|
|
Джон Стейнбек
РУССКИЙ ДНЕВНИК
Глава 1Необходимо прежде всего сказать, как появилось это повествование, из-за чего возникла сама поездка и какова была ее цель. В конце марта я, - а я пишу от первого лица по специальной договоренности с Джоном Гюнтером, - сидел в баре отеля «Бедфорд» на Сороковой улице Восточной стороны Нью-Йорка. Пьеса, которую я четыре раза переписывал, растаяла и утекла между пальцев. Я сидел у стойки, размышляя, чем бы заняться теперь. В этот момент в бар вошел Роберт Капа - вид у него был расстроенный. Страсть к покеру, в который он играл несколько месяцев подряд, наконец прошла. Альбом его ушел в типографию, и ему было нечего делать. Бармен Уилли, всегда старающийся утешить, предложил нам «Суисесс», напиток, который он делает лучше всех в мире. Мы были подавлены не столько последними международными событиями, сколько тем, как они подаются…
Уилли поставил перед нами два светло-зеленых «Суисесса», и мы принялись обсуждать, что может в этом мире сделать честный, свободомыслящий человек. Ежедневно в газетах появляются тысячи слов о России. О чем думает Сталин, что планирует русский генштаб, где дислоцированы русские войска, как идут эксперименты с атомной бомбой и управляемыми ракетами, - и все это пишут люди, которые в России не были, а их источники информации далеко не безупречны. И нам вдруг пришло в голову, что в России есть много такого, о чем вообще не пишут, и именно это интересовало нас больше всего. Что там люди носят? Что у них на ужин? Бывают ли там вечеринки? Что они едят? Как русские любят, как умирают? О чем они говорят? Танцуют, поют, играют ли они? Ходят ли их дети в школу? Нам показалось, что было бы неплохо выяснить это, сфотографировать и написать обо всем этом. Русская политика не менее важна, чем наша, но ведь есть и другая обширная область их жизни, как есть она и у нас. Ведь существует же у русского народа частная жизнь, но о ней нигде не прочтешь - об этом никто не пишет и не фиксирует на фотопленке.
Уилли смешал нам еще по «Суисессу» и признался, что ему, пожалуй, все это было бы интересно и что об этом он бы с удовольствием почитал. Вот мы и решили попробовать - сделать обычный репортаж с фотографиями. Мы будем работать вместе. Постараемся избегать политики и крупных проблем. Мы будем держаться подальше от Кремля, от военных и от их замыслов. Постараемся, если удастся, добраться до простого русского народа. Надо признать, что мы не знали, сможем ли все это осуществить, когда же мы поделились своими планами с друзьями, те были абсолютно уверены, что не сможем.
Мы выработали следующий план: если нам удастся, - хорошо, получится настоящий репортаж. Не выйдет, - все равно сделаем репортаж, но уже о том, как нам не удалось осуществить наш замысел. С этим мы пришли в «Геральд трибюн» к Джорджу Корнишу и за обедом рассказали о своей задумке. Джордж сказал, что идея неплоха, и предложил нам всяческую помощь.
Мы условились о следующем: не лезть на рожон и постараться, с одной стороны, не очень хвалить русских, с другой -не слишком их критиковать. Это будет просто честный репортаж без комментариев, без выводов о том, что мы недостаточно хорошо знаем, и без раздражения на бюрократические препоны. Мы знали, что будет много такого, чего нам не понять, что нам не понравится, и что будет много неудобств. Так происходит всегда в любой чужой стране. Но мы решили, что если и станем что-нибудь критиковать, то лишь после того, как сами это увидим, а не до того.
В должное время наше заявление на визы ушло в Москву, и довольно скоро моя виза была уже готова. Я приехал в русское консульство в Нью-Йорке, и генеральный консул сказал мне:
- Мы согласны, что неплохо бы это сделать, но . зачем вам непременно брать фотографа с собой? У нас полно фотографов в Советском Союзе.
Я ответил:
- Не таких, как Капа. И если уж я берусь за это дело, то только вместе со своим фотографом.
Чувствовалось нежелание впускать фотографа в Советский Союз, а против меня возражений не было; нам это показалось странным: ведь цензуре легче проконтролировать пленку, чем мысли репортера. Здесь мы должны дать объяснение тому, что подтвердилось впоследствии во время нашей поездки. Фотокамера - один из самых страшных видов современного оружия, особенно для людей, которые воевали, были под обстрелом и бомбами: ведь воздушному налету, как правило, предшествует фотографирование объекта. Прежде чем разрушить деревни, города и заводы, ведется съемка местности с воздуха, составляются шпионские карты, в основном при помощи фотоаппарата. Поэтому фотокамеры так боятся, а человека с фотоаппаратом подозревают и следят за его передвижениями. Если хотите убедиться в этом, возьмите свой «брауни-4» и отправьтесь куда-нибудь к Оак-Ридж[1] или к Панамскому каналу, а то и в любую из сотен наших зон, где проводятся эксперименты. Ибо у многих людей камера ассоциируется с разрушениями, и к ней относятся с заслуженным подозрением…
Как только стало известно, что мы едем в Советский Союз, нас начали засыпать советами и предостережениями. Делали это в основном те люди, которые никогда не были в России.
Одна пожилая женщина сказала, и в голосе ее слышался ужас: - Да ведь вы же пропадете без вести,, пропадете без вести, как только пересечете границу!
Мы, в свою очередь, задали ей вопрос, в интересах репортерской точности:
- А вы знаете кого-нибудь из пропавших?
- Нет, - сказала она. - Я никого лично не знаю, но пропало .уже много людей.
Тогда мы сказали:
- Возможно, это и правда, мы не знаем, но не можете ли вы назвать нам имя хотя бы одного из тех, кто пропал? Или хотя бы имя человека, лично знающего кого-то из Пропавших без вести?
Она ответила:
- Тысячи пропали.
Человек, многозначительно, с загадочным видом поднимавший брови, кстати, тот самый, который два года назад в Сторк Клубе выдал планы вторжения в Нормандию, сказал нам:
- Что же, у вас неплохие отношения с Кремлем, иначе бы вас в Россию не пустили. Ясное дело - вас купили.
Мы ответили:
- Нет, насколько нам известно, нас не купили. Мы просто хотим сделать хороший репортаж.
Он поднял глаза и прищурился. Он верил в то, во что верил. И коль скоро два года назад он знал намерения Эйзенхауэра, почему бы ему не знать теперь намерения Сталина.
Один пожилой мужчина кивнул нам и сказал:
- Вас будут пытать, вот что там с вами сделают. Просто посадят вас в какую-нибудь ужасную тюрьму и будут пытать. Будут руки выкручивать и морить голодом, пока вы не скажете то, что они хотят услышать.
Мы спросили:
- Почему? Зачем? Ради какой цели?
- Так они делают со всеми, - ответил он, - на днях я читал об этом Книгу.
А довольно важный бизнесмен посоветовал:
- Что, едете в Москву, да? Захватите с собой парочку бомб и сбросьте на этих красных сволочей.
Нас замучали советами. Нам советовали, что взять с собой из продуктов, чтобы не умереть с голоду; говорили, как обеспечить постоянную связь; предлагали тайные способы переправки готового материала. И самым трудным оказалось объяснить, что наше единственное намерение - рассказать, как русские выглядят, что носят как ведут себя, о чем говорят фермеры, что делают люди, чтобы восстановить разрушенные районы страны. Объяснить это было труднее всего на свете, Мы обнаружили, что тысячи людей страдают острым МОСКОВИТИСОМ - состоянием, при котором человек готов поверить в любой абсурд, отбросив очевидные факты. Со временем, конечно, мы убедились, что русские, в свою очередь, больны вашингтонитисом, аналогичным заболеванием. Мы обнаружили, что в то время, как мы изображаем русских с хвостами и рогами, русские точно так же изображают нас.
Шофер такси сообщил:
- Эти русские вместе купаются, мужчины и женщины, и безо всякой одежды.
- Неужели?
- А как же, - ответил он. - А это аморально.
Задавая ему вопросы, мы выяснили потом, что он читал какую-то заметку о финской бане. Но он искренне переживал, что именно русские так поступают.
Получив всю эту информацию, мы пришли к заключению, что в мире сэра Стереотипа ничего не изменилось, что многие верят в двухголовых людей и летающих драконов. Правда, пока мы отсутствовали, появились летающие блюдца, которые совершенно не опровергают наш тезис. Нам кажется теперь, что самая опасная тенденция в мире--это готовность скорее поверить слуху, нежели удостовериться в факте.
Мы отправились в Советский Союз, вооруженные самыми невероятными слухами, какие только можно было собрать. И в этом рассказе мы хотим подчеркнуть одно: если мы перескажем слух, мы так и напишем - это слух…
Вот что с нами произошло. Это не заметки о России, - это заметки о нашем путешествии по России.
Глава 2Из Стокгольма мы телеграфировали главе бюро «Геральд трибюн» в Москве Джозефу Ньюмену о приблизительном времени нашего приезда и успокоились, решив, что он встретит нас на машине и отвезет в гостиницу, где нас будут ждать номера. Наш путь лежал из Стокгольма в Хельсинки, оттуда в Ленинград и Москву. В Хельсинки мы должны были пересесть на русский самолет, поскольку ни один самолет иностранной авиалинии не летает в Советский Союз. Отполированный, безукоризненный; сияющий шведский лайнер перенес нас через Балтийское море и через Финский залив в Хельсинки. А хорошенькая шведская стюардесса накормила нас какой-то вкусной шведской едой.
После удобного и спокойного полета мы приземлились в новом аэропорту Хельсинки, недавно отстроенном и очень величественном. И здесь, в ресторане, мы стали ждать прибытия русского самолета. Спустя два часа появился низко летящий русский самолет «С-47». Он был все еще военного защитного цвета. Самолет коснулся земли, его хвостовое колесо вышло из строя, и он, как кузнечик, запрыгал по посадочной полосе. Это было единственное происшествие за нашу поездку, но в тот момент нам все-таки стало не по себе. К тому же облупившаяся, в царапинах защитная окраска самолета, его неопрятный вид - все это довольно скверно выглядело на фоне сияющих лайнеров финских и шведских авиакомпаний…
Вскоре нам сообщили, что в этот день мы не полетим. Пришлось ночевать в Хельсинки. Капа собрал свои десять мест багажа, кудахча вокруг них, как курица-несушка. Он проследил, чтобы весь багаж заперли в специальной комнате. Он настойчиво требовал, чтобы официальные лица аэропорта усилили охрану багажа. И он ни минуты не был спокоен, пока находился вдали от своей аппаратуры. Обычно беспечный и веселый, Капа становился тираном и психом из-за всего, что касалось его камер.
…Назавтра в 10 часов утра мы снова были в аэропорту. Хвостовое колесо На русском самолете заменили, но еще велась какая-то работа у второго двигателя.
За два следующих месяца мы много полетали на русских транспортных самолетах, и все они довольно похожи друг на друга, поэтому достаточно будет дать описание одного такого экземпляра. Это были самолеты марки «С-47» защитного цвета, оставшиеся еще от ленд-лиза. На летных полях стояли более современные транспортные самолеты, русский вариант «С-47», но на таких мы не летали. Обивка кресел и ковры в «С-47», конечно, обветшали, однако моторы работали нормально, а пилоты, видно, были высокой квалификации. У них экипаж больше численностью, чем на наших самолетах, но поскольку мы не заходили к ним в отсек, то не знаем, чем они там занимаются. Когда дверь к ним открылась, мы увидели человек шесть или семь, в том числе стюардессу, которые все время находились там. Мы также не знаем, что делает стюардесса. Судя по всему, она не имеет никакого отношения к пассажирам, Еду во время полета не разносят, поэтому пассажира сами запасаются огромным количеством пищи.
В самолетах, в которых мы летали, хронически не работала вентиляция, и свежий воздух совсем не поступал. И если салон наполняется запахом пищи или рвоты, ничего не поделаешь. Нам сказали, что старые американские самолеты будут эксплуатироваться, пока их не заменят новыми русскими машинами.
Американцам некоторые порядки на русских авиалиниях могут показаться странными. Здесь отсутствуют ремни безопасности. Во время полета курить не разрешается, но как только самолет приземляется, все тут же начинают курить. По ночам у них не летают, и если самолет не успевает добраться до места назначения до захода солнца, он приземляется и продолжает полет только на следующее утро. Русские самолеты летают намного ниже, чем наши, и лишь при грозе поднимаются выше. И это относительно безопасно, потому что большая часть России-равнины. В случае вынужденной посадки всегда можно найти площадку.
Загрузка русских самолетов нам также кажется любопытной. Багаж складывают в проходе после того, как пассажиры займут свои места.
Пожалуй, в первый день нас больше всего встревожил внешний вид самолета. Это было старое обшарпанное страшное чудовище. Но моторы его были в прекрасном состоянии, летел он превосходно, поэтому волноваться нам практически было не о чем. По-моему, сияющий металл наших самолетов не прибавляет им летных качеств. Я знал человека, жена которого говорила, что машина лучше едет, если она вымыта, и, вероятно, такое чувство что мы испытываем по отношению ко многим вещам. Главная задача самолета - лететь в нужном направлении. И русские справляйся с ней не хуже других…
В 11 мы взяли курс на Ленинград. С воздуха нам хорошо были видны следы долгой войны на земле - траншеи, окопы, щели, начинающие сейчас зарастать травой. Чем ближе мы подлетали к Ленинграду, тем чаще встречались траншеи, а шрамы на местности были глубже. Сожженные крестьянские дома с черными, оставшимися стоять стенами портили ландшафт. Некоторые участки, на которых проходили крупные сражения, были изрыты и походили па лунную поверхность. На подлете к Ленинграду разрушения казались неимоверными. Отчетливо виднелись дзоты, пулеметные гнезда.
В пути нам сообщили, что в Ленинграде нас должны будут досмотреть таможенники. Проверить наши тринадцать мест багажа, тысячи фотовспышек, сотни кассет фотопленки, массу камер, мотки проводов - нам казалось, что на это уйдет несколько дней. Мы подумали также, что с нас возьмут большую пошлину за всю эту новую аппаратуру.
Наконец мы полетели над Ленинградом. Пригороды были разрушены, но внутренняя часть города, очевидно, не сильно пострадала. Самолет мягко приземлился на травяное поле аэропорта и покатил по полосе. Здесь не было никаких зданий, кроме технических. Около нашего самолета встали два молодых солдата с большими винтовками и начищенными штыками. Потом на борт поднялись представители таможни. Начальником был улыбчивый, очень обходительный человечек со сверкающими стальными зубами. Он знал единственное слово по-английски - «yes». И мы знали одно слово по-русски - «да». Поэтому когда он говорил «yes», мы, в сваю очередь, отвечали «да», и таким образом мы возвращались к тому, с чего начинали. Проверили наши паспорта и деньги, и встал вопрос о багаже. Поскольку его нельзя было выгрузить, то пришлось вскрывать прямо в проходе салона. Таможенник был очень вежливым, добрым и крайне щепетильным. Мы открыли каждую сумку, и он просмотрел все. Но пока он занимался этой процедурой, стало ясно, что ему просто было интересно и он не искал чего-то определенного. Таможенник перевернул все наше сияющее оборудование, любовно поглаживая его. Он вынул все катушки с пленкой, но ничего с ними не делал и ни о чем не спрашивал, похоже, ему просто нравились заграничные вещи. И еще нам казалось, что время его не ограничено. Наконец он поблагодарил нас, по крайней мере мы именно так его поняли.
Теперь возникла новая проблема - надо было проштемпелевать наши документы. Таможенник вытащил из кармана мундира маленький газетный сверточек, в котором оказалась резиновая печать. Это все, что при нем было, во всяком случае, чернильной подушечки не нашлось. Как потом выяснилось, у него никогда ее и не было, но техника проставления штемпеля была тщательно продумана. Из другого кармана мундира он вынул химический карандаш; потом, лизнув печать, он поводил по ней карандашом и приложил к нашему документу. Однако оттиск не появился. Таможенник попробовал еще раз. И опять ничего не получилось. Не осталось даже намека на отпечаток. Чтобы как-то помочь, мы вынули ручки, испачкали пальцы чернилами и намазали резиновую печать. Оттиск вышел замечательный. Таможенник завернул печать в газету, положил обратно в карман, пожал нам руки и вышел из самолета. Мы снова запаковали наш багаж и уложили его на сиденья.
К открытой двери самолета подкатил грузовик, в котором находилось полторы сотни упакованных в футляры микроскопов. В салон вошла девушка-грузчик - это была самая сильная девушка, которую я когда-либо видел, худая и жилистая, с широким, прибалтийским лицом. Она носила тяжелые связки коробок наверх, в кабину пилота, а когда кабина заполнилась, стала ставить коробки в проходе. Эта девушка была в платке, парусиновых тапочках и синем комбинезоне, а руки ее были налиты мускулами. И у нее, как и у таможенника, были зубы из нержавеющей стали, делающие рот человека очень похожим на деталь машины.
Мы думали, что нас ждут неприятности: таможенные формальности никому не доставляют удовольствия, ведь это - своеобразное вторжение в личную жизнь человека. И мы, вероятно, в какой-то мере поверили нашим советчикам, которые никогда не были здесь и думали, что нас могут оскорбить или плохо обойтись с нами. Но этого не произошло.
И вот нагруженный самолет опять поднялся в воздух и взял курс на Москву, полетев над бесконечной плоской землей, землей лесов и огороженных крестьянских участков, маленьких некрашеных деревенских домиков и ярко-желтых стогов соломы. Самолет летел довольно низко до тех пор, пока не вошел в облако, и тогда пришлось немного подняться. Иллюминаторы стали влажными.
Наша стюардесса была крупной грудастой блондинкой, в которой угадывалась мать, я, казалось, ее единственной обязанностью было носить в кабину пилота бутылки минеральной воды. Один раз она отнесла туда буханку черного хлеба.
Вскоре мы стали испытывать сильный голод, потому что не позавтракали, и нам уже казалось, что возможности поесть у нас и не будет. Если бы мы могли объясниться, то попросили бы у стюардессы кусочек хлеба. Но мы не могли сделать даже этого.
Около четырех часов дня мы прошли, снижаясь, через дождевое облако и слева от себя увидели Москву - расползшийся гигантский город, и Москва-реку, рассекающую его. Сам аэропорт был очень большим. Часть взлетно-посадочных полос была заасфальтирована, а на многих полосах росла высокая трава. Вокруг стояли буквально сотни самолетов: старые «С-47», много новых русских самолетов на трех колесах и с блестящим алюминиевым фюзеляжем.
Подрулив к новому большому и внушительному зданию аэропорта, мы пытались найти хоть какое-нибудь знакомое лицо, - кого-то, кто мог нас встречать. Шел дождь. Мы вышли из самолета и собрали багаж под дождем: сильное чувство одиночества вдруг охватило нас. Никто нас не встречал. Ни одного знакомого лица. Мы не могли ничего спросить. У нас не было русских денег. Мы не знали, куда ехать.
Из Хельсинки мы телеграфировали Джо Ньюмену, что на день задерживаемся. Но Джо Ньюмена здесь не было. За нами вообще никто не приехал. Рослые носильщики перенесли наши вещи к выходу из аэропорта и ждали, чтобы им заплатили, но платить нам было нечем. Мимо проезжали автобусы, и мы понимали, что не можем даже прочитать, куда они едут; кроме того, они были переполнены, люди висели снаружи гроздьями, так что мы с нашим багажом в тринадцать мест просто физически не смогли бы залезть в автобус. А носильщики, очень сильные ребята, ждали денег. Мы были голодны, испуганы и чувствовали себя совершенно покинутыми.
И вот тогда вышел дипкурьер французского посольства со своим мешком; он дал нам взаймы, чтобы заплатить носильщикам, и положил наш багаж в машину, которая приехала за ним. Это был очень хороший человек. Мы были близки к самоубийству, и он спас нас. И если он когда-либо прочтет это, то мы еще раз хотим его поблагодарить. Дипкурьер отвез нас в гостиницу «Метрополь», где, по всей вероятности, должен был находиться Джо Ньюмен…
Гостиница «Метрополь» была действительно превосходной, с мраморными лестницами, красными коврами и большим позолоченным лифтом, который иногда работал. А за стойкой находилась женщина, которая говорила по-английски. Мы спросили, есть ли для нас номера, она ответила, что никогда про нас не слышала. Для нас номеров не было.
В этот момент Александр Кендрик из «Чикаго Сан» и его Жена спасли нас. Где, спросили мы, Джо Ньюмен?
- А, Джо! Его здесь нет уже неделю. Он в Ленинграде на пушном аукционе.
Он не получил нашу телеграмму, ничего не приготовлено, и у нас нет номеров. И смешно было пытаться найти гостиничный номер без предварительной договоренности. Мы думали, что Джо свяжется с соответствующим русским агентством. Но поскольку он этого не сделал, не получил телеграммы, стало быть, русские и не знали, что мы приезжаем. Однако Кендрики пригласили нас к себе в номер, угостили семгой и водкой и очень радушно приняли.
Через минуту мы уже не чувствовали себя одинокими и покинутыми. Мы решили поселиться в номере Джо Ньюмена и таким образом наказать его. Мы пользовались его полотенцами, мылом и его туалетной бумагой. Мы пили его виски. Мы спали на его диване и кровати. Мы считали, что это единственное, чем он может нам отплатить за то, что заставил нас так мучиться. А то, что он не знал о нашем приезде, решили мы, не снимает с него обвинения, поэтому наказать его все же следует. И мы выпили две его бутылки виски. Надо признать, что тогда мы не знали, какое совершаем преступление. Во взаимоотношениях американских журналистов в Москве вообще много жульничества и разбоя, но мы довели это до неслыханного дотоле уровня. Порядочный человек не пьет чужого виски.
Глава 3Мы еще не знали, каков наш статус. Мы не совсем представляли себе, каким образом сюда попали и кто нас пригласил. Но американские корреспонденты в Москве сплотились и позаботились о нас: Гилмор, Стивене, Кендрик и другие, все добрые и отзывчивые люди. Они пригласили нас на ужин в коммерческий ресторан гостиницы «Метрополь». Так мы узнали, что в Москве существуют два вида ресторанов: ресторан, где можно поесть по продовольственным карточкам и где цены довольно низкие, и коммерческие рестораны, в которых цены неимоверно высоки, а еда приблизительно такая же.
Коммерческий ресторан в «Метрополе» превосходный. Посреди зала высотой этажа в три - большой фонтан. Здесь же танцевальная площадка и возвышение для оркестра. Русские офицеры со своими дамами, а также гражданские с доходами много выше среднего, танцуют вокруг фонтана по всем правилам этикета.
Оркестр, кстати, очень громко играл самую скверную американскую джазовую музыку, которую нам когда-либо приходилось слышать. Барабанщик, явно не лучший последователь Крупа, в экстазе доводил себя до исступления и жонглировал палочками. Кларнетист, судя по всему, слышал записи Бени Гудмэна, поэтому время от времени его игра смутно напоминала трио Гудмэна. Один из пианистов был заядлым любителем буги-вуги, и играл он, между прочим, с большим мастерством и энтузиазмом.
На ужин подали 400 граммов водки, большую салатницу черной икры, капустный суп, бифштекс с жареным картофелем, сыр и две бутылки вина. И стоило это около ста десяти долларов на пятерых, один доллар - двенадцать рублей, если считать по курсу посольства. А на то, чтобы обслужить нас, ушло два с половиной часа, что нас сильно удивило, но мы убедились, что в русских ресторанах это неизбежно. Позже мы узнали, почему обслуживают так долго.
Поскольку все в Советском Союзе, любая сделка контролируется государством или объединениями, которые содержатся государством, бухгалтерский учет раздут неимоверно. Поэтому официант, принимая заказ, аккуратно записывает его в свою книжку. Но после этого он не идет заказывать еду. Он направляется к бухгалтеру, и тот делает еще одну запись того, что было заказано, и выдает талон, который поступает на кухню. Там делается еще одна запись и запрашивается часть блюд. Когда, наконец, выдается еда, то вместе с ней выписывается талон, на котором перечисляются все блюда, и этот талон получает официант. Но на стол к заказчикам он еду пока не ставит. Он относит талон к бухгалтеру, который записывает, что такая-то еда, которую заказали, теперь выдается, и вручает официанту другой талон, с которым он возвращается на кухню и на этот раз уже приносит еду на стол, делая .тем не менее запись в своей книге, что еда. которую заказали, которую оприходовали, которую выдали, - теперь наконец на столе. Вся эта бухгалтерия отнимает очень много времени. Намного больше времени в действительности, чем приготовление ,еды. И совершенно незачем проявлять нетерпение, пытаясь быстрее получить свой обед, - ничто в мире это не ускорит. Процесс этот неизменен…
Пока ждали еду, московские корреспонденты объяснили нам, чего можно ожидать и как себя вести. Их советы нам очень пригодились. Они предупредили, что нам лучше не получать аккредитацию в Министерстве иностранных дел. Ведь одно из правил, которым должен следовать аккредитованный при МИДе корреспондент, запрещает ему выезжать за пределы Москвы, что совсем нас не устраивало, мы не хотели оставаться в Москве. Мы хотели поехать в провинцию и посмотреть, как живет народ на земле.'
Поскольку мы не имели намерения посылать какие-либо сообщения или телеграммы, которые попали бы в поле зрения цензуры, мы решили, ;что нам, вероятно, удастся избежать аккредитации при МИДе. Но мы до сих пор не знали, кто нами занимается. Это мог быть Союз писателей, думали мы, или ВОКС, который является организацией, занимающейся культурными связями Советского Союза. Нам нравилось считать себя «культурными связями». И мы заранее определили для себя, что мы не будем интересоваться политической информацией, кроме тех случаев, когда политика имела местное значение и оказывала прямое влияние на повседневную жизнь.
На следующее утро мы позвонили в Интурист, организацию, которая занималась иностранцами. Выяснилось, что Интурист не желает иметь с нами дела, что мы для них просто не существуем, и для нас нет номеров. Поэтому мы зашли в ВОКС. В ВОКСе нам сказали, что знали о нашем приезде, но даже не подозревали, что мы уже приехали. Они постараются достать для нас комнаты. Но это очень трудно, потому что все гостиницы в Москве постоянно переполнены. Потом мы вышли на воздух и побрели по улицам.
Я был здесь всего несколько дней в 1936 году, и перемены с тех пор произошли огромные. Например, город стал гораздо чище, чем тогда. Многие улицы были вымыты и вымощены. За эти одиннадцать лет выросли сотни высоких новых жилых домов, и новые мосты через Москва-реку, улицы расширяются, статуи на каждом шагу. Исчезли целые районы узких и грязных улочек старой Москвы, и на их месте выросли новые жилые кварталы и новые учреждения.
Повсюду заметны следы бомбежки, но разрушения незначительные. По-видимому, немецким самолетам не очень удавалось прорываться к Москве. Некоторые корреспонденты, которые работали здесь во время войны, рассказали нам, что противовоздушная оборона была настолько эффективной, а истребители так многочисленны, что после нескольких воздушных боев немцы, понеся большие потери, практически оставили попытки воздушных налетов на Москву. Но несколько бомб все же было сброшено: одна попала в Кремль, несколько других - на окраины. К этому времени «люфтваффе» изрядно потрепали над Лондоном, и немцы уже не хотели жертвовать большим количеством самолетов, чтобы бомбить хорошо защищенный город.
Мы заметили также, что город приводят в порядок. Все дома стояли в лесах. Их заново красили, кое-где ремонтировали, ведь через несколько недель город справлял свое 800-летие, которое собирались празднично и торжественно отметить. А вскоре после этого наступала 30-я годовщина Октябрьской революции.
Электрики развешивали гирлянды лампочек на зданиях, на Кремле, на мостах. Работа не останавливалась вечером, она продолжалась ночью при свете прожекторов, город прихорашивался, приводился в порядок: ведь это будет первое послевоенное торжество, первое за многие годы.
Но несмотря на предпраздничную суматоху, люди на улицах выглядели усталыми. Женщины очень мало или совсем не пользовались косметикой, одежда была опрятной, но не очень нарядной. Большинство мужчин носило военную форму, хотя они уже не служили в армии. Их демобилизовали, и форма была единственной одеждой, которую они имели. Форма была без знаков различия и погон.
Капа не взял с собой камеры-корреспонденты предупредили его, что без письменного разрешения фотографировать нежелательно, особенно иностранцам. Первый же полицейский заберет вас и отправит на выяснение, если у вас не окажется соответствующего разрешения.
Нам опять стало одиноко. За нами не только никто не следил, никто не преследовал, даже присутствия нашего никто не желал замечать. Мы знали, что в Москве будут постепенно открываться иностранные корпункты, как это происходит в Вашингтоне. Пока же, обретаясь в чужих комнатах, среди сотен катушек фотопленки и фотооборудования, мы начали волноваться.
Мы слышали о русской игре - назовем ее «русский гамбит», - выиграть в которой редко кому удается. Она очень проста. Чиновник из государственного учреждения, с которым вы хотите встретиться, то болен, то его нет на месте, то он попал в больницу, то находится в отпуске. Это может продолжаться годами. А если вы переключитесь на другого человека, то его тоже не окажется в городе, или он попадет в больницу, или уедет в отпуск. Одна венгерская комиссия в течение трех месяцев пыталась вручить какую-то петицию, на которую смотрели, как я полагаю, без одобрения, сначала конкретному чиновнику, а затем - кому угодно. Но встречи так и не произошло. А один американский профессор, блестящий, интеллигентный и добрый человек, несколько недель просидел в приемных со своей идеей студенческого обмена. Его так никто и не принял. И нет способа противостоять этому гамбиту. От него нет никакой защиты, единственный выход - расслабиться.
Сидя в комнате Джо Ньюмена, мы опасались, что такое могло вполне произойти и с нами. И, много раз звонив по телефону, мы обнаружили еще одну интересную особенность русских ведомств. Никто не появляется на службе до полудня, никто. Учреждения просто закрыты до полудня. Но с 12 часов дня учреждение открывается, и люди работают до полуночи. Утренние часы для работы не используют. Может, существуют учреждения, которые не следуют этому принципу, однако те, с которыми нам пришлось сталкиваться за эти два месяца, придерживались такого распорядка дня. Мы знали, что не должны проявлять нетерпения и злиться, так как из-за этого можем потерять в игре пять очков. Но наши страхи оказались беспочвенными, и на следующий день ВОКС начал действовать, ВОКС снял нам комнату в гостинице «Савой» и пригласил обсудить планы.
