ПРЕДИСЛОВИЕ: миссия или…?

Как апостолы понимали свое призвание? Каким было миссионерство в их времена? Каким оно стало в эпоху мучеников и апологетов? В чем специфика миссионерских проектов императора Юстиниана? Почему возник ислам в пространстве византийской миссии? Как константинопольский патриарх Фотий относился к славянской миссии Кирилла и Мефодия? Какие проблемы подстерегали последних в Моравии? Какими канонами константинопольский патриарх Николай Мистик советовал пожертвовать византийскому епископу-миссионеру на территории нынешней Абхазии? Наконец, какова история миссионерства на Руси и что значит быть миссионером в современной России? Вот лишь малая толика тех вопросов, которые затрагивает в этой книге один из самых известных православных богословов и миссионеров наших дней — диакон Андрей Кураев. Но эскиз его учебника по миссиологии знакомит не только с историей и методологией православной миссии, но и с собственным опытом автора, с теми апологетическими приемами, которые позволяют ему находить общий язык с очень разными и зачастую враждебно настроенными к христианству аудиториями. «Мастер и Маргарита» и книги про Гарри Поттера, русский рок в наиболее близких к православию его представителях (Юрий Шевчук, Константин Кинчев, Вячеслав Бутусов), интернетпространство — всё это, равно как и многое другое, лишь поводы для начала разговора, первая задача которого — не сделать дистанцию между собеседником и Богом больше, чем она была до этой встречи.

Во многих областях автор — первопроходец. Он открывает новые территории, осваивает пространства современной культуры, засеивает их христианскими интерпретациями и смыслами, ставит острые вопросы и ищет те ответы на них, которые дает Предание Церкви. При этом его выводы не непогрешимы. Кого-то это заставит задуматься, кого-то — выразить несогласие и вступить в дискуссию; важно отметить, что сам факт подобных споров и дискуссий означает, что Церковь жива.

Апостолов не шокировали дискуссии, полемика и даже взаимные огорчения. Вот завет апостола Павла: Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные (1 Kop 11:19).

Молчит мертвое или запуганное, или то, чему нечего сказать. Спорит живое. С диаконом Андреем Кураевым есть, о чем вести дискуссию. Важна её тональность и её сверхзадача — эффективность проповеди.

Рассказывают, что один приволжский мулла выучился в Саудовской Аравии, нашёл спонсоров и мог бы, вернувшись в Россию, построить не одну мечеть. Но он этого не делает. Он выпускает газету, одну из лучших в городе, адресованную прежде всего молодёжи и настолько миссионерскую, что в ней слово Аллах заменено на привычное Бог. Это популярное издание знакомит с исламом, демонстрируя то, что может привлечь: монотеизм, стойкость к эпидемии компьютерных игр и "мультяшек", экзотичность традиции, совместимость с жизненными удовольствиями. И этот мулла-издатель везде заявляет что он очень даже оад тому, что Русская Православная Цеоковь повсеместно возводит храмы и часовни и восстанавливает монастыри. Во-первых, потому, что средства вкладываются не в людей, которые могли бы приводить к Православию, а во-вторых, потому что через тридцать лет в этих храмах дети нынешних прихожан будут молиться уже не Христу. Вот почему пока мы "прорабствуем", он издаёт…

Разумеется, судьбы Православия решает Господь, а не образованный мулла. Но ведь правда: современные православные христиане в России за немногими исключениями — не миссионеры, между тем как миссия — это сама природа Церкви. Это пасхальный завет Спасителя: идите, научите все народы (Мф 28:19). Воскресший Христос просит Своих учеников последовать Ему и стать учителями. И коль скоро Церковь есть Тело Христово, она не может не свидетельствовать. Господь пришёл спасти, но как призывать Того, в Кого не уверовали? как веровать в Того, о Ком не слыхали? как слышать без проповедующего? (Рим 10:14). Воплотившееся и вочеловечившееся Слово продолжает Своё служение людям — через христиан, которые в Нём получили благодать и апостольство, чтобы во имя Его покорять вере все народы (ср. Рим 1:5).

О ком эти слова? Относятся ли они только к непосредственным ученикам Спасителя или и к современным христианам тоже? И если да, означает ли это, что каждый — апостол^[1] просто по факту крещения? Если же нет, то что стоит за проповедью и посланиями апостолов Павла, Петра, Иакова, Иуды и Иоанна, за Евангелиями и Откровением, не говоря уже о корпусе ветхозаветных текстов?

В православном обиходе у всех на слуху слова о немудрых "рыбарях", которые стали ловцами человеков. Но вот вопрос: а такими ли уж неучами были эти рыбари? Их начитанность в Писании, их умение применять и сопоставлять книжные данные далеко превосходят требования, предъявляемые к нынешним носителям учёных степеней и званий. Стоит вспомнить свободное цитирование ветхозаветного корпуса, скажем, апостолом Петром, который с ходу, без заминки приводит обширное пророчество Иоиля (Деян 2:17–21), объясняя народу, что же свершилось в день Пятидесятницы. Ветхозаветными цитатами и аллюзиями пронизаны все новозаветные тексты. У апостола Луки и особенно апостола Павла мы находим прекрасное знание эллинистической культуры, причём во всём её многообразии — отаристофановских комедий до языческой гимнографии. Они умели писать так, что ими зачитывались. Они в совершенстве владели риторическими приёмами античности, распознавание и кодификация которых стали материалом не одной диссертации уже в наши дни. И если апостол Лука был врачом, что в те времена означало и владение навыками эпистолярного жанра, то апостол Павел наследовал учёности Гамалиила, учёнейшего толкователя Ветхого Завета, не имевшего себе равных среди современников. То же самое, что и об Апостолах, можно сказать и об авторах текстов Ветхого Завета.

Безграмотность никогда не была добродетелью — ни до Христа, ни во время Его земной жизни, ни после. Вот почему многие из тех святых, чьи тексты вошли в Предание, учились в языческих и христианских академиях и университетах. Вот почему на излёте Средневековья Католическая Церковь, а затем по её примеру и Православная учредили семинарии. Вот почему, по мысли диакона Андрея Кураева, разговор о миссии в эпоху глобализации от епархиально-приходских служений неизбежно переходит к проблемам церковной науки, образования и в конечном итоге — миссии в пространстве культуры, причём не только русской.

Эта задача не столь утопична, как может показаться на первый взгляд. XX век явил миссионерский потенциал русского Православия. Правда, это была миссия поневоле — её вела русская эмиграция. Но даже в условиях войн и гонений именно русское Православие стало в XX веке вселенским ликом Церкви. Иконы преподобного Андрея Рублёва, романы Достоевского, подвиг преподобных Серафима Саровского и Силуана Афонского и наших новомучеников, наконец, книги Бердяева, Булгакова, протоиерея Георгия Флоровского, протопресвитеров Александра Шмемана и Иоанна Мейендорфа— вот образ живой древней традиции, которую донесла до Запада русская эмиграция. За всю новейшую историю это была наиболее успешная культурная православная миссия.

По всему миру в католических и во многих протестантских храмах мы встречаем копии рублёвских 'Троицы" и "Спаса", иконы Владимирской Богоматери. Этого не надо стесняться: перед нами факт культурного и духовного превосходства. Когда-то Европа дала России Баха, Генделя и Вивальди — и через столетие у нас появилась уже своя плеяда великих композиторов. Сейчас идёт обратный процесс: Россия раздаёт миру свои дары.

Задача внутренней миссии в эту эпоху — приобщить этим дарам и себя самих, познакомить с ними своих детей, чтобы каждый православный христианин мог дать отчёт о своём уповании любым совопросникам века сего (см. 1 Пет 3:15 и 1 Kop 1:20).

Глобализация — это ещё и эпоха конкуренции. Это рынок идей, смыслов, образов жизни, понимания добра и зла. Глобальное информационное поле — это пространство поиска, и каждый входящий в него — наш потенциальный собеседник. Нам есть что сказать миру, но для этого мы должны сами прикоснуться к своей собственной культуре. И тут никакая глобализация не помеха; помехой может стать только леность.

Ведь прав апостол Павел: как призывать Того, в Кого не уверовали? как веровать в Того, о Ком не слыхали? как слышать без проповедующего? (Рим 10:14).

Или так и будем ждать тех, кого "Бог Сам приведёт"?

Это издание Эскиза учебника по миссиологии диакона Андрея Кураева является так называемой бета-версией, к недостаткам которой можно отнести то, что сноски даются в авторской редакции; соответственно, справочный аппарат не сведен в единую систему, создавая определенные трудности при работе с книгой. В течение года готовится переиздание учебника уже с полностью оформленным и кодифицированным справочным аппаратом. Мы будем благодарны читателям за отзывы и содержательную критику.

Иеромонах Димитрий (Першин)

КУЛЬТУРНЫЙ ИМПОРТ В ЦЕРКОВЬ

Церковь живет своей жизнью, из себя, точнее, из источника всяческой жизни. Она живет Богом.

Но любой живой организм что-то вбирает из внешней среды. Вбирает и перестраивает в себя в соответствии со своим кодом жизни. Когда видишь законченную и совершенную красоту, не задумываешься — а как она возникла.

Лев прекрасен — но, оказывается, он в основном питается падалью (большая грива не позволяет ему скрытно подобраться к живой добыче). Львица прекрасна — но она пожирает не менее прекрасных оленят. Цветок что-то берет от светлого солнышка, а что-то, напротив — в темной земле. А уж «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…».

Бог ни в чем не испытывает недостатка (см. Деян 17:25). Церковь — Его земное тело. Значит, у нее также есть все и никакой «импорт» ей не нужен?

На уровне «догматического богословия» на этот вопрос ответ был дан еще в византийские времена: земное тело Христа имело нужду в приятии внешних веществ. Он алкал и жаждал. Его тело не было неистленным. Он потел^[2]. Пища, которую Он вкушал, действительно переваривалась в Его Богочеловеческом теле, и отчасти извергалась вон^[3].

Вот и Церковь многое берет из того, чего нет в ее небесной жизни, но что ей нужно для прорастания на земле.

Так что же за века своей земной истории Церковь импортировала из мира человеческой культуры, что она восприняла из того, что создано было людьми до христианства и вне православия?

Во-первых, языки своей проповеди. Сам язык проповеди Христа — разговорный арамейский, а не священно-церковный иврит. Апостолы же стали вести проповедь на языке Гомера и Платона, Вергилия и Цицерона (кстати, не без стилистических и грамматических ошибок^[4]). Затем — еще сотни и тысячи наречий.

Во-вторых, христианство не само разрабатывало, но заимствовало из светского своего окружения искусство логической мысли, аргументации, опровержения и убеждения. Святитель Василий Великий полагал, что «сила диалектики есть стена для догматов и она не позволяет расхищать и брать их в плен всякому, кто захотел бы»^[5].

Главы по логике, открывающие фундаментальный труд преподобного Иоанна Дамаскина «Источник знания», построены по «Категориям» Аристотеля, сопровождаемымкомментариями Порфирия (языческий философ третьего века, которого блаженный Августин представил так: «ученейший из философов, хотя и величайший враг христиан» (О Граде Божием. 19,22)) и Аммония (V век, неоплатоник, ученик Прокла)^[6].

А преподобный Феодор Студит предостерегал: «Ты не должен учить… у тебя нет и такого познания догматической науки, чтобы уметь говорить с точностью, ведь ты не изучал ни грамматику, ни философию»^[7].

В-третьих, христианство взяло у античного мира риторические каноны. Святитель Василий Великий посылал своих духовных чад на воспитание к нецерковным учителям. «Стыжусь, — писал Василий своему бывшему учителю, знаменитому ритору Либанию, — что представляю тебе каппадокиан (земляки святителя Василия — А. К.) поодиночке, а не могу убедить всех взрослых заниматься словесностью и науками и избрать тебя в этом занятии наставником. А так как невозможно достигнуть, чтобы все за один раз избрали, что для них самих хорошо, то и посылаю к тебе, поодиночке, кого только уговорю»^[8].

Это тот самый Либаний, который на смертном одре со скорбью ответил своим близким на вопрос, кого из своих воспитанников он желал бы назначить своим преемником по школе, — «Иоанна, если бы не похитили его у нас христиане» (Созомен. Церковная история. 8,2). Так язычник Либаний сказал об Иоанне, которому предстояло войти в историю с прозвищем Златоуст.

Либаний был своего рода языческим миссионером в уже христианской империи. Именно он укрепил в язычестве будущего императора Юлиана. Впрочем, Либаний был действительно достойный человек — например, он ходатайствовал перед императором Юлианом о помиловании христиан: «Если Орион думает о богах иначе, чем мы, то это заблуждение вредит только ему одному, но нисколько не служит причиной его преследовать»^[9].

В-четвертых, христианство готово учитывать или даже принимать не только методы поиска знания, но и конкретные знания, что копятся вне его границ. Тот же Иоанн Дамаскин, как и святитель Василий Великий, и блаженный Августин насыщали свои труды сведениями, почерпнутыми из натурфилософских энциклопедий своего времени. Сегодня эти вкрапления кажутся курьезными, но это не вина Отцов. Они просто доверяли современной им науке. И с той поры «Вера Христова не во вражде с истинным знанием, потому что не в союзе с невежеством»^[10].

В-пятых, христианство взяло то, что не смогло отменить. Например — те или иные даты праздников и обычаи. Именно так была определена дата празднования Рождества Христова. Древнейшая христианская Церковь слишком остро переживала тайну Пасхи, чтобы обращать внимание еще и на Рождество. Пасха — это переход (таково буквальное значение этого еврейского слова). Христиане воспринимали мученическую смерть как пасху, как исход. Оттого дни памяти мучеников — это дни их рождения в вечность, то есть дни земной смерти. А потому дни земного рождения не отмечались. До четвертого столетия Церковь не отмечала даже день рождения Христа.

Первыми шаг к рождественскому празднику сделали в начале третьего столетия еретики — гностики-василидиане. Они стали отмечать день Крещения Господня 15 числа месяца Туби (6 января)^[11]. В этот день они освящали Нил. Христиане вынуждены были придать этомупразднику свой смысл, и отголосок той полемики до сих пор слышен в наших службах Богоявления: «Естества нашего роды свободил еси, девственную освятил еси утробу рождеством Твоим». Это песнопение, кроме событийного наполнения, несет в себе опровержение учения гностиков о деторождении как об акте вмешательства злой силы. «Вся тварь воспевает Тя явльшегося» — это утверждение Христа как Творца помимо собственно славословия предупреждает против учения гностиков о том, что Бог-Творец Ветхого Завета является врагом доброго Бога-Спасителя Нового Завета. «Ты бо еси Бог наш на земли явился еси и с человеки пожил еси» — противопоставлено учению о том, что Христос лишь казался человеком, но не стал им на самом деле. «Ты и Иорданские струи освятил еси, с небесе ниспославый Святаго Твоего Духа» — против учения, согласно которому Иисус стал Сыном Божиим только тогда, когда Он вошел в Иордан. «И главы тамо гнездящихся сокрушил еси змиев» — против гностического представления, согласно которому Христос получил дар ведения в Иордане от змея, который обольстил в раю Еву^[12].

В правление римского папы Юлия (337–352 гг.) впервые празднуется Рождество — 25 декабря. На Восток этот праздник приходит через четверть века (при святителе Григории Богослове — в 379 году^[13]). В Антиохии святитель Иоанн Златоуст в 386 (или 388) году говорит, что традиция празднования Рождества в этот день не насчитывает еще и десяти лет^[14]… Было и сопротивление этой календарной реформе: святой Филастрий Бриксийский как ересь осуждает обычай праздновать Богоявление в другой день, нежели Рождество Христово (Против ересей, 140)^[15].

Почему была избрана именно эта дата? В Риме (откуда она и пришла) к этому времени заканчивалось празднование Сатурналий (17–23 декабря). Завершались они гладиаторскими боями (форма завуалированных человеческих жертвоприношений). За этим следовал праздник «непобедимого солнца» — он был приурочен ко дню зимнего солнцеворота. Именно культ Солнца в середине IV столетия активно насаждался императором Юлианом Отступником. Культ Солнца стоял и в центре митраизма — религии, которая была серьезным конкурентом христианства.

День зимнего солнцеворота — это день ожидаемый. День, который нельзя не заметить человеку, который живет от земли. Это грань, сочленение. Религиозное чувство всегда ощущает такие переломные моменты как потенциально опасные. Это опасность прорыва в наш мир сил хаоса (помните о Древнем Ужасе, который пробудили толкиновские гномы, перейдя границу в пещерах Мории?). Это чувство опасности взывает о необходимости освящения пограничных минут. Поэтому основные ритуалы в самых разных религиях совершаются на границе света и тьмы (утренние или вечерние молитвы и жертвоприношения), на границе времен года, на границе человеческих возрастов.

Так что человек просто должен совершать космо-укрепляющие ритуалы на границе времен. В самых разных религиях мира есть вера в то, что мир (упорядоченный космос) стоит до той поры, пока приносятся правильные жертвы. Жрецы, соответственно, и есть те атланты, которые позволяют «и жить еще надежде до той поры, пока атланты небо держат на каменных руках». Поистине — «их тяжкая работа главней иных работ: из них ослабнет кто-то — и небо упадет».

Церковь не стала спорить с убеждением в том, что именно человек и есть та живая нитка, на которую нанизаны и которою скреплены створы вселенной. Церковь не стала спорить с этой человеческой потребностью: через молитву соединять перепады времен. Она просто исправила образ этих молитв. Вместо бога солнца — Митры — она предложила в этот переломный день, день возрождающегося света, молиться «солнцу правды» — Христу.

Позже и в другой культуре другой солярный культ — славянская языческая масляница (блин — это символ солнечного круга) — был переосмыслен как часть подготовки к Пасхе, как вхождение в Великий Пост. Масленица стала послушно следовать не за весенней погодой, а за церковным календарем и контрастно приготовлять людей к Великому посту.

Смысл этой педагогики понятен: надо ослабить бытовое общение новообращенного христианина с его еще языческими соплеменниками и соседями. Желательно — через разрыв праздничного общения. «Установить христианский праздник в день праздника языческого значило созвать христиан в церковь и поставить их под влияние таких воспоминаний, что для многих становилось потом психологически невозможно участвовать в языческих праздниках. Кто утром слышал о том, что среди шумного пира повелено было усекнуть голову большего из рожденных женами, у того язычески новогоднее настроение было уже на весь день испорчено»^[16].

Итак, даже языческие праздники Церковь смогла подбирать и переосмыслять (а языческие храмы — переосвящать).

В-шестых, христианство брало («узнавало») из античных авторов то, что было и в нем самом, но еще не было настолько ясно артикулировано и красиво выражено^[17]. Это и некоторые этические формулы, и философские аргументы в пользу единобожия.

То, что древние христиане не замкнулись от античной культуры, по-своему удивительно. Ведь это была культура их палачей.

И тем не менее апостол Павел четырежды цитирует античных писателей. Спустя столетие святой Иустин, стяжавший два прозвища — «Иустин Философ» и «Иустин Мученик», говорит очень значимые и добрые слова о языческой философии:

«Все, что когда-либо сказано и открыто хорошего философами и законодателями, все это ими сделано соответственно мере нахождения ими и созерцания Слова… Христос, которого отчасти познал и Сократ… Все, что сказано кем-либо хорошего, принадлежит нам, христианам» (Апология 2,10 и 13). «У всех, кажется, есть семена истины, но они не точно выразумели их… Те, которые жили согласно с Словом, суть христиане, хотя бы считались за безбожников: таковы между эллинами — Сократ и Гераклит, и им подобные, а из варваров — Авраам, Илия и многие другие» (Апология 1,22 и 46).

Для святого Иустина христианство — не альтернатива не-христианству, а раскрытие его скрытых потенций, заложенных туда, однако же, нашим Богом.

Другой апологет второго столетия — Минуций Феликс — также был настроен на поиск общего: «Или истинные философы сейчас — христиане, или христианами были философы тех времен» (Октавий, 20).

Для первых поколений христиан это было не проявлением такта и даже не просто миссионерским приемом. Отношение к язычеству было внутренним вопросом христианского богословия. Главный догмат христианства — «Бог есть любовь». Но если это и в самом деле так, то отчего эта любовь проявилась так поздно, только «в наши дни». Был ли Бог неизменен в своей любви к людям в былые столетия? И если да — то где проявления этой Его заботы?

Тут выбор был очевиден:

Или вслед за гностиками признать появление Бога любви на земле нежданной импровизацией. И в этом случае Бог пришел не «к своим», а к чужим, и Сам Он в нашеммире — Чужак. И тогда у христианина-гностика нет права добрым глазом смотреть на до-евангельскую историю. И мир языческих народов, и мир Ветхого Завета для него равно кошмарны.

Или же признать, что Логос — не новичок в мире людей. Но тогда нужно рассмотреть свидетельства о Его пребывании в мире людей, причем не только евреев. Так церковное богословие с первых своих шагов подъяло два грандиозных проекта: доброе истолкование еврейского Танаха и, пусть и более полемическое, но все же приемлющее, переосмысление греко-римского культурного наследия.

Люди, которые не понимают такой задачи богословской мысли, — в Церкви долго не удерживаются^[18]. Так произошло с ригористами Тертуллианом и Татианом.

И позднее не все церковные писатели осознали неизбежность и такого вопроса и именно такого ответа. Поэтому внутрицерковная дискуссия по вопросу о «языческом наследии» идет до сих пор.

Собственно, те Отцы, что прошли искус университетского образования до обретения веры или принятия монашества и священства, обычно не анафематствовали свое библиотечное прошлое. Они имели опыт безопасного обращения с «внешней мудростью» и выражали надежду, что и ученики их смогут столь же успешно пройти через испытание светским образованием и вынесут из него лучшее.

А те Отцы, что и в мирскую пору своей жизни жили без книг, как правило, и встав на путь подвижничества, не открывали в себе тягу к изучению светской литературы^[19] (а иногда даже и церковной).

При сопоставлении разноречащих суждений двух равно почитаемых святых по одному и тому же вопросу естественно было бы отдавать предпочтение тому из них, кто лучше знает предмет разговора, кто изнутри изучил его. Поэтому можно сказать, что церковная позиция по отношению к науке, образованию, разуму и светской культуре была выражена не Отцами пустыни, а апологетами и епископами, учителями Церкви — теми, кто, оставаясь в миру, в миру и проповедовал Евангелие. Если мы рассмотрим ее — то убедимся, что «христианство не обязывает быть глупым»^[20].

Открытая позиция апологетов второго века, при всей ее симпатичности с современной точки зрения, все же не была безупречной. Ее опасность ясно обозначилась в словах святого Иустина: «И Сивилла, и Истасп говорили, что тленные вещи будут истреблены огнем. Итак, если мы иное утверждаем согласно с уважаемыми у вас поэтами и философами, то почему так несправедливо ненавидят нас более всех? Когда говорим, что все устроено и сотворено Богом, то окажется, что мы высказываем учение Платоново; когда утверждаем, что мир сгорит, то говорим согласно с мнением стоиков; и когда учим, что души злодеев, и по смерти имея чувствование, будут наказаны, а души добрых людей будут жить во блаженстве, то мы говорим то же, что и философы. Утверждая, что не должно поклоняться делу рук человеческих, мы говорим то же, что Менандр. И если мы говорим, что Иисус Христос, Учитель наш, родился, то мы не вводим ничего отличного от того, что вы говорите о так называемых у вас сыновьях Зевса» (Апология 1,20–21).

Такого рода разъятие христианской веры на составные элементы и нахождение для них аналогий во внешнем мире имеет право на существование и не должно смущать христианина. В конце концов, каждый атом, входящий в состав цветка, когда-то был вне его, но из этого основания не стоит делать вывод, будто цветок ничем не отличается от тех камней, среди которых он вырос.

При этом, однако, «Количество элементов, из которых «религиовед» складывает христианство, прямо пропорционально объему данного «ученого сознания»… В таких упражнениях, которые уместны у следователя, уличающего кого-нибудь в воровстве, нет только одного — христианства… В исторической науке давно пора заменить гинекологическое любопытство любострастного любителя медицины религиозным уважением к таинству рождения»^[21]. «Гистологически и химически между организмами человека и свиньи почти нет разницы; только процентное отношение составных частей немножко различное; но значит ли это, что человек и свинья почти одно и то же, и что с появлением на земле человека ничего нового и важного не случилось? Так и здесь: не даром же древние христиане и себе, и язычникам представлялись чем-то неслыханно-новым — genus tertium, особой породой людей. Не похож ли в виду этого мифолог, объявляющий, что древняя церковь вся составилась из еврейских и из языческих элементов и составляет лишь один из многих видов синкретизма, на гистолога, который бы увлекся своим микроскопом до потери способности различать человека и свинью? Уголь не заменит алмаза, хотя химически они — одно; цветы и листья не заменят плода; Платон, Филон, Авеста и даже Исайя не заменят Евангелия»^[22].

Но путь для такого «религиозно-исторического спорта»^[23] открыли все же не немецкие ученые атеисты XIX века, а благочестивые христианские апологеты второго столетия. Их читатели могли слишком всерьез воспринять их уверения в сходстве религий гонителей и гонимых.

И поэтому для сохранения церковной идентичности было важно, чтобы на апологетический тезис второго века последовал антитезис третьего века — Тертуллиан (а отчасти и Ориген с жестко-бескомпромиссным «Увещанием к мученичеству»).

Тертуллиан практически напрямую оппонирует Иустину: «Что Афины — Иерусалиму? Что Академия — Церкви? Что общего между Афинами и Иерусалимом, между еретиками и христианами? Наша секта возникла с портика царя Соломона, научившего нас искать прямым и чистым сердцем. О чем помышляли люди, мечтавшие составить христианство стоическое, платоническое и диалектическое?» (Прескрипция против еретиков, 7).

Он убежден, что языческую литературу христианин изучать не может: «Следует также задаться вопросом и о школьных учителях, а также об учителях прочих дисциплин. Нет никакого сомнения, что они также во многом близки к идолопоклонству. Прежде всего потому, что им необходимо проповедовать языческих богов, возвещать их имена, происхождение, мифы, а также рассказывать о подобающих им украшениях. А как же тогда нам отказаться от мирского образования, без которого невозможно и религиозное? Что ж, для нас тоже очевидна необходимость образованности, и мы полагаем, что отчасти его следует допускать, а отчасти — избегать. Если христианин будет обучать других, то, обучая вкрапленным там и сям обращениям к идолам, он будет их поддерживать, передаваяих, будет подтверждать, упоминая о них, — давать о них свидетельство. Он даже будет называть идолов богами, в то время как закон, мы об этом говорили, запрещает называть кого-либо Богом и вообще поминать это имя всуе. Таким образом, с самого начала образования начинает возводиться здание почитания дьявола. Ясно, что виновен в идолопоклонстве тот, кто преподает науку об идолах» (Об идолопоклонстве, 10).

И наиболее знаменитое: «К чему ты устраняешь позор, необходимый для веры? Все, что недостойно Бога, для меня полезно. Я спасен, если не постыжусь Господа моего. Я, презрев стыд, счастливо бесстыден и спасительно глуп. Сын Божий распят — это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий — это совершенно достоверно, ибо нелепо; и, погребенный, воскрес — это несомненно, ибо невозможно» (Тертуллиан.

0 плоти Христовой, 5).

Тертуллиан прав. Христианство должно было идти своим путем, вырабатывая новые модели рациональности, вновь и вновь напрягаясь для рефлексии своей новизны и находя для нее новые слова и новые образы.

Слова Тертуллиана (кстати, никогда не произносившего формулы «верую, ибо абсурдно») отнюдь не отрицают возможности разума в богословии. Напротив, в этих его словах изощренная интеллектуальная рефлексия над евангельским сюжетом. Это раскрытие новых возможностей (и речевых, и постигающих), открытых образом Богочеловека. Позднее в христианской мысли для этого будет создан специальный термин перихоресис: взаимный переход имен и свойств с одной природы Христа на другую вследствие единства Его Богочеловеческой Личности. Тертуллиан просто заметил, что определенные красные флажки пали, и то, что раньше было нельзя, теперь — можно.

И все же третий век — это действительно век большего церковного ригоризма, нежели второй^[24].

Но после тертуллианова антитезиса в четвертом веке наступает пора «синтеза».

Святитель Василий Великий не считает постыдным перенимать знания у язычников и признаваться в этом: «Надобно учиться не стыдясь, учить не скупясь: и если что узнал от другого, не скрывать сего, уподобляясь женщинам, которые подкидывают незаконнорожденных детей, но с признательностью объявлять, кто отец слова»^[25].

Знакомство с нехристианской классикой он считает необходимым — «Нам предлежит подвиг, для приготовления к которому надобно беседовать и со стихотворцами, и с историками, и с ораторами, и со всяким человеком, от кого только может быть какая либо польза к попечению о душе… Не лишено приятности, если облечена душа внешнею мудростию, как листьями, которые служат покровом плоду и производят не неприличный вид. Почему говорится, что и тот славный Моисей, которого имя за мудрость у всех людей было весьма велико, сперва упражнял ум египетскими науками, а потом приступил к созерцанию Сущего. Подобно ему, и о премудром Данииле повествуется, что он в Вавилоне изучал халдейскую мудрость, и тогда уже коснулся Божественных уроков»^[26].

Но благословляя христианских юношей на изучение трудов языческих мудрецов, святитель Василий уже не забывает и об осторожности: «Не должно однажды навсегда предав сим мужам кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но заимствуя у них все, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить»^[27].

Святитель Григорий Богослов — первый из церковных авторов, которым пришлось принять на себя «мракобесные» удары церковных ревнителей, по мнению которых любое доброе слово о нецерковной культуре или заимствование из нее недопустимы. Он говорит, что поначалу хотел опираться лишь на Писание. Но изобилие споров понудило его вспомнить об образовании, полученном в Афинском университете^[28] — и потому «вступил я на новый путь слова, который хорош или худ, но мне приятен… Хотел я горечь заповедей подсластить искусством. Да и натянутая тетива требует послабления… Стихи мои вмещают в себе нечто дельное и нечто игривое. В них иное из нашего учения, а иное из учений внешних, и это или похвала добродетели, или охуждение пороков, или мысли, или краткие изречения, замечательные по сочетанию речи»^[29].

Ему чужда позиция тех, кто полагает, «будто бы эллинская словесность принадлежит язычеству, а не языку»^[30]. А потому — «Да разделят со мною мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать»^[31]. Как видим, святитель Григорий здесь называет себя филологом. МотйЪ своего обращения к сокровищам античной литературы святитель Григорий объясняет заботой о достоинстве христианской веры: «Не хочу, чтобы чужие имели перед нами преимущество в слове»^[32]. И потому в своих письмах святитель Григорий едва ли не чаще приводит цитаты из языческих авторов, чем из Писания. «Хвалю сказавшего это, хотя он не наш»^[33]. Критика последовала с двух сторон.

Язычники возмутились тем, что галилеяне смеют прикасаться к тому, что сами язычники считали главным своим преимуществом — к великой литературной традиции, рожденной с именем олимпийских богов на устах: «Нас колют нашими же стилями^[34], то есть ведут против нас войну, вооружившись произведениями наших же писателей» (слова Юлиана Отступника; цит. по: Феодорит Кирский. Церковная история 3,8)^[35].

Но и среди христиан нашлись люди с «худым разумением»^[36], которые сочли светское образование чем-то «опасным и удаляющим от Бога». Появляется церковный типаж, названный о. Иоанном Мейендорфом — «коллекционеры ересей»^[37]. Святителю Григорию нередко приходилось выслушивать резкости от монахов^[38]. «Некоторые из числачрез меру у нас православных»^[39] укоряли Святого и за то, что он пишет стихами и за то, что говорит красиво, и за то, что цитирует языческих авторов.

С ними святитель Григорий резок:

«Не должно унижать ученость, как рассуждают о сем некоторые; а напротив того, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обвинения в невежестве» (Слово 43, надгробное Василию)^[40].

«Вы нудите нас к совершенству, как будто бы не обязавшихся служить чем-либо людям. Как мрачен и бледен ты, юноша! Никто, по-твоему, не берись за плуг, не плати податей, никто не заботься о пропитании родителей; но были бы у тебя густая борода и волосяная одежда, которая бы натирала шею, и тогда предлагай новые догматы! А если говоришь против правил языка и мечешь во всякого камнями, то ты — ангел, у тебя и волосы имеют не малую силу»^[41].

«Если это маловажно, сделай сам что-нибудь более важное… Какой слепец узнавал видящего? Кто, не двигаясь с места, догонял бегущего?.. Недавно была обезьяна, а теперь стала львом?.. И ты, ревнитель строгости, нахмуривающий брови, и самоуглубляющийся в себя, разве не подкладываешь сладостей в кушанье? За что же охуждаешь мою речь, дела ближнего измеряя своею мерой? Не сходятся между собою пределы мидян и фригиян; не одинаков полет у галок и орлов»^[42].

«Но что и против кого пишешь ты… Пишешь против человека, которому так же естественно писать, как воде течь и огню греть. Какое безумие… Коня вызываешь, дорогой мой, померяться с тобой в бегу на равнине; бессильной рукой наносишь раны льву»^[43].

Что, неожиданно встретить такие экспрессивные самооправдания у святых? Плохо это вяжется с ожидаемым у них «христианским смирением»? Что ж — мир Церкви действительно многообразен и таит в себе много неожиданностей.

И кстати, печальная ирония тех дискуссий состояла в том, что те ревнители, что считали богословов слишком «терпимыми» к миру языческой культуры, порой сами в своей неумной «простоте» полными пригоршнями черпали языческие суеверия и вносили их в церковную жизнь.

Тут уместно будет сказать и о частности — об одежде христианина (миссионера). Под влиянием святителя Григория константинопольский философ Ирона, из школы киников обратился в христианство. «Форма одежды» у учителей философии была узнаваемой: плащ киника и неостриженные длинные волосы. Поскольку в большинстве своем философы были язычниками и преподавали учения античных (то есть языческих) мыслителей, то естественно, что для христиан IV века встретить человека с длинными волосами в церкви было столь же подозрительно и необычно, как в конце 80-х годов встретить там же человека с голубыми гэбистскими погонами.

Чтобы защитить новообратившегося проповедника от нападок, святитель Григорий Богослов пишет: «Он пристыжает высокомерие киников сходством наружности, а малосмысленность некоторых из наших — новостию одеяния, и доказывает собою, что благочестие состоит не в маловажных вещах и философия — не в угрюмости, но в твердости души, в чистоте ума. А при сем можно иметь и наружность какую угодно и обращение с кем угодно» (Слово 25. В похвалу философа Ирона).

Духа Богом в целях недопущения очередного церковного раскола. «Такой бережливости не одобрили присутствующие, возопияли же на нас, что ограждаем более робость свою, нежели учение Церкви» — пишет далее святитель Григорий (Святитель Григорий Богослов. Письмо 41 (26) К Василию Великому // Творения. Т. 2. С. 443–444).

Тут святитель Григорий оказался согласен с вроде бы нетерпимым Тертуллианом (который сам с гордостью носил плащ философа). К одежде Тертуллиана также цеплялись все: христиан раздражал его плащ, а обычных язычников — то, что римскую тогу он променял на греческую одежду. Оттого он напсиал специалньый трактат «О плаще» с таким ехидным зачином: «Мужи карфагеняне! Я радуюсь, что вы столь процветаете во времена, когда имеется приятная возможность обращать внимание на одежду. Ибо это — досуг мира и благополучия. Благо снисходит от властей и от небес».

И в пятом веке Августин учил церковных людей радоваться «перебежчикам» из враждебного, но культурного лагеря: «Града Божия вовсе не касается, какого кто держится внешнего образа и обычая жизни, лишь бы это не было против Божественных заповедей и против веры, которая приводит к Богу. Поэтому и самих философов, когда они становятся христианами, он заставляет переменить не одежду и образ жизни, вовсе не препятствующие религии, а ложные догматы» (О Граде Божием. 19,19).

Под огнем критики за излишнюю светскость оказался и другой Отец Церкви IV века — блаженный Иероним Стридонский.

Иероним был образованнейшим человеком. Редчайшее в те времена явление: Иероним владел тремя языками — латынью (даже святитель Григорий Богослов латыни не знал), греческим (блаженный Августин и преподобный Ефрем Сирин не знали греческого) и еврейским^[44] (кроме святителя Епифания Кипрского, его из отцов вообще никто не знал). Он дышал воздухом классической культуры и греко-римских языческих авторов цитировал не реже, чем христианское Писание.

В 397 году в Вифлееме он отправляет в Рим письмо, посвященное как раз отношению христианских писателей к языческой литературе:

«В конце письма ты спрашиваешь, зачем я в своих сочинениях иногда привожу примеры из светских наук и белизну Церкви оскверняю нечистотами язычников. Вот тебе на это краткий ответ. Ты никогда бы не спрашивал об этом, если бы тобою всецело не владел Цицерон, если бы ты читал Священное Писание.

В самом деле, кому неизвестно, что и у Моисея, и в писаниях Пророков есть заимствования из языческих книг и что Соломон предлагал вопросы и отвечал философам из Тира? Поэтому в начале книги Притчей он увещевает, чтобы мы понимали премудрость, лукавство слов, притчи и темные речи, изречения мудрецов и загадки — что преимущественно свойственно диалектикам и философам.

Но и апостол Павел в послании к Титу употребил стих из поэта Эпименида: "Критяне всегда лживы, злые звери, утробы праздные" (Тит 1:12), — полустишие, впоследствии употребленное Каллимахом. На латинском языке буквальный перевод не сохраняет ритма, но это и неудивительно: даже Гомер бессвязен в переводе на прозу того же самого языка.

В другом послании он приводит также шестистопный стих Менандра: "Злые беседы растлевают добрые нравы". И, выступая перед афинянами в Ареопаге, приводит свидетельство Арата: "Его же и род есмы", — что и составляет полустишие гекзаметра. И кроме этого вождь христианского воинства и непобедимый оратор, защищая перед судом дело Христа, даже случайную надпись употребляет в доказательство веры.

У верного Давида научился он исторгать меч из рук врагов и голову надменнейшего Голиафа отсекать его собственным мечом. Во Второзаконии (гл. 21) он читал повеление Господа, что у пленной жены нужно обрить голову и брови, обрезать все волосы и ногти на теле и тогда вступать с нею в брак.

Что же удивительного, если и я за прелесть выражения и красоту членов хочу сделать светскую мудрость из рабыни и пленницы израильтянкою, отсекаю или отрезаю все мертвое у ней — идолопоклонство, сластолюбие, заблуждение, разврат — и, соединившись с ее чистейшим телом, рождаю от нее детей Господу Саваофу? Труд мойумножает семейство Христово, тогда как любодеяние с чужою увеличивает число врагов.

По свидетельству Лактанция, Киприана — мужа, знаменитого красноречием и мученичеством, — упрекают за то, что в сочинении против Деметриана он приводит свидетельства пророков и апостолов, которые тот считал вымышленными и подложными, а не свидетельства философов и поэтов, авторитета которых Деметриан, как язычник, не мог отрицать.

Против нас писали Цельс и Порфирий; весьма мужественно противостояли им: первому — Ориген, второму — Мефодий, Евсевий и Апполинарий…

Почитай их — и ты увидишь, что я, в сравнении с ними, очень мало знаю и, проведя столько времени в праздности, как сквозь сон припоминаю только то, чему учился в детстве. Юлиан Август во время парфянского похода изблевал семь книг против Христа и, по басням поэтов, умертвил себя своим мечом. Если я попытаюсь писать против него, неужели ты запретишь мне бить эту бешеную собаку палкой Геркулеса — учением философов и стоиков? Хотя в битве он тотчас узнал нашего Галилеянина, и, проколотый копьем в живот, получил возмездие за свой бесстыднейший язык.

Иосиф, доказывая древность иудейского народа, написал две книги против Апиона, александрийского грамматика; в них представляет он столько свидетельств из светских писателей, что мне кажется чудом, каким образом еврей, с детства воспитанный на Священном Писании, перечитал всю библиотеку греков. Что же сказать о Филоне, которого критики называют вторым, или иудейским, Платоном?..

[Книги Климента Александрийского] — что в них не ученое? Даже есть ли в них что-нибудь, что не относилось бы к общей философии? [Каппадокийцы Василий, Григорий, Амфилохий] — все они наполняют свои сочинения таким множеством философских доктрин и мнений, что не знаешь, чему нужно больше удивляться в них — светской ли образованности или знанию священного Писания.

Перехожу к писателям латинским. Кто образованнее, кто остроумнее Тертуллиана? Его «Апологетик» и книги «Против язычников» включают в себя всю языческую ученость. Минуций Феликс, адвокат с римского форума, в книге под заглавием «Октавий» и в другой, «Против математиков» (если только надпись не ошибается, называя автора), что оставил нетронутым из сочинений язычников? Если ты захочешь прочитать книги Лактанция «О гневе» и «О деянии Господа», ты найдешь в них не что иное, как сокращение диалогов Цицерона…

Иларий, исповедник и епископ моего времени, и в слоге, и в числе сочинений подражал двенадцати книгам Квинтилиана, и в коротенькой книжке против врача Диоскора показал, что он силен в светских науках. Пресвитер Ювенк при Константине в стихах изобразил историю Господа Спасителя: не побоялся он величие Евангелия подчинить законам метра. Умалчиванию о других, как живых, так и умерших, в сочинениях которых очевидны как их познания, так и их стремления.

И не обманывайся ложной мыслью, что это позволительно только в сочинениях против язычников и что в других рассуждениях нужно избегать светской учености — потому что книги всех их, кроме тех, которые, как Эпикур, не изучали наук, изобилуют сведениями из светских наук и философии. Я привожу здесь только то, что приходит на ум при диктовке, и уверен, что ты сам знаешь, что всегда было в употреблении у людей ученых.

Однако я думаю, что через тебя этот вопрос предлагает мне другой, который, может быть, — припоминаю любимые рассказы Саллюстия — носит имя Кальпурний, по прозванию Шерстобой. Пожалуйста, скажи ему, чтобы он, беззубый, не завидовал зубам тех, кто ест, и, сам будучи слеп, как крот, не унижал бы зрения диких коз. На этот счет, как видишь, можно рассуждать долго, но, по недостатку места для письма, пора кончать»^[45].

Этот же образ блаженный Иероним использует и в переписке с папой Дамасом: «Светская мудрость описана во Второзаконии под видом пленной женщины: божественное слово говорит о ней, что если бы израильтянин захотел иметь ее женой, то должен обнажить ее, срезать ей ногти и остричь волосы, и когда она станет чистой, тогда пусть перейдет в объятия победителя. Мы обыкновенно так поступаем, когда читаем философов, когда в наши руки попадают книги светской мудрости: если находим в них что-нибудь полезное — прилагаем к всему учению, если же что ненужное — об идолах, о любви, о занятиях светскими делами, то мы очищаем, обнажаем, срезаем, будто ногти, острым железом»^[46].

Пример обращения нецерковной мудрости на пользу христианской вере он видит и в том, как апостол Павел использовал мудрость Гамалиила для борьбы с иудаизмом. Евангельскую притчу о неверном домоправителе он понимает как призыв использовать нехристианские знания^[47].

Для Иеронима конфликт между красотой языческой литературы и опасностью ее содержания был внутренним конфликтом.

Узнав о появлении монашества, он из Рима бросается в Палестинскую пустыню на выучку к тамошним монахам. Но то, что было естественно в Риме, оказалось странным в пустыне. Он прилагал колоссальные усилия, чтобы понудить себя к согласию со всем, что говорили ему монахи. Обещал забыть прелестную красоту языческой риторики… И — не мог этого сделать. О том, что в итоге произошло с ним (в 374 году), он поведал монахине Евстохии:

«Много лет назад, когда я хотел ради царства небесного удалиться от дому, родителей, знакомых, и, что еще труднее этого, от привычки к роскошной жизни, и отправиться в Иерусалим, я не мог вовсе оставить библиотеку, с такими заботами и трудами составленную мною в Риме. И таким образом я, окаянный, постился и намеревался читать Цицерона. После частых бессонных ночей, после слез, из самой глубины души исторгнутых у меня воспоминанием о прежних прегрешениях, я все-таки держал в руках Плавта. Чуть иногда я приходил в себя, и начинал читать пророков, — меня ужасала необработанность речи; слепыми глазами не видя света, я думал, что виною этого не глаза, а солнце. Почти посредине четыредесятницы, напала на мое истощенное тело лихорадка. Недалеко было до похорон. Как вдруг, восхищенный в духе, я был представлен к престолу Судии, где было столько света, что я не осмеливался взглянуть наверх. На вопрос о том, кто я, я назвал себя христианином. Но Восседавший сказал: лжешь! Ты цицеронианин, а не христианин, ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше. Я начал рыдать: помилуй мя, Господи. Между тем предстоявшие, припав к коленам Возседавшего, умоляли, чтобы Он дал место раскаянию с тем, чтобы наказать меня впоследствии, если я когда-нибудь стану читать сочинения языческой литературы. Поставленный только под это условие, я начал клясться и говорить: Господи, если когда-нибудь я буду иметь светские книги, если я буду читать их, — значит, чрез это самое я отрекся от Тебя. Отпущенный после этих клятвенных слов, я возвращаюсь на землю»^[48].

Письмо, в котором святой Иероним рассказывал это событие, облетело все высшее общество в Риме и снискало там огромный успех.

«К несчастью, Иероним вовсе не делает того сам, что советует другим. Находя, что Гораций и Псалтырь, Вергилий и Евангелие не подходят друг к другу, он их перемешивает при всяком удобном случае. Воспоминание о языческих писателях проскальзывает у него везде, даже в произведениях, где они наименее уместны (в начале жизнеописания святого Иллариона он цитирует Саллюстия и Даниила, Гомера и святого Епифания). Онкак бы не может от них защититься; они осаждают его память, без его воли появляются под его пером. В том самом письме, где он смиренно обвиняет себя, что чрезмерно пользовался риторикой, советуя Гелиодору удалиться от мира, он не может удержаться и последовательно цитирует Фемистокла, Платона, Исократа, Пифагора, Демокрита, Ксенократа, Зенона, Клеанфа, затем поэтов: Гомера, Гесиода, Симонида, Стесихора, Софокла, не считая Катона Цензора и других — целый поток языческой эрудиции. Вся классическая древность так близка ему, что первой приходит на ум, когда он сильно возбужден; она — естественное и самопроизвольное выражение его чувств. При посещении катакомб, впечатление, производимое на него священной тишиной этих длинных галерей, и ужасающие смены света и мрака немедленно выражаются стихом Вергилия: "Всюду ужас овладевает душою, и самая тишина внушает страх". Описывая нам бедствия нападения и опасаясь, что не в состоянии будет их перечислить, он снова припоминает стих Вергилия: "(Я не выразил бы этого), если бы у меня было сто языков, сто уст и железный голос". У Вергилия он находит все, даже средство описать ухищрения и лукавства соблазнителя: "Врага, у которого тысяча имен и тысяча способов вредить", и повешение Иуды: "Несчастный привязывает пагубную петлю на высоком дереве". В пустыне, когда завистливые отшельники преследуют его, беспокоят и хотят прогнать из убогой кельи, он выражает свою жалобу также стихом из Вергилия: "Что это за порода людей и какая варварская страна допускает такие обычаи?" Понятно, что такая мания ежеминутно цитировать светских авторов наконец возмутила некоторых слишком религиозных людей. Его враги, а их было очень много, воспользовались случаем, чтобы напасть на него. Руфин, которого он называл скорпионом и свиньей, напомнил ему сон, так предупредительно рассказанный всему миру, и обвинял в нарушении торжественно данного обета. Тщетно утверждал Иероним, защищаясь, что виновата только его память, что он дал обещание только не читать языческих писателей, чего и не делает уже более пятнадцати лет, но что вовсе не брался их забывать; его упорный противник доказывал ему, что эти утверждения неверны. Так как они долго жили в тесном общении, то он заметил у Иеронима спрятанными труды Платона и Цицерона; разве он их берег не для того, чтобы читать? Во-первых, мог ли он отрицать, что в Вифлеемском монастыре преподавал детям грамматику, а можно ли было преподавать ее, не объясняя великих классических авторов? Святой Иероним, которому пришлось с этим согласиться, удовлетворился ответом, что обещание было дано во сне, а такого рода обеты не обязательно исполнять, проснувшись»^[49].

Но порой ему надоедало смиренничать — и его ум восставал: «Святое невежество хорошо только для себя; и поскольку оно устрояет Церковь святостью жизни, постольку же вредит ей тем, что не может сопротивляться нападающим на нее» (PL XXII, 542); «За что терзают меня враги мои и против молчащего хрюкают эти жирные свиньи? Ведь для них вся наука, больше того — вершина всякой мудрости состоит в том, чтобы поносить чужое и доказывать неверие древних даже до потери собственной веры. Мое же правило: читать древних, одобрять некоторых, усваивать, что хорошо в них, и не отступать от веры Церкви Кафолической» (PL XXII, 980); «А что ты в конце письма спрашиваешь, зачем я в своих сочинениях иногда представляю примеры из светских наук и белизну Церкви оскверняю нечистотами язычников, — на это вот тебе мой краткий ответ… пожалуйста, скажи ему, чтобы он, беззубый, не завидовал зубам тех, кто ест, и, сам будучи кротом, не унижал зрения диких коз» (PL XXII, 669)…

Отметив совет преподобного Иоанна Дамаскина: «Если мы сможем получить что-либо полезное для себя из внешних (писаний), то и это не запрещено. Будем только искусными менялами, накопляя лишь настоящее и чистое золото, поддельного же избегая. Наилучшие мысли возьмем себе; богов же, достойных посмеяния, и нелепые басни бросим псам, ибо из этих писаний мы могли бы приобрести весьма большую силу (защиты) против них же самих» — Точное изложение православной веры. 4,17.0 Писании), перейдем к конфликту IX века. В Царьграде на патриаршем престоле поочередносменяли друг друга два святых мужа — Игнатий и Фотий (именно так: каждый из них по два раза был патриархом). Характеры их были совершенно различны.

Святой Игнатий — монах, причем такой, что иных слов для его характеристики уже не надо^[50]. Святой Фотий — ученый муж.

Когда его назначили послом в Персию, он коротал там время, по памяти (!) реферируя прочитанные им книги. И таких рефератов оказалось около 300. Они и составили знаменитую фотиеву «Библиотеку» («Когда в сенате и царским указом я был назначен послом к ассириянам, ты попросил меня изложить тебе содержание прочитанных в твое отсутствие книг, чтобы ты имел достаточно точное и вместе с тем цельное представление о книгах, которые ты не прослушал вместе с нами (а они составляют в общем триста без пятнадцатой части с прибавлением одной, именно это число, я полагаю, случайно миновало тебя из-за твоего отсутствия). Пересказы книг расположены в таком порядке, какой для каждого из них подсказала мне память. Если же тебе покажется, что некоторые рассказы воспроизведены по памяти недостаточно точно, не удивляйся. Ведь для читающего каждую книгу в отдельности охватить памятью содержание и обратить его в письмена — дело, если хотите, почетное; однако не думаю, чтобы было делом легким охватить памятью многое, — и притом, когда прошло много времени, — да еще соблюсти точность» (Мириобиблион, Вступление)^[51]. Причем разброс книг по тематике весьма обширен: от богословия до эротических пьес… Причем о семидесяти из пересказанных им книг мы теперь можем знать лишь благодаря его пересказам — их рукописи не сохранились.

Фотий — профессор, находящий радость в своем педагогическом труде: «Когда я оставался дома, я испытывал величайшее из наслаждений, созерцая прилежание учеников, — то рвение, с которым они задавали вопросы, их длительные упражнения в искусстве вести беседу, благодаря которым и формируется знание; их изыскания в труднейших вопросах математики, их настойчивое изучение методов логики, чтобы отыскать истину; их обращение к теологии, которая ведет разум к благочестию. И такой хоровод был в моем доме» (Письмо 3. Папе Николаю, 861 год)^[52].

Простота, составлявшая идеал патриарха Игнатия, возмущала Фотия. Позже, в начале X века, Никита Пафлагон, составитель «Жития святого Игнатия», с упреком скажет

— Фотии: «Он не разделял того мнения, что ежели кто хочет достичь мудрости в этом мире, то он прежде должен обезуметь, чтобы стать мудрым»^[53]; «Фотий утвердил свое сердце и ум на гнилом и песчаном основании светской мудрости»^[54].

И правда — Игнатия Фотий не любил. Никита Пафлагон говорит, что у Фотия даже был экземпляр деяний константинопольского собора 861 г. (на котором сторонники Фотия добились отставки Игнатия и избрания Фотия) с карикатурами на Игнатия с непристойными надписями^[55].

Фотий был дивом своего времени по его учености. Большая часть общества считала ученость Фотия делом неестественным, чем-то демоническим. Враждебно относящийся к нему византийский писатель X века Симеон Магистр видел в нем Фауста^[56]. Происхождение необыкновенной учености Фотия он объяснял так: «Раз попался Фотию навстречуволхв родом из евреев, рассказывает Симеон, и обратился к нему с предложением: "что ты дашь мне, юноша, если я сделаю так, что ты проникнешь во всю мудрость и превзойдешь всех ученостью?""Отец мой, — отвечал Фотий, с удовольствием отдаст тебе половину своего имущества". "Но я не нуждаюсь в деньгах, возразил еврей, и даже не хочу, чтобы отец твой знал об этом деле, а иди со мною в одно место и отрекись от знамения, на котором мы распяли Христа; я дам тебе чудного стража, и ты проведешь свою жизнь в благоденствии и высокой мудрости". Фотий, по Симеону, совершенно отдался волхву. Какого же это стража дал волхв Фотию, это видно из другого рассказа Симеона о том же Фотии. Рассказ влагается в уста монаха Иоанна Молчальника. Этот будто бы рассказывал: «Однажды я лег спать, но прежде чем я заснул, явился мне огромный и страшный эфиоп и хотел схватить меня за горло и задушить. Тотчас я сделал крестное знамение, и ободрившись, схватил его руку, и говорю: кто ты, как тебя зовут, кто послал тебя сюда? Я, отвечал тот, сильный у Велтара, но подручен Фотию, имя мое Левуфа; я споспешник чародеев и волхвов, в особенности же я друг эллинам и тайному моему почитателю Фотию». Классическая ученость Фотия казалась современникам делом до того поразительным, что о нем, может быть, не без иронии рассказывали нелепицу, что даже во время литургии, когда Фотий стал патриархом, вместо слов молитв он бормотал изречения поэтов»^[57].

Ну, а теперь самое интересное. Когда Фотий еще был просто профессором, он однажды услышал, что патриарх Игнатий отрицает логику. Фотий не стал спорить с патриархом. Он просто решил надсмеяться над ним и для этого тут же придумал небольшую ересь — мол, раз сказано в Писании о «двоедушных» (Иак 4,8), то это надо понять буквально и признать, что у человека есть две души.

Римский писатель Анастасий Библиотекарь в письме Гаудериху Веллетрийскому (870–875 гг.)^[58] рассказывает, что Фотий позвал своего друга святого Константина (Кирилла) к себе, дал ему тетрадку и попросил занести к патриарху (Константин был хартофилаксом — секретарем патриарха), дабы посмотреть — сможет ли тот заметить тут ересь и обличить ее без помощи логических силлогизмов и философии — «Не из желания кого-либо соблазнить я предлагал сказанное, но для испытания, что стал бы делать патриарх Игнатий, если бы в его время обнаружилась какая-нибудь ересь, подкрепляемая силлогизмами, Игнатий, который так гонит любителей светской мудрости»^[59].

Противостояние патриархов Фотия и Игнатия — это ярчайшее проявление почти перманентного внутрицерковного конфликта между двумя типами отношений к «внешней мудрости»^[60].

Обычно «либералы» ссылаются на повеление Бога при Исходе из Египта: «Каждая женщина выпросит у соседки своей и у живущей в доме ее вещей серебряных и вещей золотых, и одежд, и вы нарядите ими и сыновей ваших и дочерей ваших, и оберете Египтян» (Исх 3:22 и 11:2).

Для святого Григория Нисского этот образ означает отношения церковных людей к светской мудрости; он видит тут повеление «заготовлять богатство внешнего образования, которым украшаются иноплеменники по вере. Ибо нравственную и естественную философию, геометрию и астрономию, и словесные произведения, и все, что уважается пребывающими вне Церкви, наставник добродетели повелевает, взяв в виде займа у богатых подобным сему в Египте, хранить у себя, чтобы употребить в дело при времени, когда должно будет божественный храм таинства украсить словесным богатством… Многие внешнюю ученость, как некий дар, приносят Церкви Божией. Таков был и великий Василий, прекрасно во время юности купивший египетское богатство, принесший его в дар Богу»^[61]. Аналогично у Августина («Какими только богатствами не был нагружен, выходя из Египта, Киприан. Сколько богатств унесли с собой Лактанций, Виктор, Оптат, Илларий, не говоря уже о живых. Сколько их похитили греческие христиане!» — Августин. О христианской вере 2:40 и 2:18) и у многих других Отцов.

В святоотеческой письменности встречаются четыре версии ответов на вопрос о том, откуда могли знать истину небиблейские мудрецы. 1) они унесли с собой древние общечеловеческие религиозные предания и хранят их со времен вавилонского столпотворения; 2) в них сработала просто человеческая совесть^[62]; 3) Господь проявил о них заботу и послал им философов также, как Он послал пророков евреям^[63]; 4) они просто украли свои знания у Моисея, втайне прочитав Библию и скрыв источник цитат^[64].

Эти объясняющие модели^[65] позволили защититься от ригористов и дать культуре, созданной в античные времена, сохраниться в христианском мире и прорастать сквозь него, творчески меняясь в поле нового смыслового напряжения.

Обвинение в воровстве помогло спасти от казни. В истории много парадоксов. Бывает, что мистика защищает рационализм, и голос ангела велит изучать языческие книги: «Я слышал голос, который ясно повелевал мне, говоря: «Читай все, что попадется под руки, потому что ты можешь обсудить и исследовать каждую мысль"» (святой Дионисий Великий; III век)^[66].

Статус, который получило «внешнее знание» в средневековой христианской культуре оказался весьма высок — «служанка богословия». То есть не нечто терпимое, а прямо необходимое для христианской жизни. Вспомним, что средневековое общество есть общество иерархическое, и статус человека определялся тем, чьим подданным онсчитался. Тот, кто ухаживает за конями императора («конюший»), далеко на равен деревенскому пастуху. В Византии богословие считалось высшим авторитетом, перед которым склоняли голову императоры. Античные стандарты образованности были «приняты при дворе» этого высшего авторитета и тем самым обрели отнюдь не маргинальный и даже не частный статус. Нам неизвестно о существовании специально богословских школ в Византии, но университеты с преподаванием античных наук там были, причем и частные, и государственные^[67], и патриаршие.

Кроме того, модель средневековых отношений между богословием и наукой (госпожа-служанка), не стоит понимать слишком на современный лад. Сегодня при слове наука вспоминается прежде всего математика и естествознание. И тогда, конечно, диким кажется представить современных ученых в качестве прислуги для богословов. Однако, античная наука — это прежде всего филология, работа со словом: грамматика и риторика. Искусство читать текст, понимать его, обосновывать свое понимание (тут еще нужен анализ философских категорий и логика). Хорошим тоном считалось демонстрировать свою эрудицию, насыщая свою речь множеством аллюзий, явных и скрытых цитат из классических авторов.

Так ведь все эти умения и по сути своей является служебными. Они помогают людям понять друг друга. Именно об этом и говорит формула о «служанке богословия»: «И занятия греческой словесностью, отдай, как и подобает, на служение дерзновенной проповеди истинных догматов, мудрому созерцанию смысла Писаний. Ибо справедливо, чтобы мудрость духа, пришедшая свыше от Бога, была госпожой дольнего образования, как служанки, которая не должна гордиться напрасно, но привыкать к прилежному служению» (святой Амфилохий Иконийский. К Селевку)^[68]. Кстати, сама эта формула восходит еще к иудейскому философу Филону^[69].

Итак, буквы христианская письменность взяла из античной типографии, но с их помощью составила свой и новый текст. Исследовать, сопоставлять, заимствовать можно что угодно — но быть при этом надо все равно самим собой.

«Христианство от грекоримской культуры избирает и воспринимает "свое", то, что принадлежит ему как "христианство до Христа" в языческом мире, подобно тому как магнит притягивает к себе железные опилки. Здесь следует говорить не о влиянии на христианство, но о вливании в христианство того, чему было естественно в него вливаться, силою внутреннего сродства»^[70]. А поэтому можно говорить лишь о влиянии христианства на христианство же.

В этом отношении и самый факт влияния эллинской философии на церковную догматику получает совершенно новый смысл. «Он был не превращением христианства в эллинизм, а наоборот: обращением эллинизма в христианство»^[71].

Душа строит свое тело — элементы могут разниться, но един устрояющий принцип. Термин душа тут надо понять по Лосеву — «душа как смысловое изваяние жизни»^[72]. Однако надо иметь в виду, что, с точки зрения Отцов Церкви, не могло быть и речи — допущении влияния язычества на христианство. Не то, что специфично в язычестве, влияет на христианство, а то, что «общечеловечно». И речь идет о влиянии культуры, а не собственно религии. Те же авторы, что говорят доброе слово о языческой литературе, не находят добрых слов для языческих богов и обрядов.

Классическую формулу отношения православного богословия к языческой философии дал святитель Григорий Палама: «Мы никому не мешаем знакомиться со светской образованностью, если он этого желает, разве только он воспринял монашескую жизнь. Но мы никому не советуем предаваться ей до конца и совершенно запрещаем ожидать от нее какой бы то ни было точности в познании Бога» (Святитель Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолствующих. 1,1,12).

«ГАРРИ ПОТТЕР» В ЦЕРКВИ: МЕЖДУ АНАФЕМОЙ И УЛЫБКОЙ^[73]

Цель сказочников заключается в том, чтобы какой угодно ценой воспитать в ребенке человечность — эту дивную способность человека волноваться чужими несчастьями, радоваться радостями другого, переживать чужую судьбу как свою.

Корней Чуковский^[74].

То, что реакция на «Гарри Поттера» будет в церковной среде негативной, можно было предвидеть. К этому подталкивали и агрессивность рекламы, и двусмысленность сюжета. Но эмоции надо сдерживать, реакции надо проверять.

Далее речь пойдет о том, в какой сложной ситуации оказались церковные педагоги в связи с выходом новой сказки. Эта ситуация традиционно сложна. Ведь не первый раз за последние две тысячи лет людям нравится книга, которую трудно назвать «духовно полезной». А раз это не первый кризис, то должна же была Церковь выработать способ своей реакции на подобные ситуации!

Вот только не надо мне тут про инквизицию!

Если бы инквизиция сжигала всё, что не похоже на христианство, до нас не дошла бы языческая античная литература. Неспециалисту кажется, что где-то в глухом подвале хранились тома Платона и Еврипида, переписанные еще древними греками; христианские цензоры до этого подвала не добрались, и потому спустя столетия эти рукописи нашли археологи, опубликовали, и таким образом, минуя «темные века», античная мудрость дошла до нас… Но вот вопрос: а кем же и когда были написаны те древнейшие (из дошедших до нас) рукописи античных творений, что теперь так активно переводятся и публикуются? Оказывается, все рукописи античных авторов, с которыми работают современные исследователи, на самом деле написаны не ранее IX–XI веков по Рождестве Христовом. Самые древние списки произведений античной литературы отстоят по времени создания оригинала на многие столетия: списки Вергилия — на 400 лет, Горация — на 700 лет, Платона — на 1300 лет, Софокла — на 1400 лет, Эсхила — на 1500 лет. Творения Еврипида, жившего в V веке до Рождества Христова, известны нам благодаря четырем рукописям Xll-Xlll веков^[75], и, значит, в этом случае дистанция превышает 1600 лет. «Анналы» Тацита сохранились в составе одной рукописи (ее называют Медицейская I), которая датируется IX веком и содержит лишь первые шесть книг, в то время как последующие десять известны лишь по еще более поздней рукописи (Медицейская II) Xl столетия⁴.

Вынимаю наугад из своей библиотеки несколько научных изданий античной классики — и оказывается, что многовековая пропасть, отделяющая время написания от времени создания доступных нам копий, весьма привычна для ученых: «Рукописи Аристофана, сохранившиеся до нас, — Равеннская (XI век) и Венецианская (XII век), к которым присоединяются еще три XIV века»^[76]. «Текст "Истории" Фукидида дошел до нас в рукописях византийского времени (древнейшая флорентийская рукопись относится к X веку н. э., остальные — к Xl-Xll векам)»^[77]. «Текст" Киропедии" сохранился в ряде средневековых рукописей», старейшей из которых оказывается Codex EscoriaIensisT III 14, датируемый Xll веком^[78]. А ведь речь идет об авторах, которые жили в V веке до Рождества Христова.

Не по античным, а по средневековым рукописям приходится ученым выверять современные издания древних авторов. Это обстоятельство стоит вспомнить, прежде чем слепо повторять зады атеистическо-школьной пропаганды про «невежественное Средневековье», якобы уничтожившее светлое наследие античности. Если все рукописи античных авторов известны нам по их средневековым копиям — это значит, что именно средневековые монахи и переписывали античные книги, и только благодаря монашеским трудам античная литература дошла до нас.

Значит — граница между Церковью и нехристианской культурой не есть линия фронта. Не все рожденное вне Церкви надо от имени Церкви осуждать и разрушать.

Знакомство с церковной историей (или, шире — с историей христианских стран) оставляет впечатление, что Церковь на словах стремилась соотнести с Евангелием все стороны человеческой и общественной жизни, но на деле она как бы молчаливо и с некоторой реалистической горечью признала, что Царство Божие на земле в истории может быть лишь горушным зерном (см. Мф 13:31). Торговым людям разрешалось продавать с прибылью^[79]; государевым людям — применять насилие, дипломатам — лукавство. Даже у палачей были духовные отцы (которые, очевидно, не ставили в вину то, что их духовные чада делали по «профессиональной необходимости»^[80]).

И всем разрешалось веселиться. То есть, конечно, церковные проповедники обличали смех и смехотворство. Но ведь и начальник, который на собрании объявляет бой опозданиям, но при этом не заводит «книгу прибытий и отбытий» сотрудников и реально не наказывает их за опоздания, по сути — разрешает опаздывать.

Вот и на Руси удивительным образом сочетались церковные проповеди, осуждающие игру и смех, — и государственная (по крайней мере до XVI века^[81]) поддержка скоморохов. Даже в начале XVII века ряженых принимали в архиерейских домах. И лишь «боголюбцы» середины XVII века принялись всерьез переиначивать народную и государственную жизнь на всецело церковных началах (так, на свадьбе царя Алексея Михайловича впервые не было скоморохов). Эта серьезность очень скоро кончилась срывом: «боголюбцы» стали лидерами раскола. Люди, которым запретили смеяться, вскоре начали себя сжигать^[82].

Русские народные сказки (если знакомиться с ними не по авторским, литературноприглаженным переложениям) тоже полны волшебства. Но голос обычая — все же на стороне тех, кто сказку не подменяет приходской былью.

Критики «Гарри Поттера» любят противопоставлять это не-нашенское изделие русской народной сказке. Там, мол, очень четко обозначено, где добро и где зло.

В итоге они заставили меня обратиться к русским сказкам. Должен признать, что в жизни я не читал более безнравственной литературы, нежели русские народные сказки в их действительно народном варианте.

Вот, например, сказка про Иванушку-дурачка (номер 396 в афанасьевском собрании^[83]):

«Жил-был старый бобыль со своею старухой; у него было три сына: двое умных, младший — Иван-дурак. Вот как-то посеяли умные братья горох в огороде, а Ивана-дурака от воров караулить поставили. Понадобилось старухе, их матери, в огород сходить; только влезла туда, Иван-дурак заприметил и говорит само с собой: "Погоди ж, изловлю я вора; будет меня помнить!". Подкрался потихоньку, поднял дубинку да как треснет старуху по голове — так она и не ворохнулась, навеки уснула! Отец и братья принялись ругать, корить, увещать дурака, а он сел на печи, перегребает сажу и говорит: "Черт ли ее на кражу нес! Ведь вы сами меня караулить поставили". "Ну, дурак, — говорят братья, — заварил кашу, сам и расхлебывай; слезай с печи-то, убирай мясо!". А дурак бормочет: "Небось не хуже другого слажу!" Взял старуху, срядил в празднишну одежу, посадил на повозку в самый задок, в руки дал /что дал?/ и поехал деревнею. Навстречу ему чиновник едет: "Свороти, мужик!". Дурак отвечает: "Свороти-ка сам, я везу царскую золотошвейку". "Мни его, мошенника!" — говорит барин кучеру, и как скоро поверстались ихние лошади — зацепились повозки колесами, и опрокинулся дурак со старухою: вылетели они далёко! "Государи бояре! — закричал дурак на весь народ. — Убили мою матушку, царскую золотошвейку!" Чиновник видит, что старуха совсем лежит мертвая, испугался и стал просить: "Возьми, мужичок, что тебе надобно, только не сзывай народу". Ну, дурак не захотел хлопотать много, говорит ему: "Давай триста рублей мне, да попа сладь, чтоб покойницу прибрал". Тем дело и кончилось; взял дурак деньги, поворотил оглобли домой, приехал к отцу, к братьям, и стали все вместе жить да быть».

Вариант этой сказки (395): «Дурак положил старуху на дровни и поехал в ближнее село; пробрался задами к попу на двор, залез в погреб, видит — стоят на льду кринки с молоком. Он сейчас поснимал с них крышки, приволок свою старуху и усадил возле на солому; в левую руку дал ей кувшин, в правую — ложку, а сам за кадку спрятался. Немного погодя пошла на погреб попадья; глядь — незнамо чья старуха сметану с кринок сымает да в кувшин собирает; попадья ухватила, палку, как треснет ее по голове — старуха свалилась, а дурак выскочил и давай кричать: "Батюшки-светы, караул! Попадья матушку убила!" Прибежал поп: "Молчи, — говорит, — я тебе сто Рублев заплачу и мать даром схороню". "Неси деньги!" Поп заплатил дураку сто рублев и похоронил старуху. Дурак воротился домой с деньгами; братья спрашивают: "Куда мать девал?" — "Продал, вот и денежки" Завидно стало братьям, стали сговариваться: "Давай-ка убьем своих жен да продадим. Коли за старуху столько дали, за молодых вдвое дадут". Ухлопали своих жен и повезли на базар; там их взяли, в кандалы заковали и сослали в Сибирь. А дурак остался хозяином и зажил себе припеваючи, мать поминаючи».

Торговать трупом («мясом») собственной матери — это в каких же еще сказках такое встретишь!

Обращает на себя внимание и та легкость, с которой персонажи сказок идут на убийство своих жен. Сие деяние не считается там чем-то «волнительным» (397–399). Бесчувствие к чужой боли просто поражает (см. массовое и немотивированное убийство в сказке 446).

Весьма многие русские сказки учат жульничеству и лукавству. Вспомним хотя бы солдатский цикл: как солдат считает за честь обмануть женщину, пустившую его на постой, и что-то у нее украсть (см. сказки 392–394 в афанасьевском собрании). В 452-й сказке безусловно положительный герой соучаствует в ограблении церкви. Лукавство и воровство воспеваются в «Шемякином суде» (319), «Воре» (383–390), «Слепцах» (382).

Добыча денег лукавым путем (в стиле Остапа Бендера) составляет сюжет неожиданно большого числа русских сказок. Чудес там явно меньше, нежели обманов.

В 402-й сказке Иванушка-дурак убивает церковнослужителя просто из-за денег. А в 400-й Иванушка-дурачок «принялся овец пасти: видит, что овцы разбрелись по полю, давай их ловить да глаза выдирать; всех переловил, всем глаза выдолбил, собрал стадо в одну кучу и сидит себе радехонек». Гарри Поттера невозможно себе представить за таким занятием, да еще с такой реакцией.

Критики «Гарри Поттера» возмущаются сценой, когда «кто-то из третьекурсников нечаянно забрызгал лягушачьими мозгами весь потолок в подземелье»: «Сколько ж лягушек нужно было извести, чтобы забрызгать весь потолок?!»^[84]. И ставят диагноз: «садизм».

Но есть все же разница между лягушкой и овцой и между «нечаянно» и тем, что сделал любимейший герой русской сказки…

Гарри мучается, что не может защитить свое сознание от вторжения туда Волана-деМорта, а вот персонажи русских сказок сплошь и рядом по своей охоте прислушиваются к нечистой силе и используют ее во вполне корыстных целях.

Причем если в мире «Гарри Поттера» волшебство не считается злом, то в русских сказках и автор, и читатели, и сами персонажи прекрасно знают, что такое «нечистая сила», знают, что за связь с ней надо расплачиваться душой и вечной гибелью (см. сказку «Неумойка», № 278). И тем не менее играючи идут на «контакт» и договор.

Формула весьма многих русских сказок не «добро побеждает зло», а «хитрость побеждает зло». И эта «находчивость» может использовать и обман, и колдовство, и воровство.

А уж антиклерикализм русских сказок хорошо известен. Напомню, как в подлиннике звучала первая сказка, которую слышал русский малыш: сказку о Курочке-Рябе. «Жилбыл старик со старушкою, у них была курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пестро, востро, костяно, мудрено! Положила на полочку; мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко разбилось. Старик плачет, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась. Идет просвирня, спрашивает: что они так плачут? Старики начали пересказывать. "Как нам не плакать? Есть у нас курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком…". Просвирня как услыхала — все просвиры изломала и побросала. Подходит дьячок и спрашивает у просвирни: зачем она просвиры побросала? Она пересказала ему все горе; дьячок побежал на колокольню и перебил все колокола. Идет поп, спрашивает у дьячка: зачем колокола перебил? Дьячок пересказал все горе попу, а поп побежал, все книги изорвал»^[85].

Так что различению добра и зла Гарри Поттер учит лучше: в том числе и по той простой причине, что он адресован детям того возраста, которые уже не читают народных сказок и потому не могут у них ничему научиться.

Народные сказки — они именно народные. Народ же — это «пестрое собрание глав». Одни головы одарены нравственным рассуждением, другие — не очень. Оттого и сказки такие пестрые: бывают дивные, христианские, нравственные, сердечные. А бывают

— «хоть святых выноси». Относиться к ним поэтому тоже надо по-разному. А вот чего нельзя делать — так это выдавать индульгенцию русским сказкам просто потому, что они русские. Противопоставление "Гарри Поттер" — плох, а вот русские сказки хороши выдает плохое знакомство с материалом русских сказок. Никакой общей этики, морали в русских сказках нет. Одни русские сказки восхищаются тем, что с точки зрения христианства является злом, другие — добром. Да, замечу еще, что я не приводил примеров из «заветных сказок» афанасьевского собрания — то есть брал далеко не самые бессовестные образцы фольклора.

Так что сказать, что русские народные сказки как таковые, в своей массе чем-то лучше «Гарри Поттера», никак нельзя. Но ведь — были же они. И как-то сосуществовали с церковностью того же русского народа. И раз деталью русской церковно-народнойтрадиции было терпимое отношение к сказкам, то я, как консерватор, не вижу оснований к тому, чтобы сегодня эту традицию ломать. Тем более, что традиция эта идет не только из глубин русской истории, но и из более давних веков — из православной Византии.

Византийские дети тоже читали волшебные сказки. Причем не только дома. Изучение языческих мифов пронизывало все школьное образование. «Император Феодосий, немилосердно преследующий повсюду язычество, не решается изгнать его из школы… Как только христианство проникло в зажиточные классы, оно столкнулось с системой воспитания, которая пользовалась всеобщим расположением. Оно не скрывало от себя, что это воспитание было ему враждебно, могло необыкновенно вредить его успехам и что даже в побежденных им душах оно поддерживало воспоминание и сожаление о старом культе. Христианство уверено, что воспитание продлило существование язычества и что в последних столкновениях грамматики и риторы были лучшими помощниками его врагу, чем жрецы. Церковь это знала, но ей было также известно, что у нее не хватит сил отдалить молодежь от школы, и она охотно перенесла зло, которому не могла помешать. Всего страннее, что после победы, сделавшись всесильной, она не искала возможности принять участие в воспитании, изменить его дух, ввести туда свои идеи и своих писателей и таким образом сделать его менее опасным для юношества. Она этого не сделала. Мы уже видели, что до последних дней язычество царило в школе, а Церкви, господствовавшей уже два века, не пришло на ум или у нее не было возможности создать христианское воспитание»^[86].

Но был, был император, который предложил христианам начать решительную борьбу за освобождение христианского воспитания от языческого наследия. К этому аскетическому максимализму в свое время подталкивал христиан император Юлиан Отступник (правда, государственно-насильническими мерами, а не проповедью или примером).

Воспоминание об этом историческом деятеле четвертого столетия христианской эры вполне уместно: тогда, как и теперь в дискуссиях вокруг «Гарри Поттера», обсуждался вопрос о том, каково отношение Церкви к нецерковной культуре. Следует ли Церкви очертить вокруг себя огненный круг, через который ничто внешнее не должно проникать? Должно ли отношения между Церковью и миром нехристианской культуры мыслить в категориях войны: «удар», «защита», «блокада», «захват»?

Итак, в том самом IV веке старшие царственные родственники хотели отдалить юного Юлиана от престола. И ради этого готовили его к карьере епископа. Он получил неплохое представление о церковных правилах, но предпочел языческую философию (как ни странно, но исторический триумф христианства пришелся на пору высшего — со времен Платона и Аристотеля — взлета античной философии). Не прошло и полувека с той поры, как дядя Юлиана — император Константин Великий — обратился к христианству. Когда же Юлиан все же взошел на трон, он попробовал повернуть вспять колесо истории. И для этого он использовал не только свою власть, но и свое знание христианства.

Император, признававшийся: «Я хотел бы уничтожить полностью книги об учении нечестивых галилеян» (Письмо 8, Эвдикию, префекту Египта)^[87], ссылался на те же ненавистные ему книги, чтобы притеснять и провоцировать христиан («галилеян», в его лексиконе). Так, ссылаясь на евангельские заповеди, осуждающие сутяжничество, Юлиан издал законы, запрещающие христианам обращаться в суды. Ссылаясь на евангельский призыв к нестяжанию, Юлиан конфисковывал имущество христиан, при этом ядовито замечая, что он «облегчает христианам путь к Небу»^[88]. Ссылаясь на то, что «военное дело несовместимо с заветами Евангелия», он изгнал христиан из армии.

Но тогда святитель Григорий Богослов рассудительно возразил ему: «Ты, мудрейший и разумнейший из всех, ты, который принуждаешь христиан держаться на самой высотедобродетели, — как не рассудишь того, что в нашем законе иное предписывается как необходимое, так что не соблюдающие того подвергаются опасности, — другое же требуется не необходимо, а предоставлено свободному произволению, так что соблюдающие оное получают честь и награду, а не соблюдающие не навлекают на себя никакой опасности? Конечно, если бы все могли быть наилучшими людьми и достигнуть высочайшей степени добродетели, — это было бы всего превосходнее и совершеннее. Но поелику Божественное должно отличать от человеческого и для одного — нет добра, которого бы оно не было причастно, а для другого — велико и то, если оно достигает средних степеней, — то почему же ты хочешь предписывать законом то, что не всем свойственно, и считаешь достойными осуждения не соблюдающих сего? Как не всякий, не заслуживающий наказания, достоин уже и похвалы, так не всякий, не достойный похвалы, посему уже заслуживает и наказание» (Слово 4. Первое обличительное на царя Юлиана)^[89].

Запомним эти слова. Оказывается, для христианина дозволительное может не совпадать с «духоподъемным». Святитель Василий Великий — друг святителя Григория Богослова — так говорил о поступках и жизненных ситуациях, которые в этике называются «адиафорными» (нравственно безразличными, то есть и не добрыми, и не греховными): «Есть как бы три состояния жизни, и равночисленны им действования ума нашего. Ибо или лукавы наши начинания, лукавы и движения ума нашего, каковы, например, прелюбодеяния, воровство, и дол осл ужения, клеветы, ссоры, гнев, происки, надмение и все то, что апостол Павел причислил к делам плотским (см. Гал 5:19–21); или действование души бывает чем-то средним, не имеет в себе ничего достойного ни осуждения, ни похвалы, каково, например, обучение искусствам ремесленным, которые называем средними, потому что они сами по себе не клонятся ни к добродетели, ни к пороку. Ибо что за порок в искусстве править кораблем или в искусстве врачебном? Впрочем, искусства сии сами по себе и не добродетели, но по произволению пользующихся ими склоняются на ту или другую из противоположных сторон»^[90].

Вот продолжение этой мысли «о среднем и безразличном» в другом письме святителя Василия: «Здравие и болезнь, богатство и бедность, слава и бесчестие, поелику обладающих ими не делают добрыми, по природе своей не суть блага; поелику же доставляют жизни нашей некоторое удобство, то прежде поименованные из них предпочтительнее противоположных им, и им приписывается некоторое достоинство»^[91].

Кроме того, аристотеле-стоическое учение об адиафорных поступках было воспринято блаженным Августином, Климентом Александрийским (Стром. IV 26), Оригеном (На Числа. 16, 7; На Иоанна. 20,55), Тертуллианом, Лактанцием, святителем Амвросием Медиоланским, блаженным Иеронимом, святителем Иоанном Златоустом^[92], преподобным Иоанном Кассианом^[93].

Предельно ясной иллюстрацией к тому, что считается в христианской этике «адиафорой», может послужить легенда про католического святого Людовика де Гонзаго. Однажды во время перемены во дворе семинарии Людовик играл в мяч. Ребята решили «подколоть» своего благочестивого однокашника: «Зачем ты тут играешь с нами? Ты же слышал, как преподаватель сказал, что жить надо так, как если бы завтра был конец света! Зачем же ты играешь, а не готовишься к кончине?». Будущий святой задумался и ответил: «Если игра в мяч — это грех, то этому занятию не надо предаваться и за сто лет до конца света. А если это не грех, то почему бы не делать это за день до кончины?». И продолжил играть в мяч.

Значит, и несовершенное может быть принято и разрешено. Значит — хотя бы «на полях» христианской культуры может быть и чисто риторическое (а не духовное) упражнение и улыбка. И сказка.

Однако император Юлиан Отступник предложил христианам быть предельно серьезными. Законом от 17 июня 362 года он предложил им не изучать классическую литературу (ибо она вся пропитана мифами), не беседовать об этих книгах с детьми, то есть — отказаться от преподавания в светских школах.

Даже среди языческих писателей эта мера вызвала возмущение: «Жестокой и достойной вечного забвения мерой было то, что он запретил учительскую деятельность риторам и грамматикам христианского вероисповедания», — писал языческий историк Аммиан Марцеллин (Римская история. 22:10).

Надежда Аммиана не сбылась. Спустя полстолетия Августин, прежде чем упомянуть

0 мучениках Юлиановой эпохи, как самый яркий пример страдания христиан при том царствовании вспоминает именно эту меру: «Разве он не гнал Церковь — он, запретивший христианам и учить, и учиться свободным наукам?» (О Граде Божием. 18,52).

Проживший юношеские годы в христианской среде, Юлиан знал болевые точки Церкви. И своим запретом ударил по одной из них. Мол, это ведь будет только честно: раз вы считаете, что эллинские мифы — выдумки и сказки, а школьная хрестоматия состоит из текстов, постоянно пересказывающих или упоминающих эти мифы, то зачем же вам, христианам, изучать эти наши, языческие книги? Юлиан говорил, что воспитание молодежи можно доверить только тем учителям, чья честность вне подозрений. А прикидываться, будто восхищаешься Гомером и Платоном, на деле видя в их сочинениях сплошную цепь заблуждений, означало, по его мнению, отступить от честного поведения и выказать тем самым неспособность учить других. «Всякий, кто думает одно, а учеников наставляет в другом, кажется мне, так же чужд обучению, как и понятию о честном человеке. Все, притязающие называться наставниками, должны не сообщать взглядов, неподобающих и противных народным верованиям; прежде всего они должны наставлять юношей в творениях древних… Гомер, Гесиод, Демосфен, Геродот, Фукидид, Исократ, Лисий признавали богов источником всякого знания. Разве не считали они себя посвященными — одни Гермесу, а другие музам? Поэтому мне кажется нелепым, что те, кто истолковывает их книги, бесчестят почитаемых ими богов. Но, считая это нелепым, я не приказываю, чтобы они ради своих учеников меняли убеждения; я лишь предлагаю им на выбор: либо не учить тому, что они считают недостойным уважения, либо, если они все-таки хотят заниматься обучением, пусть прежде всего убедят учеников в том, что ни Гомер, ни Гесиод и никто из тех, кого они, истолковывая, называют нечестивыми и безумными и кому они приписывают ошибки и суждения о богах, на самом деле вовсе в этом не повинны. А в противном случае, если они кормятся творениями древних и берут плату за их истолкование, они выказывают себя крайне алчными и нечистоплотными, готовыми ради нескольких драхм взяться за что угодно. Мне представляется нелепым, если люди обучают тому, что ими самими признается недостойным уважения. Ибо если они признают мудрыми тех, чьи творения они разъясняют и чьими признанными толкователями себя считают, пусть прежде всего научатся у них почтению к богам. Если же они полагают, будто древние мужи заблуждались, почитая богов, пусть идут в храмы галилеян и толкуют там Матфея и Луку, поверив которым, вы решаете воздерживаться от жертвоприношений»^[94].

Император предложил оставить школьные и университетские кафедры тем, кто еще верен язычеству (парадоксальность сложившейся ситуации состояла в том, что жрецы традиционных языческих культов почему-то отказывались браться за перо и защищать свои веры^[95], — так что насаждать язычество пером и мечом пришлось самому императору).

Юлиан знал, что в церковной традиции уже звучали голоса, изнутри Церкви призывающие разорвать связи Церкви и школы (церковная практика III века, как ни странно, строже практики предшествующего Il столетия христианской истории отделяет жизнь Церкви от языческой повседневности).

Таков был голос Тертуллиана: «Следует также задаться вопросом и о школьных учителях, а также об учителях прочих дисциплин. Нет никакого сомнения, что они также вомногом близки к идолопоклонству. Прежде всего потому, что им необходимо проповедовать языческих богов, возвещать их имена, происхождение, мифы, а также рассказывать

0 подобающих им украшениях. Также людям этих занятий необходимо соблюдать обряды и праздники этих богов, чтобы получать свое жалованье. Какой учитель отправится на Квинкватры без изображения семи идолов? Даже первый взнос нового ученика учитель посвящает чести и имени Минервы, так что, если он сам себя и не посвящает идолу, то по крайней мере на словах о нем можно сказать, что он ест от идоложертвенного и его следует избегать как идолопоклонника. Что, разве в этом случае осквернение не так значительно? Настолько ли предпочтительнее жалованье, посвящаемое чести и имени идола? Как Минерве принадлежит Минервино, так Сатурну — Сатурново, так как праздновать сатурналии необходимо даже мальчишкам-рабам. Также необходимо строго соблюдать и праздник Семихолмия, совершать все необходимое на праздник зимнего солнцестояния и на Каристии, а в честь Флоры украшать школьное здание венками; фламиники и эдилы священнодействуют, а школа в праздничном убранстве. То же самое совершается для идола рождения, когда при большом стечении народа справляется праздник диавола. Кто сочтет все это подобающим христианину, кроме разве того, кто согласится, что такое подобает делать всякому, а не только учителю?

Мы знаем, нам могут возразить, что если рабам Божиим не подобает учить, то не следует им и учиться. А как же тогда получать необходимые человеку познания в науках, да что там — как вообще воспитывать чувства и поведение, когда образованность является необходимым вспомогательным средством для всей жизни? Как нам отказаться от мирского образования, без которого невозможно и религиозное? Что ж, для нас тоже очевидна необходимость образованности, и мы полагаем, что отчасти его следует допускать, а отчасти — избегать. Христианину подобает скорее учиться, нежели учить, поскольку учиться — это одно, а учить — другое. Если христианин будет обучать других, то, обучая вкрапленным там и сям обращениям к идолам, он будет их поддерживать, передавая их, будет подтверждать, упоминая о них, — давать о них свидетельство. Он даже будет называть идолов богами, в то время как закон, мы об этом говорили, запрещает называть кого-либо Богом и вообще поминать это имя всуе^[96]. Таким образом, с самого начала образования начинает возводиться здание почитания диавола.

Ясно, что виновен в идолопоклонстве тот, кто преподает науку об идолах. Когда это изучает христианин, то если он уже понимает, что такое идолопоклонство, он его не приемлет и до себя не допускает, тем более если он это понимает давно. Или когда он начнет разуметь, то сначала пусть он уразумеет то, что выучил раньше, — а именно о Боге и вере. После этого он сможет отвергнуть лжеучение и будет так же невредим, как человек, который сознательно принимает яд из рук невежды, но не выпивает. Ссылаются на то, что по-другому, мол, учиться невозможно. Но куда проще отказаться от преподавания, чем от учебы. И ученику-христианину проще, чем учителю, избежать участия в мерзких общественных и частных священнодействиях» (Об идолопоклонстве, 10).

Мягче была позиция святого Ипполита Римского: «Кто учит детей, то хорошо, если прекратит это, если же он не имеет ремесла, то пусть будет дозволено ему» (Апостольское предание, 16).

Юлиан рассчитывал, что среди христиан победят настроения тех ревнителей, которые боялись всего нецерковного. Такие люди в тогдашней Церкви были. Они всерьез были озабочены вопросами типа «можно ли христианам покупать и есть плоды из огородов, принадлежащих языческим храмам», — и Августину Блаженному приходилось их успокаивать (Августин. Послание 46)^[97].

Африканский помещик Публикола смущался, что его арендаторы, нанимая язычников для охраны полей, брали с них клятвы. Публикола встревоженно вопрошает Августина: «Не оскверняется ли этим урожай, и не согрешит ли христианин, который будет есть хлеб с этого поля?». Другие его недоумения, которыми он осыпает Августина: «Еслисо склада, или с поля, или из рощи язычник возьмет пшеницу (масло, дрова…) для принесения своих жертв, то не согрешит ли христианин, пользуясь всем остальным?».

Августин отвечал, что тот, кто пользуется клятвой язычника не для зла, сам не грешит. А вот если христианин разрешит принести в жертву языческим богам нечто из своего урожая — то это грех. Если же христианин узнал о происшедшем после события, коему он не мог помешать, то он свободно может пользоваться всем своим добром. Ведь черпаем же мы воду из источников, в которых заведомо брали воду для жертв, и дышим мы тем же воздухом, в который поднимается дым с алтарей язычников. Августин замечает, что если бы кто-нибудь стал брезговать овощами, выросшими на огороде языческого храма, то осудил бы апостола, который принимал пищу в Афинах, хотя это был город, посвященный богине Афине (Минерве).

Люди типа Публиколы, конечно, охотно подчинились бы указу Юлиана. И тем самым стали бы жертвой провокации: «Другие меры, принятые против христиан, вредили им в настоящем, это же отнимало у них будущее. Их детям придется или продолжать заниматься в школах ораторов и философов, обратившихся совершенно в язычников, и тогда они не устоят против соблазна этого учения, которое возвратит их к прежней вере; или же они перестанут посещать школы и мало-помалу утратят прекрасные качества греческого ума и обратятся в варваров, и секта таким образом мало-помалу окончательно угаснет во мраке и невежестве»^[98].

Но, к счастью для христиан, устами Церкви той поры были не пугливые суеверы, а святитель Григорий Богослов. Себя он называл филологом («любителем словесности») и об указе Юлиана он отозвался так:

«Тогда как дар слова есть общее достояние всех словесных тварей, Юлиан, присвояя его себе, ненавидел его в христианах, и о даре слова судил крайне неразумно. Во-первых, неразумно тем, что злонамеренно, по произволу толковал наименование, будто бы эллинская словесность принадлежит язычеству, а не языку. Почему и запрещал нам образоваться в слове, как будто такое наше образование было похищением чужого добра. Но сие значило то же, как если бы не дозволять нам и всех искусств, какие изобретены у греков, а присвоять их себе по тому же сходству наименования»^[99]. «Но я должен опять обратить мое слово к словесным наукам; я не могу не возвращаться часто к ним: надобно постараться защитить их по возможности. Много сделал богоотступник тяжких несправедливостей, но особенно, кажется, в этом он нарушал законы. Да разделят со мною мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать. Ибо все прочее оставил я другим, желающим того: оставил богатство, знатность породы, славу, власть. Одно только удерживаю за собою — искусство слова. Если же всякого гнетет своя ноша, как сказал Пиндар, то и я не могу не говорить о любимом предмете. Итак, скажи нам, легкомысленнейший из всех: откуда пришло тебе на мысль запретить христианам учиться словесности? Это была не простая угроза, но уже закон. Откуда же вышло сие и по какой причине? Какой красноречивый Гермес (как ты мог бы выразиться) вложил тебе сие в мысли? "Словесные науки и греческая образованность, — говорит он, — наши, так как нам же принадлежит и чествование богов; а ваш удел — необразованность и грубость, так как у вас вся мудрость состоит в одном: веруй"... Как же ты докажешь, что словесные науки тебе принадлежат? А если они и твои, то почему же мы не можем в них участвовать, как того требуют твои законы и твое бессмыслие? Какая это греческая образованность, к которой относятся словесные науки, и как можно употреблять и разуметь сие слово? Ты можешь сказать, что греческая образованность относится или к языческому верованию, или к народу и к первым изобретателям силы языка греческого. Если это относится к языческому верованию, то укажи, где и у каких жрецов предписана греческая образованность, подобно как предписано, что и каким демонам приносить в жертву? Кому же из богов или демонов посвящена образованность греческая? Да если бы это было и так: все же, однако, не видно из сего, что она должна принадлежать только язычникам или что общее достояние есть исключительная собственность какого-нибудь из ваших богов или демонов; подобно тому, как и другие многие вещи не перестают быть общими оттого, что у вас установлено приносить их в жертву богам»^[100].

Почему те святые могли таким спокойным взором смотреть на языческую культуру? Да потому, что они верили в Христа. Христианам ли — бояться? Если Бог за нас, кто против нас? (Рим 8:31). Оттого и говорил в III веке Климент Александрийский: «Для нас вся жизнь есть праздник. Мы признаем Бога существующим повсюду… Радость составляет главную характеристическую черту Церкви» (Стром Vll 7 и 16). Так переживая Евангелие, Климент мог улыбнуться и по интересующему нас поводу: «Есть между нами немало людей, боящихся эллинской философии, подобно тому как дети боятся привидений» (CtpomVI 10).

Это было в III веке. Сейчас уже век двадцать первый. И дискуссии возобновились по тем же самым вопросам: можно ли христианскому ребенку читать не-христианские книги? Вспоминая реакцию святителя Григория Богослова на Юлианов указ, я и сегодня спрашиваю: зачем же христианам уходить из мира детской и школьной культуры? Зачем помогать Отступнику?

Чего мы испугались? Просто того, что где-то рядом с нами кто-то читает детские сказки, в которых действуют персонажи языческих мифов…

Так, может, не будем выставлять свое маловерие напоказ? Не будем позорить Православие? Ну почему мы считаем апостольскую веру столь слабой, что все время пробуем ее спрятать от дискуссионного сопоставления, защитить полицейскими и цензорскими ограждениями?

Катится какая-то цепная реакция: преизобилие наших страхов мешает понять суть нашей веры и надежды; плохое знание своей веры опять же порождает увлеченность новыми волнами паники…

Чтобы не сорваться в апокалиптической истерике, надо знать церковную традицию — во всей ее сложности и многообразии. Церковная история учит реализму: ну, не все святые и не всё свято. Не всегда жизнь идет по правилам^[101]. Если эту пестроту (не в себе, не в своей душе, а в других) не терпеть, то легко стать инквизитором, сжигающим прежде всего свою душу (в постоянном раздражении и осуждении), а затем — тела и книги других людей.

Легко, очень легко разгромить «Гарри Поттера» с позиций православного «Закона Божия» (при том условии, что признаком опровержения и разгрома согласиться считать отклонение от церковного канона).

Разгромить легко. Достаточно любой детской книжке и игре задать вопрос: «А одобрил бы это преподобный Иосиф Волоцкий?». Ну, конечно, не одобрил бы.

Средневековые подвижники не одобрили бы ни этих, ни других сказок. Прежде всего потому, что церковная средневековая книжность была всецело моралистична, назидательна, она всегда проповедовала идеал и требовала ему соответствовать.

Отчего-то средневековая — господствующая — Церковь стала более опасливой, чем Церковь позднеантичная — гонимая. В средневековом мире, в котором язычников стало совсем мало, христиане стали отчего-то их бояться больше, чем в «золотой» (и пограничный) век Григория Богослова, Иеронима, Василия Великого…

Наши новые «опричники» боятся, что сказки про Гарри Поттера толкнут детей в объятия антихристианства. Им и в голову не приходит, что именно в случае осуществления их мечты о торжестве православных инквизиторов и палачей люди, увидев зло, творимое «православными», и кинутся к «добру», творимому гуманистом-антихристом. По замечательному слову иеромонаха Макария (М. Маркиша), «человек остается человеком: неприязнь к неправде в нем неискоренима. Когда нас уже будет тошнить от мелких скучных частых полуправд — в каждой конфессии, в каждой церкви своя, — тогда предложат нам взамен супернеправду, одну, глобальную, мощную, яркую — последнюю»^[102]…

А раз уж оказались упомянуты опричники, то не стоит забывать о том, что отношение Грозного царя к «забаве» бывало трезвым, то есть — не-суровым, не-грозным. Полемизируя с показным благочестием Андрея Курбского, царь писал ему: «Что же до игр, то лишь снисходя к человеческим слабостям, ибо вы много народа увлекли своими коварными замыслами, устраивал я их для того, чтобы он нас, своих государей, признал, а не вас, изменников, — подобно тому, как мать разрешает детям забавы в младенческом возрасте, ибо когда они вырастут, то откажутся от них сами или, по советам родителей, к более достойному обратятся, или подобно тому, как Бог разрешил евреям приносить жертвы — лишь бы Богу приносили, а не бесам. А чем у вас привыкли забавляться?»^[103].

В общем — пока сказка не подменяет собою веру, а «игра» — серьезность «общего служения», литургии, до той поры мир игры обычен (Средневековье хорошо умело различать и порою примирять то, что предписано церковным каноном, а что — народногосударственным «обычаем»). Волшебная сказка — это обычай. Наличие нечисти и волшебства в сказке — тоже обычай. Бунт же против обычая есть что? — Модернизм. Что бы ни думали о себе сами христиане, протестующие против сказки про Гарри Поттера (себе они кажутся традиционалистами), на деле их позиция — позиция модернизма.

Совсем недавно радикал-модернисты — большевики — пробовали запретить сказки (слишком много сверхъестественного и чудесного). Но вовремя одумались. Сегодня православные неофиты пробуют лишить своих малышей сказок («нечистая сила» и тому подобное). И это тоже модерново и тоже неумно.

Критики волшебных сказок исходят из формулы, уместной в богословии, но вряд ли применимой к литературоведению. Эта формула гласит, что существо, наделенное разумом, но при этом не являющееся ни человеком, ни Ангелом, несомненно является бесом. Третьего не дано. «Выдуманные персонажи не из ангельского мира, значит, по отношению к человеку они враждебные духи… Третьего здесь быть не может… С принятием Православия русский человек научился тому, что воистину добрыми по отношению к человеку могут быть только Бог и чины ангельские. Мир духовный разделен четкой гранью: есть добрые духи — Ангелы, и злые духи — служители сатаны… Христианство научило нас, что добро и зло не могут друг другу помогать»^[104], — пишет православная публицистка о русских сказках, забыв, что в них и черти, и Баба Яга нередко помогают «добрым молодцам».

Вот, например, всем известная сказка «Морозко». Ее главный герой (как видно и из названия) — не бедная девочка, а именно Морозко. Кто он? Человек? — Нет. Ангел?

— Тоже не так. Сестер Марфутки он заморозил до смерти, а старик (отец Марфутки) потом «внучат Морозком стращал»^[105]. Злой ли он бес? И это не так. Кто же? — Да просто Дед Мороз (в других вариантах этой сказки он так и именует себя). В иных мифах есть «бог солнца», а у нас был «дух мороза»^[106].

И тем не менее сегодня патриарх Алексий так отвечает на вопрос:

— Ваше Святейшество, Как Вы относитесь к таким персонажам новогодних праздников, как Дед Мороз и Снегурочка?

— Относительно Деда Мороза и Снегурочки могу сказать, что это традиция. В Западном мире — Санта Клаус, у нас — Дед Мороз. Думаю, все, что несет в себе добро, нужно приветствовать. А Дед Мороз раздает подарки, утешает, ободряет, радует детей. И если что-то способно подарить радость нам и нашим детям, это надо приветствовать, поощрять и радоваться вместе с тем молодым поколением, которому Дед Мороз и Снегурочка дарят доброе, веселое настроение^[107].

А что касается «третьего здесь быть не может» — то это верно применительно к богословскому трактату. А в сказке могут быть свои системы координат и измерений. Ну, кто такой Чебурашка? Даже страшно представить, что напишут о нем двуцветные богословицы, попади он к ним на зубок. С хоббитами они разделались мгновенно — на зависть оркам-урукхаям: «Герои Толкиена — очередная нелюдь, гномы, хоббиты. Как будто бы гномы — добрые и светлые существа. Как будто бы им присуще стремление к добру, как будто бы они могут ненавидеть то, что их породило»^[108]. Толкиенисты отдыхают. Такой ярой веры в реальное существование хоббитов нет даже в их среде. А тут так прямо сказано: хоббиты существуют, и порождены они сатаной. А не писателем по имени Толкиен.

С помощью формулы «третьего не дано» легко разгромить хоть «Властелина колец», хоть «Гарри Поттера». Но эта формула камня на камне не оставит и от поэзии, и от фольклора, и от всех вообще сказок… Она настолько узка, что в ней нет места для детства.

И тут уже именем Того, Кто сказал: если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное^[109], я заклинаю этих богословиц: уймитесь! Я верю, что вы уже не коммунистки, что вы уже усвоили азы богословия. На правах профессора богословия я ставлю вам «пятерку». Но помните: жизнь — это университет, а не только факультет богословия. Поэтому теперь, отдав катехизису — катехизисово, верните же детям — детство.

Впрочем, и на богословском факультете можно узнать кое-что интересное о «нелюди».

В «Жизни Павла Пустынника», написанной блаженным Иеронимом Стридонским в 374 году, есть удивительное место. Святой Антоний Фиваидский, по вдохновению свыше, идет отыскивать этого Павла, еще раньше Антония сделавшегося отшельником в той же пустыне и являвшегося, таким образом, в некотором роде старшим по длительности благочестивого подвига. «Как только занялась заря, почтенный старец, поддерживая посохом свои слабые члены, решает идти в неведомый путь. И уже пылал сожигающим солнцем полдень… вдруг увидел он полулошадь и получеловека, существо, у поэтов называемое гиппокентавром. Увидев его, он спасительным знаменем осенил чело свое. «Эй ты, — сказал он, — в какой стороне обитает раб Божий?". Тот бурчал что-то варварское, скорее выворачивая слова, чем произнося их, и старался выразить ласковый привет щетинистым ртом. Потом протянутой правой рукой указал путь и, проносясь окрыленным бегом в открытых равнинах, скрылся из глаз удивленного отшельника. Не знаем, было ли это наваждение диавола, чтобы устрашить его, или же пустыня, плодовитая на чудовищ, породила также и этого зверя. И так изумленный Антоний, рассуждая с собой о случившемся, шел дальше. Прошло немного времени, и вот он видит среди каменистого дола небольшого человека с крючковатым носом, с рогами на лбу, с парою козлиных ног. Антоний при этом зрелище, как добрый воин, взял щит веры и броню надежды. Тем не менее упомянутое животное протягивало ему пальмовые плоды на дорогу, как бы в залог мира. Увидев это, Антоний задержал шаг и, спросив, кто он такой, получил ответ: «Я — смертный, один из обитателей пустыни, которых язычество, руководясь многообразным заблуждением, чтит под именем фавнов, сатиров и инкубов. Я исполняю поручение собратий моих. Мы просим тебя, чтобы ты помолился за нас нашему общему Господу, — Котором мы знаем, что Он некогда приходил для спасения мира. По всей вселенной прошел слух о Нем". Когда он сказал это, престарелый путник изобильно оросил лицо слезами, которые исторгала радость из его сердца. Он радовался славе Христа и гибели сатаны» (PL XXII, 22–23)^[110].

Для меня это не свидетельство о реальном существовании кентавров и фавнов. Но это вполне аутентичное свидетельство о мировоззрении блаженного Иеронима и преподобного Симеона Метафраста^[111]. Это свидетельство того, что святые мужи могли допустить существование (хотя бы на страницах христианской литературы) таких персонажей языческих мифов, которые тем не менее просят молиться о них Христу. Бес-то этого точно делать не стал бы…^[112]

Впрочем, может, подобные повести Иероним не столько принимал сам, сколько проповедовал другим: «В этом сочинении (речь идет именно о Житии святого Павла Фивейского, — А К.) для пользы простейших мы много старались об уничтожении словесных украшений. Но не знаю, отчего сосуд, даже наполненный водой, издает все тот же запах, каким был пропитан, пока не был в употреблении»^[113].

И все же эта его доверчивость или уступчивость оставила заметный — и интересующий нас — след в истории западной литературы, прописав в ней фавнов и кентавров по разряду «див», а не «бесов». Ведь слова блаженного Иеронима были произнесены в ту пору, когда каноны христианства только формировались, — и потому оказали серьезное влияние на мир европейской культуры.

Вслед за Иеронимом и другой человек, ставший «учителем Церкви» для западного мира — живший в Vll столетии архиепископ Исидор Севильский (архиепископ, председательствовавший на Толедских соборах 619 и 633 годов, и энциклопедист), верил в фавнов и сатиров (и считал, что дикари являются их потомками)^[114]. На книгах Иеронима и Исидора взращена западная христианская культура. Это означает, что ее художественный мир не двуцветен, а пестр…

А в середине XX века Константинопольский патриарх Афинагор I вспоминал о мозаике в мавзолее Галла Планида в Равенне: «Вот подлинный христианский Орфей, в своей юной красе Воскресшего. Интерес вызывают здесь сатир и кентавр, резвящиеся у ног музыканта. О них так и хочется сказать, что они вышли из знаменитых историй святого Иеронима. У них лица восточных монахов с длинными волосами, длинными бородами, огромными глазами. Волосы и борода растрепаны, оставлены в небрежении, как и все, что дается от природы, зато глаза их полны ненасытного огня, они как будто хмельны Богом, ибо человек освященный, по слову святого Макария, весь должен стать «одним глазом», чистым восприятием незримого. По всей очевидности, как и у Иеронима, этот сатир и кентавр — новообращенные христиане. Они хотят быть личностями, а не космическими энергиями»^[115].

Впрочем, и русские церковные люди не всегда ставили знак равенства между персонажами языческих мифов и библейским сатаной. В русских сказках XVIII столетия былины переплетаются с пересказами греческих мифов. В итоге в «Повести о славном князе Владимире Киевском Солнышке Всеславьевиче и о сильном его могучем богатыре Добрыне Никитиче» мы читаем: «Нимрод — царь Вавилонский, который был исполин из числа воевавших противу Перуна, и притом великий чародей. Когда они громостили горы на горы, желая изойти на небо и овладеть жилищем богов, при низложении всех их громовым Перуновым ударом остался жив только один Нимрод, ибо ему отшибло только ногу. Он успел схватить отломок громовой стрелы и скрыться с оным в ущелии земном. Из сего отломка с помощию своего чародейного искусства сковал он копие сие, но гнев богов постиг его за сие святотатство… Когда Кир погиб от руки царицы саков, копие сие похищено волхвом Зороастром. Сей по зависти, что Нимрод возмог достать часть божественного Перуна и сделать таковое непобедимое оружие, хотел оное уничтожить… Он воздвиг волхвованием железного исполина, препоруча ему убивать всех мимоходящих… Сего волшебного исполина раздробил дубиною одноглазый исполин Аримасп. Проведав от славного волхва Хорузана о месте, где копие хранится, достал оное…»^[116].

Вопрос: для автора и слушателей этой былины все ли ее персонажи, упомянутые здесь, были демоничны? Считали ли они, что все это борьба демонов между собою? Эти волшебные повести, конечно, не вероучительная литература. Но если уж давать оценку сказкам Ролинг — то надо давать ей оценку через сравнение с другими произведениями ее жанра, а не через сравнение с катехизисом.

Это понимал лучший ум Русской Церкви XIX века — святитель Филарет, митрополит Московский. В одном спектакле, представленном на его суд, кудесник восклицал: «Слава, сатана!». Святитель Филарет счел нужным устранить эту реплику — на том основании, что «чтители Перуна и Белбога не славят сатану именно»^[117].

Ну, у нас-то обычный студент или семинарист об этих страницах русской книжности не помнит. А вот в английской литературе эта тема не-бесовской не-люди звучит громче.

В английской культуре сложились несколько иные отношения с фольклором, нежели в русской книжности. В русской церковной литературе больше строгости. Все персонажи народных дохристианских верований были безо всяких исключений отнесены к миру демонов, сознательных и упорных Божьих врагов. Английская христианская книжность сочла возможным сделать здесь различения. Некие «духи природы» остались в каком-то своем, «автономном плавании». Эльфы и гномы присутствуют здесь в качестве «соседей по планете» — с теми же проблемами, что и люди, без претензий на власть над людьми и без требований поклонения себе со стороны людей. Им тоже не всегда ясно, что добро и что зло. Им тоже, как и людям, бывает трудно всегда жить в добре, но, как и люди, они боятся беспримесного зла.

У Клиффорда Саймака есть поразительная повесть «Братство талисмана» (поразительная потому, что она являет собой редчайший пример христианской проповеди в жанре фэнтези). По ее сюжету, армия демонов встала на пути участников первого крестового похода, шедших освобождать Иерусалим. С той поры орды демонов и варваров периодически опустошают Европу, язычество торжествует… Архиепископ с горечью оценивает положение: «Свет уходит, — говорит он, — уходит из всей Европы. Я чувствую, что мы погружаемся снова в древнюю тьму». Повествователь продолжает: «В архиепископе иногда бывало что-то ханжески-болтливое, но он вовсе не был глуп. Если он торжественно заявил, что свет уходит, значит, можно предположить, что это так и есть: свет уйдет и вползет древняя тьма. Церковнослужитель не сказал, почему доказательство подлинности манускрипта может сдержать приход тьмы, но теперь Дункан сам понял: если будет точно доказано, что человек по имени Иисус действительно жил две тысячи лет назад и говорил то, что передано нам как Его слова, и умер так, как говорит Евангелие, тогда Церковь снова станет сильной, а у сильной Церкви будет власть отогнать тьму. Ведь две тысячи лет она была великой силой, говорила о порядочности и сострадании, твердо стояла среди хаоса, давала людям тонкий тростник надежд, за который они могут уцепиться перед лицом кажущейся безнадежности». И вот Дункан (рыцарь-христианин) вступает в борьбу с силами зла. С единственным древним манускриптом, способным подтвердить достоверность Евангелия, он пробирается по оккупированной стране. И ему в его странствиях помогают маг, гоблин, грифон. Гоблин так объясняет Дункану, почему он решил помочь христианину: «"Мы не можем любить вас". — "Вы ненавидите нас, так почему же вы предлагаете нам помощь?" — "Потому что мы ненавидим разрушителей еще сильнее, чем вас. Что бы ни думало ваше глупое человечество, разрушители — не наш народ. Мы очень далеко отстоим от них. Для этого есть несколько причин. В этом вторжении разрушителей мы страдаем вместе с людьми, может, чуть меньше, потому что у нас есть своя маленькая магия, которой мы поделились бы с человечеством, если бы оно захотело принять нас. Итак, мы ненавидим разрушителей больше, чем людей, и именно поэтому хотим помочь вам"».

Таков же расклад сил в сказочных мирах Льюиса. В его «Мерзейшей мощи» перед лицом сатанинского зла к людям приходят неожиданные помощники: «'Тогда еще жили на земле нейтральные существа…" — "Нейтральные?" — "Конечно, разумное сознание или повинуется Богу, или нет. Но по отношению к нам, людям, они были нейтральны". — "Это ты про эльдилов… про Ангелов?" — "Слово «Ангел» не однозначно. Строго терминологически, они — силы. Но суть в другом. Даже эльдилов сейчас легче разделить на злых и добрых, чем при Мерлине. Тогда на земле были твари… как бы это сказать?., занятые своим делом. Они не помогали человеку и не вредили. У Павла об этом говорится. А еще раньше… все эти боги, феи, эльфы… общение с ними могло быть невинным, но небезопасным. Они как бы сортировали тех, кто вступал с ними в контакт. Не нарочно, они иначе просто не могли. Мерлин благочестив и смирен, но чего-то он лишен. Он слишком спокоен, словно ограбленная усадьба. А все потому, что он знал больше, чем нужно. Это как с многоженством. Для Авраама оно грехом не было, но мы ведь чувствуем, что даже его оно в чем-то обездолило… Именно эльдилы открыли Рэнсому, что существует заговор против человечества. Более того, именно они советуют ему, как бороться"».

Так и в фантастических мирах Толкиена.

Так и в волшебном мире, который создала Ролинг. Не будем забывать, что книга написана англичанкой.

Мы можем с ней не соглашаться, но просто нельзя возводить на человека напраслину: то, что может показаться неуместным, запредельным с точки зрения русской книжно-христианской традиции (хотя и она знала описания «див», подобных тем, которыми полны страницы «Сказания об Индийском царстве») совсем не является таковым в глазах автора, воспитанного в традициях английской культуры.

Не бесами порождены хоббиты и эльфы, а детской и народной фантазией. А фантазия — вещь, ребенку необходимая. И не надо советы, некогда данные монахам, перенаправлять на детей (мол, «Соборная мудрость отцов Церкви решительно протестует против злоупотребления воображением. Такое действие воображения может привести к тяжким случаям духовного заблуждения, или прелести»)^[118]. Фантазировать нельзя на молитве. А помечтать, видя себя летчиком или принцессой, ребенку совсем не вредно. Если монаху почудилось, будто икона улыбнулась ему во время молитвы, — это тревожный симптом. А если ребенок в своей палочке увидел меч или коня — то это нормально.

Ребенок без мечты, дитя без фантазии — вот это действительно печально. Прежде чем не по делу оглушать детей исихастским запретом на «образную молитву», лучше было бы задаться вопросом: «А к чему приведет вытравливание из детей дара фантазерства?». И с чем останутся дети? В такой стерильной атмосфере останется ли с ними их детство и детскость? И когда они узнают о том, кто и почему лишил их детства, — останутся ли они сами в Церкви?

Про всякую сказку можно сказать, что «книга была написана с целью воспевания демонических чар»^[119]. Во многих сказках граница проходит не между людьми и волшебниками, а между добрыми волшебниками и злыми колдунами. В этом смысле сказка Poлинг опять же традиционна.

Сказка, которая честно говорит о себе, что она — сказка, и должна быть судима по законам своего жанра. Вот когда Блаватская и Рерихи говорят, что богиня Изида принесла пшеницу землянам с Венеры, и на полном серьезе уверяют, что этот факт подтверждается исследованиями ботаников (которые, мол, не нашли на Земле предков пшеничных злаков)^[120], — вот тут действительно налицо хулиганское смешение мифа и науки. И поделом: madame Blavatsky (Е. П. Блаватская) представлена в книжке о Гарри Поттере как «Кассандра Ваблатски»^[121].

Это закон религиоведения: миф умирает в сказке; сказка — это надгробный камень на могиле мифа. То, что когда-то было серьезно (и жизненно, и смертельно серьезно), становится сначала формальным, затем непонятным, потом странным, потом смешным, потом фантастическим и, наконец, сказочным. Человечество расстается с прошлым не только смеясь, но еще и рассказывая о нем сказки.

Так «Баба Яга» когда-то была богиней, отвечающей за переход от жизни к смерти (и к новой жизни). В эпоху мегалита были распространены изображения «совиноглазой богини», которая спустя тысячелетия стала «Бабой Ягой» сказок: «Круглый, часто напоминающий колесо с втулкой и спицами, глаз богини и связь с ней больших хищных птиц обусловлены плотоядением — саркофагией. Кельты по сей день именуют это существо Old Над (Олд Хег) от древнекельтского "енгу", созвучного с самоедским ^wHra". Так поныне называют богиню смерти зауральские угры. От этого же корня происходит и наша Баба Яга. Ее обязательный длинный отвисший нос, который "в притолоку врос", — не что иное, как воспоминание о клюве хищной птицы; ее склонность поедать "добрых молодцев" и "красных девиц", случайно оказавшихся в избушке на курьих ножках, — это саркофагия Матери-Земли, принимающей в себя умерших в превратившейся в избушку могиле, и, наконец, сова или филин, сидящий на плече Яги или на коньке крыши ее избушки, — это священная птица "совиноглазой" мегалитической богини»^[122].

Когда-то это было божество, подобное Харону греческой мифологии, связанное с так называемыми «обрядами перехода» (испытания, инициации, совершаемые над юношами и девушками при их переходе во взрослое состояние)^[123]. Но теперь миф обмелел. И стал просто сказкой.

Существо, прописанное в сказке, — это существо, исключенное из реальной жизни и из реального культа. Ему не молятся и не приносят жертв (вновь вспомним, что в мирах Толкиена и Ролинг отсутствуют храмы и жертвы, приносимые пусть даже самым высоким персонажам; в «Сильмариллионе» Толкиена нуменорцы под воздействием Caурона пробуют ввести культ не-Творца — и в итоге их город гибнет). «Теперь о язычестве. Вспомним апостольское определение — "поклонение твари, а не Творцу"^[124] — и все станет на свои места. В книгах о Гарри Поттере нет "поклонения твари". Там вообще нет поклонения, если там и присутствует Бог — то в виде фигуры умолчания. В этом плане можно сказать, что Ролинг пошла по пути Толкиена: в его книге Промысл Божий тоже не выпирает, отчего и звучат многочисленные обвинения в "неоязычестве". Обвинителине останавливаются ни на минутку, чтобы чуть-чуть шевельнуть мозгами и вспомнить: основной критерий язычества — поклонение богам, а не Богу, чего ни у Ролинг, ни у Толкиена в помине нет»^[125]. Это действительно важно: «магия» в мире Роулинг не связана с призыванием духов или чертей. Это не сатанизм. Это фантастическое допущение, что есть в нашем мире иные законы, неведомые ньютоновой науке. В фантастике так принято: а предположим, что…

При этом об аде мир Роулинг знает. В финальном томе появляется «адский огонь» — и магия перед ним бессильна: он уничтожает все, включая магические создания самого Волан-да-Морта. Это важная тема: колдун может вызвать силы, которые послушны ему лишь понарошку и поначалу, силы, перед которыми он сам ничтожен и которые его же могут убить…

Ребенок, играющий в сказку, всегда помнит, что он именно играет, что это «невзаправду». А уж тем более это помнят дети того возраста (от 11 лет и старше), на которых рассчитаны сказки Ролинг.

Поезд в школу волшебства уходит с платформы номер «Девять и три с четвертью». Таких платформ не бывает? Ну, значит, и поезд уходит в страну небывальщины, сказки и фантазии. И ломиться в эту страну с требованием, чтобы там все было столь же прозаично и чистенько, как на уроках правописания, — значит вывесить на своей шее табличку: «Я тупица. Детей мне не доверяйте. Иначе я их отучу фантазировать и смеяться».

А ведь есть такие «педагоги». Причем такие педагогические казусы могут случаться с людьми самых разных религиозных взглядов: от атеистов до иудеев. В одной еврейской школе малышам запрещали читать сказку «Три поросенка» по причине ее некошерности (свидетельство Е. А. Ямбурга на круглом столе радио «Эхо Москвы», 22 октября 2002 года). А в некоторых православных листовках говорится, что бесы вселяются в мягкие игрушки (а потому их нельзя давать детям) и что крокодил Гена — «потомок древнего змия»…

Впрочем, таким проповедникам можно поставить и другой диагноз: «Противники Гарри Поттера — это безнадежно повзрослевшие люди. Они совершенно незаменимы и полезны в любой сфере деятельности»^[126]. Кроме педагогики.

Нет, критическое отношение к «Гарри Поттеру» — не глупость. Просто если уж читать эту книгу так, чтобы каждую строчку сказки сопоставлять с православным катехизисом, то пусть тогда такой аналитик и сам не выходит за рамки христианского учения и христианской этики.

Вот пример забвения христианских истин ради полемических нужд. Критикесса, обнаружившая «метафизику Гарри Поттера», увидела сплошной оккультизм в том, что в сказке есть такие персонажи, как кошка, собака, птица феникс и единорог. Оправдывать кошек и собак я уж не буду. Посмотрим, в чем обвиняются волшебные животные:

«Символ бессмертия, феникс издавна использовался в языческих, масонских и многих других инициациях… Единорог. Это красивое мифическое животное означает в оккультизме, помимо прочего, просветленную духовную природу инициированного. Рог единорога обладает лечащими свойствами (например, изгнание яда из организма) и служит символом «пылающего меча" для защиты эзотерической доктрины от непосвященных»^[127].

Тут забвению оказалась предана христианская традиция обращения с этими символами.

Священномученик Климент Римский в конце первого столетия писал: «Около Аравии есть… птица, которая называется феникс. Она рождается только одна и живет по пятисот лет. Приближаясь к своему разрушению смертному, она… делает себе гнездо, в которое, по исполнении своего времени, входит и умирает. Из согнивающего же тела рождается червь, который, питаясь влагою умершего животного, оперяется… Итак, почтим ли мы великим и удивительным, если Творец всего воскресит тех, которые свято служили Ему, когда Он и посредством птицы открывает нам Свое великое обещание?» (1-е послание к коринфянам, 25–26)^[128].Также писал Тертуллиан — с добавлением: «Должны ли навсегда погибать люди, если аравийские птицы спокойны за свое воскресение?» (О воскресении плоти, 13).

Понятно, что со временем феникс и в ортодоксальной христианской проповеди, и в апокрифах стал символом именно Христа. «Есть птица в Индии, называемая феникс, и через пятьсот лет приходит она в древеса ливанские, и наполняет крылья свои благовониями, и извещает о том жреца Илиополя в месяце новом нисане или адаре, то есть в фаменофе или в фармуфи. Извещенный же жрец приходит и наполняет алтарь виноградными дровами, а птица приходит в Илиополь, нагруженная благовониями, и восходит на алтарь, и огонь его зажигает, и себя самое сжигает. А на другой день жрец, осматривая (алтарь), находит червя в пепле, и на второй день отрастают (на нем) перья и оказывается он птичьим птенцом, и на третий день оказывается ставшим (таким), как (был) прежде, и лобзает он жреца и улетает, и уходит в старое свое место. Итак, если птица та имеет силу себя самое убивать и живорождать, (то) как (же) безумные люди негодуют, когда Господь наш сказал: область имам положити душу Мою, и область имам паки прияти ее^[129]. Ведь феникс образ Спасителя нашего приемлет»^[130].

Так же был воспринят в христианскую символику и единорог.

Мой рог Ты возносишь, как рог единорога, и я умащен свежим елеем (Пс 91:11). Святитель Иоанн Златоуст говорит, что «единороги суть праведники, а Христос по преимуществу, потому что Он одним рогом — Крестом — победил враждебные силы. Он (Христос) даровал нам рог против врагов — веру в Него, которая имеет высоту, подобную Владычнему рогу, то есть Кресту»^[131]. Святитель Василий Великий объясняет, что когда Христос приносит Себя в жертву, то именуется Агнцем, «а когда нужно Ему отмстить и низложить владычество, превозмогшее над родом человеческим, тогда называется сыном единорога… Замечательно и то, что Писание двояко употребляет подобие единорога: и в похвалу, и в осуждение. По мстительности сего животного часто берется оно для уподобления в худую сторону, а по высоте рога и по любви к свободе употребляется вместоподобие и в хорошую сторону. Поелику в Писании слово рог часто берется в значении силы, а Христос есть Божия сила, то Он как имеющий один рог, то есть одну силу — силу Отца, называется единорогом»^[132]. «Итак, прилагается (это) к лицу Спасителя нашего; ибо возста из дома Давида отца нашего рог во спасение наше (ср. Лк 1:69). Не смогли удержать Его силы ангельские, но вселился во чрево истинно-Девы Марии, и Слово плоть бысть и вселися в ны (Ин 1:14)»^[133].

И великан Хагрид тоже знаком древнехристианской литературе. Раннехристианская легенда — «Рассказ о святом Христомее» (BHG, 2056), входящий в круг апокрифических «хождений» апостолов Андрея и Варфоломея, — повествует о том, как к некоему людоеду, рыскавшему в поисках добычи, явился Ангел и запретил ему трогать апостолов с учениками, которые как раз находились неподалеку. Устрашенный небесным огнем, дикарь соглашается выполнить приказание Ангела, но когда тот велит ему помогать апостолам, осмеливается возразить: «Господи, не обладаю я свободным человеческим мышлением и не знаю их языка. Если я последую за ними, то как смогу питаться, когда оголодаю?». Ангел отвечает ему: «Бог дарует тебе добрые мысли и обратит сердце твое к кротости». Будучи «запечатан [крестным знамением] во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, стал он кротким и не делающим никакого зла; в нем поселился Святой Дух, Который, укрепив его сердце, смягчил его и повернул к богопознанию». В таком просветленном виде людоед явился перед апостолами.

«Ростом он был в шесть локтей, лицо его было диким, глаза горели, как огненные лампады, зубы свешивались изо рта, словно у дикого кабана, ногти на руках были кривыми, как серпы, а на ногах — будто у крупного льва. Он выглядел так, что, увидав его лицо, невозможно было остаться в живых». При виде этого чудища ученик апостолов Александр рухнул наземь, Андрей, «помертвев», показал на людоеда Варфоломею, после чего оба пустились наутек, «бросив своих учеников». Но тут Бог упрекнул апостолов в трусости, а тем временем людоед объявил о своем духовном преображении их ученикам Руфу и Александру, отчего те принялись звать своих учителей обратно. Андрей и Варфоломей вернулись, но все равно «от страха не могли смотреть ему в лицо». Он же, раскрыв им объятия, произнес: «Почему вы боитесь смотреть на мой вид? Я — раб Бога Всевышнего». Здесь же прирученный людоед называет свое имя — Христомей.

Перед тем как всей компании войти в «город парфян», укрощенный дикарь предложил закрыть ему лицо, чтобы жители не испугались. Но когда горожане в цирке натравили на апостолов диких зверей, Христомей попросил Бога вернуть ему его прежнюю природу. «И внял Бог его молитве и обратил его сердце и разум к прежней дикости… Открыл он лицо свое… и бросился на зверей и разорвал их… перед народом. Увидев, как он рвет на части зверей, толпа сильно перепугалась, ее охватил великий ужас. Все бросились вон из цирка, попадали в панике друг на друга, и многие в толпе погибли от страха перед его обликом. Увидев, что все бежали… Андрей подошел к Христомею, возложил руку на его голову и сказал: "Приказывает тебе Святой Дух, чтобы отступила от тебя природная дикость"… И в тот же час вернулась ему добрая природа». Тем временем горожане послали к апостолу Варфоломею с просьбой: «Не попусти нам умереть от страха перед обликом того человека!». Когда апостол велел людям опять собраться в цирке для катехизации, они отвечали: «Простите нас, мы боимся идти туда из-за того звероподобного мужа, ведь многие из нас умерли от ужаса перед ним». Варфоломей ободрил их: «Не бойтесь, следуйте за мной, и вы узрите его ласковым и кротким». И действительно, «увидев [горожан], идущих с апостолами, Христомей взял за руки двух их учеников, Руфа и Александра, подошел к апостолам, поклонился им и облобызал. И удивился весь народ, и восславил Бога, видя облик Христомея, — до чего тот стал кроток». Облагороженный людоед крестил всех горожан, потом оживил и также крестил тех, кто умер от страха перед ним, а под конец вернул к жизни даже растерзанных им зверей! Затем, попрощавшись с апостолами, он отправился к императору Декию (здесь повествование окончательно совпадает с Житием Христофора) и принял мученический венец^[134].

И если уж не «оборотни», то своего рода «кентавры» (полулюди-полупсы) — были даже среди святых древней Церкви! В «Страданиях святого Христофора» рассказ ведется от имени варвара Репрева, который «был из рода песьеголовых». В Крещении он принял имя Христофор. Впрочем, и после его обращения люди в ужасе разбегались, завидев его, а император Декий упал с трона от ужаса^[135]. На русских иконах его нередко можно увидеть в облике, похожем на египетского шакальеголового бога Анубиса.

Итак, упоминание в «Гарри Поттере» единорога, феникса, великана человеко-пса не есть свидетельство оккультного подтекста этой сказки. Напротив, только если прежде чтения поставить ей диагноз, в этих символах, в спектре значений которых есть и христианское звучание, можно будет разглядеть оккультизм. Но это значит ставить телегу впереди лошади. Или «метафизику» впереди сказки.

Там, где можно было бы увидеть замечательную осторожность автора, отчего-то критики Ролинг видят все тот же оккультизм. И выводят: «В бессмертие души Джоан Ролинг, очевидно, не верит: например, в 34-й главе четвертой книги рассказывается, как из волшебной палочки Волан-де-Морта в результате магических пассов Гарри появляются, по всей видимости, души убитых Волан-де-Мортом людей. Слово душа Ролинг ни разу не использует. Характерное описание этих «субстанций» таково: «призрак или тень — неважно, что это было». В воскресение тел писательница не верит тоже: «Никакое заклятие не может оживить покойника», — «тяжело замечает» Дамблдор в ответ на надежду Гарри, что «тени», вылетевшие из волшебной палочки Волан-де-Морта, могут оживить тела»^[136].

А ведь именно с христианской точки зрения Ролинг действует верно. Да, душа не может быть пленена магом. В его распоряжении могут быть лишь «призраки или тени». О бессмертии души вполне ясно говорит Дамблдор: «Такому молодому человеку, как ты, это кажется невероятным. Но для Николаса и Пернеллы умереть — значит лечь в постель и заснуть после очень долгого дня. Для высокоорганизованного ума смерть — это очередное приключение»^[137]. Из книги в книгу перелетает феникс — умирая и снова рождаясь… В пятом томе Дамблдор скажет Волан-де-Морту, что худшее из всех заблуждений — это мнение, будто нет ничего хуже смерти. И именно это неверие Дамблдор считает самым слабым местом своего врага… В последнем томе мы увидим как раз телесное воскресение Гарри.

Нет, слишком поспешно «православные психологи» сказали, будто «смерть вообще ' старательно девальвируется в "Гарри Поттере"»^[138]. Смерть любого человека переживается в «Гарри Поттере» как трагедия. И как определенный катарсис: человек, видевший смерть, после этого начинает видеть и нечто иное, ранее незримое (в пятом томе эта тема очень ярко прописана в связи с «невидимыми лошадями» — фестралами). Ничья человеческая смерть в этой сказке не может вызвать согласия и удовлетворения читателя (для Гарри невыносима мысль даже о смерти Волана-де-Морта). В отличие от подростковой телепродукции, в «Гарри Поттере» смерть не девальвирована.

Но в то же время смерть не есть точка. За гробом есть продолжение: «Они просто прячутся от взглядов. Вот и все» (слова из заключительной главы пятого тома).

«Смерти нет, это всем известно.

Повторять это стало пресно.

А что есть — пусть расскажут мне…»

(Анна Ахматова).

Сказка Ролинг целомудренно уклоняется от искушения перерасти в «английскую Книгу мертвых». Даже привидения, обитающие в Хогвартсе, ничего не знают о посмертии людей:

— Хм… Ну ладно, — покорно сказал Ник. — Не буду притворяться. Я ожидал, что ты будешь меня искать, — сказал Ник, проскользнув к окну и глядя на уличную темень. — Такое происходит иногда… Когда кто-то кого-то теряет…

— Ты… — сказал Гарри, чувствуя себя более неудобно, чем он мог ожидать. — Ты… мертв. Но ты находишься тут, так?

Ник вздохнул, продолжая смотреть на улицу.

— То есть ты вернулся оттуда, так? — настойчиво продолжил Гарри. — Люди могут возвращаться, верно? Они не уходят навсегда. Так? — добавил он, когда Ник снова промолчал… Ник отвернулся от окна и печально посмотрел на Гарри:

— Он не вернется.

— Кто?

— Сириус Блэк, — сказал Ник.

— Но ты-то вернулся! — воскликнул Гарри. — Ты вернулся. Ты умер, но не исчез.

— Он не вернется, — повторил Ник. — Ему придется уйти.

— Что значит «уйти»? — быстро спросил Гарри. — Уйти куда? Слушай… что вообще происходит, когда человек умирает? Куда он уходит? Почему не все возвращаются? Почему это место не заполнено призраками? Почему?..

— Я не могу ответить, — сказал Ник.

— Ты же мертв! — раздраженно воскликнул Гарри. — Кто же может знать лучше, чем ты?

— Я испугался смерти, — мягко сказал Ник. — Я захотел остаться. Иногда я задаюсь вопросом, не должен ли я был… должен ли я был попасть ТУДА или СЮДА… Ну, на самом деле, я ни ТАМ, ни ТУТ, — он грустно улыбнулся. — Я не знаю ничего о смерти, Гарри, я выбрал эту слабую имитацию жизни здесь».

Так что и о посмертии, и о воскресении ролинговская сказка говорит (и молчит) вполне здраво. Воскресить тело под силу только Богу, но не дано магии и заклятиям.

Увы, ругатели книги Ролинг читают ее с позиции заведомой презумпции виновности писательницы…

Ну ладно, ну решил ты, что книга вредная, и с ней нужно вступить в полемику, — но врать в этой полемике все равно не стоит.

Не надо врать, будто «мальчик-колдун Гарри Поттер борется со злом (священниками) с помощью магии и духов»^[139]. Ну, нет в этих книгах никаких христианских священников, тем более таких, с которыми борется Гарри.

Не надо врать, будто в этих сказках «Иисус представлен жалким слабаком, заслуживающим презрения»^[140]. Иисус вообще не упоминается в этой сказке (разве что читатель сам может вспомнить о Том, Чье Рождество и Пасха все же празднуются в волшебной школе).

Не надо врать, будто «Алекс Кроули, мировой вождь сатанистов, высочайше оценил это цикл повестей»^[141]. Александр Кроули (Александр — христианское имя; в сатанизме он взял себе имя Алистер) действительно мировой вождь сатанистов. Но он умер в 1947 году — за 50 с лишним лет до появления этих книг.

Не надо врать, будто бессовестный Гарри радуется неудаче, произошедшей с учителем, который «ранее спас Гарри жизнь»^[142].

Некая гречанка Елена Андрулаки написала гневную отповедь — от имени Православной Церкви. Она уверяет, что уже во второй книге о Гарри Поттере «мы читаем

0 жертвоприношении животного, школьной кошки (которую, заметьте, зовут "госпожа Норрис"), и об одержимости маленькой ученицы, которая, теряя контроль над собой, душит петухов и нападает на все живое и мертвое в школе. Атмосфера все более напоминает триллер, тем более, что все ученики каждую секунду подвержены опасности быть убитыми»^[143].

Ну, что тут сказать… Уж больно странная эта гречанка, которая умудрилась не узнать в сюжете с кошкой «римейк» греческого мифа о Медузе Горгоне. Так что же — теперь и греческие мифы, в которых рассказывается о парализующем взгляде Медузы Горгоны, будем прятать от детей?

Что же касается сюжета из «Гарри Поттера», то: 1) кошка не была убита. Она была лишь парализована. В конце этого же тома она излечивается; 2) ее парализация не была жертвой, приносимой кому бы то ни было; вид ее парализованного тельца должен был напугать детей; 3) вообще люди не имели отношения к этому случаю: кошка оцепенелаоттого, что в луже увидела отражение глаз василиска; 4) василиска выпустил на волю самый нехороший персонаж книги, а Гарри убил василиска и прогнал его хозяина… И как же из этого можно было сделать вывод, будто книжки про Гарри Поттера учат приносить кошек в жертву сатане?!

Верно, есть в этой книге^[144] девочка, которая стала жертвой магии, «зомби». Но это событие оплакивает потом и она сама, а писательницей состояние «одержимости» оценивается как крайне негативное. Считать, что в этом сюжете есть проповедь сатанизма, — все равно что видеть ее в евангельских рассказах об исцелении Христом бесноватых.

Верно, что «атмосфера все более напоминает триллер, тем более, что все ученики каждую секунду подвержены опасности быть убитыми». Но верно и то, что положительные герои противостоят этим ужасам, находят в себе смелость для борьбы. И побеждают.

Как-то даже неудобно пояснять гречанке, что в любой детской эпопее есть минута «катарсиса» — победа добра следует за, казалось бы, уже безнадежным, триумфом сил зла. И все же — приходится напоминать ей этот термин греческой философии и драматургии, объясненный еще Аристотелем: катарсис есть очищение «путем сострадания и страха» (Поэтика. 1449b 28).

В тексте книги это менее заметно, а вот во второй серии фильма, снятой именно по второму тому сказки (это тот, что так впечатлил греческую Елену), замечательно именно быстрое чередование страшных и смешных эпизодов. Ребенок не успевает еще всерьез испугаться — а уже следует щадящая его психику развязка и шутка.

Конечно, легко давать советы: «Вообще в искусстве для детей должно быть как можно меньше ужасов, особенно снабженных физиологическими подробностями. Вспомните мнимую смерть Белоснежки или Спящей Красавицы, вспомните отрубленную голову богатыря, которую приставляли к туловищу и орошали живой водой. Где описание выпученных глаз и вывалившегося языка? Никакой патологоанатомии»^[145].

Но этих советов не слышал Джек Лондон. И те поколения подростков, что, не послушав благочестивых женских советов, успели получить уроки мужества при чтении его рассказов…

Впрочем, тут трудно сказать: классические подростковые авторы не успели послушать советов наших педагогов и потому так «лоханулись», или же эти педагоги в процессе своего воцерковления забыли, как выглядят детские сказки.

Ну что, казалось бы, может быть знакомее истории про Золушку? Тем более, что именно «Золушку» наши критики противопоставляют «Гарри Поттеру»^[146]. Но что же мы там читаем? Когда дело дошло до примерки туфельки — «мать подала нож и говорит: «А ты отруби большой палец; когда станешь королевой, все равно пешком ходить тебе не придется». Отрубила девушка палец, натянула с трудом туфельку, закусила губы от боли и вышла к королевичу. И взял он ее себе в невесты. Но надо было проезжать мимо могилы, а сидели там два голубка, и запели они: «Погляди-ка, посмотри, а башмак-то весь в крови"… Посмотрел королевич на ее ногу, видит — кровь из нее течет». Следующая сестра отрезала уже кусок своей пятки… А когда, наконец, принц нашел Золушку, то уже по дороге в церковь те самые голубки выклевали по глазу сестрам Золушки, а по дороге из церкви эти милые птички, ничего не делающие без повеления Золушки, окончательно ослепили ее сестриц^[147]… Про «Отрубленную руку» Гауфа и «Эликсир сатаны» Гофмана я вообще молчу.

Так что лучше уж — «Гарри Поттер».

Ну, любят дети «страшное». Должны ли мы сами страшиться этой детской тяги или, напротив, считать, что эта странная детская симпатия к страшилкам про «черную-черную комнату» есть один из способов их взросления и борьбы со страхами?

Разве плохой девочкой выросла Таня Ларина? А ведь детство ее было «трудным»:

Дика, печальна, молчалива, Как лань лесная боязлива, Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой. Она ласкаться не умела К отцу, ни к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать не хотела И часто целый день одна Сидела молча у окна. И были детские проказы Ей чужды: страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей.

Как видим, и в пушкинскую пору «страшные рассказы» находили место в детской жизни.

И в житиях святых есть подробности, рискующие оказаться излишними — если к ним прикоснутся те педагогини, которые считают, что ничто «острое» не должно касаться слуха православного ребенка.

Мученика Ореста, согласно житийному тексту, «били палками, веревками и воловьими жилами… орудия сломались и разорвались… обнажились внутренности святого… Потом князь приказал опалять ребра святого раскаленным железом, возливать на раны его уксус и посыпать их солью… Тогда мучитель повелел принести 12 железных гвоздей и вбить их в пятки Оресту». И это не все: святитель Димитрий Ростовский, составитель сборника житий, вспоминал, что «в 1685 году в Филиппов пост, в одну ночь окончив письмом страдания святого мученика Ореста, за час или меньше до заутрени, лег отдохнуть не раздеваясь, и в сонном видении узрел мученика Ореста, лицом веселым ко мне вещающего сими словами: "Я больше претерпел за Христа мук, нежели ты написал". Сие рек, открыл мне перси свои и показал в левом боку великую рану, сквозь во внутренность проходящую, сказав: ^/#Сие мне железом прожжено". Потом, открыв правую по локоть руку, показал рану на самом противу локтя месте и рече:^/#Сие мне перерезано". При сем видны были перерезанные жилы. Также и левую руку открывши, на таком же месте такую же указал рану, сказуя: "И то мне перерезано". Потом, наклонясь, открыл ногу и показал на сгибе колена рану, также и другую ногу до колена открывши, такую же рану на том же месте показал и рече: "А сие мне косою разсечено". И став прямо, взирая мне в лице, рече: "Видишь ли? Больше я за Христа претерпел, нежели ты написал"»^[148].

А в анти-поттеровском как-бы-очень-православном романе «Дети против волшебников» есть более чем натуралистические страшилки: «Удачным выстрелом из «Моссбер-га» второго добермана разорвало пополам. Клочки разлетелись, обдав грязный склон грязными внутренностями. — Офигеть, — честно признался кадет Царицын, передергивая затвор. — Мне начинают нравиться волшебные зонтики». «'Теперь мы аккуратно втыка-а-а-аем эти ножницы кошке в живо-от. И начинаем потихоньку разрезать ей шкурку, — с бледной полуулыбкой пояснил аспирант Гаафс. — Нужно, чтобы вы-ы-ыпали кишочки. Кто-нибудь хочет попробовать?".. Хвостик упал вниз с деревянным звуком, из обрубка толчками захлестала черная кровь. Кошка зашлась в хрипе, раздирая когтями пластиковую подставку штатива». ТАКОГО в «Гарри Поттере» нет…

Когда же мы говорим о «Гарри Поттере», то стоит помнить, что сама писательница для каждого тома вполне четко определяет возраст своего читателя: в отличие от обычных «всевозрастных» сказок, в этом сериале с каждым томом взрослеют и персонажи, и читатели книжки. Так, самый мрачный (из прочитанных православными критиками) — четвертый — том рассчитан уже не на 11-летних детей, а на 14-летних подростков. Эти уж сами кого угодно запугать могут…

Так что Ролинг не виновата ни в какой «жестокости». И дети не виноваты в том, что любят «страшное». Критикессы же повинны в том грехе, который честно исповедует Дамблдор перед Гарри (в концовке пятого тома): «Гарри, я задолжал тебе объяснение. Объяснение ошибок старика. Поскольку я теперь вижу, что все то, что и я сделал и не сделал в отношении тебя, несет отпечаток неудач возраста. Юноше не дано понять, как думает и чувствует старик. Но старики виноваты, если они забывают, как это — быть молодым»^[149].

Ролинг сама отрицает свою связь с миром магии. Но это нимало не мешает ее «православным» критикам обвинять ее во лжи: «Встречающиеся в некоторых интервью с Ролинг заявления о том, что она якобы ни сном, ни духом не ведала о конкретном содержании магических практик, что она "не верит в колдовство, 95 % магии в книжках придумала сама", — не более, чем рекламная уловка, а то и просто ложь»^[150].

Анонимная статья «"Гарри Поттер" глазами православных» утверждает: «Настоятель храма (он просил не упоминать его имя и приход) объяснил причину неприятия книги православными верующими: "Гарри Поттер — провозвестник антихриста. Он готовит почву для того, кто придет подменить собой Христа! По Евангелию, Иисус отверг искушения властью, хлебом и чудом, а антихрист их обязательно примет. Чем орудует этот сказочный мальчишка? Власть — его волшебная палочка, хлеб — это его богатства, чудо — его волшебство, с помощью которого он овладевает душами наших детей. Видите? Все признаки налицо! Мы, служители Православия, приложим все силы для того, чтобы не допустить в трепетные сердца смиренных чад богомерзкое заграничное изобретение"»^[151].

Не верю я, что священник мог говорить на таком жутком жаргоне. О «трепетных сердцах смиренных чад» настоящие, живые священники не говорят; так выражаются только герои газетных очерков на церковные темы.

А по сути — много же «предтеч антихриста» выстраивается в «глазах православных»! Все сказочные герои, которые держали в руках волшебные палочки, — у всех у них, оказывается, «все признаки налицо»!^[152]

Итак, уровень антипоттеровских аргументов понятен: тут и прямая ложь, и откровенное насилие над смыслом текста, и нескрываемо предвзятое его перетолкование. Но если доказать оккультный характер этой сказки удается лишь с помощью таких необычных средств, значит, сама-то сказка обычна.

Ну чем мы отличаемся от староверов, которые в былые века обличали «никониан» даже в том, что «нынешние россияне, подобно латинам, аптеки и гофшпитали имеют, и в них всякия мерзости употребляют и людей мертвых на уды, аки зверие дивии, терзают»^[153]?

И тут уже мы подходим к гораздо более серьезному и печальному вопросу: ну почему в православной среде сегодня принято всего пугаться (начиная с Интернета, фотовспышек, ИНН и кончая сказками)? Почему критерием ортодоксальности сегодня становится мера испуганности? Почему наши церковные пересуды и издания сегодня становятся школой злословия и ненависти, страха и осуждения? Почему все новое перетолковывается в возможно худшую сторону?

Странно: в советские времена христиане не боялись отдавать своих детей в пионеры, а сегодня боятся даже православных скаутских организаций. В советские времена не боялись, что в школе проходят советские мифы; сегодня все не-православное страшит…

Эти волны страхов, расходящиеся от некоторых церковных проповедников (и от всех приходских сплетниц), не есть ли симптом серьезной болезни?

Неужели непонятно, что, увидев такого уровня полемику, увидев, чего боятся православные, люди перестанут вообще воспринимать какие бы то ни было предостережения из церковных уст. Справедливо отвергнув передержки нашей публицистики по поводу сказки, люди уже несправедливо будут игнорировать и церковные предостережения, касающиеся реальных угроз и грехов: «Ну что Вы мне говорите по поводу моего любимого экстрасенса! Что Вас слушать? Вы даже в Гарри Поттере сатаниста увидели!».

Нет, не сказки Ролинг я защищаю. По прочтении выше упомянутых анти-ролинговских опусов мне кажется необходимым защитить честь своей родной Церкви — от имени которой говорят ложь и дурь.

И неумностью своих протестов делают прекрасную рекламу хулимой ими сказке и приносят дополнительную прибыль ее издателям.

Вот диалог «поттероборца» с православным богословом С. Хуциевым на интернет-форуме:

«— Пока что ни Вы, ни кто-либо из Ваших сторонников не изложили своей точки зрения: в чем же причины коллективного помешательства детей на ее книгах?

— В том, что они дети. Я помню себя ребенком — мы каждые полгода на чем-нибудь помешивались. После фильма «про Робин Гуда» бегали с деревянными мечами (помню, мне набили пару синяков), после «мушкетеров» — вовсю дрались на шпагах (боюсь, что в масштабах страны даже выкололи один-два глаза). «Поттеромания», по крайней мере, не требует острых и тяжелых предметов.

— К чему может привести «поттеромания» (игрушечная магия) как массовое явление, охватившее весь христианский мир?

— Да ни к чему. К чему привела «робингудомания» или «мушкетеромания»? А вот к чему привела «поттерофобия», уже видно — людей оттолкнули от Церкви, враги христианства ликуют и смакуют «ведьмоискательские» высказывания христиан… Существует интенсивная кампания по выставлению христиан агрессивными, неумными и недобросовестными людьми — это есть на самом деле. Существуют ценнейшие услуги, оказанные антихристианской пропаганде. За такие услуги надо награждать какой-нибудь вольтеровской премией… Все антихристианские сайты с криками радости цитируют антипоттеровские заявления христиан:''Ну, мы же вам говорили, какие они, эти христиане"»^[154].

Педагогика, как и политика — это искусство возможного, искусство компромиссов. Не всё в окружающем мире зависит от нас. Даже дети — несмотря на то, что «долг верующих родителей воспитать ребенка в послушании»^[155] — не всецело в нашей власти. И что же — каждый раз требовать, чтобы все было по-нашему? Все подминать под себя и свою мерку? И никогда не приспосабливаться самим? Но в жизни так не бывает. В чем-то реальность изменится под моим усилием, а в чем-то должен буду уступить я.

Иногда надо жестко сказать нет.

Но иногда уместнее не заметить, промолчать. Иногда церковным людям приходится отказать себе в удовольствии громогласно оспорить нехристианские действия и убеждения^[156].

А порой можно перейти к активному действию — но не с целью опровержения или уничтожения, а с целью приобретения (в культуре это означает — перетолкования).

Так когда-то произошло преображение японского дзюдо в русское самбо: «Я хотел бы напомнить о происхождении русского самбо. Русское самбо возникло удивительным способом. Святой равноапостольный архиепископ Николай, основатель Японской Православной Церкви, в какой-то момент понял, что японская борьба дзюдо — это не только формирование физической силы, но это еще и способ духовной закалки. Он тогда послал одного из своих семинаристов в самую лучшую школу дзюдо. И семинарист овладел этой техникой, оставаясь православным христианином, а затем предпринял попытку наполнить технику тем, что дает православная духовная традиция. Этот человек, который позже стал советским разведчиком, был основоположником школы самбо»^[157]. «10 апреля 2003 года в здании Союза писателей России состоялась презентация книги президента Всероссийской федерации самбо А. П.Хлопецкого «И вечный бой…». Эта книга рассказывает о жизненном пути, духовном становлении, совершенствовании мастерства создателя русской системы единоборства самбо («самозащита без оружия») В. С. Ощепкова. Первая книга трилогии, «Становление», написана в соавторстве с председателем Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополитом Смоленскими и Калининградским Кириллом. В ней повествуется о годах, проведенных Василием Ощепковым в Японии, учебе в духовной семинарии, о влиянии, которое оказал на его становление и жизненный выбор выдающийся миссионер архиепископ Николай (Касаткин), принесший Православие на японскую землю и прославленный Церковью в лике святых. Выступая на презентации, митрополит Кирилл отметил: «Для многих современных людей Церковь — уважаемый, но не слишком понятный институт общества, поэтому религиозные ценности занимают лишь малое место в мировоззрении современного человека и не оказывают влияние на его поступки». В первой части трилогии читателю предлагается современный вариант жития святого Николая Японского, ибо «для того, чтобы православный идеал святости сделался для наших современников не отвлеченным понятием, а примером для подражания, нужно рассказывать о святых языком, доступным невоцерковленному человеку», — считает владыка Кирилл»^[158].

Так когда-то античная философия была перетолкована столь радикально, что стала «служанкой» христианского богословия.

Проповедь разрыва всех связей с миром нецерковной культуры, проповедь бегства из современности есть ведь форма капитуляции. Христиане уходят из спорных культурных пространств — оставляя их в распоряжении бесспорного антихристианства.

Впрочем, проклятия в адрес современной культуры — это всего лишь извращенная форма исповеди. Такой проклинатель по сути просто признается в своей собственной бесталанности. Он не умеет творить христианскую культуру, а потому, ощущая это бессилие своих слов и своей мысли, своего пера и своей кисти, — проклинает светскую культуру вообще.

Так что недостаточно защищать Православие перед лицом культуры. Еще нужно защищать культуру перед лицом тех людей, которых еще в IV веке святитель Григорий Богослов назвал: «некоторые из числа чрез меру у нас православных»^[159].

Так естественно замкнуться, отгородиться от мира нехристианской и порой открыто антихристианской культуры, анафематствовать все то, что за порогом храма, стать духовным луддитом. Но апостолы Павел и Иоанн в I веке, святой Иустин Философ и Климент Александрийский^[160] во Il столетии христианства смогли увидеть доброе в культуре своих гонителей. И сегодня Церкви нужны люди, которые могли бы защищать христианство от нападок извне не только путем ответной критики, но и тем, что они обращали бы внимание своих оппонентов на те грани в их же собственной культуре, которые роднят ее с Евангелием.

Эта позиция была замечательно выражена в книге современной православной поэтессы Олеси Николаевой «Православие и современная культура». Не считая, что спасение придет к человеку через культуру, Олеся тем не менее убеждена, что и культура достойна защиты и освящения: «Идололатрия в отношении ее столь же утопична, сколь и ее полнейшее отвержение. Вторую тенденцию можно было бы назвать «околоцерковным народничеством»: это вера в то, что в Церковь можно прийти только через отказ от культуры и творчества, через опрощение. Стойкие приверженцы обскурантистского взгляда невольно впадают в манихейство. Не то чтобы творчество было вовсе свободно от греха, но оно не свободно именно в той мере, в какой не свободно от него любое человеческое бытие, любое человеческое проявление, будь то любовь, молитва и даже самопожертвование: плевелы, засеянные лукавым, возросли повсюду, а безгрешен лишь один Господь. Православная культура пока слишком слаба. Ее нельзя пересадить из прошлого, ее можно возделывать лишь в настоящем. К ней нельзя прикасаться брезгливыми обскурантскими руками — она требует любви к творчеству, подвига жизни, мысли и чувства».

Клайв Льюис любил приводить поговорку: «Всякая дорога из Иерусалима должна быть дорогой в Иерусалим»^[161].

С «Гарри Поттером» можно уйти из Церкви. А можно с нею повстречаться.

Книги Ролинг раскрывают такое пространство, в котором можно вести диалог. В это пространство уже вошли миллионы детей. Вытащить их оттуда «анафемами» невозможно. А вот запереть их там с помощью предвзятых «низ-з-зя» можно^[162].

Так что как некогда христианские миссионеры первых веков погружались в мир языческой философии, чтобы в ее мире и на ее языке говорить с людьми о Боге, так и сегодня можно было бы выучить язык Ролинг для разговора с нашими детьми.

Вот рассказ православного родителя. «Сам я приступил к чтению сериала исключительно из цензорских соображений. Что мне оставалось делать? Два абсолютно благонамеренных магла — бабушка и дедушка, — проконсультировавшись у юной ведьмочки-продавщицы книжного магазина, подарили первую книгу о Гарри Поттере на день рождения своему внуку — моему сыну. Ребенок начал было читать, но достаточно скоро его не слишком горячий читательский энтузиазм угас. Может быть, его утомили весьма схематичные картины безрадостного дохогвардского детства главного героя, а может быть, он побаивается заявленного магизма, чего я еще коснусь ниже. Так или иначе, книгу он отложил — а у меня тем самым появилась возможность спокойно оценить этот текст… Я верю, что бывают правильные православные семьи, где дети настолько чисты, что никогда не видели телевизора, а все глумливые попытки их школьных товарищей рассказать, что такое тампаксы, немедленно и с назиданием пресекает низвергающаяся на охальника с небес сера и жупел. Увы — по грехам моим, моя семья не такая. Мой сын уже в дошкольном возрасте по телику и кровавых мордобоев насмотрелся, и сладострастных стонов наслушался, а от просмотренных мистических ужастиков еще и сейчас спать без света боится. Что до чертей-дьяволов — то они у нас прямо в подъезде на стенках весьма живописно теми же детьми и намалеваны: с синими рогами и красными глазами. Так вот, не для правильных детей, а для тех, которые уже ужалены змеей магизма, — нет ли надежды, что ознакомление с текстом сыграет ту же роль, какую сыграло мужественное созерцание ужаленными евреями воздвигнутого в пустыне медного змея? "И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя, и когда змей ужалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив" (Чис 21:9)»^[163].

Рискованно? Но миссионерство — всегда риск. А отказ от риска разве всегда безопасен? Тот, кто просто от имени Церкви обличит Гарри Поттера, — не рискует ли и он чужими судьбами?

Я прекрасно понимаю, что публикацией этих своих «богословских досугов» я вызову всплеск осуждающей реакции в свой адрес со стороны немалого числа церковных людей. Ну что же, как говорится в книжке про Гарри и философский камень, «храбрость бывает разной. Надо быть достаточно отважным, чтобы противостоять врагу. Но не меньше отваги требуется для того, чтобы противостоять друзьям», — когда друзья совершают ошибку^[164].

Книги про волшебную школу могут стать реальным рассадником антихристианских настроений и среди детей, и среди взрослых — в том случае, если Церковь объявит этим книжкам войну. Но миссионерски и педагогически умнее было бы или просто не замечать их, или же, заметив их существование как объективный, не зависящий от нас факт, дать этому факту такое толкование, при котором эти книжки стали бы мостиком на дороге в Церковь.

Я не советую читать эти книги тем, кто еще их не прочитал^[165]. Я лишь исхожу из того, что они уже есть в мире наших детей. И предлагаю истолковать этот факт так, чтобы дети не остались с этим фактом один на один, без христианского компаса. Я просто предлагаю читать эту книгу вместе с детьми — иначе они все равно будут ее читать. Но без нас — в гостях или в библиотеках. Вам нужна такая «партизанская война» в вашей семье?

Я не говорю, что со всем, что написано в этих сказках, христианские педагоги должны согласиться. Но и осуждение не должно быть огульным^[166].

Если миллионы детей во всем мире полюбили эту книжку — значит, есть в ней добро и свет: ибо детям вряд ли может понравиться зло. Поэтому и реакция педагога должна быть выверенной, как движения глазного хирурга.

Надо различить: где вместе почитать, где поиграть, где попереживать, а где и — вышутить. «Ты что, малыш, всерьез в волшебную школу записаться захотел? Да тебя самого, кажется, заколдовали! По-моему, к тебе применили заклятие на паралич разума! Знаешь, это когда палочку нацеливают на голову и кричат: «Сумасшестикус!». Вот мы с тобой сейчас пойдем купим газету с фоторекламой настоящих колдунов. Видишь — вот тут их фотографии. Присмотрись к глазам этих «целителей». Неужели тебе хочется, чтобы и твои глазки стали такими же пустыми, фальшивыми и злыми? Ты разве не знаешь, что в нашей реальной жизни рядом с каждым настоящим колдуном стоит дементор?».

Если вы просто отберете книгу у ребенка — вы потеряете право на подробный критический разговор о ней с вашим малышом. А если вы будете вместе ее читать и вместе ее переживать — то у вас будет возможность корректировать реакцию маленького читателя так, чтобы не книжка воспользовалась им, а ребенок — книжкой.

Заброшенное поле зарастает сорняками. В своей сегодняшней данности это поле трудное. На нем куча камней, на нем есть пятна, выеденные солью, и так далее. Но если просто пройти мимо него, если ограничиться вывеской таблички «Осторожно: мины!», то это поле все равно принесет урожай. Но — не нам. Табличке детвора не поверит. Сочтет за шутку (скорее всего — за неумную шутку). А другие «агрономы» специально засеют его сорняками своих перетолкований.

У нас перед глазами уже немало подобных примеров. Библия, забытая церковными проповедниками, превращается в источник подручных цитат для сектантов. И сатана ведь искушал Христа в пустыне, подбирая цитаты из Библии^[167]… Если сегодня в электричке или метро видишь, как человек достает из сумки Библию и начинает ее читать, — в 99 случаях из ста можно быть уверенным, что это сектант.

По этой же логике развивается и история толкиенистского движения в России. Книга, написанная христианским автором с целью проповеди христианской системы ценностей^[168], вконец одичала в наших постсоветских условиях. Немалое число толкиенистских групп извращенно, сатанистски прочитали ее. Уже есть анекдот о четырех стадиях развития толкиенизма. Первая: «вчера видел хоббита». Вторая: «пора за кольцом». Третья: «Профессор (обращение к Толкиену), Вы были неправы!»^[169]. Четвертая: «Проклятые толкиенисты! Они играют в нас!».

Толкиен подчеркивал, что в его сказке никто никому не молится по той причине, что Бог не может быть действующим лицом сказки, а молиться не-Богу есть язычество. Но толкиенисты готовы совершать обряды «во имя валаров». А кто-то доходит до прямого служения тому «Мраку», с которым борются положительные герои Толкиена…

И какой же вывод из этой печальной истории сделали наши богословицы? — «Конечно, Толкиен не обязательно должен нести ответственность за то, как истолковывают его книги. Однако то, что сами тексты позволяют делать сатанинскую интерпретацию, заставляет по крайней мере быть осторожным. Так что выводы можно сделать вполне однозначные»^[170]. Ну, а поскольку есть умельцы, которые и из чтения Библии могут выцеживать сатанистские и сектантские выводы, то и тут, наверно, уместны «однозначные» выводы о самой Библии…

А ведь все проще: христианскую культуру надо уметь защищать. Средство защиты — ежедневная проповедь ее ценностей и толкование, разъяснение ее текстов. Нехристианскую культуру надо уметь вовлекать в диалог, и те ее пласты, которые не против вас, объяснять так, чтобы они были за вас (см. Мк 9:40).

Но это ведь трудно, правда? А так хочется легкости… Эх, раззудись плечо, да размахнись рука!..

В кои-то веки детей заинтересовало что-то помимо жвачки. Согласно социологическим опросам, наши, российские дети почти поголовно мечтают переехать в Америку. И вдруг появилась сказка, заронившая в них другую мечту — о поездке к Хогвартс (так называется школа, в которой учится Поттер). Но угрюмые тети говорят им: «Не смей и думать об этом!». Что ж, дети тогда вернутся к своим прежним мечтам. И что-то подсказывает мне, что эти мечты будут отнюдь не о православном монашестве… А вот если бы им сказать: «Мир чуда действительно существует. Но путь к нему лежит по иным тропинкам. Волшебству мы вас, пожалуй, не научим, но молитве научить можем. А ведь только молитва может породить чудо, которое не раздавит тебя своими последствиями»…

В кои-то веки появился роман для подростков, в котором нет сексуальных провокаций. Но и тут вместо благодарности — поток обвинений: критикессам секс видится даже там, где его нет: уже во второй сказке они узрели «зловещие заклинания с сексуальным привкусом»^[171]. «Сексуальный привкус» они ощутили в шепоте василиска… Ну, ясное дело, раз исходная аксиома «экспертизы» состоит в том, что «Гарри Поттер» плох, то вскрытие должно обнаружить в нем все плохое: «Вот и приплыли, все то же и все те же: опять смычка рок-музыки, секса и наркотиков — новых, сатанинских "ценностей"»^[172]. Ни рок-музыки, ни секса, ни наркотиков в «Гарри Поттере» (как в книге, так и фильме) нет, но если доктор сказал в морг — значит, в морг! Так что поттерофобия ничем не лучше поттеромании. «Поттера» выбросить из своей квартиры легко. Но фобии-то останутся! «Плакса Миртл» под церковным платочком найдет другой повод для слез и причитаний.

Итак, предлагаю эксперимент. Пусть один и тот же церковный проповедник войдет в два разных класса светской школы. И в одном классе он будет запрещать детям читать книжки про Гарри Поттера, а в другом предложит читать эти книжки вместе. Как вы думаете, дети из какого класса через полгода станут прихожанами его Церкви?

Вот ради этих детей я и говорю своим церковным «друзьям»: подождите пугаться, подождите пугать, подождите осуждать и разоблачать, подождите верить слухам. Оттолкнуть детей от Церкви легко. Оттолкнуть — и остаться в горделивом сознании единственности своей чистоты. А если впустить детей в храм — будет шум, будет беспорядок, будет мусор. Но зато будут и дети.

Сами сказки про Игоря Горшкова (так на русский лад звучит имя Гарри Поттера) — это обычные книжки. Вот только появились они в необычно плохие времена. Если бы такая книга появилась сто лет назад — она была бы просто доброй фантазией. Вокруг была христианская культура, и она приняла бы в себя ребенка, прочитавшего сказку про Гарри. И в советской культуре такая сказка была бы безобидна. Но сегодня она стала капелькой, несомой мощной и мутной волной неоязычества: к детям, влюбленным в Гарри Поттера, приходят вполне взрослые тетеньки и дяденьки и говорят: «А теперь давайте колдовать по-настоящему, записывайтесь в реальный "Хоггвартс"».

Пособия для «начинающих эзотериков» продаются на каждом углу, идеи «мадам Ваблатской» проповедуются на школьных уроках так называемой «валеологии», и совсем не нужно искать «Косой переулок», чтобы найти магазинчик с магическими амулетами и учебниками. От сказки к реальному язычеству переход может оказаться слишком незаметным и быстрым.

В этих условиях прятать от детей книжки про Гарри Поттера глупо. Надо просто подумать о противовесе. О том, как ребенку дать знания о вере его народа, а не о суевериях далеких и давних кельтов.

Первые книги Ролинг не были очевидным образом связаны с миром христианства. Но из этого еще не следует, будто они были сатанинскими. Если даже христианский критик не заметил в первых же томах саги о Поттере проповедь последовательно христианской морали^[173], он все же ничем не был понуждаем к демонизации этой сказки.

Это своего рода «ничейная полоса», и тот «делатель», который ступит на эту полосу, тот и будет выращивать на ней свои плоды. Толкователи и впрямь могут развернуть книги Ролинг в противоположные стороны. Сатанисты проявляют очевидный и, как всегда, грязный интерес к этим сказкам. Они не останавливаются перед прямыми фальсификациями — вроде того, что эти книги одобрил мэтр сатанизма Кроули, или придумывают интервью Ролинг лондонской газете, в котором она якобы выразила свои симпатии сатанизму.

Эти порождения отца лжи^[174] уверяют, что 20-миллионный тираж этих книг приведет к пополнению их армии двадцатью миллионами юных новобранцев. И если христиане будут жечь эти книги и плеваться в их адрес, то, пожалуй, так оно и будет. Виноваты тут будут не книги, а мы, ибо дадим повод сработать вполне обычной (а не колдовской) человеческой логике: раз мне книга нравится, а христиане против нее, раз христиане сжигают сказки, в которых ни одного дурного слова в адрес их веры не сказано, значит, что-то и в самом деле у этих христиан не так, значит, стоит прислушаться к их критикам.

Каждое новое сообщение о том, что вот, еще один ребенок после прочтения «Гарри Поттера» попался на пропаганду магии и язычества, для меня будет означать лишь одно: вот и еще раз мы опоздали… Но давайте хотя бы сейчас поторопимся и дадим детям христианское прочтение той сказки, которую они так полюбили! Вот стоит ребенок с «Гарри Поттером» в руках. За эту книжку его к себе тянут язычники. А тут еще церковная тетя подходит и отталкивает эту книжку — вместе с ухватившимся за нее юным читателем. Две эти силы не противодействуют! Напротив, соединившись, они действуют в одном и том же направлении: подталкивая ребенка к сатанистам…

Мир Церкви — он сложен, потому что человечен. Разные люди. Разные вкусы. Разные понимания и разная способность понимать. В этом мире надо учиться жить, ориентироваться, думать. Единство Церкви определяется единством нашей веры во Христа, а не единообразием наших суждений о сказках. Принцип церковного устроения прост: In necessariis unitas, in dubiis libertas, in omnibus caritas («В главном — единство, во второстепенном — свобода, и во всем — любовь»)^[175]. Отношение к «Гарри Поттеру» есть «второстепенное».

Если бы вдруг было сформулировано именно отношение Церкви (всей Церкви) к этой сказке, это означало бы, что из разряда «второстепенного» сей сюжет перешел бы в разряд «главного». А уж чем-чем, а «главным» «Гарри Поттер» никак не может быть в жизни христианина: ни как предмет его любви, ни как предмет его ненависти.

Я рассказал просто о своем, сугубо частном опыте восприятия «Гарри Поттера» и разговора о нем с детьми. Рассказал с чувством благодарности к сказке за то, что она позволила мне на несколько часов вернуться в мир детства. Написал же я эту работу с тем, чтобы сказать людям, у которых подобное, доброе отношение к этой сказке: если вы ее полюбили, то не стоит считать, будто между вами и миром Церкви пролегла линия фронта. Слухи о «нетерпимости» Православия преувеличены.

P/S. В октябре 2007 года, после завершения всей семитомной эпопеи, Дж. К. Ролинг ездила с турне по Америке: выступала перед поклонниками, раздавала интервью журналистам. И призналась и в своих христианских убеждениях и в том, что книги писала с миссионерской целью:

Вопрос: — «Дары Смерти» — единственная книга из сериала, у которой есть эпиграфы. Первый взят из Эсхила, второй — из книги американского философа Уильяма Пенна «Новые плоды уединенных размышлений».

Ответ: — Я их с любовью выбирала. Смотрите, одна фраза — из языческой трагедии, вторая — из книги философа-христианина. Я поняла, что использую их в последней книге, еще когда опубликовала вторую. Я всегда знала, что, если смогу использовать их в начале седьмой книги, значит, я правильно представила себе ее финал. Еще когда Гарри приходит в Годрикову лощину, он видит могилы и эпитафии на них. Одна — на могиле его родителей: "Последний враг, которого предстоит победить, — Смерть". Вторая — на могиле матери и сестры Дамблдора: Тде сокровище ваше, там будет и сердце ваше". И это прямая цитата из Евангелия от Матфея. Я думаю, эти две надписи резюмируют весь сериал; это практически смысл всей "Поттерианы".

Вопрос: — В последнем романе очевидны параллели с Евангелием: Гарри идет на смерть во имя любви к людям и именно благодаря этому возвращается с того света.

Ответ: — Для меня эти параллели всегда были очевидны. Я с самого начала знала, что в конце концов случится с Гарри. Просто в предыдущих шести романах не хотела об этом говорить. Христианство там никак не упоминается, и не потому, что я бояласьвставлять религиозные мотивы в детскую книжку, просто поклонники Поттера могли бы раньше времени понять, куда ветер дует.

Вопрос: — Многие католики выступают против "Поттерианы": дескать, она детские души совращает с пути истинного.

Ответ: — Да, против них выступают некоторые верующие, и что? Они же не евангелисты, чтобы считать свои рассуждения истиной в последней инстанции. Я сама хожу в церковь и не собираюсь нести никакой ответственности за мнение лунатиков-радикалов, разделяющих со мной религию.

(Дж. К. Ролинг: Гарри Поттер станет мракоборцем, а Гермиона — особисткой // Комсомольская правда 1 ноября 2007)

В общем, еще раз подтвердилась старая истина: наполовину сделанную работу дуракам не показывают…

АГРЕССИВНОЕ МИССИОНЕРСТВО

При встрече с «варваром» миссионер должен прежде всего решить нравственноаскетическую задачу: кто передо мной — враг или завтрашний брат.

Миссионер должен добрым глазом смотреть на того, к кому обращается. А у нас сегодня принято бояться всего того, что не «воцерковлено».

Многие церковные люди несут в себе советский взгляд на мир. «Психология осаждённой крепости». Ощущение того, что кругом враги-вредители, которые подкапываются под православие. Эта мысль, кстати, очень хорошо прослеживается в недавнем письме чукотского епископа Диомида. Да, мир сложен, но не всё в этом мире нам враждебно.

Несомненно, есть сознательные враги Церкви.

Но есть люди, которые, полемизируя с нами, все же готовы нас слышать.

Есть люди, которые по многим вопросам хоть и не согласны с нами, однако они не видят цель своей жизни в борьбе с нами. Они просто высказывают свою точку зрения.

А есть категория людей, выражающая наши же мысли, но на языке другой культуры, через другие символы, образы. Надо просто найти общий язык с этими людьми. И через их же символы донести до них слово Божие.

Миссионер должен переступать «грани» и выходит за рамки привычно-церковного — иначе он не распространит свет Евангелия. Надо приходить «невовремя» — туда, где нас не ждут, где, казалось бы, все закрыто от «клерикализма».

Это тактика агрессивного миссионерства. Принцип «агрессивного миссионерства» — это не цепляние к людям на улице. Это право христианского проповедника неполемически цитировать такие произведения, которые не помечены знаком сделано в Церкви.

Она означает, что даже в тех слоях и произведениях культуры, которые сами не осознают себя как христианские, мы должны уметь видеть их христианские смыслы.

Агрессия состоит в том, чтобы понудить людей к мысли и пониманию, к тому, чтобы они увидели в созерцаемой ими картинке больше, чем поначалу они хотели сами.

Первое поле такого агрессивно-миссионерского усилия — это рассказ о христианском смысле произведений христианской культуры. Например, пояснение того, что главное в Евангелии — собственно религия, мистика и богословие, а не «общечеловеческие этические ценности». И в христианстве главное — вера в Христа, а не «любовь к меньшинствам». Рублев написал икону Святой Троицы, а не плакат с призывом к собиранию русских земель. И монастыри — это не строительно-монтажные управления, история которых сводится к истории строительства храмов и колоколен, а места духовной борьбы и роста. На этом же поле приходится растолковывать вещи, понятные в христианском кругу и непонятные за его пределами — например, церковные аллюзии в произведениях Достоевского. Или «Хроники Нарнии» Льюиса. Дети (и взрослые), незнакомые с Первоисточником — Библией — не узнают ее переложения и в сказках Льюиса, тем самым обедняя свое восприятие этого писателя.

В некотооых случаях хоистианская идея в светском пооизвелении и не поячется. но чи.

Тут опять же миссионер может предложить замереть и подольше постоять мыслью на этой, вроде бы проходной фразе. Так обстоит дело с детективами Честертона про отца Брауна.

Агрессия может состоять и в том, чтобы сделать стоп-кадр, понудить детей заметить такие детали в просмотренном ими фильме, мимо которых они, скорее всего, прошли. Например, в фильме «Первый рыцарь» король Артур (Шон О'Коннори) перед началом заседаний Круглого стала и суда) произносит чеканные слова: «Да ниспошлет нам Господь желание найти Истину, мудрость открыть ее и мужество ее принять». По-моему, прекрасный повод для серьезной беседы… Кстати, еще одна гениальная фраза из этого фильма: «По другую сторону войны всегда лежит мир. И если ради него нужно сразиться — мы сразимся!».

А в фильме «Эскадрилья Лафайет» христианская тема присутствует на уровне просто жеста — один из американских летчиков пишет на фюзеляже своей «этажерки» «2 Тим 4:7». Умный зритель догадается, запомнит код-не-да-винчи и дома раскроет Библию по этой ссылке и прочитает — «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил».

Второе поле агрессивно-миссионерского действия — обнажение того глубинного следа, которое века христианства оставили в светской культуре. Есть двухтысячелетняя инерция христианского воспитания, и она сказывается даже в тех современных людях, которые сами себя не считают связанными с религией. Но незаметно для себя самих они множеством нитей все же соединены с миром Евангелия. Однако то, что незаметно для них, может быть замечено взглядом со стороны. Именно так работает психотерапевт: он пробует заметить то, что в человеке есть, что влияет на его мышление и поведение, но что сам человек не замечает. Так работает культуролог: он показывает такие логические цепочки и такие ассоциативные связи, которые в культуре есть, но которые сама данная культура и ее носители могут не осознавать. Так может работать и богослов: узнавая незакавыченные цитаты из древних Книг в современных литературных исповедях. Христианские подтексты и смыслы были даже в советской высокой культуре — в лучших книгах и фильмах той поры (например, в фильмах Эльдара Рязанова). Даже если в них не упоминалось имя Бога, но в них было столь доброе и глубокое видение человека, которое могло появиться только в пространстве евангельского восприятия человеческой трагедии.

Границы христианской культуры и церковной жизни не совпадают. Человек может формально являться членом Церкви, но смотреть на людей не по-евангельски, а потребительским взглядом язычника. Возможно и обратное. Люди, живущие вне сознательной христианской веры и даже в формальном противостоянии ей, могут продолжать творить по сути именно христианскую культуру.

Третье поле — это узнавание того общего, действительно общечеловеческого, что есть в разных религиях. Например, некоторые правила аскезы будут одинаковы у йога и у христианского монаха. И тогда в той аудитории, где со словом йога сопряжен знак «Ух ты!», а со словом православие сопрягается разве что последняя скандальная статья из «Московского комсомольца», лучше сказать «В буддизме есть такая практика… Кстати, и в православной традиции есть нечто похожее». Может быть и за пределами Церкви найден такой образ, такой жест, выражающий благоговение перед святыней, который может быть внесен в нашу жизнь. Это заимствование не из язычества, а из человечества.

Даже если святыня другого человека неверна — она по милости Бога и такту миссионера — может стать Христовым жертвенником. Святитель Николай Японский рассматривал Нагано, известное своим буддистским храмом Дэнкондзи, как «место, совсем готовое для проповеди: между прочим и то, что там знаменитый идольский храм, делает народ более готовым к восприятию истинного учения, чем в других местах; все же так почва ума и сердца приготовлена, хоть думою об идоле»^[176].

И еще это значит, что если есть какие-то пространства, не до конца сожженные, не откровенно антихристианские, то эти пространства надо захватывать и брать под свой контроль. Существует известный принцип земледелия: поле, за которым никто не ухаживает, зарастает сорняками. Возьмем, например, «Гарри Поттера». Ведь легче всего испугаться этой книжки и убежать. Но в этом случае мы это поле оставляем нашим врагам, которые засеют на нем свои сорняки, и эти сорняки дадут очень хороший урожай. Так произойдет в том случае, если Церковь скажет: «Да, Гарри Поттер — сатанист». Сатанисты данное утверждение, конечно, с удовольствием поддержат, и тогда с каждым экземпляром этого издания их число будет увеличиваться, а сама книга станет их рекламой.

Пример агрессивного миссионерства я вижу в проповедях апостола Павла. В своих посланиях апостол четырежды цитирует языческих поэтов и философов. При этом по меньшей мере три раза он заставляет этих философов поддерживать те идеи, которые были им чужды.

Например, в Тит 1:12–15 содержится цитата из Каллимаха: «Из них же самих один стихотворец сказал: «Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые». Свидетельство это справедливо. По сей причине обличай их строго, дабы они были здравы в вере, не внимая Иудейским басням и постановлениям людей, отвращающихся от истины. Для чистых все чисто».

Это цитирование становится совсем необычным, если обратиться к его источнику. У поэта III века до P. X. Каллимаха сказано: «Лгут критяне всегда: измыслили гроб твой критяне; ты же не умер, но жив, о Зевс, присносущный владыка!» (Гимн Зевсу, 8). Ложь критян была в том, что они показывали гробницу Зевса — рядом с Khoccom^[177]. Кипр гордился тем, что он является местом рождения Афродиты. Показывали киприоты и пещеру, где родился Зевс Но за особую плату туристам готовы были показать гробницу Зевса — что и вызывало возмущение благочестивых паломников, по верованию которых Зевс бессмертен… Итак, ложь критян была о смерти Зевса. Каллимах же — «реакционный» писатель, посвятивший свое перо защите древних обрядов и обычаев, которые его современникам стали казаться бессмысленными. Оттого его главное произведение называется «Причины» — причины появления на свет ставших непонятными преданий. И тут появляется повод возмутиться «неразборчивостью» апостола: как это Павел апологета язычества назвал «пророком»^[178]? Как же это он согласился с осуждением критян за то, что те не верили в бессмертие Зевса? Неужто Павел и сам разделял веру в бессмертие олимпийских богов?..

В другом месте (Деян 17:28)апостол Павел приводит слова греческого поэта Арата (III в. до Р.Х.): мы Его и род. А о чьем же роде говорится о первоисточнике этой цитаты? — «Начнем с Зевса. Имя его постоянно должно жить на устах смертных; улицы, места общественных собраний, гавани, неизмеримый океан, все, все должно свидетельствовать об его величии. Всех нас его рука поддерживает и сохраняет. Потому что мы его род» (Арат. О феноменах. Цит. по: Климент Александрийский. Стром. V14). Опять есть повод упрекнуть «апостола языков»: неужто он считал себя принадлежащим к роду языческого бога Зевса?

Кстати, так уже поступал со стихами Арата иудейский проповедник Аристобул (II век до P. X.): трижды поменяв Зевс (Zeus) на Бог (Feos), он признается: «Мы, впрочем, придали стихам Арата должный смысл, заменив названное в них имя Зевса. Ведь по смыслу они относятся к Богу, оттого у нас так и сказано. Таким образом, мы привели эти строки в согласие с исследуемым предметом» (Цит. по: Евсевий Кесарийский. Евангельское приуготовление. 13.12.4)

Некоторые исследователи видят в этой фразе Павла и еще одну скрытую цитату: «Мы Им живем и движемся и существуем», — полагая, что она взята из Эпименида Критского (VII–Vl века до P. X.), — жреца и шамана, жившего в Vll веке^[179]. Кстати, афинские безымянные алтари, поминавшиеся апостолом в его проповеди, также связаны с Эпименидом: «В это время афинян постигла моровая болезнь, и пифия повелела им очиститьгород; и они послали корабль с Никием, сыном Никерата, на Крит за Эпименидом. Эпименид приехал в 46-ю олимпиаду, совершил очищение города и остановил мор вот каким образом. Собравши овец, черных и белых, он пригнал их к Аресову холму и оттуда распустил куда глаза глядят, а сопровождающим велел: где какая ляжет, там и принести ее в жертву должному богу. Так покончил он с бедствием; а в память о том искуплении и поныне в разных концах Аттики можно видеть безымянные алтари» (ДиогенЛаэрци. Жизнеописания философов, 1,110). Особый колорит несет обращение к греческому звучанию слов апостола: именно в связи с этими безымянными алтарями Павел говорит о какой-то особой богобоязненности афинян. Буквально же они названы апостолом демоно-приветливыми 8ai|iove<xuepoi ('гестия' — очаг и богиня очага; отглагольная форма со значением принимать у себя дома).

Третье цитирование Павлом языческого авторитета — для меня смерть приобретение (ср. Флп 1:21). Источник цитаты — платоновская «Апология Сократа». Тут мы читаем: «Сколько есть надежд, что смерть — это благо! Смерть — это одно из двух: либо умереть значит стать ничем, так что умерший ничего уже не чувствует; либо же, если верить преданиям, это какая-то перемена для души, переселение из здешних мест в другое место. Если ничего не чувствовать, то это все равно что сон, когда спишь так, что даже ничего не видишь во сне; тогда смерть — удивительное приобретение. По-моему, если бы кому-нибудь предстояло выбрать ту ночь, в которую он спал так крепко, что даже не видел снов, и сравнить эту ночь с остальными ночами и днями своей жизни, и подумавши, сказать, сколько дней и ночей прожил он в своей жизни лучше и приятнее, чем ту ночь, — то, я думаю, не только самый простой человек, но и великий царь нашел бы, что таких ночей было у него наперечет с другими днями и ночами. Следовательно, если смерть такова, я, что касается меня, нахожу ее приобретением» (Платон. Апология Сократа, 40d-e). И опять тут повод изречь прокурорским тоном: неужели апостол Павел такое атеистическое представление о смерти считал утешительным?^[180]

Подобного рода бесстрашное обращение к языческим текстам и понуждение их к подтверждению христианских истин было характерно и для церковных апологетов Il-Ill веков. Платон вряд ли догадывался, что в нем вычитают апостол Павел и Иустин Мученик. Апологеты весьма «неполиткорректно» обращались с первоисточниками, когда брали языческие тексты и нагружали их столь высокими евангельскими смыслами, о которых авторы не подозревали. Но тем не менее в результате получалось эффективное миссионерское оружие (очень важное прежде всего для самих церковных людей: память о созвучии их веры с идеями мирских философов мешала им заболеть сектантскими комплексами).

Сам же принцип агрессивного миссионерства был сформулирован святителем Григорием Великим в письме к Мелитту, одному из членов миссионерской группы, которую он сам послал в Англию для обращения англов, саксов и ютов в христианство (письмо от 18 июля 601 года). В этом письме святитель Григорий предостерегает от радикализма: «Мое решение, принятое после долгих раздумий относительно народа англов. Я решил, что храмы идолов этого народа не должны быть разрушены. Уничтожив находящихся в них идолов, возьмите святую воду, и окропите эти капища, и воздвигните в них алтари, и поместите святые реликвии. Ибо если храмы выстроены прочно, весьма важно заместить в них служение идолам службой Истинному Богу. Когда эти люди увидят, что святилища их не разрушены, они изгонят заблуждения из своих сердец и с большей охотой придут в знакомые им места, чтобы признать Истинного Бога и молиться Ему. Также можно заменить каким-либо праздником присущий им обычай закладывать быков в жертву демонам. Так, в день освящения даров или в праздники святых мучеников, чьи реликвии помещены в храме, следует позволить им возводить вокруг храма шалаши из веток и праздновать там. Так через внешние радости им легче будет прийти к радостям внутренним; ведь невозможно в один миг лишить всего их неподатливые умы.

Человек, намеревающийся взойти на вершину, карабкается по уступам вместо того, чтобы перепрыгивать через них. Так и Господь, явив себя израильтянам в Египте, повелел им служить Ему теми же жертвами, что до того они приносили дьяволу, и приказал им закладывать животных в жертву Ему. Уже с иными чувствами они откладывали часть жертвы и оставляли прочее, и хотя они закладывали тех же самых животных, но приносили их в жертву Истинному Богу, а не идолам, и, значит, это была уже иная жертва» (Беда Достопочтенный. Церковная история народов англов 1,30).

В Магадане в начале XXI века при епископе Феофане (Ашуркове) здание, строившееся для местного коммунистического обкома, было перестроено в величественный православный собор. В Монреале и Торонто синагоги были перестроены в соборы Русской Православной Церкви за рубежом. И опять же это не модернизм, а церковная традиция. Византийская история знает случаи перестройки бань (терм) в храмы^[181]. Переосвящались и синагоги^[182] и языческие храмы. Например, Папа Бонифаций 13 мая 609 г. освятил храм в честь девы Марии и всех мучеников языческий римский Пантеон (храм всех богов): «он получил от императора Фоки в дар римской церкви святилище, издревле называемое Пантеон, поскольку там находились изображения всех богов. Удалив оттуда всю скверну, он основал там церковь, посвященную святой Матери Божьей и всем мученикам Христовым, дабы по изгнании сонмища демонов служила она памятью сонму святых» (Беда Достопочтенный. Церковная история народов англов 2,4). Кстати, это и стало датой первого «Хэллоуина» — «Дня всех святых».

Но если сегодня я скажу в церковной среде, что я вот в разгар Великого Поста пошел в цирк и выступил там с проповедью — реакция будет однозначной: «Совсем, мол, Kypaев в шута превратился!». Что ж, вот новость не из моей жизни: «В эти дни в нашем городе проходят гастроли Московского государственного цирка. По благословению архиепископа Екатеринбургского и Верхотурского Викентия, для учеников церковно-приходских школ и воспитанников детских домов нашей области в Екатеринбургском цирке прошло благотворительное представление. Зал цирка был полон — на представлении побывало более 2,5 тысяч детей из самых разных городов нашей области. Сотрудники Миссионерского отдела Екатеринбургской епархии взяли на себя организацию распространения благотворительных билетов в детских домах и социальных приютах. С большой радостью все ребята реагировали на появление на арене животных, дружно аплодировали мастерству дрессировщиков, акробатов, воздушных гимнастов… По окончании представления к юным зрителям обратился присутствовавший в зале архиепископ Екатеринбургский и Верхотурский Викентий. Владыка сказал, что соблюдение заповедей Божиих особенно важно для всех нас в дни Великого поста. По словам Архипастыря, примером доброго отношения к животным может служить работа дрессировщиков рифовых акул. Даже акулы, по природе своей призванные уязвлять людей, чувствуют доброту людскую, и не трогают дрессировщиков-ныряльщиков, спускающихся к ним в бассейн»^[183].

И в древности звучала порой церковная проповедь в местах «развлекательных». Апостол Павел проповедовал в афинском Ареопаге на собрании языческих философов, а отнюдь не церковных старост. А в Византии театром называлось место дискуссий интеллектуалов. Спектакли, представляемые в таком театре, — это были заранее подготовленные высокориторические речи или диспуты^[184]. И эти речи касались и богословских тем.

Нет недопустимых мест поводов и времен для проповеди Евангелия. Есть недопустимое искажение самой проповеди. Если же слово православно — то оно уместно и «вовремя и невовремя».

Именно в традиции православия в любом месте и ситуации искать повод для памяти и речи о Боге. Прав современный историк, говоря о византийском писателе Никите Хониате (XII век): «В этой озорной словесной игре нет и капли рационалистических сомнений: скепсис ее — лишь кажущийся, иллюзорный. По сути дела, она восходит к архаическому интимному общению со священным, устойчиво державшемуся в средневековом аграрном обществе. Она отнюдь не составляла специфику мировоззрения Хониата, мы найдем такую игру, к примеру, в стихах Николая Музолона, описывающего свое плавание на Кипр: Бог Отец натягивал канаты, Сын управлял кораблем, а Дух надувал паруса — с такими моряками корабль благополучно добрался до гавани на десятый день»^[185].

Если апостол говорит «Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за все благодарите» (1 Фесс 5:15–18), значит в жизни и речи не должно быть богословских «резерваций»: как дышишь — так и молись! Дышишь в цирке? Ну, так и молись и там тоже!

Есть профессионально-бурсацкий анекдот. Два семинариста поспорили, что смогут у духовника получить благословение на совмещение курения и молитвы. К духовнику они подошли порознь и услышали разные советы. Везунчик и более опытный студент спрашивает неудачника:

— А ты как вопрос-то поставил?

— Ну, я спросил: «Отче, а можно ли мне курить во время молитвы?».. Он и раскричался…

— Ну и дурак! Я спросил его иначе: «Отче, а можно ли во время перекура молиться?» — И он сказал: «Конечно!».

Вот так и с миссионерством. Если ставить вопрос «можно ли христианину ходить туда-то?» — ответ может быть один. А если спросить иначе — «можно ли о Христе напоминать там?» — ответ окажется иным…

Формулу миссионерства можно увидеть в следующем случае:

В 60-х годах XX века уполномоченный Совета по делам религий (то есть официальный гонитель Церкви) вызывает к себе митрополита Иосифа АлмаАтинского (ныне прославленного в лике святых) и говорит: «Вы должны произнести проповедь на тему «Гагарин в космос летал, Бога не видал!». Не скажешь такой проповеди — регистрации лишаю, собор закрываю!». Владыка ответствует: «Хорошо». И вот в назначенный день митрополит выходит на амвон и молвит: «Братья и сестры! Говорят, Гагарин в космос летал, Бога не видал! А Бог Гагарина видел и благословил его!». Это и есть формула православного айкидо или «агрессивного миссионерства».

ЖИЗНЬ ПРАВОСЛАВИЯ: ТОЧКИ РОСТА

У церковных и светских людей есть общая иллюзия, касающаяся церковной жизни: и тем и другим весьма часто представляется, что Церковь вне перемен. Нерелигиозно настроенные люди говорят об этом в диапазоне от сожаления до негодования. Православные же предпочитают гордиться собственной неизменностью.

А перемены все же есть. Нужно только настроить глаза так, чтобы разрешить себе их заметить. Так что же меняется в русском православии на рубеже тысячелетий?

Сейчас в истории России ставится небывалый эксперимент над тем, смогут ли христиане убедить в своей правоте целый народ без помощи полиции и государства.

Раньше христианство, как правило, продвигалось так: первые миссионеры начинали проповедь новому языческому народу. Их слушали — а потом кушали. Приезжали новые миссионеры. Их тоже кушали, но пробуждался первый интерес: а что это за люди такие, что дают себя кушать так безропотно? Проходили волны гонений — но постепенно число христиан достигало числа 10–15 % от общего числа населения… И тогда появлялся вождь (князь, царь, император^[186]), который ощущал себя христианином и заявлял: «Кто не хочет быть мне врагом, приходи на Днепр креститься» (Это мягкий вариант, киевский; были и более жесткие, например, при христианизации германских племен).

А вот такого случая, чтобы все население страны было крещено по своему выбору, без подталкивания со стороны государства, мне не известно. Поэтому сегодняшняя ситуация значима прежде всего с богословско-антропологической точки зрения. Что такое христианство в мире людей? Действительно ли «душа человека по природе — христианка»? Христианство открыто для всех, или же его могут понять и принять только люди определенного склада?

Есть одна (весьма озадачивающая) параллель между евангельским утверждением и данными социологии. У социологов есть свои критерии для выявления числа реально религиозных людей: надо поставить вопрос о влиянии религиозных убеждений на повседневную жизнь человека. Влияет ли вера на его дела? В католических странах число прихожан подсчитывается по числу причастников в Великий Четверг (день воспоминания Тайной Вечери, то есть первого Причастия). Выясняется, ходит ли человек на исповедь и на мессу. В протестантских странах социологи спрашивают, читает ли человек Евангелие у себя дома или он слышит Библию только на воскресных собраниях…

Так вот, в советские времена социологи свидетельствовали, что процент верующих граждан атеистической державы составляет от 8 до 12 процентов. Во Франции опрос 1986 года, показывает, что лишь 10 % взрослого населения относятся к числу реально практикующих католиков (с регулярным посещением мессы). Причем практикующие католики составляют всего 13 % от числа всех людей, заявивших о своей приверженности католичеству^[187]. В протестантском мире ситуация аналогичная — «Если говорить об активных членах Церкви, то они составляют, возможно, около 10 % от всего населения»^[188].

Близость этих цифр заставляет предположить, что число людей, всерьез воспринимающих собственные религиозные убеждения, не зависит от конфессионального или политического климата в стране. 10–15 процентов людей способны разрешить своим убеждениям реально и постоянно влиять на свою жизнь. Это процент людей, которые всерьез живут так, как они это исповедуют. Они способны перестраивать свою судьбу в соответствии со своей верой. Остальные же не придают особого значения вопросам мировоззрения и готовы считать своей верой то, что им скажет власть (не обязательно государственная: это может быть авторитет масс-медиа, модных кинокумиров и т. п.).

Евангельская параллель очевидна: притча о талантах. Те, кто способен на личную религиозную жизнь, на личный религиозный выбор и на личное религиозное творчество, есть получившие «десять талантов». Это люди, изначально религиозно более одаренные, чем другие. Может быть, их сограждане более одарены в других областях (в музыке, в науке, в любви…), но талант веры особо ярок у этих 15 процентов^[189].

Если религиозная одаренность сопрягается с одаренностью в области нравственной — получается святой (если нет — инквизитор). Если на религиозную и нравственную одаренность налагается одаренность эстетическая — миру является Андрей Рублев…

И как бы ни были талантливы в других областях остальные 85 процентов — но в религиозной сфере им суждена участь ведомых. На которую они, впрочем, довольно охотно соглашаются. Им говорят: «Вы атеисты», — и они соглашаются: «Да, в самом деле. Это попы нарочно от нас скрывали, что мы от обезьяны произошли». Затем им говорят: «Да что ж вы забыли веру ваших отцов?! Мы же православные!» — и они опять согласны: «Как же это мы слушали байки этих коммунистов и стали иванами, не помнящими родства!». Когда же им скажут: «Да что вы! Христианство — это иноземная религия, ее жиды нарочно придумали, чтобы нашу, исконно арийскую ведическую веру заменить, чтобы заставить нас, славян, вместо Крышеня-Кришны поклоняться ихнему Христу!» — толпа опять послушно возмутится: «Да сколько ж можно от нас прятать нашу родную экстрасенсорику и магию!».

Судьбы народов зависят в религиозной сфере оттого выбора, что сделают 10–15 процентов религиозно самостоятельных граждан. А значит, миссионеру для обращения народа в свою веру не нужно обращать большинство населения. Достаточно оказатьсяв поле зрения тех, кто сам ищет религиозную истину, и не оттолкнуть их. А затем эти десять-пятнадцать процентов уже передадут свой опыт и свои убеждения остальным^[190]…

Но вот тут и возникает главный вопрос пастырства и главный парадокс христианской жизни. Формы и нормы церковной жизни вырабатываются людьми, принадлежащими к религиозно одаренной, отзывчивой части человечества. Естественно, что они скраивали их по своему богатырскому размеру. Остальным она дается «на вырост». И как же найти баланс между тем, к чему рвутся души одаренных, и тем, что вместимо для тех, чья религиозная талантливость малоприметна?

Две крайности уже были в истории Церкви.

Одна — крайность монтанистов, донатистов, новациан. Они полагали, что Церковь должна самым серьезным и буквальным образом воспринять свою характеристику как «общины святых». Те, кто не могут понести всей высоты евангельских требований, должны быть раз и навсегда выведены из Церкви. В их замысле Церковь становится по сути монашеской общиной. В этом «движении ригористов, не вынесших исторической Церкви, нашла свое выражение тоска по первоначальной чистоте, по напряженности жизни первых христиан. Нельзя отрицать того, что уровень христианской жизни начинает понижаться в те годы. И все же победа Церкви над «новатианским бесчеловечием»^[191] — одна из величайших ее побед. Она была одержана в тот момент, когда перед Церковью стоял роковой вопрос: остаться кучкой «совершенных», отгородиться от всего, не способного это совершенство вынести, или же, не меняя ничего в последнем своем идеале, принять в себя «массу», вступить на путь медленного ее воспитания? Остаться вне мира, вне истории, или же принять ее, как свое поле для тяжелого и длинного труда?»^[192].

Но вскоре стала намечаться иная опасность. Как быть с теми, кто вроде бы уже находится в сфере влияния и ответственности Церкви, но не испытывает достаточно энтузиазма в достижении ее идеалов? Как быть с людьми, у которых «нет органа, которым верят»^[193]?

И здесь легко встать на путь насилия: как бы ни было тебе непонятно, неприятно, тяжко то, что предлагают тебе церковные правила, ты обязан их исполнять. Иначе…⁵

И постепенно в общественном малорелигиозном большинстве копится протест против того, что они воспринимают как «навязывание». И тогда начинаются взрывы.

Итак, на пороге третьего тысячелетия христианской истории перед нами вновь встает вопрос: как Церковь может увлечь Евангелием большинство? Зажечь своей верой меньшинство — возможно. Добиться пассивного согласия большинства, используядля этого авторитет государства — тоже можно. А вот удастся ли нам это сделать без помбщи светской власти? Вопрос открыт.

Другая перемена в современной церковной жизни — это изменение женской роли в церковной жизни. Женщины всегда были большинством в Церкви. Но это было молчащее большинство. «Высокая культура» — то есть культура школ и храмов — была мужской. Сегодня же появилась женская церковная литература. Женщины стали преподавателями богословских дисциплин^[194].

Вторая значимая перемена — изменилась церковная молодежь.

Признаюсь: побаиваюсь я современных семинаристов. Сегодня впервые за 2000 лет мы, преподаватели духовных школ, учим своих студентов навыкам рациональной критики религиозной веры.

В семинариях XVIM-XIX веков (а раньше их в православии просто не было) ребята просто зубрили формулы. В лучшем случае — учились понимать их смысл^[195]. Семинарии XX века учили защищать свое, но там и заикнуться нельзя было о критике большевицкой веры.

Сегодня же за стенами семинарий наших выпускников ждет мир, в котором изобильно встречаются секты и суеверия (в том числе и православного происхождения). И тут надо уметь не хлопать дверь. Не возводить молитвенные очи к небу, а спокойно и аргументированно разбирать нагромождение мифов.

Значит, семинаристов необходимо готовить к защите Православия от критики со стороны самых разных идеологий. И это в свою очередь означает, что они сами должны быть способны критическим взором посмотреть на мифологические построения сект.

Они должны уметь критиковать секты не только с точки зрения соответствия православным нормам веры, но и с точки зрения здравого смысла, общечеловеческой этики, науки, общественной пользы или вреда, соответствия тем или иным действительно авторитетным текстам религиозных традиций…

Надо готовить семинаристов к встрече с неимоверным количеством различных сектантских, оккультных и паранаучных представлений, заполнивших собой массовое сознание. Плюс к тому нужно уметь сопротивляться модным поверьям в самой церковной среде (будь то страх перед ИНН или желание видеть в лике святых Григория Распутина).

Значит, семинарист должен уметь найти рациональные аргументы для критики предмета веры его собеседника. Значит, рационально-критическое начало расширяет свое присутствие в системе его образования и усвоенных им навыков.

А хватит ли у так воспитанных людей такта, чувства внутренней очевидности, чтобы с этими критическими навыками не обратиться к самому Православию? Можно ли быть уверенным, что эти критические навыки не будут со временем перенесены на само воспитывающее его Православие? Сможет ли человек, наученный такому анализу чужой веры удержаться от аналогичного критически-пристального взгляда на веру свою? Сможет ли он совместить этот рационализм с любовью к своей святыне?

Человек, наученный сторониться современных апокрифов, знающий, как сегодня создаются псевдоцерковные легенды (про «святого старца Григория Распутина», например) — сможет ли он сохранить благочестивое отношение к традиционным Житиям? Одно дело — мир «предварительной цензуры». Это тот мир, в котором богослов-цензор отсеивает апокриф еще до его публикации. Тут его критика остается в предельно узком кругу. Одно дело критиковать рукопись. Другое дело — гласно критиковать уже опубликованный «житийный» текст, сопровождаемый иконографическим изображением новоявленного «старца» и даже «акафистом» ему…

В этом случае в сознании многих людей может пасть психологический барьер: оказывается, не все, написанное на церковно-славянском языке и окруженное нимбом, и в самом деле церковно и свято.

У нас сегодня свыше 5 ООО семинаристов. По закону больших чисел с ними может произойти все что угодно. Кто-то пойдет одним путем, кто-то совсем другим, кто-то воспитает в себе надлежащее чувство меры и такта. Но кто-то из тысяч семинаристов этого точно сделать не сможет. И начнет копиться масса богословски образованных людей с желанием что-то всерьез изменить в церковной жизни и вере. Появится группа людей с добротным богословским и церковно-историческим образованием, но контуженная порядками бурсы. Без теплого внутреннего чувства к Церкви их знания могут быть приложены к ее критике и к ее перекраиванию под их представление о том, «как надо».

Оттого одна из перспектив церковного развития в XXI веке для меня выражается вопросом — «Как скоро имя диакона Андрея Кураева станет в глазах семинаристов символом отсталости и мракобесия?». Я понимаю, что без перемен в отношении к светской и молодежной культуре не обойтись. Но где пределы этих перемен? Будут ли они затрагивать более глубокие слои собственно церковной жизни и веры? Нетрудно сдвинуть с места вагонетку. Сложнее ее затормозить. Революции обычно заходят гораздо дальше того, о чем мечталось их инициаторам. «Есть у революции начало, нет у революции конца».

Да и семинаристы сегодня другие. В советские годы юноша, поступавший в семинарию, совершал поступок: бегство из «зоны». Он, правда, попадал в такое пространство, в котором его свобода также была изрядно ограничена. Игумен Никон (Воробьев) так оценивал семинарские порядки 60-х годов XX века: «Я считаю преступлением со стороны "старших", что они без испытания, без указания пути принимают в монашество поличным расчетам. Уверен, что они этого не сделают по отношению к собственным детям, а чужих не жалеют… Это — плод ложной постановки духовной школы. Взяли механически внешний строй старой школы без его достоинств, без его опытных и образованных преподавателей, без учета нынешних обстоятельств — и спокойны. Даже отношение к учащимся как к лагерникам, а не свободным живым личностям, которым надо всячески помочь утвердиться прежде всего в вере, в живой вере в Бога, а не требовать знания на память кучи сырого материала. Доходит ли, не говорю — до сердца, а даже до ума хоть один предмет? Делается ли он своим для учащегося? Сомневаюсь. Это куча фактов, сырой, непереваренный материал. Хуже того. При малой вере рассмотрение «лжеименным» разумом духовных истин приводит к «снижению» значения этих истин. С них снимается покров таинственности, глубины Божественной мудрости. Эти истины делаются предметом «пререкания языков», чуждым для души учащихся. Вера слабеет и даже исчезает… Все надо бы переделать, начиная с программ и кончая администрацией, даже помещениями. Скажут, не такое теперь время. Пусть всего нельзя сделать, а кое-что можно. А главное, всем надо бы иметь в виду эту цель, что можно — с своей стороны делать, а о прочем скорбеть. Тогда само собой и отношение к учащимся было бы не такое, как теперь, а как к живым душам, перед которыми все, начиная с ректора и кончая прислугой, должны были бы считать себя должниками, не могущими выплатить свой долг»^[196].

Сегодня эта «казарменность» семинарий не ослабла^[197]. Но если в советские годы она казалась вольницей по сравнению с тем, что творилось в светском обществе, то теперь-то все наоборот. Теперь ребята приходят в семинарию с немалым (и порой излишним) опытом личной свободы. Теперь семинаристам есть куда уходить из духовной школы. И если таким людям свои догматы преподносят без пояснений, без вдохновения и без любви, а зато чужие догматы учат критиковать, то весьма скоро наши семинаристы научатся оборачивать этот огонь критики против своих учителей.

В семинарии приходят уже не дети духовного сословия. Свою дорогу они выбрали среди множества иных. И при этом им есть куда с нее сворачивать, причем даже не порывая с Церковью. Молодой человек, не прижившийся в семинарии, может стать священником в соседней епархии, а может и оставаясь мирянином работать в какой-либоиз церковных структур. Он может стать светским журналистом, пишущим на церковные темы (причем далеко не всегда в стиле, приятном для епископата).

Знание об этих возможностях делает студентов более раскрепощенными, менее зависимыми от администрации духовных школ.

И значит, нас ждут новые реформационные попытки. Так что дорога церковной истории в XIX веке не будет гладкой. Правда, если колдобины на ней в XX веке для нас вырывали большевики, то в этом столетии это не менее успешно сделаем мы собственными руками.

Еще одна реформация уже у нас в доме. Это — «Опричная реформация», о которой я уже писал в книге «Церковь в мире людей». Это движения мирян в защиту своего права иметь свои суеверия, игнорируя голос епископата и богословов.

Перемены коснулись и монастырей. По крайней мере в одном отношении они сегодня более похожи на русские обители XVI века, чем на монастыри XIX столетия. Допетровские монастыри — это социальные модели всего древнерусского общества. В них были и царские дети, и дети крестьян. Оттого они были тем, чем их назвал Георгий Федотов — «святые зародыши неродившихся университетов». Или, более привычно — центрами культуры и книжности.

В 1661 г. патриархи Паисий Иерусалимский, Макарий Антиохийский и Иоасаф Московский издают «Выписку от Божественных писаний о благолепном писании икон и обличение на неистово пишущих оныя», в которой утверждается, что к написанию икон допускаются лишь свободные, а не рабы и пленники — «токмо благородных чада и советничии сынове тому художеству навыкают»^[198].

Но в XVIII столетии исчезает единая общенациональная культура. Теперь у «советничих сынов» свои художества, свой стиль жизни и свой круг чтения, а у простолюдинов — свои. Начитавшиеся Вольтера боярские дети уже не идут в монастыри.

Кроме того, серия петровских указов запрещает монахам держать в кельях бумагу и чернила: «Монахам никаких по кельям писем, как выписок из книг, так и грамоток совестных без собственного бдения настоятеля под жестоким на теле наказанием никому не писать, чернил и бумаги не держать, кроме тех, которым собственно от настоятеля для общедуховной ползы позволится; и того над монахи прилежно надзирать, понеже ничто так монашеского безмолвия не разоряет, как суетные их и тщетные письма. А ежели которому брату случится настоящая письма потреба, и тому писать в трапезе из общей чернильницы и на бумаге общей за собственным настоятеля своего позволением, а самоволно того не дерзать под жестоким наказанием»^[199].

Так был перекрыт основной ручеек древнерусской культуры и книжности: монашеское летописание и книжное творчество. В устрояемом Петром регулярно-полицейском государстве не должно было быть конкурентов для столичных газет.

Монастыри становятся социально однородными — крестьянскими. В результате крестьяне в рясах на Соловках умудряются выращивать арбузы. Но монастыри теряют свое прежнее просветительское и миссионерское значение. В 1918 году на Поместном Соборе нижегородский митрополит Арсений привел такую статистику: «У меня в епархии 45 монастырей. Но у меня среди монашествующих лишь два лица со средним образованием»^[200].

Это — монахи-трудяги. Но Достоевский выше «делателей» ставил «созерцателей». Кажется, также считал и физик Резерфорд. Однажды вечером он зашел в лабораторию, в которой, несмотря на позднее время, увидел своего ученика склоненным над приборами. — Что вы делаете так поздно? — спросил Резерфорд. — Работаю, — последовал ответ. — А что вы делаете днем? — Работаю, разумеется, — отвечал ученик. — И рано утром тоже работаете? — Да, профессор, и утром работаю, — подтвердил ученик, рассчитывая на похвалу из уст знаменитого ученого. Резерфорд помрачнел и раздраженно спросил: — Послушайте, а когда же вы думаете?

Сегодня снова стали появляться думающие монахи.

Сегодняшние монастыри снова стали точным слепком образовательной стратификации российского общества. В стране «всеобщего среднего» и среди монахов нет неучей. А процент монахов с университетским образованием, пожалуй, даже выше, чем в целом в обществе. Значит, можно ожидать роста «ученого монашества» и появления миссионерских монастырей. Можно ожидать диверсификации русского монашества, то есть появления монашеских орденов^[201].

В России есть поговорка про монастырь с чужим уставом. Но на деле все монастыри живут по сути по одному и тому же уставу. С точки зрения католиков все монастыри православного мира относятся к одному ордену — «базилиан» (поскольку живут по уставу святителя Василия Великого). Негласные попытки ввести разнообразие в жизнь монахов — прежде всего чрез выделение монашеской интеллигенции — относятся лишь к концу XIX столетия (а в начале XX века более всего об этом хлопотали Петербургский митрополит Антоний Вадковский и архиепископ Антоний Храповицкий — будущий создатель Зарубежной Церкви).

Мало кто знает, что сегодня в стенах Троице-Сергиевой Лавры живут два монастыря, две монашеские общины с разным уставом, с разными настоятелями, духовниками, разным порядком служб и постов. Есть собственно Лавра, а есть монашеское братство преподавателей Московской Духовной Академии. Оказалось, что если монах-преподаватель Академии будет честно жить по всем правилам Лавры, то у него не достанет сил для собственно научных и педагогических трудов.

Эта логика хорошо видна из современной практики русского Пантелиимонова монастыря на Афоне. Устав жизнь весьма суров: подъем в час ночи. Час — на келейные молитвы. В два часа начинается утреня, переходящая в литургию. В шесть-семь утра монахи покидают храм. В непостный день (а постными там считаются все понедельники, пятницы и среды, плюс четыре многодневных общецерковных поста) затем предлагается завтрак. Далее — свободное время до начала рабочего дня (послушаний). С 9 часов до 1 б — работа. С 1 б до 18 — вечерняя служба. Затем обед (он же ужин, он же завтрак в постные дни). С19 до 21 — снова храм, снова служба («параклис»). В 21 час — отбой. Свободное время только утром. И его длительность для каждого монаха разная. Час — для тех, кто несет работу тяжелую, физическую или же автоматическую. Два-три часа — для тех, кто имеет дело с «бумажками»: бухгалтерия, канцелярия, библиотека. Принцип прост: рабочий инструмент надо держать в порядке. Сказать «паки и паки» можно и на автопилоте, «не приходя в сознание». А вот принимать решения и совершать действия, от которых зависит весь монастырь, особенно в его связях с внешним миром, надо с предельной осознанностью и осторожностью.

Так что и в православном монашестве есть понимание того, что пути даже монахов могут быть разными. Схема жизни схимников не обязана быть одинаковой (это не игра слов: греческое слово стхлца было истоком обоих этих слов русского языка). Вот только знание об этом не должно быть внутрикорпоративным.

Лучше издалека предупреждать паломников и искателей монашеского креста: у нашего монашеского братства такая-то специализация. Это нужно, чтобы человек, который стоит на пороге монастыря, не обманывался, а честно понимал: это городской монастырь, и поэтому «всяк сюда входящий» должен оставить надежду на то, чтоб стать затворником и молчальником.

Сколько судеб было искалечено из-за отсутствия таких предупреждений! Ведь понятно, что нельзя приходить в городской монастырь (например, в московский Данилов) с мечтой о безмолвно-уединенном житии. Городской монастырь — это миссионерский центр. Сюда нельзя принимать тех, кто боится людей и хочет от них спрятаться.

Тем, кто желает уединения, лучше сразу ехать в такую даль, которая не обозначена в туристско-паломнических рекламах. Если тебе неинтересны люди, если ты людей воспринимаешь как помеху своей сосредоточенности — уезжай в какой-нибудь скит, построенный на руинах колхоза «Заветы Ильича», и там себе занимайся исихазмом. Ты должен понять, где тебе место: в Даниловом монастыре — или, в таком далеком монастырьке, о котором к счастью его насельников еще не написано ни одной книги?

Подсказка при выборе очень проста: когда ты видишь девчонку в мини-юбке на территории городского монастыря — тебя это радует или возмущает? Если возмущает — именно тебе не место в этом монастыре, а не этой девчонке.

Когда на воротах монастыря висит объявление «ПРОСЬБА В КОРОТКИХ ЮБКАХ НЕ ВХОДИТЬ», то это я расцениваю как публичную исповедь братии этого монастыря. «Простите, мол, мы настолько сексуально подвижны и возбудимы, что не можем спокойно смотреть на мини-юбки». Что ж — спасибо, отцы, за вашу исповедальность, и да хранит вас Господь. Но это ваши проблемы, а не проблемы этих девчонок.

Городские монахи-миссионеры должны смотреть не в асфальт, а в лица людей и встречать улыбкой туристов.

Если ты хороший городской монах-миссионер, то ты спокойно посмотришь на эту девчонку в майке или в мини-юбке и обрадуешься ей и ее виду! Вид мини-юбки должен порождать в тебе радость, а не возмущение: «Надо же, вон какая нецерковная девчонка по промыслу Божию зашла к нам! Слава Богу, что и в ней есть еще живая душа!». Да, это нецерковная девчонка, и по ее виду это понятно. Но она тем не менее пришла же сюда! И это — радостно!

Нельзя не заметить, что среди тех черт, что роднят служение врача и священника, есть общее умение профессионально радоваться при виде запущенных случаев. Врачу неинтересно просто вырезать аппендицит, а вот какой-нибудь интересный случай с необычными осложнениями: «какой материал для моей докторской!» У священника похожая реакция: «ты был так далеко, но ты нашелся, ты, с такой странной судьбой, дурак, так себя изломавший, но тем не менее ты пришел сюда! Аллилуйя!..»

В общем, будет честнее, если в монашестве XXI века сложатся некие аналоги католических орденов: монастырские братства с ясным различием уставов и с разными задачами.

Ученое монашество возродится. Вопрос в том — захочет ли оно свои таланты (в том числе талант монашеской свободы) ставить на защиту общецерковных интересов, выражаемых епископатом, или же предпочтет слиться с низовой реформацией, или же возглавит реформацию классического образца.

Еще один новый вызов, обращаемый миром к Церкви — это свобода совести. Из двух тысяч лет своей истории Православная Церковь лишь 15 лет живет в условиях свободы совести. Она может проповедовать, но не может понуждать. Значит — надо уметь объясняться. Не назидать, не наставлять, а именно объясняться: не вы должны, а нам представляется.

Несогласие многих людей и течений мысли с христианством, но такое несогласие, которое разрешает полемику, а не бросает в тюрьмы, приведет к тому, что Церковь вспомнит язык своих ранних апологетов. И все более заметным будет становиться слой мирян и священников, которые о своей вере будут говорить на языке университетской культуры.

ПОПЫТКА БЫТЬ ОПТИМИСТОМ

(Тенденции в религиозной жизни России начала нового тысячелетия)

1.РЕИНКАРНАЦИЯ ЛЕНИНА

Годы госатеизма стали для России своего рода машиной времени, точнее — машиной борьбы со временем, машиной, отменяющей историю. Все то, что было выстрадано человечеством за тысячелетия его религиозной эволюции, было смято и сдавлено. Атеизм отбросил на нулевой уровень религиозную мысль, осуществил обвал религиозной культуры^[202].

Культура как таковая создается для того, чтобы сдерживать и преображать инстинкты человека. Любой инстинкт нуждается в воспитании и контроле. Надо воспитывать национально-патриотическое чувство (чтобы оно было созидающим, а не разрушающим), надо уметь владеть половым инстинктом, надо учить человека владеть искусством речи и мысли. Вот точно так же нужно учить человека владеть его религиозным инстинктом. Но дисциплина религиозной мысли и жизни, что в течение тысячелетия создавалась в России Православной Церковью, была в одночасье отброшена.

Религиозный инстинкт не исчез. Любой инстинкт (в том числе религиозный) является неизменным антропологическим фактором, а потому он неуничтожим. Но религиозный инстинкт в СССР остался безнадзорным. И совсем неудивительно, что он начал выкидывать странные штуки.

Прежде всего он сменил предмет своего поиска и формы своего выражения. То, что прежде считалось святыней, перестало считаться таковым. Но немедленно явились иные «нумены», иные святыньки, ритуалы и мифы…

Уже формула Маяковского «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» отмечена печатью несомненного религиозного энтузиазма. Его же уверение, что «Мы говорим Ленин — подразумеваем партия; Мы говорим партия — подразумеваем Ленин» довольно точно воспроизводит христианскую формулу отношений Христа и Церкви. Более того — в поэме «Владимир Ильич Ленин» достаточно ясно прописывается различение Ульянова и Ленина. Ленин — это «дух Революции»; Ульянов — временное воплощение этого духа.

До вполне догматической отчетливости это революционистское верование будет доведено позднее Андреем Вознесенским:

Я в Шушенском. В лесу слоняюсь.

Такая глушь в лесах моих!

Я думаю, что гениальность

Переселяется в других.

Уходят времена и числа.

Меняет гений свой покров.

Он — дух народа. В этом смысле

Был Лениным — Андрей Рублев.

Как по архангелам келейным

порхал огонь неукрощен.

И, может, на секунду Лениным

Был Лермонтов и Пугачев.

Но вот в стране узкоколейной,

шугнув испуганную шваль,

в Ульянова вселился Ленин,

так что пиджак трещал по швам!

Он диктовал его декреты.

Ульянов был его техредом.

Нацелен и лобаст, как линза,

он в гневный фокус собирал,

Что думал зал. И афоризмом

Обрушивал на этот зал.

И часто от бессонных планов,

упав лицом на кулаки,

Устало говорил Ульянов:

«Мне трудно, Ленин. Помоги!»

Когда он хаживал с ружьишком,

Он не был Лениным тогда,

А Ленин с профилем мужицким

Брал легендарно города!

Вносили тело в зал нетопленный,

А он — в тулупы, лбы, глаза,

Ушел в нахмуренные толпы,

Как партизан идет в леса…

Он строил, светел и двужилен,

страну в такие холода.

Не говорите: «Если б жил он!»

Вот если бы умер — что тогда?^[203]

Индолог Алексей Пименов, обративший внимание на религиозную нагруженность поэзии Маяковского и Вознесенского, прочитал их строки в соответствии со своими профессиональными интересами. Он полагает, что в них имеет место воспроизведение традиционного ведического верования в периодические воплощения безличностного Абсолюта на земле: «Итак, если Ульянов-Ленин — единица, то "товарищ Ленин" с его "долгой жизнью" — это и есть "мозг", "сила", "совесть" рабочего класса, т. е. главная ценность на Земле. Иными словами: это — высшее бытие. Абсолют в рождавшейся тогда религиозно-мифологической традиции большевизма. Абсолют, называемый Ленинпартия, по существу, не персонифицирован. Его границы во времени размыты. Не вечен ли он? Маяковский не доводит до конца этот мотив, но вывод напрашивается именно такой. Безличность Абсолюта не делает его, однако, отвлеченным и расплывчатым. Настаивая на ней, поэт, собственно говоря, стремится к тому, чтобы как можно ярче выразить его неисчерпаемость, его несводимость к какой-либо "единице", пусть самойвыдающейся. Между прочим, и всезнание, способность "Землю всю охватывая разом, видеть то, что временем закрыто" — тоже получает дополнительное обоснование, оказавшись присущей не просто "герою", а субстанции, имеющей много дополняющих друг друга личин. Но ее-то, эту субстанцию, образуют, в нее сливаются пальцы "миллионопалой руки", "единицы", утратившие свою единичность в сомкнутом строю. Траур превращается во вспышку энтузиазма в тот момент, когда масса приходит в движение; и когда именно марш "железных батальонов пролетариата" (выражение реального, исторического Ленина) становится ответом на вопрос: кем его заменить? Его не надо никем заменять, он по-прежнему здесь, в "страшном рывке" Красной площади и в красном знамени, развевающемся над ней. Все скорбевшие и шедшие за гробом — они и есть вечно живой Ленин. Интересно, что очень сходную трактовку образа большевистского вождя можно встретить у поэтов — современников Маяковского, но чрезвычайно далеких от него и по политическим убеждениям, и по представлениям о задачах поэзии. Характерно, например, определение, данное Есениным: "Скажи, кто такое Ленин? Я тихо ответил: он — вы" (Есенин С. Сочинения в двух томах. Т. 2. М, 1956. С. 177). Образ "безличного" Ленина мы встречаем и у собрата В. В. Маяковского по футуризму Вас. Каменского! ("Ленин — наше бессмертие" [ЦГАЛИ, фонд 14/97, опись 1])… Маяковский воспроизвел два важнейших момента, характеризующие представления о сакральном, присущие архаическим религиям; идею "всезнания" учителя и идею безличного Абсолюта… Поразительно, что, живописуя свой идеал, они, сами того не желая, совершенно бессознательно воспроизводили черты архаического религиозного мышления, важнейшие типологические особенности безоткровенных религий древнего Востока»^[204].

К этим наблюдениям стоит только добавить, что возможна и иная, уже не восточная, а западная и исторически более близкая параллель к приведенным поэтическим текстам. Это — гностицизм, проводящий четкое различие между Иисусом и Христом. Христос — Божественный дух, подселяющийся к душе Иисуса в минуту крещения в Иордане и оставляющий его перед распятием… Впрочем, сам гностицизм есть попытка языческого прочтения христианского сюжета; попытка перетолковать новизну Нового Завета в категориях архаики.

Можно также вспомнить творчество Андрея Платонова. В одной из его повестей коммуна назначает точную дату построения Коммунизма. И вот, когда в назначенный день рано утром главный герой выходит из своего барака, он замирает, пораженный и возмущенный. Поражен он тем, что Солнце всходит на Востоке! Как так — при коммунизме светило смеет всходить по старорежимному, по-царски?.. Это возмущение платоновского персонажа довольно точно передает поистине космический размах замыслов и чувств, надежд и верований, который был присущ народному восприятию большевизма. Большевизм воспринимался не как социальная программа, а как поистине космический переворот, то есть наделялся статусом религиозной мистерии, которая обладает магической силой перебрасывать адепта с одного плана бытия в другой, «из царства необходимости — в царство свободы»^[205].

Когда же энтузиазм религиозного переживания коммунизма угас, обнаружилось, что без крипторелигиозной идеи страна не смогла прожить более срока жизни одного поколения…

Впрочем, в конце 80-х гг. религиозный инстинкт нашей страны проявил себя невиданным образом. У нас родилась неслыханная на Земле религия — религия консумизма. Это форма религиозного инстинкта, которая исходит из того, что смысл жизни состоит в том, чтобы потреблять. Клич «будем есть вкуснее, больше, пикантнее» стал восприниматься с религиозным фанатизмом, даже надрывом. Интеллигенты бросились подсчитывать, «чьи пироги пышнее», именно пышность пирогов считая критерием «цивилизованности» и предельным смыслом общественной и человеческой жизни… На телеэкраны, наконец-то начавшие показывать картинки изобилия в западных супермаркетах, смотрели с восторгом не меньшим, чем дикари на своих идолов… В качестве самоочевидного довода, демонстрирующего преимущества одной религии над другой, приводились выкладки социологов о том, в странах какой религиозной традиции выше уровень материального потребления…

Наконец, в начале 90-х годов религиозный инстинкт, доселе загоняемый в подполье, был раскрепощен. И начал себя проявлять в самых простых, то есть — в самых архаичных формах.

2. ПОСТСОВЕТСКАЯ АРХАИКА

Примитивнейшая форма религиозности — «культ предков». Именно он является самым массовым культом в постсоветской России — о чем свидетельствуют нескончаемые вереницы автобусов, отправляемые городскими властями на пригородные кладбища в день Пасхи (и это при том, что церковные правила не предполагают никаких заупокойных молитв в девятидневном промежутке от Пасхи до Радоницы!).

Не менее архаичная форма религиозности — тотемизм, предполагающий зависимость человека от некиих зверушек (телезрителям тотемные верования знакомы по рекламному ролику: «Я — Белый Орел!»). Но разве не тотемизмом является повальный интерес к «восточным календарям», когда люди с гордостью свидетельствуют о себе: «Я — Крыса!» — «А я — Скорпион! Приятно познакомиться!»? Люди поистине не слышат, что они говорят. Нарасхват идут статьи, носящие прямо-таки неприличные названия — «Какое ты дерево?». Запредельного градуса эти языческие игрища достигают в предновогодние дни. Тут их масштаб таков, что впору проводить языковую реформу. И вместо традиционного «С новым годом» поздравлять: «С новым гадом!». Например: «Закончился Год Голубой Свиньи! Начинается Год Красной Крысы! С новым гадом вас, дорогие товарищи!».

Помнится, еще апостол Павел что-то говорил о людях, которые, «называя себя мудрыми, обезумели» и вместо Бога воздвигли подобия «птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся, и служили твари вместо Творца» (Рим 1:23–25).

Еще одна форма религиозной архаики — это шаманизм. Но что же есть нынешний «кашпир во время чумака», как не форма шаманизма?

Так что надо отдавать себе отчет в том, что не столько православие пробуждается и набирает силу на просторах России, сколько архаика. Язычество.

Поставим хотя бы мысленный эксперимент. Представим, что средний «россиянин» оказался в ситуации важного жизненного выбора (менять квартиру или нет, переезжать в другой город или нет, сохранять семью или нет, менять ли место работы…). И вот он решил заручиться санкцией Небес на свой поступок. Вопрос: куда он пойдет за искомым благословением? Варианты ответа: 1) Обратится к православному священнику с просьбой дать совет и благословение; б) раскроет Библию, чтобы в ней попробовать найти ответ; 3) пойдет к гадалке; 4) раскроет гороскоп… Достаточно очевидно, что средний обыватель выберет последние два варианта. Это и означает, что живем мы в стране практикующего язычества^[206].

От абсолютного нуля нам теперь предстоит подниматься к вершине. Направление этого движения достаточно точно передано названием одной из книг протоиерея Александра Меня: «От магизма к единобожию». Только теперь это уже не вектор, описывающий движение далекой истории, но вектор предполагаемого будущего. Нескольким поколениям теперь предстоит проходить этот трудный путь от шаманизма к Заповедям Ветхого Завета. Затем еще нужно будет дорасти до Евангелия. Потом станут понятны Святые Отцы Православия…

3. РЕВОЛЮЦИЯ В ЯЗЫКЕ

Пожалуй, одним из самых очевидных свидетельств о глубине происшедшей религиозной катастрофы является язык. Каждый народ, каждая культура вырабатывает свой базовый лексикон основных духовно-нравственных понятий. Этот язык понятен всем, независимо от социального статуса и образовательного ценза. Смерд и князь, стоя в храме, одинаково понимали ключевые слова типа «грех», «покаяние», «заповедь», «молитва», «благодать», «спасение»…

Но сегодня в нашей стране происходит смена языка религиозной культуры. Базовые слова христианской, средиземноморской культуры уходят из нашей жизни. Они либо забываются^[207]. Либо перетолковываются. Как, например, было перетолковано значение слова «покаяние» в знаменитом фильме Абуладзе (где оно оказалось приравнено к обличению грехов своих предков, для какового деяния в библейском языке есть вообще-то совершенно иной термин: хамство).

На место забытых и оболганных слов христианской традиции в обиход приходят другие. Страна заговорила на оккультном жаргоне: «карма», «нирвана», «эгрегор», «энергетика», «астрал» и т. п.

Однажды я общался с первоклашками в самой обычной, светской школе. Начал разговор с главного — с темы о смерти. Говорю: «Представьте, что в класс, где учатся маленькие гусеницы, пришла старшая гусеница и сказала: «Вам ведь уже доводилось видеть наших сестренок, гусениц, которые вдруг замирают, перестают двигаться, играться, прекращают листики жевать… Вы, наверно, думаете, что они умирают? Нет! Они живут. И даже более того — именно тогда, когда они лежат недвижно, у них растут крылышки и они превращаются в бабочку». Как вы думаете, эти маленькие гусеницы поверят такому рассказу?». Класс дружно кричит: «Нет!». — «Но ведь вы-то знаете, что и в самом деле из гусениц получаются бабочки?» — «Да!». — «Вот также и с человеком происходит. Когда человек лежит и ничего уже не может делать, то не думайте, что он и в самом деле совсем умер. Просто у его души отросли крылышки, и она улетела… Понятно?». Класс дружно и радостно соглашается… Но тут один малец тянет руку, вскакивает из-за парты и возглашает: «А я знаю, как это называется! Это астральное тело называется!»…

Вряд ли именно родители вложили это словечко в малыша. Скорее это из нью-эйджеровских мультфильмов и вообще из «эфира», который весь наполнен «астралом». Блюстители «отделения школы от Церкви» не впускают православие в школы; а итоге оккультный мусор заполняет их речь и их головы…

И так ведь отнюдь не только с детьми. Однажды после моей лекции в Институте переподготовки преподавателей при МГУ одна из слушательниц спросила меня: «Скажите, почему так бывает, что заходишь в один храм и понимаешь, что вот этому священнику не страшно исповедоваться. А в другом храме вот так же с первого взгляда становится ясно, что к этому священнику не то что на исповедь, а даже для беседы подходить не стоит?». Но не успел я открыть рот, как ее соседка уже дает свой ответ: «Ну, это понятно. У первого священника энергетика положительная, а у второго — отрицательная». И зал дружно ее поддержал… От изумления я среагировал резко: «Да вы понимаете, что означает такой ваш отклик? Это значит, что вы уже сектанты!». Аудитория, конечно, с этим не согласилась: «Ну, какие же мы сектанты! Мы ни на какие собрания не ходим, гуру не поклоняемся!».

И тут уже спокойнее пришлось пояснять: «При чем тут собрания! Вам ведь не нужно доказывать, что обратить человека в мою веру означает прежде всего навязать ему мой язык. Если он будет говорить моим языком, значит он уже будет смотреть на мир моими глазами. Поточному выражению Витгенштейна, «Границы моего языка — это границы моего мира». Человек не видит того, обозначения чего нет в его лексиконе. Так что язык — это совсем не мелочь. Тот орган, которым человек смотрит на мир — это отнюдь не глаза. Человек смотрит на мир своим языком. То, для чего в моем языке нет слов, для меня не существует. Я не вижу того, что не могу поименовать. Хоть пять пар очков будь у меня на носу, но в лаборатории физика я ничего не увижу — ибо нет у меня в запасе тех слов, через которые я могу заметить его приборы. И то, что вы так охотно перешли на оккультный лексикон, означает, что именно он вам близок. А это, в свою очередь означает, что по сути ваше мировоззрение уже пропитано оккультизмом — может быть, даже не вполне сознательно для вас самих. Ведь сколько есть в русском языке слов для описания этой тайны доверительности! Отчего между душами мелькает искорка доверия и понимания? — Оттого, что встречный человек оказался человечным, открытым, душевным, духовным, глубоким; сердечным, располагающим... Сколько еще таких слов есть в нашем языке! Но зачем же все это многообразие сминать в одно, жаргонное и совершенно негуманитарное словечко—энергетика?!».

Слово очеловечивает мир, претворяет его из «мира в себе» в «мир для меня». Не случайно, что первая заповедь, данная Адаму — заповедь наречения имен. Не случайно, что переселенцы прежде всего дают имена местным рельефным реалиям. Горы, леса, ручьи должны перестать быть безымянными — только тогда среди них можно по-человечески жить. Вообще задача религии — назвать имена, очеловечить мир, окружающий человека. Как? Человек очеловечивает мир, окультуривает его тем, что он видит в нем свои смыслы, узнает в нем себя самого, видит свои интересы, дает всему свои имена. Имена — это ориентиры. Ориентиры появляются там, где есть разнообразие. Через именование вещи перестают быть равными себе, они начинают различаться и отвечать на наши вопрошания… Для человека очень важно, чтобы мир перестал быть безымянным, чтобы в нем появились человеческие ориентиры. Важно, чтобы поток жизни, который проносится через нас, был соотнесен с нами.

Поэтому так необходимо следить за своим языком: слово наделяет реальностью то, что именует. Если мы будем говорить на оккультном жаргоне, то мир оккультных духов и энергий станет для нас реальностью и заслонит собою Бога Евангелия. Тут поистине: от слов своих оправдаетесь и от слов своих осудитесь.

Типичный пример использования новояза для совершения религиозного переворота — это «Роза мира» Даниила Андреева.

Самое показательное в «Розе мира» Даниила Андреева — это ее язык. Назвать этот язык русским крайне затруднительно. Подобный язык — искусственный язык, перенасыщенный новоизобретенными терминами — обычен не для христианской (в т. ч. и русской) религиозной традиции, а для сектанской пропаганды. Искусственный «птичий» язык позволяет уйти от дискуссии и критики. Ведь будь у читателя хоть пять высших образований, но он все равно ни в одном университете не изучал слов, подобных «уицраору» и «затомису». И тут читатель оказывается перед выбором: или принять правила игры, предложенные проповедником и смотреть на мир его языком и его глазами, или отложить книгу в сторону. Но диалог и обсуждение уже невозможны. Как невозможна дискуссия на оруэлловском «новоязе».

Для чтения этой литературы нужно выучить новые термины, определить их один через другой, понять их связь между собой и тем самым уже принять правила предлагаемой оккультной игры. Человек еще не согласился стать оккультистом, а его уже понуждают мыслить именно в оккультных терминах. Дают специальный язык, который творит свой мир. В результате происходит перестройка сознания. И даже если она еще не произошла, человеку просто жалко своих сил, потраченных на изучение этого волапюка, и потому он будет продолжать двигаться в этом направлении или сохранять хотя бы некоторую верность ему, не будет дистанциироваться или осуждать этот вариант оккультизма.

Также и с многотомьем Блаватской и Рерихов. Они наваливаются своей плотной грудой, окружают со всех сторон и понуждают мыслить в их терминах и по их законам. Так что то, что не вошло в эти книги или противоречит им — уже как бы и не существует, исчезает из поля зрения и из языка.

В отличие от оккультных трактатов, Евангелие написано на подчеркнуто народном языке. В нем нет ни одного «богословского» или философского термина. Царство Божие в нем уподобляется дрожжам. Отношения Церкви и Христа («тайну глаголю») — отношениям жены и мужа. Язык Евангелия — это даже не литературный язык, а диалект койнэ. Евангелию нечего прятать. То, что оно открывает, само по себе слишком необычно: Бог пришел к людям.

И сравним эту евангельскую прозрачность с рядовой фразой из каббалистического трактата: «После рождения парцуфа Атик в катнут он сам делает зивуг на решимот 4,3 и рождает таким образом свой гадлут»^[208]. Кто возмется перевести это на язык людей?

Так вот, уже сам язык Д. Андреева замыкает его вне мира христианской традиции^[209].

О «научности» и «проверяемости» построений Андреева можно судить по его интерпретации растерянности Сталина в начале первых военных дней и по его описанию всей Второй мировой войны: «Вождь испытывал страх за то, что этой минутой он дискредитировал себя в глазах Урпарпа: ею он вызвал в демоническом разуме Шаданакара сомнение: не хлюпик ли он?.. Ему всей своей мощью помогает Жругр, и Великий Игва Друккарга пользуется его способностью к состоянию «хохха», чтобы вразумлять его и откорректировать его действия… Демиург и Синклит России прекратили свою трансфизическую борьбу с Друккаргом в тот момент, когда на эту подземную цитадель обрушились орды чужеземных игв их царства Клингзора. Как отражение этого, была прекращена и борьба с теми, кто руководил Российскою державою в Энрофе… К концу войны Жругра распирала неслыханная сила. Множество игв и раруггов пали в борьбе, но уицраор окреп так, как никогда еще не видели… В состоянии хохха Сталин многократно входил в Гашшарву, в Друккарг, где был виден не только великим игвам, но и некоторым другим. Издалека ему показывали Дигм. Он осторожно был проведен, как бы инкогнито, через некоторые участки Мудгабра и Юнукамна, созерцал чистилище и слои магм. Издали, извне и очень смутно он видел даже затомис России и однажды явился свидетелем того, как туда спустился, приняв просветленное тело, Иисус Христос»^[210].

Так что и по языку, и по аргументации, и по содержанию, и по источникам «Роза мира» Даниила Андреева — типичный пример сектантской литературы.

А то, что эта книга стала «культовой», означает, что неоязычество стало самой массовой религиозной формой сознания.

Этот диагноз не должен изумлять. Обвал религиозной культуры страны был настолько глубок, что совершенно понятно, что из этой вечной мерзлоты атеизма религиозное чувство не сможет сразу перепрыгнуть к высотам. Наша страна сегодня обречена на то, чтобы вкратце пройти всю религиозную историю человечества (надеюсь, что это будет вкратце).

4. ПРОЩАНИЕ С МИФОМ О НАУКЕ

Но есть такие особенности современной жизни, которые дают основания православным с осторожным оптимизмом смотреть в свое будущее… Да, конечно, христианин должен черпать основания для оптимизма в своей вере. «Все упование мое на Тя возлагаю…». Но Господь нередко Свою волю осуществляет через перекомбинирование исторических факторов. Вспомним: от египетского рабства Господь спас Израиль «мышцею Своею». А от вавилонского плена? — Не ангелов послал Господь для облегчения положения Своей плененной Церкви, а персов… Чудо нельзя включать в свои земные расчеты: не искушай Господа Бога твоего (Мф 4:7). Не смея утверждать, что вот тогда-то, при таких обстоятельствах и с такой-то целью Господь явит нам нечто чрезвычайное, я пробую рассмотреть волю Промысла в житейских подробностях… Итак, что же в современном мире может способствовать росту Церкви Христовой? Когда-то Промысл призвал римлян опоясать мир кирпичными дорогами, по которым сначала шли римские легионы, почтальоны и чиновники, а затем пошли апостолы. Какие же дороги Промысл разворачивает под ногами современных миссионеров?

На наших глазах завершается эпоха Просвещения. Уходят два ее фундаментальных мифа: миф о Науке и миф о Прогрессе.

Ослабление мифа о Науке привело к затуханию конфликта между христианством и наукой.

Общественное сознание конца XX века стало более терпимым и более плюралистичным, нежели сто лет назад. Во всяком случае, язык естественнонаучной мысли, признававшийся единственно правомочным сто лет назад, теперь уже не считается таковым.

Во-первых потому, что XX век стал веком оформления иных, нежели математическая, научных парадигм. Обрели строго научные и проверяемые методы многие гуманитарные дисциплины. Лингвистика, психология, история, социология, эпистемология показали, что возможно научное исследование мира людей, причем такое, которое будет вестись на языке именно людей, а не посредством только математических формул и символов. И это открыло путь для нового интереса к религиозной жизни, и для нового понимания религиозного опыта людей.

Во-вторых, к концу XX века потерял очарование сциентистский миф. Этот миф полагал, что наука есть не только мерило всех человеческих действий, мыслей, чувств и фантазий, но и единственное средство к разрешению всех человеческих проблем (познавательных, социальных, психологических и т. п.). Этот сциентистский миф о всесилии науки уходит. Общество (в том числе научное сообщество) открывает, что одного языка недостаточно для того, чтобы описать все многообразие мира, в котором живет человек — даже если это язык науки. Рядом должны быть и иные языки. Иные объяснительные модели. Язык музыки и язык философии, язык поэзии и язык мифа…

Еще в начале века общераспространенным было убеждение, что даже этика должна быть научной^[211]. Сегодня акцент скорее иной: наука должна быть нравственной. А значит, наука может быть открытой для сопоставления с евангельским учением — но уже не для того, чтобы судить Евангелие по своим лекалам, а ради того, чтобы самой впустить в себя человеческое, нравственное измерение.

Еще в 1968 году Юрий Кузнецов отразил эту перемену:

Эту сказку счастливую

Слышал я на теперешний лад:

Как Иванушка во поле вышел

И стрелу запустил наугад.

Он пошел в направленье полета

По сребристому следу судьбы.

И попал он к лягушке в болото

За три моря от отчей избы.

«Пригодится на правое дело» —

Положил он лягушку в платок.

Вскрыл ей белое царское тело

И пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала

В каждой жилке стучали века,

И улыбка познанья играла

На счастливом лице дурака.

И то, что Церковь отстояла свое право на иной язык, иной путь познания, иное измерение человека, теперь оказавается предметом не критики, а понимания.

Исчезла необходимость в натужных усилиях по адаптации Библии к «последним научных данным». Можно просто говорить: «Это повествование означает то-то, и оно находится в такой-то смысловой связи вот с этим и сознательно контрастирует вот с таким-то утверждением и верованием».

Обе стороны осознают границы своей компетентности — спустя века восприняв мудрые слова кардинала Барония, повторенные Галилеем: «Намерение Священного Писания в том, чтобы научить нас тому, как идти на небо, а не тому, как вращается небо»^[212]. А значит, резко снижается возможность вторжения в то пространство, которое подлежит осмыслению иным языком, и соответственно, снижается возможность конфликта с хранителями иного языка.

Впрочем, и в былые времена не было конфликта Церкви и науки. Был (и будет) лишь конфликт Церкви со сциентизмом как с идеологией. Но хотя всерьез конфликта с наукой не было никогда, миф о конфликте христианства и науки был. Сегодня же есть основания к тому, чтобы этот миф изжить. Основание довольно простое: все познается в сравнении.

Пока христианство было единственным вненаучным, религиозным сектором общественной жизни, казалось, что оно находится в несовместимых отношениях с наукой. Но когда в конце XX века в массовое сознание стали активно вливаться нехристианские религиозные идеи, стало очевидно, что они несравнимо дальше отстоят от научных стандартов доказательности и рациональности, нежели христианское богословие.

Общественное сознание, отходя от сциентистской крайности, ударилось в крайность противоположную. Прежде оно склонно было забывать, что вера есть необходимый «экзистенциал» человеческой жизни. Теперь верую! ощетинилось против любых попыток вывести его на диалог с разумом.

Советское сознание твердо усвоило тезис о несовместимости разума и веры. И в былые годы обыватель делал из этого тезиса вполне четкий вывод: «Раз вера и знание несовместимы, я выбираю разум — и долой предрассудки!». Сегодня постсоветский обыватель делает свой выбор, исходя из всё того же убеждения. Только вот мода изменилась, и потому этот вывод звучит так: «Раз вера и разум несовместимы, я выбираю веру — и отстаньте от меня вы с вашей логикой!».

И потому впору вырабатывать у себя милицейскую интонацию: при встрече с проповедниками и авторами сенсационных открытий поставленным голосом надо строго так и спокойно спрашивать: «Гражданин! Предъявите Ваши аргументики!».

К моему сожалению, из нашего обихода ушло словечко, столь пугавшее меня в студенческие годы. Представляете, выступает студент-второкурсник на семинаре. При подготовке к докладу он прочитал полторы статьи на заданную тему, дополнил их всем неимоверным запасом своей эрудиции — и заливается соловьем, и открывает новые закономерности вселенной и истории, и идеи выдвигает столь ошеломляще новые, что даже Нильс Бор (с его афоризмом «Эта идея недостаточно безумна, чтобы быть истинной») не усомнился бы в их двухсотпроцентной истинности. Если бы студенту предоставили еще две минутки — он бы несомненно открыл «всеобщую теорию всего»… И тут этот лысый доцент скучно смотрит на тебя поверх очков и унылым голосом говорит: «Обоснуйте, коллега…».

Какое там «обоснуйте!» — «А я так ощущаю!». «А мне вчера был голос!», «Да ведь так сказал сам Учитель!», «Хотите проверить? — Как выйдете в астрал, так сразу направо!».

Ушли в прошлое те времена, когда христианину надо было с опаской всматриваться в научные сферы. Сегодня и церковь, и науку теснит общий недуг нашего национального бытия: воинствующий оккультизм. Так мы оказались объединены неприязнью популярного оккультного проповедника В. Налимова: «Наша задача — открыть путь Космическому сознанию. Этому мешает наша культура, в частности, такие ее составляющие, как устаревшая догматизированность религии, излишняя логизированность (а потому и механистичность) науки… В других работах я уже писал об ожидании космического вмешательства в земные дела: в нынешней планетарной ситуации можно надеяться на вмешательство космических сил… Марксистско-ленинское православие не изменит социальную ситуацию»^[213].

В мире, для которого характерно всеверие, проповедь веры только христианской — это призыв к различению, ограничению, дисциплине. То есть — призыв к ответственности и интеллектуальной работе. Во времена, в которые судьба разума выражается присловьем «Крыша едет не спеша, тихо шифером шурша…», схоластичность, строгость и логичность тео-логии — это контрфорс, укрепляющий стену рациональной традиции. Без этого контрфорса, снесенного еще в начале XX века, и всё здание европейского рационализма начало расползаться.

Символом того, что произошло с нами, для меня стал район Страстной площади. Korда-то здесь стоял Страстной монастырь. Его как «цитадель мракобесия и невежества» взорвали. Религию заменили Культурой. Площадь вместо Страстной стала Пушкинской. Вместо монастыря поставили кинотеатр «Россия». Напротив него открыли крупнейший магазин научной литературы в Москве — «Академкнигу».

Но начались демократические 90-е годы. Поскольку Культура элитарна — она была изгнана с этих площадей. Привокзальная (по сути своей) забегаловка «Макдональдс» стала главной точкой притяжения всего района. Кинотеатр стал ночным клубом со стрип-шоу. У памятника Пушкину встала равновеликая ему рекламная пивная бутылка. А еще раньше книжный магазин закрылся на перестройку.

Когда же я зашел в него по окончании ремонта, то был сражен запахом, встретившим меня у дверей. Нет, это не был запах свежей краски. Это был запах горящего коровьего помета (из которого делаются «ароматические палочки» индийских культов). «Академкнига» превратилась в центр торговли амулетами, книжками по магии, колдовству и «эзотерике»…

Не «свободомыслие» приходит в массовом сознании на смену христианской догматике, а банальнейшее безмыслие. Если оставить свой религиозный инстинкт беспризорным, если кормить его чем попало и позволять ему питаться обрывками мод, сплетен и «эзотерик», то вырастет он в нечто странное, бессвязное и языческое. Эстетический вкус в человеке воспитывают. К логически-последовательному и взвешенному мышлению — приучают. Искусству речи — обучают. Так почему же религиозное чувство современные интеллигенты оставляют без присмотра, без систематического образования и воспитания? Тот, кто не прилагает усилий к изучению православной мысли (мне, мол, не нужны догмы), оказывается в плену у безмыслия. Он подчиняет себя неуловимо-туманным и логически бессвязным собственным «ощущениям» и общепринятым «мнениям». Отказавшись от изучения многовековой традиции христианской мысли, он со своими хилыми познаниями из области «научного атеизма» оказывается один против легионов неоязыческих и сектантских проповедников.

От неверия мода бросается во всеверие, минуя трезвую середину Традиции.

Сегодня впору не зазывать в храмы, а осаживать входящих в них: Ты всерьез понимаешь, куда ты пришел и зачем? Ты знаешь, как твоя жизнь изменится, если ты станешь христианином? Ты готов вынести эти изменения? Именно богословие тут уместно — как способ соотнесения с предметом верования всей периферии, всех подробностей жизни человека. Богословие призвано спрашивать: в верном ли месте ты провел границу между твоей христианской верой и твоими взглядами по иным вопросам жизни? Иногда человек становится слишком мнительным, и тогда он склонен видеть соблазн и угрозу для своей веры, там, где их на самом деле нет. Но чаще происходит наоборот: человек слишком рано разводит христианство и жизнь, полагая, что вере нет дела до таких-то заповедников его души и привычек его жизни и речи.

Богословие напоминает, что думать надо и в мире религии. Мысль же есть различение. Различение предполагает умение выбирать. Выбор предполагает решимость сказать нет тому, что несовместимо с тем, чему уже сказано да.

В первые же дни моей учебы в семинарии в нашем классе произошел весьма знаменательный разговор. При нашем знакомстве друг с другом, уясняя, «кто как дошел до жизни такой», мы вдруг обнаружили, что один из нас был комсомольцем… Нет, комсомольцами были мы все. Но в моем классе практически все шли одним и тем же путем: в 14 лет вступали в комсомол, в 17 — в институт, лет в 20 крестились, апосле института шли в семинарию… Но один из бывших комсомольцев, как, оказалось, был поповичем. Это значит, что, будучи в отличие от нас с детства церковным человеком, он тем не менее вступил в организацию, мягко говоря, нецерковную. Но в ответ на мой возмущенный возглас: «Да как же ты посмел вступить в атеистическую организацию!» — он спокойно ответил: «А с чего это ты взял, что это атеистическая организация?». Я, конечно, тут же цитирую пункт 1 Устава ВЛКСМ: «Член ВЛКСМ обязан вести борьбу с религиозными предрассудками»… И что же я слышу в ответ? — «Правильно. Но ведь в этом же и состоит моя первейшая обязанность в качестве христианина!».

И по сути это глубоко верно: вера всегда включает в себя элемент борьбы с суевериями. Богословский разум всегда осаживает религиозно-фольклорные, магические и языческие «предрассудки».

Традиции мысли, позволяющие проверять «духовные ощущения», были устранены атеистическим воспитанием. А ведь эти традиции и так не были прочными в нашей стране. Россия была единственной европейской страной, в которой в состав университетов не входили факультеты теологии. Эта дистанция между богословием и университетами оказалась взаимно вредной. Без возможности постоянного общения, дискуссии, диалога, богословы нередко не замечали тех аспектов своей проповеди, которые становились все более проблематизируемыми в сознании светской интеллигенции. А университетская интеллигенция, будучи лишенной возможности частного, неофициального, повседневного контакта с богословами, оказалась поразительно беспомощной перед лицом сначала спиритических, а потом и атеистических брошюрок^[214]. И вот в эту лакуну и пришли кафедры «научного атеизма», сегодня сменяемые кафедрами оккультизма (иногда называющего себя «валеологией»). И уже «заведующий лабораторией синергетики МГУ» в университетском издательстве издает книгу «Введение в современную магию»^[215].

А вроде бы образованные люди зачитываются астрологическими прогнозами в стиле глобовских: «Десятый век — начало крестовых походов. Разрушительные войны, крещение Руси. Еще пятьсот лет назад — падение Рима, великое переселение народов. Еще пятьсот — эпоха Августа, и, наконец, еще пятьсот — появление Спасителя Христа. Нынешний парад планет начался в 1982 году… В 1996 году Уран войдет в знак Водолея, что будет означать новые реформы, новые повороты, новые имена и новое, если хотите, правление. Не исключено, что во главе государства станет женщина. После женщины-правителя в России ожидается еще один лидер, по размаху реформ подобный Петру I. В 97 или 98 году будет предпринята попытка вернуться назад, в прошлое, однако она не увенчается успехом. И наконец, 11 августа 1999 года произойдет первое зачатие эпохи Водолея, за которым последует рождение нового Спасителя мира Саушеанты, что ознаменует второе пришествие Христа. 11 августа — не случайно дата рождения Кашпировского. Появление господина Кашпировского обусловлено тем, что он вольно или невольно подготовит пришествие Спасителя мира… Роковым для США станет 44-й президент, во время правления которого развитие Америки пойдет по обратному пути (Буш (старший — А.К) — 41-й). Штаты снова расколются на два враждующих лагеря — Север и Юг. В XXI веке Европу ожидает черное нашествие, ибо в Африке произойдет мутация, при которой человек может заново превратиться в обезьяну. Остановят африканцев только народы России»^[216].

Ну ладно — того, что на деле случилось в 90-х годах, слушатели и публикаторы этих откровений не знали. Но в какое же место засунул свой разум журналист, пропустивший мимо ушей заверения астролога, о том, будто крестовые походы начались в десятом веке (вместо конца одиннадцатого), а Христос якобы родился за пятьсот лет до императора Августа, то есть в пятом веке до Рождества Христова?^[217]

Итак, к началу XXI века вновь создались условия для стратегического союза Церкви и науки. Ведь самый простой путь к соединению — это обретение общего врага. Таким общим врагом ученых и священников является оккультизм (трудно подсчитать — кому достается больше бранных слов из уст Е. П. Блаватской — первым или вторым)^[218].

Когда-то (в Средние века и в начале Нового Времени) христианство буквально выпестовало рождение научной картины мира. Механицизм (а именно механицистской была первая научная картина мира) был нужен Церкви для того, чтобы изгнать из сознания людей остатки анимизма. Не желания духов и не капризы стихий («природа не терпит пустоты») являются причиной событий, происходящих в мире, но безличностные законы, созданные Творцом и доступные математическому описанию. В XVIII веке наука подросла, и как всякий подросток, начала скандалить с матерью. Сейчас уже достаточно очевидно, что поводов для скандалов нет. Но есть повод для союза: пора осаживать не в меру буйные излияния религиозной фантазии.

б. ПРОЩАНИЕ С МИФОМ О ПРОГРЕССЕ

Вторая черта, присущая современному массовому сознанию, и делающая его более открытым для диалога с православием, состоит в существенных изменениях в восприятии времени.

В разные эпохи человек по-разному ориентируется во временном пространстве. Он по-разному ощущает свое место в потоке времен. Например, в Древнем Междуречьи «прошлое по-аккадски — ум пани, дословно дни лица/переда. Будущее — ахрату, образовано от корня со значением быть позади. Обращенность к прошлому свойственна культурам древности и средневековья»^[219]. Это означало, что человек архаического образа мыслей жил, будучи обращенным в прошлое. Для человека архаичного, традиционного склада, допустимо только такое действие в современности, которое имеет свой архетип в прошлом. И поэтому он воспроизводит его сегодня.

И должна была появиться религия древнего Израиля для того, чтобы изменить такое переживание истории. У евреев эпохи Исхода не было такого прошлого, которым можно было гордиться и которому можно было подражать. Не было своей земли, а был Бог и была надежда на будущее. И в результате складывается мессианская картина истории, в которой в будущем нас ожидает гораздо более важное событие, чем всё, что могло быть в прошлом. Так в середине I тысячелетия до н. э. под влиянием мессианских учений и эсхатологических ожиданий и высшая значимость, и главное внимание людей были перенесены с прошлого на будущее.

Христианство усложнило такую линейную картину мира, потому что христианин ощущает себя находящимся в отрезке времени, для которого одинаково важны и протон и эсхатон. Под протоном в данном случае имеется в виду событие первого прихода Христа, а эсхатон — это последняя точка мировой истории, второе пришествие Христа. И христианин обращен в будущее. Когда христиане получили в дар от императора Константина публичные здания римской империи, то есть базилики, христиане внесли только одну новую деталь в архитектурное устроение этих зданий. Появилась алтарная апсида, полукружие в восточной части этих зданий, и связана эта деталь была с самой сутью христианской надежды. Христиане молятся на восток, потому что с Востока ожидают знамение пришествия Сына Человеческого, и эта жажда выйти за пределы истории, обращенность к последнему будущему смогла выгнуть даже каменную укладку храма.

Но затем, в своей секулярной форме это мессианское переживание линейной истории и породило миф о прогрессе. С точки зрения Маркса вся история до пролетарской революции это предистория, а настоящая история начнется в будущем, когда правильная партия правильного класса возьмет власть в свои руки. Религиозная жажда Грядущего Царства Божия сменилась верой в возможность самостоятельного удовлетворения человечеством своих сущностных потребностей (в том числе познавательных и экзистенциальных). В рамках истории, не выходя за ее пределы, не трансцендируя ее, «добьемся мы освобожденья своею собственной рукой». И каждый час, и каждое поколение приближают нас к этому конечному торжеству «идеалов демократии».

Миф о прогрессе предполагал, что каждое поколение обречено на то, что бы жить лучше своих отцов. Чем современнее — тем умнее. Чем умнее — тем совершеннее. Чем совершеннее — тем нравственнее. И поэтому вектор, прочерченный от прошлого к будущему, в общих чертах совпадает с движением от невежества ко знанию, от зла к добру («Из тени в свет перелетая»).

И вот этот фундаментальный миф о Прогрессе на наших глазах рушится. Опыт двадцатого века оказался слишком страшен, опыт гражданских и мировых войн, опыт Гулага и Холокоста оказался слишком трагичен, чтобы продолжать верить в некий автоматический оптимизм мировой истории.

Уже немыслимо ломоносовское ликование: «Блаженство Общества вседневно возрастает»^[220]. Меняется ценностная окраска слов. Еще несколько лет назад такие слова, как «прогрессивный», «новый», «новейший», «модернистский», «авангардный», «современный» воспринимались как однозначно позитивные. Напротив, слова типа «консервативный», «традиционный», «архаичный», «древний», «старый» считались эпитетами, несущими в себе негативную характеристику. Сегодня же это уже явно не так.

Если бы лет двадцать назад, в пору горбачевской «модернизации социализма», я попробовал бы написать философскую книгу, которая стала бы рыночным бестселлером, и решил бы для этого приспособиться к господствующим общественным вкусам, я должен был для своей книги придумать название в стиле «Новейшие дискуссии в современной западной философии». Но если бы я пожелал написать столь же продаваемую книгу в последние годы XX века, то мне нужно было бы поискать иную тематику и иное название. Скажем — «О ритуалах и магии древнего Востока».

Изменение в восприятии времени видно даже из того, как люди критикуют православие. Еще в начале 90-х годов самый расхожий упрек в адрес православия, высказываемый нецерковными людьми, звучал так: «Ну, что вы ко мне пристали с этими вашими средневековыми догмами! Пора бы уже мыслить по-современному! Вот берите пример с протестантов — какие они современные, динамичные, не то что вы, православные, застывшие в своей средневековой неподвижности». Но уже в конце 90-х годов дежурное блюдо антицерковного меню переменилось. Теперь все чаще приходится слышать: «Да как вы, христиане, можете претендовать на знание подлинного Учения! Вы же ведь слишком молоды для того, чтобы быть истинной Традицией. Вам всего-то две тысячи лет. А вот то ли дело древний буддизм и вообще мудрость древней Индии!»

О том, как в наше (как всегда, переходное) время двоятся идеалы, можно судить по заверениям оккультных сект. Одни и те же издания, лекторы и кружки то рекомендуют себя в качестве «новейшего учения», гораздо более отвечающего современным запросам духа, нежели устаревшее христианство. А то говорят, что их оккультное учение является истинным именно потому, что оно является древнейшим, и потому лучше сохранившим изначальные Знания, нежели недавно возникшее и все по-модернистски исказившее христианство. То нас приглашают на сеансы «нетрадиционной медицины», а то (по тому же адресу) на курсы «традиционного целительства»… Сознательно, или подсознательно, но пропагандисты оккультизма учитывают меняющиеся общественные симпатии, и потому ради достижения пропагандистского эффекта не стесняются бросать взаимно противоречивые рекламные лозунги.

Впрочем, сам оккультный бум конца XX столетия внес существенный вклад в разрушение мифа о Прогрессе. Неоязыческая попытка возродить до-христианское мышление, до-ново-заветный уклад религиозной жизни требовала преодолеть однозначность уравнений: «новое = хорошее», «старое = плохое». Но, преследуя свои цели, неоязыческая пропаганда тем не менее поспособствовала созданию такого идеологического климата, в котором именно Православие чувствует себя более естественно, нежели в среде, верующей мифу о Прогрессе.

В 1996 г. в нескольких университетах Финляндии я встретил православных профессоров. Все они была этническими финнами, а значит, урожденными лютеранами (православные в Финляндии, в основном, карелы или русские). И все они при моих расспросах говорили, что в православие они пришли через… Блаватскую.

Поскольку моему изумлению не было предела, я настаивал на подробностях. Логика их поисков оказалась такой:

Выросшие в лютеранстве, они не видели в религии источника вдохновения. Mopaлизаторские проповеди, скудная литургика, отсутствие личного мистического опыта (и путей к нему) привели их к убеждению, что христианство — это лишь слова, слова, слова… Куда же было уйти финнам из мира лютеранской блеклости? По точной оценке немецкого теолога Гарнака, «мистика — это то, что снова и снова манит вернуться из протестантизма в католицизм, так как тот, кто является мистиком, но не стал католиком, остается дилетантом»^[221].

Но этим финнам в руки попалась Блаватская (или иная оккультная литература). И оказалось, что религия может быть не скучной.

С ними произошло то, что еще прежде испытал Герман Гессе (он рано познакомился с религиозным миром Индии, поскольку вырос в семье христианских миссионеров, работавших в Индии). Гессе так поясняет причины своего «паломничества на Восток»: «Для моей жизни имело решающее значение, что христианство впервые предстало передо мной в своей особой, закоснелой, немощной и преходящей форме. Я имею в виду пиетистски окрашенный протестантизм… Но как бы ни судить о величии и благородстве христианства, которым жили мои родители, христианства, понятого как жертва и как служение, конфессиональные, отчасти сектантские формы, в которых оно предстало перед нами, детьми, очень рано стали казаться мне сомнительными и в сущности нестерпимыми. Многие изречения и стихи, которые произносились и распевались, уже тогда оскорбляли во мне поэта, и став чуть постарше, я не мог не заметить, как страдали люди, подобные моему отцу и деду, как их мучило то, что в отличие от католиков они не имели ни строгого вероучения, ни догмы, ни устоявшегося как следует ритуала, ни настоящей нормальной церкви. Что так называемой «протестантской» церкви, по сути, не существует, что она распадается на множество мелких местных церквей, что история этих церквей и их руководителей, протестантских князей, была ничуть не благороднее, чем история порицаемой папистской церкви, — все это с довольно ранней юности не составляло для меня секрета… Действительно, за все годы моей христианской юности у меня не было связано с церковью никаких религиозных переживаний. Домашние службы, уединенные молитвы, сам образ жизни моих родителей — все это находило пищу в Библии, но не в церкви, а воскресные богослужения, занятия для детей ничем меня не обогатили. Насколько привлекательней в сравнении с этими сладковатыми стихами, скучными пасторами и проповедями был мир индийской религии и поэзии. Здесь ничто меня не давило, здесь не было ни трезвых серых кафедр, ни пиетистских занятий Библией — здесь был простор для моей фантазии»^[222].

Вот так и финские лютеране предпочли уйти из мира пиетистских слов и «символов» в мир оккультных реальностей. Но, оказавшись в «пещерах и дебрях Индостана», они потихоньку начали там озираться и заметили некую странность. Да, конечно, экзотики они повстречали очень много. Вот тут — чудеса, вон там леший бродит, а вот — русалка на ветвях сидит… Но одного там нет. Христа. А инерция протестантского христоцентричного воспитания все же была в них сильна. И со временем их начало беспокоить то, что вся эта красочная и чудообильная жизнь оккультистов проходит мимо евангельского Христа.

И тогда они снова начали искать христианство. Вернуться в прежнее лютеранство своего детства они уже не могли. Но и быть нехристианами не могли тоже. Они многому научились в своих восточных странствиях. Они поняли значение традиции. Они научились понимать язык жестов. Они оценили значение аскезы и монашества. Они убедились в реальной силе языческой магии и потому осознали, что и защищаться от нее тоже надо реальной силой Христовой благодати и церковных таинств, а не просто благочестивыми «воспоминаниями». В общем, им нужно было такое христианство, которое было бы «восточным». И именно его они и нашли в православии.

Они научились сидеть у ног гуру. А в православии встретили старцев. Они осознали значение непрерывной преемственности в передаче духовного опыта («парамптора»), и в православии встретили Священное Предание. Они осознали, что религиозный опыт глубок и своеобразен, что он не сводим к опыту благотворительности и что мир религии все же не сводится к миру морали. И перестали видеть «религиозных эгоистов» в монахах, которые уединенно молятся вместо того, чтобы заниматься «социальной диаконией». Они поняли, что даже поза и одежды влияют на внутренний мир йога. Что ж — о том же говорит и православие. Главное — они поняли, что европейскому потребителю и практическому атеисту конца XX века не стоит считать себя «общечеловеком». Мир людей разнообразнее и глубже. И потому строптивость православия, отказывающегося растворяться в «современности», заслуживает не осуждения, а как минимум понимания.

И в итоге они обрели «восточное христианство». Они поняли Православие и приняли его.

Так испарение мифа о Прогрессе делает современных людей более открытыми для православной проповеди. Истина не обязана быть нашей ровесницей. Более того, для своего вхождения в мир людей она может избрать не только мир «светлого будущего», но и мир прошлого… Современное общество, особенно в России, не считает истину производной, взятой от контекста современности.

Еще пример, подтверждающий серьезность историософских перемен. В корпусе гуманитарных факультетов МГУ весь первый этаж заставлен лотками с книгами. Преимущественно это научная литература по гуманитарным наукам. И вот однажды я спросил книготорговцев — какие книги по философии раскупают лучше всего. Ответ был неожиданным. Оказалось, очень хорошо разбирается современная западная философия (Лакан, Фуко, Деррида…). Довольно плохо идет русская религиозная философия «серебряного века». И быстро расходится литература по православной догматике, патристике, церковной истории и византинологии…

Это означает, что думающая часть студенчества довольно четко делится на две группы. Одна — это те, кто стремится «адаптироваться» к современности путем растворения в современном западном интеллектуальном мире. Это новое поколение «западников»^[223]. Однако, немало и таких студентов, которых встреча с весьма агрессивной западной культурой, навязывающей свои стандарты во всех областях жизни, заставляет задуматься над тем, кто же мы такие, в чем наше своеобразие. В поисках ответа они, естественно, прежде всего обращаются к русской религиозной философии начала XX века. Но поработав некоторое время с этими текстами, они начинают понимать, что русская религиозная философия не есть нечто вполне самостоятельное. Это всего лишь необычный цветок на древе традиции. И сами труды русских философов насыщены ссылками на эту традицию. Становится очевидно, что без знания этой традиции, т. е. есть без знания православия и святоотеческой письменности, нельзя работать в теме «русского религиозного ренессанса». Кроме того, традиция эта, оказывается, не является чисто книжной, равно как и не является умершей. И если самые выдающиеся философские умы России XX века смогли найти свой путь к этой архаичной традиции, то почему бы не попробовать пойти тем же путем и нам…

7. МИССИОНЕРСКАЯ НУЖДА В КОНСЕРВАТИЗМЕ

Когда модернизация оказывается более навязчивой и тотальной, чем традиция, то юношеский «протестантизм» начинает бунтовать против бунта. Все больше думающих молодых людей оскорбляются лозунгом, в котором за них сделали их выбор — мол, «Новое поколение выбирает пепси-колу».

Для подростка естественно быть протестантом. Для него естественно выбирать свой путь через отличение себя от веры и образа жизни отцов. Но сегодня те «отцы», что определяют стиль жизни и систему ценностей постсоветского общества — это люди, твердящие «реформы» и «модернизация». Естественно, что появляются студенты, в порядке протеста против традиции реформ уходящие на поиски традиционализма. И опять же именно православие с его «косностью», точнее — устойчивостью, негибкостью — оказывается для них более понятным: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир: пусть лучше мир прогнется под нас!».

И вот уже оказывается, что именно молодежь склонна поддерживать архаичный язык нашего богослужения. «34,6 % опрошенных москвичей считают, что было бы лучше, если бы богослужение велось на современном русском языке, 27,7 % — против такого нововведения. Причем оказалось, что приверженцев существующей ныне формы богослужения больше среди молодежи и интеллигенции, а малограмотные и пожилые люди высказываются за службу на понятном языке»^[224].

Если же учесть, что опыт всевозможных реформ был слишком сокрушительным для России в XX веке, то становится понятной миссионерская нужда в церковном консерватизме. Для душевного здоровья народа, уставшего от затянувшихся перемен, необходимо, чтобы в общественной жизни была бы сфера, в которой все стабильно, неизменно. Нужен такой «заповедник», в который можно войти без страха встретиться с чем-то радикально новым. Человек должен уметь быть разным. И чем более захватывающ ветер перемен в социально-культурной жизни, тем важнее уметь перейти на иную скорость в другой сфере человеческого бытия. Обществу нужны зоны «застоя» — при условии, что оно все не является такой сплошной зоной.

Своей косностью Церковь дает возможность людям модернистской эпохи реализовать то право, которое не записано в «Декларации прав человека», но которое очень кстати провозгласила Марина Цветаева: «У меня есть право не быть собственным современником!»^[225]. Человек входит в храм — и одна из тех радостей, что он может в нем встретить, состоит в осознании того, что он входит в мир, который создали его предки. Он радуется, что слышит и произносит те же слова, что и люди далеких столетий. Для сироты из модернистской цивилизации одно из самых радостных слов — «Боже отцов наших!»^[226].

И было бы немилосердно и миссионерски неумно разрушать то, что многими людьми воспринимается как отдушина — церковную традиционность^[227]. Не только консервативность православия способствует сегодня успеху его миссии. Но и обратно, миссионерский успех 90-х годов привел к тому, что Церковь стала более консервативной: «В 50-80-е годы русское Православие представляло собой нечто гораздо более либеральное, чем мы видим ныне. Но без дебатов, без обличительства, без всякой агитации большинство новобращенных, которых никто не ориентировал политически, утвердились именно на консервативной позиции, восторжествовали именно традиционные взгляды! Церковь очень разрослась — не десятки, а даже сотни новых приходов по всей стране с молодыми пастырями во главе. Такое развитие вполне могло происходить иначе, вдохновляться другими, более «прогрессивными» лозунгами и идеями. Более того, на фоне горбачевской «перестройки» — явления по своей сути более чем либерального — модернистский вариант выглядел бы более логичным»^[228]. Но Церковь молодых неофитов стала более консервативной… Кажется, по той же причине, по которой выбрал место жительства сын Льва Нарвозова — «Мой сын сбежал из Америки в Англию, сказав: «Все же Европа отстает от Америки лет на двадцать. Можно пока еще понежиться в последних тенях европейской отсталости»^[229].

Церковь не должна слишком адаптироваться к духу современности — иначе она утратит свое назначение. Религия дает человеку возможность бывать иным. Хотя бы на время помещать себя вне привычных социальных связей и забот. Опять скажу словами Цветаевой:«На том свету. Поймите: вещи, иначе освещенные, иначе увиденные. Пока будет жить это выражение в русском языке, будет жить и русский народ!».

На протяжении веков социальная роль церкви заключалась в растождествлении человека с его социальной ролью, в стремлении предоставить человеку возможность быть другим. В одном из рассказов Солженицина говорится, что особенность русского пейзажа раньше была в том, что в России не было места, где не был бы слышен колокольный звон. С каждой колокольни можно было увидеть три-четыре колоколенки в соседних селах. Конечно же, крестьянин не мог быть на всех службах. Он работал. Но во время работы, когда он слышал звон, зовущий на службу, он поднимался, смотрел в сторону колокольного призыва, крестился и просил Небо благословить его труд. И вот то, что крестьянин хотя бы на минуту поднимался с колен и смотрел на небо, не давало ему окончательно опуститься на четвереньки.

Если на Западе авторитет религиозных организаций во многом зависит от того, насколько активно они вмешиваются в политику и дают свои оценки текущим событиям светской жизни, то в России наоборот. Если и есть у Церкви авторитет, то лишь потому, что она считается находящейся вне политической круговерти.

8. МИССИОНЕРСКИЕ ТЕХНОЛОГИИ

И еще в одной перспективе именно несоответствие православия «духу века сего» способно делать православие более привлекательным. В качестве примера возьмем проблему миссионерских технологий. Современная цивилизация технологична. И воспитанный ею человек также всюду ищет технологий. «Как выучить английский язык за 20 уроков?». «Как избавиться от запоя за 5 сеансов?». «Как самому построить дачный домик за один месяц?». «Как попасть в Царствие Божие в пять шагов». А православие нетехнологично. В отличие от современных сект, у нас нет готовой технологии, которую можно было бы предложить «клиенту». Поэтому мы проигрываем тем, у кого эти технологии есть.

Очень технологичен оккультизм: «Хочешь достичь просветления? — Вот тебе мантра, вот тебе гуру, вот тебе поза; иди и пой!».

Весьма технологичен неопротестантизм. «Ты принимаешь Христа как личного Спасителя? Аллилуйя! Ты спасен! Распишись вот тут и поставь дату!». Неопротестант помнит, как его обратили. Он помнит, как к нему подошли, как обратились, в каком порядке задавали вопросы и какие библейские цитаты или аргументы приводили в ответ… А потому обращенный протестант и сам в состоянии вопроизводить эту миссионерскую технологию уже в своем общении с другими людьми.

Но в православии нет таких миссионерских технологий. Я сам теряюсь, когда от теоретических вопросов мои собеседники переходят к вопросам практическим. Однажды меня поставил в тупик самый простой вопрос: «Что мне сделать, чтобы стать православным?». Этот вопрос мне задал юноша после моей лекции в сибирском городе Ноябрьск. И я растерялся. Если бы он спросил меня об отношении к «Розе мира» или о характерных чертах церковного богословия третьего столетия, я бы ему ответил… Если бы он меня спросил — что почитать, я бы посоветовал… А он спросил о самом важном… В Евангелии есть ответ Спасителя на аналогичный вопрос. Юноше, спросившему, что ему делать (делать, а не читать!) ради наследования жизни Вечной, Христос предложил оставить все и идти за Ним. Но я же не Христос… Тем не менее я предложил нечто схожее. У меня не было в те дни и получаса, чтобы поговорить с этим юношей наедине. Но и одной минуты хватило, чтобы выяснить, что он только что окончил университет и приехал на Север искать работу. «Но если ты ищешь работу, значит, сейчас ты безработный?» — «Да». — «Если ты безработный, значит, у тебя есть свободное время?» — «Да» — «Тогда цепляйся за мою рясу и походи за мной на все лекции, что я буду читать здесь в ближайшие три дня… Может быть, ты что-то свое расслышишь…». На третий день прощаемся — и в полярной ночи я вдруг вижу, что он плачет… Представляете: стоит такая здоровенная детина и плачет. Что-то, значит, сдвинулось в его душе, что-то свое он расслышал. А что — я и до сих пор не знаю…

Православная проповедь действительно нетехнологична. Нет в ней ни пиара, ни сознательно просчитанного воздействия на подсознание. Нет конвейерно-поточной «обработки» умов неофитов. Все — индивидуально и непредсказуемо, негарантированно… Но именно поэтому она может привлекать людей, которые боятся технологий. Ведь в обществе, пережившем десятилетия тоталитаризма, естественно, есть немало людей, в которых живет страх, присущий щенку из одного дивного советского мультфильма. Помните, тот щеночек всегда боялся — «А меня посчитали!». Эта осторожность перед миром технологий и номеров понуждает людей сторониться от той религиозной проповеди, которая откровенно технологична, и в своей откровенности не скрывает, что ее интересует лишь потребление неким сообществом еще одной доверившейся души.

Православие молчит. Оно не зовет и не зазывает. И это тихое православие проповедует самой своей неслышностью, неагрессивностью.

То, что мы нетехнологичны, означает наш проигрыш технологичным сектам в одном и победу в другом. Мы уступаем в массовости, во влиянии на сознание обывателей. Но оказываемся интересны людям, ценящим свободу и сложность. Ненавязчивое православие вызывает больше доверия у тех людей, которые стремятся защитить свое сознание от идеологической обработки, чем агрессивное миссионерское поведение протестантов.

Да, массовое сознание любит простые ответы. А православие нельзя вместить в простенький рецепт. В православии много сложностей, противоречий, неясных вопросов, споров… То, что сложно и неясно, может отпугнуть человека, не привыкшего к самостоятельному интеллектуальному труду. Но это же привлечет людей думающих. То, что пугает одних, вызывает доверие у других. А в результате в крупных городах православие превращается в религию интеллектуалов. Оно привлекательно для людей, у которых есть вкус к истории, вкус к мелочам, вкус к сложности.

В общем, новизна нового тысячелетия не так уж нова для православной традиции. Мы уже жили в городской цивилизации поздней Римской империи. Мы уже жили в состязании с языческими философами. Мы уже жили в мире повального колдовства. Все это было в нашей истории. Было на самой ее заре. И вот повторяется вновь.

И само это сходство таит в себе вызов и угрозу. Если сегодняшний день так похож на начало нашей истории, то впору задаться пастернаковским вопросом: «Какое ж, милые, у вас тысячелетье на дворе»? Ведь на начало свойственно походить… концу. Точка Омега возвращает нас к точке Альфа… Мы вернулись к началу. Не означает ли это, что приблизился Конец? Что это — очередной виток спирали, или последняя остановка? Но нужно делать все от нас зависящее, чтобы продолжение последовало…

Если уж и суждено истории продолжиться, то нам следует вести себя так, чтобы христиане последующих поколений не бросали нам упрек: «Христианами конца XX века овладели апокалиптические настроения. Они выбежали из истории, из культуры, из общества. Они боялись будущего, а не строили его. И потому нам так тяжело сейчас».

Будущее у нас есть. Оно очень трудное. Но даже самый трудный путь — это все же не тупик.

9. ЯЗЫЧЕСКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ КАК УСЛОВИЕ РОСТА ЦЕРКВИ

Еще одна надежда для православия связана с ростом угрозы ему. Ведь нарастающее язычество — это не только интеллектуальная мода. Это еще и реальная практика. Люди бросаются в «духовные» эксперименты, не считаясь с многовековым опытом Церкви. Им кажется, что все пути хороши, что в духовном мире нет ничего опасного. Ограничения, которые церковная традиция налагает на религиозную всеядность, им кажутся излишними и тяжкими. Что ж — в мирное время действительно тяжело носить бронежилет. Рыцарские латы в музее кажутся нелепыми — ведь гораздо удобнее бегать в кроссовках и в шортах… Но это иллюзия, естественная для мирного времени. Когда человек попадает в зону боевых действий и угроз — он начинает заново ценить полезность укрытий и доспехов. Стены, окружающие крепость, могут казаться стесняющими разрастание города и сужающими кругозор городских обывателей. Но появление очередной орды хорошо остужает стремления тех, кто хотел бы проложить парковое кольцо по периметру снесенных крепостных валов…

Вот и православие стало яснее, когда языческий энтузиазм вызвал к новой жизни тех духов, что питают язычество. Стало яснее — зачем существует Церковь. Тут мы встречается с проецированием т. н. апофатического богословия в область экклезиологии (учения о Церкви). Апофатическое богословие (отрицательная теология) приближает нас к пониманию тайны Бога через последовательный перебор и отрицание тех признаков, которые нельзя прилагать к Божеству: «Бог — это не то,, не то,, не то…».

Вот также сегодня начинает работать «апофатическая экклезиология». Мы начинаем понимать подлинное призвание Церкви, а потому осознаем недостаточность многих привычных формул. Оказывается, Церковь существует не для того, чтобы воспитывать «подрастающее поколение». Церковь существует не для укрепления державности и национального духа… Церковь существует не ради укрепления семьи или культурно-нравственного прогресса… Главная задача Церкви — спасать. Это очень серьезное утверждение. Ведь спасают там, где нельзя помочь. Спасают там, где мало только помочь… И если человек не чувствует угрозу, то ему непонятно, от чего же его норовят «спасти».

Но когда угрозы обозначились достаточно ясно — стало понятно защитное предназначение Церкви. Задача Церкви в том, чтобы сужать спектр религиозного опыта людей. Ее призвание в том, чтобы определенная часть этого спектра оставалась для нас незнакомой, чтобы она была нам известна лишь по книгам, но не по личному опыту.

Увы, этот, мягко говоря, пестрый опыт появился у современных людей. Что ж, диалектикой Промысла и этот прорыв может послужить на пользу: стало ясно, что стены догматов и канонов — не тюремные стены, а крепостные. Людям сейчас стало тяжелее жить, зато миссионерам — легче проповедовать.

Я не могу представить, как можно было заниматься проповедью о Христе сто лет назад. Представьте, был бы я миссионером той поры. И вот, скажем, в купе поезда СанктПетербург-Москва встречаюсь с «свободомыслящим» студентом. Он начинает отпускать шпильки в адрес «этого православия»^[230]. Естественно, что собеседник настаивает, чтобы я объяснил ему, зачем нам нужен «этот ваш Христос». Я ему отвечаю, что Христос нас спас… А в ответ слышу: «Да от чего Он нас спас-то? Вот от двойки на экзамене Он разве меня спас? А от жандармской плетки на недавней маевке? А от выговора, что мне влепило университетское начальство? Так от чего Он меня спас-то?». Я ему пробую пояснить основы христианства (естественно, опираясь на семинарские учебники той поры)… Увы, как позже заметит митрополит Антоний (Храповицкий), «Школьно-катехизическое (я никогда не назову его церковным) учение об искуплении дает повод врагам христианства к грубым, но трудноопровержимым издевательствам. Так, Толстой говорит: "Ваша вера учит, что все грехи за меня сделал Адам, и я почему-то должен за него расплачиваться, но зато все добродетели за меня исполнил Христос, и мне остается только расписаться в той и другой получке"»^[231].

И вот, вспоминая школьные прописи, я произношу сакраментальную фразу: «Христос нас спас от первородного греха». И натыкаюсь на реакцию: «А этот ваш первородный грех — это что за глокая куздра такая? Кто его видел-то? Что это за страшилище такое? Сколько у него рогов, зубов, огнедышащих глав? Вы сами придумали какую-то угрозу, а теперь хвастаетесь, что вы же от нее нас и спасли! И все это ради того, чтобы народ держать в невежестве и деньги из него вышибать!». И в самом деле — как же мне было бы объяснить, от чего нас спас Христос…

А ведь это по милости Божией мы не знали ответа на этот вопрос. Нет, книжный ответ знали, но как-то не осознавали его ужасающей серьезности. В Константинову эпоху «симфонии» с Империей мы и в самом деле жили «как у Христа за пазухой». Линия фронта была отодвинута далеко от нашего быта, и только монахи (и то далеко не все) знали, со сколь страшным противником ведется их незримая духовная брань.

Так, в мирное время офицеры кажутся «дармоедами». После 1945 года в СССР прошла жизнь нескольких поколений офицеров, никогда не бывших на войне. И в гражданском «общественном мнении» утвердилось пренебрежительное отношение к армии (естественно, подпитываемое «Голосом Америки») — вот, мол все деньги идут на армию, а народ живет в нищете, хотя и армия-то никому не нужна… Но в годы чеченской войны в прессе мне попалась одна цифра. Оказывается, согласно военной науке (и, увы, практике), время жизни танка во время боя — приблизительно 15 минут… Вот, значит, зачем живет офицер: все годы его учебы и службы — ради этих пятнадцати смертельных минут…

Россия вновь вступила в пору конфликтов (дай Бог, чтобы они были лишь региональными). И вновь стала ясна необходимость армии. И вновь осознается непреходящаясправедливость формулы, предупреждающей, что тот народ, который не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую…

Но не только оборонный пояс СССР оказался взломан в конце XX века. Еще раньше взрывы, прогремевшие по всей стране, снесли ее мистическую ограду — храмы и монастыри, а главное — были взорваны души нескольких поколений людей, отлученных от молитвы и жизни во Христе. И однако, как ни странно, время тотального атеизма было временем относительной религиозной безопасности. Атеист закрыт для Бога. Но как правило, его душа задраена и от темного религиозного опыта. А вот когда в расхристанной стране начал пробуждаться религиозный инстинкт, и люди без всякой робости начали вторгаться в мир религии, сразу стала ясна их беззащитность. Пока человек сидит в окопе или в укрытии, ему нет дела до того, какие пули летают выше его головы. Но если он выпрыгивает из окопа без всякой боязни и даже без подозрения о существовании снайпера, то он очень рискует. Так атеизм всех прижимал к земле, всех держал в окопах — а потому и тяжких духовных повреждений было меньше, чем в эпоху «свободы совести».

И тем, кто получил первые ранения, стало ясно, что для путешествий в духовный мир действительно нужны средства защиты. Печальный опыт понудил их к согласию с призывом соблюдать технику религиозной безопасности. В наши храмы стали приходить испуганные люди. Их любопытство к опыту медитаций, йог, спиритических сеансов, гаданий и целительств вдруг обернулось ужасом.

… Однажды после моей публичной московской лекции подходит ко мне женщина и говорит: «Отец Андрей, Вы во время лекции пили чай. А вот этого делать не следует». Я подумал, что это опять Господь на меня какую-то кришнаитку наслал, и будет она теперь меня уверять, что чай и кофе — это наркотики, от них страдает энергетика и вообще портится карма… Исходя из этого предположения (помноженного на усталость) я посмотрел на собеседницу настолько недружелюбно, что она осеклась на полуслове: «Ой, простите, отец Андрей, я не представилась. Я — Жанна Бичевская. И мой совет — это совет певицы: чай сушит голосовые связки, и голос садится…». Затем же, когда мы познакомились поближе, певица рассказала мне о своем пути в Православие: «Все началось, как и обычно: оккультная литература. Блаватская, Рерихи, Вивекананда, Рамакришна… И вот однажды ночью читаю очередную оккультную книжку и натыкаюсь на вполне дежурный оккультный тезис — "путь вверх и путь вниз — один и тот же… Что вверху, то и внизу… добро и зло едины../' И вдруг меня объял такой ужас. Пришло осознание — ведь это же уравнивание Бога и диавола, это же по сути сатанизм!.. И от объявшего меня страха я не могла оставаться на месте, я бросилась вниз, к своему "жигуленку" и помчалась в Троице-Сергиеву Лавру исповедоваться и причащаться!».

На исходе XX века можно сомневаться в том, что существует Бог, но сомневаться в том, что существуют сатана уже нельзя… Сегодня в наших православных храмах очень много людей, которые приходят к нам не потому, что они Христа полюбили, а из страха. Но это великий и добрый страх. Это не страх от того, кто победит на следующих выборах, не страх от того, выплатят пенсию или нет, а страх от того, что люди попробовали войти в мир религии через черную дверь и обожглись. Они увидели, что дьявол — это реальность. Так вот, чем безбоязненнее люди входят в зону оккультного, тем чаще они понимают, из какого источника идет некогда возлюбленная ими безымянная «Сила» или «Энергия». Испытав же этот страх, они ищут защиты от него. И обращаются в Церковь. И теперь церковная жизнь становится для них понятнее.

Лишь один пример того, сколь значимы эти перемены. Еще десять лет назад православие было принято критиковать за «обрядоверие». Христианская философия в духе Бердяева — это интересно; евангельская мораль (особенно в переложении Льва Толстого) — замечательно; символика православной иконы, истолкованная Флоренским — просто здорово. Но вот зачем у вас так много обрядов? К чему все эти манипуляции со «святой водой» и «освященными просфорками»? Но сегодня стало гораздо понятнее, почему церковь призывает к освящению человеческого быта. Именно православные обряды, позволяющие окружить свою жизнь святыньками, исполняют защитную, а потому сегодня — и миссионерскую функцию.

Вот вполне типическая сценка. В храм приходит женщина и просит освятить ее квартиру. Представим, что ей попался либерально и философски мыслящий батюшка. «Освятить квартиру? Ну, зачем же сводить христианство к обрядам? Вы Евангелие читали?»

— Да, читала когда-то… Но придите, освятите мне квартиру!». — «Так, может, походите к нам на библейские чтения при нашем храме?» — «Да я ходила однажды… В тот раз Вы там как раз о терпимости и экуменизме рассказывали… Но понимаете, мне нужно сейчас квартиру освятить». — «Ну что там у Вас с квартирой?» — «Да, знаете ли, что-то неладное стало у нас твориться… Мы тут Новый год встречали по восточному календарю. Ну, как водится, все подобрали по гороскопу, на славу отметили… Только вот после этого что-то тяжело в доме стало находиться. "Барабашка" какая-то завелась». — «Ну что, Вы, в самом деле, всяким суевериям доверяете. Вы почитайте что-нибудь о христианской философии. Кстати, вот новая книжка диакона Андрея Кураева вышла. Возьмите ее почитать». — «Батюшка, да я пробовала. Читала. Но Кураева эта барабашка не боится. Вы лучше со святой водой к нам зайдите!»…

Именно нынешний оккультно-магический бум позволяет людям понять, что религия — это не только «мысли о духовном». Это реальность. И в этой реальности идет война. И в ней есть потери^[232]. Но, оказывается, православная традиция уже давно выработала средства защиты к этой войне. Именно поэтому рост неоязычества делает острее потребность в церковности.

Моя надежда не на всплеск миссионерской активности Православной Церкви. Моя надежда на «физиологию». Ну не может же не сработать элементарный рвотный рефлекс! Людей перекармливают оккультизмом. И во все большем количестве людей будет срабатывать чувство отвращения: «Ну сколько можно чушь нести! Побаловались в гороскопы — и ладно… но чтобы так настойчиво и с такой серьезностью рассуждать про магию и Шамбалу — это слишком!». Чем гуще миазмы оккультизма — тем отчетливее будет осознаваться освободительность правды, стоящей за словами Мандельштама: «Я христианства пью холодный горный воздух!».

Итак, к исходу тысячелетия своей христианской истории, Россия вновь оказалась языческой. Ничего непреодолимо-трагичного в этом нет. Христианство хорошо приспособлено для миссии в языческом обществе. Но очень многое зависит теперь от нас. Сможет ли Церковь трезво осознать свое новое положение и сделать из него надлежащие выводы? Создатель православной монашеской традиции преподобный Антоний Великий очень неожиданно ответил на вопрос о том, что именно является главной добродетелью монаха. В качестве такой добродетели он назвал не пост, не молитву и даже не любовь, но — трезвость. Трезвость как умение верно оценивать себя, свои духовные состояния, свое положение, мотивы своих действий… И вот именно эта добродетель мне кажется наименее востребованной в современной церковной проповеди и публицистике.

В какой стране мы живем? Слишком часто приходится со страниц церковных изданий слышать несомненное: «Православная Россия… 85 % населения нашей страны — православно-крещеные люди… Мы на нашей Святой Руси…». Крещеных действительно много… А вот сколько из них христиан? На Страстной Седмице в Москве причащается не больше 300 тысяч человек (если предположить, что в каждом храме подходят к Чаше в эти святые дни по тысяче человек; за средний я беру свой храм Иоанна Предтечи на Пресне). Но даже в этом случае число воцерковленных людей не превышает 4 процентов от населения Москвы. Да ведь будь в Москве 85 % православных, разве была бы здесь почва для процветания тысяч «прорицательниц» и «целительниц»? Замечу, что Москва — самый, пожалуй, воцерковленный город России^[233]. Столь интенсивной и разнообразной духовной жизни, как здесь, нет нигде…

Почему так важно осознавать, живем ли мы в православной стране, в религиознонейтральной (чисто светской) или же в проязыченной? Да потому что от этого зависит образ церковной деятельности в этом обществе. Одно дело — если общество уже христианское. Оно согласно с основными нормами христианского учения и морали. Оно не всегда их соблюдает, но во всяком случае признает их нормативность. В этом случае монастырь выступает естественным пределом, идеальной целью церковной проповеди. Христос уже возглашен, известен. Теперь надо не узнавать о Христе, а возрастать во Христе. И это есть прежде всего монашеское призвание.

Но в обществе языческом нужно не столько уходить от мира, сколько идти в него. Тут даже монашество становится подспорьем в миссионерстве.

Если общество уже христианское, то Церкви при надлежит естественное право нравственно судить поведение его членов и лидеров, осуществляя свою оценку поведения своих чад именно с христианских позиций. Но если общество языческое, то надо быть очень осторожным, чтобы наши христианские оценки не показались непонятными, натянутыми, а то и прямо абсурдными. По верной мысли А. Б. Зубова, «Церкви следует вернуться к практике первых веков ее существования, когда христиане жили в еще не христианизированном государстве. Тогда они прилагали усилия не к тому, чтобы изменить, христианизировать законы государства (скажем, запретить гладиаторские бои, работорговлю, конкубинат, лупанары, мучительные казни, общие термы или театральное порно), но к тому, чтобы христиане избегали всех этих явлений, ситуаций и соблазнов. Святитель Киприан Карфагенский, например, советовал христианским девушкам и матронам не посещать общие бани, «дабы не становиться соблазном для глаз других», но ему, кажется, и в голову не могло прийти требовать от проконсула Африки закрыть термы Карфагена по моральным соображениям. Здесь очень кстати совет апостола Павла об отношении к блудникам и лихоимцам внешним и внутренним для Церкви (1 Kop 5:9-13): «Не внутренних ли вы судите? Внешних же судит Бог…». Так же как немыслимо представить себе епископа, примиряющего Домициана с Нервой, так же почти невозможно надеяться, что могут увенчаться успехом переговоры думских фракций и Президента благодаря посредничеству Патриарха»^[234]. «С государством святой Киприан хотел жить в мире и старался — средствами ему доступными — обеспечить это мирное сожительство; скрылся из Карфагена потому, что его присутствие "может вызвать у язычников взрыв ярой ненависти" и он окажется "виновным в нарушении мира"; напоминал, что "спокойное поведение, скромность и тихий добрый нрав приличествуют всем христианам"; предостерегал карфагенян от больших сборищ: "Мы должны… соблюдать спокойствие". Вспомним его наказы исповедникам, его печаль по поводу их слишком шумного и бестактного поведения. Как в его письмах, так и в его трактатах не видно ни желания вмешаться в дела государства, ни, тем более, стремления на них повлиять. Такое стремление шло бы вразрез с самыми основами мировоззрения святого Киприана. Как многие его современники, и он был убежден, что мир, обветшалый иобессиленный, идет к концу; тревоги и беды того времени поддерживали это ожидание скорой и всеобщей гибели; не стоило прилагать усилий к земному устроению, но всё внимание следовало обратить на то, чтобы из нынешних и грядущих бурь вывести целым и невредимым тот корабль, на котором только и можно уцелеть и спастись, — Церковь. О ней и о ее людях, об их спасении и душевном здоровье все мысли и заботы святого Киприана»^[235].

Пикеты христиан против ТВ — помогают ли они сегодня расширению евангельского света в обществе? Или, напротив, вызывают у светских обывателей чувство недоумения и раздражения?

Пастырь может обличить своего духовного сына. Но к внешнему человеку далеко не всегда надо обращаться именно со словом осуждения. В житии преподобного Макария Египетского есть случай, нередко нами сегодня забываемый. Однажды в дороге Макарий послал своего ученика идти впереди него. Когда тот прошел вперед, то встретил эллина. Это был жрец Падала, несущий большую вязанку дров. Послушник окликнул жреца со всем жаром неофита: «Эй ты, демон, куда бежишь?» Жрец, обидевшись, избил ученика Макария. Затем же он встретил и самого старца. Авва Макарий его приветствовал совершенно иначе: «Привет тебе, привет тебе, трудолюбец». Удивившись, жрец подошел к нему и сказал: «Что доброго ты увидел во мне, что почтил приветствием?». Сказал старец ему: «Я увидел тебя труждающимся, но ты не знаешь, что ты утруждал себя впустую». Жрец ответил: «Я тронут твоим приветствием и я знаю, что ты служишь великому Богу. Другой же злой монах, который встретил меня, оскорбил меня, и я избил его до смерти. Я не отпущу тебя, если ты не сделаешь меня монахом!». Так доброе слово преподобного Макария обратило сердце эллинского жреца — и тот по крещении принял монашество^[236]. Мы сегодня действуем скорее по образу не слишком мудрого макариева ученика, чем по образу самого Преподобного.

Надо просто смириться с Промыслом Божиим, которые дал нам жить не в христианское время и не в христианской стране. Надо радоваться тем немногим, что готовы слушать нас, а не тратить жизнь в негодованиях по поводу тех, кого наши слова оставляют равнодушными. Апостолам не заповедано пикитировать врата тех городов, в которых не желают слушать их проповеди. Им повелено в таких случаях просто идти в другие дома.

В ПОИСКАХ ЗОЛОТОГО ВЕКА

Когда лукавый дух удерживает человека вдали от Церкви, он это делает не однообразно. Порой в сознание человека влагается мысль о том, что Церковь — место гнусных фарисеев, корыстолюбцев, торгашей и развратников. И подсказывается вывод: «Сам понимаешь, тебе, порядочному человеку, в такой компании не место!».

Но иногда человек удерживается вдали от Церкви рассуждениями совершенно противоположными. Ему кажется, что Церковь — это собрание святых и только святых (причем святость понимается как абсолютная неотмирность, безгрешность и «ангельская» кротость). Там такие духовные люди — а я… Нет, мне там не место. У человека формируется слишком завышенное, слишком идеализированное представление о жизни Церкви, а потом его взгляд падает на не то что бы даже грех, а просто на какую-то бытовую, земную подробность жизни церковных людей — и вот уже готово: «Я разочаровался…».

Я по себе помню, какие идеализированные представления о верующих людях были у меня в пору, когда я сам стоял еще на пороге веры («Ум жаждет Божества, а сердце не находит..»). Монахи, думал я, — все такие аскеты, они в день кушают по одной просфорке и запивают ее ложечкой святой воды… Батюшки туалетом не пользуются… Семинаристы весь день ходят молитвенно сложив «ручки» на груди (как херувимы на католических картинках)… И вот однажды, едва ли не в первый раз сознательно-паломнически приехав в Лавру, я вдруг вижу на своем пути монаха очень крупного объема. Изумленный, я смотрю на него: мол, никакого «аскетизма»! Батюшка же неожиданно обращается ко мне и говорит: «А ты думаешь, отчего я такой толстый? Это потому что, когда я юношей был, я толстого монаха осудил!». Надо заметить, что в ту пору я и сам был еще вполне худенький…

Позднее мне один архиерей рассказывал, что он сам из-за такой бытовой мелочи едва не оказался вне священнослужения. Он приехал поступать в семинарию, пошел прямо с поезда на раннюю литургию — и вдруг увидел, что диакон, стоявший на солее в ожидании своей ектении, зевнул. «Ну все — вижу я теперь, какие они тут молитвенники и святые! — пронеслось в голове кандидата в семинаристы. — Все это лицемерие и показушество!». И ему стоило немало труда, чтобы распознать, откуда же взялся этот якобы благочестивый помысел, отогнать его от себя и все-таки вступить на путь служения Церкви.

А в середине 90-х годов мне пришлось увидеть уже в других людях работу этого искушения. Дело было, если не ошибаюсь, в Ярославле. Проходила конференция городских учителей. После моей лекции вдруг встает одна учительница и говорит: «Вы тут нам про духовность рассказывали. Ну, не знаю, — может, у вас там, в Москве, духовность и есть, а у нас городе никакой духовности в помине нет. У нас даже духовенство бездуховно. Вот вы представьте: захожу как-то в храм. Там какая-то служба ваша идет. Посередине батюшка в этих ваших золотых одеждах стоит. И представляете, при этом пальцем в носу ковыряет. Ну какая же тут духовность!». Я растерялся. Сцена прямо из Шукшина «Срезал!». И пока я собираюсь с мыслями — на помощь мне приходит один мудрый и опытный батюшка из Москвы. Он из моиххладных рук берет микрофон и обращается к моей собеседнице: «Простите, милая, я что-то не понял Ваш вопрос. Если Вы заходите в храм и видите, что там стоит батюшка и ковыряет пальцем в носу, то это означает, что у батюшки сопли. При чем здесь духовность?!».

Это было замечательным проявлением трезвости. Но если этого умения трезво различать немощи людей и силу Божию нет^[237], если нет умения проверять свои первые впечатления, то легко впасть в прелесть. В том числе и в ту, которая заставляет скрупулезно подсчитывать признаки «скорого воцарения» антихриста и вырезать из газет новости соответствующей тематики. «Ты глянь-ка — вон снова самолет разбился. Не иначе как скоро конец света!» — «А что на соседнем приходе-то произошло, ты слышал? Ну уж если духовенство у нас нынче такое стало, — то уже точно конец скоро!».

Итак, расположенность людей к рассказам о том, что последние времена уже настали, питается не только литературой и листовками. Есть еще и самые обыденные наблюдения. Для человека верующего тяжело видеть нестроения и болезни в церковной жизни, мерзость запустения на святом месте (см. Мф 24:15). Слишком мрачный взгляд на церковную жизнь может вытолкнуть человека из Церкви. А взгляд этот тем мрачнее, чем более светлой ему представляется предшествующая церковная история.

Семинарские лекции говорят об истории Церкви как истории святых. Только имена святых или еретиков остаются в памяти слушателей вводных историко-церковных курсов. Помнят митрополита Филиппа и патриарха Гермогена, преподобного Сергия и мученика митрополита Арсения (Мациевича). Но не помнят, что именно Соборами остальных епископов-собратий лишались сана и осуждались и Филипп (весь епископат русской церкви — 10 человек — единогласно проголосовал за низложение митрополита, неугодного Ивану Грозному), и Гермоген, и Арсений…

Именно благодушие преподавателей церковной истории порождает у их воспитанников апокалиптический испуг, судорогой сводящий их чувство и мысль, едва учащиеся взглянут на реальную церковную жизнь. Раньше-то: что ни монах — то преподобный, что ни епископ — то святитель, а ныне — «оскуде преподобный». И вот уже просто невозможно не уйти в раскол («в знак протеста») и так хочется, чтобы двусмысленность и бесконечная ответственность исторического бытия разрешились молнией Апокалипсиса.

Поэтому и имеет смысл напомнить о плаче, который проходит сквозь всю святоотеческую литературу, но никак не может прорваться на страницы школьных пособий по церковной истории. Имеет смысл напомнить о том, что никогда в истории Церкви не было века, который сам себя считал бы «золотым». Не найти в истории христианства беспроблемного времени. Мы не научились грешить как-то по-новому. Конечно, если не знать церковной истории, то распространение «неуставного» богослужения можно воспринять как признак «апостасии». А если церковную историю знать? Тогда придется сказать словами К. Победоносцева: «В истории древней Церкви мы не можем указать такого времени, когда бы, по свидетельству памятников, церковная служба в приходских храмах совершалась в добром порядке и благоговении, упорядоченно. Все памятники XVI и последующих столетий свидетельствуют противное»^[238].

И не только в храме было «все не так, как надо». И не только начиная с шестнадцатого века.

Уже апостолам приходилось писать горькие слова о своих учениках: Если же друг друга угрызаете и съедаете; берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом (Тал 5:15). Вы шли хорошо: кто остановил вас, чтобы вы не покорялись истине? (Тал 5:7). Все ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу (Флп 2:21). Уже апостолу Иоанну приходилось слышать грозные слова о первохристианских Церквах (см. обращение к Лаодикийской Церкви в Откровении 3:15–17).

Тем меньше оснований для самовлюбленности у христиан последующих столетий. Итак:

Il век

«Вам теперь говорю, которые начальствуете в Церкви и председательствуете: не будьте подобны злодеям. Злодеи, по крайней мере, яд свой носят в сосудах, а вы отраву свою и яд держите в сердце»^[239].

«Вся слава была дана вам и исполнилось что написано: «Он ел и пил, разжирел и растолстел и сделался непокорен возлюбленный» (ср. Втор 32:15). А отсюда ревность и зависть, вражда и раздор, гонение и возмущение, война и плен. Поэтому удалились правда и мир — так как всякий оставил страх Божий, сделался туп в вере Его, не ходит по правилам заповедей Его и не ведет жизни, достойной Христа»^[240].

Шеек.

Ориген, убежденный, что современная ему церковная жизнь значительно хуже, чем в былые времена (см. Беседа 4 на книгу пророка Иеремии. 3; Толкования на Евангелие от Матфея. 17, 24), так поясняет верность евангельского предупреждения об обилии неверных христиан: «Ясно, что и в неводе всей Церкви находятся и добрые и злые. Если бы все были чистыми, что осталось бы для Суда Божия? По другой притче, на гумне вместе — зерно и мякина. Я не говорю, что гумно весь мир, но гумно — совокупность народа христианского. Гумно описывается таким, что оно полно зерна и мякины, — не все зерно, но не все и мякина, так и в земной Церкви: один — зерно, другой — мякина. Если кто когда увидит в собраниях наших грешника, пусть не смущается и не говорит, что вот грешник в сонме святых. Пока мы в настоящем веке, т. е. на гумне и в неводе, и добрые и злые находятся вместе» (Беседа 1 на книгу пророка Иезекииля. 11). А потому: «Если у Иисуса были основания оплакивать Иерусалим, гораздо более их у Него для оплакивания Церкви, которая воздвигнута, чтобы стать домом молитвы, но постыдной алчностью, помрачающей ум ненавистью некоторых (к несчастью, столь многочисленных!) превращена в «разбойничье гнездо». Поэтому Иисус мог бы, имея в виду пребывающих в воздвигнутом Им живом святилище грешников, повторить слова псалмопевца: Что пользы в крови моей, когда я сойду в могилу? (Пс 29:10)… Он бродит в поисках остатков урожая, но находит лишь несколько раздавленных гроздей и жалких плодов. Ни одного прекрасного плода, да и плохих немного. Кто из нас мог бы предложить Ему гроздья добродетели? Кто мог бы принести плоды благодатью Божией?» (Толкования на Евангелие от Матфея. 16,21; Беседа 15 на книгу пророка Иеремии, З)^[241]. Ориген «жалуется на развитие деспотизма в Церкви, ибо епископы перестали быть рабами Христовыми, а сделались в Церкви как бы господами. Они забыли заповеди Христа о снисхождении ко всем, о кротости, с какою они должны научать противляющихся, о том, что они должны поддерживать и ободрять слабых… те, кому поручены попечения о насыщении алчущих — пастыри — сами пиршествуют с пьяницами и позволяют себе другое подобное». Дьякона, «принимая участие в управлении церковными сокровищами, пользуются последними для личной выгоды: в целях собственного обогащения они отдавали деньги под проценты, превращаясь в ростовщиков»^[242].

Жизнь мирян не многим отраднее жизни духовенства: «Не должны ли мы плакать и стенать, видя, что вы не приходите слушать слово Божие, что вы являетесь в церковь лишь по праздничным дням и то не столько из желания послушать слово Божие, сколько увлекаемые торжественностью и под предлогом принять участие в общественном торжестве? Большая часть вашего времени, скажу больше, — почти все ваше время вы проводите на публичных местах, в мирских занятиях или занимаетесь торговлей. Что же касается слова Божия, то никто об нем не заботится или по крайней мере мало найдется таких, которые находили бы для себя удовольствие слушать его. Но зачем жалетьоб отсутствующих? Даже вы, присутствующие в церкви, — вы оказываетесь мало внимательными; рабы привычки, обращаете спину к слову Божию или к священному тексту, чтение которого вам предлагают. Я опасаюсь, чтобы Господь не отнес также и к вам следующих слов пророка: Они обратили ко Мне спину, вместо того, чтобы представить Мне лице (ср. Иер 2:27). Какое средство перенести эти жемчужины святого слова в глухих, к народу, отвращающему слух?» (Ориген. Беседа 10 на книгу Бытия)^[243].

«Так как продолжительный мир повредил учение, преданное нам свыше, то сам небесный Промысл восстановил лежащую и, если можно так выразиться, почти спящую веру… Стали все заботиться о приумножении наследственного своего достояния и, забыв о том, как поступали верующие при апостолах и как всегда поступать должны, с ненасытным желанием устремились к увеличению своего имущества. Не заметно стало в священниках искреннего благочестия, в служителях — чистой веры, в делах — милосердия, в нравах — благочиния. С гордой надменностью презирают предстоятелей Церкви, ядовитыми устами клевещут друг на друга, упорной ненавистью производят взаимные раздоры. Весьма многие епископы, которые должны увещевать других и быть для них примером, перестав заботиться о Божественном, стали заботиться о мирском: оставивши кафедру, покинувши народ, они скитаются по чужим областям, стараясь не пропустить торговых дней для корыстной прибыли, и, когда братья в Церкви алчут, они, увлекаемые любостяжанием, коварно завладевают братскими доходами и, давая чаще взаймы, увеличивают свои барыши… Тотчас, при первых словах угрожающего врага, большое число братьев предало свою веру и, не быв опрокинуто бурей гонения, само себя низвергло добровольным падением. Они не дожидались даже, чтобы идти, по крайней мере, когда их схватят; отречься, когда будут спрашивать. Многие побеждены прежде сражения, низвержены без боя и даже не оставили для себя видимого предлога, будто они приносили жертву идолам по принуждению. Охотно бегут на торжище, добровольно поспешают к смерти, — как будто рады представившемуся случаю, которого всегда ждали с нетерпением! Сколь многим правители делали там отсрочку по причине наступившего вечера и сколь многие просили даже, чтобы не отсрочивали их пагубы!»^[244].

«В прежние времена решительно употреблялась краткость в изъяснении, потому что старались не о том, чтобы доставить удовольствие, а — пользу присутствующим. Впоследствии, когда изъяснять Писания стало без всякого затрудения дозволенным для всех и все, исполнившись самомнения, сделались тупы к деланию добра, а начали преуспевать в красноречии, тогда обратились к пустым спорам и богохульствам»^[245].

IV eeк.

Первый церковный историк Евсевий Кесарийский дает весьма нелестный отзыв о церковной жизни в период между гонениями в конце III века: «И вот эта полная свобода изменила течение наших дел: все пошло кое-как, само по себе, мы стали завидовать друг другу, осыпать друг друга оскорблениями и только что при случае не хвататься за оружие; предстоятели Церквей — ломать друг о друга словесные копья, миряне восставать на мирян; невыразимое лицемерие и притворство дошли до предела гнусности. Божий суд, по обыкновению, щадил нас… Словно лишившись всякого разумения, мы не беспокоились о том, как нам умилостивить Бога; будто безбожники, полагая, что дела наши не являются предметом заботы и попечения, творили мы зло за злом, а наши мнимые пастыри, отбросив заповедь благочестия, со всем пылом и неистовством ввязывались в ссоры друг с другом, умножали только одно: зависть, взаимную вражду и ненависть, раздоры и угрозы, к власти стремились так же жадно, как к тирании — тираны. Тогда, да, тогда исполнилось слово

Иеремии: Омрачил Гэсподь в гневе Своем дочь Сиона; сверг с небес на землю славу Израиля и уничтожил все ограждения его (ср. Плач 2:1–2)… Все это действительно исполнилось в наши дни. Своими глазами видели мы, как молитвенные дома рушили от верха до самого основания, а Божественные святые книги посередине площади предавали огню; как церковные пастыри постыдно прятались то здесь, то там, как их грубо хватали и как над ними издевались враги… Тогда, именно тогда многие предстоятели Церквей мужественно претерпели жестокие мучения; многое можно рассказать об их подвигах. Тысячи других, не помнивших себя от трусости, при первом же натиске лишились всех сил»^[246].

Церковь, наконец, становится господствующей. Значит ли это, что более благоденствующей и более духовной?

Нет — уровень духовенства становится еще более низким: Церкви уже ничего не грозит. Нужно открывать множество новых приходов, потребно огромное количество новых священников. Итог: многие становятся пастырями, не имея к тому призвания от Бога.

Есть целое произведение святителя Григория Богослова, посвященное этой беде. Но оно даже не вошло в дореволюционное издание его творений — столь жестко оно звучало.

«Ты можешь довериться льву, леопард может стать ручным и даже змея, возможно, побежит от тебя, хотя ты и боишься ее; но одного остерегайся — дурных епископов! Всем доступно высокое положение, но не всем благодать. Проникнув взором сквозь овечью шкуру, разгляди за ней волка. Убеждай меня не словами, но делами. Ненавижу учения, противником которых является сама жизнь. Хваля окраску гроба, я испытываю отвращение к зловонию разложившихся членов внутри него.

Но добропорядочные и благовоспитанные мои сопастыри, лопаясь от зависти (вы знаете Фрасонидов: неотесанность не переносит культуры), возлюбленные охотно выслали меня оттуда, выбросив, как выбрасывают какой-нибудь лишний груз из отягощенного корабля.

Ведь в глазах дурных я был грузом, поскольку имел разумные мысли. Затем они возденут руки, как если бы были чисты, и предложат Богу ^#/от сердца" очистительные дары, освятят также народ таинственными словами.

Это те самые люди, которые с помощью коварства изгнали меня оттуда (хотя и не совсем против моей воли, ибо для меня было бы великим позором быть одним из тех, кто продает веру).

Из них одни, являясь потомками сборщиков податей, ни о чем другом не думают кроме незаконных приписок; другие явились из меняльной лавки, после денежного обмена, третьи — от сохи, опаленные солнцем, четвертые — от своей каждодневной кирки и мотыги, иные же пришли, оставив флот или войско, еще дыша корабельным трюмом или с клеймами на теле. Они вообразили себя кормчими и предводителями народа и не хотят уступить даже в малом.

Они стремятся вверх, как скарабеи к небу, катя шар, только сделанный уже не из навоза, и не опуская голову к земле как раньше: они думают, что имеют власть над небом, хотя болтают всякий вздор и даже не могут сосчитать, сколько у них рук или ног.

Но разве все это не великое зло, недостойное епископского сана, о дражайший?! Поэтому-то и должны быть тобой избираемы лучшие люди: ведь едва ли кому-нибудь из людей средних способностей, даже если бы он и ревностно поборолся, довелось бы одолеть лучших людей.

Они — львы по отношению к более слабым, но псы по отношению к власть имущим; они — хищники с прекрасным чутьем на всякое угощение; они истирают пороги дверей власть имущих, но не пороги мудрых; они думают только о своей выгоде, но не об общественной пользе.

Не владея речью сами, они связывают с помощью закона язык тех, кто более красноречив.

Таинственная вещь: в то время как уже почти вся вселенная получила от Бога столь великое спасение, сколь недостойных предстоятелей мы имеем [в Церкви]!

Я буду кричать о правде, хотя она крайне неприятна. Мне стыдно сказать, как обстоят дела, но я все же скажу. Хотя мы поставлены быть учителями блага, мы являемся мастерской всех зол и наше молчание кричит (даже если будет казаться, что мы не говорим). Мы же с легкостью поставляем на кафедру всех, если только они желают этого, делаем их начальниками над народом, и при этом не исследуем внимательно ни их настоящее, ни прошлое, ни деятельность, ни подготовку, ни круг знакомых, но поспешно [поставляем] тех, которые показались нам достойными престолов.

В самом деле, если мы знаем, что избранного власть в большинстве случаев делает хуже, то какой же благоразумный человек предложит того, кого не знает? И в то время как в дурных клячах нет недостатка повсюду, чистокровных лошадей разводят в домах богачей, — то почему предстоятеля находят с легкостью, да еще новичка, который не понес трудов.

О быстрая перемена нравов! О дело Божие, доверенное игральным костям! Или: о комическая маска, одетая неожиданно на одного из самых скверных и ничтожных людей: и вот перед нами новый блюститель благочестия! Поистине велика благодать Духа, если среди пророков и дражайший Саул!

Вчера ты был среди мимов и театров (а что было, кроме театров, пусть разузнает кто-нибудь другой), сейчас же ты сам для нас необыкновеное зрелище. Сейчас ты степенен, твой взгляд наполнен только кротостью (за исключением того, что втайне ты предан старой страсти). Вчера, ораторствуя, ты продавал судебные процессы, поворачивая то в одну, то в другую сторону все, что касается законов. Сейчас же ты внезапно стал мне судьей и как бы вторым Даниилом. Вчера ты находился среди женоподобных танцовщиков, выводил песни и гордился попойками. Сейчас ты блюститель целомудрия дев и замужних женщин. Вчера Симон Волхв, сегодня Симон Петр! Ax какая быстрота: вместо лисы — лев!

Скажи мне, любезный, ты, бывший сборщиком податей или оставивший какую-нибудь должность в армии, как ты, будучи прежде бедным, а затем превзошедший Креза своими доходами (владея домом, который полон слез), проник в святилище и завладел престолом?

Тебя изменило крещение, которое является очищением? Постой! Пусть это будет явлено! Ведь крещение не есть очищение характера человека, но очищение лишь того, что произрастает из его характера, Предположим, что некто неплохой человек. Достаточно ли будет этого? И что же, мы будем любить самое восковую дощечку, которая переписана и с нее стерты прежние отпечатки? Ищи благодать! Потому что сейчас я вижу в тебе должника, хотя кафедра поднимает тебя на большую высоту.

Допустим также, что епископство есть совершенное очищение. Высокое положение изменило тебя: я вижу ангела. Верующий, уважающий те же законы, что и я, примет это с готовностью, потому что верит учению [Церкви]. Но тот, кто стоит вне [Церковной ограды], не знает, как иначе судить о благе веры, если [у священнослужителей] нет доброго имени: и хотя он не видит ни одного своего недостатка, он становится строгим обличителем твоих. Как, скажи, мы убедим его составить о нас иное мнение, отличное оттого, которое уже внушили ему своей жизнью? Как заградим ему уста? И какими доводами?

До какой же степени все перепуталось!

На каком основании наше учение оказывается столь дешевым?

Кто ораторствовал или же исцелял недуги прежде нежели изучил искусство произнесения речей или характер болезней? Сколь малого бы стоили искусства, если, только захотев, можно было бы тотчас овладеть ими! Но довольно всего лишь приказа, и предстоятель в один миг оказывается полным совершенством!

Но как же ты можешь, взирая сверху вниз на того, кто остается служителем Божиим, раздуваться от спеси и стремиться к власти престола, вместо того, чтобы, пребывая на нем, содрогаться и трепетать от мысли, что ты пасешь волов, которые лучше своего волопаса?

Вот таковы они. Может быть, они и сделались бы лучше, но им мешают престолы, ибо власть делает безумца еще хуже. И если такой человек становится у нас епископом, если он наихудший и полон мерзости, то тогда [исполняется написанное: ] «терновник царствует над деревьями». Тем не менее он с блеском восседает посредине, пользуясь плодами чужого стола, и презирает всех как недоносков. Он имеет один только повод для высокомерия— значительный город. Разве какой-нибудь городской осел стремится иметь преимущество перед другим, деревенским ослом? Он есть таков, каков он есть, хотя и живет в городе.

Итак, продолжайте держать в своих руках престолы и власть, если это кажется вам высшей наградой: веселитесь, бесчинствуйте, бросайте жребий о патриаршестве — пусть великий мир уступает вам; меняйте кафедру за кафедрой; одних бросайте вниз, других — возвышайте: все это вы любите. Ступайте своей дорогой! Я же обращусь мыслями к Богу, для Которого я живу, дышу, й только на Него обращаю взгляд» (Стихотворение о себе самом и о епископах)^[247].

«Не хвалю беспорядка и неустройства, которое у нас. Теперь есть опасность, как бы самый святейший чин не соделался у нас наиболее осмеиваемым, потому что председательство приобретается не добродетелью, но происками… Нет врача, который бы прежде не вникал в свойства недугов… А председатель в Церкви удобно выискивается; не трудившись, не готовившись к сану: едва посеян, как уж и вырос, подобно исполинам в басне имеется в виду миф о Титанах. В один день производим мы во святые и велим быть мудрыми тем, которые ничему не учились и, кроме одного произволения, ничего у себя не имеют, восходя на степень… Он думает, что, получив могущество, стал он премудрее — так мало знает он себя, до того власть лишила его способности рассуждать!»^[248].

Один из мотивов, по которым сам святитель Григорий Богослов после долгих уклонений все же принял священство: «Мне стыдно было за других, которые, будучи ничем не лучше прочих (если еще не хуже), с неумытыми, как говорится, руками, с нечистыми душами берутся за святейшее дело и, прежде нежели сделались достойными приступить к священству, врываются в святилище, теснятся и толкаются вокруг Святой Трапезы, как бы почитая сей сан не образом добродетели, а средством к пропитанию, не служением, подлежащим ответственности, но начальством, не дающим отчета. И такие люди, скудные благочестием, жалкие в самом блеске своем, едва ли не многочисленнее тех, над кем они начальствуют»^[249]. «Никто не останавливайся вдали (от священства): земледелец ли, или плотник, или кожевник, или зверолов, или кузнец, — никто не ищи себе другого вождя, т. е. пастыря над собой; лучше самому властвовать, т. е. священствовать, чем покоряться властвующему. Брось из рук: кто — большую секиру, кто — рукоять плуга, кто — мехи, кто — дрова, кто — щипцы, — и всякий иди сюда, все теснитесь около Божественной Трапезы»^[250].

«Я не увлекся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтобы драться, как дерутся между собою псы за брошенный им кусок»^[251].

В результате: «Спрашиваешь, каковы наши дела? Крайне горьки… Церкви — без пастырей; доброе гибнет, злое наружи; надобно плыть ночью — нигде не светят путеуказательные огни, Христос спит»^[252].

«Все мы благочестивы единственно потому, что осуждаем нечестие других… Для всех отверзли мы не врата правды, но двери злословия и наглости друг против друга. У нас не тот совершеннее, кто из страха Божия не произносит праздного слова, но тот, кто как можно больше злословит ближнего или прямо, или намеками, нося под языком своим болезнь. Мы ловим грехи друг друга не для того, чтобы оплакивать их, но чтобы пересудить, не для того, чтобы уврачевать, но чтобы уязвить и раны ближнего иметь оправданием своих недостатков. У нас признаком добрых и злых — не жизнь, но дружба или несогласие с нами… Как во время ночной битвы, не различая в лицо врагов и своих, мы нападаем друг на друга и друг от друга гибнем. И не мирянин только так, священник же иначе. Напротив, мне кажется, что ныне явно исполняется изреченное древле в проклятии: Якожелюдие, такой жрец (Ос 4:9)… С кем бывает сие потому, что он стоит за веру, за самые высокие и первые истины, того не порицаю… Но ныне есть люди, которые с крайним невежеством и с наглостью сами стоят за малости и вовсе не полезные вещи…. До сего довели нас междоусобия; до сего довели нас те, которые чрез меру подвизаются за Благого и Кроткого, которые любят Бога больше, нежели сколько требуется… Ужели же подвизающийся за Христа не по Христу угодит тем миру (см. Еф 2:14), ратоборствуя за Него недозволенным образом?.. Не боюсь я внешней брани… Но что касается предстоящей мне брани, не знаю, что мне делать, какой искать помощи, какого слова мудрости, какого дара благодати»^[253]. «Предлогом споров у нас Троица, а истинною причиной — невероятная вражда»^[254]. «По-видимому, настоящая жизнь наша во всем оставлена без Божия попечения, которое охраняло Церкви во все времена, нам предшествовавшие»^[255].

«Где смыло землю стремительным потоком, там остаются одни мелкие камни. Страшный же, изрытый пропастями овраг, — это мы, то есть наше, забывшее чин свой, сословие; это мы, не на добро восшедшие на высоких престолах, мы, председатели народа, учители прекрасного <…> И эта решетка <речь идет об алтарной преграде, прообразе нынешнего иконостаса> отделяет нас не нравом, а высокомерием»^[256].

«Иные пороки по временам то усиливались, то прекращались; но ничего никогда и ныне, и прежде не бывало в таком множестве, в каком ныне у христиан сии постыдные дела и грехи»^[257].

У святителя Василия Великого не менее трезвый и скорбный взгляд на реалии церковной повседневности: «А Церкви почти в таком же положении, как и мое тело: не видно никакой доброй надежды: дела непрестанно клонятся к худшему»^[258].

«Епископы, состоящие со мною в общении, по лености ли, по подозрительности ли и не искреннему расположению ко мне не хотят вспомоществовать мне. Не помогают мне ни в чем самонужнейшем»^[259].

«Я, быв когда-то на духовных празднествах, встретил едва одного брата, который, по-видимому, боялся Господа, но и тот был одержим диаволом. Много, правда, слышал я и душеполезных речей; впрочем, ни в одном из учителей не нашел добродетели, соответствующей речам»^[260].

«Очень прискорбно мне, что отеческие правила уже не действуют и всякая строгость из церквей изгнана»^[261].

«Любовь охладела, разоряется учение отцов, частые крушения в вере, молчат уста благочестивых… И хотя скорби тяжкие, но нигде нет мученичества, потому что притеснители наши имеют одно с нами именование»¹⁰.

«Когда обращаем внимание на дела, приходим о себе в полное отчаяние. Расслабевает вся Церковь»^[262].

«Здешними жителями ни один род жизни не подозревается уже столько в пороке, как обет жизни подвижнической»^[263]. «Кого обучал, возвратились к прежнему навыку жизни»^[264].

«Господь видимым образом оставляет нас, в которых от преумножения беззакония иссякла любовь»^[265].

«Тогда, в древние времена, мы, христиане, хранили между собою мир, тот мир, который оставил нам Господь, которого теперь нет у нас и следа, — с такою жестокостию отгнали мы его друг от друга!»^[266].

«Не могу не востенать от страдания! Достоянием нашим была некогда любовь — это отеческое наше наследие, которое через учеников Своих сокровищем нашим соделал Господь. Это наследие последующие преемники, получая каждый от отцов, хранили до наших отцов; этот только развращенный род не соблюл сего. Как из рук наших утекло и исчезло это богатство нашего жития? Обнищали мы любовью, и другие гордятся нашими благами… Они (еретики) соединены друг со другом, а мы друг от друга отделяемся. Они взаимно себя ограждают, а мы разрушаем свою ограду… Сердца братий ожесточены и пребывают в упорстве, ссылаются на общих отцов и не принимают следующего от них наследия, изъявляют притязание на общее благородство и чуждаются родства с нами. Противятся врагам нашим, но и нам неприязненны»^[267].

Святитель Григорий Нисский наносит визит некоему епископу Елладию: «Сделав приветствие Елладию и постояв немного в ожидании, не будет ли приглашения сесть, — поелику ничего такового не последовало, я обратившись, присел на одной из дальних ступеней, ожидая не скажет ли он чего-либо дружественного, человеколюбивого, или по крайней мере не покажет ли чего такого хотя взглядом. Но все было вопреки нашим ожиданиям… Прошло немало времени в тишине, будто среди глубокой ночи… Это безмолвие мне представлялось подобием жизни в аде… То, что было тогда, действительно казалось адом, когда я размышлял, каких благих обычаев наследниками мы были от отцов наших, и что скажут о нас потомки..»^[268].

«Если бы большая была благодать в стенах иерусалимских, то грех не водворился бы в живущих там. А теперь нет вида нечистоты, на который бы они не дерзали; у них и лукавство, и прелюбодеяние, и воровство, и идолослужение, и отравление, и зависть, и убийство, особенно между ними обыкновенно последнего вида зло, так что нигде нет такой готовности к убийству, как в сих местах; единоплеменные подобно зверям ищут крови друг друга, ради гнусной корысти»^[269].

«Сколько уже случилось гибельных кораблекрушений в церкви от неопытности правителей! Кто исчислит происшедшие на наших глазах несчастия, которые не случились бы, если бы предстоятели церкви имели сколько-нибудь правительственной опытности?»^[270].

«Оскудело в мире преподобие, удалилась от нас истина; прежде хотя имя мира было у всех нас в устах, теперь же не только нет у нас мира, но не осталось даже самого имени его»^[271].

«В Церкви водворилась губительная беспечность»¹¹. «Болит мое сердце, страдает душа моя! Где взять мне слез и воздыханий, чтобы оплакать оскудение святости срединас? Где у насъ отцы? Где святые? Где бодрственные? Где трезвенники? Где смиренные? Где кроткие? Где безмолвники? Где воздержники? Где богобоязненные? Где сокрушенные сердцем, которые в чистой молитве стояли бы пред Господом, как Ангелы Божии, и орошали бы землю слезами умиления? Где бессребренники, которые не стяжали бы ничего тленного на земле, но непрестанно следовали бы за Христом по тесному пути, с крестом на груди, готовые на каждый крест жизни? Нет ныне между нами их добродетелей, нет их подвижничества. Воздержание их нам тягостно, на молитву мы ленивы, на безмолвие нет у нас сил, а к пустословию мы очень склонны; на доброе у нас нет охоты, а на злое мы всегда готовы — вот, в какие живем мы времена»^[272].

«Христиане губят принадлежащее Христу более врагов и неприятелей»^[273]. «По имени мы братья, а по делам — враги; называемся членами одного тела, а чужды друг другу как звери»^[274].

«Подлинно все пали и не хотят восстать; и нам следует внушать не то, чтобы не падали, но чтобы лежащие постарались восстать. Восстанем же, возлюбленные! Доколе мы будем лежать? Так все сделались глухи к учению о добродетели, и потому исполнились множества пороков! Если бы можно было обнажить души, то как между воинами после поражения, видны то мертвые, то раненые, такое зрелище мы увидели бы и в Церкви»^[275].

«Ангелы, которым мы верны, все в унынии; никто не обращается, все у нас пропадает напрасно, и мы вам представляемся шутами. Всякий много озабочен, как бы прибавить денег, и никто — как бы спасти свою душу. Одна боязнь объемлет всех: как бы говорят, нам не стать бедняками»^[276].

«Всепожирающий пламень зависти окружает священников. Как тиран боится своих телохранителей, так и священник опасается своих близких и сослужащих более всех, потому что никто столько не домогается его власти и никто лучше всех других не знает дел его, как они»^[277].

«Где Маркион, где Валент, где Манес, где Василид, где Нерон, где Юлиан, где Арий? Где все противоборствовавшие истине, о которых Церковь восклицала: Обыдоша мя пси мнози (Пс 21:17)1 Рассеяны они, потому что встретили себе борцов в лице тогдашних предстоятелей Церквей: то были истинные пастыри! Но я вижу большое различие между тогдашними пастырями и современными. Те были борцы, а эти беглецы; те совершенствовались в книгах и учении, а эти изощряются в нарядах и украшениях. Эти, как наемники, оставляют овец и бегут, а те душу свою полагали за овец»^[278].

«Берут в священники ничтожных людей и поставляют их над теми делами, для которых Единородный Сын Божий не отрекся уничижить славу свою»^[279]. «Никого я так не боюсь, как епископов, за исключением немногих»^[280].

«Или ты не знаешь, что тело Церкви подвержено большим болезням и напастям, нежели плоть наша, скорее ее повреждается и медленнее выздоравливает»^[281].

К Причастию «приступают не с трепетом, но с давкою, ударяя других, пылая гневом, крича, злословя, толкая ближних, полные смятения»^[282]. Многие выходят из храма сразупосле своего Причастия — не дожидаясь, пока причастятся все. И святитель восклицает: «Быв приглашен на обед, ты… не осмеливаешься выходить прежде друзей… а здесь, когда еще совершаются… Таинства Христовы… ты… оставляешь все и выходишь?!»^[283].

И этот «золотой век патристики» был похож на наш даже в том, что слушателями Иоанна Златоуста и Григория Богослова были столь знакомые нам «бабушки». «Мы — галилеяне, люди презренные, ученики рыбарей, мы, которые заседаем и поем псалмы вместе со старухами»^[284]. И еще узнаваемая черта: и в ту эпоху «уши народа оказывались святее сердец иерархов» (Святой Иларий Пиктавийский)^[285].

И нет ничего для нас незнакомого в такой картине: «Стыдно сказать, сколько девиц ежедневно теряют невинность, скольких из них отторгает от своего лона мать Церковь. Смотри, как многие из них, став вдовами раньше, чем женами, прикрывают свою нечистую совесть обманчивой одеждой. Если их не выдает вздутый живот или крик младенца, они ходят танцующим шагом с высоко поднятой головой. Некоторые заранее пьют снадобья против зачатия и совершают убийство человека еще до его зарождения. Другие, чувствуя себя зачавшими в грехе, хватаются за яды для вытравливания плода и при этом нередко умирают сами и отправляются в ад, виновные в трех преступлениях: самоубийстве, прелюбодеянии по отношению к Христу, убийстве еще не родившегося ребенка. Это те, что любят повторять: «Для чистых все чисто. Мне достаточно моего убеждения. Бог желает чистого сердца. Почему я должна воздерживаться от еды, которую Бог создал для нас?». А когда они, чтобы казаться милыми и веселыми, упиваются неразбавленным вином, то попойку сопровождают святотатством, говоря: «Да не будет того, чтобы я отказалась от крови Христовой!». И если увидят грустную бледную женщину, называют ее мученицей, монашкой, манихейкой и другими подобными именами, ведь для них пост является ересью… Мне стыдно говорить об этом. Печально, но все обстоит именно так»^[286].

А кстати, из текста святителя Киприана (III в.) цензорами прошлого века была устранена такая подробность: «Пусть никто из дев не говорит, что ее легко может освидетельствовать акушерка и удостоверить ее невинность. Разве глаз и рука акушерки не могут ошибаться? Да если бы и найдено было, что дева осталась не поругана в отношении той части ее тела, по которой она считается женщиной, то ведь, может быть, она запятнала грехом другую часть тела, которая хотя и сохранилась в целости, но однако же это запятнание остается неприметным для глаза»^[287].

Впрочем, не только быт мирян вызывает горечь у блаженного Иеронима. Хуже то, что «не все епископы — истинные епископы. Ты обращаешь внимание на Петра, но не забудь и Иуды. Церковный сан не делает христианином»^[288].

V век

Епископство «прилично только… немногим… держащимся той мысли, что оно есть отеческая попечительность, а не самоуправное самозаконие. Поелику же изменили оное во властительство, лучше же сказать… в самоуправство, то знай, что об этом видном и вожделенном начальстве… понятие не высоко. Ибо всего чаще над одними начальствуют, а другим раболепствуют, одним дают приказы, а другим услуживают, одних давят, перед другими сами падают. Поэтому не дивись, что пресвитер Иеракс, как человек умный, бежал от этого сана, как от самой трудной болезни»^[289].

«При таком состоянии Римской империи люди, которым вверено было священнослужение, не переставали, ко вреду христианства, строить друг другу козни, ибо в это самое время духовные заботливо нападали один на другого»^[290]. «Епископы же нашего времени, епископы лишь по виду, глиняный род, устремились к богатству, должностям и почестям, дары же Святого Духа растратив на заговоры, преследования, заточения и тюрьмы», — свидетельствует автор «Лавсаика» в 408 г.^[291]

«Спросил некто старца: "Каким образом некоторые трудятся в городах и не получают благодати, как древние?". Старец сказал ему: 'Тогда была любовь и каждый увлекал ближнего своего горе, а ныне, когда охладела любовь, каждый влечет ближнего своего долу и потому мы не получаем благодати"»^[292].

VI  eeк

Север Антиохийский свидетельствует о благочестии своего времени: «Есть дни, когда служат поминовения, на которые все должны были бы прийти в первую очередь, но на которых, по правде сказать, мы не видим ни одного верующего. Только одни мы и присутствуем на богослужении и должны одновременно возносить молитвы и отвечать на них»^[293].

Авва Орент однажды в воскресенье вошел в Синайскую церковь, вывернув свою одежду:

«— Старче, зачем ты бесчестишь нас перед чужими?

— Вы извратили Синай, и никто вам ничего не говорит, а меня укоряете за то, что я выворотил одежду? Подите — исправьте то, что вы извратили, и я исправлю то, что я извратил»^[294].

«Отцы наши до самой смерти соблюдали воздержание и нестяжательность, а мы только расширяем чрево и кошельки», — говорил авва Афанасий^[295].

В видении старец видит душу новопреставленного инока в огненном озере по шею и сетует: «Не ради ли этой муки я молил тебя, чадо, чтобы ты позаботился о своей душе?». В ответ же слышит: «Благодарю Бога, отец мой, что хотя голова моя свободна от мучений. По молитвам твоим я стою над головою епископа»^[296].

«И то, что сказал Господь наш, сетуя на фарисеев, я прилагаю к нам, нынешним лицемерам. Не связываем ли и мы бремена тяжкие и неудобоносимые и не возлагаем ли их на плечи людей, а сами и перстом не хотим дотронуться до них? Не делаем ли мы все дела свои, чтобы показаться перед людьми? Не любим ли мы восседать на первом месте на трапезах и сонмищах, а тех, которые не слишком рьяно воздают нам такую честь, не делаем ли мы смертными врагами? Не взяли ли мы ключ ведения и не закрываем ли им Царство Небесное пред людьми, вместо того чтобы и самим войти, и дать им войти? Не обходим ли мы море и сушу, дабы обратить хотя одного, и когда это случается, делаем его сыном геенны, вдвое худшим нас? Не вожди ли мы слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие? Не очищаем ли мы снаружи чаши и блюда, а внутри полны хищения, жадности и невоздержания? Не строим ли мы надгробий над могилами и не украшаем ли раки апостолов, а сами уподобляемся убийцам их?»^[297].

Понятна ли теперь горечь профессора патрологии Московской Духовной Академии (и расстрелянного в 1938 г. новомученика) И. В. Попова, заметившего при чтении «ареопагитического корпуса»: «Когда знаешь, что такое были епископы IV–VI вв., и читаешь эти лицемерные уверения в их святости и боговдохновенности, становится тошно»^[298]?..

VII eeк

Сказано Господом — «Ce Аз посылаю вы яко овцы посреде волков». «Но многие, когда принимают права правления, воспламеняются к терзанию подчиненных, с ужасом властвуют и вредят тем, которым долженствовали бы быть полезными. И поскольку они не имеют внутренней любви, то желают казаться господами… Но что мы, пастыри, делаем? Помыслим, какого осуждения достойно без труда получать награду за труд? Вот мы живем от приношения верующих — но сколько мы трудимся для душ верующих? Мы непрестанно должны помнить, что написано о некоторых: грехи людей Моихснедят (Ос 4:8). И мы, живущие от приношений верюущих, делаемых ими за грехи свои, если едим и молчим, то, без сомнения, снедаем грехи их. Смотрите, мир полон священников, но редко встречаешь делателя на жатве Божьей, ибо мы согласны облекаться епископским саном, но не исполнять обязанностей нашего сана. Есть, любимейшие братья, в жизни епископов великое зло, которое сокрушает меня. Дабы кто не подумал, что я желаю причинить кому-либо личную обиду, я самого себя первого в этом зле обличаю: вопреки моей воле я поддаюсь требованиям варварской эпохи. Это зло заключается в том, что мы вдались в занятия века сего и что наши действия не соответствуют достоинству сана. Мы бросаем дело проповеди. Если мы призваны к епископскому званию, то это, вероятно, в наше же наказание, ибо у нас только имя епископа, но нет достоинств. Те, кто нам вручены, отходят от Бога, а мы молчим; они гибнут во зле, а мы им и руки не протягиваем, чтобы вытянуть их. Занятые мирскими делами, мы безразличны к судьбе душ… Я думаю, что Бог ни от кого не терпит более, как от священников… Виновниками смерти для гибнущего народа мы, которые долженствовали быть вождями его к жизни… Чему мы уподобим злых священников, если не воде крещения, которая, омыв грехи крещеных, посылает их к Царству Небесному, а сама после стекает в нечистые места?.. Боже, благоволивый наименовать нас пастырями в народе, сотвори, молим Тя, да имеем силу быть в очах Твоих тем, чем мы называемся на языке человеческом»^[299].

«Сколь много вас собралось на торжество мученика; вы преклоняете колена, ударяете в грудь, испускает вздохи, и молитвы, и исповедания, орошаете лица слезами. Но обсудите, прошу, свои прошения, посмотрите, во имя ли Иисуса вы молитесь, т. е. просите ли вы радостей Вечной Жизни? Ибо в доме Иисуса вы ищете не Иисуса, если в храме Вечности неблаговременно молитесь о временном. Вот один на молитве просит жены, другой желает деревни, третий требует одежды, четвертый молится о даровании ему пропитания. Иной просит смерти врагу, и кого не может преследовать мечом, того преследует молитвой»^[300].

VIII eeк

«Весьма развратился нынешний век и весь преисполнен возношения и лицемерия. Труды телесные по примеру древних отцов наших, может быть, и показывает, но дарований их не сподобляется, — потому что не трудам, но простоте и смирению являет себя Бог»^[301].

В этом же веке императору Константину Копрониму адресуется послание, подписанное именем преподобного Иоанна Дамаскина: «Епископы нашего времени только и заботятся о лошадях, о стадах, о полевых угодьях и денежных поборах, о том, как бы повыгоднее продать свою пшеницу, как лучше разливать вино, как продавать масло, как прибыльнее сбыть шерсть и шелк-сырец, и рассматривают тщательно только ценность и вес монеты; они старательно наблюдают за тем, чтобы стол их ежедневно был сибаритским — с вином благовонным и рыбами величины необычайной. Что же касается паствы, то о душах пасомых нет у них ни малейшей думы. Пастыри века сего истинно стали, по выражению Писания, волками. Как только заметят они, что кто-нибудь в подведомой их пастве совершил хотя бы малый какой проступок, мгновенно воспрянут и разразятся всевозможными епитимьями, нисколько не помышляя при этом о действительном назначении пастырского служения, относясь к пастве не с помыслами пастырей, а с расчетом наемных поденщиков»^[302]. Если учесть, что лишь ученые позднейшего времени оспорили авторство этого послания, то станет очевидным, что христиане того столетия не считали картину, нарисованную в нем, не соответствующей действительности и бросающей тень на имя святого отца.

IX век

«На то епископы, чтобы учить народ, как нужно веровать и как молиться… А епископы рода сего ни о чем ином не хлопочут, как только когда возлечь и как и чем пообедать»^[303].

X век

Византийский император Никифор Фока (человек, лично склонный к монашеству и близкий к преподобному Афанасию Афонскому) в 964 г. издает новеллу о монастырских владениях. Текст нового закона включает в себя и нравственную оценку наличных церковных обстоятельств: «Божественное слово Отчее, имея попечение о нашем спасении и указывая пути к нему, научает нас, что многое стяжание служит существенным препятствием. Предостерегая нас против излишнего, Спаситель запрещает даже пещись о пище на завтрашний день, а не только что о жезле, суме и другой перемене одежды. И вот, наблюдая теперь совершающееся в монастырях и других священных домах и замечая явную болезнь (ибо лучше всего назвать это болезнью), которая в них обнаруживается, я не мог придумать, каким врачеством может быть исправлено зло и каким наказанием следует наказать чрезмерное любостяжание. Кто из святых отцов учил этому и каким внушениям они следуют, дошедши до такого излишества, до такого суетного безумия? Не каждый ли час они стараются приобретать тысячи десятин земли, строят великолепные здания, разводят бесконечные стада волов, верблюдов и другого скота, обращая на это всю заботу своей души, так что монашеский чин ничем уже не отличается от мирской жизни со всеми ее суетами. Разве слово Божие не гласит нечто тому противоположное и не заповедует нам полную свободу от таких попечений? Разве оно не поставляет в посрамление нам беззаботность птиц? Взгляни, какой образ жизни вели святые отцы, которые просияли в Египте, Палестине, Александрии и других местах, и ты найдешь, что жизнь их была до такой степени проста, как будто они имели лишь душу и достигли бестелесности Ангелов. Христос сказал, что только усиливающийся достигает Царствия Небесного и что оно приобретается многими скорбями. Но когда я посмотрю на тех, кто дает обет удаляться от сей жизни и переменой одежды как бы знаменует о перемене жизни, и вижу, как они обращают в ложь свои обеты и как противоречат поведением своим наружности, то я не знаю, как назвать это, как не комедией, придуманной для посрамления имени Христова»^[304].

В итоге закон запрещает создавать новые монастыри с заранее отведенными для H^x земельными угодьями и селами, но разрешает строить пустынные кельи для тех, кто будет сам кормить себя и готов действительно жить в нищете, молитве и уповании на Божий Промысл…

Печальная оценка церковной жизни императором подтверждается и святым. В том же веке преподобный Симеон Новый Богослов печалится: «Но что сказать тем, которые любят быть важными лицами и хотят быть поставленными в иереи, архиереи и игумены, когда вижу, что они не знают ничего из необходимых и Божественных предметов…

0 нечувствие наше и презрение Бога и всего Божественного! Ибо ни чувством не понимаем, что говорится, ни того, что есть христианство, не понимаем и не знаем в точности Таинств христиан, а других поучаем. Отрицаясь же Его зрения, мы явно показываем, что мы не рождены, не произошли в свете, сходящем свыше, но — еще в чреве носимые младенцы или, лучше сказать, выкидыши, а домогаемся священных мест, восходим на апостольские престолы. А что всего хуже, большею частию деньгами покупаем священство и, никогда не бывши овцами, желаем пасти царское стадо, и это для того только, чтобы наподобие зверей наполнить чрево свое»^[305]. «Мы изгнали отличительный знак нашей веры — любовь»^[306].

Печальнее же всего картина, рисуемая преподобным Симеоном в «Общем наставлении с обличением ко всем: царям, архиереям, священникам, монахам и мирянам, изреченном и изрекаемом от уст Божьих»:

Среди же епископов есть и такие, Которые саном гордятся безмерно, Всегда превозносятся над остальными, Считая их всех за ничтожных и низких.

Немало епископов есть, что по жизни

Весьма далеки от достоинства сана.

Я здесь говорю не о тех, у которых

Слова согласуются с жизнью, делами,

А жизнь отражает ученье и слово,

Но я говорю о епископах многих,

Чья жизнь не похожа на их назиданья,

И кто Мои страшные тайны не знают

И мнят, что Мой огненный хлеб они держат,

Но хлеб Мой они, как простой, презирают,

И думают, будто кусок они видят

И хлеб лишь едят, а невидимой славы

Моей совершенно увидеть не могут.

Итак, из епископов мало достойных.

Есть много таких, что высоки по сану,

А видом смиренны — но ложным смирением,

Противным, дурным, лицемерным смирением.

Гоняясь всегда за людской похвалою,

Меня презирают, Творца всей вселенной,

Как будто бедняк Я худой и презренный.

Они Мое Тело берут недостойно,

Стремясь превзойти всех людей, не имея

Одежды Моей благодати, которой

Они никогда и никак не имели.

Незванно и дерзко в Мой храм они входят,

Вступают вовнутрь несказанных чертогов,

Куда недостойны смотреть и снаружи.

Но Я, милосердный, терплю их бесстыдство.

Войдя же, со Мной говорят, словно с другом:

Себя не рабами хотят, но друзьями

Они показать — и стоят там без страха.

Совсем не имея Моей благодати,

Они обещают ходатайства людям,

Хоть сами во многих грехах виноваты.

Они надевают блестящие ризы,

Но чистыми кажутся только снаружи:

Их души — грязнее болотной трясины,

Ужасней они смертоносного яда

У этих злодеев, что праведны с виду…

Особенно главы епархий, престолов

Священноначальники часто имеют

И прежде Причастья сожженную совесть,

И после — совсем осужденную совесть.

Входя в Мой Божественный двор с дерзновеньем,

Бесстыдно стоят в алтарях и болтают, Не видя Меня…

Да, все, что написано мной, это правда.

И всякий желающий в том убедиться

По нашим делам, иереев негодных,

И лжи никакой не найдет и признает,

Что Бог чрез меня говорит всем об этом.

Признает он все, если сам он, конечно,

Не кто-то один из творящих все это

И если не тщится он этим обманом

Свой собственный срам прикрывать, но однако

Пред всеми людьми и пред силами неба

«Все тайное тьмы» Бог соделает явным.

Но кто же из нас, иереев, сегодня

Сначала очистил себя от пороков

И только потом уж дерзнул на священство?

Кто мог бы сказать дерзновенно, что славу

Земную презрел и священство воспринял

Лишь ради небесной Божественной славы?

Кто только Христа возлюбил всей душою,

А золото все и богатство отринул?

Кто скромно живет и доволен немногим?

А кто никогда не присвоил чужого?

Кого же за взятки не мучает совесть?

И кто не старался при помощи взяток

Сам стать иереем и сделать другого,

Купив и продав благодать и священство?

Кто в сан не возвел недостойного друга,

Ему пред достойным отдав предпочтенье?

А кто не хотел бы епископским саном

Друзей наделить, чтоб в епархиях чуждых

Во всем обладать и влияньем и властью?

Но это обычным считается делом

И даже безгрешным у тех, кто вмешаться

Хотят непременно в дела всех епархий.

А кто не давал по указке начальства,

По просьбе мирских, и князей, и богатых

Священного сана тому, кто не должен

И кто не достоин быть пастырем в Церкви?

Поистине, нет никого в наше время

Из всех их, кто чистое сердце имел бы,

Кого бы не мучила совесть за это,

Ведь он непременно соделал что-либо

Одно из того, о чем сказано выше…

Так будет и с нами служащими в церкви,

Берущими смело церковные деньги

Для собственых нужд, для родных и знакомых,

Совсем не заботясь о бедных и нищих,

Дома возводящими, бани и башни,

Обители, замки. Так будет со всеми.

Кто копит приданное, свадьбы играют,

А церкви свои совершенно не любят,

Совсем не заботясь о них и не помня.

На долгое время от них отлучаясь,

Живем мы в других государствах и странах,

А жен своих вдовами мы оставляем,

Не помня о них и совсем не заботясь.

Иные из нас остаются на месте,

Но не из любви к прихожанам и храму,

А только что б жить от богатых доходов,

Их тратя на всякое злое распутство

А кто же из нас, иереев, стремится

Спасти свою душу, Христову невесту?

Хотя бы одного среди нас покажи мне —

Я буду и этим, поверь мне, доволен!

Но горе всем нам — иереям, монахам,

Епископам, клирикам века седьмого.

И если бы где-то такой оказался,

Кто мал пред людьми, но велик перед Богом,

Кто, познанный Богом, к страстям не снисходит,

Его, как злодея, всегда изгоняем

Из нашей среды и из наших собраний,

Подобно тому, как Христа отлучили

От Храма начальники, архиереи»^[307].

В том же столетии, столетии крещения Руси болгарский книжник поп Косьма (970 г.) объясняет, отчего так неостановима богомильская ересь: «Откуду бо исходят волци сии, злии пси, еретическая учения? Не от лености ли и грубости пастушьскы?»^[308]. Отец Косьма признает правоту богомилов, обвиняющих православное духовенство в лености, пьянстве и казнокрадстве… «Послушайте, пастушеские старейшины, не почивайте, не крыйте бисера Господня в пьянстве».

За пределами Византии не лучше. Например, в Xlll веке парижский епископ Гийом д'Овернь говорит о том, что одичание Церкви стало таково, что всякий, узревший его, повергается в оцепенение и ужас: «То уже не невеста, то чудовище, ужасающе безобразное и свирепое»^[309].

А митрополит Владимирский святитель Серапион своей православной пастве адресует отнюдь не ласкающие слова: «Даже язычники, закона Божия не ведая, не убивают единоверцев своих, не грабят, не обвиняют напрасно, не клевещут, не крадут, не зарятся на чужое; никакой язычник не продаст своего брата, а если кого постигает беда, то искупят его и в нужде его помогут ему, и найденное на торгу всем покажут. Мы же считаем себя православными, крещены во имя Божие и заповеди Его слышали, но всегда неправды исполнены, и зависти, и немилосердия. Братьев своих грабим, неверным их продаем; если б могли, доносами, завистью съели бы друг друга, но Бог нас охраняет. Вельможа или простой человек — каждый добычи желает, ищет, как бы обидеть кого. Окаянный, кого поедаешь?»^[310].

Поздневизантийские канонические памятники рисуют весьма безотрадную картину церковных беззаконий. В XIVeeKe Матфей Властарь сокрушается: «Здесь уместно было бы возопить: аще беззакония назриши, Господи, Господи, кто постоит, ибо кто принимает управление честным домом, или какое бы то ни было служение в Церкви, или делается клириком, или получает монастырь в управление без некоторого даяния? А если всех сих, — и дающих, и принимающих беззаконно, — священные правила подвергают крайним наказаниям, то какая надежда спасения нам, не отступающим от общения с ними»^[311].

Константинопольский Патриарх Вальсамон печалится: «Я не знаю, какой это мирянин без всякой подачки получает управление богоугодным домом или церковную должность, или делается клириком, или получает монастырскую келью?»^[312]. О том же грехе говорится и в «Пидалионе»: «Симония так ныне укоренилась и действует, как будто считается добродетелью, а не богомерзкой ересью. Ныне все клирики беззаконно получают свою степень, беззаконно живут и умирают; оттого цепи рабства становятся все тяжелее»^[313].

В русской церковной литературе начиная с Xll века, то есть с домонгольских времен, известно «Слово о ложных пастырях». В «Златоструе» оно приписывается святителю Иоанну Златоусту^[314]. Кто бы ни был автор этого слова, важно, что в течение многих столетий русские церковные читатели узнавали свою ситуацию в его горьких словах: «Рекше, егда пастуши възволчатся, тогда подобаеть овци овце паствити — в день глада насытяться. Рекше: близ смьрть на години, не сущю епископу, ни учителю, да аще добре научить и простый — и то добро. В притци лепо есть разумети: егда бы посла рать к некоему граду, ти некто бы простълюдин въскликал: "Люди, побегнете в град, рать идеть на BbiI^ffTo быша слышавъше, людие смышлении бежали быша в град и избыли бы зла, а несмышлении ръкли быша: "Не князь мужь поведаеть, не бежим в град". Пришьдши бы рать избила, а другых повоевала… Разумейте же, братие, како ти есть ныне: Ратници суть беси, а учащего святителя несть, како бы убежати зла. Век бо сий короток, а мука долга, а концина близ, а вожа нетуть, рекше учителя. Учители бо наши наполнишася богатьством имения и ослепоша, да уже ни сами учать, ни им велять. О них же пророк рече: удебеле бо сердце людий сих, ушима своима тяжко слышать, очи свои съмжиша, и не хотять прияти разума спасеного, но и приимающих ненавидять. И сами быша врази своему спасению… Откуду убо вниде в ны неведение? Яве ли яко от непочитания книжнаго! <…> К ним же ныне благое время рещи: о горе вам, наставници слепии, не учившися добре и не утвержени книжным разумом, ризами крашители, а не книгами, оставляшеи слово Божие, а чреву работающей, их же Бог — чрево и слава, иже от овець волну и млеко взимаете, а овець моих не пасуице»^[315].

В XVI веке преподобный Максим Грек говорит о Руси точно в той интонации, с которой ветхозаветные пророки говорили об Израиле: «Внезапная погибель великолепного и сильнейшего греческого царства, постигшая его по праведному гневу за несколько лет пред сим, пусть заставит вас отстать от прогневления Меня, если не хотите подвергнуться тому же. Вспомните, какое благолепное пение, с каким благозвучным звоном колоколов и с какими благовонными курениями обильно совершалось Мне там каждый день; сколько совершалось всенощных пений во дни церковных праздников и торжественных дней; какие воздвизались там Мне прекрасные, высокие и чудные храмы, и в них сколько хранилось апостольских и мученических мощей, точащих обильные источники исцелений; какие хранились там сокровища высочайшей мудрости и всякого разума. И все это никакой не принесло им пользы, так как вдовицу и сираумориша, и пришелцаубиша, как написано (Пс 93:6). Оставив упование на Мои щедроты, они приписали все звездам; будучи побеждены златолюбием, возненавидели всякий закон правосудия, оправдывая за мзду всякого обидчика; также и в священные саны возводили не тех, которые сего достойны, но кто принесет наибольшую мзду, того и ставили учителем над Моими людьми. Убойтесь же этого примера! Перестаньте беззаконновать! Каким же служением вы можете благоугодить Мне? Видя Меня изображенным на иконе, вы украшаете изображение Мое золотым венцом, а Самого Меня, живущего среди вас, оставляете гибнуть голодом и холодом, тогда как сами всегда вкусно питаетесь и упиваетесь и украшаете себя различными одеждами. Снабди Меня тем, в чем Я нуждаюсь! Не прошу у тебя золотого венца, ибо Мое украшение и кованный Мне венец — это то, чтобы посещать нищих, сирот и вдовиц, доставлять им достаточное пропитание. Какую же радость может доставить Мне ваше сладкоголосное пение, соединенное с рыданиями и воздыханиями ко Мне по причине сильного голода нищих Моих?»^[316]. В одной притче преподобный Максим встречает в пустынно-скорбном месте жену по имени Василия, то есть Царство, и слышит от нее: «Этот пустынный путь образует собою нынешний последний, окаянный век, как лишенный уже царей благочестивых и опустевший ревнителями Отца моего Небесного, ибо все теперь ищут своего, а не Божия, не того, чтобы прославить Его добрыми делами, благотворениями и борьбою против тех, которые постояннно усиливаются стереть с лица земли истинную веру в Бога; стараются же только об увеличении пределов своей державы и из-за этого друг на друга враждебно вооружаются, друг друга обижают, радуясь кровопролитию тех и других верных людей; лукавством своим строят друг против друга разные наветы, как звери. А что всего более ввергает меня в окончательную печаль, это то, что нету меня таких поборников, какие были у меня прежде, которые бы заступились за меня по ревности Божией и исправили бы самочинных обручников. Нет у меня великого Самуила, священника, который дерзновенно восстал против Саула, ослушавшегося меня, нет чудного Амвросия, архиерея Божия, который не убоялся царской власти Федосия Великого, нет Василия Великого, который премудрым своим учением навел ужас на гонителя Валента, нет великого Иоанна Златоуста, который изобличил сребролюбие и лихоимство царицы Евдоксии. Лишенная таких поборников и ревнителей, не справедливо ли уподобляюсь я вдовствующей жене и сижу при пустынном пути настоящего окаянного века?»^[317].

В конце XVII века греческий проповедник святитель Илия Минятий обозревает свою паству и вспоминает Диогена, который ярким солнечным днем с фонарем в руке на площади искал человека. «Мне тяжело проводить сравнение, но сказать правду нужно. В то время, когда, как солнце в полдень, сияет Православие, возжигаю и я светильник евангельской проповеди, прихожу в церковь и ищу христианина. Я хочу найти хоть одного в многолюдном христианском городе, но не нахожу. Христианина ищу, христианина! Я перехожу с места на место, чтоб найти его. Ищу его на площадях, между вельможами, но вижу здесь одно только тщеславное самомнение. Нет христианина! Ищу егона базарах среди торговцев, но вижу здесь одну ненасытную жадность. Нет христианина! Ищу его на улицах среди молодежи и вижу крайнее развращение. Нет христианина! Выхожу за стены города и ищу его среди поселян, но вижу здесь всю ложь мира. Нет христианина… Я хотел бы взойти во дворцы вельмож и сильных людей, чтобы посмотреть, нет ли там христианина, но не осмеливаюсь, боюсь… Все клирики и миряне, князья и бедные, мужи, жены и дети, юноши и старцы уклонились от веры, стали жить непотребною жизнью, нет ни одного, кто жил бы по вере. Христиане, без слез внимающие этому! Если вы не хотите плакать из сокрушения, плачьте из стыда!»^[318].

В XVIII веке церковная жизнь Новгорода описывается такими словами: «От пресвитерского небрежения уже много нашего российского народа в погибельные ереси уклонились. В Великом Новграде так было до сегодняшнего, 1723, года в церквах пусто, что и в недельный день человек двух-трех настоящих прихожан не обреталося. А ныне архиерейским указом, слава Богу, мало-мало починают ходить ко святей церкви. Где бывало человека по два-три в церкви, а ныне и десятка по два-три бывает по воскресным дням, а в большие праздники бывает и больше, и то страха ради, а не ради истинного обращения»^[319].

Святитель Димитрий Ростовский произносит проповедь в неделю жен-мироносиц и вспоминает слова, сказанные Ангелом женам при гробе Воскресшего Спасителя («Возста, несть зде!» [Мф 28:6]): «Где же Христос по Своем Воскресении? Конечно, везде, как Бог, но не везде Своею благодатию… Не в храмах ли Он, воздвигнутых в Его честь? Нет, Его дом святой сделался разбойничьим вертепом. Соберутся люди в церковь, будто на молитву, а между тем празднословят о купле, о войне, о пиршествах, осуждают других, ругаются над ближними, разбивают хульными словами их доброе имя. Иные, стоя в храме, будто и молятся устами, а в уме своем помышляют о семье, о богатстве, о сундуках, о деньгах. Иной дремлет, стоя в церкви, а иной помышляет о воровстве, убийстве, прелюбодеянии или замышляет месть ближнему. Случается вдобавок, что духовные лица, пьяные, бранятся между собой, сквернословят и дерутся в алтаре. Нет, не храм это Божий, а вертеп разбойников: благодать Божия отгоняется от святого места, как пчела, гонимая дымом. Некогда Господь бичом изгнал продающих и купующих из церкви. А что, если бы Он теперь видимо пришел в святой Свой храм с этим бичом? Но нет, Господи, уже то время прошло, когда Ты изгонял бесчинников из храма; ныне наше окаянное время настало; уже мы Тебя изгоняем; теперь можно сказать о храме Господнем: несть зде Бога; был, да пошел прочь. Возста, несть зде… Многие крещены и просвещены истинною верою, но мало таких, в которых бы Господь обитал, как в Своем храме: и вор крещен, и тать, и разбойник, и прелюбодей, и всякий злодей просвещен правоверием, но Христа в нем не спрашивай: несть зде. Разве давно когда-то был Христос в этом воре в младенческие годы, а когда он пришел в возраст, отошел от него Христос! Возста, несть зде! Иной на вид кажется добродетельным, благочестивым: он богомолец, постник, нищелюбец, подвижник… Но все это лицемерие. Не ищи в нем Христа. Несть зде! Трудно сыскать драгоценный жемчуг в морской глубине, золото, серебро — в недрах земли; а еще труднее — Христа, обитающего в людях. Многие из нас только по имени христиане, а живут по-скотски, по-свински. Крестом Христовым ограждаемся, а Христа на кресте распинаем мерзкими делами. Посмотрим на духовного сановника и спросим его: с каким намерением и желанием достиг ты своего сана? Ради славы и чести Божией или для своей чести и славы? Ради ли приобретения душ человеческих во спасение или для приобретения собственных богатств? Поистине не один бы нашелся, который достиг этого сана не для пользы людей, а для своей корысти. Не служить пришел спасению человеческих душ, а для того, чтобы ему служили подначальные. Посмотрим на низшие духовные власти, на иереев и дьяконов, и спросим каждого: что тебя привело в священный чин? Желание ли спасти себя и иных? Нет, ты пошел сюда для того, чтобы прокормить себя, жену и детей. Поискал Иисуса не для Иисуса, а для хлеба куса. Иной, взявши ключи разумения, и сам не входит, и входящих не пускает, а иной и ключа разумения не брал. Сам ничего не разумеет: слепец слепцов вождит и купно в яму впадают. Не скоро здесь сыщешь Христа: несть зде! Можетбыть в монастырях поискать Христа? Но и в них все испортилось. Ничего не стало. Не в народе ли поискать Христа? Но где же более воровства, как не в народе? Если есть в народе какие-нибудь добрые люди, так и те за своими делами и утеснениями забыли Бога и от молитвы отступили. Не в людях ли великих, боярах и судиях, искать Христа? Но к ним нет доступа. В них едва ли когда и бывал Христос: в наши злые времена и правда скудна, и милосердия нет, а где нет ни правды, ни милосердия, там не ищи Христа: несть зде! Где же обрести Его? Придется сетовать с Магдалиной, говорящей: Взяша Господа от гроба, и не вем, где положиша Его (Ин 20:13 — ред.). Грехи наши взяли от нас Господа нашего, и не знаем, где искать Его. Иной кто-нибудь скажет: "Господь со мною, и я с Ним, я верую в Него, молюсь Ему и поклоняюсь Ему". А что из того, что ты поклоняешься? Поклонялись Ему и те, которые во время Его вольного страдания прегибали перед Ним колена, а потом били по голове тростью. Ты кланяешься Христу и бьешь Христа, потому что озлобляешь и мучишь своего ближнего, насилуешь его и грабишь, отнимаешь у него неправильно достояние; ты молишься Христу и плюешь Ему в лицо, испуская из уст своих скверные слова, укоряя и осуждая своего ближнего»^[320].

«Оле окаянному времени нашему! Иереи небрегут, а людие заблуждаются; иереи не учат, а людие невежествуют; иереи слова Божия не проповедуют, а людие ниже хотят слушати. От обою страну худо: иереи глупы, а люди неразумны; слепые слепых водят, а купно в яму упадут!»^[321]. Некоторые священники «по вчерашнем пьянствовании не протрезвившеся и похмельем одержими не приуготовльшеся к служению дерзают литургисати. Друзии же злонравнии в церкви и святом олтаре сквернословят, матерно браняшеся»^[322]. «Клирицы чтут и поют без внимания, священники со диаконы во олтари сквернословят, а иногда и дерутся»^[323].

А однажды святителю Димитрию его соборные сослужители поведали, что видели, как некий священник совершал литургию без служебника. На их вопрос — «почему не читаешь тайных молитв?», он ответил, что прочитал их на дому…^[324].

«Если мы поставим вопрос: удалось ли духовенству заставить народ наш исправно говеть, т. е. ежегодно исповедаваться и приобщаться, то ряд покаяний в наших источниках, начиная с Xl века и до XVII-ro, ответят нам, что во все периоды древнерусской церковной истории не говели очень и очень многие христиане… Святитель Димитрий Ростовский свидетельствует, что в Великороссии не только простолюдины, но и «иерейстии жены и дети мнози никогдаже причащаются… иерейстии сыны приходят ставитися на места отцев своих, которых егда спрашиваем: давно ли причащалися? мнозии поистинне сказуют, яко не помнят, когда причащалися». И. Т. Посошков (16701726) сообщает, что «не состаревся, деревенские мужики на исповедь не хаживали; и тако инии, и не дожив до старости, и умирали». Это вызывало немалую озабоченность уже царя Алексея Михайловича. В грамоте, посланной в Свияжск в 1650 г., он сетует, что «в городах и селах и деревнях христиане живут без отцов духовных, многие и помирают без покаяния, а о том нимало не радеют, чтоб им исповедать грехи своя и Телу и Крови Господней причащатися». В другой грамоте тот же царь свидетельствует о новгородцах, что многие из них, «разных чинов люди… николи не имели духовных отцов» и только перед смертью задумывались о причащении^[325].

Несколько десятилетий спустя святитель Тихон Задонский сетует: «Нынешние христиане по большей части противятся Христу, а не учатся от Христа… Христос учит от зла уклоняйся, но многие христиане зло делают. Христос учит трезво жить, но многие христиане пиянствуют. Христос учит чисто жить, но многие христиане блудодействуют <…>. Христос учит милосердыми быть, но многие христиане, видя бедного, говорят бесстыдно: «Чтомне до него нужды?» Видя нагого, не хотят одеть… видя алчущего, не хотят накормить <…> О! Как у многих христиан в презрении находится Христос! О, как час от часу умаляется плод семени слова Божия, как умножаются плевелы… как возрастает нечестие! Оскудевает истинное благочестие, и изобилует лицемерие, оскудевают христиане, и умножаются лицемеры! <…> Не смотри; что нынешние христиане делают, но что слово Божие проповедует и учит. Понеже един от другого пример берет и соблазняется… и оскудевают истинные христиане, и входит лицемерие. Вот тебе гостинец! Спасайся оХристеЬ\

А вот наблюдение родоначальника русской науки М. В.Ломоносова: «Приближается светлое Христово воскресение, всеобщая христианская радость; тогда хотя почти беспрестанно читают и многократно повторяются Страсти Господни, однако мысли ваши уже на Святой Неделе. Иной представляет себе приятные и скоромные пищи, иной думает, поспеет ли ему к празднику платье, иной представляет, как будет веселиться с родственниками и друзьями, иной ожидает, прибудут ли запасы из деревни, иной готовит живописные яйца и несомненно чает случая поцеловаться с красавицами или по-милее свидаться. Наконец заутреню в полночь начали и обедню до свету отпели. Христос Воскресе! только в ушах и на языке, а в сердце какое Ему место, где житейскими желаниями и самые малейшие скважины все наполнены. Как с привязу спущенные собаки, как накопленная вода с отворенной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри, рвут, ломят, валят, опровергают, терзают. Там разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки, там лежат без памяти отягченные объядением и пьянством, там валяются обнаженные и блудом утомленные недавние строгие постники. О истинное христианское лощение и празднество! Не на таких ли Бог негодует у пророка: Праздников ваших ненавидит душа Моя и кадило ваше мерзость есть предо Мною! Между тем бедный желудок, привыкнув чрез долгое время к пищам малопитательным, вдруг принужден принимать тучные и сильные брашна в сжавшиеся и ослабевшие проходы и, не имея требуемого довольства жизненных соков, несваренные ядения по жилам посылает, они спираются, пресекается течение крови, и душа в отворенные тогда райские двери из тесноты тела прямо улетает. Для уверения о сем можно справиться по церковным запискам: около которого времени в целом году у попов больше меду на кутью исходит?»^[326].

В XIX веке святитель Игнатий Брянчанинов рисует картину духовного разрушения: «Скудость в духовных сведениях, которую я увидел в обители вашей, поразила меня. Но где, в каком монастыре не поражала она? Светские люди, заимствующие окормление духовное в Сергиевой Пустыни, имеют сведения несравненно большие и определенные, нежели эти жители монастырей. Живем в трудное время. "Оскуде преподобный от земли". Настал голод слова Божия! Ключи разумения у книжников и фарисеев. Сами не входят и возбраняют вход другим. Христианство и монашество при последнем их издыхании. Образ благочестия кое-как, наиболее лицемерно, поддерживается, а от силы благочестия отреклись люди. Надо плакать и молчать»^[327]. «О монашестве я писал Вам, что оно доживает в России, да и повсюду, данный ему срок. Отживает оно век свой вместе с христианством. Восстановления не ожидаю. В современном монашеском обществе потеряно правильное понятие об умном делании»^[328]. «Многие монастыри из пристанищ для нравственности и благочестия обратились в пропасти безнравственности и нечестия. Мнение разгоряченное слепцов, которые все видят в цветущем виде, не должно иметь никакого веса»^[329]. «Мнение Ваше о монастырях вполне разделяю. Положение их подобно весеннему снегу… снаружи снег как снег, а под низом его повсюду едкая весенняя вода; она съест этот снег при первой вспомогательной атмосферической перемене. Важная примета кончины монашества — повсеместное оставление внутренного делания и удовлетворение себя наружностью напоказ… За такое жительство, чуждое внутреннего делания, сего единого средства к общению с Богом, человеки делаются непотребными для Бога, как Бог объявил допотопным прогрессистам. Однако Он даровал им 120 лет на покаяние»^[330].

«У нас есть хорошая внешность: мы сохранили все обряды и символы первобытной Церкви; но все это мертвое тело, в нем мало жизни»^[331].

Святитель Феофан Затворник выражает пожелание, чтобы в ту епархию, где проживает его адресат, назначен был бы архиерей «умный, добрый и, главное — православный. Ибо есть, говорят, и очень неправославные»^[332].

Несколькими десятилетиями позже будущий митрополит Евлогий (Георгиевский), после провинциальной семинарии оказавшись в Московской академии в Сергиевой лавре и заметив, что некоторые студенты и преподаватели ежедневно перед началом занятий молятся у святых мощей, — поражается столь необычному проявлению веры^[333](а после катастроф XX века для всех нынешних семинаристов, напротив, прийти с утра к Преподобному — это потребность внутренняя, недисциплинарная).

В том, XIX, веке, который из нашего нынешнего «чада» кажется столь церковноблагополучным, Е. Голубинский, профессор Московской духовной академии, считает первоочередной необходимостью — «заставить в училищах и семинариях учить и учиться хорошо и вывести в семинариях пьянство профессоров и учеников»^[334]. Но — «что прискорбно — пьянство не только не убывает, но, пожалуй, еще прибывает: лет сорок назад мы росли дитятей в селе среди гомерического пьянства духовенства всей окрестной местности, но, по крайней мере, мы не слыхали случаев, чтобы люди умирали от пьянства, а из наших товарищей и близких сверстников по учению мы знаем до пятка, которые отправились на тот свет положительно от пьянства»^[335].

А вот горькие слова святителя Николая, просветителя Японии: «Недавно кончился собор здесь. На нем и после него до сих пор, сколько я страдал, Боже упаси! Церковь приводит в отчаяние. Кажется по временам, что ничего ровно, кроме пены, — дунуть — и все разлетится»^[336]. И в России не иначе, чем в Японии: «Как бесцветна, как противна жизнь здесь <в России> без живого дела! Все сочувствуют Миссии, но несносная формалистика тянет в бесконечность. Такова система! Хороша ли? И сам-то делаешься скучным, гадким, точно неживым»^[337].

ВXXвеке, накануне печальных событий новейшей русской истории, последний протопресвитер русской царской армии видел также отнюдь не радужную картину церковной жизни: «Трудно представить себе какое-либо другое на земле служение, которое подверглось бы такому извращению и изуродованию, как архиерейское у нас. Стоит только беглым взглядом окинуть путь восхождения к архиерейству, чтобы признать, что враг рода человеческого много потрудился, дабы, извратив, обезвредить для себя самое высокое в Церкви Божией служение»^[338].

О тех же годах преподобный старец Варсонофий Оптинский говорит: «Смотрите, в семинариях духовных и академиях какое неверие, нигилизм, мертвечина, а все потому, что только одна зубрежка без чувства и смысла. Революция в России произошла из семинарии. Семинаристу странно, непонятно пойти в церковь одному, встать в сторонке, поплакать, умилиться, ему дико. С гимназистом такая вещь возможна, но не с семинаристом. Буква убивает»^[339].

А вот наблюдения профессора Московской духовной академии архиепископа Илариона (Троицкого): «Десятый год наблюдая академическую жизнь, я невольно с грустью и печалью, иногда с негодованием, замечал, что студенты академии слишком мало занимаются богословием и еще меньше богословием интересуются. Получается крайне ненормальное явление: студент духовной академии, оканчивая курс, имеет некоторые взгляды философские, исторические, даже политические, но не имеет определенных взглядов богословских. Чисто богословские вопросы его не волнуют; он будто даже и не понимает, как это богословский вопрос может задевать за самую сердцевину души, ломать и переворачивать всю жизнь человека, заставлять его ввергаться в огонь и в воду»^[340]. И уже скоро профессору придется стать новомучеником…

В письме святителя Серафима (Чичагова) от 14 ноября 1910 г. говорится: «Пред глазами ежедневно картина разложения нашего духовенства. Никакой надежды, чтобы оно опомнилось, поняло свое положение! Все то же пьянство, разврат, сутяжничество, вымогательство, светские увлечения! Последние верующие — содрогаются от развращения или безчувствия духовенства, и еще немного, сектантство возьмет верх… Никого и нет, кто бы мог понять, наконец, на каком краю гибели Церковь, и отдать себе отчет в происходящем… Время благоприятное пропущено, болезнь духа охватила весь государственный организм, перелома болезни больше не может случиться и духовенство катится в пропасть, без сопротивления и сил для противодействия. Еще год — и не будет даже простого народа около нас, все восстанет, все откажется от таких безумных и отвратительных руководителей… Что же может быть с государством? Оно погибнет вместе с нами! Теперь уже безразлично, какой Синод, какие Прокуроры, какие Семинарии и Академии; все охвачено агонией и смерть наша приближается»^[341].

Но и во время самих гонений на Церковь в ней оказываются отнюдь не только исповедники и диаманты веры. М. Новоселов, по некоторым сведениям в начале 20-х годов ставший епископом гонимой Катакомбной церкви^[342], утешал паству несладкими словами: «Не будем смущаться и неверностью множества пастырей и архипастырей как явлением неожиданным: это не новость для Церкви Божией, нравственные потрясения которой, исходившие всегда от иерархии, а не от верующего народа, бывали так часты и сильны, что дали повод к поучительной остроте: «Если епископы не одолели Церковь, то врата адовы не одолеют ее»^[343].

Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) в посланиях духовенству Крымской епархии конца 40-х — начала 50-х годов скорбит о пастырях: «Отвык наш несчастный народ ежедневно бывать в церкви, как было в старину. Забыли и священники свой долг быть всегдашними молитвенниками о народе. Никем не совершается память святых, которым положены службы на каждый день. Многие сельские священники прямо говорят мне, что им нечего делать целую неделю, от воскресенья до воскресенья… Не есть ли священнослужение вообще, а в наше время в особенности, тяжелый подвиг служения народу, изнывающему и мучающемуся от глада и жажды слышания слов Господних? А многие ли священнослужители ставят своей целью такой подвиг? Не смотрят ли на служение Богу как на средство пропитания, как на ремесло требоисправления?.. Тяжкие испытания и страдания перенесла Церковь наша за время Великой революции, конечно, не без вины. Давно, давно накоплялся гнев народный на священников корыстолюбивых, пьяных и развратных, которых, к стыду нашему, было немало. И с отчаянием видим мы, что многих, многих таких и революция ничему не научила. По-прежнему, и даже хуже прежнего, являют они грязное лицо наемников — не пастырей, по-прежнему из-за них уходят люди в секты на погибель себе… Пастыри молчат… Когда я говорю с вами об этом, то чаще всего слышу в ответ: "У нас нет пособий для проповеди". Не стыдно ли так отвечать? Разве проповедь состоит в повторении чужих проповедей? Разве не слышали вы от святого апостола Павла: И слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы (1 Kop 2:4 — ред.)? Так что же? Значит, нет в вас ни духа, ни силы, если не хотите проповедовать; не имея сборников чужих проповедей, не имеете своих мыслей о Боге, а ищете чужих? Зачем вам сборники чужих проповедей, если сама Библия есть неисчерпаемое руководство для проповедей? Но к стыду нашему, я должен указать вам на сектантов, неустанно проповедующих только по Библии и усердно, ежедневно читающих ее. А я видел многих священников, которые ни разу не прочитали всей Библии. Не позор ли это?.. Знаю, что готов у многих ответ на обвинение в нерадивости. Знаю, что многие скажут: виновен ли я в том, что не получил от Бога дара красноречия и не могу составлять проповеди, а сборников печатных проповедей теперь почти невозможно найти? Не лукавь, нерадивый иерей, ибо дело не в сборниках проповедей, а в сердце твоем… Если не проповедует священник или епископ, то значит, что не только нет святого избытка в сердце его. Но пусто оно, и не о чем ему говорить и проповедовать»^[344].

31 августа 1950 г. архиепископ Лука направил всем священникам и диаконам своей епархии «Братское увещание о братолюбии»: «Знал я добрых и благочестивых священников, всячески избегавших близкого общения с другими священниками; знаю многих, отказывающихся от службы в многоклировых приходах; знаю протоиерея, с которым почти все отказываются служить. Распри и ссоры между духовенством, выживание друг друга — тяжелая язва церкви нашей. Пишут мне верующие из Керчи: "Опротивели нам распри в духовенстве, нам нужно благочестие и моление в храме, а не выслушивание поношений священников друг с другом". С болью в сердце должен я последовать завету святого Апостола Павла: Согрешающих обличай пред всеми, чтобы и прочие страх имели, и назвать имя протоиерея Виктора Куцепалова, всеми силами выживавшего вторых священников и доведшего до отчаяния несчастного молодого священника Петра Горбачева, довел до того, что он в заявлении уполномоченному Совета но делам Русской Православной Церкви просил вычеркнуть его из списка духовенства и за это лишился священного сана. Впрочем, не один протоиерей Куцепалов виновен в этом… Многие отошли от церкви в наше тяжелое время и раньше того, многие ушли в секты; и немало виновны в этом те священники, о которых мне пишут: "Опротивели нам распри в духовенстве. Нам нужны благочестие и молитва в храме, а не выслушивание поношений священников друг с другом". В основе тяжкого греха небратолюбия и раздоров между священниками и диаконами лежит прежде всего их неблагочестие, отсутствие страха Божия, леность в молитве и в чтении слова Божий. Вторая и столь же важная причина небратолюбия — это сребролюбие, которое святой Павел глубоко мудро назвал корнем всех зол. Именно из-за доходов церковных враждуют священники и диаконы и выживают друг друга»^[345].

О несколько более поздних годах вспоминает митрополит Санкт-Петербургский Иоанн (Снычев). Тогда, в хрущевское гонение, под давлением властей архиереи издавали — от своего имени! — чудовищные распоряжения о недопущении детей в храмы. «Да, скорбные дни переживает Русская Церковь. Сами епископы разрушают ее устои, терзают бедную и всячески издеваются. Вот они, епископы последних дней, о которых умолял преподобный Серафим Саровский и получил ответ, чтобы он не молился о них, так как Господь не помилует их! За что же, поистине, миловать? Наказывать следует. Как Ты, Господи, долготерпелив к нам, грешным! Спаси, Создатель, Церковь Твою, изнывающую от безумия управителей»^[346].

В те же годы в России жил человек, чьи строки, по моему восприятию, являются едва ли не единственным образцом беспримесной «святоотеческой пробы» среди огромной массы церковной и околоцерковной литературы второй половины XX века — игумен Никон (Воробьев). Для его писем характерна та добродетель, которую преподобный Антоний Великий называл первейшей для христианина — трезвость (причем очень естественная и очень светлая). И вот его взгляд на нашу Церковь времен хрущевских гонений, изложенный в письмах семинаристу Алексею: «Я считаю преступлением со стороны "старших", что они без испытания, без указания пути принимают в монашество по личным расчетам. Уверен, что они этого не сделают по отношению к собственным детям, а чужих не жалеют… Я очень жалею отца Павла. Ни в коем случае не надо его осуждать, а всякий раз, как вспомнишь его, от всего сердца вздохни: "Господи, помоги рабу Твоему, спаси его!" Он нуждается в нашем сочувствии и молитвах. Это — плод ложной постановки духовной школы. Взяли механически внешний строй старой школы без его достоинств, без его опытных и образованных преподавателей, без учета нынешних обстоятельств — и спокойны. Даже отношение к учащимся как к лагерникам, а не свободным живым личностям, которым надо всячески помочь утвердиться прежде всего в вере, в живой вере в Бога, а не требовать знания на память кучи сырого материала. Доходит ли, не говорю — до сердца, а даже до ума хоть один предмет? Делается ли он своим для учащегося? Сомневаюсь. Это куча фактов, сырой, непереваренный материал. Хуже того. При малой вере рассмотрение "лжеименным" разумом духовных истин приводит к "снижению" значения этих истин. С них снимается покров таинственности, глубины Божественной мудрости. Эти истины делаются предметом "пререкания языков", чуждым для души учащихся. Вера слабеет и даже исчезает… Все надо бы переделать, начиная с программ и кончая администрацией, даже помещениями. Скажут, не такое теперь время. Пусть всего нельзя сделать, а кое-что можно. А главное, всем надо бы иметь в виду эту цель, что можно — с своей стороны делать, а о прочем скорбеть. Тогда само собой и отношение к учащимся было бы не такое, как теперь, а как к живым душам, перед которыми все, начиная с ректора и кончая прислугой, должны были бы считать себя должниками, не могущими выплатить свой долг… Невольно вспомнишь слова святителя Тихона Задонского, что христианство незаметно уходит от людей, остается одно лицемерство. Это сказано двести лет назад. А теперь что? Духовная школа мертва и выпускает окончательных мертвецов. Скоро мертвые погребут и этих мертвецов (ср. Мф 8:22 — ред.), что уже и делается. Господи, спасай нас всех!»^[347].

И нельзя сказать, что все эти болезни были преодолены к тому моменту, когда Промысл Божий освободил нашу церковную жизнь от атеистического ига. В момент перелома церковная жизнь была отнюдь не более здорова, чем прежде. Вот голос, прозвучавший на Поместном Соборе 1988 года: «Я 14 лет являюсь правящим архиереем. Я не знаю, чем вообще занимается Патриархия. Я 10 лет посылал отчеты из Курской епархии. Ни разу не получил ни одного замечания — правильно ли я управляю, есть ли ошибки… Я думаю, что каждый из вас, правящих архиереев, знает, что, несмотря на то что мы живем в одних и тех же условиях, мы так далеки друг от друга. Казалось бы, когда люди живут в трудных условиях, они сплачиваются. Мы все разобщены… Мы сознательно сами разлагаем Церковь… Что мы можем сказать верующим и неверующим не только словом, а прежде всего своим примером? Наше торжество началось служением литургии в Богоявленском соборе. Его совершали члены Синода, прекрасно пели хоры, но как мы себя вели, архиереи, клирики? Мне было стыдно за всех нас. Если бы мы посмотрели на себя идруг на друга со стороны, глазами неверующего человека, то мы бы выглядели не лучшим образом. Служба была хорошая, но мы даже не относились к ней как к спектаклю, ибо на спектакле зрители так себя не ведут, как мы себя вели. Многие иерархи стояли на видном месте, разговаривали, смеялись, и весь их облик показывал, что они не были проникнуты молитвой. И это тоже проповедь, только чего? Как мы можем проповедовать, призывать к молитве, если мы сами разучились молиться?.. Помню сороковые годы… с 1943 по 1954 годы у нас тоже было возрождение: открылись храмы тысячами. Священнослужители имели возможность и административной, и пастырской деятельности. С чего они начали и чем они кончили, я думаю, все, кто жил в то время, знают. Начинали с того, что покупали себе роскошные дома на самом видном месте, красили заборы в зеленый цвет. Приезжай в любое место: лучший дом (с зеленым забором и злой собакой) — дом священника. А машины — не просто Волги, а ЗИЛы… Мы должны принести покаяние, должны увидеть свои собственные недостатки, должны отказаться от собственного величия… Наша Церковь выжила не благодаря нам и нашим усилиям»^[348].

Дальше кончается прошедшее и начинается настоящее время. Многие его черты, печально знакомые всем церковным людям, мы видели в свидетельствах из прошлых эпох. Впрочем, «ходить бывает склизко по камешкам иным. О том, что с нами близко, мы лучше помолчим…».

Лишь одно суждение, заимствованное отнюдь не из газет, приведу сейчас. Монах, написавший предисловие к изданию писем игумена Никона, хоть и остался безымянным, но ссылается на таких наших современников, чьи имена дороги для любого православного человека. «Когда один из высокопоставленных иерархов несколько лет назад вступал в должность, он посетил Псково-Печерский монастырь. Один из духовников, имя которого известно всей России, не советовал ему открывать новых обителей, пока не будет восстановлена монашеская жизнь в уже открытых (тогда их было чуть более 100). Особенно тяжелое положение было в женских монастырях. Духовник Троице-Сергиевой лавры архимандрит Кирилл (Павлов) в беседе с учащимися Московской духовной академии (февраль 1996 г.) на вопрос, знает ли он в настоящее время женские обители, в которые безбоязненно может поступить человек, имеющий благословение на монашество, ответил: "Я этого не знаю", — посоветовав поездить и посмотреть, какая в них духовная атмосфера. "Беда в том, — продолжил отец Кирилл, — что нет духовных лиц: в мужских монастырях нет опытных духовников, в женских — нет таких духовных стариц, которые бы окормляли молодых, новоначальных. Это большой пробел. Отсутствие подлинных духовных наставников приводит к тому, что их место занимают люди прельщенные или даже проходимцы. Такие "наставники" занимаются отчитыванием бесноватых, исцелением больных, при всяком удобном случае демонстрируют свою прозорливость, проповедуя крайний аскетический подвиг, представляя христианство и монашество как неедение и неспание. Человек, который подолгу не ест и не спит, в наше время, скорее, настораживает, как и духовники, требующие абсолютного и беспрекословного послушания себе. Признаками подлинной праведности прежде всего являются смирение и любовь к ближнему"»^[349].

Церковь всегда ощущала свое недостоинство и оплакивала его. Но только поэтому она и смогла сохранить свой дух. И именно плач ее святых о своих грехах и о пороках церковных и был признаком еще неизжитого до конца духовного здоровья.

Вот древнее свидетельство об этом плаче: «Такие мысли^[350] не оставляют меня день и ночь, сушат во мне мозг, истощают плоть, лишают бодрости, не позволяют ходить с подъятыми высоко взорами. Сие смиряет мое сердце, налагает узы на язык и заставляет думать не о начальстве, не об исправлении других, но о том, как самому сколько-нибудь стереть с себя ржавчину пороков»^[351]. А вот новейшее:

Спасителю она целует ноги.

И шум волос ее дошел до нас,

И боль ее, упавшей на дороге,

И темнота ожженных болью глаз.

И багряницы клочья и лохмотья,

Ее браслетов погребальный звон.

Она грешила помыслом и плотью

И попирала милость и закон.

Влачила грязь из всех вертепов мира,

И, подымаясь, падала сто крат.

Но на главу Его струится миро

И горницу заполнил аромат.

Не так ли Церковь в муке и паденьи

Касается Его пречистых ног,

И слезы льет, и молит о прощеньи,

И сознает недуг свой и порок.

И вновь встает она в одежде света, Очищена, омыта, прощена, О, наша Церковь, вся в лучах рассвета, Невеста Слова, вечная Жена!^[352]

Незнание реальной церковной истории приводит к неспособности жить в сегодняшнем дне не убегая в утопию, спроецированную в далекое и идеализируемое прошлое. Утопия же — это и есть то место, где рождаются секты и расколы. Чтобы их было поменьше — мы не должны дожидаться, пока человек, издалека бредущий к нам, вдруг сам разглядит наши болезни и ужаснется им.

Мы сами должны честно предупреждать окружающих: мы — больны. С нами жить тяжело и трудно. Мы сами только учимся быть христианами и по большей части заслуживаем разве что «двойки». И все же — Христос не изгоняет нас, Он терпит нас и порою дает пережить и понять, как именно Он исцеляет людей. «Если бы Церковь земная была Церковь святых, то она не имела бы цели своего бытия. Церковь есть врачебница, не общество спасенных, а общество спасаемых»^[353].

И потому, по утешительному слову преподобного Ефрема Сирина, «вся Церковь есть Церковь кающихся… вся она есть Церковь погибающих»^[354]… Мы ведь — в Церкви; мы — такие, какие мы есть. И, значит, Церковь болеет нами…

Вывод же из всего, сказанного здесь для темы настоящей книги, прост: не всякий увиденный в Церкви грех нужно считать признаком безблагодатности Церкви или безблагодатности времен, в которые мы живем. От замеченного греха священнослужителя не стоит сразу заключать к сатанинской плененности всей Церкви, как это нередко делают сторонники различных расколов^[355]. Дело не в том, насколько мы праведны. Дело в Божием терпении. Христос — Бог человеколюбия. Ему пришлось много вынести от христиан за две тысячи лет. Поэтому есть надежда на то, что Он потерпит еще и наши беззакония.

КРЕСТ ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ И МИССИОНЕРСКИЙ

Когда меня спрашивают: «Что Вы можете сказать о будущем России?», — я говорю: будущее у России ясное, короткое и печальное. России осталось не больше 60 лет. И этот ответ я беру не из видений «старцев», а из математики. При рождаемости 1,2 ребенка на семью^[356] прогноз очевиден: у четырех бабушек и дедушек останется один внук. Люди оставляют по себе вдвое меньшее число своих детей и вчетверо меньшее число своих внуков. Вот лишь один камешек из этого демографического обвала: данные о числе школьников в богатейшем Краснодарском крае: 2000/2001 учебный год—690 817;2001/2002—663 816;2002/2003—633 337;2003/2004 — 593 481; 2004/2005 — 551 376; 2005/2006 — 518 157; 2006/2007 — 492 870^[357]. За семь лет школьников стало меньше почти на треть…

После 20-ти лет перестройки и реформ наконец обозначилась наша долгоискомая национальная идея: выжить бы… Страна тихо умирает под громкие звуки рекламных пауз.

Есть очень печальный критерий — это решимость людей жить и бороться за свою жизнь. Сокращение продолжительности жизни мужчин — это безмолвный бунт. Психологи давно заметили — чем более культурен народ, тем больше диспропорция между количеством самоубийств и убийств. В обществе примитивного сознания агрессия всегда выплескивается вовне, а когда общество и культура более развиты, агрессию человек сдерживает в себе, и она обращается внутрь него. Россия 90-х годов кажется безумно варварской страной, но обратите внимание — не было ни одного погрома, инициированного русским населением. И при этом — катастрофическая смертность, самоубийственный протест русских мужиков. Мы вымираем «культурно» — без криков, без баррикад или погромов. Стреляя в свое сердце, а не в тех, кто это сердце зажимает в тиски безнадежности.

И еще есть протест женщин — в виде отказа от детей.

Ни одному народу в мире не подходит в большей мере такой печальный термин, как «самоеды». Как еще назвать народ, в котором только одному ребенку из четырех зачатых разрешают родиться? Народ, который ради комфорта убивает своих детей и отказывается от своих стариков? То, что сегодня средняя продолжительность жизни мужчины в нашем обществе — всего 58 лет, это означает, что общество не готово пестовать даже своих стариков… Это только у самых диких народов было такое отношение к своим детям и своим старикам…

А обрадоваться улучшению жилищных условий у наших внуков времени уже не будет: мы не одни на планете. Под боком набирающий силу перенаселенный Китай, крепнущий (в том числе и численно) мусульманский мир. Природа не терпит пустоты, а перепад демографических давлений по нашим южным границам уж слишком велик. Уже в 90-е годы Россия приняла 11 миллионов мигрантов (в среднем по 781 ООО человек в год) — это третий показатель в мире после США и Германии^[358].

Страна, в которой девочки не хотят рожать, а мальчики служить в армии, обречена. И хотя уж много лет растут цены на нефть, но жителей России это, кажется, не убеждает и не радует. По прежнему предновогодние калькуляции высвечивают черные цифирки: и за этот год россиян стало почти на миллион меньше… И так уже 15 лет…

Термин «русский крест» стал уже почти официальным термином демографии. Крест этот образуется двумя почти прямыми линиями на графике: уже более полувека число рождений стремится вниз, а число смертей — вверх. Хорошая линия в начале графика была вверху, в 1965 году она пересеклась со злой линией, а затем с каждым годом все более удаляется от нее — вниз.

Люди не хотят детей. Что ж поделаешь… Что поделаешь? Но ведь желания людей далеко не всегда — их собственный выбор. Весьма нередко предмет их гнева или любви, а также способ и время выражения своих чувств подсказываются им со стороны. «Так принято». Кем принято? Кто законодатель? Нельзя ли его потеснить?

Если за полвека представления о нормальной семье столь очевидно (и по последствиям — страшно)^[359] шатнулись в одну сторону, то неужто нельзя привлекательно для людей описать возможность разворота? Если речь идет о желаниях и соображениях людей — значит, мы говорим не об «объективной реальности» и не о непреодолимой природной силе.

Абортов в год совершается в стране два миллиона. Если бы число абортов снизилось вдвое — уже падение было бы остановлено.

Для этого достаточно убрать из больниц террористов в белых халатах. Что же это за странная мода завелась на Руси — врачи отговаривают женщин от родов, запугивают рождением урода и инвалидностью в случае продолжения беременности! Уже сама по себе такая угроза есть причинение вреда здоровью и женщины и носимого ею малыша.

Такие угрозы должны быть фиксируемы и наказуемы. Если врач считает целесообразным прерывание беременности, а женщина отказывается — об этом должна быть сделана запись в личном деле врача. Если беременность и роды прошли успешно — и об этом в деле врача делается запись, а он предупреждается о неполном служебномсоответствии. Повторение подобного случая должно приводить к увольнению. Повторение такой же истории на новом рабочем месте — к аннулированию диплома и лицензии врача, занимающегося психологическим террором.

А еще в распоряжении государства есть телевидение и школа… Это в XIX веке вымирание «по собственному желанию» нельзя было бы развернуть. А в XXI веке средства массовой информации при желании могут очень даже много. Если в 1997 страну убедили проголосовать за пьяного Ельцина — неужто вернуть людям любовь к собственным же детям задача более сложная?^[360].

…Демографическая обстановка в России известна в кремлевских кабинетах. И там активно разрабатываются методы «повышения иммиграционного имиджа страны», чтобы привлечь больше иностранной рабочей силы. Но России нужны не чужие рабочие руки, а свои дети!

А еще в России есть Православная Церковь.

Упоминание о ней здесь вполне уместно по той причине, что к концу XXI века атеистов вообще в стране не останется. В современных семинариях уже не нужно учить студентов искусству вести дискуссию с атеистами. В России конца XXI века атеистов не будет вообще. Я глубоко убежден, что Россия конца XXI века будет глубоко религиозной страной…

Но это не потому, что у нас появятся замечательные миссионеры. А просто в силу торжества законов дарвинизма. Именно по дарвинистским критериям Неверов приходится характеризовать как тупиковую ветвь эволюции: атеисты размножаться не умеют. Они просто вымрут как мамонты. Дарвин с того света будет показывать на неухоженную могилу последнего бездетного атеиста как на очевидное доказательство правоты своей теории.

Уже сегодня плотность населения в России соответствует нормам эпохи неолита: 1 человек на 1 кв. км территории.

Кто же останется в стране, в которой вымерли атеисты? Слова о том, что Россия в конце XXI века будет религиозным обществом, слишком общи и потому могут создать иллюзию оптимизма. Но давайте уточним — какова будет структура этой религиозности.

Если выжившие и умножившиеся будут православны — то страна продолжит быть Россией.

Но ведь есть и иные варианты…

Одной знакомой мне многодетной православной семье несколько лет назад московская мэрия дала бесплатную путевку на Черное море. Среди солнечных впечатлений, с которыми они вернулись, было и одно с оттенком горечи. Несколько вагонов в их поезде были целиком закуплены мэрией для помощи многодетным московским семьям. Принцип подбора был понятный: семья, где было больше четырех детей, получала бесплатную путевку. Но во всем поезде Поляковы оказались единственной русской семьей. Все остальные были хоть и московскими, но мусульманскими.

Зайдите в обычную школу и попросите классный журнал одиннадцатого класса и первого. Сравните имена детей. И вы увидите будущее России. Будущее, которые мы сами и создаем — ибо «средневзвешенная величина, означающая желаемое количество детей в семье «активных православных» — 2,8 человека, в то время как в семье «активных мусульман» — 3,4»^[361]. Что уж говорить об атеистах…

Уже сейчас «по сведениям Института экономики и социологии сегодня доля азербайджанцев в общем количестве столичных школьников — 12 %… При этом опрос учащихся обычных школ показал следующее (по данным департамента образования

Москвы): 75 % подростков из среды мигрантов заявляют, что выступят в этнических конфликтах на стороне своей нации»^[362]. Надо еще заметить, что французские социологи выяснили — когда процент мигрантов превышает планку в 12 %, у коренного населения данного квартала возникает ощущение «оккупации»… В Германии же эксперты установили, что при наличии в классе трети иностранных школьников с языковыми проблемами занятие превращается в хаос, и дети коренных немцев начинают говорить на неправильном немецком языке. В отдельных землях Германии широко дискутируется вопрос преподавания в школах ислама, так, например, земельное министерство образования Баден-Вюртемберга уже подготовило учебные планы преподавания ислама в школах, начиная с 2003 года. Так и кто же кого интегрирует?

Вот статистика и прогноз по Москве. Исследование проведено Институтом общей генетики РАН^[363]:

В 1994 году в Москве русских было 7 миллионов 959 тысяч. В 2002 — 7 миллионов 753 тысячи. Прогноз на 2025 год — б миллионов 340 тысяч.

Чеченцев в 1994 году в Москве было 2,9 тысячи. В 2002 году—8,5 тысяч. Прогноз на 2025 год — 643 тысячи.

Ингушей в 1994 году было 0,9 тысячи, в 2002 — 2,9 тысячи, в 2025 году их будет 270 тысяч.

Это означает, в Москве уже через четверть века будет миллион «вайнахов» (чечено-ингушей), причем один вайнах будет приходиться на шесть русских. Вспомните, что происходит при таком соотношении кавказцев и славян в армейских частях…

Ольга Курбатова, сотрудник Института общей генетики им. Вавилова прогнозирует: «Генный поток по линии отцов приводит к тому, что через десять поколений генофонд русских Москвы на 70 % будет состоять из «чужих» генов. Будет меняться и антропологический вид населения Московского региона»^[364]. Ну, «десять поколений» — это 200 лет. А этническая катастрофа для России гораздо ближе:

«По прогнозам, на середину нынешнего столети" я число иммигрантов и их потомков в России, нравится нам это или нет, превысит половину ее населения. В результате к 2050 году Россия превратится более чем наполовину в мусульманскую страну. Выражение "исламская опасность" — не наш лексикон»^[365]. Демонстрирует дивную «диалектическую логику» консультант Администрации президента России Владимир Дергачёв. Хан Батый с носителями древней степной культуры уже в Рязани, в Киеве они будут послезавтра, и поэтому в лексиконе «Вечернего Киева» нет выражения «монгольская угроза». Мы ж заранее расслабимся и попробуем получить максимум удовольствия от подаренной нам «поликультурности».

Заметьте, что в интервью президентского консультанта речь идет не о мусульманах, а об иммигрантах. Значит, не просто ислам, но ислам, совершенно чуждый российской традиции, затопит нашу страну. Не татары и башкиры, не вполне европеизированные мусульманские нации будут править бал, а те, кому была посвящена книга Павла Хлебникова «Разговор с варваром» (ими же и убитого).

Зачем нам в этом брать пример с Запада? У каждого — своя смерть… «Европейцы выдают желаемое за действительное из-за нежелания ввязываться в конфликтыи сильного инстинкта самосохранения. Они воспринимают действительность, но лишь выборочно. Как далеко может зайти отрицание реальности, ясно показало «Слово к воскресенью» от 11 февраля 2006, произнесённое Буркхардом Мюллером (Burkhard Muller). «Ислам — это великолепная религия», сказал священослужитель, через несколько минут после вечерних телевизионных новостей, в которых можно было видеть горящие флаги, разгромленные посольства и воинов Аллаха, вопящих «смерть неверным». Откуда всё-таки берётся эта решимость отрицать факты или так их истолковывать, чтобы они подменяли собой действительность?.. Если протест против нескольких безобидных карикатур привёл свободный мир к капитуляции перед насилием, как станет реагировать этот свободный мир, если речь пойдёт

0 чём-то действительно существенном?.. Когда всё закончится, уцелевшие спросят себя: почему мы не хотели видеть знаки на стене, пока ещё не было поздно?.. Более 30 лет назад, в 1972 году, датский адвокат и политик-любитель Могенс Глиструп (Mogens Glistrup) высказал идею, которая мгновенно сделала его знаменитым. Чтобы экономить налоги, надо распустить датскую армию и поставить в министерстве обороны автоответчик с текстом: «Мы капитулируем!». Это мероприятие позволило бы не только сэкономить деньги, но и, в случае конфликта, спасти человеческие жизни. С этой «программой» его Прогрессивная Партия на выборах 1973 года стала второй по величине фракцией в датском парламенте. «Глиструп опередил своё время на многие годы. Сейчас наступил подходящий момент для включения автоответчика»^[366].

Перспектива Московского Халифата устроит наших либералов? Какую страну вы оставите вашим детям? Если в вашей семье будет один ребенок — то своих внуков вы обрекаете на судьбу «нацменьшинства» в Московском Халифате.

И именно потомкам либералов в халифате точно не выжить: ислам терпит существование на своей земле христиан и иудеев, но никак не либерал-атеистов и йогов-язычников. По этой причине я поражаюсь спокойствию нынешних либералов-гуманистов, которые почитывают языческие гороскопы, говорят о политкорректности, а на самом деле сами всерьез ни в Бога, ни в черта не верят. Людям такого склада придется очень плохо и в России, и во Франции, когда воспеваемые ими якобы недофинансированные мусульманские подростки повзрослеют и всерьез положат свои руки на рычаги власти. Оттого, глядя на пожары во Франции, я приговариваю: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!». В этих пожарах виден финал просветительской «постхристианской» цивилизации. В этих пожарах должны бы сгореть благодушные надежды на то, что Европа сможет всех переварить и всех превратить в себе подобных теплохладных атеистов «гуманистов».

«Мультикультурного эмигрантского рая не случилось. Вместо запланированных дружелюбных новых граждан Дании или Великобритании, улыбающихся прохожим и продающих на улицах вкусные горячие кебабы, из глубин этнических гетто, возникших в европейских городах, на улицы вылезли совсем несимпатичные исламисты, требующие казнить журналистов и ввести законы шариата. В декабре во Франкфурте турецкий подросток избил беременную от него одноклассницу, по собственному признанию, чтобы вызвать выкидыш. Причем 17-летний турок признался, что главной причиной его нападения на девушку стали слова отца, заявившего, что «не потерпит ребенка от христианки». Впрочем, конфликты в европейских школах провоцируются и другой стороной. В середине января трое иммигрантов-мусульман (два боснийца и один чеченец) обратились с письменной жалобой к руководству государственной школы австрийского города Линц, где учились их сыновья. Условия обучения в школе оскорбляют исламских подростков, говорилось в развернутом письме. Разгневанные отцы требовали, чтобы все сотрудницы школы женского пола, включая директора, появлялись на работе только в платках, чтобы учительницам было запрещено делать замечания мужчинам, пускай и школьного возраста; чтобы ученикам-мусульманам было позволено обращаться к учительнице на «ты» (так как большего женщина не заслуживает), а также чтобы исламские подростки были освобождены от уроков пения, являющихся «проституцией». Жалоба отцовмусульман осталась без удовлетворения, а президент австрийского совета по делам школ Фриц Энценхофер назвал ее чушью, но и австрийцы и немцы восприняли этот сигнал с большой серьезностью. Вчерашние беженцы готовы начать диктовать нам правила игры — именно таков был лейтмотив большинства газетных публикаций в немецкой прессе»¹.

На общем печальном фоне вымирания есть все же точки роста. Многодетные семьи есть — у бомжей и религиозных фанатиков. У бомжей — потому, что им все «фиолетово». У религиозных людей — потому что им внушили, что зародыш — тоже человек, и убивать его грешно. Делать ставку в спасении России на бомжей было бы странным. Значит — будущее России (России, а не халифата!) зависит от православных людей. Точнее говоря — от того, сколько именно православных фанатиков будет в нашем обществе.

Слово «фанатик» здесь не ругательство, а признание факта. Фанатик — слово чисто вкусовое: фанатик тот, кто относится к религии чуть серьезнее, чем я сам. Люди, всерьез относящиеся к церковным заповедям, в глазах своих соседей — фанатики. Да и в самом деле нужно фанатично верить, чтобы послушать советы духовника: «Ну и что, что ты разлюбил свою жену? Не смей разводиться, оставайся с ней и с детьми!.. Ну и что, что врачи угрожают? А ты не убивай малыша, выноси его, дай ему шанс, а мы за тебя молиться будем!».

И хотя сказал Путин на Афоне, что в России сто двадцать миллионов православных христиан, но людей, способных принять такие слова священника, в России не больше пяти процентов.

Для того, чтобы принять еще одного ребенка в свой дом, нужна немалая решимость. Это решение оборачивается отставанием в карьере, замораживанием или падением уровня жизни. Чтобы пойти на эту боль и эту радость одновременно — нужна сверхмотивация. А мир сверхмотивации — это мир сверхценностей, то есть мир религии. Причем не «религиозной культуры», а именно — религии. Религиозная жизнь предполагает не просто «знание» о вере и обрядах, а прямое личностное проецирование узнанных канонов в свою жизнь, решимость открыть свою жизнь для суда со стороны религиозных заповедей. И вот обнажается парадокс: именно фанатики (те, чью веру считают безжизненной) стали — источником жизни.

А, значит, выбор очень внятен: Православие или смерть. Это не лозунг религиозных фанатиков, а суровая действительность. Если мы хотим, чтобы Россия была населена по нормам каменного века, то ничего менять не надо. Надо тихонечко освобождать территорию от своего экологически вредного присутствия.

У нашей истории появилась математически предсказуемая ясность. Именно математически очевидно: не будет религиозной мотивации, религиозного благоговения перед зачатой жизнью — не будет и России.

В этой ситуации любая антиклерикальная кампания в прессе или в классе является неумышленным (надеюсь) геноцидом. Любая попытка атаки на христианскую, традиционную семью, в том числе под видом терпимости к гомосексуализму, в этой перспективе воспринимается как еще один нож, добивающий физическое существование: а) русского народа, б) вообще европейской культуры в целом, так как весь «белый» мир идет к тому же бесславному концу.

Но и среди действительно религиозных людей большинство не имеют ни малейшего шанса услышать такие советы из уст священника по причине своего возраста, давно уже сделавшего неактуальными проблему абортов и контрацепции… Обращаться к нашим бабушкам с проповедью о вреде абортов немножко поздновато. Обращаться надо к молодым.

¹ Сумленный С. Закрытое общество // Эксперт Украина. 2006, № 9 (60). 6 марта

Однако обращаться к тем, кто заведомо находится вне пределов слышимости, вполне бессмысленно. Если молодые люди находятся вне Церкви, наши обычные проповеди, столь уместные под сводами наших древних храмов и в окружении наших традиционных прихожан, до них ну никак не долетят, а значит, и ни в чем не убедят. Значит, люди Церкви после молитвы с бабушками должны пойти в места обитания молодежи для разговора с нею.

По пути этого миссионерского исхода можно не менять одежду. Уж точно не надо менять саму веру. Но вот сменить язык разговора о вере придется. И еще придется сменить тему разговора. С прихожанами можно говорить «о смысле сегодняшнего нашего праздника». С нецерковной молодежью придется говорить об ином. Единственно допустимый здесь предмет разговора: «наш взгляд на ваши проблемы».

И еще придется идти на «уступки»: перестать ругаться с молодежью из-за ее стиля жизни и речи, из-за джинсов и рок-музыки. Это уступки не в «нашем», а в «их». Это не уступки в вере. Это просто разрешение молодежи быть молодежью. То, что и так у них есть, надо научиться хотя бы не замечать, не вырвать из их рук. А еще лучше — заметить, но не для обзывательства и критики, а для того, чтобы и в «их» увидеть отблеск «нашего» и с этих общих ноток начать строить разговор.

Все это очевидно. Все это много раз сказано даже с Патриаршей кафедры^[368]. Но осталось сказать еще одно: в церковной среде слишком много людей, которые резко против такого рода перемены. Прежде чем менять молодежную бездетную моду, придется церковным миссионерам изменить парочку черт в самой церковной среде — изжить нашу неулыбчивость и пугливость (и порожденную этой пугливостью готовность осуждать).

Во-первых, это нужно потому, что звать молодежь присоединиться к людям, которые передвигаются по городу испуганными межхрамовыми перебежками, просто невозможно. Пока сами православные не научатся вновь радоваться своей вере, пока из-под платочков (которые когда-то были белые, а сейчас все больше темные) будут смотреть не ласковые, а угрюмые глаза, миссионера могут ждать лишь редкие удачи.

Во-вторых, в самой Церкви отношение к неизбежным странностям миссионерского поведения должно стать более терпимым.

Здесь и должно сказать свое слово среднее поколение: поколение священников и епископов. Им придется сделать выбор — будут ли они переубеждать традиционных прихожан и поддерживать миссионеров, или же будут сами передавать бабушкины пересуды с монастыря на приход, с листовки в газету.

Не надо замуровывать Церковь в прошлом.

Именно недруги Церкви хотели бы видеть нас зацементированными нашим прошлым. И многие собственно церковные люди чувствуют себя уютнее вдали от современной культуры и жизни. Но неужели не понятно, что со своими нынешними гипертрофированными страхами, с мечтой о православном гетто, с чаянием ухода «в келью под елью» мы гробим будущее православной России? Об этих двух разрывающих Россию тягах хорошо сказал Валентин Распутин: «И эти гонки на чужом были теперь во всем — на тряпках и коже, на чайниках и сковородках, на семенах морковки и картошки, в обучении ребятишек и переобучении профессоров, в устройстве любовных утех и публичных потех, в карманных приборах и самолетных двигателях, в уличной рекламе и государственных речах. Все хлынуло разом, как в пустоту, вытеснив свое в отвалы. Только хоронили по-старому. И так часто теперь хоронили, отпевая в церквах, что казалось: одновременно с сумасшедшим рывком вперед, в искрящуюся и горячую неизвестность, происходит и испуганное спячивание назад, в знакомое устройство жизни, заканчивающееся похоронами. И казалось, что поровну их — одни, как бабочки, рвутся к огню, другие, как кроты, закапываются в землю» («Дочь Ивана, мать Ивана»).

Вот чтобы не слишком решительным было наше добровольное зарывание в подполье, в прошлое, я и пробую сказать: в Православии достаточно силы, чтобы дерзить современности, но при этом в Православии достаточно любви, чтобы повернуться к современности. Мы достаточно жизнеспособны, чтобы отстаивать свою, древнюю, средневековую систему ценностей. И Церковь достаточно зряча, чтобы видеть доброе и в мире современных людей.

И когда я защищаю «Гарри Поттера» или Интернет, «Матрицу» или рок-музыку, я это делаю не ради Голливуда, а ради России XXI века. Своими статьями и книгами о современной молодежной культуре я просто ставлю ряд простых вопросов: а можно ли быть православным христианином сегодня? Тождественны ли понятия Православие и Средневековье? Можно ли быть православным в мире современной культуры, не эмигрируя в былые века? Должна ли граница между миром культуры церковной и культурой светской превращаться в сплошную линию фронта? На эти вопросы я отвечаю: да, нет, да, нет.

Через самые разные сюжеты я хочу донести до молодежи один месседж: в Церкви есть место для вас. Церковь и бабушки — не одно и то же. Между словами Православие и Средневековье нет знака равенства. А если я в своей проповеди поставлю знак равенства бабушки = православие, то тогда молодые люди скажут: «Да, мы так и подозревали. Вы подтвердили наши худшие подозрения. Мы уходим. До встречи через 50 лет».

Впрочем, чтобы обосновать право христианина на прописку в XXI веке, я привожу ссылки на святых отцов Средневековья.

Три мощных антимиссионерских предрассудка живут в духовенстве: «На наш век бабушек хватит!»; «Кого надо — Господь сам приведет!»; и — «Надо быть проще!». Да уж что может быть проще типического диалога «пастыря» и паствы: «С праздничком, православные! — Спаси Господи, батюшка!». Хуже такого безъязычия горе-проповедника разве что энтузиазм полицейски-насаждаемой обязательной веры. Вот между этими харибдами и торит свой путь миссионер…

Не меч, а лень сегодня угрожает России. Лень работать («пусть уж таджики пашут!»). Лень растить детей. Лень понудить себя проявить терпимость к молодежному стилю жизни, к молодежной культуре, повернуться к своим же детям со словом о душе и о Евангелии.

От того, сможем ли мы в наших храмах создать атмосферу дружелюбия по отношению к молодым, зависит будущее и Церкви, и России. Нужна церковная молодежная политика. А для этого нужно понимание, что политика и навязывание — отнюдь не одно и то же. Политика включает в себя и умение слушать, слышать, уступать. Сможем ли мы хоть на десятую долю стать столь же терпимыми к увлечениям и глупостям наших детей, сколь мы терпимы по отношению к суеверным глупостям наших бабушек?

Надо увидеть доброе в тех волнах современной культуры, что пришли к нам с Запада, — увидеть ради того, чтобы отстоять то, что нам дорого в нашей России.

А православной России не будет, если из наших детей мы не сможем воспитать православных людей, которые могли бы, владея всей сложностью современной культуры и техники, сделать ради веры своей, ради народа своего успешную социальную карьеру. Если мы хотим видеть Россию православной, ей нужны православные элиты. Православные депутаты, экономисты, министры, бизнесмены, учителя, журналисты и так далее. Значит, православным людям надо прививать вкус к успеху, к жизни, к творчеству, к карьере.

Но те немногие священники, что дерзают обращаться к молодежи за пределами храма, слывут белыми воронами среди своих сослужителей^[369]. Они скорее терпимы, нежели поддерживаемы своими епископами. А оттого они могли бы вслед за офицерами сказать и о себе: «Россия нас не жалует ни славой, ни рублем. Но мы ее последние солдаты. А, значит, надо выстоять, покуда не помрем…».

Сухие крестообразные линии демографических графиков неумолимо говорят: пришло время расставаться с обыкновением видеть в бабушках предмет традиционной, главной и почти исключительной церковной заботы.

Если это обыкновение не будет отложено, причем не когда-нибудь, а в ближайшие десять лет, то будущие авторы «Заката и падения Российской империи» будут иметь право сказать о преступлении русской Церкви перед русским народом. «Не поняли русские священники боли своего умирающего народа. Не заметили его умирания. Не смогли найти ни слов, ни аргументов. Не пожелали выйти из привычных и потому комфортных образцов и клише».

И немногочисленные русские священники той поры (еще и нерожденные ныне), читая такие слова историков (тоже еще ныне нерожденных), будут недоумевать: «А что, разве могло быть иначе?».

Да, могло. Было время, когда у русских еще были дети. Было время, когда хотя бы некоторые священники пробовали говорить с детьми не на «церковно-китайском» языке. Было время, когда Патриарх Русской Церкви призывал к тому, чтобы Церковь стала многоязыкой и могла находить общий язык и с бабушками и с их внуками. Но что-то не сработало… Государство отошло в сторонку. Организационные и финансовые ресурсы Церкви обошли своими потоками те делянки, где работали миссионеры. Епископы не прикрикнули на сплетников, косящихся на миссионеров… В итоге все осталось по-прежнему. Парус не поменяли. И прямой курс привел к рифам, которые нельзя было не заметить, но лень было обходить…

И в итоге эти люди, считающие себя традиционалистами, морозят последнее движение имперского инстинкта православия — миссионерское. Имперская позиция — активная, живая, убежденная в том, что свое можно внести в мир соседей и своим преобразить их жизнь.

4 мая 1799 года Синод постановил печатать католическую духовную литературу в типографии Почаевской Лавры^[370]. Когда я зачитал это императорское и синодальное решение семинаристам, они были возмущены — что, мол, за экуменизм такой. А на самом деле это не экуменизм, а нормальная имперская мудрость. Раз миллионы католиков вошли в состав Империи после раздела Польши, и эти католики нуждаются в духовной и богослужебной литературе, то зачем же эту литературу импортировать? Ведь даже в издании Евангелия можно поместить такое предисловие или комментарий, который окажется враждебен интересам православия и России. Так зачем же ждать этих изданий из Вены или Варшавы? Лучше все необходимые в приходском обиходе книги издать здесь, под присмотром образованных монахов православного Почаева….

Миссионер несет свое в мир других: «очень нужен я там, в темноте. Ничего, распогодится!». Без обращения этих «других» (точнее — наших же детей, но не полюбивших нашу демонстрацию нашей веры) в Церковь Россия не выживет. Наши пять процентов, из которых три четверти — бабушки, не заселят и не отстоят Россию. Значит, надо выйти из тихого покоя келлий и пойти на сквозняки площадей и молодежных аудиторий.

Если Церковь сможет выйти за пределы кадильного занавеса, переступить через некоторые свои стереотипы — не догмы, а психологические стереотипы — и обратиться к молодежи и детям на языке понятном и доходчивом для них, а не для тех, чьи юбилеи мы отмечаем, то в этом случае у этих детей будут дети, а значит, будет будущее и у России.

Тем, кто не смог пожертвовать привычным покоем (психологически покойно жить, когда все по «уставу» и «преданиям»), скажу опять по армейски — «Господа офицеры, я прошу вас учесть: кто сберег свои нервы, тот не спас свою честь!».

Цифра в 60 лет, которые, как кажется, у нас еще есть впереди, может расхолодить: мол, что-нибудь да успеем, да придумаем.

Но, во-первых, 60 лет — это по оптимистическому сценарию, предполагающему, что мы будем тихо вымирать сами, без войн и внутренних катаклизмов. (А в такой тихий сценарий поверить трудно — если сопоставить три цифры: 20,15 и 3.20 — это процент мировых ресурсов, расположенных на территории России; 15 — процент территории России от территории земли; 3 — процент жителей России в общем населении нашей планеты. Трем процентам вряд ли дадут контролировать 20 процентов ресурсов).

Во-вторых, думать о демографической пропасти надо было еще позавчера, сегодня надо действовать. Так врач говорит больному: если все оставить как есть, у вас впереди еще пять лет жизни. Но если вы хотите преодолеть болезнь, то для этого у вас есть ближайший месяц. Потом процесс станет необратимым. Так что если вы сейчас выйдете из больницы и уедете в планировавшйися вами отпуск, то вы прогуляете свои последние шансы… И не говорите мне, что отпуск вы хотите провести на Афоне! Пока еще есть шанс — давайте бороться за вашу жизнь обычными средствами. Если на этом пути нас ждет неудача (а удача или неудача обозначатся очень скоро — уже через месяц), то потом у вас еще будет пять лет для молитв, паломничеств и составления завещания.

Вот также неравномерна значимость оставшихся нам 60 лет. Ближайшие 5-10 лет определят всю будущую историю: останемся мы в ней, или уже к концу начавшегося столетия мы уйдем в мир преданий, и о нас будут писать диссертации так же, как сегодня их пишут о печенегах и шумерах.

Для меня это и личный вопрос: мне самому осталось 5-10 лет активной миссионерской жизни. Неужто так до конца и придется мне оправдываться и «партизанить»? Ибо каждая моя поездка, книга, статья и лекция есть плод или моей инициативы, или зова конкретной церковной общины, но никогда не заказ и не помощь Патриархии, и при том изрядную долю своих сил и нервов приходится тратить на опровержение диких и враждебных слухов, сеемых обо мне в некоторых православных же кругах.

От каждого церковного человека сегодня зависит выживание русского народа. Даже от бабушки-прихожанки. Тут уж прямой долг каждого приходского священника объяснить ей: в ту секунду, когда ты выгнала девушку из храма (за ее джинсы, косметику, безплатковость…), ты стала убийцей пяти детей. Цена вопроса тут никак не ниже. Ведь по печальным данным статистики российская женщина в среднем за свою жизнь проходит через пять абортов. Девчонка, оскорбленная в храме, скорее всего и далее будет строить свою жизнь параллельно Церкви, а значит, не внимая евангельским заповедям и тем более церковной проповеди о гибельности абортов. Она останется неверующим светским человеком. И судьба ее будет среднестатистической со всеми абортами, причитающимися на статистическую единицу… Но в этом ее неверии и в этой ее бездетности вина будет не только ее — но и того, кто перекрыл ей возможность церковного обновления.

Ответственность вообще на каждом церковном человеке. Я сейчас на всех своих встречах говорю: люди, православные, от вас самих ведь зависит, какие сплетни вы потом будете пускать по городу об этих наших встречах. Если вы пойдете легким путем и будете искать к чему придраться — «а Кураев так сказал, а еще он такой анекдот рассказал» и т. д. — это будет означать, что вы вставляете штыки в дело православного миссионерства.

Церковь выживет и при смерти России. Православие старше России и может оказаться долговечнее России. Православие точно доживет до конца мировой истории.

А о России такого не сказано. Россия без Православия жить не может, а вот Православие без России — может¹. Может быть, плохо, но оно будет жить, потому что Православие — вселенская вера. Если не станет России, Православие на некогда русской земле все равно останется.

Но в каком качестве будет жить Церковь без России?

Вымрут семьи русских атеистов. Останется жить малое число православно-многодетных семей. Возможно, в Московском Халифате мой преемник не сможет читать лекции в МГУ. Но храм, где я служил, останется, и в этом храме православные будут спокойно служить и молиться. Статус православных в московском халифате конца XXI века будет, как у христиан в арабских халифатах эпохи Иоанна Дамаскина.

И это будет торжеством антимиссионерской церковной идеологии. Вот тут уж поистине — «кого надо — Господь Сам приведет». Миссия будет запрещена. По школам и университетам ходить будет нельзя. Молись и безмолствуй. Тогда уж точно жизнь православных будет тождественна жизни храма: молитвы, отпевания, венчания, крестины — и всё. Если вас такая картинка устраивает — пожалуйста. Кусайте меня и дальше. А я еще слишком имперский человек, я считаю, что у Церкви много дел и за пределами храма и алтаря.

А, может, и не будет халифата. И в 2100 году в кафешке напротив Медного всадника один китаец спросит другого: «Лунь Юй, помнишь, дедушка рассказывал нам о таком смешном народе, который жил здесь до того, как мы приехали? Как он назывался? — Как это не помню? Помню. Кажется, его звали Джи Гит».

Среди мусульман или язычников, но в самый последний период мы неизбежно окажемся в капсулированном состоянии (оттого этот период и станет последним). В конце времен мы будем изгнаны из «приличного общества», станем маргиналами (как это было и в апостольский век). Но сами мы к такому состоянию стремиться не должны. Пока есть время — лучше действовать по французской поговорке: «Делай то, что ты должен, — и будь, что будет».

У нас есть 10–15 лет — не больше — чтобы повернуться лицом к молодежи, чтобы ее повернуть к вере. Послезавтра будет поздно, динамика станет совершенно необратимой. А если при этом немногие пока еще молодежные миссионеры будут постоянно слышать сплетни за своей спиной в церковной среде — это и будет означать парализацию церковными же усилиями церковной миссии среди молодежи.

От священника зависит — есть ли в его приходской иконной лавке книги, интересные для молодого и сомневающегося человека, а не только сборники акафистов и любимые бабушками «жития стариц». Ну посмотрите вы на свой храм глазами «постороннего», а не «благочинного». Вот зашел в храм человек, способный читать и думать, ставить новые для себя вопросы и слышать новые ответы. У него появился вопрос о сути нашей веры. По привычке он и в храме обращается прежде всего к книжной витрине и пробует там найти ответ. Представьте, что у него вопрос не о том, «как вести себя на кладбище», а о том, почему христиане верят в Троицу. Найдет ли он в храме ответ на свой вопрос? В большинстве наших храмов не найти ни одной книги по основам христианской философии и богословия, ни одной книги о Христе… Все про блаженно-юродивых стариц и особенности ритуального поведения… Не стыдно ли за православие при виде убожества приходской книготорговли? Неужели православие состоит в почитании царя Николая, обличении масонов и колдунов?

¹ Константин Леонтьев писал об этом так: «Вера в Христа, апостолов и в святость Вселенских Соборов, положим, не требует непременно веры в Россию. Жила церковь долго без России, и если Россия станет недостойна, — Вечная церковь найдет себе новых и лучших сынов. И хотя сила церкви необходимее для России, чем сила России для церкви, но все-таки пока Россия дышит и стоит еще под знаменем православия, церковь отказаться от нее не может. И не только русский верующий, но и японский прозелит должен желать блага Русскому государству, как наилучшей все-таки опоре православия. Если же сила России полезна для церкви, то для верующего члена той же церкви (хотя бы и временно, положим) должно быть если не дорого, то хоть сносно все то, что, хотя бы косвенно и невольно, охраняет Россию, все, что кладет препоны совокупности основных русских зол: либерализму, безбожию, утилитарному мировоззрению… и т. д.» (Леонтьев К. Н. Наши окраины / Цветущая сложность: избр. статьи. M., 1992. С. 169–170.) — прим. ред.

Так что священник обязан наполнить свою торговую точку книгами, которые могут заинтересовать студентов и учителей, очкариков и головастиков. Даже если поначалу это будет убыточно — надо идти на это омертвление капитала, приучая людей к хорошему богословскому вкусу. И один человек, взявший в храме Лосского и через него вошедший в Церковь, потом приведет в храм еще десяток своих друзей.

От епископа зависит — направит ли он епархиальные доходы и возможные пожертвования спонсоров на строительство очередного собора или на создание православной женской консультации, в которой православные врачи радовались бы беременным и многодетным женщинам, в отличие от своих атеистических коллег, по сути терроризирующих женщин и склоняющих их к абортам.

От епископов зависит — какие именно тенденции церковной жизни они готовы поддерживать. Готовы ли они поддерживать и создавать проекты, обращенные к молодежи, или они готовы терпеть и даже умножать сплетни неумех — тех, кто не умеет проповедовать молодежи и говорит, что это невозможно, что это потерянное поколение с сатанинской культурой, и даже идти к ним не стоит…

От епископа зависит — будут ли в его епархии «курсы повышения квалификации» приходского духовенства. Большинство современных священников не имеет семинарского образования. Те, кто имеют, за годы, естественно, многое подзабыли. Жизнь ставит все новые и новые вопросы, да и у самой Церкви копится опыт. Так отчего бы раз в полгода не собирать священников на двух-трехдневные курсы в епархиальном монастыре? И встречался бы с ними в эти дни то опытный духовник из другой епархии, то специалист по церковному искусству, то сектовед, то педагог, а то и просто богослов. Нужны были бы и встречи с миссионерами.

Но самое трудное дело на свете — это обратить в православие православного попа. Я тут бессилен, а вот для епископа это должно быть постоянной головной болью. «Если бы вам, как мне, пришлось много лет прожить в деревне и изучить деятельность наших сельских "батюшек" и слышать постоянные жалобы крестьян, вы бы убедились, подобно мне и многим, что главный наш недуг духовный в них (хотя, конечно, они лишь таковы, какими их делают) и что они более всего виновны в отпадении от церкви, а не те несчастные, темные изуверы, которые изобретают всякие безобразные секты. И вместо того, чтобы посылать миссионеров переубеждать сбившихся с пути фанатиков (что вообще дело бесплодное) — следовало бы посылать их к нашему сельскому духовенству и его обращать в христианство и наставлять на путь истинный, чтобы они действительно были служителями Церкви и отцами духовными, а не чиновниками, дельцами, и даже, что так грустно видеть, ростовщиками нетрезвыми»^[371]. От качества духовенства зависит отношение народа к своей Церкви. А качество духовенства зависит от епископа^[372].

А от миссионера зависит лишь одно: надоедать и не отчаиваться, не опускать руки.

«Помни последняя своя — и во век не согрешишь» — есть такая церковно-славянская поговорка. Memento mori. Помни о смерти. Память о возможной скорой и математически предсказуемой смерти русского народа и России должна стать политическим, образовательным и богословским императивом, определяющим экономическую, военную, школьную, культурную и миссионерскую политику. Это то «сбережение народа», о котором давно уже говорит Солженицын. Он ведь тоже — миссионер.

«ГОСПОДЬ САМ ПРИВЕДЕТ!»

Есть такая странная вещь — конфессиональная слепота. У каждой конфессии есть свои бельма на глазах — места в Библии, которые эта конфессия не замечает и не вдохновляется ими.

Протестанты, например, полагают, что достаточно Библии, а церковные традиции излишни. И потому оказываются слепы к словам апостола Павла о преданиях, которым мы научены (см. 2 Фес 2:15). Протестанты отрицают иконы, а потому не замечают в Библии же рассказ о том, что Господь повелел Моисею сделать из золота двух херувимов (см. Исх 25:18).

Католики не замечают, что слова апостола о том, что на нем лежит забота о всех церквах (см. 2 Kop 11:28), сказаны Павлом, а не Петром, и потому глобалистские претензии Петровой, римской Церкви необоснованны^[373].

А православные не помнят слов Христа: убеди придти (Лк 14:23). Это в притче о званых на царский пир господин говорит слуге: «Вот собери бомжей с улиц и понуди их внити сюда». В отличие от русского перевода, латинское слово compellere несет в себе оттенок понуждения. Греческий оригинал — avayKa^co, — в котором нетрудно расслышать знакомый нам всем термин «ананкэ» (судьба, необходимость), — также несет в себе привкус активного воздействия. Тот же глагол стоит в греческом тексте Деяний (26:11): И по всем синагогам я многократно мучил их и принуждал хулить Иисуса—и далее (Деян. 28:19): я принужден был потребовать суда у кесаря». Церковно-славянский перевод иногда звучал — «понуди внити»^[374].

Ну, как это совместить с этой модной ныне церковной присказкой: — «Кого надо — Господь Сам приведет»?^[375]

Выходит, Господь Сам должен пойти на улицу. Мы же подождем во дворце, когда Царь подведет к нам тех, кого Он найдет снаружи. И в самом деле — не пачкать же нам свои рясы уличной грязью, а наши благоуветливые уста уличным языком!

И вот такого сорта апология собственной бездарности и лености считается благочестивым рассуждением. Как хорошо, что апостолы не были похожи на нынешних отцов благочинных! Если бы апостолы жили по этому благочинному принципу («кого надо — Господь Сам приведет»), то они ограничили бы свою проповедь узким кружком спонсоров, наладили ли бы добрые кумовские отношения с местной администрацией, построили бы два десятка храмов с золотыми куполами. И сидели бы, ждали, когда придет кто-нибудь, желающий совершить требу.

На этом история христианства и кончилась бы. Ибо христианство несовместимо с язычеством не на уровне треб, а на уровне проповеди, философии. Наши требы нравятся всем. Все колдуньи приходят за крещенской водичкой. Даже атеисты приходят венчаться. Язычникам не нравится наша философия. Язычников царапала апостольская проповедь. А если бы проповеди не было — не было бы и конфликта Церкви и империи. И вместе оно мирно стухло бы в общеязыческом болоте.

Наша Церковь должна ощущать себя апостольской не только по своему происхождению, но и по своему призванию. Христос завершает Свою земную проповедь призывом: идите и учите все народы\ Он не сказал: «Сидите на приходе в ожидании дохода!».

Уже давно православная жизнь болеет психологическим монофизитством в понимании миссионерства, считая его делом исключительно Божиим.

И все же не ангелы разносят Евангелие по земле. В «Луге духовном» есть редкий в нашей традиции анти-монофизитский, синергийный рассказ о миссии. Там повествуется

0 святом старце, который совершал литургию с употреблением еретического Символа веры, но в сослужении ангелов. Встретив возражение со стороны православного, старец спросил ангелов — почему они сами не предупредили его об опасности. «Бог так устроил, чтобы люди были исправляемы людьми же», — был ему ответ^[376].

Можно вспомнить и другую дивную монашескую историю. Некий старец пришел в гору Синайскую, и услышал жалобу тамошнего монаха: мы скорбим, авва, о бездожии. Старец говорит ему: почему не молитесь и не призываете Бога? Брат сказал ему: и молитву творим и прошение, — но нет дождя. Старец говорит: почему же не молитесь с усилием? Хочешь ли знать, что это такое? Встанем на молитву. И простерши на небо руки, помолился, — и тотчас сошел дождь (см. Древний патерик 12,17).

Вот он — ясный критерий разграничения Божия и человеческого соучастия в синергии: по твоей молитве идет дождь — значит, ты молитвенник, не оставляй ни на минуту этого твоего чудотворного делания. А коли дождя на твои молитвы нет и нет — нечего придуриваться, бери ведро и таскай воду.

Так и в проповеди: если твои глаза не пробуждают в людях немедленного желания молиться вместе с тобой — придется идти долгим путем человеческого объяснения. Путем диалога. И поистине — как призывать Того, в Кого не уверовали? как веровать в Того; о Ком не слыхали? как слышать без проповедующего? (Рим 10:14).

Есть евангельский эпизод, очень многое говорящий о соотношении действия Божия и усилий человеческих. Это концовка Евангелия от Иоанна^[377]. Апостолы безуспешно ловят рыбу на Тивериадском море, а воскресший Иисус является им и спрашивает: есть ли у вас что снедное? Апостолы признаются в неудаче: нет. И тогда с берега Христос говорит апостолам, которые были метрах в шестидесяти от берега: закиньте сеть. Они бросают и вытаскивают полные сети. И вот лодка, перегруженная этими рыбами, плывет к берегу… И что же — достигнув берега, они начинают чистить рыбу и жарить ее? Нет — оказывается, ужин уже готов. Вот что удивительно в этом евангельском рассказе. С одной стороны, Господь сотворил чудо. Он Сам дал апостолам рыбу, как некогда Он

Сам умножал хлеба. Но Он не просто накормил апостолов без их труда. Он сказал: «Вы сначала пойдите и потрудитесь»…

Итак, человеческое усилие, стремящееся добиться понимания, должно быть у миссионеров (хотя на него и не стоит чрезмерно полагаться).

Есть интересная новизна евангельского текста в сравнении с ветхозаветным. В Евангелии сказано: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим (Мф 22:37). Вроде бы это цитата из ветхозаветного Писания

— Второзакония 6:5: И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими. Но есть нюанс: там, где Ветхий Завет говорит о силе, Евангелие говорит о разуме.

В праве есть упоминание о таком деянии, как «оставление в опасности». Законодательство это деяние квалифицирует как преступное. Могут ли те люди, что замораживают миссионерские инициативы по принципу «кого надо — Господь Сам к вере приведет», быть уверены, что на Божьем суде они не услышат об этом своем «благочестии» осуждающий приговор?

Ну как можно сложить с себя миссионерскую заботу? Святитель Иоанн Златоуст, рассуждая о православных и сектантах, говорил: «И не говори мне таких бессердечных слов: «Что мне заботиться? У меня нет с ним ничего общего». У нас нет ничего общего только с дьяволом, со всеми людьми мы имеем очень много общего. Они имеют одну с нами природу, населяют одну и ту же землю, питаются одной и той же пищей, имеют Одного и Того же Владыку, получили одни и те же законы, призываются к тому же самому добру, как и мы. Не будем поэтому говорить, что у нас нет с ними ничего общего, потому что это голос сатанинский, дьявольское бесчеловечие. Не станем же говорить этого и покажем подобающую братьям заботливость. А я обещаю со всей уверенностью и ручаюсь всем вам, что если все вы захотите разделить между собою заботу о спасении обитающих в городе, то последний скоро исправится весь… Разделим между собою заботу о спасении наших братьев. Достаточно одного человека, воспламененного ревностью, чтобы исправить весь народ. И когда на лицо не один, не два и не три, а такое множество могущих принять на себя заботу о нерадивых, то не по чему иному, как по нашей лишь беспечности, а отнюдь не по слабости, многие погибают и падают духом. Не безрассудно ли, на самом деле, что если мы увидим драку на площади, то бежим и мирим дерущихся, — да что я говорю — драку? Если увидим, что упал осел, то все спешим протянуть руку, чтобы поднять его на ноги; а о гибнущих братьях не заботимся? Хулящий святую веру — тот же упавший осел; подойди же, подними его и словом, и делом, и кротостью, и силою; пусть разнообразно будет лекарство. И если мы устроим так свои дела, будем искать спасения и ближним, то вскоре станем желанными и любимыми и для самих тех, кто получает исправление»^[378]. «Нет ничего холоднее христианина, который не заботится о спасении других… Никто не был осужден за собственные грехи, но за то, что не был полезен другому»^[379].

А великий средневековый книжник Алкуин, живший в Vlll веке, говорил, что «труды священников, занимающихся евангельским благовестием, должны оцениваться выше, чем любые чудеса»^[380].

К сожалению, в Византии чудеса апостолов переживались как нечто более важное, чем проповеднический труд апостолов. Отсюда следовало, что подражать апостолам нельзя: ведь это Господь их вел, Господь обращал сердца язычников. Человеческое усилие по достижению понимания на столь Божественном фоне меркло, становилось чем-то неважным и неинтересным. Миссия считалась делом прежде всего чудесным. А чудотворению научиться нельзя… Миссия в истории православной Церкви — всегда чудо, и почти никогда — систематическая работа.

Так что создание в современном Тихоновском богословском институте миссионерского факультета, а в Белгороде — миссионерской семинарии надо честно признать шагами столь же необходимыми, сколь и модернистскими.

Поэтому я свои семинарские лекции по миссиологии начинаю с предупреждения: «Я ни одного человека к вере не привел. Вам это тоже не удастся. Только у Творца есть возможность касаться этой глубины человеческого сердца. Без благодати, помогающей проповеднику, наше слово не дойдет до этой глубины… Ну, вот и все. Больше вы от меня о благодати ничего не услышите. Стяжанию Духа Святого на лекциях в семинарии вообще научить нельзя. И неважно — это лекции по догматическому богословию, по литургике или по миссиологии. Научить можно только тому, что в пределах человеческих сил. Вот об этом мы и будем с вами говорить все следующие годы. Как самому не стать препятствием на пути действия Просветителя. Как помочь разобрать эти препятствия, уже нагроможденные другими людьми или самим невером. А практикума по чудотворению у нас не будет».

Надо честно заметить зазор между нуждами современного миссионерства и тем образом апостольства, который был в византийской церковной памяти. В много-тысячестраничном дневнике равно-апостольного (!) святителя Николая Японского постоянно говорится о проповедях и беседах, проводимых им. Но нет рассказа о чудесах, которые он творил для уверения японцев в истине Православия.

Преподобный Макарий Алтайский также говорил о том, что дело Божие совершается «под покрывалом обыденности» (поясняя, что явных чудес Господь не дает ради нашей же немощи — чтобы Его миссионеры не впадалив гордость)^[381].

А много ли известно чудес из жизни святителя Иоанна Златоуста? На чудо ли он надеется? — «Но почему, — говорят некоторые, ныне чудес не бывает?». А ныне я не имею нужды в знамениях — почему? Потому что и без чудес научился веровать Господу. Залога требует тот, кто не верит, а я, как верующий, не требую ни залога, ни чудес. Поэтому им давались знамения не как верным, но как неверным, дабы они уверовали. Таким образом, и святой Павел говорит: знамения суть не верующим, но неверным (1 Kop 14:22 — ред.). Видите, что не для бесчестия нашего, но паче для большей почести Господь сократил явление чудес своих. Он творит так, желая открыть нашу веру, что мы веруем Ему без залогов и без всяких чудес. Те люди, не получив предварительно видимых знаков и залога, не поверили бы Ему касательно предметов невидимых, а я и без того показываю Ему всю веру. Вот причина, почему теперь не бывает чудес»^[382].

Значит, Господь может помогать миссионеру не через внешние чудеса, а через помощь в его речи. Чудо будет в подборе слов и аргументов, в выборе верной интонации, в достижении понимания.

Проповедовать же надо словами и аргументами. А для этого и то и другое необходимо носить с собою. Причем и слова, и аргументы должны быть понятны не только однокурсникам по Духовной Академии, но и тем, еще внецерковным людям, ради которых и ведется христианская проповедь.

В истории Церкви известны чудеса миссионеров. В Vl веке неподатливость язычников вынудила святого Лаврентия покинуть Англию. Приняв решение, «он велел на ночь постелить ему постель в храме блаженных апостолов Петра и Павла. Вознеся множество молитв и пролив немало слез о печальном состоянии церкви, он лег и уснул. И во сне явился ему блаженнейший предводитель апостолов, и в тишине ночи бичевал его долго и тяжко. Потом он спросил с апостольской строгостью, почему Лаврентий бросает вверенное ему стадо и какому пастырю собирается он препоручить овец Христовых, покидая их среди волков. «Неужели ты забыл мой пример? — добавил он, — ведь для блага малых сих, доверенных мне Христом ради любви Его, претерпел я цепи, бичи, темницу и всяческие муки. Наконец я принял смерть, даже смерть крестную, от рук неверных и врагов Христа, дабысподобиться венца вместе с Ним». Глубоко тронутый бичеванием и словами блаженного Петра, слуга Христов Лаврентий рано утром отправился к королю саксов и, подняв одеяние, показал ему следы ударов. Изумившись, король спросил, кто осмелился нанести ему эти увечья и узнав, что нанес их ради его спасения апостол Христа, исполнился великого страха. Тогда же он оставил служение идолам, отослал прочь свою незаконную сожительницу, принял веру Христову и крестился; впредь он изо всех своих сил служил делу Церкви (БедаДостопочтенный. Церковная история народов англов. Кн. II. Гл. 6).

В Хронике Видукинда (III, 65) говорится, что однажды датский король Харальд (X век) стал свидетелем долгого и яростного спора между его приближенными и миссионером Поппо. Даны признавали Христа богом, но утверждали, что асы куда могущественнее его. Поппо отвечал на это, что есть только один Бог, Отец, Сын его Иисус Христос и Святой Дух, а асы — это сонм демонов. Харальд предложил миссионеру доказать свою правоту ордалией, на что епископ, уверенный в успехе, сразу согласился. На следующий день Поппо прошел ордалию раскаленным железом, и конунг, убедившись, что на ладонях епископа нет и следа ожогов, тут же признал Христа единственным истинным Богом и согласился, что только Его следует почитать в Дании.

В IV веке святитель Спиридон Тримифунтский так доказывал троичность Бога тем, кто сомневался, что Три могут равняться Одному: он сжал кирпич, и из руки потекла вода, на которой была замешана глина, в руке осталась сама глина, а вверх взвился огонь, которым глина была обожжена^[383].

Сегодня, как и всегда, важнейшим аргументом миссии является «схватка сил» — явление силы Духа Святого, превозмогающей потуги языческих магов и их духов. Тут бывает важно не только самому вымолить чудо, но и своей молитвой помешать явиться чуду с противоположным духовным зарядом.

В самом конце XIX века русский иеромонах-миссионер был на сеансе магии, который демонстрировал индийский факир для европейских туристов на Цейлоне. Чудеса факира были столь поразительны, что по признанию рассказчика, «я совершенно забыл о том, что я священник и монах, что мне вряд ли приличествует принимать участие в подобных зрелищах. Наваждение было так необоримо, что и сердце и ум молчали. Но мое сердце тревожно и больно забилось. Все мое существо охватил страх. Мои губы сами собой зашевелились и стали произносить слова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!». Я почувствовал немедленное облегчение. Казалось, что какие-то невидимые цепи, которыми я был опутан, начинали спадать с меня. Молитва стала более сосредоточенной, и с ней вернулся мой душевный покой. Я продолжал смотреть на дерево, как вдруг, будто подхваченная ветром, картина затуманилась и рассеялась. Я больше ничего не видел, кроме громадного дерева, озаренного светом луны, и факира, сидящего под деревом, в то время как мои спутники продолжали рассказывать о своих впечатлениях, вглядываясь в картину, которая для них не исчезала. Но вот что-то как будто стало твориться и с самим факиром. Он свалился набок. Встревоженный юноша подбежал к нему. Сеанс неожиданно прервался. Глубоко взволнованные всем увиденным, зрители поднялись, оживленно обмениваясь впечатлениями и не понимая, почему все так внезапно и неожиданно оборвалось. Юноша объяснил, что факир устал, а тот уже сидел, опустив голову и не обращая никакого внимания на присутствующих. Уже уходя, я невольно в последний раз обернулся, чтобы запечатлеть в памяти всю сцену, и вдруг — я содрогнулся от неприятного ощущения. Мой взгляд встретился со взглядом факира, полным ненависти. Это произошло в кратчайший миг, и он снова принял свою прежнюю позу, но этот взгляд раз и навсегда открыл мне глаза на то, чьей силой в действительности произведено это "чудо"»^[384]. Не столь яркие, но подобные случаи доводилось мне слышать и от современных священников, да и самому порой приходилось ощущать и оккультную угрозу, и защитную силу молитвы.

Но если потребность в миссионерском ответе и действии есть, а чудо не гарантировано? Если ты не уверен в том, что чудеса будут каждый раз сопутствовать тебе при всякой полемике, в которую ты вовлечен?

Хорошо бы сотворить явное чудо (сокрушить своим перстом языческого идола или сжать кирпич так, чтобы из него исшел огонь и истекла вода) или своей внутренней молитвой повернуть сердце спорщика. Но если это нам не под силу — должны ли мы просто сдаться и замолкнуть с осознанием своего недостоинства? — Нет. Немощь сердца в этом случае должна быть подкреплена усилием мысли и речи. Бог благодатно помогает людям, но не заменяет наш труд, в том числе и труд интеллектуальный, труд проповеднический.

«Как Павел приводил в замешательство иудеев, живущих в Дамаске, когда он еще и не начинал совершать знамений? Как преодолел эллинистов? Не потому ли, что сильно побеждал словом? Тогда он еще не начинал творить чудес; и никто не может сказать, что народ удивлялся ему по молве о его чудотворениях; доселе он побеждал только словом своим» (Святитель Иоанн Златоуст. О священстве. 4,7).

Или: «Нам не угрожают ни темницы, ни власти, напротив, мы сами начальствуем. И при всем том мы не побеждаем» (На Евангелие от Матфея. 33,5). «Если двенадцать человек "заквасили" всю вселенную, подумай, сколь велика наша никчемность, если мы, пребывая в таком количестве, не в состоянии исправить оставшихся — а ведь в нас должно было хватить закваски на тысячи миров… Но то, скажешь, были апостолы. Что же из этого? Разве они Ангелы были? Но, скажешь, они имели дар чудотворения. Долго ли эти чудеса будут служить для нас прикрытием нашего нерадения?..» (На Евангелие от Матфея. 46,2–3).

«Не всегда все совершала благодать. Ведь если бы этого не было, то можно было бы уподобить апостолов просто деревьям. Поэтому многое и сами они совершали своими действиями» (На Деяния. 20:4)^[385].

Златоуст ясно говорит о синергии в апостольском труде: «Чтобы не все казалось делом одной благодати и чтобы они не думали, что получат венцы ни за что, — говорит: будьте мудры как змеи и кротки как голуби» (Беседы на Евангелие от Матфея 33, 2)^[386]. «Иной скажет: Он им дал власть очищать прокаженных и изгонять бесов. А я на это скажу, что это-то самое и должно было привести их еще в большее смущение, когда, несмотря на данную им власть воскрешать мертвых, им следовало терпеть бедствия за судилищах, нападение от всех, общую ненависть вселенной, и подвергаться таким бедствиям, имея власть творить чудеса» (На Мф 33:1).

Апостолам не нужно было знание иностранных языков ради проповеди Евангелия. Но наши миссионеры и богословы должны учить языки, а не выжидать вторую Пятидесятницу. Преподобный Сергий Радонежский получил дар чтения и разумения книг через вкушение просфорки, преподанной ему ангельской рукою. Но стоит ли этот эпизодделать законом для Церкви и системы церковной учебы? Стоит ли вместо уроков греческого языка вводить ежедневные посещения просфорни?

Не надо надеждой на чудо отменять свой собственный труд.

Можно ли представить себе священника, который, приступая к строительству храма, отклоняет необходимость получения им хотя бы базовых представлений о строительных технологиях ссылкой на то, что «Господь Сам созиждет Свой дом и сохранит его!»? А те семинаристы, что не видят смысла в миссионерских усилиях, неужто столь же благочестиво-равнодушны к урокам по финансовой дисциплине? Неужто и финансовые отчеты они будут составлять «как Бог на душу положит»?

Небольшое, но миссионерски-значимое усилие по силам всем христианам. Миссию ведь можно начать не за тридевять земель, а прямо на ближайшем рынке. Эта миссия может и должна быть обращена к племени по имени «понаехалитут». Сможем мы увидеть в них не малоприятных чужаков, а людей, для которых Евангелие предназначено не в меньшей степени, чем для нас? Такое изменение привычных реакций с раздражения на «миссионерскую приветливость» неужто так трудно? Неужели для этого надо ждать чудес и излияния особой Благодати? Не проще ли просто усилием воли взять под контроль мышцы своего лица?

ПРАВОСЛАВНЫЕ ИЛИ ПРАВОСКУЛЯЩИЕ?

… Думается, что не столько они молятся, сколько тихо анафематствуют

Михаил Булгаков. Киев-город.

О грустных глазах наших прихожан знают все. Шила в мешке не утаишь: в нашей Церкви произошла революция бассет-хаундов. Знаете такую собачку с вечно-грустными большими еврейскими газами?

Отчего-то в 90-х годах, на исходе XX столетия, уже выйдя из полосы гонений, мы где-то потеряли Православие. Произошла революция унылых пессимистов. Ферапонтов дух явно оттеснил дух Зосимов (это если говорить терминами «Братьев Карамазовых»). Серафимово Православие, умеющее радоваться Богу, Пасхе и человеку, стало редкостью.

Греческое слово орто-доксия имеет два смысла: право-верие и право-прославление. Можно быть правоверным и неправославным. Быть православным — это значит стяжать умение правильно славить Господа, жить молитвой, радоваться ей.

Есть три типа молитвы. Самый распространенный и самый низкий — просительный. Почему самый низкий? Потому что просить Бога может даже атеист. Я помню свою первую молитву в жизни, когда я был еще юным пионером и атеистом: «Господи, хоть бы учительница заболела!».

Вторая молитва, более высокая, — благодарственная: Господи, благодарю Тебя за те дары, что Ты мне дал. Здесь память о Боге уже начинает теснить заботу о себе, любимом. Такая молитва встречается уже гораздо реже просьб. В Евангелии мы помним, что только один из десяти исцеленных Христом прокаженных вернулся благодарить (Лк 17:17). Но и в просительной молитве, и в благодарственной: я — на первом месте, Бог на втором.

А вот третья, славословящая молитва бескорыстна. Но главное в ней то, что ее нельзя творить вдали от Бога. Просить Бога можно из греховного и мрачного далека: Из глубины воззвах к Тебе, Господи. Но славословить Бога можно только внутри Бога. Славить Бога, петь может только сердце, которого Господь уже коснулся.

В Евангелии мы видим два случая, когда люди не просят Бога и не благодарят, а именно радуются Ему: при встрече апостолов с воскресшим Спасителем горело… в нас сердце наше (Лк 24:32). И так же было на Фаворе: Господи, хорошо нам здесь быть (Мф 17:4). Вот эта радость встречи — это и исток Православия, и его цель.

С другой стороны, еще с апостольских времен известно и обратное: «Молитва печального человека не имеет силы восходить к престолу Божию» (Ерм. Пастырь. Заповедь 5,10). «Нельзя верить, стиснув зубы: это очень ненадежно и это оскорбление Господу… Великий подвиг сейчас — сохранить веру, и не угрюмую, точно загнанную в какой-то подвижнический тупик, а веру-любовь, любящую веру, веру, веселящуюся о своем Христе»¹.

У Иоанна Лествичника есть упоминание о людях, которые «одержимы бесом печали» (Лествица 5,29). А преподобный Серафим Саровский говорил, что «как больной виден по цвету лица, так обладаемый страстию обличается от печали»^[387]. И напротив, «волю же Божью узнать легко по следующему признаку: если после молитвы, после серьезных размышлений Вы не чувствуете тяготы, печали, отвращения к делу, а чувствуете себя легко, с улыбкой, с легким сердцем помышляете о предлагаемом Вам деле, то — явный признак, что оно не против воли Божией», — делился своим опытом улыбки святитель Николай Японский^[388].

Я помню, когда был еще семинаристом, то водил экскурсии по Троице-Сергиевой лавре. Официальные светско-советские экскурсоводы рассказывали историю монастыря так, как будто это была история какого-то строительно-монтажного управления: «Этот храм построен тогда-то; высота колокольни такая-то». Я же старался познакомить именно с монастырем, с людьми. И в конце такого дня я потом не раз спрашивал своих гостей: «Скажите, а что для вас было самым неожиданным из того, что вы сегодня увидели и услышали?». И очень многие люди, для которых тот день был днем первого соприкосновения с Церковью, по раздумьи отвечали: «А знаешь, самым неожиданным оказалось то, что монахи — это, оказывается, радостные люди».

В те времена Лавра действительно была уникальнейшим местом на земле по концентрации счастливых людей на квадратный километр территории. Такая светлая, спокойная радость была в тогдашних монахах… И в самом деле: Блажени людие, ведущие воскликновение (Пс 88:16).

Сегодня же, заходя в новый монастырь, я прежде всего заглядываю в глаза монахам: не поселилась ли там застывшая мировая печаль. Если да — значит, что в этой обители людей не обнадеживают, а пугают. О таких монастырях приходские священники, напутствуя туда своих прихожан на паломничество, предупреждают: к святыням приложись, а монахов не слушай!^[389]

Вот аналогичное воспоминание митрополита Кирилла: «Лет шести-семи от роду я был привезен родителями в Псково-Печерский монастырь к известному в то время старцу Симеону. Помню, я страшно боялся этого старца, его кельи. Но вот повели меня к нему, в высеченную в горе келью близ Успенского собора. Войдя в помещение с маленьким окошечком, я увидел выходящего мне навстречу из другой комнаты старичка в светлом подрясничке. Этот человек словно светился, знаете, как будто солнце заглянуло в тень. Радостным, веселым, светящимся был старец Симеон, и это теплое воспоминание о встрече с ним я сохраню до конца своих дней. Тогда я сказал себе, что это, наверное, и есть святой человек. Христианство — это вечная радость, но не нарочитая стодолларовая улыбка, а неоскудевающее радование о Господе и мире Божием. Прямо противоположный и значительно более распространенный случай — одежда в черно-серо-коричневой гамме, мрачное выражение лица, ни тени улыбки. Какое радование, разве это можно верующему человеку? У меня есть родственница, которая меня по телефону все корит: "Почему ты улыбаешься, выступая по телевидению? Архиерею не полагается улыбаться". Это глубоко ошибочное представление о том, каким должен быть облик христианина. Взгляд верующего человека на жизнь отличается спокойствием и мудростью, а вера сообщает внутреннюю радость. У верующего во Христа нет причины посыпать главу пеплом. Мы должны быть свободны от необходимости соответствовать ложному, фарисейскому пониманию благообразия. Равным образом не следует и приходящих в Церковь молодых людей ставить в жесткие ограничивающие рамки: отныне одеваться следует так, а не иначе, о веселье и радости надо забыть, от занятий спортом отказаться, светскую музыку больше не слушать. Потому что, сковывая всеми возможными способами свободу движения вновь пришедших братьев и сестер, мы не только совершаем недопустимое и неразумное насилие над их волей, но и собственными руками отталкиваем от Церкви людей, ищущих Христовой Истины. И чем мы в этом случае лучше иудейских законников, возлагавших на свой народ "бремена неудобоносимые" (Лк 11:46)? Христос сказал им: "Вы — как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того" (Лк 11:44). Да не прозвучат и над нашими главами таковые словеса в час великого суда наших дел»^[390].

Так почему же сегодня уставным выражением лица у слишком заметной части наших прихожан считаются тоскливые глаза бассет-хаунда?

Почему столь мрачны наши одежды? Один из знаков катастрофы, которая с нами произошла, это революция в церковно-национальном костюме (национальный костюм и церковное платье для меня одно и то же, ибо с нацией можно встретиться только в храме, а не в метро). Если в XIX веке женщины одевали в храм самые яркие, самые сарафанистые платья^[391], то сегодня, напротив, преобладают черно-коричневые тона. А где знаменитые «белые платочки»? Сравните фотографии церковных служб сорокалетней давности и современную картину. Именно белых платочков в храмах стало меньше. Темные цвета стали основными. Верный знак перемены религиозной психологии.

Однажды меня потрясло письмо блаженного Августина. Он жестко выговаривает одной своей прихожанке — Экдиции — за то, что та при живом муже стала носить черную одежду вдовы^[392]. Такой выговор означает, что в православных храмах пятого столетия по одежде можно было опознать: это — девица, это мужняя жена, а это — вдовица. Но в наших храмах, судя по одежде, теперь все вдовицы. Начиная с трехлетнего возраста!

Однотонно мрачный стиль наших церковных одежд означает, что ушла культура праздника. И это катастрофа не меньшая, чем демографическая. Ушло радостное переживание народом своей веры. И дам этому народу сердце, иссушенное печалью, взор унылый и потухший, душу, снедаемую скорбью… (Втор 28:65; перевод с греческого^[393]).

Вот, читаю как-то книжечку об одной новоявленной чудотворной иконе Божией Матери, и какая-то женщина говорит в этой брошюрке: «Когда чудотворную икону принесли к нам в храм, я как ее увидела, мне тут же захотелось умереть»^[394]. Но почему же ей, бедняжке, не хочется жить и работать во славу Божией Матери, почему сразу умирать? Не слишком ли часто наши «мироносицы» так все и продолжают нести миро и слезы на могилу Того, Кто Всемогущ и Пасхален?

В какой морок мы впали, я вижу по тому, как церковные аудитории реагируют в случаях, когда обращаешь к ним простой вопрос: «Скажите, при каком именно царе-батюшке строилось так много храмов на Руси, как сейчас?». Напоминаю: к началу 90-х годов в России (РСФСР) было порядка трех тысяч действующих храмов. Сегодня их — 17 ООО. По тысяче храмов в год открывалось в годы тех «реформ», что принято сейчас проклинать! По три храма в день!

Да, большинство из них — восстановлены. Но ведь любой строитель вам скажет, что восстановить труднее и дороже, чем построить заново. И это не просто триумф современных строительных технологий. Идет возрождение внутренней жизни Церкви, а не только ее кирпично-каменных оград.

К исходу 2006 года в России действовало 443 монастыря (208 мужских и 235 женских), не считая 167 монастырских подворий и 45 скитов. Всего же в Русской Церкви — 713 монастырей.

А в 1875 году в Российской Империи (т. е. вместе с Украиной, Белоруссией, Грузией, Молдавией и т. д.) было 494 монастыря (350 мужских и 143 женских)^[395]. А в 1988 году в России было только три с половиной монастыря: Троице-Сергиева Лавра, Псково-Печерский монастырь, Данилов монастырь в Москве и только начинала разворачиваться Оптина пустынь. Значит, к концу 90-х годов темп открытия монастырей достиг сотни в год!

А ведь за каждым из нынешних насельников монастырей стоит как минимум десять тех, кто пробовал подъять монашеский крест, был послушником (или даже принял постриг), но через некоторое время все же ушел в мир. Но давайте обратим внимание не на неудачу, а на сам факт такой попытки: Господь ведь и намерение лобзает! Сегодня в монастырях России около 8 000 человек^[396]. Значит, десятки тысяч людей в 90-е годы настолько искренне переживали обретение своей веры, что пробовали идти верхним, монашеским путем! Прибавим сюда тысячи молодых семинаристов, тысячи новых священников, пришедших на приходы без семинарского этапа, десятки тысяч женщин, оставивших мирской (пенсионный) покой или работу и ставших трудницами при храмах… Нет, отнюдь не только внешнее возрождение церковной жизни происходит на наших глазах!

Так вот, когда я задаю вопрос церковным аудиториям — когда же еще знала Русь такой мощный и быстрый подъем церковной жизни, то в ответ если и слышу что-то конкретное, то только сдавленный шепот: «При Иване Грозном»…

У аввы Дорофея есть замечательное напоминание: «Каждый получает вред или пользу от своего душевного устроения, и никто другой не может повредить ему; но если мы и получаем вред, то вред сей происходит, как я сказал, от устроения души нашей. Положим, что кому-нибудь из городских жителей случилось стоять ночью на некотором месте. И вот мимо него идут три человека. Один думает о нем, что он ждет кого-нибудь, дабы пойти и соделать блуд; другой думает, что он вор; а третий думает, что он позвал из ближнего дома некоего друга своего и дожидается, чтобы вместе с ним пойти куда-нибудь в церковь помолиться. Вот трое видели одного итого же человека, на одном и том же месте, однако эти трое не составили о нем одного и того же мнения; но один подумал одно, другой другое, третий еще иное, и очевидно, что каждый сообразно со своим устроением»^[397]. Как тут не вспомнить ветхозаветного мудреца — Видяй право помилован будет (Притч 28:13, церковно-славянский перевод).

Так что же с нами произошло, что мы предпочитаем копить печалящие нас самих слухи и не замечать радостных перемен? Жизнь таких людей прекрасно описана Толкиеном в «Сильмариллионе». «Темный лорд» Моргот пленил доблестного воина Хурина. Но не убил. «Горька была доля Хурина, ибо все, что узнавал Моргот об исполнении своих лиходейских замыслов, становилось известным и Хурину: только ложь была перемешана с правдой, и все, что ни было доброго, скрывалось либо искажалось… И тогда молвила Мелиан: "О Хурин, Моргот оплел тебя чарами, ибо тот, кто взирает на мир глазами Врага, желая или не желая того, видит все искаженным"».

В церковной среде добрые слухи гаснут, а вот печальные, пугающие — быстрее скорости звука. И это уже наш диагноз. Готовность всего бояться и всё осуждать — это признак болезни, духовной болезни и старения. Мы стали похожи на Свидетелей Иеговы. У них в конце каждого журнальчика обязательно помещен список плохих новостей, призванных подтверждать близость конца света. Если все должно погибнуть не позже чем послезавтра — значит, и сегодня всё уже очень плохо. Всё должно быть плохо. «Доктор сказал в морг, значит, — в морг».

Впрочем, отец Серафим (Роуз) в эмигрантских кругах, осуждавших Московскую Патриархию, видел эту беду раньше: «Они построили себе карьеру в Церкви на зыбком, хотя внешне и красивом фундаменте: на предпосылке, будто главная опасность для Церкви в недостаточной строгости. Но нет, истинная опасность сокрыта глубже — это потеря аромата Православия, чему они сами и способствуют, несмотря на всю свою строгость»^[398].

«Аромат Православия» можно передать одним дивным церковнославянским словом — радостопечалие. Радость без печали — это баптисты и харизматы, которых народ уже прозвал «халлилуями». Печаль без радости — это шизофрения. А Православие не то и не другое. Православие — это радость со слезами на глазах. Это — «вера, полная тревоги»^[399]. Люди не должны превращаться в какие-то мутные стеклышки, не способные отразить Свет Господа.

Увы, слишком многие наши проповеди и издания написаны лишь тремя красками, при? чем теми, которым как раз не должно бы быть места в православии: а) идеологический пустозвон («препрехом, победихом!»; б) мертворожденный канцеляризм; в) страхи и стоны.

И только улыбки, «миссионерской приветливости» почти не встретишь.

А кому же в этом мире и радоваться, как не христианам!

В декабре 2003 года в Саратове на улице подходит ко мне женщина с 10-летним мальчиком. «Батюшка, благословите меня сына на отчитку в монастырь отвезти!». Женщина завернута в три платка, глаза тоскливые. Мальчик стоит тоже вполне усмиренный и грустный… «А что, — спрашиваю в ответ, — у него разве есть признаки одержимости? Он лает при чтении Евангелия, кусает священников?.. В чем его одержимость?» — «А он меня не слушается!».

Понятно. Замоленная мама признак роста своего сына и его мужской природы сочла за признак его бесноватости. Говорить бесполезно. Поворочиваюсь к ребенку, наклоняюсь к нему и шепчу: «Я тебе сейчас скажу одну вещь, а ты мне ответь на нее, ладно?». Получив молчаливый кивок, говорю: «Христос Воскресе!». Прокатехизированное дите огрызается заученным шепотом: «Воистину воскресе…». «Не, — говорю, — такне годится. Давай громко!..». На четвертой попытке я пожалел, что я не Терминатор. В смысле что у меня в глазу нет постоянно включенной видеокамеры. Потому что это была дивная картина: мальчик на всю улицу прокричал «Воистину воскресе!» — и… В общем, был Гэндальф серый, а стал Гэндальф белый. Мгновенное преображение. Снова миру предстал радостный нормальный ребенок, сбросивший с себя искусственную кожу преждевременного исихазма.

Такого же счастливого человека я видел весной 2002 года в казанском Раифском монастыре. Это был пятилетний мальчик, подобранный монахами: он спал на вокзале в коробке из-под обуви. Ну так вот, мы посмотрели друг другу в глаза, и этот счастливый Кирюша вздыхает и шепчет: «Хочешь, я тебе покажу самое дорогое, что у меня есть?». И показывает зимние сапожки, которые ему подарили монахи: первая в жизни вещь, ему подаренная! Причем он хохочет от счастья, ну и я с ним. И дело не в сапожках. Просто климат жизни в этом монастыре — хороший. Там люди интересны друг другу и друг другу рады.

Таков критерий душевного и духовного здоровья: уметь замечать доброе и быть благодарным за него.

Но войдите с видеокамерой в обычный наш храм и снимите полиелей в субботу вечером. Праздник. Хор гремит «Хвалите имя Господне». Дома же при просмотре записи отключите звук. И картинку с лицами прихожан покажите любому стороннему человеку (а лучше светскому психиатру) и спросите — что, по-Вашему, делают эти люди? Радуются они, ликуют или же унывают и скорбят? Или попробуйте наложить туда другой звук, скажем, из мира Великого поста: «На реках Вавилонских тамо седохом и плакахом». В каком случае будет большее соответствие видеоряда и саунда?

Что мы черпаем из нашей веры — скорбь или радость? Право-славящие мы или право-скулящие? Мне очень дорог такой рассказ из Древнего Патерика. Два молодых послушника пошли в город, там нагрешили, возвращаются в монастырь и каются. Старцы определяют епитимью, каждого запирают в отдельной келье: кайтесь, молитесь. Через неделю открывают дверь первого монаха. Он выходит весь исхудавший, покрасневшие глаза, бледные щеки. Спрашивают его: «Что ты делал в эти дни?» — «Я каялся и молил Господа простить мой грех». Старцы говорят: «Хорошо» — и открывают вторую келью. Второй монах выходит румяный, веселый. Спрашивают: «А ты что делал в эти дни?» — «Я молился и благодарил Бога за то, что Он простил мне мой грех». Старцы посовещались и сказали: «Оба пути равно хороши»^[400].

Понимаете, это ведь вид духовной болезни, когда мы, слишком много помня о своих грехах, забываем о Боге. Это тоже идол — постоянная медитация о себе (пусть даже осудительная медитация на тему «какая я сволочь»). Да подожди, ведь ты к Богу молишься, ты о Боге должен помнить, а не о своем прошлом.

В церковной традиции есть время скорби и время радости. Наш суточный круг молитв полон покаяния. Но на границе Литургии иссякают покаянные молитвы. Все молитвы Литургии — светлые: «Благослови, душе моя, Господа… Хвали, душе моя, Господа».

Кстати, я думаю, одна из причин ферапонтовской контрреволюции в том, что у нас стали исповедоваться во время Литургии. Получается абсурд: хор ликует от имени причастников (смысл Литургии: «святая — святым»), а сами виновники торжества скучились где-то в уголке и там бьют себя по персям и каются. Когда я был семинаристом, однажды получилось так, что исповедь затянулась, и я не успел к причастию на ранней Литургии. И тогда решил остаться на позднюю обедню. В итоге получилось, что я впервые простоял Литургию, на которой причащался, не в очереди на исповедь. Грехи мои были уже позади. А Причастие и вся Литургия — вот, передо мной. И вдруг Литургия раскрылась передо мной в своем ликующем, радостном измерении…

Точно также осаживается покаяние в личных грехах накануне Страстной Седмицы и Пасхи. За несколько дней до Пасхи прекращается великопостная покаянная молитва Ефрема Сирина, отменяются земные поклоны (исключение Типикон делает только для поклонов перед Плащаницей). Почему ограничивается интенсивность покаянных молитв? Потому что иначе тварь (твоя память о твоих делах) заслонит собой память о Творце. Если я все время помню только о себе, о своих грехах, значит Бог остается где-то далеко. Великий пост не будет путем к Пасхе, если навстречу ко мне Христос не сделает Свой шаг. Сколько бы мы ни каялись, если бы Христос не пошел на крест, не были бы мы спасены. На Страстной седмице наступают дни, когда ты должен чуть-чуть забыть о себе и вместе с Господом следовать за Ним в Иерусалим и дальше на Голгофу, во ад и затем к пасхальному воскресению. Теперь ты должен вспоминать уже не свое прошлое, а путь твоего Спасителя.

В Православии нужно обрести какое-то равновесие между знанием своего греха и стремлением прочь от него — к Богу.

И не случайно в период Великого поста, в первые дни особенно, и в наших молитвах, и в наших храмах царит радостная атмосфера. Если этой радости при начале Поста нет — значит покаяние наше «прелестно». Преподобный Исаак Сирин говорил, что покаяние — это трепет души перед вратами рая. Значит, покаяние в христианской традиции — это вторичное чувство. Святитель Григорий Нисский так пояснял смысл заповеди блаженств блаженны плачущие, ибо они утешатся: Не всякий плачущий будет утешен. Скажем, если человек плачет о потере кошелька, за этот плач он не получит небесной награды. А если человек плачет о своих грехах? Нет, и плач о грехах несовершенен. Ад полон людьми, которые плачут о своих грехах, но этот плач не спасает. Григорий Нисский поясняет: блажен человек, который плачет о Боге. То есть, этот человек когда-то испытал радость богообщения, но затем это чувство и радость первой любви он утратил и мается без этого, и желает вернуть Господа в свою душу, в свою жизнь. Такой плач будет утешен. Первичен свет, вторично всё остальное в жизни Православия.

Так именно свет первичен в православной иконе… Знаете, в комитете комсомола МГУ я был ответственным за атеистическое воспитание студентов. Но я честно признаюсь: это направление работы я завалил. Я организовал только три мероприятия: концерт рокгруппы «Воскресение» в подшефном ПТУ, экскурсию в Спасо-Андроников монастырь в музей иконописи; экскурсию в зал иконописи Третьяковской галереи. Так вот, в Третьяковке был следующий эпизод: гид водит группу преподавателей и студентов с кафедры «научного атеизма» по залу, показывает на дивную икону Xll века Николая Чудотворца и говорит: «А знаете, что необычно на этой иконе? Это первая икона, на которой иконописец придал греческому святому чисто русские черты лица». А затем гид оборачивается к нам, озирает нашу группу, показывает на меня пальцем и говорит: «Вот у этого юноши в старости точно такое же лицо будет». Штирлиц был на грани провала…

Но главное не это. С той поры всякий раз, когда смотрю на себя в зеркало, я вспоминаю этот эпизод и нахожу повод для покаяния: «Андрюша, какая же сволочь из тебя выросла!».

Икона — это мечта Бога о человеке, икона являет нам, какими бы Бог хотел нас видеть. И когда ты сравниваешь этот замысел Бога о нас, дар Бога, приуготовленный для нас, с реальностью, вот тут-то и возникает нотка покаяния. Покаяние рождается из первичного светлого ощущения призвания: ты мог бы быть иным. Поистине, покаяние — это трепет души перед вратами рая. А без предощущения рая и покаяние будет разрушительным…

Люди видят нашу показную нерастворенную скорбь — и потому обходят наши храмы стороной. Мы в меньшинстве потому, что люди не хотят перенимать наши лица и наши глаза.

Чтобы не отпугивать детей, нужно прежде всего восстановить нормальную православную жизнь. Такую жизнь, чтобы все остальные нам просто завидовали: «Ну, почему они такие радостные?»… Я проповедую церковную контрреволюцию — возврат к Ceрафимову Православию, к Православию радости. Нужна Серафимова Контр-революция. Нам нужно восстановление право-славия.

И в семьях и в школах звучит один и тот же вопрос: как сделать, чтобы сын или дочь пришли в храм. А ответ очевиден: верьте так, живите сами так, чтобы ваши родные неверы вам завидовали. Чтобы на вашем примере видели, что вера — это крылья, повод для полета, а не горб за спиной, который давит к земле.

Представляете, у церковной бабушки вырос неверующий внук. И вот в воскресный полдень этот оболтус еле-еле — после трудовой дискотечной ночи — вытаскивает себя из постели. У него все плохо: и сил нет, и голову мутит, и воспоминания о вчерашнем нерадостные, а мысли о недалеком понедельнике вообще самые мрачные… И тут вдруг распахивается дверь — и в дом влетает радостная бабушка, вернувшаяся с Литургии. Представляете его реакцию: «Слушай, ба, а куда это ты с утра пораньше смоталась? И вообще, признайся, блин, чем ты колешься, что такая радостная ходишь!»^[401].

А если мы будем угрюмничать — глазки в пол, все нельзя, «как батюшка благословит», «Спаси вас Господи» — то конечно, люди будут уходить куда угодно мимо такого Православия. Люди видят в нашей вере черную дыру, высасывающую из нас человеческие чувства и реакции. Как будто «дементор» нас зацеловал… И это оттого, что мы в себе самих наращиваем сталагмит, не пропускающий свет от получаемого нами Причастия. «Бог — Тот, Кто всегда дополняет, дает, дает… Но что мы приносим в мир из того, что получили?» — спрашивал митрополит Антоний Сурожский^[402]. С этого вопроса, адресованного себе лично и можно начать путь возврата к преподобному Серафиму.

Порой люди отстраняют от себя ссылку на преподобного Серафима, отстаивая свое право на вековечную печаль: мол, батюшка Серафим и в самом деле каждого приходящего приветствовал «Радость моя, Христос воскресе!», но перед этим-то он три года на камне простоял… Но этот аргумент означает, что вообще ни у кого из христиан нет права на радость о Христе. Пока, мол не простоишь три года на камне — не имеешь права на радость! Но радость-то у нас не о наших чемпионских успехах. От них пользы мало — «закон ничего не довел до совершенства» (Евр 7:19). Радость христианина — о Боге, дарующем спасение. И если мы не научились радоваться Евангелию — то и никакие посты и кафизмы не подарят нам православящую радость.

Да, с некоторыми людьми, проведшими в православной среде несколько лет, происходят физиологические изменения: потихонечку у них атрофируются те лицевые мышцы, которые обеспечивают подъем уголков губ вверх. Сила притяжения вкупе с постоянной памятью о своих грехах и о бренности жизни сей оттягивает эти самые уголки вниз. Улыбаться становится трудно и непривычно. «Храм — не место для смеха!». Это верно. Но храм и Церковь — не одно и то же. И то, что неприлично в храме, оказывается вполне допустимо для церковного человека вне него.

Впрочем, и в храме иногда не удается обойтись без улыбки. А как еще, скажите, реагировать на пылкие слова такой, к примеру, проповеди: «Протестанты отрицают иконы, Божию Матерь, святых, мощи, ангельскую иерархию, демонов — в общем — все что нам дорого!».

А за пределами храма — отчего же и не улыбнуться… Грусть-тоска совсем не должны считаться видовым отличием православного христианина.

Вообще, прежде чем обожиться надо попробовать очеловечиться. В попытке перепрыгнуть именно через эту ступеньку святой Ириней Лионский (II век) видел грех первых людей: «Не став еще людьми, хотели стать богами».

Об этом — книжный анекдот от отца Иоанна Охлобыстина: «Скажите, — вопросил отца Савву молодой послушник, — можно ли спастись? — Практически невозможно, — ответил тот, — но стоит попробовать. — С чего же начать? — продолжил расспросы тот. — Позвони маме, — посоветовал отец Савва».

Улыбка в церковном мире уместна просто потому, что Церковь — это мир людей. У людей бывают разные представления о том, что остроумно, а что нет, что достойно улыбки, а что — плача. Но это спор о вкусах, а не о догматах.

ЧЕМ ЮНОША НЕ ПОХОЖ НА БАБУШКУ?

Апостол сказал, что во Христе нет ни мужеского пола, ни женского. Значит ли это, что между православным юношей и православной бабушкой нет ну совсем никаких различий?

Апостол Павел и сам ведь различал среди своих прихожан эллинов и иудеев, рабов и свободных, и давал им разные советы.

Нет, различия у них нет лишь в одном: Христос одинаково любит их. А вот поло-возрастные психологические особенности сохраняются и у религиозных людей. Женщины (хранительницы очага) более консервативны, чем мужчины (охотники-поисковики). Пожилые консервативнее молодых. А наш типичный прихожанин как раз и есть пожилая женщина. А старый что малый.

4-летние малыши бывают требовательно-консервативны. Если вы в сто первый раз читаете мальцу сказку и решили побыстрее прийти к финалу, выпустили одну фразу или малость поразнообразили ее — юный инквизитор поднимает бурю протестов. Малыша радует знакомая реальность, в которой он ощущает себя как в подвластной и домашней безопасности.

Вот так и наши прихожаночки хорошей считают ту проповедь, в которой они не услышали ничего нового. Если рассказ об одном и том же празднике повторяется из года в год — значит, все правильно, ничего не изменилось, это наша, узнаваемая вера, да и мы сами почти что доктора богословия: все-то мы уже знаем… Если же проповедник приводит к традиционному выводу, но нетрадиционным путем, он подпадает под подозрение.

Новизна радует молодого человека и пугает пожилого. Молодой человек всюду видит возможности, а взрослый — опасности. Молодой ставит вопрос: «Что я могу сделать?». Пожилой, уже много раз побывавший жертвой исторического прогресса, спрашивает: «А что со мной могут сделать? Что оттуда может угрожать мне и моему привычному укладу жизни?».

Человек идет по городу, неожиданно ему попадается подворотня. Реакция молодого человека более активная: «Интересно, что там, пойду, посмотрю, для меня открылось новое пространство, которое я могу исследовать и подчинить себе». Реакция пожилого человека: «Я лучше перейду на другую сторону улицы, мало ли что тут может на меня обрушиться». Молодой человек перед каждым новым поворотом думает: «А не войти ли мне?»; взрослый же остерегается — «А что оттуда может вылететь на меня?»… Молодой ставит вопрос — «Как сделать?»; пожилой — «Как бы чего не сделать, не нарушить!».

Так и в церковной среде. Вместо молодого миссионерского дерзновения — бабушкины страхи: «Ничего нельзя!!!».

Оттого и получается, что любимый внутрицерковный проповедник бывает абсолютно непонятен и неприемлем для аудитории светской. И наоборот — миссионеры вызывают аллергическую реакцию у традиционных прихожан…

О том, что «белые платочки», наполнявшие храмы в советские годы, защитили эти храмы от разрушения, сказано немало — в том числе и мной.

Но те бабушки, что сегодня стоят в наших храмах — они ли их отстояли? Где они были 20 лет назад? Сегодня число открытых храмов раз в десять превышает число действовавших приходов при советской власти. Число прихожан увеличилось пропорционально. Значит, лишь одна из десяти сегодняшних пожилых прихожанок была в Церкви 15 лет назад. Вспомним, что далеко не все люди, встретившие пору реформ в уже пожилом возрасте, смогли дожить до наших дней, и станет понятно, что число исповедниц среди нынешних старших прихожанок не так уж велико — менее даже 10 %.

Так что тем, кто говорит мне, что я не имею права критиковать «бабушек, спасших Церковь», я отвечаю: из своих сорока лет я посвятил Церкви уже более половины. Многие ли из наших пожилых прихожанок могут сказать о своей жизни так же? Где они были в свои 19 лет (а я крестился именно в 19)? Где они были в том 1982 году? Какую идеологию тогда исповедовали? Как давно они сами в Церкви и чем они рисковали, переступив порог храма? Так что не стоит позавчерашним комсомолкам говорить, что они и есть герои, спасшие Церковь. Те, кто ее спас, — это люди более старших поколений, это те, кто были церковными бабушками в 30-60-х годах. Но это поколение церковниц уже у Бога.

Наконец, тот типаж, с которым я веду полемику, во все годы не спасал Церковь, а разрушал ее изнутри. Это прихожанки, сами себя назначившие в цензоры и контролеры. Они в советские годы помогали комсомольцам: дружинники не пускали молодежь в храмы снаружи, а эти ревнительницы выгоняли молодежь из храмов изнутри.

В общем — разные они, церковные бабушки. Есть такие, чья улыбка светит Причастьем^[403]. А есть самые настоящие «бабки-ёжки»: они в своей доцерковной жизни были лишены уважения и власти (и на работе, и в семье), так напоследок в храме норовят хоть что-то приватизировать и почувствовать себя вправе командовать. От наших «профессиональных прихожанок» не исходит теплоты. От них скорее током бьет. Это вампиры, готовые вцепиться в любого, кто ведет себя иначе, чем они.

У Церкви всегда юное лицо, лицо Иоанна Богослова, встретившего Христа. У настоящих православных старушек оно такое же. А у православных ведьм — нет. Но как же редко среди церковных бабок встречаются сейчас православные бабушки! Я помню лицо своей бабушки, она скончалась пятнадцать лет назад. Она не была практикующим православным человеком, но какое у нее было лицо… У нее было много дочек, моих теток, сейчас они приближаются к бабушкиному возрасту, у них есть внуки, но, вглядываясь в их лица, я не вижу того, что в бабушке было. Совсем другое поколение бабушек, другие лица…

Бабушка — это очень теплое, хорошее слово. Если это нормальная православная бабушка, она светится вся изнутри, к ней хочется прильнуть, постоять с ней рядом.

Я бы хотел, чтобы на обложке именно этой книги о православной молодежи была помещена фотография бабушки, которую я недавно привез из Греции. Бабулечка на ней беззубая, морщинистая, но такая счастливая! Именно таким я вижу лицо Церкви.

А иногда, конечно, с нашими бабушками буквально — «и смех, и грех». Видишь проявление истовости их веры, но это проявление исполнено так, что без улыбки смотреть нельзя. Но и смеяться-то в данном случае грешно. А как без улыбки читать такое, например, объявление в сознательно «народном», попсово-«православном» журнале: «Мы с мужем болеем и нуждаемся в деньгах для поездки по святым местам — ради исцеления от недугов. А еще хотим приобрести икону "Прибавление ума"»^[404].

Некогда бабушки защитили Церковь в пору гонений. Новое поколение бабушек надо просить о другой жертве, в чем-то противоположной. Те бабушки спасли Церковь своей неуступчивостью. Ныне же они могут помочь Церкви и России именно «терпимостью», ненавязчивостью.

Даже Патриарх просил наших бабушек: «Нередко молодой человек, приходящий в храм, не осознающий даже до конца, что его туда привело, встречается с равнодушными безразличным отношением людей, для которых церковная жизнь, надо полагать, уже стала обыденностью. Пусть наивны и неудобны вопросы, с которыми юноши и девушки обращаются к нам, пусть внешний вид этих ребят не соответствует нашим представлениям об одежде православного христианина, — они не должны выйти из храма отторгнутыми, неуслышанными или даже обиженными, как это, к сожалению, случается»^[405].

И митрополит Кирилл просил о том же: хотя бы священники должны понимать, что любой молодой человек, переступающий порог храма (девушка или парень), — это человек, отмеченный печатью Божией. Говорить им об этом мы не должны. Но сами мы должны понимать, что если этот юноша выбрал тропку не на дискотеку, не на гулянку, а в храм — значит, какая-то частичка отрока Варфоломея (будущего Сергия Радонежского) в нем есть. И поэтому мы должны радоваться его приходу, приметить его, выделить его из общей массы прихожан, уделить ему особенное внимание. Ведь, может быть, этот паренек, сегодня робко толкущийся на церковном пороге, в глазах Божиих уже священник или монах..^[406]

Именно потому, что перед молодыми много путей и, соответственно, много искушений, стоит относиться к ним с особой бережливостью. Они ведь в зоне опасности, под непрерывным огнем врага. Зачем же и своим накрывать их своими гаубицами?

Пока же у нас не выработан стиль «церковно-молодёжной» жизни. В наличии только некий церковный «унисекс» — стиль, под который должны форматироваться все приходящие, независимо от пола и возраста. От двух до ста пяти лет у всех должно быть одинаковое выражение лица, одинаковый стиль одежды, одинаковая речь, словечки, способ передвижения по храму и т. д. Как-то раз после лекции, в Симферополе, подошла ко мне девушка — такая дивная, что одного взгляда на нее достаточно, чтобы загасить все мои возможные монашеские поползновения. Лицо чистое. Глаза светлоумные. Подходит и говорит: «Как мне быть? Я очень хочу креститься, жить церковной жизнью, но я очень боюсь стать церковной мымрой. Есть ли здесь какой-нибудь приход, община, где бы меня не заставляли стилизоваться под схимницу?».

У нас на приходах в основном господствует психология бабушек. А ведь у каждого возраста свое переживание веры. Свое переживание у младенцев, которые Боженьку целуют. Свое переживание у детей, свое у подростков, у взрослых и стариков. Старик ищет смысл своей смерти, а молодой — смысл своей жизни.

Для юноши самое главное — радость молитвы. Я и сам, может быть, не дожил до такого возраста, когда всерьез и каждый день думают о смерти и спасении. Для молодости вообще характерно глубокое и беспроблемное убеждение в своем собственном бессмертии. Поэтому молодой человек идет в храм не из страха смерти и не из желания избежать ада. Он ищет смысл. Он ищет избавиться от своего одиночества. Он уже знает свое тело. Теперь ему хотелось бы узнать получше свою же душу.

Юношеское переживание Православия — более светлое и радостное. Здесь еще мало грехов накоплено, и душа легче срывается в славословие: «Слава Тебе, Господи, за то, что Ты есть!». В более старшем поколении память о своих грехах, о своих немощах, болезнях, нуждах заставляет нас чаще просить Господа о чем-то: о прощении наших грехов, о помощи, об исцелении. А молодежь — она от этого свободна, и в этом смысле ее молитва более бескорыстна. Хотя бы поэтому с ними надо особо говорить.

Еще одна особенность православной молодости в том, что (насколько я помню по себе и по общению с очень многими правослаными молодыми людьми), спасение не есть та цель, которую она ставит перед собой. Это в старости, действительно, главная проблема — смерть, ты все чаще всматриваешься туда, за порог… Ну, это я уже опять про себя… А молодой человек совсем по другим мотивам обретает веру. Он не боится Бога, он радуется Богу. Он не боится Божьего суда. Я помню, в молодые годы для меня очень радостными были строки армянского поэта Григора Нарекаци:

Мне ведомо, что близок Страшный суд, И на суде я буду уличен во многом, Но Божий суд — не есть ли встреча с Богом, Где будет суд? Я поспешу туда.

Я пред Тобой, о, Господи, склонюсь, И, отрешась от жизни быстротечной, Не к Вечности ль Твоей я приобщусь, Хоть эта Вечность будет мукой вечной?

Очень по-разному переживается вера в старости и в молодом возрасте. Поэтому человек, который откладывает свое обращение до старости, сам себя обкрадывает. И даже не в смысле спасения, о котором этот человек не имеет ни малейшего представления, а в смысле именно радости здесь, на земле. Мне кажется, это радость — иметь смысл своей жизни, смысл, который придает значимость каждой минуте твоей, каждой встрече, каждой слезе и каждой твоей улыбке. И вот эта радость бескорыстной молодой веры — это то, что в старости если и дастся, только очень и очень большим трудом, а молодому сердцу это дается совершенно бесплатно.

Но поскольку в наших храмах больше стариков, их переживание Православия оказывается единственным, нормативным, навязываемым, а потому — калечащим молодых людей.

Так что это очень важно — разнообразие ликов Православия. Чтобы оно было. Пусть в больших, крупных городах будут храмы с необычным «выражением лица».

В былые годы церковный народ, «белые платочки» спасли Православие. Низкий поклон им за это. Но нельзя все время укреплять только одну стену. Нельзя все работы исполнять одним и тем же инструментом. Нельзя сегодняшние проблемы решать с помощью позавчерашних рецептов. Поэтому нельзя сводить разговор об отношениях народа и богословия только к бесконечному повторению формулы «народ — хранитель Православия». Церковная мысль должна отличаться от демографической констатации или этнографического описания. Она должна противостоять язычествующему фольклору.

Может быть, некоторые тезисы я здесь прочертил слишком резко. Но это меня не страшит: я не единственный писатель в нашей Церкви. В оркестре есть музыкант, который создает звуки реже всех остальных; да они, пожалуй, и менее мелодичны, чем все остальные. Он только то и делает, что время от времени бьет в медные тарелки. Если бы он был один — слушать его было бы невозможно. Но, поскольку он в многоголосом оркестре, то к звучанию скрипок или духовых инструментов он добавляет новый привкус. Вот и свои книги я воспринимаю как «вкусовую добавку». Жить этой «добавкой» нельзя. Считать ее за полноту жизни или истины — тоже не следует. Но уж больно заметен народопоклоннический, антииерархический и антибогословский крен в нашей церковной публицистике. Чтобы его выправить — я и налег на противоположный борт…

Один я тут не справлюсь. Но если Церковь хочет быть не гробовщиком, провожающим Россию в ее последний путь, а ее спасителем, то ей надо поменять свое отношение к молодежной миссии. Для этой перемены в самой церковной среде, и прежде всего, у иерархов должна появиться постоянная ориентацию на молодежно-миссионерскую тему. Вот если бы наши церковные лидеры держали в голове не только строительные и административные успехи, но просыпались бы с мыслью: «Что бы сегодня сделать для того, чтобы детей-то наших не потерять? Кто будет завтра заполнять наши храмы, которые мы прекрасно отстроим?». Эта озабоченность должна стать е-ж-е-д-н-е-в-н-о-й. С ней надо ложиться спать и просыпаться.

Хотел бы я услышать архиерейский разнос священнику-западенцу (то есть такому, у которого с точки зрения благочестия и хозяйства на приходе все идеально) за то, что тот ничего не делает для того, чтобы молодые люди хотя бы не проходили мимо его храма… Нет, не надо призывать к охоте за молодёжью. Но в этом разносе могли бы быть такие упреки — «Вот какие в твоей церковной лавке есть книги для молодёжи? У тебя все для бабулек — все про старцев и стариц. Добре, пусть будут. Но где в твоём храме книги для молодёжи? Вот пришёл студент, говорит: «Я хочу узнать историю Церкви». Как он сможет это сделать? Ему задали, например, о Крещении Руси писать сочинение, делать доклад на семинаре. Куда он пойдёт? Естественно в храм, в церковную лавку. Спросит: «А что у вас есть о Крещении Руси?» И что у тебя об этом есть? У тебя есть книги научно-исторические, апологетические, миссионерские? Беседы митрополита Антония Сурожского, книги Льюиса и прочее?».

Обращение нашей миссии к молодежи требует от самой Церкви определенной смиренно-покаянной оценки своей действительности.

Во-первых, мы должны признать не-универсальность своего благочестия. То, что по сердцу нам, не всегда по сердцу другим людям. И это не потому, что они хуже. А потому, что мы создали свою довольно закрытую «субкультуру».

Во-вторых, рок-проповедь потому связана со смирением и покаянием, что она осознается как экстремальная помощь тем нашим детям, которых не смогли привести к Церкви или удержать в ней традиционные наставления.

«Каждый христианин ответственен воспитать своих детей так, чтобы потом они о православии узнавали не из Вашего, отец Андрей, рассказа на рок-концерте. Это мы Вас кличем «спасайте», когда дочка в секте или сынок кроме рока ничего больше знать не хочет. Родитель и приходской батюшка должны заменять отца Андрея в миссионерской работе! А вот если уж доходит дело до проповеди на рок-концерте — не обессудьте. Но ведь и тяжело больных надо лечить! Ревнивые хулители миссионерского служения отца Андрея — а вы всё сделали, чтобы ваше окружение получило представление о православии, о праведной жизни, о спасении?! Священник на рокконцерте — это НАШ позор! Это МЫ его отрываем от службы и от богословской литературы! Его вынужденный приход на концерт — укор нам, нерадивым»^[407].

Это верно. И я сам своим из-церковным критикам отвечаю именно так: а ваши-то дети где? Здесь я их не вижу. Значит, они живут «на стране далече». Вот туда и я иду в поисках ваших детей, которых ваше благочестие оттолкнуло от Церкви.

Увы, у слишком многих церковных людей какое-то безнадежно-взрослое восприятие христианства. Мера церковности определяется мерой испуганности. Боятся молодежи. Боятся Гарри Поттера и ИНН, Интернета и собак (они, мол, изгоняют благодать из дома).

А ведь наш страх перед новизной (скажем, перед глобализационными процессами) означает нашу заведомую готовность капитулировать, отказаться от созидательной деятельности, перестать быть активными соучастниками и даже творцами истории, превратившись лишь в ее жертв^[408].

Если в моем городке построили аэродром — это может означать, что теперь мои сограждане могут стать доступнее для «глобалистской» деятельности иностранных миссионеров. Раз появился аэродром — на него может приземлиться Билли Грэм. Чтобы этого не допустить, я могу все свободное время проводить в саперных работах, — время от времени взрывая взлетно-посадочную полосу этого аэродрома.

Но возможна и иная реакция православного человека на «глобализационную» новость: «Раз теперь у меня под боком аэродром, то стану срочно учить английский язык с тем, чтобы улететь в Америку и нанести там Билли Грэму ответный миссионерский удар!».

Открытие границ, сближение людей — это улица с двусторонним движением. Мы можем двигаться по нашей стороне, в избранном нами направлении. А можем тратить свои силы на то, чтобы перекапывать противоположную сторону улицы. Я отказываюсь пугаться при слове «глобализация» потому, что средства современной коммуникации и передвижения помогают мне в миссионерской работе. Телевидение и Интернет я воспринимаю как средства для того, чтобы мое обращение, несущее весть о Христе и Православии, донести до людей. Для тех же, кто не может проповедовать, не может убеждать, остается лишь позиция потребителя информации. Своим изложением Православия они не могут заинтересовать даже своих соседей — тем более нету них никаких надежд и на то, что глобальная империя, распахивающая национальные границы и сокращающая пространства, сможет помочь православной проповеди.

Так что во многом именно отличного опыта миссионерских удач или неудач зависит оценка глобализационных процессов и новых культурных явлений. А надо ли идти на поводу у неудачников?

Апостолы могли бы осудить современную им глобализацию — поскольку языческие бредни, родившиеся в одном уголке мира, запросто разносились по всем остальным краям экумены. По дорогам, которыми Римская империя соединяла свои пестронациональные провинции, были пронесены статуи всех языческих богов (от окраин к римскому Пантеону). Но вместо того, чтобы проклинать римскую глобализацию, раскрывшую Палестину для всех ветров, апостолы сами пошли по римским дорогам. С проповедью о Христе, Который родился в Палестине, но принес весть, предназначенную для всего мира.

Вот два примера такой реакции само-запуганных неудачников. Первый — из газеты «Мир Православия» (2003, № 12)^[409]. Статья «Современная роки поп-музыка с точки зрения Православия» начинается с утверждения: «Нам уже никуда не уйти от океана этой музыки: дома, на работе, на улице, в транспорте, в магазине, по телевидению, радио — она повсюду. От нее не скрыться нигде, кроме храма. Церковный порог ей не переступить. Тем яростнее звуковые волны бьются в него, оставляя свои меты: вот известный богослов и православный публицист выступает со «вступительным словом» на рок-фестивале, вот прекрасно ориентирующиеся в современных роки поп-течениях батюшки, вот музыканты роки поп-групп, по совместительству поющие на клиросе или прислуживающие в алтаре, и так далее… Как к этому относиться и как это оценивать?».

Казалось бы, надо радоваться, если музыканты приходят в Церковь. А журналистка видит в них источник инфекции, от которой ей хочется увернуться. Этакая «старшая дочь» из притчи о блудном сыне… Ей кажется, что она сама уже вся в Православии, и потому пора сжигать переходные мостки между миром и Церковью. Как же — я-то уже в Церкви, а значит, двери можно закрывать и объявлять конец света!

Увы, это не более чем иллюзия журналистки, которая себе кажется воплощением церковной строгости и принципиальности. На деле же она еще не может отличить оккультизм от христианства. А потому в список рекомендуемой ею литературы она ставит творение оккультных шарлатанов — «Начало начал» (авторы — Тихоплавы В. Ю. и Т. С.). И с полным своим согласием цитирует «Академика РАН эколога Ф. Я. Шипунова», не подозревая, что Шипунов никогда не был ни академиком, ни членкором Академии наук. И приводимый ею текст из Шипунова — это типичное оккультное псевдо-богословие: «В пределах биосферы существует созданная Творцом звукосфера, которую человек с некоторых пор преобразовал в шумосферу, хаос. Звук целителен для всякой живой клетки, а шум ее разрушает, поэтому в шумосфере человеку не выжить».

Чем «созданное Творцом» пение павлина лучше рок-металла, мне понять не дано…

Священникам, разбирающимся в рок-музыке эта пишущая дама не верит, зато она верит шарлатанам, с чьей подачи берется перелагать такие бредни: «Мы знаем только формулу Эйнштейна: Е=тс². Она не точна. Там не введен духовный волновой коэффициент. В ближайшее время мы, вероятно, опубликуем уравнение квантовой механики, которое доказывает существование духовного мира, правящего физическим миром. Уже доказано с математической точностью существование творящих сил Вселенной, от которых зависит весь материальный мир и мы с вами. Это последнее открытие квантовой механики… Полностью доказан математический блеф Эйнштейна, и показано, что пределы физического мира существуют и существует еще более сложно организованный волновой безматериальный мир. Это со стопроцентной точностью определила современная математическая и физическая наука».

Вторым символом нашей нынешней предельно болезненной миссионерской беспомощности для меня стала ситуация, поведанная мне одним предпринимателем. К нему на работу устроился армейский друг, который за годы, прожитые ими порознь, стал сектантом. Православный начальник пошел за советом к своему духовнику, а тот посоветовал расстаться с былым другом… Наверно, конкретно в этой ситуации совет духовника был вполне верен. Зная миссионерскую немощь своего чада, он предложил ему не погружаться в глубины богословия…. Но разве так повели бы себя в подобном случае те же баптисты? Они-то восприняли бы появление в их среде инаковерующего человека как миссионерский вызов, который Господь обращает к ним: «Вот перед вами религиозный человек; вас большинство; он зависим от вас. Неужели даже при таких начальных условиях вы не сможете обратить его в свою веру?».

А здесь наоборот: в православном коллективе появился один баптист, и все православные испугались. Почему? Вы что, настолько равнодушны к своей вере, настолько неуверенны в своей вере, что вот в этой идеальной миссионерской ситуации его боитесь? Сегодня большинство православных людей при встрече с «другим» следуют лишь трем моделям поведения: а) уйти самим, б) выгнать иноверца, г) сделать вид, что разногласия не важны, и вообще опустить религиозную тему в общении. На этом фоне нормально-миссионерская реакция выглядит как отклоняющееся («девиативное») поведение.

На самом деле миссионерски-нормальной реакцией было бы — встретиться. Улыбнуться. Сесть рядом. Признать друг во друге людей. Заметить доброе, что есть в жизни и вере другого человека. Показать, что это доброе есть и в Церкви. Пояснить, что по крайней мере часть этого доброго — родом из Евангелия, а не из комсомола. Объяснить, что доброе, родившееся в лоне христианства, не покинуло его, но продолжало в нем развиваться. В общем, как говорил митрополит Антоний Сурожский, задача миссионера состоит не в том, чтобы аргументами загнать оппонента в угол и клещами доказательств вытащить из него согласие, а в том, чтобы разобрать слишком низкий потолок, который этот человек сам навесил над собой, и им заслонил от себя Небо. «Не говори против него, а говори выше него, чтобы ему захотелось вырасти в новую меру»^[410].

Надо так свидетельствовать о Православии, чтобы неверующий человек сказал бы: «Так, оказывается, то, что было светом в моей жизни, — это отблеск того Света, которымживет Церковь…». Тупиковый, антимиссионерский путь — это путь огульного обличения и поставления себя в превознесенную учительно-брезгливую позицию.

В моих суждениях о молодежной культуре нет модернизма. Модернизм — это призывы к перемене церковных преданий: начиная от догматического, вероучительного, и кончая литургическим, обрядовым. У меня же нет поползновения хоть на йоту изменить вероучение и литургику нашей Церкви. Более того — я всегда подчеркиваю, что они-то должны оставаться неизменными. А вот «литургия после литургии», способы вне-храмового и вне-богослужебного свидетельства о нашей вере могут и должны меняться. Это и происходит в нашей жизни: появились православный Интернет и православные телеи радиопроповеди, миссионерские поезда и пароходы.

Материал современной молодежной культуры может предоставить материал для миссионерской работы Церкви.

Что в этой ситуации делать? — Да просто быть терпимыми. Не обзывать церковных людей немиссионерского склада «обрядоверами» и «мракобесами». Понять и оценить их правду. Но и миссионерам разрешить работать, освободив их от подозрений и от необходимости постоянно оправдываться перед православными же людьми.

Миссионер должен быть честен. Он не должен заниматься пропагандой и рекламой. Трудно молодому человеку войти в современную церковную жизнь? — Да. Но тем, кто всюду ищет только легкость, не интересны ни Евангелие, ни Апокалипсис. И они не интересны нам. Тот юноша, что испугался наших «бабушек», уж точно не устоит перед «зверем из бездны»^[411].

Так что для молодого человека это проверка его веры, его любви и его мужества: сможешь ли ради Христа встать в один строй с нашими бабульками? Тот, кто не может, уже стар, что бы ни было написано в его паспорте. Он стар, потому что не умеет ломать свои стереотипы.

К КАКИМ «НАРОДАМ» ИДТИ СЕГОДНЯ?

27 марта 2007 года Синод нашей Церкви принял «Концепцию миссионерской деятельности Русской Православной Церкви».

В ней прописаны миссиологические банальности (это хорошо, что эти тезисы теперь воспринимаются как банальности и что из книг о миссионерстве они, наконец, перешли в официальный документ).

Вот одно из этих неоспоримо-верных провозглашений: «использование принципа церковной рецепции культуры просвещаемого народа; освящение тех национальных черт, которые позволяют народам, при сохранении своей культуры, самоуважении и самоидентификации, внести свой уникальный вклад в молитвенное прославление Бога; проповедь Евангелия и совершение миссионерского богослужения на национальных и искусственных (например, разработанных для глухонемых) языках; подготовка клира и миссионеров из местного населения».

Но вот вопрос: «местное население» — это кто?

Только не-русские? А внутри русскоязычного и вроде бы крещеного населения разве нет достаточно тесно сплоченных групп населения со своими стилями жизни, речи, своей системой коммуникации, своими лидерами? Эти группы в своей жизни не принимают в расчет существование Церкви и ее проповедь, хотя могут собираться в одном шаге от древнего приходского храма.

И вот вопрос: можно ли к этим субкультурам русской молодежи отнести призыв к «церковной рецепции культуры просвещаемого народа»?

Почему этот замечательный принцип предлагается прилагать лишь к «народам»? Почему не к социокультурным группам, к субкультурам?

Тогда это звучало бы так: «использование принципа церковной рецепции молодежных субкультур (рокеров, толкинистов, рэперов, скинхедов…); освящение тех субукультурных черт, которые позволяют этим группам, при сохранении своей культуры, самоуважении и самоидентификации, внести свой уникальный вклад в молитвенное прославление Бога; проповедь Евангелия и совершение миссионерского богослужения на искусственных языках этих субкультур; подготовка клира и миссионеров из числа населения молодежных клубов».

Что, зябко? Так отчего же ради японцев или чукчей мы готовы идти на большие жертвы, чем ради московских, наших, детей? Ведь то, что относится к миссии среди японцев, наверно, можно приложить и к миссии среди русских детей. Вряд ли нынешняя российская нецерковная молодежь ближе ко Христу, чем японцысинтоисты…

По мысли святителя Иоанна Златоуста, «Моисей излагал все, приспособляясь к слушателям»^[412].

Но если можно было приспособляться к древним евреям, почему нельзя этого делать по отношению к современным русским?

По мысли святителя Григория Богослова, обращаясь к молодежи, надо использовать светское красноречие — «Их трудно вдруг перестроить, пусть же будет в них некоторая благородная смесь. Но когда доброе со временем окрепнет, тогда отняв красное слово, как подпорку у свода, соблюдем в них самое доброе. Что может быть полезнее этого?»^[413].

В ту пору это была вполне модернистская позиция. В церковной среде гораздо чаще звучали обличения апостола Павла в адрес языческого пустословия. Риторские школы готовили критиков «галилейской веры». Если сегодня наши прихожане боятся «неформалов», то в ту пору еще свежа была память о временах Диоклетиана и Юлиана, о временах, когда христиане были маргиналами, и прилизанные «мажоры» с хорошо воспитанными фигурами речи были на службе у той культуры, от имени которой христиан казнили. Да, «для спасения» красивая речь не нужна. Но святитель Григорий смог найти путь составления «благородной смеси», смог найти доброе слово о нецерковной культуре — и тем самым открыл путь для воцерковления античного культурного наследия. Его терпимость многим людям той переходной эпохи помогла дойти до Церкви.

Не значит ли это, что и мы, миссионеры XXI века, тоже можем и должны создавать свои «благородные смеси» из церковной веры («добра») и светски понимаемой красоты (пусть даже и принимаемой в таковом качестве не всем светским миром, а только теми или иными его частями — «субкультурами»)?

Вот ученая книга по миссиологии говорит, что у святого Стефана Пермского мы должны учиться двум чертам: «а именно использованию языка просвещаемого народа и привлечению к церковному служению новообращенных из местного населения»^[414]. Опять прилагаем это к ныне «просвещаемому народу», к молодежной субкультуре — и что видим?

Да, я знаю, что есть немало священников, вышедших из рокерского сословия. Но они же втайне хранят свое прошлое! Нормально ли, если в церковной среде православный калмык будет стесняться того, что он калмык? Почему офицер, прошедший Афганистан или Чечню, став священником, не стесняется рассказывать о своем боевом опыте, а священник, бывший рокером, при такой попытке вызовет подозрительное отношение к себе? Опыт убийства менее удаляет от Христа, чем посещение рок-концерта?^[415] (говорю это, конечно, не в осуждение священников из воинов, а для не-осуждения священников из рокеров)…

Вот эпизод из жизни святителя Григория Чудотворца (III век): Прошла волна гонений. Святитель Григорий выходит из убежища и устанавливает новый праздник в память убиенных мучеников — «и народ, собираясь ежегодно в определенные времена, веселился, празднуя память мучеников. Святитель Григорий, переводя к новой жизни современное ему поколение, послушным попускал несколько и поиграть веселием под игом веры. Он позволил им веселиться в дни памяти мучеников, предаваться радости и ликованию»^[416].

Ну, а нашим детям мы можем позволить немного веселья (не путать последнее с «Аншлагом!»)?

Святой Колумба, один из апостолов Ирландии, встал на защиту «филидов» — сословия поэтов, которые позволили себе не хвалебно отзываться о королях. «Во второй половине Vl века филидам угрожало открыто враждебное отношение королевской власти и даже изгнание из Ирландии. Перипетии конфликта нам практически неизвестны, однако, учитывая многоплановость деятельности филидов, истоки его понятны. Известно, что деятельность филидов может быть лишь условно объяснена словом «поэтическая». Они являлись хранителями сакральной традиции и преданий об истории коллектива, обладателями признанной магической власти и провидцами. Могущество филидов ставило их (в известных пределах, разумеется) вне и над любой светской властью. Так называемая «сатира» филида, впервые произнесенная, по преданию, против короля Бреса, могла буквально уничтожить общественное лицо человека, против которого она была направлена, невзирая на его общественный статус. Владение тайнами поэтического искусства было тесно связано с магическими знаниями филидов, которые почитались и в языческую эпоху, но стали нередко вызывать протест в ином духовном климате. Как развивался конфликт, нам, повторяем, неясно, не разрешился он и на соборе в Друимкета (575 год), где на сторону филидов встал Колумба, что и спасло поэтов. По легенде, Колумба сам изучал искусство филидов и здесь смог защитить их главу Даллана Форгайла, впоследствии сложившего в честь святого знаменитую в Ирландии хвалебную песнь. Поэты не забыли благодеяния, и Колумба пользовался среди их последующих поколений особенным почитанием. Между тем разрешение спора о филидах столь же естественно, как и его возникновение. Упрочившая свое положение и организовавшаяся церковь никак не могла обойтись без услуг этого сословия. Одной из главных ее задач после христианизации острова было включение ее традиционной истории в христианское видение мира и прошлого, причем опираться она могла здесь лишь на местные предания и традиции, хранителями которых были исключительно филиды. Записывать и толковать их очень скоро стали монастырские писцы, многие из которых происходили из самого этого сословия»^[417].

Рокеры все же не поэты-волхвы, так что тем более союз с ними никак не может быть расценен как нечто беспрецедентное.

Мы с радостью цитируем слова древнего «Послания к Диогнету» — памятника христианской письменности Il века: «Христиане не различаются от прочих людей ни страною, ни языком, ни житейскими обычаями. Они не населяют где-либо особенных городов, не употребляют какого-либо необыкновенного наречья, и ведут жизнь ничем не отличную от других. Обитая в эллинских и варварских городах, где кому досталось, и следуя обычаям тех жителей в одежде, в пище и во всем прочем, они представляют удивительный и поистине невероятный образ жизни. Живут они в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всем, как граждане, и все терпят как чужестранцы» (гл. 5). Это — о жизни христианина, пришедшего в общину, сформировавшую свои вкусы и привычки еще до него. А если речь идет об общине, создавшей свою субкультуру после появления христианства и даже внутри христианского города, можно ли так же христианину вести себя и в ней?

… Впрочем, полагаю, что эти мои вопросы все же имеют ответ в «Концепции миссионерского служения». И этот ответ положительный, хотя и «страха ради монашеска» слегка примаскированный. В пункте 3.4 там рекомендовано «продуманное использование в миссионерской деятельности среди молодежи современных форм творчества: музыкального, литературного, художественно-изобразительного и т. п.». Вряд ли под «современной формой музыкального молодежного творчества» имеется в виду попса. Значит, наверно, речь идет о рок-музыке…

Аналогично я понимаю и решение Архиерейского собора 2004 года: «Следует активно развивать самые разные формы молодежного досуга, включая концерты, выставки, летние лагеря, строительные отряды и так далее. При этом во внебогослужебной сфере могут использоваться культурные стили и формы, привычные для современной молодежи, если они наполняются христианским содержанием» (Определение Собора о внутренней жизни Русской Православной Церкви, 13).

… 14 апреля 2006 года в канун Лазаревой Субботы, в Отделе Внешних Церковных Связей в Свято-Даниловом монастыре митрополит Кирилл встретился с легендами русского рока — Константином Кинчевым («Алиса»), Юрием Шевчуком (ДДТ), Романом Неумоевым («Инструкция по Выживанию»), Стасом Бартеневым («Если»), Олегом Кривошеевым («Братья Карамазовы»).

Митрополит Кирилл сказал, что взаимоотношения рока и Церкви — это частный случай распространённого ныне взаимодействия культур. «Вопрос о взаимоотношении культур является основным, — подчеркнул Владыка. — Если культурные модели не состыковываются, то это приводит к конфликтам. И вы знаете, что произошло с публикацией карикатур в отношении пророка Мухаммеда. Этот пример — некий символ, который даёт понимание того, что сейчас происходит. Но слово «культура» — в том контексте, в котором я сейчас говорю, имеет, конечно, более широкий смысл. А если говорить, о предмете нашей встречи, то здесь речь идёт о взаимодействии субкультур. Собственно говоря, что такое «литургическая культура»? Это субкультура. Может ли субкультура претендовать на то, чтобы стать культурой для всех? Может, но весьма сомнительно, что она действительно этой культурой станет и всех объединит. А Церковь призвана спасать всех. И здесь мы входим в соприкосновении с очень болезненными темами».

Далее митрополит Кирилл подчеркнул, что церковная проповедь и церковная миссия должны осуществляться путём некой инкультурации, то есть — вхождения в ту культуру, которая является народной. «И сегодня молодёжь находится под сильным влиянием той музыки, представителями которой вы являетесь, — заметил иерарх. — Я не знаю, хорошая это музыка или плохая. Но совершенно очевидно, что если эта субкультура является понятной и убедительной для молодёжи, то, конечно, возникает вопрос, может ли эта культура гарантировать, чтобы в этой среде возникали предпосылки для усваивания Божественного Откровения?».

В тот день мы узнали, что у митрополита Кирилла был собственный опыт проповеди на рок-концерте. Это случилось в 2004 году на смоленском фестивале «Рок против Наркотиков». Владыка сказал, что он не представлял — что такое выступать перед такой огромной молодежной аудиторией да еще на рок-концерте. «Когда я вышел на сцену и вгляделся в толпу, я понял, что о заповедях блаженств тут вряд ли можно сказать. И тогда я спросил: "Ребята, вы любите футбол?" "Д-а-а!" — закричала ошалевшая тусовка. "Вы хотете, чтобы сборная России стала чемпионом мира?" — "Да-а-а-аШ". — "Скажите, а может пьяный человек стать чемпионом?" — "Не-е-ет!" — "Ну, так и не пейте!". — "Ура-а-а-а!!!"»

Митрполит сказал, что после того концерта понял, что рок-музыканты должны быть духовно и физически сильными людьми. Иначе им не выдержать постоянное воздействие стольких децибел. «Рок-музыкантам надо давать молоко за вредность, — шутил митрополит на встрече. — Если хоть кто-то после рок-концерта задумается о смысле жизни, то, значит, эта жертва рокерами приносится не зря».

Рокеры отнюдь не неожиданно завели речь о попсе. Кинчев объявил «Фабрику Звёзд» «настоящим сатанизмом», а Шевчук неожиданно попросил Владыку: «Вы часто встречаетесь с Путиным. Шепните ему, чтобы на ТВ было побольше рока». Владыка жепризнался: «В моем лице вы столкнулись с человеком, который различия между рокмузыкой и, как вы говорите, «попсой» не делал никакого до сегодняшнего дня»^[418].

Я взялся пояснить это различие: рок — это поэзия. Люди поют строки, которые они сами написали. Вот пример русского православного рока — песня «Я уже устал» рокбарда Сергея Трофимова: «А в конце пути ощущенье свободы оттого, что там, где рождается новь, за меня, дурного, над всем небосводом Тело держат гвозди, а душу — Любовь». А попса — это песенки в стиле «У меня букашки от моей Наташки».

Тут в репортаже об этой встрече следует такое наблюдение: «Строчка произвела на митрополита просто неизгладимое впечатление. Он её постоянно повторял и дивился, что такое вообще возможно на свете»^[419].

А вообще на той встрече митрополит пошел дальше, чем даже я сам дерзаю. Владыка Кирилл сказал, что в нашей храмовой молитве перемен не будет и наше богослужение не будет переложено под рок-инструменты. Но дальше митрополит попросил рокеров самих написать новые молитвы и положить на свою музыку — чтобы молодежь могла бы сначала вдали от храма узнавать о том, что молиться Христу можно и сегодня, а потом уже шла в наши храмы учиться православию. Также важна была мысль митрополита о том, что не каждый священник имеет к этому талант, и огромная ответственность за выбор проповедника лежит на самих музыкантах.

Подводя итоги дискуссии, Владыка Кирилл отметил, что многое зависит от контекста, обстановки и способностей конкретного священника. Невозможно обратиться к аудитории рок-концерта с традиционной храмовой проповедью. «Нужно войти в эту среду и изнутри проповедовать, уметь дать слушателям правильный импульс. Если есть люди, которые могут обратиться с верными словами к этой аудитории, не надо им мешать»^[421].

Обращаясь к рок-музыкантам, председатель ОВЦС подчеркнул: «Если в вашем творчестве имплицитно, незримо будет присутствовать Бог, если ваши зрители будут знать

0 вашей вере, это будет иметь огромное миссионерское значение».

Через три месяца митрополит Кирилл о том же сказал «Вечерней Москве»:

«— Как вы относитесь к тому, что рок-музыка проникает во все? — В церковную музыку рок не проникает, и я думаю, что не будет проникать, так как церковная культура является достаточно ярко выраженной и самодостаточной субкультурой, имеющей свою собственную ценность. Не думаю, что нужно разрушать эту особую церковную субкультуру, потому что она дорога абсолютному большинству верующих людей. Но и массовая субкультура сегодня является очень привлекательной для молодежи. Так почему же не использовать эту субкультуру для передачи христианского послания? Где сказано, что этого делать нельзя? Ведь в свое время в Православной Церкви было только унисонное византийское пение, так сейчас старообрядцы поют. Но с конца XVII века и, особенно с начала XVIII века, когда была создана придворная певческая капелла, в России стало развиваться церковное партесное пение. В результате в ней начал формироваться совершенно новый стиль церковного пения, которого не существует нигде больше, кроме русской церковной традиции. Наше церковное пение — это абсолютное новаторство. И если на это новаторство пошли в XVII–XVIII веках и даже включили его в литургию, то возникает вопрос: почему нельзя вне богослужения использовать музыкальный язык, понятный современной молодежи? Лично мне эта молодежная субкультура не очень понятна. Меня она не трогает. Но я вижу, что она трогает миллионы молодых людей. И если это так, то почему нельзя в этих музыкальных формах передавать им какое-то содержательное послание, исполненное сильного нравственного чувства, будоражащее их мысль, побуждающее задуматься о вечности, о своем земном предназначении?»^[422].

Через полгода — 18 октября 2006 — митрополит Кирилл на встрече со студентами МГУ вернулся к этой теме:

«Если мы увидим, что современная рок-культура способствует нравственному росту личности, мы будем ее поддерживать. Сейчас же, по крайней мере, не надо ей препятствовать. Я отдаю себе отчет в том, что в молодежной среде большинство людей испытывает некоторое вдохновение в связи с рок-музыкой, и за последнее время стало ясно, что они связывают это вдохновение с религиозными переживаниями… Если сто или двести человек черпают некоторое религиозное вдохновение в этой музыке, неужели ее надо запрещать? Я не вижу причин бороться с этим явлением, если рок-музыканты сопрягают свое творчество с проповедью Евангелия или призывом отказаться от наркотиков. Часто бывает так, что рок-музыканты на концерте говорят несколько фраз

0 православии, которые производят на молодежь большее впечатление, чем долгая проповедь в храме. Если все это работает для спасения души, надо ли с этим бороться? В то же время при оценке различных явлений рок-культуры надлежит^#/все испытывать духом", помня, что ложных пророков различают от истинных^##по делам их"». «Говоря об этом, митрополит, в частности, назвал диакона Андрея Кураева, широко известного своей миссионерской деятельностью перед рок-аудиторией, "очень талантливым человеком, церковным публицистом, очень нужным нашей Церкви. Его вклад в национальную общественную дискуссию по теме религии, несомненно, положителен", — подчеркнул митрополит Кирилл, добавив, что свидетельство отца Андрея "очень уязвимо — он, не будучи официальным церковным дипломатом, действует более остро, чем это могут себе позволить официальные представители Церкви, и в результате получает больше шишек. Но, может быть, и награды на небесах он удостоится большей"»¹.

Вопрос, который поставил митрополит Кирилл, гораздо масштабнее вопросов о том, «можно ли православному юноше слушать рок-музыку» и «можно ли дьякону сказать слово на рок-концерте».

Опыт миссий среди «народов» учит, что недостаточно вырвать из языческого уклада жизни несколько десятков людей и назвать их «китайской» или «японской» Церковью. Это отнюдь не национальная церковь. Так создаются лишь кружки псевдоевропейцев, порвавших со своим окружением, изолированных от местной культуры. Они не столько распространяют, сколько изолируют Евангелие от «туземцев».

Для серьезного успеха нужно, чтобы неофиты сохранили органичность своей местной жизни, полноту своих связей со своим окружением, отличаясь от них лишь в принятии Евангелия. Им предстоит продолжать творить свою национальную культуру, плести своеобразно-национальную ткань своей жизни, но со вплетением золотой евангельской нити.

Перенесем этот принцип на рок-культуру. Если Шевчук станет монахом и оставит мир рока — то просто у нас станет одним плохим монахом больше. Но если он останется на рок-сцене, то его связь с Церковью может оказаться интересной, притягательной и внутренне разрешенной для тысяч людей, любящих рок.

Что «вреднее» для христианина — рок-музыка или «жидовство»? Но апостол Павел и когда стал апостолом, не переставал при случае и миссионерской необходимости «преуспевать в жидовстве» (Гал 1:14). Он лучше всех апостолов понимал, что некогда живое стало трупом. Но ради миссии среди своих братьев по плоти он, как и другие апостолы, продолжал соблюдать ветхозаветные ритуальные установления (Деян 21:17–39). Апостол Иаков считал это просто необходимым для христиан из евреев…

В середине второго века святой Иустин Философ был не против того, чтобы оглашаемый им иудей сохранял верность своим древним традициям:«— Но если кто и ныне, — спросил меня Трифон, — захочет жить по закону Моисееву и вместе уверует в этого Иисуса распятого, то могут ли спастись и такие? — Итак, скажи сам, прошу тебя, сказал я: какие постановления можно соблюдать? — Мы можем соблюдать субботы, отвечал он, — обрезываться, соблюдать месяцы, омываться, если прикоснемся к чему-нибудь запрещенному Моисеем, или после полового совокупления. Но спасется ли тот, кто

1 октября 2006. признал Христа, верует Ему, но сверх того захочет соблюдать и эти постановления? — По моему мнению, Трифон, — сказал я, — такой спасется, если только не будет стараться всячески склонять к соблюдению того же и других людей, то есть язычников, и не будет утверждать, что они не могут спастись, если не будут соблюдать тех постановлений. — Зачем ты сказал: «По моему мнению, такой спасется», — разве есть люди, отвергающие возможность спасения для таких? — Есть, Трифон, — отвечал я, — они боятся даже иметь общение в беседе или в пище с такими людьми; но я не согласен с ними. Если кто по слабости духа захочет соблюдать и некоторые из постановлений Моисея, и при этом будет уповать на Христа и исполнять вечные и естественные правила справедливости и святости, жить с христианами, но не будет склонять их обрезываться, как он сам, соблюдать субботы и другое подобное, то, я думаю, таких должно принимать и иметь общение во всем с ними, как с родственниками и братьями. Если же, Трифон, — говорил я, — кто из рода вашего говорит, что он верует в этого Христа, но всячески принуждает уверовавших во Христа язычников жить по закону Моисееву или не хочет иметь общения с ними в жизни, то таких и я не принимаю. Впрочем думаю, что могут спастись те, которые убеждены ими соединять с исповеданием Христа Божия и соблюдение закона.» {Иустин Философ. Разговор с Трифоном Иудеем. 46–47).

Что дальше от христианства — рок-музыка или большевизм и компартия? Но наши пастыри советских лет не требовали от «никодимов» разрыва с советской системой и публичного сожжения партбилета. Они искали возможность показать самим коммунистам христианские истоки некоторых их тезисов.

Если миссия изолирует «туземцев» друг от друга, рост христианской общины будет медленным и трудным (вспомним судьбу «кряшенов» — крещеных татар, которых собирали в отдельные деревни для изоляции их от общения с некрещеными соплеменниками). В своем этносе они будут считаться «предателями». Поэтому должны быть сознательно и (с точки зрения традиционного христианина) жертвенно минимализированы пункты отличия их жизни (включая внешний облик, работу, речь и режим питания), по которым они будут отличаться от своих не-христианских сородичей.

Понятно, что если «инкультурация миссии» воспринимается всерьез, а не является лишь красивым словом для доклада, то нужно создавать «этнические» приходы. Это значит, что в Москве должны быть приходы для молдаван и кряшенов, якутов и казахов. Но еще — и для молодежи и для рокеров. Есть же храмы для милиционеров или ракетчиков…

Пусть эти храмы будут небольшими и недорогими. Пусть служба в них будет не-ежедневной, треб в них будет мало, а свечно-денежный оборот будет неприлично низким для московского прихода. Но ведь не рост такого оборота является целью Церкви? Или я чего-то упустил в истории некогда Христовой церкви?..

И это не «ересь филетизма». Епископ в городе будет общим для всех этих разнообразных приходов. А пример создания помимо все-открытой церкви еще и церкви национально-ограниченной мы видим в 12 апостолах: из Послания к Галатам следует, что остальные апостолы (кроме Павла) создавали церкви именно и только для евреев — оттого с такой радостью Павел пишет, что апостолы все же сделали исключения для Варнавы и Тита.

А вот еще более острая грань вопроса об «инкультурации» и «миссионерской терпимости» — а можно ли те принципы, что Миссионерская Концепция предлагает примерять к языческим народам, отнести к русским сектантам?

Со староверами этим путем наша Церковь уже пошла — через введение «единоверия» и отмену несправедливых «клятв», наложенных на древнерусские церковные обряды Московским Собором 1666 года.

А можно ли подобную унию заключить с баптистами? Наш Символ веры ведь они уже принимают. Представьте, некая баптистская община во главе со своим пастором приняла правду православного вероучения. Они признали библейскую обоснованность нашего иконопочитания, они приняли весь духовный опыт, накопленный православием. Они приходят в наши храмы для исповеди и причастия. Но они хотят сохранить свои добрые отношения между собой, они хотят сохранить себя как общину. Они желали бы сохранить свой стиль жизни и личного благочестия. Среди этих черт — добраяпривычка к изучению Писания и не менее добрая традиция относиться ко всем людям с миссионерским интересом.

Можно ли после присоединения к Православной Церкви позволить им собираться отдельно от наших обычных прихожан на свои «библейские кружки»? Да, по воскресеньям они приходят в обычные храмы и молятся на церковно-славянском, участвуют в нашей обычной службе. Но вот по пятницам могут ли они жить в привычном для них стиле? Можно ли позволить им на этих своих собраниях молиться своими словами — как они привыкли до вхождения в православия? Могут ли на этих собраниях они — как это присуще их «народу» и их «субкультуре» — позволить любому желающему мирянину поделиться собственными размышлениями о смысле Библейских слов?

А еще вопрос: есть человек, тяготящийся своим былым «баптизмом», всецело принимающий вероучение православия и желающий участвовать в наших таинствах. Он, понимая и принимая наше иконопочитание и его библейско-догматическое объяснение, готов молиться пред иконой. Он даже соглашается со словами преподобного Феодора Студита «Лучше тебе не оставить ни одной блудницы, чем отречься от почитания иконы Христовой»^[423]. Но он не может понудить себя целовать икону. Потерпим его «немощь», или оставим вне Церкви, или понудим его переступить через его совесть?

В этой главе, как и в целом в этой книге по миссиологии, я привожу редкие, порой весьма исключительные случаи миссионерского «экстрима». Это энциклопедия компромиссов и исключений. Мне знакомы слова преподобного Иоанна Дамаскина — «То, что редко, не закон для церкви, и одно мнение не в состоянии опровергнуть предания всей Церкви» (Преподобный ИоаннДамаскин. Первое защитительное слово против порицающих святые иконы. 25).

Но если миссионерского предания нет, то особое внимание к «исключениям» тем более уместно.

Отношение к этим исключениям зависит от желания оценивающего читателя. В одном и том же эпизоде можно увидеть кощунство или любовь, кенозис или профанацию, подвиг или уступку. Мать, беседуя с младенчиком, совершает акт унижения или деяние любви? Можно при виде матери, коверкающей слова и лепечущей с малышом, возмутиться: «Смотрите, как унижена эта женщина! Она имеет диплом филфака МГУ — но до чего же она пала, забыв высокую литературную речь! Пора, давно пора разбить оковы старого быта и освободить женщину от этих унижений!..». А можно сказать — «Как велико смирение этой женщины, что с малышом она беседует на уровне, понятном для него!».

В аллергии многих церковных людей на миссионерские поиски проявляет себя опыт казарменной жизни: мол, если так «разрешено» теперь «им», то однажды так прикажут и мне. И скоро всех нас заставят молиться под грохот рок-музыки… Сами нося в себе вирус тотального единообразия, они опасаются, что с ними поступят по их же мерке. Так очередной раз мы видим, что проблема «внешней миссии» — это проблема внутренней здравости или болезненности самой Церкви.

ЯЗЫК МИССИОНЕРА

Кто такой миссионер? Сегодня прежде всего — это коммуникатор-переводчик. Тот, кто пробует что-то церковное объяснить людям внецерковным и что-то из внецерковных реалий донести до церковных людей. И то и другое — чтобы мы не слишком боялись друг друга.

Я ощущаю себя переводчиком Есенина с русского на украинский. Кому-то это занятие может показаться совершенно ненужным. Но если посещать не только Донецк или Харьков, а глубинку, становится очевидным, что украинская молодёжь если и понимает русский, то лишь в объёме, необходимом для разумения гоблиновских переводов голливудских фильмов.

Понятно, что любой русский читатель изумленными глазами будет смотреть на обмов-ленного Есенина, и смех будет чередоваться с возмущением. Перевод Есенина на английский или финский не вызовет такой реакции: тут уж заранее понятно, что язык чужой и со своим грамматическим уставом лезть в него не след. А украинский — он же в общем тоже свой, родной, и вроде как понятный. И слова в нем такие похожие — вот только, кажется, малость приболевшие… Так и тянет их переправить на «правильный», москальский лад. Впрочем, и украинцу, редко говорящему по-русски, наша речь тоже порою кажется диковатой.

Неудобства, создаваемые родством языков, хорошо видны на сербском примере: в былые времена советских туристов, вырвавшихся в Югославию, немало радовали ненаглядно-агитационные лозунги, откровенно утверждавшие: «Маршал Тито — наш понос!». Переводчики поясняли, что знакомое русским слово на их языке означает «слава» (и доверительно сообщали, что то явление, что обозначается им в русской речи, по сербски именуется совсем иначе — «пролив»).

Так почему же сама идея перевода Есенина с русского на украинский язык вызывает смех, в России, по крайней мере? Дело в том, что когда две культуры действительно близки, то может возникнуть иллюзия их полного тождества. Для России очень болезненно осознавать некую инаковость Украины. А украинским славистам бывает болезненно замечать, что почему-то в России, царской, советской и нынешней, относятся к ним как к своим собственным гражданам, не желая замечать какого-то своеобразия. Точно так же бывает в отношениях нашей Православной церкви и нашего же народа. Народ-то совсем наш, русский, православный, славяне, поэтому кажется, что позиция церкви должна быть всем понятной, культура православия должна быть всем известной. Оказывается, это далеко не так. Недостаточно повторять даже самые известные формулы прошлых веков, а надо эти формулы перелагать на язык современной культуры.

Близость языков может породить иллюзию тождества. Вот и наши дети кажутся нам слишком нашими. А они — другие.

И, значит, нужно усилие для взаимного понимания. Нужен переводчик, задача которого в том, чтобы снизить уровень боязни людей друг пред другом. Нецерковным людям он поясняет, что не надо бояться православия, не стоит откладывать свое вхождение в этот мир до своего выхода на пенсию по интеллектуальной недееспособности. А людям церковным он поясняет, что не все рожденное вне Церкви несет в себе печать антихриста. А потому пусть старшие и церковные люди будут добрее к увлечениям своих детей, молодые же да попробуют понять, что вера их «стариков» не есть нагромождение глухих абсурдов.

Церковному человеку, слушающему переклад церковных верований на язык светской современной культуры (в том числе и студенческой) бывает не по себе. Аллергия понятна и предсказуема. Но у христиан столь же предсказуемой должна бы быть еще и понимающая терпимость. Хотя бы к своим единоверцам. Хотя бы к проповедникам своей веры.

В течение многих и многих столетий церковная жизнь равнялась жизни литургической, и отсюда у людей возникло совершенно понятное ощущение, что литургический язык Церкви — это единственный допустимый церковный язык. В течение нескольких столетий слово Церкви преподносилось как поучение и наставление, обращенное сверху — вниз. Люди привыкли к тому, что именно так и только так должна звучать проповедь. Проповедь была частью литургического искусства, частью богослужения. И она должна была быть позолочена, как и все в храме.

Но вне храма изобилие позолоты неуместно (сравним богослужебную фелонь священника и его домашний подрясник или уличную рясу).

Храмовая проповедь изначально предполагает вознесенность проповедника над паствой и согласие самой аудитории на такое положение. Светские же люди очень болезненно реагируют, если церковный проповедник начинает с ними говорить в этой столь привычной для него интонации и самим тоном своей речи «вещать» и «наставлять», говорить сверху — вниз… Мы для них не столько учителя, сколько обвиняемые (причем, нередко — за дело). И кстати, очень неправы священники, которые с самого начала знакомства обязывают всех целовать им руки, принимать благословения и обращаться «отец»…

Храмовый проповедник обращается к тем, кто уже сознательно пришел на богослужение. Миссионеру же нередко приходится говорить с теми, кто почти случайно оказался на встрече с ним. Если проповедь приходского священника окажется скучна, люди подремлют десять минут, но затем вернутся к молитве, то есть к главному в храмовой жизни. Если проповедь миссионера покажется его аудитории скучной — то они останутся не в храме, а в своем светском мирке и, отождествив скучность услышанной ими проповеди со всем «этим тоскливым Православием», проведут линию своей жизни мимо Церкви, мимо спасения.

В результате миссионер должен так вести себя, такие аргументы и уподобления находить, к таким светским авторитетам взывать, что его поведение весьма и весьма будет отличаться от поведения приходского или монастырского златоуста.

Отец Михаил Васильев рассказывал мне: «Я на собственном опыте понял, что, когда я говорю с солдатами (с офицерами — это одно, с женами офицеров — другое), я должен следовать железному правилу: если я вижу, что мои слушатели в течение десяти минут ни разу не рассмеялись, я понимаю, что я их потерял». Ведь у солдата один основной инстинкт: поспать. И тут его приводят в натопленное помещение, предлагают сесть, офицеры выходят, зачета по услышанному сдавать не надо… Как удержать солдат от сползания в сон? Воспроизведение семинарской лекции тут никак не поможет. А потому приходится шутить, приходится приближать монастырские случаи и советы к реалиям солдатской жизни…. Да, надо предупредить, что этот священник отнюдь не какой-нибудь легкомысленный жизнелюб. И в Косово, и в Чечню он ездил неоднократно с нашими десантниками и вместе с ними ходил и ходит по границе жизни и смерти. И Господь его сохранил, даже когда парашют у него не раскрылся… Это единственный священник, награжденный Орденом мужества.

Понятно, что шуткам и анекдотам не место в храме. Но не вся же жизнь христианина проходит в храме!

Да, в былые века канонические списки запрещали церковникам шутить даже между собою: в перечне грехов стояло — «аще кий причетник смешно речет да ся посмеют инии»^[424]. А ведь, например, блаженный Августин «любил употреблять в своих проповедях анекдоты для забавы и увеселения своих слушателей»^[425]. Рассказ о том, как преподобный Антоний Великий шутил со своими монахами известен всем: «Некто, ловя в пустыне диких зверей, увидел, что авва Антоний шутливо обращается с братиями, и соблазнился. Старец, желая уверить его, что иногда бывает нужно давать послабление братиям, говорит ему: "Положи стрелу на лук свой, и натяни его". Он сделал так. Старец опять говорит ему: "Еще натяни". Тот еще натянул. Старец опять говорит: "Еще тяни". Ловец отвечает ему: "Если я сверх меры буду натягивать, то переломится лук". Тогда авва Антоний говорит ему: "Так и в деле Божием, — если мы сверх меры будем налегать на братий, то от приражения они скоро сокрушаются. Посему необходимо иногда давать хотя некоторое послабление братии". Выслушав это, ловец был сильно тронут, и получив великую пользу, ушел от старца. И братия, утвердившись, возвратились в свое место» (Патерик, гл. 10.0 рассудительности)^[426].

Люди разные. И проповедь должна быть разной — в том числе и совсем не похожей на проповедь (ибо есть люди, которые боятся всякой зазывательности и пропаганды). Есть священники, от елейности проповеди которых меня лично тошнит. Но я вижу, что есть сердца (в основном — девичьи), которые отзываются именно на эту умилительную елейность. И я готов целовать не только руки, но и ноги этих батюшек за их дивную проповедь, которая лично для меня ну совсем не съедобна.

Я обращаюсь к людям нецерковным. Миссионер, обращаясь к светским людям, людям внешним, нецерковным, должен говорить с ними на их языке. Их язык — это значит — не наш. Язык миссионера просто не может быть вполне церковным.

Если с классической амвонной проповедью сегодня войти в нецерковную аудиторию, твои семинарские опыты и вещания рискуют остаться при тебе. Вне храма можно говорить просто на языке людей — даже если этот язык коряв.

Скажем, в церковной среде легко назвать себя грешником. А ты себя подлецом назови! Засранцем. Морщитесь? Не нравится, как выражаюсь? Но слово грешник уже до того затерли, что от него ладаном воняет. Мы это слово сейчас на себя, как орден, цепляем. Послушайте, как звучит: «Батюшка, я — великий грешник!». Хорошо, да? Если действительно каешься, так и подбери настоящее себе определение. Найди незатертые, ранящие слова. «Я, пес и паразит…»^[427].

Слова, неуместные в храме, могут быть во вне-храмовой речи миссионера.

Например, слова из университетско-студенческого лексикона. Для меня это даже не искусственно-миссионерский прием. Отчасти я сам такой. Ведь университет — моя естественная среда обитания. Я родился в студенческой семье в доме на Университетском проспекте напротив МГУ. И когда меня ставили на подоконник и спрашивали, где я буду учиться, когда вырасту, то я спокойно показывал на МГУ. Там и учился. Там уже 17 лет преподаю. Так что студенческий язык — просто один из языков, которыми я владею. Это не подлаживание под аудиторию, не «имидж», а, напротив, естественность.

Есть, например, сложнейшая проблема взаимоотношений «малых» и «больших» народов, в частности, проблема русско-еврейских отношений. И в попытке пояснить еврейским олигархам и журналистам, что безопасность еврейской диаспоры в России зависит от того, насколько тепло, неоскорбленно, неограбленно будут чувствовать себя русские люди в своей стране, я могу сказать так: «Когда Гулливера колбасило, лилипутов плющило».

Так что иногда это просто естественно — настолько естественно, что и аудитория не замечает, что прозвучало какое-то «не то» словечко.

Иногда это сознательное самоопускание. Просто я не играю роль «духовного наставника». Так что опять — это не создание имиджа, а его разрушение.

И еще это может быть цитата из персонажа, чью позицию я озвучиваю по ходу беседы. В этих случаях я всегда интонационно это подчеркиваю, что вот сейчас «играю», передаю ход мыслей и речь не свою, а некоего «персонажа из жизни».

Но при этом, если нужно, я предупреждаю слушателей: «У меня есть право говорить так. У вас — нет. Вы сначала овладейте литературным русским языком, классическими нормами речи, а потом уже можно будет себе позволить диалектизмы. Десятиклассник не имеет права на «авторскую пунктуацию». Солженицын — имеет такое право. Вот так и здесь. Я владею русским языком во всем разнообразии его стилей — от церковнославянского до студенческого. Поэтому и могу на минутку отступить в сторону от МХАТовского стандарта. Вот когда вы, дорогие мои студенты, будете в состоянии так же варьировать свои языковые средства, тогда при необходимости сможете идти моим путем. А пока — учите правила!».

Слэнг не запрещен образованному христианину, при условии, что он сознательно и с иронией (самоиронией) обращается к нему. Вот, скажите, может ли священнослужитель сказать «теперь кейфую»? К лицу ли это монаху? А епископу? А святому?

А между тем, сказал так святитель Феофан Затворник^[428].

Конечно, это рождает у церковных людей некоторую аллергию. Очень часто я вижу, что в церковной среде, за спиной священника, который пробует идти миссионерским путем, возникают различные пересуды. «Как он посмел так сказать?!». Просто осуждающие забыли, что миссионер привел возмутившее их сравнение не в храме, а в школьном классе или в светском доме культуры.

Как-то выходя из одного дома культуры, где была моя лекция, две бабулечки-прихожаночки возмущались: «Ну как же можно так в храме говорить!». Они забыли, что они не в храме, что это была совсем не приходская проповедь, это не всенощное бдение. С другой стороны, я был этому очень рад. Это означает, что я говорил так и о том, что эта бабушка забыла, что она в театре, а не просто стоит у своего подсвечника в церкви. Значит, какая-то церковная атмосфера все же была создана. С другой стороны, поскольку были иные интонации, иные способы контакта с аудиторией, ей это все же резануло по сердцу, вошло в диссонанс с ее привычками.

Я понимаю ее раздражение. Беда в том, что очень многие не то, что бабулечки, но и священники, и монахи не помнят святоотеческое пояснение о необходимости проповеднику быть разно-языким: «Пока надлежало бороться с возникавшими по временам ересями, следуя предшественникам, почитал я приличным употреблять, как вынуждала к тому потребность недугующих, те и другие изречения, часто и такие, которых нет в Писании, но которые, впрочем, не чужды смыслу Писания; потому что и апостол не отказывался, для собственной своей цели употреблять нередко и языческие изречения… Тогда занимало меня обличение ереси; а теперь предполагается исповедание и простое изъяснение здравой веры. Поэтому не приличен мне теперь и прежний образ речи. Как человек не одни и те же снаряды взял бы в руки, идя воевать и возделывать землю; так не одно и то же могут говорить и тот, кто увещевает здравым учением, и тот, кто обличает противоречащих»^[429]. «Нельзя со всеми подвластными обращаться одинаковым образом, так же как врачам нельзя лечить всех больных одним способом, а кормчему — знать одно лишь средство для борьбы с ветрами»^[430].

Поэтому у нас сегодня церковная миссия неизбежно связана с элементами юродства. Если ты хочешь быть с «эллинами» как эллин, будь готов к тому, что «иудеи» отвесят тебе на полную катушку.

Самое болезненное, что есть в жизни миссионера, — это не нападки сектантов и не насмешки атеистов. Самое страшное — это ощущение пустоты за спиной (или, того хуже, — штыков).

Церковные люди должны научиться терпеть своих же миссионеров. Не будет этой терпимости, готовности разрешить другим проповедовать о Христе вне храма не так, как о Нем говорят в храме — не будет и миссионерства. Мне кажется, к этой ситуации очень приложимы слова старца Вонифатия. Его спросили: «Как поступать, когда я соблазняюсь, видя, что другие вольно выражают свои мысли, или оскорбляюсь, когда не вижу кротости в обращении с другими? — Уверь себя, что это тебе кажется от невнимательности и нерассуждения твоего. Не должно никого осуждать, ибо ты не знаешь, с какой целью они сие делают»^[431].

Только апостол мог быть «всем для всех». Но у него был апостольский дар Пятидесятницы. Я же им не обладаю^[432]. Оттого и приходится выбирать — для кого говорить и на каком языке. Заговоришь на благочестиво-обтекаемом церковном наречии — и, приобретя молитвы одних, потеряешь интерес со стороны других.

И тут возникает вопрос: чье благорасположение для тебя важнее сохранить или приобрести — людей воцерковленных или нецерковных? Для священника важнее первое, для миссионера — второе.

… В 97-м году в Архангельске проходили организованные епархией педагогические чтения, на которых впервые встретились учителя и священники. И первый доклад — об отце Иоанне Кронштадтском. Интереснейший историк, архивист из Москвы Александр Стрижёв рассказывает о подлинных дневниках отца Иоанна. Дело в том, что хотя «Моя жизнь во Христе» и называется дневником, на самом деле это именно литературное произведение, изначально предназначенное для публикации. А есть личный, интимный дневник отца Иоанна, и Стрижёв его нашел.

Это очень честный дневник. И вот зачитывается такое место из дневника святого Иоанна: «Господи, не допусти Льву Толстому достигнуть до праздника Рождества Божией Матери, Которую он хулит. Возьми его с земли — этот труп зловонный, гордостью своею посмердивший всю землю. Аминь»^[433].

Ситуация: учителя впервые встретились с миром Церкви, пришли послушать «о духовности», и на тебе — такое услышать от святого Русской Церкви. Они были просто в шоке. Владыка Тихон Архангелогородский оборачивается ко мне и шепчет: «Отец Андрей, твой доклад следующий, спасай ситуацию». Что делать? Встаю, поворачиваюсь к иконе Иоанна Кронштадтского, крещусь, кланяюсь ему и говорю: «Святый праведный отче Иоанне, прости меня, но я с тобою не согласен». И потом объясняю, что в православной молитве нельзя желать зла другому человеку, привожу соответствующие цитаты из отцов. Поясняю, что в Православии святость и безгрешность — это не одно и то же, что в этой дневниковой записи сказалась наша ветхозаветная страстность, а не этическая максима православной веры.

Аудитория более-менее оттаяла. Но зато православные! Бородачи в сапогах, в черных рубашках встают и дружно уходят. В этой ситуации выбор был необходим. Пришлось пожертвовать своей репутацией в глазах некоторой части православных — ради того, чтобы не оттолкнуть от Церкви начинающих.

Труд миссионера — это, по большому счёту, труд разведчика. Он на чужой территории, где не могут действовать наши законы. Оттого в православии нет миссионерского канона. Миссионер — это тот, кто заведомо обращается к людям, с которыми его коллегам не удалось найти общего языка и потому они ещё не в церкви. Значит, опыт прошлых контактов именно с этим человеком, этой группой людей, этой субкультурой или народом был неудачен, а потому и непригоден для воспроизведения. И значит, надо искать новые слова и новый язык — язык непривычный для церковной аудитории. Понятно, почему язык миссионера может вызывать аллергию у церковных людей. Понятно, что эта аллергия сильно тормозит появление новых миссионеров. Но менее понятно, почему эта аллергия не глушится церковной иерархией, а иногда даже поддерживается…

Протестанты больше ориентированы не на верность своему прошлому, а на очевидный сиюминутный успех, и потому у них есть понятные критерии успеха работы. Если твоя община умножается, твой голос доходит до людей, неважно каким языком, какими средствами — значит, твоя миссия выполнена.

У нас же главный критерий в работе — пресловутая «духовность». А так как чётких критериев этой «духовности» нет, то и остается чистая и личностная вкусовщина… И осуждение всех непохожих.

На словах мы все говорим «надо избегать осуждения», но при этом в реальной церковной жизни мощнейший настрой именно на поиск поводов к придирке.

Именно лицемерие парализует миссионерское усилие в нашей церковной жизни. Расхождение слов и дел, этики и практики.

На словах православное учение призывает к максимальной терпимости по отношению к людям, совершившим, например, сомнительный поступок. Любое слово человека, его жест нужно истолковывать в лучшую сторону.

Вот пример (благодарю за его рассказ архимандрита Аввакума из Кременчуга):

Некая монахиня сошлась с молодым симпатичным военным, привозившим дрова и муку в обитель… Монахиня забеременела. Вскоре стал заметен живот. Сестры обители зачесали языками: нечестивая мол, не соблюла обетов. Игумения была в отчаянии, и, не зная как самой решить вопрос, вызвала архиерея. Владыка приехал, выслушал всех и увез согрешившую из обители. И причем увез на весьма длительный срок, аж до тех пор, пока та не родила. Ребенка отдал в детский приют в другой монастырь. А роженице повелел привязать к животу подушку, и в таком виде вновь явиться в монастырь. Представив ее перед строгими взглядами сестер, он заявил: «Вы много месяцев осуждали сию несчастную, а она несла подвиг бранного самоукорения, вот посмотрите», — и на сих словах откинул подушку от живота черницы. Монахини одна за другой начали плакать и просить прощения у своей осужденной сонасельницы…

Архиерей поступил мудро: скрыв истину, он сохранил жизнь ребенку, сохранил монахиню для дальнейшего монашеского пути и пресек соблазн у немыслящих подопечных…

Но мудрость и совестливость встречаются редко. И потому в реальности видим готовность истолковывать всё в заведомо худшую для человека сторону, осуждения и порицания.

Знакомы ли вам люди, которые при упоминании любого имени начинают восклицать: «Да этот однажды такое сказал, а другой такой-то грех совершил, а о третьем вообще говорить не надо, потому что он однажды такое вот сделал!..»? Не правда ли, такое поведение очень многое (и очень печальное) говорит о внутреннем мире самого восклицателя? Если мы видим человека, который во всех других усматривает прежде всего грехи и только об этих грехах других людей говорит, нам становится понятно, что с духовной точки зрения сам этот всех осуждающий человек серьезно болен.

Но, к сожалению, часто приходится видеть, что многие околоцерковные или даже церковные издания встают на этот путь. Если они о ком-то вспоминают, то сразу же в любом человеке, даже церковном, даже в церковном иерархе, они видят только негатив. Не видят того доброго, что этот человек сделал, а цепляются за одну фразу, один жест, один поступок, и к этой одной фразе, жесту, поступку (которые и в самом деле могли быть неверными) сводят всю жизнь этого человека, все его служение. И эта осуждающая однолинейность наших внутрицерковных пересудов, вообще говоря, тоже признак некоторого духовного нездоровья.

Здесь — главная причина того, почему с таким трудом идет у нас возрождение православной миссии.

Ведь стоит начинающему проповеднику раз-два получить по рукам от «некоторых из числа чрез меру у нас православных»^[434] — и он может сломаться. Он может решить: «Буду как все, ограничусь зачитыванием проповедей из дореволюционных сборников».

Один очень важный для меня урок я получил на самом пороге семинарии. Первую неделю после поступления лучшие преподаватели читали нам вводные лекции (не задавая при этом домашних уроков). Была и экскурсия по Лавре и по академическому музею (Церковно-археологическому кабинету). Священник, который знакомил нас с миром икон, начал рассказ с цитаты из Шопенгауэра: «"Перед произведениями высокого искусства надо вести себя как в присутствии Высочайших Особ. В их присутствии нельзя заговаривать первым. Надо смиренно ждать — когда они удостоят нас своего слова". Так и с иконой. Нельзя торопиться и спешно выносить свои суждения о ней — суждения, порождаемые сиюминутной модой. Икона далека от современных стандартов красоты. Она кажется примитивной, неумелой. Но не торопитесь, вглядитесь в нее…» И тут рассказчик привел неожиданное уподобление: «Если вы впервые летите самолетом, вам же ведь и в голову не придет пойти в кабину пилотов и начать давать им указания: "Знаете, мне кажется, что вот этот рычажок у вас неправильно стоит. Лучше поверните его вот так! А еще, если у вас тут загорится вот эта лампочка — то будет гораздо красивее!". Странно, что современная интеллигенция забывает об этом элементарном правиле поведения (некомпетентен — не критикуй), когда речь заходит о Церкви. Человек не успел еще войти в церковную жизнь, не научился толком исповедоваться и молиться, не знает еще ни церковной истории, ни богословия — а уже дает советы: вот это в церковной жизни изменить, вот здесь пореформировать!».

На следующий день другой семинарский преподаватель спросил меня о первых впечатлениях. Я рассказал ему о том, что было сказано в музее. К моему удивлению, мой собеседник нахмурился. И затем бросил: «Да как он посмел Церковь с самолетом сравнить!».

Так я впервые увидел: миссионеру могут противостоять не только неверы. Миссионер должен быть готов к тому, что его усилия вызовут отчуждение и недоумение у людей, чья деятельность не выходит за пределы Церкви.

Так профессор может возмутиться, если подслушает, как азы его науки излагают школьникам: «Да разве так я ему излагал этот материал! Разве так я беседовал с семинаристами!». Конечно, не так. Но не все на свете — семинаристы…

Да, порой миссионер говорит примитивнее, чем внутрицерковный проповедник. А иногда, напротив, миссионеру надо говорить сложнее и аргументированнее, чем внутрицерковному проповеднику. Потому что он должен объяснить своим слушателям то, что для людей уже церковных давно перестало быть вопросом. То, что верующий человек принимает сердцем, надо разъяснить неверу так, чтобы он мог принять это же умом. Точнее, даже не принять, а просто перестать видеть в этом предмете православной веры повод для собственного неверия Православию.

Главное же, что миссионер должен говорить свободнее.

Вот пример такой миссионерской свободы: святитель Николай Японский восстал против одного антиправославного аргумента, весьма мешавшего проповеди Православия в Японии. Оппоненты Православия (протестанты, католики, язычники) заверяли японцев, что православные главой своей Церкви считают русского царя, а потому принятие Православия означает по сути переход в русское подданство и отречение от своего, японского императора и от японского гражданства. В силу напряженности в отношениях между Россией и Японией, этот аргумент очень сильно действовал на патриотические чувства японцев. И тогда святитель Николай окружным письмом от29 февраля 1904 года разъяснил: «Русский император отнюдь не есть глава Церкви. Единственный глава Церкви есть Иисус Христос (см. Еф 1:22; Кол 1:18), учение Которого тщательно хранит в целости Православная Церковь, — и русский император, в соблюдение сего учения, есть такой же почтительный сын Церкви, как и все другие православные христиане, нигде и никогда Церковь не усвояла ему никакой власти в учении и не считала и не называла его своей главой… Для вас он есть не более как брат по вере, так же, как и все русские, единоверные вам. Над вами русский император не имеет и тени какой-либо религиозной власти»^[435].

В самой же России Православие слишком часто отождествлялось с Цареславием. Так, например, в январе 1837 года бывший Оренбургский епископ Августин подал императору Николаю Павловичу прошение, в котором были сравнения более чем дерзкие с точки зрения собственно религиозной: «Ангелы, узревши миллионы светил, мгновенно воссиявших по изволению Бога, торжественным гласом возгремели бесчисленные похвалы Творцу. Подобные похвалы Всеавгустейшему имени Вашего Императорского Величества торжественным гласом гремят и будут греметь во всех пределах России, преисполненной беспредельною благодарностью к Вашему Императорскому Величеству за составление полного собрания премудрых Ваших законов»^[436]. Понятно, что вряд ли кто-либо из русских богословов посмел бы в те годы поместить в церковной печати суждение, подобное тому, что было высказано святителем Николаем Японским, — ибо оно содержало очевидное опровержение петровского «Духовного регламента», провозглашавшего императора «крайним судией» церковных дел^[437].

Миссионер очень хорошо должен уметь различать, где суббота, а где человек. Для меня признаком культурного человека, в том числе церковного православного культурного человека, является владение двумя искусствами:

— уметь видеть главное и отделять его от второстепенного, — ценить второстепенное ради того главного, которое в нем проступает.

Первое без второго — это путь к безудержному протестантизму и реформированию, второе без первого — это путь к фарисейству и обрядоверию.

Миссионер и должен уметь говорить о главном. Не о постах и праздниках, не об обычаях и преданиях, а о Боге.

Представьте, что апостол Андрей приходит впервые к праславянам (или святитель Николай Японский — к японцам). И на границе его спрашивают: «Кто ты? — Христианский миссионер! — А что это значит? — Я несу истину Христову людям! — А в чем эта истина? — Я пришел сообщить вашему племени, что каждую весну за 49 дней до нашей Пасхи вам нельзя есть мяса и рыбы, пить молока. А еще помимо этих 49 дней за неделю до начала этого срока и плюс неделю после вы не должны знать своих жен!».

Откликнулись бы язычники на ТАКУЮ проповедь?

Но сколь глупо с этого начинать проповедь Христа язычникам, столь же неумно и к современным светским детям идти, нагрузясь запретами.

Так что сама ситуация миссионерства заставляет протирать запыленные очки и фокусировать зрение и свое и своих слушателей — на главном в нашей вере.

Миссия нужна самой Церкви для того, чтобы помнить о главном в своей вере и жизни. Миссионер должен говорить о Христе, тогда как профессиональные внутрицерковные богословы и писатели слишком часто погружаются в свои, частно-партийные споры и ссоры и вырабатывают свои критерии «православности» — такие, под которые заведомо не подойдут их оппоненты с соседней академической кафедры или с соседнего прихода^[438].

Болезнь фарисейства никуда не ушла. «Заветное начало греков: частичку уступи, все поползет и расползется. Хоть оно и правда — отчасти, но нельзя же оставаться всему как есть неизменно. Подле неизменяемого есть и изменяемое. Вот эту сторонку кабы они угадали как следует»^[439].

И ныне большинство церковных людей, особенно прошедших через гонения, дорожит каждой подробностью церковного уклада. Плохо не то, что они этим дорожат, а то, что принимают это как некий монолит, который нужно принять, понять и полюбить одномоментно и всецело. Но это невозможно. Каждый человек, вошедший в Церковь, был затронут какой-то одной гранью ее жизни и веры.

Соответственно, миссионер и должен понять, какая же из этих граней доходчивее всего для предстоящей ему аудитории. И являть именно ее. При этом честно понимая, что если некая частная деталь церковного быта мешает человеку принять главное в нашей вере (по крайней мере, в эту минуту жизни «оглашаемого»), то эту деталь хотя бы на время можно и нужно отложить в сторону.

В самом начале своего пути к Церкви я услышал слова, которые стали для меня определяющими. Архиепископ Александр (Тимофеев), ректор Московской Духовной Академии, в одной частной беседе сказал мне: «Мы должны почаще спрашивать себя, как бы в этой ситуации поступил апостол Павел».

Казалось бы, естественнее было сказать: «Как поступил бы Христос». Но ведь это невозможно — мы не можем ставить себя на место Христа, человек не в силах понять психологию Бога. Но почему ректор назвал именно апостола Павла? Апостол Павел — это апостол свободы. Удивительно: в мире не было человека, который был бы обращен в веру более насильственным путем. Воскресший Христос явился гонителю христиан Савлу, навязал ему очевидность Своего воскресения (трудно тебе идти против рожна^[440]), но при этом никто более этого самого Савла (Павла) потом так не переживал жизнь во Христе как опыт свободы…

Эта обретенная им свобода дала ему умение различать, где главное, а где — второстепенное. Причем Павел умел ценить второстепенное ради того главного, которое через него проступает. Он четко понимал, «где суббота, а где человек», и ради человека хранил субботу и ради человека ее нарушал. Принцип его пастырства: Я с эллинами былкак эллин, с иудеями — как иудей^[441]. Он знает о той свободе, с которой умный, верующий христианин может себя вести, но предлагает самим ограничивать себя в этой свободе — ради немощных братьев своих по вере^[442].

Наша беда в том, что за две тысячи лет эти «немощные в вере» не исчезли; напротив, их голос стал решающим… Каждую новую уступку им они немедленно догматизируют и определяет нормой Православия. Например, в посланиях и речах наших высших иерархов неоднократно говорилось, что часть наших прихожан, причем именно «немощная в вере», подверженная суевериям часть прихожан, боится налоговой регистрации. Не желая создавать дополнительные трудности в жизни таких боязливых христиан, иерархи Церкви обращались к государственным властям с просьбой разрешить этим людям платить свои налоги по-старинке… «Синодальная комиссия в итоговом документе ясно сказала, что вопрос об ИНН — не вероучительный вопрос, как и все мероприятия, проводимые государством с целью упорядочивания сбора налогов или учета населения страны. Мы просили государство подумать о том, как не искушать людей, которые не могут вникнуть в суть этих процессов, соблазняются этим, но которые по совести своей протестуют. Еще апостол Павел писал о тех, кто имеет «немощную совесть»… Исходя из пастырской озабоченности, Патриарх и я обращались в соответствующие инстанции, чтобы государство учитывало духовное состояние определенной части нашей паствы. Но при всем этом мы твердо убеждены в том, что это не богословская проблема, она не имеет никакого отношения к тем местам из Священного Писания, где говорится о последних временах и пришествии антихриста»^[443]. Но затем на такого рода обращения Патриарха и митрополита Филарета Минского начинают ссылаться ревнители борьбы против «номеров» и говорят: «Видите: даже Патриарх не благословляет брать эти номера! Не слушайте дьякона Kyраева, он еретик!».

Знаете, с этим когда-то надо кончать, нельзя всегда идти на поводу у бабушек и у их страхов. В конце концов, это и самих бабушек, и Церковь в целом сваливает в пропасть. Когда все сгрудились на одном конце лодки, кто-то обязан встать на другом борту, иначе она перевернется. Кстати, таким человеком, который стоит не на том борту церковного корабля, где сгрудились народные суеверия, является Патриарх Алексий. Найдите его книгу «Войдите в радость Господа своего» и почитайте размышления Патриарха о суевериях…

В старых книгах легко читать советы о том, что с эллинами надлежит быть похожим на эллинов, а с иудеями надо говорить на языке иудеев. Легко восхищаться мудростью древних миссионеров и благоговеть перед иконописными ликами древних юродивых. Ну, а с сегодняшними людьми можно ли быть сегодняшним, с русскими можно ли быть русским, а с молодыми — молодым?

Почему подстраиваться под вкусы и мнения стариков — не зазорно, а вот говорить на языке, интересном молодежи, предосудительно?

Я еще застал времена, когда церковные иерархи посещали заведомо нецерковные и даже антицерковные собрания и при этом свои речи там корежили так, чтобы услаждать собравшихся язычников-геронтократов. Я имею в виду кремлевские банкеты и приемы по поводу 7 ноября — дня антирусской и антицерковной революции. Я помню, как архиереи и священники кланялись «вечному огню» (уж более антихристианского символа трудно себе представить). Так чем же концерт рокера-христианина хуже?

Уже в 809 году Константинопольский собор пояснил, что церковные правила могут не соблюдаться в отношении к императору (по толкованию современного историка это означает, что «непреклонная императорская воля представляет собой форс-мажорное обстоятельство, которое дает право архиерею применить икономию, если речь не идет

0 покушении на устои веры»^[444].

А вот миссионерское наставление Константинопольского патриарха Николая Мистика, датируемое 914–916 годами: «Если ты видишь, что они (варвары-язычники) на что-то негодуют, выноси это терпеливо, особенно если ослушники принадлежат к высшему слою народа — не к управляемым, а к тем, кому выпало управлять. В отношении же подвластных можно тебе, если придется, прибегать и к более суровым и насильственным мерам, несообразностей же не следует допускать никоим образом. Когда речь идет о тех, кто обладает большими возможностями чинить помехи в деле спасения всего народа, необходимо рассчитать, как бы мы, сурово обойдясь с ними, не утратили их, вконец разъярив и полностью восстановив [против себя] и верхи, и низы. У тебя перед глазами множество примеров человеческого поведения: ведь и врач частенько отступает перед тяжестью заболевания, и кормщик не пытается сверх возможного вести свой корабль против течения, и тот, кому вверено командование, зачастую даже против желания подчиняется напору войска. Знаешь ты и то, как обстоят дела у нас: как учитель, вынужденный снести непослушание учеников, чтобы не подвергаться их глупым и нелепым выходкам, пощадит бесстыдство непослушных учеников и поддастся им на время, только бы они все-таки слушали урок»^[445].

Как видим, у нас готовы на весьма растяжимую «икономию», на многие и многие уступки и компромиссы, только когда речь идет о светской власти. А сколько уступок делалось и делается нашей Церковью бабкам и их суевериям! Но сделать шаг навстречу нашим же детям отчего-то считается недопустимым…

Критики молодежной рок-миссии боятся, что люди утратят ощущение неотмирности Церкви, побывав на «православных рок-концертах».

Но утратить можно только то, что уже есть. Неужели у современной молодежи есть ощущение «неотмирности Церкви», ощущение ее инакоприродности миру? Они видят в Церкви часть мира. Для них Церковь синоним не вечного, а прошлого. У большинства из них с церковным миром взаимная аллергия. На большинство из них вполне по-мирскому уже наорали в храме. Конечно, если у этого молодого человека со словом Церковь связывалось представление о монахе, который в своем уединении с умилением молится за весь мир, то в таком случае появление священника на рок-концерте будет заземлять его «трансцендентальное» представление о Церкви. Но боюсь, что у большинства современной молодежи со словом Церковь совсем иная ассоциативная связь. Для них это в лучшем случае музей или дом престарелых. В худшем — мир агрессивной скуки.

А эти стереотипы разбивать должно. Эти стереотипы разбивать можно — в том числе и с помощью «православного рока». «Месседж», который посылает сам факт соединенности рок-концерта с православным священником, вполне ясен: Православие — оно и для тебя, для твоего поколения.

Священник в любой среде, будь то в среде рокеров, футболистов или банкиров, должен ощущать себя немного инопланетянином, иностранцем. Но столь же верно и то, что свою «инопланетность» нельзя выпячивать. Поиск меры сближения — это всегда вызов священнику, который спустился с амвона и вышел за пределы храма. Своим появлением на рок-площадке священник объявляет прежде всего, что любовь рокера к его музыке не воспринимается нами как повод для объявления ему войны. Я обычно говорю, что мне дорога не рок-музыка, а люди, которые любят рок-музыку. Вот к людям я и иду.

И еще этот факт означает, что ты интересен Церкви. Заинтересованность судьбой другого человека есть первое проявление любящего отношения. Для молодого человека это один из главных вопросов: нужен ли он кому-то, любим ли он. Причем он ясноразличает любить и использовать. Если Церковь вышла за свои привычные границы, пришла в его мир не с тем, чтобы этот мир разрушить, а с тем, чтобы поговорить, подумать, — значит, в Церкви есть любовь не только к своим преданиям, но и к живым людям.

Именно обратное означало бы, что Церковь обмирщилась. Церковь, с миссионерским равнодушием и с презрением взирающая на мир детей и молодежи, была бы Церковью, забывшей о Боге, Который дал ей миссионерское поручение. Именно вертикаль, связь с над-временным Богом дает Церкви свободу от простого копирования прошлых решений. Если однажды Церковь потеряет эту свою свободу, именно это и будет признаком утраты «неотмирности». Такая Церковь стала бы институтом, всецело слившимся со своей историей.

Ведь миссия — это несение новизны другим. Возвещаемое им Евангелие будет новым для неофитов. Но и для самой Церкви опыт проповеди за ее пределами тоже есть нечто всегда новое. Миссия — это проповедь за пределами того языка, на котором церковные люди учат своих родных детей и на котором они, быть может, были научены сами. Быть в церковной традиции — значит понимать смысл ее форм. А понимать смысл — значит быть способным к переводу на другой язык. Отказ от перевода, осуждение самой его возможности есть тоже форма обмирщения Церкви, уравнивания ее с миром прошлого.

Но если Церковