КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В СВЕТЕ ХРИСТОВОЙ ПРАВДЫ Вера Михайловна Еремина

Часть I

Лекция 1.

Конец XVIII-го века:

1. Менталитет «конца века»; масонские сообщества; зарождение класса профессиональных мыслителей и профессиональных литераторов; формирование и самоосознание интеллигенции.

2. Лица и личности: Новиков, Лопухин, Лабзин и других; характеристика А.Н. Радищева.

3. Радищев и Пушкин. Оценка Радищева поздним Пушкиным, как личности и как деятеля.

С чего мы начинаем? Первый вопрос, который нам надлежит исследовать — это питательная среда, из которой как раз произрастает этот цвет, — то благоуханный, то ядовитый, — называемый русской литературой. До этого, конечно, была большая литература русская, но она была, в основном, прицерковная.

Чем занималась литература? И каковы литературные произведения XI-го, XII-го, XIII-го веков: это жития святых, «Повесть временных лет»; в крайнем случае, «Слово о полку Игореве; «Слово о разорении Рязанской земли», позже «Задонщина», то есть опять-таки это, собственно, прицерковная философия. И она плоть от плоти той же «Повести временных лет», то есть, нет ещё автономии литературы, и, разумеется, нет той общественной среды, называемой интеллигенцией, в которой произрастает оная литература.

Вот у нас наступает XIV-й, XV-й, XVI-й век. Что такое литература этого времени? Это, прежде всего, пастырские послания. Послания Кирилла Белозерского, перед этим Кирилла Туровского, например; послания Антония Сийского, Зосимы Соловецкого, Заволжских старцев (последователей Кирилла Белозерского) и так далее. Словом, это дидактическая литература. Она тоже прицерковная.

Затем — публицистика. Яркий пример — переписка Курбского с Иваном Грозным. Но это же не беллетристика. Ещё дальше: светоч литературы — Протопоп Аввакум, но это церковно-полемическая литература.

В XVIII-м веке как будто появляются профессиональные литераторы. Вот Тредиаковский — время Анны Иоановны; вот Кантемир, вот Ломоносов, вот Сумароков, вот Херасков. Но что пишет Ломоносов? «О пользе стекла». Либо он разрабатывает грамматику, язык, либо даже терминологию^[1].

Но все это, и особенно Фонвизин, это литература, во-первых, центра. Она не только придворная. Это, в сущности, где-то стоящая на рубеже изящной словесности и публицистики, потому что весь Ломоносов публицистичен, это все публицистика государственных людей. Притом государственных людей, конечно же, века Просвещения. Поэтому — либо «птенцов гнезда Петрова», либо — птенцов вторичных, то есть, птенцов тех гнезд, которые основали «птенцы гнезда Петрова». Ну, сюда, конечно, относятся и «Камень веры» Стефана Яворского, и публицистика Феофана Прокоповича «Молоток на камень веры» и так далее.

Но вот приходит конец XVIII-го века. И, прежде всего, с чего мы начнем, — это возникновение диссидентского движения. Интеллигенция родилась из диссидентского движения конца XVIII-го века, и литература русская началась как диссидентская. Вот эта классическая русская литература все же началась с диссидентской.

Чту надо запомнить сразу, к чему я буду возвращаться, но уже как к материалу, который нам известен. Этот конец XVIII-го века был реакцией на Петрово просвещение. Очень хорошо, что хотя бы часть из вас уже прошла русскую историю, историю Русской Церкви, что такое «Петрово просвещение» мы немножко знаем. А для тех, кто не слушал, это будет как бы некое забегание вперед, но, тем не менее, оно нам очень пригодится.

Для «Петрова просвещения» возникает главный идол, более того, Молох, который требует себе человеческих жертв. И этот Молох — государство. Государству приносится в жертву, например, жизнь наследника, царевича Алексея, и вся кровавая баня по его делу, и две стрелецких казни, и так далее.

Но не в этом только дело. Дело ещё и в менталитете. Как новый Символ веры — «Табель о рангах» играет роль чьего-то уже вероисповедания. Дворянин, казалось бы, главный субъект Петровых реформ — прежде всего, изгоняется со своей земли. Земля остается где-то на попечении вдов и сирот, неизвестно чья. Никто не следит за урожаем, за крестьянином, за землей. Крестьяне, не только государственные, но и помещичьи, сгоняются на строительство Петербурга, предтечу наших Беломор — и Волго-каналов.

Как говорил впоследствии Достоевский, «будь ты хоть раз миллионер, но без земли ты сволочь» (т.е. пролетарий). Для «птенцов гнезда Петрова» землей и не пахнет. Они не понимают, что такое даже продавать хлеб, например, и получать деньги за свой труд, потому что помещик — он и агроном, он и менеджер и все, что угодно. «Птенцы гнезда Петрова» живут подачками, и поэтому все они, до одного, воры. Понятно: хочется большего. Когда Генерал-прокурору Ягужинскому Петр объявил, что введет строгие меры за казнокрадство — смертную казнь, тот ему только ухмыльнулся в ответ и сказал: «А Вы, Ваше Величество, хотите без подданных остаться. Мы все воруем, только один больше, другой меньше».

Более того, служба, вот в этом Петровом раскладе, менталитете, — это единственная достойная форма жизни. Поэтому, все население страны делится на «регулярных» и «подлых», а «регулярные» — только служащие. И вот, на что это похоже? Конечно, на советскую власть, особенно на довоенные годы, где все маршируют, вся страна! Композиторы гениальные сочиняют песни Не спи, вставай, кудрявая, в цехах звеня... Это Шостакович, господа. Единственная разница, что «Петрову просвещенью» не было дано ни Прокофьева, ни Шостаковича. Прокофьев написал «Русскую увертюру», положив на эту музыку «Манифест»: Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма.

И стоит ли удивляться, что вот на этот менталитет приходит реакция. Но, вы знаете, реакции тоже ведь нужна предпосылка. И эта предпосылка, эта ее, как говорят архитекторы, геоподоснова, это — Указ о вольности дворянства 1762 года, выпущенный еще при Петре III, прежде всего освободивший как раз интеллектуальный слой от обязательной государственной службы, давший ему дышать. Выпущен Указ был во время краткого царствования Петра III.^[2]

Со своей стороны, Екатерина несколько раз подтверждала этот Указ, и главное — она проводила политику, которая обеспечивала выполнение этого Указа о вольности дворянства. До такой степени, что ей, еще пропитанной Петровым просвещеньем, задал свои знаменитые вопросы Фонвизин. Среди них был вопрос: «Почему у нас не стыдно ничего не делать?» — в смысле, не служить. Екатерина отвечала лично: «Стыдно делать дурное, а жить в обществе — не значит ничего не делать». Жить в обществе — это, прежде всего, навык интеллектуального общения — кружки, чтение, обмен впечатлениями. Так, потихонечку, забродило тесто^[3].

Казалось бы, вот забродило тесто, пошли пузыри, они захватывают все более муки. Казалось бы, вот эта вновь образованная, только зарождающаяся, начинающая самоопределяться интеллектуальная элита должна быть благодарна тому правительству, которое дало ей возможность существовать. Ничуть не бывало. Образуется сразу диссидентское движение, оно образуется не тогда, когда народу тяжело, а когда он переходит в облегчение, — так же, как и сейчас.

Итак, рассмотрим это умонастроение, этот менталитет русского мыслящего класса, будущей интеллигенции, когда его, буквально, вырвало «петровщиной».

Что характерно для нового менталитета.

Первое. Всякая государственная полезная деятельность — Петровский «Символ веры» — объявлена суетой мира сего. Взамен предлагается тихая жизнь, конечно, прежде всего, нравственное благородство (это я вообще не беру даже). Тихая жизнь на лоне природы, либо в тихом малом городе. И сразу же библейское противопоставление, и недавно слышанное нами (оно есть в Великом покаянном каноне Андрея Критского), то есть Содом и Сигор. Сигор — это малый город, куда удаляется Лот.

Второе. В противоположность петровскому буйству и безудержу, в том числе пьянству, конечно, (кстати, там — варварское спаивание, включая молодых девушек), — добродетель в самообладании и самопознании. Рефлексия, то есть самоанализ, размышления. Мы потом посмотрим, куда это приведет.

Третье. В противоположность петровской вакханалии злодейств и неподсудности^[4], — этим новым направлением декларируется строгость жизни, борьба с самим собой. (Лопухин пишет: «В духе, в душе и в теле быть совершенно без Я»). То есть, своеобразная нравственная аскеза, то, что стало называться впоследствии «монашеством в миру».

Вот это три основных пункта. А теперь мы взглянем на обратную сторону медали. Не все, так сказать, диссидентством-то исчерпывается. Аскеза, как всякий самовольный подвиг, оказывалась чреватой. И вы, конечно, догадываетесь, какая главная опасность здесь подстерегала: самомнение, прельщение; но начинается это дело с мечтательности. В том-то и дело, что рефлексия и так называемое самопознание оборачивались мечтательностью.

Именно в конце XVIII-го века развивается ложная апокалиптика. Ну, в основном-то, конечно, переводная. Кстати говоря, оригинальных мыслителей вот этого диссидентского направления почти нет. Я потом перейду к этому вопросу и покажу, на каких источниках это все воспитано и произрастало.

Но другое любопытно: тем же направлением декларируется «святая меланхолия», то есть, попросту говоря, мечтательный скептицизм, а отсюда один шаг до толстовской «философии неделания». (Вот это, между прочим, очень похожее на только-только прожитое нами время — 1992 год. На пустом месте взрыв апокалипсических настроений, мечтательной эсхатологии и как бы такая задумчивая бесперспективность. От жизни ждут только худого. Поэтому, истерическое ожидание гонения на Церковь). Конечно, без всяких оснований, ложная эсхатология, мечтательная эсхатология: не то мечтательные предчувствия, не-то грезы наяву. Значит, первая опасность, как всегда — это мечтательность.

Но была в этом диссидентском направлении и некая положительная деятельность, и вот в ней, пожалуй, первый пункт — это система частной благотворительности и филантропия, не только как общественное служение, но и как вроде бы обязательная характеристика благородного человека.

В отличие от системы Петра I, который запрещал подавать милостыню из рук в руки, то есть, признавал только благотворительность через государство, типа кассы взаимопомощи. Вы знаете этот Указ 1718 года, то есть, приказ ловить нищих и сечь, деньги у них отбирать, а людей, пойманных при подаянии милостыни, подвергать штрафу. Естественно, что в ответ на это должна была развиваться частная благотворительность, но тоже как бы диссидентского толка.

Тоже, между прочим, немножко напоминает деятельность Льва Толстого во время голода 1892 года: то он высмеивал общественное движение помощи голодающим, а когда уже не принять участие в общем бедствии стало неприлично такому народолюбцу, как Лев Толстой, то он, ни к кому не присоединяясь, основывает собственное дело. Софья Андреевна пишет воззвания, собирает деньги, он, значит, погружается в работу. Но опять-таки как бы извиняется перед своими последователями, потому что они считали, что ему стыдно становиться рядовым общественником в благотворительности.

Но, во всяком случае, этот принцип отказничества и диссидентства остается и здесь. Всегда это что-то такое против. И, наконец, главный признак диссидентского движения — подпольные типографии, самиздат. Его родина тоже здесь. Рукописные переводы и рукописные сочинения.

И, наконец, чтение, чтение, чтение... Взахлеб. Что читали? Читали Якова Бёме. Вот этого протестантского богослова совершенно еретического содержания. Между прочим, где-то он проявляется еще и у Бердяева. Вон докуда дожил. Яков Бёме, Сен Мартен и Иоанн Масон. Яков Бёме переведен весь, не издан, но в ходу рукописи, которые передаются (вспомним наши 60-е годы, литература, перепечатанная на машинке, даваемая на одну-две ночи и т.д.). Дальше: мадам Гюйон, Джон Беньян, то есть литература квиетистская (от англ. слова qwiet — «тихая»), немножко квакерская, это литература вот таких тихих размышлений.

А знаете, где это долее всего удержалось? У хлыстов. Вот, когда вы открываете, например, Мельникова-Печерского «На горах», это как раз те самые книги, которые читает Дуня Смолокурова и которые рекомендует Марья Ивановна Алымова. И тут же — Макарий Великий, «Исповедь» Блаженного Августина, Ареопагитики. Но если Святые отцы идут вперемешку с масонской литературой и если и то, и другое признается явлениями одного порядка, то вот тут-то мы и сталкиваемся с явлением ложной духовности, мечтательной духовности; и сама так называемая рефлексия, вместо самопознания, тоже вырождается в мечтательность и в мечтательный гуманизм.

Но самый ужас в том, что все они читают, конечно, Библию^[5], но живого Христа здесь нет, и, в сущности, Он не нужен. Более того, все это направление на самом деле глубоко антицерковно и, что еще хуже, оно вместо Церкви предъявляет и предлагает масонскую ложу. Вот это самое главное — вместо Церкви! Петр I тоже, конечно, совал государство вместо Церкви. И здесь — враг нашего спасения хитер — он и протестантов увлек на ложные пути, только другие (пути, противоположные ложным, они тоже будут ложными, только в другом направлении).

И вот тут нам следует на некоторых вещах остановиться.

Может быть, Тарасов или кто-нибудь из современных исследователей вам покажет архивные данные, что Чаадаев тоже говел раз в год. Вот мы сейчас как раз разберем это положение. Какое место занимает Церковь в этом менталитете? Образно говоря, это угол, заросший паутиной. В ложах практикуется духовное руководство, своего рода старчество. И самое чтение, которому уделяется львиная доля свободного времени, все идет под наблюдением Мастеров лож — Великого Мастера, Мастера Среднего, это зависит от посвящения масонского. Затем, очень любопытно: взгляд на грех и покаяние. Собственно, вместо греха как оскорбления Божественной благодати, и прежде всего, нарушения Божественной заповеди, декларируется несколько другое понятие — понятие скверны, как бы природной скверны, свойственной падшему существу. А этим, вспомним, уничтожается цель смерти Господней, ибо Господь искупил нас Честною Своею Кровию, и положительная цель жизни христианина — это преображение всего бытия, на всех порядках: обужение. Бог стал человеком, чтобы человек мог стать богом.

Итак, скверна, как бы природная нечистота, которая не изглаживается покаянием, что очень важно; а уж тем более, церковным покаянием; а исправляется, по мере возможности, воздержанием. Эти все мысли мы найдем потом у Льва Толстого. Кстати говоря, он так и не вырвался, в смысле своего менталитета, так и остался человеком александровского времени, несколько запоздалым. Помните пушкинские строки «Отец ее был добрым малым, в прошедшем веке запоздалым», так и он, в сущности, человек запоздалого менталитета; но это нам еще предстоит разобрать.

Воздержание. Воздержание — это дисциплина воли, прежде всего; но не дисциплина ума, рассуждения и, уж тем более, не обуздание воображения. Поэтому, на смену молитвы, как прямого богообщения, в этом менталитете представляется мечтательное воздыхание и все та же святая меланхолия.

И, наконец, оценка Церкви в этом менталитете, в этом направлении мыслительном. Все эти деятели допускали Церковь как внешнюю и даже говели раз в год. В этом отношении, диссидентом был Радищев, который не говел шесть лет перед арестом. Но действительно люди, так сказать, более умеренные, как Чаадаев, регулярно ходили в свой приход на Старой Басманной. Но в этой, так называемой внешней, Церкви, которую стяжал Христос Святою Своею Кровью, о живом Христе речи нет. Читали Святую Библию, но в ней как-то Ветхий Завет преобладал даже над Новым. Церковь рассматривается ими, как внешняя и как подготовка ко внутренней церкви, а внутренняя Церковь — это масонское сообщество, опять-таки ложа.

Теперь мы видим, в чем соблазн: Антихрист ведь не против Христа. Он вместо Христа. Слово анти имеет еще значение вместо — например, антидор — вместо Святых Даров. Поэтому, надо ли говорить, что живого Христа здесь нет; и, кстати говоря, кроме опасности мечтательства, есть еще вторая прямая опасность — гордыня. Вот эти «члены внутренней церкви», так называемой, именуются посвященными, а все прочие профанами. Кстати говоря, первая ступень масонского посвящения так и называется профаны, вторая ступень — товарищи.

И, наконец, третий признак этого направления, мыслительного уже. Естественно, что оно встраивается в ту мыслительную традицию, которая, как я уже сказала, имела место уже в Западной Европе. Это Эккартсгаузен, мадам Гийон и т.д. Поэтому, оригинальному мыслителю на этой ступени развития и нет места. Они все переводчики, систематизаторы, комментаторы, иногда подражатели.

Возьмем поближе: Василий Андреевич Жуковский. Что у него оригинального? Светлана? Так это же Людмила, взятая с бюргеровой Леноры. Лесной царь? Так это же из Гёте. Это же ранние романтики. А что он написал оригинального? «Боже, царя храни!» Вот это он написал! И другое, для Машеньки Протасовой: Котик усатый по садику бродит, А козлик рогатый за котиком ходит. Лапочкой котик моет свой ротик, А козлик седою трясет бородою... Вот Боже, царя храни! — это Жуковский, немножко с помощью Пушкина. Композитор — Львов. По-настоящему оценено было только Николаем. Так вот, как говорил тот же Василий Андреевич Жуковский: «У меня все чужое и все мое».

И вот теперь нам становится понятен Радищев, теперь нам понятно, откуда что взялось! Он обязательно должен был быть диссидентом, и поэтому «3вери алчные, пиявицы ненасытные» — это его патетика, она коренится не в реальных наблюдениях, а главным образом, в том социальном задании, которое он уже имел. Это мечтательное благородство. Радищев, прекрасный семьянин, отец 4-х детей, которых он уже имел от первого брака; естественно, когда скончалась его жена Анна Васильевна, он у себя в саду поставил ей памятник, тоже для мечтательного воздыхания.

Для сравнения: Маргарита Михайловна Тучкова — все понимают, что это за лицо, — когда она каждый день ходила на могилу своего рано умершего пятнадцатилетнего сына Коли, единственного, от геройски погибшего мужа, то Филарет Московский, ее духовник, запретил ей это дело. Потому что мечтательство, даже в реальном горе, в реальных слезах, — это уже инерция, это уже привычка, это уже выход в самозамкнутость. Т.е. опять-таки срыв в мечтательную область.

И, наконец, вот Радищев ссылается в эту самую ссылку. Надо сказать, что мне это не надо комментировать — все откомментировал Солженицын; что Екатерина сама курировала, чтобы ему было хорошо и удобно, чтобы немедленно были все теплые вещи посланы вдогонку, а прекрасный рубленый дом стоил 12 рублей в Сибири. Но более того, вот за ним следует его свояченица, сестра жены, незамужняя, с младшими его детьми, а старшие сыновья остаются на попечении его брата Моисея Николаевича. Он женится на свояченице — попрание всех церковных правил! А почему на ней? Потому, что ближе всего напоминает покойную жену — всё!

Ну, естественно, что от свояченицы тоже четверо детей, естественно, что отец, здравствующий, по возвращении из ссылки отказывает ему в благословении, что вполне нормально и строго. И в сущности, даже самоубийство Радищева — это все та же мечтательная акция: ему ничто не грозило. Он уже ведь был возвращен из ссылки Павлом и абсолютно прощен Александром. И ему, опять-таки, как человеку с диссидентским прошлым и как бы с диссидентским орденом, хотя и реального вида не имевшим, было поручено составить одну там докладную записку государственного содержания. Он опять, по прежнему своему, так сказать, счету, что-то такое накатал. Записка была вне реальности, реальности государственной, общественной, исторической, международных отношений, во всех отношениях. И кто-то из старых друзей, Воронцов что ли, сказал ему: «Эх, Александр Николаич, мало тебе было. Ты так и не поумнел!» От одного этого он отравляется квасцами и оставляет записку: «Я уйду от вас, звери алчные, но идеи мои пребудут вовек...» или что-то в этом роде.

А сейчас я все-таки на этом очерке Пушкина «А.Н. Радищев» остановлюсь. С каких позиций разбирает Пушкин Радищева? И надо сказать прямо: с позиций государственника. Эта статья написана в 34-ом году, то есть, после 30-го года (мы еще будем говорить об эволюции Пушкина). «Что вслед Радищеву восславил я свободу и милость к падшим призывал...» — это же ранний вариант. Потом Пушкин от него откажется, скажет, «... что в мой жестокий век восславил я свободу...».

Так вот, важно то, что с Пушкиным самим произошел перелом 30-го года, когда он стал искать сближения не просто с государственными структурами, а именно послужить царю, уж такому, какого Бог дал, помните, как говорили цари московские: других слуг нам не дадено — в отличие от Петра I, который все хотел изменить русскую породу и природу; отсюда брадобритие, кстати, запрещенное Стоглавым Собором.

Пушкин разбирает Радищева с позиций государственника и осуждает и отметает его как диссидента, то есть бесплодного мечтателя, но создающего реальный шум, который вредит государству, тогда как христианину следует государство охранять.

Пушкин еще этого не пишет. Это напишет впоследствии архиепископ Иоанн Шаховской в статье «Революция Толстого». Но Шаховской только доводит до конца ту мысль, которая у Пушкина уже заложена. Вот он приводит простые примеры этих самых филиппик Радищева: вот на постоялом дворе хозяйка жалуется на недостатки. Какая хозяйка, на каком постоялом дворе не будет жаловаться проезжающему на недостатки, потому что с него же нужно побольше взять... Мало того. Вот она наплакалась и «начинает сажать хлебы в печь». Это уже говорит о значительном достатке, потому что у нее караваев-то не один, а хорошие несколько!

Радищев упоминает о бане и квасе. Баня и квас — это уже достаток. Это значит, что есть запасные дрова и есть запасные сухари: т.е. не до крошки хлеб подъедают, квас-то из чего-то делается.

Наконец, уже явный тон государственника: «Вместо того чтобы писать подпольные филиппики, чего проще было представить правительству разумную докладную записку о реальных способах улучшения крестьянского быта». Другими словами, постфактум, Пушкин рекомендует Радищеву преобразиться в Николая Алексеевича Милютина, то есть человека, готовившего крестьянскую реформу 19 февраля 1861 года. Вот Милютин-то, вот это направление, намеченное Пушкиным, — это направление будущих славянофилов.

Далее: Пушкин немного оглядывается на историю Радищева, ну и, прежде всего, отмечает там сугубое невежество. Действительно, Радищева посылали учиться в Германию, как и Ломоносова; но, в отличие от Ломоносова, он не выучился ни по-немецки, ни по латыни, и потому не мог понимать своих профессоров. Потоптавшись за границей и попробовавши только баварского пива, он вернулся обратно.

И, наконец, главное обвинение, которое Пушкин предъявляет Радищеву, — это все то же мечтательство. Как сказать? Это не только поза диссидента, не учитывающая реальных условий страны, но это и нежелание заняться конкретикой черного труда, засуча рукава. В этом смысле, Пушкин еще этого не пишет, но договорит за него Достоевский, — именно в пушкинской своей речи он покажет, что эти обличающие диссиденты, типа Алеко, тоже ведь берут начало с Радищева. И призыв Достоевского: смирись, гордый человек и, прежде всего, смири свою гордость; смирись праздный человек и, прежде всего, поработай на родной ниве, — это призыв к диссидентам.

И даже более того: кто внимательно читал роман «Бесы», помнит, что там есть имя радищев с маленькой буквы: «доморощенные сопляки радищевы». То есть мы видим, что, как бы начиная с Пушкина и, особенно — в Достоевском, намечается линия реакции на реакцию, начинается новое государственное мышление, хотя для Пушкина, его отношения с царем и с двором — это трагедия как раз неосуществившегося доброго намерения. Но намерение само присутствует! Этого нельзя отрицать. А именно: вот эта новая идея Пушкина-Достоевского — идея сотрудничества свободного мыслителя с государством. Но уже не петровское сотрудничество, которое на деле не сотрудничество, а ленинские «колесики и винтики», сотрудничество мыслящей единицы на условиях свободного паритета и взаимоуважения, — вот этот, так сказать, новый статус христианского свободного государственника.

Пример: у Пушкина — там что-то осуществилось, что-то же и нет, но было начато: «Записка о народном воспитании». Это мыслящей одиночке, это независимому мыслителю заказано подать Записку об основных направлениях народного образования — госзаказ. Положим, что пушкинской запиской остались недовольны. Пушкин пишет сам: «Я упомянул о том, что следует подавить частное воспитание, — а как раз идея диссидентская конца XVIII-го века — упор на частное воспитание; — «тем не менее, — продолжает Пушкин, — мне вымыли голову». Как бы то ни было, записка осталась; положим, она осталась в архиве. Но ведь любому государю, который принимает бразды правления, остается архив, и он приглашается осудить худое и следовать доброму.

Другое: все-таки Пушкину открывается дверь в архив, и он пишет «Историю Петра». Без этой «Истории Петра» не было бы «Медного всадника», а мы будем о нем говорить. Другими словами, остается, прежде всего, хотя бы намерение. Тем более что во главе государства не обязательно злодей.

Мы будем говорить и о государе Николае I и в связи с Пушкиным, и в связи с Лермонтовым, и в связи с Гоголем. Но все-таки, вы знаете, что такое «медвежья болезнь»? Так вот, после декабристского бунта у Николая I началась «медвежья болезнь»^[6] — болезнь периферийной нервной системы. Вы представляете себе мужчину, так сказать, возвышенного роста и атлетического сложения с «медвежьей болезнью»; какие комплексы при этом развиваются, понятно.

Так вот, Достоевский — к осуществлению указанной выше цели уже ближе: слава Богу, Александр II ходил на медведя один-на-один, а «медвежьей болезни» у него не было. Достоевского приглашают во Дворец — вести нравственные беседы с младшими Великими князьями, и сказано: «чтобы своими беседами он содействовал укреплению их нравственных оснований», в обязательном порядке — для младших князей, а именно, Сергея Александровича (будущего мужа Елизаветы Федоровны) и Павла Александровича. Ходит на беседу и Великая княгиня Мария Федоровна, ходит и «КР» — Константин Константинович. («Умер, бедняга, в больнице военной, долго, родимый, страдал...» — это его стихи).

Государство, в лице возглавителя страны, может уважать и почитать мыслящего одиночку. И даже приглашение Жуковского в качестве воспитателя наследнику — это явление того же порядка и того же характера. Заметьте себе, Жуковскому, воспитанному как раз вот в этом менталитете масонства конца XX-го века, необходимо было преодолеть некий нравственный барьер, чтобы согласиться на это предложение.

Другими словами, это не есть утопия. Это так же как, пусть временная, но все-таки придворная служба будущего Арсения Великого при дворе Феодосия Великого, как воспитателя царевичей Аркадия и Гонория. Во всяком случае, это возможно. Тут может быть трагедия, как у Пушкина; но она, в сущности, была трагедией обоюдных самолюбий — постоянно уязвленного самолюбия царя и постоянно уязвленного самолюбия Пушкина. Ему все время казалось, что он неправильно одет, все время казалось, что на него с насмешкой смотрят.

Тютчев уже не боялся, как на него смотрят. Он по чистейшей рассеянности мог приехать на именины Великой княгини Елены Павловны во фраке своего лакея, надев его по ошибке. Потому что всегда его одевал лакей, а тут он лакея сам же послал по делу, а сам он уже не мог сообразить, что ему надеть. Зато он идеально соображал в международной политике и был как раз политическим комментатором всего Двора, не только александровского, но и николаевского.

Так вот, это не есть утопия. Это есть совершенно реальное благое намерение. Да, оно может кончиться неудачей. Да, оно может не состояться. Но даже само намерение уже значимо пред лицом Божиим, ибо, как свидетельствует Церковь бессмертными словами Иоанна Златоустого, «Господь и дела приемлет, и намерения целует».

Лекция 2.

Тема любовного романа в произведениях Пушкина.

Коллизия долга и страсти.

(на материале произведений «Евгений Онегин», «Полтава», «Станционный смотритель», «Капитанская дочка»).

Рассмотрим те произведения, которые входили в школьную программу или давались дополнительно. «Капитанскую дочку» — наиболее зрелое произведение Пушкина — проходили в 7-ом классе, а в 9-м классе проходили произведения промежуточного периода, притом, ведь Пушкин начал «Евгения Онегина» в 1824-м году, а закончил его в 1830-м, будучи женихом, и взрослел, пока его писал. «Капитанская дочка» была написана в 1836 году в одночасье, а «Евгений Онегин» писался шесть лет.

В 1-й главе мы встречаем абсолютно нехристианские строки и утверждения: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» — афоризм. К счастью, сам Пушкин был лучше этого. Он жил и мыслил, но много раз заблуждался в людях, ни к кому не относился с презрением априори.

Конфликт, — то есть коллизия, столкновение, — долга и страсти, разумеется, присутствует в «Евгении Онегине», притом — христоматийный случай с Татьяной. И ее хрестоматийное двустишие: «Но я другому отдана и буду век ему верна». А теперь мы посмотрим, чту такое — не только с Татьяной, а вообще — что такое верность, чту Бог дал Пушкину увидеть.

Тут я должна сделать небольшое отступление, которое нам понадобится на весь наш курс, а именно: тут есть явление, которое мы можем назвать саморазоблачением поэта. Поэт творит энергиями Духа Святого, — других творческих энергий просто нет. Человек создан по образу Божьему творцом, по образу Бога Творца. И Господь дает ему энергию творчества.

Энергии Духа Святого, которыми творит поэт^[7], накладываются на бессознательный момент творчества. Бессознательный момент творчества присутствует у всех поэтов, у всех художников. За счет чего? А именно за счет того, что их дух человеческий в рабстве у эмоциональной части души. Поэтому появляется некий перекос, и за счет этого всегда присутствует бессознательный момент творчества. Потому хорошо известно, что в лучших своих произведениях творец, как правило, умнее самого себя. Он сам являет то, что превосходит меру его понимания. Поэтому, творец-Пушкин напишет: «Татьяны милый идеал», а из художественной системы «Евгения Онегина» явствует абсолютно другое.

А теперь я к вам обращусь с вопросом: за что Татьяна любит Онегина? Она его выдумала по сентиментальным романам. Отчасти, Софья выдумала Молчалина. Отчасти, Марья Гавриловна выдумала своего первого жениха... «Пришла пора, влюбиться надо» — маловато. Знаете, что выдает ключ к внутренним мотивам Татьяны? Сон! Кого любит Татьяна? Лидера! хотя и воображаемого, в основном. Но мечтает она о лидере, и снится ей лидер! Помните: «Он засмеется, все хохочут, нахмурит брови, все молчат...» И, наконец: «Моё» — сказал Евгений грозно» — это уже абсолютная мечта, потому что реально Онегину ничего не нужно. Фактически ведь ему все быстро надоедает, он ничего не отстаивает, ничего не завоевывает. «Моё!» — только во сне Татьяны.

Татьяна мечтает о лидере, и Онегина представляет, — причем, именно подсознательным своим существом, во сне, — лидером. В этом смысле она похожа на Марию Кочубей, но Мария Кочубей человек более трезвый, она любит Мазепу как реального лидера: «Твоим сединам так пристала корона царская...» Во всех собраниях «она лишь гетману внимала...» — самому гетману! И эта последняя мечта о царской короне для гетмана как раз естественное завершение.

А вот Дуня («Станционный смотритель») любит не лидера, Минский был умнее. Пожалуй, Дуня в этом ряду человек более настоящий, как бы сказать, доброкачественный. С чего начинается любовь Дуни? Какая ее первая функция при Минском? — сиделки, сестры милосердия. Минский-то не дурак был. Помните: «Больной ... поминутно просил пить... обмакивал губы в чашке с лимонадом», подносимой ему Дуней, — и всякий раз, возвращая чашку, в знак благодарности «слабою своею рукою пожимал Дунюшкину руку». Естественно, после этого статуса сиделки, какие чувства сразу пробуждаются в нашей сестре? Жалость, но не только жалость. Самое главное, почему Минский умный человек? — он саморазоблачается. Под маской блестящего стройного гусара с черными усиками оказывается беспомощность и одиночество. Ответное чувство Дуни — это жалость и самоотвержение, конечно.

Вслед за этим — совершенно естественное продолжение, следующая ступень. Ее забота, ее ласка. Помните: «... сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле, ... наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы». Следующая ступень, совершенно естественная, вслед за самоотвержением и заботой, еще раз забота, и еще раз ласка. После этого, естественно, что у нее трое маленьких барчат, и кормилица, и черная моська, и карета, запряженная своими лошадьми, не почтовыми; словом, все аксессуары матери семейства соответствующего уровня достатка.

Значит, мы получили некий треугольник, притом, равносторонний; впрочем, третья-то сторона — она несимметрична. Точнее сказать, треугольник равнобедренный, но не равносторонний.

Итак, как дальше развиваются события у всех трех. Мы помним, что две равные стороны, полюбившие лидеров, — обе разочаровываются. Татьяна разочаровывается, читая произведения, излюбленные Онегиным. И Мария Кочубей разочаровывается, опознав в своем герое злодея. Но скажем так, Мария Кочубей — более подлинная и более качественная по нутру, и более искренняя. Опознав в своем герое злодея, она сходит с ума. Но в своем доброкачественном безумии, она разлюбляет его и прямо говорит: «Я принимала за другого тебя, старик».

Татьяна заведомо принимала Онегина за другого. Она мечтала о лидере, а он скучающий баринок. Она все-таки мечтала о герое, а у него герой Чайльд Гарольд, и он сам «москвич в Гарольдовом плаще». И, наконец, Татьяна могла бы понять, что ее Бог отвел от этого героя, можно сказать, избавил вовремя. Но она, по своему мечтательному складу, никак не принимает воли Божией, не благодарит Господа, а все-таки цепляется за свою мечту. И поэтому, в отповеди ее Онегину она все уходит, уходит от искренности, и, наконец, произносит слова, которые стирают насмарку всю ее предыдущую отповедь: «А счастье было так возможно, так близко...». Никакого счастья не было бы сроду! Как раз вот это: «А счастье было так возможно, так близко...» — значит, что Татьяна живет самообманом, и продолжает жить самообманом, в отличие от Марии Кочубей.

Дуня встречает своего избранника богоданного. Но тут вступает третье лицо — ее отец-смотритель, и коллизия долга и страсти — это коллизия любви с Пятой Заповедью. Мы еще к этому вернемся. Как и у Марии Кочубей, тоже коллизия с 5-й Заповедью. Но мы сейчас к этому перейдем, а пока рассмотрим, уже теперь до конца, что такое верность Татьяны.

Что такое ее брак, из чего он состоит? Этот вопрос осмелился поднять до нас только В.В. Розанов, он назвал замужнюю жизнь Татьяны «паркетной», действительно:

К ней дамы подвигались ближе,

Старушки улыбались ей,

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей.

Девицы проходили тише

Пред ней по зале, и всех выше

И нос, и плечи подымал

За нею шедший генерал.

Но это заведомо известно, что они вместе выезжают, вместе принимают гостей; но позвольте, что они еще вместе делают? Пушкин ведь любит этот вопрос. В доме нет хозяйства, совершенно непонятно, как Татьяна разбирается с прислугой. Потом этот вопрос поднимет А.Н. Островский. У него жена столоначальника-взяточника, Юленька, говорит: «Я хозяйством не занимаюсь, считаю низким. Обед заказывает муж перед тем, как идти на службу». Анна Каренина уже живя с Вронским тоже не занимается хозяйством, считает низким, или, точнее, не может к нему как-то приработаться. Поэтому Долли, приехавши в их дом, быстро поняла, что от Анны это зависит не более чем от Весловского, то есть самого пустого из их гостей; а все поддерживается усилиями и хлопотами хозяина.

Татьяна может часами читать письмо Онегина и «лить слезы рекой» при этом. Простите, почему? где в это время муж находится? почему он не приходит, не застает ее в этих растрепанных чувствах, не спрашивает ее о причинах всех этих слезоизвержений и прочее. А кто в это время выдает деньги на провизию, проверяет, что куплено, заказывает обед на завтра и так далее. Почитаем письма Пушкина к Наталье Николаевне. Видно, что это очень большое имело значение, и как раз это Пушкин в ней любил! «Ты ломаешь кареты, ты сверяешь счеты, ты доишь кормилицу... Ай, хват баба! Что хорошо, то хорошо!»

Татьяна сидит, погруженная в свои сентиментальные грезы, хозяйства нет; детей, естественно, тоже нет, потому что вообще неизвестно, что там у них делается. А остается пока еще «паркет». А умрет муж, что ей останется? Розанов тут определяет так: «Сплетни, да пенсия». Пенсия за мужа, а сплетни для души. Кстати, чем она занимается на этих своих приемах? — сплетнями! «Вот крупной солью светской злости стал оживляться разговор...» А к кому относится злость? Конечно, к ближнему, «крупной-то солью» что посыпано? Конечно, сплетня. И дальше: «Перед хозяйкой легкий вздор сверкал без глупого жеманства» — очень мило! Когда помрет муж, то кружок ее сильно сузится, останется несколько человек. Итак, сплетни и пенсия.

Только проза ХХ-го века эту сторону жизни подхватила, и именно данную «Онегиным». И только проза ХX-го века смогла эти вещи уже разобрать, можно сказать, по составу. Вспомним «Белую гвардию» Булгакова. Брак Елены, урожденной Турбиной, с Тальбергом, — что это за брак? Вот его Булгаков определяет. «Их брак с капорами (это в капоре она выезжает в Оперу), с духами, со шпорами и облегченный — без детей». Немножко, так сказать, сличим, и будет полная аналогия. Вместо капора — малиновый берет; вместо оперы — раут; все те же духи, все те же шпоры и все та же облегченность: без хозяйства, без детей, без взаимной заботы, без общего дела, без участия взаимного в делах.

И другой, тоже любопытный, продолжатель этой темы — Евгений Замятин. У него есть любопытная повесть «Ловец человеков.» Этот самый «ловец человеков» Краггс со своей миссис Лори тоже, в основном, выезжают, но не в карете выезжают, а идут пешком в церковь; вышагивает этот самый Краггс и сопровождает его миссис Лори. Он вышагивает твердо» как монументик», а она его сопровождает со своим античным профилем, «как барельеф на постаменте монументика».

Тут тоже что-то подобное любви, но любовь эта выражается в том, что при каждом своем гешефте, то есть получении денежном, он дарит ей нижнее белье «невообразимо кружевное» и позолоченные ложечки, то есть домашний обиход. Жизнь пуста. У Елены Тальберг, когда истрепался этот капор, она его использует в качестве ночного колпака, и вот этот капор надувается и спрашивает ее: а что за человек твой муж? Миссис Лори у Замятина не знает, чем занимается ее муж. Он зарабатывает деньги шантажом. И Татьяна, в сущности, не знает, что за человек ее муж, — ее это мало интересует.

Что же такое, наконец, ее верность? Это верность неодушевленного предмета. Душа ее — это могила няни, сентиментальные воспоминания, полка книг, тихий сад, письма Онегина и ее река слез при распущенных волосах. Помните, и до замужества были «распущённые власы», и тут она тоже «неубрана, бледна». А верность мужу — это неодушевленная сторона ее жизни, это верность мебели, которую не переставляют. Это и есть та самая сторона ее постоянства. Такая верность несодержательна, она, в сущности, ничем не лучше измены.

Кстати говоря, эту проблему поднимает Замятин. У него, конечно, там наклевывается тоже третий лишний. Но этот третий лишний — художник, не так, как Онегин, без ремесла, а настоящий художник, большой музыкант, органист. Но он, в сущности, берет не искусством своего органа. Он берет некоей детскостью. Вот эта самая жена швыряет ему в окно подаренный им через мальчишку-разносчика букет, и в ответ на эту пощечину слышит детский хлюпающий плач. И рушится мир миссис Лори, ее Краггс, то есть муж, ложечки, «невообразимо кружевное», и она, разрушенная, летит в этот самый двор того самого дома — там несколько домов на один двор — а в это время идет Первая мировая война, совершается воздушный налет, и этот налет служит им прикрытием, потому что все попрятались.

Давайте быстренько сличим с поздним Пушкиным. Рассмотрим ситуацию: положим, Маша Миронова, уже Гринева, получила от какого-то заезжего удальца любовное письмо; она его немедленно швырнет в огонь и наутро побежит исповедоваться к священнику. Не надо забывать, что измена мысленная есть все равно измена. Услажденье признаниями, услажденье мечтами о невозможном счастье, которого бы все равно никогда не было, то есть жизнь воображением — это жизнь — общая наша с демонами, с духами злобы. Это та область, через которую они простирают к нам свои щупальцы.

И, наконец, вот мы разобрались с Татьяной и увидели, что, во-первых, она лимфатического темперамента, в отличие от Анны Карениной, и жизнь мечтой устраивает ее гораздо больше, чем бегство с Онегиным. Ведь сразу встанут проблемы, где им жить. Им нельзя жить в имении Онегина, потому что рядом имение матери. Им нельзя жить в Петербурге или в Москве, потому что муж известный человек. Им остается жизнь за границей, которая Онегину уже, «как все на свете, надоела». Выходит дело, что приходится оставаться при своих интересах.

Я говорю, что «Евгений Онегин» произведение промежуточное, проблема и коллизия долга и страсти до конца решена в другом произведении, а именно, в «Станционном смотрителе». Итак, мы видим, что так же, как у Марии Кочубей, у Дуни возникает тоже трудно разрешимый узел. Она бежит в Петербург без благословения отца и тайком от него. Кстати, кто такой станционный смотритель, все понимают? Он останавливается в Петербурге у товарища по полку, это старый солдат, выслужившийся, так же, как и капитан Миронов, до чиновника 14-го класса, то есть это человек из народа.

Сразу отметим первый разговор смотрителя с Минским: «Ваше благородие!.. сделайте такую Божескую милость!..» С какой же просьбой обращается он к Минскому? «Ваше благородие!.. сделайте такую Божескую милость!.., что с воза упало, то пропало, отдайте мне, по крайней мере, мою бедную Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее понапрасну». Любопытно, прежде всего, с чего начинает смотритель. Он сразу считает Минского обманщиком, не способным к любви, а эту историю рассматривает как адюльтер, то есть дрянненькое приключение. Поэтому, он говорит, «вы натешились ею; не погубите ж ее понапрасну».

Заметим себе, что Минский отвечает ему глубоко серьезно, его ответ из нескольких пунктов:

1. Он просит прощения: «...виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения».

2. «...не думай, чтоб я Дуню мог покинуть» — он говорит о глубине и серьезности своего чувства. Это смотритель пропускает мимо ушей.

3. Следующий аргумент: «Она меня любит».

4. «...она отвыкла от прежнего своего состояния».

Заметим себе, как использовал ее смотритель. Он, в сущности, ее использует в качестве «отмазки» от гнева проезжающих, тоже, значит, ее подставляет, как бы и приторговывает ею, но в розницу. Если бы он хотел уберечь ее от проезжающих, то он должен был бы ее держать в задних комнатах и чтоб никто ее не видал, за перегородкой, во всяком случае. Но главный аргумент Минского пятый: «Ни ты, ни она — вы не забудете того, что случилось». Вот, что главное; обратного хода нет! «...вы не забудете того, что случилось», значит, ей достанутся постоянные попреки. Мало того: что будет с ее жизнью? кого она себе будет искать? да если и найдет, то это опять постоянные попреки.

Это, между прочим, бытовало не только в народе, но и в пушкинском кругу. Алина Осипова («Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный...») была в связи со своим сводным братом Алексеем Вульфом. После того, хотя она и нашла себе какого-то муженька, тот ее, как пишет ее сестра Мария Ивановна, — «ругал постоянно, как самый злой мужик».

После этого смотритель вынужден удалиться, но, в сущности, он ни одного слова Минского не выслушал. Кстати говоря, почему спивается Самсон Вырин? Какую участь он представляет для Дуни неизбежной? «Мало ли их, молоденьких дур? Сегодня в атласе да бархате, а завтра, посмотришь, метут улицу вместе с голью кабацкою».

Что значит метут улицу? Уличные проститутки, копеек за пятьдесят. Проститутка на Невском стоила рубль, а если с голью кабацкою, значит, от 30 до 50 копеек. «Как подумаешь, что Дуня моя там же пропадает, так поневоле согрешишь и пожелаешь ей могилы...».

И, наконец, кульминационная сцена в Петербурге. Смотритель приходит и застает свою дочь и Минского врасплох. Это сцена, где она «наматывает его черные кудри на свои сверкающие пальцы...» Дуня поднимает голову и падает в обморок. Что это значит? Тут я должна сказать, писатель пишет всегда одно произведение — полное собрание своих сочинений. Особенно ясно мы это проследим у Достоевского, но и у Пушкина тоже.

Какой вопрос предварительно за кадром задает Дуне Минский? Конечно, вопрос Мазепы: «Отец или супруг тебе дороже?» Уже после того, как Мазепе стал известен донос Кочубея. «Так помни ж, Мария, ты сделала выбор». Так и тут. Под впечатлением прихода смотрителя и разговора с ним, именно этот вопрос задает Минский Дуне. Дуня ответила на него так же, как и Мария Кочубей. Ценой внутренней коллизии, ценой внутренней душевной борьбы, она выбирает — супруга. (Потом мы увидим это и у Островского в пьесе «Поздняя любовь», где это тоже дано явно). Но после того, как она сделала свой выбор вслух, — и тут является ее отец, как memento mori, она и должна была здесь упасть в обморок. Минский кинулся ее поднимать, но, увидев смотрителя, закричал и выставил его из квартиры.

И, наконец, последнее. Зачем в конце повести, по рассказу мальчишки, приезжает Дуня? К отцу, конечно, для примирения. Почему она приезжает так поздно? Конечно, потому, что до тех пор ее положение не было узаконено. Она приезжает, наконец, рассказать ему о своем счастье, о том, что, в конце концов, все обошлось. А венцом, как говорит народная мудрость, всё покрывается.

Но, как сказано у Блока:

Земное сердце уставало

Так много лет, так много дней...

Земное счастье запоздало

На тройке бешеной своей...

Я, наконец, смертельно болен...

А смотрителя уже просто нет в живых. Но спросим себя: почему Дуня не писала ему все эти годы? Конечно, ее положение было неправильно, это можно понять, но и она должна была чувствовать, что у него на уме. А вы знаете, ее тоже подводит, мешает ей, портит ее жизнь гордость. Вот это русское «все или ничего!» ее подводит. Как бы сказал Солженицын: «не берем ни пол-вся, ни четверть-вся», а сразу всё подавай! «Весь капитал», как сказала бы Настасья («Преступление и наказание» Достоевского).

Значит, все-таки, поэтому. Узнав, что добрая весть запоздала, она идет на могилу, бросилась на могилу и лежала долго... Но потом встала, пошла в село, позвала попа, дала ему денег, то есть подала на поминовение, на вечный помин души. То есть, все-таки на Господа возложила то, что не сумела сделать сама, ту недостачу, тот провал в небытие, ибо Господня благодать, подаваемая нам при нашем покаянии, исцеляет все, совершенно и без остатка.

Это, стало быть, последняя коллизия наиболее зрелого в этом отношении произведения Пушкина. Те же проблемы, но в комическом виде встречаются и в «Барышне-крестьянке». И в «Метели» — это Сам Господь отвел героиню от ее самовольного побега и она вышла замуж не за своего избранника, а за того, кто был ей действительно предызбран от Бога, как бы сказал преподобный Серафим Саровский, «преднареченная вам от Бога невеста». Так и тут. Она вышла замуж за преднареченного от Бога жениха, именно по пословице: «Суженного конем не объедешь».

Надо сказать, что по мере взросления Пушкина, по мере возрастания его серьезности, он постепенно приходит к правильному пониманию коллизии долга и страсти. Вот Маша Миронова. Возможна ли для нее участь Анны Карениной? Невозможна уже потому, что она никогда бы за Каренина не пошла. Анна выходит замуж как неодушевленный предмет. Так же, как ее зовут к обеду в определенные часы, так же она пошла к венцу, замуж за человека, которого не знает, с которым не знает, как она будет жить; известно только, что для полу-бесприданницы выйти замуж за сравнительно молодого, лет 38-ми, губернатора, — где же искать лучшей партии. И она отдает ему свою руку, в сущности, тоже по неодушевленности.

Заметим себе, что Маша Миронова, когда к ней сватается Швабрин, еще никого не любит, она не встретила еще своей первой любви. Она оголтелая бесприданница, у которой приданого — частый гребень, да веник, да алтын денег, с чем в баню сходить, и к ней сватается блестящий офицер, который только что, чуть ли не промыслительно, занесен в эту глухомань. Но на вопрос: «И вы не пошли?!» она отвечает: «Как изволите видеть. Алексей Иванович, конечно, человек умный, и хорошей фамилии, и имеет состояние. Но как подумаю, что надо будет в церкви при всех с ним поцеловаться... Ни за что! Ни за какие благополучия!»

Что укрепляет Машу Миронову? Страх Божий! страх солгать перед Богом и людьми! « в церкви, при всех» — ни за какие благополучия! И вера. Человек доверяет Богу свою жизнь. Об этом говорится почти в каждой ектеньи: «Сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим. — Тебе, Господи». Вот так.

Казалось бы, при взаимной и полной любви с Гриневым, они получают оскорбительное письмо отца, запрещающее жениться, и сулящее, по крайней мере, разлуку. Но, слава Богу, у старшего Гринева не хватает характера довести дело до конца. «Я не пойду за тебя без воли твоих родителей, без их благословения не будет нам счастья». Изнутри нет полноты, согласия обоих родов. Мало того: «Господь лучше нас знает, что нам надобно». Вот это ее исповедание: «Господь лучше нас знает, что нам надобно». И опять-таки: Сами себе и друг друга, и всю жизнь свою, и чужую, — Христу Богу предадим!

Действительно, события развиваются так, что, оставшись одна, без единого родного человека, избавленная из рук все того же искателя, и на слова жениха: «Я почитаю тебя женою своею» — Мария Ивановна выслушала его «просто, без притворной застенчивости, без затейливых отговорок», которые полагались еще, кстати говоря, в XVIII-ом веке. «Она чувствовала, что судьба ее соединена с моею». Господь не посрамил ее упования и ее исповедания: Бог лучше нас знает, что нам надобно.

После этого, когда у нее на этой земле не остается ни единого родного человека, Гринев предлагает ей ехать в деревню к своим родителям в сопровождении Савельича, то есть к будущим свекру и свекрови. Она, сказано, «смутилась, известное нерасположение моего отца ее пугало». Тут Гринев, уж с полным правом, мог ее успокоить, что они рады будут и вменят себе за честь принять дочь заслуженного воина, погибшего за Отечество.

И, наконец, последнее. Когда она уже у них живет, вместо дочери, и при первом известии об аресте и вечной ссылке единственного сына, реакция матери: «Мария Ивановна, зачем тебе в Петербург? Неужели и ты хочешь нас покинуть?» Т.е. ты одна у нас осталась, как утешение в старости, и ты хочешь нас покинуть! Когда отец, еще убитый горем, заканчивает все-таки, сохраняя остатки гордости: «Поезжай, матушка, мы твоему счастью противиться не хотим. Дай тебе Бог в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника» — и уходит.

И вот уже оставшись с его смиренной женой Авдотьей Васильевной, она сообщает отчасти свои предположения, что он не оправдался перед судом, потому что боялся запутать ее в эту же систему показаний, чтобы ее имя даже не фигурировало там. Авдотья Васильевна, помните, обняла ее и вместе с нею молилась о благополучном исходе дела. Господь не посрамил их упования, услышал их молитву, и все совершилось промыслительно, уж действительно, ей был открыт как бы коридор. «Яко посуху пешествовал Израиль по бездне стопами…» Как бы раздвинулись воды, чтобы ее пропустить.

Таким образом, мы видим, что произведения Пушкина более религиозны, чем он сам. Я уже с этого начала, пояснила, почему в этом положении нет ничего удивительного. Повторяться не будем.

Лекция 3.

Пушкин А. С.

«Медный всадник». (Пушкин и Петр. Свидетельство поэмы).

В «Маленьких трагедиях» Моцарт говорит: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Я хочу предложить вопрос: мы с вами все православные христиане. Можем ли мы этот тезис не только принять на веру, но и по своей христианской совести, — можем ли с этим согласиться? Я думаю, нет. Этот тезис в высшей степени противоречит библейскому свидетельству: первый злодей в истории мира Каин, и он же — первый гений. Поэтому, несколько слов, — а это будет в высшей степени связано с предстоящим нам с вами размышлением, — о библейском сюжете о Каине.

Уже после того, как убийство совершилось, Каин отказался от покаяния и гордо, дерзостно согласился со своим наказанием: «Вот, Ты изгоняешь меня с лица земли. И я скроюсь от глаз Твоих» (Быт.4,14). Что делает после этого Каин? Он удаляется в землю Нод на восток от Эдема, и там сказано: «Он построил первый город» (Быт.4,17).

Что такое город: это не только огражденное пространство. Это распланированное пространство. Город нужно разделить на улицы, дома нужно развернуть лицами друг к другу. Это — уже гениальное открытие Каина. Но и этого мало. Наказание Божие состоит еще и в том, что земля уже ни Каину, ни его потомству не дает плода. И Каин изобретает ремесла: гончарное, каменное, металлообработку, иные. Но не будешь ведь глодать глиняный горшок. Поэтому Каин изобретает обмен — торговлю: товар — деньги — товар. И, наконец, в потомстве Каина возникают, создаются, укрепляются: первое искусство и первый научный прогресс.

Потомок Каина Ламех имеет как раз трех сыновей, из них один Иувал — «отец всех играющих на гуслях и свирелях»: родоначальник музыкального искусства. Его же сын от другой жены Тувалкаин — «отец всех делающих орудия из меди и железа»: отец всего промышленного прогресса. И так же как в потомстве Каина создаются науки и искусства, так же и в потомстве Каина не прекращаются злодейства. Поэтому потомок его Ламех (отец Иувала и Тувалкаина) за свое убийство требует драконовского наказания: «Если за Каина отметится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро» (Быт.4,24).

Гений и злодейство — вещи весьма совместные. Более того. По учению Святых отцов, гений подвержен злодейству более, чем обыкновенный человек, потому что его с бульшим усердием обхаживает диавол — дух злобы поднебесной.

Тема сегодняшней лекции посвящена тому, что Пушкин через вот этот крошечный промежуток времени в 3,5 года этот тезис подвергает глубокому сомнению. И он пишет «петербургскую поэму» «Медный всадник».

Мы все помним хрестоматийное начало «Медного всадника»:

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн...

В чем заключаются «великие думы» Петра?

Отсель грозить мы будем шведу.

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу.

Значит, великая дума заключается в том, чтобы созидать назло, и грозить. Какая же дума, тогда, может почитаться низкой? Но это только вопрос. Как завершает у Пушкина Петр свою философему?

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно.

Природой... — здесь я должна сослаться на труды моего отца, пушкиниста, Михаила Павловича Еремина. В сущности, подготовительную работу по сличению вариантов — совершил в свое время он. У Пушкина были варианты: судьбою здесь нам суждено в Европу прорубить окно. Но этот вариант был отвергнут. А действительно: какие могут быть побудительные причины у человеческого деяния? Основных побудительных причин можно насчитать три:

1. человек что-то совершает по мановению Божиему, по повелению Божиему, по вразумлению свыше, по указанию Духа Святого. Ведь не сказано в поэме: от Бога благословлено в Европу прорубить окно. То есть, Петр — не есть слуга Божий;

2. Судьбою здесь нам суждено в Европу прорубить окно. Тогда бы Петр выступал как, все-таки, орудие каких-то стихийных сил: судьбою, может быть, роком. Но, во всяком случае, он был бы сколько-то безволен. А где нет полноты воли, нет и полноты ответственности.

3. Но Петр — человекобожник. Он говорит: «природой», но сама поэма разоблачает его. Мы это увидим ниже: Туда, чьей волей роковой... — вот где настоящая, побудительная причина деяния Петра, его собственная человекобожеская, боговызывающая, бросающая Богу вызов, человеческая воля.

И другой момент поэмы:

Под морем город основался...

Существовало тоже несколько вариантов: при море город основался, у моря город основался — нет, отвергает Пушкин, и дважды в поэме повторяется: под морем город основался — вот он, вызов Богу. Здесь можно сопоставить, если помните, с моментом у Достоевского, где черт является Ивану Карамазову. Там он упоминает, что человек без Бога будет «побеждать уже без границ природу». Так же Петр у Пушкина побеждает без границ природу и основывает свой город под морем.

Дальше мы с вами переходим к тому, что при жизни Пушкина было опубликовано только вступление к петербургской поэме «Медный всадник». А вступление никогда нельзя рассматривать отдельно, оно существует только как часть целого. Поэтому, мы сейчас попробуем забежать вперед и вспомним, какое наследие оставил Петр своим наследникам. В поэме дан этот наследник: кроткий государь Александр I:

В тот грозный год

Покойный царь еще Россией

Со славой правил. На балкон,

Печален, смутен вышел он,

И. молвил: «С Божией стихией

Царям не совладать».

С Божией стихией, с Божией природой, с Божием творением — царь несет мысль, что человек — такая же глина, будь он царь или нищий. Что он — тоже творение, а разве, по слову Апостола (Рим.9,20-21), может глина укорять горшечника? Человек оказывается бессилен, но не апатичен. Царь представлен вовсе не в бессильном или комическом виде, а наоборот, как раз он посылает своих генералов спасать людей:

Царь молвил — из конца в конец,

По ближним улицам и дальним

В опасный путь средь буйных вод

Его пустились генералы

Спасать и страхом обуялый

И дома тонущий народ.

Это, как бы, кратенькое вступление, а теперь мне бы снова хотелось сослаться на предварительную работу моего отца, это его мысль: «во введении город как бы одевается в свои парадные эпитеты, одевается в свою славу, так же как и петербургская администрация и чиновники одеваются в свой парадный мундир»:

В гранит оделася Нева,

…………………………….

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова

... ныне там,

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен.

И наоборот, корпус поэмы, особенно первая глава, повествуют нам о том, как город последовательно разоблачается, как снимает с него Десница свыше его почетные регалии и город оказывается в своей наготе и в своем бессилии:

Мосты повисли над водами —

и в поэме:

Грозой снесенные мосты.

…Нева всю ночь

Рвалася к морю против бури,

Не одолев их буйной дури...

И спорить стало ей невмочь...

...Но силой ветров от залива

Перегражденная Нева

Обратно шла, гневна, бурлива.

Во вступлении: в гранит оделася Нева; а в поэме:

Перегражденная Нева

Обратно шла, гневна, бурлива.

И вот город погружается в полное бесславие. Люди бегут:

Осада! Приступ! злые волны,

Как воры лезут в окна. Челны

С разбега стекла бьют кормой.

Лотки под мокрой пеленой,

Обломки хижин, бревна, кровли,

Товар запасливой торговли,

………………………………….

Грозой снесенные мосты,

Гроба с размытого кладбища

Плывут по улицам! Народ

Зрит Божий гнев и казни ждет.

Это — ключевой момент поэмы. Для чего Господь дает наводнение? Конечно, для вразумления людей. Для того чтобы люди опомнились, чтобы отказались от гордыни. И это — средство для того, чтобы прийти в себя — это и есть промыслительное значение несчастья. В этом смысле Пушкин вписывается и в традицию святых Отцов, и в учение Церкви.

Но дальше выступает настоящий герой поэмы. Один герой существует в виде кумира, а другой — живой человек — Евгений.

Мы помним, что Евгений — аристократ, потомок древнего рода. Но не тужит ни о почиющей родне, ни о забытой старине. То есть, Евгений в начале поэмы дан не в оппозиции, а почти как «колесико и винтик» петровской системы. Но дальше в самом ходе поэмы Евгений оказывается тоже всадником, сидящем на звере мраморном верхом, скрестив руки на груди и противостоящим бедствию.

Но дальше:

Как дождь ему в лицо хлестал,

Как ветер, буйно завывая,

С него и шляпу вдруг сорвал.

Его отчаянные взоры

На край один наведены

Недвижны были. Словно горы,

Из возмущенной глубины

Вставали волны там и злились,

Там буря выла, там носились

Обломки...

Боже, Боже, там —

Увы! близехонько к волнам,

Почти у самого залива —

Забор некрашеный, да ива

И ветхий домик: там оне,

Вдова и дочь, его Параша...

А дальше уже Евгений задает вопрос: или во сне он это видит? иль вся наша и жизнь ничто, как сон пустой, насмешка неба над землей? Это ключевой момент характеру Евгения. С нормальной точки зрения — это хула на Духа Святого. Ведь не насмешка неба, а милость неба, милость Божия.

Но не будем забывать, что Евгений в поэме Пушкина, к сожалению, маловерующий человек. И когда он устремляет взор в ту сторону, где близехонько у самого залива ветхий дом, где живут Параша с матерью, ни разу он не поднимает взора к небу, не устремляет ко Господу своего вопля и не просит чуда.

Нет. К сожалению, Евгений как бы рассчитывает только на себя, на свою любовь, на свой героический порыв. Поэтому на второй день наводнения он нанимает гребца за гривенник и скорей спешит туда, где живет Параша с матерью, спешит к ветхому домику у самого залива. А в это время спиной к Евгению расположен Медный Всадник — фальконетовская статуя Петра, который потом, уже во второй части поэмы будет назван горделивым истуканом. Но сначала он ещё кумир на бронзовом коне.

Мы помним, что кумир на бронзовом коне завершает нам первую часть поэмы. А дальше начинается вторая часть:

Вода сбыла, и мостовая

Открылась, и Евгений мой

Спешит, душою замирая,

В надежде, страхе и тоске

К едва смирившейся реке.

Еще кипели злые волны,

Как бы под ними тлел огонь,

Еще их пена покрывала,

И тяжело Нева дышала,

Как с битвы прибежавший конь.

Логика поэмы спрашивает нас: кто же кого победил? Нева, сказано, насытясь разрушением, отступает сама, но торжествует свою победу. Но, к счастью, пока шла беда, когда она нахлынула, люди, опомнившись, узрели Божий промысел, и как-то пытались поднять глаза к небу. Как-то пытались соотнести себя с Богом.

Помните:

…Народ

Зрит Божий гнев и казни ждет.

Вторая часть поэмы повествует нам как раз о развитии этого сюжета.

Евгений,

Стремглав, не помня ничего,

Изнемогая от мучений,

Бежит туда, где ждет его

Судьба с неведомым известьем,

Как с запечатанным письмом.

Опять — судьба. Обращения к Господу опять нет. Евгений мучается, но все еще без Бога:

Что ж это? Он остановился

Пошел назад и воротился

Глядит... идет... еще глядит.

Вот место, где их дом стоит;

Вот ива. Были здесь вороты —

Снесло их, видно. Где же дом?

И, полон сумрачной заботы,

Все ходит, ходит он кругом,

Толкует громко сам с собою —

И вдруг, ударя в лоб рукою,

Захохотал.

Здесь останавливаемся. Евгений захохотал. Это ответ на его же вопрошание: не насмешка ли это неба над землей. Между тем, мы видим во второй части, что потихонечку город приходит в прежний порядок и прежнее окаменелое нечувствие к Божией воле. И, особенно, к Божией Деснице, к Божиему мановению.

Уже по улицам свободным

С своим бесчувствием холодным

Ходил народ. Чиновный люд,

Покинув свой ночной приют,

На службу шел. Торгаш отважный,

Не унывая, открывал

Невой ограбленный подвал,

Сбираясь свой убыток важный

На ближнем выместить. С дворов

Свозили лодки. Граф Хвостов,

Поэт, любимый небесами,

Уж пел бессмертными стихами

Несчастье невских берегов.

Граф Хвостов для Пушкина — ходячий анекдот. Это понятно. Но ведь так же, как граф Хвостов, и весь стройный вид Петербурга — всё вывеска, витрина. А под этой поверхностью скрывается подоплека — готовое прорваться адское пламя. И здесь нужно запомнить: народ ждал Божьего гнева, ждал казни, но бедствие кончилось быстро, и народ стремиться войти в свою колею, забыть бедствие почти как страшный сон. И вот для чего существует промыслительно безумие Евгения!

Евгений — вот тут близко к Ксении Петербургской — в своем безумии напоминает всему народу, что все это было!

...Но бедный, бедный мой Евгений

Увы, его смятенный ум

Против ужасных потрясений

Не устоял. Мятежный шум

Невы и ветров раздавался

В его ушах. Ужасных дум

Безмолвно полон он скитался.

Его терзал какой-то сон.

Евгений стал безумным скитальцем, странником по улицам Петербурга. Сколько он странствовал? Ведь Пушкин, мы проверили, дает это знать. Причем, сроки наращиваются. Сначала

Прошла неделя, месяц, он

К себе домой не возвращался.

Дни лета клонились к осени...

Нева бунтовала в ноябре, стало быть, он скитается около года. Но этого мало. Во вступлении вспомним: какие времена года упомянуты? Белые ночи. Стало быть, середина июня (пишу, читаю без лампады) — летнее солнцестояние.

Дальше: люблю зимы твоей жестокой недвижный воздух и мороз. То есть, зима. Стало быть, во вступлении, в этом парадном представлении, упоминаются лето и зима: парадные времена года. Но убираются весна и осень, когда открывается обратная сторона медали. И вот, в безумии Евгения ни слова не упоминается про лето, но зато подробно сказано про осень:

...Дождь капал, ветер выл уныло,

И с ним вдали, во тьме ночной

Перекликался часовой...

И вот эта осень с ее дождем и ветром напомнила ту осень:

... Вскочил Евгений; вспомнил живо

Он прошлый ужас...

Каждая осень Петербурга напоминает возможность Божьего гнева.

...Торопливо

Он встал; пошел бродить, и вдруг

Остановился — и вокруг

Тихонько стал водить очами

С боязнью дикой на лице.

Он очутился под столбами

Большого дома. На крыльце

С поднятой лапой, как живые,

Стояли львы сторожевые...

Те самые львы, на одном из них он сидел, как всадник, той осенью.

...И прямо в темной вышине

Над огражденною скалою

Кумир с простертою рукою

Сидел на бронзовом коне.

Евгений вздрогнул. Прояснились

В нем страшно мысли. Он узнал

И место, где потоп играл,

Где волны хищные толпились,

Бунтуя злобно вкруг него,

И львов, и площадь, и того,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Под морем город основался...

Вот здесь Евгений, уже как свидетель Божий, находит главного виновника бедствия, поправшего Божьи законы, основавшего город под морем.

Итак, пушкинский сюжет выявляет нам виновника торжества, его собственный (Петра) антихристианский вызов к Богу. Роковая воля: под морем город основался... — то есть то, чего не должно было быть. Воля тирана, но и воля богоборца:

Кругом подножия кумира

Безумец бедный обошел.

Но уже не в том смысле безумец. В нем только что «прояснились страшно мысли». Его безумство — как раз вызов той роковой воле, попирающей законы Божии и человеческие.

...И взоры дикие навел

На лик державца полумира.

Стеснилась грудь его. Чело

К решетке хладной прилегло,

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал,

Вскипела кровь. Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом...

Вот здесь, наконец, Петр назван своим настоящим именем: горделивый истукан предстает перед своим судьей.

Но горделивый истукан на возвышении и во всеоружии власти, а судия стоит ниже и на сырой земле.

...И зубы стиснув, пальцы сжав

Как обуянный силой черной,

Добро, строитель чудотворный,

Ужо тебе!..

Строитель чудотворный — мы помним, что это тоже эпитет, примененный Пушкиным в свое время:

Родила ль Екатерина,

Именинница ль она —

Чудотворца-исполина,

Чернобровая жена?

Итак:

...Грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось...

И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома грохотанье

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

Всадник сорвался с места и помчался ловить своего оскорбителя. Дальше следующий отрывок поразительно редко цитируется. Отрывок посвящен тому, как Евгений-подданный закаялся бунтовать:

... И с той поры, когда случалось

Идти той площадью ему,

В его лице изображалось

Смятенье. К сердцу своему

Он прижимал поспешно руку,

Как бы его смиряя муку,

Картуз изношенный сымал,

Смущенных глаз не подымал

И шел сторонкой...

Вот так идет человек беззащитный и, главное, подданный, перед лицом своего властелина и тирана.

Мы затронули проблему времени. При каком царе умирает Евгений? Уже при Николае I (поэма написана в 1833 году), который как раз желал походить на Петра, в отличие от своего кроткого брата. Стало быть, безумный Евгений несколько лет (7 или 8) ходил по Петербургу как упрек и напоминание живым. Так ходила блаженная Ксения свои 46 лет. Но и это не все. Мы задаем себе прямой вопрос уже с точки зрения административной системы петербургского устроения, этого периода.

Почему Евгения не забрали, почему его не посадили в сумасшедший дом? Ведь именно пушкинские слова: Не дай мне Бог сойти с ума...

Ведь это действительно творение тех же лет, и тематически и духовно с «петербургской поэмой» связано. Вспомним:

Да вот беда, сойди с ума, —

И будешь страшен, как чума,

Как раз тебя запрут,

Посадят на цепь, дурака,

И сквозь решетку, как зверька,

Дразнить тебя придут.

И ночью буду слышать я

Не голос яркий соловья

Ни шум глухой дубров,

А крик товарищей моих

Да брань смотрителей ночных,

Да визг, да звон оков.

Итак, нет ничего проще убрать Евгения, но он Промыслом Божиим не убран! Он скончался на воле. И когда подобрали его хладный труп, то похоронили на мирские копейки, на частные пожертвования «ради Бога», как сказано Пушкиным.

Таким образом, Пушкин заставляет Евгения жить — как вразумление для тех, кто слишком легко забывает о Божием гневе, забывает о том, что мы всего лишь твари, забывает о том, что мы оскорбляем Творца своей гордостью.

И в заключение я хочу напомнить слово Апостола Петра (1 Пет.1,5): «Гордым Бог противится, смиренным дает благодать». Это апостольское изречение и могло бы служить ретроспективным эпиграфом для бессмертной поэмы Пушкина.

Лекция 4.

Личность Пушкина в Православном аспекте.

Речь пойдет о личной судьбе поэта, о его пути, о том, как этот путь был прерван и о некоторых свидетельствах его загробной участи.^[8]

Что в Пушкине главное — его, если угодно, главный грех? Не эти грехи, которые могут стать предметом сплетни. Они смываются покаянием. Он и сам их добродетелями не считал. Главный грех в другом: что человек исповедует, что есть его вера. В этом действительно он не может покаяться. Если он стоит на ложном пути и его утверждает — это главный ужас и главная трагедия его жизни. Главный свой грех Пушкин возвестил сам, притом в больших, хороших стихах. Все знают стихотворение «Поэту»:

Поэт, не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум.

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной.

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь. Живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный,

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд…

…………………………………………………….

Ты сам — свой высший суд... — это приговор, который, вообще говоря, человек изрекает сам.

Господь сказал; Аз никого не сужду, но слово Мое осудит вас в последний день (Ин.12,47-48). И вот, человек исповедует, что он сам свой высший суд. Значит, Господь-Судия ему не нужен, пренебрегаем. То есть состояние, подобное состоянию допотопного человечества, когда Сам Господь сказал: Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемому человеками (Быт.6,3).

Дальше идут уже частности:

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм...

Выражение «угрюм» напоминает Каина. Для чего Ты омрачился и почему поникло лицо твое. Если делаешь доброе, не поднимаешь ли лица; а если не делаешь доброго, то при дверях грех лежит. Он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним (Быт.4,7).

Это самое трудное в личной судьбе и, главное, в личности Пушкина. Ибо человек в земной жизни заблуждается, а по смерти перед ним запоздало раскрывается истина. И в этом грехе — грехе превозношения — Пушкин не смог покаяться, ибо он его не осознавал.

Второй грех, подобный ему: идолотворчество; всем известна, даже школьникам, сакраментальная фраза, некое интеллигентское кредо, ходячая истина; это реплика Моцарта из маленькой трагедии «Моцарт и Сальери»: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Вот это «положение» нам придется обдумать заново.

То, что «гений и злодейство две вещи несовместные» — это чистейшая гуманистическая мысль, мысль-соблазн. И как раз Священное Писание свидетельствует обратное: первый злодей — Каин, он же — и первый гений. Более того, его гениальность проявляется особенно тогда, когда он отошел от Бога. Каину было сказано, что «ты будешь изгнанником с лица земли...», и он дерзко согласился: «Вот, Ты изгоняешь меня с лица земли и я скроюсь от глаз Твоих» (ср. Быт.4,14). Ему было сказано, что земля отныне не будет давать ему плода (а Каин был земледелец), и он не пал перед Господом ниц, не воззвал к Нему, он согласился и на это, ибо его творческий гений его не оставлял. По уходе из дома отца своего и от лица Господня в землю Нод, он основывает первый в мире город, который закрепил в потомстве, назвав его именем своего сына Енох (Быт.4,12-17).

(Русские князья тоже называли города своими именами: в честь Ярослава Мудрого — Ярославль; Владимир — в честь Владимира Святого; Львов — в честь сына Льва — это сколько угодно. Это тоже чисто человеческая мысль — увековечиться. Но с таким вызовом Богу, как Каин, впоследствии не делал никто).

Что такое город?

1. Это «огороженное» пространство — от-гороженное от внешнего мира.

2. Пространство это разделено на улицы. В них надо было открыть дома лицами друг к другу (отсюда «у-лица»).

В этом городе Каин открывает и вводит ремесла: гончарное, деревообрабатывающее, камнеобрабатывающее, резьбу по кости и так далее. Приходится вводить обмен и торговлю: товар-деньги-товар.

Вся цивилизация творится в каиновом потомстве — еще до смешения потомства Сифа и потомства Каина. Его потомок Тувалкаин — отец всех делающих орудия из меди и железа (а это — весь технический прогресс). Иувал — другой потомок Каина — отец всех, играющих на гуслях и свирели (всего искусства, и, прежде всего, музыки, наиболее действующей на душу). Считается, что культура облагораживает. Ничуть не бывало. В том же потомстве Каина Ламех — отъявленный злодей — но который уже не о собственной безопасности хлопочет, а предлагает драконовские меры — уже не от Бога, а сам: если за Каина отметится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро.

Так что, и гений, и злодейство были и остаются уделом Каина и его потомства. Но гений — это человек, который легко самоутверждается, ибо его произведения, деятельность покоряет души людей.

К этому присовокупляется третье произведение Пушкина, где эпиграфом берется совершенно языческий писатель — Гораций — «...я памятник воздвиг себе нерукотворный... И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит...». А перед этим: «...нет, весь я не умру...» — никто весь не умрет. У каждого человека душа пойдет, куда ее Господь определит:

...душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит,

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит...

«...Душа в заветной лире мой прах переживет...» — она и без лиры прах переживет и спокойно до Страшного Суда дотянет.

Это очень поздние стихи: но и здесь мысль о Страшном Суде абсолютно Пушкину чужда. Следовательно, самоутверждение, самопревозношение — самость, возведенная в n-ю степень, остается, по крайней мере, его «символом веры», мрачным катехизисом, его знаменем. Но что нас побуждает к надежде, к упованию на милость Божию — может быть, Пушкин был лучше, чем говорил (это бывает с русским человеком. Независимо от того, что бы он ни исповедовал, он во многих случаях выступает вопреки своим убеждениям). Лучшее тому свидетельство: преддуэльная история, дуэль и смерть. Именно поэтому последний год жизни Пушкина известны широкой публике лучше, чем его произведения.

Несколько слов о его женитьбе: он нуждался в такой женщине, как Наталья Николаевна. Безответная вначале любовь, и в то же время внутреннее напряжение личности, устремленное на то, чтобы добиться ее, связать себя с ней — было в Пушкине впервые. Это была его первая в собственном смысле любовь. Перед этим Пушкин нерешительно сватался к Анне Олениной, но когда ему отказали, он мигом утешился. В случае же с Натальей Николаевной, когда ему отказали, он не только не утешился, но старался сделать свидетелем своего несчастья как можно больше народу. Вся Москва высшего круга сватала его, начиная от Толстого-Американца и Вяземских, и Наталья Ивановна (мать Н.Н.) отказать поэту не смогла.

Наталья Николаевна выходила замуж по-древнерусски: «судьба», «суженого конем не объедешь», «такого Бог дал, придется». Ее «холодную безответную руку»^[9] Пушкин «успел схватить», состоялся истинно христианский брак. Посмотрите его письма к Н.Н.: они написаны в высшей степени здоровым человеком (по сравнению даже с Достоевским). Ни малейшей слащавости — и чистота, чистота старшего мужа. Например: «…не читай скверных книг в дединой библиотеке (библиотека XVIII-го века, французы), …не марай воображения». Забота всяческая: «...я ведь еще не видел, как ты верхом ездишь; вероятно, смело; да крепко ли в седле сидишь?». И в ответ на ее проскакивающие французские словечки: «…что такое вертижь^[10] — обмороки или тошнота?» (в период беременности тошнота в порядке вещей).

Главное то, что Пушкин перестал чувствовать себя в центре вселенной. С ней он научился бояться за нее^[11]. Он вовсе не боялся супружеской измены, когда он ринулся с оружием в руках защищать свой дом, то знал, что на этот дом нападают. После женитьбы Пушкин почувствовал себя зависимым от той силы, которой он править не мог. Потихоньку в нем стал просыпаться серьезный человек.

В 1830 году (год его помолвки) он стал серьезней: отказывается от диссидентства. Будущая теща его спросила: каково Ваше состояние и каково Ваше отношение с правительством? Относительно состояния Пушкин смог уверить, что оно достаточно; относительно отношения с правительством, Пушкин не мог скрыть, что оно неопределенно и ложно. Он пишет письмо царю с просьбой засвидетельствовать его лояльность, не скрывая, что это нужно и для тещи, так как госпоже Гончаровой не хотелось бы отдавать свою дочь за человека с неопределенными отношениями с правительством. Николай идет навстречу, «отечески» благословляет его на брак и в качестве свадебного подарка разрешает напечатать трагедию «Борис Годунов».

Пушкиным были написаны: «Записка о народном воспитании» — расчет с диссидентским прошлым, некоторые положения о просвещении русского народа. Дальше Пушкин переключается на исторические изыскания: историю Петра — раскопал столько такого, что понял, что это печатать нельзя; историю Пугачевского бунта; и наиболее христианское произведение Пушкина «Капитанская дочка», где пересмотрено и отношение к Екатерине и к русскому народу. В этом произведении были показаны люди, в которых нравственная красота вся сорастворяется с простотой. А диссидент в этой повести — Швабрин, самая одиозная и неприглядная личность.

Только начиная со своей женитьбы Пушкин стал хоть иногда ходить к обедне. Вся русская «образованщина» гордилась своим «вольнодумством» и для них, и в начале нынешнего столетия, и перед революцией — по определению Розанова: «Что значит быть в России вольнодумцем? — Пойти отстоять обедню». Безбожие было господствующим мировоззрением. Так же как и «оппозиция — это значит любить и уважать Государя»^[12].

Вообще, декабристское восстание направлялось, разумеется, не Пестелем, не Рылеевым и не Трубецким. Там были совсем другие люди. Из них по настоящему известен лишь один хромой Николай Иванович Тургенев, который был заочно приговорен к смертной казни, но жил и умер заграницей, французское правительство его не выдало.

По-настоящему целью декабристского бунта было поссорить высшее дворянское общество с троном. Эта задача идеально удалась. После этого такие слова, как «верный слуга трона», имели смысл — «лакей». В крайнем случае, такое прощалось Жуковскому, но уже не прощалось Вяземскому (а он был товарищем министра народного просвещения), которого Тургенев печатно называл «лакей-энтузиаст» и никто его за это не вызывал на дуэль.

Перейдем к освещению преддуэльной истории Пушкина в православном аспекте. Весь 1836 год он был в ненормальном состоянии: абсолютно возбужденным, без внутренних тормозов. Преддуэльных ситуаций в этом году у него было три:

1. С благороднейшим человеком — князем Репниным Николаем Григорьевичем, старшим братом декабриста Волконского (их мать была последней представительницей рода князей Репниных, и чтобы их род не считался угасшим, старшему сыну дали фамилию Репнин). Пушкину, в ответ на его дерзкое письмо, было написано другое, увещательное, спокойное, где было сказано, что «...я того и этого такому-то господину никогда не говорил. Говорил же я то-то и это». В ответ на это письмо от Пушкина было 3 варианта еще дерзких ответов, но порванных. И только последнее было согласием на примирение.

2. Пушкин вызывает на дуэль графа Владимира Соллогуба, тоже ни за что. Тот посылает секунданта с примирением. Никакого эффекта. «Делать нечего, — пишет Соллогуб, — я привел в порядок бумаги, составил завещание, стал ждать секундантов и прождал напрасно месяц с лишним. Я, впрочем, твердо решил не стрелять в Пушкина, но выдерживать его огонь, сколько ему будет угодно».

3. Дантес — достаточно было капли: диплома «почетного рогоносца», который был направлен Геккерном, написан наемным писцом, и это нарушило неустойчивое равновесие. В примирении участвовало несколько человек: в частности, любимая тетка Натальи Николаевны — Екатерина Ивановна Загряжская. Первая дуэль была улажена женитьбой Дантеса. Но сам Дантес был руководим и регулярно получал инструкции, как ему себя дерзко вести. Поэтому, в 90-х годах, когда Пушкин давным-давно вышел из моды, этот полусумасшедший трясущийся старик, услышав русскую речь, бросался объяснять незнакомым людям, что «я, мол, и есть тот Дантес, убивший Пушкина, но я не понимал, что делал».

Надо сказать следующее: перед смертью Пушкин причастился Святых Христовых Тайн, но все-таки его пришлось если не уговаривать, то напоминать. Был целый «заговор», где участвовал и Николай I, поручено было это напоминание Екатерине Андреевне Карамзиной. Но личный его христианский шаг: Пушкин запрещает братьям Наталии Николаевны, своим шурьям, драться с Дантесом на дуэли, тогда как дуэльные законы это допускали.

Имя Пушкина продолжало жить, но в аспекте молитвы, спасения души, обращения ко Господу, хоть слабенького, но молитвенного ходатайства — это осталось только у Наталии Николаевны: она даже пищи не вкушала по пятницам (Пушкин скончался в пятницу).

Серьезное, более глубокое осмысление наследства Пушкина пришло только уже во времена Достоевского: конец 70-х, начало 80-х годов.

После смерти поэта начинается самостоятельная жизнь имени Пушкина, как в сказке Андерсена «Тень». Эта жизнь имени поэта оказалась соблазнительной даже для верующих людей. Поэтому наиболее интересно здесь рассмотреть свидетельство старца Варсонофия Оптинского (бывшим интеллигентом и бывшим читателем). Под руководством оптинских старцев, он стал по капле изживать «интеллигентщину» — только покаянием. Но как покаяться в интеллигентности, в интеллигентских искажениях, если это тоже твоя плоть, твое имя, то, что написано у тебя на лбу?

Личное свидетельство Варсонофия Оптинского формировалось так. Пушкина он знал и любил. Он стал задумываться: впервые, из известных свидетельств, он задал себе вопрос:

1. Какое отношение имеет посмертная слава к загробной участи человека? Является ли это взаимовлияющим? — Никакого отношения не имеет. Где кончается мирская слава, там только начинается жизнь души.

Когда Варсонофий задал этот вопрос по существу, то только тогда он начал разумом (еще не молитвой) искать ответа. Очень многие произведения Пушкина переведены и на европейские, и даже на азиатские языки. Но читает ли душа эти произведения на других языках, которыми она при жизни не владела? Или это оглядка на земную жизнь и на воспоминания (свобода не отнята у человека и в загробном мире)? Или это подобно оглядке жены Лота на гибнущий Содом?

2. Является ли эта жизнь имени, эта «тень», облеченная в плоть посмертной славы, утешением для души в загробном мире?

3. Несет ли душа ответ за свои слова, в которых она не покаялась и которые продолжают влиять на других людей на земле. Слова ведь продолжают жить и могут служить соблазну.

Этот 3-й вопрос в русской литературе поднят в известной басне Крылова, где в одно место попали разбойник с большой дороги и поэт-вольнодумец. Оказалось, что разбойника жгли ограниченное время, а другому подбрасывали огонька всякий раз, как люди на земле начинали читать его произведения.

Варсонофий Оптинский стал молиться и просить Господа открыть ему загробную участь Пушкина. Господь внял молитве Своего раба: Варсонофий Оптинский увидел сон. Почему человек испытывает вразумления во сне? Потому что его активный разум в это время ослабевает, он получает свидетельства вопреки своему разуму и потому он может принять и неожиданное. Старец во сне увидел следующее.

Посреди пустыря какой-то деревянный двухэтажный дом с шаткими лестницами, но Варсонофий чувствует, что ему дорога туда. Он идет, поднимается на 2-й этаж, видит большую комнату, наполненную интеллигентными людьми и в центре — Пушкина, который читает отрывок «Евгения Онегина», люди слушают. Варсонофий тоже прислушался, но тут его поразила одна строка, которую он наяву не замечал. Он спрашивает соседа, просит истолковать эту строку, тот отвечает что-то невразумительное. Тогда Варсонофий думает: «Спрошу-ка я лучше самого Пушкина». Как только поэт закончил, тот пробирается к нему, спрашивает, и Пушкин ему отвечает, но так, что Варсонофий не посмел этот ответ занести на бумагу. После этого они вместе сходят по шаткой лестнице, выходят на улицу и Варсонофий повторяет то, что знал не во сне: «Пушкин, ты теперь в большой славе». Пушкин страшно изменился, в одно мгновение постарел, облысел, покрылся морщинами, и сказал с горечью: «Что мне до этого теперь». После этого, как бы не имея ни сил ни желания продолжать разговор, стал удаляться от Варсонофия и скрылся на горизонте пустыни. Варсонофий проснулся.

В советское время мы пережили некоторую эпоху культуртрегерства: Пушкин и Толстой были объявлены главными выразителями национальной идеи, главными столпами национального духа. Но и до революции, в 1899 году, пышно отмечали 100-летие со дня рождения Пушкина. Нескольким архиереям, в том числе Антонию Храповицкому, были заказаны проповеди о Пушкине. Они были распространены по всем приходам страны и после заупокойной литургии каждый священник должен был сказать о Пушкине проповедь. (Во всем этом чувствуется рука К.П. Победоносцева).

Но все-таки нашлись разумные люди, из крестьян, и написали в пушкинский оргкомитет, что вместо того, чтобы тратить время, деньги и силы на ненужное поэту торжество, хорошо бы потратить их на храм Божий на вечный помин его души. Но этого не было сделано. Однако то, что такая мысль была высказана, значило, что живой родник благодати Духа Святого бьётся в душах православных русских людей. Вся мировая литература написана о заблуждениях и о преодолении этих заблуждений. Самое порочное — это пытаться отделить литературное произведение от самого автора.

Нужно применять христианский критерий к тому, что написал Пушкин. Отношение к любому поэту должно быть подобно отношению Сони к Раскольникову («Преступление и наказание» Ф. Достоевского). Надо прислушиваться к красноречивым словам, но уметь вовремя остановиться. Только в последние годы (5-6 лет), наконец, даже Литературный институт стал вспоминать день кончины Пушкина и свой христианский первейший долг — отслужить именно в этот день панихиду.

Лекция 5.

Михаил Юрьевич Лермонтов.

Его личность в свете Христовой правды.

Лермонтову мы посвятим только одну лекцию. Его наследие не столь обширно: публицистики у него фактически нет, проза у него «Герой нашего времени» и разные отрывки — не самая удачная. Драматургия «Маскарад» — юношеское произведение. В нем главное — личность.

Никакая личность из русских писателей не вызывала столь разноречивых оценок. Достаточно одного посмертного отзыва о нем Николая I: «Собаке — собачья смерть». Это запись Бартенева со слов самих членов царской семьи. Притом, это было при людях. В это время за чаем сидела старшая сестра Николая — великая княгиня Мария Павловна, «жемчужина семьи», которая сразу отнеслась к этим словам с горьким упреком и пристыдила Николая. Он был за это небрежное слово наказан: его собственная смерть еще горше — он умер самоубийством, отравившись во время Крымской войны.

По Лермонтову «сходили с ума», но главным образом дамы. Фактически, он умер, не успев ни разу полюбить. Вся его любовная лирика получила от Жуковского наименование «безочарование». Но что все-таки главное в его творчестве?

Христоцентричность.

Пушкин никогда не был христоцентричен. Для него многие вещи имели привлекательность: и масонство, и светская жизнь («говор балов»), диалог с читателями, государственные планы, история. Для Лермонтова было ничто не мило. Это умонастроение и назвал Жуковский «безочарованием». Я утверждаю: этот термин не работает. Я предлагаю другой термин: «Авелева тоска».

По изгнании из Рая, сыновья Адама: Каин строил цивилизацию, Авель ни в чем не видел утешения, ибо понимал, что богообщения не заменит никто и ничто. Поэтому, личность Лермонтова и вся ее духовная установка колеблется между вызовом Богу, ропотом на Бога и молитвой.

Наиболее знаменитое ропотное стихотворение: «Благодарность»

За все, за все Тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слез, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей...

……………………………………………..

Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне

Недолго я еще благодарил.

(Поэт почти требует себе преждевременного конца).

Романс писать на эти стихи можно было только по недоразумению. В других стихах ему все время мерещится насильственная смерть:

В полдневный жар в долине Дагестана

С свинцом в груди лежал недвижим я;

Глубокая еще дымилась рана,

По капле кровь точилася моя.

И в ранних стихах: «Нет, я не Байрон...» — та же мысль.

Но это как бы «качание»; ропот на Господа не уничтожает авелевой тоски, потому что заменить ее нечем. Нет в этом видимом мире «манящих огней». Это чувствовали и современники. Все-таки внутренний центр Лермонтовского эпоса — «Демон». Отчасти материал для «Демона» он берет из собственной души. Даже диавол у него не испытывает злорадного удовольствия: «И зло наскучило ему...».

Он слов коварных искушенья

Найти в уме своем не мог.

Забыть? Забвенья не дал Бог,

Да он и не взял бы забвенья.

И все-таки, кроме «Демона», его программным произведением остается «Ангел»:

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел;

И месяц и звезды и тучи толпой

Внимали той песне святой.

……………………………………

Он душу младую в объятиях нес

Для мира печали и слез;

И звук этой песни в душе молодой

Остался — без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна;

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Итак, «чудное желание» относится к небесным обителям, а на земле только скучные песни. У Лермонтова постоянное внутреннее самосознание странника и пришельца. А отечество для него — только небесное.

Если мы начнем перелистывать его лирику, то стихов, отвергающих Божью благодать, мы соберем больше. Стихи, которые начинаются с «благодарности» — у странника!

За всё, за всё Тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слез,

(но это же не о покаянных слезах!)

Отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей...

Здесь поэт описывает то варево страстнуй жизни, куда человек погружается своей волей, своими грехами! Причем же здесь Господь, распявшийся за нас! Искупивший нас Своей честной кровью, чтобы не дать нам погибнуть в смуте той греховной и страстной жизни, описанной в стихотворении. Чтобы дать нам силу вырваться из этого омута.

Это говорит о глубоком помутнении самосознания и религиозного сознания. Лермонтов не один такой. Это было замутнено у подавляющего большинства людей его круга. Из этого поколения особняком стоит группа славянофилов. Лермонтов родился в 1814 году, а Хомяков был на 10 лет его старше — родился в 1804 году. Он по рождению, воспитанию, по обстоятельствам жизни — стоит особняком. До его московского благочестия петербургские влияния не доходят. У Лермонтова же все это проходит по самому сердцу.

Публицистики у Лермонтова нет, но стихи с глубоко публицистическим зарядом есть. Первый образец из них^[13]: «Прощай, немытая Россия».

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, послушный им народ.

Быть может, за хребтом Кавказа

Укроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

В варианте было «укроюсь от твоих царей», но «пашей» — более выразительно, а главное, «азиатчина», которая для поэта ненавистна. Стихотворение «Дума»:

Печально я гляжу на наше поколение!

Его грядущее иль пусто, иль темно,

Меж тем, по бременем познанья иль

сомнения,

В бездействии состарится оно.

…………………………………………

К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы;

Перед опасностью позорно малодушны,

И перед властию презренные рабы.

Это тоже — выпад на Николая. Позиция поэта была выражена однозначно. Получается, что «прощай, немытая Россия...» — вот дума, а где же Бог? Однако же у него к каждому стихотворению найдется противовес. Это стихотворение «Родина»:

Люблю Отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой...

Николай I не дожил до окончания Крымской войны, этот «полный гордого доверия покой» — исчез, его все предали (бывшие союзники); пришло разочарование.

Но я люблю — за что, не знаю сам —

………………………………………

И пляски с топотом и свистом

Под говор пьяных мужичков.

Так никто не писал. У А.К. Толстого, наиболее «укорененного» в православии поэта, — взгляд хозяина («Уважаю ли я мужика? Коль мужик не пропьет урожай, я тогда мужика уважаю»). А у Лермонтова — взгляд пришельца. Он и в деревне чужой, пришелец, странник.

Остаются стихи-молитвы. Наиболее совершенное «Когда волнуется желтеющая нива».

Когда волнуется желтеющая нива

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка;

Когда росой обрызганный, душистый,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой;

…………………………………….

Тогда смиряется души моей тревога,

Расходятся морщины на челе, —

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога.

И в небесах он видит Бога, — но он еще к Нему не обращается. Еще нет: «Ты, Господи!»; еще нет «Авва Отче». Он замирает где-то на пороге молитвы и замолкает. Другая молитва уже с явным риторическим налетом:

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою

Пред Твоим образа ярким сиянием...

И третье такого же рода стихотворение: «Выхожу один я на дорогу»:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянии голубом.

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть.

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы.

Я б желал на веки так заснуть,

……………………………………….

«Уж не жду от жизни ничего я» — доминанта «ж» создает ощущение режущей пилы по железу, на которую начинаешь натыкаться. Эти стихи просятся на романс (в известном исполнении Козловского). Где здесь религиозный человек? Что такое «холодный сон могилы»? Прежде всего, — отделение души от тела, душа пойдет куда-то. Этот вопрос его лирика вообще обходит. Только в «Демоне» он, наконец, его ставит пред собой. Человек отстраняет Христа со своего пути. Это с одной стороны «Авелева тоска», когда земное не мило, с другой стороны — Господь стучит, но не может достучаться: в Откровении (Откр.3,20): «Се стою пред дверьми и стучу, и аще отворит... войду к нему и буду вечерять...», но Лермонтов не «отворяет». Христова имени у него нет. Оно появляется единственный раз в «Демоне» в мольбе Тамары:

Отдай в священную обитель

Дочь безрассудную твою;

Там защитит меня Спаситель,

Пред Ним тоску свою пролью.

Но мы помним, как ее находит в той же обители Демон, и как она его встречает. Он является ей не под видом ангела света, он не скрывает ни своей сущности, ни своего имени. О чем он ей говорит:

...нас могут слышать!

— Мы одне. — А Бог?

— На нас не кинет взгляда:

Он занят небом, не землей!

— А наказание? Муки ада!

— Так что ж? Ты будешь там со мной!

Это и есть верх обольщения. Здесь есть все: как диавол клевещет на Бога: «Он занят небом, не землей». Это значит, что Господь как бы «заперт» на небесах. Вместо ангельского послушания, Лермонтов и ангелов представляет мятежными. Это и есть диавольская клевета.

Все домостроительство Божие обращено к человечеству. Человечество Господне живет одесную Отца во Христе. Только одно извиняет Лермонтова: то, что в юнкерской школе, где он учился, слабо, бестолково давали Катехизис, и никто его не учил. Во всех учебных заведениях страны не спрашивали на экзамене даже Евангелия, достаточно было перечислить 4-х евангелистов!

Как Царство Небесное — это бытие со Христом, так здесь демон выступает как истинный антихрист — предлагает себя вместо Христа. «И никакие муки ада тебе не страшны, потому что я с тобою рядом буду». Оставляет впечатление недоумения, как же Тамара прощена без покаяния?! Потому что умирает она, испытав поцелуй демона.

Получается, что все-таки пропасть разверзается под ногами поэта, и он уже не просит Господа о спасении.

Несколько слов о его гибели. Пушкин с оружием в руках бросается защищать свой дом. У Лермонтова же не только нет дома, он немыслим для него. Однако Лермонтов защищает и не личность свою, не достоинство поэта — на него никто не покушался. Он был вызван на дуэль Мартыновым (перед этим у него еще была одна дуэль с Барантом). Между прочим, поэт абсолютно владел собой: когда Барант промахнулся, он спокойно выстрелил в воздух. Пушкин же показывает (дуэль Онегина с Ленским), как это трудно, как затягивает эта дуэльная ситуация.

Мартынов вызывал Лермонтова на дуэль, отчасти защищая честь своей сестры — «Розы Кавказа», потому что поэтом интересовались все: он всегда в обществе выступал в роли «демона». Это кончилось страшной историей: все секунданты, даже по дуэльным правилам, предлагали ему помириться. Но здесь дуэль обрела такую пустую формальность, что никто серьезно на нее не смотрел. Даже врач не был на месте происшествия. Когда же Лермонтов был убит на горе Машук (убит наповал), разразилась жестокая гроза, и проливной дождь исхлестал труп. «Разверзлись хляби небесные» и толковали это по-разному: что взбунтовались адские силы, принимая своего. Это очень наивно.

Надо сказать, что дуэль по церковным законам расценивается, как подобие самоубийства: люди заведомо становятся к барьеру (за 20, 12, 10 и 6 шагов^[14]). Пушкин был ранен, поэтому успел исповедаться: был дружественный «заговор», в котором участвовал и царь, чтобы «заставить» поэта умереть по-христиански. Лермонтова же никто не «заставлял». Дуэль произошла так, что его невозможно было даже отпевать на месте! По тогдашним законам убитых на дуэли не отпевали. Духовенство отшатнулось.

В «Евгении Онегине» обратим внимание, что Ленский был похоронен за оградой кладбища, как самоубийца, вне родовых «отческих могил». Бабушка поэта, Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина, перевезла его в свое имение, в Тарханы. Там, в усадебной церкви, священник, целиком зависящий от барыни, совершил отпевание и христианское погребение. Вот почему Лермонтов и не мог быть похороненным в другом месте.

(Мы дальше будем разбирать роман Достоевского «Подросток», где говорится о грехе самоубийства. «А как вы смотрите, Макар Иванович, на грех самоубийства?» — «Самоубийство есть самый великий грех, но Судья здесь один Господь, ибо Ему одному известно все, всякий предел и всякая мера. А ты, когда где услышишь о таком грехе, помолись за сего грешника умиленно…» — «Подросток», ч.3, гл.3). Бабушка Лермонтова потеряла от слез телесное зрение, но вся ее последующая жизнь была постоянной молитвой за внука.

Стихотворение «Молитва»; одно из самых проникновенных в лирике Лермонтова.

В минуту жизни трудную

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых,

И дышит непонятная,

Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится

Сомнение далеко.

И верится, и плачется,

И так легко-легко.

Здесь наиболее «освобожденное» из лермонтовских стихов от чувства отчуждения, от Божественной благодати»

Родословная Лермонтова.

Родословие человека: в Ветхом Завете сказано: «Я есмь Бог-Ревнитель, наказывающий ненавидящих Меня до 3-го и 4-го рода» (Исх.20,5). Сейчас ни в каких молитвенниках это не упомянуто, ибо Господь искупил нас честною Своею кровью. Но хотя род перестает быть роком наследственности, но все же остается реальностью как духовное наследство, которое либо действует благодатно — молитвой прощенных Господом, за нас предстательствующих, либо груз наследственности существует как болезнь.

У Лермонтова была страшная наследственность. Единственный здоровый коренной род был Столыпиных: Елизавета Алексеевна Столыпина, бабушка поэта. Состояние было столыпинское, она сама полюбила своего будущего мужа — Михаила Арсеньева, и через сватов дала ему знать, что согласна выйти за него замуж, хотя он собственного состояния не имеет. Он согласился, но, будучи на ней женатым и отцом семейства (у них уже была единственная дочь Мария Михайловна), имел несчастье полюбить соседку, моложе и красивее жены, и во время любительского спектакля отравился. Самоубийцы в роду — глубокая брешь. Мария Михайловна вышла замуж за Юрия Петровича Лермонтова без согласия матери. Лермонтов был потомком шотландского чернокнижника Фомы Лермонта^[15]. С двух сторон — провалы.

Первые шаги Лермонтова, когда он выходит из-под крыла бабушки (кстати, знакомые его числят по бабушкиной фамилии — Арсеньевым). Он обрел свое имя, только тогда, когда стал печататься. Первое юношеское влечение — к Екатерине Сушковой; впоследствии, когда она уже весьма заинтересовалась им, влечение сразу же преобразуется в ненависть. Отсюда — эпиграммы. И даже его мадригал всегда дышит «обратной стороной».

Учение: он поступает в Московский благородный пансион при Московском Университете. На первой же сессии он надерзил экзаменатору и отказался примириться. Поэтому его переводят в Петербург в юнкерскую школу. В Московском благородном пансионе он успел испытать влияние известного профессора Алексея Федоровича Мерзлякова. Некоторые ранние стихи Лермонтова («Тростник») — написано с оглядкой на его учителя. Но его ранние стихи послужили началом направлению бульварного романса: например, «По муромской дороге стояли три сосны» — воспроизводит поэтику раннего Лермонтова.

При страшной наследственности, при погибающем обществе, отстранившем Христа со своего пути, человек тычется, как слепой котенок. Только иногда, когда душу его посещает тишина, добрые силы осеняют его крылами, он начинает вспоминать, что Родина его — небесное отечество. Здесь нечего искать и ничто его не привязывает.

Особое место в наследии Лермонтова занимает «Казачья колыбельная». Эта религиозность и чувство Божией благодати у простых людей — инстинктивно привлекает его душу своей истиной и в этом стихотворении нет ни единой фальши:

Стану я тоской томиться,

Безутешно ждать;

Стану целый день молиться,

По ночам гадать.

Стану думать, что скучаешь

Ты в чужом краю.

Спи, пока забот не знаешь,

Баюшки-баю.

………………………………….

Дам тебе я на дорогу

Образок святой.

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой;

Да готовясь в бой опасный,

Помни мать свою.

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.

Душа, изнутри которой могли родиться эти строки, не может быть отвержена. Существует покаяние разбойника на Кресте. Бывает и во мгновение. И «хляби небесные» могли означать и Божий гнев против богопротивного.

Мартынов был разжалован в солдаты, но, в отличие от Дантеса, никогда не раскаялся. То есть это почерк закоренелого убийцы.

В отличие от Пушкина, у нас нет свидетельств загробной участи Лермонтова. После смерти бабушки молитвенников у него не осталось; но в его родовой усадьбе в Тарханах в церковной книге он записан как убиенный.

Лекция 6.

Миссия Гоголя для русской жизни: разоблачение «витрин» и «фасадов».

(Родился в 1809 г. — скончался в 1852 г.)

На лекции о Лермонтове мы все время говорили об одиночестве, заброшенности, в которой был виноват он сам. В этом отношении путь Гоголя противоположен: Гоголь всю жизнь был опекаем.

Он родился от очень любящих друг друга родителей, «Старосветские помещики» написаны с оглядкой на них, но только пара Товстогубов бездетна, у Гоголя — еще несколько сестер. Их потомки: Быковы, Головня — выявляются до сих пор, одна лишь сестра Анна осталась незамужней. После смерти отца всегда считалось, что старший брат отца заменяет. Мать Гоголя сына пережила, материнскую заботу и молитву он чувствовал всегда.

О Гоголе заботился целый круг патриархальной родовой московской интеллигенции: Сергей Тимофеевич Аксаков с семейством, Вера Сергеевна Аксакова, племянница Аксакова Машенька Карташевская. Гоголь был кумом Хомякова. Даже на Гоголевских похоронах нес почетный караул генерал-губернатор Москвы Закревский. Словом, неприкаянности и бесприютности, казалось бы, не было. Все последние годы своей жизни Гоголь живет у графа Александра Петровича Толстого, своего третьего опекуна (дом в глубине Суворовского^[16] бульвара, рядом с Новым Арбатом — особняк в стиле позднего классицизма, во дворе — лучший из памятников Гоголю, где он сидящий и нахохлившийся). (Наиболее важные письма — письма Гоголя к А.П. Толстому. Особенно среди них выделяется письмо «Занимающему важное место...». После смерти Гоголя в 1856 году А.П. Толстой становится обер-прокурором Синода и ему достанется разбирать «дивеевскую смуту» 1860-1862 годов.) Издателями Гоголя были Михаил Петрович Погодин и Степан Петрович Шевырев. Целый хоровод — «семь нянек», которые нянчат одного Гоголя, еще при нем и родственники первого и второго круга.

Полжизни Гоголь прожил за границей, в основном в Италии, для поправления здоровья. Но писатель не дожил и до 43 лет, он умер в 1852 году. В завещании было сказано, чтобы не торопились его хоронить, дождались 9 дня или, по крайней мере, чтобы пошел ясно ощущаемый трупный запах. Он очень боялся, что его похоронят живым, и не даром. Однако Гоголь был похоронен в Даниловом монастыре по завещанию, но на третий день. Это было место захоронения славянофилов: Языков, жена Хомякова, Гоголь, сам Хомяков.

В 1928 году Данилов монастырь еще был открыт, его закрыли только в связи с «даниловской смутой» — в самом конце 1928 — начале 1929 года. А в 1930 году, прежде чем сделать там колонию малолетних преступников, стали выносить могилы. Поскольку гроб был ветхий, его пришлось заменить. Гоголь там был совсем не в мертвецкой позе: он перевернулся. Возможно, у Гоголя был летаргический сон, который врачи опознают не всегда: дыхания и пульса нет, а душа жива, в теле.

1. Петербургский период жизни Гоголя.

Гоголь был профессором мировой истории. Но лекции были такими, что студенты с них убегали. Но все же Гоголь заявил себя как государственник. Друг Гоголя Костомаров — был исследователем русских, народных начал — наука историософия тогда только зарождалась.

Из однокашников Гоголя известен Кукольник, приятель Глинки, многие романсы Глинки написаны на слова Кукольника.

Все становление Гоголя прошло под заботливым вниманием Пушкина. Собственно, все петербургские повести Пушкин читал. Первое представление «Ревизора», где Хлестаков говорит: «Я, признаться, литературой существую. С Пушкиным на дружеской ноге. Встретишь его, бывало: «Ну что, брат Пушкин? Как дела?» — «Да так, брат. Все так как-то». Большой оригинал», — прошло при жизни Пушкина; по всей вероятности, и в театре он был.

Гоголь пробовал писать стихи. Он пытался написать поэму, слава Богу, она печатается только в приложениях.

Наконец, он пишет «Малороссийские повести»: «Вечера на хуторе близ Диканьки», среди них — «Страшная месть», «Майская ночь, или утопленница», «Ночь перед Рождеством».

Чем существенно отличается «Страшная месть» — впервые на страницы русской литературы выводится Бог и Божий суд, не очень показано, какое из лиц Святой Троицы, но поскольку творится частный суд, видимо, Господь Иисус Христос. Два названных брата Иван и Петр (имена как у Христовых апостолов) отправляются на задание, Ивану посчастливилось: он поймал важного языка, привел его на аркане. Петр ему позавидовал. Когда они делают переход по горной тропе, то Петр сталкивает Ивана в пропасть, но тот успел задержаться: конь слетел, а он ухватился за куст вместе со своим сыном, привязанным у него на закорках. Иван взмолился, чтобы Петр пощадил младенца. Петр не пощадил, куст обрубил, и Иван с сыном ринулись в пропасть. После смерти Петра и Иван, и Петр попадают на частный Божий суд. И обиженному предоставляется придумать наказание для обидчика.

Иван долго думал, и наконец, разродившись мыслию, он обращается ко Господу: «Великую обиду нанес мне этот человек»; но это не предательство, и не то, что он погубил невинного младенца, а то, что Петр лишил Ивана продолжения рода, корня на земле, — именно того, что после Христова искупления абсолютно теряет смысл. Родословие важно было до Христа, а после Его искупления вступает в силу даже и в земном плане не род, а каждая личность. Иван, как человек с ветхим сознанием, просит у Господа, чтобы родословие Петра было проклято. Если мы переведем это на язык христианских понятий, поймем, что это высшее кощунство.

Ибо как раз таинство крещения, погружение в Христову смерть уничтожает три вещи:

1. Проклятие наследственности и рок наследственности, вплоть до наследственности Адама и Евы;

2. рабство диаволу, то есть дает человеку оружие, силы и возможность не только для борьбы, но и для победы;

3. Ни одна человеческая душа не предъизбрана к гибели. К гибели только может склониться человеческая свободная воля.

Существует еретическое протестантское учение Кальвина о предопределении и предъизбранности некоторых к гибели — но это ересь, ни один человек злодеем не родится. Увы, но это понимают не все и служители Церкви. Отец Павел Флоренский где-то нашел (или записал с устного рассказа) свое известное лжепророчество об антихристе и пытался приписать это Серафиму Саровскому, что антихрист родится между Москвой и Петербургом в районе Бологого, и из колена Данова.

Гоголевский герой требует у Господа измены Самому Себе, требует уничтожить плоды искупления. Но тут уже бедный Гоголь решает за Бога. Господь нисходит к этой просьбе и говорит: «Страшна казнь, выдуманная тобою, человече, но будь по-твоему. Но и ты теперь будешь вечно стоять над этой горной пропастью на коне своем и не будет тебе Царствия Небесного. Ты тоже будешь свидетелем своей страшной мести». Все в роде Петра будут несчастные люди, а последний из них будет отъявленным злодеем. Петр будет все видеть и не сможет этому помешать. Последняя диавольская мысль обиженного: нет больше в мире муки, чем хотеть отомстить и не мочь отомстить. Это противопоставляется евангельскому изречению: не мстите никогда, но дайте место гневу Божиему (Рим.12,19).

В этом ключе и все будущее Гоголя. Во-первых, его религиозное самоопределение. Он всегда панически боялся смерти, всю жизнь. Уже на панихиде по Екатерине Михайловне Хомяковой, в 1852 году, Вера Сергеевна Аксакова ему примерно этот вопрос и задала: «Зачем же бояться смерти, если мы надеемся на милость Божию, милосердие Божие хоть в малую райскую обитель, но все же нас поместит». На это Гоголь ей вдумчиво отвечал: «Об этом надо спросить тех, кто там побывал».

Мы иногда слишком легкомысленно надеемся на милость Божию, забывая даже свидетельство апостола Петра: И праведник едва спасается (1Пет.4,18). А если мы не пройдем мытарств? В позднейшее время в Оптиной пустыни один из старцев старшего поколения, Анатолий (Зерцалов), получил разрешение известить братию после 40-го дня, и засвидетельствовал, что он едва избегнул ада. Боязнь Гоголя как бы двоякая.

В свой последний, 10-летний период, Гоголь побывал в Иерусалиме у Гроба Господня, куда вообще в те времена ходили только простые люди. Светскому человеку считалась это неприлично. Существовало одно исключение — Андрей Николаевич Муравьев, его так и прозвали «патриарх иерусалимский». Гоголь не любил, когда его кто-либо спрашивал о паломничестве. Это как бы поворот его духовной судьбы, но это и поворот внутренней во Христе свободы. Весь российский народ, все так называемое общество — было обществом погибающим. И это чувствовал Гоголь. Он писал о духовно погибающих. Перечислим его «Петербургские повести». Там тема духовно погибающих — сквозная, выставлена там в полный рост и в полной мере. Это «Невский проспект», «Портрет» (наиболее значительные), «Шинель», «Записки сумасшедшего», наброски «Утро делового человека», «Коляска».

В «Невском проспекте» Гоголь тоже рассматривает это «петродело»^[17] (как Пушкин — в «Медном всаднике»). Что такое «петродело»? — Фасад Российской империи. И вся повесть разоблачает фасады. О чем написана повесть? Его герой — Пескарев — мечтатель, художник. Поприщин — тоже художник, хотя и не пишущий произведений; и третьего художника вывел Гоголь — автора портрета ростовщика. Где живут петербургские герои Гоголя? В мечтах. Но и весь Петербург одна мечта. В сущности, как ретроспективный эпиграф к «Петербургским повестям» можно поставить сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке» — старуха вновь оказалась перед разбитым корытом.

В произведении «Невский проспект» самая ключевая сцена — мечта Пескарева, где бал, бальная зала и кающаяся грешница, — мечта в раскрашенных картинках (тоже фасад, но в мечте). Когда этот фасад разлетается, для Пескарева это гибель. Кто герои Гоголя? Обязательно безбожники. Но они так себя не называют. Вопрос об отношении к Богу этими личностями не только не решается, но даже не ставится. Люди живут, в сущности, в полусне.

Именно так им диктует петровская система: человек различается по должности (где он служит); по адресу (где он живет). Хлестаков пишет письмо своему приятелю Тряпичкину — а что реально в этом Тряпичкине? Адрес, и то, что человек не может заплатить за квартиру, поэтому имеет 2 квартиры, в одной прячется от хозяина другой. Поэтому Хлестаков пишет ему «наудалую» на Почтамтскую. Что реально в Пескареве? То, что он художник. Впрочем, как дан сюжет? Идут два приятеля: один художник, мечтатель; другой — Пирогов — положительный герой, не мечтатель. Они встречают двух женщин. Один обращает внимание на брюнетку (она оказалась уличной проституткой), другой — на блондинку (она оказалась немочкой и порядочной женщиной. Муж ее — сапожник, по фамилии Шиллер, друг его — ремесленник по фамилии Гофман). Когда Пирогов приходит к ним, то выслушивает философему Шиллера другу Гофману^[18]. На этом гротеске выявлено, что вся жизнь — абсурд.

Гоголь пишет людей без души. Посмотрим, чту Поприщин читает: «Переписку двух собачонок» и иностранные газеты, потому что всосал с молоком матери, что «у нас жизнь так, на шаромыжку, а главное происходит на западе». Есть басня Крылова про то, как львенка учили птицы. Орел был выбран воспитателем, львенок делает большие успехи, наконец, он возвращается и сообщает то, что знает: какие птицы гнезда вьют, какие яйца несут. Наследника русского престола, например, до Александра II, воспитывали только иностранцы! Самый знаменитый из них — воспитатель Александра I, известный масон Лагарп (и Моцарт, и Гете были масоны).

Поприщин — тот же «львенок». Вся гимназическая система того времени построена точно так же. Он читает иностранные газеты — тут далеко ходить не надо, — при Брежневе в 70-х годах половина московской интеллигенции исповедовала мысль, что в Америке молочные реки и кисельные берега. Интеллигенция современная уже иного мнения, но та же мысль только сейчас дошла до других слоев (более простого народа).

Наиболее кардинально поставлена задача в «Портрете». Рассмотрим только «Послесловие»: художник, завистливый, как все художники, не выносящие соперничества, — собирается расписывать храм. И он начинает писать сюжеты Священной истории.

Далеко ходить за примерами не надо. Когда в Киеве расписывали Владимирский собор в конце прошлого века, то не только вызвали несколько художников, но и стравили их друг с другом, чтобы они были соперниками и старались друг друга перещеголять: Врубель — вошли только его орнаменты; Нестеров; и другие, помельче.

Работы зрелого художника на две головы выше работ художника помельче. Но тут вдруг обращают внимание на лики святых маститого художника: у них диавольское выражение, которые он изобразил художественно верно! Сам художник перед тем написал портрет ростовщика, чья душа сама себя продала диаволу, и глаза ростовщика он написал так, что люди с этим портретом в комнате не могли спать^[19].

Комиссии, разбиравшей эскизы двух художников, было указано на выражение глаз святых в этих евангельских сюжетах — сатанинское выражение. Художник невольно воспроизводил глаза с того ужасного портрета. Сам же художник, пришедший в ужас, удаляется в монастырь на долгое покаяние, но не принимая пострига; он долго живет в монастыре под руководством монастырского старца. После многих лет молитв он выходит на новое поприще и принимается писать только церковные сюжеты и только для храма.

Раньше, в XIX-м веке, для росписи храма нанимали более художников с именем, которые просто не знали, что такое покаяние, что такое соблюдение постов и прочее. Гоголь указывал на эту ненормальность. А ведь для огромного большинства людей такая жизнь в то время была в порядке вещей.

Эти петербургские повести были написаны, опубликованы и прошли цензуру. Никто не понял, о чем там написано. Цензура обсосала одного «комара»: встреча Ковалева с Носом произошла в Исаакиевском соборе: его просили убрать, и встречу автор перенес на Гостиный двор. А то, что “Нос” был арестован уже с заграничным паспортом и готовым переехать государственную границу — это осталось!

Те, кто в цензуре это пропустил, были люди литературно грамотными, но уровень тогдашнего менталитета исключал такую элементарную вещь, без которой не существует филологии: искусство медленного чтения. А чтобы медленно читать, надо внутренне располагать временем.

Рассмотрим жизнь как колею: в колее жизнь не дает человеку очнуться, в колее «все ясно» — мундир, карета, служба, жена (кстати, на последнем месте). Это заведенный порядок, когда служилому человеку всегда некогда. Правда, был указ о вольности дворянства (еще в 1762 году); но надо было еще так изменить менталитет так называемого общества, чтобы люди свободных профессий (то есть в административной системе ничего не делающие) не презирались. Когда Мотовилова — а он был в точности ровесником Гоголя — в молодости выгнали со службы, с ним начался церебральный паралич, от которого его исцелял Серафим Саровский.

При том порабощении Церкви государственными структурами фактически иной жизни во Христе не оставалось места. Она потому и уходила в лесные дебри (путь Серафима Саровского — сам по себе обличение того времени), что из них Святой звал к себе отдельных людей, отдельные живые души. Но ведь к нему, кроме неграмотных крестьянок с окрестных деревень, приходили в основном телесно больные люди, которых отказывались лечить ученые врачи! Смотришь Серафимо-Дивеевскую летопись, и видишь, что на пальцах одной руки можно пересчитать посетителей преподобного Серафима Саровского «из общества», которые пришли к нему телесно здоровыми.

Лекция 7.

Окончание жизненного пути и пути во Христе Николая Васильевича Гоголя.

После первого представления «Ревизора» Гоголь переезжает заграницу и живет там несколько лет; и пишет там I том «Мертвых душ». Когда речь идет о публикации книги, он возвращается в Россию. Заграницей он был свидетелем последних дней и смерти Иосифа Виельгорского, там он общается с русской колонией. У него близкие дружественные отношения с Александрой Осиповной Смирновой (урожденной Россет).

Приехав из заграницы, он поселяется в Москве. В отличие от Лермонтова, Гоголь всю жизнь был опекаем. И здесь он так же оказывается под опекой славянофилов официальных: Погодина, Шевырева и других. А также славянофилов неофициальных: Сергея Тимофеевича Аксакова, его сыновей Константина и Ивана, Алексея Степановича Хомякова — кума Гоголя.

Вскоре по приезде он поселяется в доме графа Александра Петровича Толстого на Никитском бульваре, человека «оптинского православия» — но и крупного вельможи. Вокруг А.П. Толстого формируется церковное московское направление, связанное напрямую с московским митрополитом Филаретом. И все тесно связаны с Гоголем по его возвращении из Италии.

Вспомним немного сюжет «Мертвых душ»: замысел Гоголя был совершенно перевран и всячески «постфактум» испохаблен разной прогрессивной критикой, вроде Белинского, до последних страниц.

Замысел Гоголя в «Мертвых душах» был следующий: 1-я часть «Мертвых душ» по замыслу автора — ад; 2-я часть «Мертвых душ» — уже чистилище. Последняя 3-я часть «Мертвых душ» должна была повествовать о рае или приближении к раю, но она не была написана, от нее не осталось даже лоскутка бумаги. Это все надо иметь в виду как авторский замысел.

То, что «Мертвые души» — ад, это понятно и прослеживается. Гоголь пишет души, которые готовы для ада — они мертвые. Они недоступны никакому движению, не говоря уже о покаянии. Плюшкин, Манилов — разве они предрасположены к покаянию? Собакевич, губернские чиновники — и подавно. Вспомним «даму, приятную во всех отношениях», и «просто приятную даму» — это уровень их понятия и мышления. Есть в книге «мертвые души», не выведенные на сцену, например, «неизвестная» — автор любовного письма к Чичикову, где он именуется сразу на «ты» и где письмо заканчивается стишком: «Две горлицы покажут тебе мой хладный прах. Воркуя, томно скажут, что она умерла в слезах».

Но Гоголю видится всегда смешное. Попробуем сличить письмо «неизвестной» с письмом Татьяны Лариной. Оно все написано с оглядкой как раз на письмо Татьяны. Гоголь не щадит своих героев, современников героев Пушкина, но не потому, что он их не уважает, а потому, что взял жизнь в ином ракурсе — на фоне вечности. И сразу получается: их души готовы для ада и они мертвы, потому что ничего не ищут. Только одна живая душа — Чичиков. У него есть абсолютно живая боль: Россия. И когда он стоит и смотрит на губернский бал, он думает: «Чему вы радуетесь? В губернии неурожай, разорение, развал, а вы тут крутитесь». Он был в самом дурном расположении и в дурном расположении вернулся с бала.

В чистилище (2-я часть «Мертвых душ») появляются живые души. Только Ермилов (критик советского периода) мог подумать, что Костанжогло для Гоголя положительный герой! Это не так: он весь в суете, весь замкнут на суету о том, что «всякая дрянь может приносить доход». Во II-й части «Мертвых душ» живой человек — откупщик Муразов, хороший человек, поэтому всех жалеющий. Только ему плачется Чичиков, рассказывает какие-то эпизоды своего детства, которые не вошли в первую часть книги: «Отец заставлял меня выводить из прописей нравственные правила, а сам крал казенный лес, растлил сиротку, которой был опекуном». Именно дурной пример действует на человека, а не прописи. Святые отцы свидетельствуют, что никакая книга не научит; сказано в Притчах: «со строптивым развратишися».

Дальше в книге выведен еще один живой человек, который всегда чувствует свое бессилие: «генерал-губернатор обширного края», который понимает, чту происходит. Все ли помнят сюжет, из-за чего Чичиков чуть было не попал на каторгу? То, что могло бы стать фабульной завязкой книги, у Гоголя уведено в конец. Старая, бездетная и очень богатая барыня всю последнюю часть своей жизни, как и многие барыни того времени, проводила в окружении мосек, приживалок и всяческого иного женского пола, на котором она отводила свой немыслимый характер. Но в конце жизни, чувствуя не то чтобы раскаяние, а как бы желание приобрести индульгенцию, она все свое состояние оставила приживалкам.

По закону она имела право это сделать, оставив неродному племяннику какую-то малую часть. В эту трещину, как всегда, входит Чичиков, и делает спектакль: написание нового завещания, где он в качестве умирающей подставляет другое лицо. При этом присутствуют священник, душеприказчик, свидетель. Причем, Чичиков составляет это завещание не в свою пользу: сказано — «не ограбил, а пользовался». Это-то новое завещание законным образом тоже направляется в опекунский совет. И «пошла писать губерния». Пошли доносы, доказывающие подложность второго завещания. Доносы, доказывающие подложность и первого завещания. «Донос сел на доносе». Все друг с другом перессорились; наконец, все бумаги ушли к несчастному генерал-губернатору. Но к этому времени уже был замешан и губернатор («просто губернатор»), потому что приходился дальним родственником этой покойнице, и тоже рассчитывал на какую-то часть завещания.

Умный и хваткий чиновник, разбирая всю эту бумажную «путаницу», чуть с ума не сошел! Невозможно было найти концов. И вот генерал-губернатор собирается ехать к Государю и просить у него разрешение судить губернию военным судом! Спокойствие сохраняет только Муразов.

«Зацепили» по этому делу только Чичикова: когда он одевается к торжеству, его арестовывают. Притом оказалось, что при его хватком характере, но вызванный на ковер, он не обладает мужеством. Когда Чичиков узнает, что женщина, которую он подставлял в качестве «покойницы», арестована и будет приведена с ним на очную ставку, он умоляет, обнимает генерал-губернатора за сапог, рвет на себе волосы и готов колотиться головой об печку. Тут-то происходит его решительное объяснение с Муразовым, почему он стал таким.

Дело, однако, поправляется. К Чичикову в камеру приходит один драгунским офицер и говорит: «Мы принесем вам вашу шкатулку, где все деньги. 30 тыс. на всех — и дело будет закрыто». Естественно, Чичиков соглашается. Драгунский офицер переодевается караульным солдатом. Приходит в качестве смены караула, выкрадывает арестованную женщину, прячет ее так, «что и потом не нешли», и сажает на ее место другую, ничего не знающую и не понимающую. И весь этот сюжет был бы пропущено цензурой!

Второй раз вступает в дело Муразов, и начинает разговор с генерал-губернатором: о состоянии губернии, что сейчас неурожай, и пока не начался страх и паника, надо быстрее купить хлеба по дешевке и так далее. И уже генерал-губернатор, немного отдохнувший в разговоре с таким добрым честным человеком, совершенно успокаивается. После чего Муразов просит за Чичикова, которого генерал-губернатор отпускает. Вот это — чистилище.

Надо сказать, что по наброскам рукописи видно, что вторая часть «Мертвых душ» Гоголю не дается. Главная ошибка здесь: сюжет покупки душ крестьян автор переносит во вторую часть, а это там не прививается. Гоголь явно мучается над этой частью. То, что он сжег ее, не было ни отчаянием, ни сумасшествием. Все это вздор, Достоевский смеялся над этим мнением, и очень правильно. Для писателя естественно сжигать то, что ему не нравится. И у Достоевского был обычай: написав роман почти до конца — сжечь его, а потом написать заново. Каждый роман, начиная с «Преступления и наказания», писался дважды, со старыми героями, но с новым сюжетом. Но все-таки Достоевский — человек с техническим образованием (он кончил, как и Брянчанинов, военно-инженерное училище). Так вот, Достоевский владел понятием постановки художественной задачи и понимал, что при неверной постановке будет скомпрометирована главная мысль произведения, цель автора.

Незадолго до кончины Гоголь призвал к себе митрополита Филарета и просил его взять вторую часть «Мертвых душ», вынуть оттуда то, что, по его мнению, годится, а все остальное можно сжечь. Конечно, митрополит Филарет отказался от этого, главным образом, еще и потому, что у него было вполне трезвое понятие, кем он окружен.

Настоящее покаяние настигает Чичикова, только когда он отправляется на каторгу в Сибирь, — но это только предположения. Документально это нечем подтвердить.

1843-1844 годы — Гоголь в зените славы. Погодин и Шевырев сами наблюдали за рукописями, как они идут в печать. Константин Аксаков пишет подробнейший литературный разбор, и вся Россия читает «Мертвые души», не подозревая, что это ад.

Где в этом произведении рассказ о революции? В произведении есть сюжет, как в бумагах (не в жизни) возникает село под названием «Вшивая спесь». В этом селе поймали и прикончили земскую полицию в лице заседателя Дробяшкина, потому как он был блудлив, как кошка. Дальше мужики вдруг решили, что хватит им быть мужиками, а теперь они станут помещиками и, ограбивши чей-то барский дом, нарядились во фраки. А своих помещиков решили разжаловать и нарядить в зипуны. Но одного не сообразили: слишком уж много тогда окажется помещиков. Это — образ советской власти, и название как раз то самое: «Вшивая спесь».

Гоголь был принят как родной в великосветском семействе графа Виельгорского. Его жена — графиня Виельгорская, внучка Бирона (того самого временщика). И хотя это имя действительно «ужас мира, стыд природы», но, тем не менее, она этим очень гордилась. Их сын Иосиф умер, почти на руках Гоголя, но у них есть три дочери: две замужние, одна еще девица. Аполинария замужем за Веневитиновым (братом поэта Дмитрия Владимировича Веневитинова), София замужем за графом Соллогубом (маленьким писателем), третья Анна (домашнее прозвище «Нози» — носатая), которой 25 лет — не замужем. Эта Нози оказывается предметом особого внимания Гоголя. Какого рода это внимание? Вообще, Гоголь не был склонен к женитьбе. Он никогда не имел никаких связей, но в то же время представлял себе, что в таких летах ему полагается жениться. Законы Российской Империи гласили, что всякий нормальный мужчина по достижении зрелого возраста обязан вступить в брак.

И вот Гоголь пишет Нози письма: длинные и нравоучительные, где излагает, как должна себя вести не просто барышня, а личность, на житейском поприще. В частности, пишет ей о том, что она дурна собой и становится хороша, когда лицо ее оживляет какая-то живая и важная мысль, а если ее нет, то в любом дурном настроении она становится дурна. Вот маленькая частичка всего назидательного рукописного наследия. Нози терпеливо читает эти письма, и, конечно, как девушка разумная, очень уважает Гоголя и как писателя и как человека. Однако кончается это плачевно: Гоголь шлет письмо в семейство старшей сестры Аполинарии с намеком, что было бы, если бы он сделал предложение Нози? Но сам первый испугался и сбежал. Гоголь сам жениться не мог, в крайнем случае, его можно было женить на себе очень социально активной девушке. Он списал Подколесина с себя!

А дальше происходит перелом и за ним обвал: Гоголь отдал в печать «Выбранные места из переписки с друзьями». В нашей школе проходят позорное, дурацкое письмо Белинского, то, что можно извинить только сумасшедшему. О чем же «Выбранные места....»?

В ту пору было модно читать свои письма другим людям, письма, которые пишутся «более для истории» (выражение Достоевского), а не для адресата. К примеру, «философические письма» Чаадаева были написаны к Пановой (урожденной Улыбышевой) — но они абсолютно не для женщины, а тем более не для женщины-философа, ни для разумного человека, а только для истории. Но на самом деле — для жадной до скандалов публики. Кстати говоря, Чаадаева пытались «привлечь» за это письмо, но он представил несколько справок, что он сумасшедший. Его не объявили сумасшедшим, и только лишь приняли к сведению все его оправдательные документы.

Каков Гоголь в своих опубликованных письмах? — все они касаются суеты. Чиновники в то время при маленьком жаловании были вынуждены жить не по средствам, отсюда и взятки. 4 письма обращены к его благодетелю: графу Александру Петровичу Толстому: «О театре», «Нужно любить Россию», «Нужно проездиться по России», «Занимающему важное место».

Последнее письмо действительно серьезное. В нем проводится простая мысль: вы уйдете, а дело останется. Поэтому дело должно быть поставлено так, чтобы после вашего ухода оно могло продвигаться некоторое время без вас, но по инерции в должном направлении.

Этот совет пригодится графу А. Толстому через несколько лет после смерти Гоголя, а именно: в начале 1856 года А.П. Толстого назначат обер-прокурором Синода и он будет занимать это место в течение 6 лет — до 1862 года. На это время придется знаменитый Дивеевский скандал, заваренный еще 30 лет назад, «расхлебывать» который пришлось графу Толстому и московскому митрополиту Филарету (Дроздову). Когда читаешь переписку Филарета по этому делу, видно, что недаром он является святым покровителем чиновничьего сословия. Такой хватки, конкретности мышления при широте диапазона, проницательности — еще поискать!

Публикация всех этих «Писем...» была большой ошибкой Гоголя. Главное: он польстился на соблазн тщеславия. Поучать, наставлять — без того, чтобы его спросили, — была его большая слабость. Книга провалилась. Гоголь почувствовал, чту значит быть посмешищем: до этого, все-таки, смеялся он. Писателю ничего не прощают и ему остается скрыться — в Москву, на Никитский бульвар, в особняк графа А.П. Толстого (там, во дворе, стоит лучший памятник Гоголю).

Несмотря на прощение и братскую заботу и семейства Толстого и семейства Аксаковых (у них множество сыновей и дочерей), ему все время холодно каким-то нравственным холодом. Гоголю достался горячий духовник: отец Матфей Константиновский, из Твери, который был темперамента и характера Иоанна Кронштадского, но Господь не давал ему дара чудотворения. (Это в эпоху Иоанна Кронштадского, при Александре II и Александре III, чудотворцев терпели. Но при Николае I надо было быть только отшельником, как Серафим Саровский). Отец Матфей берется за Гоголя. Но священник был человеком решительным и совсем иного темперамента, нежели Гоголь, которому нужен был, конечно, духовник более мягкий. Время мягких духовников еще придет — таким был, например, в Москве отец Валентин Амфитеатров. Но это было уже позднее, в 70-е годы.

Гоголь становится героем анекдотов, при том их рассказывают в светских салонах. Например: «... он живет у Толстых, сестра А.П., Софья Петровна Апраксина, вдова, заботясь о Гоголе, спрашивает: "Как Вам, Николай Васильевич, это кушанье?" Гоголь отвечает: "Софья Петровна, думайте о душе Вашей"». И все это принималось как анекдот.

Писатель едет по святым местам — в Иерусалим. Из паломников, в то время, в основном, простых людей, было всего лишь одно исключение: старинный дворянин Андрей Николаевич Муравьев, имевший прозвище «патриарх иерусалимский». Еще был бывший декабрист (Евгений Оболенский), который мечтал о водружении креста над Святой Софией — у него было прозвище «патриарх константинопольский». Гоголь возвращается домой, не получив взыскуемой благодати, не получив желаемого. (Потом мы будем читать у Силуана Афонского, что молитва не доходит и душа пустая — нам это понятно.) Гоголь, съездив ко Гробу Господню, вернулся таким же разбитым, как и был. Эта поездка была воспринята московским, сплошь неверующим, обществом, как очередное чудачество писателя. Тогда верить в Бога было неприлично.

Далее начинаются дружественные отношения с женой Александра Петровича Анной Егоровной Толстой, урожденной княжной Грузинской. Здесь — интересная история. Ее отец — племянник последнего грузинского царя, после присоединения Грузии к России в 1801 году взамен своего престолонаследия получил обширные имения в нижегородской губернии. В свою очередь, родным племянником князя Грузинского был декабрист Сергей Петрович Трубецкой. В княжеском имении, например, был перевалочный пункт декабристской дороги; таким образом, князь был как бы в оппозиции к трону.^[20]

Князь Грузинский был слабой нравственности: как это называлось в конце XIX-го века — «поведения снисходительного». У него был побочный сын от крепостной женщины — Андрей Медведев. Этот Андрей рос в доме князя Грузинского под видом сына крепостных родителей и получил маленькое образование фельдшера. Он и законная единственная дочь князя Анна Егоровна полюбили друг друга, и в одно прекрасное утро, улучив момент, оба бросились в ноги отцу и заявили ему: «Что нам до шумного света! Что нам друзья и враги! Было бы сердце согрето жаром взаимной любви!» (прямо как в романсе). Князь, знавший свою дочь, пошел напролом. Он заявил, что они родные брат и сестра. Тогда они с тем же пылом молодости и южной крови заявили, что оба пойдут в монастырь, но «принадлежать другим мы не сможем».

Князь за эту ниточку и ухватился, но только не в отношении дочери, а в отношении сынка. Он дал ему увольнительную, отправил его сначала в Саровскую пустынь, он стал там послушником. В дальнейшем — пострижеником, с именем Антоний, Высокогорской пустыни Нижегородской епархии, а потом и настоятелем этой пустыни, духовным чадом преподобного Серафима. И только затем, познакомившись с митрополитом Филаретом, но более по Промыслу Божиему^[21], с 1831 года стал настоятелем Троице-Сергиевой Лавры и оставался им до смерти — в 1877 году.

Анна Егоровна тоже собралась-таки в монастырь, и ее отправили погостить в Костромской Успенский женский монастырь. По прошествии 2-3 месяцев, насмотревшись, что там происходит, она написала отцу, чтобы он немедленно забирал ее обратно. Конечно же, он приехал за ней. Тогда все женские монастыри были кошмарными. Только Дивеево и Шамордино несли в себе молитву. Но Шамордино тогда еще не было основано, а Дивеево только-только зачиналось. И Анна спокойно жила в родительском доме до 35 лет, а потом вышла замуж, и очень удачно, за графа Александра Петровича Толстого, о котором в обществе тоже рассказывали анекдоты, но незлые.

Позднее Анна Егоровна и Гоголь вместе постом хлебали тюрю из одной чашки и вместе ездили в Лавру (к Антонию Медведеву) в благочестивую поездку. Все же Гоголь прекрасно понимает, что все равно эти их благочестивые действия — спектакль.

Что такое болезнь Гоголя? Ее очень трудно было определить по тогдашним лечебникам. В Евангелии это называлось расслабление. Он ходил, но физическая слабость стала распространяться по всем его членам. Такую болезнь бесполезно лечить пилюлями — у него был резкий дефицит жизненной энергии. Может быть, надо было лечить частым причащением. Греки эту болезнь знали — называли ее анемией.

Но тогда знающего врача не нашлось, и Гоголя лечили, не поставив ему толком диагноза, хотя еще в 1852 году он спокойно выезжал. Был, например, свидетелем смерти жены Хомякова Екатерины Михайловны (урожденной Языковой). Она умерла от тифа беременной, с ребенком под сердцем. Тут Гоголь ставится перед лицом вечности и не выносит этого состояния. Он советует, по своей привычке поучать, самому Алексею Степановичу читать по жене псалтирь вместо дьячка. На очередной панихиде, где присутствовали все славянофилы, он сказал: «Как страшно переступать эту грань». Ему отвечают: «Что Вы, Николай Васильевич! Надо быть лишь уверенным в милости Божией». Он на это спокойно ответил: «Об этом надо спросить тех, кто там побывал».

В том же 1852 году Гоголь все реже выезжает, все больше сидит, нахохлившись. Наконец, решает привести в порядок свои бумаги. В своем завещании он повторяет, чтобы не торопились его хоронить.

Еще до этого он ездил в Оптину пустынь, но с Макарием Оптинским у писателя отношения не сложились. У него был знакомый иеромонах Петр Григоров и Гоголь оставил у него письмо для старца Макария: «Ради Бога, обо мне молитесь! Без этих молитв я не могу совершить то, что должен».

Поразительное дело, письмо это по тону напоминает тон колдуна в «Страшной мести», когда он приходит в пещеру к схимнику и ему начинает казаться, что схимник смеется. А схимник его просто прогоняет, потому что когда раскрывает молитвослов, буквы наливаются кровью.

Посещение Гоголем Оптиной пустыни не даёт никаких желаемых результатов. Гоголь все еще встает, но в одну из ночей понимает, что рукопись «Мертвых душ» не нужна. И если раньше он публиковал даже частные письма, то теперь, как бы в искупление, он швыряет в огонь рукопись. После этого Гоголь как бы «встраивается» в стереотип поведения благочестивого христианина. Приходит священник, исповедует и причащает его, и через некоторое время он засыпает как бы навсегда, пульс не бьется.

Два дня и две ночи читают псалтирь, на третий день, как полагается, писателя хоронят. Гроб был выставлен в церкви Татианы-мученицы в Университете и почетный караул среди прочих нес генерал-губернатор Москвы Закревский. Согласно завещанию, его хоронят в Даниловом монастыре. На похоронах была огромная толпа — вся московская интеллигенция собралась там. Глядя на такое количество народа, простой люд спрашивал: «Кого хоронят? Небось, генерала?» Один извозчик объясняет несведущим людям, что хоронят не генерала, а писаря. Но не того, который переписывает, а того, который знает, кому и как надо писать: царю, генералам, кому угодно. (По Гоголю служат панихиды, его именины на Николу весеннего (9 мая ст.ст.)).

Новая страница открывается уже в 1930 году. В 1928 году — начало 1929 года Данилов монастырь был закрыт окончательно. В 1930 году он должен был быть преобразован в колонию для малолетних преступников: поэтому из некрополя Данилова монастыря выбирают знаменитых людей: Языкова Николая Михайловича, Хомякову Екатерину Михайловну (сестру Языкова), Гоголя, Хомякова и еще некоторых. Когда поднимают гроб Гоголя, две сгнившие доски вываливаются и обнаруживается, что он лежит не так, как полагается покойнику: перевернувшись набок и скрючившись. То, чего он так боялся, то и свершилось — его похоронили живым (см. в архиве города Москвы).

Надолго пережила Гоголя его мать, Мария Ивановна, всегда за него молившаяся. В том ужасном не церковном состоянии русского общества, при забвении цели христианской жизни, Гоголь, в своем намерении назидать, действовал без мановения Духа Святого. Но не будем забывать, что рукопись Мотовилова (беседа преподобного Серафима о стяжании Духа Святаго) была написана еще при жизни Гоголя, а опубликована только в 1901 году! После этого она стала основным документом духовных поисков русского православного народа.

Лекция 8.

Менталитет интеллигенции 40-х — 50-х годов XIX-го века.

«Литературное обособление».

Сегодняшняя наша лекция посвящена менталитету русской интеллигенции 40-х - 50-х годов XIX-го века — в данном случае, конечно, дворянской интеллигенции, так как интеллигенция тогда была по преимуществу дворянской.

Если в отношении 30-х годов можно говорить о философском пробуждении, то сегодня у нас «сороковые роковые» годы, в ходе которых происходило философское самоопределение и связанное с ним философское размежевание. Вы об этом кое-что слышали или читали — иногда это представляется как размежевание западников и славянофилов. Но мы сейчас с вами увидим, что эта характеристика верна разве что «в нулевом приближении», все равно, что говорить «о левых и правых»^[22].

Фактически 40-е и 50-е годы характеризуются становлением того ужасного явления, которое через несколько десятилетий получило название литературщина, иногда более мягкое — литературность, об этом много писал Розанов в 1890-е, 1900-е годы. С рождения явления, которое получило название литературщины, когда литература укладывается в менталитет человека и еще шире — в менталитет мыслящей прослойки — когда люди живут литературными переживаниями, подменяющими все: жизнь во Христе, труд над своим спасением, частную жизнь, семейную жизнь. Короче говоря, человек живет мечтой, воображением и цитатой. Что означало слово бездуховность в столь памятные нам недавние времена? Что человек мало читал, или не читал того, что положено читать в определенных кругах.

Хотя апостольское разумение слова духовный помните, какое: «Аще впадет человек в некое прегрешение, вы, духовные, исправляйте таковаго в духе кротости» (Гал.6,1). Духовный означало исполненный Духа Святого, то есть святой. Для нас в нашем близком прошлом бездуховность — неовладение некоторыми ходовыми культурными ценностями и некоторыми ходячими истинами.

После этого короткого предисловия мы начинаем понимать, о чем пойдет речь в нашей нынешней беседе. (Кстати говоря, это уже рабочий вопрос, кто не читал романа Достоевского «Подросток» — начинайте читать. Он нам пригодится в ближайшие три лекции и на будущее, еще не раз и не два. Это не только литературное произведение, это документ эпохи).

Сегодня мы возьмем маленькую цитату — свидетельство Достоевского в романе «Подросток» в самом начале этого романа, которое, как правило, никто не читает. Вообще, друзья мои, должна вам сказать, что искусство медленного чтения архиважно. Без него может быть литературная мода, но понимания никак быть не может. Итак, в начале романа «Подросток» упомянуто, что именно в 50-е годы были две «литературные вещицы», которые оказали на тогдашнее общество — общество, которое возникло при отслоении будущей интеллигенции от народа в результате реформ Петра — «необъятно цивилизующее влияние». Это — «Полинька Сакс» Дружинина и «Антон Горемыка» Григоровича.

«Антона Горемыку» мы оставим в покое, это — очень сниженный, обедненный и выхолощенный Некрасов. А вот «Полиньку Сакс» Дружинина мы немножко рассмотрим, именно по ее необъятному цивилизующему влиянию. Сюжет этой «Полиньки Сакс» потом станет как бы очагом, из которого будут выскакивать масса литературных сюжетов, и мы их, между прочим, отметим.

Сюжет «Полиньки Сакс»: шестнадцатилетняя девочка выдана родителями замуж за крупного чиновника, вдвое старше ее: ему тридцать с небольшим. Кстати говоря, обе эти литературные вещицы созданы были в 40-е годы, а в середине 50-х, то есть через 10 лет, приобрели, как писал Достоевский, необъятное цивилизующее влияние.

Так вот для своего мужа Полинька оказывается сразу в трёх ролях: жены-ребенка, немножко дочери, а больше всего куклы. И вот эта куколка, в кукольном домике, который он для нее обустраивает, живет с ним около года. Когда ей исполнилось 17 дет, возвращается из заграницы ее amie d’еnfance, друг детства (мы прямо с ушами влезаем в сюжет пьесы Льва Толстого «Живой труп». Помните, возвращается из заграницы Victor Каренин и обнаруживает, что Лиза Рахманова его, тоже ami d’еnfance, замужем за Федей Протасовым. Но Федя Протасов — не крупный чиновник, то есть тут Лев Толстой уже делает поправки со скидкой на 90-е годы).

Итак, дежурный выход — является, значит, друг детства и возникает сразу же «любовный треугольник». Что предпринимает Сакс-муж (как и Герцен, заметим себе, в те же самые 40-е годы)? Он не вызывает соперника на дуэль, как Пушкин; но делает попытку изолировать свою жену. Он увозит ее на дачу и приставляет к ней крепкий караул из прислуги. Но это не помогает, как часто бывает в таких случаях, и тогда, в отличие от Каренина, он решает пожертвовать собой, пока еще дело не получило огласки.

По канонам Церкви, по синодальным и государственным законам Российской Империи, виновная сторона, даже после развода, имеет право на законный брак только через 7 лет. Поэтому выход для великодушного человека — взять вину на себя, и тогда другая сторона имеет право заключить свой брак сразу же, что Сакс-муж и совершает: берет на себя вину за прелюбодеяние, но утаивает от жены свой героический поступок. Он дает ей подписать некоторые бумаги и требует от нее подписать их, не читая, — а это был бракоразводный акт.

Наконец, он объявляет ей и ее другу, что они могут обвенчаться заграницей, потому что в каждой стране есть посольская церковь, а через два-три года вернуться в Россию, где уже к тому времени все забудется. Дальше начинается, в сущности-то, высокая комедия; но она оказывается Дружинину не по зубам, и он разрешает этот сюжет в мелодраму. Высокая комедия заключается в том, что, поживя с новым мужем годик-полтора, она обнаруживает, что всю жизнь любила своего первого мужа, и что измена эта была, попросту говоря, ребяческой выходкой. (Отчасти этот сюжет проникает в роман «Подросток» Достоевского. Но, в отличие от своих современников и собратьев по перу, Достоевский не боится ассоциаций, поэтому он специально вводит эту аллюзию в самое начало романа, а затем разворачивает свой сюжет, то есть историю Версилова, Софьи Андреевны и ее законного мужа Макара Ивановича).

У нашей героини начинается чахотка, она пишет исповедальные письма своей подруге детства и своему мужу, которое никак не может закончить. Тем временем, муж, который с нее не спускал глаз через своих соглядатаев, однажды, взяв отпуск, оказывается заграницей в том же месте и проникает к ней в окно, но не для того, чтобы вернуть свое, а только для того, чтобы объявить ей, что все знает. Кончается мелодрама тем, что Поленька умирает, а ее предсмертное письмо, уже после ее смерти, получает этот самый старший муж.

Давайте теперь оглянемся на менталитет эпохи, для которой благой вестью, можно сказать, вместо Евангелия, оказываются вот такие литературные вещицы вроде тех, что произвели на свет Дружинин и Григорович в 40-е годы, когда Евангелие уже почти никто не читает. В лучшем случае как-то знакомятся с евангельскими событиями по книге Ренана Vie d’Jesus, «Жизнь Иисуса». Это — для умеренно либеральных, а для ультралиберальных — младогегельянец Давид Штраус, тоже «Жизнь Иисуса».

С 40-х годов начинается как бы погружение внутренней жизни дворянского сословия в литературу. И вот это погружение становится реальней всех других отношений. Это становится центром и средоточием всей внутренней жизни. Поэтому люди начинают жить на страницах литературных произведений, и им буквально становится не до чего.

В этом отношении второй документ эпохи — это «Записки сумасшедшего» Гоголя. Что читает Поприщин? Он читает иностранную хронику. Поприщин читает иностранные газеты, потому что ему уже вбито в голову, что все, что происходит в России, это — вообще какой-то серый призрак, мираж, — и вообще никуда не годится, а вся жизнь начинается на Западе. А чей ученик Поприщин? Поприщин — настоящий сумасшедший; а помните, был один ложный — Чаадаев? Почему у него корень всех бед, что в 988 году Русь приняла христианство из Византии, в Восточном варианте — тбк они называют православие? — поскольку тем самым Россия оказалась вне «великой семьи европейских народов».

И в 40-е годы это несчастное российское общество пыжится поодиночке войти в качестве приемышей если не в семью европейских народов, то хоть по крайней мере в знакомство, что ли, в панибратство, в кумовство с какими-то представителями европейских народов. И это, а не другое, объясняет нам, почему Тургенев живет всю жизнь заграницей. Не ради Полины Виардо! Не та Полина, так другая нашлась бы. Тютчев оба раза, законным браком женат был на немках, не говорящих на русском языке! Но одна была с ним заграницей просто по необходимости — ведь он на дипломатической службе, вторая жена-немка, как миленькая, приехала с ним в Россию, без всяких разговоров! Эта характеристическая черточка сразу различает славянофильство и западничество вживе — Тютчев примыкал к славянофильской группировке.

Итак, людям становится не до молитвы: во главе угла оказывается литературные переживания. Процесс этот очень длительный — и когда бы вы думали, он изживается? В 70-е годы XX-го века! Только при Брежневе — плод позднего ума — начинается, наконец, ревизия того 130-летнего заблуждения. Только при Брежневе менталитет вырабатывает формулировку: энергия нации уходит в свисток. Вот что такое литературщина.^[23] (И, наконец, в Литературном институте на Тверском бульваре возникает еще один термин: нетленка — бессмертные произведения литературы и искусства. Так что только в 70-е годы XX-го века что-то сдвинулось...)

Начиная с сороковых годов XIX-го века русское образованное общество получает характерное для эпохи название «читающая публика». Отныне тбк оно будет называться. Литературщина отвлекает людей даже от газет, от сиюминутных, все-таки, сообщений, и погружает целиком в литературный мир.

Одновременно возникает новый жанр, который претендует на роль вождя и знамени — критика, критические статьи. Открываем «Месяц в деревне» Тургенева — что читает этот «широкий в затылке» Беляев? Критические статьи. Люди читают критические статьи, не зная и не интересуясь, на что пишется критика, каков объект критической статьи. Это, между прочим, потом — характернейшая вещь. Этим потом воспользовалась советская педагогика. Вспомним: у Солженицына, «В круге первом», преподавательница не советует читать Льва Толстого — уж хорош или плох Лев Толстой, это другой вопрос, — потому только, что его собственные произведения «только замутняют ясные критические статьи о нем». Вот видите... А тургеневский герой Беляев на вопрос представителя тридцатых годов, почему он читает критической статьи, отвечает: «Их теплый человек писал».

Немного остановимся на самом теплом из тех людей, на «неистовом Виссарионе», Белинском. Белинский видел свой подвиг в том, что считал и заявлял себя отъявленным безбожником. Совершенно сознательно он поднимает богоборческую тему о Христе, и его, так сказать, Символ веры в том, что если бы Христос родился сейчас, то Он был бы самым заурядным человеком (естественно, только человеком, — какое Боговоплощение для Белинского, если он безбожник)! Но Христа он готов допустить как историческую личность, которая имела какое-то влияние в свое время, но если бы Он родился в наше время, то был бы человеком самым заурядным и, главное, как вспоминает Достоевский, «так бы и стушевался перед современной наукой и перед современными двигателями человечества».

Эти «двигатели человечества», перед которыми предстояло стушеваться Иисусу Христу, были тогда (это уже пишет Достоевский) всё французы, а именно: Жорж Занд — ее читать невозможно! Далее: Кабет (Кабе) — уже сейчас его могут знать только специалисты по прошлому веку, — Пьер Леру и только начинавшийся еще тогда, — Прудон. И это Белинский внушает молодому Достоевскому. Когда они все тут познакомились, то Достоевскому, а он 1821 года рождения — 25-26 лет. В 26 лет уже гражданская казнь и каторга.

Уже потом, в 70-е годы (в 1873 году), в «Дневнике писателя» Достоевский сам подводит некоторый итог начала своего поприща и пишет очерк «Старые люди».

Кстати говоря, другой такой же деятель, не названный (предположительно В.П. Боткин), видимо, тогда еще здравствовавший, говорит: «Нет, Христос бы примкнул к революционному движению и пошел бы за ним». Это нам еще пригодится, когда «доберемся» до Льва Толстого, который свои «религиозные» темы взял далеко не с потолка, а из тех же 40-х годов, когда писатель только-только формировался. Лев Толстой 1928 года рождения, то есть в 1848-1849-м годах ему как раз 20-21 год.

В это же время возникает кружок Петрашевского — 1842-1843-й годы. Чем кончилось с петрашевцами, вы, конечно, знаете, — это была, пока что, одна болтология. Хотя они и замышляли поджечь Петербург с четырех сторон, но не было ни поджигателей, ни пироксилина, т.е. организации как таковой не было. Для императора Николая I вся эта гражданская казнь была, в основном, острастка — прощены-то они были заранее, — но объявить было приказано только на эшафоте, просто для того, чтобы другим неповадно было. А Достоевскому в качестве личного преступления вменялось только то, что он читал вслух и пропагандировал «Письмо Белинского к Гоголю», совершенно бездарную словесную пачкотню, которая сейчас вряд ли кого-то могла бы увлечь, а тогда, поверьте, увлекала.

Дальше мы с вами вынуждены будем повторить некоторые известные вещи. Мы помним, что, начиная с казни декабристов, с 1826 года, быть в оппозиции считалось нравственным долгом. И в этом смысле, «декабристы разбудили» не одного Герцена, а всю читающую публику России. Для всех стало неприличным быть верным слугой трона. Такие люди назывались «лакеями», например, князь Вяземский. Верноподданным, не стыдясь, мог себя назвать только дворовый человек или бывший крепостной. Жуковскому еще прощалось, как романтику, что он — воспитатель наследника. А вот уже князю Вяземскому, что он — товарищ министра просвещения, не прощалось. Кого мы можем еще назвать? Бывший крепостной — это Михаил Петрович Погодин, издатель «Москвитянина», профессор Московского университета. Вот ему прощалось, потому что, дескать, из крепостных крестьян, выкупленный, — куда ему до нас.

А вот у Лескова, в «Соборянах», называет себя верноподданным дворовый человек, карлик, Николай Афанасьевич. Дворовый, но говорящий по-французски. Поэтому на вопрос Александра I: «Это чей такой?» (по-французски, конечно, заданный), он отвечает: «Верноподданный Вашего Императорского Величества». И тот отвечает ему тоже по-французски: «Bravo, mon petit fidele» — (Браво, мой маленький верный).

Впоследствии человек сороковых годов станет предметом вдумчивого изучения Достоевского. Человек сороковых годов — это старший герой «Бесов» Степан Трофимович Верховенский, «воспитавший» уже шестидесятников.

Вспомним правило хорошего тона: неприлично употреблять иностранные слова, если твой собеседник не говорит на этом иностранном языке. Но Степан Трофимович Верховенский, оказавшись на большой дороге, даже на проселочной дороге, среди русской глубинки, постоянно пересыпает свою речь французскими словами, потому что он думает по-французски. Более того, Степан Трофимович уходит со своего насиженного места искать Россию. Но он же себя по-французски спрашивает: «Existe-t-elle, la Russie?» (А существует ли она, эта самая Россия?) Уходит в никуда.

А, в сущности, далеко ли от него уходит Лев Толстой в своем уходе из Ясной Поляны? Мы еще будем об этом говорить. И так же как, Лев Толстой, этот самый Степан Трофимович простужается и умирает.

Поколение «книжных людей» фактически задает тон все 40-е—50-е гг., маленький перерыв в 60-х годах, когда возникает журнальная оголтелая критика, затем 70-е—80-е годы. По жизни, такие патриоты всегда живут заграницей. В этом смысле, Тургенев — не исключение, а правило. Но поскольку русских заграницей целая колония, то они немедленно там влюбляются, женятся, оставляют состояния, умирают, и, разве что по завещанию, их привозят в Россию для похорон в родовом склепе или в родовом некрополе.

Первая «остановка» и первая попытка прийти в себя относится уже к 90-м годам и более всего мы тут обязаны В.В. Розанову. Но надо сказать, что он перед этим страшно «накололся» сам. Он женился на своей первой жене Аполлинарии Сусловой только за то, что она была когда-то любовницей Достоевского. Она ему не давала развода. Его вторая жена получила фамилию Розанова только благодаря Поместному Собору 1917–1918 годов, который поставил бракоразводную тему на совершенно другую почву. По положению Собора, если одна из сторон уже фактически заключила новый брак, то первый брак церковный немедленно расторгается. Со своей второй женой Розанов венчался тайно, но это тайное венчание было вменено в законное, а первый церковный брак был отменен; поскольку Суслова скончалась в 1918 году, то, значит, он пережил ее всего на несколько месяцев.

Итак, что такое «литературщина» в жизни? Розанов уже в 1912 году напишет, что «не литература, а литературность ужасна» («Опавшие листья», Короб 1-й), что она «съедает» — и не только у писателя, а и любого «книжного человека», вовлеченного в этот опыт, — она «съедает счастье, съедает всё». В конце концов, съедает его жизнь и человек становится пишущим субъектом. (Для России это, по преимуществу, искусство изящной словесности. Если Франция, так сказать, уходит в омут своей живописи, то Россия — в литературу).

Почти на 150 лет вот эта литературность становится болезнью русского общества: соответствующая формулировка «Поэт в России больше, чем поэт», то есть он — вождь нации. Это изживалось уже в эмиграции. Там по-прежнему вождями останутся поэты: не Антоний Храповицкий — писатель менталитета эмиграции, а Набоков Владимир Владимирович.

Надо сказать, что все дорожили литературностью, советская власть получила это в наследство. Все первые деятели советского правительства имели своего придворного поэта. Ленин имел Горького, вы, конечно, знаете. Троцкий — Есенина. Маяковский чей? — Дзержинского! (Музей Маяковского у самой Лубянки). Пастернак достанется Бухарину, а, уже убивши «Бухарчика», Сталин заберет Бориса Леонидовича как свое законное наследство. Поэтому он ему и звонил (по поводу Мандельштама, в 1934 году — прочтя стихи Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны …»). А уж как себе хотел Луначарский Блока (!), но поэт его не воспринимал и называл обязательно во множественном числе — «Луначарские».

Более того, все дорожили литературностью и при советской власти. Без литературы так же неприлично, как без галстука. До войны, когда Сталин уже был полновластным хозяином империи, был такой некий Ставский, зампред Союза писателей. Разумеется, его обязанностью были доносы. Но материал доносов «прощаемых», т.е. что писатели пьют, живут с двумя женами, с кем именно и так далее. Слушал-слушал товарищ Сталин, пока это ему не надоело, и сказал: «Знаешь, Ставский, я ведь это все знал и до тебя, но других писателей ЦК вам предоставить не может».

И вот литература, как зараза, как рак, проникает во весь российский менталитет. Притом, люди, заведомо верующие, как Победоносцев, не являются исключением. В 1899 году исполняется столетие со дня рождения Пушкина. Девятерым епископам, включая Антония Храповицкого, вменяется в обязанность сочинить о Пушкине проповедь. И каждого священника Российской Империи заставляют в обязательном порядке произнести одну из этих проповедей. Потом эти проповеди были опубликованы в сборнике «Звенья», где мне и привелось их читать.

Пойдем немного дальше. После убийства Александра II наступило время царствования Александра III. Сам он был человеком мало литературным, но вот, имея разговор, притом деловой, с придворной дамой, очень умным и серьезным человеком, известной Александрой Андреевной Толстой, двоюродной теткой Льва Толстого, Александр III спросил прямо: «Скажите мне, кого вы считаете самым влиятельным человеком в России?» И получил от нее честный ответ: «Льва Толстого». Это была правда. Но вслед за тем она добавила, что у него есть социальный соперник — Иоанн Кронштадский. Расклад был таков: для читающей публики Лев Толстой — вождь, а Иоанн Кронштадский — пэр Жан^[24]. А по-настоящему поляризация была следующая: Иоанн Кронштадский — духовный вождь для простых людей, а Лев Толстой — для читающей публики.

Литература не должна становиться идолом, всякое идолопоклонство вредно. Мы сейчас говорим о ситуации, когда литература поставлена на пьедестал и является идолом, и этот идол берет свои жертвы. Литература не сама по себе, а ее положение. Когда мы читаем у Иоанна Богослова: «Мир во зле лежит», — это не значит, что мир — зло, а зло — его состояние. Сама по себе цивилизация тоже не зло, если она занимает подобающее ей место. Но в потомстве Каина она — во главе угла. Искусство опасно не потому, что само по себе несет в себе соблазны, а потому, что эти соблазны вкладываем туда мы. Вот когда искусство представляется вместо Царства Небесного (посмотрите поэму Цветаевой «Крысолов»), вот тогда это прямая дорога к гибели.

И, наконец, эту литературность можно преобразовать и ввести в дело, но для этого ее нужно свести с пьедестала и поставить в свойственную ей подчиненную роль и сделать ее служанкой, «горничной» совсем других задач и устремлений. Вот этот новый акт и совершил недавно скончавшийся деятель русской эмиграции архиепископ Иоанн Шаховской. Это и был положительный вариант, и не только положительный, но и творческий и плодотворный. (Другой вариант, малоплодотворный, — Набоков: сменить кожу, сменить язык и сделаться «великим американским писателем», поскольку «на безлюдье и Фома — дворянин».)

Откройте Избранное Шаховского и прочтите первую новеллу «Восстановление единства». Он на своем литературном поприще получил вразумление свыше: увидел в видении «Книгу книг соблазна», вот этим его литературщина и кончилась. Как он писал впоследствии, «только позже я осознал смысл этого явления, которое было мне чисто духовным указанием неверного направления моей жизни… Литературное слово, оторванное от служения Божиему Слову (выделено нами. — В.М.Е.), конечно, соблазн духа — для многих… Из мира я на этом своем пути абсолютизирования не-абсолютно. (курсив автора — В.М.Е.)». Если мы Литературу сведем с пьедестала, и вообще откажемся от идолотворения, то только тогда может начаться жизнь во Христе — кому какой дар дан, тот тем и пользуйся, и даром слова тоже. Литература решает человеческие проблемы, как правило, ложным решением. Только в том случае, если в писателе действует бессознательный момент, и творит он энергиями Духа Святого, — потому что других творческих энергий просто не существует, — и только при внимательном читателе, вооруженном христианским подходом и просвещенном Светом Христовой правды — только тогда, как мы сейчас это и делаем постоянно, мы находим в литературных произведениях действительное решение вопросов.

Закончить я хочу Достоевским. В последней части «Бесов» Степан Трофимович Верховенский на последних неделях своей жизни, но по Божьему Промыслу, открывает Евангелие. И в этом Евангелии ему как раз читают место про изгнание бесов из бесноватого. Как правило, и русским менталитетом овладевают литературные сюжеты, как трихины и как бесы. И недаром тот же Степан Трофимович говорит: ведь это мы, как свиньи, все эти безбожники, все эти оголтелые, — мы все бросимся с крутизны и потонем, потому что больше ведь нас ни на что не хватит; а наш дорогой больной, то есть Россия, одетый и в здравом уме, сядет у ног Иисуса. И вот это пророчество Достоевского сбывается в наши дни.

Лекция 9.

Славянофильство как течение.

Его определяющее влияние на русскую мысль.

Что такое славянофильство? Попробуем назвать 7 человек-славянофилов. Аксаков, — их сразу два: братья Аксаковы — Константин и Иван Сергеевичи; Иван и Петр Васильевичи Киреевские; Хомяков Алексей Степанович; Юрий Федорович Самарин; кто же седьмой? Были как бы примыкавшие к славянофилам Катков, Данилевский. Но это не совсем то. Были очень поздние осколки славянофильства, например, Новоселов; он тоже нас не устраивает — это как бы уже почти ненастоящие славянофилы. Значит, как говорил генерал-губернатор Закревский: «Все они уместятся на одном моем диване». Очень сильно примыкал к славянофилам Федор Иванович Тютчев, но он все-таки к этому клану не принадлежал. Они все ухаживали за Гоголем и были его друзьями. Но это тоже все не то. Значит, все-таки мы еле-еле наскребаем 7 человек. Ну, уж 7-ой, так и быть, берем его: Александр Федорович Гильфердинг, ученик А.С Хомякова, издатель его «Записок о всемирной истории» (издано в 1871-1873 гг.).

Итак, мы видим, что их ужасно мало. Западников, в сущности, гораздо больше. Это не кружок Герцена. Все тридцатые годы это были просто все современники Чаадаева — они все западники, а иногда — просто западные люди. Но влияние славянофилов огромно. Они послужили закваской, от которой «вскисло» русское общество. Они, действительно, сумели его проквасить.

Что такое славянофилы? Между ними всеми — огромная разница. Это не партия — у них никакой программы. Это не направление — у них нет единой устремленности, такой, как у революционеров, например, — устремленность к революции. Но это и не семейственность. В свое время меня поразила странная неприязнь, например, Хомякова к жене Киреевского Наталии Петровне. (Я потом поняла, откуда это.) Но, так или иначе, в рамках идеологии тут есть что-то недосказанное. Поэтому мы сначала, как видите, определяем славянофильское течение от противного, то есть апофатически. Скорее всего, славянофильство — это клан. Это клан московской дворянской интеллигенции самого высшего, так сказать, этажа; самая верхушка интеллектуальной московской элиты. И объединяет их исходный тезис: прежде всего констатация факта, что Россия на ложном пути, особенно, начиная с Петра, т.е. антипетровская оппозиция — оппозиция доброжелательная. Это как бы добрые идеологические противники, или, иначе сказать, — доброжелательные аутсайдеры имперской петербургской административно-государственной системы.

Итак, доброжелательные аутсайдеры. Пожалуй, этот термин работает. Вспомним, что Гоголь еще в «Выбранных местах из переписки с друзьями» советует всем скорей идти на службу, чтобы по мере сил работать на то, чтобы царь стал духовным главой нации. Пока он таковым не является, — Гоголь достаточно трезво мыслит, — но, в принципе, должен стать. Мы видим здесь попытку подмены Церкви государством. Славянофилов обвиняли в аналогичных вещах, только как бы в смене флага, — обвиняли в том, что они меняют Церковь на землю и общину. Увы, эта точка зрения въедливая, ее всерьез рассматривает даже такой вдумчивый исследователь, как протоиерей Георгий Флоровский («Пути русского богословия»).

Но это не все. Дело не только в том, что это — очень образованные, очень богатые, неслужащие люди. В конце концов, Закон 1762 года закрепляет за дворянским сословием свободу от государственной службы и каких бы то ни было служебных повинностей. Этого мало.

Славянофилов как единство характеризует определенный пессимизм по отношению к петровскому разрыву; а именно: большинство из них уверены, что паллиативными средствами (примочками, пилюлями и т.д.) исцелить это нельзя.

В этом смысле характерно письмо Константина Сергеевича Аксакова Александру II, только-только вступившему на престол. Пишет он так: «Русский народ государствовать не хочет». Это в ответ на всякие отдаленные мечтания, что, может быть, в России будет конституция, будут выборы, какие-то выборные органы власти и так далее.

Так вот: «Русский народ государствовать не хочет, но оставьте ему свободу внутреннюю, свободу и самодеятельность нравственную, жизнь мирную духа». И далее он заявляет, — это уже декларация, стоящая «Декларации прав человека и гражданина», — что русский народ — это единственный в мире народ христианский, и потому он отдает «кесарево кесареви», а «Богу бережет Божие». Вот тут самое, пожалуй, кардинальное. Господь про какого кесаря-то сказал? Про Тиберия, про кесаря римского, чуждого не только по вере и по крови, но главное, оккупанта, оккупанта и завоевателя, то есть врага по-настоящему. Да, к этому врагу лояльны, но это же все-таки чужой и чуждый. Так вот, Константин Сергеевич тем самым дает понять, что это правительство, это устройство, этот Петербург навсегда останется чуждым для русского народа; чуждым, враждебным его духу и непрививаемым; тем, что в математике называется неустранимым разрывом.

Идея Константина Сергеевича Аксакова прочитывается и становится известной. И это, пожалуй, кредо всего славянофильства. Надо сказать, что славянофилы иногда служат: Самарин служит в Прибалтике, Иван Сергеевич Аксаков (по специальности правовед) служит в последствии по снабжению во время Крымской войны. Притом экономию устроил такую и вообще так умел беречь каждую копейку государственную, что потом, когда рассмотрели дело, то сказали, что, если брать за образец Аксакова, то всех остальных снабженцев надо сразу отдавать под военно-полевой суд. Потом он возглавляет Славянский комитет. Он был выдающимся журналистом: «Парус», «День», «Москва», — это всё его газеты…Словом, все время он чем-то занят. Это деятельность, конечно, лояльнейшая по отношению к правительству; и, тем не менее, его газеты все время или приостанавливают или закрывают вовсе. Итак, вот эта оценка ложности пути, начиная с Петра I, это — оценка, общая для всех. Славянофилы не то чтобы объединены изнутри, а они как бы огорожены извне. Но их и изнутри объединяет одно слово-термин, написанное у них на знамени. Это слово — соборность.

Соборность — это термин, взятый, конечно, из Символа веры, но термин, разработанный Хомяковым. Соборность допускает отрицательное, как бы апофатическое, определение: это есть свобода в единстве и единство в свободе. Но Хомяков умеет определить соборность и литургически. По его определению, соборность выражается литургическим возгласом: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святаго Духа…».

Это есть единомыслие в любви и исповедании — это есть единомысленное исповедание Христовой истины. Фактически так.

Вот что нужно запомнить как катафатическую, т.е. положительную характеристику славянофильства. Наконец, дадим некоторое феноменологическое, то есть описательное, определение этого явления. Славянофильское воззрение — это есть русская религиозная философия, религиозная историософия и религиозная культурология.

Перед нами целый мыслительный клан, та интеллектуальная закваска, которая проквасит у нас всю вторую половину XIX-го века и всю первую половину XX-го века: и в эти годы всё еще живы и работают люди той закваски. Характернейших примера два: Петр Иванов («Тайна святых», 1949 г.) и, представьте, — митрополит Вениамин Федченков. Его «На рубеже двух эпох» — это книга, написанная с абсолютно славянофильских позиций. Как видите, довольно любопытно!

Но это не «деревенщики» наши 70-х годов: Астафьев, Распутин (Солоухин совсем сбоку-припеку), Белов, Федор Абрамов — это, в лучшем случае, «почвенники», но никак не славянофилы. (Почвенники — направление, которое сложилось в конце 1850-х — начале 60-х годов вокруг двух журналов братьев Достоевских: «Время» и «Эпоха». Главным там критиком и выразителем основных идей был Аполлон Григорьев.)

Кстати, от А. Григорьева в сторону славянофильства мы встречаем, не просто недоброжелательный, а клеветнический выпад, который прямо можно назвать «ножом в спину». Аполлон Александрович пишет так: «Славянофильство верило слепо, фанатически в неведомую ему самому сущность народной жизни, и вера эта вменена ему в заслугу». То есть пошутил, как бы, из Апостола. Так вот, друзья мои, тут все неверно и все клевета. В этом духе, между прочим, и Н.С. Лесков написал «Нечто о куфельном мужике»,^[25] но это был уже предсмертный, но еще не последний, Лесков — вот в таком горьком разочаровании. Потом он немножко «отошел».

Надо сказать, что славянофилы верили не в сущность народной жизни — это была бы романтика, хорошо спародированная Достоевским. Помните, в «Бесах» Степан Трофимович Верховенский из своего статуса полуприживальщика - полуоблагодетельствованного Варварой Петровной Ставрогиной вдруг снимается с места и отправляется «искать Россию». Он не умеет говорить по-русски, с проезжими мужиком и бабой он все французские выражения вворачивает, но идет искать Россию и, в то же время, спрашивает: «Existe-t-elle, la Russie?» (т.е. «существует ли она, Россия?») Так вот, это была бы романтика.

А славянофилы веруют не в это. Они веруют в историческое и метаисторическое (т.е. свыше данные) призвание русского народа, призвание во Христе. И поэтому констатируют как факт, что, начиная с Петра и с его злостного «извращения христианских понятий», Россия насильно ведется по ложному пути, не предначертанному ей, а вопреки Божьей воле, и, стало быть, пользуясь Божьим долготерпением. Недаром Аксаков писал: «народ христианский, может быть, единственный». А митрополит Вениамин в 1946 году писал: «Святая Русь и теперь святая, ибо никогда не отказывается от креста».

Вторая катафатическая характеристика славянофильского течения — признание особой миссии русского народа, данной ему свыше. А моменты верности русского народа своему призванию и моменты уклонения от него славянофилы, поверьте, умели отслеживать и в Церкви, и в церковной истории, в современном церковном бытии, и в быту, и в истории, как раз в отличие от А. Григорьева, который ничего этого не умел. Другое дело, верно или неверно они понимали метаисторическое призвание русского народа. Но это уже совсем другой вопрос. Как помните, Апостол пишет: «Все бегут, но не все увенчиваются (ср. 2Тим.2)». Но, к чести славянофилов, надо сказать: бежали они все, на месте не сидели.

Теперь, закончив эту общую характеристику, дадим один простой конкретный пример. В 70-е годы к славянофилам примыкает Ф.М. Достоевский. Он смиренно просит И.С. Аксакова наставить его в основах славянофильского учения. В одном из ответных писем Аксаков пишет буквально так: «Тот только славянофил, кто признает Христа основой и конечной целью русского народного бытия. А кто не признает, тот самозванец». Естественно, что наши деревенщики не годятся в славянофилы по этому определению. Стало быть, эта формула включает в себя три основных понятия.

Во-первых, жизнь во Христе — это основа народного бытия. Много сказано об этом у Вениамина Федченкова, особенно во второй главе («На рубеже двух эпох», гл.2). Советую прочесть хотя бы первую часть этой книги (без глав об эмиграции). Второе — Христа как конечную цель признает каждый христианин. Цель христианской жизни — стяжание Духа Святого, т.е. вселение живого Христа («Не живу аз, но живет во мне Христос» (Гал.2,20)).

Цель народного бытия совпадает с целью христианской жизни. Это совпадает с определением его брата, что русский народ, так сказать, по заданию христианский. И, наконец, третье понятие, сюда входящее, — это народное бытие, или так называемые народные начала. О том, что это такое, мы еще будем говорить.

Теперь нам понадобится еще одна как бы демаркационная линия. Как соотносится это определение с известной уваровской формулой «Самодержавие, Православие, Народность»? Есть и до сих пор люди, которые путают эти вещи. Мы с вами этого не можем себе позволить. Рассмотрим формулу Сергея Семеновича Уварова — и несколько слов о нем самом.

Знаете, в юриспруденции существует такое понятие, как argumentum ad personam, то есть нужно смотреть не только на то, что утверждается, но и на то, кто так утверждает. С.С. Уваров был активный педераст, известный его любовник князь Дундуков-Корсаков, которого он «протащил» в президенты Академии Наук. Отсюда и известная пушкинская эпиграмма, которую тогда все умели читать: “В Академии наук заседает князь-дундук…”

Что такое «народность» с точки зрения Уварова, да и самого Николая I? Это, прежде всего, вывеска. Это кокошники и сарафаны, это бабы в теле, крупитчатые, так сказать, матрешки, масленица, народные гулянья, катание на тройках, ну, максимум — охота на медведя, хотя медведя он боялся. Вот сын его на медведя ходил один-на-один. С.С. Уваров также любил «народность» игрушечную. Вот как раз те же лубочные картинки, народные гулянья, вот эту нарядную витрину, обряды, — в конце концов, спектакль. Мы за это дело расплачивались уже в царствование Николая II. Вы помните, тогда от кокошников буквально некуда было деваться. В отдельных кабинетах французских ресторанов вырабатывался так называемый style Russe. Это и Клюев, это и Городецкий, отчасти Клычков, особенно же молодой Есенин: эта его голубая рубашка, золотой гребень, привешенный к поясу для расчесывания молодецких кудрей, и сафьяновые сапожки.

Прежде всего поставлено Самодержавие, а к нему пристяжка Православие. И это формула всей синодальной системы. Именно в николаевское время при обер-прокуроре Протасове Церковь окончательно оформляется как государственное ведомство православного исповедания. Напомню, что все-таки, несмотря на все заявления иллюстрированных газет, при Николае избрать патриарха так и не удалось; это не случайно: не удалось преодолеть самодавление государства, т.е. «петровщину».

Что касается самих славянофилов, то они этой уваровской формулы не принимали никогда. Ее принимал Погодин, но Погодин, хотя и примыкал к «русским началам», но не к славянофильству. Славянофилы все строго лояльны к существующей власти, но лояльность они понимают, примерно, как митрополит Сергий, впоследствии патриарх: лояльность — это добросовестность, это не иметь ножа в голенище и камня за пазухой — то есть в общем вещь-то отрицательная. Они добросовестно относились к существующей власти, но они хорошо различали властителей, где Николай I, а где Александр II, например весьма характерна и эта последняя эпитафия Тютчева на гроб Николая I:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые,

Все было ложь в тебе,

Все призраки пустые,

Ты был не царь, а лицедей.

Так вот, — суета, пустые призраки, и сам творец этих призраков — лицедей. Простите, и Нерон был лицедеем. Ясно, что и славянофильский взгляд на государственность ни в коей мере не характеризуется ни уваровской формулой, ни ее непрямым толкованием, какое мог дать Погодин, ни ее реальным содержанием.

Славянофилы не были особенно чутки к вывеске. Ну, скажем, С.Т. Аксаков одевался в русскую одежду под влиянием своих сыновей. Но к нему, заметьте, наведывалась полиция, к больному человеку. Ну, Хомяков одевал своих детей по-русски. Но ведь для детей всегда немножко нужна игра. И то, что на нем армячок, душегреечка, на девочке сарафанчик, шапочка с меховой опушкой — это весело. Но жена у него ходила по-европейски, ни в кокошник, ни в сарафан не рядилась. Пожалуйста, посмотрите ее портрет в Абрамцеве — совершенно нормальное европейское платье, нитка жемчуга…

И, наконец, начало славянофильства историческое, хронологическое — это 1839 год; а напомню, что первое “Философическое письмо” Чаадаева вышло в это 1836-м году. В 1839 году прочитываются две статьи — Хомякова «О старом и новом», и статья И.В. Киреевского «О народных началах». Это уже прошло 14 лет после декабристского восстания. Напомню, Хомяков знал о готовящемся восстании, он был ровесником младших декабристов (он 1804 года рождения), но он этой всей затее абсолютно не сочувствовал.

Лояльность славянофилов следует охарактеризовать, как аполитичность: т.е. не «Смело, товарищи, в ногу…», не «вгрызаться» в эту систему, а вот такая, собственно, христианская аполитичность. Впоследствии они несколько активизировались, но в каком отношении? Славянофилы помогли подготовить крестьянскую реформу 1861 года: участвовал Самарин и, немножко как бы пристегнутый к славянофилам, князь Черкасский, а по-настоящему славянофилы подкидывали идеи главным деятелям, особенно таким, как Николай Алексеевич Милютин — человек, поездивший по России, знавший крестьянское хозяйство, которого администрация страны не знала. Он был единственным человеком, объяснившим царю «на пальцах», что у крестьянина нет своего инвентаря — у половины! Что крестьянин не знает сбыта, не умеет торговать своими продуктами, потому что он всегда съедал то, что получал; или, если имение на барщине, то урожай пополам. Наконец, то, что крестьянин не собственник земли, в значительной степени определяет то, что он на ней паразит, т.е. он ее не удобряет, он не знает рациональных методов хозяйства. Он даже не очень знает, где пары, в какой последовательности чту надо сеять на одном и том же поле, то есть не знает культурного хозяйства. Только Милютин понимал, что только очень зажиточным крестьянам хватает своего хлеба до марта, остальное время, начиная с Рождества, крестьянин клянчит зерно или муку на барском дворе. (А зерно то ведь и на самогонку гнали).

А главное, что они были уверены, что на барском дворе они все получат, в крайнем случае, отдерут на конюшне, но все дадут. И на что это похоже, если угодно? На колхозы! Во всей колхозной системе только 3-4 колхоза обходились без госдотации.

Итак, дополнительная апофатическая характеристика: славянофильство не соответствует уваровской формуле. Вторая дополнительная характеристика — аполитичность; и третья — твердые нравственные основы, обязательная строгость нравственных требований, добродетельная жизнь. Для западника это абсолютно не требуется — как получится, так и будет. Поэтому они и живут втроем — жена на двоих, как у Герцена с Огаревым, у Некрасова с Панаевым и так далее.

В этом отношении славянофильство это не только отсутствие расхождения идеала с реальной жизнью, это больше, чем мировоззрение. Славянофильство — это целостная жизнь и мировоззрение, которое и вытекает из духовно-нравственной жизни, и уходит в эту духовно-нравственную жизнь.

Простые примеры: скажем, Мария Васильевна Хомякова (урожденная Киреевская), мать братьев Хомяковых. Когда одному сыну было 20 лет, а другому — 18, она отвела их в свою молельню и заставила их перед иконами дать обет, что они останутся девственниками до заключения законного брака, если они не хотят лишиться ее материнского благословения. А Хомяков ведь женился 32 лет, на Екатерине Михайловне Языковой, и он был девственник. К.С. Аксаков, здоровенный мужик с широченными плечищами, умирал 43 лет на острове Занте девственником. В сущности, миссия Константина Сергеевича в русской жизни к 1859 году (год его смерти) закончилась, а, как по-русски говорится, смерть причину найдет.

По-настоящему, у славянофилов очень разные судьбы: если Хомяков не переживал в своей жизни ни перелома, ни какого-то возврата из интеллектуально-духовного тупика, то И.В. Киреевский, напротив, был воспитан внутри (и по всем канонам!), петровской системы, — после среднего образования он был отправлен заграницу в Германию; он, конечно, двуязычный, учится там у Шеллинга, который обожал этих братьев Киреевских. Потом он возвращается и в 1830 году основывает журнал «Европеец», — одно название чего стоит!

Когда он в 1834 году женится на Наталье Петровне Арбениной, она, к своему горестному удивлению, обнаруживает, что в этом доме не умеют лба перекрестить, (а отчим братьев Киреевских, Елагин, еще и масон известный). Но дело не только в этом. Оказывается, что в этой семье не знают ни молитв, ни поста, ни церкви по воскресеньям, — то есть в церковь ходят лишь на свадьбу к приятелям, потому что другой формы заключения брака просто не существовало. Она сначала попыталась взяться за дело круто и сказала, что, если он молиться не будет, то она уедет в деревню к матери, то есть, в сущности, пригрозила ему разводом, де-факто.

А надо сказать, что ее в юности, еще 16 лет, возили к Серафиму Саровскому; в 1834 году ей было уже 25 лет. И странное дело: она была единственным другом Филарета Московского (он ведь был абсолютно одинок) и ее сильно недолюбливал Хомяков — с чего бы это? Объяснение этому найти можно. Н.П. Киреевская вся в духовниках: в юности у нее Серафим Саровский, как дивное воспоминание — благословение на всю жизнь; по замужестве духовник у нее Филарет Новоспасский, тоже чтимый старец, в схиме Феодор; потом после его кончины Макарий Оптинский. А Хомяков просто говел в своем ближнем приходе. Для Н.П. Киреевской — это некая духовная беспризорность. А Хомяков, наоборот, в тоне Натальи Петровны усматривал некую елейность, которая, действительно, проглядывает в ее письмах. Он ее иначе как московской барыней не называл.

Значит, все, в сущности, разные. Если они не ссорились и свою неприязнь прятали, то это уже от хорошего воспитания. Но дальше: 14 лет прошло после заключения брака супругов Киреевских, пока ей удалось заставить своего мужа надеть крест! (не было принято носить нательный крест!) В конце концов муж сказал ей, что наденет крест, если его благословит старец Филарет Новоспасский. Она в ту же минуту велела закладывать санки и помчалась в Новоспасский монастырь. Старец Филарет, по внушению свыше, снял с себя нательный крест и сказал: «Да будет он Ивану Васильевичу во спасение». Она приехала обратно домой и, с этими словами, в точности, подала крест мужу. Уж тот тогда опустился на колени, коленопреклоненно крест принял, под рубашку заправил и с тех пор уже его не снимал. 14 лет вот этой тихой женской неуклонной работы!

И надо сказать, что Киреевский с 1850 года (а скончался он в 1856 году, Наталья Петровна пережила мужа на 40 лет) принимает живейшее участие в начале оптинских изданий: он переводит, он сличает тексты, он поддерживает это дело и материально, то есть дает деньги, хотя бы на печатание. Ведь еле-еле, тоже с постоянной, кропотливой помощью митрополита Филарета Московского они добились цензурного разрешения на издание святых отцов. (Не надо думать, что синодальная система, и вообще монархия, особенно благоприятствует развитию духовной жизни. Это ошибочное мнение).

Возвращаясь к 1839 году, я хочу обратить ваше внимание на доклад Киреевского «О народных началах». Мы завершаем с вами тем, с чего начали. Что такое, по славянофильству, народное начало или народное бытие? Прежде всего, Киреевский тоже, как бы апофатически, обращает внимание, что мы со своим народом, и не только с народом, а главное, вопреки Божьему замыслу, — мы утратили исконное содержание многих понятий. Мы говорим право, в смысле льгот и законов, а ведь право по-русски означало правду, справедливость. Русский народ никогда не отстаивал прав, но Божья правда, в собственном смысле слова сопрягалась с народной совестью.

Затем, Киреевский прямо настаивает на том, что народное бытие начиналось с семьи — и не выдергивается, как на Западе, гражданин из семейства, один, как перст, а наоборот, ячейка общества — семья. Вот эта семья принадлежала волостному обществу, так называемому миру; мир подчинялся сходке, то есть старшим представителям волости; и, наконец, сходка подчинялась вечу, то есть русскому народному управлению, которое совмещалось с княжеской властью и ограничивало ее. Форма отказа веча: «А мы тебе кланяемся, княже, а по-твоему не хотим». Народные начала — это, надо сказать, еще только поиски основания; а основание есть жизнь во Христе. Например, для Киреевского чудотворная икона — это просто намоленная икона. К чему надо было «прорваться» славянофильскому мировоззрению — это к признанию трансцендентности Божественной благодати. Божественная благодать не вырабатывается обществом верующих, а подается свыше тем, кто способен принять.

Таким образом, славянофильству предстояло дойти до церковности, так сказать, достучаться до нее, как птица долбит-долбит и продалбливает. Славянофильство — это как бы попытка только подойти к церковной ограде. А путь, как я уже говорила, взят мыслительный, то есть подступы к церковной ограде через религиозную философию, через религиозную историософию и религиозную культурологию. Русское общество через своих славянофильских представителей научается не только выражать свою мысль в религиозных категориях, оно учится сличать свою мысль, или соотносить ее, со святоотеческой православной традицией.

В конце жизни И.В. Киреевский отчетливо понимает, что у святых отцов ответа на современные вопросы и современную жизнь, как правило, нет. Но у святых отцов мы найдем метод, как искать этот ответ, и даже, как вопрошать его у Господа, Творца всяческих.

Таким образом, славянофильство — это тоже путь. Они идут от апофазы, от признания ложности своего положения и положения страны, но идут они, то есть устремлены они, их взгляд внутренний, — не в прошлое, а в будущее. И не в ту «мечтательную Россию будущего» — это каждый революционер умеет, — а вот в то будущее внутреннее, и, прежде всего, умственное развитие, которое поможет русскому духу и русской мысли выработать уже свое слово, и не просто свое, а данное свыше слово суметь пронести, выразить и поведать всему человечеству.

Лекция 10.

Ф. И. Тютчев (о нем).

Мы рассматриваем его после лекции о славянофилах. По возрасту он старше Лермонтова и Гоголя: поэт родился в 1803, скончался в 1873 году; моложе Пушкина всего на 4 года. Жил Тютчев 70 лет, как немногие русские поэты (сроки жизни русских писателей недолговечны), Тютчев в этом отношении — счастливое исключение. Вообще, если рассмотрим его жизнь, то возникнет впечатление, что жизнь эта — счастливое исключение в чреде русских писателей и поэтов. Кажется, что он вот-вот на краю гибели, но в какой-то последний момент за чьи-то молитвы Божией Десницей он отводится от нее.

Среди славянофильского направления Тютчев — безусловно самый крупный поэт. Но что характерно: жизнь Тютчева, в отличие от жизни других русских поэтов, не растворяется в его творчестве, а как бы выступает сама по себе. Для него, более чем для других поэтов, сама жизнь была художеством. Недаром Тютчева никогда не «проходили» в советских школах, как, впрочем, и в дореволюционных гимназиях.

Первое, что нужно запомнить и почувствовать о Тютчеве: его жизнь делится на два периода. Первый период — заграничный (до 1845-1846 г.г.); второй период — русский (с 1846 и до смерти).

Когда ему было 19 лет, в 1822 году (александровская эпоха) его родственник Остерман-Толстой перевозит Тютчева заграницу, где будущий поэт живет 22 лет. Для Гоголя, например, жизнь в Италии была как бы для лечения, он «пересиживает» за границей какие-то годы. «Насиженное место» жизни Тютчева, в первую половину его жизни, — была Германия. Притом, уже в 23 года (в 1826 году) он женится первый раз на молодой вдове немца по национальности Петерсона, который он был русским дипломатом. Его вдова Элеонора (Элеонора Федоровна, как ее звали в дальнейшем по-русски), урожденная графиня Ботмер — была немкой, не говорившей на русском языке. Тютчев же говорил и по-немецки и по-французски как на родном языке. В 1838 году его первая жена умерла. Он довольно быстро женился на второй, Эрнестине, тоже молодой вдове, урожденной баронессе Пфеффель, а по первому мужу — баронессе Дёрнберг, тоже не говорившей по-русски.

От первой жены у Тютчева было три дочери, от второй — тоже трое детей: два сына и дочь. А среди друзей Тютчева, например, Гейне, разные дипломаты. Словом, заграницей Тютчев был как рыба в воде. Там же он узнал о смерти Пушкина, вот знаменитые строки Тютчева об этом:

Тебя, как первую любовь

России сердце не забудет…

Но в произведениях поэта этого периода чувствуется какая-то малая глубина. Может быть, с большей глубиной он бы и не смог жить так долго заграницей. Там он живет как бы «верхними слоями» души. В отличие от самого поэта, который живет за границей безвыездно, Элеонора, не знающая по-русски, наезжает в Россию и посещает родню мужа. Однажды, возвращаясь из России, она оказалась на загоревшемся пароходе, на котором плыл и Тургенев, который бросался к разным людям, в том числе и к матросам, и все кричал: «Спасите меня, я единственный сын у матери», что, впрочем, была ложь. Там же плыла и мать Герцена, Луиза Ивановна Гааг с его сыном Николаем, они оба утонули. Однако Элеонора Тютчева и ее дети были спасены, но через некоторое время она умерла и, по заключению врачей, главной причиной был сильнейший стресс, испытанный на этом тонущем горящем корабле. Тютчев просидел над гробом жены одну ночь и наутро был весь седой.

Его первой жене было посвящено только одно настоящее стихотворение, и то Post-post factum, 50-х годов:

Еще томлюсь тоской желаний,

Еще стремлюсь к тебе душой,

И в сумраке воспоминаний

Еще ловлю я образ твой.

Твой образ милый, незабвенный.

Он предо мной везде, всегда.

Недостижимый, неизменный,

Как ночью на небе звезда.

Однако, не дождавшись сроков окончания траура, он опять собрался жениться. Он скачет ночью на свидание со своей новой любовью, бросая всю дипломатическую почту с незапертым кабинетом. И за это он сподобляется легкого нарекания, а не позорной отставки, и через некоторое время — отзыва в Россию. Со второй женой, с четырьмя уже детьми и ожидаемым ребенком он отправляется в Россию. Обо всем этом он пишет своей маменьке; кстати, сам Тютчев был человеком родственным. Сестра поэта, Дарья Ивановна Сушкова (по мужу) принадлежала к очень твердому патриархальному укладу; к примеру, ее муж, Николай Васильевич Сушков,— автор первой биографии Филарета Московского.

Впоследствии Тютчев довольно легко обходится со своими дочерьми от первого брака: старшая дочь Анна (1829 года рождения, в будущем жена Аксакова) находилась у своей тетки, жены какого-то немецкого ученого Мальтица, и только спустя два или три года ее перевозят в Россию (в семью).

Забыв все прегрешения Тютчева, в России его быстро определяют на службу — по министерству иностранных дел, а также по литературным делам, консультантом в цензурный комитет. А при дворе ему жалуют сан камергера. Вспомним, что Пушкин так и умер камер-юнкером. Тютчев главным образом получает жалование за то, что дает умные и четкие советы. Другая его «должность» — он негласно является при дворе политическим комментатором для членов царской семьи. Наконец, он является «придворным» поэтом, хотя его поэзия остается свободной, «придворности» в его поэзии нет, он свободней, чем Некрасов.

От николаевской «реакции» Тютчев не страдает. Но когда в 1851 году заходит речь о том, чтобы определить во фрейлины к цесаревне Марии Александровне его старшую дочь Анну Федоровну, то он пишет маменьке, что если «они» (императорская семья) мне все-таки откажут, то я просто на них обижусь. Но при дворе все боятся огорчить Тютчева. В душах есть какая-то зазубрина, напоминающая шевеление совести, что вот этого щупленького, маленького Тютчева нельзя обижать. При этом сам Тютчев называет себя юродивым; вспомним, что тогда свобода допускалась только для юродивых. Дам два событийно-смысловых подтверждения.

Сравним Тютчева и Пушкина: оба принадлежат к старинным боярским родам; оба никогда не имеют поползновения выходить из высшего общества, которому они принадлежат по рождению и по воспитанию. Оба во второй половине своей жизни оказываются при дворе. Оба — признанные профессиональные писатели. Когда при бальном разъезде лакей выкликал: «Карета Пушкина!», то кучера откликались: «Которого?!». Лакей отвечал: «Сочинителя!»

Но на этом сходство кончается и начинаются глубокие различия. Пушкин, к сожалению, обладал комплексами: при дворе чувствует себя все время униженным и боится быть униженным. Тютчев же, наоборот, боится, как бы сам кого не унизить. Пушкин не умел говорить в обществе. Если он увлекался беседой, то только в своей родной литературной среде или если это был монолог. Тютчев же — непревзойденный мастер диалога, то, что называется «блестящий собеседник». Это же свойство унаследовала от него его старшая дочь Анна Федоровна, но ее при дворе называли «ежом».

Пушкину все время кажется, что он не так одет: то перчатки у него взмокли, то шляпа слишком напомажена, то еще что-то. И все время он чувствует себя в фальшивом, дурацком, ложном положении.

Для Тютчева же характерен один случай: всегда у него был старший лакей, он же нянька, и в сущности — как Захар у Обломова. В один прекрасный день нужно было идти на именины к великой княгине Елене Павловне, прием был назначен в саду. Лакей все приготовил, но самим же Тютчевым был послан с поручением по другому делу. Таким образом, бедный Тютчев был вынужден одеться сам и нарядился в результате по рассеянности во фрак своего лакея, который был ему не по росту, и поехал на прием. Его встретил какой-то крупный придворный чин и сказал: «Федор Иванович, что же это на вас одето?» «Как что надето? Фрак. Если плохо сшит, так это же не моя вина, а портного». Он подошел к великой княгине Елене Павловне со своими поздравлениями; вокруг, естественно, придворная толпа; она закусила губу, чтобы не улыбаться, и быстрым взглядом дала понять всем окружающим, чтобы гости «ничего не замечали». В течении следующего часа Тютчев на приеме: блестящий собеседник, переговорил с одним, другим, третьим, откланялся и ушел. А в доме его в это время суматоха: украден фрак лакея, в то же время новый фрак Федора Ивановича на стуле — нетронутый. Возвращается Тютчев и говорит: «Ну, тогда я знаю, кто украл фрак. Он на мне». Вот вам одна история, достойная пера.

Вторая история: 1856 год, коронация Александра II в Москве, в Успенском Соборе Кремля. Церемониймейстер распоряжается сценарием. Сделано шествие в виде восьмерки, пары встречаются друг с другом и обходят друг друга. Встречается молодой император с императрицей — им навстречу Тютчев с дочерью Екатериной Федоровной (младшей дочерью от первого брака^[26]). Они грациозно кланяются и он, улыбаясь, говорит Екатерине Федоровне: «Смотрите, какая толпа. Не потеряйте вашего папеньку». Тот пишет в ответ на это своей матери: «Видимо, меня считают юродивым. Но это даже удобно».

В 1852 году международная ситуация против России была очень напряженной, и разрешилось это в Крымскую войну 1853-1855 годов. Тютчев пишет жене «об этом несчастном человеке, который сначала заколотил все окна и двери, а потом стал пробивать стену лбом и в вопросе о задунайских княжествах, которые в конце концов и послужили последним предлогом к войне. Но агитация во Франции была католической: поход против «фотиан».

На смерть Николая I он пишет уничижительные стихи:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей.

И все дела твои, и добрые и злые,—

Всё было ложь в тебе, все призраки пустые

Ты был не царь, а лицедей.

И все это было распространено, но Тютчев не сподобился не только выговора, но даже и мягкого увещания. То есть, Тютчева можно назвать одним из самых свободных людей России, кроме, разве что, Пелагии Ивановны Серебренниковой, дивеевской Христа ради юродивой. Вообще говоря, Тютчев имеет репутацию человека глубоко достойного. У Пушкина, например, была безалаберная семья. У Тютчева же очень твердая семья при очень благочестивой матери, имевшей также и репутацию глубоко благочестивого человека; его сестра Сушкова замужем за общеизвестным благочестивым человеком; вся атмосфера в семье — атмосфера московского благочестия. И Тютчев до поры до времени не выбивается из этого благочестия. Для сравнения с «западниками», возьмем, скажем, Сазонова, у которого в Париже подружки легкого поведения.

Герцен еще чудней: у него за границей появляется соперник в лице немецкого поэта Гервега: Герцен оказывается украшенным рогами. Он поступает в этой ситуации как герой Островского: готов жену убить, а она на коленях вымаливает у него пощады. Но кончается дело тем, что она умирает, как бы от плеврита, на самом деле жизнь ее исчерпывается. Но сам Герцен еще при жизни жены не дерется с Гервегом на дуэли, в отличие от Пушкина, то есть не защищает свой дом с оружием в руках. Вместо этого Герцен пытается собрать комиссию из авторитетных лиц Европы: художников и музыкантов, которые должны вынести Гервегу общественное порицание! (Это сопоставимо только с советской властью, когда собирали открытое партсобрание для «прорабатывания»). Притом Герцен «набирается ума»: пытается включить в эту комиссию и Вагнера, который сам живет с чужой женой, бывшей женой своего бывшего лучшего друга фон Бюлова.

Некрасов имеет своего платного сводника, который ходит по домам терпимости и выбирает для него свеженьких (недавно поступивших) подруг. Но у Некрасова к тому же была и «жена на двоих» — Панаева. Это был скандал: в Петербурге однажды Алексей Феофилактович Писемский предложил устроить публичные чтения и выставил программу: в первом действии Писемский читает лекцию о пользе трезвости (а он горький пьяница), а во втором действии Некрасов и Панаев читают лекцию об удовольствиях семейственной жизни.

Вся жизнь превращалась в анекдот. Церковной морали у этих людей не было, но не было и общественной. А потом Некрасов все-таки расстается с Панаевой (или она с ним), но через некоторое время Панаева овдовела. Однако брак с Некрасовым к тому времени был уже невозможен. А потом ему нашли в доме терпимости Агафью-Зинаиду, которая и осталась в истории Некрасова. Когда он умирал от рака, то, чтобы его имение не осталось родственникам (брату с его детьми), Некрасов «женится» на Зинаиде, и его чуть ли не обносили вокруг аналоя.

По сравнению со всеми этими историями у Тютчева все выглядит достойно. Уже начиная с Петра I браки с протестантами в России считались законными: протестанток венчали с православными в Православных церквах без перехода их в Православную веру^[27].

Про Эрнестину, вторую жену Тютчева, не говорящую по-русски, никогда нельзя было сказать, что она имеет успех в обществе, в отличие, например, от Наталии Николаевны Пушкиной, хоть Эрнестина также хороша. Сам Тютчев был щупленьким, но его обе жены были видными красавицами. Но на Тютчеве сбылась известная русская поговорка: «Седина в бороду — бес в ребро». В 1850 году, когда ему было 47 лет, в Институте благородных девиц, где находилась его младшая дочь от первого брака, он находит себе пассию. Именно туда одна классная дама привезла свою племянницу, которой было уже 24 года — Елену Александровну Денисьеву (она 1826 года рождения, а старшая дочь Тютчева Анна — 1829 года рождения).

Если присмотреться к ней, то Денисьева выросла и воспитывалась в провинции (дочь провинциального исправника, имевшего дело с крестьянами). У нее замечательные черные глаза, которые выражали несдерживаемую страсть. Но, кроме молодости, она не сравнима с его первыми двумя красавицами-женами.

И эта засидевшаяся девушка со всем своим женским тактом и проницательностью поняла, кбк Тютчев на нее смотрит. И она замечталась: в Петербурге за нее еще никто не сватался, а тут — придворный поэт. Для провинциальных барышень Двор — как сказка, жизнь, превращенная в праздник. Хотя сейчас, оглядываясь назад, мы знаем, что не было жизни несчастней, чем у Николая II, да и Николай I был не на много удачливей. Но провинциальные барышни не могут этого понимать, что самая трудная, даже мучительная жизнь как раз в чертогах царских. К тому же Тютчев — камергер. Стало быть, вхож и в высший свет, а для барышни это волшебное слово. И она, бедная, размечталась.

И вот в том же 1850 году с одного институтского бала он увозит ее на специально нанятую квартирку на Петроградской стороне. Для девушки того времени — это беда, она считается «погибшей». Но положение Тютчева такое, что ни ее тетушка, ни отец, провинциальный исправник, не могут подать в суд.

Эрнестина, жена Тютчева, хоть и не говорила по-русски, но прекрасно знала одно немецкое понятие, для которого у нас по-русски эквивалентов нет: «Die deutsche Treue» — немецкая преданность. Именно это дало ей понимание характера мужа, его слабостей и недостатков, дало и понимание ситуации, и, самое главное, верный тон и такт дальнейшего поведения, который предопределил ее собственные поступки. Она не стала делать вид, что ничего не происходит.

Очень часто в таких случаях жена довольствуется положением «первой султанши», но Эрнестина этого не сделала. Ее второй шаг: она не осталась в Петербурге, а удалилась в родовое имение Тютчева, куда забирает с собой его трех дочерей от первого брака, свою дочь. Тютчев остается на петербургской квартире, которая уже стала холостой, со своим старшим сыном Дмитрием. Другой его сын, Иван, учится в училище правоведения, живет в пансионе и наезжает то к отцу, то к матери. То есть, сохраняются определенные очертания семьи, но без фальши. Сыновьям же Эрнестина запретила судить отца.

Строже всех к такому поступку отца отнеслась Анна Федоровна, старшая дочь от первого брака. Если ее младшие сестры (от первого брака Тютчева) считали Эрнестину матерью (она, как немка, великолепно заменила им мать), поскольку были еще маленькими детьми когда Тютчев женился второй раз, то старшая дочь слишком хорошо помнила мать родную. Поэтому она тяготела больше к родным своей покойной матери, чем к Эрнестине, с которой всегда сохраняла некую дистанцию.

Когда же выяснилось, что Тютчев не хочет разводиться, то мечта Денисьевой перекинулась в другую область: по крайней мере стать литературной героиней, вроде Лауры у Петрарки, чтобы Тютчев ей посвящал стихи, объединял их в сборники и чтобы они выходили с посвящением ей на титульном листе. Тютчев стал возражать против этого, он был слишком тактичен и слишком язвителен. Например, он со спокойным лицом спрашивал ее: «Зачем тебе, мой друг, такие печатные заявления?». Вслед за тем начались слезы, истерики, рыдания. Но Денисьевой так и не удалось встретить ни одного сборника с посвящением ей на титульном листе.

От нее отвернулись все ее родные, например, ее сестра Мария, которая была замужем за Александром Ивановичем Георгиевским, впоследствии действительным статским советником, служащим по министерству просвещения (рабочая лошадь русского классического образования) — помощник министра Д.А. Толстого. Упоминать имя Денисьевой в приличном обществе было не принято, только в самом интимном кругу. Собственно, и весь двор делает вид, что ничего не происходит. В результате этого, на почве всяческих стрессов у Денисьевой началась чахотка. Тютчев увозит ее за границу (деньги использует из приданого своих дочерей, поскольку замужество у всех трех его дочерей запоздало и их приданое в руках отца). Слава Богу, что родовое имение Тютчева не было поделено с братом Николаем Ивановичем, в лице которого он имеет идеального управляющего, который в этом имении трудится как вол, делит скрупулезно доходы пополам, и шлет Ф.И. Тютчеву его половину.

Связь с Денисьевой длилась 14 лет: с 1850 по 1864 год, до ее смерти в России. Похоронили ее на Волковом кладбище, под фамилией «Денисьева». Не надо думать, что в официальном Петербурге ничего не знают об этой связи: у него с Денисьевой было трое детей (между прочим, во время беременности туберкулезный процесс ускоряется). Они не только знают, но и не скрывают, что все знают, и тихонечко предлагают Федору Ивановичу ласковый выход: его детям дают фамилию Тютчевы, только без герба (то есть без наследственного родового дворянства). Однако первая дочь Денисьевой, Елена, умерла через год после смерти матери. Младшего ребенка, годовалого, Денисьева заразила чахоткой, и он умер вскоре после матери. Выжил только второй сын Федор, который после смерти смерти Денисьевой воспитывался Анной Федоровной. Из него вышел жалкий маленький-маленький, плохонький-плохонький писатель-прозаик.

Тютчев, как человек с мягким характером, и как ненавидящий сцены, иногда пишет посвященные ей стихи, но из них всех на уровне большой поэзии только стихотворение «Последняя любовь»:

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней.

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней.

Пол-неба охватила тень

Лишь там, на западе, бродит сияние…

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарование.

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но не скудеет в сердце нежность

О ты, последняя любовь, —

Ты и блаженство, и безмятежность.

Но стихи такие рождаются не всегда, иногда чувствуется, что у него не хватает внутренней музыки: тогда, удивительное дело, стихи, с выраженным метром, легко распеваются на мотив бульварного романса, даже на мотив «Шумел камыш, деревья гнулись…»; например, когда читаешь: «Толпа вошла, толпа вломилась в святилище души твоей, и ты невольно постыдилась, и тайн, и жертв, доступных ей…».

После смерти Денисьевой Тютчев пишет письмо своему незаконному свояку Александру Ивановичу Георгиевскому, что посылает три стихотворения, которые написаны в ее последние дни жизни или сразу после смерти, и просит опубликовать их в «Русском вестнике» (известный «правый» журнал Михаила Никифоровича Каткова). Тот советует Тютчеву воздержаться, чтобы не оскорбилась его настоящая законная жена.

Только похоронили Денисьеву, в тот же день вечером явилась из имения Эрнестина и через два дня увезла Тютчева за границу в Женеву, затем в Ниццу, где он написал стихи:

О, этот юг! о, эта Ницца!

О, как их блеск меня тревожит.

Жизнь как подстреленная птица,

Подняться хочет — и не может…

Нет ни полета, ни размаху —

Висят поломанные крылья…

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья.

Между тем, продолжается переписка Тютчева с Георгиевским о печатании посвящения. «Как вы полагаете поместить эти стихи, под полным ли Вашим именем?» — пишет тот. А время-то проходит, Тютчев немного поостыл: «Да нет уж, полного имени не надо. Дайте инициалы Ф. Т.». Так и вышло: для сочувствующих друзей и родственников ясно, а широкой публике знать об этом незачем.

Из Ниццы Тютчевы переезжают в Париж, где в то время находится часть русского двора, в том числе и фрейлина Анна Федоровна; Анна, со своей стальной добродетелью, однако же проявляет теперь к отцу милосердие; в частности, устраивает на своей квартире так называемые политические обеды с приглашением виднейших французских политических деятелей того времени. (Пройдет всего шесть лет, и время Парижской Коммуны покажет, что все эти деятели оказались недальновидными, беспомощными, близорукими — например, Жюль Фавр, знаменитый адвокат, рыдавший через 6 лет на груди Бисмарка). Поскольку Тютчев сам блестящий политик, то за политическими разговорами он отдыхает, а его «дымящаяся рана» сходит на нет.

События семьи Тютчева развивались так. В свое время в 1850 году все три дочери от первого брака переехали с Эрнестиной в Овстуг (имение). Но в 1852 году, в царствование Николая I, старшая дочь Анна Федоровна назначается во дворец фрейлиной цесаревны Марии Александровны.

Впоследствии Анна Федоровна напишет блестящие мемуары, которые называются «При дворе двух императоров». Николай I в них прежде всего обнаруживается как человек глубоко несчастный, и вся его семья, блюдущая внешний декорум, тоже оказывается глубоко несчастной. Например, уже умирающий Николай I, который начал поправляться от своего воспаления легких, но, по свидетельству придворного врача Мандта, принял яд, доживает последние дни и часы, и жена его спрашивает: «Не хочешь ли ты проститься с другими своими друзьями?» И называет его любовниц, у которых их женская судьба исковеркана окончательно: часть своих фавориток Николай отдавал замуж, как Россет, например, или Любу Хилкову; а часть, у которых была слишком велика огласка, замуж не выходили — такие, как Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен, Варенька Нелидова. Из записок Тютчевой видно, что эти фаворитки императора его искренне любили.

Фактически, Анна Федоровна — не только любимая дочь Тютчева (очень, кстати, на него похожая; две другие — больше в мать); Анна — единственная дочь, которая еще и друг; дочь, с которой он «на равных», за которой признается право на «особое мнение» и даже право суда — и над ним также. Впоследствии она выходит замуж (очень удачно) за Ивана Сергеевича Аксакова, и тот становится и другом Тютчева и его первым биографом. Анне поэт посвящает стихи — не мадригальные, как младшей дочери Марии («Когда в осьмнадцать лет твои…»), — а серьезные. Среди них лучшие, пожалуй, — «При посылке Нового Завета».

Нет, жизнь тебя не победила,

И ты в отчаянной борьбе

Ни разу, друг, не изменила

Ни правде сердца, ни себе.

Действительно, Анна Федоровна всегда остается верна себе, и здесь она к отцу относится прежде всего как педагог. Но таково же отношение ее и к царю, и к цесаревичу (затем — императору Александру II), и к цесаревне (затем — «ее императрице»). Тут тоже элемент «школьной» страсти.

Впоследствии она перешла на положение воспитательницы царских детей (Марии Александровны, впоследствии вышедшей замуж — очень удачно — за английского принца Эдинбургского, в будущем герцога Саксен-Кобургского; Сергея Александровича, впоследствии убитого в 1905 году, мужа преподобно мученицы Елисаветы Феодоровны; и Алексея Александровича — самого несчастного, впоследствии печально известного казнокрадством). И когда к Анне Федоровне сватался И.С. Аксаков (она далеко не сразу согласилась отдать ему свою руку), он упирал именно на то, что миссия ее при дворе закончена — «Вы сделали все, что могли».

В 1865 году Тютчев возвращается с семьей в Россию. Исполняется годовщина смерти Денисьевой. Он пишет «Элегию на годовщину», которая начинается со слов: «Вот бреду я вдоль большой дороги в тихом свете гаснущего дня. Тяжело мне, замирают ноги… Милый друг мой, видишь ли меня?» И кончаются эти стихи так:

Завтра день молитвы и печали,

Завтра память рокового дня.

Ангел мой, где б души ни витали

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Но позвольте: для человека, когда-то учившего Закон Божий, эта строка Ангел мой, где б души ни витали по крайней мере неприлична! Ведь Денисьева-то, наверно, в ад угодила, а в этом и его, Тютчева, хорошая доля вины. Но ему не до православного учения, а вместо веры он довольствуется поэтическим суррогатом, поэтической образностью — так же, как вместо ответственности приходит мечтательство и снисхождение к себе.

Благочестие для Тютчева: неприятие западничества, неприятие «петровской затеи», неприятие откровенной нравственной распущенности и серьезное отношение, например, к святому причащению. Он прекрасно понимал ответственность этого, но причащался как и все: раз в год. Из этого следует, что благочестие, которое не поддерживается внутренней, непрестанной, духовной работой над собой, очень скоро становится трухлявым, как дерево со сгнившей сердцевиной. Оно вроде стоит, но как только пройдет буря — оно падает; и оказывается, что в середине труха.

Лекция 11.

Тютчев — гражданин и Тютчев — христианин. Наследники Тютчева.

Мы уже говорили о том, что он состоял на дипломатической службе. Но кроме этого Тютчев был ответственным, умным, вдумчивым государственным и политическим деятелем, не состоя при этом ни на каком посту. Следы его деятельности ощущаемы очень явственно во многих сторонах, особенно при Александре II, а именно: Тютчев был консультантом и собеседником министра иностранных дел Александра Михайловича Горчакова.

На Берлинском конгрессе 1883 года, когда после героической Балканской войны Россия потерпела существенное дипломатическое поражение, тогда Горчаков решил, что он уже никуда не годится. Но это было уже 10 лет спустя после смерти Тютчева. Тютчев был, к тому же, политическим консультантом многих членов царской семьи, особенно великой княгини Елены Павловны и великой княгини Марии Николаевны.

Служение Тютчева – служение мирянина и государственного человека. Оно вполне может и должно быть христианским, если его носитель руководствуется христианскими принципами сожительства народов и христианскими принципами политики.

Коснусь вкратце последствий Крымской войны. После взятия Севастополя был заключен так называемый Парижский мирный договор, по которому русская территория не была уступлена ни на пядь, то есть в территориальном смысле сохранился status quo. Взятый французами Севастополь был обменен на Карс, взятый еще в царствование Николая I генералом Николаем Николаевичем Муравьевым-Карским. Российской державе по этому Парижскому соглашению был дан запрет держать на Черном море военный флот, а только пассажирский и торговый.

Историческое деяние Горчакова было восстановить русский флот, как выразился Тютчев, «не двинув пушки, ни рубля»:

Князь, вы сдержали ваше слово:

Не двинув пушки, ни рубля,

В свои права вступает снова

Родная русская земля.

И нам завещанное море

Опять свободною волной,

О кратком позабыв позоре,

Лобзает берег свой родной.

«Краткий позор» длился 14 лет: с 1856 г. (Парижский мирный договор) по 1870-й год (уничтожение 14-й статьи Парижского трактата в ходе франко-прусской войны 1870-го года).

Счастлив в наш век, кому победа

Далась не кровью, а умом.

Счастлив, кто точку Архимеда

Сумел сыскать в себе самом,—

Кто полный бодрого терпенья,

Расчет с отвагой совмещал —

То сдерживал свои стремленья,

То своевременно дерзал.

Но кончено ль противоборство?

И как могучий ваш рычаг

Осилит в умниках упорство

И бессознательность в глупцах?

Тут, конечно, даже чувствуется, что это стихи христианина.

Счастлив в наш век, кому победа

Далась не кровью, а умом.

Это взгляд и блаженного Августина: благоразумные не хотят войны. Совсем потерял разум тот, кто какую бы то ни было справедливую войну называет «благословенной». Если уже враг напал, то отстаивание своих рубежей есть горькая, святая необходимость, но «счастлив в наш век, кому победа далась не кровью, а умом». И тем более «кто, полный бодрого терпенья, расчет с отвагой совмещал, то сдерживал свои стремленья, то своевременно дерзал». Стихотворение было обнародовано 3 ноября 1870 года в связи с декларацией Горчакова о расторжении 14-й статьи Парижского мирного договора 1856 года, ограничивший права России на Черном море.

В каких условиях работал Горчаков? Вообще, все государственные деятели у нас, за редким-редким исключением, работали в невозможных условиях. Безпрецедентный пример – Петр Аркадьевич Столыпин. Но по сравнению с улюлюканием либерально-демократической публики — государственных деятелей начала XX-го века, Горчаков в свое время был в несколько лучшем положении. Во-первых, всем было известно, что он – лицеист первого выпуска, то есть, однокашник Пушкина и декабристов. Как только по амнистии 1855-1856 гг. декабристы были возвращены в Петербург, им вернули не только имена и дворянство, но даже ордена. То есть вменили их прежнее преступление как бы в небывшее. Прежде всего, Горчаков немедленно подал им всем руку и всегда неизменно встречал с ними лицейскую годовщину. Он пережил всех лицеистов (скончался в 1886 году^[28]).

Горчаков сумел переломить либеральное общественное мнение в 1863 году во время польского восстания. Газета «Голос» в это время звучала как его собственный рупор, эту газету читали даже купцы в магазинах, лавках. Горчаков сумел подать материал так, что против России идет провокация, и Франция, в частности, «работает» в этом же направлении. Но вот подошел 1870 год – во Франции Парижская Коммуна.

С 1865 года Пруссия потихоньку начинает подбирать под себя разрозненные германские княжества и объединять Германию, всего лишь пригрозив кнутом (железом и кровью). Об этом тоже писал Тютчев («Два единства»):

Из переполненной Господним гневом чаши

Кровь льется через край, и запад тонет в ней.

Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши!—

Славянский мир, сомкнись тесней…

«Единство», — возвестил оракул наших дней, —

«Быть может спаяно железом лишь и кровью».

Но мы попробуем спаять его любовью,—

А там увидим, что прочней…

«Единство быть может спаяно железом лишь и кровью» — одна цитата Бисмарка. Но в отношении Германских княжеств и королевств, откуда Русский царствующий дом все время брал себе жен: Вюртембергское, Ольденбургское, Нассаусское, королевство Бавария – все они оказались беспомощными перед Бисмарком.

Но серьезная война в 1865 году произошла у Пруссии с Австрией. Австрия была побеждена, но Бисмарк политическим расчетом уговорил своего будущего императора Вильгельма I не трогать Вену, то есть вступить в нее как русские вступили в 1813 году в Париж – великодушными победителями. Действительно, Германия получила в лице Австрии верного сателлита, и это продолжалось до 1918 года, когда Австро-Венгерская империя распалась, после чего осталось крошечное европейское государство, которое тут же постаралось обеспечить себе нейтралитет.

1870 год – франко-прусская война. В это же время, когда французские войска были разбиты, Наполеон III (племянник по матери Наполеона I, карикатура на своего родственника) попросту сбежал, в Париже началась Парижская Коммуна, Франция осталась оккупированной, пока не был заключен мир с громадной контрибуцией. Правда, Бисмарк настаивал на том, чтобы довести дело до конца. Но тут ему помешала Россия, ее внешнюю политику тогда направлял Горчаков. Германии Россия «погрозила пальцем» и она смирилась. В то время, когда Франция стояла на коленях, Турция помалкивала, и только Англия имела голос, Горчаков всюду разослал свою ноту, что, поскольку Парижский мирный трактат уже нарушен обеими сторонами, то он со своей стороны уничтожает (аннулирует) 14-ю статью мирного договора 1856 года и оповещает об этом европейские страны. Англия не нашла ничего лучше, как собрать «совещание на высшем уровне», но туда был послан Филипп Иванович Филиппов, который умел «пересидеть» всех (наука допетровской Руси). Зная досконально международное право, он мог «мусолить» пункты и подпункты, права и контрправа в течении многих недель. Наконец он всех уморил, и совещанье, махнув рукой, признало существующий порядок вещей.

Горчаков тогда и сказал: «Как я и предполагал». Как написал в своем стихотворении Тютчев: «Кто, полный бодрого терпенья / Расчет с отвагой совмещал / То сдерживал свои стремления, / То своевременно дерзал…». Горчакову же принадлежит афоризма на французском языке: «Вы думаете, что Россия сердится после Парижского трактата? Ничуть. Россия собирается с силами».

Кстати говоря, министром иностранных дел при Николае I, приведшим к той европейской ситуации, которая разрешилось в Крымскую войну, было полное ничтожество — Карл Нессельроде, про которого даже союзник России Г. Штейн (ум. В 1831 г.) говорил: «Никогда я не встречал человека столь ничтожного».

В Париже представлял русскую делегацию граф Алексей Орлов (брат декабриста), верный помощник Николая I. Даже Горчаков признал, что «Орлов сделал все что можно, и даже сверх того».

По настоящему политическая мысль Тютчева, которую правильно назвать христианско-политической, направлялась по другому. Тютчев серьезно задумывался о взаимоотношениях с католической Европой. Не только о политической, но и о церковной и вселенской роли римского папского престола и о возможностях преодоления Великой схизмы 1054 года. По этому рекомендую внимательно прочесть статью Тютчева «Папство и римский вопрос».

Первое, что подчеркивает Тютчев, что существует «тысячелетний грех» Западной церкви – это светская власть папы, которая то убывает, то возрастает. У Ватикана есть войска^[29]. Как свидетельствуют и католические святые, например, Екатерина Сиенская, что «кроме любви я не знаю другого средства, чтобы вернуть папе его паству».

Светская власть папы при Иннокентии III, да и при Бонифации VIII, простирается и на территорию западных католических государств. Иннокентий действовал удачливо и расчетливо, Бонифаций VIII слабоумно, но принцип оставался неизменным. Именно поэтому происходит, как выразился Тютчев, что «папская тиара купается в крови»:

Свершается заслуженная кара

За тяжкий грех, тысячелетний грех…

Не отвратить, не избежать удара —

И Божья правда видима для всех…

То Божьей правды праведная кара

И ей в отпор чью помощь ни зови,

Свершится суд, и папская тиара

В последний раз купается в крови

А ты, ее носитель неповинный^[30],

Спаси тебя Господь, и отрезви.

Молись Ему, чтобы твои седины

Не осквернились в пролитой крови.

Заметим, тем не менее, сколько здесь уважения к противнику, понимания его положения: не с него ведь все началось. И, наконец, надо уметь связывать факты: 1870 год – догмат Римской церкви о непогрешимости папы.

Какие возможности видел здесь Федор Иванович Тютчев? Существует четыре основных точки зрения. Первая: рознь с католиками продлится до скончания века, потом Господь всех католиков низвергнет в геенну огненную. Вторая точка зрения – Филарета Московского: мы не знаем по настоящему ни о служении и месте католических святых, ни о возможности спасения для добродетельного католика^[31], но предоставляем все Суду Великого дня. Эта филаретовская точка зрения еще более усилена некоторыми его современниками, в частности, митрополитом Киевским Платоном (Городецким), которому принадлежит известный афоризм, выражающий 3-ю точку зрения, что «наши земные перегородки до Неба не достигают». Четвертую точку зрения можно назвать эсхатологической, провозвестником ее был известный старец Гефсиманского скита Исидор Гефсиманский и некоторые его ученики, в том числе и Павел Флоренский. Звучит это так: в конце времен, но до Страшного Суда, совершится единый Вселенский Собор, на котором будет явно председательствовать Матерь Божия. На Соборе совершится все: не будет места человеческим измышлениям.

Исидор писал о необходимости соединения с католиками только светским лицам: Бисмарку, Гладстону (известному английскому парламентскому деятелю) и императору Александру III. В Англии это письмо лежит в Вестминстерском аббатстве, куда делось письмо Бисмарку – неизвестно: а от Александра III поступило распоряжение обер-прокурору Синода, чтобы следить за Исидором.

Существует точка зрения, которую можно назвать поверхностно-экуменической, что достаточно игнорировать литургические различия и отсутствие литургического общения, и можно причащаться у католиков (ее адептом был и Вл. Соловьев). Такое разрешение было выработано в 1969 году в основном при патриархе Алексии I и при патриархе Пимене в 1986 это разрешение было приостановлено и возвращен прежний статус. Католики, соответственно, могут присутствовать в православных богослужениях, но не в алтаре, а стоя на солее как гости.

Любопытно, как на такие философемы смотрел Ф.И. Тютчев: его точка зрения была ближе всего к филаретовской: при нынешнем положении мы предоставляем все Суду Великого дня и остаемся при взаимном уважении, но уважение никак не может выражаться во взаимном замалчивании темных неприглядных сторон. Но, разумеется, не замалчивать и того, что Судья здесь Единый Господь. Существуют факты церковной истории, которых обойти нельзя. Не только что честные мощи апостола Петра, равноапостольного Кирилла, учителя словенского, Туринская плащаница – все находится в Риме. Но, например, перенесение мощей святителя Николая Чудотворца из Мир Ликийских в итальянский город Бари было совершено в 1091 году, после Великой схизмы и по распоряжению самого Святителя. И Православная Церковь празднует перенесение мощей из Мир Ликийских в Бари.

Тютчев видел единственное продуктивное не тупиковое направление – в благоговейном поклонении святыням той и другой^[32].

Федор Иванович, как политик, делал акцент на святых, которые подвизались до Великой схизмы. Но Тютчев абсолютно отрицал возможность какого бы то ни было порицания. Но это остается частным мнением православного христианина. Тютчев никогда не идеализировал церковной ситуации ему современной. Характерны два примера.

Стихотворение: «Наш век»:

Не плоть, а дух растлился в наши дни.

И человек отчаянно тоскует.

Он к свету рвется из ночной тени

И свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит…

И сознает свою погибель он

И жаждет веры, но о ней не просит

Не скажет в век с молитвой и мольбой,

Как ни скорбит пред замкнутою дверью:

«Впусти меня, я верю, Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!»

Евангельское: «Верую, Господи, помоги неверию моему». XIX-й век – век безверия и в то же время начавшихся страданий от этого безверия. Насколько человек XVIII-го века считал себя верующим (но Бог для него уже был с маленькой буквы, как тросточка, с которой привыкли ходить), настолько век XIX-й повзрослел и посерьезнел. Этот вопль человека XIX-го века «Мне нечем жить!» был знаком Тютчеву, но как наблюдателю, сам Тютчев все-таки думал и чувствовал несколько иначе.

Простой пример: 14 лет длилась связь с Денисьевой, и столько лет он не причащался, потому что серьезно относился к тому, что получив разрешение в грехе, надо «престать от греха»; и он чувствовал, что не в силах будет это исполнить. Но стоило Денисьевой умереть, и он в письме к самой своей неустроенной дочери Дарье пишет: «Я нынче говею, помолись обо мне» — то есть тут же побежал причащаться. И одно из его последних стихотворений Тютчева как раз посвящено его жене:

Все, что сберечь мне удалось

Надежды, веры и любви,—

В одну молитву все слилось:

«Переживи, переживи».

Но и творческий, и личный облик поэта будет неполон и недосказан, если мы не приведем хрестоматийное, но лучшее стихотворение Тютчева «Эти бедные селенья»:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья

Сердце русского народа.

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной.

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

«В рабском виде Царь Небесный…» – Христос унижен в собственной Церкви, в лице своих подвижников, своих угодников, которые прячутся по лесам и по затворам и призываются лишь в случаях неизлечимых болезней, но не для советов, не для поучения и не для покаяния. Люди идут к Серафиму Саровскому, обремененные грехами, и иногда он выскакивает от них даже в окно, а иногда ложится спать и начинает храпеть.

Где еще живет Христос – в сердце русского народа, прежде всего простого народа. Поэтому именно тогда родилась великая притча преподобного Амвросия Оптинского про даму, которая взыскала царствия Небеснаго. По его словам одной из его духовных дочерей было видение в тонком сне о том, как Господь зовет к Себе в Царство Небесное, но Ангелы подводят именно тех, кого Господь избрал и призвал. Подходит девушка: открываются врата, и ее Ангелы радостно уводят. Потом подходит мужик в лаптях, потом еще и еще люди. А ее все не зовут. Тогда она начала звать, плакать, прижимать руки к груди и потом простирать их ко Господу: не оставь меня, Господи, я же здесь». И на это Амвросий Оптинский всегда добавлял: «Вот такие души и нужны в Царствии Небесном» То есть, которые плачут и просят, а не рассчитывают на свои добродетели.

В личности своей старшей дочери Анны и ее мужа Ивана Сергеевича Аксакова Тютчев видит продолжателей своего дела. Это последние его ближайшие и лучшие друзья. Все-таки со второй женой хотя и зарубцевавшаяся, но все время напоминающая о себе рана. А вот в отношении дочери Анны и ее мужа Ивана Сергеевича этой раны нет. Недаром же Анна Федоровна выходит замуж в 1866 году через полтора года после смерти Елены Денисьевой. Лев Толстой сочинил по поводу их брака отвратительную пародию: «Где же будет их свадьба? В Гранатовитой палате, что ли? Или в Успенском Соборе Кремля? И что же от них родится? Может, что-нибудь среднего рода? Воззвание?».

На самом деле, это был истинный христианский брак, более того – домашняя Церковь, куда люди приходили отдохнуть.

Иван Сергеевич Аксаков сделал ей предложение за два года до этого, и получил обещание серьезно подумать. У нее было непререкаемое положение в царском дворце: она была воспитательницей единственной дочери Александра II великой княжны Марии Александровны, которая потом, в 1874 году, вышла замуж за принца Эдинбургского, сына королевы Виктории, брак был счастливым. От нее пошел румынский царствующий дом. Кроме воспитания великой княжны Марии на Анне Федоровне лежало обучение русской литературе и русскому мировоззрению великих князей Алексея и Сергея Александровичей^[33].

У Анны Федоровны совместились ее немецкая кровь и серьезный русский менталитет. Несмотря на то, что она говорила блестяще на нескольких европейских языках, Тютчев успел в своих дочерях привить русскость, которая была не в косоворотке, не в сарафане, а в серьезном понимании русской истории, серьезном понимании русской народной личности, понимании роли и миссии России в Божием мире, включая и эсхатологичесую перспективу. Анна очень любила свою немецкую родню. Но ее самовоспитание и «дворцовая школа» ей много дала. Во-первых, встреча с Николаем I, хотя с женщинами он был либо бонвиван, либо недосягаем. Но у него исключением всегда была Анна Федоровна. Он ее уважал и однажды обмолвился про нее, что эта женщина может себе позволить не быть красивой (она была очень похожа, в отличие от остальные сестер, не на красавицу мать, а на отца). У нее обаяние ума, такта, обхождения и грации восполняло недостаток внешних данных. Встречает Николай I ее в саду, где Анна Федоровна была с книгой. Он спрашивает ее: «Что же вы читаете?» Она отвечает: «Историю Вашего царствования, Ваше Величество» — «Она вся пред Вами» – отвечает Николай.

Или на торжественном дворцовом выходе Николай I, который никогда не опаздывал, пришел первым одновременно с Анной Федоровной. Вся его свита опоздала. Николай посмотрел на нее и сказал: «Видимо, мы с вами, сударыня, единственные аккуратные люди в этом дворце».

Или однажды проявил к ней отеческую заботу: «Что-то у вас болезненный вид». Она без всякого жеманства ему отвечала: «Ваше Величество, спина болит». «И у меня, бывает, спина болит. Я лед прикладываю к позвоночнику. Попробуйте и вы».

Сочетание искренности, простоты, грации, ума и такта было свойственно Анне Федоровне всегда. Но, несмотря на исключительное положение при дворе, никому не достижимое, ее это тяготило и именно потому, что мучает несоответствие принятых форм придворных отношений с общением во Христе. Поэтому она пишет о своих отношениях к Марии Александровне — императрице, которую она очень любила, — что половину времени ты выслушиваешь задушевные признания, и другую половину времени носишь плед и складной стул. То есть у нее было развито чувство собственного достоинства. Хотя она, как никто другой, умела пользоваться дворцовым этикетом как ножницами, не обрезаясь о них. Например, будучи воспитательницей Марии Александровны, Анна Федоровна могла сидеть в присутствии царствующих особ. Ей пытается сделать замечание обер-гофмейстерина. «Видимо, придворной грамоте приходится учить и своих тоже. Это бонна стоит, а гувернантке полагается сидеть».

К сожалению, на ее безоблачном придворном небосклоне одна существенная тучка: во время дивеевской смуты именно Анна Федоровна была покровительницей при дворе Толстошеева. К сожалению, она не знала такого правила, что нельзя полагаться на себя, а надо всегда в молитве испрашивать у Господа указаний.

Когда появился Иван Сергеевич Аксаков и дождался «наболевшего часа», он ей заметил, что «эта атмосфера двора тяготит и мучает Вас самих, она сковывает Ваши силы. Вы сделали здесь, что могли. Не стоит дальше иссушивать в этих церемониях свою жизнь».

Венчаются они 12 января ст. ст. 1886 года.

Тютчев пишет о свадьбе дочери так: «…Сегодня утром в 9 часов я отправился к Сушковым, где нашел всех уже на ногах и во всеоружии. Анна только что закончила свой туалет и в волосах у нее уже была веточка флердоранжа, столь медлившего распуститься. Еще раз мне пришлось, как и всем отцам в подобных обстоятельствах в прошедшем, настоящем и будущем, держать в руках образ, стараясь с убежденностью исполнить свою роль. Затем я проводил Анну к моей бедной старой матери, которая удивила и тронула меня остатком жизненной силы, проявившейся в ней в ту минуту, когда она благословляла ее своим знаменитым образом Казанской Божией Матери. Это была одна из последних вспышек лампады, которая вскоре угаснет. Затем мы отправились в церковь: Анна в одной карете с моей сестрой, я в другой следовал на ними, а остальные за нами, как полагается. Обедня началась тотчас по нашем приезде^[34]. В очень хорошенькой домовой церкви было не более двадцати человек. Было просто, прилично, сосредоточенно. Когда возложили венцы на головы брачующихся, милейший Аксаков в своем огромном венце, надвинутом прямо на голову (так полагается! — В.М.Е.) смутно напомнил мне раскрашенные деревянные фигуры, изображающие императора Карла Великого. Он произнес установленные обрядом слова с большой убежденностью. И я полагаю, или, вернее, уверен, что беспокойный дух Анны найдет, наконец, свою тихую пристань.

По окончании церемонии, после того, как истек перекрестный огонь поздравлений, все отправились к Аксаковым. Я в карете Антуанетты^[35] и по дороге мы не преминули обменяться меланхолическими думами о бедной Дарье^[36]. Обильный и совершенно несвоевременный завтрак ожидал нас в семье Аксаковых, славных и добрейших людей, у которых, благодаря их литературной известности, все чувствуют себя как в своей семье. Это я и сказал старушке^[37], напомнив ей о ее покойном муже, которого очень недоставало на этом торжестве. Затем я попросил позволения уклониться от завтрака. Иван^[38], только что вернувшийся, уверяет меня, что он с избытком заменил меня на этом завтраке. Начинает смеркаться… Я ощущаю те же сумерки во всем моем существе, и все впечатления извне доходят до меня как звуки удаляющейся музыки. Хорошо или плохо, но я чувствую, что достаточно пожил. Равно как чувствую, что в минуту моего ухода ты будешь единственной живой реальностью, с которой мне придется распроститься».

Я привела это письмо еще и как образец эпистолярного творчества Тютчева. Он владел им в совершенстве. Но на что обратил внимание В.В. Розанов: какая страшная судьба писательская, всегда напоказ, на витрине. Вот у тебя текут слезы, но каким-то безошибочным чувством ты знаешь, что они льются музыкально, «хоть записывай», и ты уже отрешаешься от непосредственного переживания и начинаешь уже записывать. То есть, никогда не остаешься ни с самим собой, ни с Богом, а все норовишь остаться с читателем. Это судьба преследовала и Тютчева. И это, между прочим, одна из причин его снисхождения к себе: он внутренне перед своим читателем: это его зеркало — перед ним он красуется; и только как у человека умного, это все умеряется значительной долей самоиронии.

Мы возвращаемся к тому, с чего и начали. Что Тютчев был гражданином – несомненно. Был ли Тютчев христианином? – Да, был – постольку, насколько в силах был преодолеть господствующий менталитет современного ему дворянского общества – по существу безбожного. Об этом как нельзя лучше свидетельствуют две последних его вещи (а он ведь в конце жизни писал мало): «От жизни той, что бушевала здесь…» (1870 год) и «Все отнял у меня казнящий Бог…» (февраль 1873 г.)

Привожу их целиком:

От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело, что дошло до нас?

Два-три кургана, видимых поднесь…

Да два-три дуба выросли на них,

Раскинувшись и широко и смело.

Красуются, шумят,— и нет им дела,

Чей прах, чью память роют корни их.

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы,

И перед ней мы смутно сознаем

Самих себя – лишь грудою природы.

Поочередно всех своих детей (В.М.Е.),

Свершающих свой подвиг беспощадный,

Она равно приветствует своей

Всепоглащающей и миротворной бездной.

Чего больше! Это частью пантеизм, частью – откровенное язычество. Ни Богу-Творцу (раз мы «дети» этой природы), ни Богу-Судии (при «бесполезном» - то нашем подвиге!) здесь, в мыслительной системе Тютчева места нет.

И только одно оставляет некую надежду – это то, что Тютчев (как и Пушкин, как и большинство русских писателей) колебался – и как правило, чувствовал лучше, чем говорил. Поэтому и закончил он (и заканчиваем мы разговор о нем) все-таки «на другой ноте», с другим чувством и вообще совсем в другом духе и тоне:

Все отнял у меня казнящий Бог:

Здоровье, силу воли, воздух, сон,

Одну тебя при мне оставил Он,

Чтоб я Ему еще молиться мог».

Помниться, архиепископ Иоанн Шаховской очень верно писал, что безбожие начинается с отрицания и отвержения праведного Суда Божия. Наоборот – возвращение к Богу всякого сына блудного начинается с исповедания: «Согрешил на Небо и пред Тобою…» Это-то исповедание мы безусловно можем и должны засвидетельствовать у Ф.И. Тютчева.

В последние месяцы своей жизни он уже не писал и не диктовал стихов, хотя мысль его неутомимо работала; в письмах его этого времени проходит еще одна сквозная тема – извечная его боль, Россия…

Наконец, Господь разрешил его от уз жизни временной 15 июля (ст.ст.) 1873 г. – в годовщину Великой схизмы и в день памяти святого равноапостольного князя Владимира.

Лекция 12.

Тургенев И.С. «Отцы и дети».

Открытие нигилиста в русской жизни (Базаров).

Пророчество Тургенева: конец нигилиста.

Конечно, это явление — «нигилизм» — было и до Тургенева, но Тургеневу принадлежит сам термин «нигилист» или «нигилизм». Этому термину предстоит большое будущее, уж во всяком случае, до революции включительно. Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» напишет, что Россия погибает от нигилизма, то есть от неуважения к себе^[39].

Термин «нигилист» стал важнейшим инструментом для изучения русского менталитета второй половины XIX-го — начала XX-го веков. Этот же термин употребляет протоиерей Георгий Флоровский и его раскрытие нигилизма — это одичание умственной совести (умственной, не сердечной). То есть это — заблуждение ума, когда истина подменяется критерием самости (я так хочу) и пользы.

Критерий пользы — это такое сниженное морализаторство, а критерий самости звучит уже по вавилонски, то есть «мне приятно отрицать»; «мой мозг так устроен», то есть, самость как бы, ничем не прикрытая, во всей своей жалкой наготе. (Это ни в коей мере не есть «стремление к удовольствию». Стремление к удовольствию — это гедонизм (не самость). Гедонизм — это уже доктрина — очень сниженная философия эпикуреизма, когда вводится критерий ощущения.

У Базарова тоже есть критерий ощущения, но без гедонизма, а наоборот, с некоторым безбожным аскетизмом, с тем аскетизмом, который будет потом свойственен Льву Толстому.)

Нигилизм явился в начале XX-го века как созревший, «доспевший» плод ума — неуважение к себе явилось результатом того, что неуважение к другому обернулось чрезвычайным не уважением к себе.

_______________

У Тургенева жизнь людей (и термина) существует как бы в бутоне, то есть, не раскрыта. Достоевский, когда говорил уже о нигилистах 70-х годов, то говорил, что это всё-таки не Базаров, так как в Базарове «много человеческого».

Роман Тургенева «Отцы и дети» — пророческий (Писарев об этом не догадывается). Действие романа происходит в июле 1859 года, а эпилог романа — в 1861 году, так как Николай Петрович попал в мировые посредники, — стало быть, после отмены крепостного права. В начале романа перед нами налаженный быт дворянской усадьбы, которую крестьяне, однако, называют «бобылий хутор», то есть живёт там один вдовец и другой одинокий. Приезжает единственный сын Аркаша и привозит своего приятеля Базарова.

Философия Базарова чётко выражена его словами, когда он спросил Павла Петровича — «а Вы назовите хоть одно установление в нашей жизни, которое бы не заслуживало бы полного и беспощадного отрицания». Но заметим, что Павел Петрович не называет почему-то никаких государственных установлений. Уж тем более не воспроизводит Уваровской формулы, которая была выдвинута примерно в 1842 году. Он вообще как бы стесняется своего собеседника и боится поставить его в неловкое положение, а в результате в неловкое положение ставит себя, потому что на любой, так сказать, недостаточно робкий аргумент Базаров ответит — «это что, допрос?».

С кем спорит Базаров? Базаров спорит всегда с Павлом Петровичем и никогда с его братом Николаем. Почему? Дело в том, что Павел Петрович — человек 30-х годов; человек, немножко хваченный героизмом декабриста Александра Бестужева-Марлинского — словом, с одной стороны, героикой, а с другой — некоторой позой. Поэтому Павел Петрович по мере сил, но пытается противостоять Базарову. Николай Петрович совсем не может ничего не возразить, ни что-то другое предложить, потому что он-то — человек 40-х годов, то есть хваченный в свое время тем самым западничеством. Поэтому он своей матери (генеральше) говорит, мол, что мы — люди разных поколений и поэтому друг друга понимать не можем.

Базаров заявляет свое право на беспощадное отрицание, и затем своё намерение «расчистить место». Когда ему Павел Петрович говорит, что ведь надобно и созидать, он отвечает, что это не наше дело — надо место расчистить. Базаров никогда не пел Интернационалов, но это — то самое: «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем»; значит, Базаров тоже собирается «разрушить до основания». Какие установления приводит всё же Павел Петрович? — Да, хоть община, например (!), то есть, с конца 30-х годов он всё-таки тяготеет к славянофильству. (Впоследствии к славянофильству, уже после отмены крепостного права, Павел Петрович придёт окончательно). Базаров в ответ говорит, что его брат вот уже испытал на себе, и что такое община, и круговая порука, и все остальные подобные штучки. Что он сказал? А в сущности — он ничего не сказал.

Круговая порука — это просто обязательство, так называемого мира, то есть крестьянского общества, платить налоги за человека, который не в силах заплатить (чтобы не утруждать налоговую полицию). (Так, может быть, и сейчас многие бы не отказались от круговой поруки).

Община. Конечно, мир живёт обществом; положим, что происходит земельный передел, если участок земли семья не в силах обрабатывать, то есть земля изымается, а не остается в вечном наследии данной семьи. В Германии земля передавалась по наследству, то есть любой бауэр — маленький феодал. В России первая попытка создать феод — реформа Петра Аркадиевича Столыпина, но наряду с прежним общинным землевладением, когда маленький надел, которым пользуется семья, является мирской собственностью.

Мирская собственность — это владение с ограниченными правами собственности — из этого кое-что взяли колхозы. Столыпин совершенно трезво и правильно рассудил, что и фермерство — не для всех, а только для крепких людей; и общинное землевладение надо сохранить.

Второй аргумент Павла Петровича — семья, которая существует у наших крестьян. Базаров сказал в ответ, что де этого вопроса лучше и не касаться для Вашей же пользы. «Вы, чай, слыхали о снохачах». — Слыхали.

Снохачество — это кровосмесительная связь свёкра с женою своего сына (со снохой). Но ведь, во-первых, это грех содомский; и, во-вторых, любое дело допускает уродливое искажение (а не просто изживание временем) и, как сказал бы Серафим Саровский, — враг смущает все. Но это совсем не значит, что семьи не должно быть: семья благословлена Господом. Но с другой стороны, это — гораздо больше, чем может понимать сам Тургенев; он только показывает, ибо творит энергиями Святого Духа.

Почему всё-таки аргументы противников Базарова несколько робки? — Потому что по-настоящему противостоять нигилизму может только религиозная вера (вера в Бога). Тогда нужно безбожника бить орудием молитвы, как беса, а это как бы неловко, потому что господствующее настроение даже конца 50-х годов, что о вере спрашивать не принято^[40].

Чуть к более позднему времени относится действие романа Достоевского «Преступление и наказание» (лето 1865 года), и там Порфирий, когда «прощупывает» Раскольникова, то ведь как он спрашивает: «Вы и в Бога веруете» и тут же добавляет — «извините, что так любопытствую» (неловко). Значит, нигилист приходит в общество либо в безбожное, либо в общество теплохладное и, отчасти, даже стыдящееся веры. Хотя Павел Петрович — верующий человек (в эпилоге): «Стуит взглянуть на него в русской церкви (в русской православной церкви за границей в Дрездене — В.М.Е.) — он стоит где-то, прижавшись к уголку, погруженный в себя. И вдруг начинает часто-часто креститься», то есть он — совершенно искренно верующий человек.

Тургенев признавался, что он намеренно снизил Павла Петровича; но, заметим, не до конца: там, где он находится под властью вдохновения, снижения не удаётся. Поэтому увещания Павла Петровича брату — жениться на Фенечке: как он говорит — «Прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из людей». Можно сказать, что так называемая «расчистка места» находит свою слабину, поэтому и намёк Базарова, что и от копеечной свечи Москва сгорела (и, стало быть, Москва — деревянный город и слабо охраняемый), оказывается слишком самонадеянным. Базаров выступает как бы в обличии несостоявшегося героизма. Особенно это видно в его кошмарах, но и в смерти тоже. Его сон перед дуэлью: что Павел Петрович представляется ему большим лесом и с этим лесом ему предстоит сражаться. Что это за лес? Конечно, макбетовский (Шекспир).

Пока не двинется наперерез

На Дунсинанский холм

Бирнамский лес.

Там у Шекспира каждый срезает себе по большой ветви и лес как бы движется как лавина, а противостоит-то ему Макбет — тоже человек и тоже с этим ложным героизмом, поскольку рассчитывает на предсказание, что «ты защищён от тех, кто женщиной рождён».

Базаров, благодаря особому настроению русского общества, чувствует свою неуязвимость: ни от кого он не получает просто пощёчины (словесной), никто ему не говорит, что ты, мол, - шарлатан (в отличие от Раскольникова, но там всё-таки другая ситуация). Но, наоборот, о нем рассказывают как о герое, например, как говорит Одинцова — «я действительно хочу послушать человека, который имеет смелость ни во что не верить». То есть, вот этот не состоявшийся героизм и, отчасти, всё-таки как бы ложный, замешанный на внутреннем преступлении пафос — вот это будущее возмездие Базарову (но это дано только намёком).

Тайна Базарова — это и есть вот эта не состоявшаяся героика. Базаров для публики выступает как обличитель, а в разговоре более откровенном — как личность во всеоружии самости. То есть Базаров — глубокий эгоист, для которого эгоизм уже вера: «мне так приятно»; «мой мозг так устроен»; «ты любишь антоновские яблоки, а вот мне приятно отрицать», то есть приятно разрушать. Как бы сказал Иоанн Шаховской — «ангел такой мысли не подскажет, а демон — охотно».

У Льва Толстого, кстати, можно увидеть массу нигилистических черт: вот я иду по льду — это по поводу православной обрядности, православных уставлений, — и мне очень хочется ледорубом как следует ударить и посмотреть, крепко ли держится. Конечно — это демоническая мысль и демонически выраженная.

Почему роман «Отцы и дети» некоторая молодая публика не только не приняла, а оскорбилась? Дело в том, что Базаров снижен художественной логикой романа. В отличие от Инсарова, которого всё-таки любит героиня, да и Инсаров — пришлец, Базаров снижен тем, что его не любит ни одна женщина, кроме Дуняши (горничной), которую он не замечает как муху. Не любит Одинцова, а это — явно — первая его любовь. До этого Базаров говорил только, что, мол, старайся добиться толку, а толк с его точки зрения — это прелюбодейная связь. А нельзя, так оставь в покое — не свет клином сошелся. (Рядом налаживается счастливая любовь Аркадия и Кати, то есть именно гнездо).

Базаров положил глаз на Фенечку, хотя это, конечно, никакая не любовь, а чистейшее низменное вожделение. Но и тут его вызвали на дуэль, всё-таки ему показали, — кто он такой: ему напомнили, что он в чужом доме.

Есть такой тип людей, которые как бы лишние; то есть получается так, что когда лишний человек уходит, то как-то быстренько налаживаются все связи.

В тургеневской системе в роли лишнего человека оказывается сам Базаров, хотя он — никакой не Дон Кихот.

Действительно, Базаров умирает; через полгода Аркадий женится на Кате; Николай Петрович, после увещания брата, женится на Фенечке (тогда как Базаров считает, что ее сейчас же выгонят с позором); через некоторое время выходит замуж Одинцова за будущего адвоката. И особенно торжествует старый слуга Прокофьич, который видит в Базарове просто хама (не нигилиста, не ниспровергателя основ, не героя). Хотя Прокофьич не знает истории, приведшей к дуэли, но довольно точно определяет, что «этакого прощелыгу надо было просто отхлестать» (не подставляя, так сказать, своего лба).

Про смерть Базарова все знают, но неизвестно ничего про Дуняшу, которая единственная из всех полюбила Базарова. Неизвестно, например, осталась ли она в этой усадьбе или куда-то ушла.

Пророчество Тургенева — конец нигилиста.

Критика прошла мимо смерти Базарова, а ведь смерть Базарова — самоубийство, притом сознательное. (Только Розанов нащупал самый нерв нигилизма.)

Как обнаруживается его болезнь? Заведомо человек умер от брюшного тифа, но кто-то толкает его под руку — «попробовать» тоже (во вскрытии поучаствовать), не проверив, не соблюдая технику безопасности (нет даже элементарной антисептики).

Тургенев в этом случае дал даже некоторые справки: если нет адского камня, то можно прижечь калёным железом^[41] (раскалить и прижечь). Он этого не сделал. Да и после Базаров, вместо того, чтобы идти в ближайшую деревню, болтался где-то четыре часа и когда попросил адского камня, то сказал, что теперь и адский камень не нужен, «если уж я заразился, то теперь уже поздно».

Эти четыре часа и есть его страшный вызов, но вызов судьбе (как бы игра с судьбой): подождать эти четыре часа — а вдруг? Потому что на самом деле эта душа, избравшая небытие, к небытию и стремится.

Можно провести некоторую параллель со свидетельством Розанова. В 1912 году Розанов замечает, что «венцом революции, если она удастся, будет великое «volo» (то есть «хочу»). Великое volo «уснуть» — будет эра самоубийств^[42]. («Опавшие листья», короб 1-ый)

Это пророчество Тургенева не было прочитано ни Писаревым, ни, тем более, прогрессивной молодёжью.

Дальше начинается действительно бессмертная летопись о последних днях Базарова. Этот роман — лучший у Тургенева; в лучшем романе он, конечно же, умнее самого себя; и последние страницы — это прямо свидетельство, прикосновение к тайникам жизни. Это не только соприкосновение художественной правде романа, но это — касание Истины и в этом смысле — касание уже Божьего бытия.

Итак, у Базарова начинается жар, озноб, бред («собаки какие-то бегают» — это душа его просыпается и дает свои видения). Наконец, к нему обращается его отец; и как сказано: «с необычайным воззванием» — «Сын мой, Евгений, дорогой мой, любимый сын!» И тот находит человеческие слова, — «что, мой отец?» Отец уговаривает его «исполнить долг христианина», то есть исповедаться и причаститься перед смертью.

Это один из самых страшных и скорбных моментов синодальной практики: так же, как перед свадьбой полагается причащаться, так и перед смертью полагалось причащаться. И громовое свидетельство Серафима Саровского: «Многие причащаются перед смертью, а у Бога остаются не приобщёнными», ибо им говорят молитву Иоанна Златоуста, а они абсолютно не веруют, что сие есть Тело, воистину есть Тело Христово и воистину — Честная Кровь. Это было обыкновение, в сущности, чтобы соблюсти декорум, а внутри — пустота. Базаров по-своему глубоко честен; но, с другой стороны, он ещё и надеется — вдруг выживет: «я ещё подожду», повторяет он два раза. И говорит: «а если мы с тобой ошиблись, что ж, ведь и беспамятных причащают».

Это тоже кощунственная фраза, так как причащают беспамятного, если беспамятство наступило внезапно у верующего человека. Для человека-безбожника, для не верующего человека — такое причащение действительно, но не действенно, свидетельствует Церковь.

Дальше в романе сказано, что отец Алексей совершил над Базаровым «обряды религии». Какие обряды? Сказано, когда его соборовали^[43], то при виде священника, кадильного дыма — ладана, какое-то «последнее содрогание ужаса» промелькнуло на лице больного. Здесь всё характерно.

Человека соборуют, когда человек ещё «в себе», так как главное прошение соборования: «Да воздвигнет его Господь», то есть когда ещё есть надежда на выздоровление. Последнее слово человека, которого соборуют — это «Простите меня, грешного», то есть опять-таки безверное соборование абсолютно теряет смысл. В романе соборуют уже беспамятного, чего не полагалось. Сказано, после ухода Одинцовой «Базарову уже было не суждено просыпаться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер».

На какой-то момент в последнюю минуту Базаров приходит в себя и здесь Тургенев свидетельствует о том, чего он сам осмыслить не в силах.

А именно. Хорошо известно, что Базаров смерти не боится, да сам же он на нее нарвался сознательно, потому что душа уже не хотела жить. И странное дело, как человек попадает в свою же собственную яму. Когда Базаров изрекал приговор Павлу Петровичу — говорил, что человек поставил всю жизнь на карту женской любви, а когда ему эту карту убили, то он раскис и сделался ни на что не способен; так этакий человек — не мужчина, не самец.

Но сам Базаров, испытав крах своей первой любви, не просто раскис — он не захотел жить. Но Базаров, при своём героизме, смерти не боится. А что же тогда означает это содрогание ужаса, которое прошло реально по его лицу. А это незваных свидетелей вид — бесов (бесы подошли за его душой).

В мытарствах святой Феодоры сказано, что ангелы, стоящие за изголовьем, насильно не придут: только тогда, когда мы имя Божие произнесем, только когда мы воззовём к Богу, тогда они из-за изголовья подойдут в сферу нашего, так сказать, видения. Господь никого не приводит насильно и ангелы не в силах к нам подойти, пока мы ко Господу не обратимся. Бесы приходят без приглашения.

Базаров как раз в последнюю секунду своей жизни узрел «незванных гостей» и в их лице он убедился, что не лопух его ждёт, а особая реальность, к которой он, конечно же, совершенно не готов.

Эпилог. Эпилог, что касается Базарова: сельское кладбище, две молодые елки, могила ухоженная и на нее приходят уже согбенные старики — муж и жена.

При последнем вздохе, когда к Базарову пришли незваные гости, это имело определенные последствия и для окружающих, хотя они бесов и не видели. Василий Иванович, отец Базарова, во время болезни сына вел себя по христиански: падает на колени рядом с женой со словами: «Молись, Арина, молись — сын наш помирает» — и вдруг его одолевает исступление и это исступление относится ко Господу. Василий Иванович совершенно правильно его определяет: «я говорил, что возропщу» (кому он говорит? — конечно, Богу) «и возропщу, возропщу». И оказывается, что в романе Божьим человеком по-настоящему оказывается только один человек — Арина Власьевна. Только она одна оказывается неуязвимой для демонского стреляния; оказывается во всеоружии духовной борьбы. Арина Власьевна повисла на руке мужа, когда он своим перстом указывал в небо, и он смирился — не изрек больше никакого ропота. Василий Иванович и Арина Власьевна смиряются до конца и, видимо, постоянно посещают могилу сына, но нигде не сказано, чтобы на могиле служили панихиду. И в этом тоже художественная правда.

Молитва об усопших, которая читается и на литии и на панихиде: «Аще и согреших, но не отступих от Тебе и веру яже в Тя вместо дел вмени». Веры то у Базарова нет, поэтому произносить эти святые слова над могилой Базарова и неприлично и неуместно. И каким-то образом это чувствуют сердцем, которое по мере удобовместимости благодатью просвещается. Поэтому родители приходят на могилу сына только молиться, то есть келейно молятся. (Келейная молитва была разрешена от Синода и Марии Николаевне Толстой — монахине шамординской Марии). Откуда-то они понимают, что панихида здесь не поможет, только келейная молитва, их собственная. Такая молитва разрешается даже за самоубийц при условии близкого родства.

Последние слова Тургенева в романе — это «какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни таилось в этой могиле, цветы всё равно глядят своими невинными глазками» — малое утешение (так скажет и Катерина Кабанова перед самоубийством — на могилке, мол, цветики растут; а душа твоя — куда пойдет?). Тут ещё Тургенев находится во власти своих пантеистических представлений. Поэтому дальше в романе прямо сказано, что они говорят не только о спокойствии, о том спокойствии «равнодушной природы» (то есть пушкинская цитата), «они говорят также о вечном примирении и жизни бесконечной».

«Жизнь бесконечная» — это из кондака: «Иде же несть болезнь, печаль и воздыхание, но жизнь бесконечная». Итак — говорят о вечном примирении. Кто же будет Примирителем? Примиритель — это одно из имен Господа нашего и Спаса Иисуса Христа (Быт.49,10).

¹⁰ Не отойдет скипетр от Иуды и законодатель от чресл его, доколе не приидет Примиритель, и Ему покорность народов.

Именно ко Христу обращают свою молитву старики Базаровы; Его просят о безмерном снисхождении; и только одно остается препятствие — сам Базаров может не захотеть. Поэтому, в сущности, роман обрывается великим вопросом, но всё-таки последние слова — слова христианских молитв, которые говорят о вечном примирении и о жизни вечной.

Когда эти же слова прочел Герцен в 1861 году, то он сразу же прислал свои укоризны, то есть, ты, мол, Иван Сергеевич, не ударился ли прямо в мистику. И Тургенев был вынужден робко оправдываться. Тургенев был человек и нравственно робкий, да и по характеру и по воспитанию. Как сказано у Островского в одной пьесе^[44] — «с малолетства нас геройству не обучают». Но особенно человек бессилен против такого «прогрессивного» нахрапа; но это тогда, когда человек не может быть верен своему собственному свидетельству, то есть тому, что даёт ему Сам Господь.

Во всяком случая, этот роман — высшая точка тургеневского творчества, а дальше начинается медленное, неуклонное оползание. И по последнему своему периоду Тургенев попал и в пародии Достоевского^[45], то есть Кармазинов в романе «Бесы» — это именно поздний Тургенев.

Роману «Отцы и дети» предстоит большое будущее. Это у Тургенева у самого (на самом тоненьком слое) — всего лишь конфликт поколений, конфликт старого и нового, конфликт проходящего и приходящего на смену.

«Старички» Кирсановы, хотя одному 45, а другому 44 года, обсуждают проблему старого и нового; и Николай Петрович робко замечает, что пришло новое поколение, которое сейчас рассядется, а нам придется уступать и уходить. И на это Павел Петрович отвечает, что «я всё-таки думаю, что мы гораздо правее вот таких разных господчиков, хотя и выражаемся языком устарелым».

Итак, всё-таки проблема правоты; это, конечно, еще не истина, но все же проблема переносится в другую плоскость — правого и виноватого, ошибочного и справедливого. Другое дело, что в Притчах сказано: «есть пути, которые кажутся человеку прямыми (в славянском тексте - правыми), но конец их путь к смерти» (Притч.16,25).

Во всяком случае, поставлена проблема правоты. Люди, так сказать, пришедшие, чтобы занять места, эти новые короли, хозяева жизни, с другой стороны, должны быть как-то призваны к ответу — с чем они приходят; где их истина; где их благо.

Впоследствии русская литература неоднократно будет пытаться найти ответ на этот вопрос. В романе Гончарова «Обрыв», который явно — ответ на «Отцов и детей», соответствующего нигилиста уже просто выгоняют, а не то, что ждут, что он умрет или согласится умереть.

Совершенно по-новому поставит проблему «отцов и детей» Федор Михайлович Достоевский — и именно в романе «Братья Карамазовы». Он поставит эту проблему как проблему возрастания духовного.

Кто в романе взрослый человек? Достоевский вынужден развести руками — сплошные младенцы. Более или менее взрослый человек, всё-таки призванный к возрастанию, это Алеша.

Федор Павлович Карамазов, которому 55 лет, испорченный ребенок, он же, в сущности, легкомыслен, как дитя, и беспомощен (втайне) как дитя и, конечно же, он весь в руках у Смердякова. Митя, Митенька (а иначе Грушенька его и не называет!) — Митенька, то есть малец, мальчишка. Иван; но Иван тоже оказывается в своем, так сказать, кредо, в своей заносчивости и в своей самонадеянности уж никак не взрослым человеком. Более или менее человеком с даром зрелости, хотя бы умственной, но и душевной — остается всё-таки Алеша (и даже до своего перелома). О чем думает Алеша перед тем, как вся семья должна сойтись в келье старца Зосимы? Он совершенно основательно боится скандала; что эти «дети» перегрызутся там и учинят неприличную сцену, оскорбительную для святого места.

Чтобы как-то повлиять на Митеньку, чту пишет Алеша в письме? — что он очень любит его и поэтому просит воздержаться. Митя на это отвечает, что я, мол, скорее дам растерзать себя на куски, чем нарушить уважение к старцу, тобою так чтимому. И четкое замечание самого автора — «Алешу это письмо не слишком ободрило».

Роман «Братья Карамазовы» — это роман, прежде всего, об ответственности. Данная нам от Бога свобода — это знак божественного доверия к нам и мы должны как раз ответить Господу нашей ответственностью за свои слова, за поступки, за действия, за мысли и, в конце концов, нам предстоит быть со-работниками Божьии и, стало быть, помогать и другим младенцам возрастать во Христе.

Как же расценить людей следующего поколения, то есть ровесников или младших современников Базарова — особенно, конечно, Аркадия с Катей. Фигура Кати любопытна, так как она никак не укладывается в традицию «тургеневских» женщин. Надо сказать, что плеяда критиков романа не обладала искусством медленного чтения. У Тургенева в авторской ремарке есть замечание, что между Анной и Екатериной разница всего 8 лет. Значит, если Анне 28 лет, то Кате — 20, но она выглядит несколько моложе своего возраста, то есть ей на вид 18 лет.

Сказано, что «всё в ней ещё молодо-зелено: и пушок на лице, и голос, и манеры». Во всяком случае, в Кате чувствуется юность и как бы то, что ей сил дано на долгую жизнь (есть такие личности). Катя никак не относится к тургеневским девушкам, потому что у нее остается навсегда собственная ответственность и собственная манера принимать решения; она с большим характером. Если уж с кем она и перекликается в этом отношении, так это независимые героини Островского, вроде Параши в «Горячем сердце».

Катя выходит за Аркадия по любви и в то же время она строго и важно подумала — нет этакого бросания в омут. В свое время не только «запуганная» сестрой, но и привыкшая к отчуждению, она раскрывается в новой семье своего мужа и обретает доверие к людям. Поэтому «доверчиво посматривает вокруг себя» — и, конечно, Катя «спокойнее всех». У Тургенева есть девушки, которым предстоит вести воз: воз ответственности, семейной жизни.

Катя, вопреки замечанию Базарова, — не мечтательна; она размышляет и вслушивается. Поэтому она так любит тишину. Эта тишина — это внимание, внутреннее внимание — как Божий мир и, в том числе, мир ангельский касается твоей души, а душу ты должна слушать сама. Поэтому Катя спокойно входит в общепринятые условия бытия, в которых она обретает счастье, но это счастье (и это тоже чрезвычайное исключение для всех тургеневских произведений!) не раздражает даже самого Тургенева^[46]. Это счастье умиляет Одинцову, которая, было, побоялась, что зрелище чужого счастья будет для нее тягостно, и вдруг оказалось, что оно ее умилило саму. И только одну застарелую эгоистку княжну (тетку), у которой душа уже умерла и которая живет растительными процессами — вот ее известие о предстоящей свадьбе «повергает в слезливую ярость».

После этого свидетельства Тургенев ничего подобно по масштабу не создал. Как бы его последнее слово в этом мире, его лебединая песнь — это его письмо ко Льву Толстому. Это письмо глубокого смирения. До этого у Тургенева с Толстым была ссора в доме Фета, которая едва не кончилась крупной размолвкой, но Тургенев первый опомнился и извинился перед Марией Петровной за безобразную сцену. После этого Тургенев и Толстой не переписывались, но на смертном одре Тургенев пишет Толстому свое прощание и завещание. В письме сказано: «Великий писатель земли русской, вернитесь к литературной деятельности; ведь это Ваш дар оттуда же, откуда и всё другое». «Всё другое» у нас от Бога. Тургенев, наконец, вспоминает, что мы ничего не принесли в этот мир и ничего не унесем.

Писательский дар — это талант, а за каждый талант желательно, чтобы были принесены два таланта. Эти два таланта — это умение донести, воплотить в словах, то есть в том даре, который тебе дан и которым ты должен послужить окружающему тебя людям, окружающим тебя человечеству. Это служение перед Богом не бывает забыто.

Лекция 13.

О «лишнем человеке» Тургенева.

Тургенев — автор целых трёх кардинальных понятий, которые навсегда легли в основу русского менталитета.

Одно из этих понятий — «тургеневская женщина». Это понятие уже во времена Льва Толстого существовало понятийная категория русского менталитета^[47].

Следующая категория — это «лишний человек». Этот термин открыт и разработан самим Тургеневым и потом в «лишние люди» записали и Онегина, и Печорина, и герценовского Бельтова, и даже чуть ли не Обломова.

Если создается очень широкое понятие и в него начинают всовывать всех, то оно начинает рассыпаться; оно внутренне как бы оказывается не прочным, а внешние скобы, так сказать, не держат. Это как раз и случилось с понятием советского литературоведения «лишнего человека».

Исконное понятие «лишнего человека», разработанное Тургеневым, было на самом деле вполне чётким и вполне «работающим» термином. У Тургенева есть повесть «Записки лишнего человека». В повести герой сам себя называет лишним человеком: лишним по ситуации и лишним, потому что он, в конце концов, выбрасывается окружающей жизнью, как не вошедший в социум.

Если это понятие рассматривать в таком широком плане, то можно создать такую широкую категорию, что «лишний человек» — это социальный аутсайдер, который социумом вытесняется.

Тогда понятно, так как и Печорин про себя говорил, что, как камень, «я возмутил налаженный быт окружающих людей и, как камень, едва не пошел ко дну».

Онегину, после того, как его прогнала Татьяна,— неизвестно куда деваться; и «здесь героя моего в минуту, злую для него, читатель, мы теперь оставим».

И никак, ни с какого боку сюда не входит Илья Ильич Обломов. Обломов «жил на радость людям», говорит Захар на кладбище. Сюда же не входят другие герои Гончарова и, в частности, Райский, потому что Райский приходит как бы с «заданием наоборот», то есть не насиловать окружающий социум.

Третье понятие — «нигилист».

Понятие «лишнего человека» как социального аутсайдера. Сам Тургенев углубляет эту характеристику понятием донкихотства — лишний человек Тургенева всегда Дон Кихот, в отличие от Онегина, который — разрушитель; в отличие от Печорина, который тоже разрушитель. Лишний человек Тургенева даже внешне напоминает Дон Кихота — Рудин, например.

Из сочетания этих понятий, то есть социального аутсайдерства и то активного, то пассивного донкихотства^[48] — и родится понятие «лишнего человека». Донкихотство по Тургеневу никак не совпадает с идеей Сервантеса. Дон Кихот Тургенева — это всегда деятель, в отличие от Гамлета-созерцателя. Затем, это всегда — мечтатель, но с благими намерениями.

Потом эмигрантская мысль^[49], чтобы углубить этого Дон Кихота как идею, скажет, что любой революционер, начиная с Ленина, обещающего «счастье и свободу», это всегда Дон Кихот и всегда — чума для любого нормального общества.

Тургенев до такой мысли ещё не доходит. Но вот этот мечтатель, с благими намерениями, который врывается в ткань жизни людей, разрывает эту ткань, но сам падает (потому что ткань начинают зашивать) — вот эта мысль в художественном плане раскрывается в «Записках лишнего человека».

Как это реализуется? В сущности, ситуация почти Евгения Онегина с некоторыми поправочками на 40-е годы. А именно, приезжает «столичная штучка» в провинциальный уездный городок, то есть не в губернский, где всё-таки губернатор и губернская знать, а в уездный городок. В городке есть какая-то администрация, которая управляется городничим, то есть это — третья-четвёртая ступень.

Но в отличие от Онегина приезжает не аутсайдер, а военный человек и приезжает по долгу службы (не по казённой надобности — не то высланный, не то сосланный — Печорин), по части рекрутского набора.

Его носят на руках, за ним ухаживают, все его приглашают и так далее, и как всякая столичная штучка, он как магнит притягивается и притягивает к себе опилки.

Какие опилки? Уездная барышня (Лиза Ожогина), мучимая неясными стремлениями, иногда плачущая от каких-то настроений, то есть человек, одержимый бурлящей душевностью.

Лиза Ожогина — дочь чиновных провинциальных родителей; естественно, что это как раз тот дом, где князь N начинает бывать ежедневно, потому что — надо же ему где-то бывать. И у князя N два соперника и уже не социальных, а в любви: один самый мелкий чиновник с уничижительной фамилией Бизьмёнков (как будто он — безымянный или безыменный) и другой его соперник, герой — «лишний человек» и тоже с уничижительной фамилией Чулкатурин (когда его надо оскорбить, то достаточно просто переиначить его фамилию — и князь N называет его господин Штукатурин).

Лишний человек — он даже социально как бы подготовлен, то есть сын очень разболтанного, как говорят в народе — «несуютного» отца, и снисходительной матери. У Хомякова тоже отец разболтанный, но его жена Мария Васильевна, урождённая — Киреевская, отстранила мужа от всех дел, загнала в заднюю комнату и занялась управлением имениями. Когда разболтанный отец и снисходительная маменька, то ясно, что имущество будет разорено, а сыну останутся крохи.

События развиваются так. Вступает в действие «Дон Кихот», который сразу же замечает, как начинают блистать глаза Лизы Ожогиной, как она начинает (как Татьяна Ларина) то краснеть, то бледнеть и только-только не доходит дело до письма с признанием.

На одном из балов Чулкатурин явно нарывается на ссору с князем, не имея, конечно, никакого права ни на Лизу, ни на ее внимание — никаких обещаний ему не давали, никаких объяснений не было. Чулкатурин (не то громким шепотом, не то в пол голоса) называет князя N «пустым петербургским выскочкой». Тот, танцуя с Лизой мазурку, сохраняет полное самообладание, а потом при разъезде с бала говорит Чулкатурину — «Вам, ведь, кажется, милостивый государь, угодно было сказать дерзость?» Вместо извинения Чулкатурин становится в позу и тогда ему дается небольшое предостережение, что «Вы можете, если Вам угодно, считать меня пустым человеком, но князья N никогда не были выскочками». После этого они стреляются, притом князь выбирает секундантом другого соперника, то есть Бизьмёнкова. Как всегда в таких случаях бывает, Чулкатурин не совсем промахивается, но ухитряется ранить князя в голову и этим решается всё. Дуэлянты сразу после поединка помирились, а князь выдумал некий предлог, связанный якобы с неосторожным обращением с оружием, чтобы объяснить свою рану.

В тот же день история стала известна. Чулкатурина выгоняют все, то есть весь город перед ним закрывает двери. Но главное в том, что эта дуэль разрушила у Лизы Ожогиной все ее последние остатки предосторожности, помышления о собственной участи, словом, она пошла, как кролик в пасть удава, навстречу своей беде. Стали вместе проводить много времени, весь город говорит о свадьбе, а вместо свадьбы там — связь.

После окончания командировки князь N делает прощальные визиты и на робкий, как бы виноватый, запрос старика Ожогина — как насчёт решительного объяснения и, вообще, когда Вас ждать, спокойно отвечает, что у него и в мыслях не было делать предложение Вашей дочери.

После этого по Российским законам есть только два выхода: или старику Ожогину немедленно брать подсвечник и бить этого князя по темени; или, поскольку Лиза девица, а не вдова, то можно было вчинить гражданский иск и только в Петербурге, то есть по месту службы князя. (Аналогии такого решения есть в литературе. Например, в романе «Война и мир» Анатоль Курагин уже женат, когда у него разыгрывается история с Наташей Ростовой, так как один польский помещик заставил его жениться на своей дочери и брал с него определённую плату за право Анатолю слыть за холостого человека.)

Вскоре Чулкатурин встречает Лизу в церкви; она стоит на коленях перед образами и по всему видно, что Лиза погибла для общества (для социума), но не для Бога. Хотя, конечно, у Лизы ещё не настоящее покаяние, так как мечта есть мечта — это как некий душевный рак.

Всё общество обращается к Чулкатурину со своим сочувствием, старики его принимают, но после дуэли Лиза возненавидела Чулкатурина и это уже навсегда.

Дальше вступает в дело Бизьмёнков и оказывается единственным порядочным человеком. И оказывается не просто порядочным человеком, а единственным способным рассудить — и по милости, и по правде. Как все русские незаметные деятели, он, в сущности, малословен, поэтому когда к нему Лиза обращается с робким вопросом: «Как Вы думаете, напишет он мне ещё раз». Тот отвечает: «Не думаю, Лизавета Кирилловна». Только Бизьмёнков жалеет и сочувствует Чулкатурину и очень просто ставит перед Лизой факт, что Чулкатурин Вас любит и он, конечно, бросился защищать Вас из любви. В конце концов, Бизьмёнков делает предложение, Лиза отвечает согласием, а старики Ожогины были рады хоть такому жениху. Через пол года Чулкатурин скончался от чахотки.

Это и есть тургеневский сюжет. В нем сразу же прочитывается будущий сюжет Рудина, с той только разницей, что Рудин «Дон Кихот» не по сердцу, а по голове; по сердцу он, в сущности, — глубокий эгоист. Рудин погибает на баррикаде в Париже 1848 года и погибает глупейшим образом, то есть когда баррикады оставляют, все убегают, тогда он выходит наверх баррикады, помахивая своей саблей и что-то такое пытается кричать. Естественно в него как в обычную мишень стреляют; и парижане, убегая, говорят — смотри, смотри, поляка убили. (Такой конец Рудин предсказывает в последнем письме к Наталье, то есть, что «я, в конце концов, умру за какой нибудь вздор, в который и верить не буду»).

Как Тургенев развёртывает дальше свой сюжет лишнего человека?

Сам Тургенев втайне сочувствует Дон Кихоту, но именно по неразвитости и по зачаточному состоянию своего религиозного сознания. Поэтому даже такие люди, как Нежданов («Новь») всё-таки пользуются хоть каким-то, но вниманием. Нежданов также комичен, как любой другой лишний человек Тургенева. Нежданов — революционер «по стечению обстоятельств», как и Плеханов^[50].

Плеханов был сыном вялого безвольного отца-тюфяка и распутной матери, так называемой шестидесятницы. Плеханов сам признавался Льву Тихомирову, что при таком воспитании и такой домашней обстановке «из меня мог бы выйти либо червонный валет (наемный убийца), либо революционер». Нежданов — незаконный сын. И именно по закону психологической компенсации ему, чтобы как-то уравнять себя в социальном раскладе, надо было стать в позу оппозиции, но в позу независимую. Точно так же практически вела себя Ася (повесть «Ася»).

Нежданов становится революционером, не понимая ни цели, ни задач этого движения, не зная даже и собственного негласного начальства, не зная, кто ими руководит. И, вообще, Тургенев, можно сказать, как будто человек из тайной полиции, видит всю суть такого революционерства изнутри.

Нежданова «начальство» направляет в народ для пропаганды, цели которой он не понимает. И происходит жуткая, комическая сцена, как его переодевают в желтый кафтан и делают прямой пробор на голове, чтобы он, так сказать, был похож на человека из народа. Потом он начинает учиться вставлять в свою речь народные слова и, наконец, когда выходит к мастеровым и что-то пытается пропагандировать, то мастеровые относятся к нему как к шуту, что совершенно правильно. Шута или бьют или поят водкой. Его напоили водкой, уложили в телегу, привезли по месту временного пребывания и когда он проспался и вспомнил этот позор, то застрелился.

От повести «Лишний человек» (50-е годы) до последнего романа «Новь» у Тургенева проходит как бы спектр этих людей, не нашедших своего места. Герцен, скажем, напишет роман «Кто виноват» и у него окажется, что виноват кто угодно, кроме лишнего человека.

Тургенев — человек достаточно разумный и вполне понимающий смысл лишнего человека — никому и никогда лишний человек помочь не может. Но сам Тургенев не доходит до последней мысли, что помогать людям, обществу людей можно только под Божиим руководством (непосредственным или через посредство — старческим, например); иначе, не получив благословения свыше, человек врывается, и разрывая и путая живую ткань жизни; и в конце концов, по закону самосохранения эта жизнь обязательно будет его выталкивать.

Лишний человек — это не человек не от мира сего. Неотмирность — это значит, что человек подчиняется внутренним, совсем другим законам, но законам и, прежде всего, — никогда не насилует свободной воли людей. Самая высокая ступень такой неотмирности — это апостолы (они хотели пойти в такое-то место, но Дух не допустил их (Деян.13.2–4; Деян.11,12; 16,6–7)).

У Достоевского, когда чёрт приходит к Ивану Карамазову, то говорит, что и я, мол, мог бы крикнуть вместе со всеми «Осанна», но тогда де не будет «необходимого минуса» и жизнь де станет скучна. То есть мысль о том, что лишние люди нужны де обществу для того, чтобы жизнь была не скучна (некий минус) — дьявольская.

У Тургенева в сюжетах чётко прослеживается тема прельщённости. Особенно это видно в характере Рудина. Когда он как будто бы изгоняется из усадьбы Ласунской, то его провожает один Басистов (учитель братьев Натальи Ласунской); бросается со слезами к нему на шею и у Рудина тоже показались слёзы, но, замечено, что эти слёзы самолюбивые: обида, укол самолюбию.

У Тургенева этот сюжет вмешательства не по Божьему повелению — этот сюжет и должен был быть «смазан» именно потому, что у Тургенева собственное религиозное сознание глубоко не развито.

Тургенев в своих произведениях всегда вводит какого-то антипода: обязательно человека искреннего и для которого вот эта живая ткань жизни обыкновенных людей не вызывает стремления всё переиначить и перевернуть, а, напротив того, он умеет относиться с уважением к обыкновенной жизни других людей, с уважением к их свободе и в глубине, безусловно, с уважением к образу Божьему.

Бизьмёнков, оставаясь презираемым человеком, сам никого не презирает и, в сущности, помогает людям залатать все разрывы, прорехи и, положивши аккуратненькую заплату, делает это так, что ткань жизни продолжает служить.

У антиподов Тургенева есть главное — уважение к жизни других людей, и есть не мечта о своих правах — переделать всё, а обыкновенное святое чувство обязанности по отношению к другим людям. Это-то и есть демаркационная линия: любой лишний человек (явно или не явно) несёт на знамени рукописание своих прав. Люди попроще имеют глубоко в сердце чувство своей обязанности перед другими.

Басистов, конечно, обязан довести до ума своих воспитанников, он уже чувствует свои какие-то обязанности к той семье, которая его приютила, — он уже как член семьи.

Чувствуется, однако, что Тургеневу к концу его творческого пути эти положительные люди и положительные характеры (антиподы) внутренне начинают надоедать; и именно потому, что в них нет игры. В антиподах Тургенева нет того, что потом Толстой будет называть «изюминкой».

В последнем романе Тургенева «Новь» есть герой Соломин, который, в конце концов, оказывается счастливым соперником Нежданова и женится на Марианне.

Как Соломин вводится в сюжетную линию романа? Нежданова приглашают в качестве домашнего учителя, то Соломин — это человек не то с инженерным образованием, не то человек-самоучка, но во всяком случае, он управляющий на каком-то заводе, а так как идет примерно 1868 год, то чиновники подумывали о том, не открыть ли им завод. Ясно, что Соломин в сюжетной ткани не только не аутсайдер, а деловой человек.

Любая фигура, если она входит в сюжетную ткань повествования, то она должна быть вплетена в нее многими связями, иначе она «зависает». Как Тургенев пытается увязать фигуру Соломина? Во-первых, роман «Новь» — это роман о неудаче народовольческого движения, так называемого, хождения в народ, то есть уже после выстрела Каракозова (1865 год), и второго покушения учителя Соловьева (1867 год). Революционная пропаганда народовольцев^[51] в деревне к 1873 году получила полное фиаско.

В конце романа арестовывают Маркелова, Нежданова — спасла смерть, то есть самоубийство. На заводе никакого выступления организовать не удалось, — фабричные так и не поняли, что надо этим топтунам.

В России тогда всё было в рамках строжайшей законности и если нет материала для обвинения, то следствие прекращалось, поэтому никого и не судили. Соломина тоже вызывали, но так как на него не было материала, то его «оставили в подозрении — и в покое».

В конце тургеневских романов все как бы прибиваются на место: Наталья выходит за соседа по имению — за Волынцева, Марианна выходит замуж за Соломина. Наиболее живое дело у сестер Локтевых ((«Отцы и дети»), то есть у Кати, которая выходит за Аркадия, и даже у Анны Сергеевны Одинцовой, которая вышла замуж не по любви, но «из-за убеждения». (Заканчивает роман Тургенев мягкой фразой с иронией, что живут они в большом ладу и доживутся, пожалуй, и до счастья, пожалуй, до любви.)

Сюжет лишнего человека недаром оказывается столь живучим и в наше время, так как в 70-е годы XX-го века литературная критика старалась осудить Россию обыкновенную XIX-го века и признать все созидательные процессы не состоятельными и заранее обреченными на провал. Поэтому всякий камень, который возмущает ровную поверхность этой самой воды (общественной) был объявлен прогрессивным.

Но и вода бывает разная: есть болотная вода, которая загнивает, а есть озёрная вода, которая питается внутренними источниками, которые постоянно бьют откуда-то. Мы не можем их отследить, но мы не можем не видеть, что озеро не заболачивается.

Тургенев здесь абсолютно прав, что есть вот эта живая жизнь, даже созидательная, — может быть, по инерции, может быть, уже лишена этого настоящего живого творческого импульса.

Жизнь по инерции — это как у дерева, которое ещё стоит, а сердцевина уже гнилая. Хорошо, если от такого дерева, от корня пойдут сразу же молодые поросли — это и есть вегетативное размножение.

Тургенев вряд ли всё это может осмыслить сам, но он точно подмечает эту тихую заболачиваемость поверхности, так сказать, обыкновенной жизни. Жизнь по инерции порождает привычные понятия, которые уже лишенные живых соков, засыхают. По определению Гегеля: «предрассудки — это обломки древней правды». Но из обломков построить ничего нельзя, строят из хорошего леса.

С одной стороны, лишний человек, аутсайдер Дон Кихот пытается что-то сдвинуть с места и жизнь ему сопротивляется, а с другой стороны, по всей вероятности, человек должен идти; если человек останавливается, то — или потому, что он ищет вразумления, или это — беда его! он уже не ищет вразумления, так как считает, что и так уже хорош (самодовольство). Самодовольство и чувство внутренней самодостаточности всегда ложное, так как человек, объявляющий себя самодостаточным и правым, будет всегда глух к Божьему призыву. Это как раз и есть те уши, которые не слышат, и глаза, которые не видят.

В «тюфяке» есть, прежде всего, некая отрицательная самодостаточность. Тюфяк, правда, не чувствителен к ложным призывам-лозунгам, но он фактически становится глух вообще ко всякому призыву, иными словами — это те заложенные уши. Можно сказать, что это евангельский сюжет — дети мои со мной и дом заперт, чего тебе надо (ср. Лк.11,7).

⁷ а тот изнутри скажет ему в ответ: не беспокой меня, двери уже заперты, и дети мои со мною на постели; не могу встать и дать тебе.

Лекция 14.

1. Тургеневские женщины.

2. Тургенев и архиепископ Иоанн (Шаховской): внятное свидетельство о святой праведнице Гликерии («Живые мощи»).

Выражение «тургеневские женщины» уже давно стало нарицательным. Лев Толстой писал в свое время, что до Тургенева никаких тургеневских женщин не было, но после произведений Тургенева они появились.

Но ведь говорят, что и сказка с чего-то взята; а уж тем более такой важный объект российского менталитета. Конечно, тургеневские женщины были, но подход, который выработал Тургенев — этот феномен не только воплотился в жизнь, но и стал жить в российском менталитете, вошел в активный словарь (нарицательный эпитет).

В конце 90-х годов, а именно, в произведениях Чехова явно можно видеть, что понятие «тургеневские женщины» приобретает некую ироническую, а потом и пародийную окраску. Особенно это характерно в повести Чехова «Рассказ неизвестного человека».

Петербургский скептик Орлов говорит, что «всю жизнь я терпеть не мог тургеневские романы и вот попал в самые тургеневские герои. Это у Тургенева сказано: чтобы благородная, честно мыслящая девица шла за любимым человеком на край света и служила там его идее. У нас «край света», как правило, находится в квартире любимого человека.

Дальше Орлов замечает, что «если мне понадобиться когда-нибудь освобождать Болгарию, я не буду для этого нуждаться в дамском обществе». (То есть пародируется явно Елена Стахова).

Сам рассказ Чехова «Душечка», конечно — пародия, но эта пародия на тургеневскую женщину. Душечка совершенно самоотверженно и безоглядно, как и Елена Стахова, служит идее любимого человека. Этой идеей может быть театр; может быть труд («мы с Васечкой люди труда»); ветеринарное дело; но когда меняется любимый человек, то меняется и «идея». Когда же Душечка остается без любимого человека, то она видит во сне свой пустой двор.

Характерные основополагающие черты тургеневских женщин.

Прежде всего, — безоглядность; затем, готовность отдаться идее любимого человека.

У Аси, например (из повести «Ася»), когда «прерывается идея», то она навсегда покидает свое общество и больше о ней никто и никогда не слыхал.

Наталья Ласунская тоже готовится безоглядно следовать за Рудиным, а тот как-то пожимает плечами и призывает ее к благоразумию.

Елена Стахова явно ищет избранника-пришлеца, нового человека, который бы явился откуда-то (из не наших краёв) и пафос Елены Стаховой тоже уйти.

В этом смысле кое-что подметил и Гончаров («Обрыв»); но у Веры (героини «Обрыва») всегда стоит громадный вопросительный знак — а может быть, и незачем уходить? У тургеневских героинь этого нет. И недаром прототип этих героинь Юлия Петровна Вревская всё-таки умирает в балканском походе под Константинополем, где русская армия (победившая) вымирает от тифа.

Как тезис можно поставить так, что кроме безоглядности и жертвенного служения идее любимого человека, у тургеневских женщин присутствует фетишизация. Отсюда всегда это всё отдаёт надрывом: Ася обязательно рыдает или все у нее граничит со срывами характера, с истериками; Наталья Ласунская, хотя и возвращается на более или менее обычную стезю, но она порывает с самой памятью о том, кто такой Рудин; и так далее. Елена Стахова после смерти Инсарова остается служить его делу, его памяти, но в последнем письме как-то прорывается нотка ложного фатализма: а именно, «может быть, это я его убила, теперь его очередь увести меня с собою в могилу». Это всё сплошное кумиротворчество и, поэтому дело не только не христианское, но явно граничащее с прельщением.

Рассмотрим две фигуры, которые действуют несколько иначе, то есть они избирают в своей жизни нечто отличное от идеи любимого человека.

Очень проблематичная фигура — Лиза Калитина («Дворянское гнездо»). Жизнь этого образа в русском менталитете в последующие годы будет иметь длинное продолжение. И характерный пример тому — «Пушкинская речь» Достоевского. Достоевский много говорит о Татьяне и говорит, что вот такой красоты положительного образа более никому из наших писателей не удалось создать, кроме, разве, Лизы Калитиной Тургенева. Следовательно, Достоевский безусловно в положительном смысле воспринимает этот характер. Этот характер (по преданию) очень положительно воспринял и Аполлон Григорьев. В позднейшее время был такой свидетель русского Зарубежья Петр Иванов, который написал книгу «Смирение во Христе», где он тоже необыкновенно положительно характеризует Лизу Калитину.

В лучших своих произведениях писатель свидетельствует больше, чем он сам может понять. Эта мысль высказана ещё Платоном («Апология Сократа»), что писатель или поэт всегда имеет некий момент одержимости, поэтому он выговаривает то, что превосходит меру его понимания. Но далее философ, рассматривая то, что поэт выговорил, имеет возможность это разобрать, осмыслить и освидетельствовать. Добавим, что как раз у художника, человека душевного, дух находится в рабстве у разумной части души, а именно, у чувствующей, то есть эмоциональной ее части. Именно поэтому эта часть чрезмерно усиливается и, наоборот, рассудочная часть той же разумной части души несколько обедняется и умаляется.

Такое же явление прослеживается у Льва Толстого в Анне Карениной. И в этом смысле наиболее гармоничен Достоевский. Тургенев явно в произведении «Дворянское гнездо» свидетельствует больше, чем он сам понимал, и это можно отследить по его письмам, высказываниям.

Воспитательницей Лизы была ее няня Агафья Власьевна, покаявшаяся грешница, но человек как бы штундисткого, то есть полу-сектантского толка. Няня рассказывает Лизе житие Пречистой Девы, жития отшельников, которые царей не боялись и когда «капала их кровь, то цветы вырастали» и так далее. Но нигде ни одним словечком не сказано: живет ли она жизнью Церкви, ходит ли к причастию и, наконец, когда няня скрывается, то появляются слухи и какие-то темные свидетельства, что она удаляется в раскольничий скит. Но рассказ об этой Агафье Власьевне относится не к началу романа, а к концу, уже после объяснения Лизы и Лаврецкого, то есть в момент наибольшего напряжения повествования.

По российским законам прелюбодеяние, которое признано виновной стороной, являлось достаточным условием для развода. В прелюбодеянии была виновна Варвара Павловна (жена Лаврецкого). Когда Лаврецкий обнаружил ее любовника, то написал ей об этом и получил ответ с полным признанием в прелюбодеянии, то есть, как говорит адвокат у Льва Толстого — «прелюбодеяние по обоюдному соглашению». Всякие трудности Синодального развода были связаны с тем случаем, если человек пытался освободиться от своей дражайшей половины против ее согласия (тогда, действительно, надо было иметь улики), но стоило самой виновной признать сам факт и брак немедленно расторгался.

Почти все герои середины XIX-го века, а не только тургеневские, как-то спустя рукава относятся к таинству брака. То есть всяческие попрания чистоты брачного союза вообще как будто не учитываются, как будто считается, — а кому какое дело, что кума с кумом сидела (Гоголь).

Поэтому, несмотря на такое подтверждение, Лаврецкий палец о палец не ударил, чтобы оформить развод. Затем, когда Лаврецкий прочёл фельетон о смерти «мадам Лаврецки» в иностранном журнале, то, сущности, это и подвигло его для развития отношений с Лизой: Лаврецкий усиленно ждёт подтверждения газетной статьи. Притом, он уже и сам в своем нетерпении, как бы досадуя на себя, сравнивает себя с вороном, который всё ждёт крови, так и он ждёт свидетельства событий.

Когда выясняется, что жена его жива, то следствие буквально напрашивалось: надо было вместе с женой ехать в Петербург и хлопотать в Синоде о разводе. Вместо этого он оповещает всех (и Лизу), что приехала жена и где-то болтается (дает ей возможность внедриться в ситуацию). А Варвара Павловна ведь — далеко не дура (женщин-хишниц Тургенев описывал); она сразу бросается к Калитиным, так как расспросив прислугу, выясняет, что ее бывший муж (Лаврецкий) бывал там каждый день. И она решила, что этот феномен нужно выяснить и площадку эту оттоптать; она не ошиблась. При одном взгляде на Лизу (с этаким французским замечанием — «да она прелестна») она поняла, чту искал там Федор Иванович.

Таким образом, ни в ком из литературных критиков не наблюдается трезвого взгляда на ситуацию; но современная молодежь определяет сразу, что Лизу он «проворонил». Ведь Лаврецкий абсолютно неверующий, например, когда посещает православный храм, чтобы там повидать Лизу, то замечает в храме мужика, который истово молится и, невзирая на свои собственные неприятности, горе другого человека всё-таки останавливает его внимание и он спрашивает мужика: «Что у тебя, голубчик?» И тот отвечает серьезно и очень коротко: «Сын помер». И у Лаврецкого тихо проходит мысль, — «что может заменить им это — утешение религией».

Так что Лаврецкий абсолютно неверующий и более того, как раз для верующего человека развод в этом случае был бы необходим, потому что нельзя то, что уже перестало быть реальностью (брак), а осталось только на бумажке, — сохранять такой брак оскорбляет Господа.

Есть русское выражение «работать спустя рукава» и его можно расширить так — можно и жить спустя рукава. Жизнь спустя рукава уничтожает активность, притом и социальную активность. Социальная активность проявиться в 60-70-е годы в произведениях Достоевского.

Тургенев вообще-то наблюдал людей и строгих к себе, — славянофилов, например. Важно то, что он совершенно правильно подмечает главную черту социальной психологии лишнего человека — инертность. Инертность — некоторая привычка жить спустя рукава, то есть, как бы не то чтобы вынужденная пассивность — ведь, в сущности, отсутствие творческого отношения к жизни — это привычка плыть по течению. Как писал Высоцкий: «Кто рули и вёсла бросит, тех нелегкая заносит». Привычка плыть по течению, жить изо дня в день, то есть отсутствие творческого отношения к жизни, есть одна из сторон (один из аспектов) уныния. Творческое отношение к жизни — это значит строить свою судьбу: и достаток, и здоровье и так далее.

Как рассматривают окружающие эту ситуацию? Одним из самых трезвых и разумных людей в романе является Марфа Тимофеевна, которая опасается (и это ее главное опасение), что Лаврецкий и Лиза просто уедут.

И она говорит: «Федя, а ты честный человек»?

Он: «Да, надеюсь».

— Хорошо, что надеешься. А ты дай мне честное слово, что ты честный человек.

— Извольте. Да зачем это Вам?

— Уж я знаю зачем. Да и ты, отец мой, ты ведь не глуп; подумаешь, так поймешь. Знаю, что тебе нелегко, а кому легко-то? Вот уж на что я в свое время мухам завидовала, а вот, как-то среди ночи услышала, как муха в лапах у паука стонет: нет, думаю, есть и на них гроза.

Судьба Лизы Калитиной как бы зависает. Откуда же приходит ее решение? Впоследствии Николай Семенович Лесков напишет, что как раз уходы в монастырь для женщин из дворянского круга были в моде в Орловской губернии и именно в 30-е годы, то есть в те годы, к которым относится действие романа — это как раз после смерти Пушкина. Тургенев знал сам несколько случаев ухода в монастырь девушек из общества и это послужило побудительной причиной для рассмотрения этого сюжета; то есть, он как бы в обратном порядке раскручивает этот «кокон» и пытается найти причину: зачем девушке из общества уходить в монастырь?

Жизнь спустя рукава привела к тому, что таких вот дворянского круга тихих аутсайдеров и в то же время «тюфяков»^[52] была целая социальная группа. Разница была только в том, что одни тихо почивали, а другие вели жизнь более трезвую. Отсутствие творческого отношения к жизни — это и есть определяющая особенность тюфяка. Причины появления «тюфяковости» разные. Это может быть и воспитание, например. Иногда эту причину искали в национальном русском характере. Для англичанина, к примеру, житейская активность более распространена. Пассивное отношение к жизни и согласие (соизволение) плыть по течению — это одна из форм уныния. Тюфяк — это резкое умаление героического начала в мужском характере. (Елена Стахова ищет пришлеца, потому что ищет героя). Отчасти верно и то, что из-за этой причины женщины пошли в эмансипацию, но это не евангельское дело, так как дело женщины слушаться мужа, но до тех пор, пока он сам слушается Бога.

Лиза — человек более волевой и она — не «Душечка», поэтому она сама сразу занимает активную позицию и заставляет Лаврецкого примириться с женой, то есть попросту натягивает на него шутовской кафтан рогоносца. Другое дело, что, в конце концов, они друг с другом помирились на разводе (de fakto). Но это тоже придумала сама Варвара Павловна, которая прямо сказала — «я понимаю Ваше положение». И по выражению ее «умных глаз» он увидел, что она понимает его положение вполне. «Но, — продолжает она, — Вы должны отдать мне ту справедливость, что со мной легко живется: я не забуду Ваших благодеяний… и сумею уважать Вашу независимость и Ваш покой». Это и есть развод de fakto, и она уезжает в Париж навсегда, а он дает ей вексель, чтобы откупиться от ее вторичного приезда.

Что такое уход в монастырь Лизы Калитиной с православной точки зрения? С православной точки зрения — это вообще преступление. Как расценивает Марфа Тимофеевна решение Лизы? — Сначала, что это просто бред; потом, если она не больна и не бредит, начинает пугать Лизу. Но чем она ее пугает — «Лизочка, ты же не знаешь жизнь монастыря». И начинается: «Маслищем конопляным кормить станут; бельище наденут толстое-претолстое», и так далее.

Для ухода в монастырь требуется Божье призвание на подвиг. По классификации Пафнутия Великого, что можно выделить три побудительных причины для принятия на себя этого особого подвига.

Первая причина (самая серьёзная) — это призвание Божие на подвиг. Такое призвание в тургеневское время имела Елена Васильевна Мантурова — раскрытая пасть дракона и призвание Матери Божией во свидетельницы и тут же данный обет.

Вторая побудительная причина — это решение, принятое благодаря доброму примеру и желание подражать такому примеру. Например, в Дивееве можно выделить Елизавету Алексеевну Ушакову, будущую игуменью Марию^[53] — она пришла к своему решению постепенно под влиянием чтения книг Тихона Задонского.

Третья причина — это решение, принятое под влиянием внешних обстоятельств^[54], в том числе и насильственный постриг, то есть в попрание всех церковных законов и в попрание самого монашеского замысла, который был дан ангелом Пахомию Великому.

Во всяком случае, никакого ни призвания, ни примера, а только третья причина могла руководствовать Лизой Калитиной, а именно, уйти из привычных условий, которые ей опротивели, но уйти так далеко, чтобы никто тебя не нашел (родным она не пишет никогда). Ключ, вообще говоря, ко всей фигуре Лизы Калитиной в последнем сюжете эпилога, когда Лаврецкий посещает этот монастырь, подстерегает ее в храме, где она пробирается с клироса на клирос «торопливо-смиренной походкой монахини». И при встрече с Лаврецким она только ниже наклонила исхудалое лицо и только ее руки сильнее сжали чётки.

Эта сцена показывает то, что, хотя прошло уже девять лет, она все эти девять лет думает о Лаврецком и внутренне оплакивает эту свою неудавшеюся жизнь. (Мария Египетская не грехи оплакивает, а борется с греховными последствиями, но решимость у нее безусловная — ее сразу же, когда подавали монетку, назвали амма, то есть матушка, — так называют только стариц).

У Лизы — одна из самых распространенных ошибок, а именно, обыкновенная психическая ошибка. И, в сущности, — это монастырь без Бога, без Христа: не Небесный Жених и никакой ее не призывает — ей главное — уйти; и уйти туда, куда ей подсказывает социальный расклад. Именно с этими социальными раскладами идет борьба Серафима Саровского. Ведь такой же причиной, как неудачный роман, может быть и отсутствие всякого романа, то есть засидевшаяся девушка не выходила замуж; не удавалось выйти замуж — шли в монастырь. Такая, уже за сорок, девушка из дворян приходит к Серафиму получить благословение на уход в монастырь. А тот ей отвечает, что жизнь в монастырях трудная, не для всех она выносима и тебе это совсем не надо, а ты выйдешь замуж^[55], но только помни, что в супружестве нужно соблюдать взаимную верность, мир и любовь.

В Синодальный период Церковь находится, в сущности, в положении унизительном и униженном; и вдобавок с комплексом пауперизма, который поражает и белое духовенство и монастыри (особенно женские). Поэтому для игуменьи главное то, что Лиза Калитина принесет большой вклад, поэтому ей уже не до духовных причин. (Сейчас гораздо лучше).

Тургенев (человек малой церковности) в этом романе свидетельствует гораздо больше, чем он может осмыслить. Он говорит о том, что религиозная церковная судьба русской женщины оказывается настолько неустроенной и какой нужен подвиг, чтобы восстановить в своей жизни Христову истину.

И такой пример Тургеневу удалось создать, а именно, святая и праведная Лукерья («Живые мощи»). Лукерья была счастливой невестой; высоченная, полная, певунья, плясунья. Как совершается ее призвание? Она как-то упала и что-то в ней повредилось, доктора ей не помогли и она стала лежачей больной. Лукерья лежит в сарайчике, вся иссохла — ее прозвали «живые мощи».

Дальше у нее начинается, фактически, боговдохновенный и Богом посланный ей затвор. Поразительно, как дальше совершается ее жизнь. Прежде всего, она не только не ропщет, а она сразу же думает о том, кому хуже: у другого пристанища нет; иной слепой или глухой, а я, ведь, всё вижу, всё слышу. Она вся растворяется в этом внутреннем чутком внимании к Божьему миру и к Божьему делу. «Прочту, — говорит, — молитвы, а я их мало знаю: Отче Наш, Богородицу, да акафист, а потом лежу себе, лежу полеживаю и не думаю, чую, что жива, слышу — и вся я тут». На это митрополит Иоанн (Шаховской) замечает: «Вот оно — обнаженное восприятие жизни как бытия».

Лукерья достигает бесстрастия, но как — вот эта высшая простота духа без малейшего поползновения своей самости. С другой стороны, удивительная способность отстаивать Христову правду и в своей жизни и в жизни других. Приходит священник причащать ее и говорит — да зачем тебя исповедовать, ты в твоем положении и согрешить-то не можешь. А она ему отвечает: «а мысленный грех, батюшка?» Ее молитвы, видимо, достигают того, что когда к ней в тонком сне являются ее родители, то они свидетельствуют, что «ты свои грехи уже победила, а теперь побеждаешь наши. Нам теперь много способнее стало» (в загробном-то бытии).

Явление смерти дано было Лукерье в виде странницы. «Лицо особенное, постное лицо, строгое. И будто от нее все сторонятся, а она, вдруг, верть и прямо ко мне. Остановилась и смотрит. Я спрашиваю ее — кто ты? А она говорит — я смерть твоя. Мне что бы испугаться, а я, напротив, рада, радёхонька, крещусь. Говорит мне та женщина, смерть моя, — жаль мне тебя, Лукерья, но взять тебя с собою не могу, прощай. Господи, как мне тут грустно стало; и смерть моя вернулась ко мне и стала мне выговаривать — понимаю я, что назначает она мне мой смертный час, да не понятно так, не явственно, после, мол, петровок». Кончина Лукерьи действительно наступила после Петрова поста.

Уже в местном предании, которое дошло до Тургенева-рассказчика, сказано, что в самый час смерти в полном сознании Лукерья свидетельствовала, что был колокольный звон, хотя день был будний, а до ближайшей церкви пять вёрст. И сказано, что она же и свидетельствовала, что звон шел не со стороны церкви, а сверху — именно оттуда вышние силы приветствовали Свою рабу.

Этот рассказ митрополит Иоанн (Шаховской) как бы заново открывает для себя в 50-е годы XX-го века и заканчивает так: «Только религиозной или подлинно художественной интуицией человек способен увидеть эту истину высшей человечности, как увидел ее Тургенев в лице многотерпеливой русской женщины. Ее духом, побеждающим все испытания, спасается Русь». (Подразумевается, конечно, советская действительность 50-х годов.)

Лекция 15.

Развитие темы нигилизма от Тургенева к Гончарову.

Роман “Отцы и дети” Тургенев писал очень быстро (на одном дыхании) и закончил работу в один год и том же 1861 году роман вышел. В романе Тургенев впервые ввел сам этот термин “нигилизм”.

С другой стороны в 1849 году Гончаров начал роман “Обрыв” и в нём не только вывел, так сказать, пра-нигилиста, но и наметил как бы будущность всего направления, во всяком случае, – как он видел его перед собой. Но Гончаров закончил свой роман только в 1868 голу, уже после Тургенева.

Уже фактически нигилизм, как теория был осмыслен позднее – в середине 70-х годов XIX-го века^[56]. К середине 70-х нигилизм был уже весьма распространён, вышли вещи Лескова, такие как “Некуда” и «На ножах» и даже были написаны “Бесы” Достоевского, а всё ещё это явление оставалось неопределённым. И, пожалуй, теоретическое определение этого явления принадлежит Страхову.

Страхов пишет, во-первых, что, конечно же, нигилизм весь возник из западничества и что особенно умственные движения запада дали толчок для развития нигилизма. Нигилизм русский возник из Герцена и Белинского, но отчасти и от Чаадаева, то есть с середины 30-х годов. Любой нигилист обязательно имеет на западе непререкаемые авторитеты.

У Базарова непререкаемый авторитет — Бюхнер, Фогт, естественные науки («куда нам до Либиха») и так далее. То есть это нигилизм сугубо материалистический, точнее вульгарно-материалистический. Бывает нигилизм и идеалистический (у Чаадаева). У Гончарова в «Обрыве» Марк Волохов будет обязательно ссылаться на Прудона и особенно на его лозунг, что «собственность – это кража» (значит, это — долой).

Во-вторых, Страхов точно указывает второе свойство нигилизма: нигилизм – это крайность. Какое бы направление он себе ни избрал, но он обязательно дойдёт (по словам Достоевского) до Геркулесовых столпов (как Раскольников – «сразу же до Геркулесовых столпов дошёл»).

В чём заключается ученичество нигилизма западу? И здесь тоже словами и терминами впервые объяснил Страхов, чту мы берем с запада для развития своего нигилизма, так сказать, для отлива нашей жизни в такие формы. Страхов пишет, что запад нас учил, что нет вечного, что всё изменчиво, что все формы скоропреходящи и даже летучи. И мы, сказано, «столь жаждавшие изменений у себя дома», жадно примкнули к этому учению, мы поверили всей душой теории прогресса^[57], которая утверждала, что рано или поздно не останется в старой Европе камня на камне (и поскорей – весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем …). Мы не захотели исповедовать то, чему скоро должно было отжить и разрушиться, а прямо примкнули к новому, к будущему, к надеждам и порыванием вперёд. Эту тенденцию Гончаров отследил великолепно. Что характерно для нигилизма по Гончарову – это неясность и неопределенность положительного идеала; неимение цели и неумение искать эту цель. Главное в нигилизме – порыв, как пишет Страхов – “порывание вперёд”. А где перёд?! – не важно. Это стремление к новому Марк Волохов называет “тянутся на свет, хоть сослепу, да усердно”; на свет – это «к новой жизни, к новой науке».

В чём заключается «новая жизнь», какие ее характерные черты, что это за «новая наука» – нигилизм эти вопросы никогда не рассматривает и, в сущности, он – не только слеп, но и превозносит свою слепоту.

В романе “Что делать?” описано новое общество, но роман “Что делать?” – это уже новый утопизм. Слабость Чернышевского именно в том, что его легко спародировать. «Колонны из алюминия» были спародированы уже Достоевским.

В-третьих. Третье свойство нигилизма тоже отмечено Страховым, а именно, «печальный, все отрицающий взгляд на человеческие отношения был нам больше по вкусу, чем какие-нибудь восторги перед явлениями, нам чуждыми и не могущими вполне удовлетворить нашим требованиям. Все отрицающий взгляд на вещи нигилизма не противоречит тому, что на западе есть какие-то божки».

Страхов называет Герцена “первым отчаявшимся западником”. Герцен, довольно долго поживший на западе, испытал глубокое разочарование: и в парламентских формах; и в революции 1848 года; и в «толпе» Франции. Только к Италии Герцен сохранил некоторые теплые чувства, но жил всё-таки в Англии, так как там порядок.

В четвертых. Четвертый характеристический признак нигилизма. Душа требует чего-то положительного, прочного, устойчивого, то есть того, на что можно было бы опереться. Страхов пишет: “Собственно мы требовали от Европы полного нравственного руководства, полного все разрешающего взгляда, совершенно твердого, руководящего начала, а ничего подобно Европа нам дать не могла. Мы оказались в положении учеников, которые сперва твердо веровали в своих учителей, но мало помалу разочаровались в них и убедились, что ждать нам от них нечего”. Положение безотрадное.

Кое-какие параллели можно провести и с XX-м веком, так как в 1975 году люди, которые массово подавали в ОВИР заявления на выезд и получали отказы, жили тёплой верой, что в Америке текут молочные реки, но многие из них, уехавшие на запад, разочаровались. Разочарование западом. Но это разочарование нигилиста не приводит к возвращению домой, то есть к своим началам. Из нигилиста почти никогда не получается славянофила.

Лев Тихомиров – это исключение из правил, так как он, даже будучи нигилистом, всегда старался быть положительным теоретиком. Это свойство Гончаров подмечает великолепно, что никакой Америки у нигилиста нет (в том смысле, что, как Колумб, должен что-то открыть), а есть гробы, полные костей, на которые нигилист только указывает^[58].

На этих четырёх характеристических чертах (западничество^[59], порыв к новому, всеотрицающий взгляд на всё, разочарование западом) и происходит становление нигилизма как общественного учения, владевшего Россией всю вторую половину XIX-го века.

Есть ещё и пятое отличительное свойство – нигилизм не стоит без энергии. Эта энергия отрицания, сила отрицания (некая мощь как бы). Страхов этот момент называет “здоровой стороной нигилизма” и говорит, что эта здоровая сторона нигилизма никогда не должна быть упускаема.

Страхов пишет так: “Скептицизм, недоверие, отсутствие наивности, насмешливость, бездеятельная, но умная леность – все эти черты русского характера находят здесь (то есть в нигилизме) исход. Трудно нам проникнуться к чему-либо пламенным восторгом и ядовитая струйка северного холода готова примешаться к каждому нашему учению”.

Для Базарова это характерно в высшей степени. Базаров никогда не проповедует, но везде вставляет колкое словечко.

Эту же черту гораздо раньше подметил и Гончаров, то есть – те, которые проповедующие (у Гончарова «неизлечимый романтик» — Райский) всегда встречают колкое холодное и крайне едкое словцо (как бы ушат холодной воды). Этот ушат холодной воды как раз и обливает всякие восторги проповедника, зовущего в даль.

Поэтому даже скептицизм самого нигилизма и его бесцельность как бы работают на него, потому что цель, к которой зовут окружающие, не выдерживает критики. А старая жизнь, за которую цепляются, тоже как бы не выдерживает критики и, значит, заслуживает отрицания. Поэтому получается некоторый круг: в старом оставаться нельзя (оно не выдерживает критики), а те цели (в перспективе), к которым зовут другие – тоже не выдерживают критики.

Гончаров предсказывает этот круг очень рано - в 1849 году. Герцен уехал за границу только два года назад, Белинский умер, но Грановский, Огарёв и прочие соратники — еще остались. Гончаров тем отличается от Тургенева (глубоко), что он человек глубоко христианского менталитета, абсолютно традиционной православной веры и даже не дворянин (из купеческого сословия). Именно поэтому у Гончарова, в отличие даже от Лескова и даже от Федора Михайловича Достоевского, есть изумительная христианская черта – видеть каждого изнутри, то есть не только образ Божий (запыленный, как потерянная драхма). Гончаров, более того, открывает то, что не снилось даже Достоевскому. Гончаров показывает, что отрицание внешнее идёт от безнадёжности внутренней. (Это не базаровское – «мне приятно отрицать»). Гончаров понимает главное, что нигилизм соблазняет лишнего человека, так как когда он перестает быть “дон кихотом” и перестает мнить себя благодетелем человечества, а если он перестанет мнить себя благодетелем человечества, то тогда сорвется — и только в нигилизм.

Что было делать Марку Волохову, если бы он остался в Малиновке и согласился на то, к чему его звала Вера, – она звала его просто остаться. Что он может делать? Как он сам с иронией замечает, – «и выйдет из меня вице-губернатор или советник хороший». Но чтобы служить, как служил сам Гончаров, а он служил по цензурному ведомству и в отставку ушел в 1875 году в чине тайного советника, нужно уметь со всеми ладить, нужно уметь являться во время. Гончаров был профессионал: свои мысли воплощал в произведениях, причём учитывал требования цензуры. Даже Обломов не смог служить, так как он не увидел среди своих начальников сердечности.

(NB: Владимир Соловьев не мог быть даже профессором университета, потому что он не умел являться вовремя и ещё имел свои мысли (и не умел вовремя их скрывать). Чехов мог служить только на частном секторе – был вольнопрактикующий врач, но состояние нажил только писательством.

Из наших русских писателей, которые могли служить, наберется мало. Служил Тютчев, но ведь это – огромные связи, служба придворная, то есть попросту его нянчил весь двор, начиная с царской семьи, но и он не являлся вовремя, а иногда и во фраке своего лакея.

Марк Волохов не может служить ещё и потому, что он уже как бы «вылупился» из этого яйца, он не может серьёзно относиться к присяге^[60]. Остается частная жизнь. Например, Волохов может жить в Малиновке, но для этого нужно поступить в ученики к бабушке и учиться быть помещиком, то есть учиться понимать крестьянина, учиться, на какой глубине запашка, что где сеют, что делать, если дожди, и так далее. К этому не был способен даже Аксаков, а только его отец. Можно, конечно, жить в деревне лентяем, сибаритом, то есть за тебя работают другие: работает староста, приказчик, управляющий, а ты живешь от самовара до самовара. Но тогда — куда девать энергию?

В романе “Обрыв” показан помещик Тушин, у которого лошади и в них он знает толк, у которого лес и он прекрасно знает, что и как вырубается, что и когда сплавляется, что и когда сажается. Но и ему минимум раз месяц необходимо срываться в безудержные кутежи – это значит, что у него внутри — клокочет. Поэтому в деревне жить хорошо Марфеньке, потому что она без запросов.

Николай Семенович (роман “Подросток” Достоевского) в письме подростку Аркадию показывает, что герой 70-х годов будет обязательно с видом меланхолическим и обиженным. (Это – человек, уходящий с поля боя и «ясно, что не за ним осталось поле боя»). Левин («Анна Каренина» Толстого) – хозяин без огонька и такой, что со стороны смотреть на него скучно. Левин всё время брюзжит и, прежде всего, брюзжит в момент национального подъёма, то есть как раз во время начала Балканской войны; он тоже – нигилист, только без энергии.

Внутренняя безнадёжность - как раз об этом разговаривают в романе. Время, когда происходят события романа хронологически атрибутируется бесспорно: во Франции воцарился Наполеон III – это 1849 год.

Когда Марк Волохов беседует с Райским о жизни в деревне, то они натыкаются на проблему, что «нет поприща» или как они говорят - нет арены (арены для деятельности). Итак, жизнь в деревне того времени многих выбрасывала на обочину.

У Гончарова выведен хороший священник отец Василий, который говорит проповеди, ведет трезвую жизнь (много священников спивалось), но отец Василий окормляет мещан и дворовых, потому что он по социальному положению чуть-чуть пониже купца. Но это приводит к тому, что когда бабушка в молодости согрешила (вступила в отношения), то ей нельзя было исповедоваться отцу Василию, так как отец Василий – деревенский священник и такая исповедь – соблазн для обоих (такое положение не каноническое, а социальное). Именно поэтому – обрадовались Оптиной Пустыни. Во-первых, она далеко, а во-вторых, всё-таки она – отдельное образование. (Дворяне довольно часто не могли исповедоваться деревенскому, почти «дворовому» священнику). Область действия священника (деревенского) ограничена только, так называемыми, простыми людьми.

Вера, когда согрешила, то смогла говорить об этом только с бабушкой.

(При Екатерине II первенствующий член Синода митрополит Гавриил (Петров) еле-еле добился отмены телесных наказаний для священников и, стало быть, священник по социальному рангу становился чуть выше мещан.)

Забитость, пауперизм (чувство социальной приниженности), многодетность духовенства — никого из русских писателей это не поражало в сердце. Тургенев в детстве поэтому научился презирать священника и никогда от этого чувства так и не освободился. Достоевский не присматривался к этим явлениям. Гончаров их видел действительными открытыми глазами, которые всё отражают для верующего.

Ситуация «Обрыва» оказывается социально безнадёжной; и Вера (героиня «Обрыва») с её неприятием многих «отживших форм» и с порывами тоже неизвестно куда, — оказывается, так сказать, субъектом, который подлежит разоблачению. Гончаров сумел показать губительность гордости. Достоевский в это время этого не понимал, у него только в романе “Братья Карамазовы” на примере Екатерины Ивановны эта проблема находит разрешение, ещё Дунечка Раскольникова – «девушка гордая, характерная» и так далее. Бабушка же, после признания Веры, ее и обличает – «не Бог вложил в тебя эту гордость».

Высшее напряжение романа – это сцена совместного покаяния. Когда в ответ на признание Веры, ее отчаяние, бабушка признается ей. И та сначала не хочет верить, она всё думает, что может быть – героический поступок, может быть, это великодушная жертва; но — слёзы, обращение к умершей матери… И, наконец, последнее слово, абсолютно точно определяющее статус человека в Божьем мире: - “Господь простит нас, но Он требует очищения” (очищение, покаяние, преодоление гордости).

“Смирись, гордый человек”,— Достоевский пришел к этому только на пушкинской речи^[61] — «и, прежде всего, смири свою гордость; смирись, праздный человек, и, прежде всего, поработай на родной ниве». Губительность гордости (это при полной вере, при постоянной молитве, при всяческой благонамеренности) изнутри становится понятна так, как гордым Бог противится. Именно после этой ключевой сцены как бы разряжается нравственная атмосфера романа и даже несчастного Волохова, всё-таки, приходится удалить.

Чем снижен у Тургенева Базаров? Тем, что его не любит никакая женщина, кроме Дуняши, на которую он не обращает внимания вовсе. А Марка Волохова любит героиня: чту она в нём нашла? Это психологически абсолютно верно и это опять-таки открытие Гончарова: у Марка Волохова есть качество, чуждое Базарову, у него есть детскость. Эта детскость, отчасти этакое мальчишеское хулиганство: знакомятся они, когда он таскает яблоки из сада и на ее недоуменную мину – цитирует ей Прудона, что «собственность – это кража». Именно детскость сообщает Марку настоящую, а не мнимую привлекательность.

Вера (Верочка) – властна и поэтому она, духовно – старшая сестра (или тетка) Катерины Ивановны Верховцевой Достоевского, которая, ведь, тоже искренне в начале избирает себе Митеньку Карамазова. Потому что она тоже знает, что сила на ее стороне (ей даже от природы дана мощная походка). Недаром позднее Катерине Ивановне посылается Иван, который вровень и даже повыше ее (поумнее). Властна (отчасти) и Настенька Чапурина у Мельникова-Печерского (“В лесах”). Властные девушки инстинктивно берут как бы что-то не дозрелое, что-то как бы с детскостью, даже с инфантилизмом, потому что тут ещё для них поле и для педагогической деятельности. Совершенно правильно определяет такое состояние Сергей Тимофеевич Аксаков в Софье Николаевне Зубиной — стремление воспитать, довоспитать.

При гордости человек инстинктивно отталкивает от себя и то, на что можно опереться. Например, для Веры Тушин – не авторитет, а Тушин для нее – телохранитель и “медведь”, который может «сослужить службу».

Гордый человек притягивает к себе то, что рано или поздно может служить его разрушению.

Лекция 16.

Личность и творческий путь Ивана Александровича Гончарова.

Сила незаметности М.А. Гончарова.

Гончаров предстает как сплошное исключение, как будто секуляризации мышления не было, как будто никогда не формировался особый клан интеллектуальной элиты, как будто не было конца XVIII-го века с его формированием субъекта русской литературы, т.е. писателя и читателя.

В своё время А. Пушкин провозгласил — «ты сам твой высший суд»^[62],— для Гончарова это никогда «не звучало», потому что он знал над собой суд Божий и Бога боялся всегда. Без этого Гончаров проходит в русской литературе, в русской жизни так, как будто сквозь русскую историю (особенно XIX-й век).

Гончаров родился в 1812 году (в тот же год, что и А. Герцен и прп. Амвросий Оптинский). Но если Герцен дожил только до 1870-го года и умер за границей с чувством глубокого личного поражения, то Гончаров скончался в 1891 году на попразднство Крестовоздвижения (15 сентября по ст.ст.) и перед смертью удостоился явления Самого Господа Иисуса Христа (чего и Амвросий Оптинский не удостоился)^[63]. Как будто вся предыдущая история русской литературы и вся история русской литературы, современная Гончарову, и последующая была не для него (ни один русский писатель не удостоился явления Господа Иисуса Христа).

Перед самой смертью писатель был в полном сознании и успел поведать, что Господь, явившись ему, сказал, что «тебе смерти бояться не нужно». Гончаров боялся суда Божия всю жизнь и именно поэтому на краю гроба ему уже не надо было этого бояться. Господь является не только для укрепления верным, но, прежде всего, во свидетельство Своей Церкви. Здесь сбылось предсказание пустынников V века, что те люди будущего, которым явится столько искушений и они окажутся стойкими, «будут выше нас и отцов наших».

Гончаров сумел прожить весь свой век не заметно, до такой степени не заметно, что, вообще, человек такого менталитета должен был быть всесветным посмешищем, а у него даже этого не было. Гончаров всю жизнь был цензором и ушел в отставку только в 1875 году.

В романе Ф.М. Достоевского «Бесы» есть эпизод, когда бесноватый профессор выскочил на кафедру и стал изо всех сил обличать (на вечере в пользу гувернанток нашей губернии); но, заметим, говорил он в точности, что и Добролюбов и Чернышевский, и Писарев, что в 40-х годах Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников, что в университетах преподавалась шагистика (хотя в университетах не было военного дела), и что «литература служила в цензуре», а потому была объектом нападения.

В цензуре служил и Тютчев, но после возвращения из-за границы; служил Аполлон Майков, но всё-таки он писатель другого класса, Майков дослужился, как и Гончаров, до тайного советника. А так, в цензуре служили писатели более мелкого масштаба, типа Никитенки. Потом, в XX-м веке, в цензуре будет служить Метнер, например, то есть в XX-м веке в цензуре будут служить и писатели «серебренного века», но к тому времени все же произошли разные изменения и сдвиги в самом менталитете.

Гончаров всю жизнь служил, то есть у него писательство было как бы помимо основного жизненного дела. Писательство — это твое утешение, это твое удовольствие, это твои занятия, но ты, получивший университетское образование и происходивший из Симбирских купцов, обязан приносить пользу Отечеству.

В личном плане Гончаров прожил абсолютно незаметную жизнь, не везло ему, так сказать, и в семейном вопросе, это раньше называлось «по женской части» (поэту Некрасову тоже «не везло»). Но невозможно себе представить, чтобы Гончаров имел платного сводника, который собирал по публичным домам «свеженьких», как это было для Некрасова. Это совсем другое самосознание, совсем другой дух.

Считается, что три романа Гончарова составляют некую идейную трилогию («Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв»), но это совершенно не верно, ничего подобного идейному преемству, которое необходимо для такой своеобразной идеи, у Гончарова нет.

Сюжет романа «Обыкновенная история» почти тривиальный. Явился из провинции к родному дяде Петру Ивановичу Адуеву дворянчик, закончивший провинциальный университет. Дядюшка, Петр Иванович, когда-то тоже приехавший из провинции и сам пробивший себе дорогу, занял к тому времени определенное положение в обществе и стал опекать своего племянника. А у племянника Александра Адуева развеялись его романтические мечты, и он превратился в такого же прожженного дельца-чиновника, как и его дядюшка. Вот пересказ учебника литературы с советской точки зрения. Добролюбов и демократическая критика разучили русское общество читать. Всякая филология начинается с искусства медленного чтения, если нет его, то и ничего нет.

Рассматривая не фабулу, а сюжет первого романа Гончарова «Обыкновенная история», надо обратить внимание на то, что Александр Адуев был в потенции готовенький «лишний человек». Ведь эти все так называемые романтические порывы — будущий Дон Кихот, то есть, опять же, благодетель человечества, который обязательно, не получив никакого указания свыше, бестолково вмешивается в жизнь людей и, в конце концов, бывает из этой жизни вытесняем. Как раньше вытеснен был Печорин, который «как камень, брошенный в воду, возмутил спокойствие и как камень едва не пошел ко дну».

Фабула развивается так, что Александру несколько раз не то что не везет, а он оказывается не готов к семейной жизни. Первый раз он, еще с пушком молодости, влюбляется в девушку, которая, полу-давши ему слово (оставила за собой свободу на год), от него отходит. Но что было бы, если бы они поженились? Это называется «склонить дерево не по себе». Второй раз его уже сам дядя для утешения сводит с молодой, хорошенькой состоятельной вдовой, которая живет одними мечтами. Но оказывается, что, кроме любования красотами природы, у вдовы ничего и нет за душой и племянник сам от нее удирает. В третий раз он выступает в роли этакого Дон Жуана, но тут уже отец девушки «вышвыривает» его от греха подальше.

Александр, в сущности, банкрот, он не подготовлен к серьёзной деятельности, хотя бы и к служебной, к серьёзной семейной жизни и, вообще, к чему бы то ни было серьёзному, и в свои почти 30 лет оказался ребенком. (Тот самый инфантилизм, знакомый нам по нашим советским 70-м годам). Некоторое время он пожил в деревеньке с матерью, терпя, чтобы она над ним убивалась, поскольку он-де не получил ни королевны, ни большого служебного положения. После смерти матери он возвратился в Петербург и довольно быстро, как бы воспользовавшись своими подспудно усвоенными навыками, получает богатую невесту, доходит до коллежского советника, взяток не берет и так далее. Для него жить в Петербурге стало не страшно, в нем просыпается практический человек, но не пробуждается человека серьёзного. То есть, что романтик, что практик, а на поверку — фитюлька.

Не серьёзности — нет и вдумчивости. Патологический инфантилизм — главный вывод Гончарова,— чту он и подметил в русском дворянском обществе, может быть и потому, что сам писатель не был дворянином, а снаружи как бы виднее.

Дядюшка, Петр Иванович, не в племянника: он с юмором, любит поговорить, но не толкает монологов и, к счастью, не безнадежен для серьёзной жизни, и у него есть перспектива рождения в чиновнике — человека. И Господь «достает» его ранней болезнью жены, какой-то ранней вялостью, ранним увяданием. И как-то получается, что никакие карьеры ему и не нужны: ему говорят, что Вы стоите на вакансии тайного советника, а он уже подал в отставку; и отвечает — да видишь, тайная советница-то плоха. То есть, ему нужно сейчас заниматься здоровьем близкого человека. Но надо совершить и благородный поступок, убедить жену, что это де делается не для нее, а что он сам устал, и так далее, стать по отношению к ней в положение любящего отца, который бережет ребенка (она тоже ребенок). Хотя Гончаров умел писать и умных женщин.

Роман «Обломов» — иной сюжет и абсолютно другая идея и, следовательно, другая расстановка фигур. Прежде всего, вместо дядюшки Петра Ивановича выведен Штольц, которого Чехов, например, со свойственной ему меткостью выражений, обозначил одним словом: «скотина».

В Штольце есть, прежде всего, опустошающая чёрствость, которая ничем не сглажена: ни юмором, ни какими-то вопросами (он себе вопросов не задаёт), то есть, человек, который дойдёт до смерти, но никогда не сумеет одуматься.

Про таких людей Блок в «Возмездии» скажет — «которым в жизнь до смерти рано». Горбатого могила исправит; то есть человек, на которого немного похож отец Лизы Калитиной — всю жизнь крутился как белка в колесе и, умирая, только одно сказал: «скоренько жизнь проскочила». Люди, которые вокруг себя, по сути дела, не замечают людей и которым в сердца Господу стучаться бесполезно, потому что главное их сердечное качество в жизни — это окамененное нечувствие, от которого в каждой вечерней молитве просим Господа нас избавить.

Господь постоянно предупреждал: «имеющий уши, да слышит». Имеющий уши, которые никогда не слышат и слушать не собираются, — это и есть первый признак окамененного нечувствия.

Единственно, что есть у Штольца, так это некоторое немецкое качество — немецкая преданность. Штольц — «твердый». Штольц предан Обломову как другу детства, но и в этой преданности тоже есть что-то деревянное; поэтому он не пытается своего друга понять изнутри, как личность, имеющую свое призвание, а все пытается воткнуть его в свое готовое клише. Клише такое: доходы по именью, которые нужно собирать; жениться на девушке, которая может спеть романс Беллини, что-то еще. А точнее, Штольц просто пытается Обломова загнать в себя: постричь, обрезать, срезать и сделать из него второго себя. Это, конечно, не удастся никогда. Все наши «преобразователи»: и Петр I, и Ленин, и прочие — все «работали» в этом ключе — сделать всю нацию «под себя»^[64].

В романе развивается роман. Героиня, Ольга Ильинская, впоследствии Штольц, до умиленных слез понравилась Добролюбову, но вызвала полное отвращение у Аполлона Григорьева (это характерно)^[65]. В романе Ольга представлена, в сущности, как кукла: в меру легкомысленна, в меру не то, чтобы с запросами, не то, чтобы с идеями, но с каким-то камуфляжем вопросов и идей, то есть, работающая под интеллектуалку. Но Ольга — глубоко бездушна.

Ольгу достаточно удобно вписать в вереницу других русских героинь русской литературы, она как бы внучатая племянница Софьи Николаевны Зубиной (Аксаков, «Семейная хроника»). Но главное качество Софьи Николаевны, которое ее облагораживает, это «влажность»: слезы, любовь к детям, понимание собственной немощи (например, знает за собой вспыльчивость), умение думать о другом человеке. По сравнению с ней Ольга Ильинская глубокая эгоистка и эгоизм этот у нее даже не каменный и не железный, а деревянный (недаром она выходит замуж за Штольца). Поэтому Ольга желает перевоспитывать Обломова, совершенно не понимая его: не предвидя никаких его поступков — он просто, так сказать, попался у нее на пути.

Еще больше Ольга похожа на Мальвину (Алексей Толстой «Буратино»). Точнее Мальвина написана с оглядкой на Ольгу Ильинскую. Мальвина спрашивает Буратино: «Кто вас воспитывал?». Он говорит: «Ну, когда папа Карло, когда никто.— Прекрасно, тогда я возьмусь за ваше воспитание». Именно такова логика Ольги. Когда оказалось, что Обломов не воспитывается, то Ольгу постигает дешевое разочарование. Но даже в этом дешевом разочаровании за нее пугается тетка, отвозит ее за границу, где находит их Штольц.

Для русского человека ехать за границу — как бы дежурное лекарство — от вех бед. В Англии, например, человек уезжал на материк когда проворовался: украдет в знакомом доме брошь, а это бывало часто, то достаточно уехать ему на год в Европу, когда вернется обратно, в обществе уже все забыто. Русские же ездили за границу, когда у них что-то не слаживается на родине, то есть, что тонко подметил Чехов, в России-матушке есть принцип такой деревенский: все друг друга знают, все друг на друга смотрят, всем про всех известна разная подоплека и подноготная. А если нужно смотаться, то если далеко — в Америку, а близко — в Париж.

В этом паноптикуме деревянных фигур оказывается живой человек — Илья Ильич Обломов. Любопытно, например, почему он бросил службу, но именно в Петербурге (не в Московском архиве, например, и не в военной службе). Обломов заметил во всем складе полное отсутствие сердечности. А он считает вполне нормальным, чтобы начальник спросил — что-то у Вас вид плохой, как Вы себя чувствуете? Это было, но только во дворце, да и то, когда русские императоры, начиная с Александра I, человечность считали всё-таки необходимым качеством для монарха. (Поэтому Николай I может спросить у Анны Федоровны Тютчевой: «Что это у Вас сегодня вид болезненный?». И она без малейшего жеманства ответит: «Да, у меня спина болит».— «Вы знаете, у меня тоже, бывает, болит, и я вот лед к позвоночнику прикладываю».)

В романе много написано о том, что Обломов, как правило, сидит на диване. И он на самом деле сидит на диване, но это не значит, что он на этом диване живет растительной жизнью. Обломов, прежде всего, думает, как раз задает вопросы и, прежде всего, эти вопросы он задает себе. Другое дело, что Обломов сам не ищет деятельности, но нужно уметь читать сюжет романа: как только умирает Обломов, так все разваливается. Это значит, что он был столпом.

Обломов не ищет королевну за тридевять земель, но Бог посылает ему настоящую любовь. Его брак с Агафьей Матвеевной — это настоящая любовь; его пасынок и падчерица так естественно становятся его детьми. А когда Обломов умрет, то для Штольца они — никто: Штольц Андрюшу (сына Обломова) возьмет на воспитание, а пасынок и падчерица Обломова как бы для него не существуют. Штольцу и в голову не придет, что Обломов относился к ним как к своим детям и что детей у него было трое, а не один.

Крепостному лакею Обломова Захару предлагают полное обеспеченное, сытое, почетное житие в Обломовке; но он никуда не может уйти от дорогой могилы и даже слышит, что его дорогой барин призывает его к себе. Захар, как бы подводя нравственный итог, говорит: «Этакого барина отнял Господь: жил на радость людям». (Про кого из «дон кихотов» можно сказать, что он жил на радость людям? И про кого из разрушителей, вроде Базарова»).

Господь показывает, что на Обломове что-то держалось: почему-то после смерти Обломова от холеры умирает Аксинья, жена Захара и правая рука Агафьи Матвеевны; почему-то приперся этот прожженный братец Агафьи Матвеевны с женой Ириной Игнатьевной и множеством чад, как будто им больше негде жить. А перед этим все соседи только констатируют факт, что «хозяйка-то ваша все по мужу убивается». И даже, когда она навещает сына у Штольцев, то она просто только уткнется в колени все той же Ольги и долго-долго рыдает. Последний штришок, похоже, вовсе не замеченный критикой; в обличительный речах в адрес Обломова мелькает слово «апатия». Но в последней сцене Штольц проходит кладбище со своим знакомым «с апатичным лицом» — а это сам Гончаров, так как сказано: и вот он ему (этому апатичному господину) рассказал, что здесь написано.

В качестве главной иллюстрации сегодняшней лекции советую посмотреть групповую фотографию редакции «Современник». На ней уже есть молодой Толстой, похожий на унтера; на ней на первом плане сидит Тургенев, и вид у него такой, что его только что даром высекли; на ней эдакий «жен премьер»^[66], как бы из театра, молодой Григорович. И на ней на первом ряду сбоку — Гончаров, из них всех единственный спокойный человек и, главное, из них всех, пожалуй, единственный взрослый. Эта взрослость, умственная и нравственная зрелость — это навсегда останется главным качеством Гончарова.

Теперь обратимся к роману «Обрыв», который все-таки его шедевр. Роман писался с 1849 года по 1868 год, то есть почти 20 лет, как художник Иванов, который тоже писал картину «Явление Христа народу» 20 лет. Действие романа в точности относится к 1849 году; это атрибутировать легко, так как в этот год во Франции воцарился Наполеон III. Романтик Райский в этом произведении противопоставлен дельцу Тушину; романтик Райский — фактически эпизодическая фигура. У Гончарова это бывает, то есть человек (герой, персонаж) как будто занимает много места по тексту, по фабуле, но по сюжету — он абсолютно фигура посторонняя.

Райского Вера сразу же определяет как пустышку, хотя он человек — неосуществленного таланта и человек не бессердечный. Лишний человек — всегда Дон Кихот, а Райского от дон-кихотства спасает то, что он — ребенок; к нему так и относятся как к великовозрастному ребенку: бабушка смотрит за тем, чтобы он ел; Вера «укорачивает» в его длинных речах, которые иногда абсолютно не уместны; имением его управляет опекун, который когда-то был его опекуном до совершеннолетия. То есть, Райский — великовозрастное дитя, у которого семь нянек. Но как раз христианское сознание Гончарова показывает и видит, что в русской жизни такое великовозрастное дитя тоже пригодится, что у Бога всего много и что такие люди тоже нужны — они не мешают.

Иными словами, такие люди не злодеи, значит, зачем-то они да нужны. Волохов изгоняется, как Алеко цыганами («Алеко» А. Пушкина), как нравственный разбойник, который влез не в дверь, — и недаром он все норовит то перемахнуть через забор, то влезть в окно, то придти тайком. И, наконец, его укорачивают и говорят, что в доме есть хозяйка и люди, но «Вы сами не захотите же нарушить спокойствия и приличия женщины».

У Райского нет комплекса непризнанного гения; казалось бы он не может закончить ни одной работы; он не получил правильной школы; долго работать над собой; совершенствовать свою кисть, изучать законы перспективы — это всё совсем не для него. В сущности, он, конечно же, — дилетант; но дилетанты тоже нужны — не всем быть большими профессионалами, тем более, что Гончаров чувствовал, что время для русского изобразительного искусства ещё не пришло (оно придёт позднее).

(«Передвижники», как говорил Саврасов, — «они же пишут грязью», они знают только одну краску — коричневую. Боровиковский, Левицкий, Рокотов относятся ещё к XVIII-му веку; Брюллов — это чистописание и лучше всего это понимает Гончаров, но понимает и Достоевский. Более или менее исключением является Крамской, который знает всё-таки несколько красок. В это время русское искусство ещё не ставит перед собой больших проблем^[67].)

Дальнейший сюжет романа показывает, что в здоровом обществе (это и есть один из главнейших выводов романа) нет лишних людей: лишние люди — знак нездорового общества. В здоровом обществе лишних людей не будет, может быть разбойник — тать: татя нужно гнать, а все другие — лишними людьми не будут, потому что Гончаров (тоже впервые в русской литературе) ставит во главу угла умение прощать, умение понимать, снисхождение и, прежде всего, христианский взгляд на мир.

Ключевая сцена романа, когда все фигуры высказываются. После того, как история Веры и Волохова срывается в падение — точнее, она вообще срывается в беду и совершенно правильно это явление бабушка определяет русским словом «беда». Потом это слово повторит только Достоевский в «Подростке», где в завязке романа сказано — «началось прямо с беды» и пометка рассказчика: «Я думаю, что читатель не будет ломаться, а поймет о чем я говорю».

Так вот, когда вся эта история срывается в беду, то оказывается свидетелем именно Райский, который ждал, ждал, пока явится Вера, и отправился ее искать. После этого он приносит ей поздравление, то есть швыряет в окно (а в доме семейный праздник — день рождения Марфеньки) букет из померанцевых цветов^[68] (померанцевык — белые и оранжевые, причудливой формы). Она его понимает и тихонечко говорит: «великодушный друг» и падает в обморок.

Райский, значит, тоже пригодился, пригодился в качестве чистого сердцем посредника, все-таки человека, которому доступно покаяние; все-таки рассказать про беду бабушке достается ему, выслушав перед этим Веру. И после того, как он рассказал бабушке, он становится на колени и говорит простые русские слова: «бабушка, спасите Веру». И в ответ он тоже получает простые христианские слова — поздно. «Поздно она обратилась, иди к ней и утешай как умеешь, а бабушки у вас больше нет». Бабушка пытается размыкать беду, но беда снимается только покаянием. Бабушка очнулась от простого слова, что надо бы ее разбудить, что Вера больна и она, вдруг, превращается из «дикой старухи» вновь в хозяйку дома, в няньку, в сестру милосердия и с этого начинается избавление.

Как выразился сам Гончаров: «Могила обращается в цветник», если человек способен забыть о себе. Любить людей, правду, добро, отдать себя другим, то есть служить; преобразовать свою жизнь, бывшую для себя и по своим похотям,— преобразовать ее в служение. Только после этого люди действительно способны нащупать вот тот Камень, который стал во главу угла и на которой и можно опереться. Господь уже всех призвал, и оказывается (и это тоже есть в романе), что Он призывает в каждый данный момент, этот призыв виден и, прежде всего, призыв становится слышен человеку тогда, когда он забывает о себе.

Даже Тушин, когда узнает, как страшно обвалились в пропасть его мечты о счастье, реагирует тем, что ломает свой хлыст в щепки и серебренную ручку хлыста в куски, то есть здесь видна его душевно-героическая реакция; но постепенно он осознает уже призванную свою роль медведя, дело которого «сослужить службу». И вот тут он обретает и правильное слово, и правильный тон, и правильный стиль поведения: только молодую елку дважды покачает, чтобы совладать с собой, а во всем остальном совершенно не потеряет ни простоты, ни спокойствия.

В пьесе А.Н. Островского «Грех да беда на кого не живет» подобная страстная ситуация оценивается только слепым стариком дедушкой Архипом и только с христианской точки зрения — все остальные отстаивают свои права. Только слепой старик говорит главному виновнику: «Не подождал ты милосердного суда Божия, так ступай же теперь на суд человеческий».

Роман «Обрыв» завершается тем, что все герои опоминаются и находят в себе силы подождать «милосердного суда Божия». Недаром ключевое слово Веры в ее покаянии — «забылась»; забылась, «сделалась зла, суха» и помнила только о своих проблемах.

Гончаров закончил «Обрыв» в 1868 году, а скончался в 1891 году, то есть прошло более 20 лет и за это время он находит в себе силы не размениваться на графоманию — он ничего не писал. Иногда пописывал критические статейки (ниже среднего), но его внутренняя нравственная победа — не вымучивать из себя следующего романа. Нет сюжета, нет мановения Духа Святого на писательство — и не надо. Вся ситуация романа «Обрыв» взята из глубин его души и созревает в творческой лаборатории его ума и духа. Роман меняет даже название: первым названием романа было: «Художник Райский» и героем должен был быть Райский; но если бы он внутренне настаивал перед самим собой на этом замысле, то это была бы «вторая часть Мертвых душ», которую можно было бы только сжечь. Второе название романа «Вера». Но это тоже была бы вторая «Анна Каренина». Последнее название романа — «Обрыв», где именно дана жизненная ситуация, но в свете Христовой правды.

Гончаров всю жизнь боялся Бога. Достоевский, например, прорывался к исповеди и к причастию сквозь жуткие тернии своего когда-то секуляризованного сознания: ведь только после прихода к Амвросию Оптинскому для Достоевского исповедь и причастие становятся внутренним законом и только в предсмертный час — внутренней потребностью. Для Гончарова в этом смысле проблем не было. Как говорили наши интеллектуалы 70-х годов — у меня, мол, «сложные отношения с Богом». У Гончарова были всегда простые отношения с Богом. Как впоследствии скажет Б. Пастернак: «Нельзя в конце не впасть как в ересь в неслыханную простоту»^[69] (это ересь для советской действительности, а неслыханная простота — это «Господи, помилуй»).

Простые отношения с Богом вполне укладываются в понятие страха Божия, то есть, как будто петровщины и не было. Для русского человека бояться Бога означало бояться греха. Гончаров всю жизнь умел бояться греха, и Господь Иисус Христос, явившийся ему перед его исходом из нынешнего превременного жития, Сам и засвидетельствовал ему, что теперь ему бояться нечего.

Лекция 17.

Александр Николаевич Островский.

«Луч света в темном царстве» и другие.

Итак. Мы начинаем с самой хрестоматийной пьесы Островского — «Гроза». Ее действие происходит в верхнем течении Волги в городе Калинове, то есть в том же городе, где происходит и действие пьесы «Лес» (Калиновская помещица Раиса Гурмыжская). Это верховье Волги, лесная сторона, то есть, по всем признакам, Кострома. Островский любил помещать свои пьесы на Волге. У него есть ещё город Бряхимов (где ярмарка) — это явно Нижний Новгород. Калинов (Кострома) губернский город, точнее, купеческая часть его, где все друг друга знают.

Теперь обратимся к столь же хрестоматийной героине пьесы — Катерине Кабановой. Она была выдана замуж по своей охоте, и это видно в двух местах. Во-первых, когда уже несколько лет она замужем и задает мужу риторический вопрос: «Ты что же, разлюбил меня, Тиша?» Тот отвечает: «Да не разлюбил, а с этакой неволи от какой хочешь красавицы жены убежишь». Во-вторых, когда его мать пилит и жучит в том смысле, что, мол, слюнтяй и будет ли тебя, такого, жена бояться? Он говорит: «Да зачем же ей бояться, хватит ей того, что она меня любит». Видно, что Катерина шла замуж по своей охоте и у мужа сложилось впечатление, что она его любит.

Внутреннее действие пьесы (сюжет)^[70] начинается с рассказа Катерины Варваре (своей золовке — сестре мужа), что «уж не снятся мне райские деревья и горы — «а вот как будто жаркий шепот по ночам начинается, кто-то шепчет, шепчет по ночам, или обнимет нежно и куда-то ведет. И я иду, иду за ним. И уж чту хочется мне, так уж на тройке на хорошей, обнявшись». Ну та, конечно, тут же понимая ее настроение, говорит: «Только не с мужем». (От кого эти шепоты? Разумеется, от врага нашего спасения). Поэтому, если исходить отсюда, то все начинается с нападений, с приражений нечистой силы, а потом уже подворачивается какой-то «любитель».

В пьесе выведен один заведомо хороший человек и несколько человек средних, то есть и не хороших, но всё-таки не злых. Хороший человек Кулигин кбк говорит? — «Вы бы, сударь, простили ее и не попрекали уж больше и будет она Вам хорошей женой». То есть весь город и, главное, лучшие люди из окружающих все стоят на том, что нужно примирение; и никто не считает, что побег с Борисом — это выход из положения.

В художественном смысле Тихон написан изумительно. Конечно, Добролюбов мог писать только пошлость, но в наш советский период Тихона играл замечательный актер — Добронравов — и видно, что пьесу он читал внимательно. Роль Тихона — это песня, особенно это видно, когда Тихон узнает о своем несчастье и говорит с удивительной наивностью шестилетнего ребенка: «Побил немножко, да и то маменька велела» Тихон запил, конечно, как только ему стало ясно о его несчастье. «Но,— говорит — я, вот, ум последний пропью, так вот уж тогда потом со мной дураком маменька и нянчится.

Дело это — чисто русское. Тот же Герцен в подобных обстоятельствах другой парадигмы не выработал — он тоже запил. Николай Гаврилович Чернышевский тоже в подобных обстоятельствах другого лечения себе не изобрел. (Жена Чернышевского изменяла ему пуходя и в любовники выбирала то поляка, то грузина. На старости лет она вспоминала об этом, смакуя факты: «Но Канашечка то знал. Мы с Иваном Федоровичем в алькове, а он сидит себе у окошка и что-то пишет».

Для правильного прочтения пьесы надо понять: Катерина верующий человек или нет? Катерина была хуже, чем просто поверхностно верующий человек, так как, так называемая, «младенческая» или «простая» или «детская» вера, то есть вера по Победоносцеву,— она оборачивается абсолютным безбожием и безответственностью. Читая пьесу «Гроза», видно, что как только было приказано быть безбожниками в 1921 году^[71], так тут же треть духовенства сняла сан, не говоря уж о мирянах. Простота веры: «На злое будьте младенцы»,— учит апостол Павел,— «будьте целы, яко голуби», то есть простота в смысле нерасчлененности, целомудрия и в то же время «будьте мудры, яко змеи».

Каков же поток сознания Катерины перед самоубийством? Она говорит: «Что домой, что в могилу. Да нет, в могиле лучше: птички над ней поют, цветочки над ней цветут, беленькие, красненькие, всякие». Такое впечатление, что Катерина не слыхала про разделение души и тела, что не слыхала про то, куда ее душа пойдет, если ты — самоубийца. Катерина никогда про это не думала. Вот она говорит Борису, что «если я не побоялась греха, то побоюсь ли людского суда?». То есть, этот грех понимается безотносительно ко Христу. Вот, пророчества полусумасшедшей барыни; удар грома, то есть то, что действует на психофизику, как бы на неразумную часть души, помимо сознания.

Катерина умирает без единого вздоха ко Господу, то есть она, как многие страстные натуры, о Боге забывает. Например, Анна Каренина перекрестилась, но, очень точно заметил Толстой, перекрестилась тем же жестом, которым она крестилась, входя в холодную воду. Этот привычный жест крестного знаменья сразу воскресил в ней целую серию детских и девических воспоминаний и «жизнь со всеми радостями открылась ей»; но Христа здесь опять нет.

Островский написал свою пьесу в 50-е годы, раньше «Анны Карениной» (на 20 лет) и оказалось, что купеческое общество второй половины 50-х годов так же безбожно, как дворянское второй половины 70-х.

Сравним это самоубийство — с двумя другими, но уже у Достоевского, где человек всё-таки вспоминает о Боге; это самоубийство мальчика в «Подростке» вставная новелла, рассказ Макара Ивановича про купца — «Было у нас в городе Афимьевском вот какое чудо». И идет рассказ про восьмилетнего мальчика, облагодетельствованного, но только, в результате такого облагодетельствования, нашедшего выход один — самоубийство. Восьмилетний мальчишка сложил ручки, возвел глазки к небу и все свидетели утверждали — «видели, видели».

Есть еще и самоубийство «кроткой»^[72], но тут уже все традиционно, то есть она берет образ (родительское благословение) и выбрасывается с ним из окна. Это самоубийство можно оценивать как следствие гордыни и как следствие душевного утомления (как говорит ее муж, что «устала она в эту зиму»). Как замечал Достоевский, а это, пожалуй, единственный писатель, который мог свои произведения понимать^[73], что как будто у героя с женой началось что-то вроде настоящей любви, но он надорвал ее сердце.

У Катерины ничего подобного нет, а она просто решила уйти, о Боге она думать не может, так как вся зациклена на этот миг. Тоже самое думает и чувствует ее муж Тихон и последняя его фраза — «хорошо тебе, Катя, а я-то зачем жить остался на свете, да мучиться?».

Даже Кулигин, который всё-таки чуть больше их всех понимает, и тот говорит: «Вот вам ваша Катерина, делайте с нею (а ее нельзя хоронить по христиански, а можно только зарыть за оградой кладбища), что хотите, а душа ее у Господа, Который милосерднее вас».

Господь действительно милосерднее и не только нас, но и великих святых, но — как это она у Господа?! Ведь, пройти по мытарствам — это путь человека, который хочет Господу поклониться, который с именем Божьим умирает, который вожделеет быть со Христом. И, наоборот, без имени Божия вообще умирают — те снимаются с дистанции (им и мытарства не полагаются)^[74]. Мытарства — это для хороших верующих людей, они не для всех.

Кабаниха. Почему-то великие актрисы как-то тянулись на эту роль: в свое время Пашенная, в наше время — Алла Демидова, например.

В первой же сцене мещанин Шапкин говорит, что «хороша тоже и Кабаниха». Но его чуть-чуть корректируют — у той под маской благочестия оголтелая черствость и именно в отношении домашних — домашнее тиранство. Для посторонних у Кабанихи есть и такт, и серьёзность: когда к ней приходит Дикой (кум), выпивший, но прогнать нельзя. Дикой не пил один (ему хоть немного разгуляться надо) но, видно, с кем-то из надоевших собутыльников; и во теперь он приходит к человеку. Она и спрашивает: «Что хвалить тебя за это прикажешь?» — «Да не хвалить, а ты меня разговори».

Если говорить вкратце, то Кабаниха — Марфа Игнатьевна (она и по имени названа Марфа), то есть чисто домостроевская фигура. Весь XVI-й век был преисполнен такими фигурами. Именно поэтому Кабаниха не любит XIX-й век: и железных дорог, и городской суеты и так далее. Казалось бы, что это все должна быть сплошная патриархальность, размеренная жизнь, торопиться некуда, молитва, посещение церкви, обеды, гости — всё должно чередоваться правильным порядком; но без любви. А где нет любви, там и нет ничего.

Порядки бывают любые. Чехов в будущем такие же вещи откроет в, так называемом, дворянско-интеллигентском кругу — мать Лаевского (из повести «Дуэль»). Лаевский вспоминает, как она, окруженная приживалками и моськами, кричит на прислугу, а впрочем, в «милосердного Господа» верует; но, при этом, как надменно ее лицо. Он хотел написать «матушка» и вычеркивал это слово, то есть совершенно понимает, что обратиться к ней, как к человеку, совершенно не возможно.

Островский в 4-х пьесах весьма основательно дает тему супружеской измены (реальной или потенциальной — здесь все равно).

Следующая пьеса Островского и тоже первого периода «Грех да беда на кого не живет»^[75], то есть на всякого человека — никто не застрахован. Третья пьеса более поздняя «Бешеные деньги»; и четвертая в соавторстве с Соловьевым, — «Женитьба Белугина» (1870-е годы).

В пьесе «Грех да беда на кого не живет» купец Лёв Краснов (как они его зовут Лёв, а не Лев), конечно, гораздо сильнее Тихона. Лёв Краснов живет своим умом, как Кулигин советует Тихону: «Пора бы, сударь, своим умом жить». Женится на бедной (Катерина в «Грозе» — из зажиточных), то есть, на дочери какого-то губернского секретаря или губернского регистратора из нижних четырех классов. Пятый класс снизу — титулярный советник (Пушкин был титулярным советником).

Отец девушки не успел выработать пенсии и двум оставшимся после него дочерям практически нечего есть (мать умерла). И Лёв благодетельствует, то есть вводит молодую жену в сословие зажиточного мещанства. Естественно, она остается всем чужой, а семейство мужа принимает ее в штыки; особенно хворенький брат Льва Краснова Афоня, который всячески наблюдает за ней и начинает ее ненавидеть. Ненавидит он ее именно как чужеродную, как возмущающую весь их обиход, как презирающую их и так далее, то есть за наивный какой-то снобизм.

И только в этой пьесе (хотя у Островского в нескольких пьесах есть явный корифей, в точном смысле античной трагедии) есть корифей; и это именно слепой дедушка Архип, который, прежде всего, усовещивает всех и всем напоминает только о Боге. У дедушки Архипа действительно есть вера. Он говорит: «А что ты взъелся, пускай они уже живут друг с другом и друг к другу притираются». Что она там не хлопочет по хозяйству — так «может, он и не хочет, чтобы она работала». Потом, указывая на красоту Божьего создания (а он уже ничего не видит!), говорит — «если бы мы почаще о милосердии Божьем вспоминали, мы бы и сами были милосерднее». Это действует на сердце Афони и он говорит: «Я буду стараться, дедушка, смирять сердце». Но велико искушение и не Афоне его побороть.

События развиваются так, что в свое время, еще до замужества, молодая жена пользовалась со своей сестрой милостями одной окрестной помещицы Бабаевой. Эта помещица приглашала двух девушек-бесприданниц исключительно для развлечения. Одна из сестер (Татьяна) была писанной красавицей и с ней заигрывал сынок помещицы, хотя ничего и не было, но все их звали «голубками». Поэтому, когда спустя два года после ее замужества опять появляется, так сказать, ее первая мечта, то тут уже и не надо искусительного шепота врага нашего спасения. Достаточно вот этой сентиментальной мечты.

Естественно, что его, который приехал в городишко по делам имения (не то закладывать его, не то проценты платить в опекунский совет), донимает скука, а тут он нашел себе развлечение. И он даже предлагает ей поехать с ним в его имение. Ясно, что не будет он с ней долго оставаться (развлечение) и ее напоминание: «А муж-то как, ведь мне с ним жить», вызывает в нем только досаду: он не в состоянии думать о чужой судьбе.

Успев только добежать до номера в гостинице, Татьяна «попадается»: ее выслеживают, разоблачают перед мужем — и, весьма характерна реакция мужа: «Не умела быть женой, будь кухаркой, не умела ходить с мужем под руку, ходи по воду». То есть муж ее как бы социально «отпускает» — мол, пошла на кухню.

Татьяна пытается бежать, но муж ее убивает и возвращается со словами: «Вяжите меня, я ее убил». И тут только дедушка Архип, который всегда все понимал, который в свое время пытался их помирить, говорит: «А ты думаешь, что она перед тобой одним виновата. Она, прежде всего, перед Богом виновата, а ты — гордый, самовольный человек, решил своим умом рассудить? Не подождал ты милосердного суда Божия, так ступай же теперь на суд человеческий».

Таким образом, мы видим у А.Н. Островского ту же «укорененность» в православной вере, что и у Гончарова. Его «хорошие люди» всегда — строго православные, «с молитвой»; и они-то, как правило, пришедшие «со стороны», оказываются самыми нужными, а главное, пришедшими «вовремя»: отставной солдат Сила Грознов («Правда хорошо, а счастье лучше»), и далее старый городничий Градобаев — тоже старый солдат («Горячее сердце»), и даже «деклассированный» купчик Любим Торцов («Бедность не порок») — все они хотя и с грешком, но и с неизбывной памятью «о грехе и о правде и о суде» (Ин.16,8); даже фабрикант Каркунов, казалось бы, погрязший в грехах, — и тот думает о том, как бы «непостыдно явиться перед последним Судом» («Сердце не камень») Воистину «Дух дышит идеже хощет» (Ин.3,8).

Эти две пьесы условно называют «народные драмы». После 1861 года, в 1864-1866 годы — после реформ Александра II, — Островский очень чутко откликается на запросы пореформенной современности.

В пьесе «Бешеные деньги» драматург описывает Василькова, человека «новой формации», сынка мелкопоместного помещика, но с университетским образованием, съездившего и в Англию, и на Суэцкий канал, который вернувшись, впрягся в железнодорожное строительство, работает не покладая рук и женится на барышне Лидии Юрьевне Чебоксаровой, которая уже в свои 24 года матерая прожигательница жизни.

Васильков поступает в том же ключе, что и Лев Краснов. Сначала он было плачет, что, мол, «после каждой ее ласки я плакал потом с час от умиления». А рядом стоит приятель из московских прожигателей, Телятев, и говорит: «Знаешь что, хотя бы не плачь, а то и я заплачу и хороша будет моя физиономия». Чем же утешается Васильков: полагает прислуге тройное жалованье, так чтобы иметь «полный глаз» — тайный надзор за женой, да и за тещей.

Оказалось, что старый селадон Кучумов ничего не имеет, так как его состояние — женино и еще при жизни отдано племянницам. (Селадон было имя собственное и давно стало отрицательным). Селадоном жена давно помыкает и он, вдруг, решает, что надо поступить в ухажеры к хорошенькой молодой даме — как раз то, чего ему для счастья не хватает. Прямо по поговорке «Мужчина до смерти — жених».

После возвращения Лидии Юрьевны к мужу^[76] ее отправляют в деревню, где она должна выучиться всякому домашнему хозяйству. Затем только ее привезут в губернский город; а потом, если она, так сказать, выдержит экзамен, ее возьмут в Петербург, где она должна будет основать салон, в котором «министра принять не стыдно». Васильков перед отъездом Лидии Юрьевны в деревню говорит ей (как педагог) — «у Вас все для этого есть. Нужно только освободиться от некоторых вульгарных манер, почерпнутых от московских прожигателей жизни». И один из таких прожигателей Телятев (его друг) говорит, что «не знал же я, что Лидии Юрьевне предстоит блестящая карьера от деревенского подвала до Петербургского салона».

Здесь разбирается женская судьба в дворянском кругу, но уже с зияющей где-то рядом ямой «полусвета». Положим, что женщина уходит от мужа (это тогда уже бывало и с полицией ее к мужу не возвращали) и затем ей не нашлось богатого содержателя. Тогда, как она, всхлипывая, говорит, что «я пойду в актрисы». А ей говорят — «талант нужно иметь». В провинцию? А что там за жизнь? Кого пленять?

В конце концов, вырабатывается некое согласие, но на низшем уровне, как выражается сама Лидия — «я принимаю Ваше предложение, потому что нахожу его выгодным». То есть, надежда автора только на то, что стерпится — слюбится.

Последняя пьеса (70-е годы) — это «Женитьба Белугина». В пьесе выведен знаменитый фабрикант (ситцевая фабрика — Сетунь, пригород Москвы), который тоже женится на барышне, притом состояния посредственного.

После отмены крепостного права помещикам выплатили из государственного кармана, так называемые, выкупные, но это — последние деньги. И она говорит матери, что «мы живем на последнее, а впереди нам грозит нищета», поэтому она отдает свою руку богатому купцу. И маменька думает только о том, что как-нибудь ей надо привыкнуть и уже быть женой. И очень наивно, но все-таки внушает дочери прописные истины, что «совесть, долг — не пустые слова. Кто думает их в себе заглушить, тот ни покоен, ни счастлив быть не может». Одновременно она пытается объясниться со своим зятем и совершенно садится в лужу. Говорит про дочь — «у нее натура нежная, деликатная, она вся в меня». В ответ получает хорошую отповедь, что «все это не дело и не в порядке, что между мужем и женой какие могут быть посредники».

Но сюжет комедии (а это явно — высокая комедия) вводит еще и «третьего лишнего», тоже разорившегося из дворян, бывшего прожигателя жизни, который собирается любящую его девушку — сначала выдать замуж за богача, а потом, при разводе, зная характер этого богача и надеясь, что она заручится состоянием тысяч в 300, оказаться при ней и уже прожигать остаток жизни. Она, наконец, спрашивает его: «По вашему, чтобы быть счастливой, надо прежде кого-нибудь ограбить?» Он говорит: «Уж там как ни рассуждайте, а сделали ошибку большую. Задумали хорошо (это он уже пускается на сарказмы), а исполнить характера не хватило — вот плоды сентиментального воспитания».

Островский переводит этот язык намеков и умолчаний на слова общечеловеческих понятий. А общечеловеческие понятия по-русски, в русском менталитете, всегда сопряжены с покаянием.

Вот она и говорит, уже не боясь самоосуждения — что «ум-то Вы во мне успели развратить, а волю не смогли, Вам помешали мои хорошие природные инстинкты, а я этому очень рада».

Поэтому из всех перечисленных только одна пьеса (вот эта последняя), где, наконец, и Островский как бы отдыхает и позволяет себе счастливый конец. Пьеса кончается торжествующим восклицанием мужа. Дело в том, что она вышла замуж фиктивно, при запертой спальне. И только на слова своей свекрови (и свекровь и свекор — люди абсолютно безгласные в их семейной жизни) — «как же вы там жить то будете, ведь у нас в доме при фабрике двух половин нет». Та отвечает — «да не беспокойтесь и не нужно совсем».

Тогда то пьеса и заканчивается торжествующим восклицанием мужа, что «я по приезде такой бал задам, что в Москве нашу музыку слышно будет».

Островский редко позволяет себе счастливый конец: но зато этот счастливый конец у него, как правило, не фальшивый. В пьесах Островского никогда не бывает фальши.

Лекция 18.

Афанасий Афанасьевич Фет.

Жизненный путь и творчество.

Афанасий Афанасьевич Фет того же поколения, что и Александр Николаевич Островский: они были связаны событиями личной и дружеской жизни через их общего друга Аполлона Григорьева.

В статье Блока «Судьба Аполлона Григорьева» (1916 г.) хорошо показаны 1840-1850-е годы — время, которое Блок называл «интеллигентским безвременьем». Мы уже знаем несколько имен людей, которые великолепно могли сопротивляться этому «интеллигентскому безвременью»: Тютчев, Гончаров, Островский и, тем более, Афанасий Афанасьевич Фет.

Эта сторона жизни Фета была хорошо защищена — и не только личным мужеством и личным убеждением. (У Фета чрезвычайно мало слабых стихов, у Тютчева — гораздо больше). Но другая сторона! В свете Христовой правды мы и рассмотрим ту сторону жизни Фета, которую в наибольшей степени атаковал дух злобы.

Даже имя Фета несколько настораживает. Какой национальности Фет? Фет — еврей. В свое время мать Фета была увезена в Германию от своего неудачного какого-то там брака тульским помещиком Афанасием Шеншиным (отчим Фета)^[77].

Родился Фет в имении Шеншина и его приходской священник тут же записал его в приходской книге как законного сына Шеншина и при крещении его назвали в честь отца — Афанасием. До 14 лет Фет носил фамилию Шеншин, тем более что отчим с матерью очень скоро обвенчались и все прочие дети, а их было много, уже законно носили фамилию Шеншиных. Когда Фету было 14 лет, последовал донос, что он родился не через 9 месяцев после заключения законного брака, а раньше и по тем законам Фета записали по старой фамилии матери — Фет или по-немецки Fet.

Поэтому Фет как бы спустился с вершин какого-то благополучия, бесспорного устоявшегося менталитета (тем более, что Фет был даже в какой-то степени антисемитом, так как учился в школе в Дерпте (Таллин), там антисемитские настроения тогда были сильны). Впоследствии, уже будучи в Германии, Фет познакомился со всей еврейской родней своего настоящего отца, которого тогда уже не было в живы.

Это был первый его не просто удар, а это был его первый обвал. Обвал, не в том смысле, что потеряно благосостояние (он потом наживет себе и не такое), а в смысле менталитета; он его воспринял как обвал для своей личности. Этим первым надрывом в 14 лет очень много объяснимо в его биографии.

Фет закончил Московский университет; среди его педагогов главное место занимал Михаил Петрович Погодин. Афанасий Афанасьевич Фет был однокашником Аполлона Григорьева и жил в Москве у Григорьевых на квартире. Аполлон Григорьев, друг молодости Фета, позднее будет писать и про стихи Фета, кому-то их объяснять, но Фет к тому времени уже не будет в этом нуждаться, «интеллигентское безвременье» на него не повлияло, он был чрезвычайно защищен именно с этой стороны.

После Московского университета Фет подал прошение на военную службу, так как, начиная с чина майора, по тогдашним Российским законам давалось потомственное дворянство. На портрете Фета 50-х годов он в офицерской фуражечке, в его облике нет ничего еврейского — это было его тайной.

Со своим полком Фет попадает в линейные войска. (Митенька Карамазов у Достоевского тоже ведь был «в батальоне линейном»). Линейные войска — от слова «пограничная линия». Служил на границе в Польше. Это пребывание в Польше и было второй крупнейшей вехой в его биографии. Это время для Фета было судьбоносным, и он не просто его много вспоминал, а нельзя было его не помнить.

Полу-провинциальное общество. (Александр I называл Варшаву своей третьей столицей). Польские помещики и, особенно, польские помещицы — отчасти скучающие, отчасти меценатствующие^[78]. Для Фета, который уже писал стихи, оказался открытым один дом некой мадам Бржеской:

Далекий друг, пойми мои рыданья!

Ты мне прости болезненный мой крик…

Это прямо и озаглавлено: А.Л. Бржеской.

В доме Бржеской Фет встречает Марию Лазич — дочь одного из окрестных помещиков. Мария Лазич не была даже особенно хороша собой. Фет оставил о ней не только стихи, но и прозаические записки мемуарного характера, где и пишет, что в отличие от Бржеской, которая была хороша собой, Мария Лазич имела только хорошие черные волосы, а так — ничего особенного. Но голос был изумительный, вот именно, проникающий в душу; и Мария была великолепной музыкантшей (фортепьяно и пение). Лист, когда был в Варшаве (проездом через Варшаву в С.-Петербург), очень одобрял ее игру.

Все началось с ее восхищения поэтическим даром Фета; и активной стороной была она, а он, как это сказано у Достоевского, «не затруднился принять ее любовь».

Шепот, робкое дыханье, трели соловья,

Серебро и колыханье сонного ручья…

Трели соловья — это свидание в саду, прибежище провинциальных барышень. И дальше:

Трели, трели, трели, трели, трели без конца

Ряд волшебных изменений милого лица…

И так далее — вплоть до:

И стенания, и слёзы, и заря, заря.

Ну, уж как пошла утренняя заря, так ей срочно надо было через черный ход скользнуть в свою комнату, но чтобы на страже стояла доверенная горничная. Потому что если проморгаешь начало этой самой «зари, зари», то можно наткнуться на преданного слугу, который донесет отцу. По законам того времени за обольщение честной девицы (девственницы) было достаточно нажаловаться командиру полка и его бы заставили обвенчаться.

(В романе «Война и мир» Анатоля Курагина польский помещик заставил именно таким образом жениться на своей дочери, и потом тот платил этому помещику условленную мзду за право слыть за холостого человека.)

Мария Лазич сама не хотела выходить замуж за Фета — перед этим они уже объяснились, и она пошла на все. Фет объяснил Марии причину того, почему он не может на ней жениться. И дело не в бедности, а дело в том, что ему надо восстановить социальный статус, а эта девочка с романсами в данном случае ему ничем помочь не могла. Роман длился несколько лет, то есть примерно с 1848 года по 1851-й (в 1848 году Фету 30 лет, он — ровесник Тургенева). В 1851 году полк, в котором служил Фет, отвели от пограничных областей и перевели в среднюю Россию.

Пройдут годы, и каждая минута прощания с Марией у Фета воскресала. Впоследствии он напишет:

Подала ты мне руку, спросила — идешь?

Чуть заметил в глазах я две капелька слёз…

Эти искры в глазах и холодную дрожь

Я в бессонные ночи навек перенес.

И еще как бы в воспоминание:

Вчера я шел по зале освящённой,

Где так давно встречались мы с тобой…

Ты здесь опять; безмолвный и смущенный,

Невольно я поникнул головой.

И в темноте тревожного сознанья

Былые дни я различал едва,

Когда шептал безумные желанья

И говорил безумные слова.

Знакомыми напевами томимый,

Стою. В глазах движенье и цветы…

И кажется, летя под звук любимый,

Ты прошептала кротко: Что же ты?

И звуки те ж, и те ж благоуханья…

И чувствую — пылает голова!

И я шепчу безумные желанья

И лепечу безумные слова.

После отъезда Фета Мария почувствовала, что ее жизнь прекратилась. Некоторое время она еще походила по знакомым местам, но, в конце концов, сидя в кресле у себя в комнате, бросила горящую спичку на платье. Вспыхнула факелом и крикнула младшей сестре: «Sauvez les lettres!» — береги письма (Фета) и через два дня умерла.

(Таким же способом потом уже в 1900-х годах пытался сжечь свою первую жену Куприн, но та тут же позвала на помощь.)

Фет об этом узнал от мужа и жены Бржеских, но узнал как-то пуходя: ну, напился раз, да и то по дороге (пока ехал — проспался). Во всяком случае, Фет как бы «закрыл» эту страницу своей биографии. И только в 1856 году Фета потихонечку что-то стало донимать, но сначала он не придал этому решительно никакого значения. И даже, более того, рассматривал это как источник и поэтического вдохновения и даже как некий поэтический возбудитель.

Через некоторое время, когда ему было уже под сорок, Фет женился на Марии Петровне Боткиной — родной сестре Сергея Петровича Боткина^[79]. Боткин — врач по преимуществу Петербургский, поэтому его имя постоянно склоняется Достоевским: «Бобок», «Идиот», «Преступление и наказание» — везде у него Боткин. Московский врач, столь же знаменитый,— Захарьин Григорий Антонович.

Евгений Сергеевич Боткин, расстрелянный вместе с царской семьей в 1918 году — был родным племянником Марии Петровны, жены Фета.

Отец Боткиных Петр (а там был ещё и Василий Петрович — автор «Писем об Испании») — это знаменитый чаеторговец (чай самых высших сортов). (У Шмелева в «Богомолье» присказка: «Кому — вот те на, а кому — господина Боткина!»).

Братья жены, особенно Василий, очень хорошо относились к Фету, который получил за ней серьезное приданое, хотя к тому времени сам имел уже определенное состояние (больше за счет гонораров).

После женитьбы Фет подал в отставку, на приданое жены было куплено имение в Тульской губернии (недалеко от имения Толстого), Фет стал большим хозяином и весь хозяйственный обиход приобретал уже на свои деньги.

Фет писал средние стишки, посвященные супругам Толстым; по-настоящему в Софье Андреевне Толстой ему импонировала ее хозяйственность (связка ключей у нее на поясе и так далее).

Но надо было жить дальше: и вот тут его стала настигать Десница Господня. Ситуация стала походить на ту, которая была описана у Достоевского в «Братьях Карамазовых», во вставной новелле «Рассказ старца Зосимы» — о чиновнике — тайном убийце, который не только ускользнул от уголовной ответственности, но даже не был и заподозрен. Но в конце концов совесть его замучила: он и желал «объявить» о своем преступлении — и не мог решиться. Вот тут Зосима (будущий старец — тогда еще молодой офицер) стал «укреплять» его в этом решении и показал ему слова апостола Павла (Евр.10,31):

³¹Страшно впасть в руки Бога живаго!

Так вот, 31 стих из 10 главы Послания к Евреям апостола Павла начал сбываться над Фетом; и тут начались его муки.

Как и тот герой Достоевского, «будучи характера сильного», боролся с этим наваждением, и даже придумал тот же иезуитский ход — «всё искуплю тайной мукой моей».

Для Афанасия Афанасьевича тоже началась тайная мука, но он с нею боролся. В это время, то есть 60-е годы, он пишет «Allter egо» («Другое я»):

Как лилея глядится в нагорный ручей,

Ты стояла над первою песней моей

И была ли при этом победа, и чья —

У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?

………………………………………………

Ты душою младенческой всё поняла,

Что мне высказать тайная сила дала,

И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,

Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.

И заканчиваться так:

У любви есть слова, те слова не умрут.

Нас с тобой ожидает особенный суд:

Он сумеет нас сразу в толпе различить,

И мы вместе придём, нас нельзя разлучить.

Как сказать? Если это — Суд Божий, то уж даже не из Священного — из светского писания (Данте), про каких-нибудь Паоло и Франческу — и то им место в аду.

Слово «суд» в стихотворении Фет пока употребил для красного словца, но для него Страшный Суд стал реальностью, когда он стал настигать его сердце (ведь хотя Мария Лазич покончила с жизнью сама, но толчок!). И уже следующее стихотворение в этом ряду отличается по тону, так как и в «Allter egо» сильна риторика, а тут уже не до риторики.

Но жизнь продолжалась. Фет входит в тесные отношения со Львом Толстым.

У Фета чрезвычайно мало слабых стихов, а мастерство такое, что, как бы сказал тот же Лев Толстой, «мастерства не видно». Лев Толстой писал: «Откуда у этого толстого офицера лирическая дерзость, свойственная только истинному поэту?».

Страницы милые опять персты раскрыли…

Я снова умилён и трепетать готов,

Чтоб ветер иль рука чужая не сронили,

Засохших, одному мне ведомых цветов.

……………………………………

О, как ничтожно все! От жертвы жизни целой,

От этих пылких жертв и подвигов святых —

Какие святые подвиги?! — это то, что называется, — читатель всё проглотит.

Лишь тайная тоска в душе осиротелой

Да тени бледные от лепестков сухих.

………………………………………..

Но им и дорожит моё воспоминанье.

Без них всё прошлое — один жестокий бред,

Без них один укор, без них одно терзанье

И нет прощения и примиренья нет.

Стихотворения этого ряда, пожалуй, должны завершаться стихотворением:

Прости. Во мгле воспоминанья

Всё вечер помню я один:

Тебя одну среди молчанья

И твой пылающий камин.

Глядя в огонь, я забывался —

Волшебный круг меня томил…

И чем-то горьким отзывался

Избыток счастия и сил.

Что за раздумия у цели?

Куда безумство завлекло?

В какие дебри и метели

Я уносил твое тепло?

Где ты? Ужель ошеломленный,

Кругом не видя ничего,

Застывший, вьюгой убеленный,

Стучусь у сердца твоего.

Этот текст, бесспорно, является прямым предшественником стихов Блока. У Блока потом прочтем:

А я, печальный, нищий, жесткий,

В час утра встретивший зарю,

На захудалом перекрестке

На царский поезд твой смотрю.

Вот эта «жесткость», где тело потеряло гибкость, опять «застывший» как бы от внутренней вьюги, от того холода, который пронизает его сердце.

Жизнь продолжалась с неумолимой логикой. Фет скончался раньше своей жены Марии Петровны. Состояние нажил большое, хотя его друг Аполлон Григорьев буквально погибал в 1863-1865 годах, но Фет почему-то не приютил его у себя. Ответа так и нет. Это значит, что, несмотря на всякие поэтические покаяния, Фет в своей жизни и в сердце оставался глубоким эгоистом.

Уже достигнув большой славы, Фет с помощью своего ученика КР смог восстановить свою фамилию и получить полные документы Шеншина. Имя «Фет» — осталось только как его поэтический псевдоним. Впрочем, он писал, что «всем моим несчастиям имя Фет». Но, видно, что он так сросся со своими несчастиями, что, как бы сказал Обломов,— «я прирос к этому больным местом, оторви — будет смерть».

Во всяком случае, теперь уже этот тульский помещик не мог взять себе другого литературного имени; в остальном в свои 74 года достиг всего, что он ценил. КР с молодой женой были счастливы посетить его в имении; и там он, например, по средам подавал только постный обед. Но всё это было как бы «в пику»; это было в пику интеллигентскому безвременью (разным безбожникам и полу-безбожникам), а вот он де целиком исполнял православный устав.

Покаяние начинается не с литературных излияний — покаяние начинается в сердце и потом оно совершается в Церкви при священнике-духовнике — Богу; и тогда по слову псалма Давидова: «Омыеши мя и паче снега убелюся». Это знает вся Церковь, это знали все подвижники, пережившие многие большие падения; и это знает каждый, верующий во Христа. Фет этого не видел — и именно потому, что в сердце он оставался глубоким эгоистом. Вот это окамененное нечувствие — вот оно было главный его грехом.

На Фета оказало влияние и еще одно несчастье. Его братья и сестры (не все, правда), законные Шеншины, один за другим сходили с ума и умирали; особенно, когда это случилось с его любимой сестрой, и Фет стал бояться, что наследственное безумие перейдёт и на него.

Супружеские отношения с Марией Петровной у Фета были, но детей Бог не послал (не благословил).

Хоть память и твердит, что между нас могила,

Хоть каждый день бреду томительно к другой,

Не в силах верить я, что ты меня забыла,

Когда ты здесь, передо мной.

Фет оказался один в благоустроенном имении, которое уже не требовало его трудов (Марии Петровны рядом не случилось). Лев Толстой где-то рядом, но тот сам был глубокий эгоист и у него нельзя было искать нравственной поддержки. КР, благоговевший перед своим учителем, не догадался вытащить его в Петербург и подтолкнуть к хорошему духовнику. И вот здесь случился последний обвал в его жизни. Фет в холодную сырую погоду встал перед открытым окном в надежде простудиться. У него началось воспаление легких, потом уже двухстороннее, перешедшее в скоротечную чахотку, от которой Фет и скончался.

Если говорить о поэтическом мастерстве Фета в свете Христовой правды, то об этом просто достаточно упомянуть. Что тут сказать? Вот говорили, что «вся помещичья Россия поет Фета». Я могу сказать другое — она только тренькала под гитару известный романс «Я тебе ничего не скажу, я тебя не встревожу ничуть».

Настоящих романсов, как у Глинки на слова Баратынского («Не искушай меня без нужды»), на его стихи не написано; и не написано потому, что такой внутренней музыки до Фета русская поэзия не знала.

Злая песнь! Как больно возмутила…

Это стихотворение кончается так:

Но к утру потухнул жар напевный,

И душа затихнула до дна…

В озаренной глубине душевной

Лишь улыбка уст твоих видна.

После смерти Фета о нём служились все возможные панихиды; его самоубийство было глубоко завуалировано, но Бога-то не обманешь. По настоящему у него не было человека, который бы выплакал за него свои глаза (как бабушка Лермонтова) и который бы Псалтирь читал оп нем неустанно.

За самоубийц молятся при близком родстве; а в остальных случаях — это каждый решает со своим духовником и в глубине своего сердца.

Лекция 19.

Николай Семенович Лесков (1831 — 1895 годы).

Свидетель-соглядатай русской жизни (наблюдатель инкогнито).

У всех писателей, которые пробовали силы в автобиографической прозе, творческий «запал» как бы выкладывается и выдыхается. Аксаков напишет «Семейную хронику», «Детские годы Багрова внука», но его «Воспоминания» читать уже невозможно, так как чувствуется, что талант выдохся. Лев Толстой совершенно сознательно напишет «Детство», «Отрочество» и «Юность» — и всё. Шмелев тоже — «Лето Господне» и «Богомолье».

А у Лескова повествование от первого лица — это присутствие постоянного наблюдателя-инкогнито; а сила убедительности такая, что невозможно бывает восстановить его подлинную биографию (сила такова, что не поймешь даже, какого он социального происхождения).

Отец Лескова — небольшой чиновник из семинаристов (коллежский асессор), а мать — из среднего дворянского рода Алферьевых. Но как Лесков выставляет ребенка свидетелем — неподражаемо, для русской литературы абсолютно беспрецедентно. Что-то подобное можно найти в «Больших надеждах» Диккенса, но есть существенная разница. Разница в том, что и у Толстого, и, тем более, у Достоевского, и у Аксакова, и у Шмелева, и у Диккенса герой-когнито, герой известен, а Лесков ухитряется сделать себя инкогнито; как бы «скрытая камера» и он снимает, как бы он переодет — он даже не за кулисами, а он как бы — как души смотрят с высоты на ими брошенное тело» (как у Тютчева). Вот так Лесков наблюдает русскую жизнь.

Лесков наблюдает русскую жизнь в исторические моменты: голод 1840-го и 1841-го годов («Юдоль»), крепостник-самодур с известной фамилией графа Каменского («Тупейный художник»), затем, дает чрезвычайно «проникнутую» ситуацию и рассказанную в форме притчи — повесть «Зверь». Всё произведения разных эпох: «Зверь» — среднего периода, «Юдоль» — очень поздняя, «Тупейный художник» — начало второй половины творческого пути.

Голод 1840-1841 годов прочно датирован, следовательно, реальному Лескову в это время — 10 лет; но вся ситуация помещичьего быта, то есть помещик — отец и помещица-мать, чего в жизни Лескова не было.

Повесть «Юдоль» — это про голод 1840-1841 годов, про который написал только Лесков. Хотя в это время жил и Тургенев и Достоевский (последнему — 20 лет). Но такое написать им, видимо, было и не по силам, так как только Лесков мог написать про глухое пророчество в народе о голоде. У нас об этом — разве что фольклор, потому что только житийная литература пишет о предсказания святых. Например, предсказание Серафимом Саровским голода 1830-31 года: половина братии, которая вообще не доверяли Серафиму, негодовали на него, что тот только смущает покой братии; в том числе и молитвенный покой, а которые к нему относились более серьезно, припадали к чтимым иконам Божией Матери и Спасителя и молили об отвращении беды, не беря в толк того, что Серафим мог бы вымолить лучше. Поэтому Серафим вполне серьезно говорил, что надо запастись хлебом в шесть годовых потреб, пока хлеб еще дешевый и пока про голод знает только он один, потому что придется кормить и окрестных крестьян.

А такого летописца народной правды, как Лесков, русская литература не знала. Сначала глухое пророчество в народе; потом, когда не было дождей, долго-долго собирались отслужить молебен; когда, наконец, решились, то долго-долго обсуждали, у кого служить молебен, потому де неудобно служить у помещика, у которого любовница в доме, а может быть и две крепостные любовницы, — значит, нужно служить у того, у кого законная супруга.

Молебен отслужили, да уже поздно: все пели, и помещики тоже — «Даждь дождь земле жаждущей, Спасе». Потом уже детишки, нарядившись в нянин фартук вместо стихаря, изображали этот молебен в своем импровизированном детском театре (дети очень любят театр — игра воображения). Наконец, няня одернула детей, что, мол, будет дьячить, хоть бы и дал Господь дождя, а голодный год уже пришел — поздно.

Потом, когда уродилось так, что «от колоса до колоса не слыхать человечьего голоса», что крестьянам никто не помогает, хотя — это время крепостного права, когда был обычай, так сказать, строже закона^[80]: все голодные крестьяне имели право просить хлеба на барском дворе.

Так один из бар смотался из собственного имения, чтобы не слышать этих просьб, а свою яровую рожь, как он выразился, «припоганил», то есть вымочил в навозе^[81]. Но и такую рожь съели.

Потом начинается голод; и сначала у Лескова идет пересказ народных легенд, а потом подоплеки, откуда возникли легенды. При голоде не было разве что людоедства. Но сам Лесков, уже взрослый человек, так как повесть написана в 90-х годах, вспоминает общественную работу 1891-92 годов. Тогда Ключевский в Духовной Академии читал свой доклад «Добрые люди Древней Руси», который был посвящен Иулиании Лазаревской, но с намёком на обстоятельства 1892 года.

После голода пришел урожай, но люди ничему не научились. Где-то в середине июня первую рожь парили в горшках, а на Петров день (29 июня ст.ст.) пекли первый хлеб — и все пошло как прежде. Парни пели известную прибаутку — а мы жито сеяли; сеяли и другая сторона отвечала — а мы жито вытопчем, вытопчем. И только ребенок начинает внутренне задавать себе вопросы: зачем же они хотят вытоптать то, что посеяли другие? На этом рассказ обрывается.

В другом рассказе повествуется о том, что могло иметь и реальную подоплёку; это длинный рассказ, уже почти перерастающий в повесть: «Зверь».

(Творческий метод Лескова, то есть длинный рассказ, перерастающий в повесть, заимствовал в наибольшей полноте Чехов, который чрезвычайно много взял у Лескова.)

«Зверь» — это зверь-помещик; но одновременно там есть ещё и зверь-медведь. Медведь — это медвежонок, который вырос на барском дворе, и за то, что он проштрафился, его приговорили к смертной казни. Но крепостной охотник, вскормивший и потому полюбивший этого медведя, решил его спасти. И на этом — вся завязка. (Это — идеальный сценарий для кино).

Сюжет развивается как вестерн: именно, цель всего действия — спасение зверя, герой-охотник, один против всех и так далее. Каким-то образом охотник увлекает за собой других крепостных людей. Зверь уходит от расстрела в лес.

Но на следующий день предстоит правильная осада, правильная облава, чтобы всё-таки застрелить медведя.

Ребенок на сон грядущий собирается молиться и спрашивает няню — можно ли помолиться за медведя? Няня призадумалась, но поскольку она тоже человек с глубокими корнями веры, то говорит, что надо бы посоветоваться с батюшкой (духовенство окормляло главным образом дворню). Но, так как плавал же медведь в Ноевом ковчеге, значит, всё-таки как-то Господь и на зверя назирает, поэтому помолиться можно.

На следующий день наступало Рождество. В барском доме такая атмосфера, как будто в доме покойник. Самодур-барин ещё не выходил к столу. Священник, который был приглашен к столу, что бывало не часто, обращается вначале только к детям, — а знаете ли вы, дети, что такое «Христос рождается, славите» (первая песнь Рождественского канона). «Христос с Небес, срящите, Христос на земли, возноситеся» — и после этого стал говорить о милосердии (сам как бы «вознесся»).

И вдруг все как бы вздрогнули, как от неприличного испуга; а это упала у помещика палка, а сам он, уткнувшись в руки, лежащие на столе, почти беззвучно рыдал. Это началось его покаяние; и из помещика-зверя вырос настоящий (тайный) и умный благотворитель, который именно умел находить частную человеческую нужду, а не просто отстегивать одну или две сотни рублей.

Крепостному охотнику вручили вольную и сто рублей на дорогу и, конечно, он никуда не пошел. Так как при том устроении и не имея профессии сто рублей можно было только прокутить, а во-вторых, он захотел послужить барину, к которому он тоже привык, вольною волею, как служил раньше в крепостном состоянии — вот он и становится первым помощником барина по благотворительным делам.

«Тупейный художник» — это уже рассказ по детским воспоминаниям. Написано, разумеется, как бы в память Александра II, отменившего крепостное право. Лучше о крепостном состоянии сказал только Алексей Степанович Хомяков.

Крепостное право — это как бы оккупация одной части народа другой частью, и глубокий разврат победителей мстит за несчастье побежденных^[82].

«Тупейный художник» — как бы благое соглядательство, как скрытая камера; но наблюдатель только по возрасту — младенец, а по уму, как у апостола, «яко совершенных лет» (1Кор.14,20).

Нечто подобное дано у Пушкина в «Капитанской дочке»; но в «Капитанской дочке» сразу возникает вопрос о нежизненности Гринева, что он, вдруг, начинает писать стихи и так далее. В «Тупейном художнике» — ни малейшего сомнения, а наоборот — возникают просто какие-то сомнения или разногласия по поводу биографии Лескова, а в конечном итоге, она становится неизвестной, она вся растворяется вот в таких свидетельствах невидимого наблюдателя.

Лесков когда-то служил в Киеве по протекции дяди, но свои наблюдения (скрытой камерой) не прекращал. Служил Лесков при губернаторе чиновником для особых поручений (примерно); об этом времени рассказ «Владычный суд» о митрополите Филарете (Амфитеатрове) — написан изумительно.

Святитель Филарет (в схиме Феодосий, умер в 1857 году) в настоящее время прославлен Украинской Автономной Церковью. В схиме Филарет был долго, но схима была тайной. Чиновник для особых поручений Лесков оказывается свидетелем и участником (деятелем) рекрутского набора. Так как дело происходит на Украине и черта оседлости для евреев не снята, евреи живут скученно, как бы в гетто, и имеют какое-то местное самоуправление: их лидеры только и могли выходить на гражданскую власть.

Еврейских детей, так как евреи — южная нация, разрешалось брать в армию с 14 лет; а свидетельств о рождении у них не было, потому что документы о рождении были только у православных, так как все метрическое дело было в руках у духовенства. Поэтому от управленцев-евреев принимали клятвенное заявление о возрасте человека.

И вот, управленцы по личным мотивам, клянясь на Библии и показывая на 10-летнего ребенка, притом единственного сына, клянутся, что ему 14 лет. (Единственного сына не полагалось брать в армию, но на еврейские полу-гетто законы Российской империи полностью не распространялись.)

Начинается тоже вестерн, но уже трагический — мытарства несчастного отца, которого возненавидела еврейская община за творческий подход к Библии (не талмудист). Отец бросается к чиновникам; и молоденький чиновник для особых поручений уже сам ищет, как помочь этим людям. Еврея можно было заменить только евреем; и отец мальчика нанял «охотника» 20-ти лет, заплатив тому 200 рублей. 20-летний балбес, получив деньги, объявил, что он желает креститься и переходит в православную веру. Таким образом, в армию его взамен мальчика брать уже нельзя.

Крещеные евреи, становясь православными, получая православное отчество и православную фамилию по имени крёстного отца^[83] и еврей крещенный входил не только в Русскую Православную Церковь, но и в российскую нацию с полными правами, со всей полнотой. Евреи гетто — все иудаисты, которые в нацию не входили.

Молодой человек (оболтус и мошенник) под покровительством генерал-губернаторши княгини Васильчиковой, урожденной Щербатовой, сидит в Киево-Печерской Лавре и ждет катехизации. В курсе дела все, включая праведного генерал-губернатора князя Васильчикова, который, зная всю историю, говорит при жене, что я ничего не могу. Тут вмешался начальник какого-то отделения Друккарт и губернатор говорит чиновникам (один из них Друккарт, а второй сам Лесков), что вы, мол, поезжайте ко владыке и жида с собой возьмите. Объясните ему всё. Он, говорит, старик очень добрый, а я, говорит, ничего не могу. Чиновники поехали.

В это время (в русской литературе об этом мог писать только Лесков) в душе отца идет Христова работа, то есть, войдя в Киево-Печерскую Лавру, отец мальчика делает и поклоны и реверансы перед стенными изображениями^[84].

Владыка выслушал их и говорит — «вор у вора дубинку украл».

Владыка Филарет в этом произведении и исторически верно написан и в жизни был похож на нашего патриарха Тихона, то есть он также любил простое и меткое слово, отличался необыкновенной добротой и редкостной простотой.

А потом говорит — «ну, что мне с тобой делать, жид? Экий дурак». А тот уже пытается как-то построить свою мольбу и говорит: «Ваше Высокопреосвященство, никто як Ви».

Владыка в ответ — «глупый ты, никто как Бог, а не я». Тот опять вспоминает, что надо просить Христа и восклицает — «Иешу, Иешу».

— Зачем, говоришь, Иешу, скажи Господи Иисусе Христе». И когда тот пролепетал: «Господи Иисусе Христе, дай мне моё детко», вдруг ситуация абсолютно «расчистилась». Владыка, как бы обращаясь к птицам, которые щебетали рядом, произнес резолюцию: «Не достоин этот мошенник крещения, отослать его в приём». Дело разрешилось — ребенка отдали отцу.

Впоследствии, по прошествии нескольких лет, уже уйдя со службы и уже взрослеющий рассказчик находит того несчастного отца. Ребенок вскоре умер, так как его заморили ставщики, а когда и жена скончалась, то, оставшись один бобылём, он узрел в этом волю Божию и заявил, что «уже хватить мне, пора отрешиться и со Христом быти». Принимает крещение с именем Григория Ивановича — и стал посещать гетто только в качестве проповедника христианства. И хотя евреи скрежетали на него зубами, но дальше этого не шли. Это — «Владычный суд».

Совсем другая ситуация, другой социум большого московского купечества даны в рассказе «Чертогон». Ситуация приведена до того убедительно, что нет ни какой возможности не узреть в этом рассказчике самого Лескова, хотя у него не было никакого сильного и крупного купеческого родства.

«Чертогон» — это рассказ про крупный купеческий кутёж, после чего человек удаляется на богомолье, там покаяние — и только после этого у него начинается жизнь. Отсюда и «Чертогон»: как бы сначала допустить чёрта в свою жизнь, а потом изгнать.

Позднее свидетель зрелых лет растворяется совсем. В рассказе «Несмертельный Голован», например, — тоже есть свидетель, выспрашивающий бабушку — тоже со скрытой камерой; и так далее. Получается, что как бы свидетель не один — их целое «облако» (ср. Евр.12,1).

¹ И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд.

Конфликт рассказа «Несмертельный Голован», в сущности, предельно прост. Еще во времена крепостного права беспутного и дрянненького мужичонку Храпошку (Ферапонта) женят на хорошей девушке Павле, в надежде, что он «остепенится». (Явно, «кочующий сюжет» русской литературы; самый известный — в рассказе Тургенева «Муму».) Надежда эта не сбылась; тогда пользуются другой «дежурной» мерой — отдать в солдаты. Но и мужичонка оказался с характером: солдатскую лямку он тянуть не пожелал и из армии сбежал, а там «сменял кожу» — переменил имя, выдавая себя за какого-то «исцеленного» Фотея (Фотия) и бродяжничал в своем же уездном городе (но не показываясь в деревне!), где раньше его почти не знали, а теперь — не узнали. Жена же его Павла, считавшая его пропавшим без вести, уже готовилась выйти замуж за любящего ее «справедливого человека» — героя-подвижника Ивана Голована. А тут, как на грех, Храпошка-то и объявился; Павла-то его, конечно, узнала, но не выдала, «жалеючи»; а Голован, которому она все открыла, также сохранил тайну, Павлу «любячи». И хотя «по закону» Храпошка не существовал (по законам Российской империи после 5-летнего безвестного отсутствия мужа жена имела право вновь выйти замуж, а Храпошка жаждал тайны и под шпицрутены отнюдь не хотел), но «по закону своей совести» Павла и Голован пожениться уже не могли и остались навсегда братом и сестрою во Христе (а Голован — еще и девственником). И на замечание героя-рассказчика: «Они ведь из-за этого Храпошки все счастье у себя и отняли!» — бабушка ему отвечает: «Да ведь в чем счастье полагать: есть счастье праведное, а есть счастье грешное. Грешное счастье переступит через всё, а праведное — от всего отступит». То есть явная аллюзия пророка Исаии, что «трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит». (Мой дедушка, исповедник веры Христовой, очень любил поговорку, которую я больше нигде не встречала — что люди (мол, делай как люди) людей убивают, а нам телят не велят.)

Свидетельство скрытой камеры уже очень взрослого человека — это, во-первых, повесть «Шерамур». «Шерамур» — как написано там в подзаголовке — чрева ради юродивый, то есть не Христа ради. Но человек, одержимый буквально стремлением помочь голодным людям, накормить их. Несколько раз попадаясь впросак, он, в конце концов, находит своё настоящее дело в русско-турецкую войну (1877-1878 годов), где он был в числе санитаров и ведал кормёжкой раненых.

Здесь в первый раз им были все довольны: и начальство, и сестры милосердия, а солдаты вообще его почитали, потому что привыкли, что съестное крадут, а тут, наоборот, не дают пропасть и крошке, сам санитар есть только «хлёбово», а котлетку свою дробит и суёт потихонечку в рот раненому.

По окончании войны связался с социалистами, ездил в Швейцарию, где русские марксисты могут только «тяпнуть» часть его накопленных денег (жалованья), и он тогда немедленно уезжает в Париж (ему уже за 30 лет). В Париже была его сотрудница — хозяйка харчевни для самых бедных; она его золото прячет — и выходит за него замуж (она старше его лет на 30). Так как в начале он просто хотел ей всё пожертвовать, но по французским законам его могли выгнать (после ее смерти). Они кормят бездомных на неделе за низкую плату, а трех человек каждое воскресенье даром и раз в год — дорогое пиршество для бездомных.

Вывод рассказчика, что, наверное, это самое лучшее, что было с этим несчастным до этого.

У этого героя Лескова (чрева ради юродивого) были все данные, чтобы сделаться лишним человеком, вторым Рудиным. Он действительно и с прогрессистами околачивался и не кончил ничего, то есть не получил правильного образования. Но, оказывается, что слезами ангела, любого отдельно взятого человека, только без злобы в сердце, а с добротой, можно каким-то образом довести до ума. Другое дело — до спасения ли.

Когда вспоминается сотериологическая подоплёка, то няня (русская женщина из Бежецкого уезда) на слова, что он не верит в Бога, говорит — ну, что же делать — глуп, так и не верит, а ангел-то всё-таки о нём убивается и если доведёт его до дела, то это и ангелу в заслугу.

Последнее произведение (страшное) со скрытой камерой «По поводу крейцеровой сонаты Толстого». Там, собственно, самая простая сюжетная линия, а именно, неверная жена, которой всё её воспитание, положение в среднем дворянском кругу, совершенно закрывает путь и к приходскому священнику, и к модному, то есть известному, протоиерею, вроде отца Валентина Амфитеатрова, и в Оптину пустынь. Вместо этого она своими проблемами надоедает писателю.

Раньше она ходила к Достоевскому, но на Ефрема Сирина 1881 года Достоевский умер, и она пришла к Лескову. Для неё Лесков как бы встраивается в ее социальный статус. Опять она начинает ему рассказывать и просить совета о том, что ей делать, как ей быть. Так же как и Даме с собачкой, грех-то ей гадок, но, с другой стороны, муж, так же, как у Дамы с собачкой (там муж — лакей), муж ее — даже не лакей, а оголтелая балаболка, притом чёрствая. Любовник, с которым, кроме греха, её ничего не связывает, то есть нравственных связей никаких (то есть это далеко не Вронский с Анной Карениной), держит ее тягостной, ненужной, давно безлюбовной связью.

Кончается тем, что она убеждает мужа уехать за границу, чтобы там пожить и отойти от этого гордиева узла; но её единственный сын, неизвестно от кого, заболевает какой-то заразной болезнью (холерой) и его немецкое начальство (слов нет, как они описаны у Лескова!) запрещает хоронить и, тем более, отпевать, а просто, оттолкнув несчастную мать, входят три полицейских и два гостиничных служителя, забирают труп и топят его в болоте.

Через некоторое время несчастная мать с двумя гантелями топится в том же болоте. Муж ходит и произносит речи, почти крамольные, о немецких порядках.

Заканчивает Лесков, почему рассказ называется «По поводу крейцеровой сонаты Толстого», что этот самый муж «мне казался далеко противнее своей жены, нанесшей ему супружеское оскорбление». То есть, вообще говоря, женский пол, и, особенно, в России, всё равно находится в другом нравственном измерении, нежели пол мужской. Поэтому рассказ так и называется: «По поводу крейцеровой сонаты Толстого»^[85].

Главное, что свидетельство Лескова скрытой камерой и дает описание русской жизни в свете Христовой правды. Самому Николаю Семеновичу Лескову была свойственна целая, даже не сказать «система»; но у него была собственная внутренняя история его отношений с Церковью. Сюда входило очень много. Сюда входила боль; надо сказать, он видел эти все огрехи Синодального устройства лучше многих и многих. Сквозь униженное и задрипанное положение духовенства он, как никто в русской литературе, сумел написать о священнике; и не об одном, а о многих.

Лесков умел различать, в чём полнота возраста Христова (ср. Еф.4,13) и об этом он напишет в повести «Соборяне» отца Савелия Туберозова. А существует как бы жизненный, нравственный и социальный статус, которым человек удовлетворяется, и он ему подходит и с нравственной стороны; это есть его место в домостроительстве Христовом. То есть, человек пристал к берегу. В русской жизни это бывает не всегда: ни Онегин, ни Печорин, ни Рудин, ни «лишний человек» Чулкатурин к берегу не пристали, а вот этот пристал.

Если человек в конце жизни покается, то все его деяния будут вменены ему как сотворенные ради Христа (по Серафиму Саровскому); если нет, то он в подвешенном состоянии, но «блаженны милостивые, яко тии помилованы будут».

Душа такого человека на попечении им облагодетельствованных. Как свидетельствовал преподобный Варнава Гефсиманский — если не будете молиться за благодетелей, то места ваши в Царствии Небесном займут ваши благодетели.

Таким образом, боль Лескова не только о духовенстве, но и о церковных делах. Рассказ Лескова — это уже разросшийся до размера большой повести и вот в одном таких одно-сюжетных повестей «Русское тайнобрачие» сам Лесков придерживает столичного Петербургского священника за руку и спрашивает: «А вот, неужели нет никого в нашей русской жизни, кто бы мог из всей этой городьбы прямую улицу сделать?» И тот с таким русским легким скепсисом и с русской добродушной усмешечкой отвечает: «Про это мне ничего не известно. Одна моя бабушка употребляла такую присказку: Рече Господь, аще могу, помогу. Эта присказка была для нее утешением всю ее жизнь, желаю и вам найти такое же утешение».

Нашел ли утешение Николай Семенович Лесков? Утешение настоящее, от Духа Утешителя, — или он тоже умер как бы в духовно неопределенном состоянии? — На этот счет существуют мнения разные; но мы все-таки склоняемся к упованию на милость Божию.

Лекция 20.

Николай Семенович Лесков.

Духовное сословие по свидетельству Н.С. Лескова.

В XIX-м веке больше не нашлось ни одного писателя, кроме Лескова, который бы нашёл в себе мужество писать о духовенстве.

Достоевский Федор Михайлович исключения не составляет, ему принадлежит известная эпиграмма: «Писать всё сплошь одних попов, по-моему, и скучно и не в моде. Теперь ты пишешь в захудалом роде^[86], не провались, Лесков». Эту эпиграмму Федор Михайлович Достоевский написал после возвращения из-за границы, около 1871 года, то есть Достоевский пережил уже два перелома.

Духовенство в синодальную эпоху — это сословие презренное, всеми презираемое и всеми попираемое. Лесков об этом и пишет; и, особенно, про сельское духовенство, что их травят собаками помещики, но и народ тоже особого почтения не испытывал. Хотя Екатерина II и не занесла духовенство в разряд телесно наказуемых (по печалованию и ходатайству митрополита Гавриила (Петрова)), но всё равно, в обход всяких законов, попов часто били розгами (иди потом, жалуйся). Вот несколько примеров.

«Русское тайнобрачие» Лескова (серия очерков, объединенных единой тематикой).

После войны 1812 года беженцы из Москвы шли на восток и одну семью чиновника с красавицей женой приютил один помещик. Жена чиновника скоро стала «первой султаншей» помещика, поэтому остальные одалиски пытались даже в церкви выкликать правду-матку. Сельскому священнику исповедуется и помещик, и любовница, и несчастный муж. Поэтому, когда родился ребёнок (девочка), то мать не скрывает, от кого он. Прошло 17 лет, когда можно выдавать замуж; помещик, поискав некоторое время для неё женихов, надумал жениться на ней сам, то есть на своей дочери.

Священник встал за самые остатки Христовой правды (в своё время его пастырское внимание было обращено на мужа, чтобы как-то уберечь того от отчаяния), но здесь он сказал: «Я обличаю Вас, девица эта — Ваша дочь». Помещик, естественно, отправился к архиерею с жалобой. Епархиальный архиерей, который получил взятку, вызывает попа на ковёр, тот отвечает, что так, мол, и так. Архиерей: «Скажи, как ты много знаешь», но всё же разрешения на брак не дал. Помещик венчался в другой епархии, а священника потом всю жизнь гнал и архиерей, и помещик (травил собаками), и дворня.

Лесков пишет о положении духовенства не только беллетристику, но пишет и исторические очерки, так как описание всяких «мелочей архиерейской жизни» построены только на фактическом материале. И в это вопросе Лесков нигде не допускает мемуарного вранья. Одновременно писатель рисует очень обаятельные фигуры (например, архиерей-праведник), притом, не лже-святых, а настоящих праведников. Из них, конечно, первое место занимает ныне прославленный (или местно-прославленный) Филарет Амфитеатров (в схиме Феодосий).

Митрополит Киевский Филарет, скончавшийся в 1857 году, о котором Лесков узнал лично, потому что именно при Филарете в эпоху его святительского служения, Лесков при губернаторе занимал место чиновника для особых поручений. Как он рисует Филарета, то есть что видит в первую очередь? Лесков писал, ведь, двух Филаретов — Московского и Киевского. И насколько Лесков активно недолюбливал Филарета Московского (Дроздова),^[87] настолько он любил и почитал Филарета Киевского (Амфитеатрова) и даже преклонялся перед ним.

Из описания видно, что Лесков весьма решительно предпочитает милость перед законничеством. Для Филарета Московского,^[88] по крайней мере, в его понимании, чт!о главным образом характерно? Протоиерей Георгий Флоровский (возьмем для сравнения) в Филарете видел, из самых его положительных качеств, (перед лицом синодальщины) — мужественное молчание. Протоиерей Георгий смотрит всё-таки из глубины 100 лет и более, а Лесков смотрит снизу, изнутри и он видит несколько другие вещи.

Итак, рассмотрим.

«Мелочи архиерейской жизни» (также серия очерков, объединенных общей тематикой — излюбленный лесковский жанр).

Лесков пишет, что в Московской епархии, то есть у Филарета, нашелся такой поп, «не в меру деньголюбивый», который завышал тарифы. Когда приехала в свое имение помещица, то крестьяне пали ей в ноги и просили (пишет Лесков) «стать за отца, за матерь, освободить от ворога».

Помещица^[89] написала десять писем Филарету об этом. Ответа на письма не было, а помещица до этого жила в Париже и привыкла к тому, что духовенство отвечает с галантной вежливостью. Когда она собралась обратно в Париж, к «своим сезонным удовольствиям», то она призвала крестьян и сказала, что не уедет без того, чтобы не добиться удовлетворения просьбы. Крестьяне кланялись ей, сказано, на ласковом слове, но с внутренней безнадежностью.

Помещица доехала до Москвы (резиденция Московских митрополитов находилась на Самотеке — сейчас подворье Троице-Сергиевой Лавры), переоделась в чёрное платье, приехала к митрополиту, выгнала из приемной келейника и уселась в приёмной владыки, снявши шляпу и открывши французский роман, с тем, чтобы не уходить.

Филарет, который, конечно, обо всём знал, в конце концов, вышел к ней и слабеньким голоском спросил: «Что Вам угодно?» Она рассказала о главнейших обидах, которые терпят крестьяне. Но оказалось, что Филарет эти неудовольствия крестьян считал «малодушеством». Помещица настаивала на своём и Филарет был уже не в силах сопротивляться такому наскоку дочери партизана, говорит — «Хорошо. Скажите тому священнику моим именем, что мне о нём доложено». Она в ответ — «Для него Ваше имя ничего не значит». Филарет: «Да не может быть!». Помещица: «Извините, Ваше Высокопреосвященство, я не приучена лгать и если я говорю что-нибудь, то это так и есть. Я ему тысячу раз говорила, что буду на него жаловаться, но он сказал — владыка нам не шьёт, не порет, а нам и пить и есть надо».

Филарет тут же убрал того священника, и дальше Лесков пишет, что поп, виновный во многих делах (в симонии, прежде всего), безвинен только в тех делах, что навязала ему «приведенная в азарт графиня», так как он никогда не говорил, погубивших его слов, что «владыка ему не шьет, не порет».

Филарет Киевский в таком положении потому быть не мог, что он, прежде всего, говорил с людьми сам, и даже, не надо было очной ставки, так как он приглашал виновного на весь «синклит» (очевидно, вроде епархиального совета) и распекал его. Дело приобретало большую огласку, но все могли указать на мнение владыки и поэтому все такие дела как бы решались сами собой. При владыке Филарете как-то подбирались по всей епархии (Киевской и Галицкой) именно добрые пастыри, в духе своего архипастыря, но милость шла как бы поверх всяких законов.

Например, в одном дворянском семействе оказалась самоубийца. Самоубийство никак не могли приписать умоисступлению, поэтому, чтобы похоронить по православному обряду, надо было обращаться ко владыке. Владыка посокрушался и сказал — «бедная, бедная». Посланный пояснил владыке, что врач утверждает, что самоубийца была в полном уме. И тот с милостивым нетерпением ответил: «Да что он знает о полном уме: женщина слабая, немощный сосуд — скудельный. Хоронить по обряду, я приказываю».

Это — образ Филарета Киевского (благочестивого), как его увидел Лесков. Про святиителя было хорошо известно, что когда он читал акафист, то припевали ему ангелы (было много свидетельств).

Лесков, как бы погружаясь в дух синодальной церковной жизни, видит, конечно, много хорошего, но его сердце постоянно болит, ноет и как бы просит утешения и как бы требует «из всей этой городьбы прямые улицы сделать».^[90] (Прямые улицы постарался сделать Поместный собор 1917-1918 годов).

Лескову больше нигде не удалось описать о церковных делах так, как он описал в своей большой повести «Соборяне». Город Старгород — неизвестно, где находится географически, но, скорее всего это русская глубинка, район Арзамаса, потому что с чего-то взялась фамилия Старогородские или Страгородские — патриарха Сергия.

В повести описан священник Савелий Туберозов и явлена воочию его святость. Даже такой нецерковный человек, как Марина Цветаева,— и та этой святости не могла не почувствовать. Епархиальное начальство долго терпело этого священника, уважало его, был он и благочинным — и всё равно он должен был придти в соприкосновение с синодальной системой и ему должны были напомнить, что церковь — это всего лишь «государственное ведомство православного исповедания».

Приехал ревизор из Петербурга, чиновник князь Борноволоков и его секретарь, бывший революционер Термосесов (Лесков был мастер писать революционных проходимцев). Бывший революционер решил, что в революции зубы бы не положить на полку, а перейти в 3-е отделение осведомителем, и предложил свои услуги (где надо, у Цепного моста), но ему сказали, что все места заняты — докажите свою способность.

Князь Борноволоков в молодости общался с революционерами, но потом отошел от этой деятельности, так как его вызвала петербургская дама — кузина Нина.

Бывший революционер знал об этом и, шантажируя князя (я, мол, такое устрою, что и кузина Нина не вытащит) решил «доказать свою способность». Человеку слабохарактерному такого шантажа достаточно и князь подписал два, составленных вот этим проходимцем, доноса. Один донос на предводителя дворянства, другой — на благочинного Савелия Туберозова.

Донос на предводителя дворянства, честного человека, остался без последствий, а донос на священника (благочинного) поступил в епархиальное управление. Епархиальный архиерей не посмел оставить донос без последствий, так как, хотя материала для доноса не было, но важно — кем подан донос — ревизором из Петербурга. Священника отрешили от должности, определили в монастырь на покаяние (жена переехала на квартиру в монастырской слободке).

Накопленных денег у священника нет, поэтому на квартире держат даром. Поэтому жена священника пытается как-то отработать, но где ж ей носить воду и колоть дрова — она надорвалась, заболела и умирает. Умирает ни от чего, так как доктор определяет «простуду и усталость». А ей перед этим было виденье, что дьякон из их собора вносит её в алтарь, а в нём Небеса. Она говорит: «Дьякон, а как же ты женщину внёс в алтарь? Не боишься, что сан снимут?». А он отвечает (во сне): «А Вы — не женщина, Вы — сила». Когда она проснулась, то увидела, что всё вокруг как бы маленькое: самоварчик, чайничек — всё земное уменьшилось в несколько раз. После ухода врача, она спокойно простилась с мужем, потянулась и умерла.

Отца Савелия, уже вдового, надо было выручать. Все ходатайства общества провалились комически, так как никто не умел и не знал, как надо это делать. Лучше всего эту ситуацию понимает бывший крепостной слуга (бывший шут, карлик) одной помещицы (полу-самодурки, полу-праведницы). Слуга умеет, он знает, как надо сидеть в приемной, как с секретарями разговаривать, как беседовать с архиереями, и знает, как собирать подписи и как это ходатайство представлять по принадлежности. Наконец, когда всё было собрано и подано и без последствий оставить было нельзя, то слуге сказали, что священника простят, но надо написать всепокорнейшее прошение о прощении.

Начальство потребовало от Савелия всепокорнейшего прощения, и тот написал — «Требованное всепокорнейшее прощение». Савелий был прощен, но запрещён в служении на пол-года и скончался. Лесков изумительно описывает его предсмертную исповедь. Он пишет:

«Через несколько дней Ахилла (дьякон), рыдая в углу спальни больного, смотрел как отец Захария (второй священник), склонясь к изголовью Туберозова, принимал на ухо его последнее предсмертное покаяние. Но что это значит? — какой такой грех был на совести старца Савелия, что отец Бенфактов (Захария) вдруг весь так взволновался. Он как будто бы даже забыл, что совершает таинство, не допускавшее никаких свидетелей, и громко требовал, чтобы отец Савелий кому-то и что-то простил. Перед кем так непреклонен перед гробом Савелий?

«Будь мирен, будь мирен, прости — настаивал твёрдо Захария, — коль не простишь, я не разрешу тебя». Бледный Ахилла дрожал и с замиранием сердца ловил каждое слово.

— Богом Живым тебя, пока жив ты, молю — в голос вскрикнул Захария и остановился, не окончив речи. Умирающий судорожно привстал и снова упал. Потом выправил руку, чтобы положить ею на себя крест и, благословясь, с большим усилием и расстановкой, произнёс — Как христианин, я прощаю им моё пред всеми поругание; но то, что мёртвую букву блюдя, они здесь Божие живое дело губят — торжественность минуты всё становилась строже, у Савелия щёлкнуло в горле и он продолжал, как будто в бреду, — ту скорбь я к престолу Владыки Царей положу, и сам в том свидетелем стану.

— Прости, всё им прости, ломая руки воскликнул Захария. Савелий нахмурился, вздохнул и прошептал — «благо мне, яко смирил мя еси». И вслед за тем, неожиданно твёрдым голосом договорил — «По суду любящих имя Твоё, вразуми невежд и прости слепому и развращенному роду его жестокосердия».

Захария с улыбкой духовного блаженства взглянул на небо и осенил лицо Савелия крестом. Лицо это уже не двигалось, глаза глядели вверх и гасли — Туберозов кончался.

Ахилла, дрожа, ринулся к нему с воплем и, рыдая, упал на его грудь. Отходящий последним усилием перенёс свою руку на голову Ахиллы и с этим уже громкий колоколец заиграл в его горле, мешаясь с журчанием слов тихой отходной, которую читал сквозь слёзы Захария. Протопоп Туберозов кончил своё житие».

Лесков пишет слово «житие» и пишет его правильно, так как, вернувшись со своего «начала» (послать в монастырь — это называлось «послать под начало») на пол-года последней своей жизни под запретом, Савелий говорил, что жизнь кончена и началось — житие.

За это время происходят разные события. Ахилла попадает в Петербург, беседует с безбожниками и оказалось, что он совершенно не готов к этому Петербургскому безбожию; сам же усомнился в своём катехизисе, который был ему преподан в духовном училище. Савелий, после слов убеждения, кладёт на него епитимью — заставляет класть поклоны. Но, так как Ахилла, любя своего учителя и наставника, кладёт поклоны искренне, то Господь сподобляет его верой и уже не детской, а настоящей. Однажды Господь даёт Ахилле и уверенье — земля поколебалась под его коленями.

По прошествии Савелиевых сорочин Ахилла, продав за 200 рублей свой домишко и всякую движимость, решил на могиле Савелия воздвигнуть памятник. Как всегда в таких случаях, когда дело немирное — на памятник кое-как собрали 30 рублей, а Ахилла как бы ещё и ревновал к месту и к любви народа к новому священнику, которого прислали на место Савелия.

Только на смертном одре Ахилла покаялся, что не в мире хотел поставить памятник Савелию и всё тот же Захария, принимая у него исповедь, сказал: «Он уже мудр». Это значит, что и Ахиллы срок земного бытия приспел.

Герои Лескова последнюю правду познают уже на смертном одре. И Ахилле, в самый момент отхода, является некто Огнелицый (кто же, как не ангел?).

Сказано так:

«Старгородская хроника кончается и последней её точкой должен быть гвоздь, забитый в крышку гроба Захарии. Тихий старик не долго пережил Савелия и Ахиллу, он дожил только до Светлого Воскресения и тихо уснул во время самого богослужения. Старгородской поповке настало время обновления».

Что действительно написал Лесков о скорбном русском духовенстве? Лесков, ведь, писал и о старообрядцах-беспоповцах — «Запечатленный ангел».

Федор Михайлович Достоевский в 1873 году (уже Достоевский — гражданин) пишет статью «Смятенный вид», где, можно сказать, высказывает своё впечатление о повести «Запечатленный ангел». Достоевский говорит в том смысле, что, конечно, старообрядцы-беспоповцы ему гораздо ближе и по героизму своему гораздо симпатичнее, а то, что они покаялись и вернулись в Церковь, вызывает в нём чувство разочарования. Таким образом, оказывается, что русское общество даже в лице своих не последних представителей, в смысле своего церковного сознания — на нуле.

Лесков не скрывает и того, что люди, более или менее взыскующие какого-то религиозного утешения, ударяются в «великосветский раскол». Старшая сестра графини Висконти Юлия Денисовна Засецкая примыкает к группе рэдстокистов (от лорда Рэдстока^[91]), они же «пашковцы»^[92], где оказался и Модест Корф — директор публичной библиотеки и однокашник Пушкина. Пашков и «пашковцы» вначале не отделялись от Церкви, но позднее, когда они стали не только обличать, а отвергать церковную благодать, то пришлось этих «духоборов» выслать из России, чтобы они своего лорда Рэдстока проповедовали там. Поэтому, уже зная этот случай, Федор Михайлович Достоевский в 1878 году высказал более православную мысль, что, ведь, «этот успех протестантских проповедей коренится, прежде всего, в нашем полном невежестве в своей вере».^[93]

Лесков за свои произведения все предыдущие годы был подвергнут остракизму и уже изнемогает, потому что получать укрепления в молитве — не таким надо быть молитвенником; ехать куда-то к Амвросию Оптинскому? Что-то он не надеется получить там укрепление и утешение. Да и это было не для всех. Достоевский добрался до Оптиной потому — и потому ему было полезно это общение, — что у них только что от эпилепсии умер Алёша.

В 80-е годы Лесков лично познакомился с Львом Толстым и испытал «путь толстовщины» как тоже возможный. На этом пути Лесков получает глубокое разочарование и, прежде всего, благодаря фигуре Льва Толстого; Лесков прекрасно разглядел, что у того нет никаких религиозных исканий, а одно лишь надутое самолюбие. Здесь Лесков смыкается с отцом Георгием Флоровским, который совершенно правильно определил, что Толстой был «религиозно бездарен», то есть именно духовного поиска Толстой не имел: всё исключительно от головы, самолюбия и «неприкосновенности» (для государственных инстанций).

Приспел срок и самого Николая Семеновича. Лесков пожил 64 года и скончался в 1895 году. Перед смертью Лесков сподобился примириться со всеми своими литературно-общественными и государственно-общественными врагами и, в том числе, к нему приходит мириться государственный контролёр Терций Иванович Филиппов.

Жизнь и духовный путь Лескова убеждают нас ещё и в том, что жизнь в Церкви и боление о Церкви — это всё-таки вещи разные. Прежде всего, вот это прошение каждой ектении — «сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим» и ответ хора (всех нас): «Тебе Господи» — даже для лучших представителей людей той эпохи не звучали. Не жизненным является исповедание их сердца. Именно поэтому мы видим, насколько это русское интеллигентское общество было мало религиозным, и даже безрелигиозным. Настоящая новая волна чистосердечного поиска настигнет русское общество позднее.

В 1901 году, когда пятеро таких же представителя того же общества и того же менталитета, то есть Мережковский, Философов, Розанов, Тернавцев и Миролюбов, приходят к Константину Петровичу Победоносцеву, известному проповеднику «детской веры», и просят (ходатайствуют) об открытии философско-религиозных собраний, — характерен ответ Победоносцева: «Да вы, знаете ли, господа, что такое Россия? — ведь это ледяная пустыня и ходит по ней лихой человек». Собственно, Победоносцев потому и замораживал всю нашу церковную жизнь, что в каждом крестьянине с детской верой подозревал лихого человека (Стеньку Разина).

Лесков умер в середине 90-х годов именно как бы на перепутье. Лесков как бы последний представитель несчастного, заблудшего народа, на которого ещё не вышел пастырь искать заблудших овец. Подождём XX-го века.

Лекция 21.

Федор Михайлович Достоевский.

Начало пути [Голгофа].

В 80-х годах вышла книга покойного Юрия Ивановича Селезнёва (†1984) в серии ЖЗЛ о Федоре Михайловиче Достоевском. Это — одна из редчайших хороших книг. Эта книга создана — тоже как бы в предчувствии, что та эпоха, когда она писалась, пошла трещинами и вот-вот рухнет. Её Селезнёв тоже начал с Голгофы. Голгофа как бы предваряет, как бы служит эпиграфом к жизни, к пути во Христе и к творчеству Достоевского. Что касается самого Достоевского, то он, можно сказать, мгновенно стал взрослым.

Не только XX-й век, но и XIX-й век многих располагал к инфантилизму, к тому инфантилизму, который формулировал Блок своей бессмертной строкой о людях, «которым в жизнь до смерти рано» («Возмездие»).

Для Достоевского его рубеж — это последние мгновения сознания, когда он был приговорен к смерти в числе прочих петрашевцев, а помилование им было объявлено только на эшафоте.

Император Николай Павлович не подумал о том, что люди могут сойти с ума, как это бывало. Во всяком случае, однако, из этой группы и с ума никто не сошел, но и покаялись далеко не все.

Но последние мгновения сознания, понимание, что вот ещё немного и я перестану дышать, что жизнь здешняя кончена, а что впереди — абсолютно не понятно (Достоевскому это было глубоко не понятно), эта «вечность на аршине пространства» — это будет позднее склоняться Достоевским на все лады.

Федор Михайлович Достоевский родился 30 октября (ст.ст.)^[94] 1821 года, а скончался на Ефрема Сирина 1881 года, то есть 28 января (ст.ст.). Конец Достоевского понятен: и что на Ефрема Сирина, и что жена его Анна Григорьевна была рада, что он не дожил до 1 марта (т.е. до убийства императора Александра II) и много всяких других вещей. То есть Достоевский умер как бы в последние месяцы и недели — перед обвалом.

Для Достоевского очень важно, что — как бы вечность позади и вечность впереди. Что у Достоевского позади? Он внимательно относился к этому и у него никогда не было вот этого ощущения — что до меня был потоп.

По старинным документам можно восстановить, что родословная Достоевского восходит к младшей ветви бояр Ртищевых и, видимо, там было несколько неравных браков и поэтому их стали именовать Достоевскими (от села Достоева Пинского уезда — это западная Белоруссия, которая очень долго была под Польшей. Польско-русская граница в XVI-м — начале XVII-го веков проходила по Орловской и Курской областям.

Отец Достоевского на портрете выглядит как поляк; то есть род Достоевских успел за два столетия ополячиться и был в родстве со Свидригайлами (в русской огласовке Швидригайлы). Один их таких Свидригайло был агентом по уходу в эмиграцию князя Курбкого. Во время присоединения западной Белоруссии при Екатерине II род Достоевских утратил дворянство, и оно вновь было заработано отцом писателя в 1828 году (Достоевскому было 7 лет).

Мать Достоевского — купеческого рода и звания, из купцов Нечаевых, которые были в свойстве с крупными коммерческими деятелями Куманиными. Тетка Достоевского Александра Федоровна Куманина, которая оставит ему крупное наследство, явно повлияла на фигуру Антониды Васильевны Тарасевичевой, то есть той самой «ля-бабуленька» (la baboulinka) из романа «Игрок».

Семья Достоевских большая: старший брат Михаил, второй Федор, потом Андрей, оставивший подробные воспоминания о родителях, о родстве и так далее, затем несколько сестер, любимая сестра Вера (по мужу Иванова), сестра Варвара (по мужу Карепина). Мать скончалась в 1837 году, а в 1839 году отец Достоевского на деньги жены купил именье («Чермашня» — это тоже с оглядкой на название именья Достоевских).

В 1839 году отец Достоевского был убит крестьянами; и только в литературной энциклопедии пишут, что убит за жестокое обращение с крестьянами. Но ведь жестоко обращалась и Салтычиха — и даже ее не тронули. Дело в том, что Федор Павлович Карамазов был написан с Достоевского-отца, а после смерти жены он окончательно разгулялся. И он был убит, так сказать, не в порядке возмездия, а в порядке казни, как шкодливый пёс.

Таким образом, в 1839 году 18-ти лет Достоевский остаётся круглым сиротой, но в это время он уже учится и живет в пансионе военно-инженерного училища, которое было всегда под покровительством великого князя. В это время под покровительством великого князя Михаила Павловича, а до этого — Николая. Это же Петербургское военно-инженерное училище окончил и Брянчанинов и Чихачев. (Брянчанинов был архиереем без образовательного ценза, так как не имел специального богословского образования и учился самоучкой).

Лесковский «Кадетский монастырь» и его же «Инженеры-бессребреники» — там как раз описано то учебное заведение, в котором Достоевский воспитывался. Именно по «Кадетскому монастырю» видно, что это заведение — далеко не худшее, по сравнению с юнкерской школой, где учился Лермонтов,– это на два порядка выше. Так как в училище была традиция, чтобы воспитанники регулярно говели, хотя бы раз в год, стало быть, и исповедовались и причащались, то, естественно, в училище ни для кого религиозность не была смешной.

Когда инспектор училища докладывал Николаю Павловичу, но его запрос: каков по характеру мой пансионер (о Брянчанинове) — то отвечали, что он «очень религиозен и отличной нравственности». Если ребенок очень религиозен и отличной нравственности, то это считалось примерным, а не смешным. Поэтому Достоевский, когда вышел из училища, мог совершенно искренне считать себя верующим человеком.

Мать, как многие в купеческих благочестивых домах, была очень верующей и без сентиментальностей, то есть верующей «по-шмелёвски». («Лето Господне» Шмелева показывает, что такое традиционная московская религиозность).

Пока дети были маленькие, их водили в Кремль, по соборам, показывали, где гробницы царей; правда, это само по себе ещё не есть религиозное воспитание, хотя, оно, конечно, позволяет ребенку прикоснуться к истории страны (всё-таки какие-то исторические корни).

Достоевский вышел из училища в звании инженер-поручика в 1843 году, то есть где-то в середине царствования Николая I. И уже после каторги, после того, как стало ясно, что Достоевский стал великим писателем русской земли, он никогда не стыдился подписываться по чину — отставной инженер-поручик Достоевский.

Первый казус, который может показаться смешным, заключается в том, что Николай I в1844 году, хотя и не курировал училище, но любил инженерные дела курировать сам, наткнувшись на один из чертежей, где что-то было напутано, спросил — какой дурак делал этот чертёж? Чертёж делал Достоевский. После этого ему стало ясно, что надо подавать в отставку, и его никто не удерживал.

В 1844 году Достоевский подает в отставку и получает ее и в том же году, то есть в 23 года (как и Раскольников в «Преступлении и наказании»), он выпускает свое первое печатное произведение. Это печатное произведение, до сих пор не устаревшее, был перевод с французского романа Бальзака «Евгения Гранде». Это произведение «Эжени Гранде» Достоевский представляет российскому читателю — это был первый перевод на ту пору.

В 1845 году начинается самостоятельная литературная деятельность Достоевского.

Незадолго перед тем, в 1842 году, вышли «Мертвые души» Гоголя и Гоголь — на вершине славы, Достоевский впоследствии скажет, что все мы вышли из рукава Гоголевской «Шинели»; и Гоголь остается для Достоевского не просто вершиной, а учителем.

Гоголевские словечки (потом уже сам Достоевский будет их называть «словечками») — они же рассыпаны по всем его произведениям, включая зрелые.

Например, блуждание по Петербургу Свидригайлова, после того, как он отпустил Дунечку. Вот он связался с какими-то непонятными личностями из-за того, что у них носы у обоих торчали набок, но в разные стороны. Это — Гоголь. В другом месте, в трактире сидит мужичонка, которому хочется чихнуть, но у него никак не получается, это опять — Гоголь.

Макар Девушкин в «Бедных людях» похож отчасти на Поприщина и еще больше на Акакия Акакиевича. И эти словца, словечки, вкус к слову — то, что потом будет называться «редуцированный смех», то есть как бы зажатый в повествование, не явный, который нужно открыть. Весь капитан Лебядкин — это гоголевский сюжет. Но если у Гоголя, скажем, Ноздрёв — это бес весёлый, то бесы Достоевского всегда мрачноватые, даже когда Лебядкин пишет стихи, и даже мадригальные, посвященные Лизе Тушиной.

(Влияние Достоевского огромно, только оно на львиную долю внелитературно, так как это — влияние на души. Например, последнее произведение Шостаковича — это как раз музыка на стихи капитана Лебядкина.

И можно себе представить душевное состояние человека, когда он пишет музыку на стихи:

Жил на свете таракан, таракан из детства,

И попался он в стакан, полный мухоедства…

И тут же вступает проза, что «таракан — это я», — так и чувствуется, что бедный Дмитрий Дмитриевич как-то вживается в это первое лицо. И тоже чувствует себя в стакане, полном мухоедства).

В 40-е годы Достоевский изучает как бы третий-четвертый «этаж» художественной системы Гоголя, где начинаются его упыри, болотные огоньки, где заплясала нечисть.

Достоевский всегда потешался над версией для сентиментальной публики, что Гоголь сжег вторую часть «Мертвых душ», видите ли, не то в приступе отчаяния, не то на грани безумия. У Достоевского, начиная с «Преступления и наказания», не было вещи, которую бы он не сжигал. Он считал, что это — наиболее надежный творческий метод, то есть написать до конца или, по крайней мере, когда будет виден конец, затем — всё в огонь и начать всё заново. Таким образом, формируется уже великий писатель, который ещё ничего не написал. Как потом кто-то заметит (возможно, М.М. Бахтин), что Достоевский был не только гениальным писателем, но и гениальным читателем.

В 1846 году выходит первое расхваленное произведение Достоевского «Бедные люди», которые были сразу замечены, взяты на щит, подняты как знамя — это всё с подачи Белинского. Все литературные критики, вся литературная среда, конечно, Белинского, то есть западничество — все задействовано. Достоевский сразу принят в литературном мире и, притом, в самом передовом: и в этом мире обласкан.

Одновременно его пытается приласкать другой литературный круг. Всем было ясно, что «неистовый Виссарион» (Белинский) уже свое слово сказал, что Достоевский имеет успех среди оголтелой студенческой публики. Но, например, граф Соллогуб Владимир Александрович, тот самый, который когда-то чуть не попал в секунданты к Пушкину, в 40-е годы организовал своеобразный салон Соллогуба. В этот салон приглашают писателей-разночинцев, добившихся успеха, а гостиная, столовая, дом — высокой аристократии, но только, так сказать, с проверенными людьми; дам, допущенных туда, всего четыре.

В салон вхожи были, в частности, Аврора Демидова (урожденная Шернваль), будущая Карамзина, Евдокия Растопчина, то есть, литературные дамы, за которых «не стыдно». Весь салон негласно называется «зверинец», то есть дворянскую публику приглашают смотреть зверей.

Достоевского тоже пригласили в качестве зверя, но ему был всегда свойственен бесспорный такт, как бы по ангельскому вразумлению. Писатель полу-застенчиво, полу-деликатно отказывается и говорит, что «я, граф, не бываю в большом свете» (а тот приглашает его запросто пообедать). Граф говорит — «да что Вы, любезный Федор Михайлович, я и жена (урожденная Виельгорская, то есть по матери правнучка Бирона, и из того дома, где пытался ухаживать Гоголь за Анной Михайловной Виельгорской) принадлежим к высшему свету, но мы же его к себе не пускаем». Достоевский отказывается от лестного предложения и вся его великосветская карьера на этом оборвалась; а когда она восстановится, то уже совсем на другом уровне. Достоевский будет приглашен во дворец (по личному приглашению императора Александра II) для бесед с великими князьями Сергеем и Павлом, также будет приходить и цесаревна Мария Федоровна, супруга будущего императора Александра III и мать Николая II, пережившая революцию, и КР (великий князь Константин Константинович, поэт).

В 1847 году вышло печально известное письмо Белинского к Гоголю; и Гоголь на него отвечал, но отвечал с большой деликатностью, как отвечают сумасшедшему.

Незадолго до выхода этого письма Достоевский входит кружок петрашевцев. Кружок петрашевцев был почти безобидным, но с далеко идущими планами. Наиболее радикален в кружке был Спешнев и он вынашивал планы поджечь Петербург с четырех сторон, чтобы внести панику и в этой панике что-то такое произвести.

(В 1863 году Достоевский свяжется с Аполлинарией Сусловой: Апполинария ему изменит; будет брошена своим любовником и, в результате, будет вынашивать планы об убийстве — царя! Причем тут царь? — просто восстановление своего «я».)

Достоевский-то и покажет, чего стоит наше революционерство: в революцию идут, как в начале 70-х годов XX-го века шли в науку, то есть - «от унизительных свиданий, от не родившихся детей». То есть, в революцию уходят по причинам совершенно личного свойства и никак не политического, в революцию уходят, чтобы «состояться», то есть для самоутверждения. И Ленин, если бы был более талантлив как адвокат, он бы, возможно, так и остался; но он был современником Урусова и Плевако, людей большого яркого дарования.

Спешнев — из самых радикальных, а из людей мало радикальных среди петрашевцев был Алексей Николаевич Плещеев. «Травка зеленеет, солнышко блестит», но одновременно, «вперед без страха и сомненья». При рассмотрении дела петрашевцев Плещеева оставили в покое, так как он, как его называли товарищи по кружку — «блондин во всём». Почему-то даже вся его внешность была такая, что никто не верил, чтобы с его стороны было бы что-нибудь серьёзное. Поэтому и было негласно решено, что Плещеев пришел пить чай и читать стишки и попал на облаву.

Достоевский также попал в эту облаву и читал пресловутое письмо Белинского к Гоголю. Впоследствии в его деле так и фигурировало — содействовал распространению возмутительного письма Белинского к Гоголю. Этим и заканчивается внутренняя связь Достоевского с Белинским, то есть Белинский поднимает Достоевского на щит и, в то же время, служит косвенной причиной для важнейшего перелома в жизни. Достоевский совершенно серьёзно утверждал, что провокатором, или виной его первого безбожного периода (1843-1847) был Белинский. Достоевский зря никого не обвиняет. Скорее всего, у Достоевского в это время была «детская вера», то есть религиозный инфантилизм, который не выдерживает даже малейшего укола от шипов действительности.

В «Дневнике писателя» за 1873 год есть очерк «Старые люди». Старые люди в отличие от, так называемых, новых людей, то есть, шестидесятников и семидесятников. (Начало 70-х — это уже нечаевцы, а вторая половина 40-х — это Белинский).

«Дневник писателя» начинается с 1873 года, и только что прошел процесс Нечаева и, конечно, по отношению к началу 70-х — все те люди (поколения Белинского) были старыми.

Белинский в этом очерке представлен уничижительно; но особенно важен тон. Тон очень сильно похож на тон пушкинского очерка «А.Н. Радищев»; именно с такими выражениями, с такой безусловностью, с такой беспощадностью ниспровергаются старые кумиры; и так же, как Пушкин ниспровергает Радищева — так же ниспровергает старого кумира Достоевский.

Других свидетельств о «потере веры» нет, поэтому приходится цитировать самого Достоевского. Достоевский проникся пропагандой Белинского, который говорил, что «если бы Христос жил в наше время, то Он бы был рядовым, маленьким человеком и так бы и стушевался перед нынешней наукой и перед нынешними двигателями человечества». Этих речей «неистового Виссариона» оказалось достаточно, чтобы Достоевский почувствовал, что веры у него нет и никогда не было. (Двигатели человечества у Белинского — это Жорж Санд, начинающий тогда Прудон, забытый теперь Кабе и так далее — всё французы).

Оказалось, что он, Достоевский, — религиозно невежествен. Позднее, уже после ссылки, Достоевский будет постоянно требовать книг и в числе их — труды Василия Великого. (Нечто подобное наблюдалось и у Льва Толстого, который говорил, что как же мне не исправлять Евангелия, если Христос жил две тысячи лет назад, а с тех пор вся ситуация изменилась).

Общество 40-х годов — глубоко безбожно. О боговоплощении, об искуплении рода человеческого как-то никто не слышал всерьез не принимал; и уж тем более о Вознесении и Втором Пришествии. Христос рассматривается только как историческая личность — и всё; и, конечно, никого и никогда не могущая искупить — моральный учитель человечества. И Достоевскому в своей жизни придется иметь дело с этим безбожным обществом; но вначале ему придется этот «дух 40-х допустить в своё сердце и там сотворить с ним брань».

Вслед за этим приходит «малая голгофа» Достоевского: писатель стоит на эшафоте и считает мгновения, он понимает, что это — последние мгновения его на земле.

После помилования у Достоевского остается на всю жизнь рубец — не просто пережитого стресса, а особого духовного состояния, о котором пишет апостол Павел — «как бы приговорённый к смерти» (ср.: 1Кор.4,9). Достоевский после этого не будет смерти бояться никогда.

Дальше начинается новая жизнь — жизнь взрослого человека. Писатель идёт по этапу в Сибирь, где ему предстоит каторга; он встречает её, как новую страницу в своей жизни, некоторым, может быть, ангельским явлением, и понимает, что попадает в иное бытие, которого в других условиях никогда бы не узнал.

Достоевский до казни написал повесть «Бедные люди» и, пока шло следствие, выходит в печати «Неточка Незванова», правда, анонимно; и два маленьких произведения: «Хозяйка», «Двойник».

Много позднее, уже в конце 1866 года, писателю «сосватают» стенографистку для диктовки романа «Игрок» — Анну Григорьевну Сниткину. Достоевский был любимым писателем её отца, а её любимая повесть — «Неточка Незванова», поскольку «Неточка» — это Анна (Анетта), и в отрочестве Анну Григорьевну звали Неточкой.

Но это — в будущем. А пока Достоевский идет по этапу и наблюдает; и это то, чего долго не доставало Солженицыну, а потом он стал призывать к этому всех: знай языки, знай людей и, главное, наблюдай, наблюдай — запоминай, внутренне, так сказать, в себя записывай; пусть это всё будет и это — твоё, и этого у тебя уже никто не отнимет.

Достоевский в первый раз в жизни принимает милостыню и сам об этом рассказывает. Вот, говорит, когда вели партию арестантов, то какая-то нарядная девочка, хорошенькая, как ангелочек, догнала нашу партию и сунула мне копеечку со словами «На, несчастный».

Это «несчастный» осталось у Достоевского навсегда; и, главное, он испытал какое-то совершенно особое ощущение. (Писатель всю жизнь был глубоким врагом петровщины, но это была еще одна капля, так как Пётр I запретил подавать милостыню лично, а только путем перечисления средств, приказывал ловить нищих и сечь (указ 1718 года), деньги отбирать, а подающих милостыню подвергать штрафу).

Достоевский принимает милостыню и понимает, какое это изумительное чувство. И, наконец, он внутренне ощущает, что он действительно несчастен; и не потому, что попался, а потому, что он отторгнут от некоей большой правды; и вот, эту большую правду ему надо восстановить.

Впоследствии, когда Достоевский пишет эпилог к «Преступлению и наказанию», то этот эпилог (по всем аксессуарам, по фону, по деталям — арестантский быт) взят с его собственной каторги. Достоевским привнесено только говение Раскольникова. (По сюжету романа «Преступление и наказание» Раскольников вместе со всеми говел и причащался, но так, что окружающие увидели в нём полное отторжение от Господа и ни проблеска упования на Божию милость; и даже хотели убить его как безбожника).

Следующий как бы судьбоносный момент — это встреча той же партии заключённых двумя декабристками, то есть Прасковьей Егоровной Анненковой и Натальей Дмитриевной Фонвизиной. Позднее к ним прибавилась Ольга Ивановна Анненкова — дочь Прасковьи Егоровны, по мужу Иванова. Женщины встретили партию заключённых, чтобы раздать Евангелие, ободрить, утешить (каторжное Евангелие Достоевский хранил всю жизнь).

Каторжные будни описаны в «Записках из мёртвого дома». Но читать их может только специалист («Гулаг» Солженицына — гораздо более выразителен).

После каторги — вольное поселение. На вольном поселении можно было крестьянствовать и можно было поступить в армию рядовым. Так как Достоевский всё-таки имел военное образование, то он поступил в армию рядовым в батальон линейный, то есть в батальон пограничных войск. Солдатская лямка совершенно не угнетала Достоевского, так как к этому времени он совершенно понимает, что слава Богу, что именно так сложилась и его жизнь.

И здесь начинается его новый судьбоносный момент — это новая встреча. Достоевскому в Сибири встречается чиновник Александр Иванович Исаев, слабенького характера (впоследствии с оглядкой на него будет написан Мармеладов). Жена Александра Ивановича — Мария Дмитриевна, урождённая Констант, дочь пленного французского офицера, и, хотя все пленные были отпущены, но некоторые задержались, тем более что её отец был из мамелюков, то есть из наполеоновской арабской конницы (в его дочери чувствовалась эта измаилитская кровь). Мария Дмитриевна произвела некоторое впечатление на Достоевского, так как в положении, в котором тогда находился ссыльный писатель, была важна — не то чтобы ласка, но как бы незаученное женское внимание.

Мария Дмитриевна была верной женой, но житейские обстоятельства их семьи очень сильно пошли под уклон. Муж, человек слабенький, по пьянству потерял место, пришлось мытариться (вся история Катерины Ивановны Мармеладовой написана с оглядкой на неё); в конце концов она овдовела, и Достоевский предложил ей свою руку.

Сразу же можно сопоставить с рассказом Мармеладова, что когда Катерина Ивановна после первого мужа осталась вдовой, родные отступили, «да и горда была, чересчур горда», то Мармеладов тоже предложил руку Катерине Ивановне, чтобы спасти её от нищеты.

Конечно, деваться-то ей было некуда, но, в конце концов, она могла выйти замуж и иначе (за учителя, например), но Достоевский написал ей письмо с серьёзными намерениями и, так как через некоторое время его произвели в офицеры по выслуге, она согласилась.

Через некоторое время новый император в связи с коронацией объявляет политическую амнистию, которая коснулась и декабристов, и петрашевцев, и Достоевскому разрешен въезд в обе столицы.

Достоевский, служивший тогда в районе Семипалатинска, переезжает в Тверь, родные ждут его. Писатель переезжает затем в Петербург с женой и пасынком. Пасынок Паша (Исаев) зовёт его отцом и впоследствии этот Павел Александрович будет бессмертно выведен в повести «Вечный муж» — Александр Лобов.

Что это за фигура (Павел Александрович) — определить трудно, так как он известен из описания двух, но не беспристрастных свидетелей: это сам Достоевский, когда Пашу уже без доклада в дом не пускали, и Анна Григорьевна Достоевская, которая его терпеть не могла. Несчастье Паши было в том, что он — пасынок Достоевского; это примерно такое же несчастье, что и у Льва Сергеевича Пушкина — он брат Пушкина. Этим всё сказано.

Так или иначе, Достоевские вскоре же водворяются в Петербурге. Из значительных вещей, написанных в это время это «Дядюшкин сон».

«Дядюшкин сон» — свидетельство того, как писатель снова набирает силы. Повесть интересна только в том смысле, чтобы «проследить», что ли, как «разгоняется рука», «разгоняется перо» (тбк это называется). Сам Достоевский свидетельствует, что в ней ничего интересного, кроме князя К., то есть кроме самого «дядюшки». (Достоевский к своим творениям был беспощаден, что очень редко достаётся писателям.)

Вскоре, примерно к 1858 году, завершена следующая серьёзная повесть: «Село Степанчиково и его обитатели».

В «Селе Степанчикове» главная фигура — это Фома Фомич Опискин, а всё остальное — это всё с оглядкой на пушкинскую прозу. Если сюжет «Дядюшкина сна» немножко с оглядкой на «Евгения Онегина», на Татьяну, то «Село Степанчиково» уже с оглядкой на пушкинскую прозу: и только Фома Фомич — это фигура настоящего Достоевского. Это уже человек, не равный (не адекватный) самому себе; это человек, который распадается на несколько личин, и уже перестаёт замечать сам себя, то есть перестаёт самоотождествляться. Фома Фомич — человек, у которого самотождество давно утрачено.

У человека, утратившего цельность личности, какие могут быть нравственные категории? — он весь и перед всеми — актёр, только выступает в разных ролях.

У него есть и благородные роли, когда Фома Фомич соединяет полковника с Настенькой. Самая распространённая роль — домашнего тирана, роль клоуна, где он перекапывает взошедшую капусту на огороде — мол, «вы меня не уважаете, так я буду землю копать».

Поэт Николай Глазков писал:

Я поэт или клоун?

Я серьёзен иль нет? —

Посмотреть если в корень,

Клоун — тоже поэт.

Актёр — это человек, которому его роль дана, он ее выучил. Клоун должен быть поэтом, потому что он сам создаёт ситуации и них выступает.

У Глазкова эта мысль есть.

Он серьёзно смышлён,

Потому он и клоун,

Потому и смешон.

Заканчивается

И усвоив страницы

Со счастливым концом

Так легко притвориться

Дураку мудрецом.

Актёр всегда гримируется, так как всегда должен «выглядеть», а клоун должен выглядеть смешным, но не смехотворным. Клоуну требуется довольно много присутствия духа и, вообще говоря, клоун должен быть талантливее, чем актёр. (Фактически это бывает не всегда). Главная опасность клоуна — это выйти на цирковую арену, не приготовив и не получив некоего заряда вдохновения. Актёру проще, так как он не выдумывает сценария, а выучивает роль и задача актёра — эту роль донести.

Фома тиранит домашних; но дело все в том, что люди поддаются этому тиранству (ситуация Тартюфа). Если в Фоме и есть бес, то сам Фома его не замечает. В отличие, например, от Свидригайлова, который понимает, что он окружен духами зла и духами злобы. Фома Фомич — это мелкий шут. Но ведь большинство шутов (у Достоевского целая галерея шутов, вплоть до Федора Павловича Карамазова) понимало, чту с ними. Карамазов говорит, что я де — квартира плохонькая (куда вселиться бесу), поэтому я — жилище для беса мелкого. То есть, Федор Павлович гораздо умнее, чем Фома.

В то же время, что-то заставляло огромное количество людей жалеть Фому. После смерти генеральши он, например, пытается покончить с собой — и долго, долго у него отнимают иглу, которую он пытается проглотить. После того, как в доме хозяином становится полковник, а мать уходит в задние комнаты, то роль Фомы, как домашнего деспота, несколько снижается и Фома как бы получает новую роль — фаворитного приживалы.

Почему этот характер Достоевскому нужен? Дело в том, что в это время писатель работает с понятием личности; рассматривает, как личность определяет себя в обществе, в мире, среди окружающих и перед лицом вечной правды, во Христе; то есть изучает самосознание личности.

В это же время Достоевский мучительно пытается определить и себя во Христе и оказывается, что он ещё страшно далеко от Христовой правды, но, к счастью, он умеет за собой наблюдать — редко, кто из больных наблюдает сам за собой.

В одном письме 1858 года он так и пишет, что если мне докажут, что истина вне Христа, то я скорее согласен остаться со Христом, нежели с истиной. То есть, Христос для Достоевского пока, всё ещё, — моральный авторитет и моральная высота.

Лекция 22.

Фёдор Михайлович Достоевский. Схождение во ад.

Михаил Михайлович Достоевский (его брат) вспоминает, что припадки эпилепсии мучили Фёдора Михайловича и до каторги, но усилились после возвращения.

Но нельзя сказать, что припадки усилились в результате тяжелых условий и так далее. Как правило, эпилепсия не у всех начинаются с младенчества, но природа этого явления хорошо известна и известна она из Евангелия от Луки.

Лк.9.38-42.

³⁸Вдруг некто из народа воскликнул: Учитель! умоляю Тебя взглянуть на сына моего, он один у меня: ³⁹его схватывает дух, и он внезапно вскрикивает, и терзает его, так что он испускает пену; и насилу отступает от него, измучив его. ⁴⁰Я просил учеников Твоих изгнать его, и они не могли. ⁴¹Иисус же, отвечая, сказал: о, род неверный и развращенный! доколе буду с вами и буду терпеть вас? приведи сюда сына твоего. ⁴²Когда же тот еще шел, бес поверг его и стал бить; но Иисус запретил нечистому духу, и исцелил отрока, и отдал его отцу его.

Евангелие от Марка даёт ещё некоторые дополнительные подробности того же явления (Мк.9.17-29).

¹⁷Один из народа сказал в ответ: Учитель! я привел к Тебе сына моего, одержимого духом немым: ¹⁸где ни схватывает его, повергает его на землю, и он испускает пену, и скрежещет зубами своими, и цепенеет. Говорил я ученикам Твоим, чтобы изгнали его, и они не могли. ¹⁹Отвечая ему, Иисус сказал: о, род неверный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? Приведите его ко Мне. ²⁰И привели его к Нему. Как скоро бесноватый увидел Его, дух сотряс его; он упал на землю и валялся, испуская пену. ²¹И спросил Иисус отца его: как давно это сделалось с ним? Он сказал: с детства; ²²и многократно дух бросал его и в огонь и в воду, чтобы погубить его; но, если что можешь, сжалься над нами и помоги нам. ²³Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему. ²⁴И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию. ²⁵Иисус, видя, что сбегается народ, запретил духу нечистому, сказав ему: дух немой и глухой! Я повелеваю тебе, выйди из него и впредь не входи в него. ²⁶И, вскрикнув и сильно сотрясши его, вышел; и он сделался, как мертвый, так что многие говорили, что он умер. ²⁷Но Иисус, взяв его за руку, поднял его; и он встал. ²⁸И как вошел Иисус в дом, ученики Его спрашивали Его наедине: почему мы не могли изгнать его? ²⁹И сказал им: сей род не может выйти иначе, как от молитвы и поста.

Дух глухой и немой борол Достоевского многие десятилетия.

Самому Достоевскому в 1858 году было напомнено, что дух сей не может выйти иначе, как от молитвы и поста. Богочеловечество Сына и Спасителя было ему явлено, но только от противного; и тут не осталось никакого места ни для какого гуманизма.

Писателя и по ночам, и во время дневного сна постоянно мучили кошмары. Мария Дмитриевна не могла заниматься никем, кроме как собой и Пашей. А Анна Григорьевна, разумеется, об этом знала, но делала вид, что все хорошо. Во всяком случае, Достоевскому довелось знать эту инфернальную область, то есть ад, и ему пришлось знать это во всей конкретике, в больших подробностях и самому. Демонология ему была не нужна — он ее созерцал. Да, приходилось скрежетать зубами, — но на земле, а не после отшествия, где тоже будет плач и скрежет зубов.

Федор Михайлович не скрывал, что имеет серьёзный опыт вхождения в инфернальную область. Богочеловечество Сына и Спасителя было явлено ему так, что приходилось взывать: нельзя взывать к положительному идеалу, как у Льва Толстого. У Льва Толстого тоже была эпилепсия, только она у него была в сниженной форме: он зубами не скрежетал, пены не пускал, а только дёргался и приходил как бы в полную прострацию. Но это как раз и говорит о том, что он не боролся. Когда люди бьются в судорогах — это первый признак, что не принимает человеческое естество вот этого духа немого и глухого.

Когда Достоевский был уже автором “Братьев Карамазовых” и роман проходил редактуру, а у Каткова был замечательный состав и, в частности, редактором был замечательный человек — Николай Михайлович Любимов, который говорил, что нельзя ли как-нибудь подчистить это место, связанное с явлением чёрта Ивану Карамазову, где он говорит, “что я сам видел воскресшее Слово, восходящее и несящее на персех душу одесную распятого разбойника. Я сам слышал истерические взвизги херувимов”, то Любимов говорил Достоевскому, что духовенство, ведь, будет читать. Писатель отвечал: «Так это, ведь, чёрт: он не может выражаться иначе».

Достоевский как бы входит в дух и в бытие Силуана Афонского: держи ум во аде и не отчаивайся. Задача Достоевского и была — научиться не отчаиваться, это и была его миссия во Христе, только после этого он мог выйти как проповедник и свидетель Христов.

Ещё одна ключевая картинка ада — рассказ “Бобок”. Это, кстати, ещё одно свидетельство, что по мытарствам ходят далеко не все.

Куда душа идёт по мытарствам? Душа идёт на поклонение Господу, это верная душа идёт, верующая, любящая Господа и всё равно мытарства проходят далеко не все. Те души, которым всю жизнь Господь был не нужен, притом души крещёных людей, вот им на мытарства не надо, но их туда и не пускают; они даже не оглядываются, а есть ли ангелы у их изголовья — приходят посланники из преисподней и забирают эту душу.

“Бобок” — это рассказ о загробном бытии таких душ, которым всю жизнь Христос был не нужен и которые не только чтобы лоб перекрестить, но и вообще не считали нужным хоть раз задуматься о себе. Таким душам не нужен и дьявол. Даже мучений надо удостоиться, потому что мучимые могут взывать, а те кого уже числят своими, тех не надо мучить, они просто свой ад, начавшийся ещё на земле, спокойно продолжают в преисподней.

Чем они занимаются? В рассказе есть генерал Первоедов (не из худших), который с секретарём Лебезятниковым наизусть играют в преферанс: они это делали всю жизнь и продолжают и там. Достоевский знал, что муки и страдания надо ещё заслужить. Муки и страдания — это тоже жизнь, — и об этом Достоевский пишет открытым текстом.

В эпилоге “Преступления и наказания” Раскольников думает о том, чтобы хотя бы ему было дано раскаяние, вот это жгучее раскаяние, при котором мерещится петля; страдания и муки — это, ведь, тоже жизнь. А тут уже жизни нет, но идёт медленное адское существование, которое продолжается некоторое время до последнего угасания этой души. Душа, которая в адском состоянии пребывает давно, уже и не мыслит, а только повторяет “бобок”, “бобок”, а те души, которые попали недавно, могут ещё мыслить, общаться и разговаривать. Этот промежуток времени измерим, во всяком случае, в том, инфенальном, времени.

Герои рассказа “Бобок” начинают вспоминать свою развратную жизнь и, притом, там оказывается 15-летняя девчонка, как ее называют тамошние, “мерзавочка”; и, конечно, матёрые дамы.

Какой-то баронишка Клиневич, который выступает в этом обществе в качестве солиста. Он и говорит, что раз нам остались последние мгновения сознания, то я предлагаю ничего не стыдиться, а всем всё рассказать, со смаком и до конца.

И дело не в том, что, например, один тайный советник растратил огромный капитал на вдов и сирот — он распоряжался благотворительными средствами и это — результат петровщины.

Достоевский ненавидел Петра, который указом 1718 года запретил прямую раздачу милостыни, но разрешил то, что у нас сейчас называется «перечислять» или «организовывать фонды». И этими деньгами распоряжаются совсем другие люди. (Василий Васильевич Розанов замечал, что благотворители очень не любят отчёта о деньгах.)

Бытие ада было открыто рассказчику, которому вдруг, как помысел приходил какой-то бормочущий голос, произносящий одно слово “бобок”, а послушав, что творится в аду, он и говорит — вот он бобок-то и оказался и теперь, выходит, что они, не щадя последних мгновений сознания, продолжают свой ад, а потом самосознание, то есть дух, в них угасает и остаётся немая, глухая и безгласная душа, которая ждёт Суда Страшного.

Одного, так сказать, внешнего человека по отношению к этому обществу, Достоевский туда поместил — лавочник, который попал в это общество за грехи, так как умер нераскаянный. Он и говорит одной умершей барыне: - Авдотья Игнатьевна, скажи-ка мне, зла не помня, это, что ли, душа по мытарствам ходит? Лавочник, во всяком случае, ждёт 40-го дня, чтобы всё-таки пришли и над его могилой совершили панихиду, он — единственный ещё не безнадёжен. Можно сказать, что он являет собой очень распространённое в России явление — верующий без Христа. Христа-Личности нет; взывать не к кому, даже “Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас” — даже этого нет.

Что же есть? А есть: «Скорее бы наши сороковинки пристигли». То есть этот обряд входит в домашний обиход. (Православная религиозность без Христа хорошо показана у Шмелева: что старых хоронят в золотом гробу, молодых — в серебряном; тризна, поминовенный обед — с кондитером, ходы и так далее. Горкин - единственный человек, у которого хотя бы есть духовник, а все остальные у Шмелёва ходят в свой приход, духовник им не нужен. Горкин постоянно читает Евангелие и задаёт вопросы, то есть вопрошает).

Достоевский духовно и мысленно сходит до глубин ада, но у него же есть свидетельство, что он научился не отчаиваться. В отношении Достоевского совершенно справедливы слова, что писатель всю жизнь пишет одно произве­дение — полное собрание своих сочинений.

Достоевский имел мужество и смелость засвидетельствовать, что в князе Мышкине — прекрасный человек, то есть положительный герой, ему не удался, хотя, продолжал он, что люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор. Князь Мышкин боится церковной службы, не то, что литургию, на которой он не бывает никогда, но даже панихиду по генералу Епанчину он выстоять до конца не смог, пришлось выходить из церкви. То есть дух глухой и немой умиряется, так сказать, по своей энергии, только исповедью и причащением Христовых таин. Для князя Мышкина — это не возможно.

Достоевский начинает искать не просто идеального человека, а святого: и святой человек ему удаётся. Макар Иванович Долгорукий в “Подростке” — это как раз и есть святой человек, который удался Достоевскому.

В черновиках у Достоевского есть запись — Макар Иванович и Мария Египетская, то есть как бы на одном уровне. Достоевский успел написать ещё одну фигуру, но только в черновиках к “Подростку” — Елизавета Смердящая — это уже Царство Небесное, пришедшее в силе; и это не та Елизавета Смердящая — мать Смердякова, другая. Эту Елизавету Смердящую Достоевский пишет так:

Она сама просится у Господа в ад, лучше других грешников освободи, а меня туда заключи. Зачем? — для служения, потому что пусть меня мучают, а я буду взывать к Тебе, Господи, и Ты Сам мне часто не являйся, а раз в тысячу лет дай ручку поцеловать, потому что люблю Тебя.

Этим-то, наконец-то, стяжанием живого Христа и побеждается ад на всех уровнях своего адского существования!

Достоевский стал писать “Братьев Карамазовых” уже закалённым бойцом, уже знал, что такое невидимая брань, уже понимал, что значит — держи ум во аде и не отчаивайся. Только после этого писатель смог вывести чёрта на страницы своего произведения, до этого — только упоминал. Раскольникову Соня говорит: «Молчите, богохульник! От Бога Вы отошли и Вас Бог поразил, дьяволу предал». Раскольников, идя на убийство, только чувствует, что его одежда как бы захвачена каким-то колесом и он уже как бы не своими ногами идёт на преступление, но только после того, как совершался и совершился его окончательный в пользу ада выбор.

В “Идиоте” ещё не осмыслен дух — глухой и немой, терзающий Мышкина,— который бьётся как бы бессознательно и только разводит антимонию насчёт католиков и католичества, и не надо думать, что Достоевский думает вместе с Мышкиным. В это мог поверить только бывший толстовец Михаил Александрович Новосёлов, припечатавший Толстого таким эпитетом — христианин без Христа.

В “Дневнике писателя” за 1873 год у Достоевского есть небольшой очерк “История отца Нила”. Рассказ посвящён публикациям газеты “Голос”, которые разбирают соблазнительную историю о монахе Троице-Сергиевой Лавры, отца Нила. У отца Нила были две любовницы: одна в летах, 40-летняя, некая девица из дворян, Огурцова, а другая, Лекарева — молоденькая, жительница Сергиева Посада. Старшая любовница имела свой ключ от монашеской кельи^[95]. И когда ее по окончании скандала спросили на суде о том, сколько же раз Вы входили в келью самостоятельно, то она ответила, по выражению Достоевского, с оттенком торжества — раз 500. Причём, обе любовницы хранили в монашеской келье свои ценные вещи.

Достоевский в этой статье рассказал про инцидент и приводит параллели из жизни католической церкви. На вопрос бушующей парижской толпы в Великую Французскую революцию, архиепископ Парижский на вопрос — веруешь ли ты в Бога, ответил: «Очень мало». Тогда один из рабочих предъявил ему обвинение — выходит, что ты столько лет нас обманывал, и поразил его топором насмерть.

Весь клир католической церкви после Великой Французской революции разделился на три части: одни сложили сан и поступили на военную службу; другие эмигрировали, чтобы там интриговать и учить детей; только третья часть разошлась по скорбному населению Парижа и Франции, чтобы утешать, поддерживать, то есть совершать своё пастырское дело. (У нас в России, практически, точно так же, то есть после революции: треть духовенства сняла с себя сан; треть перешла в обновленчество и треть остались совершать свой пастырский подвиг, и они-то и стали называться “тихоновцами”.)

“Подросток”.

В “Подростке” у Достоевского — ещё только некоторые глухие раскаты ада и, особенно, двойник, который поражает Версилова — то есть, искушение дьявола. Например, когда ему хочется растоптать букет цветов, который он несёт Софье Андреевне как подарок и поздравление с днём рождения. Потом он вспоминает про какого-то несчастного доктора, который на похоронах своего отца вдруг засвистал в церкви. В это время идет поминовенный обед по покойному Макару Ивановичу, а Версилов приходит к этому обеду и говорит, что я боюсь, что я сейчас засвищу или захохочу.

Версилова спасают, так как он совершает попытку к самоубийству, но пуля миновала сердце и сказано, что это — только половина прежнего Версилова, то есть другую свою половину в этом раздвоении он-то как раз и убил.

“Братья Карамазовы”.

Некоторые вещи Достоевский предсказал и которые чрезвычайно сбылись при Советской власти. Например, момент, что человек без Бога, побеждая уже без границ природу. Это стремление победить природу без границ можно усмотреть ещё у Пушкина в “Медном всаднике” при Петре I («…под морем город основался»).

Победители природы без границ стерегли Достоевского ещё до его смертного одра. Таким победителем был Николай Фёдоров^[96], который мечтал о том, чтобы превратить землю в космический управляемый корабль.

Достоевский постоянно прослеживает явление, что сам по себе дьявол не приходит — его нужно приманить — и не только грехами, но ещё и свободным выбором.

Иван, которому чёрт пересказывает его же анекдоты и, особенно, про квадриллион километров; Иван, которого чёрт дразнит, что ты, наверное, обиделся, что я к тебе явился не как сатана, с опалёнными крыльями, а, вот, в таком скромном виде. Но и Алёша, и Димитрий — все искушаемы дьяволом, кроме Фёдора Павловича, который сам идёт туда пешком. Фёдор Павлович Карамазов — это персонаж Бокаччо.

Митрополит Антоний (в миру — Антоний Павлович Храпо­вицкий) имел слабость представлять себе, что он-то и есть прототип Алёши Карамазова. Если бы этот многомятежный архиерей обладал искусством медленного чтения, он бы отказался от этой бредовой мысли. Дело в том, что Алёша Карамазов, после пережитого им потрясения, в связи с кончиной старца Зосимы, продолжает играть во сне в бесы. Как он это делает? Он во сне хулит Бога и наблюдает, как к нему подходят бесы. Подходят, подходят, подходят (это всё с оглядкой на Гоголя), все, сжимая круг и только на какой-то самой последней черте, он крестится и они отойдут. И он опять начинает своё богохульство, и они опять подходят, подходят, подходят, — он опять перекрестится, и так всю ночь. Но так можно доиграться, что рука не сможет перекреститься, как у Мотовилова! Причём, сон этот сниться одновременно двоим: почти ребёнку, которой нет ещё и 15-ти лет — Лизе Хохлаковой и Алёше Карамазову.

Достоевский засвидетельствует перед русским обществом, что лжет Кант: что ад — это не царство дурных человеческих мыслей, ад — это страшная, всепоглощающая реальность, которая своё разверзает буквально под нашими ногами и только благодатью Божией, Его милостью и протянутой Десницей Божией мы можем от него избавиться.

Лекция 23.

Достоевский и Россия.

Проблема русской идеи в осмыслении Достоевского.

(Историософская проблематика Достоевского).

Труднее всего, рассматривая идею, которая поставлена автором, была ему самому не вполне ясна. Приходится дорабатывать, а это – целая проблема.

Сам термин “русская идея” принадлежит Достоевскому. Достоевский во многом оболган, например, ему приписаны вещи, которых он не говорил – «церковь в параличе», так как это говорил Самарин Юрий Фёдорович^[97].

Термин “русская идея” Достоевский ввёл в “Дневнике писателя” за 1876 год, глава называется “Утопическое понимание истории”.

Русскую идею Достоевский определяет так: “Деятельное приложение нашей драгоценности, нашего православия к всеслужению человечеству, к чему оно и предназначено и что, собственно, и составляет настоящую сущность его”.

Статья “Утопическое понимание истории” начинается с Петра I – как феномена. По духу, по мысли, по чувству Достоевский относится к Петру глубоко отрицательно, но по декларации как бы — и так, и сяк.

Фёдор Михайлович декларирует то, что Россия в своём отъединении до-петровском XVI-XVII веков, отъединении от всего прочего христианского европейского человечества, готовилась быть не права, то есть обладала, как главная православная страна, драгоценностью правой веры, но никому ее не собиралась нести.

«Расширение взгляда», как он это называет, петровское, то есть насильственное, выведение России на арену европейских действий, привело к тому, что происходит расширение той же самой идеи; и, значит, Православие имеет быть проповедано повсюду, уже тем, что православная держава, сфера ее влияния, расширяется на весь мир.

Проверить такое утверждение невозможно до тех пор, пока дело не дойдёт до конкретики, до языка примера и разбора этого примера; а пример в данном случае – Константинополь.

Знаменитый лозунг Достоевского, что «Константинополь рано или поздно должен быть наш». Пишется это в 1876 году, когда уже восстали и Болгария, и Сербия. Сербское восстание возглавил Милан Обренович, черногорское восстание (Черногория не была покорена турками) возглавил Николай Негош^[98]. Возглавляет добровольцев, которые просачиваются из России в Болгарию и в Сербию, генерал Черняев. (См. Эпилог “Анны Карениной”: Вронский Николай Алексеевич и был таким добровольцем).

Достоевский (и не один он) рассматривает, как вполне реальную возможность, развал Османской империи. Никто не сомневается, что балканские славяне будут освобождены, и если Османская империя рухнет, то сразу возникает вопрос: кому достанется Константинополь?

В числе прочих была любопытная английская концепция и, притом, прямо в центральных журналах. Она состояла в том, что поскольку у нас есть реальный наследник, а именно, сын королевы Виктории Саксен-Кобургский, женатый на единственной дочери Александра II — Марии Александровне, то предполагалось создать славянскую империю или греко-славянскую, включив в неё Болгарию и Македонию (Саксен-Кобургский и Мария – кандидаты на будущий царский престол). Эта концепция тут же была перепечатана и центральными газетами России, в частности, газетой “Голос”.

Достоевский в это время в эпоху своего “гражданинства” (он долго был главным редактором “Гражданина”) следил за такими политическими событиями и сразу на них откликался. Иногда отклики Достоевского были блестящи по точности политического анализа. (В частности, касательно вопроса о восстановлении Бурбонов во Франции после Франко-прусской войны 1870 года и падения Наполеона III.)

Когда Достоевский рассматривает вопрос о Константинополе, то ставит вопрос – а почему бы, если рухнет Османская империя, просто не оставить всё законному владельцу, то есть малоазийским грекам? И на этот вопрос Достоевский отвечает так, что, мол, “нельзя наследовать Константинополь одним грекам, теперь уже совсем не возможно, нельзя отдать им такую важную точку земного шара, слишком уж было бы им не по мерке”.

Апостол Павел, когда проповедовал в Ареопаге, то говорил, что каждый народ Господь ведёт Ему ведомым путём. Поэтому в этом вопросе, Фёдор Михайлович, не спросясь Господа, определяет сам: кому и что по мерке.

Удивительное дело, как Господь иногда оставляет гениальных людей, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом. Достоевский не замечает даже того, что становится на одну доску со своим же Раскольниковым и со своим же Иваном Карамазовым.

Раскольников лишает старуху-проценщицу права на жизнь, потому что она – вошь; Иван Карамазов в беседе с Алёшей говорит – “что такого, если один гад сожрёт другую гадину”, то есть Дмитрий, его единокровный брат, сожрёт их отца Фёдора Павловича. И на вопрос Алёши: “Неужели любой человек имеет право судить: кто мало достоин жить, а кто более достоин, а кто уже не достоин”, — то Иван отвечает на это такой отговоркой, что «такие вопросы решаются обыкновенно не по достоинству, а по другим причинам, гораздо более натуральным». Алёша говорит дальше, что «не смерти же желать другому человеку!» – и почему же и не смерти? Конечно, я не дал возможности совершиться убийству и не дам впредь, но в желаниях я оставляю за собой полный простор».

Получается, что и сам Фёдор Михайлович как бы рассматривает не только малоазийских греков, но и всю греческую нацию, как нацию-вошь, так как некогда отнятый у них Константинополь, точнее сказать, захваченный интервентами (они же не были оттуда выгнаны), будет им теперь уже не по мерке.

Другой виртуальный пример, то есть пример возможности, следующий: а вот если бы Пётр I в своих завоевательных тенденциях ринулся не на запад, где всё-таки были отвоёваны только ливонские вотчины, а на восток, вернее, на юг и юго-восток, то есть как раз в Константинополь.

Достоевский и говорит, что уж если немцы сбили Петра с толку, то уж греки, как нация более культурная и с несравненно более богатым историческим прошлым, его бы уже до того довели, что Пётр бы и столицу-то свою не иначе как попытался бы перенести в Константинополь.

Достоевский забывает о том, что Пётр I шел-таки на юг, и турецкая война была, но Пётр был побит и едва сам не попал в плен. Пётр был вынужден заключить позорный Прусский мир, по которому был разрушен когда-то захваченный Азов. Таким образом, Сам Господь не пустил Петра.

Достоевский ставит второй вопрос: а если мы захотим себе Константинополя или, как он дальше продолжает, “всеславянского протектората для России”, то есть, он мыслит создание всеславянской империи. Достоевский пишет буквально так: “Россия сознала в себе силу исполнить своё назначение, а фактически уже и стала действительной и единственной покровительницей и Православия и народов, его исповедующих. Вот – эта причина, вот – это право на древний Царьград и было бы понятно и не обидно даже самым ревнивым к своей независимости славянам и даже самим грекам”.

Итак, Достоевский настаивает на том, что Православие должно распространяться в мире путём протектората православной державы. Значит, протекторат государственный, а на втором месте может быть уже и религиозный.

“Настоящая сущность тех политических отношений, которые и должны неминуемо наступить у России ко всем прочим православным народностям: славянам, грекам. Она – покровительница их и даже, может быть, предводительница, но не владычица: мать, а не госпожа. Если даже и государыня их когда-нибудь, то лишь по собственному их провозглашению с сохранением всего того, чем они сами бы определили независимость и личность свою”.

Тогда возникает другая виртуальная задача, – а если они не провозгласят? (Как сам Достоевский, при его-то необыкновенном проникновении, не рассмотрел проблему непризванных благодетелей.)

В начальных главах “Братьев Карамазовых” мать двух младших братьев Ивана и Алёши, Софья Ивановна, была воспитана своей «благодетельницей и мучительницей». Это благодеяние привело к тому, что она 16-летней девочкой пыталась повеситься. (Как бы не пришлось бы этим странам-сателлиткам в некотором роде тоже “повеситься”!).

Мысль о России двоится, то есть мысль, как Россия будет распространять православие на мир. С одной стороны, в начале статьи провозглашено всеслужение, а с другой стороны – покровительство и даже, мол, статус государыни. Эта идея о распространении Православия так и осталась двойственной и так и продолжала жить — и разрешилась в Первую мировую войну.

Центральная идея, зачем Россия вступила в никому не нужную Первую мировую войну, в которой ей нечего было отстаивать – это как раз “проливы, проливы, проливы”, то есть опять Босфор и Дарданеллы, опять Константинополь, опять восстановление креста на святой Софии. Эти голубые мечты закончились революцией и свержением царя.

После этого русское беженство из Крыма отправилось в Константинополь, но, как бы сказал Иоанн Шаховской – “не в образе тирана, насилующего и мучающего народы, а в образе Христа, Которому негде приклонить голову”.

Только в беженстве и в нищете, в своём умалении, в своём кенозисе, то есть истощании, — как раз тогда русское беженство и было способно нести православные идеи. Причём, большинство беженцев объединилось вокруг митрополита Евлогия Георгиевского, а не вокруг митрополита Антония Храповицкого. Эмигрант Солоневич комментирует это так, что не кающаяся интеллигенция собралась вокруг Антония Храповицкого и Маркова-второго, а кающаяся интеллигенция – вокруг владыки Евлогия (Георгиевского).

Православный богословский институт, в котором преподавали и Флоровский и митр. Вениамин, Булгаков и Карташев, свидетельствовал о Православии, которое до тех пор на западе называлось – “католичество восточного обряда” или “католичество восточной традиции”. Да и живой дух в Америку тоже понесли эмигранты: Флоровский и его ученики Мейендорф и Шмеман, да тот же митрополит Иоанн (Шаховской).

Получается, что жизнь вносит в философему Достоевского изумительный исторический корректив. А именно: Достоевский говорит о всеслужении, оно и предстояло. Но всеслужение – это “ноги умывать”. Господь сказал: “Цари владычествуют над народами, а вы не так; а кто из вас хочет быть первым, будь всем слуга”.

Проповедник должен быть униженный и оскорблённый и не имеющий, где приклонить голову; и только тогда он будет миссионером. Миссионер вооружённый – не есть миссионер; миссионер, у которого вооруженная охрана,– не есть миссионер. Миссионер безоружный и не имеет никакого оружия, кроме слова, долготерпения и любви. И это – по образу и Самого Христа и апостолов: разве апостолы шли с протекторатом?

Таким образом, Достоевский постоянно изменяет себе в этом вопросе, а русская жизнь, то есть Божий Промысел, не даёт русскому менталитету уклониться в ложные пути, охраняет его непреодолимой благодатью.

В данном случае легко было заразиться ложным пафосом; но что было исторически, ещё при жизни самого Достоевского? Как только у России государственной были развязаны руки в смысле Австрии, то есть был обеспечен ее нейтралитет, так началась настоящая балканская Русско-турецкая война 1877-1878 годов. В Болгарии и в Сербии война была героической, очень жертвенной, но все-таки удачной: сражение под Плевной, сражение под Шипкой, горный Дубняк, освобождение Болгарии, освобождение Сербии.

Но, как только армия дошла до Константинополя, так сразу же в армии начался тиф; куда-то делась непревзойдённая военная хватка генерала Михаила Дмитриевича Скобелева, да и царь был там. Армия как бы никуда не могла сдвинуться, пока просто не было заключено перемирие и в 1878 году войска вернулись, а в 1880 году был заключён Сан-Стефанский мир. Таким образом, Господь в Константинополь Россию не допустил.

Кроме Достоевского, русскую идею осмыслял, например, Константин Леонтьев. Леонтьев поставил вопрос ребром: а такие ли мы православные? Мы по паспорту православные, а подавляющее большинство из нас – религиозно равнодушны.

Иоанн Шаховской продолжает: “Поскольку государственность декларирована православной, то военные и штатские чиновники обязаны раз в год говеть. И тысячи безбожников, записанные православными, ежегодно причащаются, абсолютно безверно, в суд и в осуждение как себе, так и тем священникам, которые поведали тайну Христа врагам Его истины” (См. «Революция Толстого»).

Таким образом, Достоевским владеет иллюзия: вся эта идея расширения православного влияния за счёт расширения влияния государственного, эта идея – бесперспективна, как всякая мечта; и эта идея - двоится.

Но художник в своих произведениях всегда умнее самого себя, потому что дух его находится в рабстве у эмонациональной части души, которая чрезвычайно усиливается, а рассуждающая, волевая части ослаблены. Именно поэтому (у Тургенева - это часто, у Достоевского – гораздо реже) в своём творческом измышлении Достоевский от таких огрехов свободен.

Где поставлена та же самая проблема?

Вот роман “Подросток”. Версилов, когда рассказывает Аркадию свою историософскую философему, то говорит, что у нас за эти 150 лет выработался невиданный в истории национальный тип – тип всемирного боления за всех; и все 150 лет Россия живёт не для себя, а живёт для одной лишь Европы.

Так оно и было. Елизавета Петровна ведёт семилетнюю войну, но как только Россия побеждает, так умирает Елизавета Петровна, а Пётр III, обожающий Фридриха, всё отдает, как будто вообще никакой войны не было. Затем Россия – победительница Наполеона; Священный союз и устройство Европы: Россия не получает не только ни пяди территории, потому что протекторат над Финляндией был установлен до этого - в 1811 году, но даже не получает контрибуции. (Германия после Франко-прусской войны сорвала такую контри­буцию, что даже Бисмарк называл эту цифру только шепотом). Император Николай I в 1848-1849 годы кладёт казачью конницу в Венгрии за освобож­дение Австрии (против Кошута) и тоже ничего не получает.

Эта концепция немедленно подтверждается всеми историческими данными; и дело даже не в них, а в том, что дух всемирного боления за всех – это именно есть христианское участие, христианское со-страдание, христианское со-переживание, то есть, именно – нет выше любви, как душу свою положить за други своя (Ин.15,13). И Достоевский тут не обманывается; эти «други», далеко не всегда нас любящие, часто и ненавидящие.

Во всяком случае, этому понятию: “русская идея” — предстояла долгая жизнь. Её подхватил Владимир Соловьёв; но особенно ее подхватил Василий Васильевич Розанов, и одна его статья в книге “Среди художников” так и называется: “Возле русской идеи”.

В этой статье Розанов говорит о том, что русская идея и в самой Европе обращается также к униженным и оскорблённым. Ведь чрезвычайная популярность русской литературы в Европе не за счёт того, что западная читающая публика преклонилась перед художеством русских писателей, довольно неуловимом в переводе, а именно потому, что почувствовали иной дух, запечатленный в характерах русских людей. Как пишет Розанов – “вот я окаянная, но я чувствую, что у вас я была бы не чужая”.

То есть, на боль отзываются люди, также болезнующие, болящие и именно, по слову Христову, не те, которые уже заперлись в своих домах, а вот “идите по дорогам и изгородям и приведите всех, ибо вечеря уже готова”.

После революции и в первый раз, когда первая эмиграция действительно явилась в образе Христовом, то есть в образе странника, и вторая насильственная эмиграция, так называемые “перемещённые лица”, во время войны, которые имели на груди знак Ost, то есть восток; и тогда же вспомнил Иоанн Шаховской – “Восток имя Ему” (пророчество Исайино).

Востоком назван Христос. И даже люди, не очень обученные православной вере, тем не менее, Христово имя несли; и очень быстро они именно ринулись в беженские церкви на божественную литургию и так заполнили и заполонили собою все эмигрантские церкви, что саму эмиграцию в этой массе просто не стало видно.

Само имя Петра I тоже осмыслено художеством Достоевского и дано его место. Это имя, конечно, идёт только со знаком минус, это имя в художественной системе Достоевского подлежит глубокому осуждению. В “Записках” Достоевский пишет о том, что вся петровщина, вся идея – это не только разрушение менталитета русского, но это, прежде всего, - петровский разрыв, то есть попытка оторвать своих приспешников от всей массы русского народа. Достоевский приписывал к приспешникам петровым всё дворянство, то есть весь бывший служилый класс. Кроме того, Пётр лишает дворян земли и превращает их в казнокрадов и прихлебателей.

Достоевский в своих произведениях приводит много примеров таких типов; например, комический тип — Пётр Ильич Перхотин в “Братьях Карамазовых”. И про Версилова заметили, что он хоть не Пётр, но Петрович, то есть в нём явно прочитываются черты «птенцов гнезда Петрова».

Достоевский рассматривает исторические судьбы России с болью в сердце. Недаром же из романа в роман петровская идея у него склоняется на все лады. В “Преступлении и наказании” Разумихин говорит, что “мы уже двести лет от всякого дела отучены”, то есть вместо дела – слово и мечта.

“Идиот” выпадает, как свидетельствовал сам Достоевский в письме Софье Александровне Ивановой, что “роман неудачный, но я люблю свою неудавшуюся мысль до сих пор”. В Петруше Верховенском («Бесы»), который полностью соответствует петровщине, самое главное — рационализм; и вот эта выдуманная, вымечтанная идея.

Главное свойство Петра I – это мечта. Создать свой собственный «парадиз», свой собственный Антверпен, свою «Голландию» на финских болотах. Поэтому и выбирается не Нарва (старинный русский город Нарова), стоящая на твёрдой земле, а Петербург, который вообще под морем^[99] и “от этой великолепной панорамы веет невыразимым холодом”^[100].

Петруша Верховенский — весь в своих мечтах: об Иване Царевиче, о самозванце, о великой смуте и так далее, а когда он удирает за границу, то остаётся то, что даже Федька-каторжник оказывается его обличителем, - “что, ведь он, Пётр Степанович, имеет дело не с живыми людьми, а с воображаемыми”. “Пётру Степановичу, говорит, ему легко на земле-то жить, потому что он человека выдумает да с таким и живёт, а я, например, только по вторникам да по средам дурак, а по четвергам-то умнее его”.

Жизнь среди выдуманных идей и понятий – это и есть петровщина, так как Петру I, в отличие от царей Московских, обязательно надо сделать нового человека, новых людей, то есть “довести этих бывших скотов”, как он их называет, “до настоящего европейского человека”. (Цари Московские говорили: «Других слуг нам не дадено»).

В сущности, Пётр Степанович тоже двоится: с одной стороны он – энтузиаст, то есть, есть пункты, как говорит Ставрогин, «в которых он перестаёт быть шутом, а превращается в полу-помешанного (это как раз идея о великой смуте в России), — а с другой стороны, в своей конкретике, это беззастенчивый и мелкий мошенник, и с нравственной стороны – оголтелый преступник.

В “Идиоте” Достоевскому не удался образ праведника, но сам он до самого конца всё ещё не понимает: он как бы пытается бороться за «реноме» князя Мышкина. И тут Достоевский оказывается умнее самого себя: князь Мышкин не выносит церковной службы, он не только обедни не в силах отстоять, но даже панихиды не может отстоять (по генералу Епанчину).

Праведник, не удавшийся в “Идиоте”, удался в романе “Подросток”. Достоевский пишет Макара Ивановича Долгорукова (Макарий – «блаженный» с греч.). Макар Иванович — не только человек глубоко церковный: странник, переходящий из монастыря в монастырь, спешащий к святыням, например, лобызать «святые и целокупные мощи чудотворцев Аникия и Григория; но это человек, для которого Христова проповедь естественна, как дыхание. Причём, Макарий Иванович не задаётся целью проповедовать, он просто говорит; и другого он сказать не может, потому что это есть воздух, которым дышат его лёгкие, это есть кровь его сердца и другой крови там просто нет. Ему же принадлежит и мудрость, утаённая от мудрецов века сего, таких "петровичей", как Версилов и Сергей Петрович, князь Сокольский.

Например, Макар Иванович приказывает Лизе венчаться. Версилов противится и говорит: «Что ей может посоветовать Макар Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в жизни, ни в людях”. Макар Иванович единственный, кто оказывается прав, потому что судит он не от себя, а судит он, и говорит, и свидетельствует то, что даёт ему Господь свыше.

“Подросток” – это вершина, в том смысле, что это, пожалуй, - наиболее гармоничное произведение Достоевского. И борьба добра и зла, борьба сил ада и Божией благодати завершена и именно внутри романа.

Как силы ада восстают на героев? Это, прежде всего, раздвоение Версилова, то есть «двойник» – страшная, соблазнённая часть человеческого существа, в которой уже угнездился дьявол; и эта часть была «застрелена» самим Версиловым в попытке его самоубийства. И, после всего, характерное выражение – “это только половина прежнего Версилова”. Это — новая «половина», где он уже получил «дар слезный», где он уже навсегда остаётся вблизи Софьи Андреевны, то есть своего ангела-хранителя земного, это — Версилов, вступивший на путь смирения, потому что до этого ему сопутствовала постоянная гордыня.

Роман “Братья Карамазовы” иногда трактуется как незаконченный. У Достоевского действительно были всякие планы о второй и третьей частях, но это примерно того же характера, что и планы Гоголя о второй и третьей частях “Мёртвых душ”. Роман закончен, но так, что он как бы о трёх стенах, а вместо четвёртой стены – он выходит в широкую временн!ую перспективу.

Эта временная перспектива – Россия будущего, так как Достоевский обрывает роман на том, что болен Иван и, наверное, поправится; но это нужно выискивать, как словечко; а такое словечко есть, что его любовь к Екатерине Ивановне на всю его будущую жизнь повлияла.

Затем, Митенька должен идти на каторгу; но ему ещё нужно смириться и осознать эту каторгу как Божье наказание. И, наконец, Алёша навсегда уезжает из родных мест (с Лизой Хохлаковой никакого брака не получается) и только оставляет вместо себя мальчиков («человек 12»), которые уже сформировались, как клан его учеников.

В этом смысле “Братья Карамазовы” – очень яркий роман с перспективой, но эта перспектива гадательна и наполовину выдуманная. В “Подростке” же есть настоящее пророчество: когда Макар Иванович перед смертью как бы даёт каждому из своих подопечных наставление, которым, однако, он абсолютно не навязывается, так как приходит как странник и пришелец и только потому умирает в этом доме, что его уже ноги не держат.

Макар Иванович, оставляя своё завещание, Аркадию говорит так: “Ты, милый, Церкви святой ревнуй; аще позовёт время, то и умри за неё. Ты не бойся, не теперь, сейчас-то ты об этом не думаешь, после, может, подумаешь”.

Аркадий Долгорукий 1856 года рождения, ровесник Розанова, которому предстоит реально дожить до большевистских гонений и вот именно, “аще позовёт время, то и умри за неё”; и ровесник священномученика Серафима (Чичагова).

Фёдор Михайлович в “Пушкинской речи” тоже говорит о всеслужении, но уже не в смысле государственного протектората, а в смысле способности русского человека к «всемирной отзывчивости» на чужую боль. И эта отзывчивость — не только трепет нервов, но и сознательное, взрослое отношение к чужим проблемам, к чужим мыслям и, прежде всего, к чужому вопросу, который предстоит решать не на пару, а «втроём», то есть, призывая на помощь благодать Божию.

Лекция №24.

Достоевский как сын Церкви.

Процент или плотность безбожия (антицерковности) для писателей писательской среды гораздо выше, чем для основной массы российского населения. Почему среди писателей наблюдалось такое явление? Почему, Достоевский действительно “белая ворона” в ряду русских писателей?

Одной из причин широкого распространения безбожия среди писателей то, что сама русская литература возникла в определённой питательной среде и эта питательная среда находилась в ортогональном дополнении в табели о рангах, так как русская литература возникла в масонской оппозиции петровским преобразованиям.

Поэтому в литературе и провозглашался идеал тихой жизни, в отличие от петровской регулярности, жизнь на лоне природы и так далее. Да ещё существовал принцип, что церковь – это для простого народа, почти для недоумков, а для человека, так сказать, продвинутого и то, что выступает вместо церкви, так это – масонская ложа (в самосовершенствовании мало радости). В масонской ложе есть и аналог старчества, и аналог духовного делания, и святые отцы-пустынники, как, Макарий Великий, вперемежку с литературой квиетизма, пиетизма типа Якова Бёме.

Литература возникает и в гражданской оппозиции к петровско-екатерининской государственности.

Таким образом, литература возникла в антицерковной среде и это её важнейший родовой признак, а от писателя к писателю начинаются видовые различия.

Поэтому писателю и полагается быть в глубоком духовном аутсайдерстве.

Пушкин как раз преодолевал гражданскую оппозиционность и именно начиная с 30-го года, что совпало со временем его помолвки, Пушкин начинает искать пути сближения и лично с царём и с государственностью и ищет себе государственного служения. Хоть это и не состоялось, но само намерение – многознаменательно.

Что касается преодоления церковной оппозиции, антицерковности, этого внутреннего убеждения, что к обедне ходит простой народ, а мы – гораздо выше, то Пушкин даже задачи такой перед собой не ставил. “Ты сам свой высший суд” – Христос не нужен, если ты сам свой высший суд.

Мучительным путём, но Достоевский преодолевает обе эти изначальные установки русской литературы.

В 70-е годы Достоевского приглашают во Дворец в качестве нравственного авторитета, его приглашают не в воспитатели (это придворная служба), а приглашают для нравственных бесед с младшими великими князьями Сергеем и Павлом. На эти беседы ходила Мария Фёдоровна, тогда цесаревна, ходил К.Р. (Константин Константинович).

Сергей Александрович – это муж Елизаветы Фёдоровны. Павел Александрович после ранней смерти своей первой жены сбежал с мадам Питалькос. Через некоторое время его простили и дали титул княгини Полей; их сын Владимир Палей был сброшен в шахту вместе с Елизаветой Фёдоровной.

После смерти в 1865 году наследника Николая Александровича наследником становится Александр Александрович, и первое место выходит его воспитатель Победоносцев и книга “Дневник писателя” в обязательном порядке кладётся на стол наследнику. Таким образом, цесаревичу Александру (в будущем император Александр III) Достоевский даётся в обязательном порядке в качестве руководителя.

Поэтому говорить об оппозиции Достоевского к власти уже не приходится. Позднее, мучительным путём Достоевский преодолевает вторую изначальную установку – установку антицерковности (вместо церковности). Это произошло после возвращения из заграничного путешествия, то есть это примерно начало журнала-газеты “Гражданин” и “Дневника писателя” то есть 1873 год.

В 1873 году в хронике “Гражданина” появляется статья Достоевского под нейтральным названием “История отца Нила”^[101].

“История отца Нила” – это изумительный образец церковной жизни второй половины XIX-го века и замечательный образец церковной публицистики, напечатанного на страницах консервативного, но вполне мирского издания.

Достоевский на страницах “Гражданина” откликается на газетную же публикацию газеты “Голос”. Газета “Голос” тоже газета умеренно консервативная, но бульварная и поэтому, как всякая бульварная газета подхватывает, прежде всего, скандал и сенсацию.

В данном случае как раз и происходит скандал. Отец Нил – это насельник Троице-Сергиевой Лавры. Скандал возник не по доносу, а по неизбежности, так как дело пошло в гражданский суд. Ситуация сложилась так, что у одного монаха 26-ти лет оказалось две любовницы, притом, одна девица из дворян Огурцова, “богомолка”, так сказать, 40-ка лет и другая 21-22 лет, жительница Сергиева Посада Прасковья Лекарева.

Скандал возник из-за того, что обе дамы хранили в монашеской келье свои ценные вещи и младшая, то есть Прасковья Лекарева подала на старшую по обвинению в краже.

В то время проходной в Лавре не было и в братские корпуса пускали кого угодно и сколько угодно.

У мамзель Огурцовой был свой ключ от монашеской кельи и, войдя в неё, она обнаружила там свою соперницу, одну, но в рубашке и разутую. Полная негодования, мадам Огурцова захватила в шкафу у монаха его золотые часы и процентный билет, принадлежавший Прасковье Лекаревой, а та испугалась и побежала в суд.

Мадам Огурцова захватывала вещи не с целью кражи, а для того чтобы обличить своего любителя, то есть, чтобы он поверить, что она у него была и всё видела. Монах, будучи иеродьяконом, в это время служил утреню и она, улучив момент, передала ему и билет и часы.

Эта ситуация так и попала в газету “Голос” и дело, переданное в суд завертелось своим порядком: обе гражданки и истица и ответчица предстали на суде, а монаха иеродьякона Нила вызвали в качестве свидетеля.

Тут-то и начался самый позор, а газете только того и надо. Мамзель Огурцова спрашивала монаха с оттенком торжества, как пишет Достоевский, - не дарила ли я тебе часы и подрясники? Её, конечно, как свидетельницу спросили – сколько же раз она открывала своим ключом монашескую келью. И она, тоже с оттенком торжества, отвечала – раз пятьсот.

Поскольку истица была удовлетворена возвращением своего процентного билета, а ответчица получила только общественное порицание, но за то, что она скрывала это своё длительное “богомолье”, то получила порицание и от своих родных; монаха Нила оставили на усмотрение монастырского начальства.

Достоевский, прочтя в “Голосе” всю эту позорную историю, именно как сын Церкви счёл долгом вмешаться и серьёзно поговорить и с читателями, и с богомольцами, и с верующими, и с не верующими и, вообще, с Россией, со своим читателем, а он уже в это время – автор “Бесов” и имя его – вся Россия.

Достоевский прямо приводит прямые выдержки из газеты “Голос”, а потом начинает серьёзный разговор. Фёдор Михайлович выявляет социальную группу заядлых “богомолок”. Их, кстати говоря, Серафим Саровский называл “галками намазанными”, которые часто воинов царских делают рабами сатаны.

Такие люди – что-то среднее между почитательницами, поклонницами и такой дамочкой, которая ищет утешения.

Достоевский обращает внимание на ещё одну удивительную вещь относительно мадам Огурцовой: только что обличила своего не верного и тут же отправилась в другую церковь и заказала молебен.

Одно дело грех, как грех. Конечно, Прасковья Лекарева так и воспринимала – блуд как блуд. А у Огурцовой, конечно, всё не так: она его и содержит и благодетельствует, и утешается и в то же время – это всё её как бы продолжающееся богомолье, поэтому-то и отправляется заказывать молебен.

Достоевский, конечно, уточнил вот это - “с оттенком торжества”. И дальше он обращается вообще ко всем богомольным посетителям обоего пола и говорит – “не возите вы монахам конфеты”, даже конфеты при их, казалось бы, невинности, всё равно есть дьявольский соблазн. И уже потом, как пишет Достоевский, расширяют идею о конфетах до размеров, совсем уже не позволительных.

В монастыре для этого и существует устав Пахомия Великого, чтобы ни у кого и ничего из братьев не было. Дарёные часы, подрясники могут вызывать зависть у брата. Даже в Лавре, где весьма слабый устав, если износился подрясник, надо подать прошение.

Всякое нарушение изначальной идеи, устава, который ангел Пахомию Великому принёс – оно рано или поздно покажет своё лицо.

К отцу Нилу в этой же статье Достоевский обращается со словом утешения, но утешение взрослого человека к другому, которому тоже предстоит взрослеть. Фёдор Михайлович пишет так: “если отец Нил даст себе труда серьёзно обдумать своё положение, он поймёт, что именно ценой этого скандала он избавился от худшего, отвратительного”. Затем, оборачиваясь на 1800-летнюю историю христианства, Достоевский пишет, что давайте вспомним (1Кор.5) что и первых христианских общинах бывали срывы и падения и, в конце концов, они не помешали ничему.

¹ Есть верный слух, что у вас появилось блудодеяние, и притом такое блудодеяние, какого не слышно даже у язычников, что некто вместо жены имеет жену отца своего.

У Льва Толстого есть повесть “Отец Сергий”, которую Иоанн Шаховской называл “монашеским кошмар”. В повести описан случай, связанный с дешевым разочарованием в своём монашеском пути и отписан так, как это мог сделать только безбожник.

На самом деле все знают и 1000-летняя наука монашеского делания свидетельствует, что сам факт внешнего падения есть только выявление внутреннего не внимания, внутренней разболтанности, как пишет Достоевский, что отец Нил – человек легкомысленный. И также как история Церкви знает большие падения, также знает и большие восстания – “омыеши мя и паче снега убелюся” и это знает каждый раб Божий и это и есть та наука, которая приводит к созиданию Церкви.

Достоевский для иллюстрации приводит в статье историю католической церкви. В эпоху Французской революции, взбунтовавшаяся чернь 1789 года из святой чаши напоила осла, архиепископа Парижского убила и так далее. Причём, во время этих событий духовенство разбилось на три категории: одни сложили сан, и перешли на военную службу, другие ушли в эмиграцию - интриговать, учить детей^[102]. И только третья категория остались верны своему пастырскому долгу: утешали, ободряли, наставляли, принимали покаяние. Многие из этих священников пострадали и честною кровью своею восстановили авторитет католической церкви во Франции и во всём мире.

В статье Достоевский поднимает церковную тему и находит свою естественную роль, своё естественное, не выдуманное, а правильное служение. Церковная тема на страницах “Дневника писателя” присутствует то явно, то не явно. Следующее произведение, прямо выходящее на церковную тематику, - это “Братья Карамазовы”.

Как роман складывался? У Достоевского умер младший сын от припадка эпилепсии, то есть болезни унаследованной от отца. Но к теме старчества Достоевский (внутренне) устремился раньше. В том же “Дневнике писателя” есть рассказ про двух духовных хулиганов. Один, старший – соблазнитель и другой – соблазнённый. Поспорив о чём-то до конца, победивши, требует выкупа - ты, причастившись, причастия не глотай^[103]; положи его на жердь забора, прицелься из ружья и выстрели.

После такого требования, второй чувствовал, что как бы лишен воли, то есть он, как и Раскольников, попался в лапы не только к своему земному обольстителю, но и к врагу спасения нашего. Но, приготовившись поступить именно так, прицелившись, к своему ужасу увидел видение: вместо забора из жердей он увидел крест и на нём Распятого. В ужасе уронил своё ружьё и на карачках пополз к старцу, чтобы покаяться.

Говоря о старчестве, Достоевский ещё говорит как бы с чужих слов как со слуху, с какого-то общественного мнения, что, вот, в монастырях есть с каким-то особым служением монахи-советодатели. Эти монахи-советодатели говорят (говорит Достоевский) бывают великого образования и ума, сам я их не встречал, но приходилось слышать в частности от Михаила Петровича Погодина (Погодин в Оптиной бывал часто).

Но с середине 70-х годов Достоевский становится сам учителем жизни: к нему приходят, его спрашивают, ему повергают на суд свои нравственные проблемы. К началу 70-х относится и начало его дружбы с Владимиром Соловьёвым, а ему самому как бы и некуда пойти. Достоевский исповедуется и причащается в основном в Старой Руссе, где снимал дачу, у приходского священника отца Иоанна Румянцева.

После смерти Алёши да ещё, когда жена замолчала, а именно жена поддерживала Достоевского и знала, например, что его мучают кошмары и не только ночью, но и днём. Поэтому она научилась совершенно не обращать внимание на его вид и состояние после сна, то есть тихо, не подавая вида, ждать пока он в себя придёт. После смерти Алёши её как бы поразил нервный стресс, – она замолчала, то есть совершенно ушла в себя (ответы были односложны).

Вместе с Владимиром Соловьёвым Достоевский на перекладных доехал до Калуги, в Козельск и в Оптину прямо к Амвросию Оптинскому.

О чём говорил Достоевскому Амвросий осталось тайной навсегда, то есть ни тот ни другой не оставили никаких записей. Остались небольшие крупицы разговора. Например, благословляя Достоевского перед уходом Амвросий напутствовал его такими словами: “По имени твоем, да будет и житие твое” (Фёдор – Божий дар).

От этого разговора что-то уцелело в романе “Братья Карамазовы”. В главе “Верующие бабы” приходит крестьянка жена ломового извозчика, у которых дети умирали вскоре после рождения, а один мальчик дожил до 3-х лет и вдруг умер. Мальчика звали Алексеем, в честь Алексия, человека Божия.

Эта верующая баба после смерти сына тоже замолчала и её стало ни до чего, а муж стал пить. Старец Зосима отправляет верующую бабу утешать мужа, а её на прощанье говорит, что дети, скончавшиеся в младенчестве сразу попадают в Царство Небесное и причисляются к уровню, где и младшие ангельские лики и говорит, что “печаль твою пред Богом помяну”.

Это выражение “печаль твою пред Богом помяну” – это собственное выражение Амвросия Оптинского, которое передал Достоевский Анне Григорьевне по возвращении домой (это и уцелело в воспоминаниях Анны Григорьевны Достоевской). Келейник Амвросия после выхода Достоевского бросился к старцу и спрашивает – батюшка, это был Достоевский и услышал строгий ответ – это был кающейся. То есть, всякую знаменитость, общественное служение, таланты, гениальности – всё это оставляется за порогом старческой кельи.

Сюжет романа “Братья Карамазовы”, связанный с не состоявшимся открытием мощей старца Зосимы, тоже взят с натуры и связано с именем Филарета Московского.

Филарет Московский скончался 19 ноября 1867 года и первая строка предварительных записей Достоевского к роману читается так: “о провонявшем Филарете”.

Филарета Московского как-то уважало купечество и несколько родовых московских семей: семейство Сушковых, Наталья Петровна Киреевская (единственный друг), кое-кто из славянофилов, Мария Николаевна Тучкова, которая в постриге была духовным чадом Филарета. А вообще Петербург и Петербург придворный Филарета сильно недолюбливал.

Филарет был сухого сложения, но когда он скончался, то все обратили внимание на то, что он (это тоже выражение с натуры) “естество предупредил”, то есть запах должен был пойти хотя бы на третий день, а у него он пошел сразу.

Возникла эпиграмма, которая попала в записки князя Владимира Владимировича Одоевского, человека вовсе не левых убеждений и по матери из крепостных крестьян. Одоевский – сенатор, человек круга княгини Елены Павловны (по части музыки). Одоевский с какой-то жадностью записывает эпиграмму, которая уже пошла по Петербургу и по аристократической Москве:

“Вы слышали про толки городские

Покойник был шпион, чиновник, генерал,

Теперь по старшинству произведён в святые,

Хотя не много провонял, но сам Сушков об этом хлопотал”.

Сушков Николай Васильевич – это автор первой биографии святителя Филарета Московского.

Множество анекдотов распространилось, притом бывших в действительности. С Филаретом как-то были связаны примерно того же толка, что и эта эпиграмма. Например, известное происшествие с доктором Гаазой. Доктор Гааз – врач из немцев, протестант, человек большого личного самоотвержения, отменный врач, лечивший бедняков даром, то есть бесспорный нравственный авторитет.

Доктор Гааз однажды своим не торопливым голоском “врезал” митрополиту Московскому, то есть поставил его на место, сказал он следующее: “Владыко, Вы забыли Христа”. Митрополит ответил мгновенно – “Нет, это Он забыл меня”. (Филарет в этот момент переживал момент богооставленности, наверное, такой же, как Силуан Афонский). Обличение доктора Гааза пошло везде, а ответ Филарета приводят не все.

Достоевский при самом замысле романа уже задумал, что напишет как раз про попытку ниспровержения церковного авторитета внутри самой церкви и так и возник замысел скандала с не открывшимися мощами старца Зосимы.

В главе “Тлетворный дух” описан сюжет, что после смерти старца Зосимы разные богомолки и почитательницы стали истерически ожидать и требовать чудес, не подождавши милосердного суда Божия, не дождавшись свершения Его всеблагого Промысла, они потащили с собой своих больных детей, чтобы они немедленно исцелялись у гроба старца Зосимы.

Такое истерическое требование чуда совершенно антицерковно, это говорит про ажиотаж и панику; требование чудес – это вообще дело не трезвое. Для не трезвого дела и нужно было настоящий серьёзный отпор.

Когда Достоевский вплотную приступил к писанию романа, он обращается в Победоносцеву, ещё не обер-прокурору Синода, на которую он был назначен после Пасхи 1880 года, но его государственное и церковное влияния было значительным, и хлопочет о том, чтобы ему был дан серьёзный консультант по церковным вопросам.

В отличие от Тургенева и Толстого, которые помещали на страницы своих произведений дикие ляпы, Достоевский такого позволить себе не мог. Видимо, тот учёный иеромонах, которого направил к нему Победоносцев в качестве консультанта, мог ему рассказать, известную из церковного Предания и, в частности, из древнего Патерика истину православную, состоящую в том, что вообще всяческое прославление, особое почитание, особое уважение внутри Церкви обязательно приводит к посмертному кенозису, то есть истощанию, умалению, поношению.

В Патерике приведены случаи, что тело, почитаемых членов Церкви, если они не пережили своего истощания (кенозиса) при жизни, то их телеса обязательно должны подвернуться поношению сразу после смерти (для того, чтобы человек хоть малейшее своё внутреннее внимание остановит на восхвалении, почитании и так далее).

Поэтому очень часто такому посмертному поношению подвергаются старцы и, в частности, знаменитый подвижник благочестия, руководитель и наставник монахов Сирин. Именно его имя приведено в Патерике в качестве характерного примера: “Сирин – какой был старец, а и он после смерти испортился” – это явление на церковном монашеском языке так и называлось “тело испортилось”.

Уже во время, когда Достоевский находится во власти своего вдохновения, а энергии творчества – суть энергии Духа Святого и других нет, то он к эпизоду “испорченного тела” даёт другой контр эпизод, похороны маленького страдальца Илюшечки Снегирёва и замечает, что на третий день “от тела почти не было запаха”.

Таким образом, Достоевский сразу же выстраивает свою схему: Зосима, к которому шёл народ и от которого народ требовал чудес – у него тело испортилось, а страдалец Илюшечка, претерпевший при жизни поношение и целовавший руку оголтелого Митеньки, который тащил за бороду его отца, тело этого маленького страдальца, который умер от нравственного пережитого потрясения, тлению не было подвержено.

Основной сюжет романа “Братья Карамазовы” связан с судом над Митенькой и глава называется “Судебная ошибка”. Но, на самом деле в глубине вещей, Митенька наказан за дело и не даром он говорит – “за дитё на каторгу пойду”. Митенька и идёт на каторгу за дитё, за погубленного им Илюшу Снегирёва и это его преступление стоит 20-летней каторги.

Ещё один важный момент. Присяжные, которые должны были судить Митеньку, пришли уже с готовым решением, то есть, не зависимо от хода суда, так как Илюша находился при смерти и это преступление не надо было доказывать.

Алёша об этом преступлении догадывается и поэтому ухаживает за семейством Снегирёвых в надежде, что как-нибудь ему удастся что-то исправить. То есть, Алёша отчасти тоже хлопочет, если не свой карман, то в карман своего семейства.

Таким образом, своё последний роман Достоевский строит на таких вот парных ситуациях. Он создаёт роман о наказаниях Божиих (так, что воистину гораздо больше, чем своё первое объявленное “Преступление и наказание”), о том, как человеческая жизнь развёртывается под Божьим окон и при вмешательстве, при активном действии Десницы Господней.

Достоевский совершает главную свою победу – преодоление секуляризованного мышления, секуляризованного сознания, то есть обособленного от действия Божией благодати и отрицающее Божью благодать, ее действие на земную жизнь свободных людей.

Собственно церковная тематика и тематика монастырская также получает особое освещение под пристальным и внимательным взором Достоевского. Если скандал с Филаретом в 1867 году, что соответствовало духу времени, и знания о церковном Предании Достоевский мог получить в консультациях, то где, как в это единственное, краткое посещение Оптиной (трёхдневное пребывание в гостинице) он смог столько приобрести.

Достоевский открывает такие пласты церковной жизни, о которых даже большие церковные писатели, как Феофан Затворник, не осмеливались упомянуть. Что подобное можно найти в частной переписке Игнатия Брянчанинова и то несколько не так. В частности Достоевскому принадлежит поразительное выражение – “инок шныряющий”.

Достоевский описывает сюжет об обдорском монашке, то есть монах из обители святого Сильвестра Обнорского, до странности напоминающего исторического Толстошеева, который был настоятелем Павло-Обнорской обители. “Инок шныряющий” – всё время вынюхивает всякие соблазнительные, или скандальные, или просто интересные ситуации.

Достоевский одним взглядом сразу различает такой тип – тип духовного авантюриста. Толстошеин и был исторический духовный авантюрист, был ещё жив, но приближался к своему земному концу.

Соблазн, который возникает в самом монастыре в связи с не удачными мощами, только что скончавшегося старца Зосимы, тоже как бы Достоевским прочитывается, предстаёт духовному взору писателя. И тоже любопытное замечание: учёный монах с твёрдой волей отец Паисий, уступавший старцу Зосиме в любви, как бы не удивился и всему скандалу, ибо как сказано – “знал среду свою насквозь”.

В романе описан и человек, находящийся заведомо в духовной прелести – монах Ферапонт. Этот великий постник обвиняет весь монастырь в том, что монастырь ведёт хозяйство и без хлеба своего не обойдётся, то есть дьяволу привержен, а, вот, он, мол, дескать, проживёт и так (съедобными грибами, лесной ягодой), то есть он – уже готовый пустынник.

В тоже время у Ферапонта - монашеская ревность и монашеская зависть, что, мол, над Зосимой будут петь “помощника и покровителя”, канон преславный, а на до мной-то только “кая житейская сладость” – стихирчик малый (это, конечно, Достоевский получил в консультации, но всё верно).

И Достоевский вкладывает в уста отца Ферапонта выражение – “а днесь, вот и провонял”. Достоевский применил даже аксимаронное сочетание в языке: торжественное слово “днесь” и самое бытовое “провонял”.

Ферапонт же и объясняет тот факт, что Зосима “естество предупредил” – “А он, мол, вареньем услаждался, чаем сладобился, конфетами прельщался” (Зосима на самом деле угощал гостей).

По поводу пищи апостол Павел говорит (Фил.4.).

¹²Умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем, насыщаться и терпеть голод, быть и в обилии и в недостатке. ¹³Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе.

Поэтому для монаха и новоначального конфеты могут быть к искушению, только когда человек находится на другой ступени духовного восхождения, когда “имеющие, как не имеющие”, когда люди, как апостол Павел, умеют без вреда жить в скудости, умеют, то есть без вреда, жить в изобилии.

Духовник преподобного Амвросия вспоминает, что Амвросий каялся со слезами и с биением себя в грудь в не очень строгом посте, вроде там кусочек селёдки и так далее.

Если человек прежде всего не просто пред Господом, но ещё и сам себя не может иначе расценивать, как великого грешника, то есть держит своё ум во аде, но не отчаивается, тогда вступают в силу другие факторы, например, что любовь выше поста. Для рядового члена Церкви, но требовательного к себе, остаётся тоже апостольское – “все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не ни что не должно обладать мною”.

Монастырская тема в романе “Братья Карамазовы” не только плодотворна, но ещё и полна внимательного наблюдения, которое оказалось очень полезным и для монахов настоящих и прошедших длительный искус и даже для старцев. Поэтому, например, не давно прославленный старец Алексей Зосимовский внимательно читал монастырские главы романа “Братья Карамазовы” и страшно боялся повести “О великом инквизиторе”, то есть чувствовал, что не в силах этого поднять.

В повести “О великом инквизиторе” речь идёт о католической церкви, но в уме-то у Достоевского всегда – Церковь православная.

Протоиерей Георгий Флоровский в работе “Пути русского богословия” рассматривал тему великого инквизитора. Тема великого инквизитора в сущности тема любви, но с растворённым презреньем, а не уважением.

Любовь, в которой нет уважения к свободе другого, любовь, которая заведомо на первое место ставит себя, а своего любимого – на последнее, она и приводит к инквизиторскому статусу.

Алёша у Достоевского что-то такое сумел наблюсти, поэтому, поминая отца Паисия, говорит – “Нет, ведь, отец Паисий говорил даже что-то вроде твоего, то есть, конечно, совсем не то”.

Человек, прежде всего, церковный начальник начинает управлять своими, так сказать, подведомственными без Божия руководства, без вопрошания ко Господу; начинает разбираться с ними своим умом, да ещё не уважая их – вот и есть великий инквизитор.

Великий инквизитор – это презирающая любовь, но исток всей деятельности великого инквизитора это всё же любовь, так как ни о каких земных благах он и не помышляет (это иссохший старец эпохи), и ни какой одежды у него, кроме уставной нет, и ни каких родственников, которых бы он хотел обогатить, как Александр Борджия, он не имеет. Этот деятель в католической церкви сравним с Григорием VII, тоже упомянутым в романе, про которого его сподвижник кардинал Дамиани говорил – “святой сатана.

Фёдор Михайлович Достоевский – сын Церкви и пребывал им таковым до последнего своего вздоха. И умер Достоевский не просто как благочестивый христианин, но в полном сознании, в полном своём руководстве как бы управляет своими последними часами и минутами.

Доктор, знавший Достоевского, не нашел в его состоянии ни какой опасности. Кровь, которая пошла горлом – это что-то вроде от давления (вместо инсульта), но вот он открыл Евангелие, главным образом для утешения Анне Григорьевны, и нашлось место, где были слова перед распятием “не удерживай” – Достоевский тут же обратился к жене и сказал – видишь, и Евангелие говорит, что не удерживай, значит я умру. Достоевский настоял, чтобы к нему немедленно пригласили священника и именно из ближайшей церкви – Владимирской иконы Божием Матери (метро “Владимирская” переход на станцию “Достоевская”).

Священник пришёл, исповедовал его, причастил и Фёдор Михайлович в полнейшем сознании, простился с женой, поблагодарил ее за счастье и служение и тихо, спокойно отошел ко Господу.

У Анны Григорьевны, может быть из-за некоторой части шведской крови, видимо, были некоторые способности гадалки, так как она обещала Достоевскому, что тебя будут отпевать два архиерея, что похороню тебя не на литературных подмостках Волкова кладбища, а в Александро-Невской Лавре возле могил Карамзина и Жуковского, которых ты любил. Так всё и совершилось. Отпевали Достоевского два Петербургских викарных архиерея, похоронили в Александро-Невской Лавре на Тихвинском кладбище. На кресте были написаны, столь любимые слова из Евангелия: “Истинно, истинно говорю вам, аще пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно, аще же умрет, то принесет много плода”. (В наше время к нашему стыду останки Достоевского были перенесены в некрополь).

Жизнь Достоевского принесла настоящие, большие плоды. Подъём религиозного и церковного движения среди верхних слоёв русской интеллигенции: издательство Морозовой Маргариты Кирилловны, издательство “Путь”, “Новый путь”; журналы религиозно-философских собраний; религиозно-церковное движение в эмиграции – это всё не мыслимо без такого предварительного основания, камня духовного, как внутренний и христианский подвиг Фёдора Михайловича Достоевского.

Лекция №25.

Лев Николаевич Толстой.

Начало.

Толстой создал толстовство, но у нас появился в советское время термин “достоевщина” и то, “достоевщина” – это тон и дух его произведений.

“Толстовство” – это определённое социальное явление: были толстовцы и были толстовки, также как были хлыстовцы и хлыстовки, то есть это – целая общественная группа последователей, которые частью объединялись вокруг издательства “Посредник”^[104]; частью весь этот социальный контингент корреспондентов, последователей, размахивающих его брошюрами и статьями последнего периода (после 1879 года) – это всё входило в естественную общественную формацию. Ничего подобного толстовству "достоевства" не было (и не мыслимо).

У Достоевского были люди, которые были обязаны ему своим душевным переворотом и их много. Из больших исторических лиц – это Владимир Соловьёв, Розанов, физиолог Павлов, но дело в том, что Достоевский оборачивал их не к себе, а ко Христу. Достоевский действовал во имя Христово, Толстой, к сожалению, с самого начала и до самого последнего вздоха действовал во имя своё.

Это действие - “во имя своё” объективно явилось основанием толстовства, что бы человек сам о себе не полагал.

Толстой родился в 1828 году (то есть Достоевский старше его на семь лет). Отец Толстого Николай Ильич Толстой – активный участник войны 1812 года. В некоторых дешевых литературных изданиях можно прочесть, что он – прототип Николая Ростова, но это не так. Скорее на Николая Ильича похож Петя Ростов, если бы он остался жив.

Война 1812 года в наших школах совершенно перекорёжена. Например, почти вдвое увеличены наши потери при Бородине. В 1813 году была битва под Лейпцигом (У Грибоедова про орден есть стихотворение за 3 августа 1813 года “Засели мы в траншею, ему дан с бантом, мне на шею”). В то время наши союзники Австрия и Пруссия нас тогда предали и их войска убежали до начала сражения. Русская армия попала в сражение вместе с обозом – погибло очень много: под Бородином – 70 тысяч, а тут число погибших более 140 тысяч.

Николай Ильич Толстой при сражении под Лейпцигом попал в плен, бежал из плена.

Когда я читала “Войну и мир”, то никак не могла понять за что Соня любит Николая Ростова, за что любит княжна Марья – это понятно, так как это – комплекс электра: она просто сильно засиделась.

Причём, Электра в трагедии Эсхила и особенно “Жертва у гроба” (Хоефоры) (трилогия “Агамемнон”, “Хоефоры”, “Эвменида”) в детстве тяготела к отцу, то когда ее мать Клетеместра, выйдя замуж второй раз, не выдавала Электру замуж, чтобы дочь не могла, вырастив своих детей, направить их на месть Эгисту и самой Клетеместре. Поэтому, Электра до того дошла в своём запоздалом девстве, что убить мать для неё уже ничего не стоило.

Это явление хорошо известное не только в психологии, но и в психофизике получило название “комплекс Электры”.

Соня, которая полюбила Николая Ростова в юности, - не понятно, а вот за что Татьяна Александровна Егорская (так называемая, Туалет), всю жизнь любила Николая Ильича Толстого понятно.

Женился Николай Ильич на женщине старше себя – Марии Николаевны Волконской было года 32, но она ещё успела родить шестерых детей и скончалась после рождения дочери Марии (пять сыновей и одна дочь). Лев Толстой – младший сын.

Мать умерла, отцу 44 года и он делает предложение Татьяне Александровне Егорской, которая ему отказала. Николай Ильич обратился к Татьяне Александровне с двумя запросами, то есть быть его женой и заменить мать его детям. Она сказала, что мать она уже заменила, а замуж за него выйти отказалась.

Лев Толстой, ненавидевший теорию прототипов, в одном частном признании сказал, что его отец, видимо, был влюблён в Татьяну Александровну Егорскую, но женился на Марии Николаевны Волконской, чтобы спасти от разорения и как-то восстановить социальный статус своей семьи.

Бабушка Толстого, урождённая Горчакова, и гордость дома, так сказать, воплощалась в ней. Илья Андреевич, дед по отцу, когда-то был губернатором, но чиновником был без всяких способностей и знаменит был тем, что не брал взяток ни с кого, кроме откупщика.

По традиции детям Толстых дают домашнее образование. Ничего кроме французского языка, не знающий гувернёр (Сантома), учит всем наукам да ещё многочисленные гувернантки они тоже учили разным наукам. Это было типа советского общества “Знание”, то есть расширенное воспроизведение невежества.

Сам Лев Толстой всю жизнь был самоучкой. В третьей части трилогии “Юность” есть глава “Комильфо”, в которой и объяснено, что такое комильфо. Во-первых, нужен безукоризненный французский язык и особенно выговор; во-вторых, нужно иметь ногти достаточно длинные, чистые и отчищенные; в –третьих, нужно обладать неким навыком салонного разговора и уметь танцевать (и кланялся не принужденно, чего же боле, свет решил); в четвёртых, нужно иметь постоянное выражение некой изящной скуки и снисходительного презрения ко всему, что не входит в этот маленький социальный контингент комильфо.

Комильфо, в сущности, - самый созрелый плод петровского разрыва. Когда буквально было разодрано народное тело России и этот, как Достоевский называл “маленький народец”, имеющий свои предрассудки, которые принимают за особенности, выдают за особенности. Поэтому, когда этот маленький народец захочет иметь свою религию, то у него и будет какой-нибудь Рэдсток, то есть, как это называл Достоевский, “великосветский раскол”.

Всё же у Толстых был один учитель, который пятерых сыновей аттестовал по разному: Сергей (старший брат) – хочет и может учиться; Николай – хочет, но не может; Дмитрий может, но не хочет, а Лев – не хочет и не может. То есть, Лев учился всегда отвратительно, всё-таки, с помощью репетиторов поступил на физико-математический факультет, то завалил первую же сессию и не пошел пересдавать.

В сущности, толстовство тогда то и было предопределено и этим была предопределена вся его последующая жизнь. Многие плохо учились: Тургенев плохо учился, например. Но, всё же сидеть на лекциях, получать двойки, писать контрольные работы – это всё воспитывает смиренномудрие, во всяком случае, в самом низшем его выражении (по Канту) – критика способности суждения.

Диссиденты 70-х годов XX-го века тоже никак не выносили никакой редактуры и объясняли это тем, что им по их диссиденству это нельзя и невозможно, так как их не возьмут ни в какие печатные органы, а в тоже время – кто же, как не они. Люди, которые вообще не выносят постороннего взгляда, не выносят критики, не имеют скромности необходимой в обучении, не имеют послушании, находятся уже в прельщении.

Лев Толстой не получил ни какого православного религиозного воспитания. Если что и может служить не оправданием, не объяснением, но хоть каким-то духовным пространством, куда это извинение могло бы лечь, то это как раз то, что Лев Толстой никогда и ничего в смысле православного вероучения не учился.

Мария Цветаева, например, с раннего детства была бесноватой, но ее так никто и не отчитывал, – не понимали, что это нужно (К Ахматовой у нее была просто бабская зависть).

Об уроках Закона Божьего даже не в частном порядке, а в учебных заведениях идеально вспоминает Рахманинов, который учился в школе при консерватории у Сафонова и у Танеева. Рахманинов вспоминает, что не надо было читать Евангелие, так как для пятёрки достаточно было перечислить четырёх Евангелистов (В дореволюционной России XIX-го века религиозности в дворянском обществе практически не было).

Толстой, у которого никакой веры не было, называл это “отпадением от веры”. Как люди становились сознательными безбожниками Толстой описывает так: “люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал не только не имеющих ничего общего с вероучением, но в большей частью, противоположны ему. Вероучение не участвует в жизни и в отношении с другими людьми никогда не приходится сталкиваться, и в собственной жизни самому никогда не приходиться справляться с ним. Вероучение это исповедуется где-то там, в дали от жизни и не зависимо от неё, если сталкиваешься с ним, то только как с внешним с не связанным с жизнью явлением”^[105].

Толстой говорит, что все живут на основании начал, ничего общего не имеющих с вероучением, но все живут на основании начал, то есть принципов, прежде всего противоположных Заповедям, даже Ветхозаветным. Толстой другой среды не знал, чуть-чуть знал среду солдатскую.

Заповедь “возлюби Господа своего всем сердцем, всей крепостью” – кому она понятна? “Не сотвори себе кумира” – а они все – идолопоклонники и так далее, не говоря уж о седьмой Заповеди – “не прелюбодействуй”.

Заповеди Христовы, то есть любовь к Богу и к ближнему, это вообще было утрачено абсолютно, так как не понятно было даже откуда это идёт и что такое “ближний”. Другими словами, это ведь тоже секуляризация, петровский разрыв.

Солоневич оправдывал Толстого тем, что Толстой хорошо описывал то, что он знал: он хорошо знал и описывал войну, она была дворянским делом, он знал и описывал дворянскую усадьбу. Но где Толстой начинает говорить про адвокатов, врачей, чиновников, то есть про какие-то профессии (полу интеллигентские, то, что сейчас называется “образованщиной”), или про духовенство (в любой период своей жизни), то сразу как будто вся его физиономия скорчивается в брезгливую гримасу.

Отношения с другими людьми в дворянском обществе и у Толстого строятся вне всякого отношения к Заповедям и вне всякого отношения к нравственным требованиям. И в этом отношении – это тоже петровский разрыв. Как сказал один свидетель позднего русского Зарубежья Пётр Иванов, что Пётр I научил русское общество не бояться греха, а русское общество – это опять дворянство.

Секуляризация как духовный рак пронизывала русское общество сверху донизу. Толстой в “Исповеди” вспоминает: Татьяна Александровна Вильгорская, которая сама-то по себе и девственница и чистое существо и прочее, но все ее понятия – это сплошной разврат. В частности, она для своего взрослеющего племянника, желает любовную связь с порядочными женщинами, то есть с женщинами из общества, так как считала, что ничто так не формирует молодого человека, как любовная связь с женщиной из общества.

Существовал целый контингент “дамы полу света”, то есть дорогие проститутки, а женщины из общества – это замужняя, в крайнем случае, вдова. Вдову по законам не могли заставить жениться – вдовая женщина сама собой располагать вольна. На девушке легко могли заставить жениться (Анатоль Курагин), так как достаточно было пожаловаться начальству.

Любовная связь с женщиной из общества – это двойной разврат: обман мужа, да и, между прочим, сами женщины, которые в эти связи вступают, скорее всего, вроде холодных хищниц, вроде Елен Безуховой. Недаром в 60-е годы, когда Толстой стал это понимать, то про это написал. Пьер говорит, тряся Анатоля за плечо и за шиворот: “развлекайтесь с женщинами подобными моей супруге, они прекрасно знают, чего вы от них хотите, они вооружены против вас тем же опытом разврата”.

Таким образом, русское, так называемое, общество со столетним опытом развращения живёт в полном извращении христианских понятий, поэтому из общества выходили люди не просто безбожниками, а люди выходили с полным искажением всех понятий добра и зла^[106]. Наша русская литература главным образом и создавалось в этом обществе.

В жизнь Толстого, в период примерно с 22-х до 32-х лет, то есть с 50-го по 60-й годы, вписалась Севастопольская война. Феофан Затворник говорил, что военная служба полезна хотя бы для того, что люди вспоминают “Господи помилуй”, когда над ухом пули свистят.

Именно в эти 10 лет происходит становление Толстого. Казалось бы, что он живёт как все, то есть, предаётся тем же гадким страстям, как он пишет сам. И в то же время его биограф, так называемый, Поша (Бирюков) пишет так: “Среди всей этой пустой и развратной жизни у него, вдруг, наступали периоды религиозности и смирения. Он, говорят, с усердием исполнял обряд говения”. То есть религиозное невежество простирается до того, что никто не понимает, что такое причащение Святых Христовых Таин. Как пишет Иоанн Шаховской: “Говенье – ещё меньший обряд, чем написание Толстым его “Исповеди””.

И по среди своего разврата Толстой ещё и сочиняет “Проповедь”, церковную проповедь, которую хочет предложить священнику для прочтения. В Толстом начинают уже проявляться начатки морального учительства по среди своего греха.

Писатели в России давно уже стали вместо Церкви и на писателей смотрели, как на духовных вождей, а как они сами живут, – это не имело отношения к делу. Некрасов имел штатного сводника, который отбирал в публичных домах свеженьких проституток – но, что об этом говорить, ведь это же Некрасов.

То есть, у общества и у Толстого - полное отсутствие строгости нравственных требований, поэтому в “Проповеди” - это только отчасти ёрничество, отчасти – это серьёзно, так как уже тогда считал, что моральное учительство ему обеспечено и право даёт литературный талант.

Другой, тоже тревожный симптом, чётко указанный Иоанном Шаховским, принципиальное оппозиционерство и это не просто оригинальничие, а это как бы внутреннее исповедание своей несравнимости.

Если провести сравнение с Достоевским, то Достоевский в конце жизни почувствовал внутреннее тяготение к славянофильству, то прямо просил Ивана Сергеевича Аксакова научить его, в чём состоит эта философема и какая идейная и духовная установка славянофильства. Иван Сергеевич даёт ему своё известное определение, что тот только славянофил, кто признаёт Христа основой и конечной целью русского народного бытия, а кто не признаёт – тот самозванец.

Толстой всегда ищет первенства (в отличие от Достоевского). В этом смысле он не много предугадан Пушкиным. Пушкин в “Повестях Белкина” описывает средней руки демонов вроде Сильвио – это как раз то самое: “я привык первенствовать, но в молодости это было во мне страстью”.

Весьма характерно поведение Толстого во время голода 1891-1892 годов, когда центральные губернии постиг полный не урожай^[107], то он через своих последователей и через письма начал говорить о безнравственности помощи голодающим.

Позднее, когда оставаться в стороне от народного бедствия, становится не прилично такому видному народолюбцу, как Лев Толстой, то он ни к кому не присоединяется, а создаёт собственное дело, Софья Андреевна пишет воззвания, собирает деньги в Москве и Лев Толстой распоряжается деньгами и устраивает благотворительные столовые и так далее.

Первое свойство Толстого – моральное учительство посреди своего греха.

Второе – принципиальное оппозиционерство.

Третье, тоже проявившееся в юности свойство (гибельное) Толстого, в котором он не покаялся, это то, что он всегда с постоянным скепсисом относился ко всем остальным людям, кроме себя и своих последователей и поэтому он никогда не верил в искренность других людей.

Почему с точки зрения Толстого безнравственно помогать голодающим? “Дневник” Льва Толстого. “Дети иногда дают бедным хлеб, сахар, деньги и сами довольны собой, умиляются на себя (это и есть скепсис), думая что они делают нечто доброе. Дети не знают, не могут знать, откуда хлеб, деньги, но большим – надо бы знать это и понимать, что не может быть ничего доброго в том, чтобы отнять у одного и дать другому, но многие большие не понимают этого”.

В сущности, вся философия Толстого не делания – она вся в этом. Философия не делания – это полная социальная апатия. Когда в 1891 году приехал, например, предводитель дворянства Раевский и уже было ясно, что голод наступает, а ещё идёт лето (доедают старые запасы), так он стал сообщать свои опасения, заботы и, конечно, не мог говорить ни о чём другом. “Это раздражало Льва” - пишет Александра Андреевна Толстая – “Он противоречил каждому слову Раевского и бормотал про себя, что всё это ужасный вздор, что если бы и настал голод, то нужно покориться воле Божией и прочее, прочее”.

“Раевский, не слушая его, продолжал сообщать графине (Софье Андреевне) все свои опасения, а Лев не переставал a la surgin^[108] свою канитель, что производило на слушателей самое странное действие”.

Будущая философия не делания тоже отчасти обеспечивается принципиальным оппозиционерством. Достоевский призывал в “Пушкинской речи” – “смирись гордый человек (и, прежде всего, смири свою гордость), смирись праздный человек и, прежде всего, поработай на родной ниве”. Работа на родной ниве – это ведь тоже смирение, сопряжённая с ошибками, с ушибами, с критикой со всех сторон, с терпением и со многими, многими другими делами.

Когда Толстой всё же принимается за помощь голодающим, то его же последователи начинают его критиковать и причина заключается в том, что в любой своей деятельности человек как бы “становится в строй”. Это есть дело человечества, так как человеческая жизнь, жизнь всего Адама, она вся завязана и связана, а от Толстого, как он сам захотел и как его поддержали последователи, то они хотели, что он был “аки дуб во чистом поле”.

Лев Толстой терпеть не мог рядом с собой умных людей и всегда окружал себя посредственными людьми и терпел рядом с собой либо посредственность, либо лизоблюдов. Поэтому Толстой ещё в 50-е годы люто ненавидел Хомякова, которого описал даже в своем произведении “Анна Каренина” - Песцов. Хомяков упомянут и в случае, когда Левину брат советует почитать богословские сочинения Хомякова, а также в “Воскресении” один тип, разочаровавшийся в жизни, тоже упоминает экклизиологию Хомякова.

Толстой люто ненавидит Хомякова за то, что тот был изумительным мастером диалога, спора. Лев Толстой, кроме того, что он был не образован, он был ещё и небаслип (от слова “баить” - говорить)^[109]. Толстой с трудом в устной беседе связывал подлежащее со сказуемым.

Толстой не имел ни дара красноречия и, вообще, интересной беседы даже спор, а ведь – это тоже наука (навык должен быть), потому что наши споры и даже газетные, как правило, сбиваются на личные оскорбления.

Не то, что с Хомяковым, даже с Герценом, Толстой ни в какое сравнение не мог идти. Но Герцен жил за границей и поэтому с ним общался ограниченный контингент, и Лев Толстой вспоминает, как ему было трудно вступить в диалог с Герценом.

Поэтому Толстой окружается себя лизоблюдами, которые ловят и записывают все его слова. Толстой претерпел страшное наказание от Господа на смертном одре: пытался привычным жестом пишущей руки что-то изобразить на одеяле, но ничего записать уже был не в силах, но требует в полубреду, чтобы ему прочли то бессмертное, что он записал. И ему читают Конфуция, что-то из Канта, но, конечно, не Евангелие. Толстой успокоился, так как поверил, что – это его, то есть у него был отнят разум.

Можно сказать, что какова бы ни была загробная участь Толстого, но он был наказан ещё при жизни.

Толстой в юности (в 15 лет) как бы посвящает себя предтече антихриста. Он не просто разуверился, так как в качестве такого учителя жизни избирает Жан Жака Руссо и вешает его портрет на шею вместо нательного креста, то есть вместо Христа^[110].

Антихрист – это не тот, кто против Христа, это тот, кто вместо Христа подставляет себя.

В письме Софье Андреевне Толстой первенствующего члена Синода митрополита Антония (Вадковского) было прямо сказано, что если Лев Николаевич не покается и не присоединится к Церкви, то отпевать его нельзя. Сам Толстой запретил какие-то ни было совершать над ним религиозные обряды, а велел просто зарыть своё тело, как не нужную и вонючую вещь, чтобы она не мешала живым.

В своём завещании Толстой писал: “Повторяю, при этом случае то, что похоронить меня прошу также без, так называемого, богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло”. Так именно было записано в его дневнике и было сообщено самой главной толстовке Александре Андреевне. Все дневники Толстого предполагалось обнародовать, так как тайных дневников он не вёл.

После окончания Крымской войны, в 1855 году Толстой вернулся в среднюю Россию и вскоре вышел в отставку. У него появилось много свободного времени. Лев Толстой в это время начинает размышлять, и думает о том, что его посетила, как он сам пишет, - “великая, громадная мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь” (март 1855 года).

Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества. То есть, христианская Православная вера – это для невежд и для дураков. “Религия Христа, но очищенной от веры и таинственности”.

“Религии практической, не обещающей будущие блаженства, но дающая блаженства на земле”. Лев Толстой, между прочим, - тоже предтеча большевиков, так как идея, которая вдохновляла ранних большевиков – это как раз земной рай. Как пишет, например, Иванов Разумник – “вера наша не в спасающих богов, а самоспасающую человеческую личность”.

Человек, прошедший толстовщину, Михаил Александрович Новосёлов в 1901 году скажет о себе, но именно о толстовстве – “Ты - кто такой? Ты – христианин без Христа”.

Лев Толстой первое, что изгоняет из своего религиозного обихода – это Воскресение Христово, а остаётся такое же моральное учительство, которое ставит Христа в, так называемый, ряд учителей человечества. Причём, этих учителей человечества человек определяет сам, но, конечно, опираясь на некоторую традицию. Лев Толстой в этот ряд учителей человечества вносит Конфуция, Будду, Марка Аврелия и ещё нескольких человек.

В несторианские времена Феодор Мовсуэтский как бы вдвигает Христа в лик пророков и апостолов, то Лев Толстой – в просто учителя человечества. Исправление Евангелия он делает абсолютно сознательно и с чётко выраженной целью. А именно, поскольку апостолы жили 2000 лет назад и поскольку они не обладали современным развитием, то наделали ошибок и не могли их не наделать, поэтому пишет – “Я обязан их поправлять”.

В 1860 году умирает брат Льва Толстого Николай Николаевич. Толстой пишет: - “Вот идут похороны. Машинально вспомнил молитву. Молиться? Кому? Что такое Бог, представляемый себе так ясно, что можно просить Его, сообщаться с Ним? Ежели я и представляю себе такого, то Он теряет для меня всякое величие. Бог, которого можно просить и которому можно служить есть выражение слабости ума”.

И в наше время встречаются такие люди. Мне довелось общаться с одной последовательницей буддизма у которой спросила, что же Вас отвратило от христианства и она ответила, что там слишком много просят^[111].

И это-то и есть абсолютный диаболизм, то есть, это – не беснование, а служение сатане. Маргарите у Булгакова сатана говорит: - “Гордая женщина, вы никого ни о чём не просите и, особенно, тех, кто сильнее вас – сами предложат и сами всё дадут”.

Просьба в молитве у христиан прекращается тогда, когда молитва претворяется в славословие, но это уже область совершенных и ангелов. Но и небесные святые просят, ибо ходатайствуют за нас, и ангелы просят, ибо ходатайствуют за нас.

В буддизме главное то, что – “я получаю своё совершенство, вырабатываю его сам, а после смерти ничего всё равно не останется”. Лев Толстой абсолютно отрицает именно бессмертие души, остаётся тело, которое надо зарыть, чтобы оно не воняло.

Примерно через месяц после похорон Николая Николаевича Толстой пишет в дневнике: - “Уже не далеко до отправления туда. Куда? Никуда! Во время самих похорон пришла мне мысль написать материалистическое евангелие жизнь Христа-материалиста”. Толстому 32 года и он уже сложившийся предтеча антихриста.

В первом послании Иоанна Богослова (гл.2) говорится

¹⁸Дети! последнее время. И как вы слышали, что придет антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаём из того, что последнее время. ¹⁹Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами; но они вышли, и через то открылось, что не все наши.

Антихристы бывают большие и малые. Лев Толстой был малым антихристом и именно, благодаря злобным кощунствам, всяческим выходкам, своей деятельности по распространению своих сочинений – этакое мельтешение.

Порфирий Иванов был антихристом повыше, чем Лев Толстой. Порфирий Иванов, когда говорил о Евангелии, то сам не верил, что все евангельские события были не с ним, то есть он прямо считал про себя, что он прошел круг на земле и что Христос – это он. Умирая, Порфирий завещал, чтобы его поминали не за упокой, а за здравие.

До какой степени продолжается Божье долготерпение? Почему эта личность (Лев Толстой), сложившаяся уже к 60-м годам XIX-го века, как-то не была остановлена? Ответ надо искать в состоянии русского общества XIX-го века. Если бы его так сразу бы не подняли на щит, то ведь он бы был опасен только самому себе и тогда он бы кончил в сумасшедшем доме, но он не был сумашедшим……

Лекция №26.

Лев Толстой.

Женитьба и семейная тема в жизни Л.Н. Толстого.

Творчество и семейная жизнь Толстого так, что разделить их не возможно.

1858 год – своеобразный рубеж для Толстого. Уже вышла его “Трилогия” и имела успех, он – обладатель хорошего литературного имени и сотрудничает в “Современнике”, позднее Толстого будет печатать Катков (до “Анны Карениной” включительно).

И с 1858 года по конец 1862 года – Толстому 30-34 года и он – жених и ищет невесту. На Софье Андреевне он остановился очень не сразу.

В начале Толстой обхаживал девушек своего круга. Первая такая Валерия Арсеньева, то есть, это – хороший дворянский род, в свойстве с Лермонтовыми (через бабушку). Оказалось, что Толстой не умеет ухаживать. Всё пишет ей письменные вопросы – “А что бы Вы стали делать вот в такой-то ситуации, или вот в такой”, наконец, ему стало стыдно и он оставил ее.

Вторая возможность была, опять-таки, крупной кандидатурой, обладающая не только именем, но и литературным именем – это Китти Тютчева (Екатерина Фёдоровна), младшая дочь Тютчева^[112] от первого брака. Китти Тютчева воспитывалась в очень твёрдой семье Сушковых (Дарья Ивановна Тютчева, родная сестра Тютчева замужем за Николаем Васильевичем Сушковым – это первый биограф Филарета Московского). В 60-61-м году уже хорошо известно, кто такой Тютчев. С другой стороны, Китти ещё не очень много, так как она 34 года рождения, но уже и не очень мало (26 лет), Китти моложе Толстого на шесть лет (нормально). Лев Николаевич, конечно, женился бы на Китти Сушковой. Но, он хорошо понимал по духу семейства Сушковых (да ещё она же была и наследница, так как своих детей у Сушковых не было), что в таких обстоятельствах, как это сказано у Мельникова-Печерского, “держи голову с поклоном, язык с приговором”.

Льву Николаевичу нужна была жена, пляшущая по его дудке. Примерно, как говорил Лужин у Достоевского, что “полезнее для нравственности, когда жена всем обязана мужу”. Толстой, как бы расправляя свой хвост, писал сестре, что “я уже решился сделать предложение без всякой любви, но она приняла меня так холодно, что у меня предложение не выговорилось”.

Наконец, Толстой возобновляет знакомство на две ступени ниже по социальной лестнице. Кто такие Берсы? Андрей Ефстафьевич Берс – один из любовников стареющей Варвары Петровны Тургеневой, ее врач. (Лев Толстой всё это знал хорошо и называл это так – “говорили дурное про отношение дамы с ее доктором”).

Жена Берса Любовь Александровна Иславина – незаконная дочь друга Николая Ильича от замужней по первому мужу Завадовский и, которая не смогла получить у первого мужа развод и имела дочь Любовь и сына Константина, которые имели фамилию Иславины.

Так или иначе, Любовь Александровна старше Льва Толстого года на два-три, то есть вроде как ami dan fans (друг детства) и, воспользовавшись этой детской дружбой, Толстой начинает посещать эту семью запросто, но уже в качестве жениха.

Лев Николаевич не любил иметь тайн, поэтому тут же пишет своей сестре Марии Николаевне, что если уж я и женюсь, то только в этой семье. В этой семье три барышни и ему назначалась старшая дочь Лиза, которой идёт двадцатый год (по возрасту вроде как – самая подходящая).

Лев Николаевич был плюгавенький, так как при маленьком росте имел большую голову, но, как и Федя Протасов, любил в женском поле некую изюминку, некую игру. Поэтому в качестве жениха Толстой не смотрелся, а две младшие сестры были черноволосые и черноглазые и глаза у них, то, что называется в народе “прыгали”. Младшей было 15 лет, а средней Софье, которая была 44-го года рождения, то есть в 61 году Софье 17 лет.

В конце 1862-го года Толстой делает предложение Софье. Причем, заранее заготовил письмо, кидал жребий – отдать не отдать, наконец, отдал, то есть объяснился письменно. Да ещё, с присущем ему раздражением (это в Левине он взял с себя), вручая документ, сказал, что Вы только скажите – да или нет. Прочтя письмо, Софья сказала – да. Благословения родительского, так как Толстой ездит в дом, не спрашивают.

Софья происходила из семьи мелкого чиновника, который ещё не выслужил дворянство, хотя Берс служил по дворцовому ведомству, но для не дворянина давали дворянство, начиная с чина майора. Берс, позднее получил дворянство, но после замужества средней дочери.

Толстой, конечно, сразу же давал Софье титул, состояние (тогда ещё среднее), которое позднее благодаря литературным произведениям Толстого стало большим, то есть, было уже благоприобретённое. Поэтому Софья согласилась на замужество сразу и ещё не совсем понимая себя и уж, совсем не зная – за кого идёт. И позднее признание Софьи Андреевны (после смерти Л.Н. Толстого), которая была по душевным качествам и, вообще, по нутру в высшей степени доброкачественным, в котором она признавалась – “сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не знаю, что он был за человек”.

Лев Николаевич впоследствии семейную тему схватил с какой-то звериной цепкостью и его не опубликованное произведение “Живой труп” - наряду с лучшими и опять на семейную тему.

В не опубликованной повести “Дьявол” описан Евгений Иртеньев - это сквозная фамилия у Льва Толстого. Коленька Иртеньев – герой “Трилогии” (заведомо – сам Толстой) и герой “Дьявола” тоже по фамилии Иртеньев, то есть явно с себя. В повести “Дьявол” Толстой пишет о семейной жизни, срывая с нее, так сказать, все покровы и глядя на нее действительно не чистым взглядом. Пишет так, что как только невесте Лизе Аненской намекнули, что, кажется, что этот жених с серьёзными намерениями, так она сразу начала в него влюбляться. А потом, когда было сделано предложение, то она уже сама умилялась на свою любовь.

То есть, это – не просто беспощадность, хотя была бы нужна и пощада, а это уже – на уровне не приличия. По сравнению с этим, если бы он даже включал какие-нибудь интимные подробности, как Пушкин в не опубликованных стихах, то это у Пушкина было не сравненно невинней. У Льва Николаевича получилось так, что как будто он всю свою 47-летнюю семейную жизнь просто отшвыривает ногой, как грязную бумагу.

Когда Софья Андреевна нашла эту повесть в кресле, спрятанную под чехлом, конечно, была устроена громкая сцена, но тут Лев Николаевич заплакал, и она заплакала и оба утешились.

То, что у старика под пером, то 35-летний Толстой про себя думал и знал, то есть, никакой любви у него к Софье не было, а как выражается сам Толстой о Евгении Иртеньеве – “был зрел к женитьбе”. Таким образом, женитьба Толстого - это холодный, цепкий, почти звериный расчёт.

В отношении свадьбы единственный трезвый человек – сам Берс Андрей Ефстафьевич, который назначал Толстому старшую дочь Лизу, главным образом, потому что её было уже около 20 лет, да ещё коклован, то есть у нас не полагается выдавать младшего раньше старшего.

Когда Толстые приехали в Ясную Поляну, то там не было даже постельного белья, скатертей, по дому бегали собаки, а вокруг усадьбы бегали “львята” (дети от дворовых женщин). У Льва Николаевича была удивительная генетика, так как все его дети были похожи на него (дети Льва). Софья Андреевна написала в дневнике, когда у них пошли дети, что кучера-то похожи на Льва Николаевича больше, чем его собственные законные дети. Да и позднее тоже появлялись дворовенькие дети и уже младше его старших законных.

Лев Николаевич нисколько не смущался таким положением и его литературные саморазоблачения - менее всего являются покаянием, так как – это всё в воздух и на читателя. Господь Толстому не нужен, так как он сам разоблачается перед публикой и сам же себя и прощает. Хотя Толстой и не декларирует, что он – сам свой высший суд, но дело точно такое же.

В дворянском кругу того времени и, тем более, для Льва Толстого благословение Церкви – это хуже, чем ничего. В романе “Анна Каренина” отношение к благословению Церкви отображено правдиво. Левин собирается жениться и его друг Стив Облонский, просто опытный чиновник, походя, спрашивает его, – есть ли у него свидетельство о говении. У него, конечно, нет.

- Но ведь без этого не будут венчать.

- Да я 9 лет не говел.

И далее сказано, что Степан Аркадьевич устроил, и это и Левин стал говеть.

Иоанн Шаховской “Революция Толстого”.

Иоанн Шаховской задаёт вопрос: “Почему Лев Толстой был отлучен от Церкви только в 1901 году (22 февраля)”? Почему, не в 80-м году, когда он начал исправлять Евангелие? Почему, не в эти 20 лет, когда он писал свои не потребные брошюрки, и их распространяли. Иоанн Шаховской на этот вопрос дает правильный ответ.

Причина как раз в этой не нормальной синодальной связанности Церкви с государством, когда многие тысячи безбожников считались православными, когда все учащиеся, солдаты, офицеры, брачующиеся, чиновники – все обязаны были раз в год говеть и часто совсем безверно причащались в суд и в осуждение, как себе, так и тем священникам, поведавшим тайну Христову, врагам его истины.

Антихристианство у Толстого сложилось давным давно. Но если просто посмотреть на то, как говеет Левин, то даже тут видно какого безобразия достигает вся, так называемая, церковно-общественная ситуация средне-высшего круга.

Человек не говел 9 лет, но любому более или менее влиятельному чиновнику, совсем не трудно “решить” этот вопрос (устроить). Левина препровождают в тот самый приход, в который ходит его будущий тесть князь Щербацкий.

Священник, из провинции, со своим владимирским говорком, смотрит на барина и в душе у него трус – он не знает что такое священническая власть. В разрешительной молитве – “властью, данной мне, прощаю и разрешаю тебя, чадо”. Это слово “власть” для этого священника – пустое. Толстой-то понимает, насколько всё это духовенство, в загоне, в забросе.

При императрице Екатерине II Гавриил Петров митрополит Петербургский и первенствующий член Синода, кое-как отстоял духовенство от записи в мещанство: образовали отдельную социальную группу и записали отдельной строкой сразу же после дворянства. Фактически, духовенство было гораздо ниже дворянства, то есть, примерно как до войны старая дореволюционная интеллигенция. Это духовенство можно назвать “не добитым” (после революции называли “не дорезанные”). У Лескова в произведении “Русское тайнобрачие” вся эта ситуация описано правдиво (священника могли травить собаками). Духовенство официально было освобождено от телесных наказаний тоже при Екатерине в 1866 году, но всё это было только на бумаге.

Вот этот затюканный из провинции попик начинает исповедовать барина, а этот барин никогда и не слышал, что такое покаяние. Священник задает Левину слабенький робкий вопрос, – не знаете ли Вы за собой какого-нибудь особого греха?

Левин жил как все и поэтому, слегка пожал плечами и отвечал, что его главный грех – не верие, так как сомневается даже в существовании Бога.

Когда священник напомнил ему, что тот собирается жениться на дочери князя Щербацкого, то тот с недоумением посмотрел на него и даже краснеет от стыда за священника, так как тот говорит не кстати, но отвечает кратко – да.

Священник говорит ему, что у вас могут быть дети и что Вы скажете своему маленькому сыну, когда он спросит Вас о том, кто облёк землю в красоту ее.

Происходит диалог глухих, люди говорят на разных языках.

Поразительно и напутствие священника – молитесь Богу. А Левин даже не знает, как это делается! Он также, как Лев Толстой, не знает, что такое молитва. Лев Толстой пытался определить молитву как какое-то раскручивание махового колеса, которое раскручивает и мои какие-то духовные силы. Полная чушь. В этой молитве нет главного – нет Христа, нет Его Лица. Средне-высшее сословие России, как его называл Достоевский, вообще не видело в Христе Его Лица.

Первый признак толстовства – это отказ от церковного брака. Толстой весьма пристально присматривался к христианам-беспоповцам и, особенно к модному мужичку Сютаеву (Толстой 90-е годы).

В семье Сютаевых была до всякой революции импровизированная коммуна с общими головными платками, с общими личными вещами и свадьба, сказано у Шаховского, “в этом домашнем колхозе проходила без Божьего благословения”. Невесту приводили в дом, старик Сютаев объяснял молодым, как надо жить, после чего их запирали снаружи. (Толстому это всё нравилось и именно потому, что не нужен поп).

В семейной теме Лев Толстой достигает самых больших своих высот. Первый признак большого произведения – это, где автор умнее самого себя. В этом отношении у Толстого лучшее произведение – “Анна Каренина”. “Воскресение” – ниже критики. “Война и мир” – страшно испорчена длинным, не понятно к чему идущим эпилогом. Военные сцены в романе гораздо сильнее, так называемого, мира, но получается некий перекос, когда Лев Толстой мечтает быть и философом – философия ему не дается.

Сюжеты Льва Толстого и, особенно, сюжеты “Анна Карениной”, которая написана в 70-е годы и писалась долго (много раз переделывалась): он пишет – “Анна надоела, как горькая редька”, как воспитанница, которая оказалась дурного характера. Это признание Толстого – редкое по искренности. В том то и дело, что лучшие характеры Льва Толстого вырываются из под его контроля; они начинают, конечно в его воображении, но жить и он вынужден за ними наблюдать. Поэтому он сам получает для неожиданности, но, поразительное дело, насколько его творческая энергия, которая вырывается из его души, оказывается превосходящей всякие его умственный потенциал.

Про роман “Анна Каренина” написано много и нигде нет, что брак Анны и Каренина с церковной точки зрения – не законный(?). Дело в том, что при той не нормальной связанности Церкви и государства в синодальный период, человеку, например, служащему, чтобы жениться надо было собрать массу справок. Среди прочих справок, нужна была и справка (не просто с места работы), а разрешения начальства. Обосновывалось это тем, что государство претендовало на всеобъемленность (“Он всеобъемлющей душой на троне вечный был работник”).

Коммунисты – это нерадивые ученики Петра I. При коммунистах, например, когда человек венчался в церкви, то это записывалось и докладывалось уполномоченному. Для вступления в брак кроме справки от начальства нужны были ещё справки, подтверждающие социальное положение и, разумеется, справки у кого первый брак или второй, справку, если человек вдовец, справку о смерти супруга.

В романе Солженицына “В круге первом” описана весьма близкая ситуация. Жена Нержина Надя, которой должны дать спецтему по работе, то это означало, что надо заполнять специальную анкету.

Всё это – наглое попрание церковно-канонического права, священник, венчающий двух, вообще ничего не должен был знать кроме одного – свободного согласия обеих сторон.

В браке Анны и Каренина вообще никакого добровольного согласия не было, так как Каренина женили на Анне насильно, но на это, люди читавшие “Анну Каренину”, мало обращают внимание (это надо уметь). Это и есть искусство медленного чтения, которое совсем отсутствует на западе.

Анна, воспитанная богатой тёткой, но сама – полу бесприданница, была выдана замуж раньше, чем проснулась, так как в смысле душевном находилась в неком полусне, то есть до пробуждения своего женского “я”. Анна пошла к венцу с той же беспрекословностью, как сходила вниз обедать (Татьяна хоть перебесилась, поэтому выходила замуж сознательно).

Каренин, которому уже под сорок, который – не молодой человек, но молодой губернатор. Тётка Анны Екатерина Павловна – богатая губернская барыня, поставила этого уже не молодого человека в такие отношения к своей племяннице, что он должен был или жениться или уехать из города.

Губернатору, не переведённому официально, уехать из города без большого скандала было не возможно (сюжет описан в романе Достоевского “Бесы”).

Каренин понимает, что от него хотят и написано так – “столько же было аргументов за женитьбу, сколько и против”. Губернская барыня, которой надоело ждать, через доверенных лиц сказала ему, что Каренин уже скомпрометировал девушку (а как он мог это сделать?). Каренин вынужден был жениться, и отдал жене и родившемуся сыну то чувство, на которое был способен.

В романе “Анна Каренина” описаны несколько сюжетных линий: сюжетная линия Левина и Китти; сюжетная линия Облонских; сюжетная линия (побочная) Николая Левина. Но, главное, всё-таки, что это – семейная тема и в этом романе есть героиня, которая затмевает, конечно, всё. Героиня действительно была написана Толстым вдохновенно.

Протоколы Всероссийского поместного собора 1917-1918 годов содержат три определения по бракоразводным делам. Среди них есть и такое: “Если, в случае церковного брака, одна из сторон уже вступила в новое брачное сожительство, то первый брак немедленно расторгается, не зависимо от согласия или не согласия другой стороны”. То есть, Церковь рассматривает такой случай не как прелюбодеяние, а как-то, чего уже нет. В протоколах есть и пункт, например, если муж пытается торговать своей женой – тогда брак тоже немедленно расторгается.

Толстой, не зная церковных канонов, но более или менее зная государственные законы, как раз и вводит бракоразводную тему в сюжетную ткань. Например, Алексей Алексеевич Каренин у адвоката: дело идёт летом, и вдруг развелось огромное количество моли, которая норовит съесть его новый шерстяной репс, которым он обил мебель в конторе. Адвокат и перечисляет Каренину, что развод у нас возможен в трёх случаях: более чем 5-летнее отсутствие одного из супругов; физические недостатки одного из супругов; прелюбодеяние одного из супругов, но для этого нужны доказательства или улики, добытые прямым путём, то есть путём свидетелей (записок не достаточно). И, наконец, развод при прямом признании виновной стороны, которое адвокат называет “прелюбодеяние по взаимному соглашению”. (В романе сказано, что Алексей Алексеевич был так расстроен, что не мог понять разумность “прелюбодеяние по взаимному соглашению”).

Вообще говоря, это синодальное безобразие действительно было в ходу и преодолевалось он чаще всего ложью, то есть для того чтобы дать виновной стороне выйти замуж сразу (если бы Анна признала себя виновной, то её полагалась 7-летняя епитимья, после которой и можно было выходить замуж), то обыкновенно невинные брали вину на себя. (Примерно так взяла на себя вину мать Комиссаржевской, а потом и сама Комиссаржевская).

Таким образом, если бы в романе события происходили бы после Всероссийского собора 1917-1918 годов, то сюжет Анны Карениной немедленно бы упразднился, так как сам факт отъезда Анны с Вронским в Италию немедленно бы приводил к тому, что Каренину просто бы вручили в благочинии о разводе.

До революции, чтобы получить церковный развод надо было хлопотать очень много и хлопотать должен был весь семейный клан. Так примерно проходило дело младшей дочери Пушкина Натальи Александровны с ее мужем Дубельтом. С начала ей выхлопотали вид для отдельного проживания, потому что в любом другом случае Дубельт мог затребовать ее из-за границы и ее вернули бы с полицией. Только через четыре года она получила церковный развод и вышла замуж за герцога Нассаутского.

Последнее произведение этого круга “Живой труп”. Это произведение очень нравилось Розанову. Здесь, наконец, Лев Толстой, казалось бы, уже, так сказать, ниспровергатель всех основ, вдруг опять написал живое, искреннее произведение, которое затрагивает, в том числе и религиозные основы человеческого бытия.

Кто такой Федя Протасов? Абсолютно верно его определяет Розанов – “он, прежде всего, - не муж”. Филарету Московскому, не смотря на его отъединённость, эти вещи понимал и ему принадлежит такая фраза: “Семейная жизнь не для всех, и монашество – не для всех; только целомудрие для всех”.

Розанов Федю Протасова называет “вечный жених”; для него, понравившаяся цыганка оказывается на том же уровне, что и жена и вместо жены. При настоящем священнике его нельзя было венчать, а надо было сказать, что ему не надо жениться. Такую власть имел разве что Серафим Саровский и только для ближайших духовных детей типа Мотовилова. Тут Серафим мог сказать, что то, чего он домогается, это не для него, а ему готовится другая. Но Серафим мог и вымолить, чтобы за вторичное предложение Екатерине Языковой, Мотовилова вновь разбил паралич.

Федя Протасов, в сущности, в русском просторечии – художник, то есть человек, у которого дух находится в рабстве у эмонациональной части души: он и живёт эмоциями, воображением, воспоминаниями – чем угодно, но только не настоящей минутой и не чувством долга (чувство долга для него вообще чуждо, обязанности – не для него). Вот Федя и вспоминает походя, ну, что ж, она беременная, кормящая, а я зальюсь куда-нибудь на несколько дней, ну что теперь.

Дело кончается тем, что маменька, наконец, изо всех сил уговаривает дочь оставить мужа, но и маменька ни до чего бы не договорилась, если бы не было много привходящих обстоятельств.

Любовь друга детства Виктора Каренина, болезнь единственного ребёнка, которого буквально вырывают из клещей смерти. И, наконец, ещё одно обстоятельство - это влюблённость в Федю сестры жены Лизы “чистой девочки” Саши. Причём, и он, и она понимают не законность такого положения.

Сестра жены – свояченица (по-французски - belseri). Бельсеры – хорошо известное социальное явление, когда они вообще не выходят замуж, так как так и остаются няньками и тетками при семье своей сестры. Примерно так было у Елизаветы Васильевны при Радищеве, который, в конце концов, так и женился на свояченице в попрание всех церковных правил.

Дальше в романе опять начинается синодальная галиматья, когда нужно давать взятки в консисторию, чтобы там написали соответствующие бумаги, а свидетелей не вызывали.

В синодальной системе существовала и подпольная таксация, так как были же люди, которые не соглашались безверно исповедоваться и безверно причащаться. Например, Куприна спросили, когда он собирался жениться на своей первой жене Марии Карловне Давыдовой – Вы, мол, говеть будете или так? Если так, то можете получить справку – она стоит 10 рублей.

Лиза инспирировала ложное самоубийство мужа; нашли какое-то тело, и было записано, что муж умер, но нашелся шантажист, который подал донос.

В принципе, суд должен был сослать в Сибирь обоих, то есть и Федю Протасова и Лизу. И второй вариант решения суда - это церковное покаяние (пародия, конечно, на покаяние) и расторжение второго брака Лизы, хотя она уже ждёт от второго брака ребёнка.

Федя Протасов принимает решение – кончает жизнь самоубийством

Пожалуй, это лебединая песня Льва Толстого, это, пожалуй, - настоящее свидетельство во Христе именно тому, что вся эта система только за счёт долготерпения Божьего продолжается.

Толстой, в сущности, закрывает свою семейную тему не задолго до смерти и это произведение при его жизни не было опубликовано. Роман “Живой труп” достали уже после смерти Толстого и его Немирович-Данченко стал читать в лицах в литературных кругах – после этого его и был поставлен спектакль.

Поэтому, люди, которые собрались на собор 1917 года, все читали и “Анну Каренину” и “Живой труп” и это имело громадное значение для становления их душ, для становления их менталитета.

В качестве параллельного примера, рассмотрим судьбу самого Розанова, на которого роман “Живой труп” произвёл громадное впечатление.

У Розанова получилось так, что Суслова Апполинария, известная нам из Достоевского, отказывалась взять вину на себя, хотя сбежала она. Что они сделали? Варвара Дмитриевна Утягива (по первому мужу) происходила из очень церковной семьи Рудневых (митрополит Ианикий Руднев ее родственник). Ситуация особенно была тяжела для ее матери Александре Андреевны Ждановой (по мужу Рудневой): и исповедовалась, и со священником советовалась и, в конце концов, состоялся семейный совет, где сидит священник, ещё сравнительно молодой, брат ее покойного первого мужа и сидит старый протоиерей. Иван Павлович Бутягин (отец Иоанн) говорит, что он бы мог и обвенчать Василия Васильевича и Варвару Дмитриевну. Протоиерей, конечно, разводит руками – да что ж ты делаешь, ты же знаешь, что он женат. Тот в ответ, что я про это не должен знать и ничего я не должен знать, кроме согласия двух сторон. Он их и обвенчал за закрытыми дверьми, но официально все их дети были не законные, то есть им давали имена, как не законным детям, образованные из имени крестного отца. Любимая дочь Татьяна Васильевна значилась под фамилией Николаева – от Николая Николаевича Страхова. Только после 17-го года и не задолго до кончины самого Розанова браку вышло полное церковное утверждение.

Когда писатель пишет, то он должен писать о том, что он прекрасно знает. Семейную тему и семейные отношения Лев Толстой прекрасно знал и именно поэтому он коснулся там таких пластов жизни, которые и сам не в силах был осмыслить и как бы вместить в контекст Христовой правды.

Лекция №27.

Отлучение Льва Толстого.

1. Ретроспектива. Запись 1860 года Лев Толстой “О молитве” и вообще о всякой связи с Богом. Религиозная предпосылка Льва Толстого.

2. Конец 1878 года. Зима 1978-1879 годов. “Обновление” Льва Толстого. (В этот период Лев Толстой вышел на арену борьбы и главный его враг, не опознанный многими, это православный символ веры).

3. Период 1881-1901 годов. 1881 год (январь-февраль) – новое евангелие Льва Толстого. 1901 год (20-22 февраля) – отлучение. (Этот 20-летний период можно назвать “подготовкой” к отлучению).

4. Постановление Синода от 20 февраля (день ангела Льва Толстого – преподобного Льва Катанского) 1901 года.

5. Ответ Софьи Андреевны Победоносцеву и трём виднейшим членам Синода. (Как она сказала: “Победоносцеву и митрополитам”).

6. Разъяснение текста отлучения митрополитом Антонием Санкт-петербургским (Вадковский – первенствующий член Синода).

7. “Павлово отлучение” - по выражению архиепископа Иоанна Шаховского, и апология Льва Толстого (6 апреля 1901 года), попытка самооправдания.

8. В ответ на эту апологию, второе разъяснение епископа Сергия Страгородского (будущего патриарха Сергия).

1-го февраля 1860 года Толстой записывает в дневнике: “Читал о вырождении человеческого рода (то есть статью Альфреда Мари) и о том, какая есть высшая степень развития ума. Я – в этой степени (первый признак глупости, когда человек уверен в своём уме. Толстой, не смотря на свои гениальные литературные способности, был человек не умный, то, что называется “не далёкий”, то есть и при гениальности ум иметь не мешает). Машинально вспомнил молитву. Молиться! Кому? Что такое Бог, представляемый себе так ясно, что можно просить Его, сообщаться с Ним. Если я и представляю себе такого, то Он теряет для меня всякое величие. Бог, которого можно просить и которому можно служить, есть выражение слабости ума”.

Фраза совершенно безграмотна. Надо было сказать, что понятие о Боге и исповедание такого Бога, которого можно просить или которому можно служить есть выражение слабости ума. Но написать, что Бог есть выражение – это чушь.

Эту фразу впоследствии протоиерей Георгий Флоровский назвал “религиозной бездарностью” и именно в отношении Льва Толстого. Свойство человеческого духа, как его определял Феофан Затворник, - это жажда Бога, отсюда и искание Бога, отсюда при потере “Авелева тоска^[113]”.

И, наоборот, иллюзия самодостаточности, что Бог, которого можно просить и которому можно служить “ теряет для меня всякое величие” – это, прежде всего, религиозная бездарность, то есть атрофирование духовных свойств, которые как раз и диктуют жажду Бога, искания, которые в конечном основании служат для пророческого вдохновения пророков и для многого другого. Религиозная бездарность – это тоже основание для создания новой религии Льва Толстого.

Само слово “религия” – слово латинское: “religio” – связываю (“re” – повторно; “ligio” - связь) – живая связь.

Когда человек в такой связи не чувствует ни необходимости, ни внутренней потребности – это и есть религиозная бездарность. (Также как врождённый горб, врождённая слепота).

Крещение уничтожает последствия первородного греха и даёт благодать для борьбы со врагом нашего спасения, но оно не сообщает духовные дары; миропомазывание – тоже защита. Благодать таинства крещения может пролежать до самой смерти, как растение, которое не пустило ростка.

У разных людей духовные дарования разные и призвания разные. Лев Толстой, в сущности, никогда не был призван ни для каких форм религиозной, церковной деятельности, а он, будучи религиозно бездарным, стал рупором таких же людей, которых много.

Любовь к Богу не есть самопознание, а жажды Бога есть различие разной степени духовной одарённости. Религиозная бездарность – это тоже врождённое, также как, например, не способность к изучению грамоты или сила памяти. Другое дело, что можно просить разума, как Сергий Радонежский, чтобы понимать учение. Но сила памяти есть свойство душевное, а жажда Бога есть свойство духовное.

Таким образом, Толстой не имел связи с Богом, но, более того, он был уверен, что он в ней и не нуждался, поэтому и пишет, “что такой Бог теряет для меня всякое величие”.

Льву Толстому была присуща и гордыня. Гордыня способствовала тому, что он так и остался самоучкой: был оставлен в университете на естественном факультете на второй год; перешел на историко-филологический и тоже был оставлен на второй год, и, в результате, - оставил университет. Собственно, это тоже способствовало толстовству.

Особая предрасположенность к гордыне и религиозная бездарность – два природных качества, которые как бы делали возможность спасения Толстого не безнадёжным, а так, вообще, извинения ему нет. Господь сказал, что если бы вы были слепы, не имели бы греха. Но, поскольку, вы объявляете себя зрячими, то извинения не имеете. Лев Толстой всю жизнь объявлял себя зрячим.

Вина Льва Толстого как раз и усугубляется тем, что он с особым упорством, всю свою жизнь утверждал, что он – зрячий, а вот это уже не для всех. Мария Цветаева, например, была бесноватой с детства, это и предрешило то, что владыка Хрисан служит панихиды над ее символической могилой. Марию Цветаеву страшное искушение, страшный порок посетил тогда, когда ей было только 7 лет (человек пока как бы не ответственен в это время). Хотя, конечно, очерк Цветаевой “Чёрт”^[114] – это акафист дьяволу (по определению одного протоиерея).

Зима 78-79 годов. Софья Андреевна пишет своей сестре Татьяне (любимой сестре): “Лёвочка совсем ушёл в своё писание. У него, остановившиеся страшные глаза, он почти ничего не разговаривает и о житейских делах решительно ничего не способен думать”. Чуть позднее, в ноябре: “Лёвочка всё работает, как он выражается, но пишет какие-то религиозные рассуждения, читает и думает до головных болей и всё это, чтобы показать, что Церковь не сообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдётся десяток людей, которые этим будут интересоваться.^[115] Но делать нечего, я одно желаю, чтоб он уж поскорее это кончил, и прошло это как болезнь, и владеть или предписывать ему умственную работу такую или другую никто в мире не может, даже сам он в этом не властен”.

Именно в то время, когда у Толстого стали остановившиеся страшные глаза, чем это вызвано. Лев Толстой изучает “Догматическое богословие” Макария Булгакова для того, чтобы окончательно разоблачить Церковь и доказать ее не состоятельность. Конечно, на догматические истины Церкви он возразить не может, так как, кроме того, что бездарен, он ещё и невежественен. Но вот что пишет Толстой вообще про любого составителя катехизиса или богословия: “Ему нужно только составить свод такой, при котором бы казалось, что всё, написанное в так называемых Священных книгах и у всех отцов Церкви, написано только за тем, чтобы оправдать Символ веры. И я понял, наконец, что всё это не только – ложь, но и обман людей не верующих, сложившийся веками и имеющий определённую и низменную цель”.

При полном религиозном невежестве Лев Толстой даже не знает, что Православный Символ веры – это только орос II-го Вселенского Собора, только – догматическая формула, разрешающая Тринитарный вопрос; что были ещё и III-й и IV-й, VI-й Вселенские Соборы, которые разрешали Христологический вопрос; что в церковном вероучение существует ещё учение о спасении (сотериология); учение о Матери Божией (мариология); учение о конце света (эсхатология) и многие другие вещи.

Лев Толстой учиться никогда не хотел: ни математике, ни филологии, ни русской грамоте, ни, тем более, Закону Божию. Он с успехом учил только иностранные языки и на двух языках (английском и французском) говорил свободно.

Таким образом, 78-79 год нельзя назвать годом религиозного перелома, но можно назвать как бы выходом на открытое поле битвы и на этом поле битвы Толстой наряжается в нового пророка, нового апостола (апостола анти христианства) и нового учителя жизни.

Поэтому, если в 60-м году – “если бы я признал Бога, которого можно просить и которому можно служить”, то я бы стал презирать себя – так можно перевести то исповедание. Таким образом, я или Бог. Это хуже ницшеанства – у Ницше Бог умер. Здесь – Он не имеет ко мне отношения. Он, может быть, и есть как начало мироздания, но это начало мироздания и произошло без меня и, так сказать, меня не спросили. У Толстого нет даже понятия о Боге как о Творце и, прежде всего, Творце твоём. То есть, эта оголтелая самодостаточность она-то и предопределяет многое и как раз, то семя, которое только в 78-79 году начинает прорастать. Это семя прорастает, прежде всего, в борение с Символом Церкви, в борение с верой Церкви.

Огромной ошибкой было то, что Толстого считали христианином, но заблудшим. Более точно определил Толстого его бывший ученик Новосёлов, как “христианин без Христа”. Лев Толстой отрицает Богочеловечество Христа и Его искупление, но отрицает и первородный грех (от чего искупать то) – это сказки о грехопадении первого человека.

Символ веры ненавистен Толстому ещё и потому, что “не понятная Троица”, как он выражается, вызывает в нём только раздражение, как и всегда, всё, что было ему не понятно, вызывало в нём постоянную, холодную и непримиримую ненависть.

Боговоплощение было для него не только не приемлемо, а абсолютно чуждо, потому что если уж Богу молиться нельзя, то как можно помылить о Его безмерном снисхождении к людям, то есть о Его движении к нам, о Его приходе. Разумеется, Толстой отрицает первое пришествие Христа и с ещё большей яростью отвергал и второе. Что же касается личного бессмертия и загробного ответа, то от этой мысли он отказывается. Иногда, хотя остроумие Толстому не было свойственно. Но выражался он так, что если мне скажут, что яснополянскому парку ходит восемь слонов, я не пойду посмотреть к окошку, так как это не имеет ко мне отношения. Точно также и личное бессмертие.

Толстой в это время – воин, который вышел на поле брани, но ещё только как бы зовёт противоборствующих. Следующий этап: конец 80-го года – февраль 81-го года – Толстой занимается исправлением Евангелия. В этом исправленном евангелии воскресения Христова нет и тоже в свойственной ему кощунственной формулировке: “Чтобы сказать не значащие слова своим ученикам, не стоило и воскресать”.

Впоследствии Лев Толстой будет сильно обижаться на то, что отлучили от Церкви одного его, а не всё российское образованное общество – все так думают, почему одного меня.

Отчасти здесь есть некая логика. В сущности, вся российская наука и не только университетская, но и в Московской Духовной Академии, давала основание для такого рассуждения. Возьмём, например, труд Ключевского “Жития святых, как исторический источник”. Ключевский до 1095 года преподаёт в Московской Духовной Академии, и он там последовательно выправляет все прямые свидетельства благодати Божией, всякое действие Десницы Божией в исторической жизни людей. Если честно продумать эту тенденцию и в ней по этому направлению пойти до конца, то будет евангелие Толстого.

Толстой просто прочёл Евангелие в том же ключе, что делали многие преподаватели страны, хотя напрямую Евангелия не касались, а работали с другими источниками. Тогда, действительно, почему одного Льва Толстого, почему не Евгения Ефстигнеевича Голубинского, тоже преподавателя Московской Духовной Академии, почему не Ключевского Василия Иосифовича. Не говоря уж о целой когорте людей светских.

Пётр Константинович Иванов в труде “Тайна святых”, упоминая, в частности, об отлучении Льва Толстого укоряет Синод состава 1901 года и укоряет церковных иерархов за то, что, прежде чем отлучать от Церкви Льва Толстого, они даже не подумали наложить на вся страну трёхдневный пост для молитвы за брата^[116].

Для того чтобы Бог мог действовать, человек должен, хотя сомневаться, хотя колебаться.

Период с 1881 года по 1901 год.

Промыслительно получилось так, что Толстой закончил свой евангелие перед 1 марта 1881 года, то есть непосредственно перед убийством Александра II. Иоанн Шаховской комментирует это так: “Как раз перед этим Толстой совершил своё Богочеловекоубийство. Перед глазами всех, отверг Воскресшего и смерть победившего Христа, Богочеловека и принял мёртвого Христа, человека как мы, имевшего моральные слабости, умершего и никого никак не могущего, конечно, спасти Своей силою от вечной смерти. И тем началась обновлённая жизнь нового учителя мира. Обновлённый Толстой будет целых 20 лет извергать многие и всевозможные непристойности на Живого Бога и Сына Божия, на Церковь, на всех святых, ожесточаясь всё более и более и потом, успокаиваясь в своей правоте, славе и неприкосновенности, доколе не прогремит с апостольских кафедр русского епископата священная и праведное отлучение”.

Неприкосновенность Толстого. Константин Леонтьев, живший в Оптиной и старый знакомый Льва Толстого, советовал ему сесть в тюрьму, чтобы хоть как-нибудь он был изъят из этого хоровода толстовщины. Толстой встретил эту мысль без насмешки и даже с некоторым сочувствием и сказал, что и я бы хотел того же самого, “уж сколько я тут их (правительство, царя и прочих властей) раздражаю и совсем не понимаю, почему мне всё так спускают”.

Лев Толстой так и остался в своей неприкосновенности, и это был мудрый шаг того правительства: “Мне отмщение, Аз воздам” – Толстой должен быть поражен огнём с неба и, прежде всего, последствиями своего собственного дела, плодами своего греха. Для покаяния Толстой не имел даже малого желания.

Позднее, как бы в раскаянии за себя и за Русскую Церковь Иоанн Шаховской пишет так: “За многое, за что и не думаем ответим, если не возгоримся покаянным и деятельным огнём ревности духа, видя в нашем саду плевелы и цветы зла”.

По настоящему обличение Толстого стало возможным только после революции. Именно по этому то, что было до революции не производило впечатления, так как то, что писалось и говорилось до революции не имело силы. Толстой мог внешне считать себя до своего отлучения членом Церкви только благодаря той греховности и не нормальной связи государства и Церкви, когда тысячи безбожников называли себя православными и официально числились ими, потому что метрика представлялась Церковью (Церковь играла роль Загса).

Офицеры, чиновники, все не зависимо от их веры и желания насильственно принуждались к неверному принятию Святых Христовых Таин в суд и в осуждение как себе, так и священникам и епископам, поведавшим тайну Христа врагам Его истины.

Люди более добросовестные покупали свидетельство о говении - в столицах это стоило 10 рублей, в провинции дешевле^[117].

Государство, объявившее Церковь своим ведомством – ведомством православного исповедания, тем самым как бы взвалило на себя непосильную ношу и революция стала неизбежной. Об этом Господь дал прямое указание: 1712 год – явление Божией Матери на Соловках и повеление основать Голгофско-Распятский скит, где эта гора убелится страданиями неисчислимыми. Это явление было как раз тогда, когда Пётр I с Феофаном Прокоповичем разрабатывали свою синодальную систему.

Таким образом, сколько бы не выступали и Феофан Затворник, и Иоанн Кронштадский и иные, прославленные угодники Божии, конца XIX-го и начала XX-го века, ничем помочь они не могли, так как они сам корень не вырывали.

Государство, объявившее себя православным, тем самым всех своих служащих не может не считать не православными, а это значит, что, не зависимо от их веры и желание, всех принуждали креститься, потому что иначе не записывали, всех принуждали причащаться (Серафим Саровский свидетельствовал, что причащаются видимо, а у Господа остается не приобщённым) и всех принуждали отпеваться, кроме отлучённых от Церкви.

По поводу своего отлучения Лев Толстой пишет так: “Отлучение произвольно, потому что обвиняют одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди, разделяют такое неверие и беспрестанно выражают его в разговорах и в чтении, и в брошюрах”.

И Лев Толстой, кстати говоря, яростно возражал против своего отпевания и пишет об этом так: “Я действительно отрёкся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали до меня церковных служителей и мёртвое моё тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и не нужную вещь, чтобы она не мешала живым”. (Это завещание было написано до отлучения).

Таким образом, 20-летняя подготовка к отлучению велась Толстым довольно кропотливо.

Акт от 20 февраля 1901 года (память Льва епископа Катанского). Основные пункты акта.

“Из начала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лже учителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать существенных ее оснований, утверждающихся на вере во Христа в Сына Бога Живого. Но все силы ада, по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви святой, которая пребудет не одолённая во веки. И в наши дни, Божьим попущением, явился новый лже учитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему”.

Это, конечно, глубокая ошибка, так как Толстого никто и никогда не воспитывал. И те его тётушки Александра Ильинична и Татьяна Александровна не имели ни какого существенного влияния на его душу.

“Дерзко восстал так в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрёкся от вскормившей и воспитавшей его Матери Церкви Православной^[118] и посвятил свою литературную деятельность, данный ему от Бога талант, на распространение в народе учения, противных Христу и Церкви, на истребление в умах и в сердцах людей веры отеческой, веры православной”.

Лев Толстой тоже не без основания писал, что я обращаюсь в своих произведениях не к тем, кто верует, а к тем, кто ни во что не верует.

Бердяев свидетельствовал, что ему помогло придти к вере длительное кощунство Льва Толстого.

“В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых его учениками, по всему свету, он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской. Отвергает Личного Живого Бога в Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа, Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас, ради человек ради нашего спасения и воскресшего из мёртвых”.

Лев Толстой в своей “Апологии” писал, что “Признание Христа за Бога и молитву Ему, я считаю кощунством”.

“Отрицает божественное зачатие по человечеству Христа Господа и девства до Рождества и по Рождестве Пречистой Богородицы, присно Девы Марии, не признаёт загробной жизни и мздовоздаяние”.

Лев Толстой испытал сильнейшее влияние восточных религий: идея личного бессмертия для него был такой же враг, как и Символ веры, то есть, ему гораздо удобнее было считать, что душа просто распадается на составные элементы.

“Отвергает все Таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и ругает над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств святую евхаристию.

Всё сие проповедует граф Толстой непрерывно словом и писанием к соблазну и ужасу всего православного мира и тем не прикровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отверг сам себя от всякого общения с Церковью Православною. Бывшие к его вразумлению попытки не увенчались успехом.

Посему, Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне об сём свидетельствуем пред всею Церковью к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же, к новому вразумлению самого графа Толстого”.

“Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбью помышляют о том, что он в конце дней своих остаётся без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею. Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаянием в разум истины. Молим, Тя, милосердный Господи, не хотяй смерти грешного, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь”.

Подлинное подписали.

Из тех, кто подписал подлинное: священномученик Владимир, митрополит Киевский (тогда митрополит Московский) и смиренный Иероним, архиепископ Холмский и Варшавский (скончался в 1922 году в ссылке). Все остальные не дожили до революции.

Текст отлучения очень мягкий, так как анафематствования нет. Анафема – да будет отлучен. А тут сказано: “Церковь свидетельствует о его отпадении” и только.

Текст отлучения становится понятен только в соединении с комментарием, а именно, с письмом владыки Антония Вадковского от 24 марта 1901 года.

Пишет он так: “Господь всегда ищет человека Своей Любовью. Но человек иногда не хочет идти навстречу этой Любви и бежит от Лица Божия, а потому и погибает. Христос молился на кресте за врагов Своих, но и Он в Своей первосвященнической молитве изрёк горькое для Любви Его слово, что “погиб сын погибели” (Ин.17.12). О Вашем муже, пока жив он, нельзя сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о том, что он от Церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею. В своем послании, говоря об этом, Синод засвидетельствовал лишь существующий факт и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят.” Эта выдержка письма владыки в основном комментирует метафизическую глубину отлучения Льва Толстого.

Софья Андреевна пишет так: “Бумага эта вызвала негодование в обществе,^[119] недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адреса. Я написала в тот же день и разослала своё письмо Победоносцеву и митрополитам^[120], привожу его здесь же”.

Письмо Софьи Андреевны. “Горестному негодованию моему нет предела и не сточки зрения того, что от этой бумаги погибает духовно мой муж. Это не дело людей, а дело Божие, жизнь души человеческой, с религиозной точки зрения, никому, кроме Бога не ведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословения именем Божиим всех значительнейших моментов человеческой жизни, рождению, браков, смертей, горестей и радостей”.

По Софье Андреевны получается, что Господь создал ЗАКС: рождение, брак, смерть, молебны о здравии, отпевание, молебны о возвращении украденных вещей и так далее.

“Которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощение к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех. С этой точки зрения, не постижимо для меня распоряжение Синода. Не могу не упомянуть ещё о горе, испытанном мной, о тоё бессмыслице, которую я слышала раньше. А именно, о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти. Кого же хотят наказывать? Умершего, не чувствующего уже ничего человека, или окружающих его, верующих и близких ему людей”.

Умершего, не чувствующего уже ничего человека (полное безбожие) – а где же твоё личное бессмертие, ведь душа, освобождённая от тела, становится только чувствительней и к воздействию бесов и, вообще, ко всем духовным прикосновениям.

Недаром Иоанн Шаховской пишет, что ответим за то, за что и не думаем. Вот это огульное лишение мирян религиозного образования, потому что преподавание Закона Божьего в гимназиях – это был позор, да ещё и не все гимназии и кончают, за это тоже священнослужителям придётся нести ответственность.

Софья Андреевна 1844 года рождения и выросла тогда, когда в гимназии девчонок не отдавали. Гимназии были, но для среднего сословия. Дворяне приглашали домашних учителей, притом одного на все науки.

В беседе Серафима с Мотовиловым приведен сюжет, когда любознательный мальчик спрашивает о трисоставности человеческого естества, а батюшка на него раздраженно на него цыкает и говорит – выше себя не ищи.

По Софье Андреевне получается, что моральный ущерб могут испытать только окружающие люди. Лев Толстой и его ближние негодовали только на одно на скандал. Отлучение от Церкви, всё-таки прогремевшее на всю Россию, было скандалом, который как громкий крик, например, нарушает спокойное течение обыкновенной внешней, абсолютно бездуховной жизни среди высшего круга. (Толстой не был наказан Богом именно потому, что нужно было вскрыть этот гнойник).

Софья Андреевна пишет дальше: “Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви я не найду или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или не порядочного, которого я подкуплю для этой цели большими деньгами”.

Митрополит Антоний Вадковский пишет ответ Софье Андреевне. “Я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь даже не порядочный священник, который решился бы совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил такое погребение над не верующим, было бы преступной профанацией священного обряда”.

Софья Андреевна называет своего Льва Толстого пастырем церкви и причисляет его к тем, “кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения земных благ, любви и помощи людям, хотя и вне Церкви, чем носящим бриллиантовые митры и звёзды, но карающих и отлучающих от Церкви пастырей ее”.

Митрополит Антоний по поводу звёзд пишет так: “Носят они бриллиантовые митры и звёзды, но это в их служении совсем не существенно. Оставались они пастырями, одеваясь и в рубища, гонимые и преследуемые, останутся таковыми всегда, хотя бы и в рубище пришлось бы им одеться, как бы их не хулили, какими бы презрительными словами не обзывали”.

Церковь находится в положении презренной именно в это время: презренной, позоримой, пререкаемой, загнанной в какой-то угол российской действительности.

Когда Господь послал на Россию всесокрушающее воздействие Своей благодати, как это предрекал Феофан Затворник, то это привело к невиданному росту авторитета духовенства. И именно, когда они не благословляли через стекло из окна кареты, а прятались в домах верующих и те верующие, которых арестовывали, отвечали верно, – я удостоилась принять его, куда он пошел – знаю, но не скажу.

Текст отлучения, письмо Софьи Андреевны – это всё пока внешние проявления духовной реальности. Саму духовную реальность отлучения тогдашняя богословская мысль вскрыть не смогла и она была вскрыта Иоанном Шаховским в 1948 году. Пишет он так: “апостол Павел, отлучая от Церкви коринфянина (1Кор.5), горел к этому человеку, соблазнявшему мир, последней любовью. Сделавшему такое дело ⁴в собрании вашем во имя Господа нашего Иисуса Христа, обще с моим духом, силою Господа нашего Иисуса Христа, ⁵предать сатане во измождение плоти, чтобы дух был спасен в день Господа нашего Иисуса Христа.”

Праведное отлучение от Церкви всегда значительно, но не в идейном смысле, но и в метафизическом, то есть в духовном смысле.

“Конечная цель церковного отлучения спасение духа человеческого; ближайшая цель – смирение души через отъятие благословения на ее земную жизнь, измождение плоти. Великая тайна сокрыта не только в благословляющих, но и в отвергающих словах Церкви. Отлучение Толстого было страшным предупреждением Божьим России”.

Отлучённых от Церкви нельзя поминать на проскомидии, поминовение на проскомидии есть неизбывное благословение на все моменты жизни этой души на земле. Пока это благословение совершается, человек находится в окружении Божией благодати, как мы молимся Святому Духу “Иже везде сый и вся исполняяй”. Благодать Святого Духа не входит только внутрь свободных тварей, отвергающих ее.

Само отлучение есть отъятие атмосферы благодатной и человек оказывается голеньким и подверженным всем действиям духов злобы поднебесной – это и есть “предать сатане для изнеможения плоти”.

Лекция №28.

Уход и конец Льва Толстого.

Об уходе и конце Льва Толстого говорилось и писалось много, но всё без толку. Особенно много и без толку написан Иван Алексеевич Бунин в труде под названием “Освобождение Толстого”.

Освобождения для Толстого никакого не была, а было пленение и было великое наказание. Конец ставит печать на всей предыдущей жизни человека. Сегодня мы рассмотрим последние примерно 9 лет жизни Толстого, то есть с конца февраля 1901 года по 7 ноября (ст.ст.), когда Лев Толстой ушел из дома.

В своем ответе на постановление Синода, который можно назвать апологией, Толстой писал следующее. В начале кратко обрисовал свое христианство без Христа и закончил так: “И вот по мере того, как я исповедую это христианство, я спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти”.

Толстой солгал и, притом, дважды. В первом случае он солгал, как вообще лгут мужики в том смысле, что он ужасно боялся смерти, но именно мужикам-то признаваться в этом не принято. Толстой всё время лечился, всё время приглашал к себе целый синклит медицинских светил, то есть он совершенно не боялся за других и, в том числе, за самых близких. Когда надо было делать операцию Софье Андреевне, то Толстой был категорически против и не потому, что она может скончаться под ножом, а потому, что “зачем же она тогда страдала? Ей же так полезно пострадать”. Поэтому, если операция пройдёт удачно, то всё страдание пойдёт на смарку.

Но, это только для других, а для себя не так. Боязнь смерти – дело обыкновенное, которое просто принято скрывать, а вот было у него другое тайное дело, в котором он признался только бумаге и только в 85 году, слегка его завуалировав, назвавши “Записки сумасшедшего”. И дело это – не Гоголевское, а дело это прямо о нём.

“Очень страшно, как-то жизнь и смерть сливались в одно, что-то раздирало мою душу на части и не могло разорвать. Ещё раз попытался заснуть, всё тот же ужас – красный, белый, квадратный. Рвется что-то, а не разрывается. Мучительно и мучительно, сухо и злобно никак я доброты в себе не чувствовал, а только ровную спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало”.

Злоба даже не на Того, Кто меня сотворил, а то, что меня сделало. Вот этот квадратный ужас его посещал и не раз и не два. Толстой в это время вступал в определённую духовную область^[121] и, тем более, она стала ему близка, когда молитвы Церкви были отъяты – это область ада, но ещё на земле.

Когда мы говорили о Достоевском, то совершенно сознательно говорили о схождении во ад, а здесь как бы ад к Толстому приходит.

В духоведении существует понятие обстессии. Пастессия – беснование. Это, строго говоря, подпадение под власть инфернальных сил и первое свойство этого состояния это то, что воля уничтожена. Такое состояние известно не только из Священного, но и из светского писания и, особенно, у Блока.

Вот это блоковское “По улицам метель метёт, свивается, шатается”:

По улицам метель метёт, свивается, шатается

Мне кто-то руку подаёт и кто-то улыбается

…………………………………..

И шепчет он, не отогнать

И воля уничтожена

Пойми, уменьем умирать

Душа облагорожена.

Пойми, пойми ты одинок

Как сладки тайны холода.

Пойди, войди в холодный ток,

Где всё навеки молодо.

Обстессия – это, так сказать, слабое беснование. При обстессии сохраняется рефлектирующий разум, то есть человек остаётся свободен к самоанализу и, главное, человек сохраняет за собой способность нравственной оценки. То есть, если сравнить с языком православной аскетики, то это практически тоже самое, что и приражение (после приражения идёт пленение).

Вот такие приражения Толстой испытывал постоянно. Иногда они разрешались совершенно в какое-то не объяснимое поведение, беспричинное бешенство и, причём, при потере всякого присутствия. (Как Толстой пишет, что однажды зарычал на Соню за то, что она не ушла от меня).

Кроме всего прочего, после отлучения перед Толстым встают многие не разрешимые вопросы, которые до этого были как-то затушеваны. А именно, вопрос покаяния. Покаяние для Толстого было не доступно и не только потому что он был отлучён, но и по многим другим его свойствам характера и духа. В то же время он терзался неким, как пишет Иоанн Шаховской, “ненасытным самобичеванием” и Толстой считал это признаком душевного благородства.

По этой части Лев Толстой кое что вложил в своего Позднышева в “Крейцеровой сонате”. Позднышев тоже ревёт, воет, но боится вопросов – соседи по вагону его не спрашиваю о том, сколько он заплатил адвокату, который его защищал и почему Вы не на каторге за убийство жены.

Ненасытное самобичевание перед миром и перед самим собой не спасало и не освобождало от тяжести греха. От греха освободить может только Господь.

Самобичевание только усугубляет грех, так как обнажает, но не очищает.

Уход и конец Толстого не только не был понят, но был даже раскрашен разными разноцветными кричащими красками. Бунин довольно правдиво обрисовал картину этого ухода, но комментарий Бунина – “Совершенный, о монахи, не живёт в довольствии; совершенный, о монахи, есть святой высочайший Будда. Отверзите уши ваши – освобождение от смертного найдено” (как бы найден ключ от души Толстого). В этом “высочайшем Будде” не только не был ключ найден, но был именно заброшен.

В мире существует ложная вне христианская аскетика, в которой признаком твоего совершенства восхождения и прочего есть твоя неудовлетворённость, твои метания, твоё движение – словом, твоя не успокоенность. (До Христа в эти вещи ещё можно было играть, но после Христа в эти вещи играть стыдно, потому что Сам Господь указывает, что и бесы не находят покоя).

Вспомним притчу о выметенной горнице (Лк.11.24-26).

²⁴Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел;

²⁵и, придя, находит его выметенным и убранным;

²⁶тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там, - и бывает для человека того последнее хуже первого.

Бесы тоже неуспокоенные и пребывают в вечном движении. С другой стороны, Бунин не даром пишет “совершенный, о монахи”. Монашеское бесстрастие лучше всего идентифицировал позднее Софроний Сахаров – “это есть бесстрашный покой”.

Бесстрашный покой, который не только не реагирует на оскорбления и раздражения, или страхи от вне, но это есть скала веры, надежды и любви, на которой подвижник благочестия утверждается, тогда, конечно, любой бес обломает об него когти.

Толстой предъявляет свои претензии к вере и самое ненавистное для него – это обожествление Христа и молитва Ему, то, что он считает кощунством (Христианство без Христа).

Толстой, как сам и писал, признавал некоторые слова Иисуса Христа, но потому и поправляет их, что, конечно, эти все учители человечества Христос, Будда, Конфуций (они для него в одном ряду) жили давно и много чего наошибались и поэтому он и должен их поправлять.

Христианами стали называть себя члены Антиохийской Церкви и нельзя быть христианином в том же смысле, что и быть толстовцем, например.

Крах всей жизненной позиции Толстого привели к его бегству из Ясной Поляны. Уход из Ясной Поляны Льва Николаевича не был свободным и, тем более, царственным; не был прощанием; не был каким-то возвещением; не был оставлением, что ли, разрывом, разлукой – это было воровское удирание. В бреду в Астахове Толстой всё твердил – “Удрать, удрать”. Толстой удрал и поехал в никуда, так как в Оптину и Шамордино только заехал, а так он ехал в неизвестном направлении.

В “Бесах” у Достоевского в последней части Степан Трофимович ушел пешком искать Россию, но в тоже время спрашивал по-французски ……la Russi (а есть ли та Россия).

Здесь ещё хуже, так как тот хоть пошел с мечтой, а Лев Толстой бежит в никуда и даже без иллюзий. Это и было его страшное наказание и, притом, он был поражен огнём с неба, то есть внутренней логикой своих действий и последствий к которым эти действия неотвратимо привели.

В 1938 году, анализируя проблему Толстого, Иоанн Шаховской впервые задал себе вопрос – А куда бы он пошел? И сделал вывод, что в мире не было места для него^[122].

Нам сейчас трудно представить где и как Толстой мог бы жить, если бы он оторвался от Ясной до осени 1910 года. За границей его бы сразу же бы облепили революционные элементы, враждебные России, но это не было бы радостно для Льва Николаевича, всё желавшего делать ради близости к народу.

Жить по близости от Ясной было не возможно. Жить приживальщиком у Оболенского?! Оболенский его родной внучатый племянник, сын его племянницы Елизаветы Валерьяновны Толстой (по мужу Оболенской), а любимая дочь Толстого Мария Львовна вышла замуж за двоюродного племянника за Николая Леонидовича Оболенского, но в 1906 году умерла.

Толстой очень хотел, чтобы Мария Львовна вышла замуж за Бирюкова – его вернейший ученик, но свадьба не состоялась.

Графиня Софья Владимировна Панина, владелица имения на Кавказе (под Гаграми), в дальнейшем – эмигрантка, после 2-й мировой войны уже в Америке с той же преданностью, как она до революции опекала Льва Толстого, обихаживала Антона Ивановича Деникина.

Жить Толстому приживальщиком у Оболенского или у графини Паниной еще мене возможно. Войти в какую-либо из существующих толстовских общин, Толстой никогда бы не захотел, ибо видел, как хозяйственную, так и моральную безысходность общинного толстовства в России и сам критиковал это увлечение, уважая лишь усилия таких людей, как Леонид Семёнов-Тяньшанский^[123].

Леонид Семёнов-Тяньшанский из толстовства позднее перешел в исповедническое православие, как и князь Хилков и был убит в Рязанской губернии в 1918 году, накануне принятия сана священника.

В Шамордино Льва Толстого догнала Александра Львовна, то она в заговоре с Маковицким, пыталась Толстого подтолкнуть к духоборам, но для Толстого это было не возможно изнутри – Толстой, прежде всего, был человеком достаточно трезвым.

Лев Толстой мог стать директором издательства “Посредник”, окружив себя его деятелями, - это тоже не было его стилем. Директором издательства “Посредник” был Бирюков. Книжки, которые выпускало издательство так и назывались “посредственные книжки”.

Жить аскетически в пустыне Толстой не мог, ибо слишком был социален, и зависим от людей во многих отношениях.

Иоанн Шаховской пишет: “Перед Толстым вставало множество не преодолимых, не разрешимых вопросов на этом пути и нам кажется, что только подлинный монастырь мог подойти для жизни Толстого после его отрыва от жены, от дома, от всего уклада прошлой жизни”.

Но сам Иоанн Шаховской не жил в монастырях, так как был пострижен на Афоне по блату, по ходатайству его духовника епископа Вениамина Федченкова (в не давнем прошлом – епископ белой армии). Можно сказать, что на Афоне Иоанн Шаховской был только проездом и больше он уже никаких монастырей никогда не видал и, тем более, на себе не испытывал.

Монастырь начинается с послушания, а с гордым сердцем, и об этом свидетельствуют все святые, жить нельзя – недели не выдержишь. Амвросий Оптинский сравнивал монастырское послушание и монастырскую жизнь даже не с военной дисциплиной, а с крепостной зависимостью, но говорил, что монастырь ещё и похлеще будет. Крепостные могли хоть мысленно пороптать на своих господ, а у монашествующих это право (внутреннее) отнято.

Лев Толстой на своём последнем жизненном пробеге очутился в Оптиной и в Шамордино, то как он говорил своей сестре монахине Марии: “Я бы с удовольствием остался, и я бы нёс самые трудные и грязные послушания, только бы меня не заставляли ходить в церковь и креститься”.

Мария Николаевна (монахиня Мария) была женщина вострая, то, что французы называют es tri for, то есть находчивая на слово, и она сказала, что первое, что тебе запретят, это учить и проповедовать. После этого Толстой повесил голову, долго молчал и так ничего и не возразил, пока ему не напомнили, что обед кончился.

Даже военная дисциплина, которую Толстой испытал на себе в молодые годы, корректировалась социальным неравенством и социальными привилегиями.

Например, сцена в “Войне и мире” как полковой командир пытается распечь разжалованного Долохова, на котором надета шинель синеватого цвета, а надо серую. Поэтому, когда полковой командир произнёс только две буквы от слова “дрянь”, то есть “др…”, то Долохов, глядя на него отвечает – Я, Ваше благородие, обязан выполнять приказания, но не обязан переносить оскорбления.

Долохов в данном эпизоде поступает в духе Льва Толстого, а что бы было с ним, если бы он оказался в подлинном монастыре, как предлагает Иоанн Шаховской.

У Толстого была мысль, что, мол, куплю домик около монастыря и буду жить (так сделал Нилус со своей женой), вот ему сестра и ответила, что тебе тут же запретят проповедовать. Ни какой монастырь для Толстого подойти не мог.

Вообще, положение Толстого в последние семь-восемь лет жизни при нескончаемых скандалах с Софьей Андреевной, его последователи и, особенно, Чертков представляют на высоченном духовном пьедестале, напоминающем собой Вавилонскую башню.

Владимир Григорьевич Чертков пишет Толстому, что все эти мученики, исповедники и подобные, как они там страдали - это всё давно известно, да и Сам Христос страдал слишком просто и ясно. Чертков пишет: “Всё время вырабатывать правильное отношение между любовью к Богу и любовью к ближнему, то есть проявляя любовь к ближнему, вместе с тем не нарушать любви к Богу, только по слабости или ради собственного внутреннего удовлетворения, то это совсем другое дело – гораздо более трудное”. Всё это письмо Иоанн Шаховской называет “люцифирианским каждением”.

Что хочет сказать Владимир Григорьевич Чертков – Вы остаётесь в Ясной Поляне, не смотря на Ваши страдания, чтобы не нарушить любовь.

Но как мало в этом пребывании Толстого было любви, так как всё было нацелено на то, чтобы любили-то его и о нём заботились. Что касается “люцифирианских каждений”, то, если бы Толстой действительно был бы духовно здоров, он бы после такого письма отношения с Чертковым разорвал. Но Толстой духовно здоров не был – он был одержим.

Поэтому, запечатленное Маковицким, яснополянская игра между своими домашними, когда он дал всем задание – кого вы считаете величайшим человеком всех времён и народов, ну, так и быть, не беря Христа. Мнения разделились ровно пополам: половина проголосовало за Наполеона, другая половина – за Льва Николаевича.

Любовь к ближнему существует как любовь к брату в лоне Отца.

Толстой слишком много склонял слово “любовь”, но, в сущности, он очень много и устойчиво ненавидел. Толстой ненавидел не только Наполеона, а ненавидел всех социальных соперников. И Христа, конечно, ненавидел, иначе, зачем же Его поправлять – можно же своё написать рядом.

Толстой на разных этапах своей жизни ненавидел Хомякова за красноречие и остроту ума; ненавидел Достоевского, понимая, что это тоже – социальный соперник. Одно время Толстой ненавидел Тургенева за некоторое французское остроумие, котором Тургенев мог припечатать Льва Толстого; устойчиво ненавидел Иоанна Кронштадского, хотя и говорил, что “братам нашим остаётся бедный Иоанн”.

Целая чреда людей проходит, которых Лев Николаевич Толстой иначе и не мог квалифицировать, как именно социальный соперник.

Девять лет продолжается изнурительная лихорадка Толстого, пока не разрешается его бегством.

Толстого из Шамордино поездом привозят на станцию Астахово, больного и простуженного. В Астахове Льва Николаевича нагоняет Софья Андреевна. Софья Андреевна никогда не хотела ухода и даже пыталась утопиться в пруду и Александра Львовна ее вылавливала. (Александра Львовна – самая главная толстовка).

Софья Андреевна с сыновьями жила в вагоне на запасных путях, а Лев Толстой на станции и его окружали врачи, журналисты, Маковицкий и Александра Львовна.

Кто и как дал знать Варсонофию Оптинскому, чтобы тот приехал в Астахово точных данных нет, но, скорее всего, это было попросту церковное послушание епархиальному архиерею. Церковь всегда, особенно смертного часа ради, когда и по канонам разрешено причащать (отлучение сразу же снимается).

Варсонофия не допустили до Толстого, но в этом не было насилия над совестью льва Толстого, поскольку он уже в это время был в беспамятстве и приходил в себе на короткие промежутки времени, а всё, что он писал до этого времени и все его завещания – все были об одном: ни в коем случае, ни за что, ни каких священнослужителей, потому что они из этого сделают сказку, что я перед смертью покаялся.

Варсонофий просил у Александры Львовны только двух-трёх минутной даже не аудиенции, не беседы с глазу на глаз, а только, чтобы показаться. При Толстом было много народа и если бы он только выразил желание о том, что нужен священник, Варсонофий был бы к нему допущен.

Как вёл себя Толстой на смертном одре – это ключ ко всему. Во-первых, он, привычным движением, всё пытался что-то написать на одеяле; ему пытались подложить блокнот, но написать он ничего не смог, но требовал, чтобы ему прочли то, что он написал. Тогда, чтобы успокоить ему прочли какие-то цитаты из Марка Аврелия, из Канта, из Конфуция, то есть каких-то нехристианских вождей человечества, и он успокоился – он поверил, что это его.

Какого ещё наказания надо! Это и есть наказание Божие, когда человек поражается собственной своей судьбой, собственными своими последствиями и плодами, доведёнными до степени зрелости. У умирающего человека на языке то, чем он жил всю жизнь.

Толстой даже на смертном одре оказался верен себе и всё, что было в нём было построено на эгоцентризме (как на центре вселенной). Толстой просил прочитать то, что он написал и не сподобился услышать ни одного христианского слова, а только вне христианские и он успокоился и поверил, что это его. Толстой был отдан в руки тех, кем он сам себя окружил.

Над Толстым не совершалось насилие со стороны окружающих, а они поступали так, как привыкли поступать и так, как они им были научены (как собаки – на что притравлены, на то и бросаются).

Софью Андреевну допустили уже к полу трупу, человеку, который лежал в агонии и она напоследок шептала какие-то слова любви и одна из всех крестила его.

После смерти Толстого поступили в точном соответствии с его завещанием, то есть похоронили в саду Ясной Поляны без всяких, как он писал, “заклинаний и молитв”.

Над могилой Толстого было много речей. Но как очень точно заметил Василий Васильевич Розанов, участник этих событий, не было ни одного прямого выражения горя, какого-нибудь вскрика, какого-нибудь отчаянного жеста, то есть, то, что было много, например, при похоронах убитого Александра II, или убитого Скобелева.

И, вообще, на похоронах Толстого были вещи не предсказуемые.

Я в своё время участвовала в похоронах двух знаменитостей? Владимира Высоцкого и Юрия Ивановича Селезнёва (литературовед и автора хорошей книги о Достоевском). В обоих случая был какой-то взрыв, то, что нарушало процессию и, вообще, то, перед чем замолкают и делают вид, что этого не замечают.

Ничего подобного на похоронах Толстого не было. Всё проходило по плану, по полной церемониальной разработке. Софья Андреева, которая “высказалась” перед умирающим Львов Николаевиче, поэтому ее отстранили от организации похорон, и ей не надо было входить в этот строй толстовцев, которых она называла “тёмными”.

“Тёмными” на русском языке называют тайных сектантов: хлыстов, сатанистов, а она, не зная этого, называла последователей своего мужа “тёмными”.

С Толстова срисовали портрет в первые минуты после смерти и, в частности, это сделал Леонид Иосифович Пастернак. Софья Андреевна с рыданиями бросалась к нему и объясняла, что она не виновата. На это уже Борис Пастернак пишет, что ей бы надо было хранить молчание ……., а она, бедняжка, пускалась в объяснения. И думает – до чего можно довести человека, тем более жену Толстого.

Самое прямое и чёткое, что получила Софья Андреевна – это утешение от своей золовки шамординской монахини Марии (Толстой). Монахиня Мария пишет очень просто и самые простые слова утешения и только повторяет: “Ведь он, Лёвочка, так себя ведёт”.

Синод выпустил дополнительное распоряжение по которому одной Марии Николаевне была разрешена келейная молитва, а именно, чтение Псалтири с известными заупокойными молитвами, но не со всеми. Потому что в главной молитве сказано: “Верую яже в Тя вместо дел вмени” и ко Льву Толстому это никак не относится.

Монахиня Мария Толстая скончалась два года спустя после Льва и после этого молитвенников, которые имели бы синодальное разрешение более не осталось.

Софья Андреевна дожила до 1919 года и умерла православной, завещав похоронить себе по православному обряду. Дети ее Сергей и Александра это исполнили, похоронив ее на Кочаковском^[124] православном кладбище, где была действующая церковь.

Все дети Льва Толстого писали воспоминания и, главным образом, уже в эмиграции, кроме Сергея Львовича, который скончался в Ясной Поляне и там же погребён. Сергей Львович был не верующим человеком, но от Церкви не отлучался, поэтому было заочное отпевание.

Самой убеждённой и последовательной до конца толстовкой была Александра Львовна, которая часто бросалась во всякую скандальную брешь. Поэтому после 2-й мировой войны, она приняла сторону зарубежных раскольников против Русской Православной Церкви, хотя именно “Зарубежники” считают себя правопреемником Церкви синодального периода.

Толстые есть до сих пор и последний человек, вернувшийся в Россию, но по делу, был Никита Ильич Толстой – родной внук сына Льва Толстого Сергея Львовича.

Никита Толстой в эмиграции окормлялся у протоиерея Георгия Флоровского. После войны они по обоюдному согласию, сердечному согласию, простились и один уехал в Америку, а другой – в Россию.

Никита Ильич Толстой скончался не давно, и последние его труды относятся к Российскому Православному университету. Никита Ильич Толстой целых 50 лет (с 1948 года) прожил в России как убеждённый православный несущий свою веру именно как знамя. Похоронен в Ясной.

Традиция (мнения) о Льве Толстом разделились. Одна из традиций – это традиция искупления, отработки, то есть за себя и за того парня, попытки подарить человеку посмертно хоть что-нибудь из своих во Христе добрых дел.

Другая традиция – фетишизация. Она существует в Америке, долго бытовала в музее Толстого в Хамовниках в Москве^[125].

Эти обе традиции как бы собою выявляют то раздвоение личности, которая оставалась у Толстого.

Человек, наиболее всего понимавший Толстого, его двоюродная тётка Александра Андреевна Толстая писала так, что, “видимо, сам дьявол – воплощение гордости, завладел им, чтобы уничтожить его богатые природные (то есть от Бога) дары”.

Единственное, что оставляет какую-то надежду – это феномен обстессии Толстого, то есть длительный и не избывный период приражения к дьяволу.

Когда пытались осмыслить феномен толстого в русской литературе и именно в свете Христовой правды, то всё-таки самое, пожалуй, основательная вещь – это произведение Иоанна Шаховского “Революция Толстого”.

Настоящее и серьёзное осмысление феномена Толстого стало возможным только после революции, так как до неё сам Толстой замечал и не без основания, – почему отлучили только меня, когда православно верующих людей в нашем круге на пальцах одной руки перечесть можно.

Русское образованное общество пришло к вере только под воздействием всесокрушающей Божьей благодати, которую в своё время предсказал Феофан Затворник, скончавшийся в 1894 году. Феофан Затворник прямо писал о грядущем всесокрушающем воздействии благодати Божией, которая как раз и настигла русскую жизнь, русскую мысль и русское бытие именно в революцию.

До этого тысячи безбожников считались православными и писались в документах как православные (бытовало выражение “казённое православие”). Казённое православие было разбито всесокрушающим воздействием благодати и настало православие исповедничества.

В этом исповедническом православии приняли участие некоторые бывшие толстовцы: Леонид Семёнов-Тяньшанский, князь Димитрий Хилков, Иван Васильевич Трегубов, Новосёлов и многие многие и даже Бердяев, который хотя и не удостоился исповедничества, но всё своё эмигрантское бытие оставался прихожанином Трех святительского подворья в Париже.

Люди, которые прошли толстовство, испытали и преодолели, могли и должны были и совершили то, что были должны, а именно, пройдя искушение, засвидетельствовали неправду своего прежнего пути для предостережения многих против, так называемого, морального христианства. Иными словами – христианства без Христа.

Лекция №29.

Антон Павлович Чехов.

Опровержение и отвержение легенд.

Рассматривать Чехова после Толстого очень естественно, так как они были (старший и младший) современники, но и Репин Илья Ефимович сватал старшую дочь Толстого Татьяну Львовну за Чехова. Чехов и Толстой много лет были лично знакомы и знакомы дружески, что чрезвычайно редко бывает в писательском мире, а у Толстого тем более. Толстой Чехову не завидовал и его не ненавидел и для Толстого это уже чрезвычайно много.

Толстой и Чехов настолько друг друга дополняли, что как бы Толстой признавал, что существует чужая область примерно так, как существуют чужие имения.

Антон Павлович Чехов родился 17 января 1860 года (день трёх Антониев: Антония Великого, Антония Дымского и Антония Черноезерского), то есть он на 32 года моложе Толстого, и назван был Антонием. Уже это говорит о том, что семья Чеховых была благочестивой и особенно была благочестивой и внутренне мать Чехова Евгения Яковлевна, но более внешним благочестием, так называемым, “домостроевским” был благочестив и отец Павел Егорович.

Сакраментальная фраза, которую любят цитировать школьные учителя, что “в детстве у меня не было детства” принадлежит не Чехову, а его старшему брату Александру и во фразе употребляется местоимение множественного числа – “в детстве у нас не было детства”.

Но всё это легко проверить, так как в доме пять сыновей, то есть Александр, Николай, Антон, Михаил, Иван и одна дочь Мария. И, что “в детстве у нас не было детства” – это ложь. Как всякая ложь, если она не характеризует ситуацию, то она характеризует автора этой лжи. Стало быть, она характеризует именно Александра с его пьянством, с его безответственностью, с его неким внутренним паразитизмом, с его, преодолённой к счастью завистью, но, во всяком случае, характеризует человека, так сказать, слабенького – то, что в позднейшей религиозной мысли называлось “немощный член Церкви” (Александр даже и не был особым членом Церкви, потому что был глубоко религиозно равнодушным).

В доме Чеховых, особенно со стороны отца, не просто поддерживалось, а требовалось благочестие.

Что-то такое мелькает и у самого Антона Чехова в повести “Три года”. Отец Чехова Павел Егорович в Таганроге занимался торговым делом и разорился. Открыть нового дела отец Чехова не сумел, и вся семья жила литературным трудом сына, и, в сущности, старшие Чеховы (мать и отец) жили в Мелихове и в Москве (ул. Дмитровка – ул. Чехова) исключительно на средства сына.

После выхода повести Чехова “В овраге” появилась клевета, что отец Чехова торговал спитым чаем^[126].

В повести “Три года” дан очень крупный торговый воротила, который торгует галантереей оптом, а поскольку – это Москва, то галантереи надо много и, тем более, раз оптовая, то из этого торгового центра галантерея переходит и в Тамбов и в другие города.

Галантерея принималась непосредственно от мастеров, которые эту галантерею вырабатывали, то есть от тех, кого мы сейчас называем “кустарщики”. Кустарная работа отличается тем, что она вся немного авторская – у каждого мастера какой-то свой почерк.

В повести описан Фёдор Степанович Лаптев, который всех учит, если у человека несчастье, то это потому, что с ним не посоветовались вовремя. Конечно, это – гордыня, но эта гордыня, которая не заметно въедается и именно в сердце благочестивого человека.

У Достоевского в романе “Подросток” пока Макар Иванович не стал странником и пока не пережил свой перелом и переворот душевный, был всем не сносен именно вот этой своей оголтелой добродетелью. Если человек не учит, так сказать, явно, то он обязательно учит тайно.

У меня был такой дедушка, который скончался исповедником Христовой веры, но лучшие качества ума и сердца у него проявились в 1927 году, в первую безбожную пятилетку. В спокойные годы он был не сносен.

В России такой тип людей очень хорошо известен и который в народном просторечии называется “рукосуй” – везде суёт свою руку, везде помогает, а, в сущности, - это Дон Кихот, это лишний человек Тургенева, то есть, это тот самый тип и тип этот не только социально-психологический, но и религиозный.

Лаптев младший Алексей вспоминает, что, кроме того, что меня заставляли петь в церковном хоре, что-то помогать в алтаре и заставляли целовать руки попам и монахам. Это на русском языке называется “брать благословение”, то есть его подводили под благословение, но ему не нужны были ни благословение, ни сам благословляющий, а только “было противно целовать руки попам и монахам”.

Это и есть цена религиозного воспитания, цена внешнему религиозному воспитанию и внешнему благочестию. Алексею, прежде всего, по настоящему не рассказали о Христе, его не подвели к сознанию, что такое предстояние одесную Отца, что такое ниспослание Святого Духа, зачем нужно духовенство и так далее. В воспитании Алексея выпал целый пласт, который прививается постепенно, медленно, так как душа должна пробудиться, отозваться и тогда благословение становится понятным изнутри, когда просто суют, то его плюнуть и растереть.

Таким образом, Чехов вырос почти безбожником, по крайнем мере его студенческие годы – это отрясение праха старого религиозного воспитания и снова к вере надо было приходить.

У кого-то это вышло лучше, как у Ивана Петровича Павлова, который тоже пережил период безбожия. Хотя Иван Петрович Павлов воспитывался в монастыре, и Евангелие слушал в церкви, и духовное училище закончил, и семинарию, а только потом стал учиться на врача. Николай Иванович Пирогов, например, только в 38 лет открыл Евангелие сознательно. И таких людей, которые стали открывать Евангелие сознательно в 30-40 лет, много и люди искали в Евангелии ответы на свои злободневные вопросы.

У Чехова ещё сложнее.

Когда человек приходит к вере во взрослом состоянии, то это дело совершенно не отделимо от нравственного пути^[127], от возрастания в Христову меру, от строгости нравственных требований.

А замечания зрелого Чехова вот в таком духе: “Смотрю вот я на Мережковского и всё удивляюсь. Ведь какой образованный человек, а в Бога верит и всё читает Евангелие”.

Существует онтологический аспект веры – верить в Бога – это, прежде всего, исповедовать истины православной веры. Григорий Нисский указывает, что “иное дело веровать в Бога, иное дало веровать Богу”. Верить Богу – это сыновнее доверие к Отцу, это именно воплощать в своей жизни литургический возглас “Сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим”.

Для человека, которому предстоит придти к вере в зрелом возрасте существует этот тройной аспект:

Пройти сквозь через этот наивный и, в сущности, антинаучный рационализм, придти к исповедованию догматов веры (мысленный идол, как сказано у Достоевского).

При Придти к сыновнему доверию Богу^[128], доверию к Промыслу Божию, причём, не о каком-то, где-то и когда-то, а о тебе здесь и теперь.

Строгость нравственных требований, то есть уже любовь к Богу.

Господь сказал в беседе с учениками после Тайной Вечери: “Аще любите Мене, Заповеди Мои соблюдете”.

Домашнее религиозное воспитание Чехова кончилось ничем, как у многих других. В последствии, Чехов написал рассказ “Архиерей” и этому рассказу соответствовала его личная дружба с одним викарным архиереем Сергием.

Когда его мать Евгения Яковлевна узнала, что сын пишет “Архиерея”, то ее первое слово было – обязательно для меня попроси благословение.

К сожалению Чехова не минул соблазн нашего прогрессивного движения 70-80 годов, то есть, что – вера – это для простых сердец, а для сердец искушенных – это уже не возможно.

В этом смысле, когда Лев Толстой пишет в своей “Апологии”, что не могу же я вернуть в скорлупу из которой я вылупился, то это – путь многих. Этот соблазн не обошел и Чехова, который веру своей матери так и понимал – для простых сердец.

Примерно также думал Тургенев. В романе “Дворянское гнездо” Лаврецкий, испытав кораблекрушение в любовной истории с Лизой Калитиной, первый раз обращает внимание на молящегося мужика, явно в большом горе. И думает, что может заменить им утешение религии.

Чехов, зная, что он обречён, совсем не думал об ответе, то есть он к смерти не готовился в том смысле, что как он будет отвечать. Этот вопрос, конечно, поднимается в той же повести “Три года”, когда Юлия (невестка) говорит Фёдору Степановичу, что Вы уже старый человек и скоро Бог призовёт Вас к себе и Он будет Вас спрашивать не о том, как Вы торговали и сколько было барышей, а были ли Вы добры, милостивы и особенно к тем, кто слабее Вас, например, к супруге, к приказчикам. Хотя старик отвечает убеждённо, что я им всем – благодетель и они все должны за меня Бога молить, но в это же время сказано: “Но тронутый ее искренним тоном и желая доставить ей приятное”.

Чехов умирал за границей, где с ним находилась, прости Господи, Ольга Леонардовна. Бунин Ольге Леонардовне даёт уничижительную характеристику, а других свидетельств этого времени у нас нет. Но если бы была рядом Евгения Яковлевна, которая пережила Антона Павловича, может быть, уступая ее Чехов и согласился бы исповедоваться и причаститься.

Настоящего внутреннего веления, настоящего стремления ко Господу, конечно, у Чехова не было и не возникло. Чехов так и умер человеком, религиозно равнодушным, хотя, так как он не отлучён от Церкви, то молиться за него можно и некоторые молились.

Вторая легенда, связанная с проблемой любви. У Бунина можно прочесть, что маленькая писательница Лидия Алексеевна Авилова – это, вроде как, единственная любовь Чехова. Бунин был глубокий эгоист и только мог думать о себе.

Более всего Лидия Алексеевна Авилова отразилась в эпизоде пьесы “Чайка”. Нина Заречная дарит медальончик Трегорину и в нем, значит, Ваша повесть “Дни и ночи”, страница такая-то, строки 11-12. Трегорин находит эти строки читает: “Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее”.

Это, на самом деле, строка из самого Чехова из его повести “Соседи”. (Лидия Авилова как раз из этой повести). В повести “Соседи” сестра Зина с матерью Марией Николаевной Ивашиной и с братом Петром; у них сосед, такой чеховский неудачник, Власьич (женатый). Поэтому Нина ходит к нему просто так без венчание и неизвестно, как будет с разводом, так как при разводе надо было жену обеспечить, а сумму обеспечения она назначает сама. Потом описан эпизод, в котором Нина вручает медальон и этот эпизод Чехов вставил в пьесу “Чайка”. И даже более того, тот самый медальон он отдал Комиссаржевской на сцену (играть).

Этот медальон пытались вернуть хозяину, но, в конце концов, он достался самой Авиловой – дарительнице, а Чехов ей пишет, что если Вам этот жетон не нужен, то пошлите мне его по почте.

Какая же здесь любовь – один грех.

В сущности, Чехов в этих историях или паразит типа героя рассказа “Страх”. “Страх” – рассказ одного моего приятеля. Но рассказ моего приятеля – это аллюзия из “Преступления и наказания” Достоевского. Когда Раскольников пытается рассказать Соне о своём преступлении и Соня спрашивает – откуда Вы всё это знаете, то он отвечает: “Я ему должно быть приятель большой” (тому убийце).

“Страх” описывает деревню, помещики с уже освобождёнными крестьянами, не много агрономы и для того, чтобы получать с имения хоть какой-то доход, на нём надо трудиться денно и нощно. Бедный помещик и работает день и ночь. Скучающая жена: двое детей; и ещё ноты (одни и те же); романы, которые ей давно надоели и, вдруг, она влюбляется в новое лицо, а он смотрит на нее холодным взглядом и прекрасно знает, что в эту ночь – она гостья в его флигельке.

Получилось так, что муж, который исповедуется ему о своём семейном несчастье, ведь люди, отторгнутые от Церкви, а душа-то просит кому-нибудь рассказать. В одной из своих откровенных бесед забыл у приятеля во флигеле свою фуражку, приходит за фуражкой и застаёт эту парочку. Конечно, он – не Пушкин и не вызывает на дуэль, а говорит только одно - “Если вы хоть что-нибудь понимаете, то поздравляю вас, у меня темно в глазах”.

“Страх” заканчивается так: “Я, конечно, с тех пор никогда больше не видел ни мужа, ни жены, но по слухам, они всё ещё живут вместе”.

Такие истории постоянно были предметом около литературной сплетни обеих столиц Москвы и Петербурга. Когда была поставлена пьеса “Дядя Ваня”, то стареющий Григорович, который когда-то в 50-е годы был автором “Антона Горемыки”, но в это время уже давно ничего не писал, тут же пустил слушок, что профессор Серебряков – это Суворин; его вторая жена Елена Андреевна (красавица) – это Анна Ивановна Суворина, а Астров, который сажает лес и лечит – это Чехов.

И эта версия циркулировала по обеим столицам, как будто людям больше нечего делать.

У Чехова не было репутации нравственного адаманта, да и по правде сказать, Антон Павлович за женщинами не гнался, так как говорил, что издательства и женщин он умеет грабить, то есть даром.

Мера Божьего долготерпения для каждого человека своя и, в сущности, с Ольгой Леонардовной Книппер Чехов попался. Стоит только почитать ее письма к нему до венчанья^[129] лейтмотив которых в том, что я буду Вашей собакой, буду ходить на задних лапках, чтобы Вам служить.

Тут и Лермонтов пригодился:

И верным псом твоим Дианкой

Которого ласкаешь ты и бьёшь

Чехов в 1901 году уже знал, что он обречён, но ещё довольно долго был в силах, и в одном из писем (его к ней) начинает так: “Я не помню брюнетка ты или блондинка, помню только, что когда-то у меня была жена”. Чехов никогда не разводился с нею, но не сказать, чтобы она была преданной сиделкой.

Другая сторона той же медали это то, что Чехов был не чужд того любовного мечтательства, которое тоже является одной из характернейших черт тургеневского героя.

“Дом с мезонином”. Герой пишет поклонницам, что когда-то у меня была невеста, невесту мою звали Мисюс, я ее очень любил, вот об этом я и пишу. Кто такая Мисюс не известно, но фактически, это тоже другая сторона медали.

Чехова осаждали поклонницы и самая знаменитая Лика Мезинова, но она была женщиной с прошлым (это тогда так называлось) и во время знакомства она время от времени ударялась, так сказать.

Левитан Исаак Ильич проходил через дом Чеховых ещё в Мелихове и пошел слушок, что на него имела виды Мария Павловна и поэтому ни за кого не вышла замуж.

Лика Мезинова никого ничего не предпочитала и Потапенко был для нее par de pies (досада). Игнатий Потапенко – крошечный писатель, бывший семинарист, Чехову не годящийся в подмётки. Par de pies – это тоже чеховское выражение (с досады), так как сначала началась игра, что он, может быть, ревновать начнёт, а потом и заигрались.

В рассказе “Володя большой и Володя маленький”, то Володя маленький тоже написан с оглядкой.

Важно то, что его, в сущности, эти все истории только донимали: Чехов, как и Лермонтов, – это люди, которым так и не удалось полюбить.

Почему, например, Астров не может жениться на Соне, хотя она уж буквально пляшет как собачонка, да потому что он знает ее с детства (когда ей было около 10 лет) и привык к ней. Влюбиться во младенца мог только такой человек, как отец Гоголя Василий Афанасьевич, так ему перед этим приснился младенец в кроватке и потом он его опознал. Это совсем другой менталитет, так как это – люди, которые изначально самих себя и друг друга и живот свой предали Господу Иисусу Христу. В секуляризованном сознании ничего подобного не могло быть.

Что касается “Трёх сестёр”, то Чехов, как трезвый человек, обращает внимание на свойство, присущее и мужскому полу и женскому: это некий душевный раб, разъедающий души, и он называется “мечтательство”.

По лейтмотиву “Трёх сестёр” - в Москву, в Москву, в Москву. Кому знать, как не Чехову – а что же в Москве, да тоже самое.

Особенно в этом смысле уничижительно написана Ирина, только актрисы и режиссёры этого не понимали: “Мы поедем в Москву и там явится мой настоящий и вот, его-то я и любила и о нём-то и мечтала” (это хуже Татьяны Лариной).

Мечта – это душевный рак. Мечтательство – это вовлечение души в эту деятельность, а мечта – это, как предмет – душевный рак.

Православный должен стремиться, иметь произволение. Воображение и мечта – это наша общая область с демонами (Софроний Сахаров). Но актёр, также как и писатель свидетельствует некие тайны жизни, тайны бытия, если только он не участвует в дешевых коммерческих ролях. В этом отношении на самом, конечно, низшем этапе, но театр воспитывает, но именно детей или взрослых, которые по уму находятся в детском состоянии (в духе – малых сих).

В этом отношении, Островский написал несколько серьёзных женских ролей и, главное, “Без вины виноватые”. Кручинина на сцене воспитывает людей, хотя тоже не без огрехов, аберраций и издержек производства.

Но в театре дети могут учиться узнавать доброе, отвергать злое. Поэтому-то пьесы Чехова не прочитаны и менее всего прочитан “Вишнёвый сад”.

Антон Павлович Чехов изумительно изнутри понимает женскую психологию и психику и, отчасти, даже психофизику.

Про Чехова были легенды: первая – про тяжелое детство, вторая – связана созрелым возрастом и с его историями с прекрасным полом, третья (самая проблематичная) – социальное лицо Антона Павловича Чехова.

Львиная доля переписки Чехова – это письма к Алексею Сергеевичу Суворину. Алексей Сергеевич Суворин – это человек, который открыл Чехова, это его благодетель.

Чехов был однажды у Варнавы Гефсиманского и старец даже произвёл на него прекрасное впечатление, но это ещё не есть душевный переворот. Опухтин регулярно ездил в Оптину, оставаясь активным педерастом.

Преподобный Варнава Гефсиманский говорил, что если не будете молиться за благодетелей, то места ваши в Царстве Небесном займут ваши благодетели.

Алексей Сергеевич Суворин безусловно есть благодетель Чехова и, более того, это его постоянный, настоящий, умный собеседник. Человеку чрезвычайно нужны такие вот длительные интеллектуальные контакты с равным, потому что если бы Чехов оказался, как Лев Толстой, с одними потаковниками, то он бы засох гораздо раньше, как именно и засох (нравственно) Лев Толстой.

Постоянное общение с Сувориным давало Чехову постоянный прилив свежих сил, не говоря о том, что Суворин был его нянькой на протяжении всей жизни, пока в 900-х годах сам Чехов не стал от него удирать.

Суворин – это такое постоянное, доброе, наблюдающее око, это нянька, когда надо вести человека за границу, когда надо наладить его лечение и когда Чехов настоял на своём путешествии на Сахалин, то Суворин взял с него слово, что он будет регулярно посылать ему путевые заметки и платил за эти заметки по двугривенному за строку – это очень много.

Когда на первом представлении провалилась “Чайка”, то второе представление прошло с успехом, так как за режиссуру взялся Суворин, который на актёров не полагался, а прямо говорил – иди направо, иди налево, остановись.

Примерно года за три до кончины, под влиянием всяких прогрессивных деятелей: Гольцев ? Михайлович, Горький Алексей Максимович – младший друг Чехова, редакторы прогрессивных газет и журналов, например, Стасюлевич со своим “Вестником Европы”, всячески включаются в то, чтобы очистить репутацию Чехова от этого грязнящего пятна, то есть дружбы с Сувориным.

И бедный Чехов этому влиянию поддаётся и до такой степени, что прячется от Суворина в Петербурге. Розанов пишет, что встречает Анна Ивановне старшего брата Чехова Александра и говорит, что “Александр Павлович, я слышала, что Антон Павлович здесь. Алексей Сергеевич ждёт его” В ответ – Да нет, он же не приехал, видимо, это ошибка (сам Чехов запретил ему говорить).

Тут ещё дело Дрейфуса. Суворин даёт в “Новом времени” несколько публикаций, где он, в частности, говорит о продажности журналистки, которая устраивает этот газетный хай и уже совершенно не даёт органам правосудия разобраться. Чехов пишет Суворину, что вот и я уже получил 20-50 франков, но, во всяком случае, и меня тоже подкупают.

Суворин, потеряв Чехова, нашел себе другого подопечного, как раз Розанова, а Чехов, уйдя от Суворина, уже другого такого друга не нашёл.

Чехову навязывались в друзья многие: Горький, Бунин, которым уже было нужно, как лоцманам, немножко присуседиться к его славе. Но это не были друзья для души.

К концу жизни, кроме работы, вокруг Чехова крутились другие прогрессисты из журнала “Мир Божий” типа Богдановича и вокруг Чехова увивается начинающий Курин. Но они все к нему уже обращались как к мэртру: отчасти он давал им советы и литературные и жизненные, но сам он, конечно, чувствовал, что его жизнь на исходе (но и разбойник на кресте тоже чувствовал, что его жизнь на исходе). И дело не в том, чтобы дольше прожить, а дело в том, как сказано у Достоевского, чтобы “восполнить свою тайну, совершить заданное”.

Чехов уезжает со своей Ольгой Леонардовной за границу как бы для лечения, но прекрасно понимает, что никакое лечение ему не поможет.

Родовая семья Чехова. Сестре Чехова Марии Павловне достаётся за всех болеть, за всех уставать, всех устраивать, за всеми ухаживать. Ей, по всей вероятности, не было Божьего благоволения выходить замуж, поэтому все, кто к ней сватались, ей не нравились, а который нравился был не для нее.

Завещание Чехова – оно характерно. Его жена Ольга Леонардовна, кроме фамилии Чехова, получила пять тысяч рублей и всё. Чехов нажил большое состояние и настоящей наследницей оказалась Мария Павловна и золотым дном для нее было доходы с пьес. Марии Павловне Чехов завещает – помогай бедным.

После смерти у Чехова остаётся молитвенница мать Евгения Яковлевна, заботница Мария Павловна, которая переносит свою заботу на племянника Чехова – на актёра Михаила Александровича Чехова.

Следующему поколению Чеховых как бы пришлось поработать и за себя и за того парня. Михаил Чехов был почтительным посетителем старца Нектария Оптинского, притом в начале он был, как бы сосватан к Нектарию - Нектарий посмотрел на фотографию Михаила в роли Гамлета и сказал, что “я тут вижу проявление духовности, я согласен его принять” (уже были 20-е годы).

Михаил Александрович почтительно осведомляется, что “не рассердится ли старец, если я к нему поеду ни сию минуту, а через два дня”. Если сравнить Пушкина и Филарета: разве Пушкин бы когда-нибудь на приглашение Филарета соизволил бы приехать – ему только можно было стихи написать. И, даже, если сравнить Розанова и Сергия Страгородского во время религиозно-философских собраний, то тот тоже вряд ли бы стал выслушивать от Сергия отеческие наставления.

Михаил Чехов приезжал к Нектарию, исповедовался, выслушал старческий совет, чтобы его второй жене (обе жены - немки) немедленно перейти в православную веру. И только одно благословение старческое он нарушил, так как Нектарий благословил остаться его в России, чтобы не вышло, а Михаил всё-таки не выдержал и уехал за границу.

Многие потом хотели вернуться. Господь, как известно, и намерения целует, но не получилось. А так, конечно, и Рахманинов подумывал (Собинов был убит на гастролях в Латвии). Два года жил в Париже Станиславский, но вернулся; регулярно уезжал Москвин, но возвращался.

Создать миф о Чехове как описателе, который, в конце концов, пришел к демократам не получилось. На всю социал-демократическую шатию Чехов смотрел с глубокой иронией и, конечно, с глубоким скептицизмом. Антон Павлович не дожил даже до 1905 года и в этом – великая милость Божия.

Чехов успел написать и увидеть прогрессивное движение изнутри. Одной из самых уничижительных, разоблачительных портретов, это фигура Лиды Волчаниновой в “Доме с мезонином”.

Что там главное – черствость. Конечно, и Мария Васильевна – старая галка маман, которая всё читает прогрессивные книжки и ищет там зарю новой жизни.

Но бывают люди, которые, по крайнем мере, никому не вредят. Лида Волчанинова по природе – деспотична и кроме сухости, чёрствости и, в сущности, чрезвычайной недалёкости, она ещё и деспотична: - ее постоянное стремление подчинить под себя, подмять.

Странно, почему ее не возненавидели крестьяне, у которых она забирала детей для обучения. Чехов этот вопрос тоже разбирает и даёт на него вполне удовлетворительный ответ. Дело в том, что в народе деспотизма бояться: если есть внутренний деспотизм, то они всегда подозревают в нём силу.

Поэтому здесь особенно характерна повесть “Новая дача”. Новую дачу покупает какоё-то коллежский советник, но требует чтобы его называли “Ваше превосходительство”^[130]. Этот человек не отвечает крестьянам на поклоны, но с ним живут мирно. А инженер Кучеров, который пытается отнестись к народу по братски, его бедная жена Елена Ивановна, которая ходит к крестьянам и говорит какие-то ласковые слова – это всё вызывает у крестьян недоверие, презрение и какое-то стремление пнуть.

Чехов, который умер за 13 лет до революции, и за полтора года до 1095 года, то есть до пылающих помещичьих усадеб^[131], (результат, так называемого, петровского разрыва, предсказал. Он увидит ту страшную, глубокую рознь, это полное непонимание и увидел, что всякое гуманистическое, человечное, внимательное отношение вызывает реакцию амбивалентную, а обожание и легенду вызывают деспотические режимы.

Поэтому, последняя эпоха, когда Чехов был популярен, это горбачёвская эпоха.

Сейчас Чехов, думаю, что никому не нужен и именно потому, что он как бы в настоящий момент не отвечает на внешние запросы дня. Но Чехов очень понадобится изнутри именно как большой знаток человеческих душ, человеческого несчастья, человеческой безвыходности и чеховской огромной жалости.

Чехов не понятен, если не понять на сколько он любит и жалеет живых людей. Чехов напишет о живых людях, которые нуждаются в жалости; Чехов создаст целый социальный тип, которому суждено на долго пережить его – чеховскую интеллигенцию.

Чеховская интеллигенция, когда впоследствии распределится между эмиграцией и лагерями, то тут-то и пригодится социальное серцеведчество Антона Павловича Чехова, художественным чутьём и творческим энергиями, освидетельствованы тайны русской жизни и жизни вообще.

Чеховский интеллигент.

Название темы: “Чеховский интеллигент” - от противного, потому что это всё равно, что сказать, - что женщины типа росту 165 и мужчин 178.

С другой стороны, как всякая ошибка, как всякая ложная идея – не на пустом месте возникает. Чеховская интеллигенция – это, так называемая, “средняя интеллигенция”, средняя, конечно, в социальном аспекте.

Так называемый, ol’ …. (высший свет) Чехов его не рассматривал, потому что никогда и не знал в отличие от Достоевского, например, или Льва Толстого.

Наверное, по сути, чеховская область был бы деклассированный элемент из аристократии, но это – компетенция Островского, Чехова в этом смысле почти нет. (“Вишнёвый сад” – это ещё не деклассированный элемент, это ещё люди, которые ещё на плаву).

“Цветы запоздалы” – очень ранняя вещь и вся с оглядочкой. Заведомый проходимец Егорушка, бедная княгиня, которая получает пенсию за мужа, то есть муж был порядочный человек, княжна Маруся, которая в основном мечтает.

Рассказы Чехова (и длинные и короткие), повести, выросшие из рассказов часто используют повтор, но пьесы Чехова - неповторимы.

Всё-таки, что-то в этом “пустом” определении “средний интеллигент” что-то есть: пустой орех, а скорлупа твёрдая. Чехов, например, пишет крестьян и, особенно, крестьян аутсайдеров, и крестьяне у Чехова тоже – интеллигенты.

Герои Чехова – размышляющие. (Жена ресторанного лакея Ольга – и она тоже размышляет). Лев Толстой, когда пытался найти какой-то серьёзный рассказ Чехова с целью найти идеальный женский тип, то взял “Душечку” и, причём взял “Душечку” уже дистиллированную, так как выбросил оттуда всё, что его не устраивало.

Чехов фабрикантов почти не знает (Лаптевы ведут оптовую торговлю, “Пьяные” – это тоже маленький ранний рассказик).

Чеховские герои всегда живут с оглядкой на самих себя, у них не бывает того, что стало называться в 80-х годах XIX-го “растительной жизнью”. Чехов испытал сильнейшее влияние позднего Островского и эта – область – абсолютная terra in kognito. Например, тот же “Вишнёвый сад” написан весь под впечатлением “Блажи” Островского, то есть пьесы, написанной совместно с Погожевым. “Растительные процессы” – это “Светит, да не греет” Островского.

В “Растительные процессы” тоже, такой скучающий растолстевший барин, которому скоро будет наплевать на всё, говорит, что “уж не человеческую, хоть животную жизнь нам проявлять, а то растительные процессы одолеют”.

“Растительные процессы” если перевести это язык апостольский, то животная жизнь – это душевная плюс психофизика, а растительные процессы – это чисто плотская.

Растительных процессов у Чехова нет, но, самое главное, что у него и нет ситуаций, благоприятствующих растительному процессу.

В повести “Учитель словесности” казалось бы, что ситуация складывается благоприятной к растительному процессу. То есть, кончивший, видимо, Московский университет по филологическому факультету, получил место в провинции, в гимназии; для провинции – он самый, что ни на есть интеллигент. Естественно, что он ходит в дом (надо ж, куда ходить по вечерам), где две невесты: одна – несколько засиделась, а другая – девушка в самой поре. Ясно, что это – помещики, которые не промотали своих выкупных, поэтому в провинции, где можно жить на 1000 рублей в год, они могут держать даже несколько породистых племенных лошадей. Лошадей помещики продают, покупают, меняют – это некий гешефт.

В собственный дом помещиков ходит учитель словесности, а поскольку он – человек холостой, то его сразу же принимают как жениха. Но к счастью он против этого не возражает, потому что младшая дочка ему нравится.

Толстой столько подробно описывал в “Крейцеровой сонате” о том, как ловят женихов, то есть и как прельщают туалетами, и джерси надевают (обтягивающие наряды), и на лодках и так далее.

В повести “Учитель словесности” тоже, конечно, что-то такое осуществляется, то есть приглашают учителя словесности, разумеется, прилично, то есть в числе целой компании ездить верхом, но всегда лошадь этой самой Мани или Манюхи (Маши Шелестовой), младшей дочки, как всегда едет по соседству к лошади учителя словесности.

Также, как в повести “Человек в футляре”, их сватает весь город, потому что жить-то больше нечем. Также как незаконную связь Фета с Марией Ладич, поощряла вся округа, потому что скука иначе доймёт и растительные процессы, так тут все поощряют честное сватовство.

Поэтому, когда на следующий день, проведя день и вечер у Шелестовых, учитель словесности приходит в гимназию, то на доске громадными буквами написано “МШ”, а когда он, кое-как проведя урок, уходит, то его провожает крик, как из театрального райка – “Ура, Шелестова”.

Всё идёт к свадьбе и, с одной стороны, неожиданно для учителя словесности, а, с другой, совершенно естественно. Как-то встретив ее в каком-нибудь тёмном закутке дома в синей материи, он ее ловит одной рукой за руку, а другой за синею материю, чтобы она не сбежала – это и есть момент объяснения.

Но дальше, казалось бы, вся эта поэзия, так сказать, молодоженства и первой радости, та самая, которую пытается безуспешно изобразить Лев Толстой в семейной жизни Левина и Китти, потому что никакой поэзии не получается, а получается скука такая, что только от этого хочется чихать, а тут Чехов этих дел не скрывает.

Вся Маша Шелехова написана с оглядкой на положительных героинь Толстого: на Наташу Ростову в эпилоге “Войны и мира”, на Китти, на Анну Каренину (дальше сам Толстой ошалел от положительных героинь и перестал их изображать).

Так и тут. Маша Шелестова от двух коров завела настоящее молочное хозяйство. Поскольку учитель словесности получил в приданое целый дом, то они живут в собственном доме и в подвалах стоят кувшины с молоком, горшочки со сметаной.

Когда он начинает уже ошалевать от того, что его окружает: крынки с молоком, горшочки со сметаной, тараканы, глупые женщины и что нет ничего оскорбительней и пошлей. И он начинает мечтать о том, что чтобы бы было бы, если бы он не был женат: пусть бы его ждала жизнь полу голодная, но не такая скучная.

Словом, он понял, что в этом не крашенном доме для него уже счастья не будет, что для него уже началась, как пишет Чехов, “нервная сознательная, которая не в ладу с семейным счастьем”.

Но, надо сказать, что Чехов никогда не опускается до “Крейцеровой сонаты”. В сущности “Крейцерова соната” – это падение, как бы сказал Розанов, - “Падший здесь - автор”. А ведь семейная жизнь не всегда растительная, она как раз может быть и сознательной и страдающей и серьёзной.

Чеховская повесть “Именины”, то есть, опять-таки, безмерно разросшийся рассказ, как он говорил – трехэтажная дача. Дача бывает одноэтажной, но ее можно перестроить, так и мои рассказы.

В повести “Именины” семейная жизнь уже дана в другом, пусть душевном, но, во всяком случае, в нервном, в сознательном, а, главное, в серьёзном аспекте. И тоже, казалось бы, дано хорошее благосостояния, но оказывается оно вовсе не мешает серьёзной и сознательной жизни, как оно бы не помешало и спасению души. (Если о спасении не радеют, то это не от сытости).

Ситуация в повести простая. Двое должны быть счастливы, но положение социальное такое, что они вынуждены держать открытый дом, в котором гости, родные, знакомые норовят зашаркать этот чужой дом. Обязательно их всех надо принять, а когда они придут, то и накормить; сказать толком ничего не умеют, а занимаются анекдотами или сплетнями.

Кончается вся история тем, что у женщины преждевременные роды, то есть она не выносила, да ещё и наряжалась в корсет, чтобы скрыть от гостей свою беременность.

А повесть-то о другом, зачем притворяться, зачем скрывать беременность, что дурно понятая деликатность, хуже грубости, если уж обед, то после обеда надо ж всех гостей немедленно разогнать и, вообще, жить своим домом, а гости приноравливались к обиходу хозяев.

Это всё более или менее понималось в купеческих домах, как у Шмелёва дедушка (не отец) скажет: “Гости гостите, а поедите, простите” и уйдёт спать или уж в старых дворянских усадьбах, как Троекуров у Пушкина – “что и вам пора, мой дом – не харчевня”.

Но здесь другое дело, это деликатность, как правило, не уместная, это как раз – принадлежность, так называемых, культурных людей, да ещё хозяйка дома кончила высшие женские курсы, поэтому, когда ей начинают ябедничать на ее мужа, то ей обязательно говорят – “Но ты же была на курсах”. Она, наконец, не выдерживает и говорит, что на курсах не учили влиять на тяжелых людей.

Чехов собственно занимается думающими (по мере сил), чувствующими и страдающими людьми. Людей, бесспорно умных, он как-то не очень видит в окружающей жизни, а потому и не очень любит. Пассажир первого класса – брюзга; Астров – пьющий. Чехову дороже люди вот такого непосредственного умного сердца, но такие люди у него всегда простые, вроде няньки Марины в “Дяде Ване”, ли бо какая-нибудь тоже простая няня, живущая в доме, то есть, носители этой внутренней исконной правды.

В этом отношении, Чехов, конечно же, - ученик Достоевского. У Достоевского все положительные героини либо прислуга, либо из крепостных. Настасья в “Преступлении и наказании”, Софья Андреевна (из крепостных), Даша – Дарья Ивановна Шатова.

В сущности, у Чехова и архиерей в отличие от старца Зосимы у Достоевского, вовсе – не учитель веры: он тоже страдающий интеллигент, который, собственно, тоже не совсем понимает, что ему делать и зачем он тут.

Если двигаться по чеховским произведениям как по некоторому строению, то видим, что существует семейная жизнь, существует разного рода деятельность и, особенно, Чехова интересует педагоги и врачи. Педагог – учитель словесности в одноимённой повести, прежде всего, - человек, попавший в педагогику случайно, он абсолютно там не нужен, ему там не чего делать.

Но Чехов знает и учителей настоящих. Учитель, у которого ученик весь год писал на пятёрки и вдруг сорвался на четверика и это для него искренние страдания и он всё время подозревает чьи-то интриги, а ему и жить-то осталось может быть два-три месяца, так как у него – чахотка. Но совершенно не думает про свои болезни, а думает о других; он абсолютно не только не зациклен на себя, а забывает о себе.

У Чехова очень мало верующих людей, но людей, которые душу свою забывают и которые “полагают ее за други своя”, - вот таких людей у него чрезвычайно много.

Также как педагогическая практика и ещё больше, Чехова занимает, конечно, практика врачебная. У него, действительно, целая галерея изумительных, самоотверженных врачей. Это не значит, что Чехов просто идеализирует это сословие, доктор Дорн у него – сволочь, но, прежде всего, - паразит. Ионыч, по крайней мере, так сказать, сдался и развратился, а Дорна мы сразу получаем готовенького и сразу сволочь. Ионыч, хоть, по крайней мере, - не развратник, а этот был единственным, говорит, порядочным акушером. То есть, Дорн главным образом проверял женщин в первый период беременности, а потом со всеми радостно жил (жен-премьер всей округи).

Дымов – это герой, который именно положил душу, потому что он отсасывал дифтеритные плёнки, а этого делать нельзя, то есть, нарушал абсолютно технику безопасности. Перед этим он заразился рожей, но его выходили.

Но не в этом дело, а дело в том, что он не очень хотел жить, потому что ощутил предательство любимого существа. Эту предательницу нельзя выгнать из дому, с ней нельзя развестись, так как она не сумеет, так сказать, прожить и, в тоже время, жить под одной крышей можно только так, что, вот, как бы, что она душевно заразная. Ведь, с ней нельзя и душевно общаться, уж лучше, так сказать, общаться с заразными больными, заразными физически.

У Чехова есть не столь бросающийся в глаза, так как у него есть и врач озлобленный Врагин, но есть и изумительные врачи и, особенно, провинциальные - Беглецкий. Вот этот мальчишка-беглец, который, испугавшись умершего в больничной палате, удирает, но не успел убежать далеко: судьба, ангел-хранитель, Промысел Божий, но он его приводит к порогу всё того же врача и он, не успев постучаться, падает в обморок на крыльце. И от стука падающего тела, немедленно приходят на помощь люди. Когда мальчик очнулся, то первые слова, которые услышал, были: – “Дурак, ты, Пашка, надо бы тебя бить”.

У Чехова описаны и люди, которые не обязательно врачи по профессии, то, ведь, отец семейства, особенно, вдовец – он тоже должен быть врачом, только дело иметь не с телами, а с душами.

Чехов очень серьёзно относится к людям, которые связаны с юриспруденцией. В рассказе “Дома” гувернантка нажаловалась герою, что она дважды застала его семилетнего единственного сына курящим. А, где ж он табак-то берёт? А у Вас на столе. Ага, тогда позовите его ко мне.

И он пытается прочесть сыну про цели, а сам, глядя на озабоченное лицо гувернантки, и, вспоминая себя самого в детстве, и свои гимназические годы, и про то, как эти педагоги боролись с курением (ловили мальчишек, секли, выгоняли из гимназии, калечили им жизнь). Чеховский герой задаёт себе сознательный вопрос педагога – ведь организм человеческий приспосабливается почти ко всему и вред, который приносят эти вот средства борьбы неизмеримо превышает тот вред, который наносит человеку курение.

Люди, главным образом, борются с тем, что им не понятно, и они как бы компенсируют самих себя за полное отсутствие нравственного авторитета. Даже мать не скажет, что перестань, если ты меня любишь, а ведь это – Христовы слова: “Аще любите Меня, слово Мое соблюдете”. Это же беседа с учениками после Тайной Вечере (Ин.15).

⁹Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей. ¹⁰Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви.

(Ин.14).

²³Иисус сказал ему в ответ: кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим.

Как рассказ развивается дальше? Отец вынуждает ребёнка дать честное слово, но тот ему в ответ только поёт: “честное слово, во, во”. А потом, так как у них установился обычай, что отец рассказывает ему сказки собственного сочинения. Заметим, что чем бывает не затейливей сюжет сказки, тем безусловней действует на душу ребёнка. И вот отец рассказывает сказку про то, как был король и у него был единственный сын, который, конечно, никогда не трогал на столе чужие вещи, но был у него один недостаток – он курил. Дальше, отец входит в эту ситуацию и как шекспировский актёр, уже на этом месте видит себя и говорит о том, что когда юноше было 20 лет, то он умер от чахотки, что пришли враги и не кому было защищать дворец. Враги убили старого короля и не осталось в саду ни цветов, ни птиц, ни колокольчиков. “Так то, братец, ты мой”.

После этого, разумеется, ребёнок, действительно, принявший в душу, что это же папа, кто же будет о нём заботится, если я рано умру. Разумеется, даёт совершенно серьёзное обещание, конечно, он его выполнит.

Другой парадигмы не дано, “Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви”.

Это величие любви вот это как бы Чехов напомнил русскому обществу.

И, так сказать, от противного, Чехов также как он выводит целую галерею врачей, так он выводит целую галерею российского судопроизводства, по делам службы, следователей.

“Следователь” – это от противного, которую вызывает ложь. Ситуация там такая. В этом, так сказать, петровском просвещении ещё какое-то целомудрие требуется от женского пола, от барышень, а в мужикам оно воспитывает узаконенный разврат и этот узаконенный разврат зиждется на снисхождении к себе.

И вот – молодая счастливая пара. Жена ждёт ребёнка, муж является домой по шафе и хочется, как он выражается, кого-то приласкать, а жена – в интересном положении. А тут какая-то родственница жены приехала погостить на три дня – бабёнка пустая, глупая, не красивая, но муж желает ее не пропускать – жена застаёт их в этом положении.

Через некоторое время жена стала говорить о том, что вот она родит и умрёт, но, поскольку, умрёт от родов, то как-то этим она обманывает всех. Она как бы по предчувствию объясняет это дело кухарке, няньке, то есть прислуге, подготавливает всех как полагается. А потом, когда он рассказывает после ее смерти всё доктору, то тот-то, не будучи следователем, говорит, что надо было вскрыть ее. Как? Да так. Ей, видимо, не хотелось убивать и ребёнка, поэтому она, скорее всего, отравилась после родов.

Так и было, так как если собрать все косвенные доказательства, то решение было бесспорным.

Несчастный следователь (муж), ещё не в позднем раскаянии, а только в возмущении на не справедливость окружающих к нему, только из жалости к самому к себе, говорит: “Хорошо. Я виноват, я оскорбил, но неужели умереть легче, чем простить, вот уж действительно, бабья логика, жестокая не милосердная логика”.

На самом деле в жизни этих людей нет Церкви и абсолютно нет покаяния как Таинства, то есть, такой человек, который не понимает меру своей вины и заранее, не спрашивая Христа, отпустил сам себе все грехи.

Для Чехова особенно дорог служитель законодательства, когда такой человек оказывается при исполнении служебных обязанностей. Дело в том, что на такого человека сваливается изнанка нашей жизни: самоубийства, кражи, растраты, подделка завещаний и так далее и всё много раз.

И вот, приехав по делам службы, расследовать одно самоубийство, ночую в какой-то постоялой избе, этого самого следователя посещает видение. В этом видении идёт тот самый несчастный самоубийца и рядом с ним Соцкий - мелкий представитель администрации местного самоуправления.

Они идут сквозь пургу и как бы в такт этой пурге подвывают – “мы идём, мы идём, мы идём. Мы оставляем себе самое тяжелое и самое горькое, а вам оставляем время и возможность размышлять, почему нам больно, почему нам трудно и почему мы не выдерживаем”.

И тут Чехов действительно в своей миссии – он рассматривает вот эти провалы не бытия в нашей жизни. Чехов – это свидетель разрушения иллюзий (нельзя ограничить русскую литературу Шмелёвым и шмелёвщиной и, вообще, так сказать, умилительными картинками). Нельзя жить иллюзиями и, тем более, нельзя ими себя тешить.

Чехов выходит ещё в одну, так сказать, храмину своего строительства, это как раз как свидетель тихого нравственного разрушения и социального тоже. Чехов ведь пишет о полу погибающем народе, но свидетели этой близкой гибели и почти неизбежной у него оказываются (и это очень точно) священники, но именно не в их учительстве, которого просто никто не принимает, а в их уничижении.

Чехов в отличие даже от Лескова пишет священника в уничижении. Это сказывается во всём. Рассказ “Певчие” – и священника-то собственно нет, а только младший клир (регент), а церковь – усадебная. Помещик должен приехать в кои то веки в своё имение и они решили к его приезду обязательно отслужить молебен, а для этого с мальчишками, так как нет у него другого церковного хора, репетирует. И раз, и два, и три. Всё общество тоже крутится рядом. Регент, впрочем, очень чётко знает, что простой “Отче наш”, то есть восходящее к Иоанну Дамаскину, лучше нотного (это верно). Когда помещик приезжает, то говорит, что уж если молебен, то, пожалуйста, поскорее и без певчих.

Особенно характерен по этой части рассказ “Кошмар”. Приходит священник и просится на работу, потому что обнищавшее село не даёт ему даже куска насущного хлеба. Когда он рассказывает приезжему хлыщу, который сразу лезет в учителя и какую проповедь написал, чтобы священник ее произнёс, но проповедь не вручи, а написал архиерею донос. Славу Богу, наши архиереи по некоторой своей неподвижности таким доносам никогда не давали ходу.

Священник рассказывает о том, что происходит: что не просто все разорены, а люди пребывают в унынии. Казалось бы, что земля есть, что руки ноги есть, что Бог есть и почему бы не постараться и не поискать, не найти, не поработать, но крепостное право разрушили, а новую жизнь, которая требует хозяйственной инициативы, какой-то хватки, какого-то жесткого кулака, к этому всему не приспособлены.

Когда меня спрашивали в 1997 году – не похоже ли наше время на “Смутное время” (начало XVII-го века), я отвечала, что оно похоже на 1861 год, то есть сразу же после отмены крепостного права (19 февраля 1861 год).

Только Чехов посмел сказать, что народ был против отмены крепостного права.

Фирсов в “Вишнёвом саде” говорит, что “и перед несчастьем ветер также в трубе гудел”. “Перед каким несчастьем?” “Перед волей”. Или жена Ивана Ивановича. В доме 40 человек прислуги. Говорят: “Откуда столько людей?” – “Да это его крепостные” (до него не дошло положение).

Инициативные люди – это люди будущих столыпинских реформ; это же черноземье, ставропольский край, а тут обыкновенная средняя Россия она, кроме округи больших городов, где можно жить огородами, поскольку можно продукцию сбывать здесь же в городе. Если же вокруг больших городов нет, то совершенно не понятно, что надо делать, чтобы кормиться от земли.

В рассказе “Кошмар” описан доктор, который лечит мужиков, но они не могут заплатить, докторша, у которой рваные рубашки и которая сама полощет на реке своё бельё, потому что неё нет ни копейки, чтобы заплатить прачке.

Священник, которому тоже не где взять, вот он и просится на работу хоть переписчиком и даже за 10 рублей. И когда в последней сцене священник прощается и уходит, но его догоняют кучер и мальчишка, чтобы взять благословение, то в этом эпизоде на нас веет живым духом и рождается тихая уверенность, что совсем отчаиваться нельзя, что Господь всё управит.

Чехова, конечно, интересует не высшая иерархия, а, главным образом, младший клир. Поэтому в повести “Дуэль” выводится дьякон Поветов, который всех спасает, так как оказался во время, ведомый ангелом, и, крикнув под руку отчаянным голосом, – “Он убьёт его”, он не дал совершиться убийству.

Все остальные находятся в плену не то дуэльного кодекса, не то кодекса чести, не то, вообше, не понятных каких-то диких, ни где не писанных, но почему-то всеми признаваемых законов. Люди стоят как бы замерев и в ужасе ждут, что сейчас произойдет убийство, которое совершит порядочный человек в присутствии порядочных людей. Какая-то сила заставляет этого несчастного Лаевского стоять, а не бежать от этого стояния.

Дьякон внимательно смотрит в лица: все в тайне надеются, что фон Корн выстрелит в воздух, а Лаевский обязательно не попадёт. Лаевский, более того, не только не хочет стрелять, он боится случайно попасть в фон Корна и не как Ставрогин стреляет просто в бок, потому что понимает, что такое показное великодушие – уже не великодушие.

Начинается как бы клубок, люди как бы повязаны и в тоже время, в их беспомощности, в их немощи, может совершиться Божья сила.

Дьякон, сидящий в засаде, смотрит на лица и вдруг он увидел по выражению лица фон Корна, который до этого не хотел стрелять. Но, узнав о последнем падении Лаевского, который в нём и виноват-то не был. (Лаевский застал свою сожительницу с полицейским приставом Кирилиным). Корн плюёт от отвращения и решил убить Лаевского как гниду, чтобы он не мешала, не оскорбляла его эстетического чувства.

Когда эта холодная ненависть проступила у него на лице, то дьякон испугался и закричал во всю ивановскую – “он убьёт его”. Корн промахнулся, но попал где-то близко, так как пуля даже контузила Лаевского. Увидя, что этот несчастный противник стоит, а не упал, секундант (Шишковский) от радости заплакал.

Едут уже обратно, дьякон во всеоружии своего христианского менталитета, даже извиняется – “Вы”, говорит, “меня извините, но у Вас было такое лицо, как будто Вы действительно хотите его убить”.

Кончается повесть полным примирением. Хотя акт примирения это ещё не есть акт внутреннего покаяния фон Корна, уверенного в своей правоте, тем не менее, уже можно радоваться и дьякон поздравляет его заранее, что “Вы”, говорит, “победили главного врага человечества - гордость”.

Гордость-то он ещё не победил, но то, что он хотя бы услышал в первый раз, что гордость, которой гордятся, что это на самом деле – главный враг не только человеческого спасения, но и человеческого общежития, живых отношений между людьми.

Когда эта повесть появилась на страницах суворинских изданий, то эта повесть была победа и, особенно, при тех отношениях 90-х годов XIX-го века.

Повесть “Архиерей”. Чехов был знаком с одним архиереем к вящему умилению Евгении Яковлевны (матери). Фактически Чехов не совсем понимает, зачем бывают архиереи. Он не очень понимает что такое устройство Церкви, что такое иерархия, церковное управление. По настоящему его архиерей, преосвященный Петр, викарный архиерей, то есть помогающий или, в случае болезни, заменяющий правящего. Но если правящий архиерей на месте, то викарному остаётся только служение.

Чеховский преосвященный Петр – глубоко верующий человек и ему особенно дорого в его служении – это как раз сами богослужения и сама повесть начинается с Великого Четверга. Архиерей сам читает своё любимое первое Евангелие от Иоанна. По настоящему-то он думает – “Какой я архиерей, мне быть, может, священником в провинции, или простым монахом”. Трудно даже сказать, что его тяготит. Казалось бы никаким человекоугодничеством он не окружен, так как он не правящий, то не может ни наказывать духовенство, ни проверять, то есть он не у дел.

Но, то, что викарный архиерей не совсем понимает круг своих обязанностей и зачем он здесь, то это, прежде всего, лишний раз говорит о том, что Церковь находится в загнанном положении, что она куда-то задвинута в дальний угол^[132] и там где-то ее существование только теплится.

Одновременно, это загнанное и забитое положение прямо по Блоку – “Когда ты загнан и забит людьми, заботой и тоскою”, то это рождает у человека (у людей у целого клана русского общества) великий навык прощения, снисхождения, понимания и уж, во всяком случае, не допускает особенно расцвести гордыне.

В этом отношении два характерных рассказа Чехова “Письмо” и “Панихида”.

“Панихида” начинается с комической ситуации, где на проскомидию была подана записка “о упокоении новопреставленной блудницы Марии”. Мария была актриса, но по своему ее отец был прав, так как по церковному актриса называется “позорищная”, например, бывшая позорищная не может даже стать попадьёй, так как это запрещено канонами.

Когда отца актрисы начинают песочить, то он пытается как-то оправдаться, что она была актерка. Словом, дали ему 15 поклонов и он их радостью положил в качестве епитимьи и опять приобрёл свою солидность, степенность и заказал панихиду. Стоя и слушая слова панихиды, вспоминает про свою несчастную дочь. Дочь рассказывает ему об успехах на своем актерском поприще, но тот, видя что она не замужем, наконец, кое-как формулирует свой вопрос о том, чем же дочь занимается. Дочь отвечает, что она актриса.

Ему стыдно с ней помириться на людях и только напоследок она уговорила его с ней погулять, и говорит, что какие чудесные здесь овраги и как хороша моя родина.

Что понимает вот это русское духовенство, пререкаемое, позоримое, загнанное на пятое место в государственной иерархии, он знает великую истину – прощать во имя Христово.

В этом же ключе решен рассказ “Письмо”, но на совсем другом материале. В сущности, духовенство – это сословие, и только в 1864 году разрешили детям духовенства брать другие профессии (поступать, например, после семинарии в университет) и только в 1867 году разрешено представителям других сословий поступать в духовную семинарию и получать священнический сан^[133].

Как только вышел указ о разрешении детям духовенства поступать в университеты, так сразу же половина контингента студентов оказалось из семинаристов. Само духовенство перепугалось и в 1867 году это разрешение было снято, но уже этого половодья остановить было нельзя. Что они придумали? Семинаристы придумали – не кончать семинарии, а уходить с последнего курса. Так поступил Ключевский.

Поскольку духовенство – это сословие, то в священники попадали люди, которым по их самодовольству, самоуверенности и, вообще, не пастырским качествам, нельзя было бы переступать порога церковного.

И вот такой, убеждённый в своей правоте священник, диктует своему подчинённому письмо на счет его сына. Всё письмо выдержано в духе консисторской казёнщины, что, значит, твоё университетское образование и твоё благосостояние не могут скрыть языческого твоего вида. Всё письмо продиктовано в духе дикой реляции и заставил отца подписаться. Другой слабенький, не мощный священник отец Анастасий идёт вместе с дьяконом (отцом-то) и говорит – “Не посылай ты этого письма, ну его. Ты уж лучше его прости”. Тот, казалось бы, чувствует точно также, но умом согласиться не может и тогда приписывает к письму обыкновенные слова.

Если бы Чехов писал совсем в языческой атмосфере, то это был бы христианин до Христа, но Чехов пишет для людей, забывших Христа. И сам он по своему религиозному складу очень мало отличается от своих читателей и тоже не совсем понимает, что ему делать в Церкви, кроме венчанья и отпевания.

Чехова однажды водили к старцу Варнаве Гефсиманскому, но он смотрел в основном на физиономии посетителей, то есть тоже, как бы набирался впечатлений.

Варнава Гефсиманский окормлял не только купечество и городские слои, но и интеллигенцию также, причём, интеллигенцию самого первого эшелона, как Владимир Соловьёв, так и интеллигенцию попроще, вроде адвоката Плеваки. Адвокат Плевако тоже из духовной среды (украинской).

Варнава так и относился к этим людям – по необходимости слабеньким; всех звал на ты, все у него были сынки и дочки, как и царь Николай II, поэтому он так и говорил, “что ж ты сынок так оплошал”.

Отношение вот такого доброго дедушки к чадам и другое дело отношение к Владимиру Соловьёву, который пытался представить дело так, что Великой схизмы вообще не было и что – это просто недоразумение, а он, Владимир Соловьев, может все эти века спокойно перешагнуть. Ему и было сказано – “тогда и исповедуйся у своих ксендзов” (Соловьёв переходил в католичество восточного обряда).

Но Чехов – это ещё нечто третье, так как Чехова ещё надо было, как бы приводить в чувство. Чехов – это блудный сын, которому предстояло придти в себя. Этот необходимый для каждого ушедшего поворот блудного сына, пожалуй, осталось тайной: успели он придти в себя или он умер только на пороге, только над этой миской с рожками.

Лекция №30.

Драматургия Чехова.

Отдельно о “Вишневом саде”: социальный аспект и социальная проблематика чеховского сюжета.

Чехов в нашей литературе вообще оболган и, может быть, сам Антон Павлович нечет долю ответственности, потому что нельзя безнаказанно окружать себя прогрессистами типа Гольцева и Михайловского. Отход Чехова от Суворина и слегка ироническое отношение к Мережковскому, вот он и предопределили, что его зачислили в демократический лагерь (и Горький тут поучаствовал) – это называется в российском просторечии “без меня, меня женили”. Тем более оболгал за весь советский период “Вишневый сад”.

Социальный аспект и социальная проблематика чеховского сюжета.

Сюжет “Вишневого сада”, как Волга из болотца, рождается из поздней и мало известной пьесы Островского “Блажь”.

Эта пьеса написана отчасти в сотрудничестве, так как где-то в 83 году Александр III вызвал Александра Николаевича Островского и сказал буквально следующее, что, вот, у нас еще мало драматических писателей, Вы их воспитывайте и направляйте. Островский сообщил друзьям, что “я не мог рассматривать эти слова как любезность, я рассматривал их как приказание”. Действительно, том 10-й полного собрания сочинений, где Островский собственно выправлял работы своих учеников и туда относится и “Женитьба Белугина”, и “Светит, да не греет”, и пьеса (не очень завершенная) “Блажь”.

Когда Чехов (чувствуется) посмотрел, он сразу увидел там богатый сюжет. Пьеса Островского кончается так: “Вот, что бывает, когда голова с пути собьется”. И Чехов начинает, как бы с последней точки, то есть он начинает с главы семейства Любови Андреевны, которая уже безнадежно сбилась с пути.

В одном эпизоде “Лета Господня” Шмелева есть характерное выражение, что “всё разные, потерявшие себя люди, а когда-то были настоящие”.

Интересно, в какие годы Любовь Андреевна была настоящим человеком и когда совершились ее первые сбои как бы нормального дворянского жительного пути. Любовь Андреевна из дворянского семейства и не то, что сказано у Достоевского “случайного семейства”, а из семейства родового. Когда Гаев, ее старший брат, вскользь упоминает о ее прошедшем жизненном пути и прошедших ошибках: что вот вышла замуж за присяжного поверенного, не дворянина; вела себя нельзя сказать, что очень добродетельно и сейчас стоит присмотреться к ней, видно, что она порочна.

Младший брат так ее не аттестует. Если младший брат восстает на старшего или бунтует, то у него и чувствуется этот пафос бунта, поэтому горячность такая, быстрая речь, а Гаев, как старший брат, судит ее вальяжно. Но это как раз и приоткрывает ее прошлое: она вышла замуж по любви. И не просто по любви, она вышла замуж отчасти очарованная этим адвокатским соловьиным пением. Чехов несколько раз в нескольких вещах эту мысль проводит, что адвокатами заслушиваются и уже идут, как крысы на дудочку (того крысолова). Видимо этот Раневский, а судя по фамилии, он еще из духовных, так как это явно какое-то село Ранево (как Ключевский), этакий маленький Плевако.

В другом месте Любовь Андреевна упоминает, что муж умер от шампанского, так как страшно пил - не от водки и коньяка, что пьют и в одиночку, а шампанское – это нескончаемые банкеты; это его заугощали купцы, коммерсанты и так далее. Такая опасность была у всех: у того же Плеваки, у того же Урусова, но только не у Кони, так как он, как правило, председательствовал в судах.

Но у Плеваки это всё как-то отмаливалось, исповедовалось у старца Варнавы, но всякий раз, когда он приезжал к старцу Варнаве, то разговор начинался с того, что “и как же ты, сынок, опять так оплошал”.

Следовательно, эта дворянская барышня, но хватившая в воздухе носящихся идей, когда уже сословные перегородки изо всех сил расшатываются и сравниваются и явно против воли всего семейства, она, рывком, так сказать, как новая Наталья Лассунская, отдает свою руку блестящему и талантливому адвокату Раневскому. У нее двое детей. А дальше начинаются всякие сбои (“жизнь вела нельзя сказать, что очень добродетельную”) - поклонники и поклонники, может быть из бывших клиентов мужа.

Муж, видимо, о чем-то догадывался, но уже не мог быть ей руководителем, так как он – даже не Сакс (Сакс – это всё-таки время Дружинина, время 40-х годов).

Далее начинается второй сбой, начинается то, что Чехов опять берет у Островского, начинается сначала блажь. В сюжете Островского женщине слегка за 40, когда-то оставшейся бездетной вдовой, влюбляется в человека, гораздо моложе себя и здесь тоже самое. Дальше начинается такое ухаживание не первой молодости женщины за младшим любовником.

Вот откуда начинаются новые сбои. После гибели своего единственного сына (детей двое Аня и мальчик Гриша), она летит как сумасшедшая; он летит за ней и во Франции заболевает; она покупает какую-то дачу, чтобы там за ним ухаживать (денег не считают: она не умеет, а ему, – зачем считать чужие деньги). Потом, сама же Раневская рассказывает, как он обманул ее с какой-то француженкой, ограбил и оскорбительно бросил, но продолжал канючит у Любови Андреевны деньги.

Начинается круговерть, когда жизнь уже катится кубарем. Дальше, опять сюжет Островского, вот это, находящиеся за кадром, ярославская бабушка, видимо, двоюродная бабушка, которая присылает 15 тысяч с тем, чтобы заплатить проценты и перевести имение на Аню.

Почему имение досталось Раневской, а не ее старшему брату, то есть Гаеву? Скорее всего, – она любимая дочка и поэтому по завещанию от родителей ей и досталось имение. В России никогда не было майората, то такое завещание любой суд утвердит.

Гаев упоминает, что “про меня говорят, что я свое состояние проел на леденцах”. Это значит, что он получил что-то в деньгах и в процентных бумагах. Деньги у дворян были от выкупных, которые они получили за крестьян в 1861 году. В пьесе еще живы люди, которые помнят крестьянскую реформу. Поэтому Фирс говорит, что “перед несчастьем тоже ветер в трубе гудел”. Несчастье – это воля.

Только Чехов посмел сказать, что подавляющее большинство народа крестьянского были против отмены крепостного права. Крестьянство в России голодало только в голодные годы, то есть во время тотальных неурожаев. А так можно было пропить и прогнать на самогонку свой, хоть и не большой, урожай до Рождества, а, начиная с Рождества и до нового урожая канючить хлеб и зерно на барском дворе и отказывать, было не принято.

Если рассматривать литературные сюжеты в социальном аспекте, то там можно поднять хорошие пласты.

Как проходит молодость Гаева? Как он говорит – “я человек 80-х годов”, то есть его молодость проходит на земских собраниях. Так называемое местное самоуправление, за которое так много ратовал, например, Николай Сергеевич Астахов и, вообще, поздние славянофилы, ведь оно вырождалось в абсолютную говорильню; в обеды в складчину; в эти речи, в съезды и без всякой настоящей, конкретной, черной работы.

Черную работу делал старый суд. Новые суды только освобождали преступников, а управление осуществлял всё тот же становой^[134].

Почему разорялись дворянские фамилии и дворянские гнезда? Просто после отмены крепостного права чтобы получать доход надо было работать как лошадь. В “Анне Карениной” по Левину это видно – он за хорошее имение получает всего 5 тысяч годового дохода, хотя он человек, – скорее богатый, чем бедный. 5 тысяч – это сумма, которую проигрывают круга Раневского и герои Чехова.

Сюжет чеховский застает нас, казалось бы, на грани катастрофы, но ее можно избежать. Тут возникает человек, который мог бы спасти положение Ермолай Алексеевич Лопахин. (Лопахин всю жизнь безответно любил Любовь Андреевну).

Не видевший ее несколько лет Лопахин летит в имение Вишневый сад, чтобы встретить ее к поезду и такая незадача – проспал. Этот эпизодик, где она его умыла в 15 лет, а ей лет 17 Лопахин благоговейно хранит в сердце всю жизнь.

Более того, Любовь Андреевна даже не задумывается о том, что он делает рядом с ней, поэтому имеет бестактность сватать его, но у нее нет цепких желаний (иначе она бы его женила) – она берет и роняет. (Это такое качество барышень, когда руки ничего не делают – возьмут, подержат и бросают).

Когда формируется сознание Любови Андреевны? У нее сознание страшно консервативное, оно ей досталось от родителей, то есть ее сознание где-то начало 60-х годов, когда она еще только-только училась говорить (потому что сюжет – где-то 96 год, а ей еще нет 40). В частности, как она говорит – дачи, дачники – это так пошло. Это так похоже на нынешнее время, люди воспитанный в советском менталитете нам говорят – торговля это так пошло. А ведь это требует трудов.

Дачи – это социальное пророчество Чехова и оно сбывается сейчас: то, что из дачников вычленяются и развиваются отдельные хозяева, это сбылось. Это как раз, одни пенсионеры шастают по помойкам, а другие кооперируются, союзятся и вспахивают огороды.

Таким образом, менталитет Любови Андреевны это то, что ей досталось от родителей. Положение можно было спасти, не вырубая сада – оградить вокруг дома хоть 30 десятин, учитывая, что сад громадный, а остальное разбить на дачные участки и при хорошей рекламе все можно было решить; открыть школу для недоучившихся гимназистов а Петю Трофимова взять в учителя, Шарлотту поставить в репетиторы французского языка.

Чехов четко понимал, что ситуация не безнадежна, она безнадежна только в одном аспекте – она безнадежна изнутри самих людей – червоточина только в них.

Дальше в пьесе собственно действие идет под откос. Но, это, пожалуй, самая продуманная пьеса Чехова – в ней сюжет развивается так, что все сюжетные ручейки как бы засыхают, как бы уходят в песок. Например, Любовь Андреевна говорит, что она не может себя представить без этого сада и если уж нужно и продавать, то продавайте и меня вместе с садом. Это так трогательно, но в этом же – глубокая авторская ирония, Лопахин-то и хочет купить все вместе с ними.

Не проходит. Приходится покупать имение без них – они выезжают, а он остается на пепелище.

Ситуация оказывается матовой для всех, это ведь только князь Трофимов может говорить, что мы идем к прогрессу и куда-то еще. Среди главных деятелей прогрессивного движения в этот период стоят такие люди как Михайловский и Стасюлевич (большевики еще не пришли), то есть что-то немножко пишущие, что-то издающие и подкрепленные крупными капиталами. Стасюлевич женат на Утиной – это миллионный финансовый капитал.

Маргарита Кирилловна Морозова из своих миллионов прикармливает не прогрессистов, а журнал “Путь”, то есть людей, которые, так сказать, богоискатели, то есть людей другого менталитета.

Морозовы были разные. Мария Федоровна Морозова – староверка, а другие Морозовы, которые давно воцерковились, для которых писал Врубель (портрет “Мики Морозова”).

В это время недоучившиеся студенты – прогрессивная мелочь, которую пока никто и не вербует. Другую прогрессивную мелочь Чехов напишет в “Невесте” – Саша, который умирает от чахотки.

Аня – 17-летняя девочка, но дурочка она не по летам; она, не кончив даже гимназии, собирается что-то такое сдать экстерном, и утешает мать, что я буду работать и тебе помогать. Но ведь даже после гимназии, куда она может устроиться (при хорошей протекции) – почта. Почтовой девушке платят 25 рублей, сельской учительнице – 15 рублей^[135]. 25 рублей Раневской этого не хватит даже на пудру.

Гаев получает место в банке – 6 тысяч в год, но очень четко характеризует ситуацию Лопахин – не усидит, больно ленив.

Заметим, что когда Раневская бежит в свой Париж, себя не помня (с любовником), то дом, дочь, приемная дочь – все остаются все на того же Гаева. Гаев одевает трех: платья получше – Ане, потом – Варе и Дуняше (горничной). Дуняшу учат танцевать – ее держат как Катюшу Маслову, то есть как полу воспитанницу, полу горничную. Поэтому Лопахин и говорит ей (в предверии, что может быть ей придется искать новое место) – Ты, Дуняша, и одета как барышня и прическа тоже – надо себя помнить.

Дело в том, что для горничных считались не приличными цветные или пестрые платья, полагалось темно-синие и фартучек.

Раевские уезжают из проданного имения, Любовь Андреевна забирает 15 тысяч для того, чтобы промотать их в Париже. Во всей последней сцене Дуняша только пробегает, известно, что они забыли Фирса – нужно совершенно ошалеть, чтобы представить себе, что Фирса в больницу отправил Яша. Яша – хам, который может только смотреть в зеркало; Яша – это маленький Смердяков, которому только в Париж мечта.

То есть на самом деле, если Любовь Андреевна говорит, что Господи, прости мне мои грехи, то грехов там гораздо больше, чем она сама представляет. Главный грех не только в падениях, а в полной огульной безответственности. Чехов в этой последней пьесе подводит ситуацию к тому, почему происходят революции и вывод “Вишневого сада” абсолютно однозначен: революции происходят в наказание. Вот, терпел, терпел Господь, мера долготерпения кончилась и Он снимает ангельскую защиту, нам перестает “везти” (как это называется в просторечии) и происходят всяческие социальные и житейские обвалы.

Следующая пьеса по значимости - “Дядя Ваня”. Две пьесы неудачны – это “Чайка” – сколько бы над ней не работал Суворин, но ее червоточина внутри, так как Чехов написал начинающую актрису, не зная актерской среды. По сравнению с “Талантами и поклонниками” Островского эта пьеса очень слабая. В “Талантах и поклонниках” видно, что человек знает всю кухню и первый круг поклонников и поклонников второго круга и поклонников галерки – всё.

Как и “Три сестры” видно, что пишется роль для жены. Видно, что Мария Сергеевна (Маша) – она вся пишется для Книппер и весь по сюжету Маша иногда должна была посвистывать – Эх, мол, жизнь – малина и где наша не пропадала и в центр должен был лечь ее роман и так далее.

Пьеса “Дядя Ваня”, пожалуй, наиболее христианская. В пьесе по-настоящему понимает, что происходит няня Марина (Мария Тимофеевна). Она говорит, утешая Телегина, - а, ты, без внимания, батюшка. Ты посмотри, все мы у Господа Бога – приживалы, что ты, что Иван Петрович, что Соня – мы все трудимся, даром хлеба не едим.

На самом то, что дядя Ваня получает от Серебрякова 500 рублей – это спасение, так как он находится при деле и он бережет землю и не есть даром хлеба.

Получать доходы с имения, расположенного в средней полосе почти невозможно: мукой торгуют сами, так как купцы не наезжают, чтобы эту муку закупать оптом. Потому что муку оптом закупать едут в Ставропольский край и на Кубань. Можно выращивать гречиху, например, но все это не сулит крупной выручки.

Но сама по себе жизнь на земле – это Адамова епитимья – “в поте лица будешь, есть свой хлеб”, то есть это то, что спасительно.

Как только дядя Ваня как бы рвет постромки и уходит из своей налаженной жизни, то сразу же сбивается с пути: какие-то междусобойчики с выпивоном, с пустыми разговорами.

Серебряков, конечно, заведомый паразит. Он на самом деле рядовой профессор, которых много. В 90-е годы сложилась поговорка – “глуп как профессор”. Серебряков может преподавать от литературы до эстетики, то есть целый набор гуманитарных дисциплин, но печатает небольшие статьи в разных журналах. Почему в свое время, как ему завидует дядя Ваня, он пользуется успехом у женщин. Сестра дяди Вани предпочитала его всем поклонникам, потому что, видимо, остальные поклонники – дворянские сынки (сынки священников) и соседи по имению, а у этого все-таки статьи. Серебряков и приезжает с теми публикациями, которые уже в центральном журнале (брюзгой он стал только на старости лет, когда у него разыгралась подагра).

Профессор Александров, ученик Леонтьева скончавшегося в 30-м году, был попросту глубоко верующий человек и окормлялся у старцев (сначала у Амвросия Оптинского, потом у Варнавы), но если снять старческое окормление, то это будет Серебряков. О чем пишет Александров? О Короленко.

Чем привлекателен Серебряков? – Он пишет о писателях, которые, со своей стороны, пишут о народном горе, поэтому он работает от Некрасова до Короленко. Естественно, барышни, воспитанные на той же демократической литературе, лжи и клюют на эту наживку.

Чехов имеет дерзновение писать пустой сюжет, так как в сущности по отношению в Елене Андреевне у дяди Вани никакой любви нет; у него есть факт, у него есть почти старческая мечта и в смысле конкретного действия она совершенно исчерпывается тем, что он нарезает букет роз с собственной клумбы – осенние розы, прелестные, грустные розы (какой он муж?). Его бунт против профессора, против Серебрякова лучше всего понимает Марина – расходились гусаки, го-го-го.

Не успела выйти пьеса, как выскочил живой Серебряков – Григорович. Григорович – автор “Гуттаперчевого мальчика”, который был написан в эпоху раннего “Современника” (в 48-49 году). Здесь он, конечно, сильно постаревший, поседевший, давно ничего не пишущий, но все еще - литературное имя. Григорович тут же пустил сплетню и по Петербургу и по Москве, что Серебряков – это Суворин Алексей Сергеевич, Елена Андреевна – это Анна Ивановна (вторая жена и красавица), Астров, который лечит, - это сам Чехов.

Литературный бомонд пробавляется исключительно сплетнями. Сколько в наших провинциях происходит никому не нужного – нужен сериал, так как надо же чем-то себя занять.

Чехов на самом деле лопатил эту жизнь и эти ситуацию – нет ведь земского доктора, больницы нет. Астров приехал в свое имение и он даже не разорился, что бывало не часто, но его тут же запрягли и фактически даром. Здравоохранение и медицинское обслуживание устроено ведь только при Советской власти, чтобы по крайнем мере поликлиника была в каждом местечке. У Иоанна Шаховского “Восстановление единства” – в 16-м году террорист убивает отчима будущего Иоанна Шаховского, то его повезли из имения в уездную больницу, а в ней не было противостолбнячной сыворотки, и человек умер.

Александр III очень не удачно и предлагая альтернативных вариантов, стал давить земство, в этом смысле Солженицын прав – это была глубокая ошибка: возврата к николаевским временам не было (об этом могла мечтать только Анна Федоровна Аксакова).

Таким образом, Чехов разворачивает не просто социальную панораму.

“Вишневый сад” представляется с розоватым флером и его весь представляешь на фоне вечерней зари какой-то фетовской или даже тютчевский пейзаж, что “пол неба охватила тень, лишь там на западе бродит сиянье”.

“Дядя Ваня” – пьеса мрачная и носителем внутреннего мрака является Астров. Когда он рассказывает про вырождение, про обезлесение России, про вырождение этноса и что-то еще, то он напоминает Иоанна Златоуста. Иоанн Златоуст примерно на таком же основании пророчил конец света в 400-м году, но Господь посрамил эти его упования и он сам дожил до 407 года.

Астров говорит так, что следующим номером должен быть конец света. В том-то и дело, что эта внутренняя чернота как раз и рождает не только скуку, но даже блуд. То есть блуд у него еще не в жизни, но уже в воображении. Когда он говорит Елене Андреевне, что когда - ты приедешь на встречу - сегодня, завтра. Это же могло произойти и это же не Вронский, который на самом деле всегда желает устроить именно с Анной настоящий крепкий дом. Астрову дом не нужен, ему и жена не нужна. Почему он не замечает любви Сони, да потому что он ее знает с 11-ти лет и он привык ее видеть и ему совершенно нет дела, какое выражение у нее в глазах – он ее не замечает.

Все видят. Елена Андреевна видит с первого взгляда, дядя Ваня, кстати, тоже не видит – это она не удержалась и призналась; прислуга вся знает (у прислуги глаз всегда наметан – без этого прислуга не живет). Только сам герой не понимает, что происходит. Но даже если бы кто-нибудь заставил бы (уговорил) его – что бы это была бы за семейная жизнь? – грех один.

Чехов в этом смысле тоже смел, так как он показывает насколько эти, так сказать, клише работают, что девушке, которая полюбила свободного человека надо обязательно за него выскочить замуж – это курам на смех, но понимают это единицы. Понимает Пушкин, понимает Лермонтов. Что была бы за жизнь княжны Мэри, если бы все-таки ее маменька уговорила Печорина жениться на ней?

Астров, конечно, никакой не муж, он давно уже потерян для семейной жизни. Но этот заряд безнадежности, этот внутренний заряд тьмы ему не удается распространить на жизнь окружающую. “И свет во тьме светит, и тьма его не объяла”. В сущности, потому и введена в ткань действия Марина, что она жалеет всех: она жалеет мужиков, которые приходят насчет пустоши (наверняка выцыганивают себе особые льготные условия, а помещик не может почем зря благотворительствовать); жалеет бедного Астрова – “вот и красота уже не та, тоже сказать, и водочку пьешь”; она безусловно жалеет Серебрякова, который действительно мучается подагрой. И как она его жалеет – “я, мол, и тепленьким напою тебя, батюшка и Богу за тебя помолю”. Но более всего она жалеет Соню и именно в ее нынешнем положении, а вовсе не в том, что ее женская судьба может никогда не сложиться (ей не надо ее таким образом складывать). Она жалеет Соню в том, что мы все здесь в этом мире под епитимьей, мы все здесь друг с другом связаны, но мы все здесь вместе и спасаемся, поскольку даром хлеба не едим.

В этом отношении удивительный юмор Чехова, на который критика не обращает внимание. Куда девают пистолет, из которого дядя Ваня хотел застрелить Астрова – его прячут в чулан (ему там место).

Как свидетельствовал Серафим Саровский – “то, что приняла и облобызала святая Церковь для жизни христианина должно быть любезно”. Именно то, что Соня не пропускает воскресений, что в воскресенье надо торопиться в церковь и потихоньку, исполняя свою епитимью ……

Лучшее произведение у писателя такое, где он умнее самого себя. В этом отношении драматургия Чехова и, особенно, две пьесы – “Дядя Ваня” и “Вишневый сад” – это вершина. Это вершины именно в том смысле, что он уже, творящий энергиями Духа Святого, осмыслить своим рассудком этого не может. Но это досталось понимать, осмыслять и вписывать в течение времени, то есть в историю, нам.

Чехов скончался в 1904 году, то есть накануне первых бедствий. Уже началась японская война, но еще не начался обвал 1905 года. Чехов уехал лечиться за границу, а фактически – умирать. К великому для него счастью, он не был очень популярен.

Три самых популярных человека 900-х годов – это эстрадная певица Рябцева (ночь морозная кругом), силач Поддубный и писатель Горький. Чехов остается таким тихим свидетелем. Впоследствии его будут очень лягать поэты и поэтессы “серебряного века”. Мария Цветаева даже постоянно будет употреблять выражение “чеховщина” и противопоставлять Чехова мифотворчеству Максимилиана Волошина.

Чеховым заканчивается XIX-й век. XIX-й век оказывается как бы несколько сумеречной эпохой, то есть до наступления того редкого “не подкупного света дня” (по выражению Блока), когда не только очертания, цвета и все образы, а, вообще, как-то очень многое выявилось именно в XX-м веке. Чехов – это все-таки XIX-й век, время Чехова – это еще могут быть сомнения, могут быть надежды, хотя не всегда основательные, и можно как-нибудь, так сказать, проскочить и избежать (на это надеялся и Иоанн Кронштадский) этого страшного грядущего обвала, который уже нависал над русской жизнью как дамоклов меч.

Часть II

Лекция №1.

Второе духовное пробуждение – конца XIX-го века.

Владимир Соловьев, Константин Леонтьев, Николай Федорович Федоров.

Этот период, этот как бы “мыслительный пласт” российского менталитета, русской литературы почти никогда не освещается. А его значение, вообще говоря, переоценить трудно, оно громадное и оно, чту очень важно, не всегда явное (оно подспудно присутствует, как подземные воды). Весь “серебряный век” сложился под знаком Владимира Соловьева.

Константин Леонтьев – фигура менее крупная, но его влияние на Розанова, на Л.А. Тихомирова отчасти, на Нилуса - громадное.

Наконец, Федоров (как его звали “безумный Федоров”). В поэме Маяковского “Про это” есть явная аллюзия из Федорова – мол, “химик, воскреси”. (У нас Маяковского-то проходят, но редко кто его по-настоящему открывает).

Литература определяется не только фигурами творцов, так сказать, литераторов, а еще, не в большей ли степени, той питательной средой, из которой эти кристаллы образуются и той питательной средой, где находится читатель этой литературы. Пожалуй, только Розанов смел писать, что “я не читателя перед собой вижу, а как бы выбрасываю свои книги в бездну и там подымается хохот”. То есть, это – явно ад. Но – это тоже “читательская среда”, только другая.

Если мы для сравнения возьмём первое философское пробуждение 30-х годов XIX-го века и, в частности, в связи с Лермонтовым, то оно было заведомо провинциальным. Кто всерьез принимал на Западе даже Хомякова? Для своих современников и даже соотечественников Иван Васильевич Киреевский – это просто неудачник. А вокруг Владимира Соловьева гремит всеевропейская слава. И он, конечно, в переписке со всеми, и статьи его тут же переводятся (в основном на французский язык). И если за славянофилами существовал негласный полицейский надзор, то, поди, установи не то что надзор, а “хоть что-нибудь” за Владимиром Соловьевым. Одно только: когда министра просвещения Делянова спрашивают – “почему Владимир Соловьев не профессор Московского университета”, то он отвечает – “нельзя, ведь у него свои мысли”, намекая на то, что профессор должен быть только балаболка и “читать курс”.

Владимир Соловьев сложился как младший друг Достоевского: Соловьев 1853 года рождения, то есть к 1873-1874 годам, когда они близко сходятся с Федором Михайловичем (по инициативе Владимира Соловьева), то он ходит по Москве под прозвищем “философ призывного возраста” (20 лет).

Владимир Соловьев – это символ независимости суждений; и если он признает авторитет, то только потому, что он признаёт его сам. Поэтому всю жизнь он брезгливо отряхивается от Льва Толстого и в ответ на какие-то антиклерикальные выступления Льва Толстого, говорит (и другим лицам), что, мол, “Лев Николаевич, я в 14 лет думал точно так же”.

И в этом смысле он был прав, так как взгляды Льва Толстого имеют на себе как бы неизгладимую печать инфантилизма (если этого не понять, то многое останется загадкой).

Чехов на 7 лет моложе Владимира Соловьева, но он весь в XIX-м веке. Владимир Соловьев и скончался-то на рубеже столетий, в 1900-м году, но весь – предтеча XX-го века и только в XX-м веке его начинают не только внимательно читать, но он становится (без преувеличения) духовным вождем.

К глубокому сожалению - потому что “соловьевщиной” болеют и в эмиграции (протоиерей С. Булгаков), и “соловьевщиной” мучают митрополита Сергия, и, кстати говоря, она проявляется в ложных эсхатологических настроениях наших дней среди наших псевдо-старцев, которые никогда не раскрывали Владимира Соловьева. Попросту говоря, менталитет уже “дошел” как безымянный, как некое безымянное предание. Кстати говоря, в писаниях Матронушки (первое издание) – так там Владимир Сергеевич прямо “наляпан”, весь он тут (ей просто приписана откровенная “соловьевщина”).

Нам необходимо определить хотя бы мыслительные вехи Владимира Соловьева, так как он в своем движении – это порыв и срыв, и обвал, опять порыв, опять срыв и обвал.

Примерно в 1891-1892 годах он отходит от Церкви. До этого он окормлялся у старца Варнавы Гефсиманского, который отослал его с напутствием – “исповедуйся теперь у своих ксендзов”.

Владимир Соловьев не просто отрицает Великую Схизму - он неустранимо разрывает Церковь во времени. “Церковь в вечности” для него – что-то мечтательное; и это потом он напишет в письме к Розанову в 1892 году – “что я исповедую религию Святого Духа, которая не является ни синтезом, ни экстрактом из всех современных религий, так же как человек не есть экстракт ни своих органов, ни своих желаний”. Во всяком случае, - религия Святого Духа, то есть абсолютно что-то вымышленное, без всякого откровения. (У Соловьева вместо Торжествующей Церкви на Небесах мечтательная, им самим выдуманная, религия Святого Духа).

Почему так легко Соловьев причащается за католической мессой - для него никакой дисциплины не существовало: ни церковной, ни полицейской. При своих псевдо-духовных откровениях он был слабой нравственности: “вождь в трактире” - это было для него дело заурядное.

Вокруг Соловьева и с подачи его самого было много последователей: Флоренский Павел Александрович^[136], Серапион Машкин – это всё люди того же толка, того же модуса, той же линии поведения.

Жена Флоренского Анна Михайловна Гиацинтова была женщиной решительной: когда Флоренского расстреляли, то она с удивительной смелостью сказала: “Слава Богу, иначе он еще был бы в числе творцов атомной бомбы”.

Владимир Соловьев и причащался за католической мессой и, потом, перешел в католичество восточного обряда - и опять последовало возвращение в Православие, но не настоящее, искреннее, а смертная исповедь у православного священника. Отпевали Соловьева в православном храме: священник Румянцев, среди сослужащих находится и будущий священномученик Петр Зверев (тогда - иеромонах).

Отец Соловьева Сергей Михайлович происходил из духовного звания, но из самого Соловьева сложился деятель антиклерикальный. Поэтому для таких людей участие в православных Таинствах – это скорее снисхождение к окружающим, можно сказать. Да и вообще сам круг Соловьевых: болезненный брат Михаил Сергеевич, вообще-то говоря – очень приличный человек; но когда он умирает, жена его Ольга Михайловна, ничтоже сумняся, уходит в другую комнату и там застреливается. То есть, люди живут не просто в секуляризации, не просто в обособлении, а это какое-то предпотопное состояние, о котором Сам Господь сказал - “Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками” (Быт.6.3).

Почему Соловьев находит возможным поступать так?

В конце 80-х – в начале 90-х годов Владимир Соловьев развивает свою триаду или свой теократический идеал. Триада: царь – пророк – первосвященник.

Первосвященником он сразу берет Римского папу, потому что в нём, согласно Соловьеву, идея первосвященства выражена с наибольшей полнотой. Что импонирует Соловьеву – именно такое вот самодовление, самодостаточность, пафос первосвященства. Конечно, некоторые вещи Иннокентия III Соловьев считает все-таки преувеличением^[137]: Иннокентий III даже к святому алтарю подходить для себя считал излишним, а ему подносили Святые Дары, когда он стоял посреди храма. Как бы сказал Петр Иванов – “Безмерно зазнавшийся слуга, пользуясь величайшим смирением Господина…”

Теократический идеал Соловьева в его триаде – единого государства будущего: это царь (православный), но так, чтобы его царство и пафос имперской идеи распространился на весь мир; первосвященник – Римский; наконец, пророк, который бы возвещал волю Божью двум другим, то есть и царю и папе.

Этот-то “теократический идеал” вдохновлял окружение Николая II, поэтому ему и подсунули Распутина в качестве пророка. Сам Распутин – пешка, пророк-то бы все равно нашелся бы. Сергей Булгаков, оказавшись уже в Константинополе, совершенно серьезно эту идею комментирует.

Когда эта концепция разработана, то чту такое для Соловьева какая-то там Великая схизма, какая-то там церковная дисциплина, когда пророком-то он мыслит себя. И это не просто – “мы почитаем всех нулями, а единицами себя, мы все глядим в Наполеоны” – Наполеон-то по сравнению с ним – ученик приготовительного класса.

Впоследствии Соловьев откажется от этой своей триады и, вообще, от своих эротических (да!) и теократических построений; и тогда у него главой мирового правительства и Правителем вселенной окажется антихрист: уже настоящий и названный своим именем. Кстати говоря, в отличие от беспомощных шатаний Флоренского (что Антихрист родится где-то в районе Бологого), Владимир Соловьев прекрасно понимает, что нельзя родиться антихристом, а антихристом можно стать. Эту грань, этот акт свободного выбора и, как раз, по подсказке сатаны, что “ты будешь владыкой мира”, этот акт будет указан и проведен последовательно.

У Соловьева вся его история – порыв и срыв. Уже где-то в 92-м году эту свою эротическую теорию он как бы сам внутренне предает забвению, как бы сбрасывает внутренне с письменного стола. (Соловьев легко мог отказываться от своих прежних мыслей и мыслительных комбинаций).

Соловьева соблазняет новая мечта. В 1892-1894 годах пишет “Смысл любви”. Здесь целых три сквозных идеи: София, всеединство и вечная жизнь.

София (по Соловьеву) - это не то, чту у Юстиниана и, вообще, не то, чему посвящен Константинопольский храм. София – это Премудрость Божия, Премудрость Второй Ипостаси, поэтому “Единородный Сыне и Слове Божий, бессмертен Сый” (тропарь храма Святой Софии). Это уж тем более не наши Новгородские блуждания и топтания в виде огнелицего ангела. Немного тут есть, попросту сказать, аллюзии апокалиптической, то есть он берет только апокалиптический образ “жены, облеченной в солнце” (Апок.12.1), но, в разрез со всеми святоотеческими толкованиями, здесь вовсе не Церковь, а это – некая такая вот мистическая, сущность (или образ); но личность ли это или только образ (как икона) – это менее всего было ясно и самому Владимиру Соловьеву.

В то же время Соловьев ищет персонификации в Софии; и даже Софья Петровна Хитрово оказывается главной кандидаткой на персонификацию. (Соловьеву страшно не везло как раз “по женской части”; то есть, порядочная девушка Лиза Поливанова ему отказала; Софья Петровна Хитрово предпочитала держать у себя его в качестве приживальщика - и сразу же возникает аллюзия или реминисценция из Достоевского: примерно на положении Степана Трофимовича Верховенского у генеральши Ставрогиной).

К сожалению, эта софиология будет кочевать от одного ложного богослова к другому и более всего она задержится в трудах Сергея Булгакова – у него уже София окажется Премудростью Отца, которая рождает Слово.

Известно, что сам Владимир Соловьев писал что-то в тетрадке в состоянии прострации; и важно то, что он очень хотел персонифицировать Софию и для этого он даже побывал в Египте и на Мертвом море.

У Соловьева есть понятие “вечной женственности” – это двоюродная или сводная сестра Шопенгауэровой мировой души (отчасти и Платоновской мировой души), то есть весь он был вписан в систему неоплатоников, но и немецкая философия оказала на Соловьева громадное влияние. Но именно Шеллинг и Шопенгауэр, к Ницше всегда относился критически.

Изнутри самого Соловьева очень трудно понять, будет ли эта “вечная женственность” тварной или нетварной. А, вообще, креационизма он боится; и если она оказывается нетварной, так это в лучшем случае даже до-оригеновщины не тянет, а еще ниже – это уже приближается к пантеизму.

Работа называется “Смысл любви”; поэтому в каждой женщине надо найти “идею женщины”, но эта идея женщины – это один из образов вечной женственности. Но душу творит Господь, мы все – твари. Вечная женственность – она тварная или нетварная? И это уже прельщение, а не трезвость мысли, не говоря уж о том, что это не трезвость духа (нетрезвость тела ему тоже была свойственна).

Несмотря на заявление о всеединстве, как правило, построения Соловьева оставляют впечатление лоскутности: видно, что тут Платон не проработанный, что влияние Шопенгауэра тоже проявляется и так далее. Но ужас заключается в том, что при абсолютной расцерковленности интеллигенции его никто не останавливает и никто не задает Соловьеву прямых вопросов.

У Соловьева есть еще какие-то полубредовые мысли о богопознании в процессе (или в каком-то становлении) разнополой любви. (Говорить о подавленной эротике Соловьева – это дело психологов и психиатров).

“Тайна сия велика есть” – это дело идет, прежде всего, о полноте ответственности и полноте самопожертвования; “тайна сия велика есть” – дело трезвое, а у Соловьева абсолютно не трезвое.

Владимир Соловьев оказал страшное по разрушительности влияние на Блока. В этом вопросе оказали влияние “эпигоны” Владимира Соловьева, то есть и его племянник Сергей Михайлович, так называемый, Сережа, - троюродный брат Блока; так же Андрей Белый. Блок, в отличие от Владимира Соловьева, успех-то у женщин имел; но вдруг своей венчанной жене стал доказывать, что супружеские отношения – это “астартизм” и что “надо жить как только брат с сестрой, а, переживать всякие мистические единения, а если начнется жизнь нормальная и здоровая, то я уйду от тебя к другим” (и жене рекомендовал это же).

Проходят 1894-1895 годы и “смысл любви” Соловьевым тоже сдан в архив, то есть, снова отброшен как шелуха. Владимир Соловьев потому и был предрасположен к спиритуализму, что у него чрезвычайно перевешивала голова (в смысле рабства духа у рассуждающей части души). Рост у Соловьева был высокий, но сложение слабое; стальные пряди волос, падающие на спину – Блок называл его “рыцарь-монах”. Так же как в свое время Льва Толстого, так и здесь Владимира Соловьева называют, что он есть “честный воин Христов” и это при его полной расцерковленности. То есть, существует, мол, так называемое, “казенное православие” (Синод, духовенство) и существуют такие непризнанные пророки.

К концу 1890-х годов Владимира Соловьева захватывает некоторый апокалиптический трепет: появляется его работа “Три разговора”, просящаяся в газетный подвал; первая часть, где беседуют господин Z (это сам Владимир Соловьев), какая-то умная дама средних лет, в которой явно проглядываются черты Софьи Андреевны Толстой^[138]; какой-то князек (толстовец типа князя Хилкова); и кадровый генерал, который задает свой вопрос ребром – “существует ли настоящее православное русское воинство”.

Дальше как бы открывается рукопись какого-то неведомого монаха по имени Пансофий^[139], генерал этого имени даже не понимает и думает, что это какой-то поляк Пан Софий. Всю почтеннейшую публику знакомят с повестью об Антихристе. Антихрист оказывается, прежде всего, человеком гениальным и чрезвычайно наделенным всеми умственными, физическими какими угодно преимуществами; и Антихрист оказывается в высшей степени гуманистом^[140].

Дальше как бы приоткрывается завеса над прошлым этого Антихриста, то есть когда он совершил свой выбор; и когда он его совершил, то поднялся хохот из бездны. Антихрист, после бессмысленных и никому не нужных войн, каких-то неурожаев, какого-то падения валюты и так далее, оказывается во главе мирового правительства, чтобы всех накормить, всех успокоить. (И это – очень живучая идея. У Солженицына “В круге первом” Иннокентий Володин мечтает в тюрьме о том, что пройдет вражда племен, организуется единое государство на всей земле; мировое правительство и глава мирового правительства приклонит голову перед человечеством и скажет: “С вещами!”)

Антихрист как глава мирового правительства (центр правительства в Иерусалиме, но есть еще два крупных центра: Константинополь и Тюбинген) созывает еще и вселенский собор, на котором какой-то католик Бар-Иони (с намеком на апостола Петра), какой-то Иоанн – епископ на покое Русской Православной Церкви (с намеком на Иоанна Богослова) и какой-то протестант по фамилии Паули (от апостола Павла). Антихрист как бы совершает свой последний акт; то есть, надо удовлетворить все конфессии: для того, чтобы удовлетворить католиков – отдает Римскому папскому престолу все прерогативы, которыми пользовались папы в эпоху величайшего могущества; православным отдает Константинополь и с тем, чтобы там был организован всемирный музей православной культуры, притом с неограниченным финансированием; Тюбинген – это центр протестантского богословия – там организуется всемирный институт свободного исследования Священного Писания (тоже при неограниченном финансировании).

Епископ на покое Иоанн спрашивает Антихриста, что “мы вашей заботой тронуты, но скажите мне только одно – веруете ли вы в Господа Иисуса Христа и почитаете ли вы Его Богочеловеком и Богом?” Этого вопроса Антихрист не выдерживает и, так как ему подчиняются и стихии, начинаются громы и тьма по всей земле – собор разбегается. Дело спасают евреи, которые проверяют Антихриста на предмет обрезания, а так как он не обрезан, то и не может быть и Мессией.

Начинается бунт в Иерусалиме, после которого настоящая мировая война и после нее миллениум, то есть тысячелетнее царство.

Все трое, то есть протестант, православный и католик, договариваются между собой; новый папа под именем Петра II пасет вселенскую церковь, Иоанн (епископ на покое) удаляется в затвор, а Паули поддерживает Петра II.

И эта идея со смертью Владимира Соловьева – не ушла в песок. Например, в 1927 году к митрополиту Сергию была депутация после опубликования Декларации. Митрополиту Сергию поставили на вид, что “простите, владыко, но чтобы опознать антихриста (здесь антихрист собирательный образ), надо быть старцем”. Это все “соловьевщина”, и она заражала хуже гомосексуализма, это была зараза, которая до сих пор у нас не изжита.

Владимира Соловьева часто называют экуменистом, но это очень не точно: Соловьев больше экуменизма. Так как экуменизм – это все-таки либо равноправие конфессий, как было при Александре I, либо это все-таки диалог, то есть какое-то конструктивное обсуждение определенного круга вопросов. Если для человека догматики просто нет, то какие же могут быть обсуждения каких-то догматических разногласий?

Соловьев был наказан; без наказания как бы вся история была бы не завершена, она обрывается. Владимир Соловьев лично был не только наказан, но он понял наконец и это позволило ему хоть умереть в Церкви.

В последние два года (1898-1900 годы) его жизни к нему явилась так называемая “старушка Шмидт” – очень пожилая пишущая дама, которая прямо написала трактат под название “Третий Завет” (вот она, религия Святого Духа). Этот “Третий Завет” был издан только в эмиграции и издатель – Сергей Булгаков. (Брал ли Сергей Булгаков благословение у Евлогия Георгиевского - не известно).

Старушка Шмидт пришла к Соловьеву не просто засвидетельствовать почтение, а прямо объявила ему, что она-то и есть персонифицированная “вечная женственность” и воплощенная София, а он – воплощенная Вторая Ипостась, Бог Слово.

[Одновременно с этим - движение в Петербурге иоаннитов и, особенно, иоанниток, оно было движимо той идеей, что Иоанн Кронштадский – это Христос, снова пришедший на землю. Поэтому, когда Иоанн Кронштадский распознал это и пытался как-то дистанцироваться от иоанниток, – не получалось. Например, он отлучал их от причастия; а зачем им причастие, когда они просто кусали Иоанна Кронштадского, чтобы ощутить вкус его крови].

Только после того, как старушка Шмидт оставила Соловьеву для прочтения свой трактат под названием “Третий Завет”, он опомнился. Владимир Соловьев говорит старушке, что “хорошо, что вы написали эту книгу, но пожалуйста, более ее никому не показывайте, в разговорах не упоминайте моего имени и как можно больше молитесь Всевышнему” (покаянное переосмысление).

Через некоторое время Владимир Соловьев умирает в имении Трубецких “Узкое”; Софья Петровна Хитрово выражает желание похоронить его у себя в имении, но воспротивилось семейство и Владимир Соловьев был похоронен в Новодевичьем монастыре рядом с могилой отца (рядом же лежит его брат Всеволод и сестра Поликсена Сергеевна, печатавшая стихи под псевдонимом Аллегро^[141]).

Так же как протоиерей Георгий Флоровский, когда писал свои “Пути русского богословия”, а Бердяев, прочтя, сделал вывод, что “это какие-то беспутья русского богословия”, то ведь это все-таки интеллектуальное переосмысление интеллектуального прошлого страны; у нас тоже наступил период покаянного осмысления нашего мыслительного и идейного прошедшего.

Владимира Соловьева мало отвергнуть, его надо преодолеть. Молиться за ближнего - это кровь проливать (преподобный Силуан Афонский). Как говорил старец Захария Егорченков – “если ты за человека молишься, так ты его на крест себе вешаешь”.

После смерти Владимира Соловьева старушка Шмидт совершает еще два акта: навещает Блока в его имении в Шахматове и тоже в качестве персонифицированной Софии; и заходила в редакцию журнала “Новый путь”, который в это время печатал протоколы философско-религиозных собраний.

Владимир Соловьев – фигура масштабная; более скупо скажем о Константине Леонтьеве и о безумном Федорове.

Если Владимир Соловьев – это явно предтеча “серебряного века”, то Константин Леонтьев это как бы глашатай и первооткрыватель маленького “бокового направления”, находящегося где-то посередине между “литературой для народа” и какой-то маленькой околоцерковной мысли. Его реальный ученик, но никогда его не видевший, это Нилус.

Константин Леонтьев – это человек старшего поколения (он ровесник Лескову) – он 1831 года рождения^[142]. Леонтьев был консулом в Греции на Корфу и в качестве важного правительственного чиновника посетил Афон; его там встречали торжественно, но на следующий день Леонтьев, рыдая, уткнулся в колени к старцу Макарию Сушкину (духовник Свято-Пантелеимонова монастыря). Казалось бы, что с этого началось обращение Леонтьева; но оно было очень не полным. Главная ложная мысль Леонтьева – это всеобщая равноправность, то есть такой цветущий луг, на котором бы все цвело – пускай будут и сорники и “цветы зла”.

Удивительна его концепция зла – “говорят, что зло надо отвергнуть и мы послушаемся”. Но во зле нет покаяния, то есть в уклонении от Христовой правды; можно идти любыми ложными путями, лишь бы на них “расцветать”. То есть лишь бы проявилась личность, лишь бы она развивалась (как говорили в советские годы – состояться, самовыразиться). Будут ли эти твои раскрытые возможности Богом вложены, или будет ли это призвание во Христе, или это будут другие вещи, но главное, чтобы “само раскрылось”.

Розанов заметил, что как-то гораздо выразительней Леонтьев пишет о не христианстве, он пишет о каких-то мусульманах-разбойниках (все очень образно); и, наоборот, когда Леонтьев начинает писать на церковно-политические темы, вроде “Восток, Россия и славянство”, так у него немедленно иссушается даже язык, чувствуется, что он “долдонит”. Хотя Леонтьев поселился вблизи Оптиной пустыни и в год своей смерти принял постриг с именем Климента (с оглядкой на отца Климента Зедергольма) и хотя он окормлялся у преподобного Амвросия Оптинского до последнего дня и последним напутствием Амвросия было – “не пиши, кроме самых крайних случаев”. Таким последним очевидным безобразием (против которого и надо было писать) Леонтьев назвал статью Владимира Соловьева “Об упадке средневекового миросозерцания^[143]”.

В молодости Леонтьев женился на гречанке, которая потом сошла с ума, поэтому почти все время он жил рядом с сумасшедшей^[144].

По благословению Амвросия Леонтьев должен был переехать в район Черниговского скита и окормляться у старца Варнавы. Это благословение он выполнил наполовину, то есть, переехал в Сергиев Посад, но остановился в Лаврской гостинице для длительного проживания и пока эстетически обустраивал свою комнату, пришел его смертный час. Когда Леонтьева исповедовал старец Варнава, то младший друг и ученик Леонтьева Анатолий Александров свидетельствовал, что перед исповедью он, находясь в полубреду, все метался между двумя идеями: “нет, мы еще поборемся” и “нет, надо покориться”.

(Конечно, одна из конструктивных идей Константина Леонтьева – это еще и попытка насильственного воцерковления русского общества. То есть, хотя бы и насильно, но запереть его в храме, так как уж очень оно разгулялось в своем безбожии).

Безумный Федоров – его построения на грани чистейшей патологии. Федоров был незаконным сыном князя Павла Ивановича Гагарина. Незаконным детям давали отчество и фамилию по имени крестного отца, поэтому он – Николай Федорович Федоров. Его основной труд “Философия общего дела” – это безумный проект о воскрешении человечества научными методами помимо Христа. То есть, он готов допустить Православие как традицию, но это Православие без Христа.

Федоров - поклонник вообще библиотечного подхода к делу, то есть должно быть сохранено всё. Один безумец обучил другого; его ученик – Циолковский. Федоров отдавал себе отчет, что все предки воскрешенные шаг за шагом, то есть сын воскрешает отца, дедушку; дедушка своего отца и дедушку (кого он помнит), то после всего тотального воскрешения это человечество где-то надо будет расселить и для этого-то и нужно завоевывать космос и космическое пространство.

Поскольку неизвестно, пригодны ли другие планеты для жилья, то их надо превратить в пригодные, а землю превратить в управляемый межпланетный корабль.

Федоров всегда определяется как мыслитель-одиночка; люди, которые как-то с ним соприкасаются, тот же Лев Толстой, немедленно становятся его идейными противниками. Но сторонник стоит противника. Лев Толстой с его насильственным опрощенчеством, стоит на том, что все библиотеки надо спалить. А ведь теперешняя РГБ (бывшая Ленинка) – это создание Федорова. Федоров всю жизнь был на государственной службе и был хранителем и главным библиотекарем библиотеки Румянцевского музея. Федоров – аскет; ходил босиком, раздавал зарплату. По преданию, он умер просто от простуды, когда какой-то из поклонников накинул на него в мороз шубу.

Классическая русская литература неминуемо питается идеями и неминуемо вбирает в себя идеи своего века, так же как грибы, например, вбирают из атмосферы все, что в ней есть.

Идеи Федорова как-то присутствуют где-то рядом с Чеховым, хотя тот, конечно, от них отгораживается то иронией, то умолчанием; впоследствии, за эти идеи ухватится Маяковский.

“Философия общего дела” – это еще и некоторая страшная пародия на славянофильство, так как это – соборность без Христа. Само славянофильство иссякло, но оно не выродилось. Последний серьезный славянофил И.С. Аксаков пишет Достоевскому – “тот только славянофил, кто признает Христа основой и конечной целью русского народного бытия; а кто не признает, тот - самозванец”.

Сегодня как раз и шел разговор о таких самозванцах. Но - говори на волка, говори и по волку. Уже после этих троих невозможно стало вернуться к предыдущему интеллектуальному нигилизму; не только к 60-м годам, но и к толстовщине. После этого философского пробуждения нельзя уже вернуться ни к неделанию толстовскому, ни к недуманию разных радикалистов. Более того, это все-таки напоминание, что “не хлебом единым жив человек” (Мф.4.4; Лк.4.4), что пока мы забыли о душе нечего думать ни о школах, ни о больницах, ни о голодных, то есть, это все существует, но не на первом плане.

Человеческая личность начинается с самосознания: кто мы и что мы.

Лекция №2.

Василий Васильевич Розанов: рубеж веков – рубеж менталитета. “Выходец из мерзости запустения”.

В романе Достоевского “Подросток” Макар Иванович дает напутствие Подростку и говорит ему так: “Ты, милый, Церкви святой ревнуй (а “мальчишка” 20-ти лет, почти безбожник), аще позовет время, то и умри за нее. Ты не бойся, это не сейчас; сейчас-то ты об этом не думаешь, после может подумаешь”.

Это сказано в 1876 году и проверяется легко по делу “долгушенцев”, а у Достоевского – “дергачевцев”, то есть “мальчишка” из “Подростка” 1856 года рождения. Розанов – ровесник “Подростка”, так как Розанов 1856 года рождения. Родился он в Костроме.

Стало быть – “аще позовет время, то и умри за нее” – это пророчество, обращенное именно к этому поколению, то есть поколению, рожденному сразу после Крымской войны; следовательно, оно относится и к Василию Васильевичу Розанову.

Розанов – младший ребенок в семье; отец (рано умер) – чиновник из разночинцев и мать из дворянского рода Шишкиных, чем она очень гордилась. Детей в семье много – Розанов ещё мальчик, а старший сын Николай закончил университет. После смерти матери Николай возьмет на себя воспитание всех своих братьев (сестра Вера умерла 19-ти лет). Как вспоминает Розанов – “Прекрасная Верочка умерла так рано и после ее смерти окончательно все потускнело, посерело и замусорилось”.

Брат Розанова Николай Васильевич только позднее приобретет некую ответственность, а в юности (Розанов помнит брата еще студентом) он таскал из дома даже детское белье на продажу - иначе не на что посещать публичный дом.

Надо вспомнить менталитет ребенка: ведь старший брат стесняется матери, а брата-карапуза нет.

Это настроение, которое формировало Розанова.

И другое настроение, что живут они по необходимости уединённо, потому люди окружающие отворачиваются от чужого горя. Как написал Лесков почти в эту же эпоху, что “это подлое, но очень практическое правило” (точно так же отворачиваются от заразных болезней).

Розанов рассказывает, что какие-то старые-престарые связи, может быть, ещё при жизни отца или, может, какое-то дальнее родство, но в этой же Костроме есть хорошие благополучные знакомые и его отводят к этим благополучным знакомым, чтобы хоть немного ребенка утешить; а ребенок не утешается.

И тут проявилось первое дарование. Многие люди все-таки желают лучшей жизни, лучшего места, то есть, как в Евангелии – люди занимали первые места (см. Лк.14.7). А есть люди, которые имеют дар – стремиться только на свое место, то есть каким-то немыслимым чувством, не зная Писания, не зная Бога (въяве), но каким-то тайным чувством они чувствуют гармонию божественного домостроительства, они чувствуют тайну мира и они страшатся ее нарушить.

Розанов вспоминает, что когда его отводили к этим знакомым, где все чисто, выкрашено и так далее, а он стоял и смотрел на все это благообразие (притом именно стоял, держась за какой-то стул) и плакал. Хозяин дома, чтобы утешить ребенка, показывал ему альбом с какими-то средневековыми рыцарями, а я, говорит, хотел домой. Дома, говорит, “были сор, ссоры, курево, квас и постоянная опасность быть высеченным”.

Третий, тоже характерный эпизод. Мать Розанова была верующей: она была измученным, но искренне верующим человеком. Он ей иногда читал те еще “жития для народа”, например, Гурия, Самона и Авива, сам, правда, не всегда помнил, Самон или Симон. Но, предчувствуя конец, мать посылает ребенка к священнику и, причем, к своему духовнику – мол, сбегай, Вася, к отцу Александру, исповедаться и причаститься хочу. Мальчик бежит к священнику, а тот с раздражением отвечает – я же ее две недели назад исповедовал и причащал (в синодальный период говели один раз в год). А мальчик продолжает – очень просит, сказала, что скоро умрет. Так ведь две недели, сказал священник с раздражением и так и не пришел.

Мальчик все рассказал дома. Мать ничего не сказала и вскоре через несколько часов умерла.

Вот откуда берутся антиклерикалы, вот откуда берутся антиклерикальные настроения и вот откуда берется улюлюканье; когда “потянут”, так сказать, то лучшие люди никогда не возмущались – заслужили – не я, так мой собрат, а ответственность у нас круговая.

Об этом Розанов и напишет, что “я вышел из мерзости запустения – написать бы вот на моей могиле – “выходец из мерзости запустения””.

Розанов XX-го века, оглядываясь на прошедшее, давно прошедшее (plus quam perfect), и на прошедшее, недавно прошедшее (перфект и имперфект), сказал так, что “до знакомства с домом “бабушки” (Александры Адриановны Рудневой – матери его второй жены), вот откуда взял вторую жену, мир был для меня не космос^[145], а хаос, а в иных случаях просто дыра. И вот я встретил дом, где-то на окраине в Ельце, и уже дальше начиналось “за Сосну”, где все было благородно. Вот с этой бедностью, с этими грустными, без конца грустными воспоминаниями, я увидел благородных людей и благородную жизнь. Они нуждались во всем: в дровах к первому числу, в судаке к обеду. Но они были счастливы; они были счастливы тем, что ни против кого не грешат, то есть никому не завидуют и не против кого не виновны”.

Таким образом, мир был хаос и в решительном случае – дыра. Дальше начинается другое. В XX-м веке Розанов будет оглядываться и понимать, – чту было там. Ещё в Костроме его отвели в гимназию и в первом классе ему сообщили следующую истину в последней инстанции: я – человек, хотя и маленький, но у меня 24 ребра и 32 зуба. Ничего не было сказано не только о Христе, но даже и о малой родине: что вот у нас течет речка Свияга, что вот у нас Кострома, что вот у нас Ипатьевский монастырь, из которого, хоть и номинально, но пошла нынешняя династия и так далее.

“Как Символ веры, как глаголы свыше я услышал – я человек, хотя и маленький, но у меня 24 ребра и 32 зуба”. Именно из таких гимназий и выходили безбожники.

После смерти матери старший брат забирает младших и они перебираются в Симбирск. Розанова отдают в симбирскую гимназию и в этой гимназии каждую субботу учеников водят к портрету царя и каждую субботу заставляют петь “Боже, царя храни”. (Из такой гимназии выходят революционеры). Это было нужно инспектору гимназии и директору гимназии, чтобы выслужиться перед губернатором Еремеевым.

В результате такого подхода у детей постепенно развивался нигилизм и Розанов это вспомнил. Розанов прекрасно знал, что люди учатся всю жизнь и поэтому нисколько не смущаясь напишет, что, учась в университете, он на лекциях “ковырял в носу”, а отвечал по шпаргалкам.

Но в университете, где-то на последнем курсе, брат показал ему одну редкую публикацию, что ведь и Николай I не одобрял этого ежесубботнего пения – “вот как-то он шел по дворцу и заглянул в одну комнату и увидел, что там великие княжны-подростки^[146] поют хором “Боже, царя храни”.^[147] Он остановился на пороге, дослушал их до конца, а потом подошел и сказал ласково и строго, что вы хорошо пели, и я уверен, что это из доброго побуждения, но удержитесь вперёд. Это священный гимн, который поют и редко по очень серьёзному поводу”.

Розанов свидетельствует, что у нас всякая толпа по поводу и без повода поет “Боже, царя храни”.

Стало быть, Симбирск – это родина его нигилизма. Позднее старший брат нашел место повыгоднее и все они переехали в Нижний и гимназию Розанов закончил в Нижнем Новгороде.

Таким образом, детство и юность Розанова прошли в Поволжье, то есть Кострома, Симбирск и Нижний Новгород (прямо по местам Островского: Кострома – это Калинов, Нижний Новгород - Бряхимов).

Потом Розанов поступит в Петербургский университет и, к частью, в этом университете он потихоньку будет попадать в хорошие руки. Розанов в гимназии несколько раз оставался на второй год, до такой степени, что когда заканчивал гимназию, то уже давно был военнообязанным. Поэтому брат отправил его к воинскому начальнику, который его долго ругал, а потом сказал – напишите такое-то прошение и подпишите задним числом (за 2-3 года).

Поэтому позднее, оглядываясь назад, Розанов понял, что эти слова о “полицейском государстве” в России сильно преувеличены. Что на самом деле полно хороших людей, но как-то так поставлено дело, что этот нигилизм, разраставшийся еще в детстве, не видел хорошего.

Точно так же, в провинции, когда читали петербургские журналы Благосветлова^[148], например, или Стасюлевича “Вестник Европы”, то есть “господ с направлением”, то они были уверены, что это пишут какие-то пьяные гимназисты, и что это всё у них – “с товариществом, с простотой и с бедностью”.

Но когда Розанов приехал в Петербург, то увидел, что у Благосветлова не просто двери черного дерева, а с золотой инкрустацией и что при дверях у него стоит швейцар-негр, выписанный прямо из Африки. Он увидел, что даже государственный контролер Тертий Иванович Филиппов в оппозиции, а его протеже Кутлер^[149] с большим сочувствием говорит “о взрывчатых коробочках”.

Студенческие годы Розанова пришлись на 1 марта 1881 года, то есть убийство Александра II. Но еще в 1880 году Розанов совершил поступок, который повлиял на всю его жизнь, на весь его менталитет, но он же его и вразумил. Розанов женится на Аполлинарии Сусловой - только за то, что она была любовницей Достоевского (причина в том, что в 40-е – 50-е годы XIX-го века национальный менталитет начинает съедать литературщина).

Аполлинария Суслова 1843 года рождения, а он 1856 года, то есть он женится на женщине на 13 лет старше, уже очень пожившей, очень, как говорили при Советской власти, “помятой при выгрузке” (Розанову - 24 года, а Сусловой - 37 лет). Как бы “дыра” в его жизни делается все более зияющей, и он начинает уходить в свое писание. Розанов начинает писать сразу после университета и вступает собственно в литературу как философ и издает трактат (толстый) “О понимании”^[150].

Трактат “О понимании” – это “думать, думать, думать – этого всегда хотелось”, но в области практической жизни у Розанова была сплошная дыра. Суслова уже в зрелые годы была невозможного характера, да и в молодости была тоже не из легких. “Игрок” Достоевского с этой Полиной – весь с нее.

Дурной характер бывает по разным причинам, так как это - некое ведьмино свойство (ср. повесть Достоевского “Вечный муж”^[151]). То есть это как раз из того же разряда, что и Наталья Васильевна. Они могут быть без всякой красоты, но тут – особый дар, это дар “владычества”. Дар владычества Достоевский уже после всего увидел, изъял, как бабочку на игле, и рассмотрел.

У всякой живой души, во всем потомстве Адамовом есть воля естественная, которая может быть очень развращённой, и есть воля выбора. Поэтому против этого дара владычества лекарством является – выйти честно замуж за человека, который сильней тебя; но это надо выбрать. (Суслова всегда каким-то звериным чутьем ищет человека в “несчастье”).

Другое. В результате исповеди, причащения, внутренней работы над собой – постепенно это качество преображается: оно остается как твердая воля, как обаяние, как умение, так сказать, пользоваться своим преимуществом; но оно перестает быть бесовским качеством.

Розанов, во всяком случае, всего этого не увидел; он увидел, как эта ведьма вцепляется всеми ногтями в лицо (это был ее один из излюбленных приемов). Но конец вышел не совсем ожиданный, то есть, и враг не дремал (по Божьему попущению): он просто подставил Сусловой еще одного мальчика – ученика Розанова, который был уже преподавателем гимназии.

Суслова и сбежала с этим “гимназистом”, а возвращаться было некуда. Розанов вскоре переехал - и переехал в Елец.

Развод Розанова был узаконен только на Поместном Соборе 1917-1918 года (Суслова не давала развода). Доказывать прелюбодеяние было очень муторно,^[152] так как надо было добывать улики прямым путем с помощью свидетелей. И этим дело безнадёжно захламлялось.

Впоследствии, когда уже Розанов жил в Петербурге, к нему пришел порядочный человек, сапожник, который пришел к нему советоваться, так как он случайно женился на дочери швейцара из очень высокопоставленного дома. И этой девчонке, которая была уже не девственницей, родители говорили, что “ты хоть постой за венчаньем, а потом делай что хочешь”. Расписавшись в церковной книге, она немедленно завела себе любовника, а мужа оставила ни с чем. Муж-то и пришел к Розанову за советом и Розанов был вынужден ему засвидетельствовать, что “святая Церковь развода вам не даст”. Потому что это тягостная для Церкви связь с государством приводила к тому, что каждая бумажка, которая прошла, так сказать, нумерацию, она сразу становится как бы законом.

И началось это даже не в синодальный период, а началось в эпоху Константиновскую. Василий Великий внутренне этому сопротивляться не мог, поэтому в каноническом послании Василия Великого читаем, что “прелюбодеяния жены достаточно для развода, а прелюбодеяния мужа не достаточно”^[153]. В эпоху Василия Великого действует Римское гражданское право. По Римскому гражданскому праву при разводе жене возвращают ее приданое, а если жена – бесприданница, то ей ничего не полагалось.

Розанов переезжает в Елец преподавателем гимназии, но его жизнь опять “замусорилась”. То есть, приятельские сборища, игра в карты и постоянные папироски – Бога в его жизни нет. Но в безбожии Розанов разочаровывается тоже в университете, то только как бы с конца – вот, мол, “Бог тяжелым утюгом гладит человека и разглаживает морщины”, но опять об этом он догадается в XX-м веке (1912 год).

А пока получилось в высшей степени промыслительно и по внешнему взгляду почти случайно. Его приятель по гимназии жил “на квартире” в доме, где была бабушка лет 55-ти, где была ее дочь, молодая женщина, лет 27-ми, и где была 7-летняя девочка Санечка. Однажды Розанов застал, когда молодая женщина плачет над гробом чужого человека – над квартирантом. Он вздрогнул; прямо по Аристотелю, жизнь началась “с удивления”, что оказывается, можно плакать над гробом чужого человека, оказывается, что слезы есть.

С этого момента Розанов начинает опоминаться и именно как блудный сын, начинает медленно-медленно приходить в себя. Они знакомятся с этой молодой женщиной, и он ей рассказывает о себе все, а она ему. Ее “всё” заключалось в том, что она впервые полюбила 14-ти лет и, притом, в 14 лет ее взяла из гимназии мать, потому что ей поставили по поведению четверку. Ей не понравилось, что учитель как-то сильно наклоняется над ее партой, и она стала смазывать край парты чернилами, поэтому и поставили четверку по поведению. Так как у бабушки были взгляды старозаветные, поэтому для девочки четверка по поведению – это что-то из ряда вон выходящее (намёк 7-ю заповедь).

С 14-ти лет она полюбила своего первого мужа и сказала, что “с 14-ти лет я положила веру в этого человека“, а в 17 лет их обвенчали. Со своим мужем Михаилом Бутягиным она, видимо, была знакома с детства. (Муж уже к этому времени поступил на службу, а был братом её подруги по гимназии).

Идет, как пишет Розанов, “волшебный роман”, который длился года четыре: рождается девочка и в честь бабушки ее называют Александрой. Молодая женщина (девочка-жена) была расположена к дяде Дмитрию Адриановичу, к сестре мужа Лизе Бутягиной и к другим родственникам, а к матери равнодушна.

Но вот её муж начинает слепнуть, слепота усиливалась, лечение не помогало: он коротко и буйно помешался и умер. Она 21-летней осталась с двухлетней дочерью, причем без средств – пенсии муж не выслужил. Затем начались грустные воспоминания, нужда, девочка растёт и, главное, вся жизнь затянулась как бы “серым флёром”, и впереди для себя она ничего не представляет и ничего не ждет. А счастливы они, потому что никому не завидуют и даже не думают, почему другой счастливей нас и “за чту нас так”.

После того, как они друг другу во всём признались, они ещё поменялись крестами: Розанов говорит, что в меня вошла часть ее души, спокойной и ласковой, а в неё – часть моей.

Мать очень быстро догадалась обо всём и тут началась дружба молодой женщины с матерью. Во-первых, дочь от нее не скрыла, что Розанов женат. По-настоящему церковным человеком была бабушка и она пошла исповедоваться к своему духовнику, соборному протоиерею, и тот сказал – всё, что угодно, но не бросать как есть, потому что после твоей смерти, например, они будут жить “так”. Поэтому всё что угодно, но что-то, засуча рукава, делать.

Выход нашел брат покойного мужа Иван Павлович Бутягин, который сказал, что “я мог бы обвенчать за закрытыми дверьми Варвару Дмитриевну и Василия Васильевича”. Рядом сидит благочинный и говорит – “да разве можно, женатый человек, ты о чём?” А он в ответ – “отец протоиерей, я знаю каноны так же хорошо, как и Вы. Я ничего не должен знать об их прошлом и настоящем, кроме одного – я должен знать свободное согласие обеих сторон”. Тот посмотрел так внимательно и истово и сказал, что “по канонам, конечно, так”. (По правилам синодальной эпохи человеку (служащему), чтобы жениться, надо было получить разрешение начальства).

Иван Павлович обвенчал их; так как был настоятелем домового храма сиротского приюта, то и обвенчал их в этом храме в каникулярное время, когда нет никого. В качестве свадебного подарка он подарил Розанову требник, по которому их и венчал.

Став мужем и женой, они договорились предварительно, что он немедленно возьмет себе перевод в другой город той же губернии; и Розанов переводится в Белое. Варвара Дмитриевна опять не роптала. Она говорила так: “Бог не дал мне твоего имени, а подписываться старым мужним я тоже не могу и не должна”. Поэтому она подписывалась одним крестильным именем – Варвара, а он смеялся, что так подписываются члены царской фамилии.

Началась новая жизнь и, притом, началась и его литературная новая жизнь. Он, вдруг, с этим счастьем, которое она ему дала, почувствовал всплеск творческих энергий; и выходят одно за другим: “Сумерки просвещения”, то, что он посвящает “нашим несчастным гимназистам”; “Литературные изгнанники”, о таких людях, как Страхов, как Константин Леонтьев.

В отличие от левых деятелей, вроде Благосветлова, он пишет о людях, у которых вся жизнь, “как несчастье и горе”; он сделался до такой степени отзывчив на чужое горе, что это сразу же пошло в его писания. Розанов сделался творцом абсолютно новой формы (ближе всего по литературному облику к нему Иоанн Шаховской). Розанов пишет как бы полу-публицистику, полу-философию, где-то немного социологию; но он пишет перед лицом вечности, на фоне вечности и в том свете, который мы назвали “В свете Христовой правды”.

Путь в Церковь у Розанова, конечно, пошел через второй брак. Как он вспоминает про Варвару Дмитриевну, “что когда она не разговаривала со мной, она молилась. И столько времени видеть перед собой молящегося человека - как бы это могло меня не воспитать”. Потом уже он замечал многое другое. Например, то, что Варвара Дмитриевна всегда вставала на полчаса раньше его, а он привык работать по ночам; и прочитывала то, что он написал за ночь. У нее было чутьё; она не понимала по существу, то есть, какие там у него аллюзии и так далее; но она слушала тон и где чувствовала энергию, как бы горение и мысли и чувства, то ничего не говорила; а если чувствовала, что написано вяло и без огня, то она говорила, что “у тебя язык заплетается“. Розанов прислушивался к этому и начинал переписывать.

Именно тут совершается настоящий брак во Христе. Некоторое время они живут в провинции, но Розанов уже приобретает всероссийскую известность, и, наконец, они переезжают в Петербург. Более того, он сообщает о своем семейном положении первенствующему члену Синода митрополиту Антонию (Вадковскому). Антоний Вадковский не посрамил имени Русской Православной Церкви – он преподал им свое благословение (тайное) и убрал исповедь-свидетельство Розанова в несгораемый шкаф. Промыслительно то, что эта бумага пережила революцию, пережила все гонения, все эвакуации и уцелела – ее достали в 1996 году.

Розанов в Петербурге пытается как-то оформить брак, потому что его дети, как незаконные, получают отчество по имени крестного отца и фамилию, образованную из имени крестного отца. Например, его любимая дочь Таня писалась до 1918 года – Татьяна Николаевна Николаева, так как крестным был Николай Николаевич Страхов.

Розанов в это же время пишет двухтомник “Семейный вопрос в России”. Этот труд стал таким человеческим документом, что его читали все члены философско-религиозных собраний и значительная часть депутатов Всероссийского Поместного Собора. Целых три положения Собора касаются семейного вопроса и, в частности, бракоразводных дел. (Против выступал Вениамин Федченков, но не смог найти себе союзников даже среди крестьян).

В 1896 году от знаменитого издателя “Нового времени” Алексея Сергеевича Суворина окончательно уходит Чехов; и как бы Суворин в свою любовь вместо Чехова принимает Розанова. Надо сказать, что Розанов не посрамил его упования и остался верен ему до последнего его вздоха^[154] и посмертно тоже. То есть, Розанов пишет в “Новом времени” и пишет много.

Казалось бы, что Розанов вступает в тот фазис, о котором ранее он не мог даже мечтать, то есть постепенно он становится не просто не зависимым писателем, а что-то вроде властителя дум.

Лесков, например, не выдержал остракизма левой интеллигенции, а Розанов его не замечает. Чуковский и Горький ему напишут, что “Вы затравлены”, а он в ответ – “я это совершенно не замечаю, вот засел за нумизматику и хоть трава не расти”. Розанов становится и замечательным нумизматом и имеет деньги на приобретение старинных монет (в банке 35 тысяч).

В 1891 году скончался Леонтьев и Розанов налаживает отношения с его учениками: Говоруха-Отрок, Анатолий Александров; а позже - Флоренский (в 1903 году). Начинает внимательно читать и пускать в хороший оборот славянофильскую мысль. Поэтому Розанова иногда относят к поздним славянофилам. (Вообще славянофильство настолько разнохарактерно, что какие-то ограждения могут быть только внешние, то есть, славянофильство – это то, что не западничество).

Но Розанов начинает изучать чужую уединённую мысль. В своё время (недаром он всю жизнь учился) он хорошо проработал Герберта Спенсера; после этого мысленно схватил его полное собрание сочинений и швырнул в самый дальний угол комнаты. Потом точно так же Розанов забракует Шопенгауэра, притом, даст свой критерий – “независимо от масштаба этого мыслителя, он для русского общества не полезен, так же как и Ницше”. Розанов напишет в 1912 году – “Вошел в моду Шопенгауэр и пессимизм стал фразой; вошел в моду Ницше и антихрист заговорил тысячью лошадиных челюстей”. (Модное сочинение Ницше не “Заратустра”, а “Антихрист”). Даже у Блока, человека уже другого поколения, (1880 года рождения) можно найти, что, мол, “у нас за плечами имена Толстого и Ницше, Вагнера и Достоевского”.

Розанов знакомится с Владимиром Соловьёвым и потом много про него напишет; знакомится с Толстым и сделает вывод – “даже при гениальности, умным-то человеком быть не мешает”.

Розанов среди своих друзей и современников обнаруживает “литературных изгнанников”. Какого-нибудь Шперка, который умер молодым, почти ничего не опубликовав. То есть, Розанов был внимательный мыслитель.

Наш рубеж веков, можно сказать – это начало преобладания внимательных, думающих, рассуждающих, вдумчивых людей. Насколько наши 60-е, 70-е, 80-е годы – время каких-то тостов, собраний, каких-то пустопорожних речей, настолько отличается начало века. Почему стали возможными философско-религиозные собрания: их первое качество – всем хотелось больше слушать, чем говорить. К рубежу XIX-XX-го века, наконец, относится проснувшееся в русском обществе умение слушать. Такой же вдумчивый, уединённый мыслитель Романов, он же Рцы^[155], знакомится и сближается с Розановым.

Рубеж веков немного напоминает наше брежневское время, когда “по кухням”, то есть в интимной, неофициальной обстановке, люди учились общаться друг с другом, выслушивать друг друга, развивать какие-то философемы, давать собеседнику договорить. Словом, когда из жизни ушел митинг и, в том числе, митинг диссидентский, пришло искусство рассуждения, а вслед за ним придёт искусство медленного чтения.

Лекция №3.

Религиозно-философские собрания. “Мучительные темы” Василия Васильевича Розанова.

Религиозно-философские собрания начались в октябре 1901 года и Розанов был в числе инициаторов. Инициаторы религиозно-философских собраний следующие: Мережковский Дмитрий Сергеевич, Философов Дмитрий Владимирович, Розанов Василий Василевич, Валентин Александрович Тернавцев, Миролюбов – издатель “Журнала для всех”.

Миролюбов был из среды духовенства и, притом, направлял их событийно; и сумел выяснить ситуацию о том, что надо начинать с Победоносцева, так как без участия духовенства собрания расколются на этакие интеллигентские “междусобойчики”; а без визы Победоносцева не только духовенству, но и учащимся духовных академий такие собрания пришлось бы посещать только нелегально.

Победоносцев всегда был “против всего”, но здесь он как-то вдруг отнёсся очень внимательно к людям, захотел с ними поговорить.

У Пушкина в “Онегине” сказано – “Все предрассудки истребя, мы почитаем всех нулями, а единицами себя”. Так вот, ужасный порок Победоносцева состоял в том, что он всех почитал “детьми”, а “взрослых людей” исчислял буквально на пальцах одной руки. Взрослым он считал Достоевского, но Достоевский уже 20 лет как скончался; взрослым считал друга своей молодости Ивана Сергеевича Аксакова; и только от этих людей Победоносцев принимал какие-то серьёзные взрослые слова.

Но в данном случае, когда инициативная группа пришла к нему, то он их выслушал, как-то так задумался и задал один сакраментальный вопрос: “А вы знаете ли, вообще, господа, что такое Россия?” И сам же на этот вопрос ответил: “Ледяная пустыня и ходит по ней лихой человек”.

Без понятия того, что Победоносцев предварительно отчаялся, а только потом стал тем, кем он стал, - без этого Победоносцев абсолютно не понятен. Он-то понимал, эти все, так называемые, детски верующие – это будущие “стеньки разины”.

Победоносцев дал свое согласие и отправил к митрополиту Антонию (Вадковскому), то есть Петербургскому, Первенствующему члену Синода, человеку редчайших личных качеств в смысле доброты, понимания, внимания; действительно, пастырь. И он воспитывал пастырей. Но его настоящий воспитанник получился один – Сергий Страгородский (будущий патриарх).

Митрополит Антоний Вадковский поставил условие, что председателем, и притом бессменным, религиозно-философских собраний будет Сергий Страгородский, только что хиротонисанный – епископ Выборгский, третий викарий Петербургской епархии и ректор Петербургской Духовной Академии.

Председательство Сергия и предопределило успех религиозно-философских собраний; то есть, как они потом сами скажут на торжественном акте, разъезжаясь на летние каникулы, что “дух пастыря почил на пастве. Всем хотелось больше слушать, чем говорить”.

Дух Сергия – это не просто уважение к чужому мнению, а к чужому духу, внимание к чужому духу, то есть “своего не искать, а чужое беречь”^[156] (из приветственной речи на религиозно-философских собраниях) – любовь не ищет своего.

Это проявилось и в последующей деятельности Сергия: как председатель религиозно-философских собраний – это пастырь русской интеллигенции; как Местоблюститель патриаршего престола – Божий ратник, всё претерпевший. “Своего не искать, а чужое беречь” – это и есть метод Сергия.

На религиозно-философских собраниях в числе прочего звучали и “мучительные темы” Розанова, в которых он вошел уже во всю мощь, так сказать, примерно с 1898 года. Мучительные темы, за которые в карикатурах его называли “половых дел мастером”.

Но ни одна карикатура до сих пор никого и ни в чем не убеждала, так как для того, чтобы хотя бы рассмеяться над карикатурой, надо быть внутренне убежденным в том же.

Ещё до открытия религиозно-философских собраний выходит двухтомник Василия Васильевича Розанова “Семейный вопрос в России”. “Семейный вопрос в России” – это, собственно, “два кирпича”, которые состоят из очерков газетного типа и характера. Очерки очень разные: об убийстве незаконнорожденных детей, о самоубийствах, о травле и так далее. Словом, Розанов становится апологетом своей темы. Тема о семье, браке, женщинах, мужчинах и так далее, то есть мучительные темы Розанова, становятся для Розанова очень важными.

Другая кардинальная тема Розанова – тема России и русской государственности; Розанов мимолетно пропускает такую мысль, – почему мы помогаем революционерам? Вопрос, который встал и впоследствии, для Солженицына, например. Розанов на него отвечает так. Один его ответ как бы расхлябанно-педагогический, точнее, псевдо-педагогический, - “Ну что ж, молодежь, она и борется, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало” (“Мимолетное”).

Другой, уже серьёзнее – “молодежь, конечно, борется, а я люблю турниры”. Почти с той же интонацией, что я люблю петушиные бои и что всё-таки не так скучно от этого в нашей России. То есть, это все – развлечение, игра. Игра, например, спрятать их дурацкие прокламации, которые сам читать не будешь, спрятать шрифт, которым они набирают свои произведения. Главное, что? потом Розанов отследил в этих революционерах - холодное и жестокое предательство ко всему, что относится не к ним, то есть ко внешним по сравнению с ними.

В этих “ответах” Розанов “шутлив”, а в своих мучительных темах он всегда серьёзен. Розанов по этому вопросу писал много. Кроме двухтомника “Семейный вопрос в России” был третий том “Семейного вопроса в России”, не изданный до сих пор.

Эту тему Розанов вставлял и в свои лирические произведения. Лирических произведений четыре: “Уединённое”, “Опавшие листья”, (короб 1-й и 2-й), “Мимолетное”.

“Опавшие листья” (короб 1-й и 2-й), написаны в разной тональности и их можно рассматривать как два разных произведения.

Розанов был лирическим поэтом в прозе и по сравнению с тургеневскими стихотворениями в прозе (дешевая риторика), это, конечно, - более взрослое произведение. (Эту форму впоследствии хорошо усвоит и воспримет архиепископ Иоанн Шаховской).

Какие же его мучительные темы?

1. Тема развода. Розанов испытал ее на собственной шкуре. Уже в первом томе “Опавших листьев” он внутренне примеряется и к церковным обыкновениям и к этим препятствиям, которые мы рассматривали у Льва Толстого в пьесе “Живой труп”, которые чинит синодальная практика.

Любопытна его аргументация. Розанов понимает цель христианской жизни, то есть стяжание Святого Духа, но он только это называет своим самодельным термином - “святостью в себе” и “духом пророчества и первосвященства”.

Розанов рассуждает так, что “без этого “духа святости в себе” - иное дело апостол Павел; вот “он бы поступил как Павел, по правде – осудив ту и оправдав эту”.

А им, нынешним, то есть Владимиру Богоявленскому, Антонию Вадковскому, Сергию Страгородскому, Константину Победоносцеву без этого “духа святости в себе” - как им пошевелиться?

Как они должны рассуждать? Например, вот “меня ещё не подкупят, а моего преемника? А если подкупят? И будет жизнь повиноваться не закону, а подкупу, не формализму, а сулящему; и развалится жизнь”.

Розанов рассуждает так, что природа всех этих разнообразнейших явлений может быть очень разная. И всякий раз всё-таки необходимо вопрошание, необходимо всё-таки взыскание воли Божьей (здесь и теперь) в каждом конкретном случае. Если этого нет, если правило одно на всех, то пусть лучше оно будет строгим.

Заканчивает он словами: “Аминь и мир”.

(…Сам Розанов поступил так. Поскольку он венчался за закрытыми дверьми, то изложил своё дело во всех подробностях Антонию Вадковскому письменно).

Розанов всегда настаивает на необходимой конкретике, но мучительная тема для него не только развод. Мучительные темы – весь комплекс, в частности, девство вступающих в брак, обоюдное. Общепринятая мораль требует-то девство для одной стороны, только женской.

2. Проблема проституции - и проституции не ради куска хлеба, а проституции по убеждению – это тоже тема Розанова. И все эти темы звучали на философско-религиозных собраниях. Здесь действительно нужен был пастырский дух Сергия, чтобы “своего не искать, а чужое беречь”.

С подачи философско-религиозных собраний кое-какие меры и с правительственной стороны были приняты. Во всяком случае, для незаконнорождённого ребёнка был принят закон, что, он наследует фамилию матери, если она того пожелает, ее состояние, если она не захочет кому-то другому его передать, то он является законным прямым наследником. Закон “О матерях-одиночках” будет принят в 1904 году, проработанный и с подачи философско-религиозных собраниях.

Мучительная тема Розанова – это все виды полигамии или полиандрии, то есть многократная измена мужа и жены. А также вопрос о том, что сейчас повыветрелось, а в начале XX-го века было обычным явлением в крестьянской массе, то есть попытка мужской стороны торговать своей женой.

С подачи философско-религиозных собраний и литературной деятельности Розанова эти темы были вынесены на Всероссийский поместный Собор 1917-1918 годов. В частности, определение Собора о попытке такой торговли говорит, что в этом случае требуется немедленный развод. А также то, что если одна из сторон уже заключила новый супружеский союз, то первый церковный брак расторгается незамедлительно и новый брак венчается.

3. Розанов рассматривает не только “комплекс Электры”^[157], так как это рассматривает и социальная психология, а проблему девического ожидания. Он прямо спрашивает – сколько можно сидеть у окна: до 30 лет, до 35 лет или до того, когда “обычные женские” прекратятся.

Здесь Розанов и рассматривает известную историю дочерей Лота^[158]. “Нет никого, кто вошел бы к нам по закону всей земли, так поступим так – напоим отца нашего вином и спим с ним”. Как рассуждает Розанов, что “это сказала старшая и благоразумнейшая из сестёр, а младшей оставалось только послушаться”.

Это ветхозаветное место комментируется святыми отцами, комментарий принят в церковном Предании, но совсем с другой стороны. То есть, что уединение и пустынножительство далеко не всем полезно: Лот в Содоме был праведником, а в пустыне оказался немыслимым кровосмесителем, то есть самым отчаянным грешником и он каялся в этом грехе (Аврааму).

В этом эпизоде Розанов обращает внимание на другое, что обе девушки с одного раза забеременели, то есть Бог благословил, обе девушки оказались родоначальницами целого народа: от Моава, сына старшей сестры, пошли моавитяне; от другой сестры пошли амонитяне, что, как справедливо замечает Розанов, “далеко не с каждой беременной девушкой случается”.

И отсюда он делает вывод, что вот такое, так сказать, отстаивающее себя, воинственное размножение, Богу приятно, но Господь не хотел, чтобы это повторялось. С другой стороны, это отстаивающее себя самоутверждающее, воинственное размножение – оно не вопреки воле Божией. Тут у Розанова, конечно, главный огрех в том, что здесь всё-таки речь идёт о Ветхом Завете, когда Спаситель ещё только должен был придти и человечество ещё не знало личного спасения, а только через потомство.

Постепенно у Розанова начинается крен к Ветхому Завету и в Ветхом Завете (тут прав протоиерей Георгий Флоровский) он выбирает то, что ему ближе и то, что ему подходит по его тематике.

Хотя нельзя, конечно, отрицать того, что вся мораль Ветхого Завета двойственна и по своей конкретике и по своим нравственным основаниям.

4. Но всё-таки этот библейский сюжет для Розанова – это не более, чем иллюстрация, а он всё-таки мучительно ищет ответа: может быть, ребёнок, уже зачатый без законного брака (кому нужна 35-летняя), чтобы по крайней мере как-то считался законным. Или у него есть ещё наработки в смысле такого сватовства, которое возводится в степень общественного и, отчасти, государственного принципа. То есть, каким-то образом государство, но особенно общество, с помощью каких-то механизмов, каких-то “приводных ремней”, должно такое замужество как-то обеспечить.

Розанов останавливается в этом вопросе, так как ещё во времена “Анны Карениной” (70-е годы XIX-го века) русский обычай сватовства считался чем-то безобразным, над чем смеялись все. Розанов из примеров находит только либо то, что практикуется для белого духовенства, то есть быстрое сватовство и быстрая женитьба перед рукоположением,^[159] либо внимание матерей.

Тут Розанов рассказывает как бы вставную новеллу, что в семье трое детей: старшая сестра, сын-гимназист и младшая сестра – почти подросток. Гимназический дом посещают три приятеля (гимназиста), один влюбился в старшую сестру и тогда, как закон психологической компенсации, в него влюбилась младшая (такие сюжеты встречаются и у Мопассана). Мать понаблюдала, понаблюдала, призвала к себе гимназиста для приватного разговора и спросила его:

– Вам нравится моя старшая дочь?

- Да.

- Если и нравиться, то не неотвязно. Знаете что, женитесь-ка Вы на младшей, она Вам и по возрасту больше подходит.

Тот согласился, потому что, как и многие мальчишки (почти), он влюбился ещё и в атмосферу их дома, в этот чай, в эти разговоры и так далее.

А так как гимназистам жениться нельзя, то мать сама поехала к гимназическому начальству, договорилась – гимназисту разрешили заключить тайный брак с тем, чтобы продолжать учебу.

Через три года в молодой семье было уже два ребёнка и, как выражалась мать семейства – любительница демографии, что и “дочь моя ещё чистая, с неиспорченным воображением, и отец свеженький, не истасканный и вы посмотрите, какие дети”.

Старшая дочь через два года тоже вышла замуж, но она была высокая, крупная и, как замечает Розанов, у таких сила пола уходит на рост, а у маленьких и худеньких – сила пола уходит в “стрелу пола”.

Такие сюжеты и есть “сюжеты Розанова”. Розанова надо чувствовать “около души”, потому что иначе его можно и не понять.

5. Из области мучительных тем для Розанова (а мучительные темы у него как бы продолжаются и продолжаются) была тема, что когда супруги друг другу смертельно надоедят, то иногда супружеская измена приводит к тому, что вспыхивают остатки прежних чувств и они кое-как дотягивают свою супружескую жизнь в “сносном счастье”. (Кстати, классический пример – история Герцена 1850-1852 годов – В.Е.).

6. Разные возрасты. Тема “разницы в летах” - она тоже нужна Розанову. И любопытная тема, где Розанов переходит из области психологии в социальную психологию, - это тема так называемых урнингов. Это, по всей вероятности, - неологизм (от английского - добывать). Урнинг – это женщина с мужской психикой. И наоборот, мужчина с так называемой женской логикой, то есть с многими психическими и психофизическими женскими чертами, - мужчина-урминг.

Что касается женщин-урнингов, то Розанов не дожил до Советской власти, когда как раз только урнинги и поощрялись (до войны) – этом мужские специальности для женщин, которые совершенно к этому не приспособлены, чуть ли не открытая военная служба для женщин (в гражданскую войну - реальная).

Примеры Розанова поразительны.

Например, Мария Кюри. Она знала главное, что ей нужно разделить сульфат бария от сульфата радия.

С ними всегда жил свекор, то есть отец мужа – Кюри-старший, который был в качестве няньки для двух дочерей, а она только и занималась тем, что соосаждала. Даже платье, чтобы поехать в мэрию и расписаться (то есть гражданская регистрация брака), ей заказывала её старшая сестра; и платье для защиты диссертации тоже. То есть, бабы нет, а существует (с некоторыми признаками женщины и с хорошими волосами) - мужик.

Эта мужицкая психология весьма распространена. Она распространённая именно так: “Господа, на сходку”; “господа, вот этого профессора освистать”. Поэтому такие женщины-мужики втайне - и привлекают женщин и, притом, это может быть и лесбиянство. Чаще всего, если это здоровая баба, то ничего не будет. Хотя у Марины Ивановны Цветаевой (классический урнинг) с возрастом и это проявилось (Софья Парнок (переводчица) и вдова Скрябина Татьяна Федоровна – ее любовницы конца 1910-х – начала 1920-х годов).

Розанов на примерах сюжетов Ветхого Завета (Руфь, Рахиль) открывает страницу социальной психологии. Впоследствии она становится и страницей литературы. Но Розанов подходит к этому вопросу и как философ.

7. Кстати, Розанов лично знал Григория Распутина, и его свидетельство о Распутине сразу нас вводят в существо этого феномена. Распутин, конечно, был, прежде всего, мужик, мужик-самородок с характерной речью. Например, в одном из собраний, где был Измайлов (участник философско-религиозных собраний) “старец Гриша” (так называли Распутина) проронил довольно чёткую фразу, что “к истинному человеку приходят истинные люди, ложные никогда не придут”. Розанов мысленно вспыхивает и говорит – “действительно, если бы так”.

Точно так же Распутин говорил о Льве Толстом в 1915 году (Толстого уже нет в живых), что Лев Толстой “почему глуп?” - “Он же восстал не против современного ему Синода и современных архиереев, тут-то он был бы прав, потому что он выше и чище их. Но он-то восстал против Церкви, а в Церкви – Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст и по сравнению с ними его произведения маленькие”.

На самом деле – это всё не ахти как мудро, это всё говорит о дремучем невежестве слушателей. Но таким дремучим невежеством в церковных вопросах отличалось так называемое русское образованное общество. Эта фраза Распутина кажется мудрой только тем, которым очень хочется увидеть в этом мужицком самородке некий кладезь мудрости.

Русский двор слишком долго варился в собственном соку. Мы уже отмечали, что по трагическому стечению обстоятельств очень немногие наши государи умели уважать мыслящих одиночек и привлекать их на правах паритета, то есть равенства, к какому-то настоящему серьёзному сотрудничеству.

Фактически, а особенно у Николая II, трон был окружен лизоблюдами, хотя и деловыми. Именно поэтому не пришелся ко двору Пётр Аркадьевич Столыпин и поэтому в 1911 году следствие о его убийстве было замято, что? и послужило предлогом и, отчасти, некоторым основанием для слухов, что Богров действовал по тайному приказу Николая.

На том же собрании с Распутиным, после нескольких “старческих” высказываний, во втором действии был пляс. Распутин превосходно плясал русскую (по выражению Розанова - “ходил носорогом”), и вышла дама лет 26-ти в черном платье, которая перед этим всё молчала, а тут пошла с ним в паре…. Говорят, что “сейчас же будет трагедия”, так как она пойдет с ним в отдельный номер. А Розанов – “да какая трагедия, если она хочет и он хочет”.

Так как царский двор долго варился в собственном соку, то им было особенно дорого то, что у них есть человек из народа (Распутин). Если бы Распутин был из дворян, то это был бы второй Лев Толстой и не произвел бы такого впечатления. Если бы Распутин был бы из интеллигенции, то это – второй Владимир Соловьев. При дворе проходимцев было много: “доктор Филипп”, про которого Милица Николаевна всерьез утверждала, что “когда со мной сидит доктор Филипп, то я становлюсь невидимой”. Шарлатанов при дворе было много – Распутин просто самый знаменитый.

Императрица, конечно была неврастеничкой. И при полном, духовном невежестве царской семьи - как они могли различать духовные явления - поэтому при дворе и закрепилась идея священного империума. Эта идея была посрамлена ещё в иконоборческий период и Господь много раз указывал на ее несостоятельность; но это же надо уметь увидеть. Что касается империи, то царь Николай ее только разваливал. Поэтому прославлять его в качестве благоверного царя – это дело весьма спорное. (Царь и его семья прославлены в чине страстотерпцев. Страстотерпцы – это невинно убиенные, отказавшиеся от побега и отказавшиеся спасать свою земную жизнь: в царской семье началось кроткое шествие на заклание и кроткое прощение, но Житие этой семьи надо начинать со 2 марта 1917 года, то есть после отречения).

Григорий Распутин – прежде всего попал “из грязи в князи”; голова закружилась и она не закружиться не могла. Может быть, в какой-то степени о Распутине более или менее правдиво написано у Вениамина Федченкова “На рубеже двух эпох”.

8. Не менее мучительная тема для Розанова – это тема вечной девственности (virga eterna). Этот тип сравнительно редкий среди женщин и он “сам себя отстаивает” (для такой женщины девственность – это её призвание).

Философско-религиозные собрания в марте 1903 года были распущены^[160], повторно собрались в октябре 1907 года и уже без Сергия. Собрались под именем “Религиозно-философского общества”, но это было уже пониже, пока в 1915 году в нем не образовали масонскую ложу. Перед этим оттуда выгнали Розанова, потому что, по его хорошо известному печатному невоздержанию, никто не верил, что он будет хранить масонскую тайну.

Но ещё пока в “Религиозно-философском обществе” тему девственности обсуждают с Карташовым Антоном Владимировичем, который безуспешно ухаживал за одной из таких “ virga eterna” Татьяной, одной из сестёр Зинаиды Гиппиус.

Глядя на этих двух сестёр Наталью и Татьяну (Ната и Тата), Карташов, уже как бы зараженный розановской тематикой, говорит, что “они питаются от твоего девства”. Вот е?сть оно - и они талантливые художницы, они дружатся, знакомятся, разговаривают – живут. Отними - и они гибнут.

Розанов заражает “своим” - не только своими темами, но и своим подходом, своим вниманием, своими методами. Но в революцию переменилось всё. Эта тема имела право на существование внутри “мирного времени”, то есть до революции, то есть как тема социологии, социальной психологии, просто психологии и психофизики, но и право на обсуждение.

Но у Розанова не было главного: в свете Христовой правды надо различать медицинский случай (например, случай проституции по убеждению) и случай откровенного безусловного распутства, то есть уже возведённого в принцип; это то, которое действительно сто?ит побивания камнями. Розанов – мастер указывать на такие странные феномены: казалось бы, замужняя женщина, венчанная и с бесчисленными изменами, тут уже и полиции можно вмешаться^[161]. Но, удивительное дело, – почему на сторону такой женщины становится полиция? И бывает так, что совершенно целомудренные женщины “такой” – симпатизируют; то есть она внушает им какое-то брезгливое сочувствие. То есть, стиль Розанова, как бы сказал Достоевский в “Дневнике” – “вопросы, вопросы и вопросы”.

Благодаря такому неуёмному вопрошанию, конечно же, и мысли и произведения и метод Розанова делаются бессмертными.

Что касается Божьего ответа на эти вопросы, то надо думать, что, по всей вероятности, даже судьба самого Василия Васильевича Розанова и судьба его детей, наверное, всё-таки, является откликом Небесным, притом, таким откликом, который читаем.

При всяческой любви к своей второй жене Розанов не очень был строг к самому себе в смысле соблюдения супружества (так же, как Иван Грозный по отношению к своей Анастасии). Как пишет Розанов в “Опавших листьях”, что “хорошо, Мережковский живёт с одной своей женой, а я - со всеми, допустим, но и “при всех я” – вернейший одной”.

Но настало время, когда пришла революция, когда пришел голод и когда, наконец, вся интеллигенция была вынуждена оглянуться на себя, потому что это всякое распыление и распадение нравственных оснований имеет соответствующее наименование – “с жиру беситесь”. Как только они перестали беситься с жиру, так очень многое ушло и, прежде всего, вынужденно они сначала должны были питаться рожками, а потом обнаружили, что и рожков им никто не дает. После этого пришлось придти в себя.

После того, как люди приходят в себя, тут Розанов обретает, наконец, свой голос и своё отношение. Когда 5 февраля (н.ст.) 1919 года Розанов приходит в себя и видит, сидящую рядом с ним Варвару Дмитриевну, то задал ей один – единственный вопрос – “я умираю?” И услышал от неё мужественный православный ответ – “Да. Я тебя провожаю, а ты меня возьми скорее к себе”.

Розанов, такой поборник продолжения рода, не стал дедушкой, так как всё его потомство прекратилось в следующем поколении. Сын Розанова тоже Василий умер ещё до смерти отца от волчанки (двухстороннее воспаление лёгких); дочь Вера, уже ушедшая в монастырь, не выдержала первого же столкновения с революционной действительностью – тронулась в уме и повесилась. Остались Татьяна, Варвара и Надежда. Варвара умерла с голоду во время II-й Мировой войны; Надежда^[162] дожила до 1956 года, то есть до столетия Розанова. Любимая дочь Татьяна Васильевна никогда не выходила замуж и всю жизнь жила в Сергиевом Посаде, где-то рядом с могилой родителей.

Человеческий путь в Боге – это всегда тайна. Розанов в его последние недели жизни вдруг “прозрел”; четыре раза исповедовался, один раз соборовался и дважды над ним читали отходную. То есть, последнее покаяние, последние вздохи, последние дни; все его последние письма всегда прощающие. Любопытное письмо к литераторам с призывом – “Помните всегда Христа и Бога нашего”. Ибо только в Божестве Христа ему открылась разгадка всего. Наконец, на смертном одре он догадался, что ключ не только к христианской истории, но к любой конкретной человеческой судьбе – это божество Господа и Спаса нашего Иисуса Христа.

В этом смысле удивительно (и бесспорно) его последнее письмо к Э. Голлербаху, перед самой смертью; в нём заново переосмыслены евангельские слова, столь любимые Достоевским: “Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода” (ИН.12.24). И Розанов применил это пророчество – и к себе и к России.

Лекция №4.

1. Февральская революция и свидетельство о ней Розанова: “Черный огонь”^[163]. Октябрьский переворот и отчаяние Розанова: “Апокалипсис нашего времени”.

2. Последнее прозрение, покаяние и кончина Розанова.

Заключение.

Розанов числил себя и объявлял монархистом. У него есть специальная статья “О монархии”; и монархические вещи, удивительно четкие и даже пронзительные, рассыпаны по его произведениям, особенно в “Опавших листьях”, поэтому его так любили уже другие, записные монархисты, типа Ивана Солоневича. Но сам-то Розанов знал цену и своему монархизму, так как прекрасно понимал, чего это стоит и сколько это весит.

А весит это не так много. Когда рухнула империя Российская и наступили март-апрельские дни, он выдал часть своей тайны, так как сказал, что “весь мой монархизм – это не тронь моих чертежей”. То есть, не мешайте мне думать мои уединённые думы и писать, и печатать уединённые произведения, а это можно делать только при государственной стабилизации. У меня должен быть гарантированный рубль и лучше всего виттовский^[164] золотой. У меня должен быть гарантированный счет в банке и чтобы у него не было инфляции. У меня пятеро детей и они все должны отучиться в платных учебных заведениях, притом в лучших.

В этом смысле Розанов – человек чисто русский: “Бог-то, Бог, да и сам не будь плох”, то есть надо и это, и это, и это, но что Бог даст, то и будет. Все наши молитвы – все просительные и мы просит того, что надо нам.

Совершенная молитва – это молитва гимническая, молитва, приближающаяся к совершенству, а это – “да не будет воля моя, но Твоя” и “не якоже я хощу, но якоже Ты” (ср. Мф.26.39). Но большинство молитв, исторгаемых из сердца христиан, - они всё-таки о наших нуждах.

Монархический строй с его виттовским рублем, с его привычкой к какой-то государственной стабилизации - он-то и диктовал Розанову его пресловутые монархические произведения. До революции Розанов позволял себе сказать – “моя полиция” и “мой полицейский” (“Мимолетное”). И тут Розанов произносил проникновенные, глубокие слова. Это и была настоящая причина (внутренняя), которую мог высказать только Розанов, который говорил, что “литература – мои подштанники”.

Обыкновенно люди таких вещей не высказывают: они выбрасывают лозунги типа уваровской формулы - “Самодержавие, православие, народность”; они пишут серые статьи как Лев Тихомиров. Розанов писал изумительно яркие, броские, но в сущности наброски; его книги – это собрание набросков, соответствующим образом организованное. Среди этих набросков есть изумительные слова о России, о патриотизме и так далее, но мы-то знаем подоплеку этого. У Розанова есть изумительные слова о Церкви, в которых любовь такая, которую не могли выдавить из своего сердца ни Гермоген Долганов, ни Антоний Храповицкий.

Например, в 1906 году Розанов пишет^[165] – “Выберете молитвенника за землю русскую, не ищите, выбирая, мудрого, не ищите ученого, вовсе не надо хитрого и лукавого. А слушайте, чья молитва горячее, чтобы он доносил к небесам все боли земли нашей и болел о ранах ее и носил тяготы ее”^[166]. Это прямо о патриархе Тихоне.

Так может сказать человек, любящий Церковь, и человек – церковно ответственный, с большим церковным дерзновением. Розанов обозван Храповицкого в 1912 году – “нечестивым безбожником”. Так и написал: “и на нечестивых безбожников должна быть наложена узда”.

В это время митрополитом Петербургским был Владимир (Богоявленский), книгу все прочли, так как она вышла в 1914 году и Розанов не получил ни слова порицания за “нечестивого безбожника”.

Особенно любил Розанова Антоний (Вадковский), который в 1912 году скончался, но уже установилась традиция; и пока Владимира не выбросили в Киев, он относился к Розанову со всем вниманием. Когда Гермоген Долганов за какие-то розановские “высказывания”, а у него всегда были высказывания, потребовал отлучения его от Церкви, то встал весь Синод, как частокол, и сказал, что этого делать нельзя, что это было бы преступление.

Розанов исповедовался и причащался регулярно, у него был хороший личный духовник Иоанн Слободской и когда Розанов высказывал всякие сомнения, особенно накопившиеся за годы религиозно-философских собраний, то Иоанн Слободской, приложив ему палец ко лбу, говорил – “да и что мы можем знать с нашей черепушкой, ждите, пока Господь вразумит”. И Розанов пишет, что “было так сладко поцеловать у него руку” (после исповеди). “Как хорошо у православных, что целуют руку у попов; поп есть отец, естественный отец”.

После февральской революции Розанов не стал оплакивать монархию, он как-то быстро всё “разобрал”. (Как дом разбирают на слом). Вывод был такой, что не век ей быть монархией, потому что она не полезна личности. Пишет так: “Нам остается напомнить, что такое Россия, принявшая на себя высокий титул республики и что такое русский человек, называющий себя гражданином: или их нужно носить и тогда их надо выдержать (то есть этот титул, это имя – В.Е.), или лучше от них отказаться. Гражданин, прежде всего, несет на себе высокие обязанности, а не просто имеет обывательские привычки; и республика есть совокупность гражданских обязанностей, в противоположность старому обывателю^[167], который вечно лежал на руках начальства, дожидаясь от него милости, заботы и приказания.

В противоположность старому обывателю, гражданин есть человек, на которого может опереться другой человек, который выдержит некоторую тяжесть, некоторый труд и не по неволе выдержит, а добровольно, по сознанию в себе гражданского долга.

Обыватель – это малолетний человек, гражданин – это выросший человек. И на гражданине лежат не только внутренние обязанности, обязанности русского человека к русскому человеку, но и международные обязательства. На русского обывателя немец, француз, англичанин может не рассчитывать и не рассчитывал, от этого он сносился не с ним, а с правительством. Но раз мы низвергли трон и объявили себя республикой, то тем самым мы изрекли на весь мир, что всё, что прежде являл собою трон для всех народов и держав, то ныне принял на себя русский гражданин и будет держать на себе русская республика. В этом-то и корень дела”.

Другое дело, чем оказалась эта русская республика при Временном правительстве – как будто Временное правительство оказалось вывеской и, именно, на малое время.

Дальше. “Сын естественно наследует. Да, от этого-то нас признали другие державы и народы. Признали – это не просто слово и не пустое слово; это как было всегда с наследниками – сын естественно наследует после отца его дом, его имущество, всё его и теперь твоё наследство, но естественное наследство – это ещё не достаточно. Наследники могут быть неправильные, фальшивые или опороченные и под судом. Нужен ещё ввод во владение и сам никто не вводится во владение, его вводят другие, его вводит внешняя посторонняя власть, вводит суд. Когда русские объявили у себя новый строй, то это было не только внутреннее дело, так оно было бы у дикого народа где-нибудь в Африке, но в Европе этого требовало признание всех европейских держав. Это-то признание и есть утверждение в наследственных, после монархии, правах. Объявив себя гражданством, русский народ, тем самым, объявил себя хозяином своего дела вместо прежнего царя, а народы, признав его гражданство, тем самым выразили, что они доверяют его гражданской зрелости, что они доверяют его взрослости, самостоятельности, силе. Словом, всему его хозяйственному уму и характеру и будут иметь с ним дело как с Россией, нимало не сомневаясь, не колеблясь” (“Черный огонь”).

Это пафос. Этот отрывок, разросшийся в трактат, называется “К положению момента”. Эти все очерки, которые сначала публикуются отдельно и потом, собранные в книгу, Розанов подписывает вдруг опять псевдонимом “Обыватель”. Конечно, Розанова по его стилю тут же опознали; и Бердяев его сразу назвал “гениальным обывателем”. Это выражение, не зная подоплеки, подхватил протоиерей Георгий Флоровский и стал повторять словечко Бердяева уже как характеристику.

Бердяев с Розановым понимали друг друга без слов, а протоиерей Георгий Флоровский, а перед этим Георгий Васильевич Флоровский (профессор) – он “внешний” по отношению к ним, он не знает их тайного языка и, вообще, он – человек из другого общества.

В любом случае розановская статья “К положению момента” – это годилось бы почти как прозаический гимн новой республике (российской). Этой новой российской республике не удались две вещи: не удался гимн и не удался герб. Гимн республики (слова написал Бальмонт, музыку Гречанинов) “не пришелся” и известен сейчас только специалистам. И хотя Бальмонт написал талантливей, чем “Боже, царя храни”, и Гречанинов написал талантливей, нежели Львов, но не пришлось. Потому что гимны пишут для устоявшихся республик, а не для вновь пришедших. “Марсельеза” – не гимн, она потом была избрана как гимн, а сочинял ее пьяненький Руже де Лиль. А тут сразу же сочиняли как гимн.

Так же не удался герб, так как просто раздели бывшего орла, сняли все его регалии, отняли у него скипетр и державу, заткнули ему рот и орёл стал называться “курицей”.

Но эти слова, обещающие, исполненные доверия, серьёзные слова относились к первым шагам, где ещё князь Львов, где ещё Керенский всего лишь – министр юстиции. И как министр юстиции Керенский приезжает в Москву и объявляет об отмене смертной казни (вся Россия вздохнула).

В апреле 1917 года Ленин выступил со своими “Апрельскими тезисами”, которые вызвали резко отрицательное отношение и Сталина и всей партийной верхушки.

Розанов в статье “К положению момента” пишет так: “Смута ленинская оказывается не так презренна, как можно было полагать о ней некоторое время. Этот пломбированный господин, выкинутый Германией на наш берег, сперва казался многим чем-то вроде опасного огня, который указывает плывущему в темноте кораблю особенно опасное место, подводный камень или мель, которого корабль должен держаться как можно дальше, ни в коем случае к нему не подходить. Так к нему и отнеслась почти вся печать и сколько-нибудь сознающие свою ответственность и свою гражданственность жители столицы. Но, очевидно, не них рассчитан Ленин; он был рассчитан на самые тёмные низы, на последнюю обывательскую безграмотность и он её смутил и поднял.

Ленин поднял вопрос о международном положении России. Он начал, в сущности, заявлять, “что никакой России нет”, а есть только в России разные классы, разные сословия: есть крестьяне; есть рабочие; есть солдаты, которым лучше всего побросать ружья и разойтись по деревням. Ленин отрицает Россию, он не только отрицает русскую республику, но и самую Россию и народа он не признаёт, а признаёт одни классы и сословия и сманивает всех русских людей возвратиться просто к своим сословным интересам, выгодам. Народа он не видит и не хочет.

Отрекаются ли русские люди от своего отечества? Пусть они скажут, пусть они скажут, что они больше не русские, а только крестьяне и только рабочие. России нет – вот подлое учение Ленина. Слышавшие его не разобрались, к чему этот хитрый провокатор ведёт; они не разобрали, что он всем своим слушателям плюёт в глаза, называя их не русскими, а только крестьянами, по всей вероятности – будущими батраками немецких помещиков-аграриев”. До немецких помещиков-аграриев не дошло, но колхоз был хуже лагеря.

Об этом Розанов написал тогда же сразу же после “Апрельских тезисов” и его скорбный вывод: “Россия шатается от безвластия, Россия не повинуется и не обязана повиноваться Петрограду, а Петроград обязан повиноваться России – вот слово, которое надо завтра привести в действие”.

Этот розановский вывод и предыдущий вывод, который вынесен прямо в название – “Как начала гноиться наша революция”^[168].

“С приездом Ленина начался явный переворот в революции – прошли ее ясные дни, вдруг повеяло вонью, разложением, до тех пор было ясно, твёрдо, прямо.”

И его вывод: “Революция, прежде всего, не должна лгать и не должна быть труслива”.

Временное правительство с его Карташевым, Керенским и прочими хорошими людьми было трусливо, оно очень быстро встало под контроль Совета рабочих и крестьянских депутатов. Но когда приехал Ленин, то он Совет рабочих и крестьянских депутатов тут же объявил оппортунистическим, сманил на июльский переворот; и после июльского переворота, Керенский имел полное право перейти к решительным действиям, но он не перешел. И в период его долгой эмиграции другие эмигранты, которые с ним долго общались и даже такие пастырски сознательные люди, как Вениамин Федченков, всё равно недоумевали, как “этот хороший, маленький человек” взял на себя такую неимоверную тяготу, да и в такой сложнейший момент. Иными словами, Керенский не был к этому призван.

“Черный огонь” писатель не успел издать, но включил эту книгу в составленный в конце 1917 года план полного собрания сочинений. Первые публикации (первый очерк вышел в газете “Новое время”) в апреле 1917 года: “Что такое народ теперь”.

Господь предрешил Ленина и Октябрьскую революцию ещё в 1712 году^[169] при Петре I; но и Господь должен был быть распят, но это не оправдывает Иуды – личная ответственность всё равно остаётся.

Розанов все очерки “Черного огня” опубликовывал в газете “Новое время” в 1917 году и всё за подписью “Обыватель”. И только после 20 июня публикации Розанова прекратились и следующие публикации относятся к 1991 году в Париже, то есть, очерки сохранила эмиграция. “Революционная Обломовка” печатается по журналу “Новый журнал” 1979 года. “Принцип анархии” – Париж. То есть, всё-таки часть очерков как-то пересылалась в Париж.

Опубликовано только в 1991 году, то есть тогда когда рухнул СССР, а до этого и Париж не смел публиковать.

Следующий фазис. Розанов выступает действительно как свидетель и такого свидетельства об этой промежуточной эпохе больше нет. Что-то подобное есть у Максимилиана Волошина (“Россия распятая”), но и это тоже было опубликовано в 1991 году, но у нас.

Произошел октябрьский переворот. Мыслящие люди в России томились ожиданием Иова. Иов говорил – “Чего я всегда боялся, то и случилось со мной” (ср. Иов.3.25). Розанов и многие, многие другие всегда боялись именно этого - и оно стряслось. Оно стряслось как беда, притом ничего не осталось, то есть, рухнуло всё “в два дня”.

Удивительное дело, что в этом своём ожидании Розанов не заметил даже Поместного Собора 1917-1918 года. Произойди Собор пять лет назад, то как бы ликовал Розанов этими положениями Собора, например, “О браке и разводе”, о которых он томился столько лет. Но тут ему уже не до этого, а когда рухнуло всё, он через некоторое время начинает писать “Апокалипсис нашего времени”.

Для такого человека с одной стороны не объяснимо, что он это написал и поднял пяту на Господа, с другой стороны, удивительное дело, что всё-таки, как бы сказал Достоевский (Порфирий Петрович говорит Раскольникову) – “По крайней мере, не томил долго, сразу до Геркулесовых столпов дошел”. Розанов в этом своём произведении и доходит до Геркулесовых столпов; он опять, по своей излюбленной привычке, просто выплёскивает на страницы печатного произведения свои ночные размышления и своё отчаяние. А его отчаяние больше, чем отчаяние Иова; ропот Иова шел только в одном – “За что? мне, чем я Тебя прогневил”. У Розанова ропот – “Господи Иисусе Христе, за что Ты пришел нас мучить, мы покорились, о, я верю, Ты воскрес. И вот мы покорились религии несчастья, не дивно ли, что мы так несчастны”. (И вот это одно за другим, так и наваливает).

У Иова – Бог, Который создал просто бытие. А Христос у Розанова – некое сверхбытие и Он зовёт нас в какую-то тьму непроглядную, где мы будем вместе с Ним. “Но я не хочу” – вот вопль Розанова.

Нечто подобное Розанов писал и в благополучные годы. В работе “Среди художников” есть статья “О сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира”; там он успел сказать, что у Бога – два дитяти: один дитя – весь мир, а другой дитя – Христос. Розанова никто и никогда не научил, что существует рождение по природе (“Отец не может не быть Отцом”) и это рождение вневременно?е; и существует творение по воле, как Господь творит мир; творение по воле и во времени. Это вопиющее религиозное невежество всей нашей грамотной университетской публики, да ещё невежество, возведённое в принцип. Розанов, например, еще при Сергии (то есть в 1901-1903 годах) выступает на философско-религиозных собраниях с темой – “Об алогизме и адогматизме христиан”.

Когда невежество возводится в принцип и обвивается этот сухой кол, так сказать, вьющимися листьями вдохновения – во?т что такое весь наш “серебряный век” и начало XX-го века. Это просто должно было выйти рано или поздно наружу; и оно вышло в это время (революции) и отчасти как душевная рвота.

Розанов этот свой опус докончил. “Апокалипсис нашего времени” выходил маленькими кусочками, но выходил. (Типография брала гроши, потому что печатать было нечего). Правда, Розанов пишет Перцову^[170] - его давний сотрудник, его друг в течение 20-ти лет и который его проклял. На проклятие Розанов пишет ему любящее письмо, в котором объясняет свою позицию В частности, там сказано, что “мы все страшно несчастны: и я со всей семьёй, и Перцовы; счастлива у нас одна Верочка (послушница в монастыре)^[171], которая нам пишет бодрые письма, подкармливает нас и она, конечно, не слыхала, что есть “Апокалипсис нашего времени” и не надо ей этого знать”.

Есть удивительное пастырское слово преподобного Силуана (V-й век): – “Согрешившего можно довести до совершенного перерождения, только надо дать ему время одуматься и чтобы бодрствовала над ним любовь”. Над Розановым “бодрствует любовь” многих: любовь даже Горького, который когда-то о нём писал, а сейчас хоть 2000 рублей, но принёс; любовь Виктора Ховина (из старых литературных связей); подруг его дочерей, вроде Любочки Хохловой; и, особенно, графа и графини Олсуфьевых.

Графа Олсуфьева уже пригласила в 1918 году жена Троцкого Наталья Седова возглавить государственную правительственную комиссию по охране ценностей Лавры. Музей был организован декретом Ленина от 20 апреля 1920 года, уже после разгона Лавры; но а в 1918 году наместник Лавры, нынешний священномученик Кронид (Любимов), был отстранен от управления “ценностями”: всё, что было ризницей Лавры, - всё было конфисковано в 1918 году и была назначена государственная правительственная комиссия, у которой был председателем Владимир Дервиз, а ее душой и научным руководителем был Юрий Александрович Олсуфьев; правительственным куратором была Наталья Седова (тогда Троцкая). В эту комиссию входили и Флоренский, и Павел Каптерев (сын Николая Федоровича), и Мансуров. Да и сама идея “музея-заповедника” принадлежит Флоренскому.

Комиссия существовала^[172] до падения Троцкого: 1926 год – платформа 46-ти; 1927 год – разгон комиссии и расхищение “ценностей”.

Над Розановым “бодрствует любовь”. Юрий Александрович Олсуфьев выведен в повести Шмелёва “Куликово поле” – Георгий Андреевич (Среднев), Софья Владимировна Олсуфьева (урожденная Глебова) была более верующей и более церковной, чем ее муж.

Первый колхоз в Сергиевом Посаде был организован в 1918 году и назывался “Колхоз графа Олсуфьева”.

Публикация “Апокалипсиса нашего времени” закончена, а жить надо было дальше. Тут над Розановым стряслась, казалось бы, вторая беда: прежде всего, его разбил паралич; это был глубокий инсульт, но инсульт, который не повлиял на мозг. Розанов описывает это так (диктует дочери Надежде свои последние мысли): “Тело покрывается каким-то странным выпотом, который нельзя сравнить ни с чем, как с мертвой водой. Она переполняет всё существо человека до последних тканей. Это есть именно мёртвая вода, а не живая, убийственная своей мертвечиной. Ткани тела кажутся опущенными в холодную, лютую воду и нет никакой надежды согреться. Всё раскалённое, горячее представляется каким-то неизреченным блаженством, совершенно недоступным смертному и судьбе смертного. Поэтому ад или пламя не представляют ничего грозного, а скорее желанное”.

Почти все писатели были безбожниками. Например, Чехов – всё собрание сочинений написано об оголтелых безбожниках. У Чехова какой-то совершенно рядовой с высшим образованием обыватель скажет о своей сестре, которая совершила попытку самоубийства после смерти любимого мужа – “Если бы не энергия подруг, то Вера была бы уже давно в раю”. (И это – общее мнение).

Конечно, их никто не учил, но взрослые люди могли бы начать учиться и сами. Об аде-то у них представления странноватые, но дальше Розанов что-то поймёт, он скажет: “Адская мука - во?т она налицо. В этой мёртвой воде, в этой растворённости всех тканей тела в ней, это чёрные воды Стикса, воистину узнаю их образ”. (Это продиктовано Розановым дочери Надежде в декабре 1918 года).

Значит, в декабре 1918 года он, наконец-то, осознал себя в аду. Странное дело, хотя уже вышли очерки Нилуса и о Мотовилове, в частности, в котором ведь муки Мотовилова были перечислены. Там приведено, что три дня был адский огонь, три дня - адский холод и полтора дня – червь. Розанову достался только адский холод, но при жизни.

С Розановым (под действием Духа Святого) в последний месяц жизни начинается интенсивная переоценка ценностей: сколько он выдавал филиппик против Гоголя; и ведь его главное возражение, главная претензия к Гоголю, что Гоголь всем своим творчеством и всем своим существом подтачивает идеологию Российской империи. И это - правда. “Мёртвые души” – эпизод о Кифе Мокиевиче; и вся эта оголтелая бессмысленность, оголтелая бездеятельность и какой-то, вообще, буквально студень, вместо мышления. И дальше Гоголь спрашивает своего читателя – “зачем я про всё про это пишу? Меня спросят и скажут: во-первых, ни какой пользы для отечества; во-вторых … но и во-вторых, нет никакой пользы для отечества”.

Розанов, как чуткий читатель, а он умеет читать такие вещи, - когда после этого он вспоминает Гоголя в письме Котляревскому: - “Революция хороша в мертвой зоне; а пережить ее, такие ужасы, какие только мертвые в силах вынести. Да ведь мы и не живые - мертвые души. Впервые за всю жизнь, когда всю жизнь волновался и так ненавидел Гоголя, вдруг открыл его несчетные глубины, его бездны, его зияния пустоты. Гоголь, Гоголь – вот пришла революция, и ты весь оправдан, со своим застывшим носом, как у покойника. Прав не Пушкин, не звездоносец Лермонтов, не “Фиалки” Кольцова, не величавый Карамзин, прав ты один – с “повытчик кувшинное рыло” из города Н. Какая мысль в этом Н – пустыня, не бытие, нет даже имени и в России именно нет самого имени названия, это просто - нет”.

Переоценка ценностей у Розанова проходит дальше и дальше, как будто раскачивается. Ещё в начале 1919 года он обращается с маленькой просьбой к правительству – “я застигнут мозговым ударом, в таком положении я не представляю опасности для Советской республики и можно добиться мне разрешения с семьей выехать на юг”.

Идет полное слезное примирение со всеми, кого когда-либо обидел. Одна из последних диктовок Розанова была 17 января 1919 года – “К литераторам”. “Всем нашим литераторам напиши (диктует дочери), что больше всего чувствую, что холоден мир становится, и что они должны предупредить этот холод и это должно быть главной их заботой. Нет ничего хуже разделения и злобы и чтобы они всё друг другу забыли и перестали бы ссориться. Всё это – чепуха; все литературные ссоры – просто чепуха и злое наваждение. Никогда не плачьте, всегда будьте светлы духом, всегда помните Христа и Бога нашего, поклоняйтесь Троице Безначальной и Живоначальной и Изначальной.

Флоренского, Мокрицкого и Фуделя и потом графов Олсуфьевых прошу позаботиться о моей семье и также Дурылина и всех, кто меня хорошо помнит. Прошу Пешкова позаботиться о моей семье”.

Последняя диктовка относится к 20 января, а 23 января Розанов умер.

Наиболее значимый и объясняющий всё “человеческий документ” были его письма к одной удивительной личности – к Эриху Голлербаху. Розанову как-то в жизни везло на немцев: в средние годы у него был лучший друг Шперк, рано умерший; и теперь Бог посылает ему “второго Шперка” уже после революции – Эриха Голлербаха, который потом эмигрирует в Германию и там издаст сочинения Розанова, в том числе и письма к нему, к Голлербаху.

Розанов много свидетельствовал о себе в последний месяц своей жизни. Он говорил, что “я вижу удивительные виденья, а какие – я вам расскажу когда-нибудь потом”. Но он унесет это всё в могилу.

А вот последнее письмо к Голлербаху тоже начинается с Гоголя, но оно начинается с Гоголевской любви: “Мог же любить Гоголь вот эту Россию с “повытчик кувшинное рыло” с двумя редисками: одна хвостом вниз, другая хвостом вверх. Мог любить - и в этом разгадка. Мы не любили ее, мы красовались в ней. Но вот, смотрите, вот когда я понял слова Евангелия, что зерно, аще не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода. Вот оно умерло, зерно, и что? от него осталось, какое-то вонючее маленькое место, пятачок. И вот из этого маленького вонючего места, росток – сам-шест, вшестеро. Вот где наша разгадка. А я-то томился как могиле, а эта могила была моё воскресение”.

Розанов доходит на смертном одре и до исповедования Святой Троицы, и до божества Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, и до воскресения во Христе. Только после этого обращения были четыре его исповеди, чтобы до конца всё вышло, было одно соборование для снятия неосознанных или прочно забытых грехов, и было два раза чтения отходной.

Во время второй отходной Розанов скончался, притом всех успели оповестить. Пришла Софья Владимировна Олсуфьева, которая тогда распоряжалась в Лавре как у себя в доме, велела сдёрнуть с мощей преподобного Сергия покров и этим покровом накрыла Розанова. Смерть Розанова была абсолютно спокойной и абсолютно безмятежной.

Апостол завещал нам “Да тихое и безмятежное житие (по-славянски - безмолвное), поживем во всяком благочестии и чистоте” (1Тим.2.2), но мы просим на каждой ектении – “христианския кончины живота нашего безболезненней, непостыдно мирной”. Розанов воистину удостоился христианской кончины живота, да ещё под покровом с мощей преподобного Сергия Радонежского.

Следующее письмо Перцову пишет уже дочь Надежда Васильевна. “Похоронили мы его в монастыре Черниговской Божией Матери, рядом с К.Н. Леонтьевым. Много чудесного открыла его кончина и его последние дни и даже похороны. Милость Божия была на нём. Последние дни я была непрестанно с ним и записывала всё, что он мне говорил. Мама очень плоха и слаба, она просит кланяться Вам и Марии Павловне. Уважающая Вас Надежда Розанова”.

Варвара Дмитриевна пережила Розанова только на четыре года, в 1923 году она преставилась и была похоронена рядом с ним в уже закрытом Черниговском скиту (был закрыт и собор, и икона была перенесена в Москву в храм Сергия в Рогожско-ямской слободе).

Остались три дочери: Татьяна, Варвара и Надежда. Более всего размеренная жизнь досталась Надежде (по мужу Верещагиной), Татьяна не выходила замуж никогда, Варвара (по мужу Гордина) скончалась во время Великой Отечественной войны.

Татьяна Васильевна Розанова жила всю жизнь в Сергиевом Посаде. Некоторое время она ходила к старцу Порфирию, когда-то келейнику преподобного Варнавы Гефсиманского и однажды показала целую кипу рукописей своего отца; старец Порфирий благословил ее все сжечь, но она этого сделать не посмела и какой-то архив передала. До настоящего времени архив Розанова не разобран (свидетельство Е.П. Васильчиковой – схимонахини Елизаветы; скончалась в 1994 году в Никольском Черноостровском монастыре).

Революции не удалось разметать могилы Розановых. Розанов завещал поставить на своей могиле только крест. Весь Черниговский скит был в захоронениях, в надгробных плитах – этими плитами потом вымостили дорогу.

Черниговский скит был возобновлен 10 апреля 1990 года и в 1991 году была открыта могила Леонтьева; и по могиле Леонтьева и по окнам противоположного братского корпуса удалось просчитать могилу Розанова (сохранился рисунок М.М. Пришвина). Но главное, конечно, не могила, главное церковное поминовение.

О Розанове в Сергиевом Посаде оставалось глубокое свежее предание. Какие-то уничижительные слова пытался о нем сказать Флоренский, но не удачно, так как сам умер, не удостоившись христианской кончины живота.

За границей Розанов остался не понятым и не разгаданным. Пожалуй, более всего к нему относились с пониманием Мережковские, но оно было очень далеко от православного. Поэтому Розанов навсегда остался русским писателем в России и для России.

Начиная примерно с 1989 года в Сергиевом Посаде начинается медленное восстановление, медленное прочтение, то есть во всеоружии того “искусства медленного чтения”, без которого нет филологии.

В конце XVIII-го века русская литература объявила свою самозваную автономию и, более того, свою самодостаточность и свою претензию встать во главе “духовной жизни народа” и быть вместо Церкви и быть его учительницей и утешительницей. Сам факт существования Розанова посрамляет этот тезис, это ложное кредо. Литературу читают с большими оговорками, литературу разбирают и желательно - в свете Христовой правды. Разбирают не только литературу, но и литератора, то есть писателя, поэта и творца. Они существуют только во взаимодействии друг с другом; они существуют только как объекты нашего наблюдения, которых мы рассматриваем, разделяем с Божией помощью, что хорошо, что худо и приглашаемся, так сказать, быть внимательными к хорошему и отбрасывать худое.

Что-то подобное когда-то мог обронить только Гончаров. У него в “Обрыве” есть такой отрывочек, что вот “острота остротой, а ум умом: на остроту смейся, отвечай остротой, а ум к сердцу принимай”. Так вот, в литературе очень мало зёрен, больше шелуха; очень мало того, что можно принимать к сердцу. И так же, как не едят семечки вместе с кожурой, а вышелушивают, так и литературу призваны мы вышелушивать и разделять шелуху и зерно.

Лекция №5.

Александр Блок.

1. Происхождение и родственное окружение Блока.

2. Начало века. Первые публикации – первые пророчества.

3. Инфернальное окружение “раннего” и “среднего” Блока.

4. Мечта о Христе. (Ключевое стихотворение: “Когда в листве сырой и ржавой”).

Ни о ком из русских поэтов, мыслителей, то есть представителей, так называемой ментальной элиты, - ни о ком не говорили столько глупостей, как о Блоке. О Блоке полную чушь написал Иванов-Разумник; и о нем написал, увы, неудачно протоиерей Георгий Флоровский (умнейший человек) в своем фундаментальном труде “Пути русского богословия”. Например, он пишет, что для Блока лик Христа заслонен ликом Софии, но это далеко не так. Софийная тема у Блока фигурирует только в стихах о Прекрасной даме, а Христос – сквозной. Во-вторых, Блок – не Владимир Соловьев, у него Христос не заслоняется, Блок великолепно умел заглядывать “за спину”.

О Блоке писали и умные вещи, но они – наименее известны. Самое серьезное, что написано про Блока – это Максимилиан Волошин “Россия распятая”, то есть, это 1918-1921 годы, и смерть Блока укладывается в этот интервал.

Блок родился в 1880 году – это год рождения и Андрея Белого, и Вениамина Федченкова, то есть поколение, которому к революции исполнилось почти 40 лет. Сорок лет – пора зрелости, но зрелость у Блока наступила гораздо раньше. Фактически она наступила в 1900-1901 году, хотя до 25 лет его маменька все еще считала ребенком и, как он сам писал с горькой иронией, что “до самых дней свободы мамаша в рот вливала суп” (“дни свободы” – 1905 год).

Родственные связи, родственное окружение Блока тоже вызывало у современников недоумение. В этом смысле он перекликается с Лермонтовым. У Лермонтова известно, что потомок по отцу шотландского чернокнижника Фомы Лермонта и по матери (Арсеньевы - Столыпины) – это родовое русское боярство. У Блока ситуация похожа; только по семейным преданиям происхождение по отцу из немецкой слободы, и даже некоторое время был лейб-хирургом царя Алексея Михайловича Иван Блок. Дворянство получили при Павле и, собственно, только при Павле эта фамилия и возникает в документах. Мать из очень правильного русского боярского рода Бекетовых – это от Бекета Вельяминова; это тот же корень, что, например, Воронцовы (от Воронца Вельяминова), что Аксаковы (от Аксака Вельяминова). Вельяминовы – это столбовой московский род (где-то время первых Калитичей, Ивана Ивановича Красного).

Блок любил писать о своих корнях. Наиболее крупная в этом отношении и фундаментальная вещь, это – поэма “Возмездие”. Что касается его отца, фактически героя поэмы, то в поэме есть весьма характерные строки - “И чуждые во всех путях, кроме, быть может, самых тайных”.

Александр Львович Блок был человеком конца XIX-го века; но когда он выступает на Петербургскую арену в 1879 году, то это – очень подающий надежды юрист, а при вековом беззаконии – юристы на вес золота, и свою диссертацию он писал параллельно с тем, как грянул взрыв, убивший императора Александра II.

В 1879 году в салоне Анны Павловны Философовой на отца Блока обращает внимание Достоевский, который спросил, что это за молодой человек – “похож на Байрона”. Достоевский в зените славы и тут же все вспомнили, что “да, да, да – похож на Байрона” (отец Блока в молодости был красавец), но главное – демоничность облика, вплоть до излома бровей, – все это действует на девушек.

Первый отказ Али Бекетовой (Александра Андреевна), которая ещё не закончила гимназию, был, конечно, игрушечный – игрушечный отказ полу девчонки, которая была влюблена, но для приличия надо “помучить”, набить себе цену. Но отец Блока был человеком с твердыми правилами и тогда еще с идеальными правилами приличия; и он немедленно исчез после отказа, на что она не рассчитывала. К счастью, у него оставались дела по Петербургскому университету, а она – дочь ректора Петербургского университета. И однажды, когда он пришел к Бекетову (ректору) по делам, на лестнице его встретила Аля, и после вторичного объяснения он - жених.

После свадьбы молодые уехали в Варшаву, где ему дали кафедру (диссертацию заканчивал позднее). При совместной жизни выявилось, что у него не только страшный характер, но даже граничащий где-то с МДП (маниакально депрессивный психоз). И не без патологии была и сама Александра Андреевна. То есть, люди с такой сдвинутой психикой удивительно чувствуют друг друга. Родители Александры Андреевны были абсолютно нормальные люди и ни о чем не подозревали; была еще жива бабушка молодой жены, то есть мать Елизаветы Григорьевны Бекетовой и никто ничего не знал.

Когда впоследствии Блок женился на Любови Дмитриевне Менделеевой и когда она окунулась во все это окружение, а там кого только не было – там Сережа Соловьев, племянник Владимира, который несколько раз “лежал”; там Евгений Павлович Иванов (рыжий Женя, ближайший друг дома), который тоже был постоянно на грани “помешения”.

После смерти Блока Любовь Дмитриевна вынуждена была сделать горький вывод, что они все были не “вполне нормальными”.

Надо иметь в виду, что когда Господь разрешает сатане не только лишить Иова имущества, детей и подвергнуть его всесветному позору, поразив кожу проказой, то одно условие Господь оговаривает – “души его не касайся”.

Так вот, люди этого сорта и свойства (окружение Блока) – это люди, чьей души позволено бесам касаться.

Иов жил в Ветхом Завете, а в Новом Завете даже вселение беса может быть не только к гибели, но и к вящей славе Божией. Это относится ко всем эпилептикам, включая и Димитрия Углицкого, страстотерпца.

Ближайшее родственное окружение Блока – все было отмечено. Позднее в больнице лежала и тетка по матери Софья Андреевна Кублицкая-Пиоттух.

Но в начале дело шло к тому, что де неправильно женился он, то есть Александр Львович Блок; поэтому когда в 1880 году осенью они приехали в Петербург (он - защищать диссертацию, а она рожать), то после родов сам Андрей Николаевич Бекетов написал своему зятю, что “говорите о ней что угодно, что она, там, дурно воспитана или что-то ещё, но она к Вам больше не вернется”.

Таким образом, в основном настояли на разводе родные матери Блока, то есть Бекетовы.

Маленький Блок воспитывался в окружении семи нянек: прабабушка, бабушка, три тётки. Наиболее нормальной из тёток была Екатерина Андреевна Бекетова, старшая дочь, которая после увлечения каким-то французом долго не могла устроить свою судьбу и, засидевшись, выйдя замуж на четвертом десятке, родами умерла. Эта Екатерина Андреевна Бекетова-Краснова - она, можно сказать, застолбила место Блоку на Смоленском кладбище. На Смоленском кладбище до сих пор есть “блоковская” дорожка, постоянно горящие свечи, иконы и рядом - нормальная могила Екатерины Андреевны Бекетовой; это и есть родная тётка Блока, известная переводчица. Семья вообще была литературной, но главным образом переводила.

Отец Блока очень долго не мог примириться с тем, что ушла жена и с тем, что нет сына: сына он ужасно любил, а Блок по-мальчишески только пакостил (однажды даже посадил его на иголку). Отец был всячески обижен, что его не пригласили на свадьбу Блока, который женихом своей невесты собственно пребывал пять лет, с 1898 года по 1903 год.

От второго брака Александра Львовича в Варшаве родилась дочь Ангелина (единокровная сестра Блока) – очень верующая, близкие люди ее считали святой; скончалась она раньше Блока, в 1920 году; отпевал ее епископ Алексий Симанский (будущий патриарх Алексий I).

Двоюродная сестра Александры Андреевны Бекетовой Ольга Михайловна Соловьева, жена Михаила Сергеевича – брата Владимира Соловьева; она уже при взрослом Блоке в самый день смерти мужа вышла в другую комнату и там застрелилась. Троюродный брат Блока Сережа Соловьев, впоследствии женившийся на Тане Тургеневой, только что выйдя из сумасшедшего дома.

Таким образом, первое окружение Блока – сплошь “с отметиной”, но этим не кончается. Как все нормальные оболтусы, Блок учится в гимназии; учится средне, хотя писать начинает с шести лет. И в шесть лет, хотя и пишет в прозе, уже видны характерные признаки его стиля. Например, он начинает художественную зарисовку словами – “ночь была темная и война была большая”.

Блок вступает на литературное поприще в 1900 году на пороге XX-го века, и начинает сразу с пророчества; его стихи:

Всё ли спокойно в народе?

Нет. Император убит.

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит.

Все ли готовы подняться?

Нет. Каменеют и ждут.

Кто-то велел собираться

Бродят и песни поют.

Это прямо картина мартовских-апрельских дней 1917 года.

Кто же поставлен у власти?

Власти не хочет народ.

Дремлют гражданские страсти

Слышно, что кто-то идёт.

Стихи кончаются полу эсхатологическим, полу пронзительно историческим пророчеством.

Он к неизведанным безднам

Гонит людей, как стада,

Посохом гонит железным.

Боже, бежим от суда!

Это большевики, но с другой стороны – это апокалиптический образ – “и будет их пасти жезлом железным”. Этот “железный жезл” – сквозной образ Блока.

Он занесен, сей жезл железный

Над нашей головой. И мы

Летим, летим над темной бездной

Среди сгущающейся тьмы.

Таким образом, первая публикация Блока - и она же и первое пророчество: цензура догадалась изменить “императора” на “полководца” и, можно сказать, вляпалась, так как в Первую мировую войну Николай очень необдуманно принял на себя звание Верховного главнокомандующего.

В 1903 году выходят “Стихи о Прекрасной даме”. Блоку 23 года, и он уже великий поэт, но всё ещё сдает экзамены в университете. Притом, Блок ещё менял факультеты: сначала поступил на юридический факультет; потом перешел на историко-филологический и закончил только в 1906 году.

“Стихи о Прекрасной даме”, цикл в четырёх частях, сразу же явили великого поэта. Блок никогда не знал, что? о нём пишет критика: он был настолько выше этого, что оттуда не видно, что? о нём написано. Например, цензурные разрешения Блок получал мгновенно. В одном из писем матери в 1908 году Блок пишет, что “мне, наверное, пора перестать писать стихи, я слишком умею это делать”. И это не было гордыней, так как Блок к себе был строг, свои неудачные стихи он видел сразу. Например, стихи вполне пригодные для советской критики: “Они давно меня томили в разгаре девственной мечты” (“Сытые”) – он тут же пишет на полях - “скверное стихотворение”.

“Стихи о Прекрасной даме”, до сих пор мало прочитанные, и особенно четвертая часть. В ней сразу несколько свидетельств. Георгий Флоровский правильно писал, что “Блок весь внимание и слух” (он чрезвычайно чуток).

Но что? удивительно. Адаму и Еве после грехопадения сшиты “ризы кожаные”, а у Блока, такое впечатление, нет кожаных риз, не надеты: он всё чувствует, он чувствует так, как чувствовал Адам в раю. Блок великолепно знал приближение всяческих инфернальных “посетителей” и великолепно чувствовал инфернальное сгущение воздуха. Поэтому одно из стихов из четвертой части цикла “О Прекрасной даме”, прямо так и начинается

Ужасен холод вечеров

Их ветер, бьющийся в тревоге,

Несуществующих шагов

Тревожный шорох на дороге.

Холодная черта зари,

Как память близкого недуга,

И верный знак, что мы внутри

Не размыкаемого круга.

“Несуществующих шагов

Тревожный шорох на дороге”.

Это тех самых шагов – они его преследовали всегда. И для того, чтобы этого не обнаруживать и хотя бы на вид “быть как все”, нужна изрядная сила воли. И другое:

Холодная черта зари

Как память близкого недуга…

Понятно, почему память, – потому что этот “близкий недуг” давным-давно созерцался, давно ожидался; как у Иова – “то, чего я боялся, то и свершилось надо мною” (Иов 3.25).

“Неразмыкаемого круга” – это ”нет выхода”, он, Блок, уже очерчен, он уже окружен. Эта тема окруженности - она для Блока тоже сквозная. К 1910 году у Блока столько изумительных стихов, что они все могли быть хрестоматийными, а фактически хрестоматийны - два-три.

Старинные розы

Несу, одинок,

Снега и морозы

И путь мой далёк.

И той же тропою

С мечом на плече

Идёт он за мною

В туманном плаще.

Идёт он и знает,

Что снег уже смят,

Что там догорает

Последний закат,

Что нет мне исхода

Всю ночь напролёт,

Что больше свобода

За мной не пойдёт.

“Он” у Блока – это, бесспорно, дьявол; в поэме “Двенадцать” приведены ещё и другие наименования: “он” может быть “джентльменом”, может быть “буржуем”.

Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный

Решал я всё тот же я мучительный вопрос,

Когда в мой кабинет, холодный и туманный,

Вошел тот джентельтмен, за ним мохнатый пёс.

И кончается.

Тот джентельмен ушел, но пёс со мной бессменно.

В час горький на меня уставит добрый взор

И лапу жесткую положит на колено,

Как будто говорит – пора смириться, сцр.

(джентельмен, сцр – авт. правописание).

“Неразмыкаемый круг”, “больше свобода за мной не пойдёт”, “снег уже смят”, то есть уже протоптано и я очерчен и свободы нет – окружен. Но это ещё ничего – мало ли кто окружен, ужас начинается тогда, когда сам окруженный поддается их лести и вступает с ними в игру. Тогда инфернальные гости для него “куклы” и уже, как он выражается в прозе (“О современном состоянии русского символизма”), – “и я сам танцую с моими изумительными куклами”.

Поэтому у Блока особенное отношение к Врубелю, так как его особенно поразило то, что Врубель переписывал голову демона до 40-ка раз, то есть он видел 40-к демонических обликов, а Блок понимает, что их-то не счесть.

Эти “гости” вокруг него водят хороводы. Исаакию Печерскому явилось только три, а для Блока – это вообще игрушки: у него тройные хороводы. Душа должна быть бдительной и должна отсекать все, пока ещё далеко, а то, как говорил Силуан Афонский – “это такая игра, в которой можно и проиграть”.

У Блока начинается первый ужас, но у этого ужаса тоже есть градации: можно различить один фазис от другого. Например, 1904, 1905, 1906 годы – это время борьбы. Поэтому характернейшие стихи прямо об искусителе, а не просто об искушении.

По улицам метель метёт,

Свивается, шатается.

Мне кто-то руку подаёт

И кто-то улыбается.

Ведет - и вижу: глубина

Гранитом темным сжатая,

Течёт она, поёт она

Зовёт она, проклятая.

И шепчет он, (не отогнать!)

И воля уничтожена:

Пойми: уменьем умирать

Душа облагорожена.

Пойми, пойми, ты одинок –

Как сладки тайны холода!

Войди, войди в холодный ток,

Где всё навеки молодо.

Бегу. Уйди, проклятый, прочь!

Не мучь ты, не испытывай!

Уйду я в поле, в снег и в ночь,

Забьюсь под куст ракитовый!

Там воля всех вольнее воль

Не приневолит вольного,

И болей всех больнее боль

Вернёт с пути окольного!

Соблазн (и затем – гибель), это – героизм. Как умирает Сафо (это, конечно, дохристианская эпоха); влюбившись в юношу Фаона и поняв, что в этом романе она – не она, то она ведь не просто бросается с крутизны, не с отчаяния, а с тем, чтобы очиститься - в этом как раз акте.

А Эзоп – “где тут пропасть для свободных людей?”. Это тоже. Но это самоубийство, потому что для них смерть лучше рабства. Соблазн героизма, он весь тут: “уменьем умирать душа облагорожена”; это свойственно только большому таланту – краткая характеристика героического начала.

Блока окружают, соблазняют и заманивают. “По улицам метель метет, свивается, шатается” – это идеальная тактика заманивания. Но потом Блок настолько приучается их распознавать, что они как бы поотступают, уже не могут его так просто мучить. Игра с хороводами у Блока кончается примерно в 1908 году, а уже в 1910 году читаем в “Двойнике”.

Вдруг вижу: из ночи туманной,

Шатаясь, подходит ко мне

Стареющий юноша. (странно, не снился ли он мне во сне?),

Выходит из ночи туманной

И прямо подходит ко мне.

И шепчет – “Устал я шататься,

Промозглым туманом дышать,

В чужих зеркалах отражаться

И женщин чужих целовать”.

И стало мне странным казаться,

Что я его встречу опять…

Вдруг он улыбнулся нахально,

И нет близ меня никого…

Быть может себя самого

Я встретил на глади зеркальной?

То есть, душа настолько слилась, что ли, – что-то “этот” больно похож на меня. Но всё-таки в отличие от Льва Толстого, Блок может “отходить от своих мыслей” и ещё, и ещё раз критически переоценивать своих “посетителей”; и здесь он уже обретает то, чего никогда не было у Льва Толстого, - эсхатологическое восприятие и эсхатологическое отношение к действительности. Свидетельство Блока в этом случае гораздо более ценно, чем все, что могут его современники, а это время, конечно, было необыкновенно.

Я коротаю жизнь мою,

Мою безумную, глухую:

Сегодня трезво торжествую,

А завтра плачу и пою.

Но если гибель предстоит?

Но если за моей спиною

Тот - необъятною рукою

Покрывший зеркало – стоит?…

Блеснёт в глаза зеркальный свет,

И в ужасе, зажмуря очи,

Я отступлю в ту область ночи,

Откуда возвращенья нет.

Угроза гибели, угроза ада – вот этим как раз существенно отличается начало XX-го века от всего XIX-го: для героев Чехова – самоубийцы попадают только “в рай”.

У Достоевского есть выражение, что “всю жизнь меня Бог меня мучил”; Блока “мучает” Христос. У таких людей, как Лев Толстой, - Христос карманный: Толстой может вытащить и прочесть Нагорную проповедь, но само распятие Христа для Толстого – это просто неприятный эпизод в деятельности “этого общественного проповедника”. Поэтому Крест Толстой называет не иначе, как “виселицей”.

Для Блока Крест – это центральное. Но в чём ужас начала века, которое пошло от XIX-го века, как писал Блок, что “за нами великие тени Толстого, Ницше^[173], Вагнера^[174] и Достоевского”. Трое из четверых – это наглые кощунники. Для Блока наглого кощунства не было, для него было – фатальное несчастье. Фатальное несчастье Блока – непонимание этой чрезвычайной божественной асимметрии, но русское общество осознало это только в эмиграции.

У Иоанна Шаховского (“Угли пустынные”) есть замечательное выражение, что “Христос неизмеримо далёк от нас, если мы пытаемся к нему приближаться; и Он по Своей благодати неимоверно, немыслимо приближается к нам”. Этого не понимал никто из писателей XIX-го века, но они от этого не страдали, а в начале века люди уже начинают от этого страдать.

Непонимание этого вопроса и приводило, например, к “подражанию Христу” на западе, а у нас, как в той сказке о мужике и горохе, когда мужик по выросшему гороху решил подняться на небо.

Непонимание этой божественной онтологической асимметрии приводит начало века ко многим трагическим результатам.

Если это принять и понять, то и Христос и отношение Блока к Нему станет более понятным. В этом отношении – ключевое стихотворение (1906 год): “Когда в листве сырой и ржавой” (“Осенняя любовь”).

Когда в листве сырой и ржавой

Рябины заалеет гроздь, -

Когда палач рукой костлявой

Вобьёт в ладонь последний гвоздь, -

Когда над рябью рек свинцовой,

В сырой и серой высоте,

Пред ликом родины суровой

Я закачаюсь на кресте, -

Тогда - просторно и широко

Смотрю сквозь кровь предсмертных слёз

И вижу: по реке широкой

Ко мне плывёт в челне Христос.

В глазах - такие же надежды,

И то же рубище на Нем.

И жалко смотрит из одежды

Ладонь, пробитая гвоздем.

Христос! Родной простор печален!

Изнемогаю на кресте!

И чёлн Твой будет ли причален

К моей распятой высоте?

Уже, вообще говоря, непонятно – может быть, это действительно просто кеносис, вполне реальный: Христа, распятого заново в Русской Православной Церкви; а может быть, вновь переживание – “в глазах такие же надежды”: нет конца света, значит, Он жив; “и то же рубище на Нем, и жалко смотрит из одежды ладонь, пробитая гвоздём”. То есть, я не вместо Христа – нас двое; и сейчас распинают меня “пред ликом родины суровой”.

Вообще говоря, тема “невоскресшего Христа” и само выражение принадлежит Блоку; но, в отличие от Льва Толстого, – не Тот Христос не воскрес, а я – невоскресший Христос.

Тут же возникает больная тема. В своё время в “Прекрасной даме” было характерное стихотворение:

Люблю высокие соборы,

Душой смиряясь посещать,

Всходить на сумрачные хоры,

В толпе поющих исчезать.

Но в храме во время богослужения его тоже навещает дьявол и начинается:

В своей молитве суеверной

Ищу защиты у Христа,

Но из-под маски лицемерной

Смеются лживые уста.

Одновременно Блок прекрасно понимает, что он “перемигивается” со своим инфернальным гостем. И даже больше, он чувствует себя соблазном для окружающих.

Бужу я память о двуликом

В сердцах молящихся людей.

Молитва у нас суеверная, потому что бормочет человек, бормочет свои просьбы, но не очень надеется, что они будут исполнены, – это и есть начало суеверия; молитва идёт как привычная.

Блок, конечно, не Розанов. Он, например, не может придти на исповедь (то, что Розанов делает регулярно), но свое отношение к Церкви он определяет и, притом, достаточно дистанцированно – в поэме “Возмездие”.

Но не за вами суд последний,

Не вам замкнуть мои уста…

Пусть церковь тёмная и пуста,

Пусть пастырь спит. Я до обедни

Пройду росистую межу,

Ключ ржавый поверну в затворе

И в алом от зари в притворе

Свою обедню отслужу.

“Обедня в притворе” – в этом вся интеллигенция начала века, на что обратил внимание и Сергей Булгаков на религиозно-философских собраниях, что “наша интеллигенция готова выпускать из своей среды не только новых лютеров, но даже новых пророков и новых апостолов и едва ли не основателей новой Церкви”.

Такова трагическая реальность, в которой Блок должен быть жить. Позднее Нектарий Оптинский засвидетельствует, что Блок прощён от Бога и находится в раю.

Блок может быть понят и рассмотрен только в свете Христовой правды; рассмотрен только средствами православных мыслительных категорий. Именно поэтому совершенно путается не только критика, а и православное духовенство; но интересно то, что чётче критики оказывается цензура. Например, пытались запретить лирическую драму Блока “Незнакомка”. Потому что какая-то там “звезда Мария”, которая обращается здесь на земле в человека, а потом снова уходит в звезды. Что-то здесь есть от кощунственного восприятия Богородицы. Очень серьёзно попал в самую точку цензор, – а это ведь ещё и “соловьёвщина”, это те же Сергей Булгаков, Флоренский – все они были декаденты.

Тогдашняя иерархия относилась к “началу века” с большим и серьезным вниманием. Это и Антоний Вадковский; пастырь русской интеллигенции Сергий Страгородский.

В ту пору вполне ещё православный иерарх Евдоким Мещерский, ректор Московской Духовной академии, принимает у себя преподавателя академии отца Павла Флоренского, ещё не сложившего с себя священнический сан. Тот показывает ему всякие пророчества “начала века” и обращает внимание на то, что первые пустынники - это не то, что мы сейчас имеем в Патерике, так как это все уже сорок раз отредактировано и сорок раз прочищено. А так как профессура читала и манускрипты, то Флоренский говорит, что первая христианская мысль и, особенно, раннее египетское пустынножительство, это удивительно похоже на то, что мы имеем “здесь”, то есть в русском “начале века”.

Лекция №6.

Александр Блок с 1908 по 1916 год.

1. Самосвидетельство и сокровенная мука художника (стихотворение “Художник”).

2. История любви и бессемейного брака: Блок и Люба.

Блок достиг изумительных вершин, которые в русской литературе до сих пор не повторились. Почти все поэты писали стихи с названием “Поэт”: у кого “не дорожи любовью народной, восторженных похвал пройдет минутный шум, услышишь суд глупца и смех толпы холодной, но ты остался тверд, спокоен и угрюм” или “нет, я не Байрон, я другой, еще не ведомый избранник, как он, гонимый миром странник, но только с русскою душой”. Всё это, конечно, хорошо, но всё не по делу. Или, например, стихотворение “Поэты”, написанное Блоком в 1908 году, комическое с точки зрения Христовой правды.

Пускай я умру под забором как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала,

Я верю, то Бог меня снегом занёс,

То вьюга меня целовала.

Или “Друзьям”

Печальная доля - так сложно,

Так трудно и празднично жить

И стать достоянием доцента

И критиков новых плодить.

Зарыться бы в свежем бурьяне,

Забыться бы снов навсегда!

Молчите, проклятые книги!

Я вас не писал никогда.

Всё это, конечно, мило, но кто же тогда написал 8 томов полного собрания сочинений? – получается комедия. Но это не настоящий Блок, это так, то, что писалось походя. Эти два стихотворения “Друзьям” и “Поэты” - написаны в один день.

Настоящий Блок решает совсем другие вопросы. Настоящее самосвидетельство Блока отнюдь не хрестоматийное, это стихотворение “Художник”.

В жаркое лето и в зиму метельную,

В дни ваших свадеб, торжеств, похорон

Жду, чтоб спугнул мою скупость смертельную

Легкий, доселе не слышанный звон.

Когда Блок перестал писать стихи (примерно с середины 1918 года), то на все вопросы отвечал очень просто – “все звуки умолкли”. То есть, стихи начинаются со звона, вот с того “легкого звона”.

Вот он возник. И с холодным вниманием

Жду, чтоб понять, закрепить и убить.

И перед зорким моим ожиданием

Тянет он еле заметную нить.

Я думаю, что Блока надо читать в параллель с его младшим современником отцом Софронием Сахаровым. Когда отец Софроний пишет о духовных состояниях, то на этом материале можно сделать настоящий комментарий к Блоку. Отец Софроний совершенно правильно замечает, что когда человек восхи?щен (сам не знает куда), он не знает, что это за состояние: истинное (то есть в небесные обители) или ложное.

Творческие энергии только одни – энергии Духа Святого; а вот в каком направлении пойдет душа – это другое дело: потому нам и дана полная ответственность, потому с нас и спросится (творческие энергии можно рассматривать как бензин в автомобиле – бензин один: а куда едет автомобиль – за это отвечает водитель).

Прежде всего, как и отец Софроний нам скажет, идёт совлечение чувственных образов и у Блока тоже.

С моря ли вихрь? Или сирины райские

В листьях поют? Или время стоит?

Или осы?пали яблони майские

Снежный свой цвет? Или ангел летит?

Это просто зрительные образы, которые с него опадают (как шелуха). Но следующее четверостишье идёт уже вполне серьёзно:

Длятся часы, мировое несущие,

Ширятся звуки, движенье и свет

Прошлое страстно глядится в грядущее

Нет настоящего, жалкого нет.

Вот он ключ; и Блок об этом не знает; а знать досталось нам, но только вооружась духовными достижениями XX-го века и нам удобопонятными.

Отец Софроний пишет, что когда кончается вот это восхищенное состояние (в этом состоянии мир забыт совершенно, то есть, “настоящего нет”) и если на его месте вырастает огромная любовь к людям, то это и есть первый признак, что состояние было истинное; если бывает равнодушие и сухость души, значит, оно ложное.

Когда Блок возвращается из этого состояния – сухость-то душевную он испытывает, любви-то в нём нет, но вот эта переполненность остаётся.

И наконец у предела зачатия

Новой души, неизведанных сил

Душу, как громом, сражает проклятие:

Творческий разум осилил, убил

И замыкаю я в клетку холодную

Легкую, добрую птицу свободную -

Птицу, хотевшую смерть унести,

Птицу, летевшую душу спасти.

Это уже оголтелое кощунство, это ложное бессмертие, когда искусство подменяет собой Царство Небесное. Очень подробно об этом сказано у Марины Цветаевой в поэме “Крысолов” (Крысолов выдувает на своей дудке и утопляет в болоте сначала всех крыс, а потом и всех детей).

В царстве моём ни свинки, ни кори,

Ни высших материй, ни средних историй,

Ни расовой розни, ни гусовой казни,

Ни детских болезней, ни детских боязней…

То есть, прямо “несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная”.

“Птицу, хотевшую смерть унести, птицу, летевшую душу спасти” – это в ту же силу. Как будто душеспасение даётся этими блестками творческой энергии и окрылённостью души теми же самыми творческими энергиями. В это время художник действительно испытывает ни с чем не сравнимую радость. Только бездарные художники, типа Репина, пишут, что “вдохновение – это награда за каторжный труд”. Наоборот, сначала вдохновение, а уж потом каторжный труд правки (при небольшом даровании, а при большом – это труд легкий).

И завершение:

Вот моя клетка, стальная, тяжелая,

Как золотая в вечернем огне,

Вот моя птица, когда-то весёлая,

Обруч качает, поёт на окне…

Крылья подрезаны, песни заучены.

Любите вы под окном постоять?

Песни вам нравятся? Я же, измученный,

Нового жду и скучаю опять.

Еще раз вспомнишь его признание – “мне бы пора перестать стихи, я слишком умею это делать”. Когда поймёшь, чту он знает и что он испытывает, то и это признание примешь.

Стихотворение “К музе”, которым открывается цикл “Страшный мир” (т.3)^[175], - оно, пожалуй, написано со знанием дела.

Для иных ты и муза и чудо,

Для меня ты – мученье и ад.

Я не знаю, зачем на рассвете

В час, когда уже не было сил,

Не погиб я, но лик твой заметил

И твоих утешений просил.

Я хотел, чтоб мы были врагами,

Так за что ж подарила мне ты

Луг с цветами и твердь со звездами

Всё проклятье твоей красоты.

А пред этим сказано:

И такая влекущая сила,

Что готов я твердить за молвой,

Будто ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой.

Зла, добра ли - ты вся не отсюда…

Мудрено про тебя говорят -

Для иных ты и муза и чудо,

Для меня ты – мученье и ад.

Блок и творческие переживания определяет как “страшные ласки”. Переживания Блока не понятны даже для его младших современников, ни как не понятны для Пастернака, например. В стихотворении “Ветер” из цикла стихотворений о Блоке, Пастернак писал: этот ветер у Блока

В поэзии третьего тома,

В “Двенадцати”, в смерти - везде.

Именно поэтому, то есть по непонятности Блока ужасно путают: одно дело – третий том, другое дело “Двенадцать” и третье дело “смерть” – это абсолютно разные вещи, не сравнимые и, вообще, существующие в ортогональном пространстве (они нигде не перекрещиваются).

У Блока есть признание в дневнике, - что “у меня женщин не 100, 200, 300 или больше, а только две: одна Люба, а другая – все остальные; и они разные и я - разный”.

Вообще говоря, то, что у него произошло и происходило многие годы, это был ужас с точки зрения настоящего, правильного, христианского, трезвого взгляда на жизнь.

Моя бабушка (покойница) говорила в таких случаях – “драная грамота”. То есть, явно что-то написано, но смысл уловить нельзя. Именно поэтому такое обилие стихов, обращённых к жене, что нет семейной жизни. Это как бы по закону психологической компенсации, как бы попытка залатать и сшить эту “драную грамоту”.

Блок пять лет пребывал женихом, то есть с 1898 по 1903 год – перипетия с ухаживанием, обхаживанием и так далее – всё длилось пять лет. Когда она за него выходила замуж, то она, вообще, как всякая нормальная здоровая девушка и моложе его только на год, совершенно сознательно выходила замуж, чтобы иметь семью, иметь детей, иметь дом, иметь постельное, столовое и прочее белье и так далее. А вместо этого… (началось всё - разве что по вине Владимира Соловьева).

Из житийной литературы известен, например, пример Хрисанф и Дарии, но они заранее уговорились только об этом; Дария в язычестве была жрицей богини Дианы, то есть богини-девственницы. Жрицы Дианы были вечные девственницы (virga eterna), то есть она была всею своею предыдущей жизнью к этому подготовлена.

А Любовь Дмитриевна стремилась именно к семейной жизни. Блок был большого роста, с военной выправкой - и кто бы мог подумать, что Любовь Дмитриевна вышла замуж фиктивным браком? Это стало известно бесспорно после его смерти, когда она написала свои воспоминания и через некоторое время они были опубликованы, но уже после её смерти.

Воспоминания назывались “Были и небылицы об Александре Блоке”. Любови Дмитриевне в 1904 году кое-как удалось соблазнить его к супружеским отношениям. До этого они везде бывали как муж и жена, приезжали в Петербург, знакомились с Белым и с кружком соловьевско-литературным. И потом, существуют глухие намеки на это в стихотворении (1906 год) к трехлетию свадьбы: “Ангел хранитель”.

Люблю тебя, Ангел-хранитель, во мгле -

Во мгле, что ты со мною всегда на земле.

За то, что светлой невестой была,

За то, что ты тайну мою отняла,

За то, что связала нас тайна и ночь,

Что ты мне сестра и невеста и дочь…

………………………………………………..

За цепи мои и заклятья твои

За то, что над нами проклятье семьи.

“Проклятье семьи” в полном смысле слова не было, а были скверные отношения Любови Дмитриевны со свекровью с Александрой Андреевной.

Были разные соглядатаи, включая Тату. Вечная девственница была Тата – Татьяна Николаевна Гиппиус (ее безуспешно обхаживал Антон Владимирович Карташов).

Блок еще в 1904 году стал грезить о ее супружеских изменах, то есть тогда, когда их не было и быть не могло. Об этом так раздирающе пел Вертинский.

Зимний вечер играет терновником,

Задувает в окне свечу…

Ты ушла на свиданье с любовником -

Я один, я прощу, я молчу.

Ты не знаешь, кому ты молишься,

Он играет и шутит с тобой,

О терновник темный уколешься,

Возвращаяся ночью домой.

Интересные вещи начинаются в 1906 году, когда за Любовью Дмитриевной стал ухаживать Андрей Белый. Притом, это пошло сначала как рыцарство, трубадурство, поклонение. Это было принято благосклонно, так как она сама уже втянулась в этот мир не подлинных, не настоящих отношений. Позднее все эти отношения, напоминающие западное средневековье, развились в городской романс конца XIX-го века, типа – “Глядя на луч пурпурного заката”.

Однажды Любовь Дмитриевна даже пришла на квартиру к Белому и успела распустить прическу (у нее были громадные волосы – золотой плащ), но что-то Белый сказал не так, что ли, и она убежала.

“Драная грамота” всё же началась. Была даже предполагаемая дуэль Блока с Белым, который ещё к тому же написал на Блока пасквиль “Куст”. Но это всё кончилось ничем, кроме комедии: приходил парламентером некто Ниделендер (потом он будет ухаживать за Цветаевой).

Вслед за этим Блок сам увлекся актрисой театра Комиссаржевской Натальей Николаевной Волоховой, так называемой “снежной девой”. Но, как только добился всего, чего хотел, так тут же бросил. Поэтому в 1908 году -

Своими горькими слезами

Над нами плакала весна.

………………………………

Когда один с самим с собою

Я проклинаю каждый день, -

Теперь проходит предо мною

Твоя развенчанная тень.

Таким образом, к 1908 году семейная жизнь была нарушена окончательно. Любовь Дмитриевна решила иметь профессию; так как когда-то она ходила на театральные курсы, то решила стать актрисой. Призвания настоящего на эту деятельность у нее не было. Свою сценическую судьбу связала с Мейерхольдом, который в это время от Комиссаржевской ушел. Начались нудные переезды из провинции в провинцию, из одного провинциального театра в другой.

“Худые общества развращают добрые нравы” (1кор.15.33; ср. Притч.13.20); из одной из таких поездок она приехала, неся “в подоле”. Блок объявил, что это их ребенок. Младенца назвали Дмитрием в честь Дмитрия Ивановича Менделеева (отца Любови Дмитриевны), но младенец умер вскоре после крещения. На смерть младенца тоже написаны бессмертные стихи - “На смерть младенца”:

Когда под заступом холодным

Скрипел песок и яркий снег,

Во мне, печальном и свободном,

Ещё смирялся человек.

Пусть эта смерть была понятна -

В душе, под песни панихид,

Уж проступали злые пятна

Незабываемых обид.

Уже с угрозою сжималась

Доселе добрая рука,

Уж подымалась и металась

В душе отравленной тоска.

Я подавлю глухую злобу,

Тоску забвению предам,

Святому маленькому гробу

Молиться буду по ночам.

Но быть коленопреклоненным?

Тебя благодать, скорбя?

Нет, над младенцем, над блаженным

Стоять я буду без Тебя.

“Стоять без Тебя”, то есть без Бога.

Отношения в семье Блока больше никогда не наладились, хотя Любовь Дмитриевна осталась единственной. Но у Блока были всякие. Например, была Наталья Николаевна Скворцова. Ее отец, старый шестидесятник, был издателем газеты “Русские ведомости” и даже сам приезжал к Блоку с брачным предложением.

Увлекался Блок и Елизаветой Юрьевной Кузьминой-Караваевой (девичья фамилия Пиленко), впоследствии известная как мать Мария (Скопцова). Эта Кузьмина-Караваева сидит на ступеньках и ждёт, пока он выйдет из квартиры, чтобы пойти гулять (он всегда гулял по ночам).

У Блока была хроническая бессонница; и впоследствии, вспоминая всё и Кублицкую-Пиоттух (по второму мужу), и ее сестёр, и весь это круг, и всё это окружение, Любовь Дмитриевна сделает горький вывод – “они все не были вполне нормальными”.

Блок позднее в 1914 году увлекся ещё Л.А. Дельмас (“Кармен”).

О, Кармен, мне печально и дивно,

Что приснился мне сон о тебе.

Прошло это быстро, потому что

… Превратила все в шутку

Сначала,

Поняла. Принялась укорять,

Головою красивой качала,

Стала слезы платком утирать.

И зубами, дразня, хохотала,

Неожиданно все позабыв…

Вдруг припомнила все – зарыдала

Десять шпилек на стол уронив.

Сразу видно, как он считает эти шпильки – не шпилек десять, а “десять шпилек”.

История с Дельмас была некрасивой с трех сторон. Самая некрасивая роль досталась Александре Андреевне, которая уже пыталась его свести и приглашала в Шахматово эту самую Дельмас, а перед этим мечтала, что, может быть, он себе возьмет Анну Ахматову.

К счастью, началась первая мировая война и, хотя бы на первых порах, Любовь Дмитриевна отправилась сестрой милосердия в госпиталь Михаила Ивановича Терещенко.

А бессмертные стихи – они сами по себе: они продолжаются.

Приближается звук. И покорна щемящему звуку,

Молодеет душа.

И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,

Не дыша.

Впоследствии, когда уже идет революция, идет голод – в пайке дают ржавые селедки; и, чистя эти селедки, она вспоминает – “хоть во сне твою прежнюю, милую руку прижимая к губам”.

“Что-то” всегда оставалось: остались смешные картинки, которые позднее были опубликованы; например, картинка – “Люба изучает политические новости”. Блок никогда не читал никаких газет, а ее он изобразил, с этими громадными волосами, сидящей над газетой.

“О доблестях, о подвигах, о славе”.

Хочется обратить внимание на тон – вот это:

И вспомнил я тебя пред аналоем,

И звал тебя, как молодость мою.

Я звал тебя, но ты не оглянулась,

Я слезы лил, но ты не снизошла…

Блок вовсе не был сопляком, но, так же как и Пушкин, иногда поддавался соблазну самосожаления. У Пушкина – помните?

Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит:

В чистом поле, под ракитой

Богатырь лежит убитый.

Кем убит и для чего,

Знает сокол лишь его,

Да кобылка вороная,

Да хозяйка молодая.

Сокол в рощу улетел,

На кобылку недруг сел,

А хозяйка ждет милого -

Не убитого, живого.

В этом ключе у Блока тоже есть

О, нет, не расколдуешь сердце ты

Ни лестью, не красотой, ни словом

И там -

А я умру, забытый и ненужный,

В тот день, когда придет твой новый друг,

В тот самый миг, когда твой смех жемчужный

Ему расскажет, что прошел недуг.

Забудешь ты мою могилу, имя…

И вдруг проснешься – пусто, нет огня.

И в этот час, под ласками чужими

Припомнишь ты и призовешь - меня.

Как исступленно ты протянешь руки

В глухую ночь, о бедная моя!

Это тоже летопись кратковременной слабости. Но, пожалуй, вершиной любовной лирики Блока является стихотворение “Она как прежде захотела” (1910 год).

Она, как прежде захотела

Вдохнуть дыхание свое

В мое холодное жилье.

Как небо – встала надо мною…

А я не мог навстречу ей

Пошевелить больной рукою,

Сказать, что тосковал о ней.

Смотрел я тусклыми глазами,

Как надо мной она грустит,

И больше не было меж нами

Ни слов, ни счастья, ни обид…

Земное сердце уставало

Так много лет, так много дней…

Земное счастье запоздало

На тройке бешеной своей.

“Земное счастье запоздало…”. Потом она вернётся. Вернётся навсегда. Добрые дни ещё будут. Последняя “соперница” со своей безнадёжной любовью (Надежда Павлович) будет ещё топтаться до самой его смерти. Конечно, не ей (и не “им”) было понять, что те стихи (“Она как прежде, захотела…”) уже заканчиваются предощущаемой близостью вечности:

Мне вечность заглянула в очи,

Покой на сердце низвела,

Прохладной влагой синей ночи

Костер волненья залила.

Лекция №7.

Александр Блок.

1. Блок и Россия. “На поле Куликовом”, цикл “Родина”.

2. Первая мировая война в жизни России и в жизни Блока.

3. Февральская революция.

Временное правительство второго состава (А.Ф. Керенский). Работа в Чрезвычайной комиссии при Временном правительстве по расследованию преступлений царского двора. “Последние дни”^[176].

4. Предгрозовое затишье. Блок и Максимилиан Волошин.

Блок и Россия. У нас была тема: Достоевский и Россия; могла быть тема: Лермонтов и Россия. Пушкин и Россия – это уже не совсем то, так как Пушкин вписывался в некую часть России: в начале в российское диссиденство, а начиная с 1830 года - это попытка сотрудничества с царем и с Россией официальной.

А вот, чтобы человека можно было назвать “женихом России” – это только Блок. Только у Блока могли совершенно естественно вырваться слова – “О Русь моя, жена моя, до боли нам ясен долгий путь”.

И только о Блоке Клюев, например, (человек из народа и притом из старообрядцев) мог написать – “обручите раба Божия Александра рабе Божией России”.

Во время гражданской войны, хотя белые войска и провозглашали “единую и неделимую”, но это же провозглашали и красные. А про Врангеля был дан довольно чёткий и уничижительный, так сказать, рескрипт, что “Врангель, конечно, не сокол и не жених России”. Это сказал один из офицеров врангелевской армии, а записал – епископ белой армии Вениамин Федченков.

Во взаимоотношениях Блока с Россией программное стихотворение, безусловно, “На поле Куликовом”.

Блок для своего круга был не слишком образован: закончил университет только в 1906 году, будучи прославленным поэтом, конечно, историков он не читал: ни Карамзина, ни Соловьева, ни Ключевского – это всё было не для него. Но удивительное дело, он понял правильно. Для Соловьева – это просто победа на Куликовом поле (плоды этой победы продолжались только 2 года до прихода Тохтамыша); Ключевский, как человек более рассуждающий, попытался представить Куликовскую битву, как тайную победу или победу неявную, то есть, победу, поднявшую дух и развеявшую миф о непобедимости татар.

Эта концепция тоже слаба, так как первое непокорство татарским властям обнаружили уже первые Калитичи: и Симеон Гордый и, особенно, Иван Иванович Красный, отец Дмитрия Донского, когда он не пригласил татарских свидетелей при переделе границ между княжествами в 1358 году; произошла битва на реке Воже. Да и само размирие 1373 года вызвало поход Мамая: прекращение поминовения на литургии татарских князей^[177] и невыплата дани. То есть поход Мамая был карательным, а не для омусульманивания Руси. То есть слова Ключевского, что Русь “трепетала при одном имени татарина” не верны.

Блок о Куликовской битве понял всё правильно, у него о победе не сказано ни единого слова и зато очень много сказано о максимальном напряжении сил. И вот, их он пророчествует.

О, Русь моя, жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь.

Наш путь стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

И вечный бой! Покой нам только снится…

В том же цикле “На поле Куликовом”

И, к земле склонившись головою,

Говорит мне друг: “Остри свой меч,

Чтоб не даром биться с татарвою,

За святое дело мертвым лечь!

Я - не первый воин, не последний,

Долго будет родина больна.

Помяни ж за раннею обедней

Мила друга, светлая жена!

То, что связано с Куликовым полем и с Россией – это двойное пророчество. Это пророчество о большой крови

За Непрядвой лебеди кричали

И опять, опять они кричат

Непрядву надо было перейти, чтобы уже не было обратного хода.

И это пророчество о длительных сроках.

Я не первый воин, не последний,

Долго будет родина больна.

“На поле Куликовом” написано в 1912 году и примерно в это же время Блок начинает внутренне собираться. Хотя ни слова не сказано ни о каких победах, но цикл светлый. И особенно

Был в щите Твой лик Нерукотворный

Светел навсегда.

1914 год.

Несколько слов об обстоятельствах начала Первой мировой войны.

Конечно, всё катилось под откос, но, с точки зрения как бы стороннего наблюдателя, в Первую мировую войну Россия попала глупо. Глупое амбициозное заступничество за Сербию, которая предоставила политическое убежище заведомому провокатору и заведомому проходимцу, убившему эрцгерцога Фердинанда, Принципу. Но это еще не привело к войне, к войне привел подписанный Николаем указ “О мобилизации”. При такой громадной регулярной армии, мобилизация не способствовала усилению российского оружия, а наоборот, ослаблению, потому что некогда было учить.

Более того, в русских газетах было опубликовано, что Германия объявила войну, а в немецких газетах, что Россия объявила войну. Германия разорвала свои дипломатические связи, и посол покинул свое место только после того, как Николай подписал указ “О мобилизации” (посол умолял его не делать этого).

(В этом отношении, несомненно, более выигрышная международная позиция у России была во Вторую мировую войну – ни один политик не смел оспаривать, что напала Германия и притом вероломно).

Реакция Блока на первую мировую войну была (для нас сейчас) комической: когда по телефону Гиппиус объявила ему, что ведь война началась, то он ответил ей как-то очень бодро – “Вы знаете, война – это, прежде всего, весело”.

На самом деле они ведь погибали от скуки, они были рады любой разрядке. В это время мечтали и грезили на всех уровнях: политики грезили о проливах и восстановлении креста на Святой Софии, тогда как сама Россия – безбожная. Мужик Распутин понимал больше, он-то понимал, что это – “трясина, в которой завязнет страна”.

На всех уровнях считали, что война кончится очень скоро. В этом смысле Бунин даже прав (“Холодная осень”). Человека призывают на фронт и он думает, что война кончится через два-три месяца.

Но в Первую мировую войну Германия с Россией не хотела сражаться. Да и армия Самсонова погибла, защищая Париж и Рененкампф ее предал тоже в “парижах”, а не на восточном фронте.

Командующим восточным фронтом был Гинденбург. Восточный фронт слабо финансировался, слабо пополнялся и техникой и солдатами. Гинденбург стал известен после войны на том, что хотя у него не было крупных успехов, но у него и не было крупных провалов.

Главный удар Германии шел на Францию, а потом на Англию.

Несмотря на коленопреклоненные молебны с пением “Боже, царя храни”, Первая мировая война прошла мимо поэтического сознания России, российского менталитета и, вообще, помимо его творческих возможностей и применения творческих сил.

Первая мировая война не выработала патриотического гимна, а Вторая выработала. Хотя “Вставай, страна огромная” была написана в Первую мировую войну, но не стала гимном, а после некоторой переработки слов Лебедевым-Кумачом, стала гимном во Вторую мировую. Гимном становится то, в чем народ осознал себя, и то, что он подхватил и чём узнал свою душу.

Народ на мобилизацию шел хмуро, и очень скоро начинаются пораженческие настроения и не только в среде интеллигенции, но среди самого простого народа. Об этом четко засвидетельствовал Вениамин Федченков^[178] - стройка и на стройке обыкновенный десятник говорит, - “а нам что, что Николай, что Вильгельм, и сейчас мы голытьба и при Вильгельме будет не хуже”.

Это общее настроение огромной толщи народа: все занимаются каждый своим и правительство неизвестно куда смотрит.

Николаю советовали, чтобы хотя бы на железных дорогах ввести военное положение: Сибирь завалена хлебом, а железные дороги бастуют.

Наша интеллектуальная элита очень скоро забывает, что идет война (Розанов помнит). Блок перед самой войной открывает цикл “Кармен”, а завершает в 1915 году.

Была ты всех ярче, верней и прелестней,

Не кляни же меня, не кляни!

Мой поезд летит, как цыганская песня,

Как в те невозвратные дни.

И в тот же 1915 год пишется “Соловьиный сад”.

(Во Вторую мировую войну это было немыслимо. Только “товарищу Пастернаку” разрешили хотя бы военной гимнастерки на себя не натягивать, да и то, потому что он пользовался особым покровительством товарища Сталина, так как это был его поэт, а все остальные: и Симонов, и Твардовский, и уж такая мелочь, как Сурков. И все, не говоря уж о Твардовском, вписались в эпоху совершенно искренне, и Ахматова в том числе).

Блок писал совершенно искренне “Соловьиный сад”; тут важен менталитет. Важно то, что, вообще говоря, до войны, до напряжения национальных сил, до льющейся крови Блоку почти не было дела. Как-то, конечно, Блок откликался, но в 1916 году и, так сказать, в контексте всего остального. Это

Петроградское небо помутилось дождем,

На войну уходил эшелон.

И вот это, что

… Запевали “Варяга” одни,

А другие - не в лад - “Ермака”.

Таким образом, отношение к войне было глубоко несерьезное, и, собственно, только в 1916 году (Блок, конечно, дал понять кому следует, что он не собирается идти на фронт) его нарядили в военную форму, но служил он в глубоком тылу. Есенин тоже служил в санитарном поезде, но потому что был уже представлен императрице через Распутинский клан. Один Гумилев был в окопах.

Завершается второй год войны, и Блок записывает в дневнике, что – “Я не боюсь шрапнелей, но дух войны есть хамство”.

Но, прежде всего, война – общее горе и в нем не принимать участие!? – это еще надо расценить – не является ли это подлостью.

Сепаратный Брестский мир – это уже продукт большевиков, но еще до всяких большевиков, до всякого Брестского мира, как только произошла февральская революция, так вся наша элита и особенно Валерий Брюсов прямо объявил, что “теперь союзники могут на нас не рассчитывать, наше дело - углублять революцию”. Только Розанов мог сказать, что, друзья мои, если мы – правопреемники, то мы наследуем и обязательства, в том числе и военные.

Но вот происходит февральская революция, происходит всесветная эйфория, предсказанная Блоком

Кто-то велел собираться -

Бродят и песни поют.

И трезвых голосов чрезвычайно мало: трезвым голосом обладал Максимилиан Волошин.

Февральская революция как раз в контексте этой эйфории станет требовать нового национального гимна России революционной. Гимн был написан, притом Бальмонтом; слова были положены на музыку, притом Гречаниновым; и об этом знают сейчас только специалисты.

Надо сказать, что, вообще, идея гимна принадлежит и может быть присвоена только устоявшейся государственности. Гимн “Боже, царя храни” был выпущен в 1832 году, то есть прошло уже семь лет царствования Николая. Хотя слова к гимну были написаны Жуковским гораздо раньше, еще при Александре I в 1821 году (и даже с помощью Пушкина), но слова так и лежали. Только когда Львов эти слова положил на музыку и ее продемонстрировали Николаю I, то он обнял Львова и сказал: - “Ты вполне понял мою мысль”.

После февральской революции страна гимном поперхнулась^[179]. Блок именно в это время начинает сосредотачиваться, именно к марту 1917 года относится очень серьезная запись: запись такого содержания, что как бы оглядываясь на это недавнее прошлое, он записывает так:

“Власть в России делилась на ответственную и безответственную;^[180] такое положение требовало людей верующих.^[181] Такое положение требовало людей мужественных^[182] и такое положение требовало людей честных”. Это, так сказать, - аксиома. А дальше, “по мере распространения России вширь и по мере ее развития и раскрытия, требовало четвертого условия – гениальности”. И вот это четвертого условия российским монархам, конечно, негде было взять.

Таким образом, условия для власти в России.

- Вера в помазание. То есть самим надо веровать.

- Мужество.

- Честность.

- Гениальность.

Что касается гениальности, то недаром создана была легенда о гениальности Ленина и, тем более, о гениальности Сталина: она была нужна и именно как скрепа.

После февральской революции уже вся страна требует мира “без аннексий и контрибуций”: большевики просто осуществили намеченное, все лозунги написаны раньше – мир без аннексий и контрибуций. Но мартовские дни Волошин как-то укладывает в свое поэтическое сознание и пишет так:

В Москве на Красной площади

Толпа черным-черна,

Гудит от тяжкой поступи

Кремлевская стена.

На рву у места лобного

У церкви Покрова

Возносят неподобные,

Не русские слова.

Ни свечи не засвечены,

К обедне не звонят,

Все груди красным мечены

И плещет красный плат.

По грязи ноги хлюпают.

Молчат, подходят, ждут.

На паперти слепцы поют

Про кровь, про казнь, про суд.

Слепых из пригородных мест в царской России в Москву и в губернские города не пускали, а тут полиция исчезла и по улицам ловили переодетых городовых; убийства офицеров, убийство губернатора (Тверского) – это все акты, так называемой, бескровной революции.

Первое Временное правительство было более правое, то есть это правительство, которое характеризуется двумя Львовыми: князь Львов (Георгий) и (не князь) Владимир Николаевич Львов – последний обер-прокурор Синода. Керенский тоже член правительства, но как министр юстиции.

Второе Временное правительство (второго состава) – это Керенский, как председатель правительства, Карташов, как министр исповеданий. Тогда же было объявлено, что смертная казнь в стране отменена и тут же пророчество Волошина – “Революция будет очень кровавой”.

Не надо думать, что Блок жалел об уходе старого – оно всем надоело, надоело до тошноты, до неизбывности и поэтому ждали всё-таки как бы чего-то новенького. Война этого “новенького” не принесла, так, может быть, принесет вот эта, свалившаяся на Россию, революция. Впоследствии, спустя десятилетия, очень четко заметил архиепископ Иоанн Шаховской, что “новостями человечество заслоняется от Божьей вечности”. Именно это и переживала Россия во всю мощь.

Временное правительство продержалось с марта по октябрь, как острил Волошин – “мартобря, предсказанное Гоголем”^[183]. За эти восемь месяцев правительство сумело абсолютно поменять кожу. Если князь Львов был еще человек мало литературный и имевший какие-то традиции, в том числе и родовые, то Александр Федорович Керенский очень претендовал на высокий литературный рейтинг. Первое, что он делает - это то, что в Чрезвычайную комиссию по расследованию преступлений царского Двора и царской фамилии, то есть прежнего правительства, доведшего страну на край катастрофы, вводит приглашенного члена и этот приглашенный член – Александр Александрович Блок.

Блок никогда не был монархистом и к царю он относился “никак”: вообще, царь, двор для Блока навсегда были вынесены за скобки, потому что царем он ощущал себя. А тут, когда этот царь оказался без власти, гоним и несчастен, только после этого русская литература обратила на него внимание.

Например, у Цветаевой

Помянет потомство

Еще не раз

Византийское вероломство

Ваших ясных глаз.

………………………

Ваши судьи –

Гроза и вал,

Царь! Не люди,

Вас Бог взыскал.

Но нынче Пасха

По всей стране,

Не видьте красных

Знамен во сне.

Царь, потомки

И предки – сон.

Есть котомка,

Коль отнят трон.

У Блока в дневнике первых четырех месяцев (в 1917 году он регулярно ведет дневник) царь фигурирует только по фамилии Романов. И вдруг, вот именно в связи с работой этой Чрезвычайной комиссии, выслушивая допросы, особенно по распутинскому делу, – тут и Вырубову допрашивали, и Белецкого, - тут он начинает как-то по-человечески прозревать, то есть, если угодно, по-христиански; наконец, он увидел несчастного человека и, прежде всего, ближнего. Начинается имя Царь с большой буквы.

В царе он, прежде всего, замечает, что он – однолюб, никогда не изменявший своей жене. Для Блока – это была большая похвала. Потом, уже незадолго до смерти, когда прогремели все октябри, он, вспоминая свою юность, запишет, что, когда ездил он верхом, женихом будучи, из Шахматова в Боблово,^[184] то всякий раз у любой, идущей навстречу крестьянской девушки обязательно спрашивал дорогу, зная ее до каждой кочки. Потому что надо было обязательно сверкнуть друг на друга зубами и чтобы сердце екнуло. Потом он в скобочках первый раз опоминается и впервые к нему продирается догадка – “а может быть, дальнейшие падения и червоточина – отсюда”.

В царе он увидел, прежде всего, верность, заботу и преданность. Любовь и преданность, которой были связаны между собой члены этого обреченного (давным-давно, за столетия до этого) семейства.

Царь Николай II, как и родоначальник этой династии (Голштейн-Готторпской) Петр III, очень кротко ушел с престола – по выражению Фридриха Великого – “как послушный ребенок, которого отправляют спать”. Когда царю, даже не арестованному, а просто остановленному на станции Дно, принесли текст будущего отречения, сочинённый в ставке, то он внес туда две или три стилистические поправки; да еще и обратился к войскам, призывая их довести войну до победного конца и слушаться и исполнять повеления Временного правительства.

Стихотворение Блока “Грешить бесстыдно, беспробудно” царь имел в своей библиотеке (из цикла “Родина”).

Грешить бесстыдно, беспробудно,

Счет потеряв ночам и дням,

И с головой, от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в Божий храм.

Три раза поклониться долу,

Осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери

Икнув, ногою отпихнуть.

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне…

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краёв дороже мне.

Две последние строки всё время повторял про себя Николай и именно, как свой девиз: “Да, и такой, моя Россия, (которая как бы стряхнула его с себя, как ветошь) ты всех краёв дороже мне”.

Блок пишет как бы громадный разросшийся очерк “Последние дни”. Он пишет человеческий документ, и значение этого человеческого документа устареть не может именно потому, что это документ, свободный от любых, и уж тем более политических, страстей. Это документ, который свидетельствует о том, как один думающий, чувствующий и сострадательный человек пишет о страданиях других людей.

Главное, чту Блок тут замечает, так это растерянность и какую-то связанность (как у волка: сплошные флажки – некуда податься). Как-то удивительно была связана и даже в своей энергии была беспомощна бедная царица и, тем более, сам царь. Даже когда он колебался в выборе, то, в конце концов, выбирал самое неудачное. Особенно видно, что царя подкосило Верховное главнокомандование, потому что популярности в армии как полководец, он не имел. Не говоря уже о чехарде в министерствах.

Это всё впоследствии Сергей Николаевич Булгаков назовет “агонией”; это и была агония режима. Но в этой агонии существует нечто другое и, прежде всего, в ней существует страдание.

Эти промежуточные дни со всей эйфорией остались для русского слова бесплодными. Как потом заметит Волошин: - “Когда дана свобода слова, то исчезает свобода мысли, потому что столько в воздухе слов, что мысли некогда сосредоточиться, некогда придти в себя”.

Наступает последнее предгрозовое затишье, наступает сентябрь 1917 года, Блок оформляет свои прозаические записки “Последние дни”. Затем как-то что-то пытается писать: продолжать “Возмездие”, но поэма “Возмездие”, начатая в 1910 году, так и осталась незаконченной. В очередной раз возвращается Любовь Дмитриевна.

Но, как заметит Волошин, что “поэт, настоящий, никогда не является выразителем чувств своего народа”. Наоборот, народ может в произведениях поэта найти свою душу. Волошин пишет буквально так: “Политическая жизнь и народы, как актеры, играющие нутром, откликаются на текущие события страстно и слепо, безо всякого предчувствия о дальнейшем ходе пьесы. Их отношение всегда неверно, они знают свои реплики и не причастны к замыслам драматурга. А поэт - это только тот, кто причастен им” (то есть предвидит и пророчествует).

Вообще любые исторические события складываются из взаимодействия двух воль: воли Божественной (Божьего Промысла) и собрания воль человеческих, ибо Господь внимателен к человеческой свободе. Поэтому явления святых и даже движение чудотворных икон изменяют ход истории, ибо Господь преклоняет Свою волю к воплю Своих рабов.

В данном случае вопль не поднимался. События предрешены и человечество несется в каком-то полу сознательном состоянии, то люди вкушают прямые следствия, когда-то сложившихся причин.

Во всяком случае, проникновение в даль, во временну?ю перспективу событий – это принадлежит пророку и это принадлежит поэту, если его это, так сказать, настигает.

Волошин продолжает – “Поэтому поэт обычно не является выразителем общественного чувства в самый момент переживания. Ни в слепом энтузиазме, ни в темном осуждении, ни в панических страстях народных - нет поэтической истины. Когда говорят о поэте как о выразителе чувств своего народа, это значит только, что народ впоследствии осознал себя по произведениям поэта и успел позабыть о своих, быстро сменяющихся, страстях и заблуждениях. А отнюдь не то, что поэт разделял с народом последовательно все его заблуждения”.

У всех возникает предгрозовое ощущение, а именно, зыбкости, непрочности, как бы подвешенности происходящего. Как будто не только страна, политическое бытие, общественное бытие, но и вся громада, то есть 1/6 часть суши тоже как бы висит на волоске.

События, в общем-то такое настроение подогревали. Ясно, что летнее наступление армии привело к братаниям, то есть было сорвано, и с самого начала было – авантюрой, так как на передовой даже не было известно точно, где находится обоз.

Блок в это время дорабатывал свои материалы и никогда не был поклонником Керенского, в отличие от Андрея Белого и многих своих друзей. Самое главное, Блок видит, что очищения нет; и, действительно, очищение только предстояло. Та эйфория, в которой сначала пребывала страна, а затем и растерянность, в которую перешла страна, - она не располагала к покаянию. Настоящее покаяние придет, когда грянет гром, когда, наконец, станет понятно, что “март” – это была еще интеллигентская шелуха, но она опадет, и революция покажет свое настоящее лицо, свой немыслимый облик. Этот настоящий немыслимый облик Блоку будет суждено запечатлеть.

Лекция №8.

Александр Блок.

Блок и Октябрьская революция. “Двенадцать”.

Окончание пути и загробная участь Блока.

Октябрьская революция. Эту революцию лучше всех смог оценить Максимилиан Волошин - именно потому, что он нашел в себе силы март и октябрь 1917 года понять в единстве. Недаром он говорил: - “мартобря, предсказанное Гоголем” (“Записки сумасшедшего”, 86 мартобря).

В русской революции, в русской жизни сначала было мартобря, а потом пришел “день без числа”, когда живые завидовали мертвым, а гуляющие на свободе завидовали посаженным, иначе приходилось каждое утро в 4 часа вздрагивать, а так - уж всё, определенность.

Об этом – “март прошел, настало бря” Волошин пишет так: “настоящий лик русской революции, тайно назревавший с самого первого дня ее, обнаружился только в октябре, когда с него спала последняя шелуха идеологии. Большевизм был подлинным лицом ее, выявившимся явно, когда разошлась муть солдатского бунта и завершилось разложение армии”.

Братание на фронте и массовое дезертирство началось задолго до Брестского мира, сразу же после февраля. Гражданская война началась, потому что в то время большая часть мужского населения страны была вооружена и никто не собирался сдавать оружия. Вооружена она была благодаря немыслимой, чрезвычайной, превосходящей всякую потребность войны мобилизации, то есть благодаря панике в правительстве, которая владела им уже с августа 1914 года.

Когда октябрь прошел, и лик революции обозначился, то он призвал к жизни великого поэта. Блок уже в это время был давно признанным великим поэтом и Бог дал ему сказать свое слово, притом сказать то, что он сам не мог осмыслить. Это и есть самая вершина поэзии.

Самое лучшее произведение (шедевр) - это такое произведение, где писатель умней самого себя. Таков был Толстой в “Анне Карениной”, таков Достоевский особенно в своих набросках к “Подростку”, к “Братьям Карамазовым” и таков Блок в “Двенадцати”.

Максимилиан Волошин^[185] тоже любил об этом писать, но не всегда применял свои положения к себе самому. Пишет он так:

“Истинная ценность художественных произведений лежит не в этом,^[186] она строится не в замыслах, не в намерениях автора, а в том подсознательном творчестве, которое прорывается в произведениях помимо его воли и сознания.

Вдохновение в высшем смысле этого слова – это именно то, что раскрывается, как откровение по ту сторону идей и целей поэта. В каждом произведении ценно не то, что автор хотел сказать, а то, что сказалось против его воли”.

Пришел октябрь и прошел, пришел ноябрь и прошел, прошел и декабрь, и в январе 1918 года Блок пишет поэму “Двенадцать”. Учредительное собрание еще не разогнано, но большевики еще не в полноте власти, в стране используются керенки, то есть денежная единица Временного правительства.

А Катька с Ванькой в кабаке

У ей керенки есть в чулке.

Как написал Иоанн Шаховской в 1967 году, что “большевики подобрали валявшуюся на земле власть и трудились над нею днем и ночью” и вспоминает евангельское, что “иногда сыны века сего бывают догадливее ангелов в своем деле” (Лк.16.8).

Поэма “Двенадцать” была сразу же оболгана, то есть она не была понята никогда. Первым, кто оболгал поэму, был Иванов-Разумник – дикая жуткая личность. Тот самый Иванов-Разумник, который Есенина сбивал с толку, а особенно проповедовал религию человекобожия. То есть, “раньше по христианству страданиями одного Человека спасался мир, а теперь страданиями мира будет спасаться каждый человек”.

Теперь как-то более понятно, почему из красноармейцев, сбрасывавших в шахту Елизавету Федоровну, двое сошло с ума и похоже, что по ее молитве: человеку, который лишился рассудка, уже никто никогда не втолкует, что страданиями мира, то есть всех остальных, будет спасаться каждый человек, а прежде всего я. Этого никто сумасшедшему не объяснит.

Блок пишет о том, что в это время как бы сходит с ума целая страна. Идею “Двенадцать”, что, мол, 12 апостолов, а впереди Христос – это высказал Иванов-Разумник. Статья, прочитанная в 1932 году в Харбине и приписанная Флоренскому, к счастью, не имеет к нему отношения. Андроник Трубачев (внук Флоренского) это авторство оспаривает многие годы и мне он утверждал, что он нашел настоящего автора, что это был такой протоиерей Федор Андреев (церковный раскольник, который мучил митрополита Сергия своими ложными эсхатологиями).

Иванов-Разумник первый, кто оболгал “Двенадцать”; и выводит его на чистую воду Максимилиан Волошин, который писал так:

“Иванову-Разумнику первому критику поэмы, удалось тютчевского Христа в рабском виде, проходящего по поэме Блока, благословляя русскую землю посредством неприличных передержек и игры словом “впереди”, превратить в большевистского вождя, а красногвардейцев, играя на цифре двенадцать и на именах Петруха и Ванька, в апостолов. Эти наваждения пройдут, а поэма останется”.

Тютчев:

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В красоте твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

Волошин пишет дальше.

“Удивительно то, что решительно все, передававшие мне содержание поэмы Блока прежде, нежели ее текст попал мне в руки, говорили, что в ней изображены двенадцать красногвардейцев в виде апостолов и во главе их идет Иисус Христос. Когда мне пришлось однажды в обществе петербуржцев, близких литературным кругам и слышавших поэму в чтении, утверждать, что Христос вовсе не идет во главе двенадцати красногвардейцев, то против меня поднялся вопль – как же и Мережковские возмущены кощунственным смыслом поэмы и такой-то и такой-то порвали с Блоком из-за нее – это всё Ваши обычные парадоксы; может быть, Вы будете утверждать, что и двенадцать – вовсе не апостолы.”

Никто из читателей, включая и самого Максимилиана Александровича Волошина, не обладали искусством медленного чтения. Не раз и не два я повторяла, что это основа основ, без этого ничего нет: или надо читать книги медленно и учиться этому, или лучше смотреть телевизор.

Прежде чем читать поэму “Двенадцать”, надо выучить язык Блока, как учат язык зверей, например. У Блока свой язык и его надо учить, иначе он говорит на непонятном языке. Как у Пушкина “Что в имени тебе моём”

Узором надписи надгробной

На непонятном языке.

Начнём с того, что красных флагов в поэме два, третий может быть у двенадцати и может его не быть, но “других” флагов два. Первый флаг, который и расстреливается красногвардейцами, - его несёт не Христос:

Кто там машет красным флагом?

Приглядись-ка, эка тьма!

Кто там ходит беглым шагом,

Хоронясь за все дома?

Трах – тах – тах! И только эхо

Отзывается в домах…

Только вьюга долгим смехом

Заливается в снегах…

Выходит дело, Христос “за вьюгой невиди?м”, а какой-то красный флаг они видят, которым кто-то машет – ключевое слово, что он машет, а кто у Блока машет, мы уже знаем.

Там кто-то машет, дразнит светом

(Так зимней ночью, на крыльцо

Тень чья-то глянет силуэтом,

И быстро спрячется лицо).

Эти “кто-то” – это гости только инфернальные. “Кто-то” возник и спрятался; и вот он “машет, дразнит светом”. Заметьте себе, что тот, кто машет красным флагом, - он тоже дразнит двенадцать.

Всё равно, тебя добуду,

Лучше сдайся мне живьём!

Эй, товарищ будет худо,

Выходи, стрелять начнем!

То есть, машет агент-провокатор и, конечно, происхождения инфернального.

Что же касается Христа, то Волошин абсолютно прав, тут могли быть со стороны Иванова-Разумника только неприличные передержки. Когда Юрий Анненков пытался иллюстрировать поэму, то Блок возражал против того, что Христос должен идти – Он вовсе не идёт. Это пытался изобразить Юрий Анненков, как выразился Блок, что “Он аккуратно несет знамя и уходит”.

Прежде всего, Его не видно – Он “за вьюгой невидим”, но Он и над вьюгой. Единственная фраза, которая завершает поэму – она безглагольная.

Впереди -с кровавым флагом,

И за вьюгой невиди?м,

И от пули невредим,

Нежной поступью надъвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз -

Впереди Иисус Христос.

То есть, совершенно нет глагола. Не известно: стоит ли, ждёт ли, а главное, это что такое “впереди”? – далёкая ли эта перспектива или близкая, но какого-то четырехмерного пространства-времени, потому что “впереди” можно расценивать и по времени.

Таким образом, получается, что все попадаются в ловушку, а сам автор не в силах разъяснить, потому что все сказано - помимо него.

Другая такая же непонятность, которая вызвана неумением говорить на блоковском языке, как у Козьмы Пруткова – “не зная языка ирокезского, как же ты можешь судить о нем?”

Поэма и написана на блоковско-ирокезском языке. Кто такой буржуй?

Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный

Решал всё тот же я мучительный вопрос,

Когда в мой кабинет, холодный и туманный,

Вошел тот джентльмен. За ним - мохнатый пёс.

Вот это, то, что кончается – тот джентльмен вошел; и о чём говорит джентльмен? - о том, что ты не свободен.

Пред гением судьбы пора смириться, сцр.

…………………………………………………….

Тот джентльмен ушел, но пёс со мной бессменно.

В час горький на меня уставит добрый взор,

И лапу жесткую положит на колено,

Как будто говорит: Пора смириться, сцр.

Джентльмен – инфернальный гость - ушел, а пёс остался, как и в “Двенадцати”. Буржуй – это джентльмен, только в лексике “Двенадцати”.

Буржуй куда-то делся, а пёс пошел за ними.

Они тоже боятся пса:

Лучше сдайся, шелудивый,

Отойди поколочу!

А перед этим:

Отвяжись ты, пес паршивый,

Я штыком пощекочу.

И, однако же (у пса своё задание):

Скалит зубы - волк голодный -

Хвост поджал, не отстаёт…

Пса Блок смог осмыслить и сам – он вспомнил пуделя, который превращается в Мефистофеля в поэме “Фауст” у Гёте. Блок пишет в дневнике – “Теперь-то я понял Гёте^[187]”.

Эти две несообразицы и были “не прочитаны”; третья, не прочитанная не сообразица, которая зависит уже не от знания блоковского языка, а только от искусства медленного чтения. Например, кому принадлежат слова “У тебя на шее, Катя” и весь этот монолог – они принадлежат не Петрухе, а Ваньке.

Ай, да Ванька, он плечист!

Ай - да Ванька, он речист!

Катьку-дуру обнимает,

Заговаривает…

Запрокинулась лицом,

Зубки блещут жемчугом…

Ах ты, Катя, моя Катя,

Толстоморденькая…

А дальше прямо прямая речь:

У тебя на шее Катя,

Шрам не зажил от ножа.

У тебя над грудью, Катя,

Та царапина свежа!

Эх, эх попляши!

Больно ножки хороши!

То есть, даже таких простых вещей наши критики, и Максимилиан Александрович Волошин в том числе, не прочли. Никто не обратил внимание на то, что отставшего от двенадцати Ваньку-ренегата, зовут Иоанном, то есть именем любимого ученика.

“Двенадцать”, видимо, потому, что дьявол сам ангельской природы и нового сам выдумать ничего не мог: он созерцатель, а не творец.

Не прочитанная, не проработанная, не понятая, не узнанная поэма - Блоку досталась как Божья расплата за его великую прижизненную славу, он должен был в конце жизни испытать свой кеносис.

Что касается Самого Христа, то в данном случае Максимилиан Волошин, видимо, прав, что в этом появлении Христа в конце “вьюжной поэмы” нет ничего неожиданного. Как всегда у Блока, Он невидимо присутствует и сквозит сквозь наваждения мира.

После первого “Эх, эх, без креста” - Христос уже здесь.

Красный флаг в руке у Христа – в этом тоже нет никакой кощунственной бессмыслицы: “кровавый флаг” – это новый крест Христа, символ Его теперешних страстей, то есть, новое предсказание.

Но этому грядущему - пророков было много. Когда Временное правительство объявило отмену смертной казни, Волошин тогда же написал: “Значит, революция будет очень долгой и очень кровавой”^[188].

Блок написал то, что “через него сказалось”, он этой поэмы никогда не читал вслух, хотя нечего было есть. У Блока после этой поэмы, собственно, поэзия кончается, начинается жизнь. Были написаны “Скифы”, но это стихотворение наполовину политическое, недаром тот же Волошин сближал ее с пушкинской “Клеветникам России”.

Скончался Блок 7 августа 1921 года, хоронили его 10 августа, то есть в самый день Смоленской Божией Матери и на Смоленском кладбище.

Новые властители России, в общем-то, звероподобными не были; и уж, во всяком случае, они все были меценатами: каждый из них имел своего поэта^[189] (причем “делили” поэтов более или менее мирно). Ильичу достался Горький. Прямо как

В деревне умер мельник. Похоронив отца,

Наследство поделили три брата-молодца.

Один себе взял мельницу, другой ослу был рад

А кот достался младшему, кота взял младший брат.

Горький, имеющий большое всеевропейское имя, достался вождю революции. Второй вождь революции, Главковерх Лев Давидович Троцкий, урожденный Бронштейн, себе выбрал с умом (и этот выбор делает ему честь) - Есенина. Дзержинский – Маяковского.

“Выбор” происходил по обоюдному согласию - и что же делал поэт? А что делает собачка? Кушает. И достаточно, что собачка есть.

Маяковский даже “пользовался” отчасти. Поэтому, например, Осип Брик был сыном крупнейшего бриллиантщика в России - и благодаря связям Маяковского с Лубянкой он (то есть Брик - отец) избежал расстрела и спокойно у Сухаревки торговал “рыжиками”, то есть виттевскими золотыми рублями.

Затем, Пастернак достался Бухарину. Сталин тогда был никто и ему тогда придворный поэт не полагался, но после убийства “Бухарчика” Сталин завладел его наследством - и Пастернаком тоже. После войны Сталин взял себе и второго поэта Твардовского.

Блок. Блок умер с голода именно потому, что был ничей, а его хотел себе Луначарский. Как ни сватали Блока Луначарскому и Горький, и супруги Каменевы, которым Блок был кумом, то есть крестным их сына^[190]. Блок не воспринимал Луначарского на дух, а даже звал всегда почему-то во множественном числе – “луначарские”.

Голод в России был искусственный, так как он не был связан ни с какими неурожаями 1919 и 1920 годов – урожай был средний, а в Сибири - хороший. Но никто не подвозил к Петербургу продукты^[191].

От этого голода умерла последняя жена Вячеслава Иванова Вера Шварсаллон, а с другой стороны, и, слава Богу, так как он женился на своей падчерице^[192], то есть на дочери своей покойной жены Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал.

Умереть с голода досталось только Блоку (кроме еще и Розанова), у него была дистрофия на почве длительного голодания. Но к этой дистрофии он как бы был приведен. Блок был сложения мускулистого и высокого роста, поэтому ему питание надо было иметь хорошее.

Но дело было не в этом, а в том, что перестал писать стихи, важно то, что Блок не писал никакой чуши. Когда его спрашивали, почему Вы не пишете сейчас, то он отвечал, что “все звуки умолкли”.

В это время Блок начинает читать первый том “Добротолюбия”, и он столько там узнает и особенно в демонологии аввы Евагрия – своё узнает. Он так обрадовался – оказывается, что они тоже все это прошли; и для него начинается процесс внутреннего собирания, внутреннего сосредоточения - и внутреннего, настоящего, глубокого взросления.

Блок задолго до этого писал (1912 год):

Пройди опасные года,

Тебя подстерегают всюду.

И если выйдешь цел, тогда

Ты, наконец, поверишь чуду.

И, наконец, увидишь ты,

Что счастья и не надо было,

Что сей несбыточной мечты

И пол жизни не хватило,

Что через край перелилась

Восторга творческого чаша

И всё уж не моё, а наше,

И с миром утвердилась связь.

Есть поговорка народная, что “счастье выше богатырства”. И уже у Достоевского в “Подростке” Версилов ее оспаривает. Не только счастье не выше богатырства, но богатырство выше всякого счастья и сама способность к нему уже составляет счастье.

У Блока начинается период внутреннего собирания, внутренней мобилизации. И, конечно, здесь бы поэзия только бы мешала.

Как писал тот же Чуковский, что “мы так все удивились, что из великого поэта, выражавшего думы и чаяния своей эпохи, он превратился в рядового литератора”. Спасибо. Рядовой литератор - это тот, кто получает пайки, чтобы что-то донести домой.

Это был кеносис Блока, это было его истощание и даже физическое, умаление, уничижение, поношение. Это был тот путь, который прошел Сам Господь Иисус Христос и без которого нет спасения.

Внешне жизнь как-то шла. То есть, стали сказываться зловещие симптомы и Блок попросил, чтобы лечение было недалеко от любимого Петербурга и пришлось остановиться на Финляндии. Одному было ехать нельзя, и пока решался вопрос с отъездом, стало ясно, что ехать не надо.

Блок продолжает писать еще кое-что в прозе и самое серьезное – это “Крушение гуманизма”. Он, наконец, начинает понимать то, чего не понял Пушкин: главный грех тот, в котором писатели не каются, и который Пушкин выразил словами – “Ты сам свой высший суд”. Если у человека он сам свой высший суд, то судья Господь ему не нужен.

И вот это Блок в себе внутри начинает преодолевать. Для “крушения гуманизма” надо было идол гуманизма сокрушить в себе, а потом - сокрушить его во-вне. Поэтому совершается действительно символический акт - размахнулся он кочергой и треснул бюст Аполлона Бельведерского. Идола надо сокрушить, так просто оставлять его нельзя.

На вопрос жены – чем провинился, отвечал – “да мне хотелось посмотреть, на сколько кусков расколется эта жирная рожа”.

После этого Блок отказался принимать лекарства, лекарства были для него уже лишние. Надо было медленно умирать, и умирать сосредоточенно. Все последние дни, часы проходили в неизбывном покаянии. Господи, прости мне всё! И этот вопль был неизбывный, это был вопль разбойника – Помяни мя Господи! “Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем...”

Блоку дано было знать свой последний час, поэтому он велел жене и матери встать в изголовье и в изножии своей кровати и когда они встали, он еще раз тихо, сосредоточенно сомкнул уста, сомкнул глаза и скончался.

Это был день 7 августа по новому, это день V-го Вселенского Собора, но в этот день как бы разночтения. Например, если сравнить наш календарь и календарь Афонского подворья, то там в этот день есть небольшой сонм Галльских мучеников времен Марка Аврелия (177 год), которого в наших святцах нет, а в греческих есть. Галлия – Франция. Блок Франции тоже принадлежал. Это день как бы тайных, забытых ходатаев, но тех, которые есть.

Блока, когда стало ясно, что его нет в живых, очень по разному провожала русская интеллигенция. Пришли разные поклонницы, чтобы читать над ним Евангелие, пока Любовь Дмитриевна не запретила – если уж и хоронить по христиански, то надо как следует – читать надо Псалтирь^[193].

На Смоленском кладбище, на котором была похоронена блаженная Ксения и где она лежит до сих пор, на кладбище, которое долгое время считалось кладбищем для бедных Васильевского острова, там была похоронена рано умершая тетка Блока Екатерина Андреевна Бекетова (Краснова).

До сих пор на Смоленском кладбище существует блоковская дорожка, хотя после смерти Любови Дмитриевны в 1939 году всё-таки его останки были перенесены на литературные подмостки Волкова кладбища.

На могиле Блока не было самоубийств, как на могиле Есенина. Чуть не сдвинулась в уме Надежда Павлович, но своему другу детства Льву Бруни она поручила запросить старца Нектария Оптинского и тот прислал ей маленькую книжечку “Чтение Псалтири по усопшим”. Она не поняла, к чему это, и стала просить позволения приехать, старец отказал, буквально сказав Льву Бруни, что “для таких, как она, в Оптиной места нет”. Лев не посмел передать такой ответ, и она приехала сама и была принята старцем. Будучи тогда почти не верующей, спросила старца о загробной участи Александра, не называя фамилии, сославшись на мать^[194]. Старец ушел молиться и вышел и сказал, - “передай его матери, что он в раю”.

Блок еще показывается, но только как бы не опознано, не прочитано, не понятно. Так спокойно он прошел уже в эмиграции перед Ремизовым и так спокойно протянул ему руку и улыбнулся. Но Ремизов ни к старцу не пошел, ни сам разрешить этой загадки не мог, потому что негде ему было взять дара духовного рассуждения.

О Блоке написано чрезвычайно много - и хорошего почти ничего; по всей вероятности, этого и не надо. Для людей такого масштаба, по всей вероятности, нужна одна молитва. Нужна молитва о упокоении, о прощении грехов, о Царстве Небесном – эта молитва нужна всегда.

У Блока оставались близкие люди или близкие когда-то и близкие люди последних лет. Из этих людей, близких в последние годы, в первую очередь следует назвать Евгения Ивановича Замятина. Когда Блок скончался, то он вспомнил строку из шекспировского “Короля Лира” – “всё вынес старый, тверд и не сгибаем. Мы, юные, того не испытаем”. Но он ошибся, так как Замятина, автора романа “Мы” (1922 год), в 1932 году выслали, но там он себя не нашел.

Что касается друзей молодости, вроде Андрея Белого, Сережи Соловьева – они говорили, что-то такое вспоминали, но им не было дано видеть что-то такое внутренне.

Блок и Волошин практически не были знакомы, но лучшие слова о Блоке сказал, конечно, Волошин.

Блока провожал хлыстовский вопль Марины Ивановны Цветаевой. Еще при жизни она успела со своей малолетней дочерью передать ему свои стихи, где прямо было видно, что он для нее - “хлыстовский Христос” для хлыстовки.

И под медленным снегом стоя,

Упаду на колени в снег.

И во имя твое святое

Поцелую вечерний снег.

Там, где поступью величавой

Ты прошел в гробовой тиши:

Свете тихий святыя славы,

Вседержитель моей души.

Прямо из вечерни. А тут она пишет – “Без зова без слова, как кровельщик падает с крыш”. То есть, стихотворение явно с оглядкой на всю эту антропософию, на переселение душ.

Покамест не продан!

Лишь с ревностью этой в уме

Великим обходом

Пойду по Российской земле.

Полночные страны

Пройду из конца и в конец.

Где рот его - рана,

Очей синеватый свинец?

Рвануть его! Выше!

Держать. Не отдать его лишь -

О, кто мне надышит,

В какой колыбели лежишь?

Цветаева была бесноватой, но стихи писала великолепные. Стихи Цветаева опубликовала еще здесь, в России (летом 1922 года она уедет за границу), но они просто прошли незамеченными.

После расстрела Гумилева Волошин написал – “С каждым днём всё диче и всё глуше”, но это тоже “прошло”. Россию захлестывал предсказанный Блоком ураган; Россию заливала предсказанная Блоком кровь; и Россию заволакивала предсказанная Блоком злоба.

Проходили годы. Кое-как в 1926 году как-то отмечали пять лет со дня кончины, но было уже не до этого, так как та эпоха прошла. К чести Блока, он о ней не жалел. В 1920 году был написан его некролог памяти Леонида Андреева; и он пишет, что интеллигенция тогда была очень чопорна, она ведь тогда дров не колола, воды на седьмой этаж не таскала. Но он по-настоящему радовался тому, что вся наша думающая прослойка посерьезнела, что прошли времена фокстротов и танго, прошли времена виньеток и рисованных обложек; и настала серьезная, чрезвычайно ответственная и скорбная эпоха. Эту скорбную эпоху предстояло пройти, но уже другим младшим современникам Блока; и некоторые из них как бы получили задание свыше потрудиться и за отцов своих и за себя.

Влияние Блока на всю поэзию XX-го века всепоглощающе, а не просто огромно: от Блока - никуда, даже Иоанну Шаховскому. Это не просто влияние – Блок умел заражать собой. И когда это заражение проходило как болезнь, то у человека вырабатывался иммунитет - иммунитет владеть поэзией Блока как своим добром, владеть как своим наследством и владеть и как даром.

Большевикам настоящая думающая интеллигенция была не нужна. Интеллигенция – всё-таки от слова intellegere – понимать, а им не нужны были люди понимающие. Поэтому поэзия Блока получила такое безопасное толкование, всё перемешанное на лжи. И как последняя клякса этой лжи – это включение поэмы “Двенадцать” в школьную программу.

Но как правильно заметил Максимилиан Волошин, “все эти гримасы пройдут, а Блок останется”; и он остается. Но он остается не для того, чего он сам так боялся, не для “внушительных трудов”, а для правильного понимания в свете Христовой правды.

Лекция №9 (№44).

1. Русская революция в её метаистории: эпоха приникновения неба к земле.

2. Перелом в русском национальном менталитете: новая периодизация истории, новые отличительные признаки эпох.

3. Пророки и поэты 1917 года:

Илья Эренбург (1915-1917 годы): от “пугачьей головы” до “молитвы о России”.

Максимилиан Волошин “Россия распятая”, 1917 – 1921 годы.

До революции дожили несколько крупных фигур “серебряного века” (стык XIX-го и XX-го веков): Василий Васильевич Розанов; последний великий поэт дореволюционной эпохи Александр Блок, который скончался 7 августа 1921 года.

Хотя Максимилиан Волошин старше Блока, но его лучшее “главное слово” прозвучало в это судьбоносное четырехлетие, то есть с 1917 по 1921 годы. В 1921 году исчезли с лица русской земли последние остатки Добровольческой армии, так как армия Врангеля эвакуировалась из Крыма в ноябре 1920 года, а кто не успел – были расстреляны карательной экспедицией под командованием Бэла Куна.

Метаистория русской революции.

Мета – это то, что “до”; например, метафизика – это то, что изучает явления, сущие за пределами видимого мира. Например, умозрительные вещи. Вся математика относится к метафизике, так как изучает умозрительные вещи. Метаистория – это тоже наука, но она изучает события за пределами видимых явлений (духовные). Философия и история изучает закономерности исторических явлений, а метаистория изучает сами события, но за пределами видимых явлений, их невидимую подоплеку.

Русская революция в ее метаистории: время – реальнейшее из реальных; и главная ее характеристика - это то, что небо приникает к земле, становится чрезвычайно близко к земле. Иными словами, Десница Божия явно простирается над действиями людей, и происходят необъяснимые вещи. Необъяснимо падает монархия.

Впоследствии, уже поступивший в ряды Советской армии и расстрелянный в 1937 году, генерал Свечин Александр Андреевич пишет: “Что такое был бунтующий гарнизон Петрограда? – бесформенная масса полуобученных полусолдат. Регулярная армия по сравнению с ними имела не то, что преимущество, а несравнимость. И глубоко спокойное состояние фронтов позволило бы снять хоть две, хоть три дивизии, но и этого было бы избыточно много”.

Сам царь впоследствии признавался в апреле - мае, что в эти дни конца февраля - начала марта он был как бы в прострации и только в конце апреля окончательно пришел в себя. “Сердце царя в Божьей руке”, и поэтому не было в Божьей руке желания себя и трон отстаивать.

Какими-то неимоверными сочетаниями, стыками и последовательностью событий необыкновенно “повезло” большевикам, и они победили и не победить не могли.

Люди, наиболее чуткие, не поддались эйфории первых дней марта 1917 года, а так все ликовали и пели на улицах.

Для понимания всех остальных событий и всего движения русской мысли надо иметь в виду одно определение: отдаление неба от земли - это не что иное, как продолжающееся время Божьего долготерпения; приникновение неба к земле – это время, когда долготерпение Божие прекращается и происходят видимые чудеса, хотя и не всегда приятные.

В результате именно приникновения неба к земле происходит существенный перелом в национальном самосознании. А именно, примерно с 40-х годов явно, а с конца XVIII-го века – тайно литература и вообще искусство словесности становится главным выразителем национального менталитета, а поэты и писатели становятся как говорят, “духовными”, на самом деле интеллектуальными или ментальными (как сейчас говорят) вождями нации.

Например, эпоха с 1820 по 1837 годы – называется пушкинской эпохой; но никому не приснится назвать 1917 –1921 годы эпохой Волошина, хотя наиболее четким выразителем и пророком даже тех событий оказался именно он. (Ещё до октября Блок был “гвоздем” русской интеллигенции. Когда Блока Керенский пригласил в Чрезвычайную комиссию (следственную), то его участие было как бы гарантией, некоторым нравственным обеспечением работы этой комиссии).

Периодизация истории литературы и даже периодизация XIX-го века в значительной степени идет все-таки по писателям: пушкинская эпоха; философское пробуждение отмечена фигурой Лермонтова; начало 40-х годов – фигурой Гоголя, средина века – это борьба западников и славянофилов; затем эпоха шестидесятников. Эпоха 70-х годов – это эпоха, с одной стороны, хождения в народ, но с другой стороны, это фигура Достоевского; конец XIX-го века – это чеховская эпоха и интеллигенция кроме самой верхушки, называется чеховской интеллигенцией. С 80-го года по 1910 – это борьба Льва Толстого с Символом веры и так далее.

Таким образом, каждая эпоха отмечена крупной писательской фигурой, которая воспринималась современниками как вождь нации. А сейчас, имея много талантливых поэтов, прозаиков, но совершенно дико назвать, например, 30-е годы – эпохой Булгакова.

Это проявилось уже в мартовские дни 1917 года, когда весь “серебряный век” не смог разродиться новым национальным гимном. (Сейчас у нас нет поэтов, поэтому пришлось подновить слова Михалкова и Эль-Регистана для хоть какого-нибудь текста национального гимна).

Гимн Российской империи - из шести строк; и писали его Жуковский с небольшой помощью Пушкина: “Сильный державный, царствуй во славу”. Но только в 1832 году Львов, композитор никому не известный, написал музыку к этому гимну - и она сразу пришлась.

Гимн нового революционного государства со Временным правительством, эмблемой которого сразу же стала “курица”: двуглавый орел потерял обе короны, а, закрыв рты обеих голов, потерял шар и державу и был прозван “курицей”.

Большие поэты пытаются сочинить гимн нового государства. В частности, Константин Бальмонт, Гречанинов – автор многих церковных песнопений - пишет музыку на слова Бальмонта и не прививается.

Новая периодизация истории происходит иначе. Отречение царя совпадает с явлением иконы Божией Матери “Державная”. В Киевской и особенно в Московской Руси явление святых людей и движение чудотворных икон изменяли ход истории. Сейчас явление чудотворной иконы обозначает вехи истории. Затем оказалось, что 17-й год пророчили многие. Например, стихотворение Блока 1900-го года “Все ли спокойно в народе”.

- Все ли спокойно в народе?

- Нет. Император убит.

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит.

- Все ли готовы подняться?

- Нет. Каменеют и ждут,

Кто-то велел собираться:

Бродят и песни поют.

“Бродят и песни поют” – все сбылось буквально, так как народ вышел на улицу и все пели, энтузиазм был громадный. Даже такие люди, как протоиерей Владимир Востоков, автор идеи всероссийского крестного хода, который должен был бы, якобы, прекратить гражданскую войну, был ультралевый, а потом в эмиграции был ярым монархистом.

Иоанн Максимович в конце 40-х - в начале 50-х годов так и писал, что “ведь мы все были в восторге”. Сергей Булгаков тоже вышел на демонстрацию, хотя уже перестал быть социалистом еще в 1905 году, но не стал еще священником; и так далее.

Новые отличительные признаки эпох. История России становится опять исторической, а не “литературной”. То есть, мы опять видим эпоху НЭПа, эпоху коллективизации, эпоху массовых репрессий 30-х годов; эпоху Великой Отечественной войны; эпоху послевоенную; эпоху хрущевскую; эпоху застоя (брежневскую). Ни одна из этих эпох не носит на себе никакого литературного имени.

Поэты перестают называться поэтами, а стали называться “деятелями культуры”, и самое почетное звание, которое присваивается, - “Заслуженный работник культуры”, “Заслуженный работник науки”. Чувствуется, что прежний менталитет, каким-то неведомым движением (и явно не человеческим), смещается на второй, на третий, на четвертый план. Хотя и поэты и прозаики продолжают писать и говорят, пожалуй, вещи, несравненно более глубокие, чем в XIX-м веке.

Максимилиан Александрович Волошин в произведении “Самогон крови” и, вообще, в других сопутствующих произведениях (Максимилиан Волошин – все-таки мэтр) вдруг упоминает (“Поэзия и революция”) поэта, мало кому известного: Илью Эренбурга. Причем, он его удивительно сразу же вписывает в контекст эпохи и пишет о нем необыкновенные слова. Пишет так: “Все стихи Эренбурга (этого времени) построены вокруг двух идей, ещё недавно столь захватанных, испошленных и скомпрометированных, что вся русская интеллигенция сторонилась таких. Это идея Родины и идея Церкви. Только теперь в пафосе национальной гибели началось их очищение.

Никто из русских поэтов не почувствовал с такой глубиной гибели Родины, как этот еврей, от рождения лишенный родины, которого старая Россия объявила политическим преступником, когда ему едва минуло 15 лет, который 10 лет провел среди морального и духовного распада русской эмиграции^[195]. Никто из русских поэтов не почувствовал с такой полнотой идеи Церкви, как этот иудей, отошедший от иудейства, много лет бродивший около католицизма и не связавший себя с Православием. Очевидно, надо было быть совершенно лишенным Родины и Церкви, чтобы дать этим идеям в минуту гибели ту силу тоски и чувства, которых не нашлось у поэтов пресыщенных ими. “Еврей не имеет права писать такие стихи”, пришлось мне однажды слышать восклицание по поводу этих поэм Эренбурга, и мне оно показалось высшей похвалой его поэзии”.

Все стихотворение “Пугачья кровь”, написанное в Париже в 1915 году, один кликушечий вопль

Прорастут, прорастут твои рваные рученьки,

И покроется земля злаками горючими…

И пойдут парни семечки грызть, тешиться,

И станет тесно в лесу от повешенных.

И кого за шею, кого за ноги,

И покроется Москва смрадными ямами…

И от нашей Родины останется икра рачья

И на высоком колу голова Пугачья.

Раки икры не мечут, значит, ничего не останется.

“Пойдут парни семечки грызть” – это изумительная картина, представшая его внутреннему взору, потому что всю революцию до окончательного утверждения СССР в 1922 году вся страна лущила семечки.

Не только в лесу станет тесно от повешенных, но в море от утопленников, так как большевики расстреливали офицеров (в Крыму) с привязанным к ногам грузом, чтобы они не всплывали.

Не пройдет еще и трех лет, как замечает Волошин, как сам Илья Эренбург увидел воочию нарисованную им картину. Срединным произведением книги (сборника), которая называется “Молитва о России”, станет стихотворение, которое так и называется: “Судный день”.

Детям скажете:

Когда с полей Галиции,

Зализывая язвы, она (Россия)

Бежала еще живая -

Мы могли, как прежде,

Грустить и веселиться.

Здесь несколько сбито, так как Брусиловский прорыв совершился в Галиции, но фактически этот прорыв оказался мыльным пузырем, то есть, Брусилов не взял ни Львова, ни Владимира-Волынского, ни Ковеля, а он просто прошел по болотам, которые фактически никто не защищал.

К весне она (Россия) хотела привстать.

Мы кричали ей – пляши, Дунька!

Это мы нарядили болящую мать

В красное трико площадной плясуньи.

Лето пришло. Она стонала, рукой не могла шевельнуть.

Мы били ее - кто мужицким кнутом, кто палочкой…

Детям скажете: Мы жили до и после.

Ее на месте лобном еще живой мы видали…

Скажете: осенью 1917 года мы ее распяли.

Илья Эренбург на этом не успокаивается; его последнее пророчество в той же книге является некоторой балладой, отчасти притчей и называется оно тоже по балладному, почти по сказочному: “Как Антип за хозяином бегал”.

Раз “за хозяином”, то Антип – это какой-то рабочий, или служащий, или приказчик. Хозяином не называли барина, хозяином называли купца или зажиточного мещанина, хозяевами называли друг друга столыпинские хуторяне – хозяева.

В один прекрасный вечер Антип к ужину выпил и ему стало тесно и он пошел на площадь посмотреть, что люди говорят, а то, говорит, полезу драться. Там он посидел в балагане, потолкался среди народа и пришел к выводу, что ему с хозяином теперь тесно. И на всем земном шаре нет места, где бы пролетарию не стало тесно с буржуем, а потому буржуя надо зарезать, а Антипу на первый случай надо зарезать своего хозяина, с которым они многие годы жили душа в душу.

Хозяин кое-как убегает, а Антип с ножом бежит за ним: они выбегают из Петербурга, бегут по полям, оба уже устали, даже попили из одного ручейка и, наконец, как в сказке, Иван Васильевич (хозяин) набредает на какой-то домик на курьих ножках, но на домике крестик. Он догадывается, что этот домик вроде храма Божьего и туда можно войти и помолиться. Хозяин становится маленьким, проходит в домик, а там оказывается новое измерение, новая вселенная.

В новой вселенной стоят люди в свой настоящий размер и там огромное количество места. Антип, которого хозяин уговорил напоследок помолиться, оставил нож на паперти и тоже пролез в эту вселенную. И в этой вселенной народ продолжал все собираться и собираться, причем это были воры, дамы, генералы, шлюхи, мужики, солдаты, детки, дочки Ивана Васильевича и отец Антипа, который жил в Тамбовской губернии.

И стало Антипу хорошо и сердце его тает, тает и нет ничего внутри, кто-то за него молится, кается, только слезы текут уже у него и Антип сказал, что “какие мы были с тобой, Иван Васильевич, бедные, места на всех хватит. Слава Тебе, Господи”.

Стихотворение, которое до этого было как балладно-сказочный стих заканчивается хотя не рифмованным, но уже разбитым на строчки белым стихом.

- Люди, вы еще думаете? – нет.

Сердце, ты еще бьешься? – нет.

Все думы, всё биение, весь трепет

В себя вместила - одна за всех – я, Церковь.

Антип шепчет тихо – вот мы и просветились.

Ты думаешь, здесь Антип? - нет Антипа,

И тебя здесь нет, Иван Васильевич!

Ни моих, ни твоих, ни ихних,

Ни очкастого из цирка -

Но все мы - а толком сказать не умею…

Только пусто в моём сердце,

И стоит оно, любовью до верху полное.

“Итак, - продолжает Волошин, - что вот этим экстазом слияния всех в Едином кончается книга поэта, не имеющего права молиться за Россию, книга, переполненная чувством и образами, книга, являющаяся первым пресуществлением в слове страшной русской разрухи, книга, на которую кровавый 18-й год сможет сослаться как на единственное своё оправдание”.

Это пророчество о слиянии всех в Церкви и общем примирении было произнесено в 17-м году, а день примирения, бывшее 7 ноября, был установлен в 1998 году; то есть за 80 лет до осуществления пророчество было произнесено Ильей Эренбургом.

Вторая фигура носит имя Максимилиан Волошин.

Максимилиан Волошин с 1917 по 1921 год пишет книгу “Россия распятая”. Эта книга отчасти в стихах, а отчасти – в прозе. Прозаические крупные произведения носят запоминающиеся названия: “Самогон крови”, “На весах поэзии” и некоторые другие.

Обращаясь к стихам, я должна сказать, что в середине 70-х и в начале 80-х годов эти стихи, нигде не опубликованные ходили по рукам и весьма способствовали церковному становлению теперешних и архимандритов, и настоятелей, словом, людей, которые стали большими пастырями.

Хотя эти стихи в “России распятой” нельзя назвать христианскими, так как это даже меньше толстовства. Толстовство можно назвать, что это – христианство без Христа. А тут - есть цитаты из Евангелия, но христианством это назвать нельзя. И особенно это относится не к прозе, а к стихам, то есть именно к тому жанру, где поэт более во власти стихий творчества и меньше следит за собой; это область, где слова у него вырываются, а сам он себя мало контролирует (иногда и вовсе не контролирует).

Был, например, великий сумасшедший поэт немецкий Гёльдерлин; и он, до того как сошел с ума, помещал Христа среди богов Олимпа и писал о какой-то Диотиме, хотя он так называл хозяйку дома, где он был гувернером и в которую был втайне влюблён. Но стоило ему сойти с ума, как он стал верующим, религиозным католическим поэтом. Оказал громадное влияние, например, на Генриха Бёлля. Строки, что “Сострадая сердце Всевышнего остаётся твёрдым” – Бёлль поставил как эпиграф к своему лучшему роману “Биллиард в половине десятого”.

У Максимилиана Волошина слова вырываются; они достаточно отчеканены, но это просто привычка править, так же, как у сомнамбулы не заплетаются ноги, но если его окликнуть, то он с крыши упадёт.

Стихотворение “Готовность” (Феодосия, 24 октября 1921 года) начинается так:

Я не сам ли выбрал час рожденья,

Век и царство, область и народ,

Чтоб пройти сквозь муки и крещенье

Совести, огня и вод?

“Я не сам ли выбрал час рожденья” – это пишет антропософ, верящий переселение душ и прочие басни. В оросе VI-го Вселенского Собора за такие же басни были подвергнуты анафематствованию труды Оригена.

“Я не сам ли выбрал час рожденья” – это значит, что после некоторых кругов, так сказать, полной человеческой судьбы, пройдя очередной круг и видя перед собой астральную перспективу, он останавливается на этом российском рубеже и сам себя благословляет на рождение^[196].

Стихотворение довольно четкое и совсем поразительна вторая строфа:

Апокалиптическому зверю

Вверженный в зияющую пасть,

Павший глубже, чем возможно пасть,

В скрежете и в смраде – верю!

Апокалиптический зверь – это тоже не метафора, это, хотя и безграмотная, но это ассоциация из Откровения Иоанна Богослова. Безграмотная она потому, что в Апокалипсисе зверя два и они так и поименованы: “первый зверь и второй зверь”. Первому зверю дух даёт зверь второй, а который зверь второй, тот имеет “рога, подобные агнчим”, то есть где-то, в чём-то он маскируется под распятого Христа. Так и гуманизм имеет рога, подобные агнчим, а гуманизму в зияющую пасть никто ввержен не был, а все к нему шли по своей охоте, в том числе и сам Максимилиан Волошин.

Надо до алмазного закала

Прокалить всю толщу быти.

Если ж дров в плавильной печи мало.

Господи, - вот плоть моя.

Эта последняя строфа и действовала на души – это именно исповедание пусть и на бумаге; а у других пошло и на деле - готовность к полному своему самоосуждению.

В цикле “Россия распятая” присутствуют евангельские реминисценции, например, “На дне преисподней” (“Памяти Блока и Гумилева”):

Доконает голод или злоба,

Но судьбы не изберу иной:

Умирать, так умирать с тобой (то есть с Россией)

И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

Стихи Волошина были весьма распространены в среде русской эмиграции, так как в них есть явное указание, что всё, что происходит теперь, мы заслужили; всё, что происходит теперь, нам на пользу и всё, что происходит теперь есть, наше благословение и, во всяком случае, благодать.

Это судьбоносное свидетельство Максимилиан Волошин изрёк первый. Даже собор во главе с патриархом Тихоном всё-таки пошел сначала на анафему большевикам, а этот пишет так (1920 год):

Сотни лет тупых и зверских пыток,

И ещё не весь развёрнут свиток

И не замкнут список палачей,

Бред разведок, ужас чрезвычаек -

Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик^[197]

Не видали времени горчей.

Бей в лицо и режь нам грудь ножами,

Жги войной, усобьем, мятежами -

Сотни лет навстречу всем ветрам

Мы идём по ледяным пустыням, -

Не дойдём и в снежной вьюге згинем

Иль найдём поруганный наш храм? -

Нам ли весить замысел Господний?

Всё поймём, всё вынесем любя -

Жгучий ветр полярной преисподней,

Божий бич, приветствую тебя!

Поэтому именно от Максимилиана Волошина получило распространение слово епископа Лу (епископ Турский, недалеко от Парижа), обращенные к Аттиле – “Приветствую тебя, бич Господа Бога, которому я служу, и не мне останавливать Тебя”. (Эти слова иногда приписывают папе Римскому. В это время на Римской кафедре сидел Лев Великий и он бы таких слов никогда бы не слазал).

Или вот это.

Нам ли весить^[198] Промысел Господний.

Все поймём, всё вынесем любя -

Буйный ветр полярной преисподней,

Божий бич, приветствую тебя.

Если в России эти стихи были под спудом, то заграница их знала и их любил цитировать Иоанн Шаховской. В своих поздних произведениях, например, “Восстановление единства”, к этим стихам Иоанн Шаховской внутренне мысленно возвращается.

Стихи Волошина – это слово, произнесённое вовремя – июль 1920 года (Коктебель), то есть, произнесено при Врангеле, а в это время очень многие тешились надеждой, что де мы, может быть, каким-либо чудом, но победим мы. Была даже Ялтинская пророчица, к которой ходили и Феофан Быстров и Феликс Юсупов и которая пророчествовала, что войска Врангеля опять войдут в Москву – пророчество провалилось.

Для нас, да еще и по прошествии времени, более значимой оказывается Волошинская проза и именно потому, что она дает трезвое слово того же автора. Недаром же Пушкин своё вдохновение называл кратким словом “дурь”. Поэтому слова прозы у Волошина более трезвые и ответственные, пишет он так:

“Настоящий лик русской революции, тайно назревавший с самого первого дня ее, обнаружился только в октябре, когда с него спала последняя шелуха идеологии^[199]. Большевизм был подлинным лицом ее, выявившимся явно, когда разошлась муть солдатского бунта и завершилось разложение армии. Правда была неожиданная, зловещая, но это была правда, вместе с нею к поэтам возвращается дар речи”.

Этот дар речи, наконец, получил и сам Максимилиан Александрович Волошин; и этот дар речи он “пустил на торжище” в произведении странном, в произведении, написанном в разгар гражданской войны в июне 1919 года, когда ещё армия Деникина наступала на Орёл. Это произведение называется “Самогон крови”.

“Самогон крови” – это тоже метафора, но она хорошо объяснена самим авторским текстом. Когда государство вводит сухой закон, который был введён в 1914 году, начинается самогон вина.

Сухой закон не действовал в ресторанах, но существовал в Красной армии и был абсолютно нарушен в Белой армии (Белая армия спивалась). В Советском государстве сухой закон был отменён в 1925 году, когда председателем правительства был Рыков, сменивший Каменева. Первая водка, выпущенная на продажу в 1925 году, так и называлась “рыковка”.

Таким образом, самогон вина начинается при сухом законе, а самогон крови начинается тогда, когда государство отменяет смертную казнь. Именно отмена смертной казни был одним из первых актов Временного правительства ещё Львова (министр юстиции Керенский).

Некоторые замечания трезвого политика (Волошина), которые на много лет опередил других политиков, пытавшихся как-то определить то время (и князь Жевахов, и митрополит Вениамин Федченков). “Отмена смертной казни, бывшая первым актом революционного правительства, была жестом прекрасным и благородным, но преступным и роковым”.

В той же статье Волошин поясняет, что государство, да ещё в такое время, не имеет права (по природе) отменять смертную казнь. Отмена смертной казни после революции – это нелепость и для Волошина это явилось пророчеством – вот признак, что русская революция будет очень кровавой и очень жестокой. Хотя уже 4 марта объявляют конец революции.

Волошин продолжает: “Говорил, потому что писать об этом было нельзя, так как только что была завоёвана свобода слова. А когда завоёвывается свобода слова, свобода мысли кончается, потому что свобода слова в политической жизни оказывается “словами на свободе”. (По-русски это можно выразить – слова на ветер, то есть огромное количество пустых слов выговаривается и пропечатывается, и людям становиться уже некогда думать, они только говорят)”.

Оглядываясь на недавнее прошлое, Волошин припоминает:

“Смертная казнь была отменена партией, боровшейся с прежним правительством посредством кровавого террора^[200]. Моральная красота этой нелепости не помешала ей принести всё то зло, которое скрывала она.

Кроме чисто государственной ошибки, в отмене смертной казни был ещё один тревожный психологический признак: этот факт указывал, что люди, оказавшиеся у власти, прекраснодушны, чисты и полны самых благородных идей. Такие люди не могут управлять разбушевавшейся солдатчиной и руководить расползающейся по швам империей, так как политика – дело грязное и требует рук, запачканных в крови.

Добрые люди во главе государства приносят несравненно больше зла, чем злые, недаром ад вымощен благими намерениями”.

Это написано тогда, когда для Белой армии знаменем был не царизм, не диктатура, чья бы то ни было, хотя бы и военная, а Учредительное собрание. То есть, Учредительное собрание, которое будет собрано и все-все, наконец, устроит.

Далее, мысль Волошина заключается в том, что государство призвано собрать в себе, как в фокусе, максимум крови, максимум грязи, максимум обмана и насилия, тогда вне государства, так сказать, всего этого будет меньше. Эта мысль позднее будет оспариваться Солженицыным: у Солженицына это всё остальное будет называться “замордованная воля”. Максимилиан Волошин большевиками не был отнесён к “замордованной воле”, ему дали догулять и дожить в Коктебеле.

Написать в 1919 году, что этот железный закон лежит в самой сущности государственной власти, это значит – изречь пророчество о будущих большевистских временах. Потом в конце статьи он всё более нагнетает как бы внутреннее напряжение этого пророчественного высказывания.

“Государство отнюдь не есть добро, природа государства злая; государство не имеет власти претворять зло в добро – это область Церкви. Церковь, как власть теократическая, преображает человеческую злую сущность и освящает земное хозяйство. Государство может только сосредоточить в себе частное, кустарное зло, монополизирует его.

Преступник для Церкви – грешник; для государства он – конкурент, потому что он соревнуется с ним в своей злобе. Преступник выражает поползновение восхитить у государства хотя бы часть его прав на злодейство.

Смертная казнь есть такое же практически необходимое учреждение, как государство - оно есть усугублённое и сосредоточенное зло”.

Завершает Волошин тем, что “не надо думать, что государство карает по справедливости. Неправда, государство карает в силу практической необходимости - данное лицо, при данных обстоятельствах, опасно для государства: оно должно быть уничтожено”.

Это и есть “социально опасный элемент” – не надо ему что-то приписывать и, тем более, каких-то действий, достаточно одного короткого обвинения – не наш человек.

“Воры и грабители часто привлекаются на службу государству, чтобы пользоваться их навыками, но и дисциплинировать их”.

Таковым убийцей, который был взят на службу, был Блюмкин. Блюмкин – убийца Германского посла Мирбаха; и это убийство окончательно развязало руки Германии для ввода войск на Украину. Блюмкина направили за границу для ответственных мокрых дел, а перед этим он был крупным расстрельщиком - и другом Есенина. Но он нарушил дисциплину: восхищение Троцким привело его на Принцевы острова, где он получил от Троцкого спецзадание; и как только он выбился из инструкции, то его немедленно расстреляли.

“Справедливость остаётся священной, когда она принадлежит Господу Богу; в человеческих руках она превращается в таблицу для умножения трупов. Поэтому ещё в Ветхом Завете было установлена ясно и твёрдо Божественная монополия на справедливость великим словом – Мне отмщение, Аз воздам”.

Эта статья вполне может быть названа и пророческой и христианской. Поэтому в ответственных словах Максимилиан Волошин оказывается не только христианином, но и церковным человеком, а то, чту у него продолжало бурлить внутри, можно написать, но не обязательно печатать.

Лекция №10 (№45.)

1. Развитие и “углубление” революции: от “бескровной” марта 1917 года до начала гражданской войны. Оценки “позднего ума”^[201] архиепископа Иоанна Шаховского. Историософия революционной поры: “На весах поэзии” Максимилиана Волошина.

2. Пророки и лже-пророки революции: Р.В. Иванов-Разумник^[202], Сергей Есенин.

3. Инония^[203] Сергея Есенина. Истоки и основания его личной трагедии.

Революция бескровной не была; но она была объявлена бескровной, в том смысле, что Временное правительство в лице Керенского, когда отменило смертную казнь, - оно придерживалось своего слова; и это его и погубило.

В 50-х годах Керенский объяснял Иоанну Шаховскому свою неудачу тем, что он не мог “пойти на кровь”, хотя попытка июльского переворота развязывала руки Временному правительству. (В этом смысле Борис Николаевич Ельцин воспользовался уроками февральской революции и поступил несравненно умнее в 1993 году).

В чём же бескровность и не бескровность февральской революции? Дело в том, что убийство, кровопролитие, именно “самогон крови”, - шел стихийно. Временное правительство террора не устраивало и даже не объявляло. То есть, кровь лилась вопреки Временному правительству, и это было расценено (с полным основание) как его слабость.

Правительственного террора не было, но был бунт уставших солдат, вернувшихся с оружием в руках и не обязанных его сдавать – это была страшная ошибка Временного правительства первого созыва. Как только было зарегистрировано братание на фронте, то эти братающиеся (“братушки”) должны были бы немедленно сдать оружие.

Таким образом был убит Тверской губернатор фон Бюнтинг; убит был зверски, а новая власть не могла остановить убийство и даже никого не наказала.

В трилогии Алексея Константиновича Толстого “Смерть Иоанна Грозного”, “Царь Фёдор Иоаннович” и “Царь Борис” – во время любого переворота или заминки власти, прежде всего, надо сажать, а потом можно будет и освободить. Когда в “Иоанне Грозном” народ выкрикивает, что виновники убийства Шуйский и Бельский и уже готовы на самосуд, Годунов, мало того, что объявляет что от недуга скончался Иван Васильевич и в его смерти виновных нет, но, прежде всего, арестовывает обвиняемых и говорит – бояр за крепким караулом отправить из Москвы.

Как только народ видит крепкий караул, то успокаивается. Крепкий караул (и вообще вид замков, караулов и так далее) убеждает народ в силе власти. Именно поэтому революция 90-х годов Горбачевско-Ельцинская произошла сверху; снизу она бы не произошла никогда.

Были убиты стихийно: великий князь Михаил Александрович (приказа не было): он был убит каким-то авантюристом, и когда тот вернулся из эмиграции, то его немедленно расстреляли по приказу Сталина; митрополит Владимир, хотя он – новомученик, но убит неизвестно кем (приказа не было). Но к его убийству причастность наместника Киево-Печерской лавры и причастность украинских автокефалистов не вызывает никаких сомнений; убит губернатор фон Бюнтинг – вопреки повелению новой власти.

Такое или подобное же стихийное убийство описывает Иоанн Шаховской в своём произведении “Установление единства”. Пишет он так (ещё идёт 1916 год): “В это лето Иван Александрович Бернгард был почти на моих глазах убит террористами. В один из вечеров после ужина в столовую, около веранды, выходящей в парк, когда Иван Александрович (то есть его отчим) и мать оставались ещё в столовой и дверь в парк была открытой, вошли два человека. Старший держал в руках двуствольное ружье. Иван Александрович подошел и спросил, что им нужно; в это время человек с охотничьими двуствольным ружьем стал в него целиться. Иван Александрович схватил ствол ружья, отстраняя его от себя – между ними завязалась борьба.

Как выяснилось, их нападение на Ивана Александровича было вторым, накануне они покушались на графа Бобринского, жившего в верстах 20-ти от нас, но убили по ошибке его управляющего, а через три дня после покушения на Ивана Александровича, сделав 90 вёрст, они стреляли в ехавшего по дороге в пролетке члена Государственного совета Глебова, ранив его и жену”.

Это всё говорит о том, что народ вышел из прежнего мирного состояния. В “Мертвых душах” у Гоголя говорили, что достаточно показать шапку полицмейстера и крестьяне, спокойно бросив насиженные места, пойдут на переселение. У Аксакова, уже не анекдотический, а совершенно реальный факт – как в XVIII-м веке переселял крестьян из Симбирской губернии в башкирские степи его дедушка Степан Михайлович Багров: люди плакали, но ни единого слова ропота никто не проронил.

Дальше у Иоанна Шаховского приводится очень любопытная реакция власти. “Всё было поставлено на ноги, чтобы изловить преступников. Мотивы преступления оставались неясными, но было несомненно, что ограбление не являлось его целью. Были найдены малограмотные воззвания – беспомощное в языковом и в интеллектуальном отношении воззвание их было составлено от имени каких-то “барократов”. Притом, было очевидно, что под словом “барократы” эти люди понимали не пользу бар, а их истребление. Это было уже начало общероссийского иррационализма.^[204] Взвихривался и выползал из России, из ее щелей и ран, русский грех, вылезали темные духи, мстившие России за остаток Божьей правды, оставшийся в ней. Россия, жалким остатком своей веры, не могла противостоять этим духам”.

Окулов (этот убийца) был пойман. Полуграмотный, он был проникнут большой силой сконцентрированной ненависти и иррациональной жаждой убийства. Это было явление той “трихины”, о которой пророчески сказал Достоевский (“Преступление и наказание”, эпилог).

В сущности, от него совсем не много отличался Блюмкин, хотя и пописывал стишки.

Есенин 1918-1919 года (до “Москвы кабацкой”) был окружен такими людьми, только их всех взяли потом на работу в ЧК; они все были растрельщиками, так как такое количество палачей в прежней России просто не возможно было найти, даже если бы все палачи-исполнители поступили бы на службу к Советской власти. Когда Есенин решил приударить за одной дамой “новой формации”, (это была Кузьмина-Караваева, то есть, будущая мать Мария (Скопцова)), так он предлагал ей посмотреть, как происходит расстрел (пишет свидетель – В.Ф. Ходасевич (“Некрополь”)).

“Трихина ненависти”, вскормленная кровью не нужной для народов войны, выходила из грехов народов и шла на русскую землю.

Окулова застрелили в тюрьме охранник, когда он пытался освободиться; это напоминает Нечаева (прототип П. Верховенского из романа “Бесы” Достоевского): Нечаев, которого тоже убили при попытке самоосвобождения из тюрьмы.

До всякого “февраля”, до всякого свержения царя сама по себе Первая мировая война, развязанная властью, в сущности, для укрепления своего престижа, - она-то и породила в какой-то степени революцию, так как в результате массовой мобилизации вместо кадровой армии набрали тех же революционеров.

Пришел вооруженный народ, привыкший к пролитию крови неизвестно и непонятно за что – это и есть метафизическая и мета историческая подоплёка наших обеих революций. Например, в романе “Тихий дон” Шолохов описывает первое убийство Григорием Мелеховым на войне австрийского офицера.

Такой сцены, которую нарисовал Шолохов, - во время Второй мировой войны не было и быть не могло, так как совсем другой менталитет и метафизическая подоплёка войны.

Один из истоков всех революций – это спровоцированный (с начала сверху) “самогон крови” и привычка лить ее зря.

Эти слова Иоанна Шаховского, что “грехи, вскормленные на ненависти не нужной для народов войны” было сказано поздним умом, то есть в 70-е годы.

В наше время тоже очень много самогона крови; и теперь потребуется много усилий и, прежде всего, Церкви, чтобы успокоить людей. [Nota bene. При Хрущеве, когда пытались закрыть Почаевскую лавру, но так и не закрыли, то монахов выводили за пределы монастыря и оставляли. Монахи, открыв запасными ключами свои кельи, через несколько часов возвращались назад в свои кельи. Но, как свидетельствовал позднее настоятель монастыря, понадобилось потом два года, чтобы опять научить монахов послушанию].

Героические акты даром не проходят и, прежде всего, для самого человека. Ослябя не был убит на Куликовском поле, но он никогда уже не вернулся в монастырь преподобного Сергия, а перешел на дипломатическую службу. Сергий благословлял их идти в бой, но не благословлял, что если они останутся живыми, то, мол, и не возвращайтесь – это уже на благоусмотрение: Пересвет был убит, а Ослябя нет.

Цитируя Волошина, констатируем, что эти восемь месяцев мартобря (с 1 марта по 25 октября), предсказанного Гоголем, прошли для русской поэзии совершенно даром. В статье “На весах поэзии” Волошин пишет – “Не поэт отображает эпоху, а не вернее ли современность проверять поэзией, чту в ней подлинное и чту – бред: что подлинно и верно, как народное чувство, а что - условная патриотическая ложь и риторика. Всякое явление может быть поэтической темой, нет тем высоких и подлых. Каждое явление может быть темой поэзии, если почувствовать его место и соотношение с общим ходом трагедии. Когда говорят о поэте как выразителе чувств своего народа, это значит только, что народ впоследствии осознал себя по произведениям поэта и успел позабыть о своих быстро сменяющихся страстях и заблуждениях”.

Таким образом, значительность текущих событий может быть проверена поэтическими произведениями, ими вызванными. Попробуем проверить русскую революцию, начиная с февраля 17-го года, на пробном камне произведений поэтических, ею вызванных.

“Февральская революция, сопровождавшаяся таким энтузиазмом русского общества, осталась не запечатлённой в поэзии. Первый из русских лириков Бальмонт пытался найти формы ее восторга. Со всех сторон требовали национального гимна революционной России. Налицо были и заказ, и талант, и добрая воля, но ни композиторы, ни поэты, зажженные общим энтузиазмом, ничего не могли создать”. (М. Волошин, “На весах поэзии”).

Я это объясняю тем, что это была недоразвитая история, которая потому не годится для материала, что она “сыпется”. Точно так же, как песчаник, вообще говоря, не годится для скульптуры – он сыпется.

Первая февральская революция не могла служить материалом для поэзии, так как постоянно сыпалась: сыпался менталитет, сыпалось правительство (первое правительство Львова поменяло шесть составов). Именно поэтому если гимна и не получилось. Бальмонт написал несколько прекрасных по форме стихотворений, Гречанинов клал их на музыку, но национального гимна из этого не вышло.

Что осталось от этого времени, так это плохое стихотворение Бехтеева “Пошли нам, Господи, терпенье”

Пошли нам, Господи, терпенье

В годину буйных, страшных дней

Сносить народные гоненья

И пытки наших палачей.

Дай крепость нам, о Боже правый,

Злодейство ближнего прощать

И крест тяжелый и кровавый

С Твоею кротостью встречать.

И в дни мятежного волненья,

Когда ограбят нас враги,

Терпеть позор и униженье

Христос Спаситель, помоги.

В литературном отношении стихотворение беспомощное, но оно запечатлелось, оно относится как бы к последующей эпохе – не к восторгу национальному, а к плачу. Даже сам метр – пошли нам, Господи, терпенье - четырёхстопный ямб, как раз годится для плача, этакий плач по сверженной царской семье.

Пророки и лже-пророки новой революции.

“Мартобря” прошло и начались октябрь, ноябрь, декабрь и так далее. Сразу же возникла проблема положительного идеала. Собственно, положительный идеал февральской революции формулируется одним словом – свобода. Этот лозунг повторялся, начиная с декабристов. Ее, эту надпись на знамени, и несла розовая интеллигентская февральская революция. Свобода есть идеал интеллигенции, не народа.

Идеал народа – сытость, так как всю жизнь он полуголодный, особенно великорусский. Это один, а другой по поговорке – день работать, шесть дней ярмарка; и украинская поговорка: – был бы я царь - ел бы я сало с салом и спал бы я на соломе.

Таким образом, надо было найти поэтическую форму этому положительному идеалу; и эта поэтическая форма была дана, и именно народным поэтом – Есениным, в его поэмах “Пришествие” и “Инония”^[205].

Учителем Есенина по теоретической части был Р.В. Иванов-Разумник, который, как и мать Мария Скопцова, прошел очень зигзагообразную линию: сначала - толстовец, потом - распутинец, потом – друг ранних большевиков, потом – репрессирован, потом, во время Второй мировой войны, уехал за границу и умер в эмиграции.

В чём лже-пророчество Иванова-Разумника, на которое он сбил и Есенина? Первое издание “Инонии” шло с предисловием Иванова-Разумника. В этом предисловии было написано открытым текстом, например, что христианство закончено, что вера христианская сдана в архив человечества, а ныне приходит новая вера и он – один из ее провозвестников: - “Не в спасающих богов, а в самоспасающееся человечество”.

То есть, прямая идея человекобожия – идея Кириллова из “Бесов”, идея в истинном смысле слова – антихристова, ибо антихрист – это не тот, кто против Христа, а тот, кто вместо Христа. Антихристиане – это те, кто подменяет Христа чем-то другим, то есть вместо христианства.

Тот Антихрист, кто вместо Христа, провозвестник и глашатай иной религии, призванной заменить, и заменить в полной мере, веру Христову. У Иванова-Разумника сказано так: “Что там (в христианстве) страданиями одного Человека спасается человечество; здесь страданиями многих (подразумеваются контр-революционеры) спасается каждый”.

Но у Иванова-Разумника сформулирован как бы отрицательный идеал и это тот идеал, который будет взят в качестве подоплёки большевистского террора, начиная с 1918-го года – это называлось до 1920-го года “законной революционностью”, а после 1920-го года (после изгнания Врангеля и кровавой бани Бэла Куна^[206]) стал называться “революционной законностью” (до бухаринской конституции 1936 года).

Положительный идеал революции досталось сформулировать Сергею Александровичу Есенину в поэмах “Пришествие” и “Инония”. Есенин и в “Пришествии” и в “Инонии” берет христианскую евангельскую символику, сдает ее в “архив человечества” и строит свою.

Мы помним, что от Иоанна Предтечи до Иоанна Богослова символ Христа – это агнец, вземлющий грехи мира. У Иоанна Предтечи есть цитата из Исаии пророка – “сей есть агнец Божий, вземлющий грехи мира” (Ис.53,7) и в Откровении Иоанна Богослова – “агнец, от начала закланный” (Откр.5,6) и так далее и, наконец, двадцать четыре старца кланяются Сидящему на Престоле и Агнцу, то есть, Христу распятому и воскресшему.

Вместо Христа – Агнца, Есенин представляет новую символику и новое олицетворение – телка (теленка): теленка рыжего и который, прежде всего, олицетворяет сытость и земной рай, то есть, именно на земле, без загадывания о бессмертии. Это и есть – “ел бы я сало с салом”. И, между прочим, хотя и талантливо, но удивительно наивно Есенин пишет как раз об этом, например:

Словно вёдра, наши будни

Он наполнит молоком.

Есть секта молокан, которая ничего не говорит о веровании, а просто это секта, отрицающая посты. Но поскольку крестьянин средней полосы России есть мясо дважды в году, на Рождество и на Пасху, то нарушение поста выражается в употреблении молока, поэтому и секта называется “молокане”. Поэтому – он наполнит молоком, а дальше вспоминается ещё и “греча” (гречневая крупа).

В “Пришествии” есть и Иуда, но все это псевдо-евангельское повествование не доведено до конца, а только автор восклицает как оборванная нота; “но гибель так близка”. А в “Инонии”:

Облаки лают,

Ревёт златозубая высь…

Пою и взываю;

Господи, отелись!

То есть телок – это как раз Божий Сын и есть.

То есть, задача Есенина в обеих поэмах - построить хотя бы мысленно иной рай без Бога или с богом, с богом – где-то, который в дела земли не вмешивается, то есть, этакого карманного бога. Этот рай становится сугубо материальным и его главная символика не крест, а урожай (снопы собранного урожая). И герой олицетворяется в рыжем телке, который приносит в мир сей полноту земного изобилия, конечно, в примитивном понятии патриархального крестьянского хозяйства.

Поэтому и картинка жеребёнка, который догоняет и пытается перегнать паровоз – “милый, милый степной дуралей, ну куда же, куда ты гонишься?” – это тоже позиция патриархального хозяйства, то есть, против маячащей индустриализации. (Есенин до индустриализации не доживет).

Но Есенин был поэтом Троцкого (у Ленина был Горький, у Дзержинского - Маяковский и так далее). Вся большевистская верхушка была представителями интеллигенции и их менталитет – сугубо интеллигентский.

Наконец, Есенин совершает свой последний символический акт – акт разрыва со Христом и это всё в том же 1918-м году: он выплёвывает Причастие.

Семья Есенина по крестьянски была благочестивой, а сам он закончил церковно-приходскую школу и ко причастию в детстве и в юности он всегда ходил.

Выплёвывал Причастие Есенин сознательно. После этого он пришел к Блоку, потому что нельзя не рассказать – так и прёт, и рассказал всё Блоку. Есенин объяснил, что выплёвывает Причастие не из кощунства, а потому, что “я не хочу со-распятья”. Это и есть рай без Бога: я отказываюсь от со-распятия, от подвига во Христе, от распятия плоти со страстьми и похотьми, а наоборот, я собираюсь ее ублажать.

Поэтому конец Есенина предопределён этим актом и никаким больше. Вообще говоря, круг Есенина раннего (дореволюционного) довольно приличный: это Николай Клюев, Городецкий Сергей Митрофанович, Клычков^[207] и ещё двое-трое. После революции – это сплошь растрельщики.

Клюев вышел из старой благочестивой старообрядческой семьи и ему было два видения из загробного мира. Одно явление его покойной матери в белом платье и на голове в чём-то похожем на фату, и она обратилась к сыну со строгим укором и с вопросом, – почему же вы по мне панихид не служите?

Вторым видением Клюева было явление Есенина – его тащили два чёрных эфиопа по какой-то бесконечной лестнице в бесконечный низ и он успел крикнуть – Николай, молись обо мне.

Существовал миф, что Есенин в конце жизни сошел с ума, но это не верно. Сергей Есенин умер до политического падения Троцкого (так называемая “платформа 46-ти” – 1926 год). В “Огоньке” был напечатан некролог, написанный Львом Троцким, в котором он написал, что Есенин для нас навсегда останется гражданином Лирики (с большой буквы), то есть как бы страны Лирики.

Настоящая подоплёка личной трагедии Есенина в отвержении Христа, но Которого он вытравить из сердца так и не мог, но и в грехе не покаялся.

У Есенина есть и христианские строки:

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист.

И теперь вот в лесной обители

Даже слышно, как падает лист.

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?

Всё спокойно впивает грудь.

Стой, душа, мы с тобою проехали

Через бурный положенный путь.

Разберёмся во всём, что видели

Что случилось, что сталось в стране,

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

Это признание своей вины – это необходимое условие покаяния, но не достаточное: нужна энергия покаяния, нужен порыв, нужна сила для покаяния, потому и повторяют нам священники, что лучше покаяться не на самом последнем издыхании у смертного одра, а всё-таки заранее.

Лекция №11 (№46).

1. Новые “мирные будни” победившей революции. Голод зимы 1918 – 1919 годов в Москве и в Петербурге. Свидетельство Е.И. Замятина: “Пещера”.

2. … И десять лет спустя: осень 1927 года: епископ Вениамин (Федченков) читает (в эмиграции) письма “богомолки из России”.

3. Писательские судьбы:

Вячеслав Иванов; Ф.К. Сологуб (Тетерников).

4. Заключение. Последнее слово Максимилиана Волошина в “России распятой”.

Голод (1918 – 1919 годов) – мирные будни победившей революции. У Булгакова сказано – “велик был год и страшен год 1918-й, от начала же революции – второй” (это в начале романа “Белая гвардия”). В заключение романа опять – “велик был год и страшен год 1918-й, но год 1919-й был его страшней”.

Розанов умер от голода в 1919 году; Блок умер с голода, но позднее, в августе 1921 года. Голод был искусственный: Советская власть особенно не выискивала в это время инакомыслящих, но она начала душить всех в совершенно правильном расчете, что первыми будут вымирать первый эшелон интеллигенции.

В кабачке “Не рыдай” пели частушки по поводу Брестского мира; выпустил послание Тихон, но и Бухарин держал речи против Брестского мира – это никого не интересовало.

В Москве, как и в Петербурге, голод. Вениамин Федченков пишет – “готовили из ржавого кусочка селедки, из картофельной шелухи”. А под Петербургом питались травой.

Великое свидетельство о тех временах и делах оставил Евгений Иванович Замятин, который начал в 1900-х годах как писатель почти английский. Его “Островитяне”, “Ловец человеков” – написаны на русском языке, но проникнуты духом Англии. Замятин является в Россию перед самой революцией, и появляются: “Пещера”; потом “Рассказ о самом главном”; потом пьеса на испанский мотив, но фактически о советской России; и, наконец, советская антиутопия “Мы”.

Рассказ “Пещера” начинается так – “Ледники, пещеры, мамонты”. Воет ветер, идет страшная по земле позёмка, прорывает какие-то пещеры или ходы между домами, “а может быть ветер и есть ледяной рёв какого-нибудь мамонтейшего мамонта”.

Вся “пещера” осуществляется в бывшем городе Петербурге. В Петербурге живут люди, которые стали называться “бывшими”, и эти бывшие люди ютятся в своих бывших квартирах, которые стали непригодными для житья: топить не чем, идет холод. Холод, от которого забиваются в спальни, наворачивая на себя всё теплое, что есть, и в этом холоде надо напоследок выжить и не умереть.

Идет всего лишь 29 октября (ст.ст.), так как церковная память преподобного Авраамия (затворника) и блаженной Марии, племянницы его. (Да и названо в рассказе число 29 октября). Заколочен кабинет, столовая; и буржуйка в спальне, которую топят щепочками, найденными на улице; дров нет, есть нечего.

У мужа и жены (Мартин Мартинович и Маша) остался от прежних времен настоящий чай (заваривают либо морковные стружки, либо липовый цвет). Этот настоящий чай стоит в самой глубине ящика письменного стола. Квартиру снимают и мебель хозяйская – хозяин давно в Париже, но остались, как сказано у Достоевского в “Подростке”, – какие-то всосанные с молоком матери принципы чести и долга. Поэтому ни книг хозяйских, ни мебели хозяйской жечь они не могут, даже умирая от голода и холода. Своего у них только рояль, который они тоже сжечь не могут, так как это – памятник всего былого счастья и все прежней жизни.

И вот у них проклевывается мысль, что у Маши завтра именины, которые, в принципе, - тоже только память прежних времен, так как они не имеют отношения ни к ангелу-хранителю, ни к небесной покровительнице. И недаром они не называют этот день – днем ангела, а только именины (а гость даже – “тезоименитством”).

Маша к этому времени уже лежит и как бы бумажная – как бы сливается с поверхностью кровати. И Маша говорит, что она попробует даже встать, “если ты затопишь с утра” (топили обычно вечером). Муж отправляется с ведром к нижнему соседу (фамилия его Обертышев) за водой, так как водопровод работает только на нижних этажах; наполняет ведро водой и, воспользовавшись тем, что Обертышев не следит за ним, а перед этим получив от него небрежный отказ на его просьбу дать хоть три полена, решает сколько-то поленьев украсть.

И в человеке идет борьба: тот старый, который раньше понимал, что брать нельзя, а новый пещерный своим пещерным инстинктом знает – надо – берет несколько поленьев. Сосед обнаружит пропажу, но на следующий день (сосед считает свои поленья).

Муж затапливает буржуйку на следующий день с утра; жена встает и, пошатываясь, причесывается по-старому, то есть прическа, которая у Чехова называется “собачьи уши” – спереди пробор и волосы зачесаны на уши.

Дальше у них идут воспоминания, о прежнем, еще о прежнем, потом прерываются. В принципе, в рассказе чеховская ситуация – Бога в их душах нет; есть именины, венчание в церкви (всякий другой брак - не официальный), но в жизни нет Христа, Он давно забыт. И не только у таких, а и у других, которые даже к старцам ездят, например, к Алексию Зосимовскому. Одна из таких его “духовных дочерей” взяла яд, помолилась, призвала в молитвах духовного отца и перед портретом матери хотела выпить яд. Когда она дочитывала последнюю молитву, вдруг этот портрет сорвался и разбил склянку с ядом. Она поняла, что происходит чудо, и второй раз уже на самоубийство не пошла. Но у подавляющего большинства не было даже и этого.

Утро с затопленной печкой прерывается – входит председатель домового комитета, человек, выбранный самими же жителями. Председатель, выведя мужа в кабинет, говорит, что он бы этого Обертышева придавил как гниду, но тот официально заявил, что идет в уголовное отделение, поэтому лучше бы вернуть ему поленья.

Поленьев уже нет – сгорели. Мартин Мартинович возвращается к жене, говорит, что они говорили о карточках. Маша – о своем, что “я вот лежала и думала, – как бы нам уехать отсюда”.

Но это - сплошная мечта, так как уехать можно, но только контрабандой, а контрабанда стоит денег.

Остается последний выход и этот выход – самоубийство. Маша случайно обратила внимание на синенький флакончик, в котором был морфий, но на одного.

Он (муж) готов к самоубийству, но она просит, чтобы он дал ей флакончик и она берет его и отправляет мужа погулять немного, предупредив, чтобы он не забыл ключ от дверей.

В это время люди уже привыкли к страшному, но всё кончается. Закончился 19-й год; закончилась гражданская война; в 1925 году – первый крупный урожай и отменен сухой закон: первая официальная водка называлась “рыковка”. Осень, 1927 год – в народе нищета, кроме нэпманов. Все нэпманы – это не есть возрождающаяся буржуазия, а все имели крепкие коммунистические связи.

Вениамин Федченков за границей получает письма от почти не знакомых людей и одну такую корреспондентку он называет “богомолка из России”. По этим письмам Вениамин Федченков смог контролировать духовное состояние на своей родине.

“Богомолка из России” пишет так: “Мои письма жутко получать Вам. Которые остались у нас в России, на тех ужас смотреть; всякую способность шевельнуться потеряли – Бог за безделье их наказывает.

Русские люди потеряли разум и совесть, сила стала законом. Я не касаюсь тут власти, я пишу о людях, которые признают Бога и держат дома иконы. Осуждают власть за жестокость, а сами? Если бы можно было бы уехать, я бы давно уехала из России: так тяжела жизнь от людской жадности, это невозможно описать, что приходится переносить от людей всех сословий. Молитесь владыко о нас, чтобы хоть покойнее умереть.

Жизнь в России очень тяжела; не от коммунистов, а от тыла; предают друг друга, за пустые расчеты готовы лишить человека жизни”.

Это – ещё одно подтверждение, еще одно свидетельство, а ведь идет 1927 год, то есть НЭП. Другое письмо и опять из России (наблюдения иностранца, какого-то американца).

“В России царит в настоящее время страшная нищета. В связи с этим ежедневно увеличивается количество преступлений; беспризорных детей насчитывается сейчас около 500 тысяч. Все они ночуют на улицах, ходят полу одетые и занимаются воровством.

Рабочие живут в самых кошмарных условиях, промышленность находится в процессе умирания. Положение рабочих и крестьян является почти что нищенским; интеллигенция вынуждена просить милостыню на улицах и в ресторанах.

Нигде ни в одной стране нет такого издевательства над всеми людьми, какое наблюдается сейчас в Советской России”.

Задачей правительства, вполне осуществившейся, было – стравить между собою народ, поселить вражду. Потом эта вражда будет подогреваться взаимным доносительством, поощряемым и награждаемым сверху. Но сначала, пока еще не пройдены некоторые нравственные барьеры, людей травили именно на почве искусственного голода, искусственной нищеты, которые впоследствии получат название в негласной экономической науке: “система искусственных дефицитов”.

Система пайков действовала постоянно (до 1991 года), причем система награждений была по градациям: писательский паек был побольше, журналистский паек поменьше.

В 1918 – 1919 году предметов первой необходимости нельзя было купить ни за какие деньги; идут реквизиции, из квартир изымают золото и драгоценные камни. Надо было иметь только очень крупные связи и только в ЧК, чтобы можно было жить.

Весьма характерный пример – Ося Брик, у которого паек на двоих с Маяковским. Маяковский – поэт Дзержинского, поэтому он Осю быстро устроил на работу в ЧК. Брик-отец – один из самых крупных бриллиантщиков в России и ему было разрешено торговать на Сухаревке “рыжиками”, то есть царскими золотыми монетами.

Советская администрация в это время была вся продажной и, одновременно, их всех тоже стравливали между собой – это тоже государственная политика. Поэтому РАБКРИН – рабоче-крестьянская инспекция (РКИ), начальником которого был товарищ Сталин, негласно, но вполне законно собирает компромат на всех советских деятелей.

От голода 1919 года умирает последняя жена Вячеслава Иванова Вера Шварсаллон. Брак это был абсолютно не законный, так как она была дочерью от первого брака Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал – второй жены Вячеслава Иванова, то есть он женился на своей падчерице (“Лолита” Набокова взята именно с этой ситуации).

Иванов венчался за границей, так как в посольской церкви не особенно расспрашивали, так как в посольстве понимают, что за границу люди больших документов не возят. Но Бога не обманешь, – их ребенок умер, а она скончалась от голода. В 1920 году Вячеслав Иванов уехал за границу и стал жить в Италии и перешел в католичество.

Фёдор Кузьмич Сологуб^[208] – это псевдоним, настоящая его фамилия Тетерников (были графы Соллогубы – с двумя “л”). В отличие от Вячеслава Иванова у Фёдора Кузьмича был настоящий христианский брак с Анастасией Николаевной Чеботаревской; брак был поздний, когда он был заключен, то ей уже было 32 года и ему лет 46 (Фёдор Кузьмич был уже знаменитым поэтом; Анастасия Николаевна писала беллетризованные исторические очерки).

После их свадьбы вскоре вышел 1-ый короб “Опавших листьев” Розанова. Василий Васильевич не баловался, так сказать, именами с отточиями, а давал имена полностью, то есть у него личности в масках не выступали. Розанов пишет, как он встретил в театре Сологубов и объявил, “что вот вы ходили вверх ногами (в смысле, как декаденты), а теперь пойдете по пути Розанова”. То есть, “по самому обыкновенному пути и скоро оба превратитесь в Петра Петровича Петуха (у Гоголя). Вы посмотрите, какой он был раньше мрачный с лица и везде у него черт трясся”.

У Сологуба было знаменитое стихотворение “Чертовы качели”.

Взлечу я выше ели,

И лбом о землю трах.

Качай же, черт, качели,

Всё выше, выше … ах!

Вместо “Чертовых качелей” Соллогуб еще женихом начинает писать стихи про апостола Павла – “Путь в Дамаск”.

Блаженство в жизни только раз,

Безумный путь, -

Забыться в море сладких ласк

И утонуть.

После свадьбы Розанов им дает такую характеристику, что “вот ведь он был весь темный с лица, да и Вы были худенькая и изломанная. А сейчас, Вы посмотрите – у него лицо открытое, ясное, а у вас бюст вот как вырос”.

Анастасия Николаевна, не стесняясь мужа, сказала, что лучше моего Фёдора Кузьмича нет на свете человека и повторила, – “нет на свете человека”. “Сзади был опыт и знание” – это уже замечает Розанов.

Революция застала Сологубов в Петербурге; и Анастасия Николаевна имела желание шевелиться и что-то делать: пыталась организовать писательский комитет взаимной помощи, чтобы что-то противопоставить взаимному озверению. Но писательский комитет взаимной помощи литераторов тут же развалился, так как для того чтобы такие вещи работали, надо было иметь связи, и значительные. Например, дальнее родство с Луначарским ей не помогло.

По-настоящему время в 1900-х и начало 1910-х годов – это время одиноких восторженных состояний, как это называл Блок. Только такие одинокие восторженные состояния принесли настоящие плоды (у монахов одиночные восторженные состояния запрещены, как и одинокое молитвенное делание требует большой духовной трезвости). Одинокие восторженные состояния – это для творческих людей, а творческими личностями писатели должны быть все (впоследствии эти свои состояния люди пытались увести с собой в эмиграцию).

Итак, интеллигенция не имела навыков никаких общинных начал, никаких навыков общественной солидарности. Поэтому никакой взаимной помощи, никаких комитетов, никакой деятельности – ничего никому организовать не удалось, и все оказались перед лицом зияющей пропасти безнадежности. Перед лицом этой зияющей пропасти и тоже под звуки ледяного ветра, осенью 1919 года Анастасия Николаевна Чеботаревская бросилась в Неву.

Люди в это время довольно часто просто пропадали, и поэтому, Сологуб ее ждал, и так как у них еще оставалась прислуга, то он каждый вечер распоряжался, чтобы накрывали ужин на два прибора.

Позднее те же братья-писатели пустили про него слух, что Сологуб “ужинает с покойницей”. Перед этим Анастасия Николаевна все хлопотала насчет визы для выезда за границу и последней каплей для нее и был отказ в визе (позднее оказалось, что разрешение было, но произошла ошибка и сказали, что визы нет).

Весной труп Анастасии Николаевны вынесло на льдину (Господь не оставлял ее). (Сологуб все ждал); и опознать труп было легко по обручальному кольцу. Тогда был обычай, который все соблюдали: на обратной стороне кольца писать имя мужа и день свадьбы.

У Цветаевой есть по этому поводу стихотворение “Писала я на аспидной доске”

Как я хотела, чтобы каждый цвел

Со мной в веках, под пальцами моими,

И как потом, склонившись лбом на стол,

Крест-на-крест перечеркивала имя.

Но ты, в руке продажного писца

Зажатое, ты, что мне сердце жалишь,

Не проданное мной, внутри кольца,

Ты - уцелеешь на скрижалях.

(то есть имя ее мужа Сергея Эфрона).

После этого у Сологуба не осталось сомнений; он забрал свое заявление об отъезде за границу и уже никуда не хотел уезжать. Потом он по русскому обычаю запил (это никого и никогда не спасало, но часто употребляется).

На память об этом осталось стихотворение о старике, пляшущем у кабака и в то же время припевающем какую-то песню; и когда его спрашивают – чью это ты песню поешь? Тот отвечает – “Эх, с мозгами голова! Был когда-то я поэт, а теперь поэта нет”.

Сологуб довольно быстро оставил выпивку и стал готовиться не просто к смерти, а к лютой смерти: может быть, и к Соловецкому лагерю и, в частности, научился ходить босиком в любую погоду, в любое время года.

В это время Сологуб пишет баллады. Например, баллада как его какой-то пьяненький встретил, спрашивает дорогу и называет “молодым человеком”. Показав ему дорогу, сам идет дальше и как бы рассуждает:

Впрочем, нечему тут удивляться:

По ночам я люблю босиком

Час – другой кое-где прошататься,

Чтобы крепче спалося потом.

Это, так сказать, “рациональное объяснение” для публики.

И дальше:

Плешь прикрыта поношенной кепкой,

Гладко выбрит, иду я босой,

И решил разуменьем некрепкий,

Что я, значит, парнишка простой.

У Сологуба остается память о жене, с которой он ждет встречи. У него до такой степени слабые понятия об онтологии, о жизни души, о загробном мире или о праведном возмездии и так далее, что если и есть будущая жизнь, то уж обязательно в раю (ад - здесь на земле, в Петербурге).

В своих стихах и в прежние годы Сологуб называл жену Дульсинеей; тут по прошествии времени, из-под его пера выходит большая баллада “Дон Кихот”. Баллада начинается словами;

Дон Кихот путей не выбирает,

Росинант дорогу сам найдет.

Доблестного враг везде встречает,

С ним везде сразится Дон Кихот.

Когда Дон Кихот возвращается домой к Дульсинее, которая его ждет, его поражает что, весь двор усыпан живыми цветами, розами. И как бы в ответ на свою безотчетную тревогу, он спрашивает – в чем дело? И слышит:

Весть пришла в чертоги госпожи,

Что стрелой отравленной злодея

Ранен насмерть верный Дон Кихот.

Госпожа сказала – “Дульсинея

Дон Кихота не переживет”.

И оплаканная горько нами,

Госпожа вкусила вечный сон,

И сейчас над этими цветами

Будет гроб ее перенесен.

И пойдет за гробом бывший рыцарь.

Что ему глумленья и хула?

Дульсинея, светлая царица

Радостного рая, умерла.

Сологуб скончался в 1927 году, не получив и не взыскав христианского напутствия, но с непреложным убеждением, что его ждет вечность (о его загробной участи данных пока нет). Но последние его в жизни строки:

… Приближаяся к кончине,

Ты с Творцом твоим не спорь.

Бедный, слабый воин Бога

Весь истаявший как дым,

Подыши еще немного

Тяжким воздухом земным.

(выделение наше – В.Е.)

Максимилиан Волошин в “Россия распятой” прежде всего свидетельствует, что прежней петербургской государственности нет и она никогда не вернется, хотя и идет гражданская война. Волошин ни на одну секунду не сомневался, что гражданская война будет проиграна белыми. Пишет он так: “Мой единственный идеал - это град Божий. Но он находится не только за гранью политики и социологии, но даже за гранью времен. Путь к нему – вся крестная, страстная история человечества. Я не могу иметь политических идеалов потому, что они всегда стремятся к наивозможному земному благополучию и комфорту. Я же могу желать своему народу только пути правильного и прямого, точно соответствующего его исторической всечеловеческой миссии (курсив наш – В.Е.). И заранее знаю, что этот путь – путь страдания и мученичества. Что мне до того – будет ли он вести через монархию, через социалистический строй или через капитализм: всё это только различные виды пламени, проходя через которые перегорает и очищается человеческий дух.

И я равно приветствую и революцию, и реакцию, и коммунизм, и самодержавие, так же как епископ Лу Турский (от города Тур, близ Парижа) приветствовал Аттилу: “О будет благословен твой приход, Бич Бога, Которому я служу, и не мне останавливать тебя”. Поэтому я могу быть только глубоко благодарен судьбе, которая удостоила меня жить, мыслить и писать в эти страшные времена, нами переживаемые”.

Русское общество и высшие эшелоны интеллигенции в начале XX-го века жили в выдуманной жизни: от искусства ждали преображения мира (один Скрябин чего стоит); прилавки книжные были заполнены всякими художественными изданиями с таким количеством виньеток на обложках, что названия книги невозможно было прочесть (хозяин магазина обычно ставил рядом табличку с названием). Революция привела к тому, что русское общество стало серьезным; и эта серьезность – это громадный шаг вперед. И когда уже русский менталитет его сделал, то обратного хода не было. И за это мы благодарим Господа.

Лекция №12 (№47).

Гражданская война 1918-1920 годов.

1. Где ее “пророки” и “поэты”?

а) Эпопея “Хождение по мукам” (присяжная литература и советский киноэкран).

б) “Тихий Дон” М.А. Шолохова.

2. Оценка “позднего ума” архиепископа Иоанна Шаховского.

3. Слово об уцелевших. “Лебединый стан” Марины Цветаевой.

У революции “пророки” были и были историософы, тот же Максимилиан Волошин; у гражданской войны не было пророков. И фактически, хотя и были поэты, но не там они достигали своих вершин.

Красная сторона, даже “бело-красная”, всё-таки получили своих поэтов – Шолохов, “Тихий Дон”; но ведь белую сторону фактически никто не воспел. “Белая гвардия” Булгакова – это не есть в точном смысле роман о гражданской войне. Во-первых, это непонятно какие, непонятно кому подчиненные, чего-то ожидающие, разрозненные офицерские формирования, которые, в сущности, единым духом не спаяны. Поэтому офицер на каком-то полустанке перед самоубийством произносит отчаянный приговор своим соратникам – “штабная сволочь, отлично понимаю большевиков”. (Нет певца белой идеи, в лучшем случае есть свидетельства “позднего ума”).

Русская литература – это высокая заданность; и то, что ниже некоторой отметины, – это все где-то в примечании. Так вот, если “красная сторона” в русской литературе всё-таки есть, то “красная идея” в литературе практически не фигурирует, осталась “Гранада” М. Светлова, но это же к большой литературе ни в коей мере не относится.

Я хату покинул,

Пошел воевать,

Чтоб землю в Гренаде

Крестьянам отдать.

Поэма “Гренада” – это мечта, и кроме мечты здесь сказать нечего. Бабель тоже – такая же мелочь. С точки зрения художественного письма “Хождение по мукам” А. Толстого, конечно, выше, но оно не достойно рассмотрения именно как “присяжная литература” (как присяжный поверенный в суде, которому присяжные передоверили защиту: присяжные заседатели в Кремле передоверили советскому графу Толстому защиту).

По истории Русской Православной Церкви мы отмечали, что петровская реформа в глубоком смысле не удалась; и первый признак неудачи - это то, что Феофан Прокопович остался насильником, но не стал вождем. Здесь то же самое – красные победители стали насильниками, но при попытке их воспеть получались кашлянье, хрипота и конфуз – не нашлось писателя, который бы воспел гражданскую войну.

Эпопея “Тихий Дон”.

В “Тихом Доне” отражена одна из сторон гражданской войны – повстанческие силы Дона, то есть несчастная “третья сила”, впоследствии названная бело-красной, так как большинство повоевали там и там и трагически были обречены на двойное предательство.

Белое движение, конечно, было обречено на неудачу, но хотя бы на неудачу героическую; а тут люди, трагически оставшиеся между двумя враждебными лагерями, обреченные на двойное предательство.

Шолохов в эпопее “Тихий Дон” глубоко искренен – с большим трудом эти казачьи формирования, в конце концов, примкнули к Белой армии. Главнокомандующий вооруженными силами Дона генерал Краснов впоследствии еле-еле смог договорится с Врангелем о совместных действиях, то есть перед самым концом белого движения.

Казачьи формирования сначала воевали на стороне белых, но в конце деникинской эпопеи переметнулись на сторону красных. Деникин сдаст командование Врангелю, но уже в Крыму. Причем часть войск сразу же эвакуируется за границу, а часть войск переметнется к красным – останутся довоёвывать крохи. А это и значит, что белая идея стала меркнуть и, прежде всего, в умах.

В эпопее “Тихий Дон”, в сущности, рассказано о людях, которые и там и там чужие. У Шолохова написано большими словами о трагедии русского крестьянства черноземной полосы – хуторян до Столыпина, то есть хозяев, а не общинников.

Лучшие страницы этого романа можно назвать летописью русской безнадежности. И здесь не только Григорий, тут и Степан Астахов, вернувшийся из плена - и ему некуда деваться кроме повстанческой армии, которой он не сочувствует.

Резюме Григория, когда он уже повоевал и у красных, резюме, с которым согласны все, а именно – “хорошо бы к нам на Татарский хутор ни белых, ни красных не пускали”. Трагикомедия этого высказывания в том, что – кто не пускать-то будет?

В романе Аксинья гибнет от шальной пули и Григорий, своими руками зарыв ее в землю, поднимает голову и видит “черное небо и, ослепительно горящее на нём, черное солнце”.

В романе четко показана социальная безнадежность финала. Григорий с Аксиньей уезжают для того, чтобы “сменить кожу” – им этого не удается.

Из исторических лиц, сменивших кожу, Михаил Афанасьевич Булгаков – который повоевал у Врангеля, а Константинополь узнал от своей второй жены Любови Алексеевны Белосельской-Белозерской.

Перспектива Григория – Соловки. Григорий просто возвращается навстречу всему, что его ожидает, и уже зная, чту его может ждать.

У Солженицына в “Гулаге” все это хорошо расписано. Все 20-е годы продолжалось вымаривание ещё уцелевших бывших офицеров. И белых, но “не заслуживших расстрела в гражданскую войну”; и бело-красных, побывавших там и там; и царско-красных, но которые не все время служили в Красной армии. Сроки им давали не сразу: проходили разные проверки, ограничивали в работе, в жизни, задерживали, отпускали, но постепенно они уходили в лагеря и оттуда уже не возвращались.

Отправкой на Архипелаг офицеров решение проблемы не заканчивалось, а только начиналось - арестовывались матери и жены этих офицеров. (Можно себе представить, какое у них было настроение после ареста кормильца – они сами вынуждали себя арестовывать).

У Григория девочка Поля (Аполинария) умерла от скарлатины, а Мишутка остался – и мы вступаем в полосу, когда оставшиеся в живых завидуют мертвым.

В 20-е годы была амнистия казакам – участникам гражданской войны, эмигрировавшим из Новороссийска, а затем и из Крыма: многие казаки вернулись на Кубань и на Дон, получали землю, но хотя и позже, но были посажены.

В романе идет общерусская летопись и как всякая летопись она не заканчивается, а прерывается. “Тихий Дон” прерывается и фактически читателю предоставляется додумать.

Существовала альтернатива: как кое-кто переехал из Крыма в Европу. В Европе до 1923 года был еще епископ Белой армии Вениамин Федченков, но в 1923 году он сложил с себя эти обязанности и особым посланием с армией простился; ему предстояла новая страница жизни - и новая страница предстояла и им. Хорошо, если кто-то перекочевал в Австралию, так как в Европе жизнь была тяжелой. Многие завидовали Врангелю, который умер в 1928 году. В 1938 году Пётр Краснов стал духовным сыном Иоанна Шаховского, а в январе 1947 года он был повешен по приговору Советского военного суда.

Некоторые из эмигрантов дожили до 1945 года. В мае 1945 года “союзнический шаг” совершила Англия: она передала Советскому командованию казачий корпус (40-45 тысяч человек), пробившийся из Югославии. Казаки были настроены биться насмерть или уезжать за океан, только не сдаваться живыми.

Солженицын описывает в “Гулаге”:

“Англичане поставили казаков на усиленный армейский паек, выдавали превосходное обмундирование, обещали службу в английской армии – уже устраивали смотры. 25 мая всех офицеров (более двух тысяч человек) вызвали отдельно от солдат в город Еденбург, якобы на совещание с маршалом Александером о судьбах армии, – офицеры были обмануты, поставлены под сильную охрану; автомобильная колонна была постепенно передана в обхват советских танков; затем приехал конвой со списками (все оружие было отобрано).

Бросались с высокого виадука на камни и в реку. Среди выданных генералов большинство были эмигранты, союзники этих самых англичан по первой мировой войне: в гражданскую войну англичане не успели отблагодарить, возвращали долг теперь. И в последующие дни также обманно англичане передавали и рядовых - поездами, оплетенными колючей проволокой.

17 января 1947 года советские газеты опубликовали сообщение о повешении казачьих генералов Петра Краснова, Шкуро и еще некоторых”.

“Тем временем пришел из Италии 35-тысячный казачий обоз в (“Казачий стан”) и остановился в долине Лиенца на берегу Дравы. Там были и боевые казаки, но много старых, малых и баб и все не желали на родные казачьи реки. Однако не дрогнули сердца англичан и не затмился их демократический разум. После обманного изъятия офицеров открыто объявили о насильственной выдаче 1-го июня. Ему ответили тысячеголосыми криками – не пойдем. Над лагерем беженцев появились черные флаги, в походной церкви шли непрерывные богослужения – живые служили панихиду по самим себе.

Пришли английские танки и солдаты, в громкоговорители распорядились садиться в грузовики, толпа пела панихиду, священники подняли кресты, молодые составили цепь вокруг женщин и детей. Англичане избивали прикладами и дубинками, выхватывали людей, бросали их и раненых тюками в грузовики. Под напором отступавших сломался помост для священников, затем лагерный забор. Масса кинулась по мосту через Драву, а английские танки отрезали путь. Иные казаки семьями бросались в реку на погибель. По окрестностям английская часть ловила и стреляла беглецов. (Кладбище убитых и растоптанных сохраняется в Лиенце)”.

“Тихий Дон” Шолохов стал писаться в 1921 году. Предположение о не авторстве Шолохова не выдерживает критики. Полемика по этому поводу велась совершенно безграмотно и недостойно полемистов. Прежде всего, не был даже составлен словник, не говоря уж о словаре произведения. Но, главное, роман был закончен после 1937 года; в 1940 году окончательная правка автографы. Поэтому если сравнить первую главу (первую часть) и последние части – это почерк одного автора.

Свидетельство Иоанна Шаховского. Свидетельство 70-х годов, но бывшего бойца Белой армии. Вот что он пишет: “После октября и конца войны с Германией загуляла эта зыбь убийств коллективных и индивидуальных”.

А перед этим: “Мне, очевидно, должен был быть на мгновенье показан ад. В те дни немало подлинно героических людей, которым нельзя было стать легальной оппозицией властям в России, со всех концов страны сочились, как русская кровь, на юг и там проливались в землю”.

У Светлова в стихотворении “Каховка”: “Иркутск и Варшава, Орел и Каховка – этапы большого пути”.

Орел: под Орлом армия Деникина повернула вспять и покатилась обратно на юг. Деникин – это правопреемник Корнилова, который погиб во втором кубанском походе; скончался от простуды генерал Алексеев. В Иркутске был предан Колчак своим эсеровским правительством и выдан большевикам. Варшава: Пилсудский нанес поражение Тухачевскому. Каховка: соединились части Красной армии, из которых одна пришла из Польши, а другая действовала и прежде против Вооруженных сил юга России.

“Кроме героев были, конечно, и просто захваченные общим сумасшествием человекоубийства (Первая мировая война) перешедшего в братоубийство; были среди военных и по инерции перешедшие в новую войну. Война стала для них целью жизни”. (Иоанн Шаховской, “Восстановление единства”).

“После октября и конца войны с Германией загуляла эта зыбь убийств коллективных и индивидуальных; шла она в размерах, ещё не виданных в русской истории. Война словно мстила людям за то, что они ее, без ее дозволения, закончили”. (Там же).

На Дону “правил” атаман Краснов - и вот записки очевидца. “Мы начали наступление у станции Куберле; стояла невыносимая степная жара. Ещё сырая, тяжелая для моих детских рук винтовка, взрывы снарядов и какая-то обнаженность человеческого зла и смерти нашли на меня. И незабываемыми остались моменты, словно ради которых я, мальчик тогда, был введен в эти человеческие страдания и потом был из них исхищен какой-то силой. Рядом со мной, в наступающей цепи, лежит этим ярким полднем, под обстрелом в Сальской степи, молодой вольноопределяющийся с немецкой фамилией. Он старше меня и стреляет по противнику. Вдруг, словно от сильного толчка, он перевертывается и я вижу - пуля угодила ему в самую грудь; и сейчас же за этим из его горла льётся самая низкая изощренная площадная брань.

Противник наступает большими силами, надо отходить и наша цепь отходит.

Еле идя, вижу я, как из-под насыпи выскакивает красногвардеец лет 17-18. Как сейчас, вижу его исковерканное ненавистью лицо, он поливает меня такими же черными словами, какие я только что услышал из уст смертельно раненого соратника. И исступленно бранясь, он прикладывает винтовку к плечу и стреляет в меня на расстоянии шагов с пятидесяти.

Не понимаю, как он в меня не попал; я иду к бронепоезду и вижу, что снаряд противника попал в паровоз и взорвавшимся паром был обварен другой наш мальчик, 17-летний гимназист Нитович – тело его обратилось в одну рану и сестра покрыла его простыней. Я не был ни физически, ни душевно готов к этому нагромождению смерти, в этой раскаленной солнцем Сальской степи у станции Куберле.

Контуженного душевно и физически, меня эвакуировали в Ростов и положили в клинику профессора Парийского, на Садовой улице. Я там отлеживался, меня поили бромом. Было ясно, что я своевольно сунулся туда, куда Богом не направлялась моя жизнь; и какой-то силой я был изъят из этой формы войны в мире. Меня ожидали другие ее формы.

Из госпиталя, где мне исполнилось 16 лет, освобожденный из армии, я поехал через только что завоеванную Добровольческой армией Кубань в Новороссийск, в то имение тетушки, о котором я упоминал. Там я нашел нужную для моего восстановления обстановку”. (Там же).

Поздним умом Иоанн Шаховской раскрывает: почему не было певцов гражданской войны, в подлинном смысле слова - это был ад, а в аду не бывает праведников, в аду много героев, но праведника нет ни одного (праведник может быть героем, но сколько угодно героев неправедных).

Другое, что подметил Иоанн Шаховской, это симметрия: симметрия площадной брани, симметрия насильственной мобилизации и симметрия безрелигиозности. Лучше всего об этом напишет епископ Белой армии Вениамин Федченков.

Деникин был верующий; но когда пытались на знамени Белой армии написать “в защиту русских святынь”, то именно Деникин, как честный солдат, воспротивился и запретил: он прямо сказал, что “этого в нашем движении нет”.

Гражданская война продолжалась более двух лет – с лета 1918 года (Кубанский поход) по конец ноября 1920 года (эвакуация из Крыма). Уцелели, в конце концов, единицы. Уцелели по разному, но более всего всё-таки сменив кожу; например, то есть кто ушел в монахи.

Не только Иоанн Шаховской, но и архиепископ Василий Кривошеин – это тоже бывший боец Белой армии.

Лучшее, что можно было сказать о белом движении, сказал Вениамин Федченков – люди двигались чувством долга. Даже те, кто потом безоговорочно осудил сотрудничество русских людей с Гитлером, тем не менее, в собственном участии в белом движении никогда не раскаивались. Как бы ни был настроен духовник, никто никогда покаяния в этом движении от них не требовал.

Что касается пророков, то пророки кое-какие были. Например, Аристоклий, исполняющий обязанности настоятеля Афонского подворья в Москве, скончавшийся в 1918 году, прямо предсказал, что белое движение обречено на полную неудачу - на том основании, что “дух не тот”. Он же предсказал, что освобождение начнется, когда Германия возьмется за оружие.

Когда Германия взялась за оружие, то очень у многих возникли наивные предположения, то есть, что перед лицом наступающей немецкой армии в самой России вспыхнет восстание и так далее.

Этому мифу поддался и Иоанн Шаховской, который опубликовал в эмигрантской газете “Новое слово” статью “Близок час”. Недавно эта статья была воспроизведена в журнале “Церковно-исторический вестник”, №1, 1998 год.

Гражданская война, в сущности, закончилась по необходимости в 1920 году, но в душах людей еще продолжались иллюзии, которым были подвержены почти все: от Антония Храповицкого до последнего прапорщика. Эмигранты долго, почти до 1925 года, сидели на чемоданах, даже Генуэзскую конференцию пытались использовать, посылая туда свое воззвание. Кронштадский мятеж пытались как-то обратить в подтверждение своим воздушным замкам.

Только в 1925 году, с открытием богословского института поняли, что надо жить здесь на западе и женщины стали отдавать свои сбережения, припасенные на возвращение, на покупку участка с храмом на рю де Кримэ (“Крымской улице”) – для устройства там богословского института.

Заканчивая разговор о гражданской войне и о белом движении, необходимо отметить бессмертный цикл Марины Цветаевой “Лебединый стан”.

Здесь есть та же симметрия, но она не в падении, как у Шаховского, а в высоте.

Белый был, красным стал - кровь обагрила.

Красным был, белым стал – смерть побелила.

И завершение.

Кто уцелел - умрёт, кто мёртв – воспрянет,

И наши внуки, вспомнив старину,

Где были вы? Вопрос как громом грянет.

Ответ как громом грянет – на Дону.

Что делали? Да принимали муки,

Потом устали и легли на сон.

И в словаре задумчивые внуки

За словом “долг” запишут слово “Дон”.

Когда наступили дни национального примирения, ещё в 1988 году на Поместном Соборе в честь 1000-летия крещения Руси, был канонизирован Димитрий Донской, - как бы покровитель тех и других. Белое движение было безнадежно, но ведь и Куликовская битва была безнадежна. Победа на Куликовском поле на два года, а потом ещё иго на сто лет. Но это была борьба вслепую, примерно так, как вслепую боролся с Богом патриарх Иаков; но увидев (почувствовав) благодать Того, Кого он мог назвать только Некто, он Ему и ответил, – “не отпущу, доколе не благословишь”. Иаков и получил от Господа благословение в словах – “Ты боролся с Богом и человеков одолевать будешь” (Быт.32.24-28).

Вся Белая армия и всё белое движение возникли вопреки промыслу Божию: Божий бич не остановить человеческими руками. Если бы успели правильно понять отказ патриарха Тихона благословить белое движение, то, в сущности, это был знак, что его пора свёртывать. Разумеется, понять это было некому, да и люди были не в том состоянии, чтобы это понимать.

Белое движение только отчасти было зовом сердца, а более всего – это было ощущение долга. Как выразился Иоанн Шаховской, что стать честной официальной оппозицией было нельзя. Можно либо перейти в подполье, по крайней мере, в нравственное (многие и перешли), но это гибельно, в том числе и для нравственности; можно было переосмыслить случившееся, но для этого нужно время, время и время. И можно было поступить по совести, хотя и не просветленной Святым Духом; и вот так примерно они и поступили.

Как у Достоевского кошмар Раскольникова, где появились “новые трихины”, так и здесь (Волошин абсолютно прав); так как и в Добровольческой армии собирались, клялись не расставаться, но тут же начались смуты и уже между собой дрались и резались.

Всегда остается ничтожное меньшинство святых людей и этих святых людей очень долго никто не замечает; пока (post post factum) они не станут вождями или нации или церковного общества. Эти, никем не замечаемые, которые, прежде всего, окажутся молитвенниками и, как выразился Петр Иванов, “добрыми врагами” нового режима.

“Большевики победят всех своих врагов, но истинных врагов их идеологии они никогда не будут видеть, знать и достигать. Это будут их добрые враги. И вместе с Агнцем они победят победителей. Их оружием будет терпение и молитва за врагов и всяческая доброта” (“Тайна святых”).

Такие люди были и во время самого пекла гражданской войны. Об одном из них вспоминает Вениамин Федченков в книге “Божьи люди” – это епископ Иннокентий (Солотчин) (бывший Благовещенский), проживающий в Крыму на покое и скончавшийся праведной кончиной в 1919 году. Иннокентий говорил так: “У нас сейчас принято ненавидеть большевиков и молиться об успехе Белой армии. А молиться надо за большевиков: они в опасном духовном состоянии”.

Это - парадоксально выраженное свидетельство чистейшей христианской истины, на которую всегда способны не многие, но носители таковой христианской истины, по обетованию Господню, в Церкви всегда сохраняются и будут пребывать в ней всегда.

Лекция №13 (№48).

Начало русской эмиграции 1918-1919 годы (первая волна).

1. Проблема эмиграции: можно ли покинуть Россию?

2. Утешный голос Анны Ахматовой – кому он принадлежал. Принципиальная возможность эмиграции.

3. Менталитет первой волны:

а) “Эмигранты” – роман Алексея Николаевича Толстого 1919-1940 годы;

б) “Que fair” (Кэ фэр) Н. Тэффи.

Первая волна эмиграции 1918 года – это через Украину и Польшу (описана в “Белой гвардии” Булгакова); 1919 год – это эвакуация с помощью англичан из Новороссийска после поражения Деникина.

От Анны Ахматовой до Владимира Высоцкого – решение проблемы стихотворное; и от Иоанна Шаховского до Георгия Иванова.

Эмиграция становится фактом, а значит перед лицом русского менталитета и, следовательно, и перед литературой встает этот вопрос. Вопрос так и читается – можно ли покинуть Россию? Этот вопрос существовал и при Иване Грозном, и при Петре. Какая измена царевича Алексея? – он просто у своего свояка австрийского императора (они были женаты на родных сестрах) попросил убежища - по родственному. И эта проблема возникает вновь, – не будет ли это предательством?

Начиная с 1917 года, именно через поэтов начинает говорить русский народ; и особенно, конечно, интеллигенция, так как для простого народа всё-таки эта проблема стояла гораздо слабее. Из простого народа уходили обычно бойцы Белой армии, казаки, в основном.

Ахматова уже в 1917 году (в 1918 году они были опубликованы) пишет такие строки:

Когда в тоске самоубийства

Народ гостей немецких ждал,

И дух суровый византийства

От русской церкви отлетал,

Когда приневская столица,

Забыв величие своё,

Как опьяневшая блудница,

Не знала, кто берет её,

Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил – иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид.

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Впоследствии первые две строфы были сняты и во всех последующих публикациях стихотворение начинается со слов Мне голос был …

Весь строй стиха, его ритмика, образная система несколько напоминает вступление к “Медному всаднику”.

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром,

Когда полнощная царица

Дарует сына в царский дом…

Эти две строфы сразу позволяют определить – в какое время писались стихи. Стихи писались в апреле 1917 года, так как в это время на фронте начинается усиленное братание, которое продолжается до июльского наступления, и одновременно раздаются голоса – открыть фронт немцам. Эти взгляды разделял и отъявленный монархист протоиерей Востоков – автор идеи “крестного хода”.

Вторые две строки тоже вызывают недоумение.

И дух суровый византийства

От русской церкви отлетал…

Анна Ахматова – человек малоцерковный, но она человек (и по-женски, и поэтически) – наблюдательный. Недаром у нее строки “И с любопытством иностранки”. Это “любопытство иностранки” ей было свойственно на разные стороны жизни и, в том числе, и на жизнь церковную.

Почти единомышленником (в этой части) Анны Ахматовой оказывается протопресвитер Николай Любимов – настоятель Успенского собора Кремля и член Синода с апреля 1917 года (Синод Львова).

Совершается интронизация Вениамина Петроградского (впервые за все время существования Петроградской епархии избранного клиром и народом митрополита). Протопресвитер Любимов описывает это торжество так: “На меня крестный ход Петроградский не произвел хорошего впечатления: хоругвей не много, все они легкие, бархатные, несутся очень беспорядочно. Тут же среди толпы народа (по преимуществу женщины) идут и священники, и дьяконы, и псаломщики; тут же несутся запрестольные кресты и иконы; тут же идут и священники даже не в одинаковых облачениях: одни в белых, большинство, другие в желтых и только в конце крестного хода идут священники парами – не более шести-восьми пар. Затем две-три митры и, наконец, архиепископ (то есть Вениамин), по бокам которого несут две желтые хоругви. Народу сравнительно немного, порядка никакого. Одни бабы пищат – Спаси Господи люди Твоя, другие тут же поют – Не имамы иные помощи. Хаос полный. Неприятно подействовало на меня и то, что на одной стороне Невского в толпу идущего с крестных ходом народа бросались листки с призывами подписываться на “заем свободы”, а по другую солдаты бросали прокламации о бойкотировании этого займа. Около Литейного разыгрался в боку этого крестного хода какой-то скандал, кто-то кого-то ударил, начались шум, ругань, а я давай Бог ноги – насилу удрал восвояси и целый день просидел безвыходно дома до глубокой, но белой ночи”.

“Во втором часу пошел на Невский проспект посмотреть на крестный ход, с которым шел Высокопреосвященный Вениамин в Казанский собор, а затем в Исаакиевский, где он был возведен пастырями и мирянами на свою епископскую кафедру, что называется интронизацией^[209]. У Казанского собора новый архиепископ благословил с крыльца собравшийся народ Казанской иконой Божией Матери на две стороны; входит в собор, выслушал краткое приветствие от протоиерея Орнатского;^[210] затем крестный ход проследовал к Исаакиевскому собору, со славою был введен в собор новый архипастырь и возведен был на кафедру протоиереями Орнатским и Лахотским и старостой Казанского собора Гейденом. Настоятель Исаакиевского собора произнес приветственное слово. Затем началось молебствие, впервые в столице по древнему чину, установленному для вступления в город нового епископа, избранного клиром. Архиепископ Вениамин коленопреклоненно прочитал молитву о спасении и сохранении стольного города, о страждущих и находящихся в темницах, а также о себе самом, прося помощи Божией на архиерейское служение в мире и любви. К богомольцам владыко обратился с призывом слушать своего архипастыря и поддерживать духовенство в это трудное время. Протодьякон произнес три многолетия и торжество интронизации окончилось (слово “интронизация” у него всюду в кавычках). В 5 часов вечера все крестные ходы направились к своим храмам”.

Итак,

И дух суровый византийства

От русской церкви отлетал…

И затем – голос знал, чем и на что купить - Я новым именем покрою боль поражений и обид. Этих “новых имён” было потом сочинено многое множество. В этом имятворчестве длительно подвизался и Иоанн Шаховской: то это называлось, что “русская эмиграция осознала свою миссию и свободу”; то это называлось, что “она едет с проповедью”. Правда, возражал Вениамин Федченков, что “кто посмотрит на нас, ему не захочется принимать православную веру”.

В конце жизни, уже в 70-е годы владыко Иоанн заметит – “мы выбираем гражданство, а Бог – беженство”. То есть, это тоже – Бог посетил нас беженством.

В 70-е годы при Брежневе проблема эмиграции стояла никак не менее остро, поэтому Высоцкий и пел

Говорят, я покинул Рассею,

Мои девочки ходят в соплях.

И так далее до

Я уже попросился обратно,

Унижался, юлил, умолял -

Ерунда, не вернусь, вероятно,

Потому что я не уезжал.

Давнишние эмигрантские впечатления предваряются у Иоанна Шаховского в “Поэму о русской любви”, точнее сказать, к 50-летию Октября он пишет “Упразднение месяца” (вышла в 1968 году); а к 60-летию октября пишет поэму “О русской любви”.

В частности, свой отъезд в эмиграцию он описывает так: “Уехал я из Крыма без трагедии”. Наиболее значимые строки такие:

Я странником ушел в моря иные

Посланником свободы и России.

Этот “странник” и, особенно, “посланник России” – это опять новые имена, те самые имена, которыми пытаются прикрыть “боль поражения и обид”. Дальше:

Нет, я не знал Ахматовой томлений -

Всё как-то проще вышло у меня:

И Севастополь в радостном цветеньи,

И белой Графской пристани ступени

Сияли светом солнца на меня.

Семнадцать лет мне было. Цвет храня,

Я вышел в мир к морям и дням сокрытым

На корабле России и РОПИТа.

РОПИТ – это Российское общество промышленности и торговли; Шаховского как несовершеннолетнего уволили из Белой армии и тут же приняли на гражданский корабль.

“На корабле России” – это опять философема, это опять – “новое имя”. Корабль России – это исповедание эмиграции, что мы, хотя и не пристань, но мы – часть России, плавающая часть, и в этом смысле – свободны. Позднее карловчане так и будут называть свой раскол – “свободной частью Русской Православной Церкви”.

Но все “новые имена” прикрывают одно и тоже – “боль поражения и обид”.

Русская эмиграция пережила как бы два фазовых перехода, то есть дважды абсолютно перестраивала свой менталитет. Первая перестройка менталитета относится к концу 30-х годов и ее голосом был Владимир Набоков – стихи “К России”, то есть, “Отвяжись, я тебя умоляю”.

Отвяжись, я тебя умоляю!

Вечер мрачен, гул затих.

Я беспомощен, я умираю

От слепых наплываний твоих.

Тот, кто вольно отчизну покинул

Волен выть на вершинах о ней,

Но теперь я спустился в долину,

И теперь приближаться не смей.

Навсегда я готов затаиться

И без имени жить. Я готов,

Чтоб с тобой и во снах не сходиться,

Отказаться от всяческих снов;

Обескровить себя, искалечить,

Не касаться любимейших книг,

Променять на любое наречье

Всё, что есть у меня, – мой язык.

Но зато, о Россия, сквозь слёзы,

Сквозь траву двух несмежных могил,

Сквозь дрожащие пятна берёзы,

Сквозь всё то, чем я смолоду жил,

Дорогими слепыми глазами

Не гляди на меня, пожалей,

Не ищи в этой угольной яме,

Не нащупывай жизни моей.

Здесь “боль поражений и обид” названа другим именем, но настоящим:

Не ищи в этой угольной яме,

Не нащупывай жизни моей.

Вторая перестройка мышления, вторая метанойя (греч.), то есть, как бы вторичное покаяние относится к 1958 году и его голосом является Георгий Иванов.

За столько лет, такого маянья

По городам чужой земли

Есть отчего придти в отчаянье,

И мы в отчаянье пришли.

Отчаянье – приют последний…

Как будто мы пришли зимой

С вечерни в церковке соседней

По снегу русскому домой.

Русская эмиграция, в конце концов, перестала обманывать себя. В это время и, особенно, в конце войны вступают, наконец, и священники, как тоже имеющие право голоса в этой русской эмиграции.

Поэтому, например, протоиерей Сергий Булгаков благословляет духовных чад на возвращение в Россию, хотя никто не строит иллюзий, – что там ждет. Из благословленных Сергием Булгаковым – например, отец Борис Старк.

Отец Николай Чуков – одноделец Вениамина Петроградского, приговорённый к расстрелу, но переживший всех своих обвинителей, от Красницкого до Дыбенко; когда он приехал за границу и встретился с отцом Борисом (протоиерей Сергий Булгаков уже скончался), тот ему сообщил, что благословение я имею, но ехать боюсь. - А тот ему задал вопрос: - А верите ли Вы в Бога? Тот – конечно, верю. А тогда, говорит, разве Вы можете подумать, что что-либо может совершиться без воли Божией, а Вы мне нужны. Отец Борис поехал и никто его не сажал.

Что за “утешный голос” Анны Ахматовой – несомненно, что это голос вражий, и именно поэтому он соблазняет, наводит всякий грим, глянец, дымку, флёр, но только с размытыми гранями, чтобы не было ясности.

Иоанн Шаховской по прошествии многих десятилетий пишет об этом так:

В те дни как раз Ахматова смутилась

От голоса утешного – он звал

В иные страны; голос тот не знал –

Ахматова страданью обручилась,

В ней реквием ее уже звучал

И нёс ее торжественною силой.

Был реквием в крови ее лица;

Он вёл её к народам и сердцам.

Перед русским обществом ещё многие годы будет стоять вопрос о принципиальной возможности эмиграции. И в зависимости от этого разных авторов достанется цитировать российскому менталитету.

У Достоевского в “Преступлении и наказании” тоже есть эта проблема: Раскольников – А ну, как я убегу?

Куда? За границу, что ли? В бегах трудно и гадко, да и ваш ли там воздух?

В “Идиоте” генеральша Епанчина скажет – “всё здесь одна фантазия, да и мы за границей – одна фантазия”.

Что такое бегство Святого семейства в Египет? – Эмиграция, но она наступила по извещению от Господа и была прервана Господом. Следовательно, духовная возможность существует и только от самого человека зависит, как он себя мыслит.

Вениамин Федченков при отъезде из Крыма спрашивал протоиерея Спасского: – А чего вы сами хотите? И тот ему отвечал – Я-то бы хотел остаться, что бы ни случилось; но матушка моя истерически протестует. И услышал в ответ: – Послушайтесь матушки и смиренно уезжайте.

Каждому дается дело по силе, никому Господь не допустит искушений выше меры, но сотворит со искушением и избытие. Единственно, что противопоказано во всех положениях мира дольнего – это мечта. Если же есть трезвость упования на волю Божию и вопрошание ко Господу, то Господь всегда управит.

Менталитет первой волны эмиграции 1918-1919 годов.

Состав эмиграции 1918-1919 годов весьма пёстр; лучше всего об этом свидетельствует, конечно же, Михаил Булгаков, который пережил несколько режимов, но 1918 год застал его в Киеве после развала германского фронта.

Булгаков возвращается на свою малую родину и смотрит – кто переезжает через кордон (граница была слабой, немцы только что вошли). И кого он там видит: всевозможные “бывшие”, которые переезжают “с большими чемоданами и сдобными женщинами”. Хотя и там, конечно, публика пёстрая: “какие-то нежные дочери – Петербургские бледные развратницы с карминными губами; это секретари директоров департаментов, юные пассивные педерасты”.

Словом, получаем такую пёструю картину: первая волна – это самые легкие элементы; а самые легкие элементы – это называется мусор. А мусор стремиться к берегу, а берег – Европа. Европа – это мечта о сытом, спокойном, привычном житье. Некоторые его получили - те, которые успели перевести свои капиталы загодя (российский виттовский твердый рубль).

Затем поехали люди, испытавшие удары революции (как выражался патриарх Тихон – “люди обиженные революцией”) и они сначала были выброшены в Константинополь, а потом в Париж. Но это пока еще не тот Константинополь Булгакова (“Бег”), то есть осень-зима 1920-1921 года; а это ещё самое начало, это еще конец 1918 – начало 1919 года (еще наступает Юденич на Петроград).

Хотя стихотворение Ахматовой было написано в 1917 году, но вышло на публику в 1918 году.

Когда в тоске самоубийства

Народ гостей немецких ждал,

И дух суровый византийства

От русской церкви отлетал,

Когда приневская столица,

Забыв величие своё

Как опьяневшая блудница,

Не знала кто берет ее...

Ждали-то открыть фронт немцам, а на Петроград наступает Юденич.

1918 год – время эмиграции Алексея Николаевича Толстого (роман “Эмигранты”); вернется только в составе сменовеховцев, то есть в 1922 году. Есенин с Айседорой Дункан общались с Толстым-эмигрантом; старшую дочь Марии Скопцовой от первого брака, то есть с Кузминым-Караваевым, Толстой тоже склонил вернуться в Россию.

Роман Толстого “Эмигранты” – это его шедевр. Роман писался с 1919 года по 1940 год и при его жизни роман не вышел, был опубликован в конце 70-х – начало 80-х годов.

Роман начинается с жизни Европы и видно, что сама жизнь Европы расстроена. Роман открывается Версальским договором, когда Германию ставят на колени. Притом со стороны Франции сидит уже старик Клемансо, который помнит Франко-прусскую войну и позор Франции. Клемансо говорил, что все пятьдесят лет я ждал этой минуты.

И действительно, исторически из всех стран Антанты если кому была нужна Первая мировая война, то только Франции, и именно как реванш, чтобы вернуть свои позиции после позорного поражения во Франко-прусской войне.

Но не описанием этих событий, которые записываются в анналы истории, а “наблюдениями эмигранта” ценен роман. Толстой описывает жуткую трагикомедию, как хоронят неизвестного солдата и вся верхушка, вся элита идет за гробом солдата, у которого снарядом оторвано лица, и каждому предоставляется верить, что здесь похоронен твой брат, сын, муж и так далее.

Русская эмиграция появилась в Париже, когда он сам еще не восстановился от войны. Эмиграция в романе описана в двух точках: в Париже и в Стокгольме.

Париж – это всё-таки бывшая воюющая сторона, а Стокгольм – исторически нейтрален. И там и там начинается сколачивание первых белых организаций, но участвуют в них люди, которые в Белой армии не воевали.

Всё-таки воинские формирования юга России было дело героическое: без денег, без оружия, без солдат – одни офицеры, которые кое-как просачивались на юг России и становились под знамена. Это те, которые устраивали психические атаки.

У русских офицеров старой закваски было свое понятие о чести. Например, пулям не кланяются, поэтому их почти всех и повыбило в 1914 году; капитан корабля покидает тонущий корабль только последним; и так далее.

Алексей Толстой (будущий “советский граф”) пишет об отчаянии, потому что, несмотря на то, что, в сущности, белое движение переживает свой подъем, но внутренне оно безнадежно.

На бульварах и площадях Парижа появляются люди, ставшие бывшими, хотя они счастливо уехали за границу.

Полковник Налымов, командовавший когда-то серебряной ротой то ли Семеновского, то ли Преображенского полка, и когда его спрашивают: Вы военный? - он отвечает – бывший. Впоследствии все эти бывшие лягут на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.

Но так как первые за границу попали проходимцы, то вот такой проходимец, татарин, но тоже в чине полковника сколачивает первую военную группу, но которая не собиралась идти в атаку, а группу резидентов. На самом деле группу вымогателей, предателей и убийц. На первый случай они добывают деньги и эти деньги от частных лиц, которых они ловят на разные ловушки и некоторых под пытками заставляют подписывать векселя. Но все равно своих жертв они топят, разрезанных на куски - и это все в Стокгольме.

Деньги изымались под лозунгом “Освобождение России”, который с одной стороны является ловушкой, а с другой – псевдознаменем. Например, в этой ловушке оказываются и искренние люди. Один так и говорит, что “я должен был становиться в строй и идти в Россию защищать ее святыни, но меня шаг за шагом заматывают в эту группу и я тоже становлюсь просто убийцей и предателем”.

Святыни – это тоже “новое имя”, которым прикрывается “боль поражений и обид”. Этому защитнику святынь не приходит в голову элементарная вещь – служить панихиду по убиенному им, хотя он и знает, что здесь он выступил в роли предателя.

В сущности, и той и с другой стороны - безбожники. Как говорит один офицер Вениамину Федченкову – “мы-то белые большевики, а они – красные большевики, но мы одинаковые, мы друг друга стуим”.

Само развитие сюжета романа простое, как вообще фабула Алексея Толстого – продуманная, но простая; она – одно-сюжетная. А именно, в конце концов, группа была маленькой и занимались они там, кроме пьянства (пьянство поголовное для всех), “частными совещаниями” во время которых они подготавливали списки своих жертв. Например, на примете у них семья Леонида Красина через которого можно поймать самого Красина.

Толстой не брезгует назвать реально исторические имена и даже Хан-бек – это тоже историческое лицо.

Ситуация в романе складывается как ситуация айсберга: вверху мы видим то, что видим, а внизу – ситуация отчаяния. Это начавшееся отчаяние и есть настоящее. Прежде всего, люди не видят своей роли; не видят никакой миссии. Миссия, если потом и проявится, то уже к 1926 – 1927 году, когда откроется Богословский Сергиевский институт и по странному совпадению на Крымской улице (Рю де Кримэ). А пока в 1919 году командир серебряной роты говорит, что “я и есть тот неизвестный солдат, которого забыли похоронить”.

Прошел июль 1918 года, царская семья расстреляна, и человек говорит – “всё, чему я присягал, кончилось, ушло из жизни - и с чем я остался?”

Действительно, большинство героев белой гвардии сменят кожу. Например, Шервинский – “бывшей лейб, бывшей гвардии, бывшего полка” - станет оперным певцом и всю свою жизнь будет трястись под страхом разоблачения.

Недаром Булгаков исправляет судьбы своих героев: Алексей Турбин – это он сам, а Николка – это его младший брат Николай Афанасьевич. Но сам Булгаков остается, а Николай Афанасьевич эмигрирует в Париж. Булгаков исправляет историю и пишет его героически погибшим.

Николка погибнет, а Николай Афанасьевич выживет и неизвестно, что лучше, так как придется в Париже добывать деньги разными способами, в том числе потихоньку прикарманивать гонорары старшего брата.

Достоевский нас предупреждает, что “в бегах трудно и гадко”. Но ужас заключается в том, что нет выхода, потому что потом, примирившись с неизбежным, белые генералы станут шоферами. А пока они все еще живут иллюзией, живут слепыми надеждами, – а может быть, как-нибудь, что-нибудь, а вдруг? В расчете на это “вдруг” их и поглощает смрадная яма ложных решений.

Вся группа оказалась под судом и это хорошо, так как все другое было бы хуже.

На фоне всего возникают три женщины. Одна из них, княгиня Вера Юрьевна, и является, главным образом, носительницей эмигрантского отчаяния; и ее выход, который все время перед ней маячил, бросить “все это” и отправляться в Россию навстречу расстрелу.

Другая судьба – это сменить кожу. Когда-то был у женщины голос, и хотя этот голос наполовину потерян, но выступать в варьете можно. И, наконец, можно договорившись с матросами, уехать далеко-далеко, в Австралию.

В конце концов, оказывается, что худшее становится лучшим. Веру Юрьевну едва не уморили, но вовремя пришел Налымов, чтобы ее избавить от мучений. Налымов пришел с местной полицией, чтобы арестовать убийцу-садиста. Дальше начинается международный фарс – приезжают журналисты (цыпленок тоже хочет жить, кормиться надо); приезжает разоренный французский граф и купленный им, на последние деньги, адвокат – они все тешат надежду, что всё-таки белое движение победит.

Дальше начинается суд. На суде борцом за справедливость выступает коммунист, поэтому получается, что неизвестно, что чего лучше. Но фарс говорит сам за себя: чтобы выручить этого самого убийцу-садиста, надо сплести легенду, что те, убитые им люди, были выкрадены большевиками. Для этого фабрикуется письмо какого-то генерала Сметанникова (такого генерала в списках Генштаба не было) генералу Гирсу в Стокгольм – но уловка не удалась, алиби развалилось.

Вера Юрьевна получила полтора года тюрьмы за то, что она вовремя не сообщила шведской полиции.

Деньги, в принципе, на освобождение России были не нужны. В это время и Англия и Франция сбывали свое оружие на гражданскую войну в России, да и побежденной Германии надо было куда-то сплавлять лишнее вооружение и она сплавляет его Краснову на Дон. Обе стороны, бывшие воюющие, свои отходы сбывают в Россию.

Сколачиваются капиталы. Сначала на наступлении Белой армии – продают нефтяные участки в Баку, а потом и на отступлении Белой армии – опять продают нефтяные участки.

Всякая коммерция чревата такими абсурдами. В этом абсурде не брезгует принимать участие и сам Алексей Толстой – он продает во Франции какому-то французу своё несуществующее имение, а название берет из какого-то своего же произведения.

Не надо ничего бояться – всегда всё управит Господь. Не даром же народная мудрость говорит – всякую человеческую глупость покроет Божья премудрость.

Как у Достоевского счастливый конец предстоит людям додумать. Роман “Бесы” не кончается, а прекращается – надо еще додумать, что будет с этим сестричеством, с Варварой Петровной Ставрогиной, Дашей (Дарьей Павловной Шатовой). Точно так же роман “Эмигранты” заканчивается щемящей нотой, то есть коммунист поехал делать революцию в Венгрии или в Германии, а эмигранты остаются выброшенными на европейский берег.

Первая русская эмиграция, хотя и поддерживаемая небольшими средствами во Франции, оказывается разбитой – как бы у разбитого корыта и ждет ее примерно семилетняя мечта. Мечта о том, что, может быть, каким-нибудь чудом вся эта революция провалится и неизвестно откуда спустится к нам прежняя жизнь. Именно этой мечтой жил карловацкий собор, когда принимал постановление о восстановлении династии Романовых. Этой мечтой жил Храповицкий, когда посылал свои послания на Генуэзскую конференцию с призывом организовать новую интервенцию на Россию. Этой мечтой вся эмиграция жила во время Кронштадского мятежа: возникали публикации с вопросом – “Не начало ли весны?” “А это была, уже пишет Вениамин, обыкновенная зимняя оттепель”.

Корней Чуковский тоже был “пророком”. Сказка “Тараканище” (1923 год) написана о гражданской войне, начиная с март-апрельских дней февральской революции.

Это именно где действие открывается эйфорией: все довольны,

Едут и смеются, пряники жуют.

И вдруг из подворотни страшный великан,

Рыжий и усатый таракан.

Звери задрожали, в обморок упали^[211]

Волки от испуга скушали друг друга,

Бедный крокодил жабу проглотил.

Как организуется белое движение? - на энтузиазме, но этот энтузиазм имеет определенной название

Не боимся мы его, великана твоего,

Мы зубами, мы клыками, мы копытами его!

И весёлою гурьбой звери кинулись на бой.

Не даром их называли “кадеты”. Кадеты – это мальчишки, то есть такая несильная полудетская армия:

Но увидев усача – ай, яй, яй!

Звери дали стрекача – ай, яй, яй.

Потом, когда уже возникает большевистский режим, – это таракан, у власти:

А он между ними похаживает,

Золоченое брюхо поглаживает,

Приносите ка мне звери ваших детушек,

Я сегодня их за ужином скушаю.

Но особенно Генуэзская конференция.

И вскричал гиппопотам:

- Что за стыд и что за срам!

Эй, быки и носороги, выходите из берлоги

И врага на рога поднимите-ка!

Но быки и носороги отвечают из берлоги:

- Мы врага бы на рога бы, только шкура дорога,

И рога нынче тоже не дешевы.

Сказка Чуковского, к счастью, прочитана не была, и это избавило его от всех неприятностей. Поэтому когда в 1955 – в 1956 году его спрашивают – так, может быть, таракан – это Сталин? Он отвечал – да что вы, это написано в 1923 году.

В первую интервенцию, худо-бедно, но все лишнее оружие страны сплавили. Поэтому на обращение заграничного ВВЦУ в Генуе не обратили никакого внимания. Зато Чичерин Георгий Васильевич был там почетной персоной.

Необходима существенная оговорка. Естественно было бы ожидать, что тема оставленной родины получит в эмигрантской литературе только трагическое звучание, только на “щемящей ноте”. На деле, однако же, получилось не так. Вместо этого читаем, как “один русский генерал” (а для узкого круга и имя известно – генерал Лохвещкий), озирая панораму Парижа и все его красоты, будто бы сказал: “Все это очень хорошо, очень, очень хорошо! Да только – que fair? (Что делать? – В.Е.) Fair – то que?” – А кончается рассказ – уже вопросом самого автора: “И правда, que?” А в рассказе речь идет о неизбывной эмигрантской мышиной возне, склоках, вздорных взаимных обвинениях (это – вместо консолидации-то!), до того, что наименование “вор” присоединяется к имени, как титул: вор-Коробкин, вор-Овечкин – как в Испании, например, дон Педро; то есть прах, гонимый ветром.

Русская эмиграция распыляется и рассасывается. Но русской эмиграции принадлежит еще большое будущее, но она должна проникнуться иным настроением. И это настроение называется жертвенным. Это жертвенное настроение сложится потом, а сейчас – это дымящееся рана и даже ностальгия еще не началась.

Народная мудрость свидетельствует – только того человек не перенесет, чего Бог не пошлет. Поэтому только те, кто покончил самоубийством оказываются безнадежными для будущего, всем остальным предстоит надежда.

Лекция №14 (№49).

Закат белого движения. Крым, год 1920-й.

1. Белая идея (епископ Вениамин Федченков “На рубеже двух эпох”).

[А всё-таки она была белая!]. “Добрая воля к смерти” (Марина Цветаева). (“Добровольчество – это добрая воля к смерти”).

2. “Бег” Михаила Булгакова. Пафос героической безнадежности.

2а Присяжная защита: “Любовь Яровая” Тренева.

3. Восход “Солнца мёртвых” Ивана Шмелёва – конец 1920 года – 1921 год. “Окаянные дни” Бунина.

Белое движение идёт в сам?й России; Колчак уже расстрелян в 1919 году; Деникинская армия, повернув от Орла, катится назад. Под Каховкой соединились две красные армии: одна под командованием Троцкого и другая, вернувшаяся из Польши после поражения; и эти две армии решили судьбу остатков белого движения.

Деникин сдал командование около Вербного воскресенья 1920 года, и остатки белой армии сгруппировались на квадратике Крымского полуострова. Крым оказался средоточением не только борьбы, но окажется и тем пятнышком на карте, на котором русскому народу предстояло претерпеть муки.

Казалось, что белая армия кончается и белое движение тоже. Как пишет Вениамин Федченков – “Были благоразумные люди, но история их ещё не слушала, не изжит был до конца пафос борьбы”. А сердце патриотов требовало, сказано, борьбы до последней пяди земли.

Никто не рассчитывал силы. Сказано, – “какой царь, идя в поход, прежде не подсчитает, сколько у него войска” (Лк.14;31) и так далее. Тогда никто сил почти не подсчитывал: все готовы были умереть и все рады были умереть, потому что уходить в бесславие - все как-то чувствовали, что ещё хуже.

Генералу Корнилову Лавру Георгиевичу когда задали этот вопрос перед вторым Кубанским походом: а если не удастся? А тогда, говорит, мы покажем, как должна умирать русская армия.

Движения исторически умирают (в этом смысле Вениамин Федченков совершенно прав), когда испаряется их дух, их энергия. А у белого движения энергия ещё была, а при ней рассудок молчит. Какой-то клочок земли?! Но конница, сила Белой армии, уже погибла, дух пал – это тоже свидетельство Врангеля.

Но – “осколки армии остались, и, стало быть, мы должны бороться”. Вдобавок, когда не слышны пророки, то выступают в большом количестве лже-пророки: была какая-то болящая старица или лже-старица. Тогда это не разбиралось; уж если Распутина столько лет выносили, чт? там до каких-то стариц? Дивеевских никто не слушал: в это время вместо Прасковьи Ивановны заступила Мария Ивановна Дивеевская; потом-то про неё вспомнят.

А пока была какая-то болящая старица, вдова священника в Ялте, к которой в своё время ходил Феликс Юсупов после убийства Распутина, чтобы она успокоила его совесть; и она ее успокоила; она и предсказала, что белые увидят и “златоглавую” и “белокаменную”, то есть, что всё вернется обратно и опять завоюют всё. Феофан Быстров, который столько лет шел на поводу у Распутина, тут же поверил этой болящей старице и ждал победы белого движения.

В 1943 году, оглядываясь назад, Вениамин Федченков выражал голос белого движения и писал так: “Мы всегда считали, что так нужно было, что этого требовал долг перед Родиной, что сюда звало русское сердце, что это было геройским подвигом, о котором отрадно вспомнить. Нашлись же люди, которые жизнь отдали за единую, великую, неделимую; не раскаивался и я как увидим дальше. Я не думал о конце или победах, как и другие, а шел на голос совести и долга; и в этом душевном решении не раскаиваюсь и теперь”.

Нельзя раскаяться против воли. А это, во всяком случае, был героический порыв; но вот казус: этот героический порыв в литературе не получил героического выражения, кроме как “В лебедином стане”; но это - именно пафос не победы, а гибели. Для Марины Цветаевой это вообще характерно: она и в любви всегда ждёт разлуки - и навсегда; она всегда ждёт расставания и протянутых рук во след:

Стремит столбовая

В серебряных струях.

Я рук не ломаю!

Я только тяну их-

Без звука! -

Как дерево машет рябина –

В разлуку,

Во след журавлиному клину.

Впоследствии Марина Цветаева станет непревзойденным певцом тоски по Родине.

А пока эти пустые иллюзии и не могли получить вечного выражения, так же как февральские дни не могли получить государственного гимна. Остается с честью погибнуть. Этот пафос – с честью гибели, он своего поэта нашел – Михаила Афанасьевича Булгакова.

Пьеса “Бег” – это тоже пафос героической безнадежности. В сущности, белые вожди там представлены: Булгаков резко отрицательно относится к Врангелю (это его личное дело) и это хорошо видно из диалогов главнокомандующего с Хлудовым; он резко отрицательно относится к Вениамину – этот Африкан, епископ Белой армии, – это и есть Вениамин (он же химик Махров по ложному документу).

Хлудов написан с полнотой авторского сочувствия. Как вводится Хлудов в само действие пьесы – что он курнос, как Павел; брит, как актёр; и болен; и ещё раз – он болен, Роман Валерьянович.

Есть и еще герои, например, полковник де Бризар, то есть, явно французского происхождения.

В это время от армии остаются уже только осколки и психические атаки уже невозможны – строя уже того нет. Когда остатки Белой армии будут уходить из Крыма, то Врангель начнет свою речь словами: “И для героев есть предел”.

Армия в Крыму уже была вынуждена изменять своим принципам: Чорнота говорит – “Рома, ты же Генерального штаба”, (а ты же палач) – он этого не говорит, но подразумевает, потому что стоят виселицы.

Надо, правда, учесть, – когда и как это пишется. Большевики в Крыму побывали дважды; и в начале 20-го года большевики, пока не оставили Крым, расстреливали офицеров так, чтобы на морском берегу и с привязанным грузом (трупы стояли в воде). Об этом знали все.

Масса, которая собралась в Крыму, собралась со всех мест, поэтому эта масса поневоле будет пёстрой. Но и сам Михаил Афанасьевич Булгаков был бойцом Белой армии в качестве фронтового врача и только при ноябрьской эвакуации 20-го года сделал свой последний выбор и успел проскочить между наступающими, под руководством Фрунзе, красными войсками.

Для белого движения оставались последние месяцы: самый конец апреля (Пасха была поздняя в тот год) и до ноября. Если Временное правительство числится “мартобрём”, то тут май-ноябрь 1920 года.

Надо было Крым отстаивать и последнее героическое дело Белой армии – Перекоп. На Перекопе полегло огромное количество и тех и других. Белым пришлось отступить: тот же Хлудов говорит – “из Сиваша-то воду угнало, большевики как по паркету прошли; Георгий Победоносец смеется”.

Булгаков, может быть, резко отрицательно относится к Вениамину потому, что наблюдал в нём некоторую елейность, например, как это он обращается – “что Вы сказали, доблестный генерал?”

Почти однокашник Вениамина по Петербургской академии (на один год моложе) Тренев, отказавшийся от веры, порвавший с Церковью и записавшийся в воинствующие атеисты и автор своего лучшего произведения (язык не поворачивается назвать его шедевром) “Любовь Яровая”.

Эпоха та же самая, что и “Бег”, и тоже в драматической форме.

Вениамин сумел понять, что обеспечивает успех Красной армии – не преимущество в численности войск, да ещё и набранных насильственной мобилизацией под пистолетом; не преимущество вооружения, хотя и это тоже было; успех Красной армии обеспечивается каким-то глубоким подспудным, сначала чутьем, а потом и убеждением народа, что обратного хода нет, что дело белых безнадежное.

Поэтому когда Вениамин крестьянина, который подвозил его на лошадке спросил – “Давай теперь, ведь прошло 4-е года революции, вспомним – может, при царе-то лучше было?” Тот как-то пожал плечами, и ему было даже лень опровергать этот тезис, так как – прошлогодний снег. Мечтать о “златоглавой” могли только посетители болящей старицы, а народ в своей массе уже чувствовал, что колесо истории повернулось необратимо. И чт? удивительно – все были готовы к страданиям (у Шмелева наблюдается что-то иное), а так, люди наиболее трезвые знали, что времена ждут лихие, но неизбежные, и надо их претерпеть. Поэтому возница-то и говорит Вениамину – “что ж теперь поделаешь! Вот я смотрю на все, да и думаю, вся премудростью сотворил еси, Господи”.

Этого глубокого, тайного и мудрого нейтралитета народной массы наши писатели наблюсти почти не смогли, за малым исключением. Например, Шолохов. Когда баба прогоняет бывших белых, ставших партизанами (и за нею все), то она их спрашивает, – а вы кто такие? А перед этим еще одна спрашивает – вы за правду, а мыла вы нам привезли, жить-то как? У вас остались ваша горстка, ваша кучка и обреченная на полное уничтожение – вот что.

И уже не было пафоса борьбы, не было пафоса последней пяди, а скорее, русский народ как бы встал в строй за патриархом Тихоном и его слова принял в сердце как его кровь, как исповедание свое глубинное – “Умереть ныне не мудрено, а вот надо научиться, как жить в новых условиях”.

Народ, понимая всё, постепенно приноравливается, обживается (у Солженицына – русский человек обживётся и в смертной камере, так как знает, что необязательно еще расстреляют, хотя и в камеру смертников посадили) и готовиться к неизбежности перемен. Поэтому, как при сильном растяжении линии фронта, обоз отрывается, то есть, народ или крестьянская масса оказывается в отрыве.

Ничего этого или подобного у Тренева нет и быть не может; он даже, казалось бы, очень выгодную ситуацию, когда любящие друг друга супруги оказываются по разные стороны баррикад, воспользоваться ей не сумел. Остаются только две-три удачные реплики вроде Максима Горностаева: “пустите, пустите Дуньку в Европу”.

Конечно, довольно характерна фигура Павлы Пановой: когда она прощается с Любовью Яровой и говорит: “ненавистны мне, прежде всего, ваши глаза, серые от вековой злобы, и мысли убогие”. С этим обличением погружается на корабль, чтобы ехать, куда придется.

Хорошо дан жест Врангеля, когда он на свой личный корабль приглашает еще тех, кто захочет, но в ответ ему были только слёзы и молчанье. Следовательно, остались только те, кто по доброй воле.

Когда пришли красные войска, то оказалось, что сражаться не с кем; поэтому последний корпус белых, который в панике не пошел в Керчь на приготовленные корабли, а пытался погрузиться в Феодосии (а там погрузка на корабли шла по спискам), был уничтожен до последнего человека.

Армия Фрунзе, выполнив задание по освобождению Крыма, ушла, а на место Фрунзе и Троцкого пришли Бэла Кун и Землячка (настоящая фамилия Самойлович – белорусская еврейка). Именно о них написаны “Окаянные дни” и, особенно, “Солнце мёртвых”. (Кун и Землячка ходят с открытой кобурой и расстреливают на месте и, причем, без всякой причины).

Позднее, уцелевший Волошин напишет: “При добродушии русского народа, при сказочном терпении мужика никто не делал более кровавой и страшной революции, чем мы”. Над Крымом взошло “солнце мёртвых”, действительно взошло и это не был пафос борьбы, это не был даже карательный пафос; это был пафос вымаривания.

Пафос вымаривания был сформулирован Лениным с самого начала и особенно он известен по его инструкции 1922 года, что нужно подавить с такой жестокостью, чтобы они не забыли в течение нескольких десятилетий.

Как пишет Бунин в “Окаянных днях”, вспомнив повесть Леонида Андреева “О семи повешенных” – “Семь повешенных легко себе представить, а представьте семьсот повешенных, а представьте семь тысяч повешенных в ряд”. И предел прочности пройден, начинает действовать закон больших чисел, если семь тысяч повешенных, то одним больше одним меньше – уже не принципиально. Это и есть определение геноцида.

Геноцид – это и есть закон больших чисел в кровопролитии, и цель его - не подавление сопротивления, а создание такого менталитета, чтобы люди ещё несколько десятилетий не смели поднять голову.

Свидетельство Шмелёва. О чём пишет Иван Сергеевич Шмелёв? Что он пишет? (Когда Шмелёв ринулся в Москву и спросил – за что расстреляли моего сына? Ему сказали – “да успокойтесь Вы, в Крыму была такая каша”). Заваренная каша продолжается, но ужас, о котором пишет Шмелёв, касается не расстрелов, расстрелы уже прошли (кровавая баня уже затоплена); дальше начинаются будни, но будни такие, что лучше бы солнце не всходило.

Люди, которые только в школе проходили Священное Писание, здесь открывают Апокалипсис и находят там место: “горы, покрыйте ны, камения падите на ны”, то есть начинают мыслить в терминах Откровения Иоанна Богослова.

Действительно протрубили трубы ангелов (Откр.9.6).

⁶В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них.

Здесь Шмелёв пишет о людях, от которых смерть убегает, а они ее зовут. Прежде всего в Крыму был организован искусственный голод: людям не дали даже посеять хлеб, потому что неизвестно где и чья земля, но митинги продолжались, и ораторы на митингах обещали, что хлеб привезут с большой земли на аэропланах.

Люди, которые всё же склонны надеяться на лучшее, начинают вслед за крикунами на трибунах покрикивать уже со своего места – “вот это власть”. Когда один из них умирает с голоду, то его спрашивают – “а что ж еропланы-то?” “А, говорит, не с руки с еропланами: тут море, тут горы – опасаются летать”.

Ленин через некоторое время напишет, что главное тайное орудие – общая трудовая повинность. А пока ещё трудиться не на чем: нет заводов, фабрик. И в сады, которые всё равно плодоносят, - туда нанимают детей на уборку урожая и платят пол бутылки крымского вина и 400 грамм хлеба.

Затем начинается травля, но уже взаимная – нужно остаток народа стравить друг с другом. Всё сначала начинается с пустяка – приходят еще фрунзенские красноармейцы в имение генерала Синявина. В виноградниках работает обыкновенный садовник (наймит): наймита не трогают, а генерала расстреливают.

Люди, которые считались православными, и раз год в армии полагалось говеть, в глубоком смысле безбожники. Даже перед смертью генералу Синявину не приходит в голову перекреститься, его идол – это его сад, и он просит разрешения проститься с его любимой грушей, которая только первый раз дала цвет.

Один из красноармейцев выдрал эту грушу с корнем, после чего около этой груши был расстрелян и генерал. Павлинов, которые были в имении, ощипали и зажарили. Пир был, сказано.

Потом в дело вступают штатские, и начинается грабеж населения – называется это все “конфискация излишков”. Берут всё: одежду, мебель и так далее (даже банки с вареньем считаются излишком).

Как люди теряют честность? Все начинается с малого. Например, какой-то татарин берет уроки русского языка и должен был заплатить учительнице орехами, но не платит ничего, так как знает, что ему ничего не будет. Затем начинается воровство друг у друга. Приводится сюжет, как одна семья с трудом содержала корову (по имени Тамарка) и ее воруют. Корову ворует семья, которая просила милостыню и тем и жила, а тут – сынишка объелся требухи и умер; потом умрет и отец семейства.

Описывается и “зажиточная” семья – у них есть козел и несколько уток: уток украдут и украдут и козла. Когда этот потерявший человеческое и христианское подобие человек, укравший козла, приходит попросить милостыню и, в то же время, разъяснить, что де это не я, это рок такой над нами, то эта не прощающая старушка дает ему ломоть хлеба. Но дает ломоть не с жалостью, а с проклятьем: вот, говорит, нате из жалости дам хлебца.

Шмелев вводит в ткань повествования свой рефрен – я видел солнце мертвых: люди, все отданы в костлявые лапы смерти; солнце всходит, но всходит для мертвых.

По жанру – это чрезмерно разросшийся очерк, но в этом очерке есть одна подспудная струна, а именно, что речь здесь идет о безбожниках, так как все возгласы типа – на каком же свете это все делается?

А что говорит Евангелие? Послание к Рим.8.35.

³⁵ Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? как написано:

³⁶ за Тебя умерщвляют нас всякий день, считают нас за овец, обреченных на заклание (Пс.43.23).

³⁷ Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас.

В очерке представлены люди, забывшие “Возлюбившего нас”; и даже когда их вопрошают (ясно же, что дни-то последние) и тоже им напоминают – зачем вам христианское погребение, ведь все же химия, доктор? А тот ничего не может найти, как только сказать, что “ведь и эстетика что-то значит”.

В сущности, крещение, венчание, отпевание, то есть этот псевдо церковный обиход, когда в церковь приходят только три раза (третий раз ногами вперед) – это все были привычные условия жизни, приправленные кое-какой эстетикой.

Сам Шмелев: у него берут подписку, что он не будет распродавать свою домашнюю библиотеку, так как она пригодится рабочим и крестьянам. Согласие он дает, но пытается разъяснить, что “у меня здесь Евангелие и три моих книги”: возражение не принимают. Шмелев приходит домой и говорит – “я ведь и тебя предал, маленькое Евангелие”: ему было бы легче положить его с собой в гроб, чем если бы им воспользовались эти люди.

Любви к врагам здесь, конечно, быть не может. То, что есть у Силуана Афонского, – это такая высота христианского сознания, до которой надо еще идти и идти.

Происходят другие вещи. Кроме этого унылого ожидания смерти, существует постепенно вовлекающая людей в свой оборот, некоторая равнодушная злоба. Поэтому когда умирает вор чужих коров, то остальные, “ждущие своей очереди”, говорят – “вот, наелись чужой коровятины и подохли”.

Более того, люди, которые, казалось бы, сохранили человеческий облик, лишены надежды, а в безнадежности все равно погибают. Представлен серьезный профессор и, притом, из крестьян, занимающийся собиранием библиографии по Ломоносову; но он ходит просить на кухни, и ему там немного дают супу, а хлеба нет: инструкция Ленина – хлебная карточка. В конце концов, он надоедает кухаркам и они побили его до смерти.

Люди живут воспоминанием о прежней жизни. Наконец, становится ясно, что ад начинается на земле и душа перегорает в пламени собственных страстей, а потом ад реальный будет просто продолжением этого пламени.

Из этого ада Шмелев убежит. Розанов писал еще задолго до революции – “так бежать бы и реветь, как зарезанная корова”. Примерно с таким воем убежит Шмелев и убежит даже с небольшой хитростью: выхлопочет себе заграничную командировку, а оттуда напишет своему благодетелю, что “я думаю, что Вы меня поймете”.

Для того, чтобы остаться жить, надо было остаться с чем-то. Были люди, которые остались с чем-то, но даже по ним очень видно, в каких обстоятельствах оказались люди. Правящий архиерей Таврический Димитрий Абашидзе отказался от эмиграции. Ещё точнее, в 1919 году он уже достиг “других берегов” - вдруг опомнился, что он бросил паству и немедленно вернулся назад в свои архиерейские покои. Это было так внезапно, что даже в архиерейском справочнике Мануила Лемешевского этого эпизода нет; то есть, он не стал достоянием церковной гласности. А когда армия Врангеля и временный Синод при Врангеле уехал на берега Босфора, а Димитрий Абашидзе остался, то к нему пришли трое в кожаных куртках. Он схватился за дуло одного маузера, упер его к себе в грудь (он был маленького роста) и закричал – “ну, стреляйте, стреляйте”.

Кожаные куртки поспешили уйти и больше на архиерейскую квартиру не приходили. Но архиепископ Димитрий понимает, что с этими новыми властями работать он не сможет и пишет прошение патриарху Тихону об уходе на покой^[212]. Димитрий дождался своего преемника, сдал ему дела, переехал в Киев и в Киевских пещерах принял схиму с именем Антония (в честь Антония Печерского).

Антония Абашидзе не трогали (скончался в 1943 году), но не тронули его по личному приказу Сталина. Антоний в Киеве еще и старчествовал и все об этом знали; жил в частном доме за высоким забором и никого не благословлял на тайную эмиграцию - благословлял на тайное монашество. (Перекрести, говорит, ложкой тарелку и вкушай себе с Богом, если в столовой обедаешь).

Крым на многие десятилетия останется в русском менталитете как символ не просто политой кровью, а пропитанной кровью земли, которую лучше бы засыпало камнями и покрыли горы.

Лекция №15 (№50).

Москва – Петроград, годы 1920-1922. Конец “серебряного века”.

1. Характеристики Серебряного века.

2. Марина Цветаева перед отъездом: 1911-1922 годы.

3. 1922 год: одних выслать, других вернуть.

4. Смертный приговор “режиму” – антиутопия Замятина “Мы”.

Что такое “серебряный век”? В отличие от “золотого” (пушкинского),^[213] “серебряный век” определяется как век так называемого “нового искусства” (но с тех пор было столько всякой новизны!). Предтечей “серебряного века” был Владимир Соловьёв, который скончался в 1900-м году. Всплеск так называемого нового искусства начинается в 1900-е годы, но это – по-прежнему символизм.

Блок в 1910 году в статье “На смерть Комиссаржевской” писал о том, чт? такое новое искусство – “Искусства не нового не бывает, искусства вне символизма в настоящее время не существует. Символизм есть синоним художника”.

Теперь, когда прошло 100 лет и оглядываясь назад, можно сказать, что начало XX-го века было веком художественных поисков; это было исповедание самодовлеющего “чистого искусства”.

“Чистого” в отличие от искусства “присяжного”, прогрессивного или реакционного, но в той или иной мере, выполняющего определённый социальный заказ. А вот художник свободный, Художник с большой буквы, как раз по верованию серебряного века, есть в то же время и пророк. Как писал Максимилиан Волошин – “толпе, движущейся в истории, неведом замысел пьесы-трагедии, а Художнику (с большой буквы) дано в него (в этот замысел трагедии) проникать”. Но проникать он должен не на будущее (не будущее проницать – там легко и ошибиться? как видно у Есенина в его “Инонии”), а проникать смысл настоящего.

Но, таким образом, в условиях тоталитарного режима уже установившегося и победившего вольно или не вольно, художник становится социальным соперником государственной идеологии, кто бы ни был ее носителем. В качестве такого социального соперника он объявляется уголовным преступником (это тоже оборот Волошина) и подлежит уничтожению, притом с той интенсивностью и яростью, с которой настоящие уголовные преступники в условиях тоталитарного режима уж никак не уничтожаются.

Именно поэтому великий поэт, лицо серебряного века, Александр Блок с установлением тоталитарного режима прекращает писать и через некоторое время умирает с голоду.

Два примера – где-то положительных, а где-то отрицательных. Имя Ивана Шмелёва известно (его иногда в изданиях Сретенского монастыря именуют “одним из лучших писателей серебряного века”). До революции Иван Шмелёв к серебряному веку не имел ни малейшего отношения, так как это был такой маленький-маленький писатель в духе литературных передвижников; он примыкал к горьковской группе журнала “Знание” и писал в лучшем случае сценарии типа “Человек из ресторана” (в спектакле играл ведущий актёр Михаил Чехов). В эмиграции к серебряному веку Иван Шмелёв принадлежал ещё меньше, тем более, что его последний всплеск литературного дарования всё-таки принадлежит 1930-1947 годам, когда он медленно-медленно, но верно, пишет сначала “Богомолье”, потом и “Лето Господне”. Шмелёв 20-х годов, то есть Шмелёв “Путей небесных” – это графоман. Но его вопль (плачь) “Солнце мёртвых” был именно воплем за всю страну и в этом отношении и в этом произведении он оказывается Художником с большой буквы, то есть тем художником, через плач которого впоследствии страна и народ ее осознает себя. И это же в явном виде выражено у Анны Ахматовой в “Реквиеме”:

А если заткнут мой измученный рот,

Которым кричит стомиллионный народ,

Так пусть и они поминают меня

В канун моего поминального дня.

А если когда-нибудь в этой стране.

Воздвигнуть задумают памятник мне…

В той или иной мере человек может не во всю свою литературную деятельность быть Художником с большой буквы, а только в какой-то определённый период, когда Господу благоугодно бывает избрать именно его.

Блок умирает 7 августа 1921 года, в церковный день, где целая плеяда святых, как бы не выявленных, то есть прославленных в Греческой Церкви, но утерянных в русских святцах. То есть, нечто подспудное. Блок умер как христианин, но Россия об этом не догадывается; и, в частности, на смерть Блока выступают две плакальщицы: Марина Цветаева и Анна Ахматова (гораздо меньше).

Марина Цветаева в роли плакальщицы Блока оказалась гораздо раньше, ещё в 1916 году, и тогда она уже оплакивала смерть Блока, хотя до смерти оставалось пять лет и полтора года до революции. Стихи 1916 года имеют такой налёт, а иногда и прямую печать хлыстовщины, то есть у неё в качестве хлыстовского христа как раз Блок-то и выступает. Поэтому (и это тоже жизненное пророчество, то есть в детстве Цветаева была любимицей тарусских хлыстов и для неё это как было, так и осталось) когда она пишет:

Ты проходишь на запад солнца

………………………………….

Я на душу твою не зарюсь!

Нерушима твоя стезя.

В руку, бледную от лобзаний,

Не вобью своего гвоздя.

И по имени не окликну,

И руками не потянусь.

К восковому святому лику

Только издали поклонюсь.

И, под медленным снегом стоя,

Упаду на колени в снег,

И во имя твоё святое

Поцелую вечерний снег -

Там, где поступью величавой

Ты прошел в гробовой тиши,

Свете тихий - святыя славы –

Вседержитель моей души.

Стихотворение кончается прямо из Вечерни церковной – “Свете тихий святые славы, пришедше на запад Солнца, видевше свет вечерний” и так далее.

Когда смерть Блока, так сказать, ею заранее обыгранная, стала фактом, то на 9-й день Цветаева разрождается вторым малым циклом стихов. Впоследствии эти два цикла были объединены ее, так сказать, наследницами, то есть Ариадной Эфрон (дочь) и Анной Саакянц (исследовательница), как “Стихи к Блоку”.

Из откликов на смерть, то есть, уже идёт плачь по мёртвому.

Други его, не тревожьте его!

Слуги его, не тревожьте его!

Было так ясно на лике его:

Царство моё не от мира сего.

Вещие вьюги кружили вдоль жил,

Плечи сутулые гнулись от крыл,

В певчую прорезь, в запекшийся пыл -

Лебедем душу свою упустил!

Падай же, падай же, тяжкая медь,

Крылья изведали право: лететь!

Губы, кричавшие слово: ответь! -

Знают, что этого нет – умереть!

Зори пьет, море пьёт - в полную сыть

Бражничает. – Панихид не служить!

У навсегда Повелевшего – быть! -

Хлеба достанет его накормить!

Последняя строка совершенно соответствует действительности. Блок умер от голодной подагры (она же - дистрофия) на почве трёхлетнего голодания, то есть, попросту говоря, умер с голоду.

Цветаева дважды возвращается к этому вопросу: кроме этих строк, он задан в ее очерке^[214] “Пленный дух” (об Андрее Белом), где она приводит (фактически) выступление Андрея Белого в каком-то писательском собрании. От него ждали каких-то литературных воспоминаний, поскольку они с Блоком были друзья первой молодости, а он вышел и заорал на всю эту самую советскую элиту, что – “с голоду, с голоду, с голоду! - голодная подагра (как бывает и сытая) – душевная астма”.

Дальше он (А. Белый) заявил, что “у меня нет комнаты, а я вижу здесь же в зале дармоедов, паразитов (а это уже новая советская элита – В.Е.), у которых по две, по три комнаты, под различными предлогами, по предлогу на комнату. И, вообще, я буду кричать, пока меня не услышат” - и дальше, конечно, с юродством, что “вы здесь дармоеды и паразиты, а я – пролетариат”. (Сам факт не оставляет никаких сомнений – эта самая обласканная в 80-м году Надежда Павлович, которую, можно сказать, вытащили из нафталина, - она только пыталась оспорить всё, но к этому времени она была уже довольно сильно опозоренная).

Во всяком случае, что касается надгробного плача Цветаевой (15 августа, 9-й день), то она позднее начала писать стихи на его смерть, пожалуй, более церковные – в ней произошел существенный сдвиг в сторону благочестия. До этого она пускалась на разные выверты, в том числе, и насчёт переселения душ: она недаром считала себя ученицей Максимилиана Волошина, с этой его антропософией. Знаменитое стихотворение

Без зова, без слова, -

Как кровельщик падает с крыш.

А может быть, снова

Пришел, - в колыбели лежишь?

Горишь и не меркнешь,

Светильник немногих недель…

Какая из смертных

Качает твою колыбель?

Стихи прекрасные, но читать их нужно, как выражался Ходасевич, в некотором духовном и идейном скафандре: тогда литературные красоты стихотворения пройдут для вас безнаказанно.

Последнее стихотворение Цветаевой, посвященное Блоку, – это 2 декабря 1921 года.

Так, Господи! И мой обол^[215]

Прими на утвержденье храма.

И свой любовный произвол

Пою - моей отчизны рану.

Не скаредника ржавый ларь –

Гранит, коленами протёртый!

Всем отданы герой и царь!

Всем - праведник певец - и мертвый.

Днепром, разламывая лёд,

Гробовым не смущаясь тёсом,

Русь Пасхою к тебе плывёт,

Разливом тысячеголосым.

Так, сердце, плачь и славословь!

Пусть вопль твой - тысяча который? -

Ревнует смертная любовь,

Другая радуется хору.

Если бы не вторая строфа – “Не скаредника ржавый ларь гранит, коленами протёртый” – это рака с мощами и ступени к этой раке, - то стихотворение великолепно.

Анна Ахматова написала стихотворение послабее – “А Смоленская нынче именинница” (белые стихи), которое заканчиваются так:

Принесли мы Смоленской заступнице,

Принесли Пресвятой Богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее,

Александра – лебедя чистого.

Блок был похоронен рядом с тёткой на Смоленском кладбище и в день Смоленской Божией Матери, то есть 10 августа (н.ст.). Потом, в 30-х годах, в годовщину, его прах был перенесён на литературные подмостки Волкова кладбища, но “блоковская дорожка” на Смоленском кладбище существует до сих пор, и неугасимые свечи горят, и цветы люди приносят.

И знаменитое стихотворение Волошина из “России распятой”

С каждым днём всё диче и всё глуше

Мертвенная цепенеет ночь.

Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит -

Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Это стихотворение дано, как память Блока и Гумилёва, так как Гумилёв осенью 1921 года был расстрелян. Но, думаю, что лучше всех об этом пишет его ученица Ирина Одоевцева (“На берегах Невы”), притом уже с оглядкой, будучи уже пережившей и переговорившей с людьми. Вдобавок, она имела случай обнаружить в ящике стола Гумилёва какие-то прокламации к Кронштадскому мятежу (у нее была привычка лазить в чужие столы, если этот ящик не заперт). Она, кстати, оказалась очень вовремя свидетельницей и начала уговаривать Гумилёва, что, мол, у Вас и Лёвушка, и Леночка, и Анна Николаевна (вторая жена) и, вообще, нужно себя поберечь. Гумилёв сказал, что он уж постарается себя поберечь.

При обыске у Гумилева нашли деньги, собранные на Кронштадский мятеж, и ещё что-то, но главное, что допрашивал его Роман Якобсон – тот самый “Ромка Якобсон”, который у Маяковского: “Товарищу Нессе – пароходу и человеку”.

Этот Ромка Якобсон цитировал стихи Гумилёва и всячески вкрадывался в доверие, а сам Гумилёв, чт? очень характерно, на допросах представлял себя монархистом гораздо больше, чем он на самом деле был (то есть, как бы специально нарывался на расстрел, каковой и не замедлил).

Начиная с 1917 года начинает развиваться младшее поколение символистов, среди каковых как раз Марина Цветаева; и ей принадлежат весьма значительные строки, которые предстоит вспомнить народу спустя несколько десятилетий. Ее стихи на отречение и отвержение царя в основном известны:

Помянет потомство

Ещё не раз

Византийское вероломство

Ваших ясных глаз.

Ваши судьи - гроза и вал:

Царь! Не люди - Вас Бог взыскал.

Но нынче Пасха

По всей стране

Не видьте красных

Знамён во сне.

Царь! Потомки

И предки – сон!

Есть котомка,

Коль отнят трон.

Насчёт “византийского вероломства” у неё есть неожиданный, спустя десятилетия, единомышленник – Солженицын. В своём Вермонте, когда Солженицын писал “Две революции” (примерно 1984 год), он, натягивая параллели между Людовиком XVI и Николаем II, обращает внимание на то, что своим отречением и Людовик XVI предал кучку верных ему швейцарцев; и Николай предал обыкновенные, воюющие на фронтах войска, которые ему присягали и которые о Временном правительстве не слыхали (во всяком случае, про византийское вероломство тогда многие засвидетельствовали).

Розанов в “Апокалипсисе нашего времени” пишет о том, чт?, собственно, произошло: “ну, была в России оппозиция; ну, царь скапризничал; но когда же не было в России оппозиции и когда же царь не капризничал?” И, наконец, на 2 марта пришлась средокрестная неделя; то есть, стихи Цветаевой были написаны в конце апреля на Светлую седмицу 1917 года. И, конечно, то, что “есть котомка, коль отнят трон” – это тоже пророчество. Потом, в 20-х годах, существовал целый фольклор о том, что они не были расстреляны и что царь ходит где-то с котомкой и что царь даже принял монашество (иеромонах Николай), а некоторые называли и монашеское имя наследника – иеродьякон Нестор.

Стихи “На свержение царя” и гласная молитва об упокоении – это всё за Цветаевой было зафиксировано, зарегистрировано, но дальше не пошло. Видимо, чудачества большой поэтессы не показались Советской власти опасными.

Цветаева в 30-х годах создает удивительную летопись революционной Москвы 20-го – начало 22-го года: в прозе, “Повесть о Сонечке”. В повести описаны события, когда Цветаева, проводив мужа на фронт, приехала в Москву и до самого отъезда – 11 мая 1922 года она выезжает (накануне к ней приходит прощаться Павел Антокольский).

Из трёх героев два имени хорошо известны: это актёр Юрий Завадский, поэт Антокольский и Владимир Алексеев, который бросил вторую студию МХАТ^[216], чтобы пробраться на фронт в Белую армию, где и пропал без вести где-то в 1920 году.

В повести названы совершенно реальные имена, то есть Вахтанг Леванович Мчеделов, Софья Евгеньевна Голидей и Алексей Александрович Стахович – брат известного государственного деятеля Михаила Александровича Стаховича.

Что касается Алексея Алексеевича Стаховича, то в “Театральном романе” Булгакова Комаровский Бионкур – это как раз не кто иной, как Алексей Стахович, действительно отказавшийся от карьеры гвардейского офицера и поступивший во вторую студию МХАТ, и даже не актёром, а как бы воспитателем актерского юношества. У Булгакова есть фраза, что “он учил манерам”; но учил не только манерам, а учил он, по-настоящему, внешнему обиходу, через который должен воспитываться внутренний обиход; внутреннее, так сказать, с помощью внешнего, то есть, воспитывается внутреннее лицо человека.

В 1920 году Стахович кончает жизнь самоубийством; и стихи на смерть Стаховича Марины Цветаевой – это, пожалуй, исповедание, в котором ясно, почему она уезжает из Советской России. Стихи заканчиваются словами:

Вы не вышли к черни с хлебом-солью,

И скрестились - от дворянской скуки -

В чёрном царстве трудовых мозолей

Ваши восхитительные руки.

Не надо думать, что Цветаева презирает трудовые мозоли, вовсе нет. Но она тогда же замечает, что трудовые мозоли нам, побежденным, были “в любовь навязаны”.

Та же самая тенденция указана и в “Солнце мёртвых” Шмелёва. В “Солнце мёртвых” выступает новый советский деятель перед собранием интеллигенции и говорит, что “если вы свои мозги нам не раскроете, то мы их раскрои?м”.

То есть, надо было бы подождать, пока мы сами полюбим, а если вы добиваетесь любви пытками и застенками, то уж не прогневайтесь.

Вторая половина 1920 года у Цветаевой от голода умирает ее второй ребёнок, Ирина; старшую звали Ариадной, младшую Ириной (именины в один день). Цветаева, живя в Москве, не порывала с Церковью (дочери тоже были воцерковлены); посещали службы патриарха Тихона – патриарх Тихон был для них символом света и надежды.

Цветаевой посоветовали отдать обоих детей (голодных, громадные очереди за пшеном, картошки нет, сахару нет) по путёвке в Крылатское, где всё-таки кормили, но то ли было поздно, то ли там не было настоящего медицинского ухода для голодных, и младшая умерла с голоду.

Ее стихи “На смерть ребёнка” – “две руки легко опущены” тоже принадлежат к сокровищнице русской поэзии.

Но обеими – зажатыми –

Яростными - как могла! -

Старшую у тьмы выхватывая,

Младшей не уберегла.

Две руки – ласкать-разглаживать

Нежные головки пышные.

Две руки - и вот одна из них

За ночь оказалась лишняя.

Светлая - на шейке тоненькой –

Одуванчик на стебле!

Мной ещё совсем не понято,

Что дитя моё в земле.

Изумительно написал Розанов в “Опавших листьях”, что “вот у меня (в горе) текут слезы; но каким-то внутренним безошибочным чутьем я знаю, что они текут “музыкально”, хоть записывай. И я, конечно, “записываю”; и так предаю свою боль”. (“Опавшие листья”, короб 2-й).

Подобный феномен, подобное явление будет отслеживать Пильняк в своём рассказе “О том, как создаются рассказы”. Пильняк, поживши на востоке, говорит, что в Японии есть бог Лиса – бог хитрости и коварства, и в кого вселяется этот бог – род того человека проклят. Заканчивается тем, что этот бог хитрости и коварства – это писательский бог, писательский, так сказать, кумир.

Цветаева именно в это время после смерти дочери - и в стихах и в письме к Вере Звягинцевой - всё склоняет на все лады своё материнское горе и, вспоминая Розанова, - “лучше бы она забыла, где чернильница” (“Опавшие листья”, короб 1-й).

Итак, тоталитарный режим потихоньку избавляется от своих социальных соперников; то есть, кто-то умирает, кто-то замолкает или становится труднодоступным, как Волошин в Крыму, кто-то уезжает за границу и возвращается перекрашенным, как Илья Эренбург, кого-то расстреливают (по тогдашней терминологии, “направляют в штаб Духонина”), кого-то высылают из России.

Этот знаменитый акт высылки в 1922 году инакомыслящих: из Петербурга направляются два парохода и через Балтийское море всех выбрасывают на обще-европейскую свалку и затем, меньшая партия высылается и в 1923 году.

Мысль о высылке инакомыслящих приписывают Крупской; и эта мысль заключалась в том, чтобы разбавить монархическое ядро Белой армии и, главное, заставить всю толщу эмиграции забродить: чтобы эмиграция забродила и чтобы она вся рассеялась на множество соперничающихся направлений. Сам Врангель, как писал Вениамин Федченков, не был особенно монархичен. Поэтому только по глупости мог предположить Вениамин Федченков, что их (инакомыслящих) высылали за религиозность.

Сменовеховское течение состояло из эмигрантов, бежавших стихийно в 1918-1920 годах, но вернувшихся в 1922 году; а тут, наоборот, в 1922-1923 году высланы и это не просто эмигрантская волна, а государственный акт. Возвращались люди, пересмотревшие свои позиции; а высылаются без права возвращения те, кому надлежит вспучить, так сказать, эмигрантскую массу.

Высланы были Бердяев и Булгаков, которые были когда-то философами марксистского толка; затем, идеологические соперники Розанова 1912-1916 годов Мякотин, Пошехонов, Айхенвальд. Айхенвальд – это тот, который написал “Убивающего Авеля” в оправдание Савинкова (Ропшина)^[217]. Кроме таких явных левых, как Пошехонов, выслали и кое-кого из начинающих Степуна, Семёна Людвиговича Франка и некоторых других. Хотя Сергей Булгаков - автор покаянного обращения 1920 года, в том числе и в убийстве царя, надеяться, что он вступит в Высший монархический совет.

За границу специально отправили большую группу людей, которым предстояло стать сначала носителями особого мнения, а потом, в качестве дрожжей, так сказать, проквасить весь пласт эмиграции, чтобы в ней пошли пузыри. Поэтому был выслан Пётр Иванов, уехал бывший толстовец Трегубов Иван Васильевич (он появится потом в прозе Иоанна Шаховского в “Белой Церкви”).

Получилось, что одним камнем и двух воробьёв убивают, то есть уже арестовывали Бердяева и он резким выступлением с отповедью коммунизма доказал у Дзержинского, что это дело тупиковое и что он его разделять не сможет; а в то же время за границей он остается всегда в оппозиции и, тем более, ко всяким монархическим тенденциям.

В 1922 году после высылки пишет свою антисоветскую антиутопию Евгений Замятин – роман “Мы”. В это же время он пишет несколько острых памфлетов на новый советский расклад. Например, что вначале было объединение лысых и даже Троцкого обрили, а потом к Ленину приходит объединение дураков и говорят, что ты теперь дураком становись сам, потому мы все дураки, а ты что же один умный – нет, шалишь, давай с нами.

Идёт оболванивание и стрижка под тоталитарность. В конце концов, задача такова, чтобы каждую особь лишить всех признаков индивидуальности, начиная с одежды: все носят какие-то мешки серого цвета с дырами для рук и головы. Притом, у них нет имён: они идут как имена машин – буква и цифра. Героиню зовут И330; но герой пытается звать ее хотя бы без цифры, а только буквой звать. Затем, все маршируют, их выборы и голосование происходят единым махом. Наконец, у них есть “благодетель”, по сократовски лысый, то есть явно – Ленин, и есть “хранители” – это разветвленная система выслеживания, доноса и осведомления. Семьи нет, так как так называемое размножение и воспроизведение централизовано и детей могут иметь только те, у кого неукоризненная родословная и здоровье, но детей немедленно у родителей отнимают и воспитывает их только правительство (всё прямо по Энгельсу).

За несанкционированное рождение ребёнка полагается “машина благодетеля”. Машина благодетеля – это аннигиляция, после которой остается жидкость и свет, то есть это даже не казнь, так как нет тела (нечего хоронить).

У героя, чтобы привести его к общему знаменателю, что-то вырезают из головы, так что мозг теряет свою индивидуальность – герой превращается в робота.

Но в этом антиутопическом тоталитарном режиме происходит восстание, где восставшие взрывают часть стены (государство окружено стеной); благодетеля арестовать не удаётся, начинаются какие-то противоречия в стане восставших и восстание быстро подавляется (И330 – одна из активных участниц восстания; как сказал бы Тургенев, что И330 – это явно фигура хищного типа.).

В романе тоже описан узаконенный блуд, поскольку для санкционированных половых отношений достаточно одной особи мужского пола записаться на другую особь женского пола (или наоборот) и как только всё зарегистрировано, то и заключался брак.

Антиутопия очень похожа на реальную советскую действительность. Когда расстреляли жену Поскрёбышева, начальника личного секретариата Сталина, то ему не стали предоставлять возможность искать себе новую подругу жизни, а его расписали в его отсутствие с новой женой. Когда она вышла ему открывать (красивая молодая женщина, как ему и обещал товарищ Сталин) и он, опешивши, спросил – кто Вы? Она ответила: Ваша жена - и предъявила ему паспорт со штампом.

В антиутопии Замятина, после заключения брака, человеку выдавался розовый талон, по которому человек получал ещё и право на шторы, то есть на задёрнутые занавески, потому что во всех остальных случаях никаких занавесок быть не должно: всё должно быть раскрыто как на витрине.

Диалог благодетеля с героем тоже любопытен – он разговаривает с героем как отец. Спрашивает – а сколько Вам лет? 32. А Вы, говорит, наивны ровно в половину, как 16-летний. Неужели Вы не понимаете, что никакой любви И330 к вам не было, Вас просто использовали как строителя “Интеграла”?

Поразительно, но и такую тактику применяли большевики. Например, к владельцу фабрики Красная Пресня ещё до революции подсунули коммунисточку, то есть как некую советскую Есфирь.

Антиутопия Замятина “Мы”, пожалуй, дополнительный сюжет. “Повесть о Сонечке” М. Цветаевой - это тоже летопись и летопись доброжелательного свидетеля, даже по отношению к этим новым (в будёновках); но про нее было сказано, что “может быть, она и прекрасная, эта новая молодежь, но победителям с побежденными делать нечего”.

Здесь происходит некое внутренне отъединение, как раз по которому впоследствии образуется внутренняя эмиграция; и ее собственность – это подпольная литература. Например, почти весь Булгаков принадлежал к подпольной литературе.

После смерти младшей дочери во второй половине 1920 года Марина Цветаева, получив извещение от мужа, что он находится в Праге, подает заявление о выезде за границу - именно к мужу, для воссоединения семьи.

По Советским законам такое заявление было безумным, так как жен белых офицеров немедленно арестовывали и отправляли на Соловки или в “штаб Духонина”. Но в данном случае заявление было рассмотрено и оно оказалось у самого Чичерина – наркома иностранных дел.

Разрешение на выезд, которое было получено Цветаевой в апреле 1922 года, было глубоко государственный акт. То есть, это тот же самый акт высылки, только на несколько недель раньше.

Цветаеву отправляют за границу, потому что всем ясно, что она там окажется тоже таким будораживающим фактором. Как только было принято решение, что Цветаева уезжает, так в апреле 1922 года её сажают на усиленный государственный паёк. Всё это делается не только для укрепления здоровья Цветаевой и ее дочери, но и в качестве кукиша всей эмиграции – привести ее (то есть, дочь) толстую из “голодной России”. (Это была проба на будущую роль и надо было хорошо прорепетировать).

Цветаевой дурную помощь оказала литературщина. Например, когда она говорила дочери – “Аля, ешь, и без фокусов, знай: это я тебя выбрала, а Ириной пожертвовала”. И в этом нет ничего удивительного. У Цветаевой есть “Сказка матери”, которую она ещё в детстве рассказала матери и где уже есть все такие психологические моменты. Сказка заключается в том, что у матери-вдовы две дочери и нее влюбляется разбойник, убивший их отца. Когда она отказывается выйти за него замуж, то он говорит – выбирай: или ту или эту, кого мне убить? Говорит – лучше убей нас всех троих. Нет – это слишком дешево, мне надо чтобы ты мучилась, что вот эту выбрала, а той пожертвовала.

В сказке хороший конец – вмешивается Промысел Божий: мать зажигает две свечи и которая раньше потухнет или раньше догорит, ту дочь, кого свеча поставлена, и убить – свечи не сгорают совсем (свечи горят, не сгорая). Разбойник уходит в пещеру для покаяния. (Страшные сказки, как выражалась сама Цветаева, – иначе сказка не сказка и услада не услада).

Тема, что “вот эту выбрала, а той пожертвовала” – эта тема старая; вступает в силу так называемая литературщина, когда человек живёт воображением, когда воображения оказываются реальней реальной жизни - это та самая ситуация, на которую указывает представитель того же поколения, архимандрит Софроний Сахаров.

Софроний Сахаров после пройденного искуса, где-то в 1948 году, смог засвидетельствовать, что воображение – это область духовная, наша общая с демонами. Если мы этого не понимаем, то и сама литература будет не понятна.

Серебряный век ознаменован вскрытием подспудных течений, которые его в своё время образовали.

Лекция №16 (№51).

После серебряного века. Начало “советской литературы”.

1. “Место расчистить”^[218]. Речь Андрея Белого около Дворца искусств^[219] (август-сентябрь 1921 года).

2. Расклад тоталитарного режима: “признанные поэты” – кем, как и в чём это выражается. Горький, Маяковский, Есенин, Пастернак и Александр Блок. Поэты и меценаты “верхушки”.

3. Две стороны медали: отповедь Михаила Булгакова (“Театральный роман”) и повесть о загубленных талантах^[220]. Пильняк (Вогау)^[221]: “Человеческий ветер” и “Рождение человека”.

У Тургенева Павел Петрович говорит – ну что же разрушать, ведь надо же и созидать, а Базаров отвечает – “А это не наше дело, наше дело место расчистить”. Собственно “расчистка места” произошла к 1922 году: высылка философов, кое-каких поэтов, кое-каких писателей; фактически, это и был первый государственный культурный шаг Советской власти, так как некоторые аресты или, как тогда говорили, “отправка в штаб Духонина” – это ещё не было государственным шагом, это был так называемый “самогон крови”, как написано у Волошина; но сам Волошин был свободен писать свою “Россию распятую”; был свободен писать свою “Бойню” и так далее; Бунин писал “Окаянные дни” - и никто их не искал и нигде эти произведения не служили каким-либо копроматом.

Как только прошла расчистка места, так именно на это место стали “набирать” и именно со специально заданной целью, чтобы не было пустоты. Стремление заполнить пустоту, надо отдать справедливость, было довольно быстро отслежено Андреем Белым. Поэтому речь Андрея Белого около Дворца искусств – это, собственно, целый набор, не очень даже грамматически выдержанный, но это – целый набор словесных пощёчин.

“Ваша множественность, заселённость этой черной дыры мелочью, мелкой черной мелочью, меленькой, меленькой, меленькой (это – первое, то есть заселенность черной дыры мелочью).

Второе – это “блохи в опустелом доме, из которого хозяева выехали на лето. А хозяева (подымая палец и медленно его устремляя в землю и следя за ним и заставляя всех следить) – выехали! Выбыли”. И ещё: “ничего, разродившееся” (ничего разродившееся во множественность).

Третье. “Русская литература была чьим-то даром (то есть, Божьим даром - В.Е.), но (палец к губам, таинственно) не осталось ничего; одно “ничего” осталось, поселилось. Но это ещё не вся беда, совсем не беда, когда одно ничего – оно ничего, само ничего, беда, когда – множественность.

Вот этот смешок: пришел – смешок, протанцевал на тонких ножках – смешок и от всего осталось – хи. От всего осталось не ничего, а хи-хи”.

Четвёртое. На “тонких ножках блошки и как они колются, язвят, как они неуязвимы, как вы неуязвимы, господа, в своём ничевошестве. На краю чёрной дыры, проваленной дыры, где погребена русская литература (таинственно) и ещё кое-что … на спичечных ножках ничевошки; а детки ваши будут – ничевошеньки”.

Андрей Белый в своей речи около Дворца искусств как бы обращается к одной литературной группе, которую звали условно “ничевоки”; но этих литературных групп тогда было множество. И Андрей Белый обращается ко вновь пришедшим, к тем, которые сейчас места займут, к новой литературе – к новорожденной советской литературе, которая называется “ничего, разродившееся”. (Цветаева присутствовала на этой речи – увидела толпу и подумала, что дают воблу, так как шел ещё “военный коммунизм” и воблу давали по ведомствам).

Это обмельчание, обмеление, измельчание было предсказано. В своё время, когда Розанов писал ещё только 1-ый короб “Опавших листьев”, он как раз поднял вопрос о том, что литература не только русская, но и мировая очень долго, хотя и без всяких оснований, претендовала на роль учителя жизни; Розанов писал, что, конечно, это было обольщение, но пока писали Гете и Шиллер, о конце этого обольщения нечего было и думать. А вот в конце XIX-го века, когда литература стала размениваться на газетные подвалы, когда появились “Копейка”, “Новости дня” и всякие разные газеты с последними страницами и с подвалами и, естественно, “подвальная” литература.

“Новости дня” знамениты, главным образом, тем, что однажды ещё при жизни Александра III, то есть до 1894 года, в газете был напечатан анекдот о солнечном затмении. Публика приняла этот анекдот как пророчество и приписала его Иоанну Кронштадскому, потому что кому же пророчествовать, как не ему.

Вот Розанов и пишет: “Гуще идите, “Копейка”, “Новости дня” и другие, – прекрасное обольщение кончилось; это – литература мусорная (потому что несвежая газета сразу же превращается в мусор)”. Как напишет Цветаева за границей

От вчерашних правд

В доме - смрад и хлам.

Даже самый прах

Подари ветрам!

Литература становится множественной, но цена её - ноль.

Нечто подобное напишет и Булгаков в “Театральном романе”: Максудов, пережив свои приключения в эпоху гражданской войны, осел в Москве; служил в газете “Гудок” и, написав свой первый роман и напечатав его в единственном частном журнале “Родина”, попадает в литературный мир, где и выступает “то, что осталось от русской литературы”. Измаил Александрович Бондаревский, конечно же, – Алексей Николаевич Толстой, который рассказывает про Париж; светлокудрый Лесосеков - уж одна фамилия чего стоит; а это – Леонид Леонов; Ликопастов – это Слёзкин, который сейчас уже никому не известен.

Но важно другое; окунувшись в этот новый околосоветский литературный мир, Максудов пишет с глубокой иронией (это то, что впоследствии стало называться “редуцированный смех”^[222], чувствуется, что ещё по старой памяти проступает старая терминология, но производит она впечатление комическое.

“Ужасное сознание, что ничего я не извлек из книг самых наилучших писателей, путей? так сказать? не обнаружил, огней впереди не увидал и всё мне опостылело”.

Советская власть начинает выполнять наскоро сколоченную культурную программу. Но представители власти – все были интеллигенты или полуинтеллигенты, и как бы они ни отрекались от старого мира, они несли его в себе. И этот старый мир - он в них бродил, что бы они ни заявляли. Поэтому никак они не могли отрешиться от того, что нужен союз писателей, что писателей должно быть много, чтобы они удовлетворяли культурным потребностям вновь созданного общества (если этих потребностей нет, то их нужно вколачивать). Затем (а это уж совсем – менталитет интеллигента!) каждый крупный советский вождь обязательно должен иметь своего писателя (первый вождь, который обошелся без писателя, был Черненко).

Ленин взял себе Горького, потому что он к литературе был глубоко равнодушен; читать он ее не мог, так как, даже учась в гимназии, не прочел ни одной книги; если Ленин читал сцену охоты в эпопее “Война и мир”, так сцена охоты была во всех хрестоматиях.

Ленин взял Горького, потому что он уже был “буревестником революции”, потому что они уже были лично знакомы с 1905 года, потому что над Горьким всё-таки гремела всеевропейская слава; какого качества – это уже другое дело, но всё-таки и Ромен Роллан и все громко-громко за него выступали (за границей до 1928 года Ходасевич свидетельствует, что слава у Горького была настоящая).

Владимир Маяковский - поэт Дзержинского. Сергей Есенин – поэт Троцкого (впрочем, например, Флоренский преподавал Троцкому ангеологию!).

Все советское руководство несло в себе элементы русской культуры; а Троцкому, конечно, прежде всего, не хотелось смешиваться с толпой, с вульгарщиной, так сказать, поэтому он и изучал ангеологию. Так же и с Есениным – Троцкий любил лирических поэтов. Один из номеров журнала “Огонек” за 1925 год весь посвящен Троцкому и Есенину: фотография Есенина – в гробе, мать, которая пугливо озирается на фотоаппарат; большой некролог; и есть некролог Троцкого, где он называет Есенина не только гражданином Советского Союза, но и гражданином Лирики (Лирики с большой буквы, то есть как бы страны Лирики).

Именно поэтому Есенину разрешено жениться на иностранке, разрешены разъезды по всей Европе и Америке – скандальное свадебное путешествие, закончившееся разводом. И после этого Есенин как ни в чём не бывало возвращается обратно. Поэтому и Маяковский тоже катался вполне спокойно, куда хотел.

Пастернак Борис Леонидович достается Бухарину, то есть “вождю второго разбора” в то время, но который был, так сказать, перспективным; поэтому ему и разрешили иметь своего поэта. Хотя у Пастернака родители были эмигранты. Но он мог постоянно с ними встречаться и встречаться с другими эмигрантами, и это всё тоже без последствий.

Блок. Блока очень хотел себе Анатолий Васильевич Луначарский, но Блок предпочел умереть с голоду – Луначарского Блок не воспринимал на дух. Даже Каменев, кум Блока, по своим внешним проявлениям гораздо приличней. Жена Каменева Ольга Давыдовна (или Давидовна), родная сестра Троцкого, - она хоть не ходила в краденых бриллиантах, а жена Луначарского ходила.

Но даже Есенин не посвящал своих стихов Троцкому. Но советские руководители того времени были люди не совсем безвкусные, даже ценили скромность (Горький о Ленине написал только некролог); Маяковский писал всякие песнопения, но чтобы прямо стихи Феликсу Дзержинскому – не было, хотя упоминал его, но упоминал и Сталина (безвкусица пришла потом в поздне-сталинские времена).

Своих поэтов могли иметь руководители, так сказать, определенного ранга; а которые ещё “не достигли”, то они иметь своего поэта не могли. Поэтому только в 1925 году и только после смерти Ленина Сталин пригласил троих из этой пятерки (Блок к тому времени уже умер), то есть Есенина, Маяковского и Пастернака, говорил с ними на разные общие темы, о переводах грузинских поэтов (Пастернак потом станет самым крупным переводчиком грузинской поэзии), но это была, конечно же, “проба на роль”.

Примерно начиная с 1923 года и по 1926 год включительно – становление новой советской литературы; эти же годы совпадают и со временем расцвета НЭПа: в 1925 году отменен сухой закон, который был введен в 1914 году. Первая водка называлась “рыковка”, так как Каменев освободил должность председателя Совнаркома, а Рыков стал его председателем.

Как учит нас народная мудрость – говори на волка, говори и по волку. Все эти поэты и писатели были не самозванцы, это были (кроме Горького, который был сильно раздут впоследствии), загубленные таланты. Например, даже Маяковский, который всё-таки уже набил оскомину на зубах бедных советских школьников, до революции писал настоящие стихи. Если посмотреть на пролог к поэме “Война и мир”:

Хорошо вам – мёртвые сраму не имут,

Злобу к умершим убийцам туши!

Очистительнейшей влагой вымыт

Грех отлетевшей души.

Хорошо вам, а мне сквозь строй, сквозь грохот

Как пронести любовь к живому?

Отступлюсь и последней любовишки кроха

Навеки канет в дымный омут.

……………………………………..

Что им, вернувшимся, печали ваши?

Что им каких-то стихов бахрома?

Им на паре б деревяшек

День кое как похромать.

Сегодня ликую - Не разбрызгав, душу живую,

Сумел донесть.

Единственной человечий-

Средь воя, средь визга

Голос подъемлю днесь.

А там расстреливайте, вяжите к столбу.

Я ль изменюсь в лице?

Хотите- туза нацеплю на лбу,

Чтоб ярче горела цель?

Маяковского дореволюционного советская педагогика старалась не внедрять. Недаром Блок о дореволюционном Маяковском сказал, хотя и скупую похвалу, но ведь Блок вообще был скуп на похвалы.

Это - по сравнению с тем, чту Блок писал о Бунине (кстати говоря, поэзия Бунина не выдерживает критики, так как она явно подражательна – это явно перепевы Надсона); как напишет Блок во второй о Бунине критической статье; там в одном стихотворении Бунин называет Каина братом; так Блок и пишет, что “если он не совсем погряз в гордости и в самомнении своего брата Каина, то должен признать, что книгу он написал плохую и вульгарную”. На долю Бунина остаётся подражание, если не Надсону, то Брюсову и даже Городецкому, который принадлежал тому же поколению.

Только после смерти Маяковского товарищ Сталин заявил, что он “остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи” (Пастернак по этому поводу в дневнике напишет, что, “слава Богу, что объявили Маяковского, я всё боялся, что объявят меня”). Наступили времена, когда лучших поэтов начали объявлять; и это никак не относилось к популярности и менее всего относилось к раскупаемости книг, это не относилось ни к каким читательским восторгам. А просто объявлено – вот кто заявлен, тот и будет.

Впоследствии, в конце 50-х годов, уже при Хрущеве, Борис Леонидович, переживший всех, напишет:

Кому быть живым и хвалимым,

Кто должен быть мёртв и хулим,

Известно у нас подхалимам

Влиятельным- только одним.

Не знал бы никто, может статься,

В почете ли Пушкин, иль нет, -

Без докторских их диссертаций,

На всё проливающих свет.

Но Блок, слава Богу, иная,

По счастью, иная статья -

Он к нам не спускался с Синая,

Нас не принимал в сыновья.

Православный не по программе

И вечный вне школ и систем,

Он не изготовлен руками

И нам не навязан никем.

“Не изготовлен руками” … А кто же изготовлен руками? – Конечно, идол! Здесь у Пастернака явная агиографическая аллюзия, отсылка к житиям перво-христианских святых: “идолы глухие т немые, изготовленные человеческими руками”. (Действительно, начиная с 1928-1929 годов Сталин явно займётся кумиро-творчеством, а другие вожди, помельче, примут от него эстафету и будут эту деятельность продолжать. Очередным кумиром окажется и Твардовский, в поздне-сталинские и хрущевские времена; и даже закон Твардовского – ведь это была, пусть слабая, но попытка сопротивления, неприятия, отказа от пьедестала).

Когда Бунин пишет о Маяковском в “Окаянных днях”, то непонятно, кто противней: Маяковский ли, при его полной невоспитанности, что он подсел к чужим людям и стал есть из их тарелок и пить из их бокалов; или Бунин в своей брюзгливой ненависти, которая прыщет из него. Поэтому Маяковский его тут же и спрашивает – Вы меня сильно ненавидите? И тот отвечает, подчеркнуто, что, мол, “нет – это было бы много чести”.

Да и за границей, хотя Бунин и написал – если серьёзно! - всего несколько рассказов (“Холодная осень”, “Три рубля”), но ходил, по выражению Цветаевой, торжественно, “нёс себя как на блюде” и говорил, что он “писатель русской земли”. Были, конечно, у него и повести (российские – “Суходол”, “Хорошая жизнь”), которые и обеспечивали ему, пусть второго ряда, но значительное литературное имя.

Нобелевскую премию Бунину дали по совокупности трудов, даже Борис Зайцев за границей оказался значительнее, хотя до революции Зайцев, наоборот, был просто графоман. Достаточно раскрыть его “Голубую звезду” – читать это нельзя.

“Повесть о загубленных талантах”.

Загубить, по-настоящему, не удалось только Пастернака. Вообще, люди, которые соглашаются ходить на поводке у власти, то есть отказываются от Божьего дара свободы, - они постепенно лишаются таланта.

В конце концов, писателей, которые в “Театральном романе” “на коне”, то есть в 1925-1926 годов, в 1937-1938 годах всех благополучно расстреляют и расстреляют их - за ненадобностью. А пока они должны чем-то заполнить вот эту образовавшуюся пустоту. В это время их всех печатают.

“Человеческий ветер” и “Рождение человека” Пильняка. Чувствуется, что это писатель старой школы; у него всё-таки до некоторого времени еще был свой голос.

Сюжет “Человеческого ветра”. Сюжет начинается где-то в 1901 году и кончается где-то в 1921 году, то есть действие короткого рассказа происходит в течение двадцати лет; и пишет он об одном человеке. “Человеческий ветер” – это бытие той прослойки из четырнадцати классов, которая служила прослойкой между народом и эшелоном власти.

Во всяком случае, эта прослойка – это тот самый разночинец, которого не допускают до управления страной, и он, если не уходит в революцию (это – благодатный, так сказать, маточный раствор для кристаллизации будущих революционеров), то он уходит в частную жизнь.

Пильняк рассматривает тот случай, когда человек уходит в частную жизнь. В начале – это любовь, притом любовь с розовыми закатами, золотистыми солнечными утрами; это лермонтовский пейзаж, буквально

Когда росой обрызганный, душистый,

Румяным вечером иль утра в час златой

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой.

Дальше вслед за этим наступает законный брак, то есть, это не тургеневский герой, это, во всяком случае комильфо – порядочный человек. В рассказе подчеркнуто, что это – человек рядовой и поэтому его зовут Иван Иванович Иванов. Первенца называют в честь него Иваном; а потом в жизни случается разлом, как у многих: как у Блока, как у Герцена и так далее, но только без интеллигентской чепухи. То есть, он обнаруживает на полу какую-то бумажку, которая оказалась неотправленной прелюбодейной запиской, потому что любовной запиской ее назвать нельзя.

Написано там буквально следующее: “Николай! Это наваждение, но я не могу иначе, приходи в такое-то время, когда мужа не будет дома”.

Видимо, она приготовила эту записку, но потеряла. Когда жена возвращается домой, то оказывается, что муж сидит за ее письменным столом и то комкает, то разглаживает эту бумажонку, а когда она приходит, то читает ей ее по складам. “Ни-ко-лай! Это на-важ-де-ние, но я не мо-гу иначе”.

Жена пробует просить прощения, но у нее это выходит как-то сипло – одним кашлем; но всё же напоминает мужу, что де у нас же сын, и тут он делает непоправимую ошибку, сбиваясь на дешевый каламбур – у нас же-ребенок, вот я и не хочу, чтобы к тебе ходили жеребцы.

После этого глаза у нее высыхают, она ему отпускает единственное слово – “негодяй”, берёт ребенка и уходит. На следующий день он получает от нее вежливую записку, уже на Вы – “Иван Иванович, будьте добры”, - чтобы он с какой-то кухаркой отобрал ее и детские вещи. Иван Иванович трясущимися руками отбирает ее и детские вещи и пишет сопроводительное письмо, где зовет её вернуться. Разумеется, она не вернулась и через некоторое время начинает мыкаться: оказывается, что у того любителя какая-то червоточина в генетике и у них рождается больной ребенок. Рождается мальчик, которого в честь отца называют Николаем и которому бывший любовник даже имени своего не дает.

Позднее своего законного сына от первого мужа она сплавляет кому-то из родных мужа. Младший сын некоторое время остается при ней и в 1918 году она его сплавляет в советский приют, а сама умирает от тифа (зовут ее Елена и всегдашнее обращение - Алёнушка), который гулял тогда по России до самого НЭПа (с 1919-го по начало 1923 года).

Подросший старший сын написал отцу; отец ответил восторженным письмом, измена даже не вспоминается. Это восторженное письмо старший брат пересылает в приют своему младшему единоутробному брату, и тот замечтал об отце, потому что своего родного отца он даже и не помнит. С братом он был знаком в основном только по переписке и, несмотря на все болезни, младший брат оказался человечески талантлив: он обладал талантом усматривать в жизни ее подноготную, ее подоплёку, ее изнанку и для описания этой изнанки находить настоящие нужные слова.

Наконец, они договорились (для отца время исчисляется тем, что скапливаются окурки в специальном месте кабинета, потому что на самом деле, если где-то там происходит революция – она его не касается) съехаться; и когда явился младший сын Николай Иванов и объявил, что – “папа, я – Ваш сын Николай”, Иван Иванович опять сбивается на дешевую реплику и, внимательно пройдя глазами по его лицу и фигуре, говорит, что – “я не знаю, с кем приспала Вас Ваша матушка”.

Тот уходит, старший брат находит его в гостинице, и для человека, к которому они приехали, находится только одно раздельно произнесенное слово – не-го-дяй.

Итак. Видно, что Пильняк - это писатель со своим голосом и со своими задачами, это писатель о человеке. В этом смысле рассказ “Рождение человека” пожалуй, даже более характерен, как документ эпохи.

Дело там в том, что героиня – бывшая оголтелая советская женщина, у неё вначале нет даже имени – она “прокурор Антонова”.

В качестве прокурора Антоновой, разумеется, замужем она быть не может (это мешает ее прокурорским делам), но у нее время от времени были любители. С таким одним любителем, которых у нее достаточное число, она проворонила время для аборта, и у неё беременность шесть месяцев. Когда она сообщает, что у них будет ребенок, то тот предложил ей всё-таки сделать аборт – она его прогнала. Берет трехмесячный отпуск в санаторий, где встретила первого человека, который ее полюбил и притом полюбил именно за то, что она ходит с животом (до этого у него был другой опыт). Поэтому когда он встречает бабу с животом, то они узнают друг друга и у обоих просыпаются личные имена: Иван да Марья.

Дальше вступает в действие ее дневник, начиная с того, как он везет ее в родильный дом. И говорит – “первый раз за всю жизнь я почувствовала мужскую руку, которая гладила меня по шапочке”. В родильном доме оказалось, что это – единственное место, где нет революции: там сидит “степенный дед”, который уже привычный к родам, который спокойно говорит, который, если мужчина приводит женщину, то это может быть только муж, и он им говорит, что “жену посадите на скамеечку”, что “сейчас доктор возьмет ее в смотровую” и так далее.

Потом он сидит в её квартире и читает книги о младенчестве, которые она накупила; носит ей продукты; и, наконец, присылает ей письмо, где предложение сформулировано так: - “я напрашиваюсь в отцы к Вашему ребенку, и у меня есть ещё старушка мать, она будет помогать Вам”.

Она его предложение принимает, потому что слишком непохоже то, что наступило, на все, что ей доставалось перед этим пережить.

Рассказ называется “Рождение человека” – это о них обо всех, обо всех трёх: человек рождается в нормальном родильном доме; и в этой бывшей особи женского пола (помесь Органчика из Салтыкова-Щедрина и Землячки, которая ходила с расстегнутой кобурой) - в ней, в этой особи, проявляется человек. Засвидетельствовано это тем, что она сжигает все свои старые дневники, а последний, начиная с путешествия в родильный дом, переписывает в венецианскую тетрадь; и это становится ее человеческим документом. Пробуждается человек и в этом красноармейце, который перед тем женился без всякой любви на “осколке прошлого” - только потому, что как бы для контраста со своим прошлым; в нём тоже просыпается человек; человек именно в том, что он сидит в ее квартире без сна и всю ночь читает книги о младенчестве, то есть, он готовился быть человеком и даже отцом.

Этим рассказ заканчивается. Понятно, чту после этого может произойти с таким писателем – в сущности, он живет старым багажом, как бы “остатками” - как говорят люди, пережившие тяжелую операцию, что “теперь надо жить остатками здоровья”. Он и живет как бы остатками менталитета, остатками образования, остатками привычки мыслить, потому что, уже прирученный он будет писать то, что просится на пародию пера Михаила Булгакова. Во всяком случае, эта писательская судьба далеко не единична: это судьба Клыкова, который когда-то входил в группу Клюев – Есенин – Городецкий (в 1937 году расстреляли); это судьба самого Пильняка; и это – судьба еще многих и многих имен, которые сложились до революции. В эти 20-е они послужили затычкой для “чёрной проваленной дыры”, а потом, когда подросло новое поколение, заполняющее союз писателей, то они за ненадобностью были убраны.

Уровень писателей будет падать, но как выражался товарищ Сталин – других писателей ЦК Вам предоставить не может (это в ответ на доклад Ставского в 1938 году, второго секретаря СП СССР).

После войны эти прирученные и водимые на поводке будут приучаться уже, так сказать, гавкать и себя отстаивать. Одно из последних произведений Константина Симонова – это 1973 года предисловие к однотомнику Булгакова: “Белая гвардия”, “Театральный роман” и “Мастер и Маргарита”. В этом предисловии он напишет, что – “ту были попытки преуменьшать его значение, ту были попытки преувеличивать его значение и противопоставлять всей остальной литературе, а на самом деле он занимает свое место в том великом, что мы называем “советской литературой””.

Советская литература никогда не то что великой, а даже крупной не стала и не станет, но она, и это главное, перестала быть духовным вождем. И здесь вспомним Петра Иванова в “Тайне святых”, где он в апокалиптической главе (“Дело десяти царей”) на это указывает.

В Откровении (гл. 17-18) в стране “десяти царей, которые имеют одни мысли” (Апок.17,12-13), то есть единую идеологию, сказано – “и не будет тебе никакого художника и никакого художества, и шума от жерновов уже не слышно будет в тебе” (Апок.18,22).

Действительно, никакого художника и никакого художества и никакой философии, никакой свободной мысли в этой стране уже не будет.

Начиная примерно с 1967 года, начнётся расслоение; а пока, во все сталинские и во все хрущевские времена писатели – это те, которые либо служат верой и правдой, либо те, которые, отслуживши, уничтожаются. И это как раз и есть “советская литература” в ее кондовом, беспримесном, монолитном варианте^[223].

“И не будет в тебе никакого художника и никакого художества и шума от жерновов уже не будет слышно в тебе”.

В результате, на русской земле человек перестал быть смущаем и увлекаем обольщениями высокой культуры.

Розанов ведь так и пророчил – “пока писали Гёте и Шиллер, о конце литературной эпохи было думать невозможно”. Но вот пошел положительный процесс – обольщение кончилось. То, о чём пишет Булгаков, что “никаких путей я не обнаружил и никаких огней не усмотрел” – это как раз то, к чему я веду: “манящие огни” погасли, потому что они всё равно мелькали над болотами (манящие огни – ложные, и они погасли); потому что эти “маяки” к спасению не приводили. Затем, соблазны и обольщения высокой культуры оказались упразднены и уже никого не обольщали, в путеводные звезды они не годились.

Тургеневский Базаров, например, который утверждал, что “надо расчистить место”, в этом понимал мало, так как пока человек завлечён обольщеньями высокой культуры, он в ней живёт; он живёт не реальной жизнью, а литературными переживаниями.

В 40-е - 50-е годы XIX-го века мы видели, как формируется этот социальный тип “книжного человека”; а теперь книжный человек умирает от бескормицы, и, наконец, возникает просто человек. Примерно к 1930-му году, когда одни уехали, другие попрятались, а большинство умерло и, вообще, горизонт исчез, а в качестве официальной идеологии всовывают то, что не переваривается – только такие люди, ограбленные, воистину нищие духом, только они начинают ждать любимого и любящего Христа.

Лекция №17 (№52).

Последний НЭП. “Эйфория” советской литературы и конец эйфории.

1. Что такое Союз Писателей? Его организация, “цели и задачи”.

2. Советская действительность и НЭП; тактика подкармливания и приручения. Московские главы “Мастера и Маргариты”.

3. Пятерка “придворных писателей”. Ее дальнейшее существование.

4. Загадка возвращения Горького (1928-1929 годы). Загадка “самоубийства” Маяковского (30 апреля 1930 года).

Союз Советских Писателей (ССП) называется у Михаила Булгакова МАССОЛИТ^[224], то есть массовый союз литераторов. Союз Писателей был организован в 1918 году летом (а не в 1934 году); и иногда утверждают, что организатором был Горький – это очень не точно.

На самом деле Всероссийский союз писателей был организован ещё в 1918 году и Горького туда пригласили; по уставу Союза требовалась рекомендация двух членов Союза - так рекомендацию Горькому дали Ю.К. Балтрушайтис и В.Ф. Ходасевич (осенью 1918 года). А в 1934 году был организован другой союз – Союз советских писателей (ССП), под жестким государственным контролем, и вот его-то организатором и считается Горький. А тот, первый, Союз давно уже был распущен – прекратил своё существование.

ССП – государственное дело; и оно было направлено на то, что нужно было избавиться от неисправимых индивидуалистов, тех, которых Блок когда-то назвал “носителями одиноких восторженных состояний”^[225]. Всех остальных, которых нельзя было, так сказать, “загнать в табун”, нужно было выслать. В принципе, Петр I делал то же самое: разве не он разделил все население страны на “регулярных” и “подлых”? Так вот, надо было этих, так называемых, “оставшихся” писателей записать (переписать) в регулярные, а для этого их надо было загнать в определенные организации: Дом писателей, Дом искусств, Всемирная литература.

Организатором “Всемирной литературы” был Горький, но только номинально, так как там работали Гржебин и Тихонов (он же Серебров).

Как же загнать? – прежде всего, голодом, то искусственным, то естественным. То же самое Ленин писал не только про писателей, но вообще про всех жителей страны, что вот наше главное оружие – хлебная карточка. Этой хлебной карточкой пользовались все: и Мандельштам, и Ирина Одоевцева, и до поры до времени Георгий Иванов. То есть, был устроен этакий лагерь. Впоследствии эти все принципы лагерной жизни, в том числе “бригадный подряд”, будут восприняты из этих первых лет Советской власти.

Кроме круговой поруки, она же “бригадный подряд”, кроме хлебной карточки, она же “котловка”, существовали еще два полулегальных способа выживания – это взятка и протекция.

Владислав Ходасевич, уже за границей, писал в “Некрополе” (“Город мертвых”), статья “Памяти Горького”: “Самого Горького осаждали посетители: по делам Дома искусств, Дома литераторов, Дома ученых, Всемирной литературы. Приходили литераторы и ученые, петербургские и приезжие, приходили рабочие и матросы просить защиты от Зиновьева – всесильного комиссара Северной области (включая Петербург – В.Е.). Приходили артисты, художники, спекулянты, бывшие сановники, великосветские дамы. У него просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, жиры, железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных. Словом, всё, чего нельзя было достать без протекции.

Горький выслушивал всех и писал бесчисленные рекомендательные письма. Только однажды я видел, как Горький отказал человеку в просьбе – это был клоун Дельвари, который просил Горького стать крестным отцом его будущего ребенка”.

Были, конечно, и взятки. Волошин писал, что как только большевики взяли власть, как тут же преобразовались в чиновников, притом сильно возросло по сравнению с дореволюционной порой взяточничество.

Весь 1919 год и весь 1920 год шла насильственная мобилизация в Красную армию (и не только по деревням, но и по городам), в которую чуть было не взяли и Ходасевича. Одна из врачебных комиссий, через которую проходили призываемые на фронт, брала взятки: нескольких врачей расстреляли, а людей, или освобождённых, направили на переосвидетельствование и новая комиссия признавала всех годными к строевой службе, не обращая внимания ни на что. Ходасевич с испугу лег в санаторий, но это не помогло – дали два дня, но он встретил Горького, который велел ему написать заявление и сам повез это заявление Ленину - Ходасевича отпустили. Горький посоветовал Ходасевичу переехать в Петербург, где мобилизация была менее интенсивная.

Людей, отказывавшихся служить в Красной армии, расстреливали. Например, родной брат патриарха Алексия I расстрелян в 1918 году; Анатолий Грандмезон, родной брат Евгении Леонидовны Четверухиной, тоже был расстрелян. Как сказал позднее Крыленко – “мы не шутки пришли играть”.

Таким образом, Союз Писателей создан в 1918 году, а в 1921 году Горький уехал за границу (членом Союза писателей была и Анастасия Цветаева, и ещё до отъезда Марины; а Марина уехала в мае 1922 года.). В результате, в стране к 1928 году действовали писатели либо прирученные, либо спрятавшиеся.

В стране вовсю процветал НЭП, который для тех, которые уехали за границу, был “последней мерзостью”. На самом деле НЭП был ещё и эйфорией. Без НЭПа (и тут Ленин прав) народ бы не выдержал; и, прежде всего, не выдержало бы так называемое общество: пока они все были в военном коммунизме во френчах и на голодных пайках, так на этом долго не протянешь. Но, ведь, зачем же тогда делалась революция – они же все хотели “пожить как богатые”. НЭП и дал возможность некоторым пожить как богатые. (Рекомендую прочитать две главы “Дело было в Грибоедове” и “Конец Грибоедова”. Обращает внимание тактика подкармливания – филеечка из рябчика, из дроздов, яйца кокотт с шампиньеновым пюре. Меню ресторанное – похлеще, чем кухня Шмелева).

К 1928 году Союз Писателей действует вовсю: фамилии поэтов и писателей – Павианов (то есть, происхождения от обезьяны), Богохульский, Иоган из Кронштадта, поэтесса Штурман Жорж (намёк на Жорж Санд). Союз Писателей работает вовсю: у всех членские билеты МАССОЛИТа (писательский городок Переделкино основан тогда же, в 20-е годы.).

Все, кто мог, разбились на две социальные группы. Одни ушли в глубокое подполье и там стали создавать подпольную литературу. К этой группе фактически принадлежал и Михаил Афанасьевич Булгаков, хотя его положение было особое. В подполье ушел Константин Вагинов.

Дорога из подполья была либо в ссылку, либо расстрел. В ссылке побывал и Лосев и Михаил Михайлович Бахтин. В “Козлиной песни” Вагинов описал Бахтина под фамилией Костя Ротиков, который исследовал поэмы о сифилисе разных писателей эпохи Возрождения.

Те, кто не в подполье, те – в Союзе Писателей. В Союзе Писателей, кроме тех которые вернулись в потоке сменовеховцев, состоят люди сдавшиеся. Не надо думать, что все стрижены под одну гребенку – там разные люди. Там такие люди как Корней Чуковский и Пастернак, тот же Алексей Толстой и Тихонов (он же Серебров), давно уже отстраненный от Всемирной литературы, которую он организовывал; в Союзе Писателей – Серафимович, автор “Железного потока” и так далее (то есть, это – младшие современники Блока).

В Союз Писателей не попал и отказался от него автор антиутопии “Мы” - Евгений Замятин; и в 1932 году был выслан, но тогда, когда были исчерпаны все остальные средства.

Характерен разговор Сталина с Булгаковым в 1928 году. Сталин предлагал Булгакову официальный отъезд, притом Булгаков был достаточно независимо настроен и поэтому никогда не называл его товарищем Сталиным – всегда по имени-отчеству.

Разговор Сталина невозможно спутать, он сказал – Не хотите ли Вы уехать совсем? Что, мы уж сильно Вам надоели? И услышал в ответ, что “я много думал об этом, Иосиф Виссарионович, (Булгаков был военным врачом в армии Врангеля, но отказался от эмиграции) и могу сказать, что русский писатель вне России жить не может”.

Сталин тоже хорошо отвечал, что - Вы правы, я тоже так думаю. А куда Вы хотите? Ну, в Художественный театр. Говорит (Булгаков) – Да я просился - не берут.

- А Вы подайте заявление, я думаю – оно будет удовлетворено.

Заявление и было удовлетворено; и важно то, что Булгаков тоже был подкармливаемым: ему платили особую зарплату и в МХТ и в Большом театре. Булгаков состоял в репертуарной комиссии Большого театра и составлял оперные сценарии и получал персональную зарплату.

Когда все определилось, то каждый человек встал перед выбором. Выбор, который однажды сделан, приходилось возобновлять опять – это именно как в русской пословице: коготок увяз, всей птичке пропасть.

Алексей Толстой так же, как в своё время (при Анне Иоановне) некоторые князья, вынужден был стать шутом – шутом Сталина: надо было приезжать, изображать пьяного, потом, обливаясь холодным потом, спрашивать себя – заметил или не заметил. Но перед смертью Алексей Толстой с трудом (умер в 1944 году), но всё же исповедался у Николая Ярушевича, будущего Крутицкого и Коломенского, и причастился.

Пятерка придворных писателей.

Горький был писателем Ленина; осенью 1921 года он выезжает за границу по совету Ленина и, притом, настоятельному совету. Официальная оппозиция в это время, в первые годы Советской власти, была немыслима, даже Ленин позволить себе держать ее не мог.

Отношения Горького с Зиновьевым все ухудшались, и Горькому велели выехать за границу “для поправки здоровья”. Здоровье у Горького было на самом деле хорошее, туберкулез, который у него возник в результате попытки самоубийства, был основательно залечен.

Горький сначала поехал в Германию, где встретился с Алексеем Толстым, который еще не стал сменовеховцем, и с Есениным, уже женатым на Айседоре Дункан, но не успевшим вернуться. Потом Горький из маленького германского городка Саарова переехал в Италию, где снял виллу в Сорренто – мыс Амальфи, юг Италии. Горький настолько был человеком легенды, что даже Бунин путал, где живет Горький: на Капри или в Сорренто.

Перед отъездом Горький брал благословение патриарха Тихона. Еще в конце 1918 года, сразу же после Поместного собора, Горький успел стать духовным чадом патриарха Тихона, и патриарх Тихон благословил Горького на отъезд за границу.

Встретить это можно только случайно: это есть в воспоминаниях Елены Сергеевны Булгаковой, тогда еще Неёловой, когда она со своим вторым женихом Шиловским пришли к патриарху, чтобы получить для нее законный развод. Вот она и вспоминает, что увидели там патриарха Тихона, который шел вместе с Горьким и что-то тихонько ему говорил.

Порядки были такие, что для написания некролога о Ленине Горькому надо было получить спецразрешение. Он его, конечно, получил, так как он был признанным поэтом Ленина.

Сергей Есенин – поэт Троцкого.

Самоубийство его в последнее время стали считать “сомнительным” (см. публикации П. Лухницкого в “Русском вестнике”) - предполагают, что он был повешен уже мертвым. Скажем прямо, версия эта вызывает большие сомнения, так как известное стихотворение “До свиданья, мой друг, до свиданья…” было написано заранее и передано самим Есениным лично в руки молодому поэту Вольфу Эрлиху (†1937) с просьбой “прочесть потом” - за день до самоубийства. Впоследствии на могиле Есенина произошло несколько самоубийств.

Я в свое время хорошо знала Екатерину Павловну Васильчикову, которая была очень хорошей знакомой Софьи Андреевны Толстой – последней незаконной жены Есенина. Попыток самоубийства перед этим у Есенина было несколько (об одной пишет и Надежда Волькин).

Маяковский – поэт Дзержинского. Дзержинский умер от разрыва сердца, но после скандала с Троцким. Отставка Дзержинского была согласована на самом верху. В это время наверху шла страшная рукопашная схватка между четырьмя вождями: Зиновьев – это еще и великий организатор и создатель Коминтерна и которого Сталин лукаво именовал после смерти Ленина вождем партии; Бухарин – автор “Азбуки коммунизма” (начинающий вождь и имевший придворным поэтом Пастернака); Троцкий – в это время еще военный министр и великий оратор; и победитель-кавказец генсек, который ничем не был знаменит и никому не был известен. (Каменева уже отвели, хотя он и был председателем Совета народных комиссаров, но его уже в 1925 году заменили на Рыкова).

Когда в 1921 – 1922 годах шло “распределение поэтов”, то Сталин на личного поэта ещё права не имел. 1926 год – платформа 46-ти и политическое падение Троцкого, то есть самоубийство Есенина произошло до политического падения Троцкого. А так называемое самоубийство Маяковского произошло на пять лет позднее смерти Дзержинского.

В 1926 году был убит Слащёв, который тоже много знал, так как в 1921 году шли оживленные переговоры о возвращении Слащёва и все эти переговоры курировал Дзержинский.

Горький на своей соррентийской вилле принимал всех. Туда приезжал Рыков, который за границей лечился от запоя; приезжал Соболь, советский критик, - лечиться от попытки самоубийства (потом был расстрелян).

Горького посещали все эмигранты, которые хотели его видеть. Более того, Анастасия Цветаева получила разрешение на поездку за границу для свидания с сестрой и вернулась (посажена она была после).

Всё это о чём-то говорит.

Отдельная фигура - Мария Федоровна Андреева, бывшая любовница Горького, брошенная им; вместо неё сначала он взял ее горничную Олимпиаду, а потом Марию Игнатьевну Бенкендорф, будущую по второму мужу Будберг^[226]. Так называемый секретарь Андреевой Крючков – это был агент ЧК.

В 1927 году после политического падения Троцкого вопрос о переезде Горького принципиально был решен, но ему об этом не сообщили. Из всего, что написано о Сталине, лучшее все же солженицынское “В круге первом”.

Сталин к сорока годам осуществил свои четыре главные силы (квадривиум). Первой его силой была “сила невысказанного решения”. “Ты уже принял решение, но чьей головы оно касается, тому человеку этого знать не надо; когда покатится голова, тогда и узнает”.

Да и сама баронесса Будберг купила себе право на выезд в Англию только ценой предательства.

Что касается техники переезда Горького, то всё повторяется. В 1924 году примерно так же был репатриирован Савинков-Ропшин, бывший “убивающий Авель”. Прежде всего надо было обработать его окружение: одних запугать, других перевербовать. Это было сделано. Затем надо было спокойно и уверенно начать обработку его самого. И где там благословение патриарха Тихона! Горького легко было купить, точнее, посадить в те самые тенёта лжи, которыми он окружил сам себя – ведь он весь был выдуманный, начиная с так называемой его чахотки, начиная со всей его так называемой “тяжелой биографии”. Горький с 1895 года – уже модный писатель, а в 1900-х годах – издатель очень богатого журнала “Знание”.

Да и для самого Горького его так называемая “биография”, наконец, стала идолом: даже когда его тянуло поступить по совести, приходилось отступать, а то, мол, “нельзя, биографию испортишь”.

После того, когда стало ясно, что человек сам надел на себя петлю, то что же мудрёного ее затянуть – достаточно было убедить, что главный писатель мирового пролетариата, “сокол и буревестник”, как же может оказаться в стороне от фундаментального строительства первого в мире социалистического государства, первой в мире социалистической литературы (это и были тенёта).

Но это было только начало, так как Горький был не такой уж дурак. Но его переездом товарищ Сталин руководил сам. Дальше надо было оглушить его звуками фанфар и одурить фимиамом лести.

В 1928 году был такой “товарищ Гронский” – главный редактор “Правды”; и он-то стал исполнителем, так сказать, сталинских указаний. Сталин, когда хотел, очень любил играть запанибрата, то есть они были на “ты”: ты - Иван и ты - Иосиф.

Всё по поводу Горького Сталин продумал сам: то, что Нижний Новгород должен был стать Горьким, – это тогда; то, что Тверская стала улицей Горького, чтобы Горький поехал прямо от Белорусского вокзала, тогдашнего Александровского, по “своей” улице; чтобы МХАТ был имени Горького; и это только самые крупные вещи, а сколько было еще и всяческих мелочей.

Когда Горький приехал, то ему немедленно предложили поездку на Беломорканал. Впоследствии людей “много знавших”, конечно, расстреляли: расстреляют Крючкова (так называемого секретаря Андреевой), расстреляют рядовых исполнителей (саму Андрееву поберегут).

Горький приехал с семьей. У него был от Екатерины Павловны сын Максим, который никогда нигде не работал (Виктор Шкловский прозвал его “советским принцем”); жена, так называемая “Тимоша”, Надежда Алексеевна Пешкова; и двое детей Марфа и Дарья, которые впоследствии работали в Институте мировой литературы на Поварской.

Надежда Пешкова почти сразу попала в содержанки к Ягоде и это тоже было согласовано на самом верху; ну а Максим, разумеется, запил – другого выхода он себе не предусмотрел. В 1934 году его продержали пьяного на морозе часа два, и он умер от воспаления легких.

Были написаны Кориным портрет Надежды Пешковой в черном платье и портрет самого Горького (1934 года).

Тактика прикармливания и вождения на поводке достигла виртуозного искусства на Маяковском. Маяковский не просто катался в Париж, в Париж и Есенин катался, но Маяковский умудрился в Парижй себе устроить роман с m-lle Яковлевой – дочерью эмигрантских родителей; сумел достать право на выезд для ее сестры. (По этой истории как раз видно, какие телята была наша эмиграция. Эта мадмуазель Яковлева собралась в Россию назад и речь для нее шла только: где венчаться, на рю Дарю или в Москве).

Последняя ее телеграмма, после возвращения Маяковского в Москву, такого содержания: - Если ты не можешь выехать для венчания в Париж, то я согласна приехать в Москву. Маяковский ответил: - Умоляю, не приезжай.

Сестра Маяковского Людмила Владимировна, которая совершенно безапелляционно утверждала, что ее брат убит, - убийцей называла Лилю Брик, (конечно, убивали не своими руками).

Все шло по инструкциям. Например, чтобы Маяковский в нужное время оказался дома; эта часть операции обеспечивала актриса Вероника Витольдовна Полонская.

В заявлении (“Завещании”) Маяковского эта женщина как-то удивительно помянута. “Товарищ правительство! Моя семья - это Лиля Брик, мать, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская, если ты устроишь им сносную жизнь, спасибо”. И дальше. “Начатое и неопубликованное отдайте Брикам – они разберутся”. (Завещание Маяковский написал в присутствии своих убийц. Маяковский знал, что иначе и мать и сестры исчезнут с лица земли).

Так называемое самоубийство Маяковского (30 апреля 1930 года) всё-таки прошло не без осложнений. Главное осложнение было в том, что успели вызвать настоящую прокуратуру, а в ней еще работали старые следователи. Более того, чего уж не понимал товарищ Сталин никогда – это архива. Например, получилось так, что в архиве остались страшные компрометирующие материалы. Например, заключение о вскрытии Ленина 1924 года, когда из головы потекла зеленая жижа, написанное Семашко; и вот следствие о самоубийстве Маяковского. В заключении написано, что пистолет был одного калибра, а пуля, извлеченная из тела, была от другого пистолета. Траектория пули тоже показывала, что так весьма не удобно стреляться.

Сталин опубликовал свое почти надгробное слово, почти эпитафию – “Маяковский был и остается талантливейшим поэтом нашей советской эпохи”.

В 1930 году абсолютно подпольно вышло стихотворение Мандельшама “Мы живем, под собою не чуя страны”.

Мандельштам, который уже давно перешел на нелегальное положение и поэтому на улице в сквере прочел Пастернаку эти строки, который запомнил их наизусть. Стихотворение начинается словами – “Мы живем, под собою не чуя страны” (как говорят – ног под собой не чувствуешь).

Мы живем, под собою не чуя страны

Наши речи за десять шагов не слышны.

А где хватит на пол-разговорца,

Там припомнят жестокого горца.

Рифма сквозная и, в том числе, там есть слова: Душегуба и мужикоборца. (“мужикоборец” – это относится уже к коллективизации, которая прошла в 1929 – 1930 году).

Итак, заметим, что в 20-х годах (при голоде, при этих домах искусств) - была всё-таки какая-то эйфория. Даже по воспоминаниям Ирины Одоевцевой (“На брегах Невы”) видно, что это всё с дружбой, с юмором, даже с каким-то товариществом, с какой-то взаимопомощью. Мандельштам был совершенно обескуражен отъездом за границу четы Иванова с Одоевцевой, потому что, говорит, ведь это ложь: вы доедете до границы, а там вас расстреляют. Это не сбылось, они благополучно переехали в Ригу, где отец Одоевцевой был довольно известный адвокат.

Но перед этим видно, как они мотаются в цирк, берут билеты без очереди, разыгрывают комиссаров – “как, мол, ваши лошадки, товарищ Троцкий шибко хвалил”. Чувствуется, что это всё – детские игрушки.

В 1930 году окончательно оборвалось детство этой полу-советской литературы; в 30-м году пришлось окончательно стать взрослыми людьми. До этого вся жизнь слагалась из каких-то анекдотических эпизодов, вроде того, как Пастернак давал социалистическое обязательство не разводиться со своей первой законной женой Евгенией Владимировной.

Евгения Владимировна приходит к секретарю райкома и объясняет, что “мой муж, правда, беспартийный, но за него может заступиться Луначарский, и он хочет от меня уходить, а у нас ребенок” (сын Евгений Борисович).

Пастернак получил приглашение в райком партии. Он, как послушный гражданин, явился; там ему предъявили заявление его жены и он тогда спросил – что же вы от меня хотите? Ему сказали, что он должен принять социалистическое обязательство, что семья ваша сохранится.

Пастернак был вынужден взять на себя такое социалистическое обязательство и держал его в течение пяти лет.

Даже в таких условиях человек живет - и приходится выживать. Но абсолютно взрослые люди должны были вспомнить почти народную песню, помещенную у Пушкина в “Капитанской дочке”, что “Умел ты воровать, умей ответ держать”.

Всем пришлось держать ответ. Пастернаку пришлось держать ответ в 1934 году по телефону: ему позвонил Сталин и спросил – Ты знаешь, кто такой Мандельштам? Пастернак заюлил – “конечно, он – большой поэт, но вот он академического толка, а у нас какой-то там модерн”.

Сталин слушал, слушал всю эту бодягу и наконец сказал – “плохие друзья у Мандельштама” и положил трубку.

Пастернак стал перезванивать, но секретарша неизменно отвечала, что товарищ Сталин занят. Тогда Пастернак бросился к бывшему своему покровителю, к Николаю Ивановичу Бухарину, но под тем уже горела земля.

Сталину было прекрасно известно о пастернаковской беготне, и на этот раз товарищ Сталин смягчился и немножко допустил Пастернака до второго разговора с собой, мягко пожурил его – дружбе надо быть верным.

Лекция №18 (№53).

Начало эмигрантской литературы: 1922 – 1928 годы.

1. Литература в эмиграции или эмиграция литературы? Проблема эмигрантского менталитета. Исповедь Шмелёва.

2. Ещё об эмигрантском менталитете. Ранне-эмигрантская эйфория.

3. Конец эйфории и начало серьёзности. Борис Зайцев, “Афон”. Его же "Спас на крови", неоконченная повесть.

4. Русская ностальгия. “Расстрел” Набокова.

Менталитет эмиграции и, вообще, та маточная среда, которая его порождает, как раз и складывается примерно в 1922 году, когда смешались разные пласты эмиграции, то есть, эвакуанты из Новороссийска 1919 года; эвакуанты из Крыма (глубокая осень 1920 года); отдельные выезженцы в течение 1921 года^[227] и, наконец, массовая высылка 1922 – 1923 годов.

Для русской литературы и, ещё шире, русского менталитета вообще характерно вполне определённое отношение к эмиграции, в том числе и политической.

Лучше всего это выражено у Достоевского в “Преступлении и наказании”; когда Порфирий уговаривает Раскольникова и на полу-шуточный, задорный вопрос его – “а ну как я убегу?” - отвечает – “Нет, не убежите. И чту в бегах? – в бегах трудно и гадко”. Это, между прочим, русское общество запомнило: в бегах трудно и гадко – это раз. И второе свидетельство, подобное ему и тоже в “Преступлении и наказании”, – “а Ваш ли там воздух?” Это второй вопрос – а Ваш ли там воздух? Именно касательно заграницы.

Зачем бегут? Если людей высылают, то это – совсем другой менталитет, это – совсем другое. А вот если они бегут сами! Здесь можно насчитать около пяти типов менталитета. В русском языке существует понятие “побега”: бегут из тюрьмы, бегут из ссылок. Но такой побег – это всегда продуманный акт, это как раз – акт политического эмигранта, когда человек бежит, имея в виду определенную деятельность, то есть, побег есть часть его политической деятельности. Для подавляющего большинства русской эмиграции это был “не тот случай”. Был, конечно, организован какой-то РОВС, ТРЕСТ у Кутепова, но это всё – нужды ради, чтобы чем-то заняться. А ближе к тому, как в рассказе “Тэффи” генерал говорит – “все бы хорошо”, глядя на Елисейский поля в Париже, “а что делать?” (“Ке Фэр”).

Второй случай эмиграции – это переселение и переезд. Но это тоже осуществляется сознательно в спокойной обстановке, как Версилов, например, у Достоевского чуть не переехал в Европу насовсем. То есть, это всегда взвешивают, сравнивают: по пословице – рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Нечто подобное переезду в отдельных случаях было; например, Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой, к тому времени его жены. Они именно переехали, учитывая, что отец Ирины Одоевцевой, довольно известный адвокат в Риге, имел прочное дело. То есть, они переехали, чтобы спокойно жить в комфортабельных условиях. Но это отдельный случай. (Даже дядя Набокова Василий Иванович Рукавишников имел неосторожность подарить итальянское имение кому-то из иностранцев, а российское – своему племяннику Владимиру, а надо было сделать наоборот; но они не были прозорливцами).

Существует еще такой фактор, как организованный отъезд. Этот организованный отъезд: два парохода, отъезд Цветаевой, то есть действие, согласованное на самых верхах; и ясно, что этот организованный отъезд на государственные советские деньги - он имел совершенно продуманный план, но не эмигрантов, а Советского правительства.

Четвёртое – это стихийная эвакуация из Новороссийска, из Крыма. Тогда люди были как щепки, гонимые потоком. Это примерно так, как бежали из Москвы в 1812 году, когда ждали французов. Жюли Друбецкая, например, говорит, что “я еду, потому что все едут, я же не Жанна д’Арк и не амазонка”. (“Война и мир”, ч. III). Большинство таких барынь, барышень и бар ехали сначала на английских судах из Новороссийска, а потом с Врангелем - и даже с собачками, как вспоминает Вениамин Федченков, именно потому, что каждый из них не Жанна д’Арк и не амазонка.

И последнее, что оказалось самым духовно-продуктивным, это отъезды конца 1922 года и в начале 1923 года - индивидуальные отъезды. Это то, что удивительным образом предсказал Розанов, но только по другому поводу – “бежать бы вот и реветь, как зарезанная корова”. Они уже переезжали, так сказать, всякими правдами и неправдами: некоторых депортировали, кое-кто бежал по льду через Финляндию и так далее, то есть, это были люди, которые хлебнули большевизма; они уже бежали, зная, откуда бегут, и не зная, куда. Так убежал Бунин, и особенно Шмелёв.

Шмелёв, пожалуй, был наиболее ярким выразителем этого пятого типа бегства. Есть замечательный человеческий документ – это его письмо советскому деятелю средней руки Ангарскому-Клестову. Ангарский-Клестов как раз тот деятель, по чьему поручительству Шмелёв официально покинул границу СССР. Шмелёв действительно рассчитывал вернуться: тогда отпускали по так называемому – “для устройства литературных дел за границей”. Так уехал МХАТ (тогда МХТ) в полном составе: два года пропутешествовал и вернулся; Шаляпин в начале уехал на гастроли, уже будучи народным артистом СССР.

Шмелёв уезжал тоже именно так, многие так делали; но, например, отказался от уже полученной визы Фёдор Соллогуб. Шмелёв нормально на поезде переехал в Берлин в январе 1923 года. Когда он после Крыма в 1922 году выяснял, где его сын, то ему сказали, что сын выслан на север; но в Париже Шмелёв встречает человека, кое-как выбравшегося из России и который сидел вместе с Сергеем Шмелёвым в Феодосийской тюрьме и узнал, что еще в январе 1921 года Сергей Шмелёв был расстрелян.

Расстрелы тогда шли повальные; и в книге “На рубеже двух эпох” Вениамин Федченков пишет, что иногда уцелевали и “расстрелянные”. Но Сергей Шмелёв был действительно расстрелян и по этому поводу его отец пишет: “В далеком Париже нашелся человек, и он мне рассказал о последнем часе. В конце января 1921 года, когда в час ночи повели моего мальчика из казарм, вывели и где-то убили. Тогда я понял, что ничего уже у меня не остается в жизни и у меня уже нет воли отвечать на жизнь, на все ее прошлые задачи, мне поставленные; у меня как бы произошел разрыв с жизнью и с прошлым. Я очутился в пустоте и лишь принимая день за днем, изживаемые мной, как случайность. Ехать мне в Россию уже не для чего”.

Конечно, это тот случай, когда человек свое горе воспринимает в первую очередь и оно для него заслоняет общее горе.

“У меня нет воли к жизни и мне многое безразлично, а собрать волю и поехать в Россию для того, чтобы сидя в комнате писать неизвестно для чего, ибо меня там не услышат, ибо и не могут там теперь говорить то, что еще нахожу нужным говорить: так не для кого писать” (курсив – В.Е.).

Это второй фактор – нет читателя. Михаил Булгаков ответит в свое время, что русскому писателю там (за границей) делать нечего, то есть он прекрасно знал, что читатель его есть; да, он его не видит, тот прячется; но читатель есть, и он знал, для кого он пишет.

“Идти в моем состоянии, уйти в условия жизни, убившей моего сына; идти, чтобы со стиснутыми зубами молчать и …чего ждать?… Здесь, в иной обстановке, я еще могу, не напрягая воли, что-то писать, чем-то обманывать себя; там жить у меня не хватит сил душевных” (курсив – В.Е.).

Это – третья и, пожалуй, последняя правда. Для того чтобы честному человеку жить в тогдашней России, надо было свой “материал человеческий” иметь из скалы; а если этого нет, то и Бердяева старец Алексей Мечев благословил в эмиграцию.

И последнее и уже чисто личное.

“У меня еще остается тоска и боль за моих кровных; они тут совершенно не причем, с ними у меня лишь бытовые родственные связи. Мой внутренний мир и мое отношение к жизни России были только моим, до чего им не было никакого дела, этим несчастным и бьющимся в мелочах материальной жизни людям. Мне жалко мою детвору, Олиных крестников (племянников – В.Е.), больного брата, бьющегося на клочке земли. Но … что поделаешь? Во мне живет и владеет мной сознание, что я русский писатель и им останусь и голосу суда своего буду верен. И понесу ответственность лишь один, я один. И всегда к этому готов” (курсив – В.Е.).

Вот такое письмо Шмелева и маленькое вроде постскриптума.

“Теперь, когда я знаю, что у меня отняли и убили сына, я не могу принять даже доброго слова от той власти, именем которой столько ужасного совершено. Больная надежда найти сына, смута душевная закрывали для меня сущность происходившего. Теперь я вижу полными глазами, из отдаления; личное заслоняло; теперь личное влилось в огромное наше русское горе и заровняло рану мою, всего наполнив раной неизмеримой. И моё – уже не моё, а общее”.

“Я признателен и Вашей целомудренной, никогда не высказанной чуткости и к моему личному горю и потому я с легким сердцем говорю Вам – желаю Вам, как человеку и самому – отцу, добрых детей - людей и доброго в Вашей личной жизни”.

В этом письме Шмелев – весь и сразу понятно, почему он на несколько лет “пропадет”, как писатель; и только немного воспрянет к 30-му году, когда он будет писать “Богомолье”. Причем, “Богомолье” написано сначала, “Лето Господне” – потом и окончательно отделано только к 1947 году, за три года до смерти.

Но в этом случае можно еще сказать, что писатель побежал за своим читателем, потому что какой-то читатель, одержимый примерно теми же чувствами, его ждал; и некоторые струны должны были отозваться. И, например, самая простая вещь, “Человек из ресторана”, которая осталась только как сценарий, тем не менее, вызывает умиленное письмо великой княгини Ольги Александровны, избежавшей уничтожения, так как она была уже Куликовская, то есть состояла в морганатическом браке. Она пишет Шмелеву всякие благодарственные послания, и “Человек из ресторана” есть то, что их в данном “моменте” утешало. Можно себе представить, какое душевное состояние ими владело, – это душевное состояние несколько подобно состоянию телесному - кругом обожженного тела. На эти больные раны ничего серьезного вложиться-то и не могло. Но всё кончается.

Но это только так называемая трезвая часть эмиграции, а в эмиграции был весьма значительный контингент малой трезвости. И этот контингент (мало трезвый) - он, главным образом, мечтал о возврате в Россию, что вдруг что-то произойдет, каким-то непонятным чудом, не поймешь как, большевизм рухнет, как наваждение; и они опять, как ни в чем не бывало, вернутся домой. Это всё можно назвать крайним инфантилизмом. В резолюции карловацкого собрания 1921 года было написано, что при приходах следует готовить детей к возвращению в Россию.

В 1923 году выходит книга “Быт и бытие” одного официального выезженца (третья группа) князя Сергея Михайловича Волконского, потомка декабриста. Сам князь Сергей Михайлович был человек очень большого художественного вкуса.

В этой книге любопытны страницы, посвященные Цветаевой – Цветаевой Борисоглебского переулка, Цветаевой 1919-1922 годов. Приводится, например, эпизод, который можно назвать как “портрет эпохи”.

К Цветаевой пришел вор (в революционные времена – это вещь заурядная, то, что Волконский называет “быт”). Но она твердым утверждением утверждала – называла всех людей (по старинному) “господами”; и поэтому он был “господин вор”. К этому “господину вору” она сошла как хозяйка и просила его пройти в гостиную и заговорила. Когда они кончили беседовать, то вор даже не стал просить прощения, а залез во внутренний карман и предложил ей деньги взаймы (на бессрочное пользование). Цветаева отказалась именно потому, что может быть она скоро уедет; и тогда как же она ему их вернёт? Во всяком случае, этот последний жест всечеловеческого братства, уже на новом уровне, Волконский относит к разряду “бытия”.

В первой части этого действительно серьезного человеческого документа, тем не менее, опубликована строфа из самых ранних стихов Шаховского, ещё Дмитрия Алексеевича, то есть до пострига (стихи относятся к маю 1922 года и они весьма характерны).

Хотя прекрасны дни былые

И ныне чужд родимый край,

Но ты молчи, моя Россия,

И голосов не подавай.

Пройдут года, ты скажешь слово,

Тобой рожденное в ночи,

Но на закате дня людского,

Ты, униженная, молчи.

Молчи и верь словам поэта:

Быстроизменчивы года,

Бывают ночи без рассвета,

Но без надежды никогда.

Эти стихи просятся на пародию; примерно такие стихи до недавнего времени подавались в Литературный институт при поступлении, потому что тем, кто ничего не может выжать из себя, отказывали с порога и не допускали до экзаменов. Стихи, так сказать, - пропуск для допуска.

Любопытно здесь то, что человек большого художественного вкуса цитирует эти стишата не иронически, а всерьез. Это и есть портрет менталитета, менталитета эйфории; Быстроизменчивы года – ясно, что это о том же, что, может быть, действительно есть надежда на благополучное возвращение и на то, что страницы истории будут перелистывать вспять, то есть, опять вернутся в свои же имения, в свои же дома.

Булгаков в рассказе “Ханский огонь” описывает нелегальное возвращение хозяина усадьбы, хозяина - в свой дом, где уже хозяйничают чужие люди; в свой дом, который превращен в музей, где шляется какой-то полуголый посетитель музея, а экскурсоводша этого не замечает, поскольку он – советский человек. В числе хранителей музея старый слуга этого дома.

Сам дом и его аксессуары очень сильно напоминают Архангельское; до такой степени сам посетитель напоминает Феликса Юсупова. Рассказ кончается тем, что человек забирает свои документы (и по именью и по разным делам) для устройства в эмиграции, а потом, вдруг осененный ясным сознанием, что возврата не будет, понимает, что всё кончено - и сжигает этот дом, но начиная с постели своей жены.

Итак, Бывают ночи без рассвета, Но без надежды никогда. Князь Волконский как раз и цитирует последнюю строфу. Надо сказать, что не он один такой. Когда открываем Вениамина Федченкова, то видим ту же эйфорию, правда связанную не с возвращением, но с воздухом эмигрантского бытия: что можно “купить хлеба белого сколько хочешь, и ещё селёдку, и чаю, и сахару, и даже ореховой халвы”, и где можно спать в самых тесных условиях, но зато знаешь, что не придут ночью и не поведут на расстрел.

Эта эйфория свободы - вот она владеет эмиграцией как раз весь 1923 год и где-то начало 1924 года. Иоанн Шаховской определяет рубеж - 1925-й год, когда стали собирать на открытие Богословского института для того, чтобы готовить ускоренным порядком пастырей для эмигрантской массы; и тогда стало ясно, что чемоданы, готовые к путешествию, надо убирать.

Конец эйфории, к счастью для русской эмиграции для многих из них знаменовал и начало серьезности. И здесь, Божьим Промыслом, выдвигаются вдруг новые имена, совсем другие. Кто такой Борис Зайцев до революции? – графоман. Его “Голубая звезда” – это позорище, на уровне Петра Проскурина и Анатолия Иванова, это читать нельзя.

Бунин в это время пишет “Митину любовь”. Но для того, чтобы писать “Митину любовь”, не надо было пережить революцию; чтобы писать “Митину любовь” и “Жизнь Арсеньева”, вообще можно было жить на пятьдесят лет раньше – ничего бы не изменилось. Писать после революции такие произведения - это нужно не уважать ни себя, ни читателя; это такая старческая болтливость, где человек, так сказать, пускает слюни и засыпает на полуслове.

Если всё-таки что-то у Бунина есть и если есть чем его помянуть, то это буквально один-два коротких рассказа, и тоже примерно этого периода. Рассказы, которые буквально затесались в общую массу литературных произведений, которых можно было не писать. Один из рассказов – рассказ “Сокол”; это ещё Бунин желчный. Он вообще занимает такого стандартного формата полторы страницы. Это крестьянская изба вскоре после революции и когда гражданская война не грозит. В избе навалена груда всякого хлама, но этот хлам – краденый и его совершенно не понятно, куда употребить.

Эту груду хлама не смогли даже нормально разместить по углам, но мужик с уважением смотрит на свою жену и говорит: - “всё она набрала, она у меня – сокол”.

И, наконец, то, что можно читать даже на панихиде, это рассказ “Холодная осень”. Начинается рассказ в июньские дни 1914-го года. У героини ее молодой человек объявлен женихом. И в том же месяце Германия объявила России войну.

Его призывают на фронт; они все уверены, что война кончится скоро (откуда они брали такую уверенность, они бы и сами не смогли объяснить). Осенью 1914 года они прощаются, свадьба отложена, хотя ее после Госпожинок, то есть Успенского поста, можно было бы и сыграть, но они ждут, вот кончится война и уж тогда “всё будет”.

Прощаясь, жених говорит слова на всю оставшуюся жизнь, что “если меня убьют, то я буду ждать тебя там; ты поживи, порадуйся, а потом приходи ко мне”. И она с пылом молодости и первой любви отвечает, что “я твоей смерти не переживу”.

Дальше жизнь листает события, как листки отрывного календаря: проходит революция и куда-то уходят и имение, и родители, и дворянский быт; и то, чту ей удается кое-как утащить с собой, - эти крохи она продает у Сухаревки, то есть на толкучем рынке, и не за деньги, а чаще просто за продукты.

Она снимает какой-то угол у московской мещанки и та ее каждое утро приветствует словами – “ну что, Ваше сиятельство, как Ваши обстоятельства?”

Потом опять меняется декорация: в 1918 году у той же Сухаревки она встречает уже немолодого военного, “человека редкой, прекрасной души”; с ним они пробираются на юг России в белую армию, но проку от этого не было – муж умер от тифа; его племянник где-то утонул, и она остается с единственной внучатой племянницей своего мужа.

Оказавшись в эмиграции, сначала в Сербии, она зарабатывает на жизнь себе и малютке очень тяжелым черным трудом. Наконец (это уже Бунин смотрит в перспективу), девочка вырастает, поступает на работу в магазин; холеными ручками заворачивает финтифлюшки для фешенебельных покупателей. Кончается рассказ так: “я пережила твою смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я ее не переживу. Но, оглядываясь на свою жизнь, я спрашиваю себя – что же было в моей жизни? И отвечаю – только тот холодный осенний вечер. Я пожила, порадовалась, теперь уж скоро приду”.

Кто пишет такие строки? Автор – безбожник, и героиня – абсолютно безрелигиозный человек; … но творческими энергиями Святого Духа – Бунину удаётся увидеть отсвет Промысла Божия в судьбах его героев. И чувствуется простёртая Десница Господня над Россией и её осколками – эмиграцией.

За Промыслом Божиим Борис Зайцев в мае 1926 года поехал на Афон; подчинясь какому-то особому, на самом деле ангельскому руководству, он выхлопатывает у митрополита Афинского Христофора рекомендательное письмо на Афон и с ним едет. Его принимают на Карее, монашеской столице Афона, дают пропуск во все обители - и последнюю правду он узнает от русского отшельника. Когда-то этот человек был инспектором Вологодской духовной семинарии; это – совершенно историческое лицо и святой человек иеросхимонах Феодосий. Феодосия встречал Иоанн Шаховской (об этом он вспоминает в “Восстановление единства”). Но так написать о нем и так рассказать – это далось только Борису Зайцеву.

Пишет он так: “Отшельник встретил нас крайне приветливо и гостя, немца, доктора-протестанта, почти как своего. Да и вообще, из его быстро говоримых не громких и застенчивых слов шла удивительная горячая влага. Меня этот человек сразу взволновал и растопил, я точно бы внутренне “потёк”.

Он конфузливо сидел на табуретке, не зная куда девать большие руки, как быть с ногами и в пол голоса скороговоркой подавал краткие реплики юноше нашему - переводчику.

Юноша с той же невозмутимостью, как в лодке на море, не быстро переводил. Вот приблизительный отрывок разговора.

Доктор: - Мне нравятся монастырские службы, но можно быть монахом и устроить себе удобную жизнь: улучшить хозяйство, завести прочную торговлю.

Отшельник: - Нас это не интересует.

- Жизнь есть жизнь – она имеет свои законы, я понимаю, что на этих голых скалах ничего не вырастишь, но кто живет в монастыре, имея леса, виноградники, оливки…

- - В миру помещики… мало ли как разделывают: заводы ставят, фабрики, торгуют...

- В этой стране можно превосходно жить, можно было бы пригласить инженеров, агрономов, проложить дороги.

Отшельник грустно и быстро – нам бы только от всего этого быстрее уйти.

Доктор: - Вы должны пропагандировать свои монастыри в Америке.

- Мы должны вечно стоять пред Богом и в смирении молиться.

- У католиков существует пропаганда, я недавно видел фильм, где показана жизнь католического монастыря (это – позор для монастыря скажем сразу).

- А нам нечего показывать; мы считаем себя последними из людей, что уж нам показывать, нет – нам показывать нечего; молимся как бы душу спасти.

- Если правильно поставить пропаганду в Америке, оттуда можно получить хорошие средства.”

Даже если бы, хотя бы с целью, что ли, привлечь внимание протестантского общества, какая-то хоть негласная проповедь, что-то подобное духовной книге, это ещё можно было бы понять, об этом ещё можно было бы разговаривать; но заниматься пропагандой с целью получения “хороших средств” – это издевательство над идеей монашества, как она была возвещена через ангела Пахомию Великому.

Отшельник, тихо и быстро – Отчего и избави нас, Господи.

Диалог о судьбе России.

- Потому и рухнула, что больно много греха накопила.

- Запад не менее грешен, но не рухнул и не потерпел такого бедствия; Россия сама виновата, что не справилась.

- Значит, ей было так положено.

- Как же положено? За что же Бог сильнее покарал ее, чем другие страны.

Отшельник мягко и взволнованно: - Потому что возлюбил больше и больше послал несчастий, чтобы дать нам скорее опомниться и покаяться – кого возлюблю, с того и взыщу, и тому особенный дам путь, ни на чей не похожий.

Это фраза из послания к Евреям глава 12, стихи 5-11. Это была высшая точка разговора.

“Кажется, отшельник воодушевился, тихая горячность его стала как бы сверкающей, как бы электрические искры посыпались из него; он быстро, почти нервно стал говорить, что хотя Россия многое пережила, перестрадала, многое из земных богатств разорено, но, в общем, от всего этого она выигрывает.

- Как выигрывает?

- Другого богатства много за это время дано. А мученики? – это не богатство? Убиенные, истерзанные? Митрополита Вениамина знаете?

И опять стал доказывать, что мученичество России – знак большой к ней милости, что раньше настоящего мученичества за веру у нас не было, если не считать единичных случаев. А теперь впервые дан крест исповедничества.

Но на этой высоте беседа не удержалась. Молнии несдержанного раздражения, разочарования в человеке, которого по письмам он считал почти своим, выступали у отшельника всё яснее.

Доктор упрямо, грубовато продолжал своё, а отшельник, видимо, охлаждался и уходил. Когда доктор дошел до того, что надо техническими и химическими средствами уничтожать большевиков, отшельник вовсе замолк”.

А это как у Антония Храповицкого – “большевиков расстреливать как бешеных собак”.

“Юноша увёл доктора к лодке, его убедили не идти с нами далее, а вернуться в монастырь, но всё было испорчено. Мы с отцом Пануфрием поспешили отступить в горы”.

Пануфрий тоже историческое лицо; это - духовник до самой своей смерти Софрония Сахарова, после смерти Силуана Афонского.

“Афон” у Зайцева вышел в 1928 году и почти не был прочитан; прочитан был несколькими людьми, для всех остальных была глухая стена; было семя, брошенное на дорогу, то есть, оно никуда не упало, оно лежало на склёв птиц (см. Лк.8,4-15).

Но Зайцев не успокоился, он продолжал. Этот, полученный на Афоне, урок лёг ему на душу до конца; и к 10-летию Советской власти, то есть к 25 октября 1927 года, он задумывает новый роман, который так и остался не написанным – “Спас на крови”. Но отрывок этого “Спас на крови” был опубликован и его прочел Вениамин Федченков.

Отрывок “Спас на крови”. “О чём хочу, например, я, о чём в предутренние часы думаю иногда? – Смерти? Крови? Новых трупов? Нет. Иногда мерещится, что в новую Россию, а она грядет, придется идти вновь со словом милосердия и человечности.

Но вот одно видение особенно волнует. Прошли годы, останки – всё соединено в одну воистину теперь братскую могилу и над ней возведен храм “Спаса на крови”. Какой-то день в году заведен – поминовение усопших. Несметная толпа пришла поклониться. Весь этот день – торжественная служба; служит ее патриарх новой вольной России, добрыми многострадальными глазами глядя через очки. Молятся за всех, и “зде лежащих”, но и за тех, которые разогнаны по всей России.

А последнее желание, о нём и сказать жутко, если бы матери-праведницы в этот день помолились не только за своих детей, но и за мучителей их, за страшные непросветленные души, томящиеся во мгле. Тогда была бы победа окончательная и безоговорочная”.

На этой высоте Борис Зайцев тоже не удержался, потом он пишет уже слабее. В сущности, его произведение, которое могло бы стать лучшим, так и осталось не написанным. И это – судьба и не таких гигантов. Когда читаем наброски Достоевского к “Подростку”, то видим, что истинную святость он сумел воплотить и выразить только там. Во всяком случае, пророческие строки - это то, с чем человек придёт и на частный суд Господень и на Страшный суд: сказано “и принесут его в Новый Иерусалим честь и славу народов” (Апок.21,26). Эти строки есть слава русского народа.

1927 год был переломным ещё в одном отношении: десятилетие как рубеж подействовало на эмиграцию как обвал, что это – всерьёз и надолго. Если и придётся кому возвращаться, то не нам и не при нашей жизни, мы выброшены и волей неволей остаёмся здесь. И вот ностальгия развивается на этой почве; это как раз – стебель и на нём цвет, который произрастает на этом убеждении и им он питается. До этого можно было о России хотя бы мечтать, после этого - уже нет.

Стихотворение Набокова “Расстрел”.

Бывают ночи: только лягу,

В Россию поплывёт кровать;

И вот меня ведут к оврагу,

Ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,

Где спички и часы лежат,

В глаза, как пристальное дуло

Глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею, -

Вот-вот сейчас пальнёт в меня! -

Я взгляда отвести не смею

От круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья

Коснётся тиканье часов,

Благополучного изгнанья

Я снова чувствую покров.

Но, сердце, как бы ты хотело,

Чтоб это вправду было так;

Россия, звёзды, ночь расстрела

И весь в черёмухе овраг.

Это становится тайной русской эмиграции; эти стихи не были положены на музыку – это было бы кощунство; эти стихи произносятся русской эмиграцией в темноте; но подпадают этому настроению почти все. Сам Антоний Храповицкий в 1929 году мечтал о том, чтобы его похитили, как генерала Кутепова, и, может быть, и ему пришлось бы тогда пострадать за свои убеждения, так как “благополучное изгнание” оборачивалось внутренней пустотой. Оно оборачивалось никчёмностью и, пожалуй, всё-таки некоторой бесперспективностью – не видно дороги вперёд и слишком больно оглядываться назад. И получается, что вокруг человека стягивается какая-то серая мгла и пути не видно.

Ещё пройдёт лет семь-восемь, когда эмигрантский менталитет будет бороться с разными искушениями. Искушение скорого возвращенчества довольно быстро пройдёт; будет искушение примиренчества, но это уже либо явно социалисты, как Святополк-Мирский, или это опять-таки мечтатели – а вдруг всё изменится.

Бердяев и его журнал “Путь”, и Пётр Иванов, и так далее – это не мечта. Бердяев был, несмотря на свои очень крупные срывы в православной догматике, и несмотря на некое подобие нервной болезни, что-то вроде эпилепсии, в смысле его взгляда рассуждающего, то есть рассуждающей части души, - он был человек едва ли безукоризненный, в том смысле, что дух его был как раз захвачен этой рассуждающей частью души. Бердяев был, конечно же, человек душевный, но относился к разряду таких обобщенных рационалистов. С Бердяевым “было принято не соглашаться” (И. Шаховской) и, однако же, его журнал “Путь” читали все.

Бердяев в это время много пишет и пишет серьёзно и, хотя он дожил до послевоенных лет, но именно в эти двадцатые годы ему принадлежит два крупных акта. Во-первых, он сразу же после получения Декларации митрополита Сергия в 1927 году выступил с большой статьёй в защиту Сергия и его пути; и как только был организован Патриарший приход Парижский на Рю Петель, он сразу же туда перешел. Как и Пётр Иванов, как Надежда Андреевна Соболева, будущая Силуана, как архимандрит Афанасий Нечаев, ставший и настоятелем этого прихода. Для многих этот приход на Рю Петель был как бы расширением России, островком России посреди Парижа, и они бежали туда не потому, что точно знали, что такое благодать Святого Духа, то есть не по церковному сознанию, а по сознанию патриотическому.

Бердяев последнее свое ясное исповедание сформулировал только в 1944 году, когда перешел перелом в ходе войны. На собрании памяти патриарха Сергия выступил с речью, где прямо сказал, что другой России, кроме той, что на территории СССР, нет и не будет.

Мечта-то заключалась в том, что Россию многие надеялись унести в кармане у себя. В этом отношении в набросках Булгакова мы читаем абсолютно правильно, то, что потом было включено в фильм “Бег”, что выпросить можно деньги, выпросить можно власть, но нельзя выпросить родину: родина - это то, что “не умещается в шляпу”. Эмигрантский менталитет надо брать как природу, как целостное во всём его разнообразии; и эмигрантский менталитет без Бердяева – это, вообще, нечто урезанное и то, о чем не стоит и говорить. Главные философские силы, именно в этом вопросе - отношения к России и ее пути, - занимали позицию, близкую к Бердяевской. Например, Лев Платонович Карсавин, Николай Александрович Бердяев, и отчасти, Семён Людвигович Франк.

Литературно эта часть эмиграции своего бессмертного выражения не получила, но не всё выражается в литературе, как сказано у Горького – “не вся земля в твоём участке помещается, маленько и опричь его осталось”. Так и тут - не весь эмигрантский менталитет умещается в эмигрантской литературе.

Так как мы изучаем литературу в свете Христовой правды, то нам нужно знать фон и знать тот “маточный раствор”, из которого кристаллизуются некоторые кристаллы духа.

Лекция №19т(№54).

Вновь в Отечестве. Литературно-общественная ситуация и правительственная политика 1930-1939 годов.

1. Конец демократии – тактика унификации (тоталитаризма); “закручивание гаек”. Установление ССП^[228].

1934 год – первый Всероссийский съезд советских писателей: председатель Горький (Горькому выдан членский билет №1, так же как партбилет №1 был только у Ленина).

Комментарий к п.1.

Хотя Союз писателей был организован в 1918 году, куда был принят и Горький по рекомендации Балтрушайтиса и Ходасевича, но у этого Союза совсем другой устав. В 1934 году ССП (Союз советских писателей) снабдили новым уставом и билет №1 выдан Горькому. ССП отныне – единственная общепризнанная писательская организация; все остальные могут быть только нелегальными, и все они подлежат статье АСА (антисоветская агитация). И только в 1934 году организуется Литературный институт, которому после смерти Горького присваивается его имя.

Именно поэтому, начиная только с 1934 года (не с 1930) русской литературы больше нет на территории Советского Союза (даже по имени), а есть литература только советская.

2. Уход части русской литературы в подполье: Осип Мандельштам, Николай Клюев, Константин Вагинов; подпольный Булгаков.

3. Андрей Платонов. Творческая судьба и личная трагедия Андрея Платонова (от “На заре туманной юности” к “Котловану”).

После массовой высылки 1922 года - разве что выслали Троцкого (1929 год), остальных перевозили нелегально. Надо сказать, что и высылали тоже проверенных. В сущности, после 1922 года Замятин писал мало (почти ничего), была написана пьеса “из Испании” (как бы) – времен испанской инквизиции, но она драматургически не сильная. За границей Замятин практически ничего не пишет, как, впрочем, и Куприн, который за границей оказывается абсолютно бесплоден (уехал в 1919 году, в общем потоке).

Чрезвычайно вовремя умирает Волошин в Коктебеле в 1932 году – он так и не стал советским писателем; он так и остался внимательным и очень вдумчивым аутсайдером. Жизнь Волошина в Коктебеле, начиная с 1927 года, - это доживание.

Тем более Андрей Белый. Он ведь тоже пытался эмигрировать где-то в сентябре 1921 года, незадолго до переезда Цветаевой, а в 1923 году его с его полного согласия репатриировали обратно и дали ему дожить тихо-претихо. Как писала Цветаева (за границей) – “пишет много, печатает мало и порядочно забыт” (предсмертная книга А. Белого “Мастерство Гоголя” – очень слабая).

В 1934 году идет разгон всех литературных групп, вплоть до остатков сменовеховцев. Например, был такой средненький поэтик народного направления Клычков, входивший когда-то в группу Есенин, Клюев, Городецкий. Где-то в 1924 году Клычкова и Есенина судят “народным судом” и прощают. В 30-е годы жена этого несчастного пишет товарищу Сталину патриотические и верноподданнические письма и особенно упирает на то, как их малолетние дети в каждом случае, где требуется какой-то вопрос, то они всегда вопрошают так: А как ты думаешь, как здесь бы считал товарищ Сталин? И это она пишет и посылает, но это не помешало дать Клычкову 10 лет без права переписки, то есть расстрел.

Первый Всероссийский съезд союза писателей со всеми льготами, столовыми, ателье, закрытыми распределителями и так далее, то есть с системой подкармливаний. К этому времени уже прошли два голода: первый искусственный 30-го года – центрально-российский и голод 1931-1932 годов на Украине – уже настоящий.

Собственно спецраспределители утратили основное значение только за два года до войны, где-то в 1939 году; а начиная с коллективизации конца 1929 года, вся страна была посажена на голодный паёк и подкармливание шло за верную службу. То есть, то, что завещал Ленин, что основная принудительная мера есть хлебная карточка, здесь это было выполнено полностью.

Новый союз писателей, где билет №1 достался Горькому и задача этого союза писателей с новым уставом, чтобы у руководства стояла одна посредственность, чтобы они были не выше Горького. Поэтому в руководстве союза даже не Серафимович, автор “Железного потока” и даже не Паустовский, а руководят там кроме Горького Константин Федин, Фадеев, даже не Тихонов, когда-то руководивший “Всемирной литературой”. Даже Алексей Толстой выступает в роли старого барина, но только терпимого, то есть подкармливали его так, что он был миллионер, но к руководству не допускали. Толстой занимал, так сказать, позицию официальной единицы и, отчасти, был личным шутом Сталина^[229].

Сталину хороших писателей иметь было не надо, они все должны были быть не выше потолка, а потолок был низкий.

Поэтому часть литературы уходит в подполье. Каким образом? Собственно кто-то остается и даже продолжает писать, но, как правило, они обладают очень высоким покровительством, как Пастернак или Михаил Булгаков. После войны Сталин проронит даже такую сакраментальную фразу относительно Пастернака: “Не трогайте этого небожителя”.

Тем не менее, чтобы писать хотя бы в стол эти самые свои гротески о том, как его посвящали в друзья Сталину, то есть о Сталине и вождях, как решил Сталин его проветрить и вместе с другими вождями повезли его в оперу, и обязательно, чтобы машина была одна на всех, так чтобы кто-то попал на колени к Сталину. Миху пришел без сапог, поэтому пришлось стащить сапоги с Молотова. Слушали Катерину Измайлову^[230] Шостаковича, который был вынужден писать – “Не спи, вставай, кудрявая”.

[Конечно, оставалась Ахматова, но что она пишет? - она переводит по подстрочникам каких-нибудь болгарских поэтесс, ее обязательно нанимают “на женский пол”; и еще пишет небольшие статьи, которые у нее покупает Ленинградское отделение Союза писателей, а точнее, ленинградское отделение Академии Наук - для портфеля].

То есть, как писал Мандельштам.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватил на пол-разговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Сквозная рифма и даже есть строка (прошла как раз коллективизация)

Душегуба и мужикоборца.

“Душегуб и мужекоборец” прочел эти стихи только в 1934 году и сразу позвонил Пастернаку и этот разговор их уцелел в трех вариантах: Надежды Яковлевны Мандельштам, Ольги Всеволодовны Ивинской (со слов Пастернака); и Анны Ахматовой (тоже с чьих-то слов). Разговор закончился последней репликой Сталина – “плохие друзья у Мандельштама”, после чего он повесил трубку; и более, хотя Пастернак знал “вертушку”, но его со Сталиным не соединяли.

Пастернак побежал ко всем еще недостреляным – к Авелю Енукидзе, к Николаю Бухарину и везде, попрыгивая, обивая пороги, объяснял, что он не соорентировался. Конечно, об этом было хорошо известно Сталину и через некоторое время, за проявленное тогда малодушие, Сталин его простил. Поэтому Сталин опять удостоил Пастернака телефонного звонка и сказал, что “если бы мой друг попал в беду, то я бы…” (и Енукидзе и тому же Бухарину оставалось жить уже мало, так как их шея давно была в петле).

Пастернак собственно был когда-то поэтом Бухарина, здесь товарищ Сталин берет его себе именно как завоеванное наследство: убивши Бухарчика, завладел его наследством.

Последнее известное произведение Мандельштама^[231] называется “Четвертая проза” – это произведение человека, одержимого манией преследования; в тоже время в нем сводятся мелкие литературные счеты. Например, там фигурирует – “лицейская сволочь Митька Благой” … Шашга, шанга, хау, хау, то есть несколько европеизированный китаец.

Мандельштам был посажен окончательно в 1938 году и уже никто за него не ходатайствовал и никакие ходатайства за него не принимались. В лагере мания преследования у Мандельштама стала развиваться и более всего он боялся того, что его отравят, поэтому он воровал чужие пайки и, в том числе, у уголовников (можно себе представить, как они его били). По вероисповеданию Мандельштам был протестант, поскольку на евреев в дореволюционных университетах распространялись ограничения, а на протестантов нет. И он поехал в Финляндию, где и крестился в протестантской кирхе (не крестился в Русской Православной Церкви, так как по чину крещения взрослых евреев им надо было отрекаться от иудаизма и зловерия его, а этого делать он не хотел).

Николай Клюев. Из него выжали все, чем он мог пригодиться. То есть в 20-е годы, в 1922-м во время процессов церковников, стишки писал такие (Клюев был старообрядец, но поповец).

…За то, что толченым стеклом

Они посыпают гвоздинные раны России,

Молясь за романовский дом,

Шипят по соборам кутейные змии.

В 1937 году оборвется его жизнь, но, начиная с 1934 года, Клюев стоит на паперти уже закрытого Казанского собора в Ленинграде и просит милостыню. Не - много ему помогает, но очень тихо и скрытно, Надежда Андреевна Обухова.

Если, например, опубликовать произведения некоторых писателей того времени сейчас, то мы и не поймем, в чём же была опасность, так как опасен был сам тон. Ещё до 1928 года получали иностранные газеты, их можно было купить, как и брошюры Шульгина, можно было иметь, так сказать, сквозную информацию и так далее, то с 1934 года опускается железный занавес.

Подпольный Булгаков. Булгаков с 1928 года – айсберг, то есть что-то у него высовывается на поверхности, но главное, что он пишет, - это то, что он пишет только в стол. Притом, он уже по безошибочному и мудрому инстинкту смешивает и кладет в стол и наброски, такие как “Адам и Ева”, и “Мастера”, и то, что сделано до конца, но напечатать он не мог ни при каких условиях, и тем более такое произведение, как “Собачье сердце”^[232].

Булгаков совершенно сознательно пишет в стол и совершенно знает, что когда-нибудь это пригодится. Конечно, это прежде всего относится к “Мастеру”, где он буквально повторяет, как рефрен – узнают, узнают.

Что такое по жанру “Роковые яйца”? Это не фантастика, это – гротесковая антиутопия; это, в сущности, жанр-то средневековый: сначала он начинается с казуса, то есть привезли из Австралии не те яйца (пресмыкающихся), но потом оказалось что и курица, вылупленная из такого яйца, забила насмерть четырех человек. Другими словами, это, конечно, всесветная пародия – на девиз новой идеологии – “мы рождены, чтоб сказку сделать былью”.

И Булгаков рассказывает свою “сказку” и показывает, с чем ее едят и чем дело пахнет. А потом, когда Красную армию выпускают против этой армии пресмыкающихся, то они ведь вступают в серьезный бой, в тот самый “последний и решительный бой” и терпят тяжелые поражения. И спасло всю Советскую Россию (или империю СССР-рию) то, что ударили морозы и эти все птеродактили подохли от мороза, но после этого страна несколько лет боролась с эпидемиями, потому что даже захоронить такую прорву пресмыкающихся было делом не простым.

Андрей Платонов – это псевдоним, он Андрей Платонович Климентов. Трагедия Андрея Платонова в том, что он в свое время был таким же красноармейцем, как, например, Светлов и Сурков.

Андрей Платонов очень долго всё встраивался в эти советские ряды. “На заре туманной юности” (первая строка из Кольцова – “Всей душой любил я милую”) – повесть о девочке-сироте, которая становится героической комсомолкой в красной косынке; и даже более поздняя “Фро” - повесть о девушке, которая хотела бы просто человеческого счастья, но возлюбленный от нее уходит, потому что, так сказать, “труба зовёт”, и говорит, что “если мы сейчас не встанем в строй, то мы не станем нужны и друг другу”; и так до - “Котлована”. Как будто все начинания, все эти хрупкие построения, всё проваливается в котлован, потому что земля дает трещину; этот котлован разверзается под ногами и поглощает в себя.

Надо сказать, что “котлованом” была поглощена и его жизнь; собственно, его жена прожила долго. Так же, как у Маяковского, его конец выразительней его произведений. Конец его следующий: его сына посадили, а его не трогали. Сам Андрей Платонов уже давно тихо спивался, потому что сделать ничего было нельзя (так же, как и Стаханов). Сын был препровожден домой в последней стадии туберкулеза; тогда Андрей Платонович совершенно отстранил жену и, тем более, других родных и всё ухаживание взял на себя; он заразился чахоткой, от которой и скончался (в 1951 году).

Подводя итоги этого периода, можно сказать, что в этот период были загублены не только писательские судьбы, но судьбы человеческие. Надо сказать, что не только какие-то крошечные писательские объединения шли по статье АСА. Да и писатели в это время, можно сказать, ничего сами себе не позволяли; и если назовут Пастернака, то Пастернак – исключение, подтверждающее правило, так как таких связей, как у него, у других не было.

Если открыть 2-й том “ГУЛАГ-а” Солженицына и именно его главу “Замордованная воля”, то там прочтем, что в наши 30-е, 40-е, 50-е, 60-е годы литературы у нас не было. Не было литературы в том смысле, как она была в XIX-м веке (Солженицыну это разобрать не под силу); литература с конца XVIII-го века стала вместо религии, она именно заняла пьедестал вождя сознания.

Литература, конечно, не была тем, что от нее требовалось классически; но если она не была откровенной, так сказать, посредственностью, то ей еще предназначался маленький–маленький уголок - уголок отдохновения и утешения.

Существует поэт, почти неизвестный широкому читателю, Владимир Луговской, – это был большой поэт. Его стихи про “Ту, которую я знал” – это стихи большого поэта.

Но мы сейчас рассмотрим притчу, типа сказочки, “Медведь”, сочинённую в 1938 году.

Девочке медведя подарили.

Он уселся, плюшевый, большой,

Чуть покрытый магазинной пылью,

Важный зверь с полночною душой.

Девочка с медведем говорила,

Отвела для гостя новый стул,

В десять спать с собою положила,

А в одиннадцать весь дом заснул.

Но в двенадцать, видя свет фонарный,

Зверь пошел по лезвию луча.

Очень тихий, очень благодарный,

Ножками тупыми топоча.

Сосны зверю поклонились сами,

Всё ущелье начало гудеть,

Поводя стеклянными глазами,

В горы шел коричневый медведь.

И тогда ему промолвил слово

Облетевший многодумный бук:

- Доброй полночи, медведь! Здорово!

Ты куда идешь-шагаешь, друг?

- Я иду сегодня на веселье,

Что идет у медведей в горах,

Новый год справляет новоселье,

Чатырдаг в дыму и в облаках.

- Не ходи, тебя руками сшили

Из людских одежд людской иглой,

Медведйй охотники убили,

Возвращайся, маленький, домой.

Кто твою хозяйку приголубит?

Мать встречает где-то новый год,

Домработница танцует в клубе,

А отца - собака не найдет.

Ты лежи медведь, лежи в постели,

Лапами не двигай до зари

И, щеки касаясь еле-еле,

Сказки медвежачьи говори.

Путь далёк, а снег глубок и вязок,

Сны прижались к ставням и дверям,

Потому что без полночных сказок

Нет житья ни людям, ни зверям.

Это притча - медведей охотники убили, возвращайся, маленький, домой. Тебя руками сшили из людских одежд людской иглой. Действительно, ты составлен из лоскутов всё той же идеологии и сшит теми же средствами.

Вот такой как бы пятачок для свободного писания - вот такой пятачок был оттоптан, начиная с 1934 года. Какое имя приходит в голову для обитателей такого пятачка? Конечно, же, Константин Паустовский: и довоенный и сразу послевоенный – это всё такая маленькая наивная проза, но она для утешения; она немножко верноподданная, например, “Тост”; она бывает такая полусказочная, типа “Старого повара”. Но в то же время это другой стиль, так как никакому Фадееву не придет в голову написать как женщина, прижавшись к косяку, гладит этот косяк, потому что это единственное, что у нее осталось как память, когда забирали любимого (“Ручьи, где плещется форель”); никакому из советских писателей не доступен вот этот тон, всё-таки человеческий. Вот эта домашняя интимность, часто очень наивная, но всё-таки эта домашняя интимность, эта тихая человечность – это именно “медвежачьи сказки”, которые действительно станут уделом многих. Другое дело, что на медвежачьи сказки тоже нужен талант.

Александр Грин: это его “Золотая цепь” с Ганувером; это его “Дорога никуда”, и так далее – это как раз тоже самое, то есть это как раз медвежачьи сказки, вот такого тихого, полу-дозволенного, умеренного романтизма. Особенно “Золотая цепь” с фантастическим сюжетом: нашедший золотую цепь продает ее, становится каким-то сногсшибательным бизнесменом и выкупает эту цепь, только часть ее не находит. Причем, всё это могло выйти в печать только где-то на периферии, так как нельзя советскому читателю рекламировать бизнесменов.

Вся официальная литература, то есть литература разрешенная (рекомендованная) и включенная в программу, начиная с 1934 года становится идеологической; и не просто идеологической, а идеологизированной. Всё, что выпадает и оказывается не пропитанным идеологией, западает только где-то на периферии и по причине ржавой машины не всегда обращает на себя внимание и не всегда “доходят руки” автора убрать.

У Булгакова, например, главный страх мастера, сошедшего с ума – к нему в комнату влезает спрут, то есть существо, которое не имеет головы, но у него чрезвычайно цепкие щупальцы, которые захватывают, хватают и препровождают в ад.

Надо сказать, что не только в литературе, но и во всей идеологии, все бояться “попасть в пасть”. Тот же Флоренский пишет родным, что когда его посадили в 1934 году, у него была первая мысль – слава Богу, потому что по крайней мере не надо вздрагивать до 4-х утра: все сидели как куры на насесте и дрожали, когда придут.

Хотя не надо забывать, что тот же Флоренский был человеком абсолютно лояльным, лояльным до последнего фибра своей души. Например, когда в Чехословакии в 1932 году собрались издавать полное собрание сочинений Розанова, то ему предложили быть редактором. Очень любопытно, чту он отвечал – он отвечал, что “это противоречит букве и духу нынешней политики Советского государства”.

Все боялись даже вздохнуть, как впоследствии выразится Солженицын – “рыба ведь не борется против рыболовства, а она только норовит проскочить ячею, а для этого она должна быть маленькой”.

Начинается такое вот уменьшение в размерах, обмеление и, наконец, тихое-тихое расползание по щелям; и так до самой войны, почему и войну-то восприняли как “ветер освобождения”; семь лет до самой войны идет тихое существование в своей щели, в своей лунке, в своей дыре.

Этот период было бы очень трудно завершить, его можно только прекратить, как и исторически он и был именно прекращён 22 июня 1941 года.

Лекция №20 (№55).

Михаил Афанасьевич Булгаков; роман “Мастер и Маргарита”.

1. Почему роман остался не прочитанным?

2. “Мастер и Маргарита” в окружении литературных аллюзий.

3. Кто автор вставного романа?

4. Отношение персонажей к дьяволу; отношение их к спасению.

5. Чему верить в романе?

Почему роман остался не прочитанным - даём два предварительных ответа.

1. Это основа всякой филологии – искусство медленного чтения. Этим искусством медленного чтения не обладали ни критики советского периода, начиная с Лакшина, ни писатели советской выучки, начиная с Симонова. Этим искусством также мало обладали и архиереи. Например, если бы Антоний Храповицкий прочел у Достоевского, что Алеша Карамазов уже после пережитого потрясения и обращения, во сне по ночам регулярно играет с бесами (он во сне, когда человек себя мало контролирует, начинает хулить Бога, а бесы вокруг; он перекрестится, те отбегают и так всю ночь. Сны такие приходят недаром, они приходят, потому что есть почва), то он не стал бы утверждать, что образ Алеши написан с него.

2. Люди мало сведущие разбирают человека всё-таки сведущего^[233], всё-таки Булгаков – сын профессора Киевской духовной академии и воспитан в среде, во всяком случае, церковно просвещенной. Например, никому из критиков не пришло в голову спросить тоже на материале, так сказать, теоретическом, а потом на материале романа – что подвластно дьяволу? И каждый из нас записывает этот вопрос большими буквами, а потом помечает – после искупления, когда уже “осужден князь мира сего”. И оказывается, мы отвечаем как православные, что только то, где он имеет область (тот же корень, что и слово “власть”), где он имеет власть. И поскольку после искупления, то область его только та, которая открывается ему свободной волей человека или он сам, дьявол, соблазняется драгоценной победой. “Драгоценная победа” – это тоже из Достоевского – диалог Ивана Карамазова с чертом: только то и делал, чтоб искушать пустынников, которые десятками лет в пустыне-то спасаются (с кривой усмешкой спрашивает Иван Карамазов), акриды едят. А тот ему отвечает: “милый мой, только это и делал, у нас ведь тоже своя арифметика – весь мир и миры забудешь, а к одному такому алмазу прилепишься –победа-то драгоценна” (“Братья Карамазовы”, ч.IV, кн.11).

Дьявол, соблазняющийся драгоценной победой, однако, имеет власть и над подвижником благочестия, но только тогда, когда ему попускает Господь, то есть тогда, когда это нужно самому подвижнику для чего-то, например, для преодоления гордости.

Вообще роман “Мастер и Маргарита” полон литературных аллюзий; и, прежде всего, это аллюзии из Достоевского. Уж самый разительный пример – это оторванная голова; оторванная голова в театре при всей публике и затем приставленная в театре же при всей публике – это Достоевский, в “Подростке”, когда старого князя Сокольского приводят на квартиру Подростка, то есть к Петру Ипполитовичу и когда сам Подросток мчится к другим персонажам, а больше всего ищет Татьяну Павловну, и этому несчастному Петру Ипполитовичу, который – мелкий бес, достается развлекать старого князя; и он ему рассказывает будто бы за истинное происшествие, что, значит, в театре при всей публике иллюзионист отрывал головы у людей и при всей же публике сажал их обратно. Это вызвало у старого князя целый взрыв негодования.

Таким образом, Достоевский – он тут, но не только Достоевский, но и Лесков. У Лескова есть повесть “Владычный суд”. Сюжет повести о том, как у еврея, который находился не в ладах со своим еврейским руководством (кагалом), отняли 10-летнего ребенка, чтобы забрить его в армию. Вопреки всяким законам, - но на тогдашнее гетто (черту оседлости) как-то эти законы не распространялись, - потому что единственного сына в армию забрать было нельзя.

Под присягой членов кагала удостоверялось, что сыну еврея не 10 лет, а 14, а с 14 можно было брать. Нечто подобное можно увидеть у Иоанна Шаховского в “Белой церкви”, где он рассказывает о Михаиле Павловиче Поляновском – генерале, а когда-то еврее Черниговской губернии, которого буквально вот так высунула крутая рука николаевского чиновника еще в детстве.

Но в этом случае (у Лескова) получилось так, что отец 10-летнего ребенка нанимает охотника – 20-летнего верзилу, который бы пошел по своей воле вместе его ребенка. Но 20-летний верзила решил схитрить и заявил, пользуясь определенной политикой генерал-губернаторши, что он крестится.

А еврея-иудаиста можно было заменить только евреем же и только не крещенным. И бедный отец, который уже заплатил деньги (200 рублей) оказался в тисках. Наконец, довольно крупный чиновник из немцев Друккарт надоумил его, чтобы он отправился за решением дела к митрополиту.

Так же, как и у Булгакова, всё перемежается историческими лицами. Князь Илларион Васильчиков – генерал-губернатор, лицо абсолютно историческое и похоронен в Киево-Печерской лавре; и митрополит Филарет (Амфитеатров) Киевский также – лицо абсолютно историческое и сейчас причислен к лику местно-чтимых святых Украинской Автономной Церковью.

Отец ребенка в отчаянии начинает взывать, что, мол, Га-Нацри, зачем тебе такой мошенник (в смысле, что мошенник собирается креститься). Во-вторых, когда чиновник с евреем приезжают в Киево-Печерскую лавру и тот, извиваясь перед митрополитом говорит – Васе Высокопреосвященство, никто як Ви. Тот отвечает – “никто, как Бог, а не я. Глупый ты”.

И тот начинает вскрикивать – Ой, Бог! Ой, Бог! Иешу! Иешу!

Зачем говоришь Иешу? Скажи Господи Иисусе Христе.

Тот и проблеял – Господи Иисусе Христе, дай мне моё детко.

Тогда митрополита осенило вдохновение и он, глядя на кружащихся птиц, сказал – “не достоин он крещения (относительно мошенника), отослать его в прием”.

Таким образом, мошенника забрали в армию, а ребенка отдали его отцу. Мошенник, правда, всё равно крестился, не желая потерять выгодную крестную (какую-то баронессу) и получил еще тридцать рублей, которые по тогдашним правилам давали каждому крещенному еврею.

Таким образом, “Иешу”, оторванные головы – всё это в литературе русской можно найти и до Булгакова.

Кстати, очень сдержанно автор относится ко Льву Толстому, но проявляется это только в стиле. “Всё смешалось в доме Облонских, сказал знаменитый писатель Лев Толстой (и правильно сказал) – всё смешалось у Максимилиана Андреевича”, дяди Берлиоза, который приехал из Киева.

Имеет смысл разобрать не ту область, куда право доступ дьявол, а имеет смысл разобрать – к кому и куда он не имеет доступа, то есть пойдем привычным для нас апофатическим методом.

Таким образом, надо сначала проверить – куда дьявол не имеет доступа.

Первое, что приходит в голову, – профессор Стравинский. Почему в клинику Стравинского (это Абрамцево) не имеет доступа дьявол, а на квартиру профессора Кузмина имеет. После посещения Кузьмина буфетчиком Соковым сначала откуда-то появился воробушек, который плясал фокстрот, потом нагадил в дареную чернильницу; потом там оказался Азазелло в костюме сестры милосердия и сказал гнусавым голосом – “денежки я приберу, нечего им тут валяться”.

И тем более интересно, что дьявол и приспешники получают доступ к профессору Кузьмину, но не получают доступа к его же помощнице сестре милосердия Ксении Никитишне. В том-то и дело, что дьявол заведомо не имеет доступа к людям: во-первых, добрым; и, во-вторых, верующим. Достаточно посмотреть, как эта Ксения Никитишна объясняет появление котенка, который лакает молоко – что, мол, тут есть старушка, уже приговоренная, только Вы ей не объясняете, а она, может, догадалась и решила, что “мне уж все равно помирать, а котеночку-то чту пропадать; она его сюда и подкинула, молоко принесла в пузыречке и здесь вылила на блюдечко”.

Любопытен разговор Ивана Бездомного с профессором Стравинским. Значит, он рассказывает про неизвестного гражданина, то ли, иностранца, то ли не иностранца, который лично присутствовал на балконе у Понтия Пилата. И тот сразу же спрашивает – Понтий Пилат? Это тот, который жил при Иисусе Христе? И потом, завершая разговор, советует – “а Вы меньше думайте про Понтия Пилата, мало ли что можно рассказать, не всему же надо верить”. То есть не верь басням про Иешуа; Он – Господь Иисус Христос.

В романе мы встречаем целую галерею людей, к которым дьявол не имеет доступа. Вся клиника: и врач с бородкой Федор Васильевич, и добрейший человек Прасковья Федоровна, и какие-то неназванные рядовые люди оказываются для дьявола не доступными. Мало того, только отдаленный свист проникает в клинику Стравинского, да и то во время грозы, чтобы хоть как-нибудь это дело закамуфлировать.

Наконец, безусловное подтверждение, - кухарка застройщика, которая подняла руку для крестного знаменья, когда взвились чёрные кони и уже пожарище взметнулось; Азазелло с коня крикнул ей – “отрежу руку”; он боится крестного знаменья. Но и люди не готовы к подвигу, поэтому она руку опустила, вместо того, чтобы сотворить крест.

Теперь перейдем к следующему вопросу. У вставного романа три автора: Воланд, Мастер, Иван Бездомный. Почему три автора сочиняют не только один текст, но и в одном стиле, одним языком. А разгадка в том, что те двое – медиумы, среда; как медиумам, - а они и будут медиумы, - им навевают эту клевету и навевает, конечно, один и тот же – “отец лжи”. (Ин.8,44).

⁴⁴ Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи.

Проведем некую градацию отношений персонажей к дьяволу: наиболее характерные пять.

Первый – Мастер. Мастер мечтает о встрече с ним, так как еще в клинике, когда слышит рассказ Ивана Бездомного, то говорит – “об одном остается пожалеть, что Вы его встретили, а не я. За встречу с ним я бы отдал связку ключей Прасковьи Федоровны, потому что у меня больше нет ничего, я – нищий”.

Связка ключей Прасковьи Федоровны как раз открывает ему возможность дополнительного контакта с людьми – так не надо контакта с людьми, дайте дьявола. Это хуже Есенина, так как у Есенина

Если крикнет рать святая:

Кинь ты Русь, живи в раю -

Я скажу: не надо рая,

Дайте родину мою.

Второй – Берлиоз. Дьявол Берлиозу “скорее понравился, то есть не то, чтобы понравился, а заинтересовал, что ли”; он почувствовал интерес.

Третий – Иван. В тот же ранний вечер на Ивана Воланд произвел “отвратительное впечатление” (с первых же слов) и это его спасло. И, наоборот, он даже пытается поймать Воланда: купается в реке, вешает на шею иконку, зажигает венчальную свечу, то есть употребляет хоть какие-то церковные средства; и церковными средствами он собирается его победить, потому что говорит – “он с нечистой силой знается, и так просто его не поймаешь”. То есть, Иван собирается бороться с нечистой силой.

Четвертая - Маргарита. Отношение Маргариты к Воланду вполне определенно. Маргарите даже Коровьев понравился, казалось бы – олицетворение пошлости; и “его трескотня подействовала на нее успокоительно”, - конечно, когда она уже намазалась кремом, то есть вошла, так сказать, в эту реальность. Но этого мало, так как при мгновенном первом впечатлении всё-таки она догадалась, что у Азазелло – “разбойничья рожа”; после крема она кричит – “милый, милый Азазелло”. Дальше - больше. Прежде всего она ищет защиты у Воланда от очков Абадонны; в страхе она тычется ему в ногу, испугавшись; потом трет ему колено, то есть замещает ведьму Геллу; потом восклицает – “великий Воланд”; и, в конце концов, “молитвенно протягивает к нему руки”; то есть, сатанистка готовая.

И как ее ущербная копия - домработница Наташа. Наташа тоже красавица, а исповедание Наташи после крема – “ведь и мы хотим жить и летать”. Вот ее разгадка – “жить и летать”, так же как и Маргарита, невидимо и свободно. Наташа даже просит Воланда, чтобы ее оставили ведьмой.

Этот феномен, пожалуй, лучше всех раскрывает Иоанн Шаховской. У него есть такой афоризм: “Чем привлекателен грех? Тем, что он вне закона, что он вроде благодати”. Именно, что летать-то – это вроде благодати.

Остальные герои романа всё-таки более или менее отвращаются, и если оказываются затянутыми в те тенёта, то они ими тяготятся. Например, буфетчик Соков, хотя и доверяет тому, что скажет Воланд, но боится ужасно и, в конце концов, уходит побитый, с исцарапанной лысиной и в совершенно мокрых штанах. Никанор Иванович Босой даже молитву запел, когда его привели на допрос; когда он видит Коровьева, то первое, что ему бросается в глаза, что предложение-то солидное, но что-то удивительно несолидное в его клетчатом пиджачишке и “в отвратительном, никуда не годном пенсне” (с разбитыми стеклами).

Секретарша председателя зрелищной комиссии Прохора Петровича Анна Ричардовна говорит – кота не стало, оказался толстяк, но морда-то у него кошачья. Варенуха – я не кровожадный, не могу я быть вампиром.

Даже Римский, несмотря на устойчивую ненависть к Лиходееву, но, увидев эти признаки тления на груди у Геллы, падает в ужасе и оказывается совершенно поседевшим в одно мгновение. Сосед Маргариты Николай Иванович вызывает у Воланда отвращение – “вот кого я отпущу с удовольствием, настолько он здесь лишний”, то есть он не имеет и в нем области. Дело в том, что Николай Иванович вовлечен в это дело блудной мечтой и блудная мечта не покидает его до самого конца, поэтому он ловит в воздухе “Венеру” (все ту же Наташу) раз в году и говорит – “зачем я, дурак, не улетел с тобой?”

Чему же верить в романе? Да ничему. Это правдивое повествование, как представляется в тексте, всё искажено дьявольской перспективой (на это тоже никто не обратил внимания).

Особенно это видно по фигуре Левия Матвея. Мы помним, что когда он появляется во вставном романе, то у него “нехорошая улыбка, обезображивающая лицо” (особенно в последней сцене с Понтием Пилатом). И опять - плохая улыбка; и смягчаться он стал, узнав, что Иуду зарезали, то есть, нет главного качества христианина – любви к врагам. Внешность Левия Матвея: сказано – он чёрен, оборван, покрыт засохшей грязью и смотрел по-волчьи, исподлобья. Но, когда он является Воланду на стене дома Пашкова, то есть старого здания бывшей Ленинки, то его портрет - уже не во вставном, а в основном романе, - оборванный, выпачканный в глине (а там - покрыт засохшей грязью), мрачный (а там - смотрел по волчьи) человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.

Значит, основной роман в перспективе Воланда продолжает роман вставной. Ибо все признаки совпадают. Но это не всё. Об этом примерно написал Блок, у которого два стихотворения под названием “Демон”; и во втором “Демоне” сказано:

И, онемев от удивленья,

Ты узришь новые миры -

Невероятные виденья,

Создания моей игры...

Так вот, “создания демонской игры” - мы сейчас их-то и разбираем. Спектр настроения Левия Матвея – тот же, что и в основном романе. Первое, с чем он является, – недружелюбный взор; второе – дерзкий ответ, конечно, с точки зрения Воланда; третье – поражение в словесном поединке.

В словесном поединке, где Воланд говорит, что, может, ты захочешь срезать с земли деревья, людей и всё живое, чтобы наслаждаться светом, - ведь это аргументация Достоевского. Когда Иван беседует с чёртом, то чёрт объясняет, почему он не “рявкнул осанну”, когда видел воскресшее Слово: “Я сам видел воскресшее Слово, Которое возносилось на небо, неся на персях душу одесную распятого разбойника; слышал истерические взвизги херувимов и уже хотел рявкнуть осанну, но не рявкнул, так как подумал, что тогда исчезнет необходимый минус; не будет никаких событий, в том числе и газет, потому что кто ж тогда будет на них подписываться?”

В своё время эта сцена была внимательно прочитана редактором “Русского вестника” Николаем Михайловичем Любимовым; и, хотя Достоевский печатался в бесцензурной печати^[234], он поставил Достоевскому на вид, что, может, стоит выкинуть “истерические взвизги херувимов”, а дадим хотя бы “вскрики”. Достоевский отвечал – “да ведь это же дьявол говорит, он иначе говорить не может” (то есть Достоевский пишет настоящего дьявола).

Таким образом, этот диалог просто переписан с Достоевского, как, между прочим, и бывший рыцарь, то есть Коровьев, который тоже сочинил какой-то “каламбур о свете и тьме”.

Как развивается спектр настроений Левия Матвея в перспективе Воланда, то есть в создании его игры? После поражения в словесном поединке Левий Матвей впадает во всё большее озлобление – говорит, всё больше озлобляясь; затем затихает. Наконец, мольба Левия Матвея к дьяволу – “он просит, чтобы ту, которая любила его и страдала из-за него, взяли тоже”.

Вся эта сцена по тону перенесена из романа вставного. Во вставном романе Понтий Пилат говорит Левию Матвею – “ты называешь себя Его учеником, но не усвоил ничего из того, чему Он тебя учил”. Левий настаивает (уже в основном романе), “озлобляясь”, что “я не раб, я Его ученик”.

В чём заключается главная и последняя клевета дьявола? В том, что в так называемом “свете”, который ему ненавистен, люди не преображаются, они остаются прежними; они так же остаются запачканными глиной; они так же остаются всё в тех же своих страстях, всё в той же своей злобе и абсолютно не просвещенные светом изнутри.

Мы видели, что дьявол может внушать. Поэтому, какое отношение дьявола к писателю и к писательству, к писателям вообще?

Когда писатели идут провожать Берлиоза без головы, Маргарита спрашивает Азазелло – “Вы их всех знаете?” Тот отвечает – “всех до единого”.

Писатели все до единого дьяволу известны. Почему? Писатель даже не большой, но всё-таки творящий, обладает творческими энергиями; творческие энергии – это всегда энергии Духа Святого. И поскольку сам дьявол их не получает, он может их только заимствовать и именно у человека, которого он же сам сбивает с пути. Поэтому нужен соблазн дьявола и, прежде всего, над людьми творческого склада.

Конечно же, дьявол соблазняет, но не только соблазняет – не надо забывать, что дьявол не свободен, он действует только там, где ему попущено. В вариантах романа это проступает резче; был вариант, где Мастер спрашивает Воланда – “разве Вам могут приказать?” - и тот отвечает: – “о, да! Приказано отвести Вас”.

Каким образом даже Воланд как бы не торопится употребить свою власть? Это загадочный эпизод с Фридой. Эпизод с Фридой – это собственно слегка переиначенная гётевская Гретхен; это именно внебрачно забереневшая и убившая своего ребенка, убившая платком (задушила) и с тех пор этот платок подают ей каждое утро (она пытается этот платок уничтожить).

Когда Маргарита собирается оказать ей благодеяние (плата самой Маргарите за услуги на балу), то она говорит – “я хочу, чтобы Фриде перестали подавать платок”. И тут Воланд употребляет загадочное слово “взятка” – “она что, Вам взятку дала?” Выразился он иначе – “я думаю, что получение Вами взятки от этой дуры Фриды является невозможным, это несовместимо с Вашим королевским достоинством”.

Фрида-то действительно – дура, ведь она хочет забыть; она хочет забыть, а ей надо помнить и просить – вопль-то достает и из ада и первым, к кому ей надо обращаться, - как раз к ребенку, к ребенку, который невинен и потому принят Господом.

Вместо этого Маргарита выхлопатывает ей окончательное забвение и, стало быть, окончательный ад. Тогда Воланд намекает ей, что, может быть, с Вашей стороны это психическая ошибка? Вот он и спрашивает её: “Вы – человек исключительной доброты, высокоморальный человек?” И та отвечает, что – “я легкомысленный человек; я попросила за Фриду, потому что имела неосторожность подать ей твердую надежду и теперь она верит в мою мощь и если я не удовлетворю ее желание, то не буду знать покоя всю жизнь” (тогда как только она собиралась утопиться, значит, речь о жизни вечной). То есть, её ходатайство продиктовано абсолютной оголтелой, самопожирающей гордыней и вот эта гордыня для Воланда понятна. Воланд и отвечает – “а тогда понятно”.

И когда Маргарита говорит Фриде “величественно”, именно как бутафорская царица, что “тебя прощают и перестанут подавать платок”, то Фрида простирается перед нею крестообразно, а после этого мелкие бесы ее утаскивают.

Крестообразно – это последнее напоминание о кресте. Но, конечно, для Маргариты это напоминание проходит бесследно, креста она не помнит, не знает и не признает.

В романе Коровьев налаживает кружок хорового пения и поют они “Славное море”, то есть они поют о том, как бежать из каторги.

Шилка и Нерчинг не страшны теперь,

Горная стража меня не поймала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка миновала^[235].

То есть, жизнь – каторга и как-то с этой каторги надо бежать. Конечно, это тоже советует дьявол – от себя не убежишь. Но в любом случае он настраивает на эти мысли: здесь каторга неизбывная (по выражению Солженицына “замордованная воля”) и дьявол навевает мечту о бегстве с каторги.

Здесь также, на мой взгляд, есть и литературная аллюзия – и снова из Достоевского. У Достоевского в “Преступлении и наказании” Свидригайлов, ещё будучи слугой дьявола, предлагает Раскольникову бежать заграницу (“а вопросы человека и гражданина - побоку”, - добавляет он ехидно), а уж в качестве альтернативы – самоубийство. Но потом, на пути к покаянию, он уже говорит (обращаясь к Санд) иное: “У Родиона Романовича две дороги: или пуля в лоб (здесь уже это явно вариант тупиковый, да и несвойственный Раскольникову – ему “слишком жить хочется”), или по Владимирке (то есть на каторгу – В.Е.). А выйдет Владимирка, так ведь он по ней, а Вы – за ним? Ведь так?” (“Преступление и наказание”, ч.VI).

Иными словами, путь на каторгу – путь искупления (“страдание принять и грех искупить – вот что надо!” – слова Сони), и он-то оказывается истинным – и спасительным.

Лекция №21 (№56).

Ещё раз о “Мастере”, особенно же о его авторе, то есть о М.А. Булгакове.

1. Что должно было поставить в тупик? (посредственность исполнения).

2. Откуда взялось отождествление Мастера с Булгаковым?

3. Преступление и наказание булгаковского героя.

4. Е.С. Булгакова – несколько слов о ней. Причем тут Маргарита?

5. Финал: последний год жизни, болезнь и смерть Михаила Афанасьевича Булгакова.

Что такое роман Мастера, критиками которого были в основном любители. Первое, что понадобится, – это литературные влияния на вставной роман; их мог не заметить разве что Константин Симонов – по малой своей образованности. Эти влияния явные: Мережковский, “Христос и антихрист” (все три романа); Пшибышевский – безусловно; но особенно Сенкевич – роман “Quo vadis?”.

Конец XIX-го века отмечен буквально обвалом макулатуры на евангельские темы: роман “Мария Магдалина” (абсолютно забытого автора); роман “Варрава” и так далее. Чуть ли не все евангельские персонажи попадали в герои.

Поэтому, если Воланд спрашивает, “как это вы другой темы не нашли”, так, простите, дьявол лжет. Мастеру в 1928 году лет тридцать восемь, то есть он где-то 1890 года рождения. Булгаков родился в 1891 году, и все эти романы – это его детское и отроческое чтение.

Роман написан посредственно, и это должно было остановить внимание критиков; особенно обилие этих дешевых красивостей, которых много у Сенкевича - и они же есть во вставном романе. Это и “белый плащ, кровавый подбой”, и “ласточка, прорезавшая колоннаду”, и “жирный розовый дух”, то есть запах розового масла; и уж совсем – “трепетные мерцания”, “страшные безглазые золотые статуи”, “взлетали к черному небу и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму”; “две белых розы, утонувших в луже красного вина”. Нравиться это могло только Маргарите, то есть человеку сомнительного литературного вкуса. То есть, это почерк автора, выразительные средства, стиль – это всё.

Кто же всё-таки автор вставного романа? Прошлый раз мы говорили о том, что участие дьявола, как внушение, не оставляет сомнения; но с другой стороны, дьявол - бездарен. Ведь творческие энергии – это энергии Духа Святого, они даются человеку, как творцу, образу Бога-Творца. Поэтому, конечно, творит Мастер, но дьявол, который ангельской природы, присутствует в этом творении: его дело подтолкнуть под локоть, сбить с пути, соблазнить, окружить тьмой, чтобы не видно было света. Как у Марии Николаевны Толстой, монахини Марии (в Шамордине), было видение о дьяволе, который стоит за спиной ее брата Льва Толстого и закрывает ему глаза от света.

Поскольку ангельское дело – всеприсутствие, то, естественно, дьявол присутствует и смотрит через плечо; естественно, он и запоминает ангельской памятью. Поэтому, не Мастер “угадал”, а дьявол хорошо запомнил белый плащ с красным подбоем. И, наконец, Иванушка получает тот же самый текст (того же выражения, того же стиля и так далее) по внушению, именно как медиум и, между прочим, по внушению же он получает и финал, тот самый, где “протягивается лунная дорожка” и по ней бежит “остроухий пес” – словом, все эти создания демонской игры ему также внушаются, но только в определенный дьявольский день, вот в это самое весеннее полнолуние.

Единственно, что действительно объединяет Мастера и Булгакова, – это любовь к Достоевскому. Описание Афрания удивительным образом напоминает словесный портрет Порфирия Петровича из “Преступления и наказания”; особенно как психологический портрет. У Порфирия белые ресницы, лицо у него бабье, халат тоже как будто подпоясан по-бабьи, но только с этим курносым и бабьим лицом странно не гармонируют его глаза и особенно взгляд.

То же самое мы встречаем у Афрания. “Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным, круглым и опрятным лицом, с мясистым носом; волосы его были какого-то неопределенного цвета – сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудно установить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое, нарушали, впрочем, глаза, вернее не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми немного странноватыми как бы припухшими веками. Тогда в щёлочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору.

Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щёлочек, теперешний гость прокуратора широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро и незаметно разглядеть какое-то пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щёлочки и в них начинала светиться добродушие и лукавый ум”.

Видно, что какой-то дар (писательский) у Мастера был; и этот дар можно было бы направить на истинное служение своим пером. Вместо этого Мастер, соблазненный дьяволом, но и поддавшийся соблазну, обладает полнотой ответственности; если бы он был просто медиум в прострации, то это была бы болезнь. Как сказано у Достоевского в “Братьях Карамазовых” – “пускай на эшафот, но сначала надо выздороветь”.

В данном случае, он потом сойдет с ума и, главным образом, на почве мании преследования, а здесь он в полноте ответственности творит свою клевету, свой соблазн и вместо богочеловека Господа Иисуса Христа, Бога, воплотившегося ради спасения нашего, он творит человека и даже более того - человечка.

Надо сказать, что в свое время была проделана работа Натальей Бонецкой (моей однокурсницей), где она рассмотрела вот эту поэтику “преступления и наказания” для всех героев Булгакова. Одну, неучтенную никем, особенность мы назовем – в чём заключается наказание Мастера? Мастер осужден на все века до Страшного Суда - получать в реторте гомункулуса, то есть человечка. Эта средневековая легенда алхимиков о создания в колбе и реторте искусственного человека; вот ему и назначено на все века сидеть над ретортой, подогревать ее и получать в ней человечка.

Булгаков творит воистину Святым Духом, поэтому, кроме этого главного наказания, для Мастера существует другое наказание, не менее важное – он лишен навсегда удела во Христе, который составляет истина и свобода. Вместо истины Маргарита ему обещает – “сон укрепит тебя, ты будешь рассуждать мудро” (какой мудростью - она не поясняет).

Мастер навсегда будет лишен памяти, как Фрида: а именно, “исколотая память, сказано, начала потухать”. Я не говорю уж о том, что он лишен преображения и свободы – он остался в том же ветхом естестве, поэтому через много лет он предстанет Иванушке “в виде пугливом”, обросшим бородой, которого Маргарита тянет за руку. Удивительное дело, сначала он вовлек ее в этот диаболизм, а потом уже она в нём его утверждает. И последнее, Мастер осуждён на Маргариту. В ее последнем диалоге так и сказано, что “прогнать ты меня уже не сумеешь”.

Откуда взялось отождествление Мастера с Булгаковым? Конечно, от советских критиков, начиная с покойного Лакшина. Почему-то для Лакшина облик Мастера отдаленно напоминает портрет Булгакова. Хотя в портрете Мастера сказано – бритый, темноволосый, а у Булгакова светло-русые волосы; с острым носом – тоже про Булгакова не сказать; с встревоженными глазами – у Булгакова взгляд твёрдый и спокойный; со свешивающимся на лоб клоком волос – у Булгакова волосы редкие, свешиваться нечему и волосы он всегда примаживал бриолином. Портрет никак не проходит.

Попытка сжечь роман. Булгаков сжигал не всё, а только некоторые главы; что уж действительно он воспринял, это не только поэтику Достоевского, но и его поэтическое ремесло в полноте. Достоевский начинает писать “Преступление и наказание” от первого лица (от лица Раскольникова) и этот первый вариант - сжигает. У Достоевского всегда существует первый вариант, который летит в огонь (это называется по-писательски - “разогнать перо”), а потом он пишет заново.

Булгаков по образованию врач, но и Достоевский по образованию – техник, он закончил как и Брянчанинов военно-инженерное училище. Для Достоевского существует такое понятие как верная или не верная постановка художественной задачи и он настаивает, что неверная постановка художественной задачи прежде всего компрометирует главную мысль.

Постановка художественной задачи у Достоевского меняется в процессе написания и тогда роман летит в огонь (это признак ответственного отношения к своему делу). Первый вариант “Преступления и наказания” написан от первого лица, от лица Раскольникова и место ему в огне, потому что после постановки духовной задачи^[236] (уже новой) рядом с героем оказывается героиня Софья Мармеладова, а повествование, разумеется, переходит к автору.

Достоевский пользуется тем, чту в математике называется краевая задача: он рассматривает поведение своих героев в некоторых крайних ситуациях для уяснения самому себе их характера; ни крайние ситуации, ни поведение в них героев потом в роман не войдут. Например, Разумихин в “Преступлении и наказании” для семейства Раскольниковых (для матери и сестры) выступает как мальчик на побегушках – “расторопный молодой человек”, как зовет его Пульхерия Александровна. Для того, чтобы играть роль мальчика на побегушках при любимой девушке да еще при ее матери, надо очень много смирения и большое внутреннее самообладание - и, прежде всего, не сорваться. А если Разумихин сорвётся? Вот этот вопрос Достоевский задает себе и проверяет – как будет вести он сам и как будет вести себя Дунечка. Там (в экстренной ситуации) Разумихин запил – не выдержал унижения. И Достоевский помечает: “Заметки к роману” – то есть для себя.

В окончательном тексте романа это отразилось – Разумихин приходит к Раскольниковым и застаёт, как Дунечка стала его горячо благодарить, потом сказала, что “нам придётся расстаться”, ничего не объяснила, ушла к себе и заперлась. Он приходит к Раскольникову и говорит, что “я пришел только обругаться, а теперь уж я знаю, чту я буду делать”.

- И что ты намерен делать?

- А тебе какое дело?

- Смотри, ты запьешь.

И Разумихин даже рад сознаться:

- Родька… Ты всегда был смышлён и никогда, никогда не был ты сумасшедшим! Это так: я знаю.

Но то его успокаивает, обнадёживает и, наконец, как бы, “назначает” его опекуном над матерью и сестрой – в качестве жениха сестры. Дело разъясняется.

Это отношение Достоевского к творческому процессу в значительной степени Булгаков воспринимает у него, поэтому в тетрадях часть листов – просто белая бумага; это значит, что всё, что там должно стоять, он знает наизусть (он потом продиктует), а то, что не нравится – тому место в печи.

Предположение о том, что Мастер – Булгаков (это тоже термин из математики), – тривиальное предположение. Даже в отличие от Льва Толстого, ни Достоевский, ни Булгаков не склонны изображать себя, кроме как в шаржах. Конечно, “Театральный роман” – это шарж, поэтому там фигурируют реальные люди.

Кстати о Льве Толстом. Уже поздний Розанов и уже после смерти Толстого, которого он знал лично, вспоминает одну его фразу – у меня нет героев. И Розанов замечает: “Врёшь, голубчик, твой герой – это твоё собственное непомерно разросшееся “Я””.

Булгаков (в отличие от Льва Толстого) может от своего героя отойти, он всё время смотрит на него с подобающего расстояния, поэтому именно в художественной системе Булгакова Мастер может и должен быть отдан аду. И свидетельств того, что место Мастера – ад, в романе несколько. Первое свидетельство – это сон Маргариты. “Ночью он оставлял ее (то есть Мастер) и мучилась она только в дневные часы (а тут приснился). Приснилось неизвестная Маргарите местность, безнадёжная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое, бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. (Почему-то саврасовский пейзаж, но только понятый – В.Е.). Какой-то корявый мостик, под ним мутная весенняя речонка; безрадостные нищенские полуголые деревья; одинокая осина, а далее меж деревьев за каким-то огородом бревенчатое зданьице. Нето оно – отдельная кухня, не то баня, не-то – чёрт его знает что”.

Опять же баня, то есть опять Достоевский. У Достоевского в “Преступлении и наказании”, когда Свидригайлов приходит к Раскольникову, то говорит, что почему-то мы представляем себе вечность, как то, “чего и постигнуть нельзя – огромное, огромное. А почему же непременно огромное? А может, там просто деревенская банька; закопчённая, с пауками по углам”. Тут даже Раскольников не выдерживает и говорит – “неужели же Вы не могли представить что-нибудь утешительнее и справедливее?” А тот посмеялся и говорит – “а может, это справедливое то и есть и, знаете, я бы нарочно так сделал”.

И, действительно, помним, “холодом охватило Раскольникова при этом безобразном ответе” (холод-то адский).

“Неживое всё кругом какое-то и да того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика (это уже Иуда – В.Е.); ни дуновения ветерка, ни шевеления облака, ни живой души – вот адское место для живого человека. И вот распахиваются двери этого бревенчатого здания и появляется он; довольно далеко, но он отчётливо виден: в оборванном, не разберёшь, во что одет, волосы всклокочены, небрит, глаза больные встревоженные; манит ее рукой, зовёт. Захлёбываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась”.

Второе свидетельство - это когда Воланд пророчествует, что будешь ты все века получать в реторте гомункула.

То, что Мастер получает забвение, как Фрида, - это мы уже отмечали. Иван в свои лунные грёзы видит Мастера пугливо озирающегося, то есть без всякого преображения, а в прежнем ветхом естестве; вместо истинны и свободы – “ты будешь рассуждать мудро”.

Елена Сергеевна Булгакова. Девичья ее фамилия Нюренберг – это прибалтийская немка и когда по Рижскому перемирию Прибалтика отделилась, то их семья раскололась: две сестры оказались в России в Москве, а два брата в Прибалтике. Старшему брату досталось уехать с отступающей немецкой армией и он поэтому уцелел, а младший брат был расстрелян.

Обе сестры как-то примостились к актёрскому миру: Елена вышла замуж за сына Мамонта Дальского, то есть Неёлова, а сестра – за актёра МХТ Калужского и очень скоро стала секретаршей Немировича-Данченко. (Вот Поликсена Торопецкая – это чистейший шарж: это как раз свояченица Булгакова).

Елена с Неёловым прожила недолго, и в 1921 году она и ее второй муж командарм Шиловский – в приемной патриарха Тихона, так как расторжение церковного брака есть дело епархиального архиерея, а таковым по Москве является патриарх. Развод с первым мужем был получен и они венчаются; двое детей: старший Евгений, названный в честь отца и второй - Сергей. Елена с Шиловским жила нормально более семи лет и тут возникают на горизонте Михаил Афанасьевич с Любовью Алексеевной (жена), урожденной княжной Белосельской-Белозерской.

Дальше дело разъяснит набросок Булгакова “Адам и Ева”, который, конечно, публиковать нельзя – этот набросок автобиографичен. Муж Маргариты, хотя и остается за кадром, видно, что совершеннейший тютяй: ведь всё-таки отношения с Мастером длились более полугода (с марта-апреля и по октябрь) и не заметить, что жена давно стала чужим человеком, – это надо уметь.

Надо сказать, к чести Евгения Александровича, он вел себя иначе. В наброске “Адам и Ева” фигурировал у оскорбленного мужа в руках пистолет; там фигурирует виновная жена, которая повисает на руке с револьвером и кричит – “убивай нас обоих”. Словом, как сказал бы Достоевский, – “дамы наши должны были быть довольные, зрелище было богатое”.

По требованию мужа Булгаков и Елена Сергеевна прекратили всякие сношения, как бы “раззнакомились”; и всё-таки через год уже сама Елена Сергеевна его вновь “нашла”. И тогда уже Булгаков написал Шиловскому от себя, что это воля самой Елены Сергеевны, чтобы нам теперь соединиться – и уже навсегда. Тут уж командарм вынужден был отступить, детей поделили – старшего с отцом, младшего с матерью, - а спустя некоторое время и покинутый муж женился на дочери “советского графа” А.Н. Толстого.

Но опять и Булгакову и Елене Сергеевне пришлось просить церковный развод; а предстоятелем (и епархиальным архиереем Москвы) был к тому времени митрополит Сергий. И хотя им обоим предстоял третий брак, разрешенный церковными канонами, но по каким-то причинам митрополит Сергий отказал.

И пришлось Михаилу Афанасьевичу и Елене Сергеевне, как выражался Булгаков, “венчаться в ЗАГС-е”. (Доходят какие-то глухие сведения, что он недолюбливал митрополита Сергия).

Вообще-то говоря, у Елены Сергеевны Булгаковой (по третьему мужу и как она вошла в историю литературы) много общего с Эрнестиной Тютчевой. То есть как раз основное качество немецкой жены - немецкая преданность (die Deutsche Treue) проявилась и у той и у другой в их последнем браке.

Так же как человек не всегда пробуждается с самого начала; иногда время пробуждения этого внутреннего человека, то есть то, что просто называется лучшими качествами ума и сердца, - они пробуждаются не в детстве, не в юности, а в зрелом возрасте (рождение свыше – это другое, это святость). Например, последний царь Николай II очень долго был ребенком и лучшие качества ума и сердца проявились у него в 50 лет.

Когда уже потом, через несколько лет после смерти Булгакова, одна из поздних подруг Елены Сергеевны, знавшая ее второго мужа Шиловского^[237] лично, задала ей вопрос, что “всё-таки с таким, ровного характера, и, вообще, удивительно обходительным человеком – как Вы могли с ним не поладить?” Та только пожала плечами и посмотрела выразительно. Но потом и сама подруга кое-как разобралась, особенно почитав Булгакова, и сделала Елене Сергеевне такой вывод, что “Шиловский – конечно, земля (одна из четырех стихий), а Булгаков – воздух; и как только вы соединились и пропитались воздухом, так вы невольно стали на прежнего мужа смотреть свысока”.

Последние года, месяцы, недели Булгакова. Булгаков не дожил даже до пятидесяти лет и умер от цирроза почек. При сильных болях он впадал в некоторое малодушие и тогда спрашивал у Елены Сергеевны, что не достанешь ли ты у Евгения Ксаныча (Александровича) для меня револьвер. Разумеется, это все быстро проходило, так как Булгаков был человеком с большим достоинством – надо было терпеть. Когда ему немного легчало, то устраивали домашние спектакли: та самая ее знаменитая лиса, которая фигурирует в “Театральном романе”, - так эту лису расстреливали, как бы в нее загоняли булгаковскую болезнь. Но смерть приближалась; надо принимать решение - об исповеди за всю жизнь речи не было; о настоящем примирении и приходе ко Господу, хотя бы в том варианте, как он сам писал в “Белой гвардии” у Ивана Русакова, как-то речи не было. Смерть его, скорее, героична, но это не смерть во Христе. И только последнее, что оставалось, – он внимательно готовился к ней, чтобы достойно уйти.

Ещё в начале 1929 года был разогнан Данилов монастырь и в 1930 году было принято решение об организации в его стенах колонии для малолетних преступников. Вот между разгоном монастыря и учреждением колонии надо было с территории монастыря убрать прах знаменитых людей. Тогда были перенесены останки Хомякова, его жены Екатерины Михайловны, Языкова (шурина Хомякова - брата жены) и, конечно, Н.В. Гоголя. Когда переносили Гоголя, то Булгаков попросил голгофу с могилы Гоголя для надгробья себе – ему никто не отказал, так как прекрасно знали, кто за ним стоит, то есть товарищ Сталин^[238]. И удивительное дело, Булгаков попросил голгофу без креста; эту самую “Лысую гору”, в глубине которой скрывается череп Адама (разве что невидимый крест над нею возвышался).

Крест-то ему, конечно, бы дали, но он как-то чувствовал большее соответствие над своей могилой этой голгофы без креста.

1940 год – это год, когда даже ангельские силы замерли. В 1941 году в марте, проезжающему протоиерею Василию Виноградову митрополит Сергий скажет – “Церковь в России доживает последние дни; раньше они нас душили, но выполняли свои обещания, сейчас они душат нас, но обещаний уже не выполняют” – и в день Всех святых земли русской разразится война (как милость Божия).

А жизнь имени Булгакова продолжалась так. Елена Сергеевна, конечно, ездила в эвакуацию, вернулась; пьесы Булгакова продолжали идти. Шел “Мольер”, “Кабала святош”; кое-что издавалось во Франции, например, “Жизнь господина де Мольера”. Жил младший брат Булгакова Николай Афанасьевич, который хотя и не имел доверенности, но как-то курировал издание его трудов за границей. Только в 1955 году, то есть через 15 лет после его смерти Елена Сергеевна перестала получать за мужа наследные авторские. В 1966 году вышел первый журнальный вариант с купюрами в журнале “Москва” (Елена Сергеевна поклялась в свое время Булгакову, что этот роман выйдет при ее жизни).

Это было два события: 1966 год – это ровно через два года после снятия Хрущева, и это был знак, что задышали другим воздухом; и 1976 год – вышло издание без купюр. Конечно, фактически “эра Булгакова” придёт, начиная с 60-х годов, но это уже будет эра другого менталитета.

Лекция № 22 (№57).

Достославные годы: 1937-1938 годы^[239] и свидетельство обвинения^[240].

1. Действие “Мастера и Маргариты” – приметы времени: 1928 год.

2. Что было потом? – “замордованная воля” (по Солженицыну).

3. “Реквием” Анны Ахматовой: свидетельство обвинения.

4. Россия, год 1937: год Божественной педагогики.

Действие “Мастера и Маргариты” разворачивается в последний год НЭПа, то есть в 1928-1929 годах. Формально оно может быть только до 1931 года, потому что в 1932 году Тверская стала улице Горького, а в романе эти несчастные раздетые женщины бегают по Тверской. 1930 год – это первый искусственный голод, так как при среднем урожае у крестьян было отнято всё. Конечно, крестьяне хлынули в города и городишки, чтобы купить хлеба. В 1931 году введут карточки.

Ничего этого в романе нет, так как в романе в ближайшем гастрономе можно было купить всё. Например, Воланд посылает Стёпину домработницу в ближайший гастроном и она сразу же приносит маринованных грибов, черной паюсной икры и, вообще, всё, что необходимо. Люди не знают очередей – это именно примета времени – это последний год НЭПа.

В 1934 году был выдвинут лозунг, уже Сталиным, что “незаменимых людей нет”, во-первых, а во-вторых, только с 1934 года ввели общеобязательную трудовую повинность и ввели трудовые книжки^[241].

В 1936 году Горькому свернули шею, и, наконец, 1937 год – это, действительно, какое-то коллективное лакейство. Если мы читаем обращение работников высшей школы к товарищу Сталину (“Правда”, 28 мая 1938 года), то – “Повышая свою революционную бдительность, мы поможем нашей славной разведке, возглавляемой верным ленинцем, сталинским наркомом Николаем Ивановичем Ежовым, до конца очистить наши высшие учебные заведения, как и всю нашу страну, от остатков троцкистко-бухаринской^[242] и прочей контрреволюционной мрази”. И это пишут и посылают. Мы же не примем всё совещание в тысячу человек за идиотов, а только за опустившихся лжецов, покорных собственному завтрашнему аресту.

Солженицын называет это явление “замордованной волей”. Вот что он пишет буквально: “Оценивая 37-й год для Архипелага, мы обошли его высшей короной. Но здесь для воли этой коррозийной короной предательства мы должны его увенчать. Можно принять, что именно этот год сломил душу нашей воли и залил ее массовым растлением”.

И тут же он противоречит сам себе. “Но даже это не было концом нашего общества, как мы видим теперь – конец вообще никогда не наступил. Живая ниточка России дожила, дотянулась до лучших времён, до 1956-го, а теперь уж тем более не умрёт. Сопротивление не выказалось въявь, оно не окрасило эпохи всеобщего падения, но невидимыми тёплыми жилками билось, билось, билось”.

Это только введение в то, что есть. Солженицын далее перечисляет отличительные свойства той эпохи; не самого архипелага, а именно воли.

Люди, о которых пишет Солженицын, что, мол, цель заключенных в лагере была выжить любой ценой, от которой он сам отказался уже в лагере, это совсем не те люди, так как это заведомо не верующие, это люди совсем другого менталитета.

Поэтому видно, что общество невидимой поляризацией разбивается на две не равные части: одни держались за режим (то есть, держались за своё кажущееся благополучие) и поэтому для них существую признаки замордованной воли; другие целиком полагались на волю Божию и не держались уже ни за что.

Первым признаком эпохи Солженицын ставит страх. Анна Ахматова в этом смысле как-то с ним сходится.

Узнала я, как опадают лица,

Как из очей выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как волосы из пепельных и чёрных

Серебренными делаются вдруг,

Улыбка вянет на устах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною

И в дикий холод и в июньский зной,

Под красною ослепшею стеною.

Второй признак эпохи по Солженицыну – прикрепленность. С 1934 года была введена прописка и режим прописки. Этот режим прописки потом был окрещен после войны как второе крепостное право большевиков - ВКП(б), то есть эту аббревиатуру расшифровывали иначе.

Третье отличительное свойство – это скрытность, недоверчивость. Солженицын приводит много таких примеров, но я приведу один свой собственный, который относится к 1984 году. В 1984 году (за год до начала горбачевского царствования) было устроено полуофициальное чтение в Абрамцеве на не очень круглую дату со дня рождения Хомякова (180 лет со дня рождения). Первой там выступала я и после выступления меня останавливали много людей из так называемых бывших людей (потом они стали называться уцелевшими). Например, будущий секретарь дворянского собрания России Елизавета Владимировна Селиванова и говорила – “как это у Вас получается, ведь Вы говорите то, что думаете?”

Конечно, скрытность была и объясняется она отчасти и боязнью стукачей, но то, что пишет Солженицын – не мыслимо; до такой степени, что, например, жена мужу не сообщает, что она когда-то сидела на Соловках, так как боится от мужа доноса^[243].

Четвертый признак – это всеобщее незнание. Естественно, что все вызываемые (даже для слежки и даже отказывающиеся пойти на вербовку) давали подписку о неразглашении. Это неразглашение и приводит ко всеобщему незнанию и Анна Ахматова пишет

Хотелось бы всех поимённо назвать,

Да отняли список и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов,

О них вспоминают всегда и везде,

О них не забуду и в новой беде.

А если заткнут мой измученный рот,

Которым кричит стомиллионный народ,

Так пусть и они поминают меня

В канун моего поминального дня.

Но та же Анна Ахматова вносит свой собственный корректив - не не знали, а не хотели знать.

Довольно известная фигура - Лев Копелев вспоминал, что его даже и приютили, ему даже и помогали, но не хотели слышать никаких рассказов о лагерных днях, потому, говорят, что, зная то, как же жить?

Пятый пункт – это стукачество. Надежда Мандельштам (вдова Мандельштама) вспоминает, что люди, поддавшиеся на вербовку, будут заинтересованы в незыблемости режима (это мы видели в наших 90-х годах). Но еще лучше об этом напишет Пётр Иванов в книге “Тайна святых”. В его апокалиптической главе есть сюжет “Дело десяти царей”. Там он пишет: “Заподазривание, поощряемое и награждаемое сверху, создаст атмосферу какой-то принудительной вражды друг к другу. Откуда идет заподазривание? – осуждение ближних всегда было главным пороком христианских обществ, утративших любовь”. (Как и до Траяна в древнем Риме учитывались даже безымянные доносы).

Шестой пункт – предательство, как форма существования. В том числе и самая форма предательства – это вести себя так, как если бы ничего не произошло. Например, Солженицын пишет, что академик Сергей Вавилов после расправы над своим великим братом пошел в лакейские президенты Академии Наук (“усатый шутник в издёвку придумал – проверял человеческое сердце”). А и Алексей Николаевич Толстой, советский граф, остерегался не только посещать, но и деньги давать семье своего пострадавшего брата. Леонид Леонов запретил своей жене, урожденной Сабашниковой, посещать семью ее посаженного брата С.Р. Сабашникова. А легендарный Димитров, этот лев рыкающий Лейпцигского процесса, отступился и не спас, предал своих друзей Попова и Танева, когда им, освобожденным по фашистскому суду, вкатили на советской земле по 15 лет - за покушение на товарища Димитрова (отбывали в КРАС-лаге в Красноярске).

Сталин был, конечно, глубоко незаурядный человек; он действительно понимал людей. Солженицын в другом произведении, “В круге первом”, уже энергиями Духа Святого скажет точнее и лучше: “Он понимал людей; он их там понимал, где они связаны с землёй, где их базис, на чём они стоят и без чего не устоят. А то, что выше, чем они притворяются, чем красуются – это надстройка, ничего не решает”.

Сталин имел обыкновение проверять, чту у человека базис, а что – надстройка, и он проверит не только Сергея Ивановича Вавилова, но и Анну Андреевну Ахматову; и так же как Сергей Вавилов, она проверки не выдержит.

Жестокость – еще один из признаков того периода. Жестокость очень часто формируется страхом; человек входит во вкус и уже другим мешает проявлять милосердие.

И последнее, рабская психология. Как всегда, - и это стиль Солженицына, - он дает как бы вселенское исключение из правил: “И вот в этом зловонном сыром мире, где процветали только палачи и самые отъявленные из предателей, где оставшиеся честные спивались, ни на что другое не найдя воли, где тела молодёжи бронзовели – спорт стал государственным делом, - а души подгнивали, где каждую ночь шарила серо-зеленая рука и кого-то за шиворот тащила в ящик. В этом мире бродили ослепшие и потерянные миллионы женщин, от которых мужа, сына или отца оторвали на архипелаг. Они были напуганнее всех: они боялись зеркальных табличек, кабинетных дверей, телефонных звонков, дневных дверных стуков; они боялись почтальона, молочницы и водопроводчика; и каждый, кому они мешали, выгонял их из квартиры, с работы, из города. Иногда они сами умирали прежде смерти своего арестанта; иногда, как Ольга Чавчавадзе, добирались до Сибири на могилу мужа, везя на могилу щепотку родной земли, да только никто не мог указать, под которым же он холмиком”.

Это, казалось бы, могло стать преамбулой для “Реквиема” Ахматовой. “Реквием” был написан под впечатлением ее собственной судьбы 1937-1938 года, то есть как раз в дни ежовщины. Заканчивает она свой ”Реквием” такими словами:

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласие на это даю торжество.

Но только с условием - Не ставить его

Ни около моря, где я родилась^[244]

Давно уже с морем разорвана связь,

Ни в царском саду^[245] у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание чёрных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век,

Как слёзы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

“Реквием” сразу же стал ходить в списках, несмотря ни на какую “замордованную волю”, принёс ей не просто мировую славу; он принёс ей всемирное признание, которое не оспаривается и до сих пор. До “Реквиема” она была поэтессой - даже не поэтом - второго разбора или третьего. Поэтому большевистская верхушка ею и не поинтересовалась: Цветаеву-то выслали, так сказать, далеко, а ею интересовались мало. Из всей большевистской верхушки у Анны Ахматовой была единственная покровительница (тоже второго или третьего разбора) - Лариса Рейснер, одна из “матерей Октября”, но в 1923 году умерла от какой-то заразной болезни.

К этому времени Анна Ахматова выпустила четыре сборника стихов: “Вечер” (за это еще и платил ее муж Гумилев), “Чётки” (1912 год), “Белая стая” (1918 год) и в 1921 году “Подорожник”. В этих сборниках львиную долю составляют так называемые бабьи стихи. Бабьи стихи – это совсем не те, которые написаны женщиной, а бабьи стихи, по бессмертному выражению Блока, - это те стихи, которые “написаны как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом”.

Среди этих стихов расцветают, как бы сказал Солженицын, “огненным цветом папоротника”, пожалуй, три вещи. Одно из них это – (1917 год)

Когда в тоске самоубийства

Народ гостей немецких ждал,

И дух суровый византийства

От Русской Церкви отлетал,

Когда приневская столица,

Забыв величие своё,

Как опьяневшая блудница,

Не знала, кто берет ее,

Мне голос был – он звал утешно,

Он говорил: “Иди сюда…”

Второе стихотворение уже 1924 года - “Новогодняя баллада”

И месяц, скучая в облачной мгле,

Бросил в комнату тусклый взор.

Там шесть приборов стоят на столе,

И один только пуст прибор.

Это муж мой, и я, и друзья мои

Встречаем новый год.

От чего мои пальцы словно в крови

И вино как отрава жжет?

Хозяин, поднявши полный стакан,

Был важен и недвижим:

“Я пью за землю родных полян,

В которой мы все лежим!”

А друг, поглядев в лицо моё

И вспомнив Бог весть о чём,

Воскликнул: ”А я за песни её,

В которых мы все живём!”

А третий, не знавший ничего,

Когда он покинул свет,

Промолвил: “Мы выпить должны за того,

Кого ещё с нами нет”.

У Анны Андреевны с Николаем Степановичем было двое детей: старший – Лев 1911 года рождения, а второй ребенок умер во младенчестве где-то в 1917-м году и как раз не знавший ничего, когда он покинул свет – это и есть их ребенок.

Анна Ахматова после опубликования “Реквиема” приобрела мировую известность и в конце жизни стала почётным доктором Оксфорда, но дело даже не в этом. Например, Иоанн Шаховской в поэме “О русской любви” посвятил Анне Ахматовой такие стихи (Иоанн Шаховской всю жизнь, но особенно начиная с 50-х, как бы просил прощения у каждого тутошнего за свою эмиграцию в 1920 году, и в стихах, и в прозе - отличие от Ивана Ильина):

В те дни как раз Ахматова смутилась

От голоса утешного. Он звал

В иные страны, Голос тот не знал -

Ахматова страданью обручилась;

В ней Реквием её уже звучал

И нёс её торжественною силой.

Был Реквием в крови её лица,

Он вёл её к народам и сердцам.

Структура поэмы “Реквием” (откуда она взялась). В 1918 году, когда она развелась с Гумилевым - и развелись они по ее почину, хотя именно она попирала все супружеские обязательства (Гумилев на всё махнул рукой и говорил, что “я же ей не мешаю жить, как она хочет”), однако она ему вдруг объявила (как раз прошел Собор 1917-1918 года), что она выходит замуж за украинского поляка Владимира Казимировича Жилейко и с ним переезжает в Москву. Гумилев, опешивши, влепил ей сразу в лоб, что “я этого как раз и ждал, так как тоже собираюсь жениться”. Она навострила свои большие уши и спросила – на ком? И он отвечал сразу же, что пришло в голову, - на Анне Николаевне Энгельгардт (он видимо знал, что она влюблена в него).

Получили церковный развод, Анна Ахматова уехала в Москву с Жилейко – остались некоторые стихи:

Переулочек–переул,

Горло петелькой затянул

Тянет свежесть с Москвы реки…

И кончаются:

Мне бы снова мой чёрный платок

Мне бы невской воды глоток.

Гумилев венчался с Анной Николаевной Энгельгардт и тоже вот об этом стихи:

Пусть голоса органа снова грянут,

Как первая весенняя гроза:

Из-за плеча твоей невесты глянут

Мои полузакрытые глаза.

После расстрела Гумилева Анна Ахматова дожила с Жилейко до 1926 года и потом развелись. Как вспоминает Ирина Одоевцева, в какой-то часовенке по Гумилеву служили панихиду, впереди, конечно, вдова, но у всех было впечатление, что вдова Гумилева не стоящая впереди, а стоящая где-то сзади Анна Ахматова.

После расстрела Гумилева Анна Ахматова говорила о том, что она повесится, и к ней немедленно откомандировали Мандельштама, чтобы за нею постоянно следить (Мандельштам поселился в соседней комнате). Гумилев про Ахматову говорил, что всю жизнь она лгала: лгала в стихах насчет какого-то своего туберкулеза (какой туберкулез? – она плавает, аппетит прекрасный).

Условием развода, так как инициатива исходила от нее, Гумилев поставил, чтобы Лёвушка (сын, родился в 1911 году) остался с ним; и она на это пошла. После расстрела Гумилева Лёвушку воспитывали его родственники. У Анны Николаевны и у Гумилева родилась дочь Леночка; и только после того, как умерли родные Гумилева, Лёвушка соединился с матерью, но надо сказать, что навсегда остался к ней холоден, невзирая ни на какой “Реквием”.

В 1937 году Лёвушке было 26 лет и, как пишет Анна Ахматова:

И доспорился яростный спорщик

До своих енисейских равнин:

Враг народа, шуан, заговорщик,

Мне ты - единственный сын.

Лёвушка пошел по статьям 58¹⁰ (АСА – антисоветская агитация) и 58¹¹ (попытка сколотить контрреволюционную организацию); передачи носила Анна Ахматова.

Шуан – слово французкое; шуаны – французские роялисты во Французскую революцию 1789-1793 годов; а потом шуанами стали называть таких вот легковесных, пустоболтов и так далее; Пушкин пишет, что, мол, два шуана Дантес и де Пина приняты в гвардию офицерами (1831 год), гвардия ропщет.

Поэма построена так, что предисловие там неудачное, а вступление замечательное:

Это было, когда улыбался

Только мёртвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском качался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки

Шли уже осужденных полки,

И короткую песнь разлуки

Паровозные пели гудки -

Звезды смерти стояли над нами

И, безвинная, корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами чёрных марусь.^[246]

Первая глава проходит так:

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла -

В мутных сумерках плакали дети,

У божницы свеча оплыла,

На губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе не забыть -

Буду я, как стрелецкие жёнки,

Под кремлёвскими башнями выть.

Следственное дело шло 17 месяцев и об этом она тоже пишет:

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой!

Кидалась в ноги палачу:

Ты – сын и ужас мой.

И только пыльные цветы,

И звон кандальный, и следы

Куда-то в никуда.

И прямо на меня глядит

И скорой гибелью грозит

Огромная звезда.

А дальше:

Показать бы тебе, насмешнице,

И любимице всех друзей,

Царскосельской весёлой грешнице,

Что случится с жизнью твоей.

Как трёхсотая с передачей

Под Крестами будешь стоять

И своей слезою горячей

Новогодний лёд прожигать.

Там тюремный тополь качается

И ни звука. А сколько там

Неповинных жизней кончается?

И дальше, “К смерти”:

Ты всё равно придёшь – зачем же не теперь?

Я жду тебя, мне очень трудно.

Я потушила свет и отворила дверь

Тебе, такой простой и чудной.

Прими для этого какой угодно вид:

Ворвись отравленным снарядом,

Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,

Иль отрави тифозным чадом,

Иль сказочкой, придуманной тобой

И всем до тошноты знакомой,

Чтоб я увидела верх шапки голубой

И бледного от страха управдома.

Ты всё равно придёшь. Клубится Енисей,

Звезда Полярная сияет,

И синий блеск возлюбленных очей

Последний ужас застилает.

Кидалась в ноги палачу – это имеет совершенно чёткую подоплёку. А именно, за эти 17 месяцев она, благодаря многим сохранившемся связям, успела сгонять в Москву, и ей устроили выход на самого Поскребышева Александра Николаевича, который и тогда уже был начальником личного секретариата Сталина.

Как верно отмечает Солженицын, этот Поскребышев был по характеру (менталитету) денщик и, естественно, он никогда не считал себя приближенным к недосягаемому хозяину. Поэтому такой человек на свою ответственность не брал ничего, а сразу же докладывал хозяину; и об Анне Ахматовой он доложил.

Товарищ Сталин не только любил русскую литературу, но он действительно знал в ней толк; он не только прочёл ахматовскую петицию, но попросил показать ему ахматовские стихи. Разные стихи: и те, которые ходили по рукам, и те, которые были опубликованы; и сделал вывод – хорошие стихи.

Дальше пришла действительно рука вождя – пришла проверка: он решил проверить, где базис, а где надстройка. И вышло, что ее страдания – надстройка, а где базис? А он решил его найти. И нашел. А именно, мы видели, что Анну Ахматову не публиковали с 1921 года: после “Подорожника” она пробавлялась в основном стишками, которые она сочиняла по подстрочникам, то есть, переводила поэтов республик и окраин. Разумеется, что проставлялось только имя автора, так сказать, чучмека (автора оригинала)^[247].

Фактическое послесловие не то, которое она включила в поэму (“И вот поминальный приблизился час”), а послесловие, уже совместное с товарищем Сталиным. Послесловие такое: он поручил издать её сборник стихов; и уже в 1940 году вышел сборник “Из шести книг”, куда были включены и новые стихи. Этот сборник выдавался всегда во всех библиотеках.

Это и была проверка сердец – хватит ли сил отказаться; и у нее этих сил не хватило. Так же, как Вавилов вполне мог отказаться от президентства Академии Наук, так и она вполне могла отказаться. Это была проверка сердец и Сталин прекрасно понял, что базис у нее – тщеславие, а всё остальное надстройка.

После этого, как только вышел сборничек, она получила восторженное письмо от Бориса Пастернака. Пишет он, в частности, так: “Ваше имя опять Ахматова, как тогда, когда я от робости не смел к Вам приблизиться”. И тут же он задает бестактнейший вопрос. “Лев Николаевич уже с Вами?” А Лев Николаевич отбывал свой срок на Енисее, в 1941 году подал заявление на фронт; заявление было удовлетворено и он прошел и штрафбат и в рядах Красной армии завершил войну и опять был отправлен в лагерь. Всё он претерпел, вышел, когда уже “прозвенел звонок” и, несмотря на “Реквием”, к матери так и остался холоден. Умер не так давно, похоже, что он так и не стал преданным членом Церкви, хотя отпет и похоронен по-христиански.

Анна Ахматова уже с 50-х годов окружена мужской молодёжью: от актёра Алексея Баталова до поэта Иосифа Бродского. Надо сказать, что вообще это закон психологической компенсации – лишившись родного сына, она окружает себя небольшой толпой как бы сынков названных, сынков приемных.

Итак, 1937-1938 год – 20 лет спустя революции; и недаром мы назвали эту эпоху – эпохой Божественной педагогики, особой педагогики. В это время поплатились те, кто тогда - в 1917, 1918, 1919 годах - сделали ложный выбор и в нём не покаялись.

Не надо думать, что в XX-м веке как-то переменился менталитет русского народа – ничуть не бывало. Я это называю логикой Петра Басманова (Смутное время). Когда Петр Басманов решил переметнуться к самозванцу, то как он рассуждал: все всё равно переходят к нему (то есть к самозванцу), и тогда мы будем у него последними людьми, а теперь можем стать первыми. И это - в 1918 - 1919 годах стать “первыми людьми” у победившего режима - соблазнило и Флоренского (потом стал придворным учителем Троцкого), и Чичерина Георгия Васильевича (нарком ин. дел, старинный дворянин). Сам Борис Леонидович Пастернак будет отрабатывать свой фавор в конце 50-х годов, уже при Хрущеве.

А Горький – тоже сделал свой выбор: согласился на возврат из-за границы и тем подписал себе приговор; но еще до приговора, в конце 1929 года, когда эта, так называемая Тимоша (его невестка Надежда Алексеевна Пешкова), стала любовницей Ягоды, а Максим, единственный сын, запил; прикончили его уже в 1934 году: его бросили пьяного на снег и довели до двухстороннего воспаления легких, от которого он умер; как Горький стал тыкаться в двери с зеркальными табличками и везде получал отказ.

Сколько, сколько таких, пошедших в прислужники к гонителям, как Флоренский. В 1933 году по процессу Промпартии Флоренский будет арестован и немедленно на простейшем допросе начнёт оговаривать абсолютно не прикосновенных к процессу людей, вплоть до Лузина и Чаплыгина (чему даже товарищ Сталин не поверил) – и Лузина выпустили, так как он не был связан с инженерией, и Чаплыгина выпустили. Флоренский получит льготную посадку – на шарашку, но, однако, на шарашках есть наседки и его там будет судить тройка (ОСО – особое совещание) за связь с Троцким.

Были люди, сами когда-то стоявшие в ряду гонителей. Тот же Чичерин, дававший в 1919 году лживые заверения о том, что никаких гонений нет; и, однако же, в 1936 году он живет в Тамбове и, тронувшись в уме, бегает по квартире и быстро бормочет на французском языке – я ничего не знаю, я ничего не скажу (исповедаться не успел). Алексей Толстой, между прочим, сподобился.

Члены комиссии по охране ценностей при Лавре, организованной в 1918 году, – тот же самый граф Олсуфьев отправился в 1927 году в ссылку и в 1930 году был потоплен на барже. (Уцелел разве что Бонч-Бруевич).

Хотя час расплаты пришел не для всех, но для некоторых перстом Божиим этот час специально отмечен. Солженицын комментирует это так: “Я был склонен придать этим словам (вот о Божьем наказании, только за другие преступления, а не за те, в которых ты обвинялся) значение всеобщего жизненного закона. Однако тут запутаешься, пришлось бы признать, что наказанные еще жесточе, чем тюрьмой, расстрелянные, сожженные, - некие сверхзлодеи; а между тем, невинных-то и казнят ретивее всего. И чту тогда сказать о наших мучителях, почему не наказывает судьба их, почему они благоденствуют? Это решилось бы только тем, что смысл земного существования не в благоденствии, как мы все привыкли считать, а в развитии души. С такой точки зрения наши мучители наказаны всего страшней – они свинеют, уходят из человечества вниз. С такой точки зрения наказание постигает тех, чье развитие обещает” (Гулаг).

Перефразируя Солженицына скажем, что и растлевались в той системе те, кто поддался на приманку и не покаялся; кто упал и не воззвал ко Господу, а только это и позволило бы встать.

Дальше, говоря о лагерном растлении, Солженицын напишет так: “Не вернее ли будет сказать, что никакая система не может растлить тех, у кого есть устоявшееся ядро, а не та жалкая идеология – человек создан для счастья, выбиваемая первым ударом судьбы нашедшей.

Выходит, что замордованная воля, то есть духовная проказа, проступила на тех, кто уже и прежде, до революции, был ею заражен”.

Солженицын дальше пишет так, что очень любил цитировать Иоанн Шаховской: “Вот когда, перестав бояться угроз и не гоняясь за наградами, стал ты самым опасным типом на совиный взгляд хозяина – ибо чем тебя взять?”

Таких, которых нельзя было взять, было мало, но они были. В той же главе “Дело десяти царей” Петр Иванов пишет, что своих врагов эти большевики будут отслеживать с неимоверной зоркостью. Но существует область, где их поражает слепота; и эта область – святая христианская праведность. Поразительно, но было много случаев, когда не сажали людей. Например, не посадили старца Зосиму Егорченкова, а отпевали в центре Москвы и похоронили на Немецком кладбище, – а просто он был защищен, ангельской защитой. (Но так было не только со старцами, а и с обыкновенными мирянами). Митрополит Трифон Туркестанов, который скончался в самой Москве в 1934 году – все знали, что это князь Туркестанов, что Петя - его племянник, прошедший все лагеря и в 50-е годы, вернувшись, умер на квартире сына, пишет Иоанн Шаховской, “от истощения свободы и счастья”.

Павел Корин был всю жизнь в угрозном положении, так как женат был на Пашеньке Петровой, которую он взял прямо из Марфо-Мариинской обители; и поступала она туда еще девочкой, то есть при жизни Елизаветы Федоровны. Павел Корин писал свой “Реквием”, не надеясь никогда на то, что он когда-нибудь будет выставлен. Но люди ему позировали по благословению того же Трифона Туркестанова: настоящие монахи, а не тайные, настоящие священники; и настоящие аристократки, не меняющие кожу и не прячущие своих фамилий.

Павел Корин писал и местоблюстителя митрополита Сергия и создал бессмертный портрет, и то же время, просто выполнял заказы. Метро Новослободская, витражи – это его работа; облицовка стен метро на выходе к Комсомольской площади, где комсомольцы на субботнике, – это тоже его работа.

“Реквием” был завершен Павлом Кориным, только никогда при его жизни не выставлялся и не должен был выставляться – он ждал своего часа.

Как писал Солженицын – если мы сохраняем то самое наше ядро, не желаем выжить или состояться любой ценой и пойдем туда, куда идут спокойные и простые, то нам придется примириться с меньшим и худшим куском.

Вот Павел Корин и примирился с меньшим и худшим куском и оставил незапятнанную совесть - и остался большим художником.

Надо сказать, что товарищ Сталин любил уважать людей, но только таких, которых он сам хотел уважать. В свое время он позвонил Нестерову Михаилу Васильевичу^[248] и спросил – когда он сможет прибыть и написать его портрет. Нестеров отказался. Почему? – услышал он на другом конце простой и краткий вопрос - и дал удивительный ответ: – “мне давно уже не нравиться Ваше лицо”, и ему ничего не было.

Лекция №23 (№58).

Эмигрантская литература 1927-1939 годов.

1. Комплекс жены Лота – обернувшись назад застывают. Иван Бунин: о старом и по старому. Воспоминание или забвение? – Марина Цветаева “История одного посвящения”.

2. Розовый флёр на прошлом. Иван Шмелев: наплыв вечного детства.

3. Надрыв Владимира Набокова: загадка романа “Дар”. Стихи к России.

4. Панихидные размышления В.Ф. Ходасевича – “Некрополь”.

Комплекс жены Лота начал проступать в эмиграции с самого начала, с начала 20-х годов. Андрей Белый по свидетельству Цветаевой (“Пленный дух”) на вялый вопрос – “какая лекция? Уже здесь?” – говорит: “Конечно, здесь”, потому что нет никакого “здесь”, кроме “там”; нет никакого “теперь”, кроме “тогда”, потому что “тогда” вечно, вечно, вечно – это и есть фетовское “теперь”.

У Фета действительно есть стихотворение “Теперь”, но там, наоборот, там наплыв будущего на настоящее и поэтому стихотворение кончается - И мы с тобой мы встретимся теперь. А здесь, наоборот – наплыв “тогда”, наплыв прошлого. Наплыв прошлого на настоящее до такой степени, что вся жизнь оказывается жизнью переживаний, жизнью в прошедшем. В этом таится страшная духовная опасность – опасность подмены, потому что жизнь в прошедшем легко оказывается жизнью выдуманной.

Характернейший пример тому – это сам Бунин. Поразительное дело - до какой степени он ничему не научился, то есть, не просто революция ничему не научила, а он вообще не извлёк никакого урока - и он не один такой. Всё карловачество в этом. В 1927 году Вениамин (Федченков) в своем духовном дневнике спросит – “неужели мы изгнаны за правду? За святость? Это было бы великим самомнением, но никто об этом не думает, ослепли”.

Действительно, в этом менталитете, в этом “разрезе” никто не думал о своей ответственности, никто не думал о своем наказании, никто не думал об уроке. Если мы говорили об эпохе Брежнева, как о жизни за задернутыми шторами, то тут эти шторы были задернуты перед внутренним оком и люди жили, как если бы ничего не произошло.

Это способствовало не только гордыне, но и поглупению. По меткому словцу Марины Цветаевой – “Бунин нёс себя торжественно, как на блюде, и говорил о себе – я писатель русской земли”.

Какие же его писания в этот период? “Темные аллеи” – читать невозможно, это позор. Тут всё: старческая болтливость, уже совершенно извращенная старческая эротика. Особенно в этом смысле тошнотворный рассказ “Зойка и Валерия”. Но даже если без эротики, то какие-то “Три рубля”, какая-нибудь “Натали” и всё одно и то же, одно и то же, и даже если он переходит на стогны Парижа, то у него ничего не меняется – тот же стиль, та же тематика, тот же вялый тяжелый диалог.

Бунин до революции под влиянием Чехова тяготел вот к этому раздутому рассказу - раздутому в повестушку и даже в повесть. Это – “Чаша жизни”, “Сны Чанга”, это “Хорошая жизнь”, словом, что-то вяло, но желал сказать. А тут он как бы во сне живёт.

Поэтому тут большой вопрос: можно было, как Алексей Толстой вернуться за своим унижением, но остаться писателем - ведь роману “Петр Первый” не суждено умереть; или можно было остаться в эмиграции, мнить себя “писателем русской земли” и откровенно и тихо поглупеть.

У Ахматовой есть стихотворение о жене Лотовой, что, мол, Оглянись, где прошла твоя жизнь,

На окна пустые высокого дома,

Где милому мужу детей родила

И так далее и кончается -

Отдавшую жизнь за единственный взгляд.

В том-то и дело, что не жизнь, а душу.

Жена Лота, обернувшись на рушащийся Содом, не только превращается в соляной столб; соляной столб – это памятник самой себе, но это и урок всем грядущим поколениям. Жизнь в прошедшем мелкими движками, но переходит в жизнь воображаемую, мечтательную.

Тут, пожалуй, как противовес, действительно был нужен такой острый очерк Марины Цветаевой, как “История одного посвящения”. Как она начинает читать какую-то критическую заметку (на самом деле – Г. Адамовича) о поэзии Мандельштама и обнаруживает там стихи Мандельштама, обращённые к ней - Где обрывается Россия над морем черным и глухим – стихи “Коктебель”, стихи, точнее сказать двойного места: Коктебель – Александровская слобода.

Где обрывается Россия

Над морем черным и глухим

………………………………….

Но в этой черной, деревянной

И юродивой слободе

С такой монашенкою странной

Остаться – значит быть беде.

И вот эти стихи комментируются так, что, значит, они написаны в Коктебеле; обращены к женщине-врачу, которая была на содержании у какого-то армянского купца. И Цветаева внутренне вздрагивает и вслед за тем пишет – “извините, у нас не так легко шли на содержание, а особенно женщина врач, сама зарабатывающая”.

А дальше, что полуголодный Мандельштам наблюдает, как они, значит, пили там чай со сливками и пышками. Чего! В Коктебеле какие сливки – в нём нет травы; молоко и то было горьковатое, так как коровы полынь щипали.

Дальше опять бодяга, что Мандельштама кормили объедками. Какие объедки – да весь Коктебель знал одно блюдо – жареный баран, притом не жирный. И это был естественный объедок, так что если уж объедками, то всех.

В любом случае вывод Цветаевой такой, что человек забыл Россию^[249]. А что получается вместо России – мечта. Как в одной пьесе Островского (“Последняя жертва”) – “дома-то тонко”, то есть, есть нечего. Поэтому прежде всего вдруг необыкновенное значение приобретает кулинарная тема. Проверяли, что, например, у Шмелева более трети “Лета Господня” занимает пережевывание; как они в Москве вкусно, много и чинно ели. Это перечисление, что да что полагается постом, что да что полагается по субботам, особенно ватрушки с творогом, что да что полагается на розговенье, что да что полагается даже на “обед для разных” (благотворительная трапеза) и так далее. Это называется закон психологической компенсации – вот это внутреннее, так сказать, неудовлетворённое состояние вызывает к жизни мечту.

Конечно, это – частный случай. А, вообще, что произошло со Шмелевым как с писателем в эмиграции, после того, как его дымящаяся рана начала зарастать? Племянница (Юлечка Кутырина) разродилась, он стал крестным новорожденного ребенка и его назвали именем не из русских святцев, а из греческих Ивестион (уменьшительное - Ивушка). Этот Ивушка стал ему вместо расстрелянного сына. (Ивестион Андреевич Жантийом - Кутырин жив до сих пор).

“Лето Господне” начинается с такого сентиментального рассказа, рассказа человека стареющего, как бы старого Робинзона Крузо, потерпевшего все свои кораблекрушения и занятого неспешными воспоминаниями. Что “вот здесь, конечно, снегу-то нет, одна слякоть, а ты бы видел, какой в России снег”.

Этот лейтмотив – щемящей тоски и своего вновь переживаемого детства - это и есть наплыв, как бы детство, становящееся вечным; что на Рождество, когда поют про волхвов, “я представлял, что это волки, которые тоже приходят и стыдятся, что были такие злые”.

Эта щемящая нота – она, собственно, и делает произведения Шмелева для эмиграции неповторимыми. Поэтому расплывается даже не в похвалах, а уже в слюнях тот же Иван Ильин и говорит, что это летопись русского благочестия. (Благочестие там очень жиденькое – ну, храмовое, немножко домашнее). Но эта тема невозвратного, вот эта тема, что это не просто ушло как детство, а этого бытия больше ни для кого не будет, но в то же время, бытия, которое не стало историей (главное!). Это всё то, что перешло в мечту; окрасилось розовым флёром и некоторой полупрозрачной дымкой и так и осталось – почти святочным рассказом.

По сравнению с рождественскими главами Булгакова в той же “Белой гвардии” чувствуется, что это вещи, что называется, “разных этажей”, но, как говорится по-русски, чем богаты, тем и рады.

По логике вещей “Богомолье” должно быть после “Лето Господне”, так как “Лето Господне” – основная часть, а “Богомолье” – приложение: с теми же героями, с прямыми ссылками, причем ссылки обоюдные – прямые и обратные. И, тем не менее, “Богомолье” написано за один год в 1930 году, а “Лето Господне” Шмелев пишет 13 лет (с 1934 года по 1947 год) и закончил роман фактически за три года до смерти.

Что он делал, так сказать в промежутке? – В промежутке он был графоманом: написал два толстых тома “Пути небесные” – это стыдно читать (такого не пишут даже ради денег). По сравнению с этим “Лето Господне”, кроме этой ноты щемящей тоски, всё-таки имеет некоторый вертикальный стержень, вертикальную составляющую. Это, собственно, книга, составленная из безмерно разросшихся очерков. Но эти очерки объединены и всё произведение получается трехчастное. Начинается с “капели”, то есть с первой недели Великого Поста, и это называется “Праздники” и идёт обязательно, чтобы была Пасха, обязательно Петровки, обязательно “Донская”; перед этим Преображение, то есть “яблочный Спас”. И так постепенно, постепенно смотришь, доводит до Рождества. Потом вторая часть называется “Радости” – как бы то, что было “праздниками” – несколько конкретно. Во второй части “Радости” внутренняя жизнь даже вступает в свои права. И, наконец, пожалуй, наиболее приемлемое, последняя часть - “Скорби”, которая прямо начинается с катастрофы в семействе.

Кстати, в последней части, слава Богу, автору становится не до еды и поэтому читается она наиболее легко и всё-таки более или менее принадлежит большой литературе. Литература эта – от лица ребенка и детского сознания, особенно последняя часть, которая явно идет с оглядкой на “Детство” Толстого, меньше на “Отрочество”, а также на Аксакова: “Детские годы Багрова внука”.

Но даже критика об Иване Сергеевиче Шмёлеве очень быстро исписалась, он оказался поднятым, так сказать, на хоругвь в 1989 году, то есть, когда система (советская) стала осыпаться при Горбачеве и проснулся интерес к старому. Но уже к 1994-1995 году его читать стало почти невозможно (только нужды ради). Но, думаю, что этому автору предстоит и предлежит войти именно в литературу для детского чтения, наряду с Купером (но не Майн Ридом). Отчасти, пожалуй, с некоторыми рассказами Чехова, которые всё-таки более взрослые. Рассказы “Дома”, “Детвора” – написаны больше для взрослой аудитории. Скорее “Приключения Тома Сойера” относится в принципе к этой же рубрике. Хотя предпочтительней, чтобы “Приключения Тома Сойера” дети читали сами, а “Лето Господне” предпочтительней, чтобы взрослые читали детям до семи лет.

Набоков моложе, Набоков 1899 года рождения – это поколение Владимира Лосского, Иоанна Шаховского, это еще та молодежь, которая уезжала с родителями, а не самостоятельно (опекаемая молодежь). Фактически уже в Англии Набоков заканчивает Кембриджский университет по специальности русская филология. И, по его собственному признанию (“Другие берега”), он воскрешал в себе былые дни, что ему и позволило войти в менталитет русской литературы (“Другие берега”, которые изначально написаны по-английски (“Заключительное видение”), а его сын делает авторизированный перевод под другим названием – “Другие берега”).

Набоков начинает под псевдонимом - Сирин. Видимо с оглядкой на Блока:

С моря ли вихрь? Или сирины райские^[250]

В листьях поют? Или время стоит?

(“Художник”)

Первый рассказ Набокова “Машенька” сразу получает горячее одобрение Бунина; а потом он начинает взрослеть и в поддержке Бунина не нуждается. Становление Набокова – 30-е годы и в 1939 году обозначился совершенно определенный рубеж. Роман “Дар” пишется как раз в 30-е годы - из него получился роман-парадокс, в духе фильма “Восемь с половиной”. То есть, в романе ломаный сюжет, как бы рассыпленный на несколько палочек, полное отсутствие вертикальной составляющей. И запоминается в романе два момента: во-первых, это вставной критический очерк о Чернышевском. Кстати, советская критика немедленно сосредоточилась (не нужны ей были ни герои, ни героини) вот на этом вставном очерке о Чернышевском и начала писать, что вот о Чернышевском написан такой злобный пасквиль.

Но тон во вставном очерке не пасквилянта, а скорее своеобразное conclusive evidence, это тоже своеобразное “заключительное ви?дение”, но это оглядка не в собственное прошлое, а в прошлое России. Вот это прошлое России, проходимое шаг за шагом и осмысляемое как суд над одним из виновников революции, подготовившим тот менталитет – пожалуй, это тоже имеет право на существование, а в литературном отношении получилось нечто уничижительное, хотя уже и жестокое.

И если уж искать какие-то литературные прецеденты, то таковым является очерк Пушкина “А.Н. Радищев”, где он также беспощаден, в нем также саркастическая установка, прежде всего, разоблачающая. И, кстати, по рассказу Набокова можно извлекать кое-какие данные. Например, что Писарев был сумасшедшим.

Вторая сторона романа Набокова - это то, что в романе выведен поэт с некоторым описанием процесса творчества. Так же, как в романе “Доктор Живаго”, вставные стихи оказываются несравненно значимее, нежели прозаическая канва.

Благодарю тебя отчизна,

За злую даль благодарю.

Тобою полн, тобой не признан,

Я сам с собою говорю.

И в разговоре каждой ночи

Сама душа не разберёт,

Моё ль безумие бормочет,

Твоя ли музыка растет.

В стихотворении чувствуются всяческие цитаты: тобою полный – это явно из стихотворения Пушкина “К морю”; интонация очень напоминает “Благодарность” Лермонтова (За всё, за всё тебя благодарю я). Но есть и собственное – вот этот неподдельный пафос. С другой стороны, и он смеется, так как стихи распеваются на мотив “Шумел камыш, деревья гнулись”. И это не даром, сама установка автора и особенно в “тобой не признан” – она сама в той же шатости; как бы сказать: зачем тебе признанье? Ты что, в вожди, что ль метишь?

Набоков в конце 30-х годов становится главным выразителем той надрывной ностальгии – даже не Цветаева, хотя у нее есть

Мне совершенно всё равно,

Где совершенно одинокой

Быть …

И так далее; и дальше

Мне всё равно, мне всё - едино,

Но если при дороге - куст

Встаёт, особенно – рябина...

Но это цветаевская интонация – “единственная скороговорка”, как скажет впоследствии Шаховской. А тут стихотворение становится программным для русской эмиграции – “Стихи к России” (1939 год).

Отвяжись, я тебя умоляю!

Вечер мрачен, гул жизни затих.

Я беспомощен, я погибаю

От слепых наплываний твоих.

Тот, кто вольно отчизну покинул,

Волен выть на вершинах о ней,

Но теперь я спустился в долину,

И теперь приближаться не смей.

Навсегда я готов затаиться

И без имени жить. Я готов,

Чтоб с тобой и во снах не сходиться,

Отказаться от всяческих снов:

Обескровить себя, искалечить,

Не касаться любимейших книг,

Променять на любое наречье

Всё, что есть у меня, – мой язык.

Но зато, о Россия, сквозь слёзы,

Сквозь траву двух несмежных могил,

Сквозь дрожащие пятна берёзы,

Сквозь всё то, чем я с молоду жил,

Дорогими слепыми глазами

Не гляди на меня, пожалей,

Не ищи в этой угольной яме,

Не нащупывай жизни моей!

Ибо годы прошли и столетья

И за горе, за муку, за стыд -

Поздно, поздно! - никто не ответит

И душа никому не простит.

Последняя строфа неожиданно слабая, то есть, некоторый взрыв романса.

Еще раз повторяю, что стихотворение становится программным и, прежде всего, для самого автора – обескровить себя, искалечить. Эмиграция женилась друг на друге, а Набоков специально берёт такую, без рода без племени, еврейку, и это можно сказать, что была такая установка – променять на любое наречье всё, что есть у меня, – мой язык.

В стихотворении присутствует, с одной стороны эмигрантский взвыв, а с другой стороны – тот же комплекс, как у Фриды (Булгакова), которая сжигает платок; это всё-таки отказ от памяти. У Шмелёва – это память, подёрнутая розовой вуалью; а это – отказ от памяти и даже отказ от языка. Второе и, тем более, третье поколение эмиграции русскому языку разучилось. Дочь Зайцевой Веры Борисовны по-русски говорит, а ее сын и внук уже ничего не кумекают.

Видно, что стихотворение – открыто безрелигиозно: это у Набокова часто (хотя есть одно стихотворение просто о попадании в ад - “Лилит”), но молитвы и, вообще, хоть какого-то религиозного менталитета искать у него невозможно, как и у Бунина, впрочем. То есть, Набоков совершенно развенчивает эту легенду, что вся русская эмиграция была религиозной, скорее наоборот – эмигрировали двести тысяч безбожников.

Впоследствии Набоков после 1939 года всё решительней начинает пробовать перо на английском языке и, переехав в Америку, он становится великим американским писателем. Но это по принципу - на безлюдье и Фома дворянин. То есть, этот его “Пнин” и, тем более, “Лолита” и даже “Другие берега” (“Conclusive evidence”) – это всё-таки даже для Набокова – литература второго сорта. Набоков американский – это уже даже не русскоязычный автор, хотя герой “Лолиты” – это такой деклассированный эмигрант.

Исходя из принципа – “говори на волка, говори и по волку”, перейдём к панихидным размышлениям Владислава Ходасевича в его “Некрополе”. Это, пожалуй, одно из серьёзных дел эмиграции, это уже не есть одна ностальгия; это уже заключительное видение, но не такое вот поверхностно-плоское, как у Набокова, а это заключительное ви?дение вглубь – докапывания до корней.

Называется “Некрополь”, то есть город мертвых – он включает людей тогда, когда они закончили своё земное поприще. Поэтому книга пишется с 1924 года и до 1936 года. За это время уходят сначала прежние, то есть тот же Гершензон, тот же Муни, тот же Фёдор Соллогуб, а потом он уже следит за русской жизнью из эмиграции. И надо сказать, что, например, о Есенине лучшее, что написано (и о Блоке, о Гумилёве) до сих пор - и напишет, наблюдая из эмиграции, и, прорабатывая в уме старое, и создаст шедевр христианской биографии. Потому что биография Есенина, биография Брюсова и, тем более, Горького написаны автором-христианином.

О Есенине там есть то, чего нет нигде, то есть, о его богоборчестве. Там нет факта, что Есенин выплёвывает причастие, потому что Ходасевич об этом просто не знал, но в контексте “Пришествия”, “Инонии” - всё совершенно точно ставится на свои места (притом, обкатывается и предисловие Иванова-Разумника).

Свадебную поездку с Айседорой Дункан, то есть этот непрекращающийся скандал, который закончился разводом, это он как раз из эмиграции видеть мог вполне.

Наконец, крах Есенина и его безнадёжность и не просто самоубийство, как следствие безнадёжности, а самоубийство как следствие богооставленности: и последний христианский вывод, что, по крайней мере, Есенин взял на себя и то, на что соблазняли его другие – тот же Иванов-Разумник, Клюев, Городецкий, и за это пожелал расплатиться страшною ценой.

Но особенно бессмертным становится очерк о Горьком – вот именно свидетельство о всепоглощающей лжи, в которую он вошел, вначале – почти играючись, а потом она затянула его так, что привела к отцу всякой лжи, то есть к дьяволу. Но кончается, тем не менее, так, что когда Горький прочёл очерк Ходасевича о Брюсове и сказал – “жестоко Вы написали, но превосходно. Когда я помру, напишите обо мне”.

Читая эти очерки, можно вспомнить слова Силуана Афонского, что “Господу всех жалко”. Но это вовсе не значит, что всё надо перекрашивать чёрное в белое или в цветное. Зло есть зло, и задача Ходасевича - его засвидетельствовать. Писатель, как размышляющий свидетель, и становится участником настоящего внутреннего человеческого процесса. Это не только возрастание человека, так как творческий процесс – это не только средство; творческий процесс имеет цель и ему приуготовано место в Иерусалиме после Страшного Суда. Сказано – и принесут туда честь и славу народов (Откр.21,26). Следовательно, то, что сделано для вечности, то в вечность и перейдёт, а уж остальному придётся сгорать.

“Некрополь” Ходасевича - это и его внутренне последнее произведение, хотя какие-то стихи продолжал писать. Ходасевич не дожил до Второй мировой войны (акт Божественного милосердия); он скончался в 1938 году. Во Вторую мировую войну пришлось расплачиваться его последней жене Ольге Марголиной. Она крестилась уже после его смерти и была уже по своему счастлива: с его памятью, с Сергиевским подворьем, куда она стала ходить, с тихим собиранием грибов летом и так далее, а как только немцы вошли в Париж, так ей пришлось взять желтую звезду. Когда она была арестована, то всполошилась русская эмиграция и особенно второй муж Нины Берберовой: достали ей справку от священника, Нина Берберова отправилась в гестапо хлопотать. Немцы вынесли резолюцию, что “если бы муж был жив, то ее ему бы отпустили, но раз муж умер, то какая разница?” и её отправили в печь.

Вторая мировая война для русской эмиграции явилась тем пробным камнем, который собственно способствовал для них, по крайней мере, для отделения настоящего от подделок. Многие сразу переехали в Америку, кстати, совершенно обнажив Свято-Сергиевский институт. Тот же Георгий Федотов; после войны в Америку уедет Георгий Флоровский и мелкие сошки типа Куломзиных. Но кое-кого их духовники благословят вернуться в Россию.

В том самом 1939 годке одни сразу взялись за активное сотрудничество. И это не только митрополит Анастасий – откровенное лакейство и откровенный позор, но и Шмелёв тоже расшаркивался, Зинаида Гиппиус – ей достаточно было сказать, что она – немка и ее с Мережковским оставили в покое. Затем доживал ещё старичок Бальмонт, но через некоторое время умрёт в не совсем нормальном состоянии.

Кое-кто, наоборот, сразу ушел в активные участники сопротивления: не одна же Мария Скопцова, не один же ныне здравствующий Антоний Блюм (скончался в 2003 году). Даже Деникин встал в оппозицию к захватчикам и всё бросался из одного ведомства в другое (у французов) с несколько истерическим криком – “спасайте Россию, мерзавцы; без неё вам тоже погибнуть”.

Третья часть эмигрантов уходит откровенно в тихую неизвестность.

1939 год был годом рубежным, уже после 1939 года ностальгические настроения становятся явно анахронизмом, неким плюсквамперфектом, уже ни с какого боку, так сказать, не нужным.

Во всяком случае, пожалуй, только в 1939 году становится, как сказал бы Блок, “беспощадно ясно”, что приходится раскрывать если не сердце, то бытие своё для действия Божественной благодати. Но это уже совсем другие люди: это деятельность Иоанна Шаховского в Германии и даже, между прочим, Марии Скобцовой во Франции. Надо сказать, что один за другим сворачиваются эмигрантские издания. Конечно, патриотическую позицию занимает Бердяев, потом к нему присоединяется Булгаков. И, вообще, из людей высланных сам не возвращается ни один, но благословляют на возврат - многих.

Марина Цветаева как всегда оказывается волком-одиночкой, как всегда она оказывается особняком - и в этом отношении тоже. Её, как немку по матери, трогать были не должны, тем более что у нее ничего нет еврейского, а Эфрон в это время воевал в Испании, откуда сразу же проехал в СССР.

Но стихи Цветаевой этого времени, среди которых есть стихи большого поэтического уровня, оказываются без своего читателя, хотя стихи, казалось бы, отвечали животрепещущему моменту. Чем дальше, тем больше Цветаева оказывалась во внутреннем духовном вакууме. И на этом сказалось не только, что Эфрона обвинили в каком-то шпионаже, но и то, что ее близкие люди – кто переезжает в другие страны, кто оказывается не в силах поддерживать ее нравственно. И ее изоляция оказывается для нее безвоздушным пространством – она начинает задыхаться.

Цветаева, конечно, тоже плоть от плоти тех же самых настроений эмиграции. Ведь ее автобиографическая проза – это тоже с 1931 по 1939 год. Это такие шедевры, как “У старого Пимена”, посвященные Вере Муромцевой; это серия очерков об отце: “Герой труда”, “Отец и его музей”; “Мать и музыка”. Но кончается всё, поразительно дело, очерком “Чёрт”. Этот очерк тоже – автобиографичен. Но тут есть три вещи: страшная литературная исповедь – этакое самокопание и правдивое свидетельство о своём бесновании; и с другой стороны – это вызов окружающим, потому что этот очерк она читала на публичных чтениях. И, наконец, это ее литературные мемуары, но они тоже в форме очерков: “Нездешний вечер” еще о последней своей петербургской весне; “Живое о живом” – о Волошине; “Пленный дух” – об Андрее Белом.

Цветаева общается с приехавшими из России, с тем же Пастернаком, не совсем понимая, что Пастернак-то с нею общается – это же социальный признак,^[251] а она таких признаков по своей ментальности читать не умеет.

Почему сами эмигрантские будни, эмигрантский быт и уж, тем более, эмигрантское бытие не становятся темой для литературных произведений? Почему они не пишут друг о друге и если пишут, то авторы третьего разбора, как Тэффи? “Сосед” – про мальчишку француза, который живёт на одной лестничной площадке с эмигрантской семьёй; это “Банальная история”, где уже сплошная эмиграция варится в собственном соку; это такие шаржированные зарисовки, вроде “Мудрого человека” или “Виртуоза чувства”. И, наконец, такие вот парадоксальные штучки, типа О’Генри, - “В ресторане”: про то, как героиня эмигрантской легенды оказывается растолстевшей “развесёлой коровой”, которую можно иногда найти в шикарном русском ресторане.

То, что эмиграция не захотела писать о себе, – это тенденция. Беда в том, что у Тэффи в Париже изменилась писательская манера: у неё, как пишет Ипполит Тэн, краски заимствуются из собственного предмета, а Бунин всё дудит на той же ноте: его эмигрантские рассказы идут вперемежку с такими русскоязычными сюжетами, как “Пароход Саратов”, “Натали” и, вообще, такая старческая жвачка.

Фактически, рассказики Тэффи – жизненные наблюдения, где что-то можно взять: например, герои Теффи ходят на рю Дарю, где храм Александра Невского, то есть, они все в юрисдикции Евлогия. Другое дело, что эта вся религиозность – это какое-то напыление; и даже если он идет вовсе не в церковь, то он жене солжет, что пошел в церковь. Или скажем по “Банальной истории” можно даже курс франка проверить (ибо хорошее женское платье стоит 300 франков).

Об эмиграции можно сказать, что остается ощущение, что что-то могло быть написано и не написалось, могло быть высказано и не высказалось – эта недовыраженность есть свидетельство умственной непроработанности, иногда даже просто некоего инфантилизма, то есть свидетельство недостатка зрелости. Это и есть фактический результат, что слишком долго целая социальная группа жила воспоминаниями, слишком долго вот этой мечтой она загораживала для себя голос Божий, Который во всяком положении, во всяком месте, во всяком времени призывает.

Лекция №24 (№59).

Метаистория Второй мировой войны и ее преломление в русской литературе.

1. Господь дарует нам победу – послание митрополита Сергия Московского в день Всех Святых в земле российской просиявших (от 22 июня 1941 года).

2. Болезнь нетерпеливого сердца – статья Иоанна Шаховского “Близок час”. Позднее (около 1960-го года) переосмысление и “не прямое толкование”.

3. Ответ русской жизни: “ты помнишь Алёша дороги Смоленщины” Алексея Суркова и Константина Симонова. Ещё о поэзии Константина Симонова.

4. Метаистория начала войны: “Пасхальная встреча с русским народом” Иоанн Шаховской.

Литература и должна преломлять не историю, а метаисторию (возле этой мысли очень долго крутился Максимилиан Волошин). Литературу Второй мировой войны будем изучать, не деля на эмигрантскую и отечественную – она стала общей. Это, конечно, не значит, что не было людей, которые по прежнему отстаивали особый путь эмигрантский. Такие были, но они оказались в это время абсолютно на задворках жизни, на задворках литературы: от Шмелёва до Бунина и от Ивана Ильина до четы Мережковских – даже эмиграция от них отшатнулась; никакого авторитета они не имели, что называется, топтались.

По настоящему сквозь все рогатки государственных границ литература русская и русская мысль в эти годы стали общими. 22 июня 1941 года пришлось на воскресенье, в день Всех святых в земле российской просиявших, и эмиграция замерла – лучшие ее представители жили только Россией.

Прямо 22-го числа, придя от обедни, митрополит Сергий тут же написал свое послание всему русскому народу. В этом послание есть такие строки: “Православная наша Церковь всегда разделяла судьбу народа, вместе с ним она и испытания несла и утешалась его успехами”.

То есть, это то же положение, что и в Декларации 1927 года еще раз пересказанное другими словами.

“Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она небесным благословением и предстоящий всенародный подвиг. Господь дарует нам победу”.

Это было сказано в первый день, по вразумлению свыше, и от этого своего исповедания он не отступал никогда и даже тогда, когда в Белоруссии создавалась народная милиция против партизан; и к счастью для Сталина, он ему поверил.

За границей в это же время (или чуть раньше) Киру Кирилловну (дочь Кирилла Владимировича) сватали за одного из Гогенцоллернов (еще до войны и брак состоялся), так спрашивали благословения Гитлера. То есть, чётко понимали, что пакт Молотова-Риббентропа не может быть прочен, что Германия захватит территорию России, что будет посажен немецкий царь, женатый на русской принцессе (то есть, рассматривался один из вариантов “Болгарии после Балканской войны”).

В Москве в начале большевизма афонский старец праведный отец Аристоклий (настоятель Афонского подворья в Москве, †1918 г.) сказал такие слова – “спасенье России придёт, когда немцы возьмутся за оружие”; и ещё пророчествовал – “надо будет русскому народу пройти через многие испытания, но в конце он будет светильником веры для всего мира”.

В карловацкой газете “Новое слово” Иоанн Шаховской писал: “Кровь, начавшая проливаться на русских полях с 22 июня 1941 года, есть кровь льющаяся вместо крови многих и многих русских людей, которые будут вскоре выпущены из всех тюрем, застенков и концлагерей Советской России” – это болезнь нетерпеливого сердца. Дальше он продолжает так: ”Обессиленные и закрепощенные по лагерям, заводам и колхозам русские люди были бессильны подняться против международной атеистической силы, засевшей в Кремле”.

Это лишний раз свидетельствует нам, насколько эмиграция понимать Россию не может, почему и спасители, которые где-то околачиваются в эмиграции, это в лучшем случае – мечтатели, а в худшем – проходимцы.

Ведь надо понимать – “бессильны” или не хотят, да и вообще спросить, что они про меж себя думают.

И дальше “Понадобилась (даже не понадобится, а уже понадобилась – В.Е.) профессионально военная, испытанная в самых ответственных боях, железно-точная рука германской армии. Ей ныне поручено сбить красные звёзды со стен русского Кремля (кем поручено – это вопрос, да и звёзды до сих пор торчат) и она их собьёт, если русские люди не собьют их сами. Эта армия, прошедшая своими победами по всей Европе, сейчас сильна не только мощью своего вооружения и принципов…”

Это уж заходится батюшка и, между прочим, и врёт: он сам, живший в Германии с 1932 года и испытавший на себе и похвальбу, и ложь, и нелепое бахвальство немецкого нацизма, и его антихристианство, тем не менее, говорит о “мощи принципов”.

“… но и тем послушанием высшему зову, Провидением на нее наложенным сверх всяких политических и экономических, человеческих расчётов”. Дальше Иоанн Шаховской упоминает, что это день Всех святых в земле русской просиявших, что в этот праздник, чисто русский и только русский, соединённый с днём воскресенья, “началось исчезновение криков демонского интернационала с земли русской.

Скоро, скоро русское пламя взовьётся над огромными складами безбожной литературы. Мученики веры Христовой, и мученики любви к ближнему, и мученики правды человеческой выйдут из своих застенков; откроются осквернённые храмы и освятятся молитвой; священники, родители и педагоги будут вновь открыто учить детей истине Евангелия”.

Надо сказать, что родители и педагоги и сами не умеют, особенно в это время (в 1941 году, когда это писалось), учить истине Евангелия.

В 1945 году в Париже Иоанн Шаховской был вынужден давать объяснение по поводу этой статьи. Пишет он так (доклад в зале консерватории Парижа): “В этот период мы (то есть паства митрополита Евлогия) были окончательно прозваны не только франкофилами, но и масонами, и жидомасонами, прикрывавшимися лукавой аполитичностью и уклоняющимися от борьбы с большевизмом, которая (то есть борьба) окружала нас, но была крайне непривлекательна по своему духу, исходя из нацистских позиций. Нас устно и печатно обвиняли в нежелании участвовать в этом кипении новой политической пены, стремившейся хлынуть и за борт нашего церковного корабля. Мы неизменно стряхивали с себя эту пену”^[252].

Дальше Иоанн Шаховской пишет собственно о статье: “В начале войны Германии и СССР в Берлинской газете была напечатана за моей подписью статья “Близок час”.

Через головы всех политических мыслей и слов этой газеты, не имея к тому времени своего собственного церковного издания, я решил передать людям, сказать пастве своей, пролепетать несколько слов на тему религиозной метаистории.

Мне казалось, что мои слова должны были ободрить и укрепить те русские сердца, которые впали в это время в уныние и недоумение (Лк.21;25), устрашенные огромной движущейся на русский народ лавиной Германии, ставившей себе цель порабощение народов. Более чем кто-либо мы видели дух тогдашней Германии и менее кого-либо могли желать военно-политической победы языческой идеологии нацизма в своём собственном доме. Его окончательное победа казалась невозможной именно в силу совершенно утопически им поставленных целей – истребление христианства и в Германии и в мире” (курсив наш – В.Е.).

Что есть в той статье Иоанна Шаховского? В ней есть болезнь нетерпеливого сердца. Ему в это время 39 лет, но, главное, что двадцать лет, с 1920 года по 1941 год, они всё ждут – ну, когда же, когда же (до 1925 года они сидели на чемоданах). Поэтому болезнь нетерпеливого сердца сказалась; в 1945 году Иоанн Шаховской был вынужден разоблачать не только политику нацизма, но и свои собственные свидетельства и впечатления, полученные за эти тринадцать лет.

Но 1945 год – это еще не конец. К счастью для него он сам не считал себя правым и продолжал каяться и только за счет покаяния очищалось его собственное сознание. Уже в 60-м году, по прошествии опять двух десятилетий и оглядываясь назад, он говорит языком более взрослым.

“Более двух десятилетий так ждавшая встречи с родиной русская эмиграция, потрясенная, замерла в те дни. На разной глубине и под разными углами восприняли русские люди, начавшиеся события, но все хотели своей родине блага, все ждали ее спасения. Был, конечно, элемент человеческой ограниченности и взволнованности во всех этих ожиданиях и надеждах человеческих. Не могло ли не быть ошибок. Но в надежде на конечное торжество Божьей правды не было ошибки ни у кого, кто бы как ни смотрел на пути истории.

Надежда на Бога только в безграничности истинна. (Действительно, “нам ли ведать Промысел Господень?” – В.Е.) И тем истинней, чем безграничней. Пути Промысла открывались в процессе самих событий. Наша встреча с Россией осуществилась, но не так, как мы думали – более глубоко и метафизично, чем мы могли предполагать.

К началу 40-х годов Русская Церковь стояла в России накануне своего полного уничтожения”.

Это - полная правда. К этому времени Иоанн Шаховской познакомился с отцом Василием Виноградовым, который эмигрировал во время войны и в 1946 году оказался в Америке, где находился и Иоанн Шаховской. Василий Виноградов, проезжая из ссылки Москву, был у митрополита Сергия и услышал от него (где-то в марте 1941 года) горькие слова: “Церковь в России доживает последние дни; раньше они душили нас, но выполняли свои обещания, теперь они душат нас, но обещаний уже не выполняют”. И вот три месяца спустя прогремела гроза – началась война.

Как Шаховской пишет далее: “Тут дело было не в борьбе “Германии” и “России” или “национал-социализма” с “марксизмом”, а в одном Божьем суде над двумя лжерелигиями, лжемессианствами человечества; столь различными и столь одинаковыми в своем восстании против Божьего Духа”.

Действительно, с 1938 года была запрещена всякая церковная проповедь, включая и окружные послания первоиерарха, кроме изъяснения дневного Апостола и Евангелия после литургии. И вдруг Сергий Страгородский обращается ко всей России, потому что это послание от 22 июня 1941 года напечатали в государственной типографии и прочитали сразу же во всех храмах. Послание повторяли все и не только в церковных стенах. (Сергий оставался в Москве до Покрова).

Надо сказать, что русская жизнь ответила надеждам эмиграции, ответила её, как пишет Иоанн Шаховской, взволнованности, ответила ее мечтам, ответила в духе глубокой и высокой трезвости.

Вспоминая те дни в “Докторе Живаго” Борис Пастернак, которого потом будет много цитировать Иоанн Шаховской как раз и в этой статье и в своей речи перед хиротонией, что “первый же день войны мы восприняли как дуновение очистительного воздуха. Война явилась очистительной бурей, струёй свежего воздуха, веянием избавления”. И это не в Германии, не в Париже, а в советском Ленинграде. Только что, говоря про 37-38-е годы, мы были свидетелями глубокого уныния этой самой “замордованной воли”; и, вдруг почувствовали струю свежего воздуха, услышали очистительную бурю: Шостакович в это время пишет “Ленинградскую симфонию”. Но, вообще, освобождение человеческого духа при этом надвигающемся общем несчастье и, особенно, в его грозах, это хорошо описал Солженицын в 1-й главе “Гулага”, расписывая свой собственный арест. Конечно, у него всё происходило в 1945-м, но ощущение людей было то же самое.

“Едва СМЕРШ-евцы кончили меня потрошить, вместе с сумкой отобрали мои политические и письменные размышления, и угнетаемые дрожанием стёкол от немецких разрывов (его взяли с передовой – В.Е.) подталкивали меня скорее к выходу, раздалось вдруг твёрдое обращение ко мне; да, через этот глухой обруб между остававшимися и мною, обруб от тяжело упавшего слова “арестован”, через эту чумную черту, через которую уже ни звука не смело просочиться, перешли немыслимые, сказочные слова комбрига – “Солженицын, вернитесь”. И я крутым поворотом выбился из рук смершевцев и шагнул к комбригу назад. Я его мало знал, он никогда не снисходил до простых разговоров со мной, его лицо всегда выражало для меня приказ, команду, гнев; а сейчас оно задумчиво осветилось – стыдом ли за свое невольное участие в грязном деле? Порывом ли стать выше всежизненного жалкого подчинения? Десять дней назад из мешка, где оставался его огневой дивизион (двенадцать тяжелых орудий), я вывел почти что целой свою разведывательную батарею. И вот теперь он должен был отречься от меня перед клочком бумаги с печатью. “У Вас, - резко спросил он, - есть друг на 1-м Украинском фронте?”

- Нельзя, Вы не имеете права, закричали на полковника капитан и майор контрразведки.

Испуганно сжалась свита штабных в углу как бы боясь разделить неслыханную опрометчивость комбрига, но с меня было довольно. Я сразу понял, что я арестован за переписку с моим школьным другом? и понял? по каким линиям ждать мне опасности.

И хоть бы на этом мог остановиться Захар Георгиевич Травкин; но нет, продолжая очищаться и распрямляться перед самим собою, он поднялся из-за стола (он никогда не вставал навстречу мне в той, прежней жизни), через чумную черту протянул мне руку (вольному, он мне никогда ее не протягивал); и в рукопожатии, при немом ужасе свиты, с отеплённостью всегда сурового лица, сказал бесстрашно, раздельно – “желаю Вам счастья, капитан”.

Я не только уже не был капитаном, но я был разоблаченный враг народа, ибо у нас всякий арестованный уже с момента ареста и полностью разоблачен; итак, он желал счастья врагу?

Дрожали стекла, немецкие разрывы терзали землю в метрах двухстах, напоминая, что этого не могло бы случиться там, глубже на нашей земле, под колпаком устоявшегося бытия, а только под дыханием близкой и ко всем равной смерти.

И вот удивительно, человеком всё-таки можно быть – Травкин не пострадал; недавно мы с ним радушно встретились и познакомились впервые – он генерал в отставке и ревизор в союзе охотников (курсив автора – В.Е.)”.

Итак, мы начинаем понимать, что такое “струя свежего воздуха”, и не можем не понимать, почему первые же дни войны сразу же привели к расширенным лёгким, и эти расширенные лёгкие стали петь: пение – это дыхание. И вот на гребне дыхания идёт звук; и люди, от которых ни до того, ни после того нельзя было ждать ничего подобного, - они вдруг обрели свой голос, свой распев (почти рахманиновский), свой тон. (Именно в это время произошел взлет искусства за рубежом, того же рахманиновского искусства. Рахманинов не дожил до конца войны, но в первые дни войны у него постоянные концерты в пользу России, России, России).

Июль 1941 года. В каких-то фронтовых изданиях выходят сразу три стихотворения Константина Симонова, которые навсегда остались его шедеврами. Симонов 1915 года рождения и писал раньше, но ничего подобного этим первым месяцам войны он не написал. Стихотворение “Алексею Суркову” давно стало христоматийным, но в то же время обстриженным во всех наших христоматиях; и чтобы восстановить текст, приходится обращаться к изданиям для иностранцев. На это стихотворение Константина Симонова обратил внимание Иоанн Шаховской в 1950 году и начало его привел в статье “Время веры”.

Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди.

Как слёзы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали – “Господь вас спаси”.

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси…

Официальная присяжная поэзия довоенная – это – мы рождены, чтоб сказку сделать былью; злые дожди до войны написать было нельзя; это образ почти пушкинский, это образ – “Медного всадника”.

Осада, приступ – злые волны,

Как воры лезут в окна. Чёлны

С разбега стёкла бьют кормой…

И так далее. Так вот – “злые дожди”. Человек оказывается бессилен не только перед надвигающейся лавиной, но и природа оказывается против него. И так же, как в “Медном всаднике”, Народ зрит Божий гнев и казни ждёт.

Так и тут – наступившая гроза смывала с лиц всякую уверенность и, прежде всего, уверенность в своей силе и даже уверенность в завтрашнем дне. Вот эта тема дальше нарастает.

Слезами измеренный чаще, чем вёрстами,

Шел тракт, на пригорках, скрываясь от глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась.

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром, сойдясь, наши прадеды молятся

За в Бога не верящих внуков своих.

Это, конечно, апофеоз всему. Ну и дальше, еще при этих неумелых размышлениях, при обилии литературных аллюзий, этот тон, уже заданный, остаётся, и с него он уже не сбивается.

Ты знаешь, наверное, всё-таки родина –

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти просёлки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою

С дорожной тоской от села до села

Со вдовьей слезою

И с песнею женскою

Впервые война на просёлках свела.

Видно, что, конечно, воспитан он весь на Блоке: и это, что дом городской, где я празднично жил – это прямо из Блока

Печальная доля – так сложно,

Так трудно и празднично жить,

И стать достояньем доцента

И критиков новых плодить.

Затем, с дорожной тоской от села до села – это тоже

Когда мелькнёт в тоске дорожной

Мгновенный взор из-под платка…

Есть ещё тоска дорожная железная, но это тоже оттуда – это “На железной дороге” Блока; да и сам тон – “России”:

Опять, как в годы золотые,

Три стёртых треплются шлеи,

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи.

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые,

Как слёзы первые любви.

Видно, что Константин Симонов воспитан на Блоке. Но в это время они все взрослеют медленно, и в свои 26 лет (1941 год) - он всё еще и питается и дышит литературными аллюзиями. Но дальше начинаются приметы времени и уже цитаты из Блока там не проходят.

Ты помнишь Алёша изба под Борисовом,

По мёртвому плачущий девичий крик,

Седая старуха в салопчике плисовом,

Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну, что им сказать, чем утешить могли мы их?

Но, горе поняв своим бабьим чутьём,

Ты помнишь, старуха сказала: “Родимые,

Покуда идите, мы вас подождём”.

“Мы вас подождем!” - говорили нам пажити,

“Мы вас подождём!” - говорили леса.

Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется,

Что следом за мной их идут голоса.

Что это за изба под Борисовым? Борисов – это на стреле Минск – Смоленск, и на самой границе с Белоруссией; Борисов - Бобруйск - это была наскоро построенная оборонительная линия, в которую бросили курсантов из Борисовского танкового училища – все погибли. Эта оборонительная линия продержалась только двое суток: со 2-го по 4-е июля 1941 года, и это считалось много^[253].

И финал.

Нас пули с тобою пока ещё милуют,

Но трижды поверив, что жизнь уже вся,

Я всё-таки горд был за самую милую,

За горькую землю, где я родился.

За то, что на ней умереть мне завещано,

Что русская мать нас на свет родила,

Что, в бой провожая нас, русская женщина

По-русски три раза меня обняла.

Второй шедевр Константина Симонова – Жди меня и я вернусь, только очень жди, мы его не рассматриваем.

Менее христоматийный стишок, который мог бы называться “Не в брачной одежде” (В.М.).

Если Бог нас Своим могуществом

После смерти отправит в рай,

Что мне делать с земным имуществом,

Если скажет Он – выбирай?

Мне не надо в раю тоскующей,

Чтоб покорно за мною шла,

Я бы взял тебя в рай такую же,

Что на грешной земле жила:

Злую, ветреную, колючую,

Хоть не недолго, да мою!

Ту, что нас на земле помучила

И не даст нам скучать в раю.

Взял бы в рай с собой расстояния,

Чтобы мучиться от разлук,

Чтобы помнить при расставании

Боль сведённых на шее рук.

Взял бы в рай с собой все опасности,

Чтоб вернее меня ждала,

Чтобы глаз своих синей ясности

Дома трусу не отдала.

Взял бы в рай с собой друга верного,

Чтобы было с кем пировать,

И врага, чтоб в минуту скверную

По земному с ним враждовать.

Ни любви, ни тоски, ни жалости,

Даже курского соловья,

Никакой, самой малой малости

На земле бы не бросил я.

Даже смерть, если б было мыслимо,

Я б на землю не отпустил,

Всё, что к нам на земле причислено,

Всё бы в рай с собой захватил.

И за эти земные корысти,

Удивлённо меня кляня,

Я уверен, что Бог бы вскорости,

Вновь на землю толкнул меня.

Именно, что не в брачной одежде, то есть, человек тащит с собой весь свой скарб; и это очень важно и для многих церковных людей, и поэтому они голоса Христова не слушают и ко Господу не вопрошают.

В то же время, человек в середине стихотворения поднимается и до высокой поэзии и до большой, очень искренней интонации, только одного не понимает, что место ему в аду. Но, с другой стороны, “от противного” очень полезно понять, что в аду вовсе никакие не злодеи, а как раз многое множество вот этих обыкновенных, хороших людей с “просторного” пути, но не в брачных одеждах.

Если в этом стихотворении убрать известное озорство XX-го века, то получим Лермонтова – “Любовь мертвеца”.

Что мне сияние Божьей власти

И рай святой? -

Я перенёс земные страсти

Туда с собой.

Мечта о том, что “русские люди собьют звёзды с Кремля” – это тоже в не брачной одежде; это тоже – твоя собственная мечта, которую ты, не спросив Господа о Его всеблагом Промысле, начинаешь выдвигать в качестве истинного пророчества. Это как раз то, о чём говорит Господь в 29 главе Иеремии – они пророчествовали, а Я им не говорил.

Итак, проходит 1941 год. В процессе отката армии несколько очень крупных подразделений оказалось в окружении, и они стали ядром будущих партизанских отрядов. В 1942 году в особом послании митрополит Сергий благословил партизанскую войну и призвал население помогать партизанам. Но одновременно, начиная с 1941 года, идёт массовый захват пленных – и вот уже лагеря для военнопленных по всей Европе. Но в саму Германию русских людей гонят в качестве рабочей силы, так называемых, остовцев. И эти рабочие с востока, говорящие на русском языке, заполняют германские города и, прежде всего, Берлин.

Здесь-то и произошла так называемая чаемая встреча. По поводу войны уже поздним умом Иоанн Шаховской скажет иначе: “Допущение войны, как яркого образа смертности и исчезновенности этого мира, должно облегчить веру людей в высшую реальность бытия, в весомость духовных ценностей. Как всякая болезнь, землетрясение, наводнение, социальная катастрофа, и война есть выявление сокровенных нравственных ценностей, обнажение духовных корней человечества. Новая близость людей к Богу, к ближнему и к своему спасению возникают при сокрушении гордыни человеческой”.

Это – настоящие слова, которые заканчиваются так: “Над всем миром есть рука Божия. И если победа людей не всегда бывает Божьей победой, - всякое поражение людей есть всегда Божья, спасительная для всех, победа – Пасха среди лета”.

Несколько слов о том, что он сам испытал. “Встреча с русскими людьми, привезёнными во время войны из России в Германию, стала для нас, эмигрантов, поистине Пасхой среди лета. Россия, молящаяся, верующая, добрая, жертвенная Россия, к которой мы двадцать лет так стремились, встречи с которой так ждали, сама пришла к нам (всюду курсив автора – В.Е.).

Вдруг великим потоком она наполнила наши беженские церкви. Несмотря на всё трудное, окружавшее нас, пасхальна для нас была эта встреча с Россией. Мы с ней встретились в святом”.

Действительно, Россия пришла здесь не в контексте мировой революции. Как пишет тот же Иоанн Шаховской, “не в гордом лике титана, насилующего и мучающего народы, но в смиренном и униженном виде странника Христа, “не имеющего, где приклонить голову”. “Но когда душа этого народа со Христом принесёт жертву умилостивления”, “он узрит потомство долговечное и воля Господня благоуспешно будет исполняться рукою Его”. Со Христом страдающий, со Христом и прославится и получит, часть между великими и с сильными будет делить добычу, за то, что предал душу свою на смерть и к злодеям сопричтён был тогда, как он понёс на себе не только свой грех, но и грех многих”.

Это проповедь на пророка Исаию (“Восток имя ему”), но эта проповедь для того времени – самая злободневная.

На груди этих людей был четырёхугольник – голубое поле и на нём белые буквы “OST” – “восток”. Иоанн Шаховской так и пишет – “я так и озаглавил послание “Восток имя ему” – “Венчальная песнь” (из чина венчания) - ликуй, се Дева зачне во чреве и роди Сына Эммануила, Бога же и Человека – Восток имя Ему”.

Настоящее осмысление тех событий пришло позже, даже для самых чутких. Но вот это, эти строки были сказаны тогда же, и в это время поэзия и проповедь начинают сливаться. Именно этих лет проповеди Иоанна Шаховского достигают небывалой высоты и насыщенности. Другая его проповедь “Свеча”.

Берлин в эти дни обращался в развалины – это уже 1943 год, Берлин как символ той самой мощи, которую он звал в июне 1941-го, стал главной мишенью союзных самолётов.

“Ночью, над улицами, погруженными во тьму, появлялся инфернальный свет “ёлок смерти”, которые зажигались передовым отрядом атакующих эскадрилий.

В нашем храме установилось такое правило: если богослужение ещё не началось, когда раздавалась воздушная тревога, мы шли в бомбоубежище. Иначе, мы службу церковную продолжали до конца, но советовали молящимся идти в бомбоубежище. Половина уходила из храма, а оставшиеся придвигались к алтарю, и эта молитва во время бомбардировок была самая яркая молитва Церкви – человек тут был на грани настоящего мира” (курсив автора – В.Е.).

В ноябре 1943 года Иоанн Шаховской обращается к пастве с такими словами: “Что ни делает Господь, Он всегда милует нас, благодетельствует всегда нашему внутреннему человеку. Он заботится о сокровищах нашей вечной жизни, когда подвергает опасности и смертям земной наш дом, эту “хижину”, которая “разрушится” (ср. 2 Кор.5;1).

Свечу мы ставим в нашем храме, ставим Отцу, в руке Которого наша жизнь. От этой осиянной свечи загорается весь окружающий мир (а перед этим он пишет, что свечой может стать и ваш горящий дом – В.Е.). Вы приходите, вы видите, как пылает ваше тленное имущество, как огонь поднимается к небу, и вы говорите Господу – приими свечу мою.

Мы ее ставим на всех путях своих: горят города в бескрайних просторах земли; море огня поднимается к небу. Господи! Да будет это свечой, Тебе возженной, в покаяние за беззакония наши. Горят наши дома – свечи наши загораются пред Богом, как молитва покаяния и благодарения. Загорается уже пред небом наша свеча, горит наше жилище человеческое – одна из палаток наших страннических, и несётся пламень к небу. Это свеча, благословенная наша свеча, приносимая ангелами за нас Отцу света и вечности” (“Город в огне”, 1943 - 1960).

Примерно с 1941 года, когда Вторая мировая война вступила в свой решительный фазис, когда две антихристианские силы в каком-то непонятном безумии бросились друг на друга и начали друг друга уничтожать - и вот в этом уничтожении начали высвобождаться человеческие души.

И, начиная с 1943 года надо было ждать чего-то нового и для России и для всего мира.

Лекция №25 (№60).

Метаистория Второй мировой войны и преломление ее в русской литературе.

1. Продолжение войны: лето 1942-1943-1944 годы. Начало литературной пропаганды [Илья Эренбург].

2. А.Т. Твардовский. “Баллада об отречении”, “Немые”, “Отец и сын”.

3. Слово о Германии: архимандрит Иоанн Шаховской.

4. Победа (май 1945 года) в контексте домостроительства Господня. Молитва Иоанна Шаховского – Великий Четверг 1945 года. Послесловие.

Начало войны – это всё-таки эйфория, как будто с душ стала спадать шелуха; как будто в этих раскатах грома и электрических разрядов пропадала вот эта нравственная духота, и люди чувствовали освобождение. Свидетельств масса: тот же Пастернак, та же Ольга Берггольц (в 1935 году был арестован ее первый муж, который потом из лагеря пошел добровольцем на фронт и погиб) и даже Анна Ахматова.

Важно с девочками простились,

На ходу целовали мать,

Во всё новое нарядились,

Как в солдатики шли играть.

И даже Симонов в июне-июле 1941 года – переживает взрыв вдохновения, но это никак не укладывается в рамки государственной пропаганды, а начиная с лета 1942 года, невзирая на то, что армии окружаются (на базе окруженных регулярных частей развертываются партизанские отряды; на гребне первой победы под Москвой войска были брошены освобождать Ленинград, прорывать блокаду, и оказывались в “мешках” – 2-я ударная армия Власова), развернута уже официальная пропаганда.

Со второго года войны было очень серьёзно налажено пропагандистское дело. Писатели, которые сразу же подавали заявление вольноопределяющимся на фронт, были, как правило, новички, никому не известные, никому не нужные и которым не мешали быть пушечным мясом: уцелеешь - твое счастье, сложишь голову - тоже хорошо. Например, Борис Слуцкий, Александр Межиров, Семён Гудзенко.

А писатели, которые были известны наверху - и, прежде всего, Твардовский – получили социальное спецзадание, задание родины. Надо сказать, что благодаря этому гребню войны и всеобщей опасности и духовному подъёму, эта пропагандистская литература не стала литературой присяжной, а всё-таки осталась литературой доброкачественной.

Кроме таких эксцессов, как Илья Эренбург, когда он выпустил свою шутовскую прокламацию “Убей немца”, то получил из Кремля хороший щелчок по носу и был выключен.

В сущности, война перемешала всё: для нас Константин Симонов видится ровесником Алексея Суркова, а между ними шестнадцать лет разницы. Алексей Сурков 1899 года рождения; он - ровесник Владимира Набокова. Сурков успел хлебнуть четыре войны: его еще успели призвать на германскую, он – участник гражданской, он – участник финской и он участник ВОВ (Великая отечественная война). Конечно, чту сохранило место в литературе за Сурковым - это, безусловно, его военные стихи:

Вьётся в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поёт мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

Несмотря на то, что это стало советским романсом, но всё-таки этим стихам - ясно, что суждено жить долго.

И Константин Симонов, хотя не снимал гимнастёрки всю войну, и тот же Сурков, который тоже считался на фронте, – это все-таки литературный второй эшелон; первый эшелон достался Твардовскому.

1942 год – “Баллада об отречении”; но как-то в просторечье привыкли, что это “Баллада о дезертире”. По ней можно просто-напросто контролировать пропаганду тех лет. Самая сильная сторона Твардовского – это трогательность, способность “брать за живое” - и здесь она проявилась в полной мере.

Вернулся сын в родимый дом

С полей войны великой.

“Великой войной” до революции звали Первую мировую, а сейчас об этом знают только историки – название-то и воскресили.

И запоясана на нём

Шинель каким-то лыком

Это мы сейчас знаем, что с передовой и даже с отступающей в порядке армии люди не убегают, люди убегают из окружения; и если на нём запоясана шинель каким-то лыком, то возникает вопрос – где кожаный ремень? Видимо, распарил и съел. Вторая ударная армия голодала и вынуждены были есть не только ремни, но даже стружки с конских копыт.

Небрита с месяц борода,

Ершиться, что чужая;

И в дом пришел он, как беда

Приходит вдруг большая…

Но не хотели мать с отцом

Беде тотчас поверить

И сына встретили вдвоём

Они у самой двери.

Его доверчиво обнял

Отец, что сам когда-то

Три года с немцем воевал

И добрым был солдатом.

В революцию у Ленина его присные были все пораженцами (см. статью “О национальной гордости великороссов”); а тут всё прошлое, связанное с революцией, было сложено в сундук и засыпано нафталином.

Поэтому с началом войны произошел поворот в идеологии. Первая мировая война опять воскресла как война справедливая и с тем же врагом и еще долго в рассказиках для детей и юношества будут мелькать старые солдаты – герои, которые “с немцем третью войну воюют”.

Ликвидирован Интернационал, как и Союз воинствующих безбожников, который был распущен в 1943 году (Губельман – Ярославский сразу же умер с горя), и на сцене опять - генерал царской армии, любимый народом, и даже неповторимый голос Обуховой:

Тут подъехал ко мне барин молодой.

Говорит – напой, красавица, водой!

Он напился, крепко руку мне пожал,

Наклонился и меня поцеловал. -

зазвучал во всех радиопередачах.

Навстречу гостю мать бежит:

“Сынок, сынок родимый…” -

Но сын за стол засесть спешит

И смотрит как-то мимо.

Беда вступила на порог,

И нет родным покоя.

“Как войне дела, сынок?” -

А сын махнул рукою.

А сын сидит с набитым ртом

И сам спешит признаться,

Что ради матери с отцом

Решил в живых остаться.

Родные поняли не вдруг,

Но сердце их заныло.

И край передника из рук

Старуха уронила.

Отец себя не превозмог,

Поникнул головою,

“Ну, что ж, выходит так, сынок,

Ты убежал из боя?..” -

И замолчал отец-солдат,

Сидит согнувши спину

И грустный свой отводит взгляд

От глаз родного сына.

И праздник встречи навсегда

Как будто канул в омут,

И в дом пришедшая беда

Уже была как дома.

Не та беда, что без вреда

Для совести и чести,

А та нещадная, когда

Позор и горе вместе.

Такая боль, такой позор,

Такое злое горе,

Что словно мгла на весь твой двор

И на твоё подворье.

На всю родню свою вокруг,

На прадеда и деда,

На внука, если будет внук,

На друга и соседа.

И это распространялось и пелось в тылу и на фронте и против дезертиров это действовало лучше, чем даже страх Именно благодаря такой пропаганде, к окруженцам и, вообще, к тем, кто попал в плен, вырабатывалось соответствующее отношение. Реабилитация началась только при Хрущеве, только в 60-е годы, а до этого всё “общественное мнение” страны от них отворачивалось.

И вот поднялся, тих и строг

В своей большой кручине,

Отец-солдат: “Так вот, сынок,

Не сын ты мне отныне.

Не мог мой сын, на том стою,

Не мог забыть присягу,

Покинуть родину в бою,

Придти домой бродягой.

Не мог мой сын, как я не мог

Забыть про честь солдата,

Хоть защищали мы, сынок,

Не то, что вы- куда там!..

И ты теперь оставь мой дом,

Ищи отца другого.

А не уйдёшь, так мы уйдём

Из под родного крова.

Не плачь, жена, тому так быть,

Был сын и нету сына.

Легко растить, легко любить,

Трудней сердце вынуть”.

И что-то молвил он ещё,

И смолк, и поднял руку,

Тихонько тронул за плечо

Жену свою, старуху.

Как будто ей хотел сказать:

“Я всё, голубка, знаю,

Тебе ещё больнее, ты – мать,

Но я с тобой, родная.

Пускай наказаны судьбой, -

Не век скрипеть телеге,

Не так нам долго жить с тобой,

Но честь живёт во веки.

Собственно, этот сюжет лермонтовский – сюжет лермонтовского “Беглеца”:

Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла...

Но лермонтовский беглец в отчаянии кончает собой, но и тогда его никто не пожалел:

И мать поутру увидала…

И хладно отвернула взор.

И более того -

Ребята малые ругались

Над хладным телом мертвеца,

В преданьях вольности остались

Позор и гибель беглеца.

В балладе Твардовского несколько иначе:

Ни в дом родимого отца

Тебе дороги нету,

Ни к сердцу матери родной,

Поникшей под ударом.

И кары нет тебе иной,

Помимо смертной кары.

Иди, беги, спеши туда,

Откуда шел без чести,

И не прощенья, а суда

Проси себе на месте.

И на глазах друзей бойцов,

К тебе презренья полных,

Тот приговор, Иван Кравцов,

Ты выслушай безмолвно.

Как честь, прими тот приговор

И стой, и будь, как воин,

Хотя б в тот миг, как залп в упор

Покончит счёт с тобою.

А может быть, ещё тот суд

Свой приговор отложит,

И вновь ружьё тебе дадут,

Доверят вновь. Быть может...

Так, что кончается многоточием.

Если не говорить о пропаганде, то стихотворение – шедевр. Нам известен Твардовский 50-х, 60-х годов: “За далью даль”, “Тёркин на том свете” так те стихи и поэмы никак с этим не сравнимы, совсем другого масштаба.

“Отец и сын” (1943 год).

Быть может, всё несчастья

От почты полевой:

Его считали мёртвым,

А он пришел живой.

Живой, покрытый славой,

Порадуйся, семья!

Глядит – кругом чужие.

“А где жена моя?” -

“Она ждала так долго,

Так велика война.

С твоим бывалым другом

Сошлась твоя жена”. -

“Так где он? С ним по свойски

Поговорить бы мне”.

Но люди отвечают:

“Погибнул на войне.

Жена второго горя

Не вынесла. Она

Лежит в больнице. Память

Ее темным темна”.

И словно у солдата

Уже не стало сил,

Он шепотом чуть слышно:

“А дочь моя?” - спросил.

И люди не посмели

Солгав, беде помочь:

“Зимой за партой в школе

Убита бомбой дочь.

О, лучше б ты не ездил,

Солдат, с войны домой!”

Но он ещё собрался

Спросить: “А мальчик мой?” -

“Твой сын живой, здоровый,

Он ждал тебя один”.

И обнялись, как братья,

Отец и мальчик сын.

Как братья боевые,

Как горькие друзья…

“Не плачь, - кричит мальчишка, -

Не смей, тебе нельзя!”

А сам припал головкой

К отцовскому плечу,

“Возьми меня с собою,

Я жить с тобой хочу”. -

“Возьму, возьму, мой мальчик,

Уедешь ты со мной

На фронт, где я воюю,

В наш полк, в наш дом родной”.

Третье, совершенно пропагандистское стихотворение Твардовского 1943 года, но с умом – это вам не Илья Эренбург.

“Немые” (немцы).

Я слышу это не впервые

В краю, потоптанном войной,

Привычно молвится – немые,

И клички нету им иной.

Старуха бродит нелюдимо

У обгорелых чёрных стен,

- Немые дом сожгли родимый,

Немые дочь угнали в плен.

Соседи мать в саду обмыли,

У гроба сбилися в кружок,

Не плачь, сынок, а то немые

Придут опять; молчит сынок.

Немые, тёмные, чужие,

В пределы чуждой им земли,

Они учить людей России

Глаголем виселиц пришли.

Пришли и ног не утирали,

Входя в любой на выбор дом,

В дому, не спрашивая, брали,

Платили пулей и кнутом.

Немцы платили, конечно, немецкие марки, но только все же понимали, что эти марки до разу, а потом – это пропуск в лагеря. Между прочим, только такие рабы Божии, как Афанасий Андреевич Сайко (да и то – юродивый!) хотя избавлял людей от угнания в Германию, но, однако, запрещал их ругать, а говорил – “они наши гости, как пришли, так и уйдут”.

К столу кидались, как цепные,

Спешили есть, давясь едой,

Со свету нелюди. Немые, -

И клички нету им иной.

Немые – в том коротком слове

Живей, чем в сотнях слов иных,

И гнев, и суд, что всех суровей,

И счёт великих мук людских.

И, немоты лишившись грозной,

Немые перед тем судом

Заговорят. Но будет поздно:

По праву мы их не поймём.

То есть, это так предсказан Нюрнбергский процесс, который, между прочим, не оправдал многих надежд. Солженицын прав – Нюрнбергский процесс судил идею, а меньше судил отдельных людей. Отдельные люди получали пожизненное заключение вместо расстрела. И, конечно, это не Сталина заслуга – он-то предпочёл бы поменьше разъяснять, побольше расстреливать.

Исходя из принципа – говори на волка, говори и по волку, рассмотрим мнение русского человека, жившего в Германии, - давно, с 1932 года, - Иоанна Шаховского. “В Германии мы видели не только ее грехи, но и то человечное, что было в ее христианах. Обрушиваясь в ярости на побежденную Германию, многие потом забывали ту истину, что никакой народ нельзя отождествлять с его грехом.

Много немцев было во время нацизма заключено за свои убеждения в тюрьмы, концлагеря и убито. Сколько людей по деревням и городам оказывало бескорыстную помощь несчастным людям.

Сколько было в те дни добрых, жертвенных и мужественных христианских душ в Германии. Могу свидетельствовать о жертвенном, чисто христианском отношении к русским военнопленным одного мекленбургского помещика, посчитавшего своим долгом похоронить с православной молитвой скончавшегося в его имении русского военнопленного.

Наше сестричество церковное приняло участие в этой акции, за которую немец предан был суду нацистов; мужественно держал себя на суде, обличая гибельную для своего народа власть. Когда прокурор нацистов назвал его врагом народа, ослабляющим ненависть к противнику, он в своём горячем слове ответил: “– Нет, это Вы враги народа, рождающие ненависть к другим народам и возбуждающие в народах ненависть к Германии”. Он был осужден к каторжным работам на четыре года.

Вспоминаю тайные экуменические христианские собрания во время войны в Шарлоттенбурге на квартире престарелого пастора Унгнада. Мы собирались там, как братья-христиане: протестанты, римо-католики и православные. Из среды этого кружка были мученики за веру, как казнённый отец Метцгер.

Не могу я не вспомнить и о раскаянии одной души, которой властями было поручено перлюстрировать письма православного пастыря. Религиозное содержание писем так подействовало на эту душу, что ей открылся духовный мир, и она с покаянием пришла к тому самому пастырю, письма которого перлюстрировала. Таковы пути Промысла Божия”.

Об этом же Иоанну Шаховскому удалось сказать в стихах. Стихи 1943 года “Смерть воинов”.

Без утешения, без роптания,

Переступив порог земной,

Как дети светлого незнанья,

Вы все стучитесь в город Мой.

На миг – враги, навеки – братья,

Вы к миру Моему пришли,

В полях и рощах, где распятье

Стоит, как путь среди земли.

Распятья в полях и рощах – это, конечно, приметы Германии; у нас крест просто безо всего – две палки одинаковой длины, а Германии на перекрестках ставится крест правильный (восьми или четырехконечный), но с распятым на нём Спасителем.

Прошел Сталинград. И церковные люди сразу отметили, что битва закончилась в Богоявленские дни 1943 года. Другая примета времени: на следующий день после празднования именин митрополита Сергия (его именины 11 июля по новому), в день Петра и Павла началась Курско-Орловская операция, которая закончилась в Преображенские дни – 25 августа 1943 года.

После этого стало ясно, что война немцами проиграна и наше дело - дойти, а их дело - ждать. Твардовский после войны как-то намёками стал говорить о поведении наших войск на оккупированной нами территории. По крайней мере, за изнасилование немецких девушек бойцы ничего не получали; и даже у Твардовского в “Тёркине” мы увидим, что

По дороге на Берлин

Вьётся белый пух перин…

Так это означает, что немцы убегали внезапно – накануне еще мыли стены в своих домах (по привычке). И прошел слух среди войск, что немцы своё золото прячут в перинах – поэтому обязательно вскрывали ножами перины и искали золото. Часы, кольца, серьги - всё срывалось и забиралось, и это не считалось мародёрством, считалось “трофеями”.

Потом, когда уже надо было лечить наших раненых и наших остовцев, то немецкие врачи были верны клятве Гиппократа, то есть, лечили в высшей степени добросовестно.

Конечно, существовала разница менталитетов. Например, у немцев против наступающей русской армии партизанского движения не было, да и своих отступающих солдат немецкие деревни не принимали: сами немцы своим же не давали куска хлеба (просто потому, что вы “побеждённые - и нам вас не надо”).

Бомбёжки, разруха, смерть близких – всё это действительно смывало с человеческих лиц как бы выражение устойчивости всех земных ценностей. Не надо забывать, что “зависеть” - от слова “висеть”: люди стали воспринимать свой земной мир только подвешенным на милости Божией, но по грехам нашим он легко может рухнуть. Вот это ощущение непрочности здешнего мира и раскрывающееся из тайников души упование на милость Божию и на вечность в этой милости - это и называли тогда “пасхой среди лета”.

Иоанн Шаховской в “Город в огне” пишет так: “Победа не всегда является победой Божией, всякое поражение людей есть всегда Божье спасительная для всех победа – Пасха среди лета”.

В Великий Четверг 1945 года, когда идут последние залпы, а православные причащаются Иоанн Шаховской обращает свою молитву ко Господу – эта молитва бессмертна.

“Многие сейчас молятся. Господи, даруй им молитву совершенную! Многие Тебя просят – исполни их прошение… Многие сейчас насыщаются Твоей пищей – благослови ее.

Многие сочетаются в эту минуту браком (хотя он не положен по уставу, но разрешали смертного часа ради – В.Е.) – Господи, благослови эти супружества.

Многие умирают сейчас, - да будут их последние минуты во благодати Твоей…

Многие Тебя ищут, – откройся им. Многие сейчас грешат – прости их, обрати к свету. Многие стоят на пороге греха – не допусти их до него. Служащих Тебе укрепи на путях Твоей правды. Прими покаяние кающихся. Многие ещё Тебя не знают – даруй этой молитве быть верою за них... (курсив автора – В.Е.).

Слава и держава и благодарение Твоей правде. Аминь”.

Наша отечественная литература до высоты этой молитвы подняться не могла.

Стихотворение Твардовского “Я убит подо Ржевом” – это 1946 год, когда миновала смертная опасность, и исчез вопль “Господи помилуй”, и вступают в силу соображения всё-таки человеческие. А эти человеческие соображения – это ещё и школьное воспитание – хотя, по его собственному признанию про “дни не высиженные в школе” (он об этом всегда сожалел), - но что-то советская школа в нём оставила. Оставила, прежде всего, этот разврат безбожия, потому что именно по слову Господню – Аще кто соблазнит единого от малых сих, верующих во имя Мое, лучше ему на шею надеть жернов мельничный (ср. Мф.18;6).

Основной вопрос для этой литературы – вопрос о бессмертии; как раз то, что непреложно для Иоанна Шаховского, у которого на миг враги, навеки братья. В это же время швейцарский немец Макс Фриш напишет бессмертную пьесу “Опять они поют”, где в одной обители загробного мира оказываются: и заложники центральной Европы - какие-то православные, похожие на сербов; и немецкий солдат, который их расстреливал; и английские летчики, погибшие при бомбардировке Кёльна; и умершие от бомбежки жители Кёльна; и окормляет их расстрелянный священник. И им всем будет дано искать ту жизнь, которую они могли бы вести все вместе, то есть, им дано будет искать не формального, не бумажного, а истинного во Христе примирения. Но это возможно, конечно, только в строго религиозно-христианском ключе.

А здесь начинается такое “топтание”, топтание, которое часто, почти неминуемо, приводит к дешевому пантеизму: если мы услышим, что душа, как и тело, распадается на стихии и соединяется с земными стихиями, или “слияние с природой” и так далее, то надо иметь в виду, что независимо от того, владеют ли люди термином “пантеизм”, сущность явления от этого не меняется.

Итак.

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте, на левом,

При жестоком налёте.

Я не слышал разрыва

И не видел той вспышки,

Точно в пропасть с обрыва –

И ни дна, ни покрышки.

И во всём в этом мире

До конца его дней,

Ни петлички, ни лычки

В гимнастёрки моей.

Самая сильная сторона Твардовского всё-таки трогательность; она у него проходит везде – она есть в “Тёркине”:

И такой ты вдруг покорный

На земле лежишь сырой,

Заслонясь от смерти чёрной

Только собственной спиной.

Здесь мы видим то же самое, то есть ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей, конечно же – это же.

А дальше:

Я - где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я - где с облачком пыли

Ходит рожь на холме;

Я где крик петушиный

На заре по росе,

Я - где ваши машины

Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке

Речка травы прядёт,

Там, куда на поминки

Даже мать не придёт.

Стихи опять-таки – бессмертные.

Всё-таки все творческие энергии – энергии Духа Святого, иных просто нет; поэтому бесы – не творческие личности. Поэтому, когда волна творческих энергий взмывает, то сознание перестаёт контролировать творческий процесс и в строках проявляется больше, чем человек задумывал, и уж заведомо больше, чем можно уписать в его идеологию. Поэтому есть строки и такие:

Фронт горел не стихая,

Как на теле рубец,

Я убит и не знаю, –

Наш ли Ржев, наконец?

Удержались ли наши

Там, на среднем Дону?

Этот месяц был страшен,

Было всё на кону.

Неужели до осени

Был за ним уже Дон,

И хотя бы колёсами

К Волге вырвался он?

Нет, неправда. Задачи

Той не выиграл враг,

Нет же, нет! А иначе

Даже мёртвому – как?

Вы должны были, братья,

Устоять как стена,

Ибо мёртвых проклятья –

Эта кара страшна.

Летом в сорок втором

Я зарыт без могилы,

Всем, что было потом,

Смерть меня обделила,

Нам достаточно знать,

Что была несомненно,

Та последняя пядь

На дороге военной,

Та последняя пядь,

Что уж если оставить,

То шагнувшую вспять

Ногу некуда ставить.

Несколько строк послабее пропускаем.

Братья, ныне поправшие

Крепость вражьей земли,

Если б мёртвые, павшие

Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные

Нас, немых и глухих,

Нас, что вечности преданы,

Воскрешали на миг,

О товарищи верные,

Лишь тогда б на войне

Ваше счастье безмерное

Вы постигли вполне.

А дальше как бы завершение:

Я убит подо Ржевом,

Тот ёще под Москвой,

Где же, воины, где вы,

Кто остался живой?

Последние строки совершенно в стиле Твардовского.

Ах, своя ли, чужая,

Вся в цветах иль в снегу…

Я вам жить завещаю, -

Что я больше могу?

В сущности, это как раз то слово, которое отечественная литература сказала. Потом начнутся рассуждения post factum, всё-таки начнётся ещё и ещё раз такое внутреннее возвращение, перемалывание; отчасти удивление на себя, прежде всего. И это – совершенно законное чувство, потому что это было удивленьем перед той, не контролируемой ситуацией, перед тем, что само выходило, выбрасывалось, выпевалось из души; и, оглядываясь на прошедшее, многие в тайном удивлении сами себя вопрошали – неужели это был тоже я?

Патриарх Сергий не дожил до конца войны; он скончался 15 мая 1944 года. Поместный собор 1945 года 28-31 января вынес осуждение той идеологии, притом её вытянули от протестантизма, через ницшеанство к фашизму; и это осуждение было закреплено в соборных документах Собора.

Всегда во всех случаях жизни, когда минует смертная опасность, а человек ещё не подготовлен - не к скорому подвигу, а к другому подвигу, к подвигу ежеминутному, который сопряжен со вниманием к себе, - тут, разумеется, видим, что совсем другие люди и совсем другие мысли и, пожалуй, как бы всплывёт другой менталитет.

Впоследствии об этом напишет Солженицын в “Гулаге”, что “когда мы пришли в сорок пятом, позванивая орденами и рассказывая про боевые случаи, то эта, возросшая в нашем отсутствии, оппозиция, мало христианская, но подчёркнуто религиозная, так сказать, вся скривилась; и мы увидели на их умных мордочках: Эх, вы – недотёпы”.

Лекция №26 (№61).

Послевоенные годы: 1945-1952 годы.

1. “Дым отечества”. Послевоенный поэтический обвал: И. Эренбург, Б. Слуцкий, М. Исаковский и многие другие.

2. “Оборванная струна”: А. Яшин, В. Трушнова.

3. “Холодный дым” на родине и за рубежом: О. Берггольц, Г. Иванов, последний И. Шмелев.

Наблюдается калейдоскоп – медленно и неуклонно опять происходит поляризация. По свидетельству Иоанна Шаховского мы видели, что “мы с Россией в военные годы встретились в святом”, а после войны начинается расслоение.

Как только Илья Григорьевич Эренбург выпустил свою прокламацию “Убей немца”, так из Кремля послышался одёргивающий голос вождя, чтобы оставили его и более не выпускали. И не он один; начиная с 1945 года, появится много людей, которые начнут писать на военную тему, как бы торопясь наверстать упущенное.

В начале войны мы видели Константина Симонова, потом на втором этапе – Твардовского и Суркова. А сейчас вдруг огромное количество “авторов” пишущих о войне.

Илья Эренбург (1945 год).

Она была в линялой гимнастёрке,

И ноги были до крови натёрты.

Она пришла и постучалась в дом.

Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.

“Твой сын служил со мной в полку одном,

И я пришла; меня зовут Победа”.

Был чёрный хлеб белее белых дней,

И слёзы были соли солоней.

Все сто столиц кричали вдалеке,

В ладоши хлопали и танцевали.

И только в тихом русском городке

Две женщины сидели и молчали.

Если брать ретроспективный эпиграф, то его надо брать прямо из Фета, который - тоже еврей: “И была ли при этом победа и чья”. Это – ретроспективный эпиграф вообще, вот к этому позднему Эренбургу, то есть

Все сто столиц кричали вдалеке,

В ладоши хлопали и танцевали,

И только в тихом русском городке

Две женщины сидели и молчали.

Видна некоторая остановка, и, прежде всего, перемена интонации, как бы тихую пауза, но она грозится стать многозначительной.

В последние дни и сразу после войны как бы набирают голос старички: Эренбург – 1891 года рождения; он – ровесник Михаила Булгакова и на год старше Марины Цветаевой; старше Пастернака на четыре года (Пастернак родился в 1895 году – ровесник Есенина). И вот возникает многозначительная пауза и в этой паузе возникает немой вопрос, – какой ценой?

В 1945 году, например, вышло у Исаковского стихотворение, которое сразу же стало песней (исполнял Марк Бернес).

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе

На перекрёсток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Стихи получаются длинные, то, что впоследствии в литературном институте будет называться “портянкой”. Заканчивается:

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза не сбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

Возникает по сути дела целое направление послевоенного советского сентиментализма; и оно будет потихоньку жить и доживет до хрущевских пор, пока не дойдёт до: Ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась тебе, то есть, это оно, в конце концов, спустится до фольклора.

Второе стихотворение Исаковского и которое тоже сразу же стало песней

Услышь меня хорошая,

Услышь меня, красивая,

Заря моя вечерняя,

Любовь неугасимая

……………………………….

Еще косою острою

В лугах трава не скошена,

Еще не вся черёмуха

Тебе в окошко брошена;

Еще не скоро молодость

Да с нами распрощается.

Люби, покуда любится,

Встречай, пока встречается.

И это тоже – 1945 год. На что надо бы обратить внимание? Еще не вся черемуха тебе в окошко брошена – это явная есенинская интонация; люби покуда любится – прямая цитата из Некрасова (“Зеленый шум”).

Казалось бы, что стихотворение все – из кусочков; и даже его сентиментальные стихи: Враги сожгли родную хату, и то по его песенности сразу вклиниваются строфы из каких-то других стихов, потому что мотив один и тот же, что и в “Кубанских казаках”: Свою судьбу с своей судьбою...

Получается, что один мотив - на несколько произведений. Но, во всяком случае, это послевоенное направление советского сентиментализма будет иметь продолжателей: та же Ольга Фокина. Это направление (и в этом его удача) сразу же захватит этот популистский мотив; оно захватит даже фольклорный оборот: Еще не скоро молодость да с нами распрощается и так далее.

Получается так, что все эти послевоенные поэты как бы одного возраста, а ведь это не так. Михаил Исаковский – ровесник века, он 1900 года; он на два года старше Иоанна Шаховского, но сравнить их невозможно, прежде всего, по степени зрелости. В 50-е годы Исаковский начнет никнуть, спускаться, спускаться, хотя и он был включен в школьную программу.

“Разговор на крыльце”.

Нынче всякий труд в почете, где какой ни есть,

Человеку на работе воздается честь.

Кто работу сердцем любит, кто баклуш не бьет,

Для того закон и люди, для того – народ.

Это было уже - позорище.

Михаил Исаковский на многие годы пережил самого себя и ему не досталось умереть, хотя бы в 1957 году, как Владимиру Луговскому, а ещё в 1956 году тот написал: “Та, которую я знал”.

Некоторые писатели в войну всё-таки не то, чтобы сложились, но получили возможность обрести свой голос. К таким, прежде всего, относится Александр Яшин, отчасти и Ярослав Смеляков. Во время войны по-настоящему приобретает голос Борис Слуцкий; он, действительно, “родом из войны”, что ли, и потом, после войны тоже начнет опадать, сникать и уходить.

Борис Слуцкий.

Старух было много, стариков было мало.

То, что гнуло старух, стариков ломало.

Старики умирали, хватаясь за сердце,

А старухи, рванув гардеробные дверцы,

Доставали костюм выходной, суконный,

Покупали гроб дорогой, дубовый

И глядели в последний, как лежит законный,

Прижимая лацкан рукой пудовой.

Здесь опять то, что Солженицын называл “правда довеском”; если прижимают лацкан рукой пудовой, это значит, что руки успели сложить человеку крест на крест.

Постепенно образовались квартиры,

А потом из них слепили кварталы,

Где одни старухи молитвы твердили,

Боялись воров, о смерти болтали.

Они болтали о смерти, словно

Она с ними чай пила ежедневно,

Такая же тощая, как Анна Петровна,

Такая же грустная, как Марья Андревна.

Вставали рано, словно матросы,

И долго, тёмные, словно индусы,

Чесали гребнем редкие косы,

Катали в пальцах старые бусы;

Ложились рано, словно солдаты,

А спать - не спали долго, долго,

Катая в мыслях какие-то даты,

Какие-то вехи любви и долга.

И вся их длинная, вся горевая,

Вся их радостная, вся трудовая -

Вставала в звонах ночного трамвая,

На миг бессонницы не прерывая.

Самое любопытное, что слово “жизнь” он сумел избегнуть, но и так ясно о чём идёт речь: вся горевая, длинная, радостная и вся трудовая.

После войны на страницах журналов появилось много авторов и, например,

Александр Яшин.

Александр Яшин – ровесник ныне здравствующего (†2003 г.) митрополита Антония Блюма; он 1913 года рождения. Перед призывом на фронт он всё ещё ходил в молодых и так как он из вологодской деревни (где и завещал похоронить себя), то в это время не успел закончить даже литературного института. В Литературный институт он попал уже как фронтовик, то есть без экзаменов (как, между прочим, и Друнина). После института ему крупно повезёт: он женится на болгарке Злате Юрьевне, которая на всю жизнь останется при нём нянькой.

Лучшие стихи Яшина - тоже 50-х годов, но в отличие от Ольги Берггольц, они все идут отзвуком: отзвуком войны, отзвуком пережитых страданий.

Я встретил женщину. Была она

Почти стара

И так измождена,

Что я смотрел – смущен и поражен,

Ведь я когда-то был в нее влюблён.

Усталая, она не шла – брела.

А уж какою сильною слыла,

Каким цветком росла среди полей,

Какие парни бегали за ней!

Мне стало жаль ее, любовь мою;

“Узнала ль?” – спрашиваю.

Признаю. Как не признать!

И голову склоня,

Участливо взглянула на меня.

Теперь уж что! – былого не вернёшь.

А хоть сказал бы – какого живёшь?

Был на войне-то? Был.

Вишь, уцелел.

Но до чего ж ты, милый, постарел.

Это вот – стихотворная зарисовка; и, вообще, Яшин вошел в историю именно как мастер зарисовок. У него бывает зарисовка с моралью, что ли, но всё равно, не более как зарисовка.

Мне с отчимом невесело жилось,

Но всё же он меня растил. И оттого

Порой жалею, что не довелось

Хоть чем-нибудь порадовать его.

Когда он слёг и тихо умирал, -

Рассказывает мать, - день ото дня

Всё чаще вспоминал меня и ждал:

Вот Шурку бы, уж он бы спас меня.

Бездомной бабушке в селе родном

Я говорил, мол, так ее люблю,

Что подрасту и сам срублю ей дом;

Дров наготовлю, хлеба воз куплю.

Мечтал о многом, много обещал…

В блокаде ленинградской старика

От смерти б спас, да на день опоздал;

И дня того не возвратят века.

Теперь прошел я тысячу дорог,

Купить воз хлеба, дом срубить бы мог:

Нет отчима и бабка умерла…

Спешите делать добрые дела!

Это как раз – зарисовка с моралью.

Яшин скончается в 1968 году, то есть ему едва-едва исполнится 55 лет. Но, так как большинства героев уже нет в живых, то, рассматривая судьбы героев, мы рассматриваем всё, как сложивший портрет эпохи; это свидетельство уже сложившегося советского менталитета, который сложится окончательно только после войны. Потому что до войны всё люди ждали: что, вот, может, переждём; может, всё сразу не устраивается; может, лет 10, ну 25; ну, вот, война; вот она пройдёт и, наконец, всё-таки можно будет дышать.

Когда дышать нечем, то начинается камуфляж, начинается разменивание на подобие свободы, уже, так сказать, не в нормальной жизни, а подобие свободы в жизни-выдумке.

Такой поиск подобия свободы, спустя несколько лет, в своих записках Иоанн Шаховской заметит, что – чем привлекателен грех? А тем, что он тоже вне законничества, он как бы “вроде благодати”.

Где-то в 60-м году вдруг Яшин решил пережить четвёртую молодость. Если человек 13-го года рождения, то в 60-м году ему 47 лет, но у всех перед глазами прецедент Тютчева – история с Денисьевой началась, когда Тютчеву было тоже 47 лет.

А тут подвернулась тоже поэтесса - Вероника Тушнова. Вероника Тушнова – это поэтесса (поэт – это для нее сильно сказано, поэтому поэтесса). Это то, о чём говорил Блок в отношении Ахматовой, что она всегда пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом.

Это, так называемая, “бабья поэзия” и ее вершина – Ахматова; второе звено – Вероника Тушнова; третье звено в этом же роде – Бэлла Ахмадулина, ныне здравствующая Изабелла Ахатовна.

Вероника Тушнова:

Я тебя давно спросить хотела -

Неужели ты совсем забыл,

Как любил мои глаза и тело,

Сердце и слова мои любил.

И вот тянется эта портянка из пяти строф и кончается так:

Но крепка надежда в человеке,

Я ищу твой равнодушный взгляд,

Всё ещё мне верится, что реки

Могут поворачивать назад.

Видно, что, конечно, кое-что умеет, оксюморонное сочетание, например.

Как писал Островский – не в свои сани не садись. Она на самом деле из другого социума: дочь профессора-медика (академика); закончила 1-й Медицинский институт; она 20-го года рождения, но благодаря связям отца, на фронт ее не забрали.

После войны Тушнова начала пописывать стишки и старалась всякий раз их пристроить; и так и вошла в нарождающуюся послевоенную богему. Началось: одна какая-то полу история, потом вторая и уже к 40-ка годам начинается история с Яшиным.

Для Яшина история началась, когда всё в доме есть: преданная жена, четверо детей (две дочери, два сына); какие-то стихи, которые надо было каждый раз просунуть - даже и для известных поэтов; потому что не просовывать могли только Шолохов, да Твардовский, да Пастернак (пользовались личным покровительством товарища Сталина), а все остальные шли по второму и по третьему разбору.

К 60-му году все такие писатели стали выдыхаться. Поэтому за неимением настоящего дыхания в истинной жизни, они пытались его создать себе в жизни ложной.

Яшин уходит из семьи; и для семьи и, особенно, для взрослеющих детей - это было таким неожиданным предательством, что его старший сын Александр застрелился. После этого вся эта окололитературная публика стала смотреть на Веронику Тушнову соответствующими глазами, а та – хорохорилась, и храбрилась, и говорила, что я, мол, не боюсь.

В 1962 году у Вероники Тушновой открылся рак, и в 1962 году она выпевает свою лебединую песню, которую назвала “Сто часов счастья”; в 1964 году умерла. Яшин в “Литературке” поместил очерк “Памяти друга”, а в 1968 году и сам умер. Жена и дети Яшина похоронили его в Вологодской земле. (Младший сын Яшина Михаил женился на русской эмигрантке второго поколения и переехал в Париж).

Если уж и заканчивать этот период, то лучше вспомнить известные строки Ольги Берггольц:

Нет, не из книжек наших скудных -

Подобья нищенской сумы -

Узнаете о том, как трудно,

Как невозможно жили мы.

Но если жгучего страданья

Дойдёт до вас холодный дым,

Так что ж! Почтите нас молчаньем,

Как мы, встречали вас, молчим.

Действительно, в этом загробном мире им досталось молчать. И этот холодный дым жгучего страданья – он ведь ещё и дым кремации, потому что не всякий в это время сподоблялся лечь в землю.

Вторая часть нашей беседы будет посвящена зарубежной нашей литературе, где тоже наступает поляризация, то есть, и Зарубежье и отечество - каждый начинает заниматься своим.

Несколько слов о жизни Зарубежья в 40-е годы, когда война перекинулась на территорию России. Взрыв патриотического воодушевления охватил там всех, за редким-редким исключением. Но даже такие люди, как Шмелёв и Иван Ильин, были немедленно задвинуты на самую периферию; если уж сам Деникин бросался буквально от чиновника к чиновнику, а уж первые месяцы он прямо твердил – “спасайте Россию, мерзавцы, потому что без нее вам тоже крышка”.

На этом патриотическом воодушевлении русская эмиграция вступала во французское движение сопротивления: тут не только мать Мария Скопцова и отец Димитрий Клепинин, или тот же Антоний Блюм, а многие другие. Все эти годы: 1942, когда прошел Сталинград; 1943, когда прошла Курская дуга; 1944, когда уже перешли границу – это всё была своеобразная эйфория. А уж когда победили, да взяли Берлин – ну, куда там!

Куприн до победы не дожил, а его дочь, довоенная звезда Киса Куприна (Ксения) - даже она распустила красную шерстяную юбку, подвесила ее на палку от половой щётки и вывесила из окна. То есть, красные флаги вывешивают все. Ещё до этого, когда у них был вечер памяти патриарха Сергия, где присутствовали такие люди, как Лосский, как Бунинская жена Вера Николаевна и так далее, - тон задавал Бердяев, который, прежде всего, в своей речи сразу заявил, что ложь, что Россию можно унести в кармане, нет другой России, кроме той, которая расположена на территории СССР.

Конец 1945 – начало 1946 года: пытается перейти в юрисдикцию Московского Патриархата митрополит Евлогий вместе со всей своей паствой. Идут переговоры, посещает советское посольство во Франции (пожилые сотрудницы берут у него благословение). Через некоторое время приезжает Николай Ярушевич: участвует во всех собраниях, посещает и Богословский институт. Хотя, уже начиная с 1946 года, это воодушевление начинает спадать.

За границей все еще живут мечтой, что существует еще катакомбная церковь, что настоящие священники в России бродячие. Но русская эмиграция и в этом отношении остается на пол-пути; такие люди как Бальмонт и Мережковский 1945 года не пережили, еще жива Зинаида Гиппиус.

Дальше начинается второе расслоение. Во-первых, очень сильно падает численность парижской эмиграции. А на самом деле, всё-таки идейный центр эмиграции – Париж.

Такие люди как Георгий Флоровский, Федотов направляют свои стопы в Америку. А другие наоборот; священники Всеволод Шпиллер, Борис Старк, миряне - Никита Толстой; когда-то духовные дети митрополита Евлогия, которые по его благословению движутся назад к возвращению (и некоторые из младороссов).

Эта волна возвращенчества была настолько сильна, именно как поток, что Набоков почувствовал противостоять ей. Поэтому с конца 1945 – начало 1946 года появляются известные стихи:

Каким бы полотном батальным не являлась

Советская сусальнейшая Русь,

Какой бы жалостью душа ни наполнялась,

Не покорюсь, не примирюсь -

Со всею мерзостью, жестокостью и скукой

Немого рабства. Нет, о нет! Еще я духом жив,

Еще не сыт разлукой,

Увольте, я – еще поэт.

Несмотря на несколько ходульный пафос, тем не менее, прорывается и некоторая особая искренность.

В 1946 году Деникин, долго колебавшийся между Москвой и Америкой, всё-таки отправляется в Америку; в последние годы его опекает та же самая Софья Владимировна Панина, которая когда-то опекала Льва Толстого.

Иоанн Шаховской еще до разделения Германии на Зоны ухитряется переехать в Америку, получив аккредитив от известного конструктора Игоря Ивановича Сикорского (то есть по частному приглашению). Получает приход в Лос-Анджелесе и через некоторое время его хиротонисают.

Только во второй половине 40-х годов Иван Шмелев совершает прощание и не с родиной, и не с Францией, а с землей. Его последнее произведение “Лето Господне” оказалось самым длительным – он его писал 17 лет. По-настоящему, замысел и наброски одновременно с “Богомольем”, а окончательная доделка и настоящее первое издание относится к 1947 году.

Пафос “Лета Господня” – это не просто пафос ностальгии, это фактически глубокое слезное старческое воспоминание; воспоминание человека, который уже явно доживает век. Его еще продолжают навещать: второй муж жениной племянницы Иван Иванович Новгород-Северский; уже очень стареющий Борис Зайцев, кончивший давно как писатель; Бунин еще жив.

Бунин тоже в 50-х годах чуть было не вернулся; уже и виза была готова, но тут вышло постановление против журнала “Звезда”, убивающее косвенно Ахматову и Зощенко, и он отказывается от визы.

Даже если копнуть Бунина, то его настроение предвоенное и послевоенное, то это всё равно всё тот же затаённый, сухой и искренний плач. Когда уезжала Ариадна Эфрон после Испании в Россию и приходила к нему прощаться, то он ее напутствовал словами – мол, дура ты, дура. Приедешь, будешь ты сначала макароны выпускать, а потом, говорит, тебя посадят.

За что?

- Найдут за что. И будут у тебя верблюжьи натоптыши на ногах и много чего тебе достанется. Лучше бы ты выходила тут замуж, только не за молодого, не за сопляка, и ехала бы в Венецию.

А потом, прерывая самого себя, добавил – было бы мне столько лет, сколько тебе (Ариадна Эфрон 1912 года рождения), я бы в Россию не чтоб поехал, пешком бы пошел и пропади оно всё пропадом (к этому времени он уже был нобелевским лауреатом).

Во всяком случае, если не пойти пешком, то хоть по крайнем мере мысленно вернуться - не в ту Россию, которую покидал, о ней Шмелев написал уже давно “Куликово поле”, а в ту Россию, которую он оставил в детстве, которая давным-давно покрылась розовым флёром, в которой давно сны перемешались с явью. А как бывает по-старчески, при забываемых событиях недавних, воскресают давно прошедшие. Словом, это такой поэтический плюсквамперфект.

“Лето Господне” всё насыщено лирическими взрывами, только всё пропадает в этом шмелевском бытописательстве. Но, пожалуй, примета времени, примета 1947 года – это как раз такие лирические вскрики.

Уже после 1947 года Шмелев написал только завещание, которое напечатано на старом РЕМИНГТОНЕ; там естественные твёрдые знаки, яти и так далее. Содержание завещания такое, что “завещаю, когда это будет возможно, мой прах и прах моей жены Ольги Александровны перевести в Россию и похоронить на кладбище Донского монастыря, если это будет возможно, рядом с могилой отца”. (То есть, переживание то же самое, что и в “Лете Господнем”).

После этого Шмелев, весь уже высохший, с мешками под глазами, твердит только одно, что к исходу мне нужно в церковь, потому что иначе какой же я христианин. Господь исполнил его молитву: он приехал в монастырь в Сан-Бюси и, к счастью, не в карловацкий; и там, едва успев вступить на монастырскую землю, предает душу Господу, но в знаменательный день. 24 июня (н.ст.) Церковь празднует день апостолов Варнавы и Варфоломея; это день ангела старца Варнавы, память о котором он носил всегда. Как он получил в детстве в семилетнем возрасте благословение, так вот его-то он и пронёс. По молитвам Варнавы Гефсиманского Господь и принял его именно в этот день 1950-го года.

Собственно, 50-й год можно считать как первый рубеж русской эмиграции. Самым долгожительным оказался Борис Зайцев, скончался в начале 90-х, но это была уже живая мумия. По-настоящему, вся первая волна русской эмиграции уйдет из жизни в 50-е: и Бунин, и Гиппиус, и Шмелев. Останутся, как прощальный документ русской эмиграции, стихи Георгия Иванова, тоже начала 50-х, которые и звучат для нас как завещание.

За столько лет такого маянья

По городам чужой земли

Есть от чего придти в отчаянье -

И мы в отчаянье пришли.

Отчаянье, приют последний…

Как будто мы пришли зимой

С вечерни в церковке соседней

По снегу русскому домой.

Это последнее слово “домой” – оно их общее: это и родина духовная, но это и родина видимая. Русская эмиграция к этому времени освободилась от иллюзорных представлений, что родину они увезли в кармане – ничего подобного, конечно, не было. И то отчаянье, о котором пишет Георгий Иванов, это просто особый рубеж, за которым начинается полнота упования.

Лекция №26а.

1950-е. Конец классической “советской литературы”.

1. Ретроспективный взгляд на довоенное бытие отечественной литературы. “Жизнь даётся только раз”^[254].

2. “Но и совесть даётся только раз”. Малая переоценка ценностей – глубокое разочарование.

3. Ольга Берггольц (1910 – 1974 год). Ее пятидесятые.

Пятидесятые годы – это всё-таки завершение, так как начиная с 61-го и, вообще, с первой половины 60-х (хрущевская эпоха) и подтягивающийся молодняк 30-х годов рождения: Евтушенко, Вознесенский, Бэлла Ахмадулина, какой-нибудь Роберт Рождественский и так далее – они уже представляют советский модерн.

А 50-е годы всё ещё продолжается классика советской литературы. А люди, чья литературная молодость пришлась на начало 30-х годов, то им в 50-е годы достаётся глубокое разочарование. Отчасти это напоминает западничество XIX-го века, потому что 1830-е – 40-е годы для Герцена тоже были эйфорией, а с середины 1860-х - в 1864 он встречает Погодина, а в 1870-м умирает - в эти годы ему достается глубокое разочарование. Но ничего не повторяется буквально, всё неповторимо в этом богосотворённом мире и поэтому мы видим новые и новые неповторимые черты.

Для понимания 50-х годов необходим ретроспективный взгляд на довоенное бытие советской литературы, музыки. Ведь “Не спи, вставай, кудрявая” – стихи Ольги Берггольц, а музыка Шостаковича, а уж тем более “Русская увертюра” Прокофьева – это коммунистический манифест, положенный на музыку и ещё ленинские апрельские тезисы “Кризис назрел”. “Русская увертюра” – к 20-летию октябрьской революции. Прокофьев, конечно, боялся, что его посадят в 1937 году, но всё-таки нельзя же было бояться до бесконечности.

Чем это вызвано? У Ольги Берггольц ее любимого и, в сущности, ее единственного мужа посадили в 1935-м году, и она осталась заживо вдовой 25-ти лет. В 1941 году он, конечно, подал заявление на фронт, на войне был убит и в виде особой милости Ольге Берггольц разрешили писать в анкетах, что муж погиб на фронте, умалчивая арест.

Удивительно, но даже те, по кому сталинские репрессии прошлись своими гусеницами, тем не менее оказывались не просто верноподданными, они оказывались сталинистами. На смерть Сталина Ольга Берггольц пишет стихи, каких не дождалась царская семья. И эта интонация -

Обливается сердце кровью

Наш любимый, наш дорогой!

Обхватив твоё изголовье,

Плачет родина над тобой.

В стихах есть, конечно, здесь определённый бабий взрыд, но есть и что-то другое. Ведь для того, чтобы лгать, надо хотя бы наполовину сначала обмануть себя; чтобы пребывать в эйфории, надо бояться открыть глаза.

Получается, что для того, чтобы внутренне повторять, что “жизнь даётся только раз”, - ну, известный романс помогает: “Только раз бывают в жизни встречи, только раз судьбою рвётся нить”; но для того, чтобы это повторять, надо внутренне хотя наполовину убедить в этом самого себя.

Трудно сказать, какие бывают исключения. Про Бориса Леонидовича говорить будем отдельно, но он старше на 15 лет Ольги Фёдоровны; когда ей было 21, ему было 36, и это большая разница. 36 – это для Пушкина последний год жизни, а для Пастернака, которому Господь соразмерил жизнь более продолжительную, - только к 36-ти годам у него ломается голос отроческим ломанием. Хорошие стихи он писал и задолго до, у него и в 1913-м году есть хорошие стихи, но это всё-таки голос молодого поэта. Голос зрелого поэта в нём прорезается в 30-м, в 31-м годах, и недаром соответствующий цикл стихов называет прямо “Второе рождение”. И уж, конечно, вся евангельская реминисценция наличествует в этих стихах.

Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той,

Что невозможно, их отведав,

Не кончить полной немотой.

Пусть поздно, но всё-таки эти слова, что “кризис назрел”, - они должны были застрять в горле. Так же, как “Не спи, вставай, кудрявая” и, вообще, масса строк должна была застрять, ими надо было поперхнуться, где-то на каком-то рубеже упереться и ниже уже не ползти.

В родстве со всем, что есть. Уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Но мы пощажены не будем

Когда ее не утаим.

Она всего нужнее людям

Но сложное понятней им.

“В родстве со всем, что есть, уверясь, … но сложное понятней им”. Конечно, мы – глина, и горшки, то есть создание одного Творца, но в духе нашем, душе и теле – дело Его рук. Человечество есть единство и всё, созданное руками Господними, несёт на себе печать тварности. Но если, как у Валентина Распутина, что “с камня не спросится, что камень он, а с человека спросится”. И “знаясь с будущим в быту”, не в мечтах, не в предначертаниях, мы своё собственное будущее творим сегодня, оно к нам вернётся, и в том числе и как наше наказание. И тогда действительно “нельзя к концу не впасть как в ересь”. Какая ересь? – ересь с точки зрения идеологии.

А следующая строфа объясняет всё: “но мы пощажены не будем, когда ее не утаим” - вот этой “неслыханной простоты”; и приходится знать многое про себя.

Можно с полной уверенностью утверждать, что именно такое толкование в эту фразу вложено. Мне довелось это знать точно, так как с Пастернаком был знаком мой отец (лично и правильно): сначала по Гослитиздату, а потом и по Переделкино (примерно в 1958 году).

“Неслыханная простота” оказывается в самых простых человеческих словах, ведь вот и “совесть даётся только раз”. Почему именно после войны и когда закончилась послевоенная остаточная эйфория. В конце 40-х и с начала 50-х годов опять начались аресты (52-й – дело врачей и так далее) и люди вдруг стали догадываться, что эйфория кончилась, что она опадает, что можно забыть о ней. Если посмотреть летопись главных редакторов Гослита: Сергей Бычков, Анатолий Котов, Александр Пузиков, то можно прямо ставить – спился, спился, спился и повесился, как Бычков. Деваться некуда.

Дальше начинается несколько другое, другая поэзия. Глубокое разочарование рождает какое-то новое переосмысление, но любая переоценка ценностей даёт мысль. Говорят: тюрьма да сума дадут ума.

Существовала ещё одна причина для довоенной эйфории; то, что Солженицын называл “маршелюбие, строелюбие”, это тоже было; но была и другая причина – это задуманная и ещё установленная Лениным, подхваченная всеми последующими вождями, система искусственных дефицитов. (За новаторство не платят, а платят за верную службу). Писатели, как верные клячи, тянут все свои жилы, чтобы верно послужить. Поэтому, когда на грани своего жизненного пути Ольга Берггольц скажет:

Нет, не из книжек наших скудных

Подобья нищенской сумы…

Каждую строчку надо было выхлопотать, выходить, ведь даже верноподданные вещи годами валялись в редакционных портфелях; даже серьёзные вещи.

То, что, например, быстро вышла книга Вероники Тушновой “100 часов счастья”, так тогда уже все знали, что у нее рак и что ей осталось жить считанные месяцы. А если человек более или менее в силах и, как пишут в анкетах, практически здоров, то и подожди, и подойди и ещё, и ещё раз расскажи и докажи свою верноподданность.

Поэтому, когда человек, наконец, просунулся и видит себя опубликованным, хотя силы, затраченные на публикацию, не сравнимы с жиденьким результатом, то эти затраченные силы тоже дают себя знать.

Есть и особого рода привычка, как Обломов говорит – я прирос сюда больным местом, оторви - будет смерть. А ещё выразительней Бертран (“Роза и крест” Блока) – “разве я могу изменить тому, чему всю жизнь служил? Ведь измена, даже неправде, всё изменой называется”. Понять этот сложный комплекс причин – значит, понять, что и почём. Только после этого можно понять: почему у людей прорезается голос, когда они перевалили за сорок лет.

Даже военные стихи Ольги Берггольц все тянут на эйфорию – такую, такую …, “чтоб внуки позавидовали нам”. А уже в 52-м году

Я сердце своё никогда не щадила

Ни в песнях, ни в дружбе, ни в горе, ни в страсти…

Сердце-то не щадила, но она и имени своего не щадила, и репутации своей не щадила. Уж если не Бога побоявшись и людей не постыдившись, всё-таки ей надо было кое в чём повоздержаться.

Если, например, мы читаем у Ахматовой

Пока не свалюсь под забором,

И ветер меня не добьёт,

Мечта о спасении скором

Меня, как проклятие, жжёт.

Так это – литература, а у Ольги Фёдоровны – это горькая правда: она действительно сваливалась под забором. Так вот:

Прости меня, милый. Что было, то было.

Мне горько. И всё-таки, всё это- счастье.

И то, что я страстно, горюче тоскую,

И то, что, страшась небывалой напасти,

На призрак, на малую тень негодую.

Мне страшно. И всё-таки всё это - счастье.

Пускай эти слёзы и это удушье,

Пусть хлещут упрёки, как ветки в ненастье:

Страшней всепрощенье, страшней равнодушье.

Любовь не прощает. И всё это – счастье.

Конечно, “всепрощение” у нее срастворено с брезгливостью, поэтому дальше и идёт, что “страшней равнодушье”.

Я знаю теперь, что она убивает,

Не ждёт состраданья,

Не делится властью.

Покуда прекрасна, покуда живая,

Покуда оно не утеха, а счастье.

Это 1952 год, то есть, ей 42 года. Кстати, она очень долго была обаятельна, и не столько внешностью, а вот умом, грацией, женским остроумием (крайне не навязчивым). Чрез восемь лет – 60-й год.

А я вам говорю, что нет

Напрасно прожитых мной лет,

Ненужно пройденных путей,

Впустую слышанных вестей.

Нет невоспринятых миров,

Нет мнимо розданных даров,

Любви напрасной тоже нет,

Любви обманутой, больной;

Ее нетленный, чистый свет

Всегда во мне, всегда со мной.

И никогда не поздно снова

Начать всю жизнь, начать весь путь,

И так, чтоб в прошлом бы ни слова,

Ни стона бы не зачеркнуть.

Здесь, конечно, выдается желаемое за действительное. Ни в какие 60-е годы ей новую жизнь начать не удалось – это было 14 лет доживания. Поэтому ее лебединая песня - те самые 50-е годы. И как лей-мотив этой лебединой песни - стихотворение с почти программным названием “Бабье лето” (1956 год).

Есть время природы особого света

Не яркого солнца, нежнейшего зноя.

Оно называется бабье лето

И в прелести спорит с самою весною

Уже на лицо осторожно садится

Летучая легкая паутина…

Как звонко поют запоздалые птицы!

Как пышно и грозно пылают куртины!

Опять виден городской человек, так как этими куртинами красными (цветы) засаживали казённые клумбы.

Давно отгремели могучие ливни,

Всё отдано тихой и тёмною нивой

Всё чаще от взгляда бывает счастливой,

Всё реже и горше бываю ревнивой.

О мудрость щедрейшего бабьего лета,

С отрадой тебя принимаю… И всё же

Любовь моя, где ты?

Аукнемся, где ты?

А рощи безмолвны, а звёзды всё строже.

Вот видишь - проходит пора звездопада

И, кажется, время навек разлучаться…

А я лишь теперь понимаю, как надо

Любить, и жалеть, и прощать, и прощаться.

Если бы писать эпитафию на ее могиле, то лучше строк не придумаешь:

Нет, не из книжек наших скудных

Подобья нищенской сумы,

Узнаете о том, как трудно,

Как невозможно жили мы.

Но если жгучего страданья

Дойдёт до вас холодный дым,

Ну что ж! Почтите нас молчаньем,

Как мы, встречая вас, молчим.

Конечно, говорить тут нечего, но этот “холодный дым” – это и дым крематория, так как многих потом сожгут.

Лекция №27.

Пастернак Борис Леонидович (1890 – 1960 годы).

1. Начало пути. Медленное созревание. Начало 30-х (“Второе рождение”).

2. Пастернак после войны: “тютчевская история”.

3. “Когда разгуляется”. Новая поэзия Пастернака.

4. Вторая переоценка ценностей – метанойя (покаяние)^[255]. Евангельское свидетельство Пастернака. Его конец. Послесловие.

Пастернак – чистый еврей и по матери и по отцу; евреи, крещенные в третьем поколении. Дед Пастернака по отцу крестился со всем своим домом, чтобы сына без помех приняли в Академию художеств. Для евреев существовал очень жесткий ценз (их принимали два-три человека на поток) и, наоборот, еврей крещенный (пятого пункта в России не было, только вероисповедание) немедленно получал все права русского православного христианина.

Поэтому Леонид Осипович успешно закончил Академию и был мастером карандашного портрета (оставил массу зарисовок-шаржей^[256]) и у него было огромное количество знакомств - знал Льва Толстого, который бывал у них в доме.

1919 год – основной поток эмиграции; Пастернаку 29 лет, но если Есенин – уже знаменитость, Пастернак всё ещё – в начинающих. В 1920 году, когда его представляли Блоку, то Блок проронил только одну вежливую фразу –“ слышал о Вас с лучшей стороны”.

Родители Пастернака эмигрировали сразу, а он остался в России. После ухода Врангеля в 1920 году у большевиков происходит делёж власти и, которые оказываются на самом верху, получают право на придворного поэта. Буквально как в детском стишке:

В деревне умер мельник. Похоронив отца,

Наследство разделили три брата-молодца.

Один себе взял мельницу, другой ослу был рад,

А кот достался младшему, кота взял младший брат.

Младший брат в данном случае – Бухарин; он тоже ходит в начинающих, то есть самый молодой из вождей, и он берёт себе Пастернака в качестве “своего” поэта.

Анну Ахматову, кстати, никто не взял, так как ею пленилась одна Лариса Рейснер (умерла в 1926 году), но она была вождем третьего разбора и не имела право на личного поэта.

Клятву над гробом Ленина произносит Сталин, обманув Троцкого, который в это время охотился на Кавказе и Сталин дал ему в телеграмме неверный день похорон. Сталин даёт клятву и в 1925 году идёт дикая подпольная война между верхушкой большевиков.

После августа 1925 года Сталин приглашает к себе сразу трёх поэтов: Маяковского, Есенина и Пастернака. Говорит в том числе и о том, что хотел бы, чтобы грузинские поэты стали доступны для советского (русского) читателя (Сталин тогда уже часто произносил слово “русский”) и предлагает этой тройке приступить к переводу. Понял это всё буквально только Пастернак, он отнёсся с той же лояльностью к словам Сталина, как относился Александр Николаевич Островский к словам Александра III.

Когда Александр III, пригласив Островского, сказал, что “у нас ещё мало драматических писателей, вот воспитывайте и направляйте их”, то Островский пишет, что “я не мог понимать эти слова как любезность, я принял их как приказание”.

Пастернак тоже принял слова Сталина как приказание; он становится блестящим переводчиком грузинских поэтов: Церетели, Бараташвили, Яшвили, а особенно Тициана Табулидзе.

К 1925 году Пастернак был женат на Евгении Владимировне; она ещё того воспитания - училась в художественной школе с Сергеем Сахаровым (будущий отец Софроний, сотаинник Силуана Афонского). Сохранился портрет Евгении Владимировны, написанный Сергеем Сахаровым^[257].

Но уже к 1928 году Пастернак готов развестись, но в райком партии приходит очень интеллигентная женщина и начинает жаловаться, что вот, мол, мой муж, беспартийный, но за него может заступиться Луначарский, что у нас ребенок, сын, а муж от меня уходит. Секретарша райкома спросила – а что же Вы хотите от меня? Та попросила, чтобы на Пастернака завели дело.

Через некоторое время приходит повестка о том, чтобы Борис Леонидович явился в райком партии. В райкоме ему объяснили, зачем его вызвали, и тот спрашивает, – что же Вы от меня хотите? Ему сказали, чтобы он написал социалистическое обязательство сохранить семью.

Пять лет после этого Пастернак исполнял это социалистическое обязательство и ушел из первой семьи только в 1933 году. После этого он сманил жену, как Вагнер у фон Бюлова, у бывшего лучшего друга, так называемого Гаррика, то есть Генриха Нейгауза, Зинаиду Николаевну.

Зинаида Николаевна родила ему двух сыновей и к 1938 году она становится уже не только хранителем домашнего очага, но и хранителем, так сказать, семейного верноподданства. Она пишет Сталину верноподданные письма, вроде того, что, мол, когда мой старший сынок испытывает какие-то сомнения нравственного порядка, то он всегда спрашивает – а как ты думаешь, чтобы сказал об этом товарищ Сталин. И такие письма она отправляет. (Товарищ Сталин, конечно, всегда отличал чёрное от белого, но всегда умел усмехаться и, тем более, в совершенстве умел владеть собой).

Пастернак с 1925 года по 1935 год несколько раз ездил за границу и с родителями виделся, не говоря о том, что всегда встречался с русской эмиграцией. Но в то время только одна заграничная поездка, начиная с 1930 года, неизбежно приводила к аресту.

Пастернак всё-таки после перелома к 1931 году приобретает свой голос. Во время войны Пастернак, хотя и пишет патриотические стихи, но этот патриотизм по неволе: стихи без вдохновения - они всё равно суконные, даже если они написаны (по крылатому выражению Маяковского); “озверев от помарок”.

Я кончил, и дело моё сторона -

И пусть, озверев от помарок,

Об этом пишет себе Пастернак.

В 1946 году Пастернаку 56 лет. Начиная с 46-го года Пастернак переживает тютчевскую историю. Об этом сам Пастернак любил говорить, что вот так, как Тютчев не соблюл и первого супружества, и второго; последняя любовь посетила его уже в старости (с 47-ми лет до 60).

В 1946 году в жизнь Пастернака входит Ольга Всеволодовна Ивинская. Она 20-го года рождения, то есть между ними – 30 лет. Встретил он ее в Гослите, где она была какой-то редакторшей: со своей белокурой головой и с круглым лицом, но с каким-то особым обаянием.

Каким-то особым чутьём, которое вообще свойственно женщинам (как и Суслова, как и Денисьева), она что-то почувствовала, так как сразу же стала убеждать Пастернака, чтобы он ее остерегался, потому что ее первый муж из-за нее повесился. (Иван Емельянов, от которого осталась дочь).

Во всяком случае, она становится - не то, чтобы второй женой, но и не содержанкой, этакой тайной женой при законной. Образуется треугольник.

Пастернак не давал себе труда о чём-либо скрывать. Ивинскую посадят в 1951 году, но когда надо было ее поместить в больницу, до ее первого ареста, то Пастернак направил Зинаиду Николаевну, чтобы ее забрать, отвести в больницу, оформить и так далее. И на пороге коммуналки (тогда все ещё жили в коммуналках) Зинаида Николаевна во весь голос заявляет – “мне всё равно, к кому он ходит, но всё равно семью разбивать я вам не дам”.

“Доктор Живаго”, задуманный во время войны, в это время переделывается, то есть героиня Ляля (Лариса) приобретает всё более конкретные черты Ольги Ивинской. Этот роман хранится у Ивинской, но довольно скоро про этот роман знали все, кому ведать надлежит.

Проходит обыск, роман изымают, как и прочее, то есть стихи, наброски, письма, и арестовывают Ивинскую, но не трогают Пастернака: товарищ Сталин так и сказал – “не трогайте этого небожителя”.

Никто не получил точного указания и инструкции, чтобы Ивинскую вести по особому методу что ли, и к ней применяют общие методы. Поэтому, чтобы ее “расколоть”, ее отправляют проверить гробы с телами расстрелянных – нет ли там Бориса Леонидовича. Бориса Леонидовича не было, но от пережитого потрясения она выкинула (она была беременной). Пастернак знал о ее беременности и поэтому когда ему сказали о передаче от Ивинской, то был уверен, что она родила в тюрьме: выдерживает с женой бой, выигрывает этот бой и вырывает у нее согласие, чтобы ребёнок воспитывался в их семье. Приходит за передачей, а там письма и так далее и извещение о преждевременных родах.

Некоторые стихи из того архива остались – “Разлука”.

С порога смотрит человек,

Не узнавая дома.

Ее отъезд был как побег,

Везде следы разгрома,

Повсюду в комнате хаос.

Он меры разоренья

Не замечает из-за слёз

И приступа мигрени,

В ушах с утра какой-то шум.

Он в памяти иль грезит?

И почему ему на ум

Всё мысль о море лезет?

Она была так дорога

Ему чертой любою,

Как морю близки берега

Всей линией прибоя.

Как затопляет камыши

Волненье после шторма,

Ушли на дно его души

Ее черты и формы.

В года мытарств, во времена

Немыслимого быта

Она волной судьбы со дна

Была к нему прибита.

Среди препятствий без числа,

Опасности минуя,

Волна несла ее, несла

И пригнала вплотную.

И вот теперь ее отъезд,

Насильственный, быть может.

Разлука их обоих съест,

Тоска с костями сгложет.

И человек глядит кругом:

Она в момент ухода

Всё выворотила вверх дном

Из ящиков комода.

Он бродит и до темноты

Укладывает в ящик

Раскинутые лоскуты

И выкройки образчик.

И, наколовшись об шитьё

С невынутой иголкой,

Внезапно видит всю её

И плачет втихомолку.

В отличие от Тютчева, - тот, несмотря на некоторые бессмертные стихи, вроде “Последней любви”:

О как на склоне наших дней

Нежней мы любим и суеверней… -

Хотя и создает “денисьевский” цикл, но сама по себе Денисьева предстаёт не симпатичной. Никак не получается у Фёдора Ивановича изобразить Денисьеву симпатичной, уж не говоря о стихах заказных, вроде “Безымянного херувима” (на рождение первой дочери). А здесь заказных стихов нет, но трогательных - сколько угодно и каким-то образом Пастернаку удаётся сообщить привлекательность Ивинской. Чувствуется некое взывание к состраданию.

Дело в том, что у Денисьевой страданье больше декларированное, поэтому в стихах явный перекос:

Толпа вошла, толпа вломилась

В святилище души твоей,

И ты невольно устыдилась

И тайн и жертв доступных ей.

Кстати, отсутствие собственного ритма в стихах способствует тому, что он тут же сбивается на мотив бульварного романса “Шумел камыш, деревья гнулись” (“Толпа вошла” и так далее).

Ивинская получила пять лет (тогда это называлось “детский срок”) по статье 58.10, но в 1955 году была освобождена. Как всем давали в 55-м году, она получила разрешение ехать куда хочешь. То есть, она вполне могла вернуться и в Переделкино, и в собственную квартиру (ёще была жива ее мать и дочь от первого мужа Ирина Ивановна Емельянова).

Поэтому и появились стихи 58-го года - “Свидание”.

Засыплет снег дороги,

Завалит скаты крыш.

Пойду размять я ноги, -

За дверью ты стоишь.

Это уже почти Высоцкий – “Тут за день так накувыркаешься, придёшь домой, там ты сидишь”.

Одна, в пальто осеннем,

Без шляпы, без калош,

Ты борешься с волненьем

И мокрый снег жуёшь.

Деревья и ограды

Уходят в даль, во мглу,

Одна средь снегопада

Стоишь ты на углу.

И прядью белокурой

Озарены: лицо,

Косынка и фигура,

И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,

В твоих глазах тоска,

И весь твой облик слажен

Из одного куска.

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему.

И в нём навек засело

Смиренье этих черт,

И оттого нет дела

Что свет – жестокосерд.

И оттого двоится

Вся эта ночь в снегу,

И провести границы

Меж нас я не могу,

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

Последняя строфа очень слабенькая, так как он уже как бы чувствует, что осталось не так много.

Но это всё, так же как и в жизни Тютчева, так и в жизни Пастернака, - эта история была эпизод. Пастернак жил в основном в Переделкино и соединиться с нею не имел никакого поползновения.

Но, по правде сказать, Пастернаку в это время было и не до этого, так как внутренне был занят (с 1956 года) совсем другим. Хрущев Пастернака возненавидел и возненавидел не только потому, что кое-какие словечки Пастернака ему передавали. Вроде того, что “Сталин был безумец и убийца, но ведь этот – дурак и свинья”^[258].

Пастернак уже давно начинает искать и искать свою собственную основу, собственный камень, на котором ему предстоит строить дом своей новой идеологии. С начала это идёт как цитата, из кого-то, откуда-то, почти как реминисценция из чего-то давно забытого…

“В больнице”.

Стояли как перед витриной,

Почти запрудив тротуар,

Носилки втолкнули в машину,

В кабину вскочил санитар.

И скорая помощь, минуя

Панели, подъезды, зевак,

Сумятицу улиц ночную,

Нырнула огнями во мрак.

Шел дождь, и в приёмном покое

Уныло шумел водосток,

Меж тем как строка за строкою

Марали опросный листок.

Его положили у входа.

Всё в корпусе было полно.

Разило парами иода,

И с улицы дуло в окно.

И вдруг из расспросов сиделки,

Покачивающей головой,

Он понял, что из переделки

Едва ли он выйдет живой.

Тогда он взглянул благодарно

В окно, за которым стена

Была точно искрой пожарной

Из города озарена.

Там в зареве рдела застава,

И в отсвете города, клён

Отвешивал веткой корявой

Больному прощальный поклон.

О, Господи, как совершенны

Дела Твои, думал больной,

Постели, и люди, и стены;

Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу

И плачу, платок теребя.

О, Боже, волнения слёзы

Мешают мне видеть Тебя.

Мне сладко при свете неярком,

Чуть падающем на кровать,

Тебя и свой жребий подарком

Бесценным Твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук Твоих жар,

Ты держишь меня, как изделье

И прячешь, как перстень, в футляр.

Читая такие стихи, чувствуешь, что это не цитата; это воскресает в душе живое переживание нового. И эти стихи объединены в цикл “Когда разгуляется”, и это действительно – новый голос Пастернака. Но этого мало – он начинает искать уже в Евангелии; но, к сожалению, первые евангельские темы в его стихах как-то удивительно похожи на него.

Как мне объясняли иконописцы, что когда человек начинает писать иконы, то он их пишет похожими на себя – от себя никуда не уйдёшь. Только по мере восхождения, труда, очищения, покаяния – икона становится похожей на икону.

Так и первые евангельские опыты Пастернака похожи на него:

Когда на последней неделе

Входил Он в Иерусалим,

Осанны навстречу гремели,

Бежали с ветвями за Ним.

Дни всё грозней и суровей.

Любовью не тронуть сердец.

Презрительно сдвинуты брови,

И вот послесловье – конец.

Свинцовою тяжестью всею

Легли на дворы небеса.

Искали улик фарисеи,

Юля перед Ним, как лиса.

И тёмными силами храма

Он отдан подонкам на суд,

И с пылкостью тою же самой,

Как славили прежде, клянут^[259].

Толпа на соседнем участке

Заглядывала из ворот,

Толклись в ожиданье развязки

И тыкались взад и вперёд.

И полз шепоток по соседству

И слухи со многих сторон.

И бегство в Египет, и детство

Уже вспоминались как сон.^[260]

Припомнился скат величавый

Пустыни, и та крутизна,

С которой всемирной державой

Его соблазнял сатана.^[261]

И брачное пиршество в Кане,

И чуду, дивящийся стол.

И море, в котором в тумане

Он к лодке, как посуху, шел.

И сборище бедных в лачуге,

И спуск со свечою в подвал,

Где вдруг она гасла в испуге,

Когда воскрешенный вставал.

Стихи, конечно, что называется, оставляют желать лучшего, но это “лучшее” разворачивается в нём в течение одного года. 1959 год отмечен для нас навсегда стихотворной вершиной Пастернака.

Мерцаньем звёзд далёких безразлично

Был поворот дороги озарён.

Дорога шла вокруг горы Масличной,

Внизу под нею протекал Кедрон.

Лужайка обрывалась с половины

За нею начинался Млечный путь.

Седые серебристые маслины

Пытались вдаль по воздуху шагнуть^[262].

В конце был чей-то сад, надел земельный.

Учеников оставив за стеной,

Он им сказал – “душа скорбит смертельно,

Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной”.

Он отказался без противоборства,

Как от вещей, полученных в займы,

От всемогущества и чудотворства

И был теперь как смертные, как мы^[263].

Ночная даль теперь казалась краем

Уничтоженья и небытия.

Простор вселенной был не обитаем,

И только сад был местом для житья.

И глядя в эти чёрные провалы,

Пустые, без начала и конца,

Чтоб эта чаша смерти миновала

В поту кровавом Он молил Отца.

Смягчив молитвой смертную истому,

Он вышел за ограду. На земле

Ученики, осиленные дрёмой,

Валялись в придорожном ковыле.

Он разбудил их – “вас Господь сподобил

Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт,

Час Сына Человеческого пробил.

Он в руки грешников Себя предаст”.

И лишь сказал, неведомо откуда

Толпа рабов и скопище бродяг,

Огни, мечи и впереди - Иуда

С предательским лобзаньем на устах.

Пётр дал мечом отпор головорезам

И ухо одному из них отсек.

Но слышит: “Спор нельзя решать железом,

Вложи свой меч на место, человек.

Неужто тьмы крылатых легионов

Отец не снарядил бы Мне сюда?

И волоска тогда на Мне не тронув,

Враги рассеялись бы без следа.

Но книга жизни подошла к странице,

Которая дороже всех святынь.

Сейчас должно написанное сбыться,

Пускай же сбудется оно. Аминь.

Ты видишь ход веков подобен притче

И может загореться на ходу.

Во имя страшного ее величья

Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко Мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты”.

Здесь есть одно свидетельство, что Страшный Суд Господень не только дифференциальный, то есть над каждой отдельной душой, но и интегральный, именно над столетьями, над движеньями истории, над направлениями, над эпохами и так далее.

Пастернак скончался где-то у дверей храма, где-то у входа в церковную калитку.

В 1950 году Сталин подарил патриарху Алексию I усадьбу с храмом в Переделкино. Но за Пастернака в храм ходила домработница: подавала записки, приносила просфорки; он просфорки ждал, ничего не вкушая.

Отпевали Пастернака очно, на “большой даче”, то есть в законной семье; и ещё заочно: та же самая домработница принесла земельку, принесла венчик, который прямо перед опусканием в землю возложили ему на лоб, за обшлаг пиджака засунули разрешительную молитву (Ольгу Ивинскую не прогнали от гроба).

Над могилой великого поэта стоит пошлейшая стелла и процарапан сбоку восьмиконечный православный крест. После его смерти в 1962 году Ивинскую опять сажают и опять на пять лет; сажают и ее старшую дочь от первого брака Ирину Ивановну Емельянову. Процесс они проходили вместе дочерью Цветаевой Ариадной Эфрон и сохранились письма Ариадны Эфрон к ним обеим, где она их обличает за бездарное поведение на суде.

То есть, если судьбы Цветаевой и Пастернака прошли как бы по скрещивающимся плоскостям, то их ближайшим потомкам досталось узнать друг друга.

Стихи Пастернака долго ходили по рукам и, когда прошла эйфория, то стало ясно, что роман “Доктор Живаго” неудачный, но в этом неудачном романе живут большие стихи. В 70-е годы, когда люди всем духовным ртом старались схватить глоток воздуха, то даже говорили – “религиозная поэзия от Григория Богослова до Пастернака”.

Лекция №28 (№63).

1. “Хрущевская оттепель”, ее характеристики. Новая роль – новая миссия Александра Трифоновича Твардовского.

2. Появление Солженицына Александра Исаевича на поверхности литературной жизни (начало шестидесятых). “Один день Ивана Денисовича”.

3. Путь А.И. Солженицына, приведший к статусу “народного печальника” шестидесятых – начала семидесятых.

4. Архиепископ Иоанн Шаховской о Солженицыне в статье “Русский реализм”.

Эпоха Солженицына в русской литературе начинается в 1961 году.

В 1957 году Хрущев пришел к безраздельной власти после попытки переворота малой оппозиции: Ворошилова, Маленкова, Молотова, Кагановича, Булганина и “примкнувшего к ним Шепилова”. Всем дали отставку, и даже жене Маленкова, которая была ректором Энергетического института.

1958 год – начало травли Церкви и одновременно начинается оттепель, называемая в советском просторечии “реабилитанс”. Из литературных имен реабилитации подлежали тогда люди, когда-то бывшие советскими, то есть деятели первых лет Советской власти. Поэтому реабилитированы Исаак Бабель, Борис Пильняк – такие имена медленно всплывают наружу.

При полной безвкусице Никиты Сергеевича Хрущева в школьную программу включают Демьяна Бедного, но после снятия Хрущева в 1964 году, Демьяна Бедного опять исключают из школьной программы. (Демьян Бедный, которого в 1936 году сильно распек товарищ Сталин, отправили в дыру и он так и умер в забвении).

В это же время ближайшим советником Хрущева по вопросам культуры, литературы и так далее становится Александр Трифонович Твардовский. Это как бы его второе общественное рождение и даже связь со Сталиным (панегирики в адрес Сталина) ему в вину не ставятся (считается, что иначе было нельзя).

Высылке Пастернака за границу помешал именно он, так как после опубликования и какого-то признания “Доктора Живаго” за границей в 1958 году высылка Пастернака была практически решена. Хрущев всё же решил посоветоваться с Твардовским, который, к его чести, начал с неожиданной стороны: Твардовский сказал, что Пастернак, конечно, человек решительный и в таких условиях он способен к крайним действиям. Хрущев, несмотря на многие комические акты, вовсе не был дураком и все понял с полуслова и спросил – застрелится?

- Вполне возможно.

- А что, он действительно поэт? (Вопрос Николая I относительно Рылеева, что “если бы я знал, что он такой поэт, то разве бы я допустил, чтобы его повесили”).

- Еще бы!

- Ну что ж, выше тебя?

- Что Вы, Никита Сергеевич, если бы я мог написать три стиха, таких как у Пастернака много, я бы мог спокойно умереть.

После этого разговор о высылке Пастернака затих и ему дали спокойно скончаться, а отыгрались на Ольге Ивинской.

Так или иначе, Твардовский без всяких регалий и постов становится советником (настоящим) Хрущева по культуре. Фурцева, так называемая “Катиш”, – эта была советской куклой.

Твардовскому тоже принадлежит интересный совет – либо совсем уничтожить Главлит, либо лишить его основных функций в принятии решений. Аргументация – главный редактор любого журнала за неудачно помещенную вещь отвечает своим партбилетом, то есть фактически гражданской смертью. Поэтому при такой внутренней цензуре внешняя цензура, где далеко не всегда сидят профессионалы, совсем не нужна.

Понадобился скандал с неудачной выставкой авангарда, с Эрнстом Неизвестным, чтобы функции Главлита сохранить в прежнем объеме.

Поэтому Солженицын решился (он тогда еще жил в Рязани со своей первой настоящей женой) выйти наружу, но только после XXII-го съезда, то есть после окончательного разоблачения Сталина, когда Сталину было припечатано клеймо злодея (в отличие от XX-го съезда) и что вообще Советская власть кончилась примерно в 1934 году (как это тогда называлось “стали нарушаться ленинские нормы”).

Впоследствии, в 1991 году Каганович сказал, что Хрущев когда-то в юности примыкал к младо троцкистам, – что-то здесь есть. Видимо, и гонения на Церковь свидетельствуют (самое вероятное), что это как раз сказались уроки юности.

Твардовский – главный редактор журнала “Новый мир” и в “Новом мире” публикуются разные лагерные повестушки, очерки. Появляются такие имена как Галина Серебрякова, Борис Дьяков, генерал Горбатов, то есть репрессированные четвертого разбора.

Между этими публикациями и разрывной бомбой “Ивана Денисовича” никакого сравнения быть не могло. Солженицын, хотя тогда и не принадлежал литературным кругам Москвы, но, видимо, у него были какие-то свои осведомители, хорошо понял ситуацию и наметил свои пути.

Солженицын решил опубликовывать “Ивана Денисовича” через журнал “Новый мир”, но не наобум, а как бы двойными кругами. Двойные круги были такие. Солженицына вывели на заведующую редакцией Анну Соломоновну Берзер и этой Анна Соломоновне он вручил повесть, которая была отпечатана на пишущей машинке через один интервал и на обеих сторонах. Так тогда никто не писал. Полагалось писать на одной стороне, через два интервала и так, чтобы 24 страницы машинописного текста в точности равнялись авторскому листу.

Было ясно, что повесть хранилась дома и называлась “Щ№(такой-то)”. Время повести относилось к 1948-1949 годам, когда начались ОСОБЛАГ-и и на советских каторжников стали навешивать номера.

Как опытный зав. редакцией, мадам Берзер решила что делать. Твардовский в это время пребывал в запое, что и помогло делу. Анна Соломоновна поэтому должна была сначала обратиться к заместителям, которым она как бы просто сказала, что вот де пришла очередная повесть о лагерях. К тому времени все уже были сыты Борисом Дьяковым и поэтому махали на нее руками и сказали, что хватит уже лагерей. Точно также и другой зам. - Кондратович. Тогда она дождалась возвращение “главного” на работу и спокойно сказала, что “вот, Александр Трифонович, пришла повесть – лагерь глазами мужика, очень народная вещь”. Твардовский взял повесть.

Солженицын ставил на двух мужиков: “верховного мужика” Твардовского, как он выражался, и “верхового мужика” - Никиту Хрущева.

Твардовский эту повесть читал дома весь день, всю ночь и опять весь день и тогда принял решение. Твардовский тоже с приемами опытного царедворца начинает сначала давать читать таким, как Межелайтис, то есть людям с именем и не очень запуганным. Более того, Твардовский выходит на личного референта Хрущева Дементьева, которого знал лично.

Дементьев был из богатой купеческой семьи и успел еще захватить дореволюционный быт, шмелевское благочестие - и именно по закону психологической компенсации они старались быть ортодоксальными, чтобы это не проступило где-нибудь. Во всяком случае, то, что называл Розанов “о чем грезится ночью”, - оно тоже всегда должно быть учтено.

Всем было известно, что Хрущев никогда ничего не читал и если он где-то слышал про “небо в алмазах”, так это их товарищ Сталин направлял в Художественный театр для повышения культурного уровня.

Поэтому надо было приурочить пребывание Хрущева на даче в течение нескольких дней, и причем к этому пребыванию и надо было подогнать чтение повести; читать должен был Дементьев. Во-вторых, надо было сделать так, чтобы Хрущев был в приличном настроении. Хрущев отличался благодушием, которое было свойственно многим толстым людям.

Дементьев начинает читать вслух (на слух Хрущев воспринимал хорошо) и ему так понравилось, что к середине чтения приказал вызвать Микояна, чтобы послушать вместе (тоже так называемый принцип зрителя – рядышком, как в зрительном зале). При чтении, почти как в зрительном зале, где надо - Хрущев смеялся, где надо – ахал и покачивал головой.

Надо учитывать и прошлое Хрущева: его старший сын был посажен (у Поскребышева была расстреляна жена, жена Молотова - посажена), то есть при Сталине все чувствовали себя заложниками, никто никогда не чувствовал себя в безопасности.

Сын Хрущева выпросился на фронт и был убит, жена сына, невестка Хрущева, Люба Седых была посажена и избивал ее Абакумов лично (это один их моментов, предопределивших расстрел Абакумова). Так что у Хрущева тоже были моменты, о которых грезится ночью.

Хрущев прослушал первую часть рассказа, но не дослушал всего рассказа. Если в I-й части “Ивана Денисовича” речь шла о лагере, где сидит “набор”, как тогда называлось, “45-го года”, то есть люди, побывавшие в плену или репатриированные (всем давали 10 лет), то во II-й части проходит такой, как Тюрин – сын раскулаченного кулака. В 30-м году он оказывается в привилегированных войсках, аналог нынешнего СПЕЦНАЗ-а, и его вызывают на ковер и изобличают как предателя за то, что он скрыл свое прошлое; он бежит из армии и всю жизнь остается на нелегальном положении.

В романе описано, как Тюрин забирается в купе вагона, в котором ехали какие-то студентки; его прячут. В конце концов, его все-таки сажают, но Тюрин помнит добро. Поэтому когда одна из тех студенток будет “доходить” в лагере во время массовой посадки 34-го года в Ленинграде, то он “устроит” ее то ли поваром, то ли в КВЧ (культурно-воспитательная часть).

В романе описан Цезарь Маркович, который получает продуктовые посылки (продуктовые передачи будут запрещены в самом начале 50-го года, то есть сразу же устанавливается временной период – 48-49 год); сидит баптист Алёшка - они в своей общине молились на Кавказе и их всех посадили. Этот Алёшка, кстати, обличает господствующую Церковь, что “у них вера не твёрдая”, поэтому православным попам вообще сроков не дают или пять лет, а этим не меньше десятки.

Действительно, после войны сажают либо сектантов, раскольников, либо таких архиереев, которые “в раскосе” с патриархом Алексием I, поэтому получил небольшой срок Мануил Лемешевский в 1949 году (в сущности, за нелояльное отношение к патриарху)^[264].

Поэтому, когда в 1949 году потянуться в лагеря бывшие прокуроры и, вообще, бывшие палачи, генералы, тот же Тюрин и думает, что “Господи долго Ты терпишь, но больно бьешь”. Это – та самая фраза, за которую больше всего боялся Солженицын в смысле “проходимости” повести, поэтому, слава Богу, что повесть Хрущеву была не дочитана.

Сказался советский момент спешки – давай, давай, давай; обязательства, встречные обязательства и так далее. Благодаря ритму постоянной спешки, ничего не доводится до конца – даже многие сталинские палачи уцелели (Берия был пристрелен, а не расстрелян). Прошло так, что приказ на печатание повести был получен от самого Хрущева, поэтому рассмотрению Главлита эта повесть уже не подлежала.

Позднее Нина Петровна Хрущева говорила, что “так нам уж досталось отовсюду с этим Солженицыным”, но это все - разговор в пользу бедных.

Когда повесть читал Дементьев, она уже была набрана в типографии, поэтому отпечатать ее было легко; члены пленума получили по синенькой книжечке журнала. Таким образом, повесть “Один день Ивана Денисовича” оказалась не просто включенной в официальную идеологию, но это была, как при Николае I опера “Жизнь за царя”, то есть на нее было приказано ориентироваться в оценке сталинских времен.

Солженицын как бы сразу же попал в народные ходатаи: за пострадавших и за других страдающих; был выдвинут на Ленинскую премию; в институте государства и права с ним беседовали вообще о том, что такое мера пресечения, наказания, содержание в лагерях и так далее, и так далее, и так далее. Солженицын становится тем, чего давно не было у нас – общественной фигурой, а народный печальник – это высший титул для общественной фигуры.

Солженицын 1918 года рождения (Исаевич, но отец по крещению Исаакий – в честь Исаакия Печерского). Своего отца он вывел в Исаакии Филипповиче Лаженицыне; дедушка по матери в “Колесе” – Захар Томчак (столыпинские хуторяне). Происхождение Солженицына полу-украинское.

Отец Солженицына скончался в 1918 году от какой-то неудачной операции и мать его поднимала одна. Мать Солженицына была дочь даже не просто кулака, а полу помещика, то у нее были всякие ограничения в работе. О себе Солженицын написал очень много – почти в каждом произведении, в сущности, он почти – главный герой.

В этом отношении он тем выгодно отличается от Льва Толстого, что Толстой просто наделяет героев своими чертами (когда он однажды сказал Розанову, что “у меня нет героев”, то тот про себя подумал – врешь, батенька, твой герой – это твое разросшееся, всячески преувеличенное я), то Солженицын сам фигурирует почти всюду. Поэтому, выбирая (вычитывая), легко можно восстановить всю его биографию.

Что же есть? Какая-то ранняя задумчивость – то, что в мальчишках бывает не часто. Некоторая ранняя задумчивость, поэтому он читает Шульгина вместо Жуля Верна. А так как Шульгин – это советский резидент за границей, то ему разрешают посещать Россию как бы нелегально.

Примерно с 30-го года, то есть с начала процесса “Промпартии” (инженеров-вредителей) Солженицын начинает задумываться о том, что нет ли тут фальши. Как он пишет сам в том же в “Круге первом”, что он знал инженеров в знакомых семьях и никак не мог себе представить, что они не строили, а вредили. Его прорезает мысль, что в 34-м году Кирова убил Сталин.

Тем не менее, Солженицын растет абсолютно советским парнем, потом советским студентом. Заканчивает провинциальный университет (Ростов-на-Дону) (факультет физмат) перед самой войной; заканчивает краткосрочные курсы военной подготовки – как он сам выражается, что “там мы отрабатывали металлический голос команд и тигриную походку”.

Воспитание Солженицына было в вере: мать всегда водила его в церковь, то есть у него безбожие началось с переходного возраста, лет с 14. Впоследствии он об этом поведает в стихах (1952 год).

Да когда ж я так допуста, дочиста

Всё развеял из зёрен благих?

Ведь провёл же и я отрочество

В светлом пении храмов Твоих!

Рассверкалась премудрость книжная,

Мой надменный пронзая мозг,

Тайны мира явились постижными,

Жребий жизни податлив, как воск.

Кровь бурлила - и каждый вы?полоск

Иноцветно сверкал впереди, -

И без грохота тихо рассыпалось

Зданье веры в моей груди.

Но пройдя между быти и небыти,

Упадав и держась на краю,

Я смотрю в благодарственном трепете

На прожитую жизнь мою.

Не рассудком моим, не желанием

Освещен ее каждый излом -

Смысла высшего ровным сиянием,

Объяснившимся мне лишь потом.

И теперь возвращенною мерою

Надчерпнувши воды живой, -

Бог вселенной, я снова верую!

И с отрекшимся Ты был со мной...

Как сказал Иоанн Шаховской – это еще не вера, это то, что называется “теизмом”, но это не жизнь во Христе.

Солженицын склонен к самобичеванию, тем более, что это – традиция большой русской литературы; говорит о том, что “студенческого вольнолюбия у нас (то есть в их поколении) никогда не было”; было “маршелюбие” и “строелюбие”. Благодаря этому, не мудрено, что из него получился командир батареи: именно с металлическим голосом, со звериной походкой и когда старый военный его распекал за отношение к солдату (старый военный еще той школы, где преподавал Слащев до 1926 года), то он отвечал, что “нас так готовили в училище”.

На лагерный путь Солженицын встал, можно сказать, глупо: они со своим приятелем Николаем Виткевичем вели переписку, где Сталина шифровали в слове “Пахан” (с большой буквы), то есть это было до такой степени наивно. Но его долго не брали: ждали, не выявится ли тут еще и организация, тогда можно будет отличиться.

Солженицыну дадут повоевать и арестуют уже в Восточной Пруссии и все равно, потом дадут 58¹¹ – статья за участие в организации. Следствие проходили порознь.

Солженицыну предстояло больно стукнуться на следствии и не столько даже самому (кроме бессонницы и обыкновенных таких вещей ему ничего не досталось), но зато наслушался много. Да и половину срока Солженицын провел на шарашке в научно-исследовательском институте, так как написал в анкете, что он – ядерный физик (лагерь в Марфине, Владыкинское шоссе).

Солженицыну дали восемь лет (45-53 годы) по статьям 58¹⁰ и 58¹¹, то есть АСА (антисоветская агитация индивидуальная и антисоветская организация, потом это стало называться КРД)^[265]. Это был срок, который давался просто за житье на оккупированной территории.

Солженицын освободился до смерти Сталина, день его прибытия на место ссылки в Кок Терек в Казахстане – день смерти вождя.

В лагере Солженицын, конечно, получил свое воспитание и не без оснований его сравнивает с Достоевским архиепископ Иоанн Шаховской.

Иоанн Шаховской сравнивает его с Достоевским, прежде всего в смысле личного пути, то есть все-таки формирование личности Достоевский получил на каторге. “Гулаг” Солженицына Иоанн Шаховской сравнивает с “Мертвым домом” Достоевского и во многом отдает “Гулагу” предпочтение, но начиная с “Преступления и наказания” всякое сравнение с Фёдором Михайловичем неуместно, да и безнадежно.

После лагеря Солженицын писал, что “позднее понимание стало прорезаться в нас морщинами”. Воспитание, конечно, шло через других заключенных, и позднее понимание, “прорезающееся морщинами”, стало его взросли?ть.

Советского человека держали ребенком до могилы, как у Блока это названо люди, “которым в жизнь до смерти рано, они похожи на ребят”. Советский человек и должен был быть несмышлёнышем до мытарств, потому что он должен был, как сказано у Солженицына, “слушать радио от гимна до гимна”, так как только в радиопередачах и в передовых статьях газет, по преимуществу в “Правде”, он должен был черпать, так сказать, весь свой символ веры, все свои убеждения и, вообще, все, что ему думать и чту говорить.

В этом позднем понимании Солженицын задает себе первый вопрос: сколько было лагерных самоубийств? Оказывается, что самоубийств чрезвычайно мало: с этим пыточным следствием, которого дореволюционная Россия не знала никогда, с этим избиением по седалищному нерву резиновой дубинкой, с этой солёной клизмой и так далее; с этим измором лагерей – нет самоубийств; с этим издевательством вместо питания – нет; с этой безнадежностью, с предательством родных и близких, притом и на предательство-то воспитывают, - нет. Конечно, что даже это уже способно начать воспитывать.

Потом, уже выйдя, Солженицын начинает изучать народные пословицы, вот эту народную мудрость и получает хорошую шлифовку – сума да тюрьма дадут ума.

Начиная с некоторых пор, он и его товарищи по несчастью становятся равнодушными ко дню освобождения: кто искренне, а кто не очень, но воздух лагерный - он такой; – а разве в этой стране есть свобода? Глава о свободе в “Гулаге” называется “Замордованная воля”. Но лагерных самоубийств нет. Именно поэтому он говорит потом об инфантильности и просто глупости Запада. Так вот – от напасти не пропасти бы. Надо ее пережить.

Как он пишет в этом смысле: “Надо ее пережить, это в отличие от каторжников Достоевского: там у большинства безусловное сознание вины, у нас сознание какой-то многомиллионной напасти, а от напасти не пропасти, надо ее пережить. Не в том ли причина и удивительной редкости лагерных самоубийств? Да, редкости, хотя каждый отсидевший, вероятно, вспомнит случай самоубийства, но еще больше он вспомнит побегов, побегов-то гораздо больше, чем самоубийств. И членовреждений гораздо больше, - так это тоже простой расчет: пожертвовать частью для спасения целого. Мне даже представляется, что самоубийств в лагере было статистически меньше, чем на воле. Проверить этого я не могу, конечно.

Вот вспоминает Скрипникова, что в 31-м году в Медвежьегорске в женской уборной повесился мужчина лет 30-ти и повесился в день освобождения, так, может, из отвращения к тогдашней воле?” (Но это уже – полное искажение сознания – В.Е.).

Здесь можно навести кое-какие параллели. Можно вспомнить декабриста Ивана Ивановича Горбачевского (Южного общества), который в Чите явно умом тронулся. Так вот, он категорически отказался выходить из читинской тюрьмы, потому что, говорит, “насильно засадить в тюрьму можно, но вытащить оттуда насильно нельзя”.

Собрали медицинскую комиссию и зарегистрировали некоторые отклонения; и так как декабристам, выведенным на вольные поселения, были возвращены некоторые гражданские права, то ему тут же собрали маленький опекунский совет из тех же декабристов; поместили под эту опеку.

Вольнопоселенцам могли посылать до 2000 в год – это доход средней руки помещика; все жили с прислугой (русская прислуга всегда отличалась большим тактом) и Иван Иванович жил себе потихоньку.

А в этом случае – полное искажение сознания, полное безверие и неумение отдать себя в руки Божии.

“Но вот в клубе центральной усадьбы Бурелома повесился конструктор Воронов; коммунист и партработник Арамович – пересидчик (которого после окончания срока не отпускают); повесился в 47-м году на чердаке мехзавода в Княж-Погодске.

В Краслаге в годы войны литовцы, доведенные до полного отчаяния, а главное, всей жизнью своей не подготовленные к советской жестокости, шли на стрелков, чтобы те их застрелили.

В 49-м году в следственной камере во Владимире-Волынском молодой парень, сотрясенный следствием, уже было повесился, да однокамерник Павло Баранюк его вынул.

На Калужской заставе^[266] бывший латышский офицер, лежавший в стационаре санчасти, крадучись стал подниматься по лестнице - она вела в еще не достроенные пустые этажи; медсестра зэчка хватилась его и бросилась вдогонку, настигла его в открытом балконном проеме 6-го этажа, вцепилась в его халат, но самоубийца отделился от халата, в одном белье поспешно вступил в пустоту и промелькнул белой молнией на виду у оживлённой Большой Калужской улицы^[267] в солнечный летний день.

Немецкая коммунистка Эми, узнав о смерти мужа, вышла на мороз неодетая - простудиться; англичанин Келли во Владимирском ТОН-е виртуозно перерезал вены при открытой двери камеры и надзирателе на пороге (оружием его был кусочек эмали, отколупнутый от умывальника).

Повторяю, еще многие могут рассказать подобные случаи, а всё-таки на десятки миллионов сидевших их будет немного. Даже среди этих примеров видно, что большой перевес падает на иностранцев, на западников: для них переход на архипелаг – это удар оглушительнее, чем для нас, вот они и кончают, и еще – на благонамеренных, то есть коммунистов. Можно понять, ведь у них в голове всё должно смешаться и гудеть не переставая – как устоишь?

Зоя Залесская, польская дворянка, всю жизнь отдавшая “делу коммунизма” путём службы в советской разведке, на следствии трижды кончала с собой: вешалась – вынули, резала вены – помешали, скакнула на подоконник 7-го этажа, дремавший следователь успел схватить ее за платье. Трижды спасли, чтобы расстрелять.

И, вообще, как верно истолковывать самоубийство? Я не спорю, для самоубийства, может быть, и в самом крайнем отчаянии еще нужно приложить волю.

Всю жизнь я был уверен, что никогда не додумаюсь до самоубийства. Но не так давно протащило меня через мрачные месяцы, когда мне казалось, что погибло всё дело моей жизни, особенно если я останусь жить. Но, вероятно, у разных людей и при разной крайности это по-разному”.

Неверие – “дело моей жизни” становится идолом и нет упования и нет доверия, прежде всего, к Божьей любви.

“Но вот не было этого (повальных самоубийств). Люди умирали сотнями тысяч и миллионами, доведённые кажется до последней крайности, а самоубийств почему-то не было. Обречённые на уродливое существование, на голодное истощение, на чрезмерный труд, не кончали с собой.

И раздумавшись, я нашел такое доказательство более сильным. Самоубийца всегда банкрот, это всегда человек в тупике, человек, проигравший жизнь и не имеющий воли для продолжения ее. Если же эти миллионы беспомощных жалких тварей всё же не кончали с собой, значит, жило в них какое-то непобедимое чувство, какая-то сильная мысль. Это было чувство всеобщей правоты, это было ощущение народного испытания, подобного татарскому игу”.

Дальше становится понятно и то, что после прохождения своей лямки, но всё-таки в мехмастерских, то есть на почти квалифицированной работе, Солженицына отправляют в ссылку в южный Казахстан в Кок Терек (ссылка была льготной и он сам этого не скрывает). Это ссылка в обжитой посёлок, гораздо хуже приходилось тем, как, например, Наталии Ивановне Столяровой, которой дали освобождение абсолютное, но когда она добралась до Москвы без паспорта и с одной справкой, то она почувствовала, что это гораздо хуже. В знакомых семьях поили чаем, но никто не предлагал оставаться ночевать; на вокзале пришлось лгать, что ты либо упустила поезд, или что стоишь в очереди за билетом.

Солженицына отправили в Кок Терек и он что-то около недели был там без работы, а через месяц работал учителем физики и математики в старших классах, то есть в принципе после провинциального университета ему предстояла примерно та же бы карьера.

Учительское бытие оставило в нем навсегда светлое воспоминание. Даже когда он потом пишет “Матрёнин двор”, то там описывает эпизодическую фигуру восьмикласника-оболтуса Антошки Григорьева, который не владел дробями и треугольниками.

После XX-го съезда в 1956 году “ссылка тронулась”: были отпущены чеченцы, которые по “Гулагу” пользуются нежной любовью у Солженицына. Только в “России в обвале” он осмелился упомянуть об их повальном предательстве, даже когда немцы еще не вошли, а были только на подступе.

Хотя Солженицын и не собирался в столичную суету, но написал заявление о пересмотре дела; получил пересмотр и ему было разрешено переехать в среднюю Россию, но сначала только в глубинку. “Матрёнин двор” – это на стыке Московской и Рязанской областей.

По возвращении из ссылки Солженицын вновь соединился со своей первой женой, которая выходила замуж, но то ли ее муж умер, то ли еще что, но так или иначе ко времени освобождения Солженицына она была свободна. (Первая жена Солженицына была духовной дочерью протоиерея Всеволода Шпиллера). Солженицыны жили в квартире; она – доцент, поэтому в основном ее зарплата была, и туда к нему ездил Твардовский, где и знакомится с заготовками романа “В круге первом”.

Роман “В круге первом” так и не увидел свет до Горбачева. Но некоторые вещи свет увидели. После “Ивана Денисовича” был опубликован “Матрёнин двор”, несколько рассказов и все эти публикации не произвели никакого скандала, то есть никто не подумал, что Советская власть кончилась – всё было в контексте эпохи.

Что касается неприятия грохота салютов у Солженицына, то мы его видели и у Ильи Эренбурга:

Все сто столиц кричали вдалеке,

В ладоши хлопали и танцевали. -

И только в тихом русском городке

Две женщины сидели и молчали.

Неприятие грохота салюта у Солженицына - это, скорее, протест против советского патриотизма, против этого “грома победы” – показного патриотизма. Против показного патриотизма выступал еще Лермонтов в стихотворении “Родина”:

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью…

Нынешние события показали, что жизнь обернулась не к тем салютам, а скорее к подходу Солженицына, а именно, 9 мая – у нас сейчас день вселенской панихиды, то есть точка зрения Солженицына на победу стала церковной.

Иоанн Шаховской стал писать о Солженицыне уже в 70-х годах, после его травли и высылки, - так он как раз утверждает, что ни малейшей злобы и даже раздражения у Солженицына в его трудах нет. Но сказал, что у него есть такая чисто русская усмешечка и для него она – “форма плача о человеке”.

Лекция №29 (№64).

А.И. Солженицын.

1. “В круге первом” – роман XX-го века. Жанр романа. Почему он не мог быть “пропущен”?

2. Вступление Солженицына на “нелегальное положение”. “Бодался телёнок с дубом”.

3. “Архипелаг Гулаг”. Высылка Солженицына в 1973 году.

Роман Солженицына “В круге первом” по сравнению романом-эпопеей Шолохова “Тихий Дон” - на несколько порядков выше. Ни Марсель Пруст, ни, тем более, Фолкнер, ни в какое сравнение не идут – это, вообще, вещи разномасштабные.

Роман Солженицына “В круге первом” – роман века; и в нем есть даже черты вестерна; в нем есть даже черты плутовского романа.

Главная линия романа такая. Советник министерства иностранных дел второго ранга, психологически переживший, почти как Пушкин, внутреннее перерождение. Но Пушкин начинал с диссиденства, потом изо всех сил искал пути лояльности и в конце жизни в них разочаровался. А этот начинал с песни “Взвейтесь кострами, синие ночи”; потом пережил глубокое внутреннее разочарование и встал на путь антисоветской деятельности. На первом же шагу этого пути и попался.

Герой этот (Иннокентий Володин), как ответственный работник министерства иностранных дел, узнал, что в стране не очень удачно идет конструирование атомной бомбы. Он узнал также, что через отечественных резидентов важные технологические секреты должны быть переданы агенту Георгию Ковалю от одного из американских перевербованных сотрудников.

Сам он в операции участия не принимал и узнал об операции случайно, но решает позвонить из автомата в американское посольство, чтобы помешать этой акции – нельзя атомную бомбу отдавать в руки “шального режима”.

Первая глава романа называется “Торпеда”. Дату, когда герой романа позвонил в посольство, определить можно совершенно точно – разговор состоялся 24 декабря 1949 года, то есть под католическое Рождество.

Звонит в посольство; посла нет, так как он уже на рождественском приёме, секретарь соединяет его с военным атташе, который практически не говорит по-русски – поэтому переадресовал его в канадское посольство.

Все разговоры по телефону с посольствами записывались и, причем, несколькими организациями (но и добровольных наблюдателей хватало, поэтому герой не мог сам говорить по-английски). Сталин распараллелил все службы, например, за госбезопасность по ЦК отвечал Берия, а министром госбезопасности был Абакумов.

В момент разговора те, кому поручено наблюдать и прослушивать разговоры с посольством, отвлеклись: один пишет конспект по истории партии, а у другого болит нога. Поэтому момент начала разговора был пропущен – номер автомата, из которого велся разговор, не был записан. Скрыть разговор было невозможно, так как за такой проступок – расстрел.

Это дает герою – Иннокентию Володину - некоторый таймаут до вечера понедельника. О разговоре тут же доложили Рюмину Михаилу Дмитриевичу и Абакумову: пленку с записью разговора направили на “шарашку” в Марфино, где было спецподразделение, занимающееся, так называемыми, звуковидами. Это подразделение было способно по разговору определить индивидуальный речевой лад и, следовательно, можно идентифицировать и голос. Пленку передали филологу–заключенному, Льву Рубину.

В то же время, было известно, что по министерству иностранных дел об этом деле могли знать только пять человек – в результате быстро определили, кто разговаривал – Иннокентий Володин.

Иннокентий Володин, который пытался “спасти планету”, был крещеный; сын красного командира – героя гражданской войны, погибшего при подавлении восстания Антонова в 1920 году. Мать Иннокентия – нежная барышня серебряного века.

Воспитывался Иннокентий матерью, но нравственного влияния на него она не имела, то есть, воспитывали его (как в советском анекдоте) партия и правительство. Но в ранней молодости, женатый на некрещенной дочери прокурора, которую звали Дотнара (дочь трудового народа), уехал за границу в 1940 году. Поэтому всю войну они жили спокойно – срывали цветы удовольствия.

Примерно к 1946 году ему все надоело. Поэтому, когда его кто-то назвал эпикурейцем, то он решил в маминых шкафах поискать Эпикура. Эпикура он нашел; сильного впечатления на него он не произвел, но сильное впечатление на него произвели материны дневники, ее письма. Эти находки в шкафах “много говорили душе Иннокентия и ничего его жене”.

В архиве матери, кстати, он нашел ежедневную театральную газету “Зритель”, “Вестник кинематографии” и “от стопы разных журналов пестрило в глазах” – “Аполлон”, “Золотое руно”, “Гиперборей”, “Пегас”, “Мир искусства”, “Скорпион”, “Гриф”, “Шиповник”, “Сполохи”, “Логос” и так далее. (В 70-е годы нашего времени половина советской интеллигенции пережили то же самое, когда они открывали для себя серебряный век).

Если бы Иннокентий был ортодоксальный православный, то он бы вряд ли клюнул на это; но он был абсолютно обойденным любыми ценностями культуры.

У Петра Иванова в “Тайне святых” есть глава “Дело десяти царей”, в которой прямо раскрывается Апокалипсис: в этой стране десяти царей “не будет никакого художника и никакого художества и не слышно будет шума жерновов” (Апок.18,22).

Конечно, культура, и особенно высокая, служит искусственному образованию искусственно созданной, так называемой, духовной аристократии. Большевики, уничтожив, срезав головы у этой духовной аристократии, уничтожили и высокую культуру. Но это и лучше, потому что культура не уйдёт, а вот не прельщаемые миражами высокой культуры, обойдённые всем, люди будут втайне ждать для себя любимого и любящего Христа. (И это все в том же 1949 году продумывалось и проговаривалось за границей).

А здесь, когда Иннокентий почувствовал себя обкраденным, то стал читать дальше – и оказалось, что он – “дикарь, выросший в пещерах обществоведения, в шкурах классовой борьбы”. “Всем своим образованием он был приучен одним книгам верить, не проверяя; другие – отвергать, не читая. Он с юности огражден был от книг неправильных и читал только заведомо правильные, оттого укоренилась в нем привычка – верить каждому слову, вполне отдаваться на волю автора, труднее всего было научиться, отложивши книгу, размыслить самому”.

Иннокентий начинает задавать вопросы. Первое – почему даже выпала из советских календарей, как незначительная подробность 17-го года, эта революция, ее и революцией-то стесняются назвать, февральская. Только потому, что не работала гильотина? Свалился царь, свалился шестисотлетний режим от единого толчка и никто не бросился поднимать корону и все пели, смеялись, поздравляли друг друга – и этому дню нет места в календаре, где тщательно размечены дни рождения жирных свиней Жданова и Щербакова.

То есть, начинается поверхностная, но уже переоценка ценностей.

Напротив, вознесён в величайшую революцию человечества октябрь, ещё в 20-е годы во всех наших книгах называемый переворотом. Однако в октябре 17-го в чем были обвинены Каменев и Зиновьев? В том, что они предали тайну революции. “Но разве извержение вулкана остановишь, увидевши в кратере; разве перегородишь ураган, получив сводку погоды? Можно выдать тайну только узкого заговора. Именно стихийности всенародной вспышки не было в октябре, а собрались заговорщики по сигналу”.

Иннокентий ждет командировку в ООН; и когда узнал тайну, то даже не в силах был дожидаться, пока его пошлют в ООН, и пошел на этот абсолютно бесполезный, но окончательно загубивший его земную жизнь разговор по телефону. Арестовали двоих и арестовали навсегда – что бы они оба ни говорили, их не выпустят.

Читая дневники матери, Иннокентий как бы открывал для себя новую страницу. Например, “жалость, - первое движение доброй души”. Иннокентий морщил лоб; жалость (как его учили) – это чувство постыдное и унизительное для того, кто жалеет, и для того, кого жалеют, так он вынес из школы и жизни.

Это фраза – прямо из монолога Сатина, что “нужно уважать человека, не жалеть, не унижать его жалостью, уважать надо”.

Второе: “никогда не считай себя правым больше, чем других; уважай чужие, даже враждебные тебе, мнения”. – “Довольно старомодно было и это. Если я обладаю правильным мировоззрением, то разве можно уважать тех, кто спорит со мной?

Сыну казалось, что он не читает, а ясно слышит, как мать говорит своим “ломким голосом” – Что дороже всего в мире? Оказывается, сознавать, что ты не участвуешь в несправедливости: они сильней тебя, они были и будут, но пусть не через тебя”.

Шесть лет назад Иннокентий, если бы и открыл дневники, то даже и не заметил бы этих строк, а сейчас он читал их медленно и удивлялся. Ничего в них не было как будто такого сокровенного и даже неверное было, а он удивлялся.

Старомодны были сами слова, которыми выражалась мама и ее подруги; они всерьёз писали с больших букв: Истина, Добро и Красота; Добро и Зло, Этический Императив; и так далее.

Второй ступенью для Иннокентия было его знакомство со старшим братом матери - с дядей Авениром, который был революционером при царе, пережившим звездный час в день открытия Учредительного собрания; участник демонстрации в его поддержку; и впоследствии, в течение тридцати лет, – неизбывный аутсайдер, притом, не доброжелательный аутсайдер, а глухой и последовательный ненавистник. Ненавистник режима; ненавистник Сталина; ненавистник всех и вся.

Этого дядю, который живёт в Тверской области, Иннокентий навещает и получает вторую шлифовку – дядя “спрятался за проверенную широкую спину”.

- Ты Герцена сколько-нибудь читал? - спросил дядя.

- Да вообще-то, да.

- Герцен спрашивает, - набросился дядя, наклонившись своим плечом (ещё с молодости искрививши позвоночник над книгами), - где границы патриотизма? Почему любовь к родине надо распространять и на всякое её правительство, пособлять ему и дальше губить народ?

Иннокентий повторил – почему любовь к родине надо распрос …, но это уже было у другого забора и там дядя уже оглядывался на щели – соседи могут подслушать.

Итак, “проверенная широкая спина”. Мы говорили, что Герцен умер с чувством глубокого личного разочарования. На языке XX-го века Герцен был то, что в XX-м веке стали называть “запроданец”, то есть проданный. Журнал “Колокол” издавался на деньги английских Ротшильдов.

А на какие деньги Герцен жил? Иван Алексеевич Яковлев не мог оставить все состояние незаконному сыну, так как были и другие Яковлевы, поэтому он прикапливал доходы с имений в русских серебряных рублях. Этот накопленный капитал весь достался Александру Ивановичу.

Таким образом, у Герцена образовался капитал, который он перевел на мать Луизу Ивановну Гааг, так как, в случае чего, она не подлежала по тем законам ни секвестрам, ни конфискации.

Поэтому, когда они оказались за границей и он отказался вернуться, то все финансовые документы (не деньги) передал Ротшильду (одному из английских) с тем, чтобы тот выплачивал проценты с этого капитала.

Поскольку капитал был не маленький, то Ротшильд затребовал его весь; и, поскольку щупальцы простирались на все финансовые дела николаевской России и, хотя министром финансов был граф Канкрин, но Россия занимала каждый год, то Николай вынужден был распорядиться, чтобы весь задержанный капитал был препровожден по назначению; то есть Ротшильд взыскал всё.

Герцен, доверив весь капитал Ротшильду, жил на открытом счету (для Ротшильда это было – мой барыш, мой и убыток) и был полностью на содержании у него.

Впоследствии, начиная с 1864 года, Герцен разочаровался в своей деятельности и, в частности, в “Колоколе”, потому что его перестали читать – вышел из моды. Но фактически, когда в том же 64-м году его нашел Погодин, который предложил Герцену вернуться в Россию, что означало для него – стать вторым Львом Тихомировым; но к этому он способен не был.

Поэтому, “широкая проверенная спина” существует для дураков или для людей абсолютно не осведомлённых. Этот случай с Герценом надо помнить, так как близкая участь предстоит Александру Исаевичу Солженицыну.

Иннокентий ещё не знал, что его арест предрешен, но уже внутренне чувствует спиной.

Как определяется наша способность к подвигу? - Отчасти создается нашей волей, отчасти, видимо, уже при рождении заложена или не заложена в нас. “Тяжелей всего дается нам подвиг, если он добыт непосредственным усилием нашей воли; легче, если был последствием усилия многолетнего, равномерно направленного; и с благословенной легкостью, если подвиг был нам прирожден (конечно, это подвиг безбожия, христианский имеет благодать Святого Духа, укрепляющую – В.Е.). Тогда он происходит просто как вдох и выдох”.

“Для чистенького, благополучного Иннокентия не доступно было бы скрываться под чужим именем, метаться по стране; ему даже в голову не могло придти, что он может что-либо противопоставить своему аресту, если арест назначен”.

У Гоголя в “Мертвых душах” есть крылатое выражение, что “русский человек боится шапки полицмейстера”. Поэтому в России полиция была даже не вооружена, потому она и была так малочисленна, что помогали дворники - в Москве, например.

Здесь, конечно, совсем другое; но всё равно – кролики. Почему роман не мог быть пропущен? - Он написан с других позиций. В сущности, в “Одном дне Ивана Денисова” рассказчик – сам кролик; мужик, но мужик, который подчиняется всеобщей напасти. А если всю ситуацию попробовать переосмыслить, то, конечно, никакая хрущевская оттепель вынести такого дела не могла.

Тот же самый герой Иннокентий – он “бросился в пропасть, потому что осветилось ему, как невыносимо, что так бессовестно уворовывают бомбу и начнут ей трясти через год; он бросился в пропасть быстрым подхватом чувства, но всё же он не представлял ударяющего, мозжащего каменного дна. Он, может быть, таил где-то дерзкую надежду выпорхнуть, уйти от ответа, перелететь за океан, отдышаться, рассказывать корреспондентам”.

Но это ведь тоже литературщина. Это Герцен мог “перелететь за океан” и рассказывать досужим репортерам, потому что правительство Николая I и, тем более, Александра II “помнило на себе крест”, как выражался Розанов; потому что в той России почти не было агентурной службы. И, уж тем более, не было резидентов, которые могли и должны были применять оружие, то есть, убивать, выкрадывать, травить. Если даже такому международному деятелю, как Троцкий, размозжили череп в Мексике, так Иннокентию достаточно было просто свернуть голову, как воробью.

Но Иннокентий думал “как прежде”, но “прежде” он не знал, что пока он был послушным дипломатическим работником, то были люди, отвечавшие за его личную безопасность. И в целях сохранить собственную жизнь они охраняли и его, и его жену, и квартиру, и так далее.

“Но ещё и дна не достигнув, он упал в опустошение, в изнеможении духа; оборвался натяг его короткой решимости - и страх разорял и выжигал его”.

“Иннокентий держался еще, сколько мог, с достоинством, но внутренне уже был разрушен; у него отнялись все способности сопротивляться, искать выход, спасаться”. Словом, внутри него всё “противно обмякло” - он ждал стука. “Было страшно, раздирающе страшно, что сейчас войдут и арестуют”.

“Мелькала мысль – не открывать дверей, пусть сломают; или повеситься до того, как войдут, или выпрыгнуть из окна с третьего этажа прямо на улицу – две секунды полёта и всё разорвалось и погашено сознание”.

Словом, получается, что человек взялся не за своё дело. Но чт? удивительно?

“Да, вот чего он боялся – не смерти совсем, но что если арестуют, будут мучить тело; а умереть – не жалко было бы и умереть, если бы люди узнали, что был такой гражданин мира и спасал их от атомной войны”.

“Атомная бомба у коммунистов и планета погибла. Да нет, если бы о нем объявили, ему было бы не легче, а жутче. Но мы уже в той темноте, что не отличаем изменников от друзей: кто князь Курбский? – изменник; кто Грозный? – родной отец” (к этому времени, кстати, вышла первая часть фильма Эйзенштейна).

“Только тот Курбский ушел от своего Грозного, а Иннокентий не успел. Если бы объявили, то соотечественники с наслаждением побили бы его камнями. Кто понял бы его? Хорошо, если тысяча человек на двести миллионов. Кто там помнит, что отвергли разумный план Баруха: отказаться от атомной бомбы (всем по соглашению - В.Е.) и американские будут отданы под интернациональный замок?”

“Главное, как он посмел решать за отечество, если это право - только верхнего кресла и больше ничьё? Ты не дал бомбы преобразователю мира, кузнецу счастья, значит, ты не дал ее Родине! А зачем она – Родине? Зачем она деревне Рождество?” (Иннокентий выезжал посмотреть Россию, сел на электричку по Киевской дороге и взял билет до Малоярославца; вышел на полустанке, где в деревне Рождество увидел старушку с задушенным цыплёнком, залатанного одноногого мужика, какую-то “подслеповатую карлицу”).

“И кто во всей деревне осудит его за телефонный звонок? Никто даже не поймёт, порознь; а сгонят на общее собрание – осудят единогласно. Им нужны дороги, ткани, доски, стёкла; им верните молоко, хлеб и ещё, может быть, колокольный звон, но зачем им атомная бомба? А самое обидное, что телефонным звонком Иннокентий, может быть, и не помешал воровству”.

Арестовали Иннокентия, привезли на Лубянку – остригли и уже до первого допроса Иннокентий уже не годился ни в какие борцы (тюремное заключение часто разрушает человека).

На этом главная сюжетная линия романа не кончается, а обрывается. В романе есть еще несколько сюжетных линий; и вторая по значимости - в которой фигурирует сам Александр Исаевич под фамилией Нержин.

Роман читался у Твардовского на квартире при редколлегии; вносились какие-то поправки, но сделать ничего было нельзя.

Через некоторое время просочилась информация, что у Солженицына есть секретный архив. К нему пришли на дом и забрали весь архив. После этого он сознательно переходит на полу легальное положение. С помощью хорошо налаженных каналов (проплаченных ЦРУ), в 1967 году Солженицын дает знак о печатании своих произведений.

Ситуация в стране уже иная, так как на Покров 1964 года Хрущева снимают с работы и к власти приходят Брежнев и Косыгин; Твардовский теряет львиную долю своей всюдувхожести; 1966 год – процесс Синявского и Даниэля; процесс Галенскова-Гинсбурга и так далее.

В 1967 году выходят две вещи Солженицына: первый вариант “Круга первого” и повесть “Раковый корпус” про онкологическую больницу в Ташкенте, в которой когда-то Солженицын лежал.

Ещё на местах старая хрущевская администрация, пост министра культуры пока занимает Фурцева, которую по советскому диссидентскому термину зовут по-французски – “Катиш”.

Катиш, выпускаемая в правильные промежутки времени за границу; на одной из пресс-конференций её спросили, что почему такие произведения века как “В круге первом” и “Раковый корпус” Солженицына не публикуются в Советском Союзе.

Она возьми да и скажи, что “так может рассуждать только фашист”. Корреспондент (француз) был бойцом сопротивления с 1940 года, коммунистом – он заявляет, что он не может оставаться в зале и ушел. По западному обычаю – все поднимаются и покидают конференц зал. И таких скандалов было много (Борис Леонтьевич Сучков, тогдашний директор института мировой литературы, после одного из таких случаев получил инфаркт).

Для Солженицына начинается та жизнь, которую он опишет в автобиографическом сериале “Бодался телёнок с дубом”. “Дуб” – это советская система, которая, казалось бы, – непробиваемая. Но уже за границей Солженицын понял, в чём её главная слабость; слабость та же самая, что и Петербургского имперского режима – это, прежде всего, полная идейная бескормица.

Как Российская империя охранялась штыками громадной армии, так и советская империя охранялась громадным внутренним аппаратом и громадным контингентом войск внутренней охраны.

Так же, как до революции уваровская формула: самодержавие, православие и народность - была только лозунгом, так как что-то напоминающее монархическую идеологию было разработано только в эмиграции Иваном Ильиным, когда уже всё кончилось. (Это похоже на языческие апологии - в константиновскую эпоху). А здесь – советское маршелюбие и строелюбие были сильнейшим образом было подточены и опозорены во время войны. По-настоящему, вся публика воспринимала, как петушиный бой, борьбу одного Солженицына со всей советской машиной подавления.

Не говоря уже о том, что слишком недооценили фигуру Сталина: Сталин мог презирать западное общественное мнение и мнение западных премьеров. Но Хрущев и Брежнев были в рабстве у западного мнения, как и русские Голштейн-Готторпские цари.

В любом случае, потому и бодался телёнок с дубом, что Солженицын, в сущности, как и Лев Толстой изрыгая свои хулы, пребывал в своей “правоте, славе и неприкосновенности” (выражение Иоанна Шаховского).

Внутренне произошла сильнейшая диспропорция: люди наверху рассчитывали на кроликов, а жители Советской страны кроликами быть перестали. Солженицынская история до 1973 года должна была научить верхи. Можно себе представить, например, что когда Пастернака в 1929 году вызвали в райком партии, то и получили его полную покорность; а тут Солженицын игнорирует вызов, потому что не считает, что “это правительство” имеет к нему хоть какое-то отношение.

В этом смысле Солженицын очень похож на Льва Толстого. После опубликования за границей “Николая Палкина” (памфлет Льва Толстого) к нему приехал чиновник на квартиру от начальника 3-го отделения графа Орлова; а Толстой отвечал, что “передайте графу, что я хожу и езжу только в знакомые дома”.

- Но как же я скажу об этом графу? Ведь он мне не поверит.

- Граф не верит своим подчинённым? Это не хорошо.

Примерно также рассуждал и Александр Исаевич. Даже когда в 1971 году, после опубликования за границей первого тома произведения “Гулаг”, - максимум, на что решилось правительство, это то, что на Тверской были выставлены карикатуры, где он был назван “литературным власовцем”.

Солженицын дал разрешение публиковать первый том “Гулага” после того, как машинопись (одна) была конфискована. Но Солженицын давно дома уже ничего не держал: его тайная кличка в КГБ – “Паук”. У него, как паутина, было несколько кругов доверенных лиц, где были и держатели рукописей, и тайные корректоры, и тайные машинистки, и тайные редакторы.

Донос захватил человека из пятого круга – Елизавету Денисовну Воронянскую: она сама ничего не хранила, но знала про одно захоронку, которая была у бывшего зэка на даче (Солженицыну очень помогло то, что люди, освободившиеся в 55-56 годах, все были его потенциальными сотрудниками).

После пятичасового допроса Елизавета Денисовна, которой 65 лет и воспитание она, конечно, получила ещё при том твердокаменном режиме, раскрыла захоронку. Ее отпустили, захоронку изъяли.

Соседка по квартире потом говорила, что Елизавета Андреевна укоряла себя и говорила, что “я – Иуда, сколько продала невинных людей” – в результате повесилась. После ее самоубийства Солженицын и дал согласие на публикацию.

Его фундаментальный труд “Гулаг”, опубликованный, когда автор еще жил в России, произвел впечатление разорвавшийся бомбы.

Иоанн Шаховской в 1975 году выпускает статью “Русский реализм”, где прямо говорит, что “Солженицын этот режим, как запаршивевшую со всех сторон обезьяну, посадил в клетку, так, чтобы вонь от нее разносилась на весь мир”.

Никто не посмел арестовать Солженицына. Долго шла борьба в верхах еще до опубликования “Гулага”, чтобы разрешить Солженицыну выезд за границу; пытались пригласить его почитать лекции, но приглашение не состоялось; потом – Нобелевская премия (надеялись, что он поедет ее получать, а он не поехал).

Только в 1973 году Солженицыну обеспечили так называемый “привод”, но люди, которые пришли арестовывать Солженицына, даже не имели ордера на обыск: чувствуется, насколько все растерялись, и растерялись именно потому, что международное общественное мнение и мнение международных правительств, и заявления и так далее – это всё, как зарево, пугало всех. Поэтому и могли только, как сказано у Блока:

И в ужасе, зажмуря очи,

Я отступлю в ту область ночи,

Откуда возвращенья нет.

В любом случае – всё когда-то имеет конец: Солженицына продержали под арестом одни сутки; посадили в самолёт и перевезли в ФРГ, где его встречал Генрих Бёлль. То есть, всё было согласовано.

После этого разрешили выезд его второй жене Наталье Светловой с тремя детьми и со всем его архивом (то есть не было даже конфискации).

1973 годом завершается второй период деятельности Солженицына: нелегальный, полу-легальный и высылка за границу.

Приложение.

Архиепископ Иоанн Шаховской о Солженицыне.

“Русский реализм Солженицына может быть понят по-настоящему только друзьями правды последней (…) Непартийность этого реализма в понимании и осуществлении человека (всякого – В.Е.) в его последней правде.”

Правда Солженицына – “вино русской совести, взбредавшее на русском терпении и покаянии. Здесь нет злобы (не мелькнёт ни крупинки её). Есть гнев, сын большой любви, есть сарказм и его дочь – беззлобная, русская, даже весёлая ирония. Она у Солженицына и форма плача о человеке.” (курсив – В.Е.).

И метафизические размышления по поводу Солженицына: “Мы привыкли к фонарям и лучинам правды, держимся за них. Солнце Правды мешает нам.”

“Пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы.” (Иоан.9,39).

И последнее:

“Правду Христову мало желать. Её недостаточно алкать и жаждать (Мф.5,6). Без неё надо умирать”.

(“Русский реализм” Иоанн Шаховской).

Лекция №30 (№65).

А.И. Солженицын: 1973 – 2000 годы.

1. Завершение “Гулага”.

2. “Красное колесо”, созерцаемое из изгнания. “Октябрь 16-го”.

3. “Вермонтский узник”. Возвращение.

1973 год – год высылки Солженицына, о которой много написано: и слезокапствующих, и разных иных высказываний. Лучше всего о его сузить смотреть по его самосвидетельству, то есть, по книге “Бодался телёнок с дубом”; но надо уметь читать.

То, что Солженицына выслали, – это признак полной политической растерянности тогдашних брежневских верхов, и это – очень угрожающий симптом, признак идейной бескормицы.

Царский режим пал от бескормицы, от идеологического и идейного тупика, да попросту, идейной пустоты: уваровская формула – это только лозунг, не обеспеченный никакой теорией. Нечто, подобное теории, принадлежит Ивану Ильину, написано в эмиграции, то есть, “в пустой след” - после времени.

На самом деле существовали варианты, – что делать с Солженицыным. Первый вариант, например, посадить. Но Брежнев – не Сталин: Сталин мог пренебречь любым международным скандалом, потому что внутренняя политическая изоляция сверхдержавы покоилась ещё и на его собственной твердокаменности, которой никто из его преемников не обладал.

Солженицыны (он и его вторая жена) сами знали некоторые аберрации этого решения, например, похищение их детей. И как пишет Солженицын – “я и моя жена приняли сверхчеловеческое решение”; то есть, “наши дети не ценнее тех, всех загубленных и убиенных, поэтому “Гулаг”, даже и в случае похищения детей, будет печататься”.

Другой вариант – попытка опорочить его через родственников: из живущих оставалась тетя Солженицына по матери; и через каких-то старых знакомых, типа Якубовича (бывшего меньшевика).

Попробовали получить какое-нибудь высказывание от иерархов Церкви; и в беседе с корреспондентом было записано высказывание от, недавно скончавшегося († 4 ноября 2003 года) митрополита Питирима (Нечаева). В ответ Антоний Блюм, Экзарх Западной Европы, во всеуслышание назвал Солженицына “совестью мира”, не больше и не меньше. Как-то можно было бы понять, если бы Солженицын был назван “главным нравственным авторитетом мира”, но “совесть мира”? – это слишком.

(Со-весть - совесть – это духовный орган людей, принимающий весть, передаваемую ангелом, но исходящую от Бога, от Святой Троицы. Вот и получается, что совесть мира – это больше пророка).

Еще один из вариантов решения – купить Солженицына, но не догадались (не имели достаточной широты); купить не деньгами, а, например, ввести в состав правительства, в какой-нибудь совет (Солженицын был к этому готов).

Когда Солженицына арестовали и нарядили в хороший костюм, то он был уверен, что его везут в Политбюро, и он был готов к диалогу. После этого его и можно было бы включить в какой-нибудь консультационный совет, например.

Солженицына выслали, фактически, как Троцкого. Солженицын понимает Сталина только в художественном произведении, то есть в “В круге первом”, но не понимает Сталина в историософском аспекте (абсолютно не понимает в “Гулаге”). Фактически Солженицын предполагает, что Сталин “кусал локти”, что выслал Троцкого в 1929 году – да ничуть не бывало; и это говорит о его большой проницательности; Сталин понимал людей и “которых видел и которых не видел”. Сталин понимал, что Троцкий – не Бухарин, не Зиновьев. Для бедного Бухарчика дороже всего было единство с партией; Троцкий, не успев уехать, тут же создал IV-й Интернационал. С другой стороны, Троцкого невозможно было заставить погибнуть глухо, как Шляпникова, как Крыленко, - просто потому, что Троцкий был с международной известностью; и один из его покровителей Парвус (он же Гельфанд – одесский еврей) никогда не приезжал с 1905 года в Россию.

Оставалось изъять Троцкого из той среды, где помнили его как Главковерха и победителя гражданской войны: Троцкого выслали и за 11 лет о нем подзабыли, а потом в Мексике убили (география Сталину не мешала).

Что касается Солженицына, то такого расчета совсем не было, тем более, что он объявил, что ни машины не водит, ни злачных мест не посещает – “несчастный случай” исключён.

Но надо сказать, что Солженицына и не собирались уничтожать; его просто выбросили и решили, что на Западе он будет менее опасен. Это было и умно и не дальновидно. Умно, потому что слишком понимали, насколько Запад подвержен моде: он мог выйти из моды, так как мода подогревалась борьбой здесь (все наблюдали это, как кино), а на Западе срок моды – 5 лет. Ровно через 5 лет была произнесена гарвардская речь (1978 год) и после чего популярность Солженицына неуклонно и неотвратимо шла на спад.

С другой стороны у Солженицына остался ничем не повреждённый нравственный авторитет, который, так или иначе, для оставшегося диссидентского движения был на высоте.

1980 год – последний год (можно сказать) Брежнева и к этому году кое-кого выслали, а кое-кого и посадили: за колючей проволокой оказались Огородников, Пореш и Глеб Якунин, которые уже не имели международного авторитета, и всё прошло без большого скандала.

За границу к Солженицыну вскоре последовала его жена с троими детьми и с его архивом, с которым он мог спокойно продолжать. Только первая часть “Гулага” была написана здесь (вышла на Западе), а вторая и третья были написаны за границей, да и первый том “Гулага” за границей дополнялся.

В 1975 году вышел на покой архиепископ Иоанн Шаховской и тут же разразился статьёй “Русский реализм”, где он не только сравнивает Солженицына с Достоевским и именно с Достоевским “Мертвого дома”, но и прямо называет его “разбойником, висящим одесную” (то есть ублажающим Христа распятого). (По сравнению с Антонием Блумом – это всё-таки как-то более прилично).

Иоанн Шаховской обращает внимание на то, что желчи, раздражения и такой дрожи ненависти в “Гулаге” нет; наоборот в нём есть этакая русская усмешечка, которая для Солженицына есть и форма плача о человеке (филологическое чутьё у Иоанна Шаховского было).

Второй том “Гулага” посвящён исключительно лагерному пребыванию. В первом томе есть главы, описывающие, откуда набирались заключённые (гл.2-я: “История нашей канализации”); три главы посвящены советскому суду – “Закон-ребёнок”, “Закон мужает” и “Закон созрел” (процессы над бывшими руководителями партии); “Караван невольников” – посвящен пересылкам. Второй том – содержание в тюрьмах и лагерях.

Третий том “Гулага” – описывает лагеря после Сталина: “Когда в зоне пылает земля” – о лагерных восстаниях; “Меняем судьбу” – о лагерных побегах; “Сорок дней Кенгира” (Кенгирское восстание – 1955 года); “Ссылка народов” и “Мужичья чума” – о коллективизации и ссылках 1946, 1949 и 1952 годов.

В третьем томе Солженицын рассказывает и о себе как он жил в ссылке, и о пересмотре дела и даже о кратком времени своего фавора, когда он, выдвинутый на Ленинскую премию, посещал институт Права.

Во всяком случае, была написана такая историософская эпопея: по ее характеру, по стилю, по тону - некоторые сравнивали ее с “Житием протопопа Аввакума, им самим написанным”. Что-то, конечно, есть.

В Россию “Гулаг” провозился только контрабандой, но провозился; на Западе – это была чистейшей воды политика, то есть, давали деньги на издание этих вещей, но никто их там не читал. Покупали почти все, а читателей даже из русской эмиграции наберется 15-20 человек и первый из них – Иоанн Шаховской.

Но издание “Гулага” было крупным международным событием; “Гулаг” – это приговор всей системе; и приговор читался так, что чем гулять на той свободе, лучше было сидеть в лагере. Солженицын пишет: “Чем хорош лагерь? Прежде всего, тем, что на него идеология, так сказать, тоталитарного режима не простирается, что, претендуя на твой труд и на твоё тело до изнеможения, лагерь не трогает твоей души”.

(Кроме злосчастных времён Беломорканала и, затем, Волгоканала, то есть 1928-1930 годов. Идеология Беломорканала не только у Солженицына, но и в лагерном фольклоре: Колька Ширмач из одесского фольклора, крупный карманник, а в лагере – крупный начальник, то есть “он держит разные бумаги и на груди ударника значок”; отказывается от побега, так как говорит, что “я понял здесь жизнь новую другую, которую дал Беломорканал”. Когда об этом узнали в воровской организации, то они выразились так, что “у нас – жулья суровые законы и по законам этим мы живём и если Колька честь свою уронит, мы Ширмача попробуем пером. И рано утром зорькою бубновой не стало больше Кольки Ширмача”).

В чем видит Солженицын громадное преимущество лагерного бытия? – в том, что в нём нет собраний, где принимаются коллективные резолюции, типа “требуем! и не позволим!, то есть, Солженицын живёт представлениями довоенными. Потому что в конце 70-х, конечно, было несколько не так.

Солженицын видит преимущество лагеря и в том, что много времени: не надо бегать, не надо зарабатывать кусок хлеба, так как он, какой никакой, но есть, бытие не определяет сознание. И поэтому даже по поводу пошлого советского боевика “Первая перчатка” он, вытащив оттуда словцо, обдумывает его в течение трёх суток, – когда бы он на воле имел бы столько времени? Словцо такое: “Важен результат, а результат не в вашу пользу”.

Откуда это взялось – погоня за результатом? И Солженицын делает вывод – с Петра I: с Петра I и началось – давай, давай, давай (на сваях, на костях строить Петербург), задать темпы, показать и так далее. Эта парадигма - одна из масок петровского режима - была немедленно взята и в советской действительности.

В лагерном бытии Солженицын видит преимущество и в том, что не надо ходить голосовать, выбирать.

Всё-таки главный протест Солженицына - против тоталитарного режима, то есть против насилия всяческого над его душой. Он не столько ратует за свободу политики (в этом смысле он очень похож на Максимилиана Волошина), сколько за свободу от политики. Поэтому, например, так же как голосование, так же его раздражает радио. Поэтому в “Матрёнином дворе” – “девица с плаката предлагала какие-то книги, но молчала, а радио не было – Матрёна его не держала”. (Радио – балаболка, которая отвлекает внимание, а нужно думать).

Последнее послесловие к “Гулагу” помечено Вермонтом 1976 года. А надо было жить дальше. Солженицыну в Америке было предоставлено всё (и земля, и особняк) за государственный счёт. Если президент Картер относился к нему “фифти-фифти” (то есть, и так и сяк), то Рейган считал себя его учеником – воспринял одну из его формулировок: “империя зла”.

Солженицын оборудовал в своем вермонтском замке одну из комнат под тюремную камеру и устраивал там раз в году “день зэка” - и это уже был театр для самого себя, театр, в котором ты и актёр и зритель.

“Красное колесо” стало писаться ещё здесь (примерно в 1969 году), ещё даже Твардовский, который скончался в 1971 году, застал первые главы, а дописывается всё там в Америке. Лучшая часть “Красного колеса” – это всё-таки “Октябрь 16-го”, которая представляет собой повествование из разросшихся очерков, но иногда чуть-чуть с вкрапленным сюжетом, но перемежается полными протоколами Думских заседаний с его авторскими комментариями. Эта форма оригинальная и она, в общем-то, отвечает его, так сказать, собственному заданию.

“Октябрь 16-го” назвать романом нельзя; это менее всего – эпопея; скорее всего, это такой жанр, которому названия не придумано. Но не надо забывать, что этот труд стал проникать в Россию в 1982 - 1983 годах; и если посмотреть на сцену покаяния обольщенной девушки, то можно сказать, что такой человек знает, что такое покаяние. “Октябрь 16-го” завершается сценой вне-исторической, сценой покаяния.

Сюжет в “Октябрь 16-го” весьма прост: боевой полковник Воротынцев приезжает из действующей армии, проезжает через Москву, где у него осталась жена, и проезжает в Петроград для встречи с думскими деятелями. Сестра Воротынцева знакомит его с Шингарёвым. Учитывая, что положение плохое, полковник пытается как-то через Думу повлиять на настроение верхов, но вместо полу-политической деятельности он связался с пересидевшей дамочкой 37-ми лет (ему - 40); завязал роман, поэтому ему уже не до политики; роман кое-как оборвал.

Дамочка (в смысле ее высказываний) вся списана с Ивана Ильина, а жена вся написана с оглядкой на Наталью Светлову, то есть на его собственную солженицынскую вторую жену.

А так как Воротынцев работать на два фронта не может, то ему пришлось плюнуть и на роман и на политический демарш, объясниться с женой, открыть ей эту горькую измену, совершенно испортив с ней отношения, и после этого ехать вновь в действующую армию.

Всё это, как и у Льва Толстого, перемежается с реальными историческими событиями. В действующей армии Воротынцев застает уход в отпуск начальника Генштаба Алексеева для кратковременного лечения и приглашение на крупную должность Василия Гурко. Этот сюжет кончается тем, что Воротынцев получает от жены раздирательную телеграмму, что она уходит; и завершение сюжета предваряется поговоркой: “Ладил мужик в Ладогу, а попал в Тихвин”.

Весь беллетристический материал “Октября 16-го” – маленькая повесть. Но, главное, что занимает писателя, – это исключительно исторические события: думские протоколы, деятельность Шляпникова в подполье, мышиная возня и, в то же время, осиные укусы – борьба в Петербурге всяких общественных течений. Проступают также, как исторические фигуры, Ленин, Парвус, царь и царица, деятели типа Александра Ивановича Гучкова.

Царь дан, пожалуй, больше штрих пунктиром, а императрица дана очень развёрнуто. По-настоящему она дана так: Солженицын раскавычивает ее переписку^[268] и даёт ещё некоторые вкрапления скупых авторских замечаний, намёков, а, главным образом, подборки свидетельств.

Внутренний монолог царицы развёртывается на страницах романа – и чувствуется, что это добрая и, в сущности, не плохая женщина, но с явно с расстроенными нервами; и человек, находящийся во власти пагубных иллюзий. Например, она пытается склонить своего мужа, чтобы он был Иваном Грозным и в то же время Павлом I. Но были у нее и своерождённые идеи, например, что полиция не приспособлена к подавлению беспорядков и даже не вооружена; что ее беспокоили латышские корпуса – лучше было бы их расформировать и определить по разным воинским подразделениям.

Но всё это совершенно тонет в ее вздыханиях, что мы потеряли Друга и теперь всё посыпалось (это или перед самым убийством Распутина, или сразу после). “Октябрь 16-го” – это условное название, а действие развёртывается начиная с лета 16-го года и до самого конца 16-го года; Распутин был убит на Варвару Великомученицу 4 декабря (ст.ст.).

По внутреннему монологу императрицы идёт как бы развёртывание внутреннего мира. По сути дела – это принцип психологического романа и даже очень с оглядкой на Марселя Пруста. Был сделан абсолютно правильный вывод, что человек не отличает святости от лже святости, духовности от лже-духовности, то есть, не имеет главного – духовной трезвости, что весь он пребывает в иллюзиях, в мечтах, в благих намерениях. Но иногда проступают удивительно искренние интонации, например, что “кровь не должна пролиться, особенно если на глазах”. Чувствуется, что призрак 9-го января 1905 года маячит не только перед императором, но и перед нею тоже.

Роман “Октябрь 16-го” фактически является завершением художественного творчества Солженицына. Попытка написать “Март 17-го” явно проваливается, то есть, абсолютно теряется власть автора над сюжетом; не чувствуется общего сюжетного напряжения, который и приковывает внимание читателя, который мобилизует читательское внимание.

Когда читаешь сцену в Таврическом дворце с Германом Лопатиным, то становится откровенно скучно, чувствуется, что Солженицын входит в фазис старчества, болтливости. В “Марте 17-го” видно, что, как это говорят, – человек мышей не ловит (даже части романа не собираются).

Ещё в эпоху писания “Красного колеса” (образ красного колеса Солженицын увидел в каком-то ресторане) по какому-то почти частному приглашению, от которого он мог отказаться, но не отказался, а принимает и читает свою гарвардскую речь^[269]. В гарвардской речи Солженицын выступает против Америки (как острили, что в Московском университете он бы такую речь не произнес).

Речь в Гарвардском университете была воспринята как громовое и, главное, не привычное обличение Америки, причём, обличение недоумия американского общества. Обличение множественности равноправных идей, в которую вырождается, так называемое, свободомыслие, в результате чего общество начисто лишается серьёзности: все берут, что им больше понравится, а фактически страна (народ, общество) остаётся интеллектуально и духовно бесплодной. И, наконец, общество остаётся в состоянии инфантильности и, в сущности, бросается на идеологические побрякушки. Отсюда эта неизбывная власть моды над всем, что обобщённо называется “общественным мнением”.

Кстати говоря, отсюда и идейная и умственная несостоятельность, то есть, Америка живёт тем, что переманивает специалистов из других стран; и отсюда же низкий уровень образования (образования в Америке фактически нет, и она пытается перекупать специалистов, получивших образование достаточно серьёзное).

Речь продолжалась более двух часов, была тут же опубликована. Центральная печать, идеологические воротилы отнеслись к Солженицыну в прямом смысле сочувственно. Например, отклик телевидения: “Солженицын видит мир в категориях добра и зла, он верит в первородный грех, он прямой преемник проповеднической традиции Новой Англии. Место, где он выступал, было самым подходящим для такого выступления, потому что в Новой Англии призывы такого рода раздавались в течение трёхсот лет, правда, в последнее время не так уж часто”.

Другой телевизионный комментатор очень робко задал вопрос, – не слишком ли много мы ему спускаем? Вы бы не стали писать отчёт об американской жизни в Вермонте - смешно судить об американской жизни, не выходя за свои ворота.

Его тут же обрезали. Например, Солсбери – “у нас множество сельских философов и это в нашей традиции”. “Философ не обязательно вращается во всех тех кругах, о которых пишет, он может ошибаться в частностях, но быть правым в основном”.

Реакция газеты “Вашингтон Пост”: та пишет о том, что “взгляды Солженицына глубоко русские”. На это отвечают, что да, взгляды Солженицына не современны, они даже идут против современного течения, но они отнюдь не исключительно русские.

Дальше пытаются установить его преемство от следующих: Блаженный Августин, Фома Аквинат, Паскаль, Томас Мор и перечень заканчивается Гегелем.

Это, между прочим, говорит о том, что насколько народ, призванный всё-таки формировать идеологию, невежественен.

В том же “Вашингтон Посте” – “Мы, американцы, видим в Солженицыне великого писателя, защитника свободы и прав человека. Но мы не хотим видеть в нём мыслителя, философа, идеолога, который отвергает либерально-демократический строй и стремиться к христианскому авторитаризму”. (Такие порицания стоят многих похвал). “Зная, сколько преступлений совершено во имя той или иной единой истины, американцы предпочитают быть открытыми для соревнующихся между собой многочисленных истин”. “Солженицын выступает в духе забытой традиции апокалиптического пророка, как библейский пророк призывает всех преклониться перед Всевышним. Его гарвардская речь - не новое его открытие о Западе, он всегда так о нём думал. Его толкование природы и судьбы человека было бы вполне сродни пуританам, проповедовавшим в гарвардском дворе три века тому назад. Его мощные проницательные мировоззрения, величие и глубина его понимания зла, присущего человеческой природе, - всё это выявляет плоскость новоприобретённой религиозности Белого дома, которая противоречит святому Августину и всему кальвинистскому мировоззрению, провозглашает доктрину присущей человеку добродетели”.

Блаженный Августин вошел в историю Церкви как обличитель пелагианства. Ересь Пелагия, имевшая распространение на Западе, но не на Востоке (весь православный Восток присоединился к блаженному Августину), заключается в том, что человек именно по природной присущей ему добродетели и по добродетели, которая даётся христианским мировоззрением, может спастись сам своими силами и своей волей.

Церковное свидетельство блаженного Августина заключается в необходимости постоянного притока подаяния Божией благодати для борьбы с грехом. Даже имея благодать крещения и благодать Таинств, тем не менее, человеку всякий раз для борьбы с грехом, с неверными решениями, с уклонением от Божия пути нужно постоянно вопрошать и постоянно просить у Господа укрепления сил. И для особых избранников Господь подаёт (тоже выражение блаженного Августина) “непреодолимую благодать”, которая уже связана с умалением человеческой личной воли.

Точнее сказать, человек проявляет полноту воли и сознания (это свойство образа Божия), но за счет непреодолимой благодати его, так сказать, принятые свободные решения оказываются невыполнимыми, как раз за счет Самим Богом установленных преград. Поэтому человек как бы оказывается в таком коридоре, как вот “по суху пешешествовал Израиль” – человек оказывается вот в таком духовном коридоре и идёт по правильному пути просто потому, что ложные пути оказываются заложенными, то есть закрытыми лично для него.

Кальвин, искажая как раз учение блаженного Августина о непреодолимой благодати, строит свою, абсолютно ложную, доктрину о предъизбранности одних ко спасению, других к гибели.

“Фауст” Гёте, например, - это буквально литературный комментарий к теории Кальвина, потому что Фауст как бы у него спасается, несмотря ни на что и даже несмотря на свою личную волю, хотя Фауст находится в глубочайшем прельщении.

То есть, американские комментаторы путают блаженного Августина с Кальвином. Дальше пишут так: “Солженицын бросил вызов американскому самодовольству, гедонизму, посредственности массовой культуры, упадку самодисциплины и гражданского духа. Тут он стоит на одной почве с нашими пуританскими предками. К тому же его вера пронизана мистицизмом загробной жизни: с точки зрения русской религиозности земное счастье – ничто в сравнении с Божьим судом. Пуританская позиция была более эмпирична”.

Частные письма, которые получает Солженицын, превращаются в какой-то особый хор, почти как у Корнея Чуковского:

Ослы ему славу по нотам поют,

Козлы бородою дорогу метут,

Бараны, бараны

Стучат в барабаны,

Сычи трубачи трубят,

Летучие мыши на крыше

Платочками машут и пляшут.

В частности, написано так, что “Вас нам Бог послал, спасите Америку, она того стоит”.

Когда мы говорили о Льве Толстом, то, цитируя Иоанна Шаховского, упоминали о том, что если бы Толстой был духовно здоров, то он бы сам отстранил от себя Черткова и наиболее активных толстовцев и, особенно, прекратил бы их “люцеферианское каждение”, потому что такое восхваление в глаза и духовно может быть только вредно и никогда не может быть справедливым.

Предстоит “глухое 20-летие”: 1978 года по 1998 год, когда вчерне решался вопрос о возвращении Солженицына. 1978 год – это ещё время Брежнева. После Брежнева ни один из возглавителей государства не поднимается до роли вождя, и все они, начиная с Брежнева, оказываются героями анекдотов.

Наконец, при Горбачеве, во вторую половину его царствования - в 1989 году, людям, некогда лишенным советского гражданства, оное гражданство возвращается, и в первую очередь - Солженицыну. В 1987 году освобождается из ссылки Андрей Сахаров; освобождаются из лагеря, так называемые, религиозные диссиденты, то есть, Якунин, Пореш и Огородников. Возвращается гражданство Мстиславу Ростроповичу, Виктору Некрасову.

Так или иначе, начиная с возвращения гражданства Солженицын имеет право вернуться назад – он этого не делает. Трудно вообще сказать, что он выжидает, но вероятно и то, что он не совсем себя представляет в роли нового вождя. Впоследствии, когда его возвращение было не просто разрешено, а было организовано, – был личный указ Ельцина. Вся эта эпопея возвращенства, включая выезд Астафьева, встречу, триумфальное шествие, где он выступал на каждой большой станции и включая предоставление и жилья и дачи и всего, всего – это всё – исключительно правительственная акция. И это была не просто политика, а это была ещё и проба – на что Солженицын может годиться.

К чести Солженицына, первое время после своего возвращения он довольно долго молчал: ждали, чт? он будет делать дальше, иногда выпускали на телевидение, но выступал он как-то вяло. Потом пошел анекдот: так как все помнили, как он отзывался в “Гулаге” о ссыльных чеченцах и, вообще, о чеченской нации, то и пошел анекдот, что надо было в правительственную группу по примирению Чечни включить Солженицына (и это годилось только как анекдот).

Наконец, Александр Исаевич вдруг как бы вспомнил, что от него тоже ждут какого-то слова, и он написал книгу “Россия в обвале”. Эта книга – полу-грамотная, так как писатель должен писать о том, что он прекрасно знает; но когда писатель пытается перейти из положения политического комментатора в положение такого полу-историка, то и получается казус.

Солженицын совершенно безграмотно пытается затрагивать церковную тему – он ею не владеет. Во-вторых, кое-в-чем он разоблачает самого себя. Например, в “Гулаге” нет - ни словом ни намёком - насчет того, что чеченская нация была выселена потому, что ещё до прихода немцев они все уже были совершенно готовы присоседиться к ним, то есть, вели себя, как поляки при Наполеоне. Затем, в книге “Россия в обвале” несколько половинчатых слов было сказано в защиту колхозного строя, что тоже противоречит тому, что он писал в “Гулаге”; то есть, там в “Мужичьей чуме” и в главах, посвященных крестьянству, сказано, что колхоз, конечно, ст?ит лагеря, но попробуйте сложить лагерь, да колхоз - вместе.

Здесь он пишет о том, что разрушение колхозного строя, в общем-то, произошло, может быть, и непродуманно, где-то в чем-то можно было бы его оставить. Но опять таки чувствуется дилетант – ведь читатель спрашивает – а какие Вы предлагаете паллиативные меры? Если хирургические меры Вас не устраивают, то, значит, нужны меры паллиативные, а паллиативные меры требуют конкретики, так сказать.

Наконец, осталось впечатление, что если он напишет ещё одну книгу, то он просто принесет публичные извинения за оскорбление памяти Сталина; но этого не произошло. Получилась двухтомная книга “Двести лет вместе” – насчет взаимоотношений русского и еврейского народов.

Фигуру Солженицына мы заканчиваем на пол-пути: Солженицын ещё не умер. Пока человек жив, даже народная мудрость это положение определяет удивительным словом – Бог грехам терпит. Не только Бог грехам терпить, но и для каждого человека, пока он еще жив и в полной памяти, открыт путь покаяния. Долготерпение Божие и есть не что иное, как ожидание покаяния.

Замечание.

Солженицын был известен в лагере под фамилией Ветров – это псевдоним Солженицына как лагерного осведомителя. Об этом он пишет сам в “Гулаге”. Во втором томе “Гулага” есть глава “Стук, стук, стук” - это как раз о развернутом осведомительстве. Когда Солженицын был в лагере на Калужской заставе, которая строила два правительственных дома (подковообразных), однажды его пригласили и предложили. Форма вербовки была стандартная – советский ли Вы человек? Если Вы не советский, то Вы достойны второго срока, а если Вы советский человек, то обязаны нам помочь.

Вообще говоря, многие были уловлены в эти тенета, например, и старец Самсон Сиверс – он был многолетний лагерный осведомитель. Солженицын написал обязательство доставлять сведения, которые и должен был доставлять под псевдонимом А. Ветров.

Единственно, чт? он сумел себе выговорить, это то, что он должен был доставлять сведения о готовящихся лагерных побегах. Поскольку бежали и те, и другие, то есть и уголовники, а уголовников он не жалел, но всё же – коготок увяз, всей птичке пропасть.

Солженицын умалчивает, какие сведения он предоставил и привели ли они к срыву какого-нибудь побега; но уже когда он был в ссылке в Казахстане, его опять вызвали и напомнили об этом факте – Солженицын отвечал, что он опасно болен и поэтому выслеживать, выискивать и так далее - у него нет сил. Солженицын сдал справку о своем здоровье (перенёс уже две операции) и по его словам от него отстали.

В принципе, Солженицын пошел по пути самому удобному, так как написал об этом сам; и это – гораздо выгоднее, чем если бы это всё всплыло помимо него.

Лекция №31 (№66).

“Послехрущевская” эпоха: 1964 – 1973 годы. “Переоценка ценностей”.

1. Новое “русское направление” – будущие “деревенщики”. Их предтеча – Василий Макарович Шукшин (1929 – 1974 годы).

2. О самом Шукшине: его менталитет.

3. Герой Шукшина – “деклассированный”, оторванный от земли крестьянин.

Термин “переоценка ценностей” принадлежит Диогену Синопскому, которого некоторые апологеты называли христианином до Христа. Диоген получил от оракулов в Дельфах такой совет – займись переоценкой ценностей. Но оракула не слышал никто, а Диоген остался в истории.

Никиту Сергеевича Хрущева сняли в день Покрова Божией Матери, 14 октября 1964 года. 1973 год – год высылки Солженицына, то есть, это пока ранняя брежневская демократия и это же - конец жизни Шукшина.

Что такое хрущевское время и именно в политическом аспекте? Иногда это время называют “хрущевской оттепелью”, и это очень не точно и, в сущности, расплывчато и малосодержательно. По-настоящему хрущевское время характеризуется совсем другой и несравненно более глубокой тенденцией, как попытка урегулирования государственной позиции. Как у рек бывают побочные русла и даже побочные речки, Так и тут была попытка загнать оппозицию и вообще всякое бурление мыслей в младо-ленинские рамки; это - в точности новомировская оппозиция (журнал “Новый мир” при Твардовском) и поэтому с полным правом можем назвать новомировскую оппозицию при Хрущеве и в раннебрежневские времена – оппозицией официальной. Тем и характеризуется время Хрущева, что это попытка создать официальную оппозицию, как некое дополнительное русло.

Вторая характерная черта хрущевской эпохи – это попытка возродить явление начала 20-х годов - общественный энтузиазм: вместо ленинских субботников - освоение целинных и залежных земель; попытка возродить настроения 20-х годов – некую эйфорию.

(Залежные земли - это земли, запустевшие (брошенные) при коллективизации, при так называемой мужичьей чуме (“мужичья чума” – термин Солженицына)).

То есть, вторая тенденция хрущевской эпохи – создание как бы стихийного общественного энтузиазма. Здесь была опять попытка заставить маршировать, но не по-сталински, по довоенному образцу, а по-хрущевски. (Солженицын вспоминает, что никакого студенческого вольнолюбия до войны не было: было марше-любие и строе-любие). Здесь была организована чисто государственная попытка заставить маршировать, но только в демонстрациях: с бумажными цветами; с обязательной гармошкой или аккордеоном; с пляской на остановках (многим это нравилось). Это и была попытка загнать всех в принудительный инфантилизм.

Демонстрации шли с самодельными лозунгами, в сталинское время недопустимыми. Особенно характерна демонстрация в честь полета Гагарина и в честь Гагарина-Титова. Все демонстрации снимались и потом показывались по телевизору, то есть, всё шло с чётким заданием и как бы и самодельные лозунги не были ли “цирковой подсадкой” – самое вероятное, что были.

При полном отсутствии воспитания и притом сам факт, что государственная система была настроена на инфантилизм, то большинству и не надо было притворяться – все радовались. Когда инфантилизм воспитывается, то для людей, искренне принявших это дело, он становится их жизнью.

Эта хрущевская эйфория была прекращена насильственно, во-первых, снятием его с работы и, во-вторых, уже начиная с 1966 года, какими-то другими тенденциями. Брежневское время, уже начиная с первого политического процесса, то с Синявского и Даниэля, я бы назвала временем государственной безнадежности.

Как раз в лице Брежнева и, особенно, Косыгина государственная власть махнула рукой и на единство и на общественную солидарность, в значительной степени, иллюзорную.

Но и взросление нации началось тоже как раз начиная с 1966 года; началось медленное, но неуклонное созревание менталитета. Когда народ-ребенок, то он принимает всё, что ему дают родители: если радиопередача, то как истина в последней инстанции, как и газетная статья. Еще Розанов говорил, что обыватель – это младенец, малолетний человек, которого государство держит на руках, кормит его и меняет ему пелёнки. И тот же Розанов отмечает, что гражданин от обывателя отличается тем, что гражданин несёт внутреннюю нравственную ответственность за дела всей страны. В этом отношении жители Московского царства, за редчайшим исключением, были все обыватели. То, что поражало иностранцев, так это обычный ответ – “мы того не знаем, то ведает Бог да великий государь”. Именно эта попытка всё переложить на великого государя - это и есть психология обывателя; потом государем будет Сталин, а менталитет останется прежним.

В этом взрослении нации следует выделить три тенденции, наблюдаемые в раннебрежневскую эпоху:

1. Восстановление естественных социальных перегородок. По-настоящему в стадии “развит?го” социализма социальных перегородок и социальных групп быть не должно, а они начинают возникать и ограничивать сословия.

2. Образование естественных внутрисословных структур и их консолидация.

3. Образование кружков, течений и прочего, то есть пробуждение стихийного общественного самосознания, то есть, того, что называл Аполлон Григорьев (1822-1864) – вопроса “нашей умственной и нравственной самостоятельности”.

Кто такие, например, “отказники”? – это характернейший пример внутриобщественной структуры. Например, у Высоцкого во второй песне про охоту на волков:

Я лежу. Но теперь окружают меня

Звери, волчьих не знавшие кличей.

Это псы – отдаленная наша родня,

Мы их раньше считали добычей.

Это как раз – спор отказника с образованцем; оппозиционера с лояльным гражданином. И “звери, волчьих не знавшие кличей”, – это не знающие наших тайных лозунгов. В 1974 году (по тайной статистике) в одной Москве насчитывалось десять тысяч безработных интеллигентов с высшим образованием, притом сознательно безработных, то есть отказников, – это тоже тенденция.

Протоиерей Георгий Флоровский в работе “Пути русского богословия” (первая половина XX-го века) в главе “Философское пробуждение” рассматривает вопрос о пробуждении самосознания. (Брежневская эпоха очень похожа на эпоху Николая I).

При образовании кружков, микро-салонов и прочего как раз и формируется так называемое “русское направление”; и оно близко к почвенникам, особенно, сам Шукшин. Шукшин даже лично похож на Аполлона Григорьева - есть явные общие черты: личная неустроенность (то, что называл Булгаков “сбитость с жизненных винтов”); второй признак, и тоже близкий к Аполлону Григорьеву, это пристрастие к горячащим напиткам. Шукшин – ровесник нынешнего патриарха: патриарху в 1974 году 45 лет - да он только-только набирал силу, набирал церковное влияние, собирал вокруг себя сторонников. А Шукшина в 1974 году в 45 лет уже не стало. Третий и тоже общий характеристический момент, как и у Аполлона Григорьева, - это религиозная неприкаянность. Четвёртый характерный признак – преодоление беспочвенности выхолощенного советского западничества, которое в это время стали называть “марсятиной”.

Как и в николаевское время, так и в ранне брежневское идеальным насельником, так сказать, этой страны считают всё-таки робота. (Николай I боялся славянофилов едва ли не больше западников).

О чём стал писать Шукшин (менталитет героев Шукшина), когда стал потихоньку реализовать свои внутренние силы? Возьмём три основные вещи, более всего подходящие к нашей теме. Первый пример “Жена мужа в Париж провожала” – это такой “тихий абсурд”; конец его – самоубийство (герой отравился газом). Второй пример - “Сураз”; герой его Спиридон Расторгуев, в просторечье – Спирька; конец его – самоубийство, он застрелился из охотничьего ружья. Третий пример – это “Залётный”; мужичок-художник, сбитый со всех винтов и ждущий естественный смерти и живущий на содержание своего брата.

Если коротко сказать, то по советской терминологии – это люди, утратившие смысл жизни; по терминологии более зрелой, это люди погибающие. Погибающие прежде всего от пустоты жизни; но люди, в которых уже пробуждено сознание, то есть, это не роботы и не те, кто живёт растительными процессами, растительной жизнью.

“Растительная жизнь” – термин XIX-го века и как раз выработан в кругу Аполлона Григорьева: друг его молодости – Островский Александр Николаевич, в пьесе которого “Светит, да не греет” приведен такой любопытный оборот, что “если уж не человеческую, то хоть бы животную жизнь проявлять, а то растительные процессы одолели”.

Можно сказать, что Шукшин, пожалуй, лиричней Твардовского, хотя один – поэт, а другой – прозаик. В сущности, Шукшин пишет о себе, только он ставит себя в несколько иные социальные условия: для него это гораздо больше, чем для Флобера, например, справедливо. Флобер скажет: - Эмма - это я^[270]; и “Сураз”, и “Залётный” – это сам Шукшин.

Но, в отличие от Льва Толстого, у Шукшина нет самодовольства. Не даром о Льве Толстом писали, на его слова, что “у меня нет героев” – “врёшь, братец, это твоё разросшееся я, вот твой герой”^[271]. А здесь нет самодовольства.

“Жена мужа в Париж провожала” – это рассказ о деклассированном крестьянине, который соблазнился жизнью в столице. Герой Колька Паратов оказывается как бы между двух берегов: патриархальной деревни давно нет, но есть ещё доживающие представители патриархальной деревни – это мать Кольки Паратова; и есть уже прущая и требующая своего лавина – это стремление “жить по-человечески”, “как люди”.

В жене своей, в этой самой Вале, он, этот герой, Колька Паратов, в сущности, не может найти, с точки зрения всех, ничего плохого. Если она берёт деньги за шитьё, а ее родители – потомственные портные, так она берёт их за труд; и мать Кольки, приехавшая к ним погостить, в ней тоже не может найти ничего плохого. “Если, говорит, она с характером, да может оно и лучше, лучше, чем размазня-то какая. А так ничего. Что ж, хорошо живёте, куды с добром”. (“Хорошо живете” – значит в отдельной квартире, наполненной всяческой мебелью и в том числе и сервантом).

У них девочка, которая тоже по-детски хорошо одета, тем более, что сама мать шьёт.

В чём заключается соблазн? А в том, что вот в той оставленной прежней жизни – колхозное рабство. О чём мечтает Колька Паратов, который по складу абсолютно деревенский человек, человек, имеющий вкус и призвание к жизни на земле? А вот, гуляя по сельскохозяйственной выставке, он часами любуется – что бывает же маленький комбайник; его мечта – небо, маленький комбайник и десять гектаров земли. (Сейчас уже это не для рассказа Шукшина, а для любой газеты – это сейчас “герой нашего времени”).

Вдобавок, существуют деревенские навыки некоторого общинного жития: вот это деревенское гуляние, компанейский парень (это тоже статус), гармошка или аккордеон; пляски на улице (люди смотрят), а жене это всё противно, потому что она уже человек другого менталитета. В брежневское время преобладала тенденция закрыться, запереться в своей квартире, принимать только трижды проверенного человека и с ним говорить в кухне о том, что на улицу не выносится.

(Сейчас с таким менталитетом даже люди, чьё церковное сознание сложилось в 70-е годы, а это половина теперешнего нашего духовенства, уже не молодого).

Как Шукшин дальше оборачивает свой сюжет? Надо сказать, что он плохо и мало учившись, то есть, не имея серьезных учителей, тем не менее, самоучкой сумел воспринять методы Чехова. Рассказы Шукшина – это Чехов XX-го века.

Как он оборачивает свой сюжет: это паренёк Колька Паратов, пришедший из солдатчины и, видимо, остававшийся на второй год, так как тогда еще не давали закончить десятилетку: к 18 годам не закончил – валяй служи. Пареньку остался доучиться один класс (он закончил 9 лет). Затем, нет специальности. Поэтому когда он поступает в зятья к своим московским теще и тестю, то приносит, конечно, только чубчик и великолепное умение плясать.

Трагедия человека в житейском смысле в том, что он не может стать лидером: многих вот так привечали, но это были люди либо явно с дарованиями, которые садились на шею родителей жены и немедленно поступали учиться. Когда они получали университетские дипломы, потом аспирантуру, диссертацию – это была “отдача”, значит, выбор был сделан правильно. Либо уж люди хваткие, которые просто садились на шею, без отдачи.

(Из таких примеров, в свое время была крупная фольклористка Е.М. Галкина-Федорук^[272]: так она сначала была домработницей в семействе профессора Галкина, а потом выскочила за сынка, и потом пошла учиться).

Если человек может идти только на поводу, то, потолкавшись по нескольким работам, Колька Паратов всё-таки устроился в магазин подсобным рабочим, а там, разумеется, научился пьянствовать. Сам герой в ужасе: кто из него получается? – пьяница и тряпка. И исхода у него только два: или стать убийцей своей жены, потому что инстинктивно ему кажется, что вот эта лавина, которая его сейчас захватывает, - она воплощается в ней. Но когда жена убегает, схватив ребенка, то ему остается второй вариант, который он и реализует: этот вариант – самоубийство.

В брежневское время учили, что самоубийства у советского человека не бывает, потому Шукшин сразу же оказывается аутсайдером, так как он приоткрывает в этой советской действительно то, что закрыто.

Рассказ “Жена мужа в Париж провожала” - уровня среднего Чехова; а следующий рассказ Шукшина “Сураз” – это уже поздний Чехов и с оглядкой на Достоевского. Ведь этот Спирька Расторгуев – он весь написан с оглядкой на Свидригайлова, хотя Шукшин учился в школе тогда, когда Достоевского в школе не проходили. Шукшин относится к последнему предвоенному поколению: 1929 год на фронт не брали (1927 год брали на японскую войну).

Что такое “Сураз”? У Шукшина пометка: “Сураз” – это 1) внебрачный ребенок; 2) бедовый случай, удар, огорчение. У Даля мы встречаем наоборот, что сураз – это молодец собой; парень, у которого всё при нём. А несуразный – это тот, у которого ничего при нём.

В рассказе написан человек довоенного рождения, может быть, ровесник самого Шукшина, потому что во время войны Спирька был уже подростком и уже знал бабу. В то же время, в 36 лет (то есть, если он – ровесник Шукшина, то это 64-й год - хрущевское время) он выглядит на 25, не больше; учительница в школе когда-то называла его маленьким Байроном, пока он не высказал ей такое выражение “отреченной словесности”, что она, по выражению Шукшина, “только присела”.

То есть, от природы красавец и как раз от прохожего молодца: то есть, воспитывался с одной матерью; и он сразу ищет себе как бы социальное лицо: это социальное лицо, им избранное, лихого парня, грозы мирных обывателей, благородного разбойника.

Спирька действительно одной вдове с двумя детьми привозит ночью краденого зерна и говорит – спрячь подальше, молоть его, конечно, нельзя, а в ступке растолочь можно. Благородный разбойник; и как полагается благородному разбойнику - они с приятелем отбивают из телеги, которая едет в сельпо, ящик водки; он окапывается в одной избе, выставляет оттуда дуло ружья и громко поет – “Врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”, пощады никто не желает”.

Любопытно, как относятся к этому делу окружающие. Послевоенное время – это время вот такого “незатихшего героизма”, а скорее, мечты о нём, которая сразу же претворяется в потенциальный разбой. И это тоже есть у Высоцкого – “Баллада о детстве”

А в подвалах и в полуподвалах

Ребятишкам хотелось под танки,

Не досталось им даже по пуле -

В ремеслухе живи да тужи.

Ни дезнуть, ни рискнуть – но рискнули

Из напильников делать ножи!

И заканчивается этот пассаж так:

И вот ушли романтики

Из подворотен – в?рами…

То есть, естественно, что этот Сураз получил пять лет, но пять лет – это минимальный срок и как раз уголовникам давали именно минимальный срок. В том раскладе послевоенном (сталинском) они назывались “бытовиками” – бытовое преступление. Сказано, что он отсидел ровно пять лет и, следовательно, вышел где-то в 54-м году, потому что 9 сентября 1955 года была, так называемая, “ворошиловская амнистия”, когда уголовников выпустили всех, включая самых матёрых убийц; политических - только тех, кому оставалось сроку несколько месяцев.

И вот этот, уже деклассированный, человек вышел; тогда он оставил какую-то питательную среду; то есть, “марухи” повыходили замуж, дружки разъехались; и все эти, оставшиеся, мирные обыватели надеются, что этот “герой” куда-нибудь уедет. Но он остался: с 1954 года по 1964 год Спирька живёт с матерью в избе.

Конечно, он устроился шофером. Шофер – это профессия тоже для героя. Когда Солженицын ещё “во время оно” сочувственно писал о Чечне, то он писал, что чеченцы всегда стремились устроиться шоферами, потому что баранка и дальний рейс напоминали им родного коня в горах.

Сураз как раз – охотник по дальним рейсам. Дальше начинается самая история; и начинается с того, что по хрущевской разнарядке в это глухое село посылают совсем других, городских, абсолютно не знающих местных порядков учителей Зеленецких: она учительница пения, он - учитель физкультуры. Это та социальная категория, которую Троцкий в своё время называл “беспайковые обыватели”, то есть, пайка не получают.

Тут и начинаются интересные вещи. В сущности, этот герой, похожий на Байрона, давно развращён, он уже давно – нравственный паразит. Но здесь он неожиданно наталкивается на преграду: в то время у нас признавалась только одна защита – через партсобрание. А тут, когда вот этот “Байрон”, с “прихотливо изогнутыми губами”, лезет к жене, то муж избивает его до кровавых соплей, а потом говорит, что “считай, что это урок вежливости”.

Это, в сущности, вместо дуэли; и оно воспринимается обоими как дуэль, потому что один стоит на крыльце, а другой тоже пытается драться. После этого для героя остаётся только один выход – тайное убийство из-за угла.

Учителя живут у хозяев в избе (на квартире), где жил его друг детства и ночью он пробирается в дом через кладовку (через подвал).

Литературная аналогия - “Выстрел” Пушкина: когда Сильвио на правах старой дружбы оказывается в доме графа К. и говорит – “выстрел за мной”. Сильвио – такой же нравственный проходимец, и недаром у обоих одна и та же параллель – Байрон: Сильвио ведь тоже похож на Байрона.

Ситуация до мелочей напоминает ситуацию повести Пушкина – “Выстрел”. То есть, когда он прицеливается в мужа на глазах жены, она вылезает из кровати и, вереща, падает перед ним на колени в одной рубашонке. И вот тут он останавливается; мыслей нет – мысль только одна: хоть бы она не так громко верещала. Но уже под аккопонемент этого верещания он не может спустить курок и поэтому опускает ружье и уходит.

Это – пощада. Сильвио считает, что он получил моральное удовлетворение. Как он выражается в последнем слове к графу К., что “я видел твоё смятение, твою робость; я заставил тебя сделать второй выстрел”; и заканчивает так – “будешь меня помнить”. После этого Сильвио уходит, чтобы умереть героем в сражении за Грецию (убит в сражении под Скулянами).

Но Шукшин в своей ситуации переходит от Пушкина к Достоевскому. Тема пощады – это тема Свидригайлова; пощада Дунечки, которая оборачивается самоубийством для него – он знал всегда, что она, эта пощада, будет стоить ему жизни. Но Свидригайлов не рассуждает; он просто весь во власти своих видений и он уже просто потерял последнюю зацепку за эту жизнь.

А шукшинский герой рассуждает и рассуждение оказывается до последней степени убогим. Рассуждение оказывается такое, что де “теперь меня же в деревне засмеют и ни одна баба к себе не подпустит”. То есть, он почему-то убежден, что в этой системе великодушие смешно. Нет ни одного проблеска, что он наказан за дело; он оскорблён, оскорбление не отомщено (в этом смысле, как и у Сильвио). И, наконец, приходит во второй раз, предупредить мужа, что “я тебя встречу одного и тогда посчитаемся”.

После этого он ищет место: в начале приходит на кладбище, но сами кресты кладбищенские служат для него укором; тогда едет в дальний рейс и застреливается посреди цветущей полянки.

После этого рассказа уже видно, что такое Шукшин. Как и многие его собратья по перу, как и Тургенев, как и Толстой, в лучших своих произведениях они несомненно умнее самих себя. Это маленькое, почти подспудное веяние, что кладбище обличает – это, конечно, то, что лишний раз свидетельствует, что творческие энергии – энергии Духа Святого. Но если у человека его человеческий дух в рабстве у эмонациональной части души, то рассуждающая часть разумной души наполовину атрофирована и поэтому сам осмыслить своего творческого опыта он часто не может.

(У Платона в “Апологии Сократа” – Сократ развивает эту точку зрения и настаивает на том, что поэты – это одержимые и поэтому философ должен знать поэта лучше, чем сам поэт. И, в сущности, от Платона до М.О. Гершензона – все критики стоят на том. Гершензон в споре с Ходасевичем, когда ему говорят, что, ведь, сам Пушкин! – Ну и что же, я не могу не знать о Пушкине больше, чем он сам, потому что я знаю и то, что он хотел сказать, и то, что он хотел скрыть, и то, что он произносил бессознательно).

Рассказ “Залётный”.

“Залётный” – это человек, прибившийся к деревне и, конечно, никогда не могущий войти в это деревенское сообщество. Он живёт в деревне, но не заводит даже огорода – он абсолютно не способен ковыряться в земле. (В отличие даже от солженицынского героя, дяди Авенира. Почему дяде Авениру удаётся спрятаться даже на окраине Твери? Потому, что, во-первых, ему 70 лет и он уже не должен ходить на работу (с пенсией ли или без пенсии) – работает жена медсестрой; во-вторых, он ковыряется на земле и единственное выражение лояльности, которое от него требуется, – это вывешивать по праздникам красный флаг. Но это как все – все домовладельцы вывешивали красный флаг).

Шукшин рассматривает хрущевскую ситуацию, когда уже такой авторитарности нет. От Залётного никто не требует, чтобы он вывешивал флаг; вообще никому нет дела до его личных качеств и уж, тем более, до его идеологии. Его ненавидят бабы, потому что попивает и привечает мужиков – все боятся, что он вот-вот начнёт их спаивать. Бабы ненавидят по естественному чувству самосохранения, так как защищают свой дом.

А почему прибиваются мужики? – Выпить-то можно и в чайной. Но что-то их сюда привлекает, какие-то странные слова, не здешние, которые он говорит. Наконец, он приговорён и врачами и своей сомой (каких только на нём не было операций), но он в этом вопле, который к Богу не обращён, в воздух – восклицает: “Пожить бы хотя бы ещё полгодика”. Хотя - чт? для такого человека может измениться за полгода?

Шукшин пишет о людях, которые ещё не дошли до понятия покаяния. Покаяние по-гречески – метанойя, то есть изменение образа мышления. Герои Шукшина – это люди, которые остановились где-то посередине. Отчасти – это и “навоз в проруби”, это люди, которые от одних отстали, а к другим не пристали; это люди, которые советскими уже не станут никогда, но которым ещё очень далеко до людей церковных и обретших новый смысл жизни во Христе.

Этого смысла, конечно же, не обретёт и сам Шукшин. Он будет искать, в сущности, какого-то социального лица и, в сущности, почти Сураза. Шукшин будет пробовать силы в кино; будет пробовать силы даже в актёрстве (“Калина красная”); он будет оттаптывать себе место в качестве признанного аутсайдера, допущенного аутсайдера, который как бы отвоевал себе право на существование в этом (поскольку нет другого) советском социуме.

Как раз брежневская эпоха с ее политикой государственной безнадёжности такие вещи допускала, так же, как и допущено было не только его участие в кино, но почти что он становится и киноворотилой, так как он сам и режиссёр. Во всяком случае, его признаю?т; и даже, чт? вообще для советского режима дело не частое, признают его право на особое мнение.

Лекция №32 (№67).

Василий Макарович Шукшин – свидетель о страшных делах, в стране творящихся.

1. Баллада о неверующем священнике (“Верую”).

2. Баллада о беглом каторжнике (“Охота жить”).

3. Малый просвет (“Нечаянный выстрел”).

У Гоголя в повести “Страшная месть” – сказано, что старики качают головами, “размышляя о страшном, в старину случившемся деле”. Так вот, мы и будем размышлять о страшных делах, которые совершались в нашу эпоху, хотя, может быть, и не на наших глазах. Это свойство всех страшных дел, которые всегда совершаются как-то не на глазах – в некоей темноте.

Кое о чём нам засвидетельствует название, а именно: баллада о неверующем священнике и рассказ называется “Верую”. Во что верует этот священник? В то, чт? объективно, как он выражается: в освоение космоса; в механизацию сельского хозяйства; в научную революцию; в космос и в невесомость – это всё диктует священник людям, таким, как герой рассказа Максим Яршов, которые собрались около него со своей болью и которые ищут у него пастырского утешения.

И вот они уже вместе орут – верую, “что скоро все соберутся в большие вонючие города”; верую, “что задохнутся там и побегут опять в чисто поле”; верую “в барсучье сало”. (У священника чахотка и он пользуется народным средством - барсучьим салом и для этого родственник жены Илья Лапшин отстреливает для него барсуков, разумеется, нелегально). “Верую в бычачий рог, в стоячую оглоблю; в плоть и мякоть телесную”.

“Когда Илюха Лапшин продрал глаза (спьяну, конечно)”, он увидел; громадина поп, можно сказать, “кидал по горнице” мощное тело своё, бросался с маху в присядку и орал и нахлопывал себя по бокам и по груди – “эх, верую, верую - туды, туды, туды, раз! верую, верую - мпам-бам-бам, два! верую, верую!” А вокруг попа, подбоченясь, “мелко работал” Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил – утя-утя-утя, три; верую, верую; етя-етя, все четыре. “За мной, - восклицал поп, – верую, верую!”

“Оба, поп и Максим, плясали с какой-то злостью, с таким остервененьем, что не казалось и странным, что они пляшут – тут или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами.

Илюха посмотрел, посмотрел и пристроился плясать тоже. Но только время от времени тоненько кричал – и-и-ха, и-и-ха – он не знал слов. Рубаха на попе на спине взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц, он, видно, не знал усталости вовсе и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы.

Их, наверное, не так легко перекусить – раньше он всех барсуков слопает, а надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирней, он так просто не уйдет. “За мной!” - опять велел поп. И трое во главе с яростным раскалённым попом пошли приплясывая кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга; прогнул половицы; на столе задребезжали тарелки и стаканы – э-эх, верую, верую”.

Это будет пострашней Солженицына, пострашней всех его расстрелов, всей его “мужичьей чумы”. Солженицын, собственно, говорит о вещах, которые так или иначе, находятся в каком-то контексте: они легко вписываются в контекст эпохи; злой революции, хорошего русского народа, большевиков – насильников, и так далее; точнее, они укладываются в этакую мелководную концепцию, для мелкой рыбешки.

Всю эту, так сказать, бодягу Солженицына можно вписать и расписать, а этот рассказ потому и страшен, что он ставит такие вопросы, на которые такая концепция действительность ответа не знает.

Рассказ “Верую” написан в 1971 году, это значит, что только только скончался (17 апреля 1970 года) патриарх Алексий I; был назначен местоблюститель Пимен и в июле 1971 года был избран и патриархом.

Вообще говоря, на месте Шукшина можно было отпечатать этот рассказик отдельной брошюрой и послать ее прямо в Чистый переулок патриарху Пимену (Извекову). По сравнению с этим открытые письма Солженицына патриарху Пимену – в сущности, детский лепет, так как он требует от патриарха того, чего он заведомо тогда не мог исполнить.

В то время духовных школ было всего три: Московская, Ленинградская и Одесская, притом Одесская семинария без академии. Киевская семинария открылась только в год 1000-летия крещения Руси в 1988 году. (Киевская семинария была закрыта при Хрущеве, как и Минская и Волынская – Хрущев закрыл пять семинарий, осталось только три).

Священник из рассказа “Верую” закончил одну из духовных школ. Нельзя забывать, что при патриархе Алексии I сложились согласно и выступили по телевизору, что они обманывали народ, несколько профессоров духовных академий: Осипов, Долуман. Но тогда Патриархия проявила некоторую твёрдость и эти деятели, “как похулившие имя Христово”, были отлучены от Церкви.

Что касается автора рассказа “Верую”, то” как с этим бороться?” - и, притом, Шукшин много думал. В то же время Шукшин был всю жизнь неприкаянным – это время страшного дефицита, так как в большинстве епархий не было епархиальных духовников^[273] (их очень трудно было искать).

В самой Москве было несколько легче, всё-таки в 70-е годы Московское духовенство окормлял действительно великий раб Божий отец Герман (из села Шеметова, близ Сергиева Посада), который скончался в 1982 году; а так большинство священников ни у кого не окормлялись.

Рассказ начинается с того, что приходит к попу человек (Максим Яриков), человек далекий от Церкви, но у которого болит душа.

Священник его спрашивает - глазом опытного человека он его быстро определил;

- Так ты сказал, душа болит? Ты знал, к кому придти, у меня тоже болит.

Ему, конечно, Господь посылает смертную болезнь; видимо, врачи отказались лечить туберкулезный процесс (он далеко зашел), и вот он лечится сам барсучьим салом.

Вот он и говорит:

- Идём дальше, сын мой занюханный.

- Ты что? – удивился Максим.

- Я просил не перебивать меня. Ты спросил, отчего болит душа, я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой.

Священник, несмотря на законченную семинарию, не является христианином, скорее манихеем. Поэтому у него нет христианских представлений – откуда берется зло; он говорит так, что вот появился род человеческий и сразу появилось зло.

А дальше говорит, что “идея Христа возникла из желания победить зло, а иначе зачем? Представь себе, победило добро, победил Христос, но тогда – зачем Он нужен? Надобность в Нём отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, даже как идея, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата”.

В чём состоит эта страшная доктрина манихеев? Что зло и добро суть начала равнозначные и оба - безначальные; и это суть оба начальные стихии мира. Александр Введенский думал точно так же и думал так задолго до своего раскола; и если бы не революция, он так бы и умер уважаемым протоиереем, потому что протоиереем он стал законно и канонически.

Для попа из рассказа - добро и зло соперничают между собой (в смысле первичности) и у него получается, что первично зло. И как только появилось зло, так появилось желание бороться с ним – появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, “есть зло - есть добро; нет зла - нет добра”.

Такой взгляд даже не зеркален истине, так как в зеркальном мире отражается реальность; а тут появляется дьявольская клевета. Нечто подобное излагал Софроний Сахаров (не от себя, а – “как некоторые считают”) Силуану Афонскому. (Софроний Сахаров прошел опыт индуизма). И в ответ услышал чёткий ответ Божьего человека – “это вражья наука, Дух Святой так не учит”.

В этой “вражьей науке” есть не только относительность добра и зла, это уже ближе к ницшеанству, именно - по ту сторону добра и зла. Нечто подобное говорил Павел Флоренский, который был рукоположен в 1908 году и сам с себя снял сан и говорил он это тоже задолго до своих лагерей^[274].

Этим шукшинский сюжет не кончается. Дальше священник выступает как явный безбожник: Христос для него не только выдумка, но если Он – победитель смерти, как учит Церковь, то на что Он нужен? Священник-то представляет жизнь только эту и в ней только барсучье сало, да ещё спирт.

Итак, священник может прямо утверждать, что надобность в Нём отпадает, то есть, он похлеще любых агитаторов именно потому, что не говорит о том, что Христа никогда не было, но надо было Его выдумать.

Поп издевается над своими слушателями и именно как над телятами, которые привыкли слушать попа. Один, правда, заметил – “ты какой-то интересный поп, разве такие попы бывают?” – “Я – человек и ничто человеческое мне не чуждо”. (Священник явно читал Достоевского, так как у Достоевского чёрт говорит – “сатана sum et nihil humanum…”).

Поп говорит:

- Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на 25 % водой и дай мне, налей мне, сын мой простодушный, и да увидим дно.

Он строит всякие антиномии

- Я сказал, что Бога нет, а теперь скажу – да, есть; имя Ему – жизнь.

Итак, “могучий Бог” у него – жизнь; этот предлагает добро и зло вместе – это, собственно, и есть Бог, притом у него Бог – то с большой буквы, то с маленькой, а это уже авторская орфография.

Даже по Булгакову видно, что для того, чтобы написать и Мастера и сатану, надо было пропустить то и другое через себя; кольми паче Шукшину все эти чувства, и мысли, и сомнения, чаяния и богохульства надо было пропустить через себя, через глубины своего сердца.

Но, странное дело, поп из рассказа любит Есенина и, причем как бы имеет свое литературоведение.

- Вот жалеют, Есенин мало прожил (учитывая, что он повесился – В.Е.). Ровно - с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей – длинных песен не бывает.

- А у Вас в церкви как заведут...

- У нас не песня, у нас – стон.

Не надо забывать, что поп-то служащий, и денег у него – пачками, и их он нашел не на улице. И на вопрос:

- Любишь ли Есенина?

- Люблю.

- Споём?

- Я не умею.

- Слегка поддерживай, только не мешай.

И поп “загудел про клён заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда, защемило в груди. На словах – “ах, и сам я, что нынче чтой-то стал не стойкий” поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой:

- Милый, милый, любил крестьянина, жалел.

Максим почувствовал, что он тоже начинает любить попа.

И всерьёз, по-настоящему этому попу, чтобы ему на земле не мучиться, предлагают его убить и обращаются уже к нему – “попяра”.

- Если я, например, дам тебе раз по лбу, то – как?

Поп громко, густо (при больных-то лёгких) расхохотался:

- Видишь? Показал он свою ручищу, - надежная, произойдет естественный отбор.

- А я ружье принесу.

- А тебя расстреляют, ты это знаешь, и ружье не принесешь, ибо ты слаб.

- Ну, ножом пырну, я могу.

- Получишь пять лет, у меня поболит с месяц и заживет; ты будешь пять лет тянуть.

- Хорошо, тогда почему же у тебя самого душа болит?

- Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей.

Вот это – страшное свидетельство Шукшина и тут обо всём: тут есть и о себе самом – Шукшину осталось жить всего три года и это о себе – “я пробежал половину дистанции и захромал”.

Шукшина в принципе мало знают: его некоторые произведения нуждаются в длительном, внимательном и таком особо вдумчивом прочтении. Отечественная литература дореволюционного периода такие вопросы ставить не осмеливалась. Если Родионов написал книгу “Наше преступление”, то, увы, перед самой революцией. Еще Вениамин Федченков, когда читал лекции студентам, то нашел там такие немыслимые факты кощунств в русском народе, что он вынужден был всё-таки некоторые вещи опускать.

А вообще, русская литература, кроме Лескова, избегала поднимать такие вопросы. Помяловский (“Очерки бурсы”) писал всё-таки о преподавателях, это что-то такое начальное, хотя (в этом смысле Петр Иванов прав) там показаны картины ада. Но здесь уже не просто картины ада: ад Помяловского – это всё-таки множественность, а ад Шукшина – это глубины человеческого сердца.

Ни один из страшных героев Достоевского: ни Свидригайлов, ни Фёдор Павлович Карамазов, ни Ипполит, ни, тем более, Митенька в такие глубины не заглядывали. Хотя у Ипполита тоже чахотка, и он отрицает вселенную, Божий Промысел, бессмертие, но это что-то совсем другое.

Рассказ “Верую” страшен именно тем, что он открывает бездны ада там, где мы не привыкли их искать. Шукшин “страшный” всегда крутится где-то около Бога, этот вопрос истинно религиозный, всегда поднимается. Религия – это связь, и Шукшин сразу же трогает эту связь.

Следующий рассказ - более естественный, что ли; баллада (рассказ) о беглом каторжнике “Охота жить”.

Сюжет следующий. Время не солженицынское, а пост-солженицынское и явно до его высылки. (Солженицын выслан в 1973 году, а Шукшин скончался в 1974 году). То есть, это время хрущевское и по которому Солженицын проливал слезы: это, мол, не при Сталине, а при Хрущеве. Последняя глава называется “Закона нет” – это уже ранне брежневская эпоха.

Речь в рассказе Шукшина идёт о том, что из советской каторги из лагеря бежит человек. Возникает вопрос – за что он получил срок? Он этот срок объясняет так.

- Ты кем работал до этого?

- Агентом по снабжению, по культурным связям с зарубежными странами и еще я был ученым. Я был доцентом на тему: что такое колорадский жук и как с ним бороться.

Нетрудно догадаться, что перед нами фарцовщик; это сейчас не является преступлением – езди куда хочешь, покупай там дешево, продавай подороже. А в то время - фарцовщик, вот он и был “агентом по снабжению и культурным связям с зарубежными странами”. За это он и получил срок и в лагере завязал связи. К этому времени режим в лагерях ослабили, поэтому беглых снабжают деньгами, потому что организуется явка. Шукшин об этом знал – “Калина красная” об этом же. Там же при лагерном мире налажено хорошее производство по выпуску фальшивых документов и у этого героя документ есть.

Но лагерь - сибирский и герою рассказа надо пройти через тайгу до железной дороги. В этом своем пути он мог легко замёрзнуть, быть съеденным зверями, но ему посчастливилось – он попадает на перевалочный пункт профессионального охотника старика Никитича.

Сначала он выдает себя за геолога, но ему надоедает притворяться – он человек–герой, и он признается сразу, что он из лагеря. Никитич отпаивает его чаем, прячет от милиции и так далее. Почему так поступает Никитич? – То есть, оставил его и прячет, а не прогнал (ведь он был вооружен). Нельзя сказать, что Никитич антисоветчик, вовсе нет, он просто не задает себе такие социальные вопросы. Видимо, просто не смог переступить через свое воспитание: в Бога он не верит, хотя в мыслях признает Его существование. Это было усвоенное с детства, это было то, что сформировало Никитича как личность.

К Никитичу приехали охотники, которые сразу же обнаруживают постороннего человека, а Никитич говорит им начальную версию беглеца: что он – геолог, что он отбился от партии, что он ничего не мог объяснить толком, что еле ворочал языком и так далее. Те, не имея фонаря, подносят спичку к лицу каторжника (у того не дрогнул ни один мускул – якобы спал).

Геологические партии обязаны были немедленно заявлять о пропавших членах во все районные отделения милиции, поэтому все подумали, что, может быть, и сообщали, да никто не запомнил. Гости и Никитич укладываются спать; и вот Никитич, проснувшись, не обнаруживает ни каторжника, ни своего ружья. Никитич пускается вдогонку за беглецом; догоняет; отбирает ружье. Но после этого каторжник разжалобил Никитича, так как обещает начать правильную жизнь.

В классической русской литературе это ситуация “Страшной мести” – это диалог отца с Катериной: видно, что Шукшин, не получивший правильного образования, однако ж великую русскую литературу знал и пропустил через себя.

Пока Никитич сидит с беглецом и разговаривает, тот выдает ему нечто из своего кредо. Беглец, которого зовут Николаем, своим видом как-то вызывал доверие: он – красив, ладно скроен, у него подвешен язык и так далее, то есть он естественно обаятелен.

Поэтому когда Николай рассказывает о себе, то по тону Никитич представляет, что это он какую-то бабу ждет, а бабу зовут воля. Как он сам говорит:

- Ты не знаешь ее, отец, ты – зверь, тебе здесь хорошо; ты не знаешь, как горят огни в большом городе – они манят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка; они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Понимаешь? Не понимаешь.

Парень говорил серьезно, строго.

- Я должен быть там, потому что я никого не боюсь, я не боюсь смерти, значит, жизнь моя.

Такая философема присуща героям Джека Лондона, то самое чтиво для подростков, никем не запрещенное и от которого родители не отваживают детей. И это чтиво, на которое советская идеология не знает ответа, не знает разоблачения и не знает даже альтернативных вариантов. Да и Сатин Горького – “Работать?! Для чего? Чтобы быть сытым? Человек выше, человек выше сытости”.

Перед нами человек давно развращенный; но у лесного человека Никитича нет никаких возражений вот на это всё - и это весьма симптоматично. Герои Джека Лондона - это как раз вот такие “сильные личности”, и именно такие, у которых рай на земле, это – цивилизация. Николай и есть поклонник той цивилизации, где играет музыка в ресторанах.

Фактически, важно то, что положительный идеал поздне-советский именно в этом, поэтому странно было бы, если бы такие люди не произрастали (надо, правда, учитывать то, что в Америке все вооружены, а в России нет). Советская литература всё-таки посмела обозначить эту внутреннюю пакость; тогда как мировая литература именно за таких – один “Корсар” Байрона чего стоит (а сколько ещё таких удалых разбойничков, которые воспеваются). Дубровского хоть “среда заела”, а тут всё наоборот. На всю советскую литературу, чт? отметил и Солженицын, только “Тройка, семерка, туз” В. Тендрякова показывает внутреннюю погань этого “Корсара”.

После того, как этот беглый уже разжалобил лесного жителя (Никитича), тот отдает ему и ружье и патроны и даже научает его, где находится следующий перевалочный пункт, чтобы тот отдал ружье. В конце Никитич пробалтывается, что если бы у меня был начальник милиции, то тебе бы вряд ли бы удалось прикрыться документами. Эта болтливость ст?ит ему жизни. (Сюжет такой, как у Зигфрида – “Зигфрид проболтался” (из “Нибелунгов”); не читал германского эпоса старик).

Заканчивается так

- Всё запомнил?

- Запомнил, век тебя не забуду, отец.

Закурили, посидели и пошли в разные стороны. Парень то этот больно внимательно смотрел на него на прощанье, но где ж лесному старику такие вещи понимать? Он уже прошел всю просеку (старик Никитич) и услышал, “как будто над самым ухом оглушительно треснул сук и в то же мгновение сзади в спину и в затылок, как в несколько кулаков, сильно толканули вперед. Он упал лицом в снег и ничего больше не слышал и не чувствовал. Не слышал, как с него сняли ружье и закидали снегом и как сказали – “так лучше отец, надежней”.

Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки, он не видел солнца, он шел, не оглядываясь, спиной к нему, он смотрел вперед. Тихо шуршал в воздухе сырой снег. Тайга просыпалась, весенний густой запах леса чуть дурманил и кружил голову”.

Рассказ – шедевральный; и если понадобится восстановить смертную казнь рецидивистам – вот этот материал надо подшивать к любому законодательству в качестве приложения.

Вся художественная система Шукшина построена на том, что нет ответа - и его нет очень давно, его и раньше не было, задолго до революции. Например, молодость Никитича вся прошла в Сибири, но он тоже исповедуется каторжнику про один эпизод своей молодости, как Есенин, что выплюнул причастие – ведь надо же хоть кому-то рассказать (Есенин, помните, рассказал Блоку).

Эпизод заключался в том, что в этих глухих местечках жила семья кержаков, то есть раскольников-беспоповцев, у которых была 20-летняя дочь. Эта дочь, конечно, молилась вместе с родителями, но молодой Никитич соблазнил ее (не изнасиловал), хотя он в это время был уже женат. Никитич знал, что оставил кержачку беременной (кержаки позднее ушли в другие, более глухие места). Беглый каторжник успокаивает Никитича тем, что “ты особенно не расстраивайся”:

- Жизнь дал человеку, не убил и ее может спас, может она после этого рванула от них, а так довели бы они ее своими молитвами; повесилась бы на суку где нибудь и мужика бы не узнала – хорошее дело сделал, не переживай.

И хотя Никитич пытается иногда встать на другую точку зрения, и говорит – “иди уж, варнак окаянный, только ружье отдай”; но при таком прошедшем ему придется не только простить другого преступника, но и пожалеть его. Между ними существует тайная связь. Как сказано у Блока - и чуждые во всех путях, кроме, быть может, самых тайных.

Так вот, самые тайные пути у них совпадают, вот откуда их взаимная симпатия. А что один другого прикончил, так это тоже из области американского ковбоя – из области О’Генри “Боливару не снести двоих”.

Каким же образом входит в сюжет и религиозная тема? Когда Никитич упоминает, что за убийство тебя Бог накажет, тот отвечает:

- Ты верующий что ли? Кержак, наверное?

- Кержак! Стал бы с тобой кержак водку пить?

- Это верно. А насчет боженек, ты мне мозги не …., меня тошнит от них.

Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом

- Если бы я встретил где-нибудь этого вашего Христа, я б Ему сходу кишки выпустил.

- За что?

- За что? За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А Он добренький, терпеть учил, паскуда.

Голос парня стал обретать недавнюю крепость и злость.

- Кто добрый? Я? Ты?

- Я, к примеру, за свою жизнь никому ничего худого не делал.

Это он потом вспомнил и это, видимо, был грех давно забытый; и, доведись ему исповедаться, он мог его и не вспомнить.

- А зверей бьешь? Разве Он учил?

- Сравнил хрен с пальцем: то - человек, а то - зверь.

- Живое существо, сами же треплетесь, сволочи.

Это тоже своеобразный символ веры. Итак, зло страшно, именно в художественной системе Шукшина не само по себе, оно было и будет; а оно страшно тем, что оно падает в пустоту, в какое-то болото нравственной гнили; оно не натыкается на камень, ему нечего противопоставить.

Рассказ “Нечаянный выстрел”, который всё-таки не то, чтобы что-то дает, а это, можно сказать, малый просвет. Это всё-таки рассказ о человеческом мужестве, уже не об этой удали паразита, а о настоящем человеческом мужестве, которое неотделимо от самообладания и самоотвержения.

Сюжет рассказа в следующем. В рассказе описан человек - инвалид с детства, у которого одна нога не ходит – она сухая. Когда раскручивается сюжет, то отец говорит своей жене, что “если он умрет, то я тебя зарублю топором, потому что одного родила, да и то не могла родить нормального с двумя ногами”. То есть, жизнь звериная, хотя это вполне советские люди.

Сюжет развертывается так, что до 15-16 лет этот парнишка не замечает своего несчастья: все ходят в школу на двух ногах, а он на трех, то есть на костылях; с удочкой посидеть - это он умеет, играть в бабки и срезать целый кон - тоже умеет. Байрон, например, по закону психологической компенсации, не ходил, а бегал, чтобы скрыть свою хромоту и всячески старался по женской части; и этот парнишка тоже некоторыми усилиями достигает полу-спортивной удали; потом научается часы чинить, знает ружье и знает охоту, то есть, он тоже пытается стать полноценным человеком.

Но приходит 16 лет – время полового созревания. Сверстники ходят с девчонками, а он нет. Лет в 18 он влюбляется, притом влюбляется в девку, еще девчонку, но уже и девку, которая живет через дорогу. Здесь вступает в силу то, что Шукшин оказывается настоящим психологом, он знает тайны сердца и, конечно, тайны социума. Например, никогда нельзя сказать, что эта Глашка, живущая через дорогу, с ним кокетничает; только мать угадывает его тайну, что он влюблен в Глашку; отец даже не догадывается.

Глашка обращается с парнишкой, как со стариком, и это естественно, так как то, что впитано с молоком матери: инвалид с детства - это человек, на котором особая печать. Для верующих людей – печать свыше. А для безбожников – такой уродился. Поэтому когда он говорит, что “Глашка, тёлка ты эдакая, когда замуж-то пойдёшь?”

Она совершенно естественно, мягко и ласково отвечает, что “я, Коля, давно собираюсь, да не берет никто”.

И как только она это сказала, так ей тут же Господь и посылает, то, что называется в народе, судьбу. Но ужас в том, что они – соседи и что шептаться со своим избранником они пристроились у того самого сарая, где летом ночует этот инвалид с детства, поэтому он всё слышал.

Какие он шаги предпринимает? Он отправляется в районную больницу и там ему отрезают ногу, а потом едет в областную больницу, где ему делают протез.

Сюжет напоминает сюжет Бориса Полевого – это то, на чем воспитаны подростки, это “Повесть о настоящем человеке”. Но всё получилось не по фильму, как бы написал молодой Лев Толстой – гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. (В фильме у Алексея Маресьева нога-то протезная ходит, а у этого нога отказалась ходить).

И вот теперь, когда у него отобрана последняя надежда стать полноценным человеком и вторым Алексеем Маресьевым, он снимает со стены ружье и делает попытку самоубийства. После этого его отправляют в больницу и именно в это время отец угрожает матери, что “если он умрет, то я тебя зарублю”.

Религиозная тема здесь тоже проходит, и вот каким образом. Когда мать заплакала

- Господи, Господи.

- Господи, Господи – только и знаешь своего Господа, одного ребенка не могла родить как следует с двумя ногами. Я этому твоему Господу шею сейчас сверну.

Андрей снял с божницы икону Николая Угодника и трахнул ее об пол

- Вот ему, гад такой.

Стояние Зои в Куйбышеве, нынешней Самаре, в 1956 году, когда не пришел из армии ее жених, она задумала протанцевать с иконой Николая Угодника в новый год; Серафим Тяпочкин смог вынуть икону из ее рук, но по-настоящему ее исцелил только Николай Угодник. Когда она потом в больнице кричала на весь город, что земля в огне, так то была милость Божия – ей было дано это видение свыше, но это было знамением для верующих людей.

Здесь ничего такого нет, так как для этих людей знамение бесполезно – не принесло бы плода.

Но в этой безбожной, звериной, беспросветной жизни всё-таки милость Божия как-то присутствует. Прежде всего, отец, узнав в чем настоящая подоплека неудавшегося самоубийства сына, отправляется к Глашке.

“Андрей повернулся и побежал к Глашке.

- Дядя Андрей, миленький, да неужели он из-за меня, а что делать-то теперь?

- Он поправится.

Андрей шаркнул ладонью по щеке

- Он бы поправился, если сказать ему, что и за такого пойду, врач говорит, если сам захочет. Соври, а?

Глашка заплакала.

- Не могу я, мне до смерти его самого жалко, а не могу, другому сказала уж.

Андрей поднялся.

- Ты только не реви. Моду взяли, чуть чего, так реветь сразу: не можешь, значит, не можешь, чего плакать то. Не говори никому, что я был у тебя.

Андрей снова пошел в больницу”.

Вот с этого начинается просвет. Просвет начинается с мужества; мужество не в разбойной удали, мужество в самообладании, в самоотвержении. Человек (вот тут он стал человеком!), наконец, догадался, что есть права человеческого сердца. Поэтому он и утешает Глашку – “не реви только”. После этого он пытается солгать сыну уже от себя.

- К Глашке зашел по пути.

Колька повёл на отца удивленные глаза.

- Плачет она, что же, говорит, он дурак такой, не сказал ничего, я бы, говорит, с радостью бы пошла за него.

Колька зарумянился в скулах, закрыл глаза и больше не открывал их. Отец сидел и ждал, долго ждал – он не понимал, почему сын не хочет слушать.

- Сынок, позвал он. – “Не надо, - сказал Колька, глаз не открывая, - не ври, тятя, а то и так стыдно”. Андрей поднялся и пошел из палаты сгорбившись”.

Это второй шаг к победе – “а то и так стыдно”. Самоубийство – это стыд, вот это, наконец, поймет герой Шукшина, чего не понимал ни герой “Жена мужа в Париж провожала”, ни “Сураз” одноименного рассказа, ни многие его другие самоубийцы.

И, наконец.

“Недалеко от больницы повстречал Глашку. Та бежала ему навстречу. “Скажу я ему, дядя Андрей, скажу, что согласна я, пусть поправляется”. - “Не надо, - сказал Андрей. Хмуро смотрел себе под ноги. - Он так поправится. Врать будем – хуже”.

Это третий шаг, опять таки к победе, – ложь никогда не спасает. Речь уже идет об ответственности, которая исчисляется праведным наказанием и всемилостивым прощением Божиим.

Рассказ заканчивается тем, что Колька поправился. Он еще в больнице начал чинить часы, конечно, он останется на костылях, но больше не будет играть в Алексея Маресьева и профессия у него готовая – часовщик.

В рассказе остается ещё некоторый просвет, и он называется - утешение. Когда кто-нибудь спрашивал, что как это с ним получилось, то Колька густо краснел и отвечал неохотно: “Нечаянно”. - и склонялся к часам. Потому и рассказ называется “Нечаянный выстрел”.

Человек научается подслушивать и как-то вбирать в себя всю окружающую жизнь, творение Божие, мироздание. Несчастных вокруг много – не ты первый, не ты последний; порадуйся за других.

В окна палаты било яркое солнце, августовский полдень вызванивал за окнами светлую, тихую музыку жизни; пахло мятой и крашеной жестью, до горяча нагретой солнцем. В больничном дворе то и дело горланил одуревший от жары петух.

- Не зря он так орёт, сказал кто-то. - Курица ему изменила, я сам видел: подошел красный петух, взял ее под крылышко и увел.

- А этот куда смотрел, который орёт сейчас?

- Этот? Он в командировке был - в соседней ограде.

Колька тихонько хохотал, уткнувшись в подушку.

Это, собственно, внутреннее завершение рассказа, потому и название “малый просвет”. Шукшин умер 45-ти лет, он – ровесник нынешнего патриарха Алексия II.

Рано оборвавшаяся жизнь для творчества не имеет никакого значения; раньше, чем надо, Господь не возьмет: от Эвариста Галуа (математика) до рано скончавшихся поэтов типа Лермонтова - по сути дела, все они сказали то, что и должны были сказать; для Шукшина это - тем более. В своей полу-притче “До третьих петухов”, как и в неоконченном рассказике “А по утру, они проснулись”, он показал, что он явно исписывается. “До третьих петухов” – вещь явно затянута. Как это называл в свое время ведущий специалист по советской литературе Владимир Павлович Смирнов – “портянка”. Так он, правда, окрестил последний роман Федора Абрамова “Пряслины”, где автор долго и нудно мотает свою фабулу и неизвестно – соль-то где.

Рассказ “А по утру, они проснулись”, несмотря на умело построенный диалог, тоже оставляет вот это сосущее чувство пустоты. То есть, ясно, что последнего шедевра там не было.

Остаётся вопрос о последнем пути крещеного человека. Совесть крещеного человека, а он был крещен, своего требует, она всё время живёт, пульсирует, хотя иногда работает, как глас вопиющего в пустыне. Как бы сказал Иоанн Шаховской, только про Льва Толстого, он, как выброшенная на берег рыба, но лежащая рядом с водой. Хватает своим духовным ртом, но хватает воздух. По-настоящему Шукшин и оказался в положении такой рыбы, выброшенной на берег: вода была рядом, но он в нее не вошел. С другой стороны, Шукшин нам дорог тем, что он уже не ребенок, что вот этот инфантилизм советского человека после его произведений стал невозможен. И сбылось то, что потом выразит бессмертными словами Владимир Высоцкий:

Променял я на жизнь беспросветную

Несусветную глупость мою.

Тут есть некое отчаяние, за которым начинается полнота упования. Нечто подобное пережила и русская эмиграция после войны. Георгий Иванов – стихи, написанные незадолго до смерти, уже где-то в конце 50-х годов.

За столько лет такого маянья

По городам чужой земли

Есть отчего придти в отчаянье -

И мы в отчаянье пришли.

Отчаянье, приют последний…

Как будто мы пришли зимой

С вечерни в церковке соседней

По снегу русскому - домой.

Дом – не только территория; бывает духовный дом. И вот как раз тот “малый просвет” в рассказах Шукшина куплен дорогой ценой; и очень чувствуется, что за этим долгим и беспросветным отчаянием где-то на самой границе его брезжит упование.

Лекция №33 (№68).

Поэт Николай Рубцов.

1. Выходец из “случайного семейства”^[275]. “Тихая моя родина”. “Памяти матери”.

2. Извилистый жизненный путь. Самоосознание поэта – “духовное” (псевдо-духовное) рождение: 1962 год. Окололитературное бытие.

3. Вместо любви. “Прощальная песня”. “Расплата”.

4. Загадка личности Рубцова. Авелева тоска. “Русский огонёк”.

“Вам жаль поэта” – эту строку Пушкина нам придется повторять как рефрен. Рубцов 1936 года рождения и он в высшей степени – выходец из случайного семейства. Отца своего он никогда не знал; ему довелось познакомиться с ним только в зрелые годы и, хотя его отец скончается после войны, но во всех анкетах Рубцов писал, что отец погиб на фронте.

Рубцов родился в Вологодской области в деревеньке на реке Сухоне; мать его умерла в 1942 году от болезни. Рубцов оказался в детском доме, путешествовал из “дома” в “дом”. В воспоминаниях детства у него только детские дома и сыновние чувства у него остались к детдомовским нянечкам (свою мать он больше любил по убеждению, так как не помнил). И так как отца не знал никогда, то, как бы по закону психологической компенсации, была тенденция прилепляться к людям старшим. Таким страшим для него долго был Александр Яшин, который скончался в 1968 году, пережив Рубцова на три года, а позднее и мой отец^[276].

В 1962 году Рубцов поступил в Литинститут, то есть ему было уже 26 лет; закончил в 1968 году. Его выгоняли из института, потом он возвращался, но уже на заочное отделение.

Выходец из случайного семейства – это осталось за ним навсегда; черты его социального облика – это всегдашняя неприкаянность; даже не совсем пьянство, а какой-то дурацкий, глупейший безудерж. Всегда на нем потертое пальтишко, какой-то дурацкий перекинутый шарф; он очень рано облысел; выглядел гораздо старше своего возраста.

После школы, даже не закончив ее, Рубцов попал служить на флот, сначала в гражданский, потом служил и на военном флоте; два раза поступал в техникумы и ни одного не кончил; и в 1962 году открыл в себе поэта, когда вышло его стихотворение “Тихая моя родина” (посвящено Василию Белову); первый сборник – 1965 год.

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи…

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

Где же погост? Вы не видели?

Сам я найти не могу, -

Тихо ответили жители:

- Это на том берегу.

Тихо ответили жители,

Тихо проехал обоз

Купол церковной обители

Яркой травою зарос.

Совершенно не понятно: то ли это - разоренный монастырь; то ли это – закрытая церковь, у которой купол зарос яркой травой.

Тина теперь и болотина

Там, где купаться любил…

Тихая моя родина,

Я ничего не забыл.

Новый забор перед школою,

Тот же зеленый простор.

Словно ворона веселая,

Сяду опять на забор!

Школа моя деревянная!..

Время придет уезжать -

Речка за мною туманная

Будет бежать и бежать.

С каждой избою и тучею,

С громом готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

Самая смертная связь – эта строфа пойдет на его траурном занавесе, когда тело будет выставлено для последнего прощания. Это раннее стихотворение посвящено Василию Ивановичу Белову, к которому он тоже прилепился как старшему, вместо отца. Но Рубцов как-то удивительно быстро созревал, прямо как по тангенсоиде.

“Памяти матери” (1965 год).

Вот он и кончился, покой!

Взрывая снег, завыла вьюга,

Завыли волки за рекой

Во мраке луга.

Сижу среди своих стихов,

Бумаг и хлама.

А где-то есть во мгле снегов

Могила мамы.

Там поле, небо и стога

Хочу туда, - о километры!

Меня ведь свалят с ног [снега],

Сведут с ума ночные ветры!

Но я смогу, но я смогу

По доброй воле

Пробить дорогу сквозь пургу

В зверином поле!..

Кто там стучит? Уйдите прочь!

Я завтра жду гостей заветных…

А может, мама? Может, ночь -

Ночные ветры?

Жизненный путь Рубцова с самого начала наметился как извилистый; но у него начинается самоосознание поэта и “духовное”, вернее, псевдо-духовное рождение. В этом отношении он отчасти похож на Есенина, которому тоже, чтобы осознать себя поэтом и приехать в Петербург, надо было преодолеть некоторый духовный барьер. Есенин вспоминает, что когда его представили Блоку, то “с него капал пот “, потому что он впервые увидел живого поэта.

Так и тут, Рубцов всё-таки оказался в литературной среде, в Москве - и в Москве всё-таки элитарной. Конечно, всю элиту того времени он сначала увидел только с лица, а не с изнанки, и сразу ощутил себя “пареньком”. Через некоторое время это самоосознание паренька, попавшего в столицу, будет с него спадать как шелуха, но именно шелуху он потом поднимет и рассмотрит, именно как пройденное. Как сказано у Тютчева,

Как смотрят души с высоты

На ими брошенное тело.

Эх, коня б, да удаль азиата

Мне б взамен чернильниц и бумаг, -

Как под гибким телом Азамата,

Подо мною взвился б аргамак!

Тут, конечно, - аллюзии из Лермонтова; про него и теперь говорят, что к Пушкину он был равнодушен; любимый поэт Тютчев, но на втором месте – Лермонтов, Фет, Блок; и только на третьем месте – Есенин. Именно поэтому Рубцов всегда раздражался, когда его сравнивали с Есениным – он метил выше.

Как разбойник, только без кинжала,

Покрестившись лихо на собор,

Мимо волн Обв?дного канала

Поскакал бы я во весь опор.

Обводный канал – он некоторое время жил в Ленинграде.

Мимо окон Эдика и Глеба,

Мимо криков – “это же Рубцов!”

Не простой, возвышенный, в седле бы,

Прискакал к тебе, в конце концов.

Эдик – это Эдуард Шнейдерман; Глеб – это Горбовский: оба его однокашники и однокурсники по Литинституту; адресаты его писем.

Но, должно быть, просто и без смеха

Ты мне скажешь – Боже упаси!

Почему на лошади приехал?

Разве мало в городе такси?

И стыдясь за дикий свой поступок,

Словно Богом свергнутый с небес,

Я отвечу буднично и глупо:

- Да, конечно, это не прогресс…

Женщинам Рубцов не нравился: маленький, тощий, без волос, но, конечно, мечтал иметь успех. Потом перед ним будут лебезить разные литературные дамы и дамочки.

Первая женитьба Рубцова, сравнительно не поздняя, лет в 25-26 лет была деревенская, как и у Шукшина. Имя его первой жены Генриетта Васильевна Меньшикова (была дочь). В имени Генриетта, кроме моды 30-х годов, проявилась и литературная тенденция: принцесса Генриетта Английская – это из романа Дюма (отца) “Виконт де Бражелон”. Такое в 30-х годах встречалось часто: была, например, поэтесса Молоденкова – ее имя по паспорту Аида, то есть, это тоже папенька услышал оперу “Аида” и назвал; или Виолетта – это из “Травиатты”.

В чем несколько совпадает внутренняя судьба Рубцова и судьба Есенина - так это в том, что очень близкий менталитет начального окружения. У Есенина есть почти хрестоматийное стихотворение “Письмо к матери” и его же стихи “Письмо матери”. В этом стихотворении от лица матери лейтмотив - тихий укор:

Жену свою легко отдал другому…

Это была Зинаида Райх с двумя детьми, которую он действительно отдал Мейерхольду.

У первой тещи Рубцова менталитет был приблизительно такой же, так как когда он женился, то поэтом-то не представился, а тут еще и ребенок, да и один техникум, потом второй – они его прочили в механизаторы, в комбайнера, например; там большого роста не надо, а наоборот, лучше малый. Комбайнер-то получал очень приличные деньги для деревни.

Поэтические заработки ведь очень не регулярные, даже Блок не мог себя кормить стихами – он проматывал отцовское наследство, а перед этим – приданое жены.

Даже Островский Александр Николаевич, хотя пьесы шли регулярно, всё равно никак не мог свести концы с концами и только в конце жизни в 1883 году при Александре III получил годовую пенсию 3000 рублей; и только когда стал заведующим репертуара Малого театра и мог переехать на казенную квартиру.

Поэтому у Рубцова никогда не было денег. А ходить торговать на рынок – не тот менталитет (это сейчас люди не стесняются).

Дочку Лену Рубцов ужасно любил, но, учась в Литинституте, приучился к выпивке: пил в одиночку и пел - тоже соло. Заканчивается

Слезами она заливалась,

А он соловьём разливался.

Рубцов ушел сам и память этого ухода из семьи - один из первых его шедевров “Прощальная песня” (1964 год).

Я уеду из этой деревни…

Будет льдом покрываться река,

Будут ночью поскрипывать двери,

Будет грязь на дворе глубока.

Мать придет и уснет без улыбки

И в затерянном, сером краю

В эту ночь у берестяной зыбки

Ты оплачешь измену мою.

Так зачем же, прищурив ресницы,

У глухого болотного пня

Спелой клюквой, как добрую птицу,

Ты с ладоней кормила меня?

Слышишь, ветер шумит по сараю,

Слышишь, дочка смеется во сне…

Может, ангелы с нею играют

И под небо уносятся с ней?

Ты не знаешь, как ночью по тропам

За спиною, куда ни пойду,

Чей-то злой настигающий топот,

Всё мне слышится словно в бреду.

Не грусти! На знобящем причале

Парохода весною не жди.

Лучше выпьем давай на прощанье

За недолгую нежность в груди.

Мы с тобою как разные птицы,

Что ж нам ждать на одном берегу?

Может быть, я смогу возвратиться,

Может быть – никогда не смогу.

Но однажды я вспомню про клюкву,

Про любовь твою в сером краю -

И пошлю вам чудесную куклу,

Как последнюю сказку мою.

Чтобы девочка, куклу качая,

Никогда не сидела одна.

Мама, мамочка! – кукла какая!

И мигает и плачет она…

Между прочим, он глубоко искренен – про любовь твою в сером краю, не сказано, что “про нашу”. В сущности, лучше выпьем давай на прощанье за недолгую нежность в груди – вот и вся любовь, вот и вся любовная лирика. Кстати, любовной лирики у Рубцова нет. С другой стороны, краткость, точность выражения, внутренняя физиономия стиха – это то, что доступно только большому таланту.

“Расплата” (1969 год).

Я забыл, что такое любовь.

И под лунным над городом светом

Столько выпалил клятвенных слов,

Что мрачнею, как вспомню об этом.

И однажды прижатый к стене

Безобразьем, идущим по следу,

Одиноко я вскрикну во сне

И проснусь, и уйду, и уеду…

Поздно ночью откроется дверь.

Невесёлая будет минута.

У порога я встану как зверь,

Захотевший любви и уюта.

Побледнеет и скажет – Уйди!

Наша дружба теперь позади!

Ничего для тебя я не значу.

Уходи. Не гляди, что я плачу…

Это, в сущности, - конец: уходи, не гляди, что я плачу - только после этого он будет искать себе другую; а которую найдет, та его задушит.

Про Генриетту Меньшикову вспоминают многие; но, конечно, только те, кто сталкивался с ней в Вологде, потому что в Москву Рубцов не привозил ее ни разу. В Вологде тогда был, что называется, “Вологодский ренессанс”^[277] – в Вологде собрались несколько крупных писателей. Яшин жил в Москве, но приезжал; Белов жил в Вологде постоянно; приезжал Виктор Коротаев, так как родом тоже с севера из Череповца; Виктор Петрович Астафьев и Мария Корякина – жена Астафьева.

Лучшее, что написано про Рубцова, написала Корякина.

“Не помню, на второй или третий день после майских праздников перед обедом приходит к нам Рубцов, подстриженный, в голубой шелковой рубашке, смущенно улыбчивый, руки спрятаны за спину. А сам всё улыбается, загадочно и радостно. За ним вошла женщина: светловолосая, скромно одетая, чуть смущенная, но полная достоинства. Мы как раз пили чай и пригласили и их. Войдя в кухню, Николай торжественно поставил на стол деревянную маленькую кадушечку, разрисованную яркими цветами, - такие часто продают на базаре. В ней - крашеные разноцветные яички.

Заметив наше удивление, тут же выпалил радостно: “Сегодня же Пасха! А вы и не знали? Я же говорил, что они не знают, - сказал он, обратившись к своей спутнице. Христос воскресе! – весело воскликнул он. А можно похристосоваться?

Всем сделалось весело, сели за стол, разделили на части одно расписное яйцо, остальные оставили в кадушечке – уж очень красиво. Николай сообщил, что яички эти привезла Гета и указал на женщину. Я поблагодарила и поинтересовалась – откуда и когда она приехала. Мне тоже захотелось сделать ей приятное и я спросила – есть ли у нее дети, чтобы послать им гостинца.

Она потупилась, как-то странно улыбнулась, на Колю взглянула и, тряхнув головой, ответила, что есть - девочка. Коля перестал есть и, подумав, сказал серьезно – У этой женщины живет моя дочь, Лена...

Я поняла, что опрометчиво поступила. Когда выходили из-за стола, Рубцов задержался на кухне, чтобы докурить сигарету; я спросила: – “Что ж ты не познакомил с женой? – Женщина! Да у нее живет моя дочь! - передразнила я его. - А она, кстати, очень приятная, славная и ты напрасно”. – “Ой, да что Вы, Вы же всё понимаете…”

После пели песни. Николай заливается, мы подтягиваем, а Гета, чуть откинувшись на спинку дивана, полу-прикрыла глаза и всё смотрит, смотрит на него: что совершалось в ее сердце, о чем думала, что переживала она? Мне казалось, что она вот-вот заплачет и всё будет именно так, как он написал когда-то в одном из своих стихотворений: слезами она заливалась, а он соловьем заливался, или поднимется и уйдёт - навсегда. И хотелось сказать, чтобы он перестал терзать ее такими песнями, чтобы пел о другом или разговаривал бы. Но тут нам позвонили, пригласили в гости. Гета сказала, что ей нужно идти на вокзал, нужно ехать, потому что там ещё за реку надо попадать, а дорога вот-вот откажет. Дойдя до автобусной остановки, мы попрощались с Гетой и стали уговаривать Николая, чтобы он приходил, когда ее проводит.

А он подал женщине руку, сказал – “до свидания, Гета” и направился впереди нас. – “Ну, ты даёшь, - изумились мы”. Так даже лучше, - громко отозвался он, оглянулся, поднял руку – будь, мол, здорова! - и пошел.

А вот эпилог.

Бывшая жена поэта Генриетта Меньшикова, приехавшая из Тотемского района Вологодской области, ехала на грузовой машине всю ночь; сидела по-русски красивая, скорбная и одинокая. Она долго-долго смотрела на лицо покойного мужа, не сдержалась и зашлась в рыданьях. После, поняв, что скоро всё кончится, что скоро его совсем не будет, остановила в себе плач и уже не сводила с него взгляд”.

Как многие мелкие мужичонки, Рубцов тяготел к полным женщинам; не исключение и Пушкин, и Шукшин, и Тютчев, и Лермонтов. Но по-настоящему любви у него не было, да и у Лермонтова ее ведь тоже по-настоящему нет.

Доминанта менталитета Рубцова, как и Лермонтова, – это Авелева тоска^[278]; Авелева тоска, когда человеку в его богооставленности или богоотверженности ничто не мило, ничего не надо, потому что всё остальное – суррогаты. По-настоящему надо было бы единое на потребу, но его пока нет. Одно из его программных стихотворений “Над вечным покоем”.

Рукой раздвинув тёмные кусты,

Я не нашел и запаха малины.

Но я нашел могильные кресты,

Когда ушел в малинник за овины.

Это – одно из его любимых занятий: ходить за грибами.

Там фантастично тихо в темноте,

Там одиноко, боязно и сыро,

Там и ромашки будто бы не те -

Как существа уже иного мира.

И там в тумане омутной воды

Стояло тихо кладбище глухое;

Таким всё было смертным и святым,

Что до конца не будет мне покоя.

И эту грусть и святость прежних лет

Я так любил во мгле родного края,

Что я хотел упасть и умереть

И обнимать ромашки, умирая…

Пускай меня за тысячу земель

Уносит жизнь! Пускай меня проносит

По всей земле надежда и метель,

Какую кто-то больше не выносит!

Когда ж почую близость похорон,

Приду сюда, где белые ромашки,

Где каждый смертный свято погребён

В такой же белой, горестной рубашке.

Ему не довелось лежать - не довелось лежать на деревенском кладбище, он похоронен в Вологде; но эти стихи – эпитафия, и таких эпитафий у него много.

Итак, Авелева тоска; одно из стихотворений так и называется “Гость” – гость инфернальный, это – бес, пришелец из инфернального мира.

Гость молчит и я- ни слова,

Только руки говорят,

По своим стаканам снова

Разливаем всё подряд:

Красным, белым и зелёным

Мы поддерживаем жизнь…

Взгляд блуждает по иконам

Настроенье - хоть женись!

Я молчу и Я слышу пенье,

И в прокуренной груди

Снова слышу я волненье -

Что же, что же впереди?

Как же так, скажи на милость,

В наши годы, милый гость,

Всё промчалось, прокатилось,

Пролетело, пронеслось?...

Красным, белым и зелёным

Нагоняем сладкий бред…

Взгляд блуждает по иконам -

Неужели Бога нет?!

Хотя Рубцова неоднократно выгоняли из института, его всё же убедили института не бросать, тем более, что он очень хотел учиться; он знал себе цену, но понимал, что учиться надо, надо набираться опыта. И удивительно, как Рубцов открыл для себя Гомера. Античность у них преподавала тогда Аза Алибековна Тахо-Годи. Рубцову поставили “два балла”, и ему стало стыдно; он взял Илиаду в переводе Гнедича - и обомлел. После этого ходил по коридору общежития и читал стихи Гомера почти вслух, не мог уже от него оторваться. Конечно, после этого пошли мысли, и он пересдал экзамен.

Книга “Звезда полей” (1967 год) – это его дипломная работа (закончил институт в 1968 году), то есть он был уже общепризнанный поэт, хотя при жизни вышло только три сборника: “Лирика” - 1965 год, “Звезда полей” – 1967 год; “Сосен шум” – 1970 год; всё остальное - посмертно.

“Звезда полей” – стихотворение тоже программное; и именно по нему и называется сборник, который принес ему всероссийскую славу.

Звезда полей во мгле заледенелой,

Остановившись, смотрит в полынью.

Уж на часах двенадцать прозвенело,

И сон окутал родину мою...

Звезда полей! В минуты потрясений

Я вспоминал, как тихо за холмом

Она горит над золотом осенним,

Она горит над зимним серебром.

Звезда полей горит, не угасая,

Для всех тревожных жителей земли,

Своим лучом приветливым касаясь

Всех городов, поднявшихся вдали.

Но только здесь, во мгле заледенелой,

Она восходит ярче и полней,

И счастлив я, когда на свете белом

Горит, горит звезда моих полей…

Это стихотворение оказалось сразу же всеобщим; это стихотворение не просится на пение; для пения у него есть специальное - “Прощальная песнь”.

Но “Звезду полей” сразу стали требовать на бис – ему даже надоело. Это стихотворение сейчас как бы поднято на щит нашим национально-патриотическим направлением. Хотя Рубцову вот такой бескрылый национализм был чужд:

Звезда полей горит, не угасая

Для всех тревожных жителей земли,

Своим лучом приветливым касаясь

Всех городов, поднявшихся вдали.

Почему “мгла заледенелая”? – В ясные ночи небо усыпано звездами, а ему понадобилось такое время, когда свет звезды пробивается сквозь мглу. Поэт, настоящий, - он всегда умнее самого себя. Рубцов наверняка не имел перед собой евангельской строки “и свет во тьме светит и тьма его не объяла” (Ин.1.5), и, тем не менее, стихотворение об этом.

“Звезда полей” – стихотворение о родине и о внутреннем положении России

Но только здесь, во мгле заледенелой,

Она восходит ярче и полней.

И счастлив я, когда на свете белом

Горит, горит звезда моих полей.

Горит, горит звезда моих полей – это сразу стали повторять в Москве, в Вологде, повторять стали люди, которым дорог? Россия. Это стихотворение стало национал-патриотическим гимном, но без малейшего намёка шовинизма. В 60-е годы, когда только отошла хрущевщина, а брежневщина уже началась, это стихотворение явилось как проблеск надежды.

У Рубцова богатейшая пейзажная лирика, и в этом отношении он, бесспорно, - ученик Тютчева. Но его постоянный пейзаж – это вологодчина, поздняя осень (не бабье лето), это всегда – нескончаемые дожди.

“Острова свои обогреваем” (“острова” – это потому, что всё остальное затопило, так то, что осталось и есть острова).

Захлебнулись поле и болота

Дождевой водою. Дождались!

Прозябанием, бедностью, дремотой

Всё объято - впадины и высь.

Ночь придёт - родимая окрестность,

Словно в омут, канет в темноту.

Темнота, забытость, неизвестность

У ворот, как стража на посту.

По воде, качаясь, по болотам

Бор скрипучий движется, как флот,

Как же мы, отставшие от флота

Коротаем осень меж болот?

…………………………………….

Не кричи так жалобно, кукушка,

Над водой, над стужею дорог!

Мать России целой – деревушка,

Может быть, вот этот уголок…

Как же мы, отставшие от флота, коротаем осень меж болот – это полная аллюзия из Блока:

И матрос, на борт не принятый,

Идёт, шатаясь, сквозь буран...

Если говорить об Авелевой тоске Рубцова, то если душа – естественная христианка, то как-то у Рубцова это очень заметно: видно, что Бога он никогда не отвергал и, тем более, не хулил; наоборот, эта постоянная “бьющаяся жилка” не давала покоя.

Виктор Астафьев ещё не умел перекрестить лба, а этот уже умел. Но дело не в том, чтобы говорить о Боге, имя Христово склонял и Лев Толстой, а вот иногда видно, что как будто бы никто о Боге и не говорит, а стихотворение говорит, что этот человек – безусловно христианин.

“Русский огонёк”.

Погружены в томительный мороз,

Вокруг меня снега оцепенели.

Оцепенели маленькие ели,

И было небо тёмное, без звёзд.

Какая глушь! Я был один живой,

Один живой в бескрайнем мёртвом поле!

Вдруг тихий свет – пригрезившийся, что ли? -

Мелькнул в пустыне, как сторожевой…

Я был совсем как снежный человек,

Входя в избу (последняя надежда!),

Я услыхал, отряхивая снег:

- Вот печь для вас и тёплая одежда… -

Потом хозяйка слушала меня,

Но в тусклом взгляде жизни было мало,

И неподвижно сидя у огня,

Она совсем, казалось, задремала…

Как много желтых снимков на Руси

В такой простой и бережной оправе!

И вдруг открылся мне и поразил

Сиротский смысл семейных фотографий:

Огнём, враждой земля полным-полна,

И близких всех душа не позабудет…

- Скажи, родимый, будет ли война?

И я сказал – Наверное, не будет.

- Дай Бог, дай Бог. Ведь всем не угодишь,

А от раздора пользы не прибудет...

И вдруг опять – Не будет, говоришь?

- Нет, говорю, наверное, не будет.

Дай Бог, дай Бог…

И долго на меня.

Она смотрела, как глухонемая,

И головы седой не поднимая,

Опять сидела тихо у огня.

Что снилось ей? Весь этот белый свет,

Быть может, встал пред нею в то мгновенье?

Но я глухим бренчанием монет

Прервал ее старинные виденья...

- Господь с тобой! Мы денег не берем.

- Что ж, говорю, желаю Вам здоровья!

За всё добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся любовью.

Как и для Есенина, так и для него последние стихи все полны предчувствием конца. Одно стихотворение так и начинается - Я умру в Крещенские морозы, а он был убит под Крещенье.

После того, как он умрёт, будет сказано много хороших слов. В этом отношении – это несколько похоже на Высоцкого, у которого кто-то^[279], выступая на гражданской панихиде, чётко сказал, что “мы сейчас говорим хорошие слова, может быть, как бы награждая себя за то, что не сказали их ему при жизни”.

О Рубцове было написано несколько хороших стихотворений.

Рубцов заканчивал институт уже Рубцовым, то есть, признанным поэтом. Правда, пришел на госэкзамен с тяжелого похмелья и, конечно, ничего не знал толком, что ему делать. Билет ему достался про Гоголя и, вдруг, на глазах эта пелена тяжелого похмелья стала падать и начал просыпаться человек, тем более, что Гоголя он всегда любил. После экзамена, когда Рубцов ушел, то показали стихотворения про Филю из томика “Звезда полей”.

Филя любит скотину,

Ест любую еду,

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду.

А перед этим:

Там в избе деревянной,

Без претензий и льгот,

Так, без газа, без ванной

Добрый Филя живет.

Это стихотворение про простого человека: Филя – пастух; даёт Господь кусок хлеба, и слава Богу; Филя занимается своим делом и любит скотину, а ест любую еду.

После окончания института жизнь не требовала постоянного присутствия Рубцова в Москве – в Москву можно было только наезжать. Москва, разумеется, выхолащивала его и утомляла. И, в конце концов, он решил остаться в Вологде: долго жил в общежитии. С помощью секретаря Вологодского обкома партии ему дали квартиру; и вот в этом “собственном углу” ему и пришлось принять смерть. До конца жизни Рубцов оставался в полной внутренней неприкаянности.

У Солженицына в “Круге первом” есть глава “Бездна зовёт назад”; вот это его неприкаянное детство, как бы “случайное” его рождение, - как бы возвращалось по кругу, и опять выходило всё на ту же неприкаянность, всё на ту же “гастрольную” жизнь - и всё, что самым лучшим русским словом называется – бездомность. Бездомность – это было самое характерное, самое правильное слово, если нужно было охарактеризовать как-то события его внешней жизни.

Рубцов был одет всегда ужасно. И однажды его на Ярославском вокзале остановила милиция, как бомжа; при нем был чемоданчик. Рубцов предъявил документ члена Союза Писателей (он в 1968 году был принят в Союз Писателей), но его заставили всё же открыть чемодан. В чемодане лежала кукла, та самая, дорогая, наряженная кукла, которую он купил в подарок дочери. (Мать и теща Рубцова научили его дочь относиться к нему правильно). Рубцов не был самоубийцей - даже потенциально.

Лекция №34 (№69).

Поэт Николай Рубцов.

1. Последние годы: 1968 – январь 1971 года. Сжимающийся круг (“Зимняя ночь”. “Кто-то стонет на тёмном кладбище…”).

2. Завещание Рубцова (“Посвящение другу”, “До конца”).

3. Николай Рубцов и Людмила Дербина: что есть что. Последние месяцы. Смерть Рубцова.

4. Суд над Людмилой Дербиной. Заключение. Могила Рубцова.

Настоящий брежневский период начался с 1968 года, после Чехословакии. Ранне-брежневская эпоха, примерно до высылки Солженицына, то есть, примерно до 1973 года, характерна тем, что в верхах жила еще надежда вновь загнать, так называемый, “советский народ” в нами называемое “принудительное детство”.

То самое принудительное детство, когда радиопередача – это и символ веры, и все мысли не только дневные, но и ночные. Недаром ходил анекдот, что “есть ли у вас собственное мнение? - Человек отвечает: есть, но я с ним не согласен”.

Теперь, когда более или менее ясно, что такое брежневская эпоха, становится понятным, что такое был для России Рубцов; – как у Некрасова -

Братья, вы наши плоды пожинаете -

Нам же в земле истлевать суждено!

Всё ли нас, бедных, добром поминаете

Или забыли давно?

Когда в брежневскую эпоху, в 70-м году, выходят стихи Рубцова (последнее прижизненное издание – “Сосен шум”) под названием “Зимняя ночь”, - там первая строка:

Кто-то стонет на тёмном кладбище,

Кто-то глухо стучится ко мне,

Кто-то пристально смотрит в жилище,

Показавшись в полночном окне.

В эту пору с дороги буранной

Заявился ко мне на ночлег

Непонятный какой-то и странный

Из чужой стороны человек.

Что это за человек из чужой стороны? Это тот же “гость”, это тот же блоковский “джентльмен” и блоковский “буржуй”, то есть, это тот самый “гость” инфернальный, выходец с того света - или не с того света, а из преисподней.

Рубцов, поставив точку, тут же забывает об этом “человеке из чужой стороны”.

И старуха метель не случайно,

Как дитя, голосит за углом, -

Есть какая-то вечная тайна

В этом жалобном плаче ночном.

Сад качается, стонут стропила…

И по лестнице шаткой во мрак,

Чтоб нечистую выпугнуть силу

С фонарем я иду на чердак.

По углам разбегаются тени…

Кто тут ходит? – ни звука в ответ.

Подо мной, как живые, ступени

Так и плачут… Спасения нет...

Кто-то стонет всю ночь на кладбище,

Кто-то гибнет в буране – невмочь!

И мерещится мне, что в жилище

Кто-то пристально смотрит всю ночь.

Рубцов раздражался, когда его сравнивали с Есениным. У него были другие эталоны и кроме Тютчева и Фета, это, конечно же, Блок. Это навязчивое “кто-то” явно из Блока.

Идут часы и дни, и годы,

Хочу стряхнуть какой-то сон,

Взглянуть в лицо людей, природы,

Рассеять сумраки времён.

Там кто-то машет, дразнит светом…

Так зимней ночью на крыльцо

Тень чья-то глянет силуэтом -

И быстро спрячется лицо.

Безотносительно литературных аллюзий, видно, что вокруг Рубцова сжимается круг. Это его инфернальные посетители; но к чести его уже то, что он с ними не играет в игры. У Блока есть статья “О современном состоянии русского символизма”: там бесы водят хороводы, но сказано, что и “я сам танцую с моими изумительными куклами”. Здесь – он боится и называет вещи своими именами: Чтоб нечистую выпугнуть силу, с фонарём я иду на чердак.

Итак, независимо от того, как бы Рубцов кончил, но предчувствие конца всё время его донимает; иногда даже день мерещится, одно из стихотворений так и называется “Я умру в Крещенские морозы”; и, действительно, задушен он был в ночь на Крещение 19 января. И вот Рубцов пишет завещание, конечно, стихотворное, оно называется “Посвящение другу”, но этот друг “фигуры не имел”. В одном из вариантов стихотворение называлось “Грядущему юноше”, то есть потомку, что, несомненно, более точно. Ему не то, чтобы не везло на друзей – это неверно; точнее было бы сказать, что он был по натуре волк-одиночка, как и Лермонтов, - но в отличие от Пушкина. Говорить, что его не понимали – это тоже в высшей степени наивно, если не смешно; а кого, простите, понимают? В первом послании к Коринфянам глава 2, стих 11 сказано:

¹¹ Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? …

Так что говорить о непонимании смешно; сочувственно к нему относились многие: те же супруги Астафьевы, но то и дело читаем, что “разругался вдребезги и ушел”. Дело в другом. Волк-одиночка - в том его и свойство, что как его ни корми, он всё равно в лес глядит.

“Грядущий юноша” - он, собственно, бесплотен; грядущий юноша – это отчасти – воображение, отчасти – твои мысли, твои надежды; ясно же, что после нас люди будут жить. Рубцов пишет стихотворение бесспорно программное, но, в конце концов, чтобы не пугать читателя, называет его “Посвящение другу”. Хотя людям, мало-мальски его знавшим, было известно (опубликовано стихотворение было Станиславом Куняевым), что никого тут не следует искать, в качестве прототипа.

“Посвящение другу”.

Замерзают мои георгины.

И последние ночи близки.

И на комья желтеющей глины

За ограду летят лепестки...

“Замерзают мои георгины” – когда уже всё пройдёт, то эти “георгины” будут обкатываться вовсю; одно из стихов его памяти так и будет называться “Георгины”.

Чем характерен георгин? - Тем, что ему не дают доцвести: он замерзает. Георгин, как поздний цвет, может очень долго расти и при тёплой осени цветет чуть не весь октябрь. Но обыкновенно морозы ударяют раньше и георгин замерзает, и съёживается, и чернеет. “Замерзают мои георгины” – это тоже эпиграф к его будущему.

Нет, меня не порадует – что ты! -

Одинокая странствий звезда.

Пролетели мои самолёты,

Просвистели мои поезда,

Прогудели мои пароходы,

Проскрипели телеги мои. -

Я пришел к тебе в дни непогоды,

Так изволь, хоть водой напои!

Не порвать мне житейские цепи,

Не умчаться, глазами горя,

В пугачевские вольные степи,

Где гуляла душа бунтаря.

“Не умчаться в вольные степи” – потому что в этих степях другой спутник встретится, тоже с “горящими глазами”, тот самый выходец - из того самого мира. Здесь, пожалуй, существует вспугнутая мечта, но существует и сознание особого долга: не порвать мне житейские цепи, но эти цепи - есть.

У Цветаевой – “вздох торжествующего долга, где непреложное “Не можно””. Торжествующий долг – это следующая ступень; но “житейские цепи”; а дальше совсем иначе.

Не порвать мне мучительной связи

С долгой осенью нашей земли,

С деревцом у сырой коновязи,

С журавлями в холодной дали.

Это посерьезней будет и это потом припомнят: не порвать мне мучительной связи с долгой осенью нашей земли – это разговор идёт об эмиграции, об ее принципиальной возможности, которая именно в это время, с 1969 года, стояла перед всеми нами. Проблема эмиграции, конечно, очень неоднозначна: часто эмиграция считалась самым пошлым, трусливым, самым позорным банкротством, какое только вообще можно придумать.

Не порвать мне мучительной связи с долгой осенью нашей земли – у этих строк целая предыстория в русской литературе; это тот же ключ, что и в “Родине” Лермонтова:

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью…

И так далее. - Но я люблю - за что, не знаю сам … - и пошл?, и пошл?. То есть, “вдали кочующий обоз” – какое это имеет отношение к российской государственности? – Да никакого, ничуть не больше, чем деревцо у сырой коновязи имеет отношение к государственности советской. И это в России было всегда, то есть, это бьющая жилка, которая не иссякает. То же самое у Есенина:

Пошатнувшаяся избёнка,

Плачь овцы - и вдали на ветру

Машет тощим хвостом лошадёнка,

Заглядевшись в не ласковый пруд.

Это - всё, что зовём мы родиной,

Это – все, отчего на ней

Пьют и плачут в одно с непогодиной,

Дожидаясь улыбчивых дней.

В этих строках, несмотря на их “пронзительность”, таится значительная духовная опасность; и она прежде всего в этом пафосе исключительности:

Это всё, что зовём мы Родиной …

В своё время у В.Ф. Ходасевич совершенно правильно отметил^[280], что у Есенина нигде не встречается имя “Россия”; “Русь” (очень часто), “Русия” (реже), “Расея”, “Инония”, наконец, “Русь советская”, она же – СССР; стилизированная, сплошь крестьянская, “мужицкая” Русь, о которой он мечтает!

Лермонтов по своей “Родине” – проезжает; в лучшем случае – проходит. Заметим, что в стихотворении “Родина” – нет человека; и те неназванные парни и девки, которые пляшут “с топаньем и свистом” и пьяные “мужички”, которые им “приговаривают” (видимо, припевают речитативом) – это ведь не более, как некий “предметный план” к широкому полотну “фона”.

К чести Рубцова, он в этом отношении выгодно от них отличается; у него нет исключительности: “Не порвать мне мучительной связи…”, а главное, к него во всех лучших стихах его есть человек.

Возьмём стихотворение, очень существенное, почти программное, в его наследии: “Седьмые сутки дождь не умолкает…”.

Седьмые сутки дождь не умолкает.

И некому его остановить.

Всё чаще мысль угрюмая мелькает,

Что может всю деревню затопить.

Плывут стога. Крутясь, несутся доски.

И погрузившись медленно на дно

На берегу забытые повозки,

И потонуло черное гумно.

И реками становятся дороги,

Озера превращаются в моря,

И ломится вода через пороги,

Семейные срывая якоря…

Какие здесь литературные реминисценции? – Конечно же, “Медный всадник” Пушкина, часть I-я (картина наводнения)

Неделю льёт. Вторую льёт… Картина

Такая – мы не видели грустней!

Безжизненная водная равнина,

И небо беспросветное над ней.

…………………………………

Холмы и рощи стали островами.

Опять из Пушкина! – “Дворец казался островом печальным…”

И счастье, что деревня на холмах.

И мужики, качая головами,

Перекликались редкими словами,

Когда на лодках двигались впотьмах.

И на детей покрикивали строго,

Спасали скот, спасали каждый жом

И глухо говорили: - Слава Богу!

Слабеет дождь… вот-вот… ещё немного…

И всё пойдёт обычным чередом.

И, наконец, завещание Рубцова:

Но люблю тебя в дни непогоды

И желаю тебе навсегда,

Чтоб гудели твои пароходы,

Чтоб свистели твои поезда!

Когда хоронили Рубцова, то на черных полотнах были нарисованы две строфы:

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую

Самую смертную связь.

И вторая строфа - вот эта:

Но люблю тебя в дни непогоды

И желаю тебе навсегда,

Чтоб гудели твои пароходы,

Чтоб свистели твои поезда!

Удивительно ее звучание – она звучит как марш под духовой оркестр, легко распевается на мотив – “Приходи ты на бал дорогая…”

Другой завещательный стих, хотя того просимого он уже не получил.

До конца, до тихого креста,

Пусть душа останется чиста!

Перед этой желтой, захолустной

Стороной берёзовой моей,

Перед жнивой, пасмурной и грустной,

В дни осенних горестных дождей,

Перед этим строгим сельсоветом,

Перед этим стадом у моста,

Перед всем старинным белым светом

Я клянусь – душа моя чиста.

Пусть она останется чиста

До конца, до смертного креста!

Ну, насчет чистоты – это судить Сердцеведцу Господу; но, во всяком случае, Рубцов взыскал душевной чистоты.

Сборник Рубцова “Зелёные цветы” вышел уже посмертно. Так же, как и Лермонтов, Рубцов не дожил до своей первой любви; была первая какая-то мечтательная, которая не дождалась его возвращения с флота. Потом была полу семья, в которой он жить не мог: Генриетта и дочь Лена; фамилия у Лены была Рубцова и в доме ее воспитывали в уважении к отцу.

Что такое Людмила Дербина? Она была поэтессой, и хотя была не первой молодости (младше Рубцова года на три - четыре), но всё ещё ходила в поэтессах молодых; бывала на всех полуофициальных встречах, выступала со своими стихами; хотя о качестве стихов мнения расходились, но талант признавали все. Какова же настоящая ее роль в жизни Рубцова? Хотя они и не были расписаны, но в официальных заявлениях в облисполком он ее называл женой.

В этом отношении судьба Рубцова на редкость напоминает судьбу Аполлона Григорьева^[281]. Известен романс Григорьева

Поговори хоть ты со мной,

Подруга семиструнная,

Душа полна такой тоской,

А ночь - такая лунная…

Аполлон Григорьев посещал семью Коршей (известные западники) и был влюблен в предпоследнюю сестру Антонину (в семье было два сына и четыре дочери), но Антонина отдала свою руку Кавелину, будущему незначительному профессору Московского университета (Грановский, уменьшенный в несколько раз).

Известна история, что младшие сестры склонны влюбляться в женихов или в ухажером своих старших сестер; и в него влюбилась младшая сестра Лидия, которая и стала его женой (взял, что мог – женился на Лидии, потому что не было Антонины). Дальше: он её споил, как и Яшин Веронику Тушнову (Есенин и Айседора Дункан спаивали друг друга). Слава Богу, что Вероника Тушнова умерла в 1964 году от рака; конец Лидии Корш, по мужу – Григорьевой, был гораздо хуже: она в пьяном виде заснула с папиросой – наделала пожар и от него сгорела.

В этом отношении Людмила Дербина Рубцова устраивала, так как вполне могла быть собутыльницей, и она у него не отнимала ни бутылки, ни стакана, в отличие от Генриетты. Людмила Дербина “пришлась” в жизни Рубцова, потому что не было лучшей; и инициатива была с ее стороны, также как у Лидии Корш.

В 1983 году вышел сборник воспоминаний о Рубцове и там есть живое свидетельство – его самого: “одна тут ко мне навяливается, желает согреть мою продрогшую душу”. Это и была Людмила Дербина. Рубцов решился, но остановка была за жильем: в Вологде у него долго не было своего жилья. Где-то в 1969 году получил место в общежитии (!) и незадолго до смерти получает квартиру. Для получения квартиры написал письмо к секретарю Вологодского обкома партии, в котором сказано: “При Вашем благожелательном участии (Вы, конечно, помните встречу с Вами вологодских и других писателей) я получил место в общежитии. Искренно глубоко благодарен Вам? Василий Иванович? за эту помощь, так как с тех пор я живу в более или менее нормальных бытовых условиях.

Хочу только сообщить следующее: первое, нас в комнате проживает трое; второе, мои товарищи по месту жительства – люди другого дела; третье, в комнате, безусловно, бывают родственники и гости. Есть еще много такого рода пунктов, вследствие которых я до сего времени не имею нормальных условий для работы.

Возраст уже не тот, когда можно бродить по морозным улицам и на ходу слагать поэмы и романы. Вследствие тех же “пунктов” я живу отдельно от жены (речь идет уже о Людмиле Дербиной) - впрочем, не только вследствие этого: она сама не имеет собственного жилья. (Людмила Дербина была разведена, у нее была девочка, которая жила у ее матери).

Среди малознакомых людей я привык называть себя “одиноким”. Главное, я не знаю, когда это кончится”.

Рубцов получил квартиру после 1969 года на улице Яшина (Яшин скончался в 1968 году). Итак, в последние месяцы у Рубцова есть квартира и для переезда он занимал деньги у Астафьевых; и есть свидетельство жены Астафьева Марии Карякиной, как он возвращал долг.

“Возвратить долг Коля пришел не один, а вместе со своей женой: оба пьяненькие, оба наспех одетые. “Я пришел вернуть долг!” - сказал он, уставившись на меня пронзительным, не очень добрым взглядом.

- Хорошо, сказала я, теперь у тебя всё в порядке? На житьё-то осталось? А то не к спеху, вернёшь потом.

- Нет, сейчас, вот.

Он вытащил из кармана скомканные рубли и трёшки, порылся в другом, пальто расстегнул. – “А можно или нельзя мне войти в этот дом (перед этим был скандал- В.Е.)? Чтоб долг отдать? - Резко с расстановкой заговорил он.

- Конечно, Коля, проходи, - посторонилась я.

- А она – талантливая поэтесса, - кивнул он в сторону своей спутницы, остававшейся на лестничной площадке этажом ниже.

- Возможно.

- И она же – моя жена.

Он опустил голову, что-то тяжело посоображал и опять уставился на меня в упор.

- Ничего-то вы не знаете! Я тоже ничего знать не желаю! - выпятился на лестничную площадку и с силой закрыл за собой дверь”.

Рубцов готовился встречать новый год и ждал, что из деревни Гета привезет ему дочь Лену. Но, видимо, до Геты дошли слухи, что он женится и дочь ему не привезли, поэтому он встречал новый год на пару с приятелем. (Астафьевы жили в соседнем доме).

Пришёл этот новый 1971 год, а 19 числа его уже не стало. Людмила Дербина получила всего восемь лет – по-тогдашнему, это было мало, то есть, были учтены все обстоятельства, которые могли бы служить для смягчения.

Была пьяная драка, свидетелей не было; и по тому, как она показывала спустя два месяца после похорон, дело легко можно было подвести к самообороне при защите (до революции суд присяжных вообще бы мог ее оправдать). А так как у нее не было судимостей, то могли дать и два года условно; то есть, восемь лет – это еще много.

Когда обследовали труп Рубцова, то оказалось, что он был не только задушен, но она ещё порывалась оторвать у него одно ухо. Словом, наутро Людмила заявила куда следует и была арестована.

Через девять лет скончается Высоцкий и на его гражданской панихиде Михаил Ульянов скажет, что мы сейчас говорим всякие хорошие слова, как будто пытаясь вознаградить самих себя за то, что не сказали их ему при жизни; и это вполне относится и к Рубцову.

Конечно, на гражданской панихиде как всегда, говорили хорошие слова, а потом разобрали венки, подняли гроб и понесли. Рубцов не удостоился “тихого креста”:

До конца, до тихого креста,

Пусть душа останется чиста.

Не удостоился; не удостоился лежать и “над вечном покое”:

Когда ж наступит близость похорон,

Приду туда, где белые ромашки,

Где каждый смертный свято погребён,

В такой же белой горестной рубашке.

Вместо этого Рубцова похоронили на Вологодском городском кладбище, не поставив крест, а поставив стандартный памятник с цветочницей и со стеллой. На этой стелле, в отличие от Пастернака, даже не нацарапан крест, а только сделан профиль и слова из его стихов: - “Россия, Русь, храни себя, храни”.

Впоследствии Рубцову посвящают стихи, в том числе даже и такие авторы, чьи имена явно уходят из нашей литературы; а эти стихи – не уходят..

Анатолий Передреев.

Края лесов полны осенним светом,

И нет у них ни края, ни конца. -

Леса. Леса. Но на кладбище этом

Ни одного не видно деревца!

Простора первозданного избыток,

Куда ни глянь – раздольные места,

Но не шагнуть меж этих пирамидок,

Такая здесь - до боли! - теснота.

У Пушкина похожее место: Как гости жадные за нищенским столом; но там хоть Петербург, где, действительно, каждая пядь отвоевана у воды, а в случае наводнения кладбища размываются; но здесь, в Вологде, где вокруг просторы, а кладбище такое же тесное.

Тяжелыми венками из железа

Увенчаны могилки навсегда,

Чтоб не носить сюда цветов из леса

И, может, вовсе не ходить сюда...

Одно надгробье с обликом поэта

И рвущейся из мрамора строкой

Еще живым дыханием согрето

И бережною прибрано рукой.

Лишь здесь порой,

Как на последней тризне,

По стопке выпьют… Выпьют по другой...

Быть может, потому, что он при жизни

О мёртвых думал, как никто другой!

И разойдутся тихо, сожалея,

Что не пожать уже его руки…

И загремят им вслед своим железом,

Зашевелятся мёртвые венки…

Какая-то цистерна или бочка

Ржавеет здесь, забвению сродни…

Осенний ветер… Опадает строчка;

“Россия, Русь, храни себя, храни...”

Не будем обольщаться, так как церковное Предание говорит – люто есть пьяну умрети; а здесь это так.

Проходят 1971, 1972, 1973 годы; стихи его памяти еще по живым следам прибавляются и скапливаются.

Конечно, Людмила Дербина не досидела и тех восьми лет. Благодаря кое-каким звонкам она попала в КВЧ (культурно-воспитательная часть); там писала стишки в лагерную газету и через пять лет ее выпустили (ссылок в это время не полагалось). В Вологде она оставаться не могла и только в конце 80-х один журнал (“Встреча”) напечатал какие-то ее строчки с апологиями, где она пыталась объяснить свой поступок нашедшим на нее аффектом.

Но даже тогда, в 1975 году, когда она вышла и уехала из Вологды, для литературы её имя было кончено; и во всех воспоминаниях её обходят: её упоминают, но имя не называют.

Последние стихи памяти Рубцова: они женские, но ни в коем случае не бабьи.

“Георгины”. Элида Дубровина^[282].

Это ветер шумит, это осень пришла,

Опахнуло печалью равнины,

И опять без надежды, любви и тепла

Замерзают в садах георгины.

Георгины-цветы… Не любила я их!

Что ж брожу по увядшему саду

И гляжу, как горят, словно в строчках твоих,

И летят лепестки за ограду?

У замшелой скамьи, где тропинка узка,

Я стою в час осенней кручины,

И, как странная весть, ранит сердце строка;

“Замерзают мои георгины…”

Ах, какая тоска! Словно жизнь пронеслась,

Словно жизнь отшумела - не лето!

Георгины-цветы… Непонятная связь

С несогретой судьбою поэта.

Нет, не думала я - никогда, никогда,

Что под небом, сиротски пустынным,

Никогда им доцвесть не дают холода,

Никогда - лишь одним георгинам.

И за то навсегда полюбила я их

В час печали, в ненастные ночи,

Что вовек на Руси любит смерть молодых

Целовать в непокорные очи...

Не одна я любила дремучесть лесов,

Облака и родимое поле!

Георгины-цветы… Алый жар лепестков!

Это жизнь горяча так - до боли.

Виктор Коротаев (1972 год).

Милый друг мой, прощаясь навеки,

В нашей горькой и смертной судьбе,^[283]

Всею силой, что есть в человеке,

Я желаю покоя тебе.

Оставаясь покамест на свете,

Я желаю у этих могил

Чистых снов, тишины и бессмертья.

И любви – ты ее заслужил.

Под “бессмертием” понимается, конечно, литературное бессмертие; бессмертие человеческой памяти. Тогда, тридцать лет назад, им было очень далеко даже до искания Бога, даже до вопля отца бесноватого отрока: верую, Господи, помоги моему неверию (Мк.9,24).

То, что тут пишет Виктор Коротаев – это всё с оглядкой на Лермонтова; это чистая литературная реминисценция:

Но не тем холодным сном могилы…

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб дышал - вздымалась тихо грудь.

Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб вечно зеленея,

Тёмный дуб склонялся и шумел.

Иоанн Шаховской впоследствии подчеркнет, что “с чего начинается дьявольская работа над душами людей? – как раз с изгнания мысли о праведном воздаянии”. Именно с нее и нужно начинать – это и есть начало страха Божия.

В 1993 году в Пасхальные дни, правящим архиереем Вологодским Максимилианом (Лазаренко), бывшим насельником Лавры, была отслужена панихида по Рубцову. И доныне на Николу летнего, на Николу зимнего и на Крещение совершается панихидная служба по убиенном рабе Божьем Николае (к счастью, о нём можно молиться).

Ничего случайного нет в нашей жизни. Непонятная для нас милость Божия потихоньку вселяет в наши души хоть какое-то упование: пусть он не мог пройти мытарства, но положение его облегчить можно.

Есть великое свидетельство, данное Церкви в XX-м веке Самим Господом Иисусом Христом: Я помилую всякого, кто хотя бы один раз в жизни призвал Бога.

Лекция №35 (№70).

1. Эпоха “позднего Брежнева”. Что такое застойный период? Менталитет “подсоветского” общества: “подполье”.

2. Тот, кого “не ждали” – Варлаам Шаламов. Публикации 70-х.

3. Национальное пробуждение. Пафос “малой родины”. Новое почвенничество XX-го века: Фёдор Абрамов, В. Распутин, Виктор Астафьев, Борис Можаев, Василий Белов.

Виктория Токарева, осмысливая недавнее прошлое (“Первая попытка”) пишет, что напуганный пражской весной 1968 года, Брежнев хотел одного, чтобы ничего не менялось. Это не совсем так – дело не в пражской весне; точнее можно сказать, что Брежнев (он не был дураком) понимал, что изменить ничего нельзя, можно только что-то пытаться заморозить.

В этом отношении он очень похож на Победоносцева: главная мысль Победоносцева – это тоже чтобы ничего не менялось, это тоже – застой; но, главное, это тоже – отчаяние.

Победоносцев, например, говорил членам философско-религиозных собраний так: “Да вы, знаете ли, господа, что такое Россия? – ледяная пустыня и ходит по ней лихой человек”.

Брежнев тоже понимал, что попытка загнать вновь в принудительное детство провалилась ещё при Хрущеве: значит, надо, видя неизбежное, постараться, чтоб это было не при нашей жизни. Это примерно и есть его тайные пружины.

Подполье. (“Записки из подполья” - это действительно программная повесть Достоевского). При Брежневе начинается интенсивное расслоение русского общества. Началось оно, конечно, при Сталине, после войны; но тут возникает огромное количество структур и огромное количество социальных перегородок. Собственно, каждый кружок отгораживает себя от остальных.

Мадам Брежнева была не чужда литературы; она даже собирала литературный салон, но посетители этого салона: Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Марина Владимировна Полякова (она же Марина Влади), через которую Высоцкий получал некоторое явное покровительство.

В 1973 году был выслан Солженицын – это и есть собственно крах брежневской политики первого периода. Уже при высылке Солженицына стало ясно, что идеология давным-давно сгнила. Ещё после войны Иоанн Шаховской называл идеологию “полинялой”; то есть, она уже, как трухлявая сердцевина старого дерева, явно осып?лась – дерево жило, так сказать, только охранными структурами.

Брежневское время - это немыслимое развитие устного самиздата: так называемого политического анекдота (рассказывали их все). Это, как потом стали выражаться, период застойно-застольный, то есть спиваться начинает не только первый эшелон гуманитарной интеллигенции (это было и раньше), а уже и технической. Всё не удаётся загнать общество, хотя в сносный декорум.

Примета поздне-брежневского времени - бесчисленные научно-исследовательские институты, которые неизвестно чем занимались, но все были на государственном иждивении. Даже по официальной статистике на 1974 год насчитывалось в одной Москве приблизительно десять тысяч отказников-интеллигентов, то есть людей, которые сознательно не работали (кто-то же их содержал).

В стране начинается намётывание некоторой компромиссной идеологии - как бы предтеча будущей перестройки. Черты этой новой идеологии заключались в том, что, во-первых, была проведена чёткая демаркационная линия между пострадавшими в 1937 году и позднее - и пострадавшими до 1937 года. Первая категория была объявлена людьми “нашими”, а вторая – “не нашими”. (“Наших” печатали, включали в школьную программу и так далее).

Люди, которые “наши”: при Хрущеве контингент “наших” был рассчитан на плохой вкус: Исаак Бабель, Демьян Бедный; при Брежневе сразу обозначились такие имена как Борис Пильняк, Михаил Булгаков - и более мелкие, например, Варлаам Шаламов.

Варлаам Шаламов 1907 года рождения; он старше Твардовского, Яшина, Константина Симонова, только Суркова помоложе (да и по внешнему виду – угрюмый волк).

Так как Варлаам Шаламов был незаконно репрессирован в 1937 году, то его, даже с его с непреходящим озлоблением в “Колымских рассказах”, тем не менее, зачислили в “наши”.

Менталитет Варлаама Тихоновича Шаламова (абсолютный безбожник).

Его стихи ещё слабее его прозы и он пытается (натуживаясь, натягиваясь) что-то такое выжать из себя по части пейзажной лирики, но получается чушь. Это примерно как у Маршака – “разевает щука рот и не слышно, что поёт”. Прежде всего, это происходит потому, что природа у него волчья: он не только не может с нею разговаривать, но не умеет ее и хранить; он может ее только насиловать.

В этом отношении характернейший пример – это его подготовленный дифирамб “Поворот сибирских рек”. Он еще не знал, что поворот сибирских рек будет отменён по молитвам Церкви.

Славно озеро Байкал, -

Заповедник с баргузином,

Чтоб музеем мира стал

С гидрографией единой.

Но ещё важней канал,

Что пройдёт в Сибири вскоре,

Что разрежет минерал,

Орошая плоскогорье.

……………………………

Клинья - Обь, Иртыш, Тобол

Закрепляются недаром;

Плоскогорье – это стол

Будущего хлебодара.

Стихи, конечно, бездарные. У Варлаама у самого не выходит никакого голоса; но и в голову ему не приходит, что ведь Адам был приставлен к Эдемскому саду, чтобы возделывать и хранить его. Это и есть образ праведного отношения к Божьему творению, то есть сотворённому до человека в первые пять-шесть дней.

Если сравнить Шаламова с Рубцовым, то для Рубцова всё живое; и не просто живое (куда там какому-нибудь Зигфриду?) – он понимает не просто язык зверей, он мысли их понимает.

Стихотворение “Медведь”.

В медведя выстрелил лесник.

Могущий зверь к сосне приник -

Застыла дробь в мохнатом теле…

Глаза медведя слёз полны -

За что его убить хотели?

Медведь не чувствовал вины.

Домой отправился медведь,

Чтоб горько дома пореветь.

Это гораздо выше Есенина. Что за собачка Качалова? От собачки Качалова никакого ответа не требуется, а тут он его понимает без слов. Есть ещё и про зайца, который думает “о себе и обо мне”. Сразу видно, в чём фатальная разница, неустранимое противоречие.

Скорее, сильные стороны Шаламова совсем не в этом. Во-первых, Шаламов может говорить более или менее профессионально только о человеке; и затем, его профессиональная речь всегда каким-то образом, может быть, и от него независимо, сразу же претворяется в дуэль, в поединок, в борьбу, даже в потасовку. По крайней мере, у него всегда противостояние. Возьмём стихотворение “Живопись”.

Портрет – это спор, диспут,

Не жалоба, а диалог.

Сраженье двух разных истин,

Боренье кисти и строк.

В сравненье с любым пейзажем,

Где исповедь- в тишине,

В портрете варятся заживо,

На странной горят войне.

Портрет – это спор с героем,

Разгадка его лица.

Спор кажется нам игрою,

А кисть - тяжелей свинца.

Уже кистенём, не кистью

С размаха художник бьёт.

Сраженье двух разных истин,

Двух судеб холодный пот.

В другую, чужую душу,

В мучительство суеты

Художник на час погружен

В чужие чьи-то черты.

Кому этот час на пользу?

Художнику ли? Холсту?

Герою холста? Не бойся,

Шагнуть в темноту, в прямоту

И ночью, прогнав улыбку,

С холстом один на один

Он ищет свою ошибку

И свет или след седин.

“Шагнуть в темноту, в прямоту” – здесь, конечно же, независимо от Шаламова, который Священного Писания не читает, вспоминается книга Притчей Соломоновых: “Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их – путь к смерти”.

В этом же роде и то, что относится как-то к противостоянию, вот к этой тайной борьбе, вот к этой как бы тайной пощечине даже, а главное к тому, чтобы другого не понять (понять – это вместить в себя), но “вывести на чистую воду”, а точнее, - разоблачить.

Нетрудно изучать

Игру лица актёра,

На ней лежит печать

Зубрёжки и повтора.

И музыка лица,

Послушных мышц движенье -

То маска подлеца,

То страсти выраженье.

Актёр поднимет бровь

Испытанным приёмом,

Изобразит любовь

Или разлуку с домом.

Сложней во много раз

Лицом любой прохожий,

Не передать рассказ

Его подвижной кожи.

Понятны лесть и месть,

Холопство и надменность,

Но силы нет прочесть

Лица обыкновенного.

Эти стихи душе мало чего говорят, но зато они характеризуют самого автора, то есть Варлаама Тихоновича Шаламова. В чём действительно выражается его исповедание, в чем его тайный идол? Это тоже легко прочесть. Тайный идол его даже не борьба; тайный идол его - многодумие (другое дело, что ложного многодумия от истинного он тоже не отличает). Во всяком случае, многодумие само по себе, само по себе сомнение, само по себе стояние на перепутье и опять-таки длительный внутренний диалог с собой - вот это “святая святых” его сердца, куда он менее всего склонен пустить Христа.

Поэтому внутренний герой Варлаама на всю жизнь – это Гамлет; но характерно то, что антипод Гамлета вовсе не Клавдий, вовсе не преступление Клавдия, то есть не коварство Клавдия, ни неверность матери, а антипод Гамлета – это Фортинбрас. Вот многодумию противолежит солдафонство; многодумию противостоит это “действие”, которому цена грош. Фактически уж если кто и предтеча Шаламова, так это – Грибоедов. Именно он, с его противоположением Чацкого и Скалозуба.

Поэтому стихотворение “Фортинбрас” – безусловно программное.

Ходят взад-вперёд дозоры,

Не сводя солдатских глаз

С дальних спален Эльсинора,

Где ночует Фортинбрас.

Здесь фамильные портреты,

Притушив тяжелый взгляд,

Поздней ночью с датским ветром

Об убийстве говорят.

В спальне тихо скалит зубы

Победитель Фортинбрас

И суёт усы и губы

В ледяной прозрачный квас.

Он достиг заветной цели,

Перед ним склонились ниц.

И на смертных спят постелях

Восемь действующих лиц.

Он не верит даже страже,

Сам выходит на балкон,

И готов с любым мир?жем

Завести беседу он.

Он не будет слушать глупых

Увещаний мертвеца -

Что ему наследство трупов,

Страсти сына и отца?

Что ему цветы Офелии,

Преступление Гертруд?

Что ему тот еле-еле

Сохранивший череп шут?

Он не будет звать актёров,

Чтоб решить загадку ту,

То волнение, в котором

Скрыла жизнь свою тщету.

Больше нет ни планов адских,

Ни высоких скорбных дум,

Всё спокойно в царстве Датском,

Равнодушен моря шум.

Ходят взад-вперёд солдаты,

В замке тишь и благодать.

Он отстёгивает латы,

Опускаясь на кровать.

“В замке тишь и благодать” – у Варлаама вызывает не просто отвращение, а как бы чувство душевной рвоты. То есть, человек весь виден. Конечно, этого взаимного противостояния (и, тем более, ненависти) у Шекспира нет: Гамлет завещает Фортимбрасу престол, потому что другого всё равно нет (другого не осталось, а Земские соборы на Западе не приняты); последние воинские почести Фортирбраса отданы Гамлету, потому что лучше-то он ничего не может придумать (“Пусть Гамлета к помосту отнесут как воина четыре капитана”).

У Варлаама Шаламова после 1977 года, когда вышел сборник стихов “Точка кипения”, ещё несколько сборников было переиздано; он успел попасть в последний том “Литературной энциклопедии” (Рубцов попал только в дополнительный том). И после этого совершенно не понятно, что бы он делал дальше: видимо, и оставалось только тихонько и незаметно умереть.

1977 год post-post factum называется – вернувшийся в 70-е плюс квам перфект 30-х годов. Тогда, между прочим, стихи Шаламова, возможно, могли быть переписываемыми, могли быть заучены наизусть. Как говорит Солженицын (а он как раз тогда был студентом), студенческого вольнолюбия у нас сроду не было, было маршелюбие, строелюбие (и особенно преследовалось многодумие).

В 70-х годах - уже многодумие, поиски, сомнения и литературное выражение этих сомнений давным-давно никем не преследовались.

“Деревенская литература”. Точнее было бы ее назвать новым почвенничеством. И недаром, в связи с Рубцовым, всё время вспоминается Аполлон Григорьев – он как раз главный идеолог почвенничества XIX-го века.

Стремление к почве, стремление укоренить в ней свои корни – это и есть пафос “малой родины”; это то же что писал в своё время Аполлон Григорьев: “вопрос о нашей умственной и нравственной самостоятельности”, которую он ставил гораздо важнее и вопроса о крепостном праве и вопроса о строгости или мягкости государственной цензуры. “Зачем запрещать, когда и запрещённому и разрешенному одна цена, когда ставить вопросов не умеют ни те, ни другие”. Как писал Владимир Луговской: “Не ходи, тебя руками сшили из людских одежд людской иглой”.

Вопрос об умственной и нравственной самостоятельности на этот раз ставится ребром. Этих писателей-деревенщиков в середине 70-х (а больше их не будет; будет Александр Вампилов, Владимир Крупин – это уже второго и третьего сорта) ровно столько, сколько и в “могучей кучке” – пять человек. Так же как и в “могучей кучке”, то есть, Даргомыжский (предтеча) и пять человек. Среди которых - Мусогский и другие; так и в нашем позднем почвенничестве XX-го века предтеча (несомненно) Шукшин и пять человек, то есть, Распутин и другие.

Так же как и для почвенников, это направление, собственно, вне-церковное, то есть, люди, не умевшие всю жизнь перекреститься, может быть сподобляются последнего вздоха ко Господу только на смертном одре. Как перед смертью Аполлон Григорьев выкрикивал (но почему-то по-немецки): “Gehe und bete” (иди и молись); так Фёдор Абрамов в свой последний вздох, поднимаясь по какой-то больничной лестнице, когда его спросили, – не трудно ли Вам подниматься по лестнице? Он ответил, – а к Богу ещё труднее.

Конечно, даже религиозная тематика может быть в этих произведениях, но, конечно, до религиозной веры там крайне далеко.

Самая крупная фигура среди пяти почвенников, конечно, Распутин (его-то и рассмотрим подробно). Все (так же как и “могучая кучка”) друг друга знали и были в приличных отношениях. Белов и Астафьев жили в одном городе - в Вологде; Распутин жил в Иркутске (заметим, что никто из них не стремился в Москву); Можаев, хотя имел московскую прописку, но всегда каждое лето жил у себя в деревне; Фёдор Абрамов даже завещал похоронить себя на Пинеге, то есть в Архангельском крае, из которого он был родом.

Можно назвать ещё людей, которые, так сказать, “не вопреки”, но и “не благодаря”, вроде Солоухина; то они не играли большой роли.

А вот эта пятерка (почвенников), которую Солженицын назовёт в своем интервью 1976 года: - что, мол, я их не называю по фамилиям, чтобы не подставлять, но их и так все знают: один умер, а пятеро живут.

Нельзя сказать, чтобы они встали в какую-то оппозицию к правительству; во всяком случае, правительство в оппозицию их не загоняло. Сразу же в театре “На Таганке” вышел спектакль “Деревянные кони” по Фёдору Абрамову и вышел живой спектакль; но по-настоящему в нём не было ни авторской боли, ни авторского пафоса. Скорее удачным был спектакль, так и не вышедший на широкий экран, это “Жизнь Фёдора Кузькина” по Можаеву в том же театре “На Таганке”.

Конечно, как все спектакли театра “На Таганке” это был полу-балет, полу-кукиш в кармане.

Сверху снисходил какой-то ангел, который раздавал детям школьную форму и, в то же время, говорил: – смирись, Кузькин, гордый ты человек.

Это всё – такое школьничество для взрослых людей. На самом деле сам-то вопрос, пожалуй, серьёзнее. Теперь, когда все эти писатели частью перемерли, частью кончились заживо, так что совершенно неважно, когда они умрут, можно сказать, что и Фёдор Абрамов, и, особенно, Борис Можаев – всё-таки несли живую боль; это - пафос против коллективизации. Не только “истребление мужика”, но ещё и разоблачение вот этой попытки ввести то же самое “маршелюбие”, так сказать в жизнь деревни. Поэтому очень чётко прослеживает Борис Можаев, особенно, в “Булкине” вот эту борьбу против индивидуального хозяйства; против, как раз, хоть малого клочка, но земли, которую ты бережёшь, потому что она твоя.

Между прочим, это перекликается и с Достоевским. Достоевский пишет в “Дневнике писателя”, что “без клочка земли любой миллионер – это пролетарий, то есть сволочь”.

Но это не только пафос клочка земли; здесь вспомнят и запрет держать скотину, а скотина-то - она тоже должна быть твоя; это, так сказать, твой младший друг (живая тварь).

(Собственность никак не противоречит Божьему установлению и даже слово Божье ничего не имеет против достатка. Монашество – это особый путь, к которому призваны не все. Монашество – это не передовой отряд христианства, а всего лишь регулярная армия, а это всегда – ограниченный контингент. Передовой отряд должен быть, но передовой отряд - это тот, который защищает и разведывает, а вовсе не тот, который тянет за собой всё население).

У Можаева сразу возникает сюжет, в котором он находит трёх председателей колхозов, которые прямо отвечают разным эпохам.

Эпоха коллективизации (и до войны включительно) – это эпоха председателей и сельской администрации, которая сама не живёт и другим не даёт. Поэтому тот председатель, который носил в себе вот этот пафос революционного пролетария, он действительно себе ничего не нажил, кроме глухой дочки Польки (жена от него ушла) и пёстрого кобелька Марсика (это абсолютная бытовая аскеза – куда уж Льву Толстому!).

Председатель брежневской формации – это такой Булкин Пётр Афанасьевич, который и сам живёт и другим даёт и, во всяком случае, никакой вопрос не доводит до точки, а везде ставит запятую. Поэтому и жена у него крепкая хозяйка, супружество соблюсти не может – у него обязательно есть сударушка, которая одевается по моде.

Единственная дочь, конечно, переселяется в город, и семейные понятия представляют собой причудливую смесь из заглавий газеты “Правда” довоенной поры и пятой заповеди. То есть, председатель говорит речь школьником, в которой говорит, что раньше у нас был “строй угнетенный”, а, вообще, товарищи пионеры – чти отца своего и матерь свою.

Когда приходят другие времена сразу же после смерти Брежнева (после 1982 года), то этот самый Булкин (председатель) немедленно сдаёт должность председателю новейшей формации, который закончил Тимирязевскую академию, который не чужд рациональному хозяйству, который уже не клянчит государственных дотаций (колхозники стали получать небольшую заработную плату).

Этот третий председатель Петя Долгий – своеобразный громоотвод; и явная мысль автора, что при таких председателях и таких порядках, пожалуй, колхозный строй можно и сохранить. Там хоть, по крайней мере, так как хлебный район, то колхозникам продают хлеб по закупочным ценам, для вдов хлеб раздается даром и как выражается Булкин, от чьего лица написана повесть, что “пока мы темпы задавали, бабы развели коз”. В колхозе в селе Брёхово (от слова “брехать”) в каждом дворе держат корову. И как писал Пушкин, что это во Франции иметь корову – богатство, у нас не иметь коровы – это страшная бедность.

Но всё это примерно так, как писал Байрон, что летает, как летучая рыба – чуть-чуть поднялась в воздух и снова плюхнулась в родную стихию.

Несколько слов о Василии Белове. Одно время Белов пытался стать руководителем этой могучей кучки, но не получилось. Белов, в сущности, - тоже человек не очень большого диапазона и не сильного голоса: “Плотницкие рассказы”, “Кануны” (заметим, что все его произведения были тогда же изданы) – это всё – разросшийся очерк. Очерк – это дело журналиста, а не писателя.

Виктор Астафьев – писатель малого диапазона, писатель-наблюдатель, как бы писатель с такой невидимой скрытой камерой: или он пользуется своими воспоминаниями военных лет - “Пастораль”; или в последние годы своей литературной деятельности (середина 80-х) он пытается поднять проблему бесхозной молодёжи. Молодежь уже развращённая, никем по-настоящему не воспитанная, брошенной на самотёк, нигде не работая, сбивается в ватаги, которые потенциально могут стать бандой. Руководителя такой потенциальной банды герой повести топит в реке после того, как тот изнасиловал его падчерицу (падчерица повесилась).

Совершенно не сравнимым по масштабу оказался Валентин Распутин. Он также никем никогда в оппозицию не переводился; более того, в 1976 году Распутин получил Ленинскую премию.

Распутин – 1937 года рождения, то есть он – ровесник Аверинцева, на два года старше архимандрита Иоанна (Экономцева), то есть – это последнее предвоенное поколение, которое достигает отрочества как раз в голодные годы 1947-1948 годов; а если в семье не было голода, то наверняка их всех касался такой “мальчишеский” разбой. Распутин, собственно, того же поколения, что и Высоцкий (1938 года рождения) (к 1953 году этому поколению уже 16 лет, а в 16 лет уже сажали).

Любопытно, как отражается детство Распутина в его работах. Собственно настоящая работа о таком раннем отрочестве - это “Уроки французского”. В произведении точно обозначен год – год 1948, то есть ему 11 лет. Мальчонка, выросший в деревне (как он сам объяснял, “у нас тут два села Распутиных – это просто распутье двух рек”), где всего-навсего начальная школа, а у матери трое детей, но всю деревню восхищает, как он может сразу читать облигации и сопоставлять номера у облигации и в газете. (Так называемые добровольные займы были на самом деле принудительными, поэтому все и ждали, что им удастся погасить).

Так как отца в доме нет, куда-то он во время войны пропал, но только односельчане говорят матери, что “сын-то у тебя вышел башковитый, его обязательно надо отдать учиться”, а это значит в районный центр, где есть полная средняя школа.

И вот его снаряжают и отправляют “в район”; мать находит сыну квартиру тоже у бедной вдовы, которая мыкается с тремя детишками. И эта вдова, и ее дети у этого полуголодного пацана потаскивают продукты, потому что голод везде. Затем всё строиться на том, что мальчишка, который, учится изо всех сил и, конечно, тоскует по дому так, что когда мать получившая возможность навестить его задаром, после прощания с сыном стала уезжать, то мальчишка, рыдая, бежит за этой машиной, - мать ему в окно грозится, что “людей совестно”. Не в том дело, что ему надо учиться, а в том, что людей совестно – нельзя свои чувства показывать. В конце концов, мать останавливает машину и говорит: – “поехали домой, хватит, научился”. Тогда, говорит, “я опомнился и убежал”.

Распутин в рассказе выступает, прежде всего, как психолог, то есть ему нужны именно движения души (у Можаева в основном люди – куклы). Герой-ребёнок - это дело распространенное: “Детство Тёмы” Гарина-Михайловского, Аксаков “Детские годы Багрова внука”, “Детство” и “Отрочество” Толстого.

Но почти во всех произведениях детство ребёнка прямо размазано. В этом отношении литература XX-го века более целомудренна; она пытается загнать свой сюжет в краткую форму рассказа и избегает “широкого мазка”, а всегда работает с оттенком, намёком, тонким каким-то штришком.

Штришки такие. Мальчишке 11 лет, в нём принимает участие молодая учительница лет 25 или около того и он уже в 11 лет замечает в ней эту “молодую пору”. И когда она, вызывая его, домой, чтобы заниматься с ним дополнительно, просто приближается к нему, у него уже дрожит всё нутро.

(Достоевский такие вещи пишет, например, для Алёши Карамазова, когда Грушенька садится к нему на коленки, - так Алёше Карамазову – 20 лет, а этому-то мальчишке – 11 лет, он 1937 года, а действие – в 1948 году).

В повести есть ещё и побочный сюжет с потенциальной микро-бандой, которая играет на деньги. Мальчик рассчитывает выиграть рубль, потому что на этот рубль можно купить на рынке молока; если ему привозят из деревни мешок картошки, так он догадывается его припрятать в сарае, где квартирная хозяйка его не найдёт.

Мальчишка, конечно, воспитывается на улице. Кстати говоря, уличное деревенское воспитание так и осталось на многие годы: это и люди 50-х годов рождения, и люди 60-х – все с завидной последовательностью получили единое уличное воспитание.

Как-то в это уличное воспитание встревает молодая учительница, защищающая своего любимца от доносов одноклассников; доносчиков она вызывает к доске – это наказание выше которого ничего не придумано, поскольку преподает она французский язык и этот язык никому не даётся, кроме этого любимца.

У себя дома учительница пыталась помочь мальчику в произношении, но перед этим она хотела помочь ему и подспудно. Вначале она приглашает его обедать, но ребёнок уже вышколен – он уже прошел советскую школу, где он прекрасно понимает, что если ты или маменька твоя взамен пригласить ее не могут, то садиться обедать нельзя – ты уже не гость, ты – прихлебатель.

Это, конечно, своеобразная гордыня шиворот на выворот, но она тоже была воспитана. Жалость – это то, что унижает (Максим Горький) (основатель такого отношения - это Петр I: запрет подавать милостыню и распоряжение 1718 года – ловить нищих и сечь, а подающих милостыню подвергать штрафу).

Учительница решила схитрить и прислала ему как бы посылку на адрес школы. Но хитрость не удалась, так как в посылке были макароны (макароны до середины 50-х были дефицитом), несколько кусков сахара и гематоген.

Вначале мальчик думал, что посылка от матери, но мать всегда передавала все гостинцы в мешке. И вдруг его осеняет мысль, что в деревне нельзя найти макарон и, тем более, гематогена; и он быстро понимает, что посылку могла послать только учительница. Он принёс это ящик к учительнице домой и заставил ее признаться, что посылку прислала она.

Учительница начинает его убеждать, что, может быть, ст?ит взять посылку, что “ты же голодаешь”, что “приготовь себе обед”, что “нельзя тебе прекращать учебу” и так далее. И он уже почувствовал, что начал сдаваться на эти уговоры, поэтому опрометью бросился бежать.

Уроки французского языка продолжаются; и учительница, вспомнив свои школьные годы, предложила ученику сыграть в пристенок на деньги, чтобы он мог выиграть этот рубль у неё. Как всегда в таких случаях, их застаёт директор школы, потому что живут они в одном доме. Через три дня учительница уехала из Сибири к себе на Кубань.

И уже с Кубани ученик получил законную посылку в ящике, в котором опять были макароны и три красных яблока. До этого, сказано, он видел яблоки только на картинках.

Когда с такой повестью писатель выступает на литературную арену, то сразу же ясно, что в литературу входит большой писатель. Нечто подобное произошло с Набоковым, когда он выступил за границей с рассказом “Машенька”; тут же его заметил Бунин и сказал, что “он переплюнет нас всех”.

Распутину не понадобилось политического прельщения: сразу пошли прозаические разного достоинства психологические зарисовки: “Встреча”, “Рудольфио” (чувствуется, что писатель набирает силу). Распутин обретает свой настоящий голос и попадает в свой настоящий тон в большой повести; настоящий жанр Распутина – это распухшая повесть. В этом жанре написаны основные произведения Распутина: “Последний срок”, “Живи и помни” и “Прощание с Матёрой”.

Лекция №36 (№71).

Валентин Распутин.

1. Несколько слов о нём. Социальный статус.

2. “Живи и помни”. Роман об ответственности человеческой.

3. “Прощание с Матёрой”. Большая поэма о человеке.

4. Попытка церковности в жизни Распутина. Заключение.

Валентина Распутина (родился в 1937 году) при Брежневе, как это тогда было принято, приласкивали - в 1976 году получил Ленинскую премию первой степени; часто выступал.

Писательское перо Валентина Распутина обретает уверенность к концу 60-х годов; и дальше идет, как из рога изобилия, одно за другим: “Живи и помни”, “Прощание с Матёрой”. Последний проходной рассказец “Не могу-у-у” Распутин написал в 1982 году, а после начинается длительное молчание, продолжающееся по сей день.

Роман (по замыслу - повесть) “Живи и помни” (1976 год) – большая поэма о человеке. В лучших произведениях Распутина сюжет всегда простой; если сюжет начинает осложняться, то это значит, что у него не пишется.

Сюжет романа “Живи и помни” - на повесть и никак не на роман. Сюжет простой. Сибирь, Ангара. На Ангаре небольшое село Атамановка; село явно от сибирских казаков – потомков Ермака или Ивана Кольцо.

В центре повести - семья, притом малая; и не потому что делали аборты, а потому, что первый ребенок - мальчик и, как там сказано, мальчонка мог остаться единственным. Какое-то глухое предание в этой семье; людей зовут в основном по отчествам – глава семьи Михеич, а зовут его Федором; жена у него Семеновна и единственный сын Андрей. Когда-то брат матери воевал в рядах армии Колчака, потом бежал, прятался у сестры в подвале; его в этом подвале всё-таки нашли и расстреляли.

Вот это как бы внутренняя завязка, то есть – это червоточина в роду (как в роду Лермонтова наличие Фомы Лермонта, чернокнижника).

У этого единственного сына Андрея – жена Настёна (Анастасия). Живут четыре года перед войной, то есть с 1937 года по 1941 год, сначала совсем ладно, а потом “в раскосе”, и когда отношения начинают налаживаться вновь, то начинается война и его забирают на фронт.

На фронте он воюет два полных года и часть третьего; после третьего ранения направляют долечиваться в эвакогоспиталь в глубокий тыл в Иркутск, то есть в родные места. Один из соседей по палате нагадал ему, что его еще отпустят на побывку домой, и он написал жене, чтобы она к нему не ездила (не тратилась), так как он, мол, приедет сам. То есть, опять советская привычка – или денег нет, или денег не хватает, или их жалко - она же была в дореволюционной России.

Он отпуска домой не получают, его направляют в часть. Герой дезертирует и начинает слоняться. Сначала находит какую-то подружку (немую), которая работает в столовой; живет месяца три.

Через некоторое время жена начинает замечать, что возле бани на заднем дворе какие-то человеческие следы, поэтому стала всегда оставлять немного хлеба; хлеб пекут свой – Сибирь, мука своя. В один прекрасный момент он ее подстерегает в бане и она его внутренне не узнает – ей приходит в голову мысль: – не оборотень ли какой? А потом приходит и трезвая мысль, что, может быть, и лучше, если бы это был оборотень.

Дальше начинаются мытарства вдвоем. Герой поселяется на острове, на котором есть зимовье и она туда ему что-то возит: ружье, так называемую “тулку”, соль, кое-что из продуктов. Начинается не жизнь, а такое пещерное существование. Она к нему наезжает, супружеские отношения начинаются, и то, чего они ожидали в мирной жизни, тут случилось – она забеременела. Так как беременность долго скрывать невозможно, а война кончается, то свекровь выгоняет ее из дома.

Свекор догадывается, в чём дело; он и раньше, когда замечал пропажу ружья и так далее, то догадывается, что их Андрей; здесь и умоляет ее – дай мне с ним встретиться, пока он до конца не изгадился. Но она, верная своему слову, скрывает от своего свёкра единственную возможность, которая таила в себе положительный выход.

Тем временем, поскольку ее знают, то надо было придумать какую-то историю; этой истории никто не верит; ее выслеживают, когда она плывет к нему по Ангаре на остров. И когда она замечает, что ее выследили, то кончает с собой, переваливаясь через борт лодки.

Это – фабула. Настоящий сюжет разворачивается выше фабулы как бы в верхнем этаже, как во всякой настоящей литературе.

В повести “Живи и помни” Распутин, как водится, умнее самого себя.

Распутин вряд ли начитан в Священном Писании, но пишет он правильно; пишет он как раз Каина, ушедшего от рода, то есть только с женой. Изгоняют меня от лица земли, и вот, я скроюсь от лица Твоего (ср. Быт.4.14) – это разговор Каина. Но это не всё. Адаму при изгнании из рая сказано, что ты будешь питаться травою полевою (Быт.3.18), то есть злаками и овощами. А по церковному Преданию? только с Каина человек начинает убивать, чтобы жить.

И вот ключевая сцена и главная в повести. Речь идет о том, что в этом своем житье изгоя и отщепенца Андрей бродит по окрестностям селений. На 1 мая 1945 года из села удрала корова с теленком. Андрей попытался увести теленка, а корова бежит следом; за речкой, он надеялся, корова отстанет, но она перепрыгнула ее. Они были от деревни в верстах трёх; он привязал бычка к деревцу.

Удивительный русский язык, который считался уже чуть ли не забытым. “Корова встала поодаль и следила за каждым движением человека. Взыграв неожиданной злостью, он выхватил из-за пояса топор и кинулся с ним на корову. Шумно, заплетая прихрамывающими ногами и ломая ветки, она побежала, но только остановился он, остановилась и она. Не было никакой возможности избавиться от нее. Возвращаясь обратно, человек увидел, что теленок лежит – он так обессилел, что не мог стоять на ногах. Испуганно повернул он голову к приближающемуся человеку - быстро и точно, с мгновенным замахом человек ударил его обухом топора по подставленному лбу, и голова, чуть хмыкнув, повалилась и повисла на ремне.

В тот же миг сзади закричала корова. Совсем озверев, Гуськов пошел на нее, готовый зашибить и корову. Но видя, что она и не двигается от него, остановился. Хватит с него на сегодня одного убийства, иначе можно и подавиться.

И пока он обдирал теленка, корова стояла всё на том же месте, не сводя с человека глаз, заставляя и его, в свою очередь, боязливо следить за ней; и изредка слабо, со стоном взмыкивала.

От запаха парного, еще не потерявшего жизни мяса, Гуськова стошнило. Он отрубил от туши два стягна, добавил к ним еще один кусок и затолкал в мешок. Остальное, как медведь, завалил прошлогодним листом и забросал хламьём.

Перед тем, как уходить, Гуськов в последний раз оглянулся на корову; пригнув голову, она смотрела на него с прежней, пристальной неподвижностью и в ее глазах он увидел угрозу, - какую-то постороннюю, не коровью, ту, что могла свершиться.

Гуськов заторопился уйти. На обратном пути он ночевал в тайге против каменного острова. Место это продолжало манить Гуськова с непонятной требовательной страстью; вечером, чтобы дотянуть до него Гуськов брёл из последних сил. Среди ночи он проснулся от прерывистого гула, идущего от Ангары – ломало лёд. Гуськов не удивился и не обрадовался: то, что лежало в мешке, казалось, надсадило и выпростало все его чувства (это – плоды его убийства – В.Е.). Он и сейчас не знал, только ли ради мяса порешил телка или в угоду чему-то, поселившемуся в нем с тех пор прочно и властно.

А через неделю, перебравшись в верхнее зимовье, Гуськов услышал однажды среди дня со стороны Атамановки частые суматошные выстрелы. Он догадался, кончилась война”.

Какие возникают аллюзии в сцене убийства? – Достоевский: всё написано с оглядкой на сцену двух убийств: в “Преступлении и наказании” убийства “старушонки” и её сестры Лизаветы.

Человек превращается не просто в человека-зверя – то, что в нем поселилось, - конечно, бес.

Раскольников Распутина останавливает недаром. Важно то, что и тот и другой уходят от Бога; вот это объясняет Соня Раскольникову. Но это не все. Герои тоже похожи: Настена, хотя она и крупная баба, но по менталитету, по внутреннему человеку - она похожа на Соню. Но Соня, при её маленьком теле, как бывает у мелких бабёнок, оказывается несравненно мужественней: Соня тем и спасает Раскольникова, что она становится в роль вождя и она его ведет. Его вопль – что делать? – “Встань, выйди на перекресток, поклонись всему народу, поцелуй землю, которую ты осквернил и скажи – я убил; тогда тебе Бог опять жизни пошлет. Пойдешь?… Пойдешь? …”

Этого у Распутина нет. Настена, именно как сибирская баба, подстилается; и именно поэтому они оба гибнут. Разумеется, мы можем сами додумать, что было потом. Прежде всего, Валентин Распутин свою повесть обрывает, как Скрябин свою Пятую сонату – говорили, что она не кончается, а прекращается. Распутин, в сущности, после убийства Настены, прекращает этот разговор. Через четыре дня ее труп будет выброшен на противоположный берег Ангары.

В повести есть специальный практикант, так сказать, Мишка-батрак, который практикуется на подбирании утопленников; и он уже собирается, верный своему призванию, где-то его зарыть. Но, сказано, – бабы не дали; они похоронили ее на кладбище вместе со своими, только поодаль, именно как самоубийцу. Потом собрались у Надьки (односельчанка) на немудреные поминки и всплакнули.

Андрей вряд ли выйдет к людям. Даже Раскольников на слова Сони говорит, - “это донести, что ли, на себя надо?” – “Страдания принять и грех искупить, вот что надо”. И тот отвечает – “не пойду я к ним, Соня”. “А жить-то как будешь? Ведь всю жизнь, всю жизнь. Господи!”

Трудно сказать, что сделает Андрей, но, скорее всего, повесится.

Конечно, это вина Настены, что она идет на поводу, – ей надо было бы сразу же перейти в активную роль. В русской литературе много таких примеров, где “она” переходит в активную роль. Классический пример “Обрыв” Гончарова – там это кончается разрывом; У Достоевского это кончается спасением; в другом романе, в “Бесах”, Ставрогин, побоявшись надеяться, кончает с собой, но, во всяком случае, там Даша явно в активной роле.

“Живи и помни” – лучшее произведение Распутина; но он напишет еще один шедевр: “Прощание с Матёрой”, впервые опубликованное в журнале “Наш современник”. Читали роман все, успех был громадный.

В отличие от повести “Живи и помни”, где весь сюжет сбит, то есть, как тесто бывает сбито – оно всё в клубок, сюжет “Прощания с Матёрой” несколько рассыпается. Фабулу еще кое-как пересказать можно. Это совершенно реальный случай, о том, как строят одну из хрущевских ГЭС (Хрущева уже давно нет) и ради этого должен затонуть остров: жилой, обжитой, с большой деревней; должен затонуть и маленький островок, называемый “Подмога”, где пасется скот.

Вся повесть посвящена тому, что надо эвакуировать жителей, потом надо их расселить в поселке, который построен на глине, где ничего не растет, а они – крестьяне-землепашцы.

Здесь, конечно, библейская аллюзия тут как тут. Адаму до грехопадения был дан Эдем – рай, чтобы возделывать и хранить его (Быт.2.15). Человек, предавшись дьяволу, начинает, по словам черта из Достоевского, “побеждать уже без границ природу”. И в этом “побеждании без границ природы” он губит Божье творение.

Поэтому, когда внук героини Дарьи Васильевны, пришедший из армии недотепа говорит, что человек – царь природы, она его даже не вразумляет, а она его обнаруживает как дурачка: “царь, царь, поцарюет, да и загорюет”.

В повести “царь” и начинает царствовать. Распутин тут во всеоружии, ведь “деревенщики” – это фактически “почвенники” XX-го века; Распутин тут, пожалуй, поднимается до серьезного славянофильства, уже почти Константин Аксаков. Поэтому самая человеческая дрянь, оторви да брось, имеет прозвище “Петруха”, хотя по крещению и по паспорту его зовут Никитой. Он на самом деле – незаконный сын, поэтому он по матери Зотов (то есть, и имя и фамилия - одного из воспитателей Петра I). Так вот, он Никита Алексеевич Зотов, но поскольку его прозвали Петрухой, он уже становится как бы и Петром Алексеевичем, пародией на Петра I.

Дальше вступают в силу несколько бывших людей. Раньше “бывшими” называли людей другого социального происхождения, а тут уже “бывшие” люди 70-х годов.

Жить на новом поселке нельзя, там земля Каинова, которая плода не дает; но, однако же, люди, которые ко всему привыкли, да еще к русскому человеку, да еще к русскому советскому человеку, должны и тут приспособиться.

Не надо забывать, что Распутин пишет после Солженицына. У Солженицына Сталин размышляет о народе, что преданный, простоватый русский народ, который “голодал столько, сколько положено, шел хоть на войну, хоть в лагеря”.

Примерно так же разумные люди, находящиеся на малой руководящей работе, вроде Павла Мироновича (сына Дарьи) так и рассуждают: “Потихоньку, помаленьку приживемся, человек приспособится, иначе не бывает. Нарежут потом где-нибудь на остатках старых полей землицы под картошку. Спохватятся, что и без коровы трудновато – на общественное стадо надейся, а свою коровку держи.

И, как великий дар, дадут позволенье: держи, кому надо, городи, коси, пурхайся с темна до темна, если нравится. А это понравится далеко не всем, уже другую привычку народ возьмет”.

Об этом пишут все деревенщики. Где-то у Федора Абрамова в каком-то очерке хозяйственная баба скажет, что “мы и на треугольниках проживем” (треугольники – упаковка молока).

У Павла жена Соня – бухгалтер; и еще она – баба, она хоть абортов не делала; она рожала четыре раза, но один ребенок только взглянул на свет и тут же умер. Итак, осталось трое детей: старший сын женился на нерусской и уехал на Кавказ, второй оказался дотошный до науки и стал геологом в Иркутске и младший Андрей, который только что пришел из армии.

Соня, про которую муж говорит, что она “сроду не нюхала красивой жизни”, приехав в домик, - не в избу, а в домик, в поселок городского типа (ПГТ), - она там обнаружила вместо русской печки электрическую плитку с цветочками. И эта плитка с цветочками предопределила всё остальное; сбегала к соседям, посмотрела, что там у них, и вовсю захлопотала.

Им легче: Соне и сейчас ничего больше не надо; он - приспособится как младший начальник (младший начальник всегда приспособится – было б кем руководить). Но Павел хорошо понимал, что мать не привыкнет ни в какую – забьется в закуток и не вылезет, пока окончательно не засохнет.

Ей эти перемены не по силам; она будто бы не собиралась никуда и не расспрашивала его, что там, да как. Когда он проговаривался, то ахала и всплёскивала руками, но “как над далекой и посторонней чудовиной, никакого отношения к ней не имеющей”.

У Распутина написаны не безбожники, но люди – абсолютно не церковные. И, удивительное дело, эту вне-церковность он, не понимая, понимает удивительно. В сущности, им не нужна молитва, им совсем не нужны Таинства Церкви; церковь была когда-то, пока большевики не закрыли; и долго, пока она еще стояла, старухи крестились на ее крест.

Но дело в том, что эти люди – язычники, у них совсем другая религия – у них религия рода. И вот этот разговор о религии рода – это, пожалуй, - вершина его авторского свидетельства. Конечно, представителем этой религии является, прежде всего, Дарья.

“Ей представилось, что потом, когда она пойдёт отсюда в свой род, соберётся на суд много много людей (действительно, на суд, но Христа тут нет – они судят друг друга, и, вообще, - это люди крещеные, но без Христа; они крещеные просто для метрической записи – В.Е.). Там будут отец, мать, деды, прадеды – все, кто прошел вперед до нее. Ей казалось, что она хорошо видит их, стоящих огромным, клином расходящимся строем, которому нет конца; все с угрюмыми, строгими, вопрошающими лицами.

А на острие этого векового клина, чуть отступив, чтобы лучше ее было видно, лицом к нему, – она одна. Она слышит голоса и понимает, о чем они, хоть слова звучат и неразборчиво, но ей самой сказать в ответ нечего. В растерянности, в тревоге и страхе смотрит она на отца и мать, стоящих прямо перед ней, думает, что они помогут, вступятся за нее перед всеми остальными. Но они виновато молчат. А голоса всё громче, всё нетерпеливее и яростней... Они спрашивают о надежде: они говорят, что она, Дарья, оставила их без надежды и будущего. Она пытается отступить, но ей не дают. Позади нее мальчишеский голос требует, чтобы она оставалась на месте и отвечала. И она понимает, что там позади может быть только Сенька – сын ее, зашибленный лесиной.

Ей стало жутко, и она с трудом оборвала виденье. Приходя в себя, Дарья подумала нетвёрдой мыслью: “Выходит, и там без надежды нельзя, нигде нельзя. Выходит, так”.

Эта религия рода перекликается с гробницами (как бы малыми алтарями) – вот их затопит, размоет, а ведь нужно всем воскресать.

Поразительно, как развивается это языческое сознание. Она знает одна на этом острове какого-то диковинного зверька, тайного “хозяина” острова, который бежит рядом, пытаясь заглянуть ей в глаза.

Перед тем, как придут сжигать, она убирает свою избу, как покойника: белит заново, всё прибирает, только самовар берёт с собой, хотя и мебель и весь уклад – всё остаётся на месте. Потом она запирает дверь и пожегщикам говорит, чтобы жгли снаружи.

Есть у нее несколько односельчанок: Катерина, мать этого непутёвого Петрухи, приезжая откуда-то из центральной России Сима с внуком Колькой и подруга молодости, только что овдовевшая Настасья.

С Настасьей получается очень интересно: ее и расселяют и дают квартиру в Иркутске. Она вселяется в эту квартиру с мужем; и муж немедленно умирает в этих новых городских условиях. Похоронив мужа, она возвращается обратно.

То есть, жить нельзя, выдумывать-то можно, а жить нельзя – это лейтмотив повести, потому ее и называем “Поэмой о человеке”.

Но что-то есть в этой истовой верности своим корням. В этом много от русской беспоповщины, от сектантства. В “Гулаге” у Солженицына есть рассказ, как привезли на Соловки целую группу таких людей, взятых из глухих мест, поселившихся там задолго до революции, - от синодальщины, от переписи, от паспортов. На Соловках они отказываются получать продукты, потому что надо дать рукописание – а рукописание нужно дать антихристу.

Тогда вклинивается ссыльная Анна Скрипникова и буквально впрыгивает между тюремным начальством и этими людьми и настаивает, что “давайте я распишусь за них за всех, ведь сумасшедшим вы же не даёте расписываться”. Тюремное начальство не соглашается, через некоторое время они умирают.

Вот так и эти люди остаются, чтобы быть живыми утопленниками. А тут еще и совершается Божий суд: начинается туман, непроглядная тьма, так что на этот остров невозможно доплыть, можно только на нем затеряться. И опять, повесть не кончается, а прекращается – она прекращается на тоскливом и каком-то последнем вое этого зверька-хозяина. То есть, повесть кончается безнадёжно.

Попытка церковности Распутина. Речь идет о событиях 1989 года, с марта до июля, в которых мне довелось косвенно участвовать, будучи консультантом Совета по делам религии. Когда в 1987 году была возвращена Церкви Оптина пустынь, через некоторое время туда набрали монахов, поселили и потом им дали хозяина – тогда архимандрита Евлогия (Смирнова), сейчас он – архиепископ Владимирский. Приехал он в Оптину (перед этим он был наместником Данилова монастыря, пока не убрали по требованию властей и вопреки воле патриарха Пимена) и только он там обустроился, как спустился с Кавказских гор какой-то непонятный.

Этот непонятный человек отрекомендовался схиархимандритом Макарием. У монахов в то время были только гражданские паспорта, пришлось верить ему на слово.

Евлогий принял человека и назначил ему послушание – читать Псалтирь при неугасимой лампаде. Казалось, что для схимонаха – это наилучшее, его дело молиться за весь мир. Вместо этого, схимник выразил два желания: стать братским духовником и сразу занять “хибарку” Амвросия Оптинского, к тому времени уже канонизированного. Отец Евлогий отказался.

Тем не менее, к концу 1988 года, когда была общая эйфория по поводу тысячелетия крещения Руси, возник “попечительский совет” при Оптиной пустыни, хотя ни в каких уставах и ни в какой традиции Русской Православной Церкви таких попечителей не полагается. А даже есть контр-прецедент: В XIX-м веке в 40-х годах духовником, попечителем, благочинным и строителем Дивеева, то есть в четырех должностях, пожелал состоять Толстошеев; обратился с этой просьбой к Нижегородскому архиерею Иакову. Тот написал строгую резолюцию: “попечителей в монастырях не полагается; духовник и благочинный есть; а строительницей должна быть начальница, которую за старостью лет сменить“.

Дело в том, что тогдашняя слабенькая начальница Ирина Прокофьевна Кочеулова давала Толстошееву подписанные бланки и на этих бланках он писал от ее имени, что хотел.

В “попечительский совет” Оптиной пустыни входили, кроме Распутина, другие известные люди; а так как в то время не было еще инстанции, которая бы утверждала его решения, то кое-как нашли, чтобы этот совет утвердил Фонд культуры. В Фонде культуры тогда подвизались митрополит Питирим и Раиса Максимовна Горбачева; но Фонд культуры их не зарегистрировал.

В марте 1989 года отец Евлогий потерпел автомобильную катастрофу, и пока он лечился, этот схиархимандрит Макарий организовал в Оптиной форменный бунт младшей братии против настоятеля.

Поскольку народ у нас религиозно невежественный, никому в голову не могло придти, что такие действия называются ковами, что они подпадают под 18-е правило IV-го Вселенского Собора и 34-е правило VI-го Вселенского Собора.

События развивались так. Когда отец Евлогий вернулся в монастырь, то он нашел уже полное разделение, бунт младшей братии (один иеромонах даже обвинил его в воровстве книг – его выгнали). Пошли письма младшей братии Патриарху, а также в попечительский совет; и, в конце концов, Патриархией было предложено этому попечительскому совету оставить Оптину пустынь в покое.

Схиархимандрита выдворили из Оптиной и он поселился в Козельске, где попытался связаться с патриархом Пименом, для чего завел доверительные отношения с Надеждой Николаевной^[284], но это ничего не дало.

Никому из этих господ не пришло в голову, что жизнь в Церкви никогда не начинается с начальственных должностей, что путь к Церкви начинается с покаяния; что так же, как в храме сначала бывает церковная ограда; потом бывает церковный двор; потом бывает паперть; потом бывает притвор, потом – трапезная часть. А что касается солеи, то еще большой вопрос – пустят ли тебя на солею.

Даже Амвросий Медиоланский говорил императору Феодосию Великому: - Место мирянина здесь - и показал на место в храме.

Лекция №37 (№72).

Вторая половина брежневского времени (1973 – 1981 годы): расслоение общества и всеобщая “тихая оппозиция”. Расцвет “самиздата” и “тамиздата”.

1. Владимир Высоцкий – бард XX-го века. Опыт бесцензурной поэзии. Высоцкий-актёр. Новый статус “народного поэта”.

2. Краткая история и само-свидетельство Высоцкого (“Баллада о детстве”). Лирика Высоцкого: “07” и другие. Литературная “выучка” Высоцкого: Александр Блок, Марина Цветаева. Баллады Высоцкого (“Я несла мою беду…”).

3. Высоцкий и Любимов - “Он не вышел ни званием, ни ростом…”. “Козёл отпущения”. Отношения с верхами. Тайная власть Высоцкого.

4. Заключение.

Вторая половина брежневского времени начинается именно в 1973 году, после высылки Солженицына. И если в первой половине все “органы” сбивались с ног, то во второй половине они остаются как бы в недоумении – нет вождей оппозиции, которые бы пользовались широчайшей поддержкой за границей. Зато произошло нечто неизмеримо худшее для этих властей – пропитана так называемой “антисоветчиной” вся страна и, во всяком случае, так называемая образованщина, то есть, люди интеллектуальной прослойки. Техническая интеллигенция пока еще разложением не затронута.

Идет интенсивное расслоение общества на группы, группочки; “оппозиция по кухням”, как это потом стало называться. Разговоры, поиски – словом, всё то, из чего когда-то возникла литература (в узком смысле) в конце XVIII-го века – она ведь тоже возникла из тихой оппозиции. Сначала сформировался контингент читателя, а уж потом стали искать, кто бы стал удовлетворять этот контингент; их интеллектуальные запросы.

Как и в конце XVIII-го века, так и в последней четверти XX-го, начинает формироваться (худо-бедно) интеллектуальная элита; и уже быть советским человеком (“совком”) становится неприлично. Это уже становится анекдотичным, и в этом смысле гораздо хуже, чем в конце XVIII-го века, так как там победы оружия как-то стимулировали национальные чувства: Суворов, Ушаков, Кутузов, Румянцев, Потемкин, Орлов и многие-многие другие всё равно оставались народными героями и, в то же время, безгранично преданными Екатерине.

Одно из объяснений затеи с Афганистаном может заключаться в том, что стремились создать хоть какую-то копию века Екатерины, но не удалось создать даже ущербную копию – всё закончилось провалом. Начинается, как у Солженицына, - автобиографическая, чрезмерно разросшееся сцена – “Бодался теленок с дубом”; если взять Солженицынскую параллель с деревом, то дерево внутри продолжает трухлявить и трухлявить, а корень цел и, в конце концов, – внутри труха, а кора цела.

Но то же самое наблюдалось в Петербургский период России, что у такой махины нет даже идеологии, а одни штыки; а штыки можно распропагандировать в одну ночь, как это и было сделано в 1917 году.

Всё это подогревается самиздатами, тамиздатами, но чувствуется, что это не удовлетворяет. Самиздатом пытается выпускать Максимов – “Семь дней творения”, особенно глава (несколько получше) – “Двор посреди неба”. Что-то такое пытаются выпускать, но с Солженицыным всё это не идёт ни в какое сравнение, да и уже – это обветшалая идеология. Ведь Максимов, настоящее имя которого по паспорту Лев, названный так в честь Льва Троцкого, и у него идет, как бы из сундуков вынутая, идеология 30-х годов. У Солженицына в “Круге первом” носителем такой идеологии является Абрамсон, который вспоминает 30-й год и ссылку с Сатаневичем (фамилия подлинная, историческая).

Во всяком случае, этот процесс неминуемо ищет себе вождя. Вожди из-за границы так же мало устраивали русское общество, как, например, церковная оппозиция не соглашалась принять в качестве зарубежного вождя Антония Храповицкого. Про Солженицына “за бугром” известно было, что – ну, была там у него Гарвардская речь; потом он стал жить в Вермонте и всё стало постепенно затягиваться каким-то сероватым флёром и, в конце концов, где-то там исчезало за дымкой. Когда Солженицын вернулся в 90-х годах обратно по личной инициативе Ельцина, по его прямому распоряжению и по прямой разработке его аппарата (разработан был весь сценарий), то это уже было примерно так, как Герман Лопатин в 17-м году. То есть, это - плюсквамперфект, который показывают по телевизору.

Общество желало вождя; и, как у Булгакова в “Белой гвардии”, – “была бы кутерьма, а люди найдутся”. В стране идет брожение; и внутренняя жизнь запрашивает – даешь вождя! Вождь не замедлил. Он - то, что называется, “оказался”, притом он явился, как говорится, не из-за границы, он именно оказался, точнее сказать, его вынесло на гребне где-то в 1967 году.

Несколько слов о нём. Высоцкий когда-то кончил Щукинское училище и поэтому не был самоучкой в этом отношении. Потом работал в театре Гоголя, только никто его не знал; женился на какой-то актрисе театра Гоголя (имя ее нигде не фигурирует) и у него родились два сына (об этом тоже долго ничего не знали, а узнали на похоронах). То есть, у Высоцкого могла быть семья, но он для семьи никак не годился. Как писал Розанов про Федю Протасова – это “вечный жених”, мужем он не может быть никогда. Высоцкий и был вечный жених.

Но с конца 60-х годов в русской жизни формируется бард XX-го века. Бардом его назвал Любимов на гражданской панихиде. На самом деле он им и был; вот это и был образец бесцензурной поэзии. Высоцкий знал об этом сам. Когда позднее было опубликовано интервью Высоцкого в журнале “Встреча”, то чувствуется очень искренняя интонация в словах: “Разве я не знаю, что я действительно народный, что это моей глоткой орут магнитофоны из каждого раскрытого окна”.

Владимиру Высоцкому удалось то, чего не удалось сделать ни одному поэту, вышедшему из народа: ни на йоту не удалось Твардовскому; в XIX-м веке не удалось Кольцову и уж, тем более, Ивану Саввичу Никитину. Высоцкий, действительно, стал, пожалуй, символом русского народа; и особенно это проявилось во время его похорон в июле 1980 года. Во время похорон была очень большая очередь людей из разных сословий: диссиденты, поэты, милиционеры, рабочие, служащие, воры, проститутки - и люди не стеснялись плакать. Когда, после похорон театральные рабочие хотели убрать портрет Высоцкого из витрины, то грохнула (по другому и сказать нельзя) вся Таганская площадь, и вся махина потребовала, чтобы портрет оставили.

Высоцкий до последнего времени оставался актером. Вообще, актерское ремесло опасно. По-церковному актер называется “позорищный”. Например, позорищная, хотя бы и бывшая, не может стать попадьёй. В России театр – дело чрезвычайно позднее: придворный театр Алексея Михайловича не привился; по-настоящему, русский театр – это уже вторая половина XVIII-го века (время Елизаветы Петровны). Именно ко времени Елизаветы Петровны относится построение и Большого театра, и Малого, и Александринки.

В католичестве театр гораздо старше. Там театр возник постепенно из мистерий в XIV-м веке, а Шекспировский театр – это уже высокое развитие театра. В то же время по католическим законам - актер не допускался до принятия Святых Христовых Таин, кроме как смертного часа ради. И если актер при смертном часе был в памяти, то он обязан был дать обет пред Господом, что если Господь его воздвигнет, то он уже никогда не вернется к актерскому ремеслу. Предпочтительней было, чтобы он оставил актерское ремесло загодя, и остаток жизни провел в покаянии и тогда принимался в общение на общих основаниях.

У Булгакова в “Жизни господина де Мольера” об этом есть – там он взял соответствующие справки. То есть, актера, который не успел причаститься перед смертью, закон запрещал хоронить на освященной земле, то есть на кладбище, а только при дороге. Но король Людовик XIV спросил: - А на сколько вглубь простирается священная земля? Ему архиепископ Парижский ответил: - На четыре фута. Так вот, благоволите похоронить его на глубине пятого фута.

Дело актера – весьма серьезное и не однозначное. Человек-актер внутренне начинает двоиться, и уже непонятно: где “я” и где “не я”. Эти маски прирастают. Сейчас, вспоминая, чувствуется, что Высоцкий – Гамлет и Высоцкий – Свидригайлов, пожалуй, личности разные, хотя в Свидригайлова он включает и гитару и даже свои собственные песни.

Наша задача рассмотреть этот феномен Владимира Высоцкого, который, действительно, важный, рассмотреть его в свете Христовой правды. Высоцкий не брезговал самосвидетельством, но, в отличие от Солженицына, он не любил оглядываться назад, как бы внутренне он всё время простирался вперёд. И, конечно, такой позорной “молитвы” как у Солженицына в 1971 году, он бы никогда не стал сочинять.

Баллада Высоцкого “О детстве” – это переосмысление целого поколения.

Первый раз получил я свободу

По указу от тридцать восьмого.

И тут же аллюзия:

Первый срок отбывал я в утробе,

Ничего там хорошего нет.

Он обладал изумительным даром афоризма. В этой же балладе “О детстве” он определил социализм в три строки, что не удалось ни Марксу, ни Энгельсу, ни Солженицыну, ни Ленину, ни Сталину.

Все жили вровень, скромно так,

Система коридорная,

На тридцать восемь комнаток -

Всего одна уборная.

Сама “система коридорная” – это фаланга по Фурье, а фаланга по Фурье – это ущербная копия с Пахомия Великого, с того самого монастырского устроения, принесенного ангелом – вот она, дьявольская образина. Комнаток 38, а у Пахомия Великого – 40, то есть даже порядок совпадает.

Система искусственных дефицитов, которая оставалась при этом режиме до последнего дня, пока при Горбачеве не поперхнулись ею. Люди должны быть ограничены в своих потребностях, даже самых насущных, и удовлетворение этих потребностей они должны были получать, как великую милость, из рук государства – это принцип социализма.

Только Вениамин Федченков из своего прекрасного далека мог предположить, что, мол, при социализме некому и нечему завидовать. Когда Вениамин вернется в Ригу епархиальным архиереем и когда будут пытаться ограбить его кафедральный собор под руководством лейтенанта милиции, тогда-то он кое-что поймёт.

Всё проедено завистью, всё этой завистью пропитано: зависть – это второе “я” все всем завидуют. Время, в которое родился Высоцкий, остается для него навсегда “пеплом Клааса”, который стучит в сердце. Поэтому постоянно что-то проходит. В той же балладе “О детстве”

Их брали в ночь зачатия,

А многих даже ранее, -

А вот живет же братия,

Моя честна компания.

И, наконец, Высоцкий (его отец – полковник КГБ) переосмысляет менталитет своего поколения: мальчишки, которые мечтали стать героями, становятся разбойниками.

Любопытное подтверждение. Аверинцев старше Высоцкого всего на один год. Поскольку я его ученица, а обучал он меня дома, это было единственное, что ему удавалось, так как он с детства был запуган – он боялся аудитории; боялся ученых советов; боялся всякой официальности и только в своем кабинете, подчиненный только своей совести и своему интеллектуальному багажу, тут мог чему-то научить. (В детстве Аверинцева чуть не убили (рассказывала его мать): поймали в туалете и били; потом лежал в больнице, перевели в другую школу).

У Высоцкого в балладе “О детстве”

А в подвалах и в полуподвалах

Ребятишкам хотелось под танки.

Не досталось им даже по пуле,

В ремеслухе живи да тужи,

Не дезнуть, не рискнуть, но рискнули

Из напильников делать ножи.

……………………………

На стройке немцы пленные

На хлеб меняли ножики.

В отличие от Рубцова, в отличие, тем более, от Твардовского, Высоцкому удалось стать и лирическим поэтом.

Телефон для меня, как икона,

Телефонная книжка – триптих,

Стала телефонистка Мадонной,

Расстоянья на миг сократив.

Кстати, сразу же видны родовые черты, – конечно, это Марина Ивановна Цветаева; это ее интонация. Высоцкий, действительно, черпал у нее щедрой рукой; он не получил литературной школы, но, оказывается, получил серьезную литературную выучку – учится-то он умел. Высоцкий хорошо проштудировал и Блока и Марину Цветаеву. Когда мы смотрим его лирические образцы

Не ведать мне страданий и агоний.

Мне встречный ветер слёзы оботрёт,

Моих коней обида не догонит,

Моих следов метель не заметёт.

Интонация-то – знакомая: (А. Блок, “Поэты”)

Пускай я умру под забором, как пёс,

Пусть жизнь меня в землю втоптала,

Я верю, то Бог меня снегом занёс,

То вьюга меня целовала.

У Цветаевой он, пожалуй, взял еще больше – у Цветаевой он взял вот этот навык баллады, но только у Цветаевой баллада – это раннее ее состояние, а в зрелом состоянии она будет писать поэмы: поэму “Горы”, поэму “Конца” и так далее. А ранняя Цветаева – “Романтическая баллада”

Заря малиновые полосы

Уже роняет на снегу,

А я пою нежнейшим голосом

Любезной девушки судьбу.

Про то, как редкостным растением

Цвела в светлейшей из теплиц

В высокосветском заведении

Для благороднейших девиц.

Но в том-то и дело, что это пишет молодой поэт, а Высоцкий обращается к балладе будучи поэтом зрелым. Он пишет баллады не только для себя; он пишет баллады от женского лица, сначала для Марины Влади, своей второй законной жены. Но только “Я несла мою беду” – это бессмертное произведение и как раз из жанра баллады.

Я несла мою беду

По весеннему по льду.

Надломился лед, душа оборвалася,

Камнем под воду пошла,

А беда, хоть тяжела,

А за острые края задержалася.

Что за беда? Ведь баллада-то - о супружеской измене и слово “супружеская измена” ни разу не названо – всё загнано в подтекст и всё читается.

И с тех пор, с того вот дня

Ищет по свету меня,

Слухи ходят вслед за ней с кривотолками,

А что я не умерла

Знала голая ветла

Да еще перепела с перепёлками.

Кто ж из них сказал ему,

Господину моему,

Только выдали меня, проболталися.

И от страсти сам не свой,

Он отправился за мной,

А за ним беда с молвой увязалися.

Высоцкий знает вот эту народную интонацию и, во всяком случае, народную лексику: господином именуется законный муж; любовник именуется сначала – любезным другом, а потом просто – бедой или несчастьем.

Он настиг меня, догнал

Обнял, на руки поднял.

Рядом с ним в седле беда ухмылялася.

Но остаться он не мог,

Был всего один денёк,

А беда на вечный срок задержалася.

Владимир Высоцкий свои шедевры сразу отдавал гитаре, но он недаром показывал свои музыкальные произведения и Денисову, и Шнитке; и оба говорили, что, казалось бы, всё просто, но “мы так не умеем”. Пожалуй, они говорили правду.

Высоцкий формировался еще под одним определяющим влиянием. Это определяющее влияние - Любимова Юрия Петровича. Именно потому, что родной отец, который возвращался с фронта в 1945 году, когда сыну было семь лет, который потом расходился с матерью (де-факто, чтобы не портить анкеты). Высоцкий такого отца только терпел. Ему, конечно, нужен был второй отец, которого можно было бы уважать и любить, которому он позволял даже бить себя (это для него было много).

На одном из юбилеев Любимова Высоцкий специально как подарок принес свою песню “Он не вышел ни званьем, ни ростом”

Он не вышел ни званьем, ни ростом,

Не за славу, не за плату -

На свой необычный манер

Он по жизни шагал над помостом

По канату, по канату,

Натянутому, как нерв.

Конечно же, это про Любимова.

Но, пожалуй, больше Высоцкий пишет о себе, и свой социальный статус (уже новый) у него лучше всего выражен в “Козле отпущения”.

Но заметили скромного козлика

И избрали козлом отпущения.

А перед этим сказано

Толку с него было, правда,

Как с козла молока.

Но вреда, однако ж, тоже никакого.

Но он-то козлик, а вокруг бегают волки и медведи советские, вот он, в конце концов, на них и обернулся и пообещал:

Отыму у вас рацион волков

И медвежие привилегии.

Не один из вас будет землю жрать

И помрёте вы без прощения.

Отпускать грехи кому? - Это мне решать,

Это я - козёл отпущения.

“Козел отпущения” – это формула тайной власти Высоцкого. Тайная власть его, пожалуй, была не меньшая, чем тайная власть Толстого. Когда Толстого вызвал начальник 3-го отделения князь Орлов, то тот отвечал: - Передайте князю, что я хожу только в знакомые дома. - Но как же я скажу об этом князю, он же мне не поверит? - Князь не верит своим подчиненным? Это не хорошо.

Это как раз тот самый почерк, это то самое, что когда Александр III спросил Александру Андреевну Толстую, фрейлину двора и к этому времени и воспитательницу, - кого Вы считаете самым популярным человеком в стране? Она ответила – Льва Толстого. Он только руками развел. Александра Андреевна Толстая, правда, заметила, что у Льва Толстого есть социальный соперник – Иоанн Кронштадский.

Высоцкий стал не только народным поэтом, но и народным вождем; он чувствовал себя безусловным нравственным авторитетом и таким, которого ни патриарх Пимен, ни наш епископат и близко не имел.

Надо сказать, что отношения с верхами у Высоцкого были весьма и весьма неоднозначными. Одно то, что его пускали “гулять” не только по всей стране, но и по всему миру – это о чём-то говорит.

Так называемая, первая дама страны, Брежнева держала литературный салон. В этот литературный салон приглашались (не допускались, а приглашались) Евтушенко, Вознесенский – вот эта модная публика, модные корифеи конца 50-х, начала 60-х годов. Там на положении самой желанной гостьи была Марина Владимировна Полякова, она же Марина Влади. Вот это

Да, у меня француженка жена,

Но русского она происхожденья.

Марина Влади русский язык знала и говорила без малейшего акцента. Кстати, ее к жене Брежнева постоянно приглашали в качестве французко-русской переводчицы.

Высоцкий и катался в Париж к ней, а она приезжала сюда и это, пожалуй, была единственная форма семейной жизни, которая как-то подходила к его характеру. Тут было всё: она приходила к Любимову плакать, жаловаться и что, вообще, “его нужно нянчить”. Но это тоже всё – были подмостки, это тоже был наполовину театр.

Кроме того,

Ей отдам я дом свой в Персии

Пусть берёт сестру-мегерочку

На отцовские сестерции

Я заведу себе гетерочку.

У гетер хотя всё явственней,

Но они не обезумели.

У гетеры всё безнравственней,

Зато родственники умерли.

У Высоцкого там были скверные отношения с ее родной сестрой Татьяной Владимировной Поляковой. В конце концов, та размолвка, которая произошла у них перед самой его смертью, - как раз потому, что он не приехал на похороны Тани Поляковой.

Власть Высоцкого признавали все. Высоцкий со своей Мариной Влади регулярно бывал у Святослава Рихтера - и по тому раскладу 70-х годов это был, скажем, высший свет. Но не в этом заключалась тайная власть Высоцкого. Она заключалась в его глубоком осмыслении тех социальных процессов, которые проходили в стране. В это отношении он оказался умней Солженицына, потому что Солженицын в своем Вермонте про своих, там, явных, полу-явных сотрудников или, по крайней мере, сочувственников мог говорить только положительно: про какого-нибудь Барабанова, еще про каких-то двух бывших математиков; или даже про Карякина, уж не говоря о таких людях, как Борис Можаев.

Высоцкий сумел вскрыть эту внутреннюю язву советского диссиденства, и он написал об этом две трагические песни: (одна pro, другая – contra) – это две песни про охоту на волков. Волки, конечно, - это диссиденты. И то, что показывается как бы на показной стороне медали, это вот что.

Рвусь из сил, рвусь из всех сухожилий,

Но сегодня не так, как вчера,

Обложили меня, обложили, -

Но остались ни с чем егеря.

И это, что

Мы, волчата, сосали волчицу

И всосали – “Нельзя за флажки”.

“За флажки” – это за кордон; за флажки – это любой прорыв против вот этого жесткого социально-политического расклада. Ну, про себя, что он “прорвался”, говорил и отец Дмитрий Дудко (и недаром он считал Высоцкого социальным соперником), и это говорили многие, которым удавалось напечататься за границей. Тот же отец Дмитрий Дудко с грехом пополам просунет туда книгу, ее привезут оттуда; он посмотрит на нее с умилением и скажет: - Уж это - для бессмертия. Высоцкий такой инфантильной глупостью заражен не был.

Гораздо серьезнее у Высоцкого оборотная сторона медали. Вторая песня “Про охоту на волков” – в ней внутренняя безнадежность: ну, хорошо, прорвался, а дальше что?

Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки

Чуял волчие ямы подушками лап,

Тот, кого даже пуля догнать не могла б,

Тоже в страхе сопрел, и прилег, и ослаб.

Чтобы жизнь улыбалась волкам – не слыхал;

Зря мы любим ее – однолюбы,

Вот у смерти – широкий, красивый оскал

И здоровые крепкие зубы.

Это примерно из той же области, что и “Расстрел” Набокова, когда смерть почитали, и даже Антоний Храповицкий мечтал об участи генерала Кутепова, потому что – авось, хоть как-то он подтвердил бы серьезность своего бунта: ведь приходится доказывать, а доказать можно только страданиями за свои убеждения. А если тебе не дают пострадать за свои убеждения, значит, никто тебя не считает опасным, значит, тебе, как петуху, позволяется кукарекать.

Вторая песня “Про охоту на волков” кончается так:

Но на татуированном кровью снегу

Тает роспись – мы больше не волки.

А перед этим, какая гордыня развивается в этом диссидентском сознании и, конечно, еще последняя черная интеллектуальная зависть, потому что они идут из той же образованщины, из той же интеллигенции, из того же социального слоя. Но одна интеллигенция пошла на прикормку – это псы, а другая – волки, которые могут только урвать.

Я лежу, но теперь окружают меня

Звери, волчьих не знавшие кличей.

Это – псы, отдаленная наша родня,

Мы их раньше считали добычей.

Волчьи кличи – это лозунги диссидентские.

Таких было много и по церковной линии тоже. Это всегда были авторы с незаконченными диссертациями, у которых не было ни начала, ни конца; это были непризнанные гении, авторы таких фолиантов, которые не печатали, и они объясняли это цензурными условиями. Надо сказать, что они абсолютно не терпели над собой редакторского карандаша. Например, когда мне довелось быть редактором отца Дмитрия Дудко, то с этим приходилось сталкиваться. Единственно, что представляет интерес, – это “Потерянная драхма”, которая написана под свежим впечатлением его кратковременной посадки в 80-м году (посадили в январе, а освободили в июне).

Когда всё-всё прошло и рухнула Советская власть, то многие, особенно из младшего поколения, обвиняли в ее разрушении Высоцкого. То есть, после аккордов его гитары рушилось и рушилось обветшавшее здание той идеологии: или, в конце концов, сломался этот ствол и обнаружилась в его нутре одна труха.

Во всяком случае, идеологии не осталось. В этом смысле Высоцкий немного напоминает Самсона, который просто схватился за один из тех столбов, вырвал его и здание рухнуло. И даже нельзя сказать, чтобы оно погребло его, в отличие от Самсона. Надо сказать, что Высоцкий хотя и умер от четвертого инфаркта своей смертью 42-х лет, но у всех осталось впечатление, что умер он вовремя. То есть, в человеческом отношении, он умер, оставаясь до последней минуты вождем и оставаясь внутренним ориентиром.

И если советчина рушилась под аккорды его гитары, то Россия оставалась. В том то и дело, что ему удалось разделить СССР - и Россию. Россия останется, потому что Россия существует, прежде всего, в духе и даже в менталитете. В этом отношении любопытная ниточка проходит в той же балладе “О детстве”:

И било солнце в три луча

Сквозь дыры крыш просеяно,

На Евдоким Кирилыча

И Кисю Моисеевну.

Она ему – как сыновья?

Да без вести пропавшие.

Эх, Киська – мы одна семья,

Мы оба пострадавшие.

Мы оба пострадавшие,

А значит, обрусевшие.

Мои без вести павшие,

Твои – безвинно севшие.

То, что русский человек – это не этнос, а это – дух, это – идеология, это – миссия, – эти вещи Высоцкий понимал. Его последние стихи, которые читали и на похоронах, начинаются удивительными строками

И снизу лед и сверху, маюсь между.

Пробить ли верх иль продырявить низ?

Кончается так:

Мне есть, что спеть,

Представ перед Всевышним,

Мне есть, чем оправдаться перед Ним.

Одна из религиозных иллюзий теплохладного общества: они чувствуют не суд, не свою греховность, не то, что они по грехам достойны ада. А наоборот, как сказала Вера Сергеевна Аксакова Гоголю на похоронах Екатерины Михайловны Хомяковой, что, мол, - чего бояться смерти, ведь достаточно быть уверенным в милости Божией к нам. И задумчиво ей ответит Гоголь: - Об этом надо спросить тех, кто там побывал.

Это, ни на чем не основанное, инфантильное благодушие и, в сущности, глубокое нечувствие праведного Божия суда – это и есть первый признак дешевенькой религиозной теплохладности.

Тут, действительно, - мне есть, чем оправдаться перед Ним и есть дурацкое самомнение. Конечно, Высоцкого отпевали заочно и много раз, так как многие не знали и на всякий случай отпевали. (На девятый день чуть не весь театр отправился в церковь и почти все причащались).

Конечно, с отъездом Любимова театр развалился абсолютно и бывшие актеры ушли. Одна из бывших актрис (ныне здравствующая) по католическому образцу совершенно оставила ремесло и проводит сейчас все дни в покаянии и пытается творить плоды покаяния. Она – духовное чадо одного известного протоиерея отца Сергия Правдолюбова. Она и рассказала, что было свидетельство о загробной жизни Высоцкого, аналогичное свидетельству Варсонофия Оптинского о Пушкине.

Совсем не каждому положены мытарства, еще и мытарства надо заслужить; мытарства – это для верующих; мытарства – это для тех, кто всею своею крепостью (и в мыслях и душою) хочет поклониться Господу, да только не всякий сможет их пройти. А тем, которым Господь не нужен, и мытарств не полагается.

Так или иначе, известно, что Высоцкий мытарств не прошел. Его участь сейчас – это одна из участий попавших в ад, и этот ад для него – абсолютный холод; он предстал, как бы весь вмерз в какие-то громадные льды – то самое, и снизу лед и сверху - маюсь между.

Не надо забывать, что частный суд и Страшный – это разные вещи (путают их только протестанты). Человек ждет, ему достается ждать и последней надеждой надеяться на Божье милосердие. И здесь мы вспоминаем Афонское церковное предание, когда молитвеннику за весь мир, которого даже не называет Софроний Сахаров, явился Сам Иисус Христос и дал великое обетование – что Я помилую всякого, кто хотя бы раз в жизни призвал Бога. Это будет на Страшном суде. И когда у того шевельнулась мысль, что зачем же мы тогда мучаемся во всякий день, то сердцем услышал ответ: - те, кто сейчас страдают за заповедь Мою, те там будут моими друзьями, остальных Я только помилую.

Лекция №38 (№73).

Новое слово в русской эмиграции. Архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской)

1. До революции и немного после – свидетельство Иоанна Шаховского. Особенности автобиографической прозы Иоанна Шаховского. “Восстановление единства”. “Поэма о русской любви”.

2. Разлом в семье (1914 – 1916 годы). Калейдоскоп событий: начало Советской власти, знакомство с Лубянкой, гражданская война, фронт юга России, “незаметная эмиграция”. Ретроспективный взгляд Иоанна Шаховского.

3. Жизнь в эмиграции. Литературные занятия и вразумление свыше: что есть искусство? Церковная жизнь в русском рассеянии.

Иоанн Шаховской скончался в 1989 году. Основные литературные произведения Иоанна Шаховского начинаются с 1975 года – это тот год, когда он ушел на покой, а до этого он был правящим архиереем Сан-Францисским Православной Церкви Америки.

Тут начинается его большое писательство. Всю жизнь Иоанн Шаховской пытался писать стихи, но стихи у него – средние. До большой поэзии он не поднимается, и если сравнить с XIX-м веком, то это где-то на уровне князя Вяземского (конечно, по искусству стихосложения, но не по содержанию, особенно духовному; по духовному содержанию почти весь XIX-й век – несколько инфантилен).

Иоанн Шаховской, как почти никто в русской эмиграции, был чрезвычайно подготовлен к русской революции. То есть, Господь его избрал от утробы матери и провел так, что он не удивился. Как он свидетельствовал на поздних этапах своей жизни, он был “всегда счастлив”. Некоторые малые неудобства он мог ощущать только при своем собственном уклонении от Божьего пути, и он немедленно обретал полное душевное равновесие и тихую радость, как только возвращался на Божию стезю. Про него никогда нельзя сказать, по словам Тихона, что он был “обижен революцией”.

Революция Иоанна Шаховского застала в 15 лет, когда всем подросткам хочется путешествовать; он и отправился путешествовать, отвечая позыву отроческой психофизики.

Иоанн Шаховской 1902 года рождения, то есть всего на три года старше Владимира Набокова, но какая чрезвычайная разница. Надо сказать, что он всё же этого самого поколения, то есть, немного старше его Всеволод Кривошеин, будущий архиепископ Василий, и Софроний Сахаров (будущий сотаинник преподобного Силуана); почти ровесник ему Владимир Набоков и почти ровесник - Владимир Лосский.

В романе “Подросток” Достоевского в эпилоге есть противопоставление “родовых семейств” и “случайных”. Иоанн Шаховской родился в очень родовом семействе, которое чуть было не перешло в разряд случайных; но Господь хранил.

Князья Шаховские происходят от князя Феодора Ярославского и чад его Давида и Константина. Отец его – князь Алексей Николаевич Шаховской; и мать тоже каким-то бочком проходила через два дворянских рода князей Шаховских и Чириковых, но ее девичья фамилия Книна – французская (из каких-то там французских выходцев).

В семье Шаховских было четверо детей, и принадлежали они к Тульским помещикам. Отец безвыездно жил в деревне; уезжал из деревни раз в году – говеть на Новый Афон.

Русское дворянство, особенно родовое, никогда не исповедовалось у приходского священника, так как церковь была закована в государство и по социальной лестнице священник стоял на три ступени ниже, чем родовое дворянство. Поэтому дворянство, как написано в “Обрыве” у Гончарова, не исповедовалось десятилетиями, либо старались ездить в Оптину пустынь, либо, как отец Иоанна Шаховского, ездил на Новый Афон. Новый Афон подчинялся Афону и через него - Константинопольскому Патриархату.

Участие Синода в жизни Шаховских началось тогда, когда произошел разрыв в семье, а именно, их мать решила развестись с отцом и образовать новую семью. Мать Шаховского Анна Леонидовна была моложе своего мужа на 17 лет, но это не являлось причиной, так как у них уже было четверо детей и до этого она своим семейным обязанностям не изменяла. Видимо, всё-таки причиной было то, что она жила мечтой; ей не удалось хватить в полной мере вот такого дворянского раздолья, в смысле балов, вечером, живых картин и так далее. А потом она должна была подчиняться мужу, который зиму и лето жил в деревне и заграницу она могла ездить только лечиться, а в Петербург и в Москву на краткое время для свидания с родственниками.

Муж написал серьезную книгу, посвященную этнографии, сельскому хозяйству, - словом, жизни на земле. Называлась эта книга “Что необходимо знать каждому в России”. Эту книгу он поднес царю и получил за нее монаршею благодарность и звание камергера (камергерами были Вяземский, Тютчев).

Анна Леонидовна рассчитывала на то, что теперь он займет какой-нибудь государственный пост, и они переедут в Петербург, где для нее откроется возможность жить светской жизнью, то есть, вывозить дочерей в свет, на балы и так далее, то есть, по сути дела – суета сует и всяческая суета.

Когда муж отказался и от Петербурга и от государственного поста (его общественное положение было предводитель дворянства), то она объявила, что она уходит. Трудно сказать, может быть, она решила пережить свою не то третью, не то четвертую молодость – ей было уже 42 года. Ее избраннику, соседу помещику Ивану Александровичу Бернгарду, из французских выходцев (то есть, из многочисленных, осевших в России французов в результате войны с Наполеоном), было уже 50 лет.

Анна Леонидовна получила церковный развод от Синода; видимо, ее муж великодушно взял вину на себя, потому что иначе по канонам Церкви ей бы полагалась 7-летняя епитимья. Получив развод, Анна Леонидовна и Иван Александрович венчались в усадебной церкви Ивана Александровича Бернгарда. Кроме четверых детей, никаких приглашенных не было; и как только закончилось венчание, так три девочки разрыдались.

Дети остались с Анной Леонидовной, так как только при условии принятия мужем вины на себя в прелюбодеянии, законом Российской империи она могла их забрать. Во всяком другом случае – дети оставались бы при нем.

Иоанн Шаховской, будучи в эмиграции, найдет книгу отца “Что необходимо знать каждому в России” и переиздаст часть под названием “Что необходимо знать каждому русскому в зарубежье”. Большинство русских людей, оторванных от земли, так мало знало о России, что им необходимо было иметь элементарные сведения.

Летом 1916 года, через два года после развода, “Иван Александрович Бернгард был почти на моих глазах убит террористами (Иоанн Шаховской приехал к матери на каникулы – В.Е.)”. Было дело так. “В один из вечеров после ужина в столовую около веранды, выходящую в парк, где Иван Александрович и мать еще оставались в столовой и дверь в парк была открыта; в столовую вошли два человека и старший держал в руках двухствольное ружье”.

Хозяин встал им навстречу и спросил – что им нужно? Тогда тот старший, ни слова не говоря, направил на него ружье и стал целиться. Тот схватил было его за ружье и за руку – между ними завязалась борьба; мать бросилась в комнату к себе, где у нее был револьвер. Слава Богу, она в комнату попала не сразу и когда она нашла свой пистолет, там раздался выстрел: в плечо вошел весь заряд с грязным пыжом, а убийц след простыл.

Только тогда мать, вооруженная браунингом, стала стрелять в темноту и только тогда опомнившийся пасынок ударил в набат. (Для меня, например, это было лишнее свидетельство петровского разрыва: ведь в доме полно прислуги - и никого нет, как вымерли все. Можно ли представить себе, чтобы в дом Шмелевых в Замоскворечье вошла какая-то парочка и один из них с ружьем?)

Конечно, сам Иоанн Шаховской отнесся (из глубины времени) к этому событию трезво и пишет так:

“Во-первых, всё было поставлено властями, чтобы изловить преступников. Мотивы преступления оставались неясными, но было несомненно, что ограбление не являлось его целью.

Были найдены малограмотные воззвания: беспомощное в языковом и в интеллектуальном отношении, воззвание было составлено от имени каких-то “барократов”. Притом было очевидно, что под словом “барократы” эти люди понимали не пользу бар, но их истребление.

Это было начало уже общероссийского иррационализма. Взвихривался и выползал из России, из ее щелей и ран русских грех (два года идет Первая мировая война – В.Е.); вылезали темные духи, мстившие России за остаток Божьей правды, оставшейся в ней. Россия, жалким остатком своей веры, не могла противостоять этим духам”.

У этих террористов намечен был к убийству член Государственного совета Глебов, и они совершили на него покушение, ранив его и жену; перед этим еще совершили покушение на имение графов Бобринских, но по ошибке убили управляющего. То есть, это были террористы по убеждению.

Русский грех Иоанн Шаховской увидел в миниатюре – будущую гражданскую войну. Он увидел то, к чему ему надо готовиться; и по прошествии времени увидел то, что все выступления Храповицкого – “дайте им оружие, дайте им добровольцев” – это чушь. По-настоящему, только вера могла противостоять этим духам, которых он потом правильно назовет (вслед за Максимилианом Волошиным) – “трихинами”. Но главное то, что Россия “жалким остатком своей веры” заслоном и щитом служить не могла.

В конце концов, этот убийца Окулов был пойман; ему помогал мальчишка лет восемнадцати, а Окулов был исполнителем своих замыслов.

“Полуграмотный, он был проникнут большой силой концентрированной ненависти и иррациональной жаждой убийства. Это было явление той трихины, о которой пророчески сказал Достоевский; трихина ненависти, вскормленная кровью не нужной для народов войны (то есть, первой мировой – В.Е.), выходила из грехов мира и шла на русскую землю.

Окулова застрелили в Тульской тюрьме во время его попытки убийства охранявшего его стражника”.

В отличие от многих и многих “обиженных революцией”, Иоанн Шаховской на оную революцию никак не сетовал, а скорее наоборот. Писал он так:

Я не пристрастен – мне Октябрь помог:

Не стал министром я, ни дипломатом,

Не разукрасил тленный свой чертог,

За прах земли я не судился с братом;

Увидя свет среди моих дорог,

Я в каждом человеке вижу брата.

И в этом, искренне вам говорю,

Отчасти я обязан Октябрю.

Мы все грешили в старые года

Сословною корыстью, равнодушьем

К простым, живущем в этом мире, душам.

Мы помогали братьям не всегда!

И вот стекла дворянская вода,

Изъездив облака, моря и сушу,

Я понимаю, что случилось тут, -

Благословен великий Божий суд.

Это его вывод.

Отец Иоанна Шаховского всю жизнь жил в деревне Венево, и окрестные крестьяне были ему свои (он даже в общественной своей деятельности не выходил за рамки своего уезда). Усадьбу поэтому не громили; к ней окрестные крестьяне относились как к своей малой родине. Примерно так, как Захар относится к Обломову, то есть, всё обломовское, все – свое, вот оно – родное. Потом окажется, что Захар для Обломова – отец; и поэтому он всегда променяет и теплый угол, и почет, и жадные расспросы своих односельчан только на то, чтобы был рядом с дорогой могилкой в Петербурге и без всякого приюта.

В любом случае, для того, чтобы крестьянам почувствовать революцию, прискакал какой-то конный отряд; произвел в доме обыск – нашли в доме несколько охотничьих ружей и пистолет и забрали мать. Отца не тронули.

(После убийства Ивана Александровича в 1916 году Синод, учитывая все обстоятельства, восстановил церковный брак матери Иоанна Шаховского с его отцом. Все они съехались в свое имение. Конечно, всем было понятны обстоятельства их развода, и Синод просто отнесся милостиво).

Итак, мать арестовали и увезли в Москву, а отец ходил по Веневу и бранил комиссаров за их безобразия, но ему ничего не сделали, а предложили покинуть свое имение и он переехал в Московскую губернию, в имение своей сестры Софьи Николаевны Родионовой.

До последнего времени в Москве жили двоюродные братья Иоанна Шаховского – Родионовы, а Константин Родионов был замечательным ученым - энтомологом, который перевез пчел за полярный круг и научил их там жить.

Вслед за арестованной матерью в Москву отправились старшая дочь Варвара и сын Дмитрий Алексеевич. Тогда в Москве люди были такие, как мы видели на Соборе 1917-1918 годов, то есть, не отрекшиеся от старой власти и от старого режима, но уже признавшие и новую и ждавшие, чт? будет дальше. Поэтому в двух родственных семействах Туркестановых и Родионовых (Туркестановы – близкие родственники митрополита Трифона Туркестанова) научили, в какую дверь надо идти; достали им ходатая, вхожего к новым властям, с польской фамилией Починский, у которого на визитной карточке стояло – интернационалист.

Этот “интернационалист” научил пятнадцатилетнего Димитрия, как действовать; то есть, он ему продиктовал два прошения: одно для разрешения свидания, а другое - чтобы мать судили в Москве, где предполагалось, что суд будет более беспристрастным. Суда в Туле боялись, так как там была пресловутая “власть на местах”, далеко не всегда подчинявшаяся центру.

В связи с этим Дмитрий познакомился и с Дзержинским, и с его помощником Заксом, постояльцем и почти другом Марины Цветаевой, поскольку он жил у нее в доме на квартире (дом в Борисоглебском переулке).

Свидание разрешили, и Дмитрий увидел мать в Бутырской тюрьме; а что касается прошения о суде в Москве – было отказано. Единственно, где ему пошли навстречу, это сообщили, что в Тулу собирается наш человек - матрос Панюшкин, то он может согласиться взять вашу мать с собой. Дмитрий отправился в Панюшкину, познакомился со всем семейством (среди детей Панюшкина находился будущий посол СССР в США, уже после войны).

Но Дмитрий узнал, что Панюшкин был инициатором расстрела группы офицеров (это было время “законной революционности”); после этого он отказался, чтобы мать ехала с матросом.

За взятку Дмитрия с сестрой посадили в тот же арестантский вагон, в котором везли мать. До Тулы доехали благополучно; из Тулы последовал запрос к конкретным крестьянам и через некоторое время поступили “приговор?”: в приговорах было сказано, что “мы от господ ничего худого не видели, а видели одно добро”. На этом основании мать была освобождена и все спокойно стали готовиться к отъезду в эмиграцию.

Отец, переехавший в Московскую область, в ней так и остался и умер на русской земле, а остальное семейство из Тулы перебрались на юг России. За это время Иоанн Шаховской, солгав, конечно, с приятелем поступил в Белую армию генерала Краснова. Этот Краснов впоследствии в Берлине станет его духовным сыном.

Иоанна Шаховского зачислили в пятнадцать лет вольноопределяющимся в пехоту войск генерала Краснова; и вот что он там увидел. “Еще сырая, тяжелая для моих детских рук винтовка, взрывы снарядов и какая-то обнаженность человеческого зла и смерти нашли на меня. И незабываемыми остались моменты, словно ради которых я, мальчик тогда, был введен в эти человеческие страдания. И потом исхищен был из них какой-то силой.

Рядом со мной в наступающей цепи лежит под этим ярким полуднем, под обстрелом в Сальской степи^[285] молодой вольноопределяющийся с немецкой фамилией. Он старше меня и стреляет по противнику. Вдруг, словно от сильного толчка, он перевертывается, и я вижу, пуля угодила ему в самую грудь. И сейчас же за этим из его горла льется самая низкая, изощренная, площадная брань.

Противник наступает большими силами; надо отходить, и наша цепь отходит. (А он лежит в остолбенении рядом с убитым). В это время вдруг вижу семнадцатилетнего прапорщика Александра Голованова: во весь рост, не сгибаясь, под пулями, он идет ко мне. Его лицо вдохновенно-прекрасно; он кричит мне – “князь, Вы ранены?” Он хочет меня вынести. Пораженный явлением высокого духа жертвенности и человеческого сострадания, я вскакиваю и иду к нему навстречу. Еле идя, я вижу, как из-под насыпи выскакивает красногвардеец лет семнадцати, восемнадцати; как сейчас вижу его исковерканное ненавистью лицо. Он поливает меня такими же черными словами, какие я только что услышал из уст смертельно раненого соратника. И, иступленно бранясь, он прикладывает винтовку к плечу и стреляет в меня на расстоянии шагов с пятнадцати.

Не понимаю, как он в меня не попал. Попал он не в меня, а в паровоз и взорвавшимся паром был обварен другой наш мальчик семнадцатилетний гимназист Нитович – тело его обратилось в одну рану, и сестра покрыла его простыней.

Я не был ни физически, ни душевно готов к этому нагромождению смерти в этой раскаленной Сальской степи у станции Куберле. Контуженного душевно и физически, меня эвакуировали в Ростов и положили в клинику профессора Парийского. Я там отлеживался, меня поили бромом. Ясно было, что я своевольно сунулся туда, куда Богом не направлялась моя жизнь; и какой-то силой я был изъят из этой формы войны в мире; меня ожидали в жизни другие ее формы.

Из госпиталя, где мне исполнилось шестнадцать лет, освобожденный из армии, я поехал через Кубань в Новороссийск к той милой тетушке, которая меня ранее пригласила; там я нашел нужную для моего полного выздоровления обстановку”.

Потом он кое-как пробирается в Тулу, и найдя там семью за час до ее отъезда, опять они пробираются на юг России, откуда на английском пароходе эвакуируются.

Некоторое время Иоанн Шаховской служил радистом на пароходе, пока корабль не был захвачен в Италии большевиками. Но, поскольку это – Италия, то всем выплатили двухмесячное жалованье и отправили в Европу. Как потом напишет Иоанн Шаховской в поэме “О русской любви”, что он не знал Ахматовой сомнений – Мне голос был, он звал утешно.

Я странником ушел в моря иные

Посланником свободы и России.

Нет, я не знал Ахматовой сомнений,

Все как-то проще вышло у меня:

И Севастополь в радостном цветенье,

И белой Графской пристани ступени

Сияли светом солнца для меня.

Семнадцать лет мне было.

Свет храня, я вышел в мир

К морям и дням сокрытым

На корабле России и “РОПИТа”^[286].

Словом, человек оказался в Европе. Что здесь надо помнить – мы знаем из литературы разные формы автобиографической прозы. Дедушка нашей такой прозы, где события рассказываются как бы от лица ребенка, но как бы переосмысляются взрослым человеком, - Сергей Тимофеевич Аксаков. Но прадедушка, конечно же, - Пушкин, “Капитанская дочка”, так как его Гринев – это тоже ребенок; ему в начале повести всего шестнадцать лет.

Чем радикально отличается Шаховской и от Аксакова, и от Шмелева (Гарин-Михайловский (“Детство Тёмы”) – это ближе к беллетристике), и от Льва Толстого (“Детство”, “Отрочество”)? - Радикально он отличается тем, что всё повествование приобретает пневматологическое освещение^[287]. Он пишет не “с точки зрения”, а он пишет в свете Христовой правды; он именно дает пневматологическое ретроспективное осмысление.

Так вот, пневматологическое - в отличие от психологического. Психологический подход – это всё-таки душевный; пневматологический – это духовидческий и духоведческий.

Проза Иоанна Шаховского, несомненно, – большое слово в русской литературе. Ретроспективный взгляд его в книге “Восстановление единства” – восстановление единства своего с Россией, уже в преклонных летах, в Америке; единства с теми, - кто остался в России, а в Россию он не вернется никогда.

Впоследствии его младшая сестра поживет в России; она по мужу Маевская-Малевич, но любила свою девичью фамилия и всегда подписывалась – Шаховская. Его сестра (1906 года рождения) поживет в Москве, будучи женой секретаря бельгийского посольства (когда выяснится кто она такая, то их немедленно отзовут). Сохранились ее записки на французском языке под названием “Моя Россия, переодетая в СССР”.

Ретроспективный взгляд Иоанна Шаховского существенно отличается от взгляда большинства русской эмиграции. Во-первых, он никогда не имел иллюзий о прошедшем; во-вторых, он, в отличие от Шмелева, никогда не набрасывал розовой вуали на все события прошедших лет и, уж тем более, на историю России. У Иоанна Шаховского был совершенно трезвый взгляд на всех наших монархов.

Но, оказавшись в Европе, надо было жить. В преклонных летах он тоже переосмысливает эти годы. За границей, где его чуть было не женили на заграничной барышне с большим приданым, Иоанн Шаховской нашел свою семью; мать выхлопотала ему стипендию и он поступил учиться в Лувенский университет; нашел духовника - отца Петра Извольского, который до рукоположения был министром иностранных дел, а потом некоторое время обер-прокурором Синода (для истории ничем не замечательным).

Начиная с 1922 года Иоанн Шаховской входит в литературные круги эмиграции; в 1924 году он уже издает журнал под названием “Благонамеренный”,^[288] и этот журнал пользуется каким-то успехом.

“Я сидел в редакции “Благонамеренного”, занимаясь просмотром рукописей за письменным столом. Это была брюссельская квартира моей матери. Был я здоров, молод и совершенно ни о чем не думал, кроме литературных задач – они занимали всё моё внимание.

И вдруг, всё исчезло. Я увидел пред собой огромнейшую книгу, окованную драгоценным металлом и камнями, стоящую на некоей, словно древней, колеснице. И на этой книге была яркая, ясная надпись русскими буквами “Книга Книг соблазна”. “Книга Книг соблазна” – несколько секунд продолжалось это виденье, сколько - я не знаю. Очнувшись, я обнаружил, что лежу у письменного стола, а голова лежит на моих коленях – такого никогда со мной не случалось. У меня не было ни сонливости, ни усталости; что-то как молния открылось мне и скрылось. Я как обмер, но на душе было мирно. Никому я об этом не сказал, здесь впервые говорю об этом”.

Дальше начинается пневматологический анализ.

“Только позже я осознал смысл этого явления, которое мне было чисто духовным указанием неверного направления моей жизни. Литературная слово, оторванное от служения Божьему слову, есть, конечно, соблазн духа для многих. Тут был и соблазн моей душе, я мог в него уйти целиком и уходил. И из мира Духа ко мне протянулась рука, чтобы остановился я на этом своем пути абсолютизирования неабсолютного. Случай этот остался в моем глубоком сознании, хотя к полному его пониманию (и других явлений) я пришел, уже находясь на служении Церкви”.

“Книга Книг соблазна” – это, конечно, - великое указание свыше; ему, как Савлу, было дано великое указание, великое благое посещение (“на душе было мирно”), притом, к счастью, в ясном образе и в ясном ви?дении. Эта Книга, в окладе, как Евангелие, и стоящая на древней колеснице, то есть, связанная с античностью. Ведь у литературы есть претензии на вселенскость, и это есть соблазн. Литературы дело - подчиненное: уж если философия есть служанка богословия, так литература тем паче. Откуда взялась пресловутая реформация? Ведь она взялась от бунта в средневековых университетах, с бунта филологов против теологов и врачей. То есть, это началось с интеллектуальной революции, именно с бунта, именно с попыток низшего занять высшее место.

(Только в наши 80-е годы об этом начали говорить. И когда, например, Юрий Анатольевич Шичалин выступил об этом в Институте философии, то его встретил хай, а заступился за него Аверинцев, который сказал, что “до сих пор я слышал хор пьяных; теперь – это первые слова трезвого человека”).

В Иоанне Шаховском мы видим теперь свидетеля Христовой правды, носителя определенного великого Божьего указания. Примерно такого же, как было дано девице о чудотворной иконе Казанской Божией Матери; примерно такое же, как было дано извещен о существовании иконы Божией Матери “Державная”. Во всяком случае, если бы человек утаил или вменил яко не бывшее это великое указание свыше, то он подвергся бы наказанию раба ленивого и лукавого, который зарыл талант.

Естественно, Иоанн Шаховской совершенно не хотел, чтобы его рассекли и подвергли одной участи с неверными. Он начинает слушать лекции в Богословском институте в Париже. Как он потом объяснял, что после этого явления шло “докапывание во мне до своего внутреннего человека”, до самого себя.

По-настоящему этого мало, по-настоящему можно называть гораздо прямее и точнее – это шло (ощупью, в полу-слепую) выискивание своего пути во Христе.

Следующее указание Иоанн Шаховской получил от своего нового духовника Вениамина Федченкова – уже не епископа Белой армии, который в 1923-м году сложил с себя эти полномочия и особым посланием простился с паствой.

Так как в это время еще не было раскола между Антонием и Евлогием, то Вениамин Федченков подчиняется то тому, то другому, в зависимости от места нахождения. Экзарх западных приходов – Евлогий, и поэтому при организации Богословского института в Париже естественно, что он приглашает и преподавателей и назначает декана - Сергия Булгакова. Туда же был приглашен и Вениамин Федченков в качестве инспектора.

Когда Шаховской, тогда Дмитрий Алексеевич, попробовал вторично уклониться от Божьих путей (а ему хлопотали командировку в Бельгийское Конго), то он получил от своего духовника строгий запрет. Ему было прямо написано, что – “уважаемый Дмитрий Алексеевич, это не Ваш путь. Ваш путь - это монашеский постриг и духовная академия” (так он называл Богословский институт в Париже).

Удивительны здесь два факта. Первый. “Когда я получил это письмо и прочел эти слова епископа Вениамина, не читая письма далее, я сразу поклонился в землю с ясным и ярким чувством полного приятия этого пути, хотя раньше я никогда не думал о нем. Таков был мой аминь^[289] – да будет! Второй удивительный факт этого призвания таков. За все полвека я ни разу не усомнился в нем и, кроме благодарения Богу за него, я ничего (за все эти годы) не имел и не имею”.

Иоанн Шаховской по слову духовника отправляется на Афон. На Афоне его пытаются оставить, и тут он начинает молитвенно искать свой путь; и, встретив однажды на тропинке, случайно, какого-то афонского монаха, слышит в душе – “а вот, спроси-ка его, что тебе делать?”

Он спрашивает и объясняет, что два духовника советуют разное, и он теперь в недоумении, как ему поступить. И тот отвечал: конечно, надо слушать первого. Его второй по постригу старец (то есть, отец от Евангелия) архимандрит Кирик Афонский принимает это решение, как Божий путь.

В постриге ему было дано имя Иоанн в честь Иоанна Богослова. Постриг был в рясофор, потом в Европе он примет постриг в мантию с сохранением прежнего имени. Мать напоследок благословляет его со словами: “твое счастье - мое счастье”.

Удивительно, насколько въелся в них менталитет синодального периода: нигде в церковно-каноническом праве нет положения, что единственный сын в семье может посвятить себя Богу только с согласия родителей. Но в синодальный период существовал такой закон: единственный сын увольнялся от военной службы и единственный сын мог уйти в монахи только с полного согласия родителей.

Книга “Восстановление единства” оказалась и книгой исторической. По мере того, как через его жизнь и через его сердце проходят разные явления русской эмиграции, он тем же ретроспективным анализом дает им соответствующую духовную христианскую оценку. В частности, такой оценке у него сподобились и карловацкие деятели. О них он прямо пишет, что с помощью Церкви “они пытались вернуть себе свое умершее политическое лицо. Отчасти, им это удалось - на беду Церкви”.

Автобиографическая проза в эмигрантской литературе практиковалась. После войны выпустил на английском языке свое произведение Набоков - “Заключительное видение”, которое уже на русском языке вышло под название “Другие берега”. Переводил сын Набокова.

Конечно, по сравнению с “Восстановлением единства” Иоанна Шаховского – это вещи разных уровней. Только такая автобиографическая проза, как у Иоанна Шаховского, имеет значение для вечности - для вечности в том смысле, как в Откровении сказано про Новый Иерусалим: - И принесут туда честь и славу народов (Откр.21.26).

В отличие от такого ви?дения и отношения всякие другие пути, то есть, обеление, перекрашивание в розовый цвет, розовая вуаль на прошедшем, сентиментальные воспоминания (то, что с такой полнотой наблюдается у Шмелева) - это вещи, которые годятся, как литература для детей, но не для личности.

Иоанн Шаховской напишет еще одно серьезное произведение – “Белая Церковь”, касающееся давно прошедшего, то есть, о русской эмиграции 20-х и самого начала 30-х годов.

Иоанн Шаховской уедет из Европы в 1932 году, будучи в юрисдикции митрополита Евлогия, и станет благочинным девяти германских приходов перед самым приходом Гитлера к власти.

Лекция №39 (№74).

1. Еще раз об эмиграции. “Доживающие”: Владимир Набоков, Георгий Ив?нов, Ирина Одоевцева и другие. Последние стихи Владимира Набокова.

2. Новое свидетельство архиепископа Иоанна Шаховского: прикосновение к вечности. “Вечность во временном”. Обращение к русскому человеку.

3. Заключение о русском беженстве. Послесловие.

Многие надежды на литературу русской эмиграции не оправдались, то есть не удалось создать за границей вековую русскую диаспору: со своим языком, со всеми обычаями, привычками и так далее. Например, как у старообрядцев, то есть как бы срез XVII-го века, перенесенный на другой материк (не мешаясь с материком).

Начиная со второго поколения и, особенно, с третьего началась безусловная ассимиляция, то есть оставались только русские имена. Но русские имена оставались, например, и в Германии: жители Померании – это бывшие поморяне; фамилии со славянскими окончаниями: фон Бюлов, например, - фамилия славянская; Вена – от венды (люди водные) и так далее. Таких вещей Хомяков накапывает в “Записках о всемирной истории” большое количество.

Конечно, были надежды создать большую автономную культуру, но уже к войне 1939-1945 годов она тоже начинает выдыхаться. И вот это последнее: домой, домой, домой - оно остаётся. В этом отношении, сначала декларативно, а после войны и фактически, голосом русской литературной эмиграции остаётся Георгий Ив?нов – вот это.

За столько лет такого маянья

По городам чужой земли

Есть отчего придти в отчаянье,

И мы в отчаянье пришли.

В отчаянье – в приют последний -

Как будто мы пришли зимой

С вечерни в церковке соседней

По снегу русскому – домой.

Дом: если посмотреть, как вела себя эмиграция после войны, то видно, что как только раскрыли занавес, то она хлынула домой. Пожалуй, это ироническое пророчество Бунина и сбылось: провожая ещё до войны в Россию Ариадну Эфрон, он говорит, что “тебя там посадят, отправят на каторгу, будут у тебя верблюжьи натоптыши на ногах, а и до посадки будешь работать на макаронной фабрике художником рекламы”. Но, прерывая своё ироническое пророчество, Бунин добавляет – “было бы мне столько лет, сколько тебе (Ариадна Эфрон родилась в 1912 году, а уезжала в Россию в 1937 году), то я б пешком в Россию ушел и будь, что будет”.

Не пешком, конечно, в поездах, но все они идут, идут караваном в Россию после войны и, конечно, уж о чём-то это да говорит.

Бывшие вожди эмиграции, тот же Бердяев – ведь все его мысли были всё равно о возвращении в Россию. Раньше мы отмечали “переход”, что ли, Набокова в другую языковую стихию, в которой он успел стать великим американским писателем; но это не значит, что он перестал быть русским. Например, его стихи 1953 года:

Есть сон, Он повторяется как томный

Стук замурованного. В этом сне

Киркой работаю в дыре огромной

И нахожу обломок в глубине.

И фонарём на нём я освящаю

След надписи и наготу червя.

“Читай, читай!” - кричит мне кровь моя:

Р, О, С… - нет, я букв не различаю.

Уже кто не сумел уехать в 1945-м, в 1946-м, в 1947 году, те уже так и застряли за границей. Кое-кто переехал в Америку. Ну, начиная с Деникина; там он нашел себе новую опекуншу Софью Владимировну Панину, которая ещё когда-то опекала Льва Толстого; то есть, это была её, так сказать, социальная физиономия – она всегда кого-то опекала. Переехали в Америку потому, что в Америке нет собственной национальной физиономии – она вся состоит из эмиграции. Поэтому, принимая их в американское гражданство, им так и объявляли, что если вы захотите тут же обангличаниться, то будете плохими американцами; вы оставайтесь русскими, только американскими русскими. (Есть хорошие воспоминания Софьи Сергеевны Куломзиной, урожденной Шидловской, где она как раз и описывает то, как они выбирали себе новую страну сразу же после войны).

Из среды эмигрантов, которые вернулись в Россию после войны, были и несколько известных батюшек: ныне покойный отец Борис Старк, когда-то отпевавший Шаляпина, ныне покойный отец Всеволод Шпиллер, которого многие верующие его помнят по храму Николы в Кузнецах. Во всяком случае, переехали лучшие, а отребье, так сказать, не переехало.

Хотя в эмиграции народу осталось мало, хотя они все старели, но это вовсе не означало, что они утратили всякий менталитет; менталитет и ищет самовыражения, а самовыражение бывает и на уровне большой литературы.

Владимир Владимирович Набоков, который связал свою вторую половину жизни с Америкой, и Америкой, в высшей степени, принятый, и не как терпимый снисходительно эмигрант, а именно вот как такое украшение уже своей новой родины (почти как жемчужина в короне).

Владимир Владимирович Набоков только по качеству, что ли, по масштабу отличается от других эмигрантов, но не по направлению: всё равно его направление - назад; это как жена Лота – вот оглянулась и застыла и ничего другого. Набоков просто смотрит и ищет, ищет дружбы. Всё-таки 700-800 тысяч эмигрантов было (не три-четыре миллиона эмигрантов – это только для филиппик Антония Храповицкого), но где же, где же они?

Эмиграция так и не стала масштабным явлением, всё-таки речь шла о близких и ближайших. В 60-е годы последние представители русской эмиграции начинают домирать - и эти последние начинают как бы надгробный плач, и даже не плач, а то, что по-русски называется подвывание. Это-то подвывание и составляет, пожалуй, лучшую страницу поздней эмигрантской литературы 50-60-х годов. Например, стихи Владимира Набокова (9 апреля 1967 года).

Сорок три или четыре года

Ты уже не вспоминалась мне:

Вдруг, без повода, без перехода

Посетила ты меня во сне.

Мне, которому претит сегодня

Каждая подробность жизни той,

Самовольно вкрадчивая сводня

Встречу приготовила с тобой

И хотя, опять, возясь с гитарой,

Ты опять “молодушкой была”,

Не терзать взялась ты мукой старой,

А лишь рассказать, что умерла.

Эти стихи обращены берлинской невесте Светлане Романовне Зиверт. Все эмигранты после Первой мировой войны в 1922 году ринулись в Берлин, так как там сильно упала марка и на русский рубль можно было много чего купить.

С Валентиной Евгеньевной Шульгиной (“Машенька”) Набоков расстается мысленно и литературно еще в 30-е годы. Потому что она осталась в России, к ней он был строг до придирчивости, вплоть до того, что (1930 год)

Ни синего платья, не имени

Ты для меня не сберегла

А как сбережешь, если твоя девичья фамилия Шульгина, не говоря уж о том, что у женщины есть права на её свободу сердца? (Обе первые любви Набокова скончались в 1967 году).

Светлане Романовне Зиверт в 1922 году было 17 лет; она была настоящей невестой Набокова, но как-то не сладилось.

Однажды мы под вечер оба

Стояли на старом мосту.

- Скажи мне, - спросил я, - до гроба

Запомнишь вон ласточку ту?

И ты отвечала: Ещё бы!

И как мы заплакали оба,

Как вскрикнула жизнь на лету…

До завтра! – Навеки… - До гроба.

Однажды, на старом мосту…

(не позднее 1923 года)

Поэтому после прошествия 45 лет в 1967 году:

Сорок три или четыре года

Ты уже не вспоминалась мне

Мне, которому претит сегодня

Каждая подробность жизни той…

И стихи 1939 года

Обескровить себя, искалечить

Не касаться любимейших книг

Променять на любое наречье

Всё, что есть у меня, – мой язык.

Сравни:

“Читай, читай!” - кричит мне кровь моя

А он собирался себя обескровить. Поневоле будешь вписываться в чужой быт, но это “вписание” будет поневоле выхолощенным. “Потерять, забыть, не думать” – вот, что нужно, и поэтому вписывается какая-то формальность, вписывается то, в чём нет существа, а душа – где-то.

На этом фоне выделяется другое. Будущий архиепископ Иоанн Шаховской оказался воистину белой вороной русской эмиграции. Иоанн Шаховской всего на три года моложе Набокова, то есть, Набоков родился в 1899 году, а Иоанн Шаховской – в 1902 году. И он тоже после войны переедет в Америку и, главным образом, от греха подальше, потому что не сдобровать бы ему с лагерем вроде Кемлага; да и Господь хранил его для чего-то другого.

Иоанн Шаховской в 1931 году перешел из карловацкого раскола в юрисдикцию митрополита Евлогия и в 1932 году был направлен Евлогием в Берлин. В Берлине ему достается действительно исповедническое служение и исповедническая миссия.

Начиная с 1933 года некоторая часть русской эмиграции создает свои фашиствующие организации, которые начинают нападать. У Иоанна Шаховского не было ни малейшего антисемитизма, более того, он оставался пастырем и русских и евреев, поэтому они все, начиная с 1933 года, тоже ощущают необходимость куда-нибудь уйти.

Иоанна Шаховского регулярно вызывали в гестапо и задавали вопрос ребром: - А если бы Литвинов (почему-то именно Литвинов считался самым характерным представителем иудо-большевизма) захотел креститься, Вы бы и его крестили? Иоанн отвечал, что “если бы Литвинов (Макс Валлах) покаялся и захотел жить во Христе, Церковь приняла бы его наравне со всеми”.

В 1939 году Иоанн Шаховской – действительно замечательный пастырь с даром печатного слова. Конечно, в это время его слово – это слово пастырское: оно вначале говорится, а потом просто записывается прихожанами и он только вносит некоторые поправки. Например, существует замечательный его очерк “Город в огне” - о времени, когда война уже посетила Германию. Как он пишет: “обоготворявшая свою плоть и кровь Германия начала закалывать свою плоть и проливать свою кровь за духовное спасение: и своё, и Европы, и русского народа – дай кровь и прими дух”.

Впоследствии Иоанн Шаховской займет позицию милосердную, милосердную даже к побежденной Германии, то есть, он будет отстаивать и устно и печатно, что ни один народ нельзя отождествлять с его грехом, будь то русский, будь то германский. В частности - “в Германии мы видели не только её грехи, но и то человечное, что было в её христианах. Обрушиваясь в ярости на побежденную Германию, многие потом забывали те истины, что никакой народ нельзя отождествлять с его грехом… Много немцев во время нацизма было заключено в тюрьмы, в концлагеря и убито. Сколько людей оказывало по деревням и городам бескорыстную помощь несчастным людям.

Сколько было в те дни добрых, жертвенных, мужественно-христианских душ в Германии. Могу свидетельствовать о жертвенном, чисто-христианском отношении к русским военнопленным одного Мекленбургского помещика, посчитавшего своим долгом похоронить с православной молитвой скончавшегося в его имении русского военнопленного.

Наше сестричество церковное приняло участие в этой акции, за которую немец был предан суду нацистов; мужественно держал себя на суде, обличая гибельную для своего народа власть. Когда прокурор нацистов назвал его врагом народа, ослабляющего ненависть к противнику, он, в своем горячем слове, ответил – нет, это вы враги народа, рождающие ненависть к другим народам и возбуждающие в народах ненависть к Германии. Он был осуждён на четыре года каторжных работ”.

В 1941 – 1942 году – призвание Иоанна Шаховского к новому пастырству уже для русского народа, для “остов” – перемещенных лиц, вывезенных из русских оккупированных территорий. Пишет он так: “Встреча с русскими людьми, привезёнными во время войны из России в Германию стала для нас, эмигрантов поистине Пасхой среди лета. Россия, молящееся, верующая, добрая, жертвенная Россия, в которую мы двадцать лет так стремились, встречи с которой так ждали сама пришла к нам. Вдруг великим потоком она заполнила наши беженские храмы…”

Начало войны, и первые ее месяцы не обошлись без иллюзий со стороны эмиграции – больно уж хотелось, чтобы немцы победили, - то, о чём мечтали и в 1921 году, и в 1922 году и чтобы уж теперь сокрушили большевизм и тогда мы все вернемся. Но уже в 1942 году и, тем более, в 1943-м году стало ясно для всех, что такого не будет.

Но вывоз людей с оккупированных территорий начался почти сразу и этот русский народ оказался на территории Германии и его в храмах оказалось столько, что эмигранты потерялись, оказалось, что их-то раз, два и обчёлся. Прихожан стало столько, что из стен храмов приходилось выносить все хрупкое, потому что от наплыва народа ломались дубовые столы. Хотя большинство новых прихожан раньше почти совсем не посещали храмы.

Но ведь и митрополит Елевферий ещё отмечал, что “много ли у нас ходят в храмы?” Но всё равно помнили, что есть свой храм, есть батюшка, который будет тебя отпевать. Вот именно такое настроение и привезли в свое время за границу эмигранты и в этом отношении они мало отличались от дореволюционной российской публики. Как выражался Вениамин Федченков – кого мы могли зажечь, если не горели сами. Дело не в том, что было воспитание, а дело в том, что оно было не таким, как подобает.

А эти (осты) – совсем другие – “Какую глубокую веру и благодатную открытость вере мы нашли среди этой молодежи, родившейся после “Октября”; какие удивительные души мы встретили! Восемнадцатилетняя девушка из деревни под Днепропетровском несет в храм свой трехмесячный заработок и говорит со слезами на глазах – я хотела купить себе одежду, но подумала, ведь я в духовной одежде нуждаюсь, прошу – примите это. Невозможно было не принять и невозможно было принять её дара Самому Господу. Я принял, но после как могли мы в приходе пригрели эту душу. И в числе целого ряда других таких же, как она, девушек и юношей “остовцев” эта душа помогала нам вести миссионерскую работу в лагерях (для остов), куда (с самого начала их появления) мне был закрыт пастырский доступ”.

В воскресные дни осты неостановимой толпой, как поток, двигались в церковь. Поток был такой, что их в метро не пускали.

Иоанн Шаховской описывает, как ему удалось посетить лагерь, где находились пленные офицеры, и там же был сын Сталина Яков, – по приглашению немецкой комендатуры, потому что высшие эшелоны власти запрещали, а средние разрешали. Он пишет – “в нем содержалось около трех тысяч командиров в основном лейтенантов, но были и штаб-офицеры. Можно было представить моё удивление, когда среди этих советских офицеров, родившихся после Октября, сразу же организовался церковный хор, певший без нот всю литургию. Приблизительно половина пленных захотели принять участие в церковной службе, общей исповеди и причащении Святых Христовых Таин”. Сопровождал Иоанна Шаховского в этой поездке отец Александр Киселев, доживший почти до наших дней († 2 ноября 2003 года, на покое в Донском монастыре).

После этого посещения Иоанна Шаховского вызывали в гестапо для отчета, и потом он пишет, что - “возможности проникнуть еще в какой либо лагерь более мне уже не представилось и в гражданские лагеря остовцев вход мне был тоже закрыт”. Однако же через храмы, через книги, которые он направлял через посредников ему удавалось окормлять этих беженцев. Для него это была последняя пастырская школа, настоящая академия, уже по этим людям Иоанн Шаховской понял, что действительно врата адовы не одолеют Церковь и действительно Церковь в России – настоящая, истинно благодатная, хотя окончательно он сформирует свое мнение в Америке.

После войны Иоанн Шаховской из-за болезни оказался в санатории, а потом долечивался в имении герцога Лейхтербергского, связанного родственными узами с русской аристократией (один из этих Лейхтербергских был женат на племяннице Горчакова). Находясь в имении герцога, Иоанн Шаховской получает аккредитив от известного авиаконструктора Игоря Ивановича Сикорского и уезжает в Америку.

В Америке сначала ему поручают приход в Лос-Анджелесе; в 1947 году – хиротония. Но на Кливлендском соборе 1946 года Православная Церковь Америки разорвала отношения с карловцами и вошла в юрисдикцию Московского Патриархата. (В 1971 году на Поместном соборе Православная Церковь Америки получила и законную автокефалию от Матери-Церкви). В 1975 году выйдет на покой и, начиная с 1975 года, осуществляется его, так сказать, “последняя прямая” пути во Христе. Прежде всего, для Иоанна Шаховского это тоже оглядка назад, но эта оглядка назад - с целью окончательного переосмысления, окончательной переоценки ценностей и, прежде всего, окончательно переосмысления церковных событий. Последнее, что мы читаем у него как раз о Московской Патриархии в статье “Русский реализм”, что “святость целительно привлекает видимость неправды на служение правде; греховность – убийственно прикрывает видимостью правды свою ложь”.

Когда выступил ныне покойный митрополит Питирим († 4 ноября 2003 год) против Солженицына, высланного в 1973 году, то Иоанн Шаховской по этому делу пишет: “Иерарх мученической Русской Церкви сказал какие-то слова против Солженицына, травимого и уже высланного; я не могу поверить, что он действительно читал “Гулаг” и что он написал эти слова по убеждению” (Питирим действительно не читал “Гулаг” по крайней мере тогда).

Начиная с 1975 года и до 1989 года, до его кончины последние четырнадцать лет его жизни – это расцвет его литературного творчества. Именно в этот период написаны удивительные книги Иоанна Шаховского: “Биография юности”, то есть “Восстановление единства”, “Революция Толстого” и вышедшая в Париже в 1981 году книга “Вера и достоверность”.

Главная его задача в это время - это задача пастырская, но пастырство его на этот раз обращено к русскому народу – он становится бессменным автором и руководителем русской религиозной передачи для “Голоса Америки”. На этой религиозной передаче воспитано целое поколение верующих и значительная часть современного русского духовенства.

Комментируя евангельский текст о том, что пастухи, видя происшедшее побежали в город, чтобы рассказать, (Л.8.27-39) Иоанн Шаховской пишет так: “Происшествие для человека есть столь же необходимое в жизни, как хлеб. Извращенная природа человеческая созерцает мир не как отражение небесной гармонии, где каждая мелочь драгоценна своим непосредственным отношением к великому целому Божьего мира. Падшая природа человека созерцает мир как скучную бессмысленность, где можно лишь отыскивать себе различные приятности и где непрестанно происходят различной любопытности события. Люди устремляются к новостям, новостями закрыт в мире вход к Божественным тайнам”.

Такие строки, конечно, лучше читать; но даже воспринятые на слух, эти строки действительно ложатся на сердце.

“Тогда гадаринские жители просили Иисуса отойти от пределов их…”. “И просил Его весь народ Гадаринской окрестности удалиться от них”. Кто из нас никогда не был виновен в этом грехе, пусть первый бросит в них камень! Моя совесть мне не позволяет этого сделать, хотя я и чувствую всю страшную греховность поступка гадаринцев. Запретить вход в свои пределы, в свои жилища воплощенному Живому Богу, Творцу неба и земли, - что может быть необычайнее и чудовищнее этого поступка? И, вместе с тем, нет в мире ничего обычнее этого поступка – в нем виновен решительно каждый, живущий на земле”.

Дальше он говорит, как мы не допускаем Господа в наши сердца.

“Не нашим странам европейским осуждать гадаринскую страну. Действительно, гадаринцы просят отойти, а это – слишком богобоязненно для современности, сейчас просто изгоняют Господа из человеческих сердец, из юношеского разума, из святой детской молитвы; грубо не пускают Его войти в человеческое сердце. Сколько лживых теорий о христианстве, сколько неправды о Сыне Божием, как презираем Он во многих учениях человеческих, как искажен лик Его божественный и унижается Его истина!” (“Семь слов о стране Гадаринской”).

Итак, Иоанн Шаховской обращается к слушателю и к читателю в русской жизни; здесь он как-то более почитаем, нежели в Америке, потому что несравненно больше зажег сердец. Для русского человека слово Иоанна Шаховского – это действительно огонь.

Иоанн Шаховской скончался в 1989 году, дождавшись празднования тысячелетия крещения Руси, стал свидетелем того, что отношение Советской власти к Церкви изменилось и уже обратного хода нет. После этого он как бы почувствовал, что его земная жизнь близится к концу. Всю жизнь, по свидетельству людей, его знавших, он практически ничем не болел. Одна из его молитв импровизированных так и говорит – Господи! Дай мне умереть ни от чего, а только от Тебя. Он тихо ждал Божьего призыва, каждая его минута для него срастворялась в вечности, пока в 1989 году он не предал дух свой в руки Господни.

Иоанн Шаховской для русского читателя начался, видимо, в 1992 году, когда вышел в Петрозаводске его однотомник, где было сказано, что это за архиепископ Иоанн Шаховской. Его произведения выдержали три издания.

Заканчивая разговор об эмиграции, хочется дать послесловие. Как бы сказал Иоанн Шаховской – не следует преувеличивать значение культурное и духовное русской эмиграции, но не следует его и преуменьшать. Она – чрезвычайно пёстрая и её следует отбирать, но с той же логикой, как отбирают зерно от шелухи. Говорить о том, что там – сплошная шелуха, будет неверно, несправедливо. Другое дело, что в свете Христовой правды нам предстоит духовное переосмысление русской эмиграции.

Лекция №40 (№75).

От “позднего” Брежнева к “раннему” Горбачеву.

1. Становление национального сознания – “умственной и нравственной самостоятельности”^[290]. Религиозное самоопределение русской интеллигенции. О. Чухонцев.

2. Лоскуты “советской идеологии”. Устный самиздат. Религиозный ренессанс. Священник Д. Дудко и другие. “Потерянная драхма”.

3. Начало горбачевского царствования (гласность, демократизация и перестройка). “Новая” журналистика (А. Нежный). Попытка нового конкордата с “культурной элитой”. В. Белов, Ю. Кузнецов и другие.

4. Предверие 1000-летия крещения Руси.

Кризис, собственно, начинается с 80-го года. Когда прошла олимпиада; совершилась смерть Высоцкого и прошли малые процессы религиозных диссидентов: это – Огородников, Пореш, Якунин.

Но всё это были как бы внешние признаки, а болезнь – внутри. В это же время начинаются глухие подземные толчки будущего землетрясения. Начиная с 80-го года начинается медленное перекачивание нефте-долларов за границу. Этими сокровищами впоследствии никто воспользоваться не смог.

Похороны Брежнева сразу отозвались глухим треском. Не просто анекдотом или самиздатом, а неожиданным провалом – с треском. Как писала Виктория Токарева (“Первая попытка”), “Крепкие парни разладили движение, и гроб оборвался в могилу – с треском. Действительно, стало конфузно – пришлось отворачивать телекамеры.

Всё треснуло, и в каждую трещину полезли иглы живой травы. Так бывает всегда, но здесь каждую травинку замечали, и это говорит о чрезвычайной ситуации, когда складывается умственная и нравственная самостоятельность, - то, о чём русская жизнь мечтала и гадала.

Первые годы горбачевского царствования очень похожи на первые годы царствования Александра II: и то и другое привело к эмансипации: в той России - к отмене крепостного права; и в нашей России - к отмене второго крепостного права большевиков” (ВКП(б)). Но, в отличие от XIX-го века, сразу стала вычленяться самостоятельность религиозная, та, о которой в 50-е годы XIX-го века невозможно было даже мечтать.

… Кто нищ, бездомен и гоним,

Он – прах гребущий по дорогам, -

Как Иов, не оставлен Богом,

Но ревностно возлюблен Им.

(О. Чухонцев, 1982 год).

Стихи Чухонцева будут выпущены сразу же, и причем в том же сборнике - стихи явно эсхатологического звучания.

В День воскуренья, взрывая гробы,

Встанем под страшную песню трубы,

С плеч отрясая могильную тьму, -

И в оправданье протянем Ему

Хоть под ногтями – немного земли,

Той, на которой мы лгать не могли,

Той, на которой от века стоим, -

Нищей, голодной, возлюбленной Им.

Это – приговор мечтательности и приговор той эмиграции в Америку, когда мечталось, что там текут молочные реки. Это приговор и космополитизму, потому что новое чувство России - никак не имперской, именно подлинно христианской, той, на которой мы лгать не могли.

Как предречено в “Откровении”, Царство мира соделалось Царством Господа нашего (Апок.11.15). То царство, которое избрал Сам Господь для разрушения в нем “великой блудницы” есть царство избранное. И те, которые с Господом, суть званые и избранные и верные (Апок.17.14), (Петр Иванов “Тайна святых”).

В это время, а это время Андропова, лоскуты советской идеологии начинают трепаться и развеиваться. Если после войны, в 50-м - в 58-м годах Иоанн Шаховской писал о “полинявшей” идеологии, то здесь она уже обветшала. Как у апостола Павла – всё ветшающее и стареющее близко к уничтожению (Евр.8.13). Тут слишком ясно было, как близко это уничтожение.

Поздне-брежневское время, а именно лето 1980 года, было ознаменовано ещё одним провалом – так называемым “завершением дела Дудко”. Отец Дмитрий Дудко был арестован 27 января 1980 года, перед самой “Олимпиадой-80”, из боязни, что он, с его пастырской деятельностью, которую всё ещё упорно называли “антисоветской” и “клеветнической”, будет портить “фасады” советской империи. Его продержали несколько месяцев в предварительном заключении (это время и будет описано им впоследствии в книге “Потерянная драхма”), а затем, по прошествии олимпиады, вывели выступать перед телекамерой с “покаянием” и “отказом от антисоветской деятельности”. Одновременно в “Известиях” было опубликовано “типовое покаяние” – заранее разработанное и заготовленное пространное заявление для бывших мятежных религиозных деятелей, которое он и подписал.

После этого он получил маленький приход недалеко от Долгопрудного, в сельце Виноградово. Прослужил он там почти до перестройки, около четырёх лет. У него бывало так, что он служил один, без единого человека в храме, но если было хоть несколько прихожан, то проповеди были настоящие.

В период его служения в Виноградове (1980-1984 годы) вышла книга “Потерянная драхма” – лучшая из всего, что он написал. Книга, действительно, написана на века. В книге есть настоящие строки, как – “Передо мной гибнущие братья, а я буду становиться в позу? Почему? Потому что я не пёс, а человек? Так ещё в Ветхом Завете не проповедующий священник называется псом не лающим. Нет, я – пёс, смердящий пёс. Пусть я буду псом, но пусть я буду лающим”.

Эти строки читали вслух; это было то, что в свое время называл Петр Иванов “косноязычным взыванием к правде”, но эти слова можно было разобрать. Напомню, что духовное свидетельство литературы всегда замутнено, правда просматривается и узнаётся всегда сквозь тусклое стекло, гадательно (1Кор.13.12). И в лучших своих образцах она всегда – косноязычное взывание к правде и, хотя и косноязычная и замутненная, но всё-таки, обеспечиваемая энергиями Духа Святого, ибо других творческих энергий не предусмотрено, просто нет.

Царствование Черненко прошло в сплошном анекдоте и его практически никто не заметил. Когда Черненко сошел со сцены, то выбран был Горбачев, то есть, из молодых. И первая примета времени, что пошел новый образец самиздата. Что такое “Горбачев” как аббревиатура – это значит так: - “граждане, обождите радоваться: Брежнева, Андропова, Черненко ещё вспомните”. Фактически, в эти годы произошла настоящая “бескровная революция” – с самого верху.

Сразу же объявляется гласность, перестройка и демократизация. Это было понято правильно – быстро вступила в свои права журналистика. “Героем дня” был тогда Нежный. Главным органом был журнал “Огонёк”, в котором публикации начались с 1985 года: сначала о предметах сравнительно невинных, вроде обменно-резервного фонда в Климентовке (храм Климента Римского – придел, а так - Преображенский собор); потом относительно Киево-Печерской Лавры, превращенной в музей, и так далее.

Куроедова отправили на покой в 1984 году и в том же году назначили Харчева, которого недаром зовут Константином, то есть, всё опять пошло как анекдот прицерковных кругов, что идёт “вторая константиновская эпоха”. Это сейчас воспринимается, как из исторического далека, а тогда публикации из “Огонька” передавались из рук в руки. Довольно быстро было выявлено, что, так сказать, золотая жила, которая непременно вызовет читательское сочувствие, - это церковная тематика. Церковную тематику, конечно, схватить легко, а чтобы понимать – на это требуются годы и годы изучения. Разумеется, как сказано в пьесе Островского (“Не было ни гроша, да вдруг алтын”): “Где учения-то взять?” “Учения взять” было негде.

В том же “Огоньке” несколько позже, в 1991 году, всплывает тема “Филарета Денисенко”. Характерно то, что в этих публикациях (“Огонек”, 1991 г., №49) не просто приводились скандальные факты его биографии (которые вдобавок и так все знали); важен был тон – сердечно-взволнованный, весьма далёкий от выкрика (“протеста”). (Никому не могло придти в голову, что он будет отлучен от Церкви через анафематствование. Такие люди, как отец Георгий Тертышников, а перед этим тот же отец Дмитрий Дудко, и мысли такой не допускали).

Во всяком случае, журналистика обретает не просто новый тон, а новый голос, новые интонации, почти новое дыхание. В огоньковской публикации “Его блаженство без митры и жезла” (ст. А. Нежного – “Огонек”, 1991 г., №49, стр.20) в предпоследней главе “Сон Володи Макарчикова” – “Володя Макарчиков – чудесный молодой человек с окладистой каштановой бородой и мягкими карими глазами; строитель церкви на левом берегу Днепра. За всю советскую эпоху – первой новой церкви, на которую много жертвовали люди, в том числе, и его блаженство, отделивший от скромных достатков своих целых семьсот рублей”. (Надо сказать, что, уходя с кафедры, митрополит Филарет (Денисенко), успел прихватить в карман всю епархиальную кассу).

“Володя Макарчиков видел однажды сон: вот стоит он в храме, в притворе его и с ним еще несколько человек. И митрополит Филарет к ним подходит как бы для того, чтобы их причастить. Подошел и поставил пока Чашу на столик. Странно, подумал Володя, отчего же причащать он будет нас в притворе? Но тут взглянул на Чашу и похолодел – на краю ее, увидел он, сидят чёрные детки с громадными клювами и клюют, клюют безостановочно Святые Дары. Володя кинулся их отогнать, взглянул в Чашу и вместо Святых Даров, вместо Тела и Крови Христовых, разглядел там какое-то гадкое месиво. Разглядел и возопил в ужасе – владыко, да чем Вы нас причащаете? Заглянул в Чашу и Филарет и закричал и закрыл лицо руками”.

А вот заключение А. Нежного:

“Одно заявление сделаю со всей решительностью. Найдутся, я знаю, на Украине охотники изобразить мои заметки происками Москвы, ныне кусающей себе локти в глухой великодержавной тоске. Посыпятся обвинения – Москва роет яму для Украинской Православной Церкви, стремящейся к самостоятельному и независимому от Русской Православной Церкви бытию. Так вот: лично я – за то, чтобы независимая Украина создала все условия для процветания единой и независимой Украинской Православной Церкви”.

В это время вся Украина была категорически против автокефалии, даже автономию переваривали в течение пяти лет.

(До 1448 года было две митрополии. В 1448 году Москва явочным порядком перешла на положение автокефалии и потом после 1480 года стала ее укреплять, а Украинская митрополия осталась под Константинополем. Но в 1686 году после присоединения Киева с городками (дипломатическая работа Василия Васильевича Голицына) Киевская митрополия получила от Константинопольского патриархата законный канонический отпуск и присоединилась к Московской Патриархии.

В 1918 году на Украине прошел собор, на котором автокефалия была отвергнута, а автономия утверждена, и поправки к этой автономии поместный Собор Всероссийский 1917-1918 годов принял).

Теперь обратимся к автору статьи А. Нежному. Он совершенно не представляет себе, что такое автокефалия – законная, незаконная; что такое благодатная и безблагодатная литургия; и так далее. То есть, чувствуется, что это пишет абсолютный дилетант; но на страницах журнала “Огонёк” нельзя с дилетанта много и спрашивать. Тем не менее, эти публикации давали духу епископату Украинских епархий на законном суде над Филаретом в 1992 году. Более того, сам Денисенко утверждал, что публикации Александра Иосифовича Нежного вышли по заказу патриарха Алексия II.

В 1992 году митрополит Филарет был отстранен от управления Украинской Автономной Церковью и на эту должность был назначен митрополит Владимир (Сабодан). В 1994 году, когда Филарет стал бесчинствовать, его запретили в священнослужении и в 1997 году он был отлучен от Церкви через анафематствование.

Времена идут, события развиваются со всё ускоряющейся быстротой. В 1986 году - Чернобыльская авария, которая не стала замалчиваться, замалчивался (всего 2 дня) сам взрыв. Эта авария развеяла один из главных советских мифов и не только советских – один из главных гуманистических мифов, начиная с Гоббса: а именно, о всесилии науки.

Чт? удивительно, так это то, что эта авария совершенно не подкосила государственное положение Горбачева - наоборот, укрепила его^[291]. Примерно с лета 1986 года начинаются его прямые поиски контактов с членами культурной элиты; и членов культурной элиты Горбачев выбирает с помощью своего секретариата. Подход был не формальный. В Союзе писателей на тот момент ведущее положение занимали Петр Проскурин и Анатолий Иванов. Эти оба деятеля были немедленно вычеркнуты из культурной элиты. Далее, салон мадам Брежневой посещали Евтушенко и Вознесенский – они тоже были вычеркнуты из элиты. Горбачев решил делать ставку на других, прежде всего, на “деревенщиков” (и эту эстафету воспринял от него и Ельцин), то есть, как раз на Василия Белова. Не Распутина, который показался Горбачеву более расхристанным, а на вологодских, то есть, Василия Белова, Виктора Астафьева и других.

Как только об этом прошел слух, то поэты начинают писать стихи в духе перестройки. Один из характерных и даже не худших образцов.

Юрий Кузнецов.

Не поминай про Стеньку Разина,

Иль про Емельку Пугача:

Туда дороженька заказана,

И не поставлена свеча.

Была погодушка недобрая,

Ты наломал немало дров

И намахался ты оглоблею

Посереди пустых дворов.

Уж нет дворов – одни растения,

Как будто ты в краю чужом

Стоишь- и мерзость запустения

Разит неведомым козлом.

Куда ты дел мотор, орясина?

Иль снёс за четверть первача?

А всё поешь про Стеньку Разина,

Да про Емельку Пугача.

Трудись, душа ты окаянная,

Чтобы когда-нибудь потом

Свеча горела поминальная

Во граде Китеже святом.

Это – одно из характерных стихотворений того времени. Большая поэзия, как правило, всегда опережает свое время, а это - в точности в духе времени. Поэтому можно прямо контролировать официальную идеологию: это, прежде всего, вычеркивание (тогда же начинают переписываться учебники истории и к нашему времени их переписали уже три раза) – было приказано, чтобы имена Стеньки Разина, Ивана Болотникова, Емельяна Пугачева, Кондрата Булавина и разных других - из истории либо должны вычеркиваться, либо должны получать новый комментарий. Нужно было объяснить, что бунт - дело богопротивное, чтобы дети все так и уяснили.

Вторая спущенная разнарядка – это пересмотр итогов коллективизации. Но рекомендовано читать не “Гулаг” Солженицына, хотя впервые он будет опубликован официально в 1991 году, но в 1986 году и ему и Ростроповичу и другим будет дано официальное разрешение о возвращении в Россию.

В стихотворении Юрия Кузнецова упоминается град Китеж, который затонул в Святом озере, но который может выйти на поверхность нашей жизни. Это несколько напоминает тысячелетние царство святых, то есть, одно из толкований Апокалипсиса.

Складывается определенная интонация, которая получит окончательное звучание при праздновании 1000-летия крещения Руси. В газете “Известия” была публикация о том, когда Горбачев принял у себя пятерых членов Синода во главе с покойным патриархом Пименом. Это было 30 апреля 1988 года на Зосиму Соловецкого. (Зосима Соловецкий, кстати, известен и тем, что в своем точном эсхатологическом пророчестве сказал, что когда вам скажут, что появился Христос, то вы знайте, что это - антихрист; до этого времени не смущайтесь и не верьте).

Итак, 30 апреля 1988 года на Зосиму Соловецкого в “Известиях” был опубликован небольшой материал, который пользовался необыкновенным успехом. Настолько быстро номер газеты разошелся, что редакция в тот же вечер выпустила спецвыпуск с повторением того же материала.

В сущности, читать там было нечего; читать можно было только между строк; но именно между строк оно и читалось – все поняли, что Горбачев вызвал постоянных членов Синода, чтобы объявить им официально о том, что гонения на Церковь кончились, чтобы они возрадовались и возблагодарили Бога.

20 мая 1988 года произошло событие, которое можно было расценить, как конец Советской власти. Событие было такое: из музеев Кремля были возвращены святыни, захваченные в революцию, то есть, ровно 70 лет спустя, как и было предсказано. Вернули очень много: часть Животворящего Креста, большая часть ризы Пресвятой Богородицы, десная рука Андрея Первозванного, головка Иоанна Златоуста и многое другое – всё, что накопила Москва, начиная с XVII-го века, сразу после смуты. Святыни были внесены для поклонения на специальный помост в середине Елоховского храма (тогда кафедрального), но знали об этом очень мало кто; впервые не было милиции.

Кстати, в этот день хоронили Алексея Федоровича Лосева, но его похороны прошли почти незаметно, так как его жизнь и смерть по тогдашнему умонастроению были какой-то плюсквамперфект, а все взоры были устремлены в будущее.

Лекция №41 (№76).

1. Перелом Советской эпохи: празднование 1000-летия крещения Руси. “Жить стало весело”. Устный фольклор.

2. Что бывает после перелома? Послание патриарха Алексия II “Слово к согражданам” к 7 ноября 1990 года.

3. “Косноязычное взывание к правде”. Последние. “Не востребованный Чехов” – Виктория Токарева. “Сказать – не сказать”.

4. Двухсотлетний путь. Загадка “исчезновения” литературы. Заключение.

К переломам мы привыкли. Как говорил один анекдот брежневского времени (золотой век анекдотов): “Почему страна не идет прямой дорогой к коммунизму? - Потому что каждый съезд поворотный пункт”. Но это поворотный, а тут произошел явный перелом.

Когда хор отца Матфея (конечно, избранный) выводил (все хористы в подрясниках и с каменными лицами): “Яко с нами Бог”, - люди говорили: “Бедный Хрущев, то-то он теперь в могиле переворачивается”.

Это было во всём. Ещё отец Иоанн Экономцев по горячим следам замечал^[292], что 900-летия крещения Руси, то есть, в 1888 году, никто не заметил (не было даже ни одного представителя восточных патриархатов), а тут, наоборот, дело было мирового значения и обставлено было, как дело мирового значения. Именно к этому дню Горбачевым был сознательно приурочен поворот государственной политики в отношении к Церкви.

Пародируя товарища Сталина, который говорил – жить стало лучше, жить стало веселей, можно сказать – жить стало весело. Никакой литературы не надо, ее заменил устный фольклор, но не желчный, а доброжелательный; тот фольклор, из которого, в конце концов, слагаются житийные рассказы. Один пример. После Поместного Собора, тоже приуроченного к 1000-летию крещения Руси, по преданию, Раиса Максимовна спросила патриарха Пимена [по образцу товарища Сталина (она могла этого не понять)] – Что мы можем сделать для Церкви? (Мы – в смысле: Михаил Сергеевич и я). И получила ответ патриарха Пимена – только не мешайте.

Над этим действительно ст?ит подумать. Времена поменялись. Прошло только 45 лет после встречи товарища Сталина с тремя иерархами Церкви и вот уже было сказано: только не мешайте. То есть, жизнь забурлила изнутри и снизу. И если после сталинского поворота был возможен разворот хрущевский, то здесь было видно, что обратного хода нет: выросшее дерево не вгоняется снова в свою малую яму.

Дальше началось сначала легкое недоумение, а потом и живое любопытство, и затем начало мысли: люди вдруг стали сбрасывать свои маскхалаты, перестали притворятся недоумками и все стали задавать вопросы.

Мы тоже зададим вопрос – А что бывает после перелома? Вообще говоря, варианта главных три. Может быть полное восстановление и выздоровление; можно остаться калекой; а может придти и смерть. В отношении советского режима осуществилось третье, то есть пришла его смерть.

Если Чернобыльская катастрофа не только прошла для Горбачева безболезненно, но и повысила его, так сказать, рейтинг, то после 1000-летия крещения Руси свершилось одно дело, которого ему не простили. Это дело – вывод войск из Восточной Германии в 1989 году и невмешательство в её объединение, то есть уничтожение плодов той войны, которую стали называть пренебрежительно (сокращенно) ВОВ (как будто от слова “Вова”).

Плоды ВОВ были ликвидированы в одночасье. Горбачев, в сущности, был похож на Петра III, который после семилетней войны, как только ему присягнули войска, свёл на нет все тёткины достижения. Семилетняя война была против его кумира Фридриха II Великого, которого он обожал, как комнатная собачонка. Петр III распорядился немедленно развернуть все войска и вывести их на территорию Российского государства. После этого его судьба была решена. В самый день Сергия Радонежского, то есть 5 июля (ст.ст.) Петр был сведен с престола - не свергнут, а именно сведен. По выражению его же кумира Фридриха, – “он ушел, как послушный ребенок, которого отсылали спать”.

На следующий день, инсценировав карточную ссору (тот, видимо, имел слабость смошенничать за картами), Алексей Орлов (по карточным же правилам) схватил со стола подсвечник и ударил его в темя (в подсвечнике было фунтов 15), после этого Петр умер. (Петр III был родоначальником Голштейн-Готторпской династии в России, которые называли себя Романовы).

Примерно в этом же положении оказался Михаил Сергеевич Горбачев, но ему дали тихо доцарствовать и тихо препроводили за границу, а потом разрешили вернуться (то есть, простили).

В ответ на это объединение Германии из германоязычных стран пошла в Россию гуманитарная помощь, то есть, из Германии, Австрии, из немецкой Швейцарии. Многие люди (какие-то медсестры, ветераны), прямо писали, что вот когда мы получили свою “победу”, – когда нам подали милостыню.

Но это было только начало. А спустя год следующий сюрприз учинил, для людей не ждавших (ждавшие - ничему не удивлялись), патриарх Алексий II. Не прошло и полугода с его интронизации (интронизация в июне) 5 ноября 1990 года в “Известиях” было опубликовано “Слово к согражданам”. Не к пастве, не к боголюбивым инокам и инокиням, а к согражданам, ко всей России. Послание начиналось так:

Братья и сестры!

Семьдесят три года назад произошло событие, определившее путь России в XX-м столетии. Этот путь оказался скорбен и тяжек, и сегодня мы еще не можем сказать, что прошли его до конца.

Еще не можем - и это печатают в “Известиях” на первой полосе.

Но духовно-исторический опыт Церкви, опыт Священной истории показывает нам, что путь испытаний удлиняется, если народ отказывается уразуметь духовный смысл происходящего и повторяет прежние ошибки. И этот путь укорачивается, если люди вспоминают об изначальных истоках и конечном предназначении своей жизни.

В переводе на русский язык и в переводе на язык простых понятий – это означает, что Советский Союз стоит ровно столько, сколько вы, братья и сестры, остаетесь советскими людьми.

Свершившегося не изменить и не вернуть. Но, развёртывая летопись прошлого, можно яснее почувствовать ту Волю, которая и сейчас пролагает себе путь через хитросплетения тысяч случайностей и дел. Не стоит ли нам по прошествии более семидесяти лет оглянуться назад и увидеть, что ни в жизни человека, ни в жизни народа не бывает “лишних” страниц.

Тон прямо как у Декларации Сергия, как бы второй пункт.

Поймём ли мы, что семнадцатый год – не лишняя страница в истории России? Не лишняя, не пустая, не бессмысленная. Да, страница горькая. Но ведь по слову Писания – не из праха выходит горе и не из земли вырастает беда (Книга Иова, гл.5, ст.6). Болезни, из которых выросло то горе и которые подвели Россию к той грани нам еще долго придется осмыслять. Ещё дольше многие из них (то есть, болезни – В.Е.) нам придется изживать.

Но пусть Октябрь семнадцатого нам напомнит, что нет такой политической, национальной, культурной идеи, цена которой превышала бы цену человеческой жизни. Пусть Октябрь семнадцатого нам напомнит – единство народа легко расколоть (его не было и до 17-го года, мягко говоря – В.Е.), но собирать его затем воедино придется, отсекая оказавшиеся лишними части его живого тела.

Алексий II сам вырос и воспитался в эмиграции и части его живого тела, конечно же, – эмиграция.

И пусть все минувшие годы один за другим встанут в нашей совести и будут нас умолять не платить человеческими судьбами за эксперименты и принципы политиков. Прошу вас, возлюбленные, пусть этот день станет не днем торжеств и не днем проклятий, но днем раздумий. Таких раздумий, которые встают из глубин совести и заставляют по-новому взглянуть на каждого человека, заново открывая в нем брата. Может быть, когда-нибудь этот день станет днем примирения.

Да, идеи и оценки примирить, наверное, невозможно. Но для людей никогда не закрыта дорога к миру, к миру без ненависти. А к тем, кто сможет, обращаюсь с просьбой – присоединитесь к молитве моей и молитве Церкви: Господи, вразуми, обнови и сохрани народ наш, ибо “в бедствии он искал Тебя; изливал тихие моленья, когда наказание Твое постигало его” (Пророк Исаия, гл.26,ст.16).

Вот такое послание патриарха – вот когда у нас появились плоды 1927 года. Дальше как будто открылся ящик Пандоры, и пошло, и пошло…

Начинается с того, что идут не только публикации бывших заключенных, это ещё – пол-беды; но идут публикации присно разрешаемых, как Горького. Но публикации такие, что волосы встают дыбом. Например, поднимается из-под спуда и публикуется в журнале “Огонёк” статья Горького 1921 года “О русском крестьянстве”. Начинает он так: “Мне очень тяжело всё, что я думаю о моей стране, точнее говоря, о русском народе, о крестьянстве – большинстве его. Прошу понять, что я никого не осуждаю, не оправдываю, я просто рассказываю, в какие формы сложилась масса моих впечатлений. Мнение не есть осуждение и если мои мнения окажутся ошибочными, это меня не огорчит”.

Горький к этому времени уже достаточно пожил за границей и, надо сказать, что его впечатления о загранице совершенно совпали, например, с впечатлениями Льва Тихомирова (при всей их противоположности).

При Александре III Тихомиров записался в записные монархисты; а начиная с 1917 года, стал просто ждать смерти; смерть медлила и только в 1923 году Господь его прибрал. В частности, о своих заграничных впечатлениях Тихомиров пишет так – что “мы в России (революционеры) считали себя европейцами, а мы были недоумками. Мы-то думали, что дело европейское – разрушать до основания, а здесь я убедился, что дело европейца – строить, и строить, и строить и строить на века. Я увидел эти глыбы из нетесанного камня, из которых слагаются не дом даже, а забор”.

Это правильно и об этом же напишет потом Иван Солоневич, что у каждого западного хозяина всегда есть феод; он же – феодал, только мелкий; он никогда не жил общиной; он никогда не водил хороводов, никогда не плел венков, никогда не купался в прудах и никогда не ходил стенка на стенку – он окапывался.

Вот и Горький – “Земля в руках человека (фундаментальные постройки Европы – В.Е.) и человек, действительно, - владыко её. Это впечатление всасывается ребенком Запада и воспитывает в нем сознание ценности человека, уважение к его труду и чувство своей личной значительности, как наследника чудес, труда и творчества предков”.

Тихомиров дальше продолжает: “Почему у русского человека ничего подобного быть не может? Он не хранит дедовского дома, потому что дедовский дом еще при жизни деда два раза сгорел и корова сдохла”. И вообще, русский человек живет в атмосфере веселой относительности. Как выражался Блок – “веселый ужас” свойственен в глубине души “каждому русскому человеку”.

И снова Горький пишет: “Такие мысли, такие чувства не могут возникнуть в душе русского крестьянина. Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое чувство опустошать человека, высасывать его желанья. Выйдет крестьянин за пределы деревни, посмотрит в пустоту вокруг него и через некоторое время чувствует, как эта пустота влилась в душу ему”.

О ком это он пишет? – О себе. У других вот это чувство безграничного простора, наоборот, вызывает чувство свободы. Говорят, у Бога всего много. В России тоже всего много.

“После ужасающего безумия европейской войны (Первой мировой, которую тогда называли “Великой” – В.Е.) и кровавых событий революции, теперь эти едкие парадоксы всё чаще вспоминаются мне. Но я должен заметить, в русской жестокости эволюции, кажется, нет, формы ее как будто не изменяются”.

В этом отношении Горький неожиданно сходится с М. Волошиным, чья “Россия распятая” вышла впервые в том же 1991 году:

При добродушьи русского народа,

При сказочном терпеньи мужика

Никто не делал более кровавой

И страшной революции, чем мы.

“Летописец XVII-го века, то есть, Смутного времени, рассказывает, что мучили так – насыпали в рот пороху и зажигали его, а иным набивали порох снизу; женщинам прорезывали груди и, продев в раны веревки, вешали на этих веревках. В 1918 и в 1919 годах точно так же делали на Дону и на Урале; вставив человеку снизу динамитный патрон, взрывали его.

Думаю, что нигде так не бьют женщин так безжалостно и страстно, как в русской деревне; и, вероятно, ни в одной стране нет таких пословиц-советов: бей жену обухом, припади, да понюхай: дышит – морочит, ещё хочет; жена дважды мила бывает – когда в дом ведут, да когда в могилу несут; на бабу да на скотину суда нет; чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее.

Я спрашивал активных участников гражданской войны – не чувствуют ли они некоторой неловкости, убивая друг друга? – нет, не чувствуют: у него ружье, у меня ружье, значит, мы равные. Ничего, побьем друг друга, земля освободится.

Внутренняя война – это ничего. Вот война против чужих – трудное дело для души (это говорит один командарм Красной армии). Я Вам, товарищ, прямо скажу, русского бить легче: народу у нас много, хозяйство у нас плохое – ну, сожгут деревню, чего она стоит? Она бы и сама сгорела бы в свой срок. И, вообще, это наше внутреннее дело, вроде маневров, для науки, так сказать. А вот, когда я в начале той войны попал в Пруссию, - Боже, до чего мне было жалко тамошний народ, деревни ихние, города и, вообще, хозяйство. Какое величественное хозяйство разоряли мы по неизвестной причине – тошнота. Когда меня ранили, так я почти рад был, до того тяжело смотреть на безобразие жизни.

Это говорит человек по-своему гуманный; он хорошо относится к своим солдатам, они, видимо, уважают и даже любят его”.

Ещё раз повторим, что запрещённые вещи относятся не к тому времени, когда они были написаны, а к тому времени, когда они выходят на свет. Это произведение вышло семьдесят лет спустя в 1991 году, и оно именно было рассчитано на читателя 1991 года.

Человек, который взялся ему, мёртвому, возражать, оказался живой – Борис Можаев (маленький, маленький деревенщик), автор повести “О Федоре Кузькине”. Его возражение тоже опубликовали в том же журнале “Я теряюсь…” - и он действительно растерялся, то есть, возражение очень слабое.

После этого, как сказал бы Блок, нам становится “беспощадно ясно”, что приходит какая-то совсем другая эпоха.

Придётся вернуться назад на двести лет и вспомнить, когда начиналась литература. Она началась тогда, когда Господь сдвинул светильник Свой с его места, как наказание за петровщину, а светильник – это Церковь (Апок.гл.2). После этого литература взяла на себя другую миссию – косноязычное взывание к правде. До этого литература была служанкой: служанкой проповеди, служанкой полемики, служанкой истории, служанкой исторической повести, как “Слово о полку Игореве”; потом она стала переряженной госпожой. И вот теперь обнаружилась некая растерянность – косноязычное взывание к правде остается, но оно не востребованное, оно стало восприниматься как спектакль в последнем действии.

Поэтому писателей конца 80-х и начала 90-х годов можно назвать “последние”. Пожалуй, всё-таки наиболее чистый и заливистый голос оказался у Виктории Токаревой. Еще в 1989 году в журнале “Новый мир” (№1) была опубликована ее первая повесть “Первая попытка” (ее литературный дебют). На 1991 год приходится ее бенефис, после чего ей тоже достанется уходить со сцены.

Кто же она такая? – Не востребованный Чехов. Вот это точный, точный - даже не штрих, а как бы блик, движок. Например, сказать о Хрущеве, – что “выступал он у каждого столба, можно было его не бояться, звать “кукурузником”; в конце концов, его сняли с работы”. То, что его сняли с работы – это абсолютно точно.

Потом, когда она пишет вполне сочувственно про Брежнева, но как! – “Напуганный Пражской весной (1968 год), Брежнев старался, чтобы ничего не менялось” (она даже не называет “застойный период” - и так всё ясно).

Потом, когда встанет Андропов, то сказано – “Андропов оживил в людях надежды, но это начало совпало с концом его жизни”. Потом Черненко, который стоял на своей трибуне, зажавши обеими руками уши – “не то уши грел руками, не то об уши ладони грел. И было не понятно, зачем этого старого, больного человека поставили на этот ответственный пост”.

Дальше начинается, уже не рассказанный ею, но невольно вспоминаемый анекдот: – Почему поставили в Генсеки Горбачева? – Потому что никто не хотел умирать.

Но это всё-таки был дебют. Какая у нее героиня? Героиня у Токаревой - это то, что когда-то называлось “женщина-труженица”, то есть, очень талантливая и очень трудоспособная баба, но ей досталось умереть от рака груди, причина которого - стрессы, получаемые на работе. (Эмансипация-то для кого же проведена?).

В бенефисе героиня уже похлеще, которую уже не достанешь личным несчастьем. Из тех, которая проходит огонь, воду и медные трубы. Медная труба состояла в том, что она 1938 года рождения и папенька довольно быстро ушел. Прошла война, прошла школа (они коренные москвичи) и в 18 лет, то есть при Хрущеве, поступает в музыкальное училище, а затем и в Гнесинку. В Гнесинке, кстати, нашли себе приют многие из уцелевших, вроде Николая Пейко, женатого на княжне Оболенской.

В музыкальном училище героине встречается первая любовь, которая оказывается единственной. Эта первая любовь оказывается женатой. Получилось так, что он ее, походя, соблазнил. От этого соблазна она забеременела, но испугалась не того, что придется растить ребенка одной, а того, что еще одна накрутка в их несчастной семье. Она солгала матери, что задержалась на концерте Евгения Малинина, а сама сделала аборт.

То есть, перед нами опять-таки невостребованный Чехов. Вот именно эти импрессионистские детали, вот эти самые как бы ляпнутые на полотно пятна, но единственно неповторимого колорита – это всё прямо идет от Чехова.

Всё идет от Чехова, когда рассказ по форме и объему - по сюжету является повестью. Сюжет развивается. Ей уже 20 лет и за спиной то, чего не вернуть, но она продолжает жить дальше. Прежде всего, своего избранника перегоняет по социальной лестнице – он ушел с третьего курса Гнесинки, а она, живя в не зарубцованных ранах, стала писать, то есть, она стала композитором; как она выразилась – от счастливой любви рождаются дети, от несчастной – песни.

Её песня “Павлиний крик” прозвучала по радио, когда она в это время отдыхала на Рижском взморье – и она бросилась бежать по пескам этого взморья, потому что оставаться на месте была уже не в силах.

Когда ей было под тридцать, она вышла замуж за единственного сына подруги своей мамы, но прожила с ним год. Комментировала она все это так: - “такой любви, как к тому избраннику, не было, но она и не желала такой: от той любви хорошо умирать, а жить надо в спокойных температурах”.

“Он” идёт только по фамилии - Киреев и по всей повести неизвестно, как его зовут; так и она идет только по фамилии. Это вот безымянные люди с одними фамилиями – как раз советский паспортный режим, где человек – социальная единица.

Так вот, комментарий, что такой любви, как к Кирееву не было, но она была и не нужна – от той любви хорошо умирать, а жить надо в спокойных жизнеспособных температурах. Но все же со своим мужем они расходятся так, что годился бы ретроспективный эпиграф из Лермонтова:

Была без радости любовь,

Разлука будет без печали.

Второй брак пришел уже в сорок лет и там она на десять-двенадцать лет старше своего нового избранника и красавца грузина, но без жилья. Через некоторое время, ей, женщине хорошо всходящей по ступеням социальной лестницы, приходит в голову мысль, что так как её второй муж – не востребованный актер, то ему надо поменять профессию, так как за границей из него бы получился платный любовник при дорогом отеле.

Пишется менталитет уже давно советского человека и именно послевоенного советского человека, который весь заквашен на такой злобноватой иронии. Потому что она прекрасно понимает, что ночи богаты и разнообразны, а дни нет; но дни-то важнее.

Кончается тем, что благодаря первому аборту, она не может родить, а муж каждый месяц звонит маме в Кутаиси и отчитывается по этой части, то она объясняет маме по-русски - куда она должна пойти. Мама ничего не поняла, но муж понял, после чего собрал вещи и ушел.

Дальше начинается серьёзный разговор, который состоит в том, что, уже давно получивши мечту советского человека (особенно женщины): питаться с рынка, одеваться за границей, ездить на собственной машине и, главное, при езде за рулем видеть, ходящих по тротуару мужчин, как она их зовёт – “двухсотрублевых”, из которых сто рублей у них уходит на водку, - она, наконец, производит “переоценку ценностей”. И вот как-то случайно пошла в зал Чайковского на органный концерт (именно пошла) и в метро встретила. Его, того самого.

“Ну-ка, покажись, - бодрым голосом проговорила Артамонова. Киреев испуганно поджал располневший живот, хотел казаться более бравым; он был похож на себя прежнего, но другой – как старший брат, приехавший из провинции. Родовые черты сохранились, но всё же это был другой человек с иным образом жизни. Артамонова знала, последний год Киреев играл в ресторане и поговаривали – ходил по столикам, то есть, по чеховски “позволял себя угощать”.

Вот куда он положил свое бунтарство. (Бунтарство было в музыке – он терпеть не мог Чайковского, а любил Прокофьева и Шостаковича).

Кепка сидела на нем низко, не тормозилась волосами, жалкая улыбка раздвинула губы – видна бледная бескровная линия нижней десны.

Господи, ужаснулась Артамонова, неужели на этого огрызка испорчена жизнь. Тебе куда? – спросил он. - Направо, сказала Артамонова. - А мне налево.

Ей вдруг захотелось сказать – А знаешь, у нас мог быть ребенок. Но промолчала, какой смысл говорить о том, чего нельзя поправить? Они постояли минуту, на их головы опустилось шестьдесят пылинок.

- Ну, пока, - попрощалась Артамонова. “Чего стоять, пылиться?” - это уже про себя. - Пока, согласился Киреев. Подошел поезд, Артамонова заторопилась, как будто это был последний поезд в ее жизни. Киреев остался на платформе; его толкали, он не замечал; стоял, провалившись в себя. Артамонова видела его какое-то время, потом поезд вошел в туннель; вагон слегка качало и в ней качалась пустота. И, вдруг, как озноб, продралась догадка; своими сказать – не сказать”; “спросить - не спросить” – она испортила ему жизнь. Родила бы, не советуясь, сыну было бы под тридцать; они вместе бы возвращались с концерта и она сказала бы Кирееву – познакомься, это твой сын.

Киреев бы увидел себя – молодого и нахального, с прямой спиной, с крепким рукопожатием. Как в зеркале заглянул бы в керамические глаза (у него были глаза, которые не вбирали свет, а отражали) и его бы жизнь обрела бы смысл и надежду. А так, что – стоит на платформе, как отбракованный помидор, как тридцать лет назад, когда его не приняли в музыкальное училище. Жизнь повозила его, но это – он: те же глаза, как у козла рога, та же манера проваливаться, не пускать в себя. И она – та же.

“Следующая станция “Белорусская””, объявил хорошо поставленный женский голос. Артамонова подняла голову и подумала – странно, я ведь села на “Белоруской”. Значит, поезд сделал полный круг, пришел в ту же точку, она двигалась по кольцу. Киреев стоял на прежнем месте. Артамонова увидела его, когда дверцы вагона уже ехали навстречу друг друга.

Артамонова не дала дверям себя защемить, выскочила в последнюю секунду и спросила, подходя – ты что здесь делаешь? - Тебя жду, просто сказал Киреев. - Зачем? - А я тебя всю жизнь жду.

Артамонова молчала. - Ты похудела, заметил он (Киреев в первый раз взял инициативу в свои руки, и тогда ситуация вышла из тупика). - А ты растолстел. Так что общий вес остался тот же самый. Киреев улыбнулся, показав бледную десну^[293].

Двухсотлетний путь русской литературы в начале 90-х дал свой круг. Это именно круг – это именно загадка исчезновения литературы. Косноязычное взывание к правде стало не нужным, потому что пришло время членораздельного. (Косноязычное – это как у Моисея, которому требовался Аарон. Вот, кому дан дар истолкования, тот и нужен при той литературе).

Начиная с 1991 года, уже нельзя говорить о литературе, а можно говорить о литературных достоинствах других сочинений. Если посмотреть “Отца Арсения” не 1990 года издания, а 1999-го, то его можно отнести к фольклору, притом не первого сорта.

Заключение.

Если посмотреть на Марка Поповского, автора книги “Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга”^[294], он пишет о Войно-Ясенецком, но не эту прилизанную биографию, которую выдают за житийную литературу, а биографию, которая ещё вся торчит. Вся торчит, как не приглаженный ёж или, как сказано у Шекспира (Ричард III):

Я стал как хаос, иль как медвежонок,

Который матерью своею не облизан

И не воспринял образа ее.

В средневековой натурфилософии считалось, что медвежонок родится бесформенным и только когда мать его оближет, то он принимает форму.

Вот мы и видим “не облизанную” повесть. Речь идет о жене Войно-Ясенецкого Анне Ланской (урожденная), которую он считал до конца жизни своим единственным другом. Хотя у него был замечательный духовник – отец Тихон. Когда он умер, покинув свое чадо, тот, будучи замечательным врачом, толкал его и кричал – на кого ты меня оставил^[295]. И вот перед нами “психоанализ” М. Поповского:

“В ранних портретах, тщательно скрываемая под маской девичьего благонравия, упорно проступала чувственность, склонность к драме. На более поздних фотографиях, когда пошли дети, эти знаки тайной сердечной смуты смягчились, стушевались. Но и после того, как притомилась она от жизни и быта, в черных глазах все еще читалась какая-то неудовлетворенность, будто чем-то обожгла ее жизнь, поманила и обожгла.

Те двое (младшие дети) Елена и Алексей, что унаследовали ее облик – те же темные горячие глаза, смуглую кожу и иссиня черные волосы, переняли ее натуру – страстную и способную доходить до экзальтации. Жизнь сердца у этих детей своей матери оказалась значительно сильнее жизни ума”.

Анна Ланская, наверное, - родственница Петра Петровича Ланского, о котором Наталья Николаевна (бывшая Пушкина) говорила, что из этого рода выходят прекрасные мужья.

Существует сусальная легенда, что эта Анна Ланская когда-то хотела подстричься в монахини, но вышла замуж за Валентина Феликсовича и Бог покарал её патологической ревностью. Это – полная чушь. Она отказала двоим и в таких случаях, как правило, говорят две вещи: или, что я де люблю другого, но она этого не могла сказать по ее чрезвычайной природной правдивости; тогда придется сказать, что вообще решила не выходить замуж.

Марк Поповский её понял, - “Я снова гляжу в горячие глаза Анны Ланской. Мне известно теперь в самых малых подробностях жизнь ее мужа. Он тяжело трудился в земских больницах, еще больше над своей огромной по материалу своей докторской диссертацией. Человек, строго моральный, он отметал самую мысль о возможности измены: предан был дому, семье, детям”.

То есть, тому, что – не она, связано с ней, но не она. “Наконец, он любил её. Что за глупость ревновать такого мужа? Нет, она не была глупой, Анна Ланская. Но она была женщиной, до кончиков ногтей женщиной; она ждала яркой, сильной особенной любви. Она отказала двум военным врачам, сделавшим ей предложение в Киевском госпитале; они были обыкновенными. Она ждала необыкновенного и дождалась его. Это он – одухотворенный, мужественный и чистый молодой доктор, ломавший себя ради счастья других (то есть, героика – В.Е.), конечно же, должен был принести счастье и ей, Анне. Но почему-то этого не произошло. Валентин Феликсович всегда был погружен в дела. Да, он хороший семьянин и муж. Но утром за столом он читает книгу, потом уезжает на целый день в больницу, потом частный прием больных, а вечером он удаляется в свой кабинет, чтобы снова читать и писать до глубокой ночи. Приезд гостей – редчайший случай; прогулка в лесу – почти невероятное счастье. И копится горечь в душе, прорывает всякий раз наружу по какому-то пустяковому глупому случаю.

И сам Валентин Феликсович и его сестра, и добродушная нянюшка в семье Войно-Ясенецкий, и горничная Елизавета Никаноровна – все считают Анну Васильевну ревнивой. А она вовсе не ревнива, она только – женщина; женщина, ожидавшая большой любви”.

Такая литература (большая по уровню мастерства) относится к жанру большого биографического очерка о святом человеке; это можно назвать не очень профессиональной книгой, но попыткой осмысления опять-таки святого человека. Но в любом случае – это не есть беллетристика; это не есть художественная литература, именно потому, что она – не самодовлеющая. Самодовление пропало.

Горничную попросили опять надеть фартучек, опять надеть наколочку и встать в ожидательной позе, пока её не позовут.

1

Например, слово «градусник» принадлежит Ломоносову, так же как слово «будущность» принадлежит Карамзину.

(обратно)

2

Петр III и коронован даже не был, ему только успели присягнуть и порвать присягу в том же 1762-м году.

(обратно)

3

Как у нас при Брежневе. В сущности, брежневская эпоха тоже была реакцией на всю советскую власть.

(обратно)

4

Петр ведь никогда не каялся, даже в убийстве сына, а его выкормыши в этом смысле ему подражали.

(обратно)

5

Вольтер и его шайка в этом направлении безоговорочно осуждаются.

(обратно)

6

Если медведя напугать, он описается.

(обратно)

7

поэтэс /гр./ — творец.

(обратно)

8

Этот последний вопрос весьма относителен, так как, по учению Церкви, участь ни одного человека до Страшного Суда не решена, т.е. место, где человек определен, — место временное.

(обратно)

9

(из неоконченного прозаического произведения «Отрывок» — В. Е.).

(обратно)

10

vertige (франц.)

(обратно)

11

например, что она у него заболеет — этот червь его всегда глодал.

(обратно)

12

выражение В.В. Розанова («Опавшие листья», короб 2-й) – В.М.Е.

(обратно)

13

за что его и ненавидел Николай I.

(обратно)

14

ближе 6 шагов — только через платок.

(обратно)

15

его сын приехал в Россию при Иване Грозном.

(обратно)

16

Ныне – Никитского бульвара.

(обратно)

17

Выражение «петродело» принадлежит М. Цветаевой . В. М. Е.

(обратно)

18

Шиллер спьяну просит отрезать ему нос, так как от носа ему — одни убытки.

(обратно)

19

У Гоголя это все вырвалось вне зависимости от его таланта. Энергии Святого Духа, которыми он творил, делали гением своего автора.

(обратно)

20

В этом случае А. Солженицын был абсолютно прав: революционерство XIX-го века — игра, причем игра безопасная, за которую не надо платить.

(обратно)

21

а это было предсказано Серафимом Саровским.

(обратно)

22

Это тема следующей лекции.

(обратно)

23

Сама формулировка принадлежит моему брату, Павлу Михайловичу Еремину.

(обратно)

24

pere Jean — отец Иоанн (фр.).

(обратно)

25

Н.С. Лесков «О куфельном мужике и других вещах».

(обратно)

26

Екатерина (Китти) воспитывалась в Москве, в отличие от Анны, у бездетной сестры Тютчева Дарьи Ивановны Сушковой.

(обратно)

27

Сейчас церковные требования гораздо строже, чем были в XIX-м веке.

(обратно)

28

Кстати, его останки были обретены в Сергиевой пустыни под Петербургом недавно, осенью 1998 года. Съехалась многочисленная публика из заграницы, в основном родственники и потомки. То есть, перезахоронение останков царской семьи не прошло даром, все убедились, что в Россию можно, наконец, приезжать и безопасно уезжать. Все к тому же насмотрелись, какая в России Церковь и церковная жизнь, и теперь предпочитают не фестивали, а церковные торжества. Уже полезно.

(обратно)

29

Как это произошло? При короле франков Пипине Коротком (отце Карла Великого, современника VII Вселенского Собора), когда на Востоке бушевало иконоборчество, Ватикан получил предлог иметь свои войска, якобы для сдерживания натиска лангобардов.

(обратно)

30

Имеется в виду папа Пий IX.

(обратно)

31

С протестантами «легче» – у них нет апостольского преемства.

(обратно)

32

Правда, в Православии есть понятие «плененной святыни», но Тютчев его не употреблял.

(обратно)

33

В дальнейшем Сергей — муж прпмц. Елизаветы Феодоровны.

(обратно)

34

По церковному уставу все правильно: молодые вместе стоят обедню, если не причащались накануне, то причащаются в день венчания, а после этого их венчают. Сейчас очень часто приезжают только на одно венчание.

(обратно)

35

Антуанетта – Антонина Дмитриевна Блудова – основательница Кирило-Мефодиевского общества в Западной Украине, фрейлина и политический деятель. Корреспондент Герцена, обличающая его. Она – дочь Дмитрия Блудова, который единственный из всего Государственного Совета в 1855 году настаивал на том, что не следует прекращать Крымскую войну.

(обратно)

36

Самая несчастная судьба была у Дарьи Федоровны Тютчевой уже при дворе. В 1859 году она пережила разрушительный, неудачный роман с Александром II, она была близка к смерти, и ее исцеляли святынями от Серафима Саровского.

(обратно)

37

Ольге Семеновне Аксаковой, вдове писателя С.Т. Аксакова (сконч. В 1859 г.)

(обратно)

38

Сын Тютчева от второго брака

(обратно)

39

Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. Ч. 1, гл. 3 («Как мы умираем»).— в кн. В.В. Розанов, «Мимолетное», М., изд. «Республика», 1994, с. 416–417.

(обратно)

40

Термин «казённое православие» тоже относится к 40-м годам.

(обратно)

41

Калёное железо можно достать в любой избе, так как топится плита.

(обратно)

42

Самоубийцами станут в основном деятели культуры.

(обратно)

43

Тургенев в религии малограмотен и поэтому говорит, что «святое мирро коснулось его груди».

(обратно)

44

«Не всё коту масленица».

(обратно)

45

Роман «Отцы и дети» Достоевскому очень понравился.

(обратно)

46

Сравним с эпилогом «Дворянского гнезда» — там какие-то бесконечные горелки, которые надоедают на первой же странице.

(обратно)

47

Лев Толстой, вообще любивший парадоксальные характеристики, в частности, писал, что до Тургенева никаких «тургеневских женщин» вообще не было; начиная с Тургенева – они появились. (Утверждение спорное, как всякий парадокс; ведь и «Наталья Долгорукова» Рылеева – уже прообраз «тургеневских женщин». А этим образом вдохновлялись «декабристки», в первую очередь, М.Н Волконская).

(обратно)

48

Лаврецкий, конечно, не входит ни в какие лишние люди. Лаврецкий – это тюфяк, но он даже не аутсайдер.

(обратно)

49

Петр Иванов, «Смирение во Христе», Париж. 1925.

(обратно)

50

См. «Воспоминания» Л.А. Тихомирова, М., — Л., «Academia», 1930.

(обратно)

51

Как говорил позднее Чехов – «между мужиками топчется и разные слова говорит».

(обратно)

52

по выражению Писемского, у которого есть повесть «Тюфяк».

(обратно)

53

Первая игуменья Дивеева.

(обратно)

54

Раннее вдовство, «засиделась» девушка и так далее.

(обратно)

55

Прп. Серафим Саровский — покровитель поздних браков (в том числе).

(обратно)

56

Статья Николая Николаевича Страхова “Нигилизм. Причины его происхождения и силы”. Жур. “Современник”, Москва, 1984 г.

(обратно)

57

Само слово “прогресс” (лат.) – шаг вперёд.

(обратно)

58

Это напоминает библейский сон Иосифа, когда семь коров тощих съели семь коров тучных, но сами от этого не поправились.

(обратно)

59

Западничество – отрицание национальных положительных начал.

(обратно)

60

Чиновники произносят присягу.

(обратно)

61

Речь на открытии памятника (1880 год).

(обратно)

62

В.М.! Из какого произведения? (В.К.)

(обратно)

63

«Гончаров в воспоминаниях современников», М.—Л., 1984. Свидительство А.Ф. Кони.

(обратно)

64

Как бы сказал В. Максимов («Семь дней творения»), что «окажись наверху скопец — оскопит всю Россию!».

(обратно)

65

Об А. Григорьеве лучшее, что написано — статья Блока «Судьба Аполлона Григорьева» (1916 год).

(обратно)

66

Jenn premier (франц.) — первый любовник.— В.М.Е.

(обратно)

67

Сейчас не нужен никакой Брюллов — сейчас время иконописи.

(обратно)

68

Померанцевые цветы дарили новобрачным.

(обратно)

69

В.М.! Откуда эта фраза? (В. К.)

(обратно)

70

Добролюбову это было невдомек, а Блок обратил внимание.

(обратно)

71

По Синодальному отчету за февраль 1917 года священников было 52780 человек. Сейчас священников не меньше.

(обратно)

72

Повесть Достоевского «Кроткая», Дневник писателя за 1876 год.

(обратно)

73

Все остальные наши крупные писатели пишут, не понимая, и понимать за них достается нам. — см. Вступительный доклад на Рождественских чтениях 2003 г.

(обратно)

74

Древний Патерик.

(обратно)

75

У Островского названия часто поговоркой — «Не все коту масленица», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бедность — не порок», «Свои люди, сочтемся».

(обратно)

76

Она за долги могла попасть в «Яму» — долговая тюрьма у Воскресенских ворот.

(обратно)

77

В конце концов, когда Фет будет уже учителем КаэРа, то есть Константина Романова («Умер бедняга в больнице военной…» — это КаэРовские стихи), будет этого великого князя принимать у себя дома и тот будет считать за честь, что посетил со своей молодой женой своего учителя, только тогда Фет выхлопочет себе вновь фамилию Шеншин.

Тогда-то Фет и напишет своей жене Марии Петровне, чтобы немедленно вытравить со столового и постельного белья, со столового серебра все вензеля Фета и переделать на Шеншина. И характерное добавление — «если не хочешь мне опротиветь». Фет ненавидел фамилию «Фет», хотя она навсегда осталась его литературным именем.

(обратно)

78

В фильме Вайды «Пепел» это время отражено довольно правдиво.

(обратно)

79

Им основана Боткинская больница. Наряду с Г.А. Захарьиным, С.П. Боткин — основатель русской клинической школы.

(обратно)

80

Как в советское время все колхозы, за малым исключением, были на государственной дотации.

(обратно)

81

Известно, что часть помещиков получила дотации от государства на прокормление крестьян, но «просвистала» его в Петербурге на всякие балы и праздники.

(обратно)

82

Это же можно сказать и о большевиках.

(обратно)

83

Корней Чуковский — его настоящее имя Николай Иванович Иванов. Чуковский — не законный сын Габера (габеровские карандаши) и при крещении ему дали имя Николай, отчество по имени крестного отца и фамилию образовали тоже по имени крестного отца.

(обратно)

84

Елизавета Федоровна тоже, пока не перешла в Православие, делала перед иконами глубокие реверансы.

(обратно)

85

Мадам Бовари у Флобера — по сути дела прожигательница жизни, а в русской среде прожигательницы жизни появятся только у Чехова, уже в 90-е годы XIX-го века; классический пример — Ариадна из одноименного рассказа.

(обратно)

86

Имеется в виду роман «Захудалый род» Лескова (конец 60-х годов).

(обратно)

87

«Мелочи архиерейской жизни» и особенно повесть «Человек на часах».

(обратно)

88

Ныне прославлен, мощи его почивают в Лавре; почитается как святой покровитель чиновничьего сословия.

(обратно)

89

Фамилия помещицы известна — Евдокия Денисовна Висконти, урождённая Давыдова — средняя дочь Дениса Давыдова.

(обратно)

90

«Русское тайнобрачие», заключительная сцена.

(обратно)

91

Протестантский проповедник, который пришел учить русское общество вере во Христа.

(обратно)

92

РГБ — «Дом Пашкова».

(обратно)

93

«Дневник писателя». Очерк «Великосветский раскол».

(обратно)

94

Это день памяти четверых Апостолов от 70-ти: Тертия, Марка (другого Марка — не Евангелиста), Иуста и Артемы.

(обратно)

95

Сейчас в монастырях есть братская проходная, где всегда могут спросить пропуск. Тогда даже не было загородки.

(обратно)

96

Философ, сатанист.

(обратно)

97

Предисловие ко II-му тому Хомякова, Прага, 1867 год.

(обратно)

98

Николай Негош - отец двух сестер: Милицы и Анастасии, которые были замужем за двумя родными братьями Николаем Николаевичем младшим и Петром Николаевичем. Милицу и Анастасию называли “чёрная угроза”, и недаром, так как Милица позднее была покровительницей Григория Распутина.

(обратно)

99

У Пушкина “Под морем город основался”.

(обратно)

100

“Преступление и наказание”.

(обратно)

101

Полное собрание сочинений, том 21.

(обратно)

102

Евгения Онегина учил такой мсье.

(обратно)

103

Так поступил Есенин и не покаялся и потому и повесился.

(обратно)

104

У Лескова это так и называлось – посредственные книжки.

(обратно)

105

“Исповедь” глава 1.

(обратно)

106

Пётр Иванов.

(обратно)

107

Чехов описывал этот голод в повести “Жена”.

(обратно)

108

засургининая скрипка, то, что приглушает звук.

(обратно)

109

Баить, басливый (басня) – красноречивый.

(обратно)

110

Беседа Толстого уже после отлучения, то есть после 21 января 1901 года с профессором Полем Буайе, опубликована во французской газете “Времена”, 1901 год от 28 августа.

(обратно)

111

Чтобы просить надо смириться.

(обратно)

112

У Тютчева было четыре дочери, Китти – третья.

(обратно)

113

То, что я называю В.М.

(обратно)

114

2-й том.

(обратно)

115

Это как раз – ошибка.

(обратно)

116

Если уж и налагать пост, то не трёхдневный, а 20-летний. В.М.

(обратно)

117

Куприн при венчании просто взял и заплатил за справку о говении 10 рублей.

(обратно)

118

Только во младенчестве причащение могло быть не в суд и в осуждение.

(обратно)

119

Это она пишет в дневнике 6-го марта.

(обратно)

120

Трём членам Синода, то есть Антонию, Феогносту и Владимиру.

(обратно)

121

1885 год и новое евангелие уже написано.

(обратно)

122

Даже для Каина была земля Нод и город Енос, то есть Каину предстояло будущее - Каин основал цивилизацию.

(обратно)

123

Родственник известного исследователя Семёнова-Тяньшанского.

(обратно)

124

15 вёрст от Ясной.

(обратно)

125

Одна из сотрудниц музея мне так и сказала, что у нас, мол, культ Толстого. В.М.

(обратно)

126

Спитой чай на Руси давали даром.

(обратно)

127

Нравственный аспект – это не только покаяние, но и плоды покаяния - предстать от греха.

(обратно)

128

Доверие к Богу – это сотериологический аспект - учение о спасении.

(обратно)

129

Венчались на Плющихе в церкви Вознесения на Вражке.

(обратно)

130

“Ваше превосходительство” – только, начиная со статского советника.

(обратно)

131

Герфехштейн в Думе назвал пылающие помещичьи усадьбы “иллюминацией”.

(обратно)

132

Об этом много писал Лесков.

(обратно)

133

До этого можно было стать священником только через монашество, как Игнатий Брянчанинов.

(обратно)

134

Становой – это “стан”, то есть мелкая административная единица (сельсовет или, сейчас, малый административный округ).

(обратно)

135

Чехов “Жена”.

(обратно)

136

Тоже был пьяница, уже потом “отошел”.

(обратно)

137

Иннокентий III высказывался так, что папа меньше Бога, но больше человека.

(обратно)

138

Не Льва Толстого жены, а Алексея Константиновича Толстого – она же и тетка Софьи Петровны Хитрово.

(обратно)

139

Пансофий (всемудрый) – имя настолько редкое, что собеседники его не узнают; хотя оно есть в святцах.

(обратно)

140

Антихрист должен и быть в высшей степени гуманистом.

(обратно)

141

Эту Аллегро прописали на надгробном памятнике!

(обратно)

142

Скончался в 1891 году.

(обратно)

143

Соловьев утверждал, что “средневековое созерцание” и было как раз церковным.

(обратно)

144

После его смерти она ушла в какой-то монастырь.

(обратно)

145

От греческого космео – украшаю.

(обратно)

146

У Николая I было много детей.

(обратно)

147

“Боже, царя храни” – это музыка Львова, а стихи Жуковского. Гимн вышел в 1832 году.

(обратно)

148

Редактор левого журнала.

(обратно)

149

Впоследствии Кутлер был “хорошо принят” большевиками, помогал им “наладить финансы”.

(обратно)

150

Трактат “О понимании” был издан в 1894 году, а писался несколько лет и был закончен в 1889 году.

(обратно)

151

Повесть написана сразу же после “Идиота”, то есть примерно в 70-е годы.

(обратно)

152

См. роман “Анна Каренина” – сцена беседы Алексея Александровича Каренина с адвокатом.

(обратно)

153

См. Василий Великий, правило 9-е. Василий Великий со ссылкой на “обычай”, предписывает жене всемерное снисхождение.

(обратно)

154

Суворин скончался в 1912 году от рака горла.

(обратно)

155

Наименование буквы “Р” в русском алфавите.

(обратно)

156

Прямая аллюзия из послания к Коринфянам апостола Павла: “Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине” (I Кор.13.4-6).

(обратно)

157

“Комплекс Электры” – навеян античным образом Электры из трагедии Эсхила “Хоэфоры” (“Жертва у гроба”), которую мать (Клитемнестра) и отчим (Эгист) не выдавали замуж из боязни, что она своего ребенка сделает мстителем за отца (Агамемнона); в конце концов Электра убила свою мать, чтобы наконец выйти замуж. В психопатологии “комплексом Электры” называется пробуждение агрессивных склонностей у засидевшихся девушек.

(обратно)

158

Быт.19.30-38

(обратно)

159

Процентов 95 и до сих пор так – живут же и редко, когда разводятся.

(обратно)

160

Сергий Страгородский был отозван; но уже приближалась Японская война, и Сергий и как бы перешел на другой этап церковной деятельности.

(обратно)

161

Тогда полиция нравов была, но не была отдельно организована.

(обратно)

162

По мужу – Верещагина.

(обратно)

163

Не издавался. “Черный огонь”, “Мимолетное” (1917 год), “Апокалипсис нашего времени” – М. Изд-во “Республика”, 1994 год.

(обратно)

164

От имени министра финансов С.Ю. Витте. “Витя”, как его звал Распутин.

(обратно)

165

Начались “предсоборные” собрания. Предсоборное присутствие, 1906 г.; и Предсоборное совещание, 1912 г.

(обратно)

166

“Опавшие листья”. С маленькой пометочкой – “толки о выборах патриарха”.

(обратно)

167

При царе все люди так и назывались – “мирные обыватели”; при Брежневе мы тоже были обыватели, только в меру пуганные.

(обратно)

168

“Черный огонь”.

(обратно)

169

1712 год – явление Божией Матери схимонаху Иисусу в Соловках, где она повелела назвать гору Голгофой и основать на ней Голгофско-распятский скит и возвестила, что “эта гора убелится страданиями неисчислимыми”.

(обратно)

170

Издатель Розанова; издавал его (одно время) на свои личные средства.

(обратно)

171

Верочка (Вера Васильевна Розанова) не выдержит первого же наскока “остроголовых”, двинется в уме и повесится, но уже в 1920 году, после смерти отца.

(обратно)

172

Комиссия спасала не Лавру, а ценности.

(обратно)

173

У Ницше – Бог умер и теперь Бог – я.

(обратно)

174

У Вагнера Христос – это “несчастный сын назорейского плотника”.

(обратно)

175

В том 3 входит и цикл “Возмездие”, который начинается бессмертными стихами “О доблести, о подвигах, о славе”.

(обратно)

176

Очерк Блока о работе в Чрезвычайной комиссии.

(обратно)

177

Частицы вынимают только за крещенных, а поминовение властей всегда (1 Тим.2.4). Василий Великий отказался вынимать частицы за императора-еретика Валента.

(обратно)

178

“На рубеже двух эпох”? 1943 год.

(обратно)

179

Февральская революция произошла на Крестопоклонную неделю Великого Поста.

(обратно)

180

Безответственная власть – это царь, то есть считалось, что он отвечает пред Богом и перед своей совестью; и ответственная власть – это весь административно-чиновничий аппарат.

(обратно)

181

Блок помечает веру в помазание, но это можно раскрыть, то есть – это вера в богоустановленность вот именно этой царской власти и церковное миропомазание верховного носителя власти (по Филарету).

(обратно)

182

Но последний мужественный император был Александр III.

(обратно)

183

“Записки сумасшедшего”.

(обратно)

184

Оба имения находятся недалеко от станции Подсолнечная.

(обратно)

185

“Поэзия и революция”, в кн. “Россия распятая”, М. 1992 год.

(обратно)

186

То есть не в отражении действительности.

(обратно)

187

Запись в записной книжке от 29 января 1918 года; “Я понял Faust’a.”Knurre nicht, Pudel”. (“Не ворчи пудель” – нем.).

(обратно)

188

Волошин, “Самогон крови”.

(обратно)

189

Такое положение продолжалось до последнего времени. Первый, кто не имел своего поэта, был Андропов, который приласкал режиссера Любимова. Мадам Брежнева имела трёх поэтов на ленточке: Евтушенко, Вознесенского и Марину Влади.

(обратно)

190

Большевики, кто хотел, продолжали и причащаться, и венчаться, и крестить своих детей, несмотря на анафему.

(обратно)

191

Рассказ Евгения Замятина “Пещера”.

(обратно)

192

Венчались за границей в посольской церкви, где практически не спрашивали документов.

(обратно)

193

Евангелие читается над священником.

(обратно)

194

Мать Блока об этом не просила.

(обратно)

195

Если десять лет, то значит где-то в 1907 году, Эренбургу едва исполнилось 15 лет, то он – ровесник Марины Цветаевой, то есть 1892-го года рождения.

(обратно)

196

И это не метафора, так как и в метафоре должно быть содержание.

(обратно)

197

Стенька Разин и Пугачев.

(обратно)

198

Взвешивать.

(обратно)

199

Одно слово пропущено, надо было сказать “интеллигентской идеологии”.

(обратно)

200

И это правда, так как зам. министра во Временном правительстве был Савинков – организатор убийства великого князя Сергея Александровича, и это пример не единственный.

(обратно)

201

Термин Лермонтова, стихотворение “Дума”.

(обратно)

202

Разумник Васильевич Иванов – псевдоним Иванов-Разумник.

(обратно)

203

“Инония” – произведение, поэма.

(обратно)

204

Этот иррационализм (беспричинной ненависти) закончился только при Брежневе, когда вышел анекдот в одну строку – грабь награбленное и поезжай в Волгоград. Ненависть к барам переключилась впоследствии на ненависть к интеллигенции.

(обратно)

205

Инония – иная страна.

(обратно)

206

Шмелев “Солнце мертвых” – свидетельство обвинения бэло-куновского геноцида.

(обратно)

207

Городецкий дожил до послевоенного времени; Клычков – расстрелян; Клюев долго просил милостыню на паперти бывшего Казанского собора и в 1937 году тоже расстрелян.

(обратно)

208

Вячеслав Иванов и Сологуб – первое поколение символистов.

(обратно)

209

До этого такого чина никогда не было.

(обратно)

210

Отец-Философ Орнатский, священномученик, причисленный на Соборе 2000 года к лику святых.

(обратно)

211

в обморок часто падал Керенский.

(обратно)

212

Архиерей может уходить на покой с 55 лет. Когда Сталин учился в Тифлисской семинарии, Димитрий был там инспектором и при нем Сталина выгнали из семинарии.

(обратно)

213

Термин этот приписан Максиму Горькому

(обратно)

214

Проза Цветаевой – это, как правило, разросшиеся очерки.

(обратно)

215

Вдова положила обол, то есть маленькую монетку (см. Лк.21;3).

(обратно)

216

На базе второй студии образовался театр имени Вахтангова. Вахтангов возглавлял вторую студию МХАТ.

(обратно)

217

Литературный псевдоним Б.В. Савинкова.

(обратно)

218

Цитата из Тургенева “Отцы и дети” (слова Базарова).

(обратно)

219

На Поварской (была Воровского), теперь это институт мировой литературы.

(обратно)

220

Термин мой (В.М.).

(обратно)

221

Пильняк – немец по национальности, настоящая фамилия Вогау.

(обратно)

222

Редуцированный смех – это, уже начиная с 70-х годов; редуцированный – значит “приведенный” (термин введен Бахтиным Михаилом Михайловичем или кем-то из его продолжателей), завуалированный, скрытый.

(обратно)

223

В музыке будет несколько по-другому, но даже Прокофьев потом напишет “призрак бродит по Европе, призрак коммунизма” (т.н. “Русская увертюра”, 1937 г.).

(обратно)

224

Действие романа Булгакова “Мастер и Маргарита” установить легко, так как улица Тверская в 1929 году станет улицей Горького, поэтому действие происходит весной 1928 года.

(обратно)

225

Из статьи “Памяти Леонида Андреева”, 1919 год.

(обратно)

226

Она и была вместе с Горьким в Италии.

(обратно)

227

После этого была принята статья в Уголовном кодексе 20а, запрещающая выезженцам возвращаться.

(обратно)

228

Идут последние высылки, например Замятина; идут своевременные смерти: Максимилиан Волошин – 1932 год и Андрей Белый – 1934 год; идет всеобщий разгон: ВАПП-а, РАПП-а, имажинистов, структуралистов, остатков сменовеховцев и прочее и прочее – все литературные группы и группочки были раздавлены как клопы.

(обратно)

229

Единственно, чем можно было утешаться, так это тем, что при Анне Иоанновне шутом был князь Волконский.

(обратно)

230

По повести Н.С. Лескова “Леди Макбет Мценского уезда”.

(обратно)

231

Мандельштам скончался в 1940 году.

(обратно)

232

Фильм “Собачье сердце”, снятый в 1989 году, я считаю гениальным и, более того, это единственная, правильная и продуктивная возможность экранизации, когда экранизация является сотворчеством и продолжением творчества; когда экранизатор и сценарист вдохновляются сюжетом и начинают его дорабатывать. Поэтому, когда мы сличаем сценарий и текст, то сценарий-то лучше.

(обратно)

233

Малосведущие люди не задают вопросов, они сразу же знают ответы.

(обратно)

234

“Русский вестник” был бесцензурен – только внутренняя цензура редактора.

(обратно)

235

у Булгакова – “не догнала”.

(обратно)

236

Духовная задача – это служение. Достоевский и рассматривал свою литературную деятельность именно так. А художественная задача – это средство воплощения своей духовной задачи.

(обратно)

237

Шиловский не был связан ни с Тухачевским, ни с Блюхером и поэтому уцелел при сталинских чистках.

(обратно)

238

Сталин даже предлагал Булгакову выехать за границу – “уж очень мы Вам все надоели?”. Булгаков ответил, что, мол, “Иосиф Виссарионович, я об этом много думал и пришел к выводу, что русскому писателю без России жить и писать нельзя”. (Булгаков никогда не обращался к Сталину как “товарищ Сталин”, а только по имени-отчеству).

(обратно)

239

Так называемая “ежовщина”.

(обратно)

240

Солженицын писал, что именно этот период 1937-1938 годов “сломил душу нашей воли и залил ее массовым растлением”.

(обратно)

241

Поэтому, людям, которые боятся ИНН, надо говорить, что ИНН не опаснее, чем трудовые книжки и, тем не менее, вы с ними надеетесь спастись. Номера ИНН не имеют не малейшего сотериологического значения.

(обратно)

242

Троцкий и Бухарин всю жизнь были врагами.

(обратно)

243

Сажали ведь и за недоносительство (5 лет).

(обратно)

244

Анна Ахматова родилась в Одессе.

(обратно)

245

Летний сад.

(обратно)

246

“Маруся” – то же, что “воронок”.

(обратно)

247

Сегодняшнем собрании сочинений Анны Ахматовой таких произведений целый том.

(обратно)

248

Умер в 1936 году православным.

(обратно)

249

К счастью, дело отчасти разъясняется, благодаря воспоминаниям И. Одоевцевой “На берегах Сены”. Дело в том, что статью-то написал Г. Адамович, друг юности Мандельштама, как и Г. Иванов, как и И. Одоевцева – всё ученики Н.С. Гумилева, “гумилята”. Про свой недавний роман с Цветаевой Мандельштам, “как джентльмен”, никогда никому не говорил, а про связь с той зубной врачицей, которая ему вставляла все зубы даром, - что ж не сказать! (особенно другу). А что касается “содержания”, так его принято было не замечать: на чьей даче ты гостишь месяцами, а то и годами; от кого прислуга, стол и так далее. Это мы встречаем, например, у Чехова (Любовь Ивановна в “Доме с мезонином”), да и сам Рудин из одноименного романа Тургенева.

(обратно)

250

Сирин – это сказочная птица, которая говорит человеческим голосом.

(обратно)

251

Уже упомянутое покровительство Сталина.

(обратно)

252

Действительно, в это время плодятся, как грибы, уже русские нацистские организации, но преимущественно в Берлине.

(обратно)

253

Г.К. Жуков “Воспоминания”, 1974 год.

(обратно)

254

Солженицын, “В круге первом”, гл.60.

(обратно)

255

Когда знаешь греческое написание слова метанойя, куда входит слово “нус” -“ум”, то более чётко представляешь что такое покаяние как таковое.

(обратно)

256

Шарж требует особой точности.

(обратно)

257

В настоящее время передан Евгением Борисовичем Пастернаком в Российское отделение Силуановского общества.

(обратно)

258

Дело в том, что для Хрущева то, что как-то берёг и опекал Сталин, от Пастернака до Русской Православной Церкви, сразу стало ненавистно, так как с этим как-то сочленялись и всплывали в памяти многие-многие черты его собственного унижения, вплоть до Львовского собора 1946 года об уничтожении Брестской унии, который весь был организован Хрущевым.

(обратно)

259

Начинается печатная травля самого Пастернака, особенно начиная с 1958 года..

(обратно)

260

Конечно, Богочеловека здесь нет и близко.

(обратно)

261

Надо сказать, что Пастернак действительно остерегался всемирной славы (державы – тем более); недаром с удовлетворением принял, когда Сталин “лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи” назвал Маяковского, а не его. А то ведь он действительно боялся, как бы его не “назначили”.

(обратно)

262

Пастернак был непревзойдённый мастер пейзажной лирики.

(обратно)

263

Это можно вполне принять как стихотворное выражение кеносиса.

(обратно)

264

Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить.

(обратно)

265

КРТД – контрреволюционная троцкистская деятельность – буква “Т” очень утяжеляла сроки.

(обратно)

266

Дома полу подковой, которые строились после войны для крупных партработников.

(обратно)

267

Где жил Шмелёв в детстве.

(обратно)

268

Переписка царицы вся сохранилась. В 1925 году была вся опубликована в “Красном архиве”.

(обратно)

269

Гарвардский университет – один из старейших университетов США.

(обратно)

270

То есть, героиня романа “Мадам Бовари”.

(обратно)

271

См. В.В. Розанов, “Мимолетное”.

(обратно)

272

Учительница моей мамы – В.М.

(обратно)

273

Епархиальный духовник должен быть в сане иерея; может быть и епископ, но только когда он на покое.

(обратно)

274

Нужно ли тут удивляться, что произошла революция, что де “плохие большевики царя сбросили”.

(обратно)

275

Термин Достоевского из романа “Подросток”.

(обратно)

276

Из письма Виктора Каратаева к Рубцову (1969 год). “Большой привет тебе от Михаила Павловича Ерёмина (в это время он еще профессором не был). Он жалуется, что у него украли подаренную тобой “Звезду полей”, если ты найдешь свободный экземпляр, то пошли старику, уж больно хороший мужик и любит тебя по-настоящему”.

(обратно)

277

Термин Михаила Павловича Ерёмина.

(обратно)

278

Термин мой – В.М.Е.

(обратно)

279

На самом деле, актер Михаил Ульянов.

(обратно)

280

Очерк “Есенин” в книге “Некрополь”, 1938 год.

(обратно)

281

В серии ЖЗЛ есть монография “Достоевский” покойного Юрия Селезнёва, в которой написано и об Аполлоне Григорьеве. И есть хорошая статья Блока “Судьба Аполлона Григорьева”, но там об этой его судьбе - мало.

(обратно)

282

Элида Дубровина – это имя больше не встречается нигде.

(обратно)

283

Никуда им не уйти от Блока

Ты как отзвук забытого гимна

В моей чёрной и дикой судьбе.

(обратно)

284

Надежда Николаевна – в подпольной литературе ее называли “Надеждой всея Руси”; она была смотрительницей патриарших покоев, но при слабом здоровье и диабете патриарха Пимена все люди допускались к нему только с ее разрешения.

(обратно)

285

Сальская степь – низовья Дона, где когда-то был Сарай – татарский центр.

(обратно)

286

“РОПИТ” (Российское Общество Промышленности и Торговли) – судно, где он плавал.

(обратно)

287

Пневматология – это духоведение. Пневма – дух.

(обратно)

288

Журнал с таким названием в начале XIX-го века издавал Измайлов. Пушкин писал – Могу ль я их себе представить с “Благонамеренным” в руках.

(обратно)

289

Аминь означает – истина.

(обратно)

290

Когда-то это выражение принадлежало Аполлону Григорьеву, который скончался в 1864 году.

(обратно)

291

Кстати, интересную публикацию о Горбачёве дал тот же “Огонек”: декабрь 1991 г., №49, автор – Л. Гозман.

(обратно)

292

В юбилейной статье к 1000-летию Крещения Руси “Крещение Руси и внешняя политика Древнерусского государства” – Москва, Московская патриархия, 1988 г., стр.103-109.

(обратно)

293

Сюжетная ткань повести вовлекает слушателя в свое нутро – это и есть первый признак шедевра.

(обратно)

294

“Октябрь”, 1990, №2,3.

(обратно)

295

Это из книги Вениамина Федченкова “Божьи люди”.

(обратно)