«Савой», так же, как и «Метрополь», предназначен для иностранцев. Люди, живущие в «Метрополе», считают, что «Савой» лучше, что там лучше еда и обслуживание. С другой стороны, те, кто живет в «Савое», уверены, что еда и обслуживание лучше в «Метрополе». Это длится уже годами.
Нам дали комнату на втором этаже «Савоя». Мы поднялись по мраморной лестнице, уставленной статуями; больше всего нам нравился бюст Грациэллы, знаменитой красавицы, которая приехала с Наполеоном. На ней было платье в стиле ампир и большая шляпа, но скульптор, вероятно, ошибся и высек имя не Грациэллы, а Кразиэллы. Для нас она стала Crazy[2] Ella. На лестнице, на самом верху, стояло огромное чучело русского медведя в угрожающей позе. Но какой-то робкий посетитель оборвал когти на передних лапах, поэтому медведь нападал без когтей. В полутьме верхнего зала от него постоянно шарахались новые клиенты «Савоя».
У нас была большая комната. Позже мы узнали, что этот номер был предметом зависти для людей, которые жили в других номерах «Савоя». Потолок - двадцать футов высотой. Стены покрашены в скорбный темно-зеленый цвет. В комнате был альков для кроватей с задергивающейся занавеской. Украшением комнаты были гарнитур, состоящий из дивана, зеркала, шкафа мореного дуба, и большая картина до самого потолка. Эта картина внедрилась со временем в наши сны. Если ее вообще можно описать, то, наверное, так: в нижней и центральной части картины был нарисован акробат, лежащий на животе с согнутыми колесом ногами. Две одинаковые кошки выскальзывают у акробата из-под рук. У него на спине лежат два зеленых крокодила, и у них на голове явно ненормальная обезьяна в царской короне и с крыльями летучей мыши. Эта обезьяна, у которой длинные мускулистые руки, через отверстия в крыльях держит за рога двух козлов с рыбьими хвостами. У этих козлов - нагрудники, которые оканчиваются рогом, протыкающим двух агрессивных рыб. Мы не поняли этой картины. Мы не поняли ни о чем она, ни почему ее повесили в нашем гостиничном номере. Но мы стали думать о ней. И, конечно же, ночью нам стали сниться кошмары.
Три больших двойных окна выходили на улицу. Со временем Капа все чаще и чаще стал располагаться на подоконниках, фотографируя маленькие сценки, которые происходили у нас под окнами. На той стороне улицы в доме на втором этаже находилась мастерская по ремонту фотоаппаратов. Там работал человек, который долго просиживал над камерами. Позже мы обнаружили, что, по всем правилам игры, пока мы фотографировали его, он снимал нас.
Наша ванная, а мы прославились по всей Москве, обладая собственной ванной, имела ряд особенностей. Войти в нее было не так-то просто, - нельзя было открыть дверь и зайти, потому что на пути двери стояла ванна. Кому нужно было в ванную, делал шаг внутрь, заходил за раковину, закрывал дверь и только потом имел возможность двигаться по ванной комнате. Ванна неустойчиво стояла на ножках, и если, сидя в ней, сделать неловкое движение, она подпрыгивала, и вода лилась на пол.
Ванна была старой, может, даже дореволюционной, эмаль на дне содрана, и поверхность стала, как наждак. Капа,, существо очень нежное, обнаружил, что у него появились царапины, поэтому залезал в ванну только в трусах.
Эти отличительные черты нашей ванной подходили ко всем ванным, которые мы видели в Советском Союзе. Может, есть и другие, но нам. они не попадались. В то время как все краны текли - в туалете, над раковиной и в самой ванне, - все водостоки были практически водонепроницаемы. Когда вы наполняли ванну, то вода стояла, а если вы выдергивали затычку, то это не производило никакого эффекта - вода оставалась в ванне. А в одном из отелей в Грузии рев спускающейся воды был таким жутким, что нам приходилось плотно закрывать дверь, чтобы можно было спать. Именно здесь заложены основы моего открытия, которое я предложил внедрить в промышленности. Оно очень простое. Поменяйте весь процесс: поставьте краны на место водостоков, а водостоки на место кранов - и вопрос будет решен.
Но наша ванна отличалась одним замечательным свойством. Здесь всегда было полно горячей воды, - чаще на полу, - но, во всяком случае, она была всегда, когда нам было нужно.
Именно здесь я обнаружил одну неприятную черту характера Капы, которую я считаю справедливым назвать на случай, если какая-нибудь молодая особа примет его предложение руки и сердца. Он - ванная свинья, и очень любопытный экземпляр. Его метод таков: он встает с постели, идет в ванную комнату и наполняет ванну. Потом он ложится в ванну и читает, пока его не сморит сон, и в конце концов засыпает. Это продолжается утром два-три часа, и вполне понятно, что ванну в это время невозможно использовать по назначению. Я даю эту информацию о Капе в качестве услуги обществу. Если у вас две ванны, Капа - очаровательный, интеллигентный, мягкий спутник. Если же у вас одна ванная комната, он - ноль…
Когда мы зарегистрировались в гостинице «Савой», нам выдали талоны на питание, по три на день - на завтрак, на обед и ужин. Пользуясь этими талонами, мы вполне нормально питались в гостиничном ресторане. Если же мы ели в коммерческом ресторане, то блюда там были намного дороже, но не намного лучше. Пиво было кислым и очень дорогим. Бутылка пива обходилась приблизительно в полтора доллара.
Днем из ВОКСа прислали машину, чтобы отвезти нас на собеседование. У нас создалось впечатление, что между Союзом писателей и ВОКСом шла борьба - кому придется за нас отвечать. ВОКС проиграл и .получил нас. ВОКС расположен в маленьком красивом особняке, который когда-то принадлежал крупному торговцу. Г-н Караганов нас принял в своем кабинете, отделанном до самого верха дубовыми панелями, с потолком из цветного стекла, - очень приятном для работы месте. Г-н Караганов, молодой светловолосый осторожный человек, говорил по-английски медленно и точно; он сидел за столом и задавал нам множество вопросов. Разговаривая, он машинально чертил что-то карандашом, один конец которого был красный, а другой синий. Мы объяснили свой замысел: никакой политики, просто хотим поговорить и понять русских крестьян, рабочих, торговцев с рынка, посмотреть, как они живут, постараться рассказать нашим людям об этом, чтобы они хоть что-то могли понять. Караганов спокойно слушал нас и рисовал карандашом галочки.
Потом сказал:
- Были и другие, желавшие заняться этим. - И назвал имена американцев. которые уже написали книги о Советском Союзе. - Они сидели в этом кабинете, - рассказывал он, - и говорили одно, а потом вернулись домой и написали совсем другое. И если мы испытываем некоторое недоверие, то для этого есть причины. Но вы не должны заранее решать, с каким настроением мы сюда приехали - благоприятным или нет, - возразил я. - Мы приехали сделать репортаж, если это возможно. Я намереваюсь записать и сфотографировать лишь то, что увижу и услышу, без всяких комментариев. Если нам что-то не понравится или мы что-то не поймем, мы расскажем и об этом. Мы приехали, чтобы рассказать о вас. Если мы сможем, то сделаем это. А если не сможем, то репортажа не будет, будут просто рассказы для знакомых.
Он кивнул, медленно и задумчиво.
- Мы можем этому поверить, - сказал он. - Но мы очень устали от людей, которые приезжают сюда и моментально становятся прорусскими, а возвращаясь в Штаты, так же быстро перерождаются в антирусских. У нас накопился большой опыт в этой области. Наша организация, ВОКС, - продолжал он, - не имеет ни большой власти, ни большого влияния. Но мы сделаем все, чтобы вы смогли выполнить задуманную работу.
Потом он принялся расспрашивать нас об Америке. Один из вопросов был такой:
- Ваши газеты пишут о войне с Советским Союзом. Хочет ли американский народ этой войны?
- Не думаем, - ответили мы. - Мы не знаем, но не думаем, чтобы какой-либо народ хотел войны.
- По-видимому, единственный человек в Америке, который во весь голос выступает против войны, это Генри Уоллес, - сказал он. - Вы не могли бы сказать, сколько у него приверженцев? Имеет ли он серьезную поддержку в народе?
Мы ответили:
- Не знаем. Но мы знаем,, например, что в одной из поездок по стране Генри Уоллес собрал беспрецедентную сумму за входные билеты на свои выступления. Мы знаем, что люди впервые платили деньги, чтобы пойти на политический митинг. И мы знаем, что многим пришлось уйти с этих митингов, потому что не было не только сидячих мест, но и стоячих. Повлияет ли это как-то на предстоящие выборы, мы понятия не имеем. Мы знаем только, что те люди, кто хоть краем глаза увидел, что такое война, против нее. И мы считаем, что таких людей, как мы, очень много. Мы думаем, что если война - единственный ответ, который нам могут дать наши лидеры, значит, мы живем в несчастное время, - И затем мы спросили:
- Хочет ли войны русский народ, или какая-то его часть, или кто-то в русском правительстве?
Тут он выпрямился, положил свой карандаш и сказал:
- Я могу. однозначно ответить на этот вопрос. Ни русский народ, ни какая-то его часть, ни часть русского правительства не хотят войны. И даже больше того: русские люди пойдут на все, чтобы избежать войны. В этом я уверен
Он опять взял карандаш и стал рисовать загогулины на бумаге.. - Давайте поговорим об американской литературе, продолжал он, - нам стало казаться, что ваши писатели уже ни во что не верят. Это правда?
- Не знаю, - ответил я.
- Ваша последняя книга показалась нам несколько циничной, - сказал он.
- Она не цинична, - ответил я. - Я считаю, что писатель обязан как можно точнее описывать время, в котором он живет, и так, как он его понимает. Этим я и занимаюсь.
Потом он спросил об американских писателях, о Колдуэлле и Фолкнере, и о том, когда Хемингуэй собирается выпустить новую книгу. И еще он спросил, какие молодые писатели появляются, какие новые имена. Мы ответили, что появилось несколько молодых писателей, но еще очень рано от них ожидать чего-либо серьезного. Эти молодые люди - вместо того, чтобы учиться мастерству - служили последние четыре года в армии. Такой опыт, скорее всего, должен был глубоко потрясти их, но им понадобится время, чтобы прочесать этот свой опыт, выделить из жизни основное, а потом уже садиться писать.
Казалось, он несколько удивился, узнав, что писатели в Америке не собираются вместе и почти не общаются друг с другом. В Советском Союзе писатели - очень важные люди. Сталин сказал, что писатели - это инженеры человеческих душ.
- Мы объяснили ему, что в Америке у писателей совершенно иное положение - чуть ниже акробатов и чуть выше тюленей. И, с нашей зрения, это очень хорошо. Мы считаем, что писатель, в особенности молодой, которого очень расхваливают, так же быстро может быть опьянен успехом, как и киноактриса, о которой печатают хорошие рецензии в специальных журналах. А если критика будет как следует колошматить писателя, в конечном счете это обернется для него только пользой. - Нам кажется, что одним из самых глубоких различий между русскими и американцами является отношение к своим правительствам. Русских ~ учат, воспитывают и поощряют в том, чтобы они верили, что их правительство хорошее, что оно во всем безупречно, что их обязанность - помогать ему двигаться вперед и поддерживать во всех отношениях. В отличие от них американцы и британцы остро чувствуют, что любое правительство в какой-то мере опасно, что правительство должно играть в обществе как можно меньшую роль и что любое усиление власти правительства - плохо, что за существующим правительством надо постоянно следить, следить и критиковать, чтобы оно всегда было деятельным и решительным…
Блокнот г-на Караганова пестрел синими и красными значками. Наконец он сказал:
- Если вы составите список того, что вы хотите сделать и увидеть, и передадите его мне, я посмотрю, чем смогу вам помочь.
Караганов нам очень понравился. Этот человек говорил прямо и без смущения. Позже мы слышали много высокопарных общих слов. Но никогда мы не слышали такого от Караганова. Мы не скрывали, что мы именно те, за кого себя выдаем. У нас были свое мнение, своя американская точка зрения и, вероятно, с его точки зрения, ряд предубеждений. Но он не проявил ни нелюбви, ни недоверия, наоборот, казалось, что он проникся уважением к нам. За время нашего пребывания в Советском Союзе он здорово помог нам. Мы неоднократно встречались с ним, и его единственная просьба к нам заключалась в следующем:
- Напишите правду, напишите то, что увидите. Не меняйте ничего, напишите так, как оно есть, и мы будем очень рады. Потому что мы не доверяем лести.
Он казался нам честным и хорошим человеком.
Но все же вокруг нашей поездки шла молчаливая борьба. В настоящее время в Советский Союз можно приехать только в качестве гостя какой-то организации или для выполнения какой-то определенной работы. Мы не были уверены, занимается ли нами Союз писателей или же ВОКС, и не были уверены, что они сами это знают. По всей вероятности, обе организации стремились свалить эту сомнительную честь друг на друга. В одном мы были уверены: мы не хотели получать аккредитацию постоянных корреспондентов с соответствующими корреспондентскими правами, так как в этом случае мы попали бы под контроль Министерства иностранных дел. Правила МИДа очень строги в отношении корреспондентов, и если уж мы стали бы его подопечными, то не смогли бы выехать из Москвы без специального разрешения, которое очень редко выдается. Мы не смогли бы свободно путешествовать, и, кроме того, наш материал подлежал бы проверке цензурой МИДа. Этого всего мы не хотели, тем более что нас предупредили американские и английские корреспонденты в Москве, и мы увидели, что их репортерская деятельность сводится в большей или меньшей степени к переводу русских газет и журналов и пересылке этого перевода, и даже в этом случае цензура зачастую убирала большие куски из их телеграмм. Иногда цензура вела себя вообще смешно. Один раз американский корреспондент, описывая Москву, написал, что Кремль имеет форму треугольника. Позже он увидел, что это место вырезано из его статьи. Конечно же, никаких правил, которым нужно было бы следовать, не существовало, но корреспонденты, прожившие в Москве долгое время, уже приблизительно знали, о чем они могут писать, а о чем нет. Эта вечная борьба между цензурой и корреспондентами продолжается.
Существует знаменитая история про новую машину. Один инженер изобрел машину, которая прокладывает туннели или роет канавы, и назвал ее «земляной крот». В советском научном журнале появились ее фотографии и технические данные. Один американский журнал опубликовал этот материал у себя. В свою очередь, английская газета, увидев эту статью, телеграфировала своему корреспонденту в Москве, чтобы тот срочно написал о «земляном кроте». Английский корреспондент отправился в советский научный журнал, откопал материал и послал его в свою газету, после чего выяснилось, что всю статью задержала цензура.
Деятельность корреспондентов была еще больше урезана недавним постановлением, которое приравнивало разглашение сельскохозяйственных, промышленных и демографических показателей к разглашению военной информации. В результате никто не мог узнать никаких цифр относительно любого русского производства. Обо всем шла речь в процентах. А без основного показателя это вам ничего не дает. Например, вам не могут сказать, сколько тракторов выпустил такой-то тракторный завод, но вы можете узнать, что это, к примеру, составляет 95% от уровня 1939 года. Если вы знаете, сколько машин было выпущено в 1939 году, то получите достаточно точную цифру, но если у вас нет другого показателя, вы пропали. Иногда это выглядит просто смешно. Если, например, кто-то спрашивает, каково сейчас население Сталинграда, ему ответят, что оно составляет 87% от довоенного уровня. Следовательно, затем надо узнать, сколько народу жило в Сталинграде до войны и высчитать, сколько там проживает сейчас.
Между московскими корреспондентами и цензурой ведется постоянная война, и мы совершенно не хотели быть вовлечены в нее.
В это время со своих ленинградских каникул на пушном аукционе возвратился Джо Ньюмен. Мало того, что Джо хороший товарищ, он еще и очень полезный человек. Он работал в Японии и Аргентине. И это прекрасно подготовило его к московской обстановке. У него появилось одно хорошее качество в результате того, что он долгое время провел в странах, где прямота - чрезвычайно редкое явление; он выработал нюх на нюансы и намеки. Он Может прочитать то, что нужно, между строк, и, кроме того, он очень мягкий человек. Если этому не научиться, то скоро просто сойдешь с ума. Мы очень обязаны ему за информацию и все то, чему он нас научил…
У нас сложилось мнение, что русские - худшие в мире пропагандисты собственного образа жизни, что у них самая скверная реклама. Взять, к примеру, иностранных корреспондентов. Обычно журналист едет в Москву с доброй волей и желанием понять то, что увидит. Но он сразу же подвергается всяким ограничениям и просто не в состоянии выполнять свою работу. Постепенно у него меняется настроение, и он начинает ненавидеть систему, не как саму систему, но как препятствие для своей работы. И нет способа быстрее настроить человека против чего бы то ни было. В конце концов журналист начинает злиться и нервничать из-за того, что ему не дают выполнять то, ради чего его послали. Человек, который не в состоянии делать свое дело, обычно ненавидит причину, мешающую ему. Посольские сотрудники и корреспонденты чувствуют себя изолированными и одинокими, они живут на острове посередине России, и неудивительно, что они озлобляются и становятся необщительными.
Это замечание в адрес Отдела печати МИД вставлено для оправдания журналистов, постоянно работающих в Москве. У нас была возможность делать многое из того, что им запрещено. Но если бы в наши обязанности входила, как у них, передача новостей, то МИД взял бы нас под свою опеку, и мы тоже не смогли бы выехать за пределы Москвы.
А так ВОКС предоставил нам переводчика, что было для нас очень важно, поскольку мы не могли даже прочитать вывеску на улице. Нашей переводчицей была молодая, миниатюрная и очень хорошенькая девушка. по-английски она говорила превосходно. Она окончила Московский университет, где изучала историю Америк. Она была проворна, сообразительна, вынослива. Ее отец был полковником Советской Армии. Она очень помогала нам не только потому, что прекрасно знала город и хорошо справлялась с делами, но еще и потому, что, разговаривая с нею, можно было представить себе, о чем думает и говорит молодежь, по крайней мере московская. Ее звали Светлана Литвинова. Ее имя произносилось Суит-Лана[3], это имя так очаровало нас, что мы решили разделить его. Мы пробовали говорить Суит генерал Смит, Суит Гарри Трумэн, Суит Карри Чапмен Катт, но ни одно из них не привилось. В конце концов мы остановились на Суит Джо Ньюмене, и это, казалось, стало его постоянным именем. С тех пор его и зовут Суит-Джо.
Суит-Лана была просто сгустком энергии и работоспособности. Она вызывала для нас машины. Она показывала нам то, что мы хотели посмотреть. Это была решительная девушка, и ее взгляды были такими же решительными, как и она сама. Она ненавидела современное искусство во всех его проявлениях. Абстракционисты были для нее американскими декадентами; экспериментаторы в живописи - представителями упаднического направления; от Пикассо ее тошнило; идиотскую картину в нашей спальне она назвала образцом декадентского американского искусства. Единственное искусство, которое ей действительно нравилось, была фотографическая живопись девятнадцатого века. Мы обнаружили, что это не ее личная точка зрения, а общее мнение. Мы не думаем, что на художника оказывается какое-то давление. Но если он хочет, чтобы его картины выставлялись в государственных галереях, а это единственный существующий вид галерей, то он и будет писать картины с фотографической точностью. Он не станет, во всяком случае, в открытую экспериментировать с цветом и линией, не будет изобретать новую технику и вообще не станет использовать субъективный подход в своей работе. Суит-Лана высказывалась на этот счет весьма категорично. Так же яростно спорила она и по другим вопросам. От нее мы узнали, что советскую молодежь захлестнула волна нравственности. Это было что-то похожее на то, что происходило у нас в Штатах в провинциальных городишках поколение назад. Приличные девушки не ходят в ночные клубы. Приличные девушки не курят. Приличные девушки не красят губы и ногти. Приличные девушки одеваются консервативно. Приличные девушки не пьют. И еще приличные девушки очень осмотрительно себя ведут с парнями. У Суит-Ланы были такие высокие моральные принципы, что мы, в общем никогда не считавшие себя очень аморальными, на ее фоне стали казаться себе весьма малопристойными. Нам нравится, когда женщина хорошо накрашена и когда у нее стройные лодыжки. Мы предпочитаем, чтобы она пользовалась тушью для ресниц и тенями для век. Нам нравится ритмичная музыка и ритмическое пение без слов, и мы обожаем смотреть на красивые ножки кордебалета. Для Суит-Ланы все это являлось признаками декадентства и капиталистического образа жизни. И это было мнение не только одной Суит-Ланы. Такими взглядами отличались все молодые люди, с которыми мы встречались. Мы отметили одну довольно интересную деталь-отношение к подобным вещам наших наиболее консервативных и старомодных общественных групп во многом совпадало с принципами советской молодежи.
Суит-Лана была очень опрятной и аккуратной, ее одежда была проста, добротно сшита и хорошо на ней сидела. А если она вела нас в театр или на балет, то надевала маленькую вуальку на свою шляпку. За время нашего пребывания в Советском Союзе Суит-Лана стала терпимее относиться к нашему декадентству. И, наконец, когда мы накануне отъезда устроили маленькую вечеринку, Суит-Лана сказала:
- Я работала со многими людьми, но еще ни с кем мне не было так интересно.
…Суит-Лана привезла нас на Ленинские горы, и с этой высоты мы увидели весь город, увидели Москву, огромный город, который простирался до самого горизонта. По небу плыли черные кучевые облака, но солнце пробивалось из-под них и отсвечивало на золотых куполах Кремля. Это город больших новых зданий и старых маленьких деревянных домиков с деревянными кружевами вокруг окон, любопытный город с изменчивым настроением и со своим характером. Точных цифр относительно его населения я не знаю, но говорят, что между шестью и семью миллионами.
Мы не спеша поехали обратно в город. На обочинах росла капуста, а по обе стороны дороги был высажен картофель. Москва еще не рассталась с тем, что у нас называлось «военными огородами», - у каждого был свой участок, засаженный капустой и картофелем, и владельцы яростно защищали свои угодья. За то время, что мы находились в Москве, двух женщин приговорили к десяти годам исправительных работ за то, что они украли из частного огорода три фунта картошки.
На обратном пути в Москву большая черная туча накрыла нас и пролилась дождем над городом. Вероятно, самое сложное в мире для человека - просто наблюдать и принимать окружающее. Мы всегда искажаем картины нашими надеждами, ожиданиями и страхами. В России мы увидели многое, с чем не соглашались и чего не ожидали, и именно поэтому хорошо, что у нас с собой был фотоаппарат - ведь он без предвзятости запечатлевает то, что видит.
Нам пришлось пожить в Москве, пока мы ждали разрешений выехать из города и поездить по стране.
Нас пригласили на встречу с временным руководителем Отдела печати. Он был одет в серую форму с квадратными погонами Министерства иностранных дел. У него были ярко-голубые, как бирюза, глаза.
Капа темпераментно говорил о фотосъемках. До этого времени он не имел возможности снимать. Собеседник заверил нас, что сделает все, чтобы как можно скорее получить для нас разрешение на фотографирование. Наша встреча была официальной и вежливой.
Потом мы отправились в Музей Ленина. Зал за залом-кусочек человеческой жизни. Мне кажется, что в мире не найдется более задокументированной жизни. Ленин, по всей вероятности, ничего не выбрасывал. В залах и в застекленных витринах можно видеть его записки, чеки, дневники, манифесты, памфлеты; его карандаши и ручки, его галстуки, одежда - все здесь. А на стенах развешаны большие картины, на которых изображены эпизоды из его жизни, с самого детства. Каждое событие революции, в котором он принимал участие, также отражено на гигантских полотнах. На стенах укреплены его книги, высеченные из белого мрамора, названия - в бронзе. Здесь находятся статуи Ленина, изображающие его в разных позах, а позже к нему присоединяется фигура Сталина. Но во всем музее нельзя найти изображения Троцкого. Троцкий, как учит русская история, перестал существовать и вообще никогда не существовал. Такой исторический подход нам непонятен. Это та история, которую хотелось бы иметь, а не та, что была на самом деле. Нет никакого сомнения в том, что Троцкий оказал огромное историческое влияние на русскую революцию. Не вызывает ни малейшего сомнения также и тот факт, что его смещение и изгнание имели большое историческое значение. Но для русской молодежи его никогда не было. Для детей, которые ходят в Музей Ленина и наглядно знакомятся с историей революции, Троцкого, хорошего ли, плохого ли, никогда не существовало.
В музее толпился народ. Здесь были группы советских солдат, дети, туристы из разных республик; каждую группу водил гид; своей указкой он или она показывали экспонаты, о которых шла речь.
Пока мы там были, в зал вошла большая группа сирот, родители которых погибли во время войны. Мальчики и девочки от шести до тринадцати лет, чистенькие и принаряженные. Они шли по залам и рассматривали широко открытыми глазами документированную жизнь покойного Ленина. Они с удивлением рассматривали его меховую шапку и пальто с меховым воротником, его ботинки; столы, за которыми он писал, стулья, на которых ОН сидел. Все, что касается этого человека, находится здесь, все, за исключением его юмора. И ничто здесь не говорит о том, что за всю свою жизнь он хоть раз подумал о смешном и легком, рассмеялся от всего сердца, что ему было действительно весело. Уверен, что все это было, но скорее всего история запрещала обнародовать эту сторону жизни. В музее приходит в голову мысль, что Ленин сам осознавал, какое место в истории он занимает. Он не только сохранял каждый клочок своих мыслей и записей, здесь были еще сотни его фотографий. Его фотографировали везде, в любых ситуациях, в разном возрасте, будто бы он предвидя, что в один прекрасный день будет открыт музей, который назовут Музеем Ленина.
Здесь царит тишина. Люди разговаривают шепотом, а гиды с указками говорят нараспев, будто читают молитву. Потому что этот человек перестал быть для русских просто человеком. Он уже не во плоти, а в камне, в бронзе, мраморе. Лысую голову и остроконечную бородку можно видеть повсеместно в Советском Союзе. Прищуренные глаза внимательно смотрят холстов и гипсовых скульптур.
Вечер мы провели в американском клубе, куда приходят отдыхать служащие посольства, солдаты и матросы из военного и морского атташатта. Подавали едкий пунш из водки с грейпфрутовым соком - прекрасное напоминание о временах сухого закона. Маленьким оркестром дирижировал Эд Гилмор, aficionado[4] свинга. Сначала он назвал свой оркестр «Кремлевские вороны», но поскольку это не вызвало большого одобрения, он переименовал его в «Московских Водяных Крыс».
После торжественной обстановки Музея Ленина, где мы провели несколько часов, легкий шум, смех и некоторый беспорядок пришлись весьма кстати…
На следующий день мы поехали на воздушный праздник. Хотя это не считалось военным торжеством, все-таки проводили его Советские военно-воздушные силы. В Советской Армии у каждого рода войск свой праздник. Есть День танкиста, День пехоты, День военно-морского флота и День авиации. Поскольку все же праздник был полувоенным, нас попросили не брать с собой камеры. Довольно смешно, так как сюда были приглашены все военные атташе из всех посольств, а это люди, прекрасно разбирающиеся в самолетах. Мы же не отличали самолет от дырки в земле. Зато военные атташе, как нам казалось, возможно, понимали и запоминали все, что видели.
За нами пришла машина. Мы проехали по длинной улице, на которой было развешано множество красных флагов и флагов военно-воздушных сил. По обочинам шоссе были установлены большие портреты Сталина, Маркса и Ленина. Сотни тысяч Людей ехали к летному полю на трамваях, автобусах, сотни тысяч шли пешком.
Наши места находились на трибуне, и это, конечно, было ошибкой. Нам надо было быть на зеленом поле, откуда буквально миллионы людей наблюдали за воздушным парадом. День был жаркий, а от солнца некуда было укрыться. На ровном зеленом поле стояли палатки, в которых продавали прохладительные напитки и пирожки. Когда мы заняли свои места, вдруг послышался гул, который перерос в настоящий рев: все, кто стоял на поле, приветствовали Сталина, который только что приехал. Нам не было его видно, потому что мы сидели на другой стороне трибуны; Его появление было встречено не просто приветствиями, а гулом, как в гигантском улье.
Праздник начался почти мгновенно. Первыми выступили гражданские летчики-с заводов, из авиаклубов, женских организаций. Самолеты летели звеньями, сложными звеньями и делали это прекрасно. Они лихо следовали цепочкой за ведущим, делали «мертвые петли», повороты, пикировали один за другим.
Потом показались военные самолеты, летящие в спарке, тройками, пятерками, семерками, крыло к крылу, как одна большая машина. Это был превосходный полет, но не то, ради чего пришли люди. Пришли, чтобы увидеть новые типы самолетов, реактивные машины, самолеты турбореактивные. Наконец они появились. Некоторые из них взлетали почти перпендикулярно на огромной скорости, оставляя за собой на небе белые следы. И вот появились реактивные самолеты. Не знаю зачем, может, из-за иностранных обозревателей, самолеты пронеслись на высоте трехсот футов над землей, и к тому времени, как мы услышали звук, сами самолеты уже исчезли из поля зрения. Мы увидели три или четыре новые модели самолетов. У нас не было ни малейшего представления, чем они отличаются от других реактивных самолетов, нам они показались очень быстрыми. За весь парад пролетело всего два больших самолета, скорее всего это были бомбардировщики.
Затем перед нами разыграли воздушный бой. Появились самолеты «противника», навстречу поднялись самолеты-защитники, а с земли, откуда-то издалека, доносился рев и были видны вспышки батарей ПВО, и все поле вздрагивало от раскатов. Это было очень зрелищно, время от времени какой-нибудь самолет выпускал облако черного дыма и огня, штопором летел к земле и за холмом вспыхивало пламя кальция, создающее иллюзию взрыва. Это было по-настоящему захватывающее зрелище.
Конец праздника был очень эффектным. К полю подлетела большая группа транспортных самолетов, и один за другим над полем стали появляться парашютисты. В воздухе находилось по меньшей мере около пятисот человек с красными, зелеными и синими парашютами. Солнце делало их похожими на небесные цветы. Они летели к полю и прямо перед тем, как приземлиться, выпускали еще один парашют, поэтому никто не падал и не спотыкался, все приземлялись на обе ноги.
К этому празднику готовились, наверное, много недель, время было рассчитано очень точно, никаких задержек. Одно действие следовало сразу же за другим. Когда все кончилось, толпа опять загудела и сотни тысяч людей захлопали. Уезжал Сталин, а мы его так и не увидели.
Существуют определенные неудобства в том, чтобы иметь лучшие места на трибуне, и жалко, что мы не были на поле, где люди сидели с комфортом, прямо на траве, наблюдали за представлением и видели намного больше нас. Такой ошибки - согласиться на роль почетного гостя - мы больше не повторяли. Конечно, это льстит самолюбию, но далеко не все видно.
На следующее утро мы получили разрешение на съемку. У Капы давно чесались руки, и наконец ему дали волю. Мы хотели сфотографировать строящуюся Москву и то, как Москва лихорадочно красит и ремонтирует дома, готовясь к юбилею основания города. Суит-Лана должна была ехать с нами и быть нашим гидом и переводчиком.
Почти моментально мы столкнулись с подозрительным отношением окружающих к иностранным фотографам. Мы снимали детей, которые играли на груде камней. Они строили что-то, кладя один камень на другой, перевозя землю в маленьких вагончиках, подражая работе взрослых. Вдруг появился полицейский. Он был очень вежлив, но хотел, чтобы ему показали разрешение на съемку. Прочитал разрешение, но видно было, что не очень хочет идти на поводу у клочка бумаги. Поэтому он пригласил нас к ближайшему телефону-автомату и позвонил, по-видимому, в центральное управление. Мы стали ждать. Ждали в течение получаса, пока наконец не подъехала машина, набитая людьми в штатском. Они посмотрели наши разрешения. Прочитали каждый по очереди, потом посовещались; мы не знали, о чем они говорят, затем позвонили куда-то и наконец подошли к нам, улыбаясь, отдали честь, и мы снова могли продолжать съемки.
Затем мы поехали в другой конец города, где хотели снять всякие магазины: продуктовые, промтоварные, универсальные. И снова к нам подошел вежливый полицейский, прочитал наши бумаги и пошел звонить по телефону-автомату. И снова подъехала машина с людьми в штатском, каждый прочитал наше разрешение, поконсультировались и позвонили кому-то по телефону. Повторилось то же самое. Они подошли к нам, улыбаясь, отдали честь, и мы могли фотографировать и в этом районе.
Это повторялось на всей территории Советского Союза. Я думаю, такой порядок принят везде, где есть государственные учреждения. Никто не хочет ничего брать на себя. Никто не хочет сказать «да» или «нет» по какому-то поводу. Всегда лучше обратиться к кому-то вышестоящему. Таким образом, человек защищает себя от критики. Каждый, кто имел дело с армией или правительством, может подтвердить это. Реакция на наши камеры была везде очень вежливой, но всегда осторожной, и фотоаппарат не щелкал, пока полицейский не был уверен, что все в порядке.
Продовольственные магазины в Москве очень большие; как и рестораны, они делятся на два вида: те, в которых продукты можно приобрести по карточкам, и коммерческие магазины, также управляемые государством, где можно купить практически любую еду, но по очень высоким ценам. Консервы сложены горами, шампанское и грузинское вино стоят пирамидами. Мы видели продукты, которые могли бы быть и американскими. Здесь были банки с крабами, на которых стояли японские торговые марки. Выли немецкие продукты. И здесь же лежали роскошные продукты Советского Союза - большие банки с икрой, горы колбас с Украины, сыры, рыба, и даже дичь - дикие утки, вальдшнепы, дрофы, кролики, зайцы, маленькие птички и белая птица, похожая на белую куропатку. И различные копчености.
Но все это были деликатесы. Для простого русского главным было - сколько стоит хлеб и сколько его дают, а также цены на капусту и картошку. В хороший год, в такой, как мы попали, цены на хлеб, капусту и картофель упали, а это показатель успехов или хорошего урожая. На витринах продовольственных коммерческих магазинов и тех, в которых действуют карточки, выставлены муляжи того, что можно купить внутри. На витринах лежит ветчина, бекон и колбаса из воска, восковые куски говядины и даже восковые банки с икрой.
Мы прошли в соседний универсальный магазин, где продается одежда, обувь, чулки, костюмы и платья. Качество и пошив одежды оставляли желать лучшего. В Советском Союзе существует принцип производить товары первой необходимости, пока они нужны, и не выпускать предметов роскоши, пока товары первой необходимости пользуются спросом. Здесь были набивные платья, шерстяные костюмы, а цены показались нам слишком высокими. Но не хотелось бы обобщать: даже за то короткое время, что мы были в Советском Союзе, цены снизились, а качество вроде стало лучше. Нам показалось, что то, что верно сегодня, назавтра может оказаться неверным.
Мы ходили в комиссионные магазины, где продаются подержанные товары. Это специализированные магазины. В одних продается фарфор и люстры, в других - ювелирные изделия, в основном старинные вещи, поскольку в настоящее время выпускается очень немного ювелирных украшений, - гранаты и изумруды, серьги, кольца и браслеты. Есть еще магазин, который торгует фотооборудованием и камерами, в основном немецкими камерами, которые привезли с войны. В четвертом продают ношеные вещи и обувь. Есть магазины, где можно купить полудрагоценные камни с Урала - бериллы, топазы, аквамарины.
У входа в такие магазины идет другая торговля. Если, например, вы выходите из фотомагазина, к вам осторожно подходят два-три человека с пакетами в руках, а в пакетах - фотоаппараты «Контакс», или «Лейка», или «Роллейфлекс». Эти люди дают вам взглянуть на камеру и называют цену. То же происходит и около ювелирных магазинов. Стоит человек с газетным свертком. Он быстро раскрывает его, показывает бриллиантовое кольцо и говорит цену. Скорее всего то, чем он занимается, - незаконно. Цены, которые называют эти уличные торговцы, во всяком случае, немного выше, чем цены в комиссионных магазинах.
В таких магазинах всегда толпятся люди, которые приходят сюда не купить, а посмотреть, как покупают другие. Если вы хотите взглянуть на какую-то вещь, вас моментально обступают люди, которые тоже хотят это посмотреть и узнать, будете ли вы это покупать. Нам показалось, что для них это что-то вроде театра.
Мы вернулись обратно в нашу зеленую спальню с безумной картиной на стене; настроение у нас было неважное. Мы не могли точно уяснить себе, почему именно, а потом до нас дошло: на улицах почти не слышно смеха, на улицах нет улыбок. Может , из-за того, что они много работают , что им далеко добираться до места работы. На улицах царит серьезность, может, так было и всегда, мы не знаем.
Мы ужинали с Суит-Джо Ньюменом и Джоном Уокером из «Тайма» и спросили, заметили ли они, что люди здесь совсем не смеются. Они сказали, что заметили. И еще они добавили, что спустя некоторое время это отсутствие смеха заражает и тебя, и ты сам становишься серьезным. Они показали нам номер советского юмористического журнала «Крокодил» и перевели некоторые шутки. Это были шутки не смешные, а острые, критические. Они не предназначены для смеха, и в них нет никакого веселья. Суит-Джо сказал, что в других городах все по-другому, и мы сами увидели это, когда поехали по стране. Смеются в деревнях на Украине, в степях, в Грузии, но Москва - очень серьезный город.
Одному из корреспондентов не повезло с шофером. Ему нужна была машина, и для иностранца лучше, когда его возит по Москве русский шофер. Но вот с заменой шофера ему не везло. Проблема заключалась в следующем: шофер был довольно хороший, но когда машина освобождалась, он подвозил любого, кто был готов заплатить сотню рублей. Шофер богател, а машина ветшала. Корреспондент ничего не мог поделать потому, что как только он выражал недовольство, у шофера портилось настроение, и тут же что-то случалось с машиной: она неделями не выходила из гаража. Поэтому ради того, чтобы пользоваться своей же машиной, ему приходилось поддерживать у водителя хорошее настроение. Несколько раз он менял водителей, но результат был тот же.
Нередко ситуация с шофером приобретает несколько странный оборот. Например, шофер Эда Гилмора имеет своего шофера, который привозит его на работу.
Мы сомневались в правдивости таких историй, но однажды убедились в этом окончательно, когда один человек нашел для нас целый автобус. Нам надо было срочно добраться из аэропорта в Москву, и другого транспорта не было. Поездка стоила нам 400 рублей. То была роскошная поездка: вдвоем в автобусе, в котором могли бы свободно разместиться 30 человек.
По всей видимости, такие шоферы - зажиточные и счастливые люди; иностранцу без них не обойтись, так как в Москве довольно трудно получить водительское удостоверение. Один корреспондент сдавал экзамен на права, но провалился из-за вопроса: «Чего не должно быть на автомобиле?» Он мог назвать множество предметов такого рода и в конце концов сказал что-то, но оказался неправ. А правильный ответ был - «грязи»…
Мы давно не получали никаких известий из дому. Письма не доходили, и мы решили попытаться дозвониться до Нью-Йорка. Это оказалось очень трудно, и мы бросили это дело. В Нью-Йорк можно было позвонить, если предварительно перевести туда на особый счет деньги. Поэтому сначала нужно телеграфировать кому-то в Нью-Йорк и указать точное время телефонного звонка и продолжительность разговора. Там посчитают, сколько это будет стоить, и доллары, которые лежат в Нью-Йорке, будут пересланы в Москву. Но поскольку все это заняло бы неделю или даже дней десять, мы решили, что проще будет продолжать писать письма в надежде получить, что-нибудь в ответ.
Когда наконец стали приходить письма, мы подсчитали, что из Нью-Йорка в Москву почта идет от десяти дней до трех недель. Неизвестно, почему так происходит, ведь из Нью-Йорка в Стокгольм почта идет 2 дня, а остальное время тратится на дорогу до Москвы. Из-за такой задержки в доставке почты иностранцы чувствуют себя еще более отрезанными от остального мира и более одинокими.
В Москве мы были уже неделю, разрешение на наш выезд из города еще не пришло, и это тяготило нас. Мы думали, что можем прождать до конца лета, как вдруг разрешения пришли и наш план стал осуществляться.
Суит Джо Ньюмен устроил в нашу честь коктейль, который кончился очень поздно. На рассвете мы намеревались отправиться в Киев. Этот вечер поднял наш дух и настроение других пятидесяти гостей.
Мы столкнулись с тем, что путешествовать по Советскому Союзу очень сложно. Из Киева нельзя ехать сразу в Сталинград или из Сталинграда в Сталино. Каждый раз нужно возвращаться в Москву, поскольку транспортная система работает, как спицы у колеса; кроме этого, дороги так разрушены войной, что ездить по ним практически невозможно; к тому же на это ушло бы больше времени, чем мы могли себе позволить. Была еще одна трудность: самолеты летали только днем, и ночью вылетов не было, так что первые рейсы отправлялись рано утром. А после коктейля у Суит-Джо нам показалось, что даже слишком рано.
Глава 4Суит-Лана не могла ехать с нами в Киев. Вместо нее в качестве переводчика и гида поехал г-н Хмарский. Приятный маленький человечек, изучающий американскую литературу. Его знание английского было очень книжным. Капа, как всегда, все время путал его имя и подшучивал над ним.
Хмарский снова и снова поправлял его: «Г-н Капа, Хмарский, а не Хумарский».
Тогда Капа говорил: «Да-да, г-н Хомарский».
- Да нет же, г-н Капа, не Хумарский и не Хомарский, а Хмарский.
Это продолжалось постоянно, и Капа с радостью находил новые варианты произношения его имени. Хмарский всегда немного волновался, когда мы начинали выражаться иносказательно, на американский манер. Поначалу он пытался было вслушиваться, но потом понял, что это бесполезно, и перестал слушать вообще. Порой срывались все его планы: за нами не приходили заказанные им машины, не улетали самолеты, на которые он брал нам билеты. И мы стали называть его «Кремлин гремлин[5]».
- А что это за «Gremlin»? - поинтересовался он.
Мы подробно рассказали о происхождении этих гномов, как это началось в R.A.F.[6], и какие у них дурные привычки. Как они останавливают в полете двигатели, покрывают льдом крылья самолета, засоряют патрубки.
Он слушал с большим вниманием, а потом поднял палец и сказал:
- В Советском Союзе в привидения не верят.
Может, мы были с ним не слишком любезны. Но, кажется, он не очень обиделся.
Есть один вопрос, на который там никогда нельзя получить ответа, а именно: в котором часу улетает самолет. Заранее узнать это невозможно. Единственное, что известно, это то, что он вылетает рано утром. И еще нужно помнить, что на аэродроме необходимо быть задолго до посадки в самолет. Каждый раз, когда надо куда-то лететь, вы должны приехать на аэродром в холодную предрассветную темень и несколько часов сидеть и пить чай в ожидании вылета. В три часа утра к нам в номер позвонили, и мы не были рады столь раннему подъему, поскольку после вечеринки у Суит-Джо нам надо бы поспать по меньшей мере 12 часов, а мы спали всего час. Мы свалили оборудование в багажник машины и поехали по пустынным улицам Москвы за город…
В это предрассветное время в московском аэропорту толпились люди: поскольку все самолеты вылетают рано утром, пассажиры начинают подъезжать сюда сразу же после полуночи. Одеты они по-разному. На ком-то меховые шубы, которые согреют в арктическом климате Белого моря или на севере Сибири, на других - легкая одежда, что вполне подходит для субтропиков Черноморья. Шесть часов лета от Москвы - и вы можете попасть в любой климат, который только существует на свете.
Поскольку мы были гостями ВОКСа, нас провели через зал ожидания в боковую комнату, где стояли стол,, несколько диванов и удобные стулья. И здесь под строгим взглядом нарисованного Сталина мы пили крепкий чай, пока не объявили о посадке в наш самолет.
Сталин на большом портрете, написанном маслом, был изображен в военном мундире со всеми орденами, которых, кстати, было очень много. У шеи - Золотая Звезда, высший орден Советского Социалистического Труда[7]. Слева на груди, вверху, - самая престижная из всех Золотая Звезда Героя Советского Союза, которую можно сравнить с нашей Медалью Чести Конгресса. Ниже - ряд орденов, присвоенных в честь сражений, где он принимал участие. А справа на груди - ряд золотых и красных эмалевых звезд. Вместо ленточек, которые носят в наших войсках, медали здесь выпускаются в честь каждой крупной победы Советской Армии: Сталинград, Москва, Ростов и так далее, и Сталин имеет их все, ведь, будучи Маршалом Советского Союза, он руководил всеми военными операциями.
Здесь будет весьма кстати обсудить то, что волнует большинство американцев. Все в Советском Союзе происходит под пристальным взглядом гипсового, бронзового, нарисованного или вышитого сталинского ока. Его портрет висит не то что в каждом музее - в каждом зале музея. Его статуи установлены у фасадов каждого общественного здания. А его бюст-перед всеми аэропортами, железнодорожными вокзалами и автобусными станциями. Бюст Сталина стоит во всех школьных классах, а портрет часто висит прямо напротив бюста. В парках он сидит на гипсовой скамейке и обсуждает что-то с Лениным. Дети в школах вышивают его портрет. В магазинах продают миллионы и миллионы его изображений, и в каждом доме есть по крайней мере один его портрет. Одной из самых могучих индустрий в Советском Союзе является, несомненно, рисование и лепка, отливка, ковка и вышивание изображений Сталина. Он везде, он все видит. Концентрация власти в руках одного человека и его увековечение внушают американцам чувство неприязни и страха, им это чуждо и ненавистно. А во время общественных празднеств портреты Сталина вырастают до немыслимых размеров. Они могут быть высотой с восьмиэтажный дом и 50 футов шириной. Его гигантский портрет висит на каждом общественном здании.
Мы разговаривали об этом с некоторыми русскими и получили разные ответы. Один ответ заключался в том, что русский народ привык к изображениям царя и царской семьи, а когда царя свергли, то необходимо было чем-то его заменить. Другие говорили, что поклонение иконе - это свойство русской души, а эти портреты и являются такой иконой. А третьи - что русские так любят Сталина, что хотят, чтобы он существовал вечно. Четвертые говорили, что самому Сталину это не нравится и он просил, чтобы это прекратили. Но нам казалось, что то, что не нравится Сталину, исчезает мгновенно, а это явление, наоборот, приобретает более широкий размах. Какова бы ни была причина, очевидно одно: все в России постоянно находится под сталинским взором - улыбающимся, задумчивым или суровым. Это одна из тех вещей, которую американец просто не в состоянии понять. Есть и другие портреты и другие скульптуры. И по размеру фотографий и портретов других лидеров можно приблизительно сказать, кто за кем идет после Сталина. Например, в 1936 году вторым по величине был портрет Ворошилова, сегодня, несомненно, Молотова…
Мы собирались немного почитать в самолете, но моментально заснули. А когда проснулись, то самолет пролетал уже над полями Украины, такими же плодородными и плоскими, как наш Средний Запад. Под нами лежали бесконечные поля гигантской житницы Европы, земли обетованной, желтеющие пшеницей и рожью, кое-где убранной, где-то еще убираемой. Нигде не было ни холмика, ни возвышения. Поле простиралось до самого горизонта, ровного, закругленного. А по долине извивались и петляли речки и ручьи.
Около деревень, где проходили сражения, зигзагами шли траншеи, рвы и щели. Некоторые дома стояли без крыш, кое-где виднелись черные заплаты сожженных домов.
Казалось, конца не будет этой равнине. Но, наконец, мы подлетели к Днепру и увидели Киев, который стоял над рекой на холме, единственной возвышенности на многие километры вокруг. Мы пролетели над разрушенным городом и приземлились в окрестностях.
Все уверяли нас, что за пределами Москвы все будет совершенно иначе, что там нет такой суровости и напряженности. И действительно. Прямо на летном поле нас встретили украинцы из местного ВОКСа. Они всё время улыбались. Они были веселее и спокойнее, чем люди, с которыми мы встречались в Москве. И открытости и сердечности было больше. Мужчины - почти все - крупные блондины с серыми глазами. Нас ждала машина, чтобы везти в Киев.
Наверное, когда-то город был очень красив. Он намного старее Москвы. Это-прародитель русских городов. Расположенный на холме у Днепра, Киев простирается вниз в долину. Некоторые из его монастырей, крепостей и церквей построены в XI веке. Некогда это было любимое место отдыха русских царей, и здесь находились их дворцы. Его общественные здания были известны по всей России. Киев был центром религии. А сейчас Киев почти весь в руинах. Здесь немцы показали, на что они способны. Все учреждения, все библиотеки, все театры, даже цирк - все разрушено, и не орудийным огнем, не в сражении, а огнем и взрывчаткой. Университет сожжен и разрушен, школы в руинах. Это было не сражение, а безумное уничтожение всех культурных заведений города и почти всех красивых зданий, которые были построены за последнюю тысячу лет. Здесь хорошо поработала немецкая культура. Одна из маленьких побед справедливости заключается в том, что немецкие заключенные помогают расчищать эти руины.
Нашим гидом был Алексей Полторацкий, могучий человек, немного прихрамывающий из-за раны, полученной под Сталинградом. Это украинский писатель, прекрасно владеющий английским, человек с большим чувством юмора, сердечный и дружелюбный…
Я смотрел на женщин, которые шли по улице, как танцовщицы. У них легкая походка и красивая осанка. Многие из них прелестны. Местное население часто страдало из-за того, что украинская земля так богата и плодородна, - множество захватчиков тянулось к ней. Представьте себе территорию Соединенных Штатов, полностью разрушенную от Нью-Йорка до Канзаса, и получится приблизительно район Украины, подвергшийся разорению…
Здесь есть шахты, которые никогда не откроются снова, потому что немцы сбросили туда тысячи людей. Все промышленное оборудование на Украине было разрушено или вывезено, и теперь, пока не будет поставлено новое, все производится вручную. Каждый камень и кирпич разрушенного города надо поднять и перенести вручную, поскольку нет бульдозеров. Но пока ведутся восстановительные работы, украинцы должны еще производить продукты питания, потому что Украина является главной житницей страны.
Они говорят, что в период уборки урожая нет выходных, а теперь как раз время уборки. На фермах не существует ни воскресений, ни отгулов.
Работа, которая им предстоит, огромна. Здания, которые надо отстроить заново, сначала необходимо снести. А то, что бульдозер расчистил бы за несколько дней, вручную можно сделать только за недели. Но бульдозеров пока нет. Все необходимо заменить. И сделать это нужно быстро. Мы прошли через разрушенный и уничтоженный центр города, на то место, где после войны были повешены немецкие садисты. В музее есть планы нового города. Мы все отчетливей осознавали, как жизненно важна для советского народа надежда на то, что завтра будет лучше, чем сегодня. Здесь в белом гипсе была изготовлена модель нового города. Должен вырасти грандиозный, невероятный город, из белого мрамора, в классических линиях, с высокими зданиями, колоннами, куполами, арками, гигантскими мемориалами - все в белом мраморе. Гипсовая модель будущего города занимала большую часть одного из залов. Директор музея показывал нам здания. Это будет Дворцом Советов, это - музеем. Опять, как всегда, музей.
Капа говорит, что музей-это церковь русских. Им нравятся величавые и богато украшенные здания. Они любят чрезмерность. В Москве, где нет никакой необходимости в строительстве небоскребов, поскольку пространство практически неограниченно и ландшафт этого не требует, они все-таки планируют строительство высотных зданий в нью-йоркском стиле, хотя в отличие от Нью-Йорка в этом нет надобности. Они возведут свои города медленно, с муравьиной настойчивостью. А пока люди идут мимо руин, мимо разрушенных и разбитых домов, люди - мужчины, женщины и даже дети идут в музей, чтобы посмотреть на гипсовые города будущего. В России о будущем думают всегда. Об урожае будущего года, об удобствах, которые будут через десять лет, об одежде, которую очень скоро сошьют. Если какой-либо народ и может из надежды извлекать энергию, то это именно русский народ…
Вечером мы пошли в театр на пьесу «Гроза», драму XIX века, разыгранную в стиле XIX века. Постановка была странной и старомодной, как, впрочем, и сама игра. Довольно непонятно, почему надо показывать эту пьесу. Но это украинская пьеса, а им нравится все свое. Героиня была очень красивой. Она была похожа немножко на Катарину Карнелл и доминировала на сцене. Речь шла о молодой женщине, которая была под каблуком у властной свекрови. Эта молодая женщина влюбилась в поэта. Хоть она и была замужем, она все же пошла в сад на свидание. А в саду она только и делала, что очень много говорила и один раз разрешила поэту поцеловать кончики ее пальцев, что все-таки явилось достаточным преступлением, и в итоге она признается в церкви в своем грехе, бросается в реку и гибнет. Нам показалось, что это слишком большое наказание за то, что ей поцеловали кончики пальцев. У пьесы был и второплановый сюжет. Параллельно трагедии хозяйки шла комическая история ее горничной. Любовником горничной был местный мужлан. Это был обыкновенный традиционный спектакль, и публике он понравился. На перемену декораций ушло полчаса, поэтому было уже далеко за полночь, когда героиня бросилась наконец в реку. Нам показалось странным, что люди в зале, познавшие настоящую трагедию, трагедию вторжения, смерти, разорения, могут быть так взволнованы из-за судьбы женщины, которой поцеловали руку в саду.
На следующее утро шел дождь, а Капа считает, что дождь - это наказание, которое посылается ему свыше, потому что он не может фотографировать в дождь. Он ругал погоду на жаргоне, а также на четырех или пяти языках народов мира. Капа вечно волнуется из-за пленки. То света недостаточно, то света слишком много. Плохо проявили, плохо отпечатали, камеры сломаны. Он волнуется постоянно. Но когда идет дождь - это личное оскорбление, нанесенное ему богом. Он шагал взад-вперед по комнате, пока мне не захотелось его убить, а потом он пошел стричься, и ему сделали настоящую украинскую стрижку «под горшок».
Вечером мы отправились в цирк. В любом русском городе независимо от его величины есть свой постоянный цирк, который размещается в постоянном помещении. Но немцы, конечно же, сожгли киевский цирк, поэтому пока он размещается под шатром, но является все же одним из самых популярных в городе заведений. У нас были хорошие места, Капа получил разрешение на съемку и был поэтому относительно счастлив. - Этот цирк был непохож на наши - один манеж и ряды стульев.
Представление начали акробаты. Мы заметили, что когда акробаты работали на высоких трапециях, то к их ремням за крючки пристегивали лонжи, чтобы акробаты не разбились и не получили травмы, поскольку, как нам объяснил наш сопровождающий, было бы нелепо подвергать человека такой опасности только для того, чтобы поразить публику.
Миловидные женщины и галантные мужчины делали кульбиты и повороты на высоко закрепленных трапециях и проволоке. Потом были дрессированные собаки, а дрессированных тигров, пантер и леопардов выпустили на арену, отгородив ее от публики стальной клеткой. Публике это очень нравилось, и в течение всего представления цирковой оркестр азартно играл цирковую музыку, которая никогда не меняется и везде одинакова.
Лучше всех были клоуны. Когда они в первый раз вышли, мы заметили, что все смотрят на нас, и скоро мы поняли, почему. Теперь их клоуны неизменно изображают американцев. Один изображал богатую даму из Чикаго, и то, как русские представляют себе богатую даму из Чикаго, поистине замечательно. Зрители посматривали и в нашу сторону: не обидит ли нас такая сатира, но было действительно смешно. И точно так, как некоторые наши клоуны цепляют длинные черные бороды и выходят с бомбой, называв себя при этом русскими, так русские клоуны называют себя американцами. Публика смеялась от души. На богачке из Чикаго были красные шелковые чулки и туфли на высоком каблуке, усыпанные фальшивыми бриллиантами, на голове - смешная, похожая на тюрбан шляпа. Ее вечернее платье с блестками было похоже на длинную уродливую ночную рубашку. Женщина ходила зигзагами по манежу, тряся искусственным животом, а ее муж кувыркался и пританцовывал, поскольку он был богатым чикагским миллионером. Шутки, по всей вероятности, были очень смешными; мы не понимали их, но публика стонала от хохота. Все, казалось, были рады, что мы не обиделись на клоунов. Клоуны кончили репризу с богачами американцами из Чикаго и стали представлять страстную и очень смешную версию смерти Дездемоны, где Дездемона была не задушена, а заколота ни много ни мало резиновым ножом.
Это был хороший цирк. Дети, сидящие на передних местах, были полностью поглощены представлением, на что способны только дети. Труппа здесь постоянная, она не гастролирует, и цирк дает представления круглый год, за исключением небольшого перерыва летом.
Дождь кончился, и после цирка мы поехали в киевский ночной клуб под названием «Ривьера». Он расположен на обрыве над рекой - открытая танцплощадка, окруженная столиками, и отсюда видна река, которая пересекает долину. Еда . была отличная. Хороший шашлык, обязательная икра и грузинские вина. К нашему большому удовольствию, оркестр играл русскую, украинскую и грузинскую музыку, а это было лучше, чем плохой американский джаз. И играли они очень хорошо.
К нашему столику подсел Александр Корнейчук, известный украинский драматург, человек с большим обаянием и юмором. Они с Полторацким стали приводить нам старые украинские поговорки, а украинцы знамениты этим. Нашей любимой стала: «Лучшая птица - колбаса». !А потом Корнейчук привел изречение, которое, как я всегда считал, появилось в Калифорнии. Оно про то, что обжора думает об индейке: «Индейка очень неудачная птица - ее многовато для одного и маловато для двоих». Выяснилось, что украинцы знают эту шутку не одну сотню лет, а я-то полагал, что это придумали в моем родном городе.
Они научили нас произносить на украинском тост, который нам понравился: «Выпьем за счастье наших родных». И опять они произносили неизменные тосты за мир. Оба эти человека были на фронте, оба были ранены и пили за мир.
Потом Корнейчук, который, кстати, побывал и в Америке, довольно грустно сказал, что когда он был в лондонском Гайд-Парке, то видел там фотографии Рузвельта с Черчиллем, Рузвельта с Де Голлем, а фотографии Рузвельта со Сталиным не увидел. Они же были вместе, сказал он, они совместно действовали, так почему же из Гайд-Парка убрали фотографии со Сталиным?
Темп музыки нарастал, танцующих становилось все больше и больше, на пол падали блики от разноцветных огней, а далеко внизу в реке отражались огни города.
Два русских солдата танцевали какой-то дикий танец, танец топающих сапог и машущих рук, танец фронтовиков. У них были бритые головы, а их сапоги были начищены до блеска. Они танцевали как безумные, а красные, желтые и синие огни мелькали на полу танцплощадки.,.
Приятная музыка, огни, внизу - мирная река, а наши друзья снова начали разговор о войне, будто это была постоянная тема, от которой они никуда не могли уйти. Они говорили о страшных морозах до Сталинградской битвы, когда они лежали в снегу и не знали, чем все это кончится. Они рассказывали об ужасающих вещах, о которых никогда не забудут…
Глава 5Утром мы посмотрели на календарь - 9 августа. В Советском Союзе мы были уже девять дней. Но нам казалось, что мы находились здесь значительно дольше - столько у нас было впечатлений…
В этот день мы поехали в колхоз имени Шевченко. Потом мы стали называть его «Шевченко-1», потому что вскоре мы посетили другой колхоз Шевченко, названный в честь любимого украинского национального поэта.
На протяжении нескольких миль дорога была вымощена, потом мы свернули вправо и поехали по разбитой грунтовой дороге. Мы ехали через сосновые леса, по равнине, где шли ожесточенные бои. Повсюду остались их следы. Сосны были истреплены и разбиты пулеметным огнем. Здесь были траншеи и пулеметные гнезда, даже дороги были разбиты и искромсаны гусеницами танков и изрыты артиллерийскими снарядами. Повсюду лежали ржавые останки военной техники, сожженные танки и сломанные грузовики. За эту землю сражались, ее уступили, но постепенно, сантиметр за сантиметром, ее отвоевали у врага.
Колхоз «Шевченко-1» никогда не относился к числу лучших, потому что земли имел не самые хорошие, но до войны это была вполне зажиточная деревня с тремястами шестьюдесятью двумя домами, где жило 362 семьи. В общем, дела у них шли хорошо.
После немцев в деревне осталось восемь домов, и даже у этих были сожжены крыши. Людей разбросало, многие из них погибли, мужчины ушли партизанами в леса, и одному богу известно, как дети сами о себе заботились.
Но после войны народ возвратился в деревню. Вырастали новые дома, а поскольку была уборочная пора, дома строили до работы и после, даже ночами при свете фонарей. Чтобы построить свои маленькие домики, мужчины и женщины работали вместе. Все строили одинаково: сначала одну комнату и жили в ней, пока не построят другую. Зимой на Украине очень холодно, и дома строятся таким образом: стены складываются из обтесанных бревен, закрепленных по углам. К бревнам прибивается дранка, а на нее для защиты от морозов с внутренней и внешней стороны наносится толстый слой штукатурки.
В доме сени, которые служат кладовой и прихожей одновременно. Отсюда попадаешь на кухню, оштукатуренную и побеленную комнату с кирпичной печкой и подом для стряпни. Сам очаг отстоит на четыре фута от пола, и здесь пекут хлеб - гладкие темные буханки очень вкусного украинского хлеба.
За кухней расположена общая комната с обеденным столом и украшениями на стенах. Это гостиная с бумажными цветами, иконами и фотографиями убитых. А на стенах - медали солдат из этой семьи. Стены белые, а на окнах - ставни, которые, если закрыть, также защитят от зимнего мороза.
Из этой комнаты можно попасть в спальню - одну или две, в зависимости от размера семьи. Из-за трудностей с постельным бельем кровати чем только не покрыты: ковриками, овечьей шкурой - чем угодно, лишь бы было тепло. Украинцы очень чистоплотны, и в домах у них идеальная чистота.
Нас всегда убеждали, что в колхозах люди живут в бараках. Это неправда. У каждой семьи есть свой дом, сад, цветник, большой огород и пасека. Площадь такого участка около акра. Поскольку немцы вырубили все фруктовые деревья, были посажены молодые яблони, груши и вишни.
Сначала мы пошли в новое здание сельсовета, где нас встретил председатель, потерявший на фронте руку, бухгалтер, который только что демобилизовался из армии, но носил еще военную форму, и трое пожилых мужчин. Мы сказали им, что знаем, насколько они заняты во время уборки урожая, но хотели бы сами посмотреть уборочные работы.
Они рассказали, как здесь было раньше и как стало теперь. Когда пришли немцы, в колхозе было семьсот голов крупного рогатого скота, а сейчас всего две сотни животных всех видов. До войны у них было два мощных бензиновых двигателя, два грузовика, три трактора и две молотилки. А сейчас - один маленький бензиновый двигатель и одна маленькая молотилка. Трактора нет. Во время пахоты они получили одну машину на близлежащей тракторной станции. Раньше они имели сорок лошадей, осталось только четыре.
Село потеряло на войне пятьдесят военнообязанных, пятьдесят человек разных возрастов, здесь было много калек и инвалидов. У некоторых детей не было ног, другие потеряли зрение. И село, которое так отчаянно нуждалось в рабочих руках, старалось каждому человеку найти посильную для него работу. Инвалиды, которые хоть что-то могли делать, получили работу и почувствовали себя нужными, участвуя в жизни колхоза, поэтому неврастеников среди них было не много.
Эти люди не были грустными. Они много смеялись, шутили, пели.
На полях колхоза выращивали пшеницу, просо и кукурузу. Почва была легкая и песчаная, поэтому здесь хорошо росли огурцы, картофель, помидоры, было также много меда и подсолнухов. Здесь очень широко используется подсолнечное масло.
Сначала мы пошли на огороды, где женщины и дети собирали огурцы. Людей поделили на две бригады, и они соревновались, кто больше соберет овощей. Женщины шли рядами по грядам, они смеялись, пели и перекликались. На них были длинные юбки, блузы и платки, и все были разуты, поскольку обувь пока еще слишком большая роскошь, чтобы работать в ней в поле. На детях были только штаны, и их маленькие тельца становились коричневыми под лучами летнего солнца. По краям поля в ожидании грузовиков лежали кучи собранных огурцов.
Паренек по имени Гриша в живописной шляпе из тростника подбежал к матери и закричал с удивлением:
- Эти американцы такие же люди, как и мы!
Фотокамеры Капы вызвали сенсацию. Женщины сначала кричали на него, потом стали поправлять платки и блузки, так, как это делают женщины во всем мире перед тем, как их начнут фотографировать.
Среди них была одна с обаятельным лицом и широкой улыбкой; ее-то Капа и выбрал для портрета. Она была очень остроумна. Она сказала:
- Я не только очень работящая, я уже дважды вдова, и многие мужчины теперь просто боятся меня. - И она потрясла огурцом перед объективом фотоаппарата Капы.
- Может, вы бы теперь вышли замуж за меня? - предложил Капа.
Она откинула голову назад и зашлась от смеха.
- Глядите на него! - сказала она Капе. - Если бы прежде чем создать мужчину, господь бог посоветовался с огурцом, на свете было бы меньше несчастливых женщин. - Все поле взорвалось от смеха.
Это был веселый, доброжелательный народ, они заставили нас попробовать огурцы и помидоры. Огурцы -очень важный вид овощей. Их солят, и соленые огурцы едят всю зиму. Засаливают также и зеленые помидоры, из которых с приходом снега и морозов делают салаты. Эти овощи, а также капуста и репа - зимние овощи. И хотя женщины смеялись, болтали и заговаривали с нами, они не переставали работать, потому что урожай был хороший, -на семьдесят процентов выше, чем в прошлом году. Первый по-настоящему хороший урожай с 1941 года, и они возлагают большие надежды на него.
Потом мы пошли на цветущий луг, на котором стояли сотни ульев и палатка, где жил пасечник. В воздухе слышалось приглушенное жужжанье пчел, работающих на клеверном лугу. К нам быстро зашагал старый бородатый пасечник, чтобы закрыть наши лица сетками от пчел. Мы надели сетки и спрятали руки в карманы. Пчелы сердито гудели вокруг нас.
Старик-пасечник открыл ульи и показал нам мед. Он сказал, что работает здесь уже тридцать лет и очень гордится этим. В течение многих лет он работал с пчелами, но знал, в общем, о них не много. Но сейчас он стал читать и учиться, и теперь он обладатель огромного сокровища: у него шесть молодых маток. Он сказал, что они из Калифорнии. Из его описания я понял, что это был некий калифорнийский вариант «итальянской черной» пчелы. Он сказал, что очень доволен новыми пчелами. И добавил, что они будут более устойчивыми к морозу, а рабочий сезон увеличится-начнется раньше, а закончится позже.
Потом он пригласил нас к себе в палатку, спустил полог, нарезал большие куски вкусного ржаного украинского хлеба, намазал медом и угостил нас. Снаружи доносилось пчелиное жужжанье. Позже старик снова открыл ульи и бесстрашно выгреб оттуда целые пригоршни пчел, как это делает большинство пчеловодов. Но предупредил нас, чтобы мы не раскрывались, потому что пчелы не любят незнакомых.
Оттуда мы пошли на поле, где молотили пшеницу. Оборудование было на удивление неподходящее: старый одноцилиндровый бензиновый двигатель, от которого работала старинная молотилка, и воздуходувка, которую надо было крутить вручную. Здесь также не хватало людей. Женщин было намного больше, чем мужчин, а среди мужчин было очень много инвалидов. У механика, который управлял бензиновым двигателем, на одной руке совсем не было пальцев.
Поскольку земля была не очень плодородной, урожай пшеницы получили невысокий. Зерно высыпалось из молотилки на широкое полотно брезента. По краям сидели дети, и они подбирали каждое зерно, которое, случалось, падало в грязь - ведь каждое зерно на счету. Тучи собирались все утро, и наконец стал капать дождь. Люди бросились закрывать пшеницу от дождя.
Мужчины заспорили о чем-то, и Полторацкий тихо переводил для нас. Похоже, они спорили, кто из них пригласит нас на обед. У кого-то в доме был большой стол, жена другого сегодня с утра пекла. Один говорил, что его дом только что отстроили, он совсем новый и что именно он должен принимать гостей. Все согласились. Но у этого человека было мало посуды. Остальные должны были собрать для него стаканы, тарелки и деревянные ложки. Когда было решено, что гостей будут принимать в его доме, женщины из этой семьи подхватили юбки и поспешили в деревню.
Когда мы возвратились из России, чаще всего мы слышали такие слова: «Они вам устроили показуху. Они все организовали специально для вас. Того, что есть на самом деле, вам не показали». И эти колхозники действительно кое-что устроили для нас. Они устроили то, что устроил бы для гостей любой фермер из Канзаса. Они вели себя так, как ведут себя люди у нас на родине..
Они действительно расстарались ради нас. Пришли с поля грязными, сразу вымылись и надели лучшую одежду, а женщины достали из сундуков чистые и свежие платки. Они помыли ноги и обулись, надели свежевыстиранные юбки и блузы. Девочки собрали цветы, поставили их в бутылки и принесли в светлую гостиную. А из других домов приходили делегации ребятишек со стаканами, тарелками и ложками. Одна женщина принесла банку огурцов особого засола, и со всей деревни присылали бутылки водки. А какой-то мужчина принес даже бутылку грузинского шампанского, которую он припас бог знает к какому грандиозному торжеству.
На кухне вовсю хлопотали женщины. В новой белой печи гудел огонь - там пеклись ровные караваи доброго ржаного хлеба, жарилась яичница, кипел борщ. За окном лил дождь, поэтому наша совесть была спокойна - ведь мы не отрывали людей от уборочных работ, во всяком случае, во время дождя работать с зерном невозможно.
В одном углу гостиной висела икона Богоматери с младенцем в красивом позолоченном окладе, под пологом из домотканых кружев. Эту икону, - а она была очень старой, - по всей вероятности, закопали, когда пришли немцы. На стене висела увеличенная и раскрашенная фотография прапрародителей. Двое сыновей из этой семьи погибли во время войны - их снимки находились на другой стене, - они были сфотографированы в форме и выглядели очень молодо, строго и провинциально.
В комнату вошли мужчины, опрятно одетые, чистые, помытые, побритые и обутые. На работах в поле ботинки не носят.
Спасаясь от дождя, в дом прибежали девочки с полными фартуками яблок и груш.
Хозяин - лет пятидесяти, с высокими скулами, светлыми волосами, широко посаженными голубыми глазами на обветренном лице. На нем была гимнастерка и широкий кожаный ремень, какие носили партизаны. Его лицо было искажено словно от ранения.
Наконец нас пригласили к столу. Украинский борщ, до того сытный, что им одним можно было наесться. Яичница с ветчиной, свежие помидоры и огурцы, нарезанный лук и горячие плоские ржаные лепешки с медом, фрукты, колбасы - все это поставили на стол сразу. Хозяин налил в стаканы водку с перцем - водка, которая настаивалась на горошках черного перца и переняла его аромат. Потом он позвал к столу жену и двух невесток - вдов его погибших сыновей. Каждой он протянул стакан водки.
Мать семейства произнесла тост первой. Она сказала:
- Пусть бог ниспошлет вам добро.
И мы все выпили за это. Мы наелись до отвала, и все было очень вкусно.
Теперь наш хозяин провозгласил тост, который мы уже слышали очень много раз, - это был тост за мир во всем мире. Странно, но нам редко удавалось слышать более интимные, частные тосты. Чаще звучали тосты за нечто более общее и грандиозное, чем за будущее какого-то отдельного человека. Мы предложили выпить за здоровье членов семьи и процветание колхоза. А крупный мужчина в конце стола встал и выпил за память Франклина Д. Рузвельта…
Когда мы кончили обед, настало то, к чему мы уже привыкли, - время вопросов. Но на этот раз нам было интереснее, потому что это были вопросы крестьян о наших фермерах и фермах. И снова нам стало ясно, что у людей очень сложное и любопытное представление друг о друге. На вопрос: «Как в Америке живут фермеры?», невозможно ответить. Что за ферма? Где? А американцам очень трудно представить Россию, где можно найти практически любой климат - от арктического до тропического, где живут разные народы, которые говорят на многих языках…
На следующее утро мы проснулись поздно и принялись обсуждать день, проведенный на ферме, и Капа отложил отснятые на ферме пленки. Нас пригласили к себе в гости Александр Корнейчук и его жена, известная в Америке польская поэтесса Ванда Василевская. Они жили в хорошем доме с большим садом. Обед был накрыт на веранде под тенью раскидистой виноградной лозы. Перед верандой росли цветы, розы и цветущие деревья, а чуть подальше расположился большой огород.
Обед приготовила Ванда Василевская. Он был вкусный и очень обильный. Еда состояла из баклажанной икры, днепровской рыбы, приготовленной в томатном соусе, странных на вкус фаршированных яиц I старки - желтоватой водки с тонким вкусом. Потом подали крепкий нужный бульон, жареных цыплят, наподобие тех, что готовят у нас на юге, : той лишь разницей, что этих сначала обваляли в сухарях. Затем был пирог, кофе, ликер, и, наконец, Корнейчук выложил упманновские сигары в алюминиевых футлярах.
Обед был превосходным. Пригревало солнце, в саду было очень приятно. Когда мы принялись за сигары и ликер, разговор повернулся на отношения с Соединенными Штатами. Корнейчук входил в состав делегации культурных деятелей, посетивших Соединенные Штаты. По прибытии Нью-Йорк у всех членов делегации были взяты отпечатки пальцев
и всех зарегистрировали как представителей иностранной державы. Их возмутило то, что у них взяли отпечатки пальцев, и они вернулись домой, прервав визит. Корнейчук сказал:
- У нас в стране берут отпечатки пальцев только у преступников. У вас ведь не брали отпечатки пальцев. Вас не фотографировали и не заставляли регистрироваться.
Мы постарались объяснить, что, по нашим правилам, люди, приезжающие из коммунистического или социалистического государства, рассматриваются как государственные служащие, а всем иностранным государственным служащим необходимо регистрироваться.
Он ответил:
- В Англии тоже социалистическое правительство, однако вы не регистрируете англичан и не берете у них отпечатки пальцев.
Поскольку оба, и Корнейчук, и Полторацкий, воевали, мы спросили у них, какие бои проходили в этих местах. Полторацкий рассказал нам историю, которую трудно забыть. Однажды он был в составе русского подразделения, которое должно было атаковать немецкое сторожевое охранение., Шли так долго, снег был таким глубоким, а мороз таким сильным, что когда люди наконец дошли до цели, их руки и ноги одеревенели от холода.
- Нам оставалось драться только одним, - сказал он, - зубами. Потом мне это снилось по ночам. Это было ужасно.
После обеда мы пошли к реке, наняли маленькую моторку и стали курсировать вдоль плоских песчаных берегов, где купались и загорали сотни людей. Люди загорали целыми семьями, лежа на белом песке в разноцветных купальниках. По реке сновали небольшие яхты. Здесь были и экскурсионные катера, переполненные отдыхающими.
Мы скинули одежду и, оставшись в одних трусах, прыгнули из лодки прямо в реку. Вода была теплой и приятной. Было очень веселое воскресенье. Среди зелени на крутом берегу и на городской набережной толпились люди. На самом верху на музыкальных верандах играли оркестры. Молодые пары гуляли, рука об руку, вдоль реки.
Вечером мы снова пошли на «Ривьеру», танцевальную площадку над рекой, и смотрели сверху, как на равнинные просторы Украины надвигается ночь, как начинает серебриться река…
Обратно мы пошли через парк. Сотни людей все еще сидели и слушали музыку. Капа умолил меня, чтобы утром я не задавал ему никаких вопросов.
Здесь существует обычай, который как нельзя лучше подошел бы и нам. В гостиницах и ресторанах на видном месте выставлена книга жалоб и предложений, тут же рядом и карандашик, чтобы вы могли написать любую жалобу относительно обслуживания, управления или порядков, причем подпись ваша необязательна. Когда в ресторан или другое общественное заведение приезжает инспектор, он проверяет, есть ли жалобы на директора или на обслуживание, и, если такие жалобы есть, происходит реорганизация. Одна жалоба, конечно, не в счет, но если она повторяется несколько раз, то на нее обращают внимание.
В Советском Союзе существует также и другая книга, на которую мы взирали с неподдельным ужасом. Это - книга отзывов. Если вы посетили фабрику, музей, художественную галерею, пекарню или даже посмотрели проект строительства, вас всегда ожидает книга посетителей, куда вы должны записать, что думаете об увиденном. И обычно к тому времени, когда вы подходите к книге, вы уже не знаете, что видели. Книга эта явно предназначена для комплиментов. Поэтому было бы ужасно, если бы ваши замечания и впечатления оказались критическими. Что касается меня, по крайней мере, то впечатления должны созреть, а на это нужно какое-то время. Моментально они не выстраиваются.
Мы попросили, чтобы нас отвезли на другую ферму, на земле побогаче, чем та, где мы были, и не так сильно разоренную немцами. И на следующее утро мы отправились в направлении, противоположном тому, что в прошлый раз. Нас везли на довоенном «ЗИСе». Чем дальше мы ехали, тем больше он разваливался. Рессоры почти не пружинили, мотор ревел и стучал, а задний мост завывал, как подыхающий волк…
В колхоз и в деревню мы приехали около полудня. Колхоз этот тоже был имени Шевченко. Нам пришлось назвать его «Шевченко-2»! Он совсем не был похож на первую ферму, земля здесь была плодороднее и другой структуры, и саму деревню немцы не тронули. Немцев здесь окружили. Они перерезали весь скот, но им недостало времени, чтобы разрушить деревню. До войны на ферме разводили лошадей, и, прежде чем немцев наконец захватили, те перебили всех деревенских лошадей, коров, кур, уток и гусей. Трудно представить себе этих немцев. Трудно представить, что было у них на уме, каков был вообще мыслительный процесс этих унылых, ужасных детей-разрушителей.
Директор «Шевченко-2», бывший известный партизан, и теперь носил военную форму защитного цвета и ремень. У него были голубые глаза и жесткие складки у рта.
В колхозе жило около тысячи двухсот человек, большинство мужчин погибло. Председатель сказал нам:
- Мы можем восстановить поголовье лошадей, можем даже увеличить его, но наших мужчин не возвратить, а калекам не вернуть ноги и руки.
Мы почти не видели в Советском Союзе протезов, хотя их требовалось очень много. Эта отрасль промышленности скорее всего не была еще создана, но уже стала одной из самых необходимых: ведь тысячи людей остались без рук и ног.
Колхоз «Шевченко-2» был из числа преуспевающих. Земля здесь плодородная и ровная. Выращивают пшеницу, рожь и кукурузу. Прошлой весной ударили морозы, и часть озимой пшеницы погибла. Люди мгновенно стали готовить землю под кукурузу, чтобы земля не пустовала. А под кукурузу земля здесь очень хорошо подходит. Стебли вырастают до восьми-девяти футов, початки крупные и полные.
Мы пошли на пшеничное поле, где работала масса людей. Поле было очень большое, и повсюду мы видели, как люди жали пшеницу косами, ведь в колхозе была лишь одна маленькая жатвенная машина и трактор. Поэтому большую часть пшеницы жнут и вяжут вручную. Люди работали неистово. Они смеялись и перекликались, ни на секунду не переставая работать. И не только потому, что соревновались между собой, а и оттого, что впервые за долгое время получили прекрасный урожай и хотели собрать все зерно: ведь их доход целиком зависит от этого.
Мы отправились в зернохранилище - здесь мешки подсолнечника на масло, рожь и пшеница. Все распределено: это для государства, это отложено для будущего сева, остальное - колхозникам.
Сама деревня расположилась на берегу озера, в котором купаются, стирают, моют лошадей. Голые мальчишки заезжали в озеро верхом на лошадях, чтобы вычистить их. Вокруг озера сосредоточились и общественные заведения - клуб с маленькой сценой, залом и танцплощадкой; мельница и контора, где хранятся сбережения и выдаются письма. В этом же учреждении есть радиоприемник, репродуктор которого вынесен на крышу. А все домашние громкоговорители деревни подключены к этому основному. Эта деревня электрифицирована, здесь есть фонари и работают моторы.
Дома с садами и огородами стояли на склонах пологих холмов. Деревня была очень красива. Дома недавно побелили известью, зеленели и пышно цвели сады, краснели помидоры на кустах, около домов высилась кукуруза.
Дом, в .котором нас должны были принять, находился на самом холме, под нами раскинулись равнина, поля и сады. Дом был, как и все другие, как большинство украинских сельских домиков: с прихожей, кухней, двумя спальнями и гостиной. Дом совсем недавно оштукатурен. Даже полы были отделаны заново. В доме сладко пахло глиной.
Нашим хозяином стал сильный, улыбчивый человек лет пятидесяти пяти - шестидесяти. Его жена, которую он звал «Мамочка», полностью соответствовала своему имени. Эта женщина была настоящей труженицей, в полном смысле слова.
Нас пригласили в гостиную и дали нам отдохнуть. Стены комнаты были побелены с синькой, а на столе стояли бутылки, обернутые в розовую бумагу с бумажными цветами всех оттенков.
Совершенно очевидно, что эта деревня была богаче, чем «Шевченко-1». Даже икона была больше по размеру и покрыта светло-голубым кружевом в тон стен. Семья была не очень многочисленная. Один сын - его сильно увеличенная раскрашенная фотография висела на стене гостиной; о нем они упомянули лишь раз.
Мать сказала:
- Окончил биохимический факультет в 1940 году, призван в армию в 1941-м, убит в 1941-м.
Когда Мамочка сказала это, лицо ее очень побледнело; она упомянула о нем лишь раз, а был это ее единственный сын.
Около стены стояла старая зингеровская швейная машинка, накрытая марлей, а у противоположной стены - узкая кровать с ковром вместо покрывала. В центре комнаты стоял длинный стол со скамейками с обеих сторон. В доме было очень жарко. Окна не открывались. Мы решили, что если сможем не показаться невежливыми, то попросимся переночевать в сарае. Ночи были прохладными, и поспать на улице было бы прекрасно; в доме мы бы задохнулись.
Мы пошли во двор и помылись. Вскоре был готов обед.
Мамочка - одна из самых лучших и известных по всей деревне поварих. Приготовленная ею еда была необыкновенной. Ужин в тот вечер начался со стакана водки, а на закуску были соленья и домашний черный хлеб, а также украинский шашлык, который Мамочка очень вкусно сделала. Здесь же стояла большая миска с помидорами, огурцами и луком; подавались маленькие жареные пирожки с Кислой вишней, которые надо было поливать медом - национальное кушанье и очень вкусное. Мы пили парное молоко, чай и снова водку. Мы объелись. Мы ели маленькие пирожки с вишней и медом, пока глаза не полезли на лоб.
Темнело, и мы решили, что на сегодня это уже последнее застолье.
Вечером мы пошли в клуб. Когда мы проходили мимо озера, недалеко от берега проплыла лодка, и мы услышали любопытную музыку. Играли на балалайке, маленьком барабане с тарелками и гармошке, - это и была вся деревенская танцевальная музыка. Музыканты переплыли на лодке через озеро и высадились около клуба.
Клуб занимал довольно большое здание. Здесь была маленькая сцена, перед которой стояли столики с шахматными и шашечными досками, за ними - площадка для танцев, а дальше - скамейки для зрителей.
В клубе, когда мы пришли, было мало народа, лишь несколько шахматистов. Мы узнали, что, возвратившись с полевых работ домой, молодые люди ужинают, отдыхают часок, иногда даже спят и только потом собираются в клубе.
В тот вечер сцену приготовили для небольшой пьесы. На столе стояли горшки с цветами, у стола - два стула, а на стене висел большой портрет президента Украинской республики. Вошел оркестр из трех музыкантов, они наладили свои инструменты, и зазвучала музыка. Стали сходиться люди: крепкие девушки с сияющими, чисто вымытыми лицами. Молодых парней было совсем немного.
Девушки танцевали друг с другом. На них были яркие платья из набивных материй, на голове - цветные шелковые и шерстяные платки, но почти все были босоноги. Танцевали они лихо. Музыка играла быстро, барабан с тарелками отбивал ритм. По полу топали босые ноги. Вокруг стояли парни и наблюдали.
Мы спросили одну девушку, почему она не танцует с парнями. Она ответила:
- Они подходят для женитьбы, но танцевать с ними - нажить себе неприятности, ведь их так мало пришло с войны. И потом, они такие робкие, - она засмеялась и снова пошла танцевать.
Их было очень мало, молодых мужчин брачного возраста. Здесь были молоденькие мальчишки, а те, кто должен был танцевать с девушками, погибли на фронте.
У этих девушек была невероятная энергия. Весь день с самой зари они работали на полях, но стоило им лишь час после работы поспать, они готовы были танцевать всю ночь. Мужчины за шахматными досками продолжали играть, не двигаясь и не отвлекаясь на шум вокруг.
Тем временем актеры, которые должны были участвовать в пьесе, готовили сцену, а Капа устанавливал свет для съемки. Нам показалось, что, когда кончилась музыка, девушки немного расстроились, они не хотели, чтобы из-за пьесы прекращались танцы.
Это была небольшая пропагандистская пьеска, наивная и очаровательная. Сюжет таков. На ферме живет девушка, но это ленивая девушка, она не хочет работать. Она хочет поехать в город, хочет красить ногти, мазать губы, быть деградированной декаденткой. По мере развития сюжета она вступает в конфликт с хорошей девушкой, девушкой-бригадиром, которая даже получила премию за свою работу в поле. Девушка, которая хочет красить ногти, слоняется по сцене, и видно, что она совсем не хорошая, в то время как девушка-бригадир стоит прямо, руки по швам и произносит свой текст. Третий актер - это героический тракторист, и, что интересно, он тракторист и в жизни. Из-за него пришлось на полтора часа задержать Спектакль, пока он чинил свой трактор, на котором целый день работал. Герой-тракторист использовал один драматический прием: он произносил свой текст, ходя туда-сюда по сцене и куря сигареты.
И вот тракторист влюбляется в девушку, которая хочет красить ногти. Он действительно ее любит и может из-за нее поставить под удар свою судьбу. И правда, сюжет развивается, и вот парень уже почти готов бросить свой трактор и тем самым перестать помогать развитию народной экономики, и собирается переехать в город, получить квартиру и спокойно жить с красящей ногти девушкой. Но девушка-бригадир, стоя по струнке, прочитывает ему целую лекцию.
Это не помогает. Тракторист совсем обезумел, он по уши влюблен в эту никчемную, неопрятную девушку. Он не знает, что делать. Бросит ли он любимую девушку или поедет за ней в город и станет бездельником?
Затем испорченная девица уходит, оставляя девушку-бригадира с трактористом. И вот, бригадир, по-женски хитря, говорит трактористу, что та девушка его по-настоящему не любит. Просто она хочет выйти за него замуж, ведь он такой известный тракторист, а потом она его бросит. Тракторист этому не верит, и тогда девушка-бригадир говорит, озаренная идеей:
- Я придумала. Сделай вид, что ты любишь меня, а когда она нас вместе увидит, ты сразу поймешь, любит она тебя или нет.
Идея принята. Красильщица ногтей входит и застает бригадиршу в объятиях тракториста и - о чудо! - свершается то, что вам никогда бы не пришло в голову: эта неряха решает работать на благо социалистической экономики. Она остается на ферме. И она обрушивается с яростью на бригадиршу. Она говорит:
- Я организую свою бригаду, не только тебе быть в почете и получать награды. Я сама стану бригадиром и буду носить медали.
Так решается и любовная, и экономическая проблема тракториста, и пьеса заканчивается, оставив у всех приятные воспоминания.
Таков сюжет пьесы, но в действительности все было иначе. Тракторист успел всего четыре-пять раз прошагать по сцене, действие едва началось, как Капа разрядил свои фотовспышки, чтобы сделать первую фотографию. Это серьезно нарушило ход действия. Девушка, которая красила себе ногти, скрылась за связкой папоротника и так и не вышла оттуда до конца сцены. Тракторист забыл слова. Девушка-бригадир запнулась и попыталась спасти мизансцену, но ей это не удалось. Оставшаяся часть спектакля прошла как бы под эхо. Актеры повторяли слова, подсказанные суфлером, поэтому зрители слушали пьесу дважды. И каждый раз, когда актерам удавалось, наконец, вспомнить свои слова, Капа разряжал вспышку, и они снова терялись.
Публика была в восторге. Каждую вспышку зрители встречали бурными аплодисментами.
Легкомысленная сущность испорченной девушки подчеркивалась как красным лаком для ногтей, так и стеклянными бусами и другой блестящей бижутерией. Вспышки фотоаппарата так разволновали девушку, что она разорвала бусы, и бусины раскатились по всей сцене. Это окончательно расстроило пьесу.
Мы бы никогда не узнали, о чем эта пьеса, если бы нам потом не рассказал о ней суфлер, который работал в деревне учителем. Занавес опустили под бурные аплодисменты. У нас было чувство, что этот вариант пьесы публика предпочитает всем другим, ранее виданным. Когда спектакль окончился, они спели две украинские песни.
Девушки захотели танцевать. Они были неугомонными, и, когда оркестр вновь занял свои места, быстрые пляски продолжились. Только директор клуба уговорил их пойти спать. На часах было уже четверть второго, а девушкам надо было вставать в пять тридцать утра, чтобы идти на работу. Но уходить они не хотели, и если бы им позволили, они протанцевали бы всю ночь.
К тому времени, как мы поднялись на холм, было уже полтретьего утра и мы готовы были отправиться спать. Но это не входило в планы Мамочки. По всей видимости, она стала готовить, как мы только ушли, съев то, что, как мы считали, было ужином. Длинный стол был заставлен едой. В два тридцать утра нам предложили следующее: опять водку в стаканах и соленые огурцы, жареную рыбу из деревенского озера, маленькие жареные пирожки, мед и превосходный картофельный суп.
Мы умирали от переедания и недосыпания. В доме было очень жарко, а комната неудобная. И когда мы выяснили, что нам с Капой предстояло спать на узкой Мамочкиной кровати, мы попросились переночевать в сарае.
Нам постелили свежее сено, сверху положили ковер, и мы легли спать. Мы оставили дверь открытой, но ее тихонько прикрыли. Видимо, здесь так же боятся ночного воздуха, как и в Европе. Мы переждали чуть-чуть, прежде чем встать и открыть дверь опять, но и на этот раз ее осторожно закрыли. Они не могли допустить, чтобы мы пострадали от ночного воздуха…
Ночь была так коротка, что ее практически не было. Мы закрыли глаза, раз повернулись на другой бок, и ночи как не бывало. Во дворе, у сарая, ходили люди, коров уже вывели, в ожидании завтрака визжали и чем-то грохотали свиньи. Я не знаю, когда Мамочка спала. Скорее всего, она вообще не спала, потому что несколько часов готовила завтрак.
С Капой пришлось повозиться, прежде чем он проснулся. Он просто не хотел вставать. В конце концов его вынесли из сарая. Он сел на бревно и долгое время смотрел в одну точку.
О завтраке нужно рассказать в подробностях, так как ничего похожего на свете я еще не видел. Для начала - стакан водки, затем каждому подали по яичнице из четырех яиц, две огромные жареные рыбы и по три стакана молока; после этого блюдо с соленьями, и стакан домашней вишневой наливки, и черный хлеб с маслом; потом полную чашку меда с двумя стаканами молока и, наконец, опять стакан водки. Звучит, конечно, невероятно, что все это мы съели на завтрак, но мы это действительно съели, все было очень вкусно, хотя потом желудки наши были переполнены и мы не очень хорошо себя чувствовали.
Мы считали, что встали рано, хотя вся деревня работала в поле с самого рассвета. Мы пошли в поле, где жали рожь. Мужчины, размахивая косами, шли в ряд, оставляя за собой широкие полосы скошенной ржи. За ними шли женщины, которые вязали снопы скрученными из соломы веревками, а за женщинами шли дети - они подбирали каждый колосок, каждое зернышко, чтобы ничего не пропало. Они работали на совесть: ведь время было самое горячее. Капа фотографировал, они смотрели в объектив, улыбались и продолжали работать. Перерывов не было. Этот народ работал так тысячелетиями, потом их труд был ненадолго механизирован, но теперь они опять вынуждены вернуться к ручному труду, пока не будут созданы новые машины.
Мы были на мельнице, где мелют зерно, и сходили в контору, где хранятся колхозные бухгалтерские книги.
На краю деревни они строили кирпичный заводик. Местные жители мечтают строить кирпичные дома с черепичной крышей: их беспокоит опасность пожара от возгорания соломы на крыше. Они рады, что у них есть торф и глина, чтобы делать кирпичи. 'А когда их деревню застроят, они будут продавать кирпич соседям. Заводик будет достроен к зиме, и когда закончатся полевые работы, они перейдут на завод. Под навесом уже заготовлены горы торфа.
В полдень мы навестили одну семью во время обеда; она состояла из жены, мужа и двоих ребятишек. Посреди стола стояла огромная миска супа из овощей и мяса; у каждого члена семьи была деревянная ложка, которой он черпал суп из миски. И еще была миска с нарезанными помидорами, большая гладкая буханка хлеба и кувшин с молоком. Эти люди очень хорошо ели, и мы видели, к чему приводит обильная еда: за несколько лет на кожаных ремнях мужчин прибавилось отверстий, теперь пояса удлинились на два, три, даже четыре дюйма…
На обратном пути в Киев мы заснули от усталости и переедания. И мы не знаем, сколько раз водитель останавливал машину, чтобы залить воду или сколько раз она ломалась. В Киеве мы выскочили из машины, сразу бросились в постель и проспали около двенадцати часов…
Днем у меня брали интервью для украинского литературного журнала. Это было очень долгое и тяжкое испытание. Редактор, настороженный маленький человечек с треугольным лицом, задавал вопросы длиной в два абзаца. Их мне переводили, и к тому времени, как я понимал конец вопроса, я уже забывал начало. Я старался отвечать на вопросы, как только мог. Ответы переводились редактору и записывались. Вопросы были очень сложными и очень литературными, и, когда я отвечал на вопрос, я совершенно не был уверен, что перевод соответствует смыслу. Было два трудных момента. Во-первых, коренное различие между мной и человеком, который брал у меня интервью. И во-вторых, мой английский, по всей вероятности, слишком разговорный и довольно труднодоступный переводчику, который изучал литературный английский. И чтобы удостовериться, что меня правильно поняли, я просил переводить свои ответы с русского обратно на английский. Я оказался прав. Ответы, которые записали, совсем не соответствовали тому, что я сказал в действительности. Здесь не было злого умысла, и дело даже не в трудности перевода с одного языка на другой. К языковым проблемам это не имело прямого отношения. Это был перевод с одного образа мышления на другой. Наши собеседники были приятные и честные люди, но мы не могли найти с ними общего языка. Это интервью стало последним, больше я на них не соглашался. И когда в Москве меня попросили дать интервью, я предложил, чтобы вопросы представили мне в письменном виде, чтобы я смог их обдумать, ответить на них по-английски, а затем проверить перевод. А поскольку это сделано не было, интервью у меня больше не брали.
Где бы мы ни были, вопросы, которые нам задавали, имели много общего, и мы постепенно поняли, что все эти вопросы исходят из одного-единственного источника. Украинская интеллигенция брала свои вопросы, как политические, так и литературные, из статей газеты «Правда». И скоро мы уже могли предвосхищать вопросы до того, как их нам зададут, потому что почти наизусть знали статьи, на которых эти вопросы основывались.
Существовал один литературный вопрос, который задавался нам неизменно. Мы даже знали, когда ждать его, потому что в это время глаза нашего собеседника суживались, он немного подавался вперед и пристально нас изучал. Мы знали, что нас спросят, как нам понравилась пьеса Симонова «Русский вопрос».
В настоящее время Симонов, по всей вероятности, самый известный писатель в Советском Союзе. Недавно он на короткое время приезжал в Америку и, возвратившись в Россию, написал эту пьесу. Сейчас это, пожалуй, самая исполняемая пьеса. Премьеры шли одновременно в трехстах театрах Советского Союза. В пьесе господина Симонова речь идет об американском журнализме, и мне необходимо кратко изложить ее содержание. Действие происходит частично в Нью-Йорке, частично в месте, которое напоминает Лонг Айленд. В Нью-Йорке действие разворачивается в зале, похожем на ресторан Блика, около здания «Геральд Трибюн». Пьеса вкратце вот о чем.
Один американский корреспондент, много лет назад съездивший в Россию и написавший о ней доброжелательную книгу, работает на газетного воротилу, капиталиста, тяжелого, жестокого, властного газетного магната, беспринципного и бездуховного человека. Магнат, чтобы победить на выборах, хочет напечатать в своей газете, что русские собираются напасть на Америку. Он дает корреспонденту задание поехать в Россию и по возвращении в Америку написать о том, что русские хотят войны с американцами. Шеф предлагает ему огромную сумму, - тридцать тысяч долларов, чтобы быть точным, и полную обеспеченность на будущее, если корреспондент исполнит указание. Корреспондент, который к тому же разорен, хочет жениться на девушке и купить маленький загородный домик на Лонг Айленде. Он соглашается на условия хозяина. Он едет в Россию и видит, что русские не хотят воевать с американцами. Он возвращается и тайно пишет свою книгу - совершенно противоположное тому, что хотел хозяин.
Тем временем корреспондент покупает на аванс загородный домик на Лонг Айленде, женится и уже рассчитывает на спокойную жизнь. Когда выходит его книга, магнат не только пускает ее под нож, но и делает невозможным для корреспондента напечатать ее в любом другом месте. Власть газетного магната такова, что журналист даже не может найти работу, не может напечатать свою книгу и будущие статьи. Он теряет дом за городом, жена, которая хочет жить обеспеченно, уходит от него. В это время по непонятным причинам в авиакатастрофе гибнет его лучший друг. И наш журналист остается один, разоренный и несчастный, но с чувством, что сказал людям правду, а это лучшее, что можно сделать.
Вот вкратце содержание пьесы «Русский вопрос», о которой нас так часто спрашивали. Обычно мы отвечали так: 1) это не самая хорошая пьеса, на каком бы языке она ни шла; 2) герои не говорят, как американцы, и насколько мы знаем, не ведут себя, как американцы; 3) пусть в Америке и есть некоторые плохие издатели, но у них и в помине нет той огромной власти, как это представлено в пьесе; 4) ни один книгоиздатель в Америке не подчиняется чьим бы то ни было наказам, доказательством чего является тот факт, что книги самого г-на Симонова печатаются в Америке; и последнее, нам бы очень хотелось, чтобы об американском журнализме была написана хорошая пьеса, а эта, к сожалению, таковой не является. Эта пьеса не только не способствует лучшему пониманию Америки и американцев, но и, по всей вероятности, будет иметь противоположный эффект.
Нам так часто задавали вопросы об этой пьесе, что мы решили набросать сюжет своей пьесы, которую назвали «Американский вопрос», и стали зачитывать его тем, кто задавал нам такие вопросы. В нашей пьесе господин Симонов едет от газеты «Правда» в Америку, чтобы написать ряд статей, показывающих, что Америка представляет собой пример загнивающей западной демократии. Господин Симонов приезжает в Америку и видит, что американская демократия не только не вырождается, но и не является западной, если только не смотреть на нее из Москвы. Симонов возвращается в Россию и тайно пишет о том, что Америка - не загнивающая демократия. Он передает свою рукопись в «Правду». Его моментально выводят из Союза писателей. Он теряет свой загородный дом. Его жена, честная коммунистка, бросает его, а он умирает от голода так же, как этим кончает и американец в пьесе Симонова.
Под конец чтения нашей маленькой пьесы раздавались смешки. Мы обычно говорили:
- Если вы находите это смешным, то это не смешнее, чем пьеса Симонова «Русский вопрос» об Америке. Обе пьесы по одинаковым причинам одинаково плохи.
Один или два раза наша пьеса разжигала бурные споры, но в большинстве случаев вызывала лишь смех, и тема разговора менялась…
Время нашего пребывания в Киеве подходило к концу, и мы готовились к отлету в Москву. Люди, с которыми мы здесь встретились, были очень гостеприимными, добрыми и великодушными и очень нам понравились. Это были умные, энергичные, веселые люди с чувством юмора. На месте руин они с упорством возводили новые дома, новые заводы, строили новую технику и новую жизнь, И неустанно повторяли:
- Приезжайте к нам через пару лет, и вы увидите, чего мы добьемся.
Глава 6Вернувшись в Москву, вдоволь наговорились на нашем родном языке и пообщались с нашими соотечественниками: хоть украинцы относились к нам с добротой и великодушием, мы были для них иностранцами. Нам было приятно разговаривать с людьми, которые знали, кто такой Супермен и Луи Армстронг. Нас пригласили в милый дом Эда Гилмора, и мы послушали его записи в ритме свинга. Ему посылает эти записи кларнетист Пи Ви Рассел. Эд говорит, что не знает, как пережил бы зиму без новых популярных пластинок от Пи Ви.
У Суит Джо Ньюмена были знакомые русские девушки, и мы поехали на танцы в ночные московские бары. Суит-Джо замечательно танцует, а Капа прыгает длинными заячьими прыжками - это смешно, но довольно опасно.
Сотрудники посольства были очень добры к нам. Военный атташе генерал Макон снабдил нас маленькими баллончиками с ДДТ, которые предназначались для защиты от мух. Они особенно пригодились, когда мы уехали из Москвы, поскольку в разрушенных районах мухи действительно доставляют много неприятностей. А в одном или двух местах наших ночевок нам причиняли хлопоты и другие маленькие непрошеные гости. Некоторые сотрудники посольства долгое время не были дома и интересовались всякими мелочами, например, результатами встреч по бейсболу, прогнозами футбольного сезона и выборами в разных частях страны.
В воскресенье мы пошли посмотреть на военные трофеи, выставленные на набережной реки около парка Горького. Здесь были немецкие самолеты всех видов, немецкие танки, немецкие пушки, пулеметы, тягачи, противотанковые пушки и другие виды немецкого оружия, захваченного Советской Армией. Около экспонатов проходили военные с женами и детьми и профессионально все объясняли. Дети с удивлением смотрели на технику, которую помогли захватить их отцы.
На реке проходило соревнование лодок-маленьких скутеров с подвесным мотором, и мы заметили, что многие моторы были марки «Эвинруд», а также других американских марок. Соревнования проходили между клубами и группами рабочих. Некоторыми лодками управляли девушки. Мы болели за одну особенно красивую блондинку, просто потому что она была красивой, но она не выиграла. Во всяком случае, девушки были более сильными и способными гонщиками, чем мужчины. Они рискованно разворачивались и отважно управляли лодками. С нами была Суит-Лана, на ней был костюм синего цвета, шляпка с маленькой вуалью, а на лацкане пиджака - серебряная звездочка.
Потом мы пошли на Красную площадь, где стояла очередь длиной по меньшей мере в четверть мили - эти люди хотели посетить Мавзолей Ленина. Перед входом в Мавзолей, как восковые фигуры, стояли два молодых солдата. Мы даже не заметили, как они моргают. Весь день и почти ежедневно толпа людей медленно проходит через Мавзолей, чтобы посмотреть на мертвое лицо Ленина через стеклянную крышку гроба; идут тысячи людей, они проходят мимо прозрачного гроба, мгновение смотря на выпуклый лоб, острый нос и бородку Ленина. Это похоже на религиозный обряд, хотя они это религией не назвали бы.
С другой стороны Красной площади находится круглое мраморное возвышение, где по приказу царей обычно казнили людей, а теперь на нем установлены гигантские букеты бумажных цветов и красные флаги.
Мы приехали в Москву только лишь для того, чтобы попасть отсюда в Сталинград. Капа договорился насчет проявки пленок. Конечно, он бы предпочел привезти их в Америку непроявленными, потому что оборудование там лучше. Но в нем вдруг заговорило шестое чувство, и в конце концов его интуиция очень нам помогла.
Мы, как обычно, уехали из Москвы не при лучших обстоятельствах, поскольку накануне опять устроили вечеринку, которая продолжалась допоздна, и мы совсем мало спали. И вновь мы сели в зале V.I.P. под портретом Сталина и полтора часа пили чай, прежде чем наш самолет был готов к отлету. Самолет был таким же, как и те, в которых мы уже летали. Вентиляция на самолете не работала. Багаж разложили в проходе, и мы взлетели.
Злой гном господина Хмарского во время этой поездки проявил большую активность. Почти все, о чем Хмарский договаривался или планировал, не получалось. В Сталинграде не было ни отделения, ни филиала ВОКСа, следовательно, когда мы прилетели на маленький, продуваемый ветром аэродром, нас никто не встретил, и г-ну Хмарскому пришлось звонить в Сталинград, чтобы прислали машину. Тем временем мы вышли из аэропорта и увидели, как женщины продают арбузы и дыни очень хорошего качества. И в течение полутора часов на наши рубашки капал арбузный сок, пока, наконец, не пришла машина…
Дорога в Сталинград была самой трудной из всех, что мы видели. От аэропорта до города было довольно далеко, и если бы мы поехали по целине, это было бы сравнительно легче и нас бы не так трясло. Эта так называемая дорога была не что иное, как чередование выбоин и широких и глубоких луж. Она не была вымощена, и недавние дожди превратили часть дороги в запруды. В открытой степи, которая простиралась вдаль насколько можно было окинуть взглядом, паслись стада коз и коров. Параллельно дороге шли железнодорожные пути, рядом с которыми лежали сожженные товарные вагоны и платформы, обстрелянные и уничтоженные во время войны. Вся земля на мили вокруг Сталинграда была завалена тем, что осталось от военных действий: сожженные танки, заржавленные части рельсовых путей, боевых машин пехоты, сломанных орудий. Группы по сбору военных трофеев работали на этих участках, выбирая из-под обломков части, которые можно было бы переплавить и использовать на тракторном заводе в Сталинграде.
Нам приходилось держаться обеими руками, пока наш автобус кидало из стороны в сторону и когда он подпрыгивал на ухабах.
Казалось, что конца этой дороге через степь не будет, но вот с небольшого пригорка мы увидели внизу Сталинград и Волгу.
По окраинам города строились сотни маленьких новых домов, но как только мы въехали в сам город, то не увидели почти ничего, кроме разрушений. Сталинград - город, вытянувшийся по берегу Волги почти на 20 километров и максимальной шириной всего в 2 километра. Нам и раньше приходилось видеть разрушенные города, но большинство из них было разбомблено. Это был совсем другой случай. В разбомбленном городе некоторые стены все-таки остаются целыми; а этот город был уничтожен ракетным и артиллерийским огнем. Сражение за него длилось месяцами: он несколько раз переходил из рук в руки, и стен здесь почти не осталось. А те, что остались стоять, были исколоты, изрешечены пулеметным огнем. Мы читали, конечно, о невероятной битве под Сталинградом, и когда смотрели на этот разрушенный город, нам в голову пришла мысль: если город подвергается нападению и разрушаются его дома, именно эти руины и служат хорошим укрытием для защищающей город армии, - превращаются в бункера, щели и гнезда, из которых практически невозможно выбить решившие стоять до конца войска. Здесь, в этих страшных руинах, и произошел один из основных поворотных пунктов войны. Это случилось, когда после месяцев осады, атак и контратак немцы в конце концов были окружены и захвачены; и даже самым невежественным из них чутье подсказывало, что война проиграна.
На центральной площади лежали развалины того, что раньше было большим универмагом - последний опорный пункт немцев после окружения. Фон Паулюса захватили именно на этом месте, здесь же и завершилась осада.
На другой стороне улицы находилась отремонтированная гостиница «Интурист», в которой мы должны были остановиться. Нам дали две большие комнаты. Из наших окон были видны груды обломков, битого кирпича, бетона, измельченной штукатурки; среди руин росли странные темные сорняки, которые обычно появляются в разрушенных местах. За то время, пока мы были в Сталинграде, мы все больше и больше поражались, какое огромное пространство занимают эти руины, и самое удивительное, что эти руины были обитаемыми. Под обломками находились подвалы и щели, в которых жило множество людей. Сталинград был большим городом с жилыми домами и квартирами, сейчас же ничего этого не стало, за исключением новых домов на окраинах, а ведь население города должно где-то жить. И люди живут в подвалах домов, в которых раньше были их квартиры. Мы могли увидеть из окон нашей комнаты, как из-за большой груды обломков появлялась девушка, поправляя прическу. Опрятно и чисто одетая, она пробиралась через сорняки, направляясь на работу.
Мы не могли себе представить, как им это удавалось. Как они, живя под землей, умели сохранять чистоту, гордость и женственность. Женщины выходили из своих укрытий и шли на рынок. На голове белая косынка, в руке - корзинка для продуктов. Все это было странной и героической пародией на современную жизнь.
Но мы столкнулись, однако, с одним ужасным исключением. Прямо перед гостиницей, на месте, куда непосредственно выходили наши окна, была небольшая помойка, куда выбрасывали корки от дынь, кости, картофельные очистки и другой подобный мусор. Чуть дальше за этой помойкой был небольшой холмик, похожий на вход в норку суслика. Каждое раннее утро из этой норы выползала девочка. У нее были длинные босые ноги, тонкие и жилистые руки, а волосы были спутанными и грязными. Она казалась черной от скопившейся за несколько лет грязи. Но когда она поднимала лицо, это было самое красивое лицо, которое мы когда-либо видели. У нее были глаза хитрые, как у лисы, но какие-то нечеловеческие. У нее было лицо вполне нормального человека. В кошмаре сражающегося города что-то произошло, и она нашла покой в забытьи. Она сидела на корточках и подъедала арбузные корки, обсасывала кости из чужих супов. Обычно она проводила на помойке часа два, прежде чем ей удавалось наесться. А затем она шла в сорняки, ложилась и засыпала на солнце. У нее было удивительно красивое лицо, а двигалась она на длинных ногах с грацией дикого животного. Обитатели близлежащих подвалов редко разговаривали с ней. Но однажды утром я увидел, как из другой норы вышла какая-то женщина и дала девочке полбуханки хлеба. Та схватила его почти рыча и прижала к груди. Она глядела на женщину, которая дала ей хлеб, глазами полубезумной собаки и следила за ней с подозрением, пока женщина не ушла к себе в подвал, а потом отвернулась, спрятала лицо в ломте черного хлеба и как зверь смотрела поверх этого куска, водя глазами туда-сюда. А когда она вгрызлась в хлеб, один конец ее рваного и грязного платка соскользнул с молодой немытой груди, и она совершенно автоматически прикрыла грудь, поправив платок и пригладив его удивительно женственным жестом.
Мы думали, сколько же еще таких созданий, которые не смогли больше выдержать жизнь в двадцатом веке, которые удалились не в потусторонний мир, и вернулись не в горы, а в глубь человеческого прошлого, в старинные дебри наслаждения, боли и самосохранения. У нее было лицо, о котором долго еще будешь вспоминать.
Ближе к вечеру к нам зашел полковник Денченко и спросил, не хотели бы мы посмотреть на район, где шла битва за Сталинград. Полковнику было около пятидесяти, это был человек приятной наружности с бритой головой. На нем была белая гимнастерка и ремень, на груди - много орденов. Он повозил нас по городу и показал, где удерживала позиции двадцать первая армия, где шестьдесят вторая армия прикрывала ее. Он привез с собой карты военных действий. Он показал нам точное место, где немцы были остановлены, черту, за которую они не могли уже продвинуться. Именно на этой черте стоит дом Павлова, который превратился в национальную святыню, и останется, вероятно, историческим местом и в будущем.
Дом Павлова был жилым домом, а сам Павлов был сержантом. Павлов с девятью другими людьми держали этот дом пятьдесят два дня, несмотря на все попытки немцев захватить его. Немцам так и не удалось взять ни дом Павлова, ни самого Павлова. Это была самая дальняя точка, до которой завоеватели смогли продвинуться.
Полковник Денченко привез нас к реке и показал, где под крутыми берегами стояли русские и откуда их не могли выбить немцы. Здесь повсюду лежали ржавые груды оружия.
Сам полковник из Киева, и у него светло-голубые глаза, как у большинства украинцев. Ему было пятьдесят, а его сына убили под Ленинградом.
Он показал нам холм, откуда начался «великий немецкий бросок», возвышенность, где шли боевые действия и где развернулись танки. У подножия холма в несколько рядов были расположены артиллерийские позиции. Киногруппа документалистов из Москвы снимала фильм об истории Сталинградской битвы, пока город заново не отстроили. А у реки стояла на якоре баржа. Московская киногруппа, которая приехала на съемки, жила на барже.
Но вот гном Хмарского опять стал действовать. Мы сказали, что хотели бы сфотографировать, как работает эта съемочная группа.
Хмарский сказал:
- Очень хорошо, сегодня вечером я позвоню и выясню, сможем ли мы получить разрешение на съемку.
Итак, мы поехали в гостиницу и как только вернулись, услышали артиллерийские залпы. Утром, когда он позвонил, стрельба уже закончилась, и мы ее, конечно, пропустили. День за днем мы пытались фотографировать, как снимают фильм про Сталинградскую битву, и каждый день нам это не удавалось по той или иной причине. Злой гном Хмарского все время нам мешал.
Как-то мы пошли через площадь в маленький парк у реки, и здесь, у огромного каменного обелиска росло множество красных цветов, а под цветами были похоронены многие из тех, кто защищал Сталинград. В парке было совсем мало народа, одна женщина сидела на скамейке, и маленький мальчишка пяти-шести лет стоял у ограды обелиска и смотрел на цветы. Он стоял так долго, что мы попросили Хмарского поговорить с ним.
Хмарский обратился к нему по-русски:
- Что ты здесь делаешь?
И парнишка, безо всякой сентиментальности и совершенно спокойно сказал:
- Я пришел к папе. Я хожу к нему в гости каждый вечер.
Здесь не было ни пафоса, ни сентиментальности. Это была просто констатация факта; а женщина на скамейке взглянула на нас, кивнула и улыбнулась. И скоро женщина с мальчиком пошли через парк обратно в разрушенный город…
Мы хотели увидеть и сфотографировать знаменитый Сталинградский тракторный завод. Именно на этом заводе рабочие продолжали собирать танки под немецким обстрелом. А когда немцы подошли слишком близко, люди отложили свои инструменты и пошли защищать завод, а потом снова принялись за работу. Г-н Хмарский, мужественно сражавшийся со своими злыми гномами, сказал, что попытается организовать посещение этого завода. А утром нам с достаточной уверенностью было сказано, что мы сможем побывать на заводе.
Завод расположен на окраине города, и мы еще издалека увидели заводские трубы. Земля вокруг завода искорежена и истерзана, а половина его зданий лежала в руинах. Мы подъехали к воротам, оттуда вышли двое охранников, посмотрели на фотооборудование, которое осталось у Капы в автобусе, вернулись, позвонили куда-то по телефону, и через секунду вышли еще охранники. Они посмотрели на наши камеры и стали звонить опять. Решение их было бесповоротным. Нам не разрешили даже вынести камеры из автобуса. У ворот к нам присоединился директор завода, главный инженер и полдюжины других официальных лиц. И поскольку мы согласились с их решением, встретили нас исключительно дружелюбно. Мы могли все видеть, но нам нельзя было ничего фотографировать. Было очень обидно, потому что в каком-то смысле этот тракторный завод был таким же положительным явлением, как и маленькие украинские фермы. Здесь, на заводе, который обороняли его рабочие и где эти же рабочие собирали тракторы, ощущался дух русской обор ты. И почему-то здесь, где дух проявился с такой силой и убедительностью, мы обнаружили, как страшатся они фотоаппарата.
Завод за большими воротами был примечательным местом: пока одна группа рабочих трудилась здесь на сборочной линии, в кузнечном цеху и на прессах, другие в это время восстанавливали заводские цеха, большинство из которых стояли без крыш, а некоторые были полностью разрушены. И восстановление завода шло одновременно с выпуском тракторов. Мы видели печи, где в переплавку шли останки немецких танков и орудий. И мы видели металл на прокатном стане. Мы наблюдали за отливкой, штамповкой, шлифовкой и отделкой деталей. И вот наконец с линии съезжали новые тракторы, - покрашенные и отполированные, они собирались на стоянке в ожидании вагонов, которые отвезут их на поля. А среди полуразрушенных зданий работали строители, слесари, каменщики и стекольщики, которые восстанавливали завод. Времени ждать, пока завод будет полностью восстановлен, не было.
Мы не поняли, почему нам запретили здесь фотографировать, потому что во время осмотра мы убедились, что практически все оборудование было сделано в Америке и что сборочная линия, метод сборки были разработаны американскими инженерами и техниками. И если рассуждать разумно, можно предположить, что если у американцев в отношении этого завода существовал какой-то злой умысел, скажем, бомбовый удар, то информацию о заводе можно было получить у американских специалистов, которые хорошо разбираются в технике и наверняка все помнят. И все-таки фотографировать этот завод было запрещено. На самом деле нам и не нужны были фотографии самого завода. Мы хотели снять работающих мужчин и женщин. Большую часть работы на заводе выполняют женщины. Но в этом запрете лазейки не было. Мы не могли сделать ни единой фотографии. Страх перед фотокамерой слепой и глубокий…
Когда Капа не может фотографировать, он в трауре, а здесь он стал особенно горевать, поскольку везде его глаза видели контрасты, интересные точки для съемки и сцены с подтекстом. Он сказал мне с горечью:
- Двумя фотографиями я бы выразил больше, чем можно вложить в тысячи и тысячи слов.
Нас пригласили к архитектору, который возглавлял работы по строительству нового Сталинграда. Было внесено предложение перенести город вниз или вверх по реке, не пытаясь даже восстановить его, поскольку расчистка территории потребовала бы огромного труда. Дешевле и легче было бы начать с нуля. Но против этого высказывалось два аргумента: во-первых, большая часть канализационной системы и проложенные под землей электрические кабели остались нетронутыми; во-вторых, существовало твердое мнение, что восстановить Сталинград надо на старом месте по причинам чисто сентиментальным. И это, скорее всего, и явилось основной причиной. Поэтому большой объем работы по расчистке города не шел в сравнение с этим чувством.
Существовало уже пять архитектурных планов восстановления города, но макета еще не было, потому что ни один план пока не утвердили. Все эти планы имели две общие черты; в центре Сталинграда предполагалось разместить в основном общественные здания, своей грандиозностью напоминающие киевские застройки - гигантские монументы, тяжелые мраморные набережные со ступенями, ведущими к самой Волге, парки и колоннады, пирамиды, обелиски и огромные статуи Сталина и Ленина. Все это было отражено в картинах, проектах и чертежах. Это снова напомнило нам, что американцев и русских объединяют две вещи; любовь к машинам и гигантомания. Поэтому русских в Америке восхищают в особенности две вещи - завод Форда и Эмпайр Стейт Билдинг…
Пока мы сидели у архитектора, в кабинет вошел служащий и спросил, не хотим ли мы посмотреть на подарки, которые прислали в Сталинград со всего мира. И мы, хотя и были уже сыты музеями по горло, решили, что на сей раз нам необходимо на это взглянуть. Мы вернулись в гостиницу, чтобы немножко отдохнуть, но как только добрались до своего номера, в дверь постучали. Мы открыли дверь, и в комнату вошла целая вереница мужчин, которые держали какие-то коробки, чемоданы, портфели. Это были подарки сталинградцам. Здесь был красный бархатный щит, украшенный филигранным золотым кружевом - подарок от короля Эфиопии. Здесь был пергаментный свиток с высокопарными словами от правительства Соединенных Штатов, подписанный Франклином Д. Рузвельтом. Нам показали металлическую тарелку от Шарля де Голля и меч, присланный английским королем городу Сталинграду. Здесь была скатерть, на которой вышиты имена тысячи пятисот женщин одного маленького британского города. Нам принесли все эти вещи в комнату, потому что в Сталинграде еще нет музея. Нам пришлось просмотреть гигантские папки, где на всевозможнейших языках были написаны приветствия гражданам Сталинграда от разных правительств, премьер-министров и президентов.
Нас вдруг охватило чувство печали, когда мы увидели все эти подношения от глав правительств, копию средневекового меча, копию старинного щита, несколько фраз, написанных на пергаменте, и множество напыщенных слов, и когда нас попросили записать что-то в книгу отзывов, нам просто нечего было сказать. В книге было много выражений, таких, как «всемирные герои» и «защитники цивилизации». Слова и подарки походили на гигантские, мускулистые, уродливые и идиотские скульптуры, которые обычно создавались, чтобы отметить какое-то скромное событие. А в эту минуту нам вспоминались только закрытые железными масками лица мужчин, стоящих у печей на тракторном заводе, девушки, выходящие из подземных нор и поправляющие волосы, да маленький мальчик, который каждый вечер приходит навестить своего отца на братскую могилу.. И это были не пустые и аллегоричные фигуры. Это были маленькие люди, на которых напали и которые смогли себя защитить.
Средневековый меч и золотой щит казались абсурдными и подчеркивали некоторую скудность воображения тех, кто их подарил. Мир наградил Сталинград фальшивой медалью в то время, как город нуждался, скажем, всего лишь в полдюжине бульдозеров.
Нам показали новые и восстановленные жилые дома для рабочих сталинградских заводов. Нас интересовало, сколько они получают, сколько должны платить за квартиру и еду.
Квартиры маленькие и довольно удобные. Кухня, одна-две спальни и гостиная. Чернорабочие, то есть неквалифицированные рабочие, получают теперь пятьсот рублей в месяц. Рабочие средней квалификации - тысячу рублей в месяц, а квалифицированные рабочие - две тысячи рублей. Но квартплата по всему Советскому Союзу, если вам, конечно, вообще удастся получить квартиру, неправдоподобно мала. За такие квартиры, включая стоимость газа, электричества и воды, платят двадцать рублей в месяц, что составляет один процент дохода квалифицированного рабочего и два процента от дохода рабочего средней квалификации. Еда в магазинах стоит очень дешево. На простую еду, которая входит в обыкновенный рацион человека, то есть хлеб, капусту, мясо и рыбу, уходит совсем немного денег. Но деликатесы, консервы и импортные продукты обходятся очень дорого, а такие вещи, как шоколад, практически недоступны никому. И здесь опять появляется русская надежда, что, когда продуктов будет больше, цены понизятся. И когда предметов роскоши будет больше, их можно будет свободно купить. Например, когда наладится производство новой маленькой русской машины, напоминающей немецкий «Фольксваген», она будет стоить около десяти тысяч рублей. Цена меняться не будет, и машины станут продаваться по мере их изготовления. Если учесть, что корова сейчас стоит от семи до девяти тысяч рублей, то идея сравнительных цен становится вполне понятной.
В Сталинграде было много немецких пленных, и, как и в Киеве, люди не смотрели на них. Пленные были одеты в уже довольно потрепанную военную форму. Колонны военнопленных, охраняемые обычно одним солдатом. устало тащились по улицам с работы и на работу…
На следующий день нам предстояло лететь в Москву, и ночью Капа совсем не спал. Он переживал и беспокоился из-за того, что ему не удалось сфотографировать, что хотелось. А все хорошие фотографии, которые он сделал, стали казаться ему никчемными и отвратительными. Определенно Капа был недоволен. И поскольку нам обоим не спалось, мы написали сюжеты для двух кинокартин.
Утром мы сели в наш автобус модели «Форд» и очень рано отправились в аэропорт. Злой гном поработал и здесь, - из-за какой-то ошибки на этот рейс нам не заказали билеты. Правда, мы могли бы лететь более поздним рейсом из Астрахани.
Самолет из Астрахани не появлялся. Мы пили чай, грызли большие сухари и чувствовали себя ужасно в этом жарком аэропорту. В три часа дня кто-то сказал, что самолета не будет, а если и будет, то не полетит в Москву, поскольку до наступления темноты туда не доберется. Мы влезли в свой автобус и поехали обратно в Сталинград…
Наутро мы выехали очень рано, потому что нам надо было еще кое-что сфотографировать на окраинах Сталинграда, снять людей, которые из досок и глины строят себе маленькие домики, посмотреть и сфотографировать новые школы и детские сады. Мы остановились около крошечного домика, который строил себе заводской бухгалтер. Он сам поднимал наверх бревна, сам замешивал раствор, а около него в саду играли двое его детей. Это был покладистый человек. Пока мы его снимали, он продолжал строить дом. А потом он принес нам свой альбом с фотографиями, чтобы показать, что он не всегда так жил, что когда-то у него в Сталинграде была квартира. Его альбом был такой же, как и все альбомы в мире. Он был сфотографирован совсем ребенком, юношей, в военной форме, когда был призван в армию, и после демобилизации. Были фотографии его свадьбы, его жены в длинном белом свадебном платье, как они потом отдыхали и плавали в Черном море и снимки детей по мере того, как они росли. В альбом попали и почтовые открытки, которые ему прислали. Это была целая история его жизни и всего хорошего, что с ним происходило. Все остальное он потерял во время войны.
Мы спросили:
- А как же так случилось, что у вас сохранился фотоальбом?
Он закрыл обложку, погладил рукой летопись всей своей жизни и сказал:
- Мы очень берегли его. Это самая ценная вещь.
Мы сели в автобус и опять поехали на Сталинградский аэродром. Дорога стала нам уже очень знакомой. В аэропорту пассажиры, которые собрались лететь в Москву, помимо своего основного багажа, имели авоськи с двумя-тремя арбузами, потому что арбузы в Москве довольно трудно купить, а в Сталинграде они очень хорошие. Мы последовали их примеру - купили авоську и по два арбуза, чтобы угостить наших ребят в гостинице «Метрополь».
Начальник аэропорта очень долго извинялся перед нами за вчерашнюю ошибку. На этот раз он хотел нас осчастливить. Он следил, чтобы нас поили чаем и даже немножко приврал, чтобы сделать нам приятное, - сказал, что мы полетим на самолете, где будем единственными пассажирами, и что этот самолет скоро прилетит с Черного моря. Произошла цепная реакция - мы набрасывались на Хмарского, а Хмарский - на начальника порта. Все были на грани срыва, и в воздухе витала несправедливость. В аэропорту было душно, а со стороны степи дул жаркий, насыщенный пылью ветер. Это плохо действовало на людей, они нервничали, и мы были так же злы, как и все остальные.
Наконец прилетел наш самолет, и сиденья на нем были ковшеобразными. Мы не были единственными пассажирами, - самолет был переполнен. Здесь были в основном грузины, которые летели в Москву на празднование восьмисотлетия основания города. Они разложили свои пожитки в центре салона и заняли почти все места. Что касается еды, то в этом отношении они очень хорошо подготовились. Их сумки были заполнены продуктами.
Как только мы зашли в салон и двери закрыли, стало нечем дышать, потому что в самолете этой модели не было никакой теплоизоляции, и солнце, разогревая металлический корпус, раскаляло и воздух внутри самолета. Запах был ужасный - пахло людьми, усталыми людьми. Наши железные кресла были так же удобны для сиденья, как подносы в кафетерии.
Наконец самолет взлетел, и как только это произошло, мужчина рядом со мной открыл свою сумку, отрезал полфунта уже начавшей таять копченой свинины и стал жевать ее, не замечая, как по подбородку течет жир. Он был славным человеком с веселыми глазами и даже предложил мне кусочек, но в тот момент мне почему-то не захотелось есть.
Самолет раскалился, но как только мы набрали высоту, все изменилось. Только что самолет был в испарине - и вот на нем уже корка льда. Мы начали потихоньку замерзать. Этот полет обратно в Москву был ужасен, потому что одеты мы были очень легко, а несчастные грузины и вовсе сидели, прижавшись друг к другу, - ведь они жили в тропиках, где редко бывают морозы.
Хмарский съежился в уголочке. Нам казалось, он начал ненавидеть нас и мечтает только о том, чтобы добраться до Москвы и избавиться от нас. Замерзая, мы летели четыре жутких часа, пока, наконец, не приземлились в Москве…
Глава 7Где бы мы ни были - в России, в Москве, на Украине, в Сталинграде, магическое слово «Грузия» возникало постоянно. Люди, которые ни разу там не были и которые, возможно, и не смогли бы туда поехать, говорили о Грузии с восхищением и страстным желанием туда попасть. Они говорили о грузинах как о суперменах, как о знаменитых выпивохах, известных танцорах, прекрасных музыкантах, работниках и любовниках. И говорили они об этом месте на Кавказе у Черного моря просто как о втором рае. Мы стали верить, что большинство русских надеются, что если они проживут всю жизнь в честности и добродетели, то когда умрут, попадут не в рай, а в Грузию - с прекрасным климатом, богатой землей и маленьким собственным океанчиком. Заслуги перед государством иногда награждаются поездкой в Грузию. Сюда едут, чтобы восстановить силы после долгой болезни. И даже во время войны это было благословенным местом, - сюда не добрались немцы, не долетели их самолеты, не дошли их войска. Это был один из районов, совсем не тронутых войной.
Как всегда, рано утром, мы поехали в Московский аэропорт и просидели полтора часа в депутатской комнате, попивая чай под портретом Сталина. И как обычно, накануне отъезда у нас была вечеринка и мы практически не спали. Мы сели в самолет и спали, пока не приземлились в Ростове. Летное поле и аэродром были сильно разбиты, и теперь их восстанавливали военнопленные. Вдали был виден разрушенный город, принявший на себя во время войны такой удар.
А потом мы очень долго летели над бескрайней равниной, пока, наконец, не увидели горы. Это были великолепные горы. Мы набрали высоту и полетели над Кавказом. Мы видели пики гор и острые гребни, а между ними - реки и древние деревни. Некоторые вершины гор оставались снежными даже летом. Мы так уже насмотрелись на совершенно плоские долины, что снова взглянуть на горы было приятно.
Мы поднялись еще выше и вдали увидели Черное море. А потом самолет снизился и полетел над берегом. Земля была очень красивой. К самому морю спускались холмы, на которых росли прекрасные деревья - кипарисы, все было закрыто зеленью. Среди холмов виднелись деревни, большие дома и санатории. Это место можно было принять за Калифорнию, с той лишь разницей, что Черное море не такое бурное и неспокойное, как Тихий океан, а берег не такой каменистый. Море очень синее, очень ласковое, а пляжи очень белые.
Наш самолет долгое время летел вдоль берега. В конце концов он приземлился в Сухуми, на длинной полосе подстриженной травы у самого моря. Трава была ярко-зеленой. Вокруг аэропорта росли эвкалипты, - первые, которые мы увидели в России. Архитектура была восточной, и повсюду - цветы и цветущие деревья. Перед маленьким аэропортом в ряд сидели женщины и продавали фрукты: виноград, дыни, инжир, прекрасного цвета персики и арбузы. Мы купили виноград, персики и инжир. Пассажиры самолета набросились на фрукты, потому что прилетели они с Севера, где фруктов было недостаточно. Они переели, и позже многим стало нехорошо из-за того, что их желудки и организмы просто не были привычными к фруктам - вот к чему могло привести злоупотребление.
Мы должны были лететь в Тифлис через двадцать минут, но экипаж самолета решил иначе. Летчики взяли машину и поехали купаться в море; они отсутствовали два часа, пока мы бродили по садам аэропорта. Мы бы тоже с удовольствием искупались, но не могли этого сделать, потому что не знали, что самолет через двадцать минут не полетит. Воздух был теплым, влажным и солоноватым, а растительность густой, зеленой и пышной. Это был настоящий тропический сад.
Грузины совершенно не похожи на русских. Они смуглы, очень напоминают цыган, со сверкающими зубами, с длинными крупными носами и черными курчавыми волосами. Почти все мужчины усаты и внешне даже красивей женщин. Они худощавы и энергичны, у них черные горящие глаза. Мы читали, и нам говорили, что грузины - древний семитский народ, предки которых жили в долине Евфрата во времена, когда Вавилон еще не был городом; что они потомки шумеров и одно из древнейших ныне существующих племен в мире. Они пылкие, гордые, горячие и веселые, и все другие народы России восхищаются ими, Они всегда говорят о своей силе, жизнеспособности и мужских талантах - они прекрасные наездники и хорошие бойцы. И еще: грузинские мужчины пользуются большим успехом у русских женщин.
Это поэтический, музыкальный и танцующий народ и, по Традиционному мнению, пылкие любовники. Без сомнения, они живут на земле благословенной природы, за которую они, совершенно очевидно, вынуждены были сражаться на протяжений двух тысячелетий.
Около двух часов дня возвратился экипаж самолета, Их волосы не обсохли после купания в Черном море. Как бы мы хотели искупаться с ними, смыть с себя пот! Было очень жарко, и многие пассажиры уже почувствовали последствия переедания фруктами. Некоторым детям было плохо.
Мы стартовали снова и полетели низко над морем, а потом стали набирать высоту и полетели над горами, такими же мрачными коричневыми горами, как в Калифорнии. Глубоко в ущельях видны были небольшие горные речки, а на их зеленых берегах можно было различить селения. Горы казались здесь суровыми и угрожающими, они ослепляюще отражали свет. Затем мы миновали перевал, горные вершины оказались почти рядом с нами, вышли, наконец, в долину Тифлиса.
Это огромная и сухая долина и похожа на Нью-Мехико. Когда мы приземлились, воздух был жарким и сухим, ведь мы находились уже далеко от моря, но жара была приятной, во всяком случае, никакого дискомфорта мы не почувствовали. Эта огромная плоская равнина, окруженная громадными горами, казалось, была попросту изолирована от влажного воздуха.
Мы совершили посадку на большом аэродроме. Здесь стояло много самолетов - в основном русские истребители. Как только два приземлились, два других самолета взмыли в воздух, Скорее всего, они патрулировали расположенную недалеко отсюда турецкую границу.
К западу на высоком горном гребне выступала древняя Мощная крепость, чернея на фоне неба зубчатыми башнями.
Хмарский снова был с нами. Мы заключили перемирие: стали Лучше к нему относиться, и он стал к нам добрее, чем в Сталинграде. Он тоже никогда не бывал в Грузии.
На аэродроме нас встретили представители тифлисского отделения ВОКСа, они приехали на отличной большой машине и вообще оказались очень приятными людьми. Мы поехали по плоской сухой долине по направлению к горному перевалу. В районе этого перевала и находился Тифлис, красивый город, на протяжении многих столетий расположенный на главном торговом пути с юга на север. На скалах по обе стороны дороги то и дело попадаются древние укрепления, и даже над самим городом на скале возвышается крепость. На другой стороне равнины также стоит крепость, ведь через этот узкий перевал в горах проходили персы и иракцы с юга, татары и другие захватчики с севера.
В этом узком месте часто возникали бои, поэтому и были построены защитные сооружения.
Часть города очень старая, и через ущелье течет река с крутым скалистым берегом по одну сторону. На высоких скалах теснятся Древние дома. Это и на самом деле древний город, потому что если Москва в этом году отмечает свое восьмисотлетие, то Тифлису в следующем году исполнится тысяча пятьсот лет. Но это новая столица, а старая находится в тридцати километрах вниз по реке.
Улицы Тифлиса широкие и тенистые, и многие здания очень современны. Со всех сторон вверх на холм ведут улицы. А на вершине холма, к западу, расположены парк, игровые площадки и фуникулер, ведущий на самый верх холма. Гигантский парк с большим рестораном, из которого на много миль вдаль просматривается долина. А в центре города, на скале, стоит полуразвалившаяся и мрачная крепость с огромными круглыми башнями и высокими зубчатыми стенами.
В самом городе и на скалах находится много старинных церквей, ведь христианство пришло к грузинам еще в четвертом веке и многие ныне действующие церкви были построены ещё в те времена. Это город древних легенд и древних призраков. Существует предание о том, как мусульманский царь Ирана приказал своим воинам загнать захваченных жителей Тифлиса на мост через реку, поставил там икону Богоматери и сказал, что отпустит только тех, кто плюнет на икону. А тем, кто откажется, отрубят голову. Согласно преданию, тысячи голов полетели в реку в тот день.
Жители Тифлиса лучше одеваются, лучше выглядят и кажутся более одухотворенными, чем люди, которых мы видели в России. Улицы кажутся веселыми и яркими. Люди красиво одеты, а женщины покрывают головы цветными платками.
Это невероятно чистый город. Первый чистый восточный город, который я видел. В реке, пересекающей центр города, купаются сотни мальчишек. Здесь нет следов разрушения, видны лишь только те, что произвело время…
Мы не чувствовали себя чужими в Тифлисе, поскольку Тифлис принимает многих посетителей и привык к иностранцам, поэтому здесь мы выделялись не так, как в Киеве, и чувствовали себя почти как дома.
В Тифлисе много церквей, и это был, да остается и сейчас, город, где уживаются разные религии - здесь есть древние синагоги, и мусульманские мечети, и ничто из этого никогда не было разрушено.
Высоко на холме, над городом, стоит церковь Давида, простая и красивая, построенная, если мне не изменяет память, в седьмом веке. Шофер подвез нас на своем джипе насколько можно ближе к ней, а остальной путь мы карабкались в гору. Люди гуськом поднимались по извилистой тропинке, которая вела к церкви, многие шли молиться.
Грузинский народ очень почитает древнюю церковь, в церковном дворике похоронены великие грузинские писатели и композиторы. Здесь, под совсем простым камнем, покоится мать Сталина. Старик и три пожилые женщины сидели у надгробия одного композитора и пели древние литании, - тихую таинственную музыку.
В церкви шла служба, тоже сопровождаемая пением. Люди вереницей поднимались вверх, и, входя с тропинки в церковный дворик, каждый становился на колени и целовал угол церкви.
Это было уединенное и умиротворенное место, а далеко внизу виднелся город под черепичными крышами. Мы могли разглядеть ботанический сад, заложенный еще царицей Тамарой, легендарной царицей, жившей в двенадцатом веке, благодаря которой город был овеян героической славой. Царица Тамара была прекрасна, добра и сильна. Она умела управлять государством и строить. Она строила крепости, покровительствовала поэтам и способствовала объединению музыкантов - одна из таких сказочных королев мира, как Елизавета, Екатерина Арагонская или Элеонора Аквитанская.
Когда мы спустились от церкви Давида, гулко зазвонили соборные колокола, и мы вошли внутрь. Это была восточная богатая церковь с сильно почерневшими от ладана и времени росписями. Здесь толпился народ. Службу вел седовласый старик в золотом венце, он был так красив, что казался нереальным. Этот старый человек называется Католикосом, он глава грузинской церкви, и одеяние его пышно заткано золотом. Служба шла величественно, а звучание большого хора было несравненным. Дым от ладана поднимался к высокому потолку церкви, и сквозь него пробивалось солнце, подсвечивая купол.
Капа без конца снимал. Любопытно было наблюдать, как он бесшумно двигался и незаметно фотографировал. Потом он забрался на хоры и снимал уже оттуда.
Сейчас я не стану рассказывать обо всех музеях, которые мы посещали, а посещали мы их везде. Как сказал Капа, музей - это церковь современной России, и отказаться осмотреть музей по идее то же самое, что и отказаться сходить в церковь. Все музеи более или менее похожи друг на друга. В одном разделе музея рассказывалось о прошлом России до революции, от самого начала истории до 1917 года, а по меньшей мере половина музея посвящена послереволюционной России, со всеми ее достижениями, знатными людьми, гигантскими картинами и революционными сценами.
В Тифлисе два музея. Один - музей города, расположенный на хребте, в котором находятся прекрасные макеты древних домов и планы старого города. Но интересней всего в музее оказался его хранитель, человек, который должен бы быть актером - он кричал, принимал разные позы, произносил речи, был очень театрален, и рыдал, и в голос смеялся. Когда он кричал, ему очень удавался широкий взмах правой рукой назад, а кричал он, конечно же, на грузинском языке, о славе древнего города. Он говорил так быстро, что перевести его было невозможно, да это и в любом случае было немыслимо, потому что Хмарский не знал грузинского. Из музея мы вышли оглушенные, но счастливые.
У дороги, ведущей к этому музею, возвышается, вероятно, одна из самых больших и эффектных статуй Сталина в Советском Союзе. Это гигантская фигура высотой, наверное, в несколько сот футов, и ее контуры повторяются в неоне. И хотя эта система сейчас сломана, говорят, что когда она работала, портрет был виден за двадцать восемь миль.
Нам так много всего нужно было посмотреть, и оставалось так мало времени, чтобы все увидеть, что нам казалось, будто мы куда-то все время спешим.
Днем мы пошли на футбольный матч между командами Тифлиса и Киева. Это был прекрасный, быстрый и яростный футбол на огромном стадионе. Зрителей было по меньше мере тысяч сорок, и толпа реагировала очень эмоционально, потому что игры между клубами пользуются громадной популярностью. Хотя игра была жесткой и быстрой, а соперничество - яростным, ни стычек, ни драк не возникло. За весь матч произошел лишь один маленький спор. Матч завершился со счетом два-два, и как только игра окончилась, выпустили двух голубей. В Грузии, в старые времена, после любых состязаний, даже после драк, в случае победы выпускался белый голубь, в случае поражения - черный. Эти голуби несли весть в другие города Грузии. А в этот день, поскольку сыграли вничью, выпустили и черного, и белого голубя, и они полетели прочь от стадиона.
Футбол - самый популярный вид спорта в Советском Союзе, и футбольные встречи между клубами вызывают больше волнений и эмоций, чем любое другое спортивное событие. Во время нашего пребывания в России по-настоящему жаркие споры разгорались только в одном случае - когда дело касалось футбола.
Мы объездили тифлисские универмаги: в них было полно народа. С товарами на полках было относительно нормально, но цены, в особенности на одежду, были очень высоки: хлопчатобумажные рубашки - шестьдесят пять рублей; резиновые галоши - триста рублей, портативная пишущая машинка - три тысячи рублей.
Целый день мы бродили по городу. Любовались фонтанами, в которых можно было купаться, парками. В рабочем парке мы видели очаровательную детскую железную дорогу. Это был настоящий маленький поезд, повторяющий все детали, а машинист, стрелочник, начальник станции, кочегар - все были дети. Каждый получил свою должность, пройдя по конкурсу, и они управляли поездом, катая и детей, и взрослых. Мы поехали на нем вместе с детской делегацией из Узбекистана, приехавшей на каникулы. Маленький мальчик - машинист был очень горд. На станции было все необходимое для железной дороги, только меньшего размера. А дети очень серьезно относились к своим обязанностям…
В Тифлисе стояли прекрасные летние ночи; воздух мягкий, легкий и сухой. Молодые люди и девушки бродили по улицам, наслаждаясь погодой. И костюмы на молодых людях были вполне приличными: кители, иногда из тяжелого белого шелка, подпоясанные ремнем, узкие длинные 5рюки и мягкие черные ботинки. Грузинские мужчины очень красивое 1лемя.
С высоких балконов старых домов слышалось в ночи тихое пение, странная музыка под аккомпанемент какого-то щипкового инструмента, который походил на мандолину, и иногда флейты, звучащей в темноте улицы.
Глава 8Тифлисский союз писателей пригласил нас на небольшой прием. Надо сознаться, мы были немного напуганы, потому что подобные собрания обычно превращаются в нечто крайне литературное, а мы люди не совсем того круга. Кроме того, мы знали, что грузины очень серьезно относятся к своей литературе: их поэзия и музыка значительно обогатили мировую культуру, и притом поэзия их очень древняя. Стихи читают все, а не только отдельные люди. В местах захоронения на холме мы видели, что их поэты погребены наравне с царями, но во многих случаях поэта помнят, а царя забывают. А один древний поэт, Руставели, написавший великую эпическую поэму под названием «Витязь в тигровой шкуре», почитается в Грузии как национальный герой, и его стихи читают и знают наизусть даже дети, а изображения его можно видеть повсюду.
Мы боялись, что встреча с писателями будет для нас довольно утомительной, но все же пошли. Нас принимали человек двадцать мужчин и три женщины. Мы сели на стулья, расставленные по кругу, и стали смотреть друг на друга. Сначала была приветственная речь в нашу честь, а потом, безо всякого перехода, говоривший сказал:
- А теперь господин Такой-то кратко расскажет вам о грузинской литературе.
Сидевший справа от меня человек достал стопку страниц, и я увидел, что текст отпечатан на машинке через один интервал. Он стал читать, а я ждал перевода. После того, как он прочитал абзац, я вдруг понял, что он говорит по-английски. Мне было очень интересно, потому что я понимал одно слово из десяти. У него было любопытное произношение, - хотя слова были совершенно английскими, но в его исполнении они звучали совсем не по-английски. Так он прочитал двадцать машинописных страниц.
Позже я взял рукопись и сам ее просмотрел, это было четкое, компактное изложение истории грузинской литературы с самых ранних времен до нашего времени.
Поскольку большинство людей в комнате по-английски не говорили совсем, они сидели и благостно улыбались, ведь им казалось, что их коллега читал на превосходном английском. Когда он закончил, мужчина, который первым произносил речь, спросил:
- Есть ли у вас теперь вопросы?
И поскольку я очень мало понял из того, что говорилось, мне пришлось признать, что никаких вопросов я не имею.
В комнате было довольно жарко, а у нас с Капой болели животы, поэтому мы чувствовали себя не в своей тарелке.
Вот поднялась женщина, которая тоже держала пачку бумаг и сказала:
- А сейчас я прочитаю вам переводы на английский язык некоторых грузинских стихов.
У нее был хороший английский, но поскольку у меня болел живот, я запротестовал. Я сказал ей, что, кстати, является правдой, что предпочитаю читать стихи сам, поскольку так лучше их воспринимаю, и стал умолять ее оставить мне стихи, чтобы потом я смог их прочитать и оценить по достоинству. Боюсь, это обидело ее, но надеюсь, что не очень. Это было правдой, и я чувствовал себя ужасно. Она была несколько резковата. Она сказала, что это единственный экземпляр и что она не желает с ним расставаться.
И снова, как и прежде, начались вопросы об американской литературе. И, как обычно, мы чувствовали себя ужасно неподготовленными. Если бы перед отъездом из Америки мы знали заранее, что нам будут задавать такие вопросы, то мы бы немножко подучились. Нас спросили о новых начинающих писателях, и мы пробурчали что-то о Джоне Хёрси и Джоне Хорн Берксе, написавшем «Галерею», о Билле Молдине, который вроде бы вырисовывается как романист. В этих вещах мы были абсолютными профанами - это объяснялось тем, что мы мало что читали из современной художественной литературы. Потом один из мужчин просил нас, кого из грузин знают в Америке. Единственные, кого мы могли вспомнить, кроме хореографа Джорджа Баланчина, были три брата, женившиеся на американках, состояние которых исчисляется миллионами. Фамилия Мдивани, казалось, не вызвала слишком большого энтузиазма среди современных грузинских писателей.
Они очень строги и возвышенны, эти грузинские писатели, и очень трудно сказать им, что хоть Сталин и может считать писателя инженером человеческих душ, в Америке писатель не считается инженером чего бы то ни было, его вообще еле терпят, и даже после того, как он умирает, работы его тихонечко откладывают, чтобы они полежали еще лет двадцать пять.
Ни в чем другом так не проявляется разница между американцами и советскими людьми, как в их отношении - не только к писателям, но и писателей к своей системе. Ведь в Советском Союзе работа писателя заключается в том, чтобы поддерживать, прославлять, объяснять и способствовать продвижению вперед советской системы. А в Америке и в Англии хороший писатель является сторожевым псом общества. Его задача - высмеивать общественную глупость, вести наступление на несправедливость, клеймить ошибки общества. По этой причине в Америке ни общество, ни правительство не очень-то писателям благоволят. У них совершенно противоположный подход к литературе. Но следует сказать, что во времена великих русских писателей - Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова и раннего Горького - это относилось и к России. И только время способно показать, может ли политика «инженеров человеческих душ» в отношении писателей дать такую же великую литературу, как и политика «сторожевых псов общества». Пока что, надо признать, «инженерная школа» не дала большой литературы.
К тому времени, как закончилась наша встреча с писателями, в комнате было уже очень жарко, и мы пожимали всем руки, вытирая между рукопожатиями ладони о брюки, потому что с нас лил пот.
Один вопрос, который нам задавали и о котором мы хотели поразмыслить позже: «Любят ли американцы поэзию?»
Нам пришлось ответить, что единственным показателем отношения американцев к тому или иному виду литературы служит то, как расходятся книги. И что характерно, поэзию не очень раскупают. Поэтому мы должны были ответить, что, по всей вероятности, американцы не любят поэзию.
Тогда нас спросили:
- Это потому, что американские поэты далеки от народа?
Но это тоже неверно, поскольку американские поэты так же близки к народу, как и американские романисты. Уолт Уитмен и Карл Сендберг совсем недалеки от народа, просто народ не очень читает стихи. И мы не думаем, что имеет большое значение, любят американцы поэзию или нет. Но для грузин, чья любовь к поэзии традиционна, отсутствие ее является почти преступлением…
В Америке есть не одна сотня домов, где ночевал Джордж Вашингтон, а в России много мест, где работал Иосиф Сталин. На стене железнодорожных мастерских в Тифлисе висит украшенная цветами гигантская мемориальная доска, на которой написано, что здесь когда-то работал Иосиф Сталин. Сталин-грузин по рождению, и Гори, место, где он родился, в семидесяти километрах от Тифлиса, уже стало национальной святыней. Мы собрались туда.
Езда в джипе всегда создает ощущение большей скорости, чем на самом деле, но путь все равно показался довольно долгим. И снова мы проехали через продуваемый ветром перевал, через другие перевалы, и вот наконец прибыли в город Гори. Город расположен в горах. Над ним возвышается так называемая Столовая гора, высокая, уединенная, округлая гора в центре города, и наверху - большая крепость, которая однажды защитила город и стала укрытием для его жителей. Крепость сейчас в руинах. Это город, где Сталин родился и провел ранние годы.
Место, где родился Сталин, оставлено так, как и выглядело раньше, только закрыто огромным шатром для защиты от непогоды. Верх этого шатра сделан из цветного стекла. Сталин родился в крошечном одноэтажном домике, построенном из оштукатуренных камней, с двумя комнатами и верандой по всему фасаду. И все же семья Сталина была так бедна, что все теснились в половине дома, в одной комнате. Через дверь протянут шнур, но каждый может заглянуть внутрь, увидеть кровать, небольшой платяной шкаф, маленький стол, самовар, кривую лампу. В этой комнате семья жила, готовила еду и спала. Шатер из цветного стекла опирается на квадратные золотистые мраморные колонны. Все это сооружение находится в большом розовом цветнике. За цветником расположен музей Сталина, где представлено все, что только можно было найти из предметов, связанных с его детством и юностью, - ранние фотографии, картины обо всем, что он делал, полицейские фотографии, сделанные, когда он был арестован. В то время он был очень красивым парнем с дикими горящими глазами. На стене - огромная карта, где отмечены его перемещения, тюрьмы, где он был заключен, и места его ссылки в Сибири. Здесь же его книги, бумаги и передовые статьи, которые он писал для маленьких газет. Его жизнь была последовательной - с самого начала он повел линию, которую продолжает по сей день.
Во всей истории нет человека, кого бы так почитали при его жизни. Б этом отношении можно разве что вспомнить Августа Цезаря, но мы сомневаемся, имел ли Август Цезарь при жизни такой престиж, поклонение и богоподобную власть над народом, какой обладает Сталин. То, что говорит Сталин, является для народа истиной, даже если это противоречит естественным законам. Его родина уже превратилась в место паломничества. Люди, посещавшие музей, пока мы там были, переговаривались шепотом и ходили на цыпочках. В тот день ответственной по музею была очень хорошенькая молодая девушка, и после прочитанной лекции она пошла в сад, срезала розы и преподнесла каждому из нас по бутону. Все тщательно спрятали цветы, чтобы сберечь их как сокровище в память о святом месте. Нет, во всей истории мы не знаем ничего, что можно было бы с этим сравнить.
Если Сталин при жизни обладает такой властью, то чем он станет, когда умрет? Во многих речах, которые нам пришлось выслушать в России, ораторы вдруг приводили цитату из Сталина в качестве окончательного доказательства справедливости своей мысли - точь-в-точь, как средневековые схоласты, когда ухватывались за цитату из Аристотеля. В России слово Сталина - истина в последней инстанции, и что бы он ни сказал - никто не возразит. И это непреложный факт, чем бы ни пытались это объяснить - пропагандой, воспитанием, постоянным напоминанием, повсюду присутствующей иконографией. Ощутить это в полной мере можно, когда услышишь, как слышали мы много раз:
- Сталин никогда не ошибался. За всю свою жизнь он не ошибся ни разу.
И человек, который говорит такое, преподносит это не как аргумент, - это неопровержимо, он говорит это, как абсолютную истину вне всяких аргументов.
Мы опять сели в джип, и наш кавалерист повез нас в одну из соседних долин, поскольку мы хотели увидеть знаменитые грузинские виноградники. Мы поехали в узкую долину, и снова по всем склонам стояли крепости, часто встречались маленькие фермы. Виноградники карабкались вверх по горам. Виноград уже начинал поспевать. Здесь были также и сады, в которых росли апельсиновые деревья, яблони, сливы и черешни. Дорога была узкой, каменистой, а местами пересекалась водными потоками. Наш водитель кричал от радости, ему все это очень нравилось. Он ехал с головокружительной скоростью по узким дорогам, и все время наблюдал за нами, чтобы понять, страшно нам или нет - а нам-таки было страшно. Нам приходилось держаться обеими руками, чтобы не вылететь из джипа. Шофер форсировал речушки на такой скорости, что вода каскадом окружала всю машину и забрызгивала нас. Мы ехали вверх через небольшие обработанные долины, разделяемые горными перевалами. На каждом перевале стояли укрепления, где в старые времена крестьяне спасались от нападения.
Наконец мы остановились у скопления домов в горном винограднике, где заранее решили пообедать. Около сотни людей, одетые в лучшие наряды, спокойно стояли, чего-то ожидая. Довольно скоро четверо мужчин вошли в один из домов и вынесли гроб. Вся группа двинулась вверх по склону, по петляющей тропе, неся мертвеца к месту его последнего успокоения высоко на горе. Мы долго еще видели их, - они становились все меньше и меньше, идя по зигзагообразной тропинке к горному кладбищу.
Мы пошли в виноградник и съели чудовищно огромный обед, который захватили с собой, - икру и колбасу, жареное седло барашка, свежие помидоры, вино и черный хлеб. Мы сорвали виноград, который уже годился для еды, и напихались им до отвала. И все это, между прочим, не облегчило состояние наших ослабших желудков. Маленькая долина буйно зеленела, а воздух был восхитительно теплым. Повсюду приятно пахло зеленью. Вскоре мы сели в джип и опять покатили со сногсшибательной скоростью вниз в Гори.
Если в какой-нибудь город Америки приезжает посетитель, то ему показывают Торговую палату, аэродром, новое здание суда, бассейн и арсенал. А приехавшего в Россию везут в музей и парк культуры и отдыха. Парк культуры и отдыха есть в любом городе, и мы уже привыкли к ним - скамейки, длинные цветочные клумбы, статуи Сталина и Ленина, каменные скульптурные группы в память о боях, которые происходили в городе во времена революции. Отказ посмотреть местный парк культуры и отдыха будет считаться такой же бестактностью, как если бы отказаться посмотреть на районы новой застройки в американском городке. Несмотря на то, что мы устали после жуткой тряски в джипе и обгорели на солнце оттого, что у нас не было с собой шляп, нам все же пришлось идти в парк культуры и отдыха города Гори.
Мы топали по посыпанным гравием дорожкам, разглядывали цветы и вдруг услышали занятную музыку, которая доносилась из глубины парка. Было похоже, что играют на волынке и ударных. Мы пошли на звук и увидели троих мужчин - двое играли на флейтах, один - на маленьком барабане. И вскоре мы поняли, почему музыка напоминала игру на волынке - флейтисты надували щеки, и когда они переводили дыхание, из-за того, что щеки были надуты, флейта звучала без перерыва. Музыка была первобытной и дикой. Два флейтиста и барабанщик стояли у входа за высоким дощатым забором, и на деревьях вокруг забора гроздьями висели дети и смотрели за ограждение.
Мы были довольны, что оказались в парке, потому что в этот день проходил финал национальных состязаний по грузинской борьбе. Соревнования шли уже три дня, и сегодня должны были определиться чемпионы республики.
Круглый дощатый забор огораживал нечто вроде арены с сиденьями вокруг. Сам борцовский круг был около тридцати пяти футов в диаметре, засыпанный толстым слоем опилок. С одной стороны находился стол судей, а за ним - маленькая раздевалка для участников.
К нам очень гостеприимно отнеслись: освободили место на скамейке и проход, так, чтобы Капа имел возможность фотографировать.
Два флейтиста и барабанщик уселись в первом ряду, затем были вызваны участники. Они были босиком и одеты в странный костюм - короткая холщовая куртка без рукавов, холщовые ремни, короткие трусы. Никакой обуви на них не было.
Каждая пара борцов подходила к судейскому столу, где отмечалась. Потом они занимали свои места по разные стороны круга. Музыканты начали свою дикую мелодию сильным барабанным боем. Соперники подошли друг к другу и сцепились.
Это любопытная борьба. Ее ближайший родственник, как мне кажется, джиу-джитсу. Захваты не допускаются - только за куртку и ремень. Когда соперники схватываются - дело за подножками, переносом веса, чтобы лишить соперника равновесия, бросить на землю и положить на лопатки. Музыка играла на протяжении всей схватки и смолкла только, когда один борец проиграл.
Поединки были недолгими, обычно хватало всего минуты, чтобы один из борцов оказался на земле. Через мгновение к судейскому столу подходила и отмечалась другая пара. Этот спорт требует невероятной скорости, силы и техники. И действительно, некоторые броски были такими яростными и быстрыми, что в итоге человек пролетал по воздуху и приземлялся на спину.
По мере того, как соревнования шли и выбывало все больше и больше участников, публика возбуждалась все сильнее. Но нам пора было уходить. Нужно было успеть на вечерний поезд к Черному морю, а перед этим мы были приглашены на открытие тифлисской оперы. Кроме того, у нашего джипа порвалось сиденье, что создавало трудности в пути, а нам предстояло проехать еще семьдесят километров, прежде чем вообще попытаться послушать оперу. Не ладилось и с подачей горючего, и на обратном пути мы плелись, то и дело останавливаясь, чтобы продуть бензопровод.
К тому времени, как мы добрались до Тифлиса, мы безумно устали, устали настолько, что отказались идти на открытие оперы. Моей поврежденной коленке здорово досталось в бешеном джипе. Я вообще еле передвигался. Я мечтал часик полежать в горячей воде, чтобы немного размягчить сустав.
На станции, куда мы в конце концов приехали, было душно и полно народу. Мы пошли вдоль длинного переполненного поезда и подошли наконец к нашему вагону, wagon-lit[8] первого класса 1912 года выпуска - счастливые воспоминания. Зеленый бархат сидений был именно такой, как нам помнилось. Мы сразу же узнали и отполированное и промасленное темное дерево, блестящий металл и затхлый запах. Интересно было, где он находился все эти годы. Бельгийцы, выпускавшие эти вагоны так много лет назад, делали их на века. Сорок лет назад это был лучший железнодорожный вагон в мире, он и сейчас удобен, и сейчас в хорошем состоянии. Темное дерево с каждым годом становится все темнее, а зеленый бархат - зеленее. Наследие великолепных и величественных времен,
В поезде было очень жарко, и мы открыли окно нашего купе. Сразу же пришел проводник и, хмуро поглядывая на нас, закрыл окно. Как только он ушел, мы снова открыли окно, но он явно предчувствовал, что мы взбунтуемся. Он тут же вернулся, закрыл окно и хорошенько отчитал нас по-русски, грозя пальцем. Он так из-за окна сердился, что больше мы не осмелились его открыть, хоть и задыхались от духоты. Нам перевели, что проводник предупредил: ночью мы будем проезжать через множество туннелей. Если окно открыто, то паровозный дым попадает в вагон и пачкает зеленую обивку. Мы стали умолять проводника оставить окно открытым, стали говорить, что сами поможем отчистить обивку, но он еще строже погрозил нам пальцем и прочитал еще одну лекцию. Уж если в России правило установлено, то никаких исключений из него нет.
Это напомнило нам историю, которую мы услышали от одного американского военного в Москве. Он рассказал, что во время войны, когда американский самолет, на котором он летел, приземлился в Москве, к нему приставили часового с приказом никого не пускать внутрь. Когда пришло время новым пассажирам сесть в самолет, часовой их не пропустил. Наш человек сказал, что его чуть не пристрелили за попытку пройти, несмотря на его пропуска и удостоверения. В конце концов часового сменили, но приказ остался в силе. Офицер объяснил, что приказ дан и что легче поменять часового, чем приказ. Часовой номер два имел приказ: «Пустить людей в самолет», в то время как часовой номер один имел приказ «Никого не пускать в самолет». Два приказа или замена приказа могут вызвать путаницу. Проще поменять часовых. И еще, вероятно, это лучше для дисциплины. Человек, исполняющий один приказ, делает это четче, чем тот, кто должен выбирать одно решение из двух.
Не было никакого сомнения в том, что проводник и не собирается разрешить нам открыть окно. Пусть мы задохнемся, это дела не меняет. Мы не знали, какое наказание полагается за открытое окно купе во время поездки, но по серьезности, с которой проводник к этому относился, мы решили, что могут дать по меньшей мере лет десять лишения свободы.
Наконец поезд тронулся, и мы стали устраиваться на ночь в нашей пропахшей потом коробке. Но едва поезд отправился, как сразу остановился. Всю ночь он останавливался через каждые две мили. В конце концов мы заснули, обливаясь потом, и нам приснилось, будто нас завалило в угольной шахте.
Мы проснулись очень рано и обнаружили, что находимся в совершенно другой стране, видим абсолютно другие пейзажи. Мы приехали в тропики, где лес тянется прямо к рельсам, где растут бананы, где воздух влажен. Вокруг Тифлиса земля и воздух были сухими.
Маленькие домики недалеко от железной дороги утопали в цветах, а листва была очень густой. На склонах цвели гибискусы, а повсюду виднелись цитрусовые деревья. Это богатейший и очень красивый край. На маленьких полях вдоль путей кукуруза стоит такая же высокая, как в Канзасе, - в некоторых местах вдвое больше человеческого роста, есть также бахчи, где растут дыни. Ранним утром люди выходили на крылечки своих просторных и открытых домов и смотрели на проходящий поезд. Женщины были одеты в яркие платья, как всегда одеваются люди, живущие в тропиках. На них были красные, синие и желтые платки, юбки из яркой узорчатой ткани. Мы проезжали через леса бамбука и гигантских папоротников и через поля высокого табака. Дома стояли на сваях, с крутыми лестницами, ведущими на первый этаж. А под домами в утреннем свете играли дети и собаки.
На холмах густо росли огромные деревья и буйная зелень все закрывала.
Потом мы въехали в район чайных плантаций, чай, по-видимому, самая красивая культура в мире. Низкие кусты рядами простирались на мили вдаль, взбираясь на кромку холмов. Даже в этот ранний час женщины собирали молодые листочки с верхушек чайных кустов, и их пальцы мелькали среди зелени, как маленькие птички.
Мы проснулись очень голодными, что не предвещало ничего хорошего. В поезде было нечего есть. И в самом деле, за все время нашего пребывания в России мы не смогли купить никакой пищи в общественном транспорте. Или вы берете провизию с собой, или едете голодным. Этим объясняется и количество узлов, которые путешественники везут с собой: одна десятая-это одежда и багаж, а девять десятых - еда. Мы снова попытались открыть окно, но впереди были туннели, и нам опять запретили его открывать. Вдалеке намного ниже нас виднелась морская голубизна.
Поезд спустился к берегу Черного моря и шел параллельно ему. Все побережье - гигантский летний курорт. Любой клочок земли занят под большой санаторий или гостиницу, и даже с утра пляжи заполнены купальщиками, ведь это место, куда приезжают отдыхать почти со всего Советского Союза.
Теперь наш поезд, казалось, останавливался через каждые несколько футов. И на всех остановках с поезда сходили люди, которые приехали отдыхать в один из санаториев. Это отдых, к которому стремятся почти все русские рабочие. Это вознаграждение за долгий тяжелый труд; здесь восстанавливается здоровье раненых и больных. Глядя на пейзаж, на спокойное море и теплый воздух, мы поняли, почему люди по всей России все время повторяли нам:
- Подождите, вот увидите Грузию1..
Батуми - очень приятный тропический город, город пляжей и гостиниц и важный порт на Черном море. Это город парков и затененных деревьями улиц - ветер с моря не дает им накалиться.
Местная гостиница «Интурист» была самой роскошной из тех, что мы видели в Советском Союзе. Комнаты были очень приятные, недавно отремонтированные, и в каждом номере был балкон с раздвижными дверями. После ночи, проведенной в вагоне - музейном экспонате, мы мечтательно посмотрели на кровати, но они оказались недоступны нам. Мы едва успели помыться. У нас не хватало времени, а нам предстояло очень много посмотреть.
Днем мы посетили некоторые дома отдыха. Это огромные дворцы среди великолепных садов, и почти все они выходят на море. В подобной ситуации очень опасно быть экспертами. Почти каждый, кто хоть когда-то путешествовал по России, стал экспертом, и почти каждый специалист не согласен с другим специалистом. Нам надо быть очень осторожными в том, что мы говорим об этих домах отдыха. Мы должны повторять только то, что там слышали, и уверены, что даже тогда найдется кто-то, доказывающий обратное.
Первый дом, в котором мы были, выглядел как роскошная гостиница. Вверх с пляжа к нему вела большая лестница, он был окружен высокими деревьями, а огромная веранда выходила прямо на море. Дом принадлежал московскому отделению профсоюза электриков, и все, кто здесь остановился, были электриками. Мы поинтересовались, как они смогли сюда приехать, и нам ответили, что на каждом заводе и в каждом цеху существует комитет, куда входят не только рабочие - представители завода, но и заводской врач. Комитет, рассматривающий кандидатуры тех, кому предстоит отпуск, принимает во внимание многие факторы: и длительность работы, и физическое состояние, и степень усталости, и, сверх всего прочего то, как человек работал. Если рабочий перенес болезнь и ему требуется долгий отдых, медчасть его заводского комитета направляет его в дом отдыха.
Одна часть этого дома отдыха предназначена для мужчин, другая - для женщин, а третья - для семей, которым на время отпуска предоставляются квартиры. Есть ресторан, игровые и музыкальные комнаты, читальные залы. В одной игровой комнате люди играли в шахматы и шашки; в другой шел быстрый поединок в пинг-понг. Теннисные корты были заполнены игроками и зрителями, а по лестницам шли вереницы людей, возвращавшихся с моря или спускавшихся на пляж. Гостиница имела лодки и рыболовные снасти. Многие просто сидели на стульях и смотрели на море. Здесь были выздоравливающие после болезни и пострадавшие от несчастных случаев на производстве, которых послали поправиться на теплом воздухе Черного моря. В среднем отпуск длится двадцать восемь дней, но в случае болезни пребывание здесь может быть продлено на столько, на сколько посчитает нужным заводской комитет…
Утром шел сильный, но теплый и мягкий дождь. Повернувшись на другой бок, мы заснули опять. Около десяти проглянуло солнце, и за нами пришли - пора ехать на государственную чайную плантацию.
Мы поехали вдоль побережья, потом вверх через расселину в зеленой горе в дальнюю долину, где на мили тянулись темно-зеленые чайные кусты и то здесь, то там виднелись шапки апельсиновых деревьев. Это было очень приятное место и первая государственная ферма, на которой мы побывали.
И опять, мы не можем обобщать, мы рассказываем лишь о том, что видели и что услышали. Государственная ферма управлялась, как американская корпорация. Есть свой управляющий, совет директоров и служащие. Рабочие живут в новых, чистых и приятных жилых домах. У каждой семьи своя квартира, а работающие женщины могут устроить детей в детские ясли. У них такой же статус, как и у людей, работающих на фабриках.
Это была очень большая плантация с собственными школами и собственными оркестрами. Управляющий был деловым человеком, который запросто мог бы руководить филиалом американской компании. Это очень отличалось от колхозов, поскольку в последнем каждый фермер имеет долю с дохода всего коллектива. Здесь же было просто предприятие по выращиванию чая.
Мужчины в основном обрабатывали землю. А чай собирали женщины, потому что их пальцы ловчее. Женщины двигались длинными рядами вдоль борозд; работая, они пели, перекликались и выглядели очень красочно. Капа много раз их сфотографировал. Здесь, как и везде, было много наград за сноровку. Среди работниц была девушка, которая получила медаль как победительница в соревновании по сбору чая, и ее руки летали над чайными кустами с молниеносной быстротой, она собирала свежие зеленые листочки и складывала их в корзину. Темная зелень чайных кустов и цветные женские одежды представляли собой очень красивую картину на склоне холма. У подножия холма стоял грузовик, на котором свежесобранный чай отвозили на фабрику…
Директор фабрики, красивая женщина лет сорока пяти, - выпускница сельскохозяйственной школы. Ее фабрика производит много сортов чая - от лучших, состоящих из маленьких верхних листочков, до плиточного чая, который отправляют в Сибирь. И поскольку чай - самый распространенный напиток среди русских, то чайные плантации и чайные фабрики считаются одной из самых важных отраслей региона.
Когда мы уезжали, директор подарила каждому из нас по большой пачке замечательного продукта фабрики, это был отличный чай. Мы уже давно бросили пить кофе, потому что напиток под названием «кофе» никуда не годился. Мы уже привыкли пить чай, и с этого времени стали сами себе его заваривать на завтрак, и наш был намного лучше того, что мы могли купить…
Пока наша машина мчалась с холмистых склонов вниз к Батуми, снова полил дождь.
Этим вечером мы должны были сесть на поезд, но предполагалось, что до этого мы пойдем в театр. Мы были так измучены едой, вином и впечатлениями, что спектакль не оставил в нас большого следа. Шел «Царь Эдип» на грузинском языке, и мы еле открыли глаза, чтобы разглядеть, что Эдип - красивый мужчина со сверкающим золотым зубом, в ослепительно рыжем парике. Действие происходило на лестнице - вверх и вниз, вверх и вниз. Эдип декламировал текст громко и с выражением. Но к тому времени, как он выколол себе глаза и разорвал на себе окровавленные одежды, наши глаза уже совсем закрылись, но мы с усилием заставили их открыться. Половину всего спектакля зрители смотрели на нас, приезжих американцев. Дело в том, что американцы встречались здесь чуть чаще, чем залетные марсиане, однако мы не могли выглядеть представительно, так как пребывали в полусне. Наш хозяин вывел нас из театра, запихнул сначала в машину, а потом в вагон, мы же все это время вели себя как лунатики. В ту ночь у нас не происходило никаких ссор с проводником по поводу открытых окон. Мы повалились на свои полки и почти мгновенно заснули.
Эти потрясающие грузины нам неровня. Они могли переесть, перепить, перетанцевать и перепеть нас. В них бурлило яростное веселье итальянцев, физическая энергия бургундцев. Все, за что бы они ни брались, они делали с лихостью. Они ничуть не похожи на русских, с которыми мы встречались, и легко понять, почему ими так восхищаются граждане других советских республик. Тропический климат не умаляет их жизнеспособность, а скорей усиливает ее. И ничто не в силах сокрушить их индивидуальность или волю. Многие столетия это пытались сделать завоеватели, царские армии, деспоты или местная знать. Все разбивалось об их волю, и ничто не смогло хоть как-то поколебать ее.
Наш поезд прибыл в Тифлис около одиннадцати часов, и мы спали почти всю дорогу. С трудом одевшись, мы поехали в гостиницу и поспали еще немного. Мы совсем не ели, не выпили даже чашки чая, поскольку до выезда в Москву на следующее утро нам еще кое-что предстояло. Вечером интеллигенция и деятели культуры Тифлиса устраивали прием в нашу честь. И если вам покажется, что мы устанавливали рекорд по обжорству, вы не ошибетесь. Не то что из нашего повествования может создаться впечатление, будто мы постоянно ели, - именно так и было.
Так же как желудок от обилия еды и вин может перестать воспринимать оттенки вкуса блюд и букета вин, так и разум можно затопить впечатлениями, переполнить картинами, но без ощущения цвета и движений. А мы страдали от всего вместе - от переедания, перепивания и избытка увиденного. Говорят, что в незнакомой стране впечатления могут остро и точно восприниматься в течение одного месяца, а после они начинают расплываться и целых пять лет не могут четко выстроиться, поэтому в стране нужно оставаться или месяц, или пять лет.
У нас было чувство, что мы уже остро не воспринимаем окружающее. И в тот вечер мы испытывали некоторый ужас перед ужином с грузинской интеллигенцией. Мы сильно устали и не хотели слушать речи, в особенности интеллектуальные. Нам не хотелось думать об искусстве, политике, экономике, международных отношениях, и самое главное, мы не хотели есть и пить. Нам хотелось лечь в кровать и проспать до отлета самолета. Но грузины были очень добры к нам и так приветливы, что мы знали, что необходимо пойти на прием. Это была единственная официальная просьба, с которой они к нам обратились. И нам следовало бы больше довериться грузинам и их национальному духу, потому что ужин отнюдь не превратился в то, чего мы так боялись.
Наша одежда была в ужасном состоянии. Мы не смогли взять с собой много вещей, это просто невозможно, когда летишь самолетом, и наши брюки не гладились с тех пор, как мы пересекли границу Советского Союза. На пиджаках оставались следы пищи. Рубашки были чистыми, но плохо отутюженными. Мы представляли собой далеко не лучшие образцы элегантной Америки. Но Капа вымыл голову, и этого должно было хватить на нас обоих. Мы счистили с пиджаков, что смогли, надели чистые рубашки и были готовы.
Нас подняли на фуникулере в большой ресторан, находящийся на вершине горы, откуда открывался вид на всю долину. Когда мы поднялись туда, уже наступил вечер, и город под нами сверкал огнями. На фоне черных кавказских вершин отливало золотом вечернее небо.
Это был большой прием. Казалось, что стол был длиной в целую милю. Его накрыли на восемьдесят человек, - здесь были и грузинские танцоры, и певцы, и композиторы, и кинорежиссеры, и поэты, и писатели - стол был уставлен цветами, красиво накрыт, а улицы сверкали внизу под утесом, как бриллиантовые. Сюда пригласили много красивых певиц и танцовщиц.
Ужин начался, как и все подобные приемы, с официальных речей, но грузинская натура, грузинский дух не могли такого стерпеть, и все это моментально разрушилось. Просто народ этот не формальный, и у них не получается долго держаться напыщенно. Началось пение, пели соло и хором. Стали танцевать. Разливали вино. Капа не совсем грациозно станцевал своего любимого «казачка», но замечательно уже то, что он вообще смог это сделать. Может, сон дал нам второе дыхание, может, немного помогло вино, и прием продлился далеко за полночь. Я помню, как грузинский композитор поднял бокал, засмеялся и сказал:
- К черту политику!
Я помню, как пытался станцевать грузинский танец с красивой женщиной, которая оказалась величайшей грузинской танцовщицей. И, наконец, я помню хоровое пение на улице и то, как милиционер подошел узнать, что поют, и присоединился к хору. Даже Хмарский немного повеселел. Он был таким же чужаком в Грузии, как и мы. Рухнули языковые барьеры, разрушились национальные границы, и отпала всякая надобность в переводчиках.
Мы замечательно провели время, и прием, на который мы шли со страхом и неохотой, оказался превосходным.
На рассвете мы притащились в гостиницу. Ложиться спать не было смысла, потому что самолет должен был отправиться через несколько часов. Мы еле уложили чемоданы, и каким-то образом ехали до аэропорта, но как именно - не узнаем никогда.
Мы добирались до аэропорта, как обычно, в темноте, до восхода солнца. За нами в большой машине приехали хозяева, чтобы проводить нас. Они выглядели не очень свежими, да и мы себя чувствовали не лучшим образом. Прием, длившийся всю ночь, напоследок не прибавил нам энергии. Мы приехали в аэропорт на рассвете с багажом, камерами, пленками и пошли, как всегда, в ресторан выпить чаю и съесть печенья…
В самолете было душно, потому что вентиляция не работала, и к тому же стоял одуряющий запах розового масла. Самолет тяжело поднялся в воздух и стал быстро набирать высоту, чтобы перелететь через Кавказ. На горных хребтах мы видели древние крепости.
Грузия - это волшебный край, и в тот момент, когда вы покинули его, он становится похожим на сон. И люди здесь волшебные. На самом деле, это одно из богатейших и красивейших мест на земле, и эти люди его достойны. Теперь мы прекрасно поняли, почему русские повторяли:
- Пока вы не видели Грузию, вы не видели ничего.
Мы полетели над Черным морем и снова приземлились в Сухуми, но теперь наш экипаж плавать не пошел. Женщины, стоящие рядком и продающие фрукты, были и на этот раз, и мы купили большую коробку персиков, чтобы отвезти их в Москву корреспондентам. Мы специально выбрали твердые, чтобы все они сразу не созрели. Печально лишь то, что они не созрели вовсе. Так и сгнили в том состоянии, в каком мы их купили.
Мы пролетели над цепью Кавказских гор и полетели над бескрайними равнинами, Мы не приземлились в Ростове, а полетели прямо по направлению к Москве. В Москве было уже холодно, потому что зима приближалась очень быстро.
Г-н Хмарский был очень нервным человеком. На этот раз мы его почти что доконали. Даже злой гений Хмарского притомился. В аэропорте все прошло без затруднений. Нас встретили. Машина ждала, и мы добрались до Москвы без всяких проблем. Мы были счастливы увидеть в «Савое» нашу комнату с сумасшедшей обезьяной, безумными козлами и пронзенной рыбой. Крейзи Элла подмигнула и кивнула нам, когда мы поднимались по лестнице к себе в номер, а медвежье чучело встало навытяжку и отдало честь.
Капа залез в ванну со старым английским финансовым докладом, а я заснул, пока он был еще там. Насколько я понимаю, в ванной он провел всю ночь.
Глава 9Москва пребывала в состоянии лихорадочной деятельности. Многочисленные бригады развешивали на зданиях гигантские плакаты и портреты национальных героев - целыми гектарами. По мостам протянули гирлянды электрических лампочек. Кремлевские стены, башни и даже зубцы стен тоже были украшены лампочками. Каждое общественное здание подсвечивалось прожекторами. На площадях были сооружены танцевальные площадки, а кое-где стояли маленькие киоски, похожие на сказочные русские домики, в которых собирались продавать сладости, мороженое и сувениры. К этому событию выпустили небольшой значок на колодке, и все носили его.
Почти ежечасно прибывали делегации из разных стран. Автобусы и поезда были перегружены народом. Дороги были заполнены ехавшими в город людьми, которые везли не только вещи, но и еду на несколько дней. Они так часто голодали, что старались не рисковать, когда куда-нибудь ехали, и каждый вез несколько буханок хлеба. Кумач, флаги и бумажные цветы украшали дома. На здании каждого Наркомата висели свои панно. Управление метрополитена выставило огромную карту московского метро, а внизу маленький метропоезд ездил взад-вперед. Это собирало толпы, и люди допоздна глазели на него. В город въезжали вагоны и грузовики, нагруженные продовольствием: капустой, дынями, помидорами, огурцами - подарками колхозов городу к восьмисотлетию.
На каждом прохожем была какая-нибудь медаль, лента или орден, напоминающие о войне. В городе кипела деятельность.
Я поехал в бюро «Геральд трибюн» и нашел записку от Суит Джо Ньюмена. Он задержался в Стокгольме и просил меня написать для «Геральд трибюн» статью о праздновании, поскольку он к этому времени приехать не успеет.
Капа безостановочно возился со снимками, критикуя и собственную работу, и качество проявки - абсолютно все. К этому времени у него собралось уже огромное количество негативов, и он часами стоял у окна, просматривая негативы на свет и ужасно ругаясь. Все было неправильно, все было не так.
Мы позвонили в ВОКС г-ну Караганову и попросили его точно узнать, что нам надо сделать, чтобы вывезти пленки из России. Мы думали, что, вероятно, существует какая-то цензура, и хотели узнать заранее, что необходимо будет предъявить. Он уверил нас, что сразу же все выяснит и даст нам знать.
Вечером накануне празднования нас пригласили в Большой театр, но не сказали, что там будет. По какой-то счастливой случайности мы пойти не смогли. Позже узнали, что в течение шести часов были сплошные речи, и никто не мог уйти, потому что в ложе сидели члены правительства. Это одна из самых счастливых случайностей, которая с нами приключилась.
Рестораны и кабаре были забиты людьми, и многие места были зарезервированы для делегатов, которые приехали из других республик Советского Союза и из-за границы, поэтому мы совсем никуда не могли попасть. Между прочим, в тот вечер вообще было трудно поужинать. Город был просто забит народом, люди медленно гуляли по улицам, останавливаясь на площадях, чтобы послушать музыку, а потом плелись дальше. Они смотрели, снова шли и опять глазели. Деревенские жители ходили, широко раскрыв глаза. Некоторые из них никогда раньше не бывали в городе, а такого украшенного огнями города никто не видел вообще. На площадях танцевали, но немного. Большинство людей бродили и смотрели и опять брели, чтобы посмотреть на что-то другое. В музеях было столько народу, что туда невозможно было войти. В театрах - столпотворение. Не было ни единого здания, где не висело бы хоть одно огромное изображение Сталина, а вторым по размеру был портрет Молотова. Еще были большие портреты президентов разных республик и Героев Советского Союза, но те размером поменьше.
Поздно вечером мы пошли в гости к американскому корреспонденту в Москве, который давно живет в России. Он хорошо говорит и читает по-русски и рассказал нам множество историй о трудностях содержания дома в сегодняшней России. Как и в гостиничном обслуживании, многие проблемы возникают из-за неэффективности бюрократической системы - такое количество записей и бухгалтерии делает абсолютно невозможным произвести какой-либо ремонт.
После ужина он снял с полки книгу.
- Я хочу, чтобы вы послушали вот это, - сказал он и стал медленно читать, переводя с русского. Читал он приблизительно следующее, - это не дословная, но достаточно точная запись:
«Русские в Москве очень подозрительно относятся к иностранцам, за которыми постоянно следит тайная полиция. Каждый шаг становится известен, и о нем докладывают в центральный штаб. К каждому иностранцу приставлен агент. Кроме того, русские не принимают иностранцев у себя дома и даже боятся, кажется, с ними разговаривать. Письмо, посланное члену правительства, обычно остается без ответа, на последующие письма тоже не отвечают. Если же человек назойлив, ему говорят, что официальное лицо уехало из города или болеет. Иностранцы с большими трудностями получают разрешение поездить по России, и во время путешествий за ними пристально наблюдают. Из-за этой всеобщей холодности и подозрения приезжающие в Москву иностранцы вынуждены общаться исключительно друг с другом».
Здесь было еще много интересного в этом же роде, и в конце наш друг взглянул на нас и спросил:
- Что вы об этом думаете?
Мы ответили:
- Мы не думаем, что это можно протащить через цензуру.
Он засмеялся.
- Это было написано в 1634 году. Это из книги, которая называется «Путешествие в Московию, Татарию и Персию», написанной Адамом Олеариусом, - сказал он. - А вот послушайте отчет о московской конференции.
Из другой книги он прочитал приблизительно следующее:
«С русскими очень трудно вести дипломатию. Если кто-то предлагает план, они противопоставляют ему другой план. Их дипломаты не ездят по другим странам, и в основном это люди, которые никогда не покидали Россию. На самом деле русский, который жил во Франции, считается французом, а тот, кто жил в Германии, считается немцем, и им на родине не очень-то доверяют.
Русские дипломаты никогда не действуют напрямую. Они никогда не говорят конкретно, а ходят вокруг да около. Слова подбираются, сортируются, меняются местами, и наконец, любая конференция превращается во всеобщую путаницу».
После паузы он сказал:
- А это было написано в 1661 году французским дипломатом Августином, бароном де Майербургом. Такие вещи в подобной ситуации очень успокаивают. Я не думаю, что в некотором отношении Россия очень изменилась. В течение шестисот лет дипломаты из разных стран сходили здесь с ума.
Довольно поздно наш хозяин попытался довезти нас до гостиницы, но на полдороге кончился бензин. Он вышел из машины и остановил первый же автомобиль, быстро поговорил о чем-то по-русски, дал человеку сто рублей, мы сели в машину, и незнакомец довез нас до дому. Мы выяснили, что так можно делать почти всегда. Поздно вечером почти любая машина становится такси по дорогой цене. Это очень удобно, потому что обыкновенных такси практически нет. Обычно таксист выбирает маршрут и набивает в машину народ. Вы должны сказать, куда вам надо, и водитель ответит, едет он в этом направлении или нет. Их работа немного напоминает работу трамваев.
В добавление ко всем украшениям к юбилею было выпущено много новых трамваев, троллейбусов - все это появилось во время празднования на улицах. Автомобильный завод ЗИС выпустил много новых машин, которые почти все обслуживали делегации из зарубежных стран.
Хотя было только 6 сентября, в Москве становилось очень холодно. Наша комната промерзала, но отопление должны были включить не раньше чем через месяц. Когда мы не спали, то расхаживали в пальто. Другие корреспонденты в гостинице «Метрополь» распаковывали свои электронагреватели, спрятанные на лето.
В день празднования Капа уже носился по улицам со своими камерами почти с рассвета. С ним был теперь русский фотограф, который мог облегчить ему передвижение по городу и объяснить, если придется, полицейским, что все в порядке. А на Красной площади к нему приставили милиционера для помощи и предотвращения неприятностей. Он фотографировал здания, выставки, толпы, лица, группы гуляющих людей и был настолько счастлив, насколько это было возможно во время работы.
На тротуарах многих улиц были устроены небольшие кафе - одно прямо напротив нашей гостиницы - два маленьких столика, накрытые белыми скатертями, вазы с цветами, большой самовар и застекленный прилавок с небольшими бутербродами с сыром и колбасой, банки с соленьями, груши и яблоки - все для продажи.
День стоял ясный и холодный. По улицам шествовали слоны из зоопарка, а перед ними шли клоуны. На этот день не намечалось никакого военного парада, но на стадионе должно было состояться большое шоу, куда мы днем и отправились.
Это было массовое выступление заводских рабочих в ярких костюмах. Они маршировали на поле и делали гимнастические упражнения, разные фигуры. Были состязания в беге для женщин и мужчин, толкание ядра и волейбол. А еще показали прекрасно выдрессированных лошадей, которые танцевали вальс, польку, кланялись и делали пируэты.
Здесь находилось какое-то важное правительственное лицо, но кто бы он ни был, мы его не видели, потому что правительственная ложа была как раз на нашей стороне стадиона. Мы почти что установили рекорд: за все время, что мы были в России, мы не увидели ни одного высокопоставленного чиновника. Сталин, который отдыхал на Черном море, на торжество не приехал.
Шоу на стадионе длилось весь день. Здесь прошло и соревнование велосипедистов, и гонки мотоциклов, и, наконец, выступление, которое требовало большой подготовки. По круговой дороге ехала вереница мотоциклов. Впереди сидел мотоциклист, а сзади на каждом мотоцикле стояла девушка в облегающем костюме и держала огромный красный флаг, поэтому когда мотоцикл разгонялся до полной скорости, большой флаг развевался. Кавалькада проехала по кругу стадиона дважды.
Мы покинули стадион «Динамо», поскольку мне еще надо было написать статью в «Трибюн» для Джо Ньюмена, а Капе - снова отправиться на улицы, чтобы немножко пощелкать. На полпути у нас лопнула шина, и нам пришлось пойти пешком. Капа затерялся в толпе, и увидел я его очень нескоро. А я наконец добрался до бюро «Трибюн», написал свой материал и отправил цензору.
Вечером мы обедали с Арагонами, которые остановились в гостинице «Националь». У них была комната с балконом, который выходил на огромную площадь перед Кремлем. Отсюда мы наблюдали почти постоянные вспышки салюта и весь вечер слышали артиллерийские залпы. Площадь была одной сплошной массой народа. Наверное, миллионы людей двигались здесь по кругу, как в водовороте. В центре площади стояло возвышение, где выступали ораторы, играла музыка, где танцевали и пели. Единственное место, где мы еще видели такое скопление народа, - на Таймс-сквер во время празднования Нового года.
Была уже поздняя ночь, когда мы еле пробились сквозь толпу обратно в гостиницу. Но еще многие сотни тысяч людей бродили по улицам, глядели на огни и электрические панно.
Я пошел спать, а Капа отложил в сторону сотни своих катушек с пленкой, достал негативы и, когда я лег спать, все еще просматривал их на свет, отчаянно ругаясь, что все сделано плохо. Он обнаружил, что одна из камер, которую он все время использовал, немного засвечивала пленку, и подумал, что все его пленки, вероятно, испорчены. Это не сделало его счастливым человеком, и я так пожалел его, что решил не задавать ему завтра утром ни одного интеллектуального вопроса.
У нас уже оставалось очень мало времени, но мы еще многое хотели бы сделать. Например, встретиться с русскими писателями, которых, когда мы только приехали, не было в городе - кто на Черном море, кто в Ленинграде, кто за городом. Еще мы хотели сходить в театр, на балет, посетить балетную школу. Капе нужно было сделать много снимков. Каждый день или через день мы звонили в ВОКС и спрашивали, прояснилось ли что с нашими снимками, поскольку это стало уже нас беспокоить. Мы не могли получить никакой информации о том, что нам придется делать с фотографиями, но знали, что необходимо будет писать какое-то заявление. К нам не поступало никакой информации, за исключением того, что вопрос решается. А тем временем ящики в нашей комнате наполнялись кассетами и лентами проявленной пленки…
Москва вступала в зиму. Открывались театры, должны были начаться балетные представления, в магазинах стали продавать толстую, подбитую ватой, одежду и войлочную обувь специально для зимы. На улицах стали появляться дети в шапках-ушанках и с меховыми воротниками на пальто из плотной ткани. В американском посольстве электрики деятельно меняли проводку во всем здании. Прошлой зимой проводка перегорела, и без привычных электронагревателей всему посольскому составу пришлось работать в пальто.
Мы были приглашены на ужин в дом, где жили пятеро молодых американских офицеров из военного атташата. Это был очень славный ужин, но живут они здесь не очень хорошо, потому что даже более, чем другие, ограничены в передвижениях, да и вести себя должны осторожнее других. Я допускаю, что за русским военным атташе в Америке тоже пристально следят. Перед их домом стоит милиционер в форме, и всякий раз, когда они выходят из дому, их сопровождают невидимые преследователи.
Мы сели ужинать с американскими офицерами в приятном доме и ели американскую еду: баранью ногу с зеленым горошком, вкусный суп, салат, мелкое печенье и черный кофе. И мы подумали, как четыреста лет назад, может, в таком же, как этот, доме сидели над своим портвейном британские и французские офицеры в красных с золотом мундирах, в то время как снаружи перед воротами их охранял русский стражник со шлемом на голове и пикой в руке. Все это, кажется, не очень изменилось с тех пор.
Мы, как и все туристы, съездили в маленький городок Клин, который находится в семидесяти километрах от Москвы, чтобы посетить дом Чайковского. Этот красивый дом стоит в большом саду. В нижних этажах сейчас расположена библиотека, архив музыкальных рукописей и музей. Но верхний этаж, где композитор жил, оставлен, как и раньше. В его спальне все так же, как и было при хозяине: рядом с узкой железной кроватью висит широкий халат, около самого окна - небольшой письменный стол. В углу - богато украшенный туалетный столик и задрапированное кашмирским платком зеркало, подаренное ему поклонницей, на нем все еще стоит флакон со средством для укрепления волос. И гостиная с большим фортепиано, единственным, которое у него было, тоже не изменилась. В вазочке на его письменном столе стоят маленькие сигары, трубки и огрызки карандашей. На стенах висят семейные фотографии, а на маленькой застекленной веранде, где он пил чай, - чистый лист нотной бумаги. Хранителем музея является его племянник - красивый, уже пожилой человек.
Он сказал:
- Мы хотим в доме Чайковского все сделать так, чтобы казалось, будто он только что вышел погулять и скоро вернется.
Этот старик живет в основном в прошлом. Он говорил о музыкальных гигантах так, словно все они живы, - о Мусоргском, о Римском-Корсакове, о Чайковском и об остальных из этой великой группы. И действительно, в доме очень чувствовалось присутствие композитора. Фортепиано настраивается, и раз в году на нем играют. Играет на нем самый лучший пианист, а музыку записывают на пленку. Племянник, г-н Чайковский, сыграл немного для нас.
В библиотеке мы посмотрели рукописи. Ноты нацарапаны на бумаге, с большой поспешностью пересекают нотные линейки, а целые куски просто перечеркнуты. На некоторых страницах оставлено только восемь тактов, остальное же вычеркнуто карандашом. После мы взглянули на рукописи других композиторов - аккуратно написаны чернилами, ни одна нота не зачеркнута. Но Чайковский писал так, как будто каждый день, каждая нота могли оказаться последними. Он спешил записать свою музыку.
Позже мы сели в саду со стариком поговорить о современных композиторах, и он с грустью сказал:
- Люди компетентные - да; хорошие ремесленники - да; честные и интеллигентные - да; но не гении, не гении. - И посмотрел на сад, где каждый день, зимой и летом, гулял Чайковский, закончив работу.
В этот приятный дом пришли немцы и сделали из него гараж, а в саду танки разместили. Но племянник успел до прихода немцев убрать ценные рукописи в библиотеку, спрятал картины и даже фортепиано. А теперь все возвращено - это необыкновенное место, куда часто приезжают люди. Из окна домика хранителя послышались звуки фортепиано - фальшиво играл ребенок, и странное и страстное одиночество безумного маленького человечка, жившего исключительно для музыки, наполнило сад.
У нас оставалось очень мало времени. Мы были издерганы. Мы бросались от одного к другому, стараясь увидеть все за несколько последних дней. Мы посетили Московский университет, и студенты были похожи на наших. Они собирались в залах, смеялись, носились из класса в класс. Они ходили парами, юноша и девушка, как ходят и наши. Во время войны в университет попали бомбы, но студенты восстановили его, пока шла война, поэтому он не закрывался.
Начались балетные спектакли, и мы ходили их смотреть почти каждый вечер - это был самый замечательный балет, который мы только видели. Спектакль начинался в 7.30 и продолжался до начала двенадцатого. В нем принимало участие огромное количество действующих лиц. Коммерческий театр не может себе позволить содержать такой балет. Исполнение, выучку, декорации и музыку нужно субсидировать, иначе они не могут существовать. Окупить подобную постановку продажей билетов просто невозможно.
А еще мы пошли в Московский художественный театр на пьесу Симонова «Русский вопрос». Может, мы допустили ошибку, посмотрев эту пьесу, может это был не лучший спектакль. На наш взгляд, она была переиграна, слишком многозначительна, нереальна и стилизована…
Симонов является, без сомнения, сегодня самым популярным писателем в Советском Союзе. Его стихи все читают и знают наизусть. Его военные репортажи читали так же, как репортажи Эрни Пайла в Америке. А сам Симонов очень милый человек. Он пригласил нас к себе в загородный дом - комфортабельный маленький домик посреди большого сада…
Он и его жена были милы и добры. Они нам очень понравились. Как и у всех профессионалов, то, что мы раскритиковали пьесу, не вызвало у него чувства, что его лично оскорбили. А потом мы метали дротики, танцевали и пели. В Москву мы вернулись очень поздно.
Москва все еще была в состоянии беспокойной деятельности, ведь до того, как пойдут дожди, необходимо снять все эти огромные портреты, флаги и полотнища, иначе потекла бы краска. Они должны были понадобиться снова на празднование тридцатой годовщины Октябрьской революции. Это знаменательный год праздников для Москвы. На зданиях, Кремле и мостах лампочки были оставлены, поскольку дождь им повредить не мог, и потом, на седьмое ноября, они будут опять включены.
Мы хотели посмотреть внутреннее убранство Кремля, это всякому интересно, нам даже хотелось пофотографировать там, и, наконец, получили разрешение на посещение, однако снимать внутри Кремля было запрещено. Ни фотографировать, ни проносить камеры. У нас было не специальное посещение, а обыкновенная туристическая экскурсия. Однако это было то, что нужно. Нашим гидом был снова г-н Хмарский, и очень странно, что и сам Хмарский никогда не был внутри Кремля - разрешение не так легко получить.
Мы подошли к длинной мощеной дороге. У входа стояли солдаты. У нас спросили имена, тщательно проверили пропуска, потом зазвенел звонок, и в сопровождении людей в форме нас провели через ворота. Мы пошли не на ту сторону, где расположены государственные учреждения, а вышли на большую площадь, миновали древние соборы и через музеи попали в гигантский дворец, в котором жило много царей, начиная с Ивана Грозного. Мы побывали в крошечной спальне, где спал Иван, в маленьких комнатках с задергивающимися занавесками, в царских часовнях, Все очень красиво, странно, древне и сохраняется в том виде, в каком было раньше. Мы видели музей, где выставлены доспехи, металлическая посуда, оружие, фарфоровые сервизы, костюмы и царские подарки - все, собранное за пятьсот лет, хранится здесь. Мы видели огромные короны, усыпанные бриллиантами и изумрудами, большие сани Екатерины Великой. Мы видели меховые одежды и удивительное оружие бояр. Здесь же и подарки, присланные царям из других королевских домов, - огромная серебряная собака от королевы Елизаветы, подарки Екатерине от Фридриха - изделия из немецкого серебра и фарфора и памятное оружие, все эти невероятные аксессуары монархии. После посещения царских покоев нам стало ясно, что для королевской семьи плохой вкус не только не является нежелательным, он просто необходим.
Мы видели расписной зал воинов Ивана, куда не разрешалось входить ни одной женщине. Мы прошли целые мили по царским лестницам и заглянули в огромные зеркальные залы. И мы видели апартаменты, где жил с большим неудобством последний царь с семьей, - комнаты, перегруженные мебелью, безделушками, мрачным полированным деревом. Ребенок, которому приходится расти и жить среди этой чудовищной коллекции абсурда, может превратиться в определенный тип взрослого. Легче представить себе характер царевичей после того, как вообразишь, что за жизнь у них была среди всего этого хлама. Если маленький царевич хотел ружье, мог ли он получить винтовку двадцать второго калибра? Нет, ему дали бы маленький серебряный мушкетон ручной работы с инкрустацией из слоновой кости и драгоценными камнями - анахронизм двадцатого века. И он не мог охотиться на зайцев, его усадили бы на лужайке, и к нему подгоняли бы лебедей, в которых он стрелял.
У нас настолько испортилось настроение за два часа в этом царском жилье, что весь день мы не могли прийти в себя. А если всю жизнь тут провести! Во всяком случае, мы рады тому, что побывали там, но больше никого из нас туда и силой не затащить. Самое мрачное место в мире. Проходя по этим залам и лестницам, нетрудно себе представить, как легко решиться здесь на убийство, как отец мог убить сына, а сын - отца и как реальная жизнь за пределами дворца становилась такой отдаленной, что казалась несуществующей. Из дворцовых окон мы видели город за стенами Кремля, и могли себе представить, что чувствовали по отношению к городу заключенные во дворце монархи. Прямо под нами на Красной площади стояло большое мраморное возвышение, где обычно рубили головы подданным, скорее всего из страха перед ними. Мы спустились по длинной наклонной дороге и, чувствуя облегчение, вышли через хорошо охраняемые ворота.
Мы сбежали из этого места в бюро «Геральд трибюн» в гостинице «Метрополь», схватили Суит Джо Ньюмена и отправились в кабаре, заказали большой обед и четыреста граммов водки. Но еще не скоро мы оправились от чувства, которое осталось у нас от посещения Кремля.
Мы не видели государственных учреждений, которые расположены на другой стороне. Сюда никогда не водят туристов, мы не знаем, как все это выглядит, видели только крыши зданий за стеной. Но нам сказали, что там обитает целая община. Здесь находятся квартиры некоторых высших государственных чиновников и обслуживающего персонала, ремонтных бригад и охраны - все расположено за стенами Кремля. Однако Сталин, как нам сказали, в Кремле не живет, но у него где-то здесь есть квартира, хотя никто не знает, где она, и никто не стремится узнать. Говорят, что теперь большую часть времени он проводит на Черном море, там, где всегда лето.
Один из американских корреспондентов рассказал, что однажды видел, как Сталина везли по улицам и что он сидел на боковом сиденье, довольно неловко откинувшись назад, и выглядел при этом очень неестественно.
- Я все время думал, - сказал он, - был ли это сам Сталин, или чучело. Он выглядел весьма ненатурально.
Каждое утро Капа перебирал свои пленки, и почти ежедневно мы звонили в ВОКС, чтобы спросить, как мы сможем вывезти пленки, но нам отвечали, что вопрос прорабатывается и чтобы мы не волновались. Но мы волновались, потому что наслушались всяких историй о том, как фотопленки конфискуют и что ни одну не разрешают вывезти. Мы слышали об этом, и, мне кажется, подсознательно этому верили. С другой стороны, г-н Караганов из ВОКСа еще ни разу нас не подводил и ни разу не сказал нам неправду. Поэтому мы полагались на него.
Теперь нас приглашал на ужин московский Союз писателей, и это беспокоило нас, поскольку там должна была быть вся интеллигенция, все писатели-те, кого Сталин называл «инженерами русской души». Перспектива ужасала нас.
Наше путешествие почти закончилось, и мы чувствовали некоторую напряженность. Мы не знали, есть ли у нас все то, за чем мы сюда приехали. С другой стороны - всего не осмотреть. Языковые трудности доводили нас до безумия. Мы общались со многими русскими, но получили ли мы ответы на те вопросы, которые действительно нас интересовали? Мы были очень близки к этому. Я записывал все - разговоры, детали, даже сообщения о погоде, чтобы выбрать потом необходимое. Пока мы еще сами не понимали, что у нас в руках. Мы не знали ничего такого, о чем вопили американские газеты, - военные приготовления русских, атомные исследования, рабский труд, политическое надувательство, которым занимается Кремль, - подобной информации у нас не было. Действительно, мы видели множество немецких пленных за работой по расчистке развалин, которые сотворила их же армия, но нам эти работы не показались несправедливыми. Да и сами пленные не выглядели недокормленными и очень измученными. Но фактов у нас, конечно, не было. Если и велись крупные военные приготовления, мы их не видели. Солдат действительно было много. С другой стороны, мы не шпионить приехали.
Напоследок мы старались увидеть в Москве все, что можно. Мы бегали по школам, разговаривали с деловыми женщинами, актрисами, студентами. Мы ходили в магазины с большими очередями. Вывешивался список грампластинок, тут же выстраивалась очередь, и пластинки распродавались за несколько часов. То же происходило, когда в продажу поступала новая книга. Нам показалось, что даже за те два месяца, что мы здесь были, люди стали лучше одеваться, а московские газеты объявили о снижении цен на хлеб, овощи, картофель и некоторые ткани. В магазинах все время было столпотворение, покупали буквально все, что предлагалось. Русская экономика, которая почти полностью производила военную продукцию, теперь постепенно переходила на мирную, и народ, который был лишен потребительских товаров - как необходимых, так и предметов роскоши, - теперь стоял за ними в магазинах. Когда завозили мороженое - выстраивалась очередь на много кварталов. Продавца мороженого моментально окружали, и его товар распродавался так быстро, что он не успевал брать деньги. Русские любят мороженое, и его всегда недостает.
Ежедневно Капа наводил справки о фотоснимках. К этому времени у него уже было четыре тысячи негативов, и своим волнением он довел себя почти до истощения. Каждый день нам отвечали, что все будет хорошо, что решение этого вопроса уже близко.
Ужин, на который нас пригласили московские писатели, проходил в грузинском ресторане. Там было около тридцати писателей и официальных лиц Союза, и среди них - Симонов и Илья Эренбург. К этому времени я уже совсем не мог пить водку. Мой организм взбунтовался против нее. Но сухие грузинские вина были прекрасны. У каждого сорта был свой номер. Мы узнали, что номер шестьдесят - это крепленое красное, а номер тридцать - легкое белое. Мы нашли, что нам подходит номер сорок пять - сухое, легкое красное вино с замечательным букетом, и мы все время заказывали его. Еще было сравнительно неплохое сухое шампанское. В ресторане играл грузинский оркестр и выступали танцовщики, а еда - такая же, как в Грузии, и, по нашему мнению, самая вкусная в России.
Мы были одеты в лучшие костюмы, которые выглядели довольно неряшливо и потрепанно. На самом деле, это был просто позор, и Суит-Лане не было за нас даже немного стыдно. У нас не было вечерних костюмов. Честно говоря, в тех кругах, где мы вращались, мы никогда не видели вечерних костюмов. Может, они есть у дипломатов, не знаем.
Речи за этим застольем были длинными и сложными. Большинство приглашенных знали, помимо русского, другие языки - английский, французский или немецкий. Они выразили надежду, что нам понравилась поездка по их стране. Они надеялись также, что мы собрали необходимую информацию, за которой приехали. Они снова и снова пили за наше здоровье, Мы ответили, что приехали не инспектировать политическую систему, а посмотреть на простых русских людей, и что мы их видели и надеемся, что сможем объективно сказать правду обо всем. Эренбург встал и сказал, что если нам удастся это сделать, они будут просто в восторге. Человек, который сидел с краю стола, встал потом и заявил, что существует несколько видов правды, и что мы должны предложить такую правду, которая способствовала бы развитию добрых отношений между русским и американским народами.
Тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, - оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то он не нуждается ни в каких советах. Он погрозил своему коллеге и обратил внимание на его плохие манеры. Эренбурга мгновенно поддержал Симонов и выступил против первого оратора, который пытался хоть как-то отбиться. Г-н Хмарский попытался произнести речь, но спор продолжался, и Хмарского не слушали. Нам всегда внушали, что партийная линия настолько непоколебима, что среди писателей не может быть никаких расхождений. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. Г-н Караганов произнес примирительную речь, и все улеглось.
То, что я не пил водку, а заменил ее на вино, сильно успокоило мой желудок, хотя меня, может, и посчитали слабаком, зато я был слабаком на пути к выздоровлению. Просто вешка со мной не ужилась. Ужин завершился на хорошей ноте около одиннадцати вечера. Никто больше не рискнул советовать, что нам следует писать…
Мы должны были уезжать в воскресенье утром. Вечером в пятницу мы пошли в Большой театр на балет. Когда мы вернулись, раздался неожиданный телефонный звонок. Это был Караганов из ВОКСа. Наконец-то он получил указание из Министерства иностранных дел! Пленки необходимо было проявить и каждую внимательно просмотреть прежде, чем их можно будет вывезти из страны. Он мог бы выделить целую группу специалистов, чтобы их проявить, - три тысячи снимков. Интересно, как это можно было бы сделать в такое короткое время? Никто же не знал, что пленки уже проявлены. Капа упаковал все свои негативы, и рано поутру за ними пришел человек. Капа промаялся целый день. Он шагал взад-вперед по комнате и кудахтал, как клуша, которая потеряла цыплят. Он строил планы - из страны он не выедет, пока ему не вернут пленки. Он откажется от билета. Он не согласится, чтобы ему прислали пленки позже. Он ворчал и ходил по комнате. Он дважды или трижды вымыл голову, но совсем забыл принять ванну. Он мог бы родить ребенка при затрате даже половины сил и страданий. Мои записи никто не попросил. Да и попросили бы, никто бы их не прочитал. Я сам с трудом разбираю свой почерк.
Весь день мы ходили по гостям, щедро раздавая обещания прислать разным людям разные необходимые вещи. Мы думаем, что Суит-Джо было грустно расставаться с нами. Мы таскали у него сигареты и книги, носили его одежду, пользовались его мылом и туалетной бумагой, надругались над его скудным запасом виски, всячески злоупотребляли его гостеприимством, и все-таки, мы думаем, он сожалел, что мы уезжаем.
Половину времени Капа составлял планы контрреволюции на тот случай, если что-нибудь случится с его пленками, в оставшееся время обдумывал варианты самоубийства. Его интересовало, сможет ли он сам себе отрубить голову на предназначенном для этого месте на Красной площади. В тот вечер у нас был довольно грустный ужин в «Гранд-отеле». Музыка играла громче обычного, а барменша, которую мы прозвали мисс Сейчас, была неповоротливей обычного.
Было еще темно, когда мы проснулись, чтобы ехать в последний раз в аэропорт. И последний раз мы сели под портретом Сталина, и нам показалось, что он сатирически посмеивается над своими медалями. Мы выпили наш дежурный чай, и Капу начало трясти. А потом пришел человек и передал в его собственные руки коробку. Это была коробка из плотного картона, перевязанная веревкой, а на узлах были маленькие свинцовые печати. Ему нельзя было распечатывать коробку прежде, чем мы минуем Киев, нашу последнюю, перед Прагой, остановку.
Нас провожали Караганов, Хмарский, Суит-Лана и Суит Джо Ньюмен. Наш багаж был намного легче, чем раньше, потому что мы раздали все лишнее - костюмы, пиджаки, камеры, все оставшиеся вспышки и неотснятые пленки. Мы залезли в. самолет и заняли свои места. До Киева было четыре часа лета. Капа держал коробку в руках, но открыть не смел. Если сломать печати, ее не пропустят. Он прикинул на руке, сколько она весит.
- Легкая, - жалким голосом произнес он. - Там лишь половина пленок.
Я предположил;
- Может, они туда камней наложили, а пленок там и вовсе нет.
Он потряс коробку.
- Похоже, что это пленки, - сказал он.
- А может, старые газеты? - спросил я.
- А ты - сукин сын, - заметил он. И стал спорить сам с собой.
- Что они хотели изъять? Ведь там же нет ничего плохого.
- Может, им просто не нравится, как Капа снимает, - предположил я.
Самолет летел над огромными равнинами, лесами, полями и серебристой извилистой речкой. День был прекрасным, и низко над землей висела голубая осенняя дымка. Стюардесса отнесла экипажу лимонад, вернулась и откупорила бутылку себе.
В полдень мы приземлились в Киеве. Таможенник весьма поверхностно осмотрел наш багаж, но коробку с пленками схватил. Он был явно предупрежден. Таможенник разрезал веревки, - Капа все время смотрел на него, как овца перед закланием. Потом таможенник улыбнулся, пожал нам руки, вышел, дверь закрылась, и заработали моторы. Когда Капа вскрывал коробку, у него тряслись руки. Вроде бы все пленки были на месте. Он улыбнулся, откинулся назад и заснул прежде, чем самолет поднялся в воздух. Кое-какие негативы забрали, но немного. Они вынули пленки, на которых было много видов сверху, также исчезла фотография безумной девочки из Сталинграда и снимки пленных, но не взяли ничего, что нам казалось важным. Фермы и лица, фотографии русских детей - все это было здесь, именно за этим мы сюда и ехали.
Самолет пересек границу, в первой половине дня мы приземлились в Праге, и мне пришлось будить Капу.
Ну вот и все. Это о том, за чем мы поехали. Мы увидели, как и предполагали, что русские люди - тоже люди, и, как и все остальные, они очень хорошие. Те, с кем мы встречались, ненавидят войну, они стремятся к тому, чего хотят все: жить хорошо, в безопасности и мире.
Мы знаем, что этот дневник не удовлетворит никого. Левые скажут, что он антирусский, правые - что он прорусский. Конечно, эти записки несколько поверхностны, а как же иначе? Мы не делаем никаких выводов, кроме того, что русские люди такие же, как и все другие люди на земле. Безусловно, найдутся среди них плохие, но хороших намного больше.
Примечания
1Район, где расположены военные предприятия (здесь и далее прим. переводчика).
(обратно)
2Crazy - сумасшедшая (англ.).
(обратно)
3Суит - милая, сладкая, (англ.).
(обратно)
4aficionado (исп.) - любитель.
(обратно)
5Kremlin Gremlin - букв.: кремлевский злой гном (англ., здесь игра слов).
(обратно)
6R. A. F. (Royal Air Force) - Королевские Военно-Воздушные Силы Великобритании.
(обратно)
7Автор имеет в виду Маршальскую звезду.
(обратно)
8Wagon-lit - спальный вагон (франц.).
(обратно)Оглавление
Глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 5 Глава 6 Глава 7 Глава 8 Глава 9
Наш
сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального
закона Российской федерации
"Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995
N 110-ФЗ, от 20.07.2004
N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения
произведений
размещенных на данной библиотеке категорически запрешен.
Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.
 |
|
Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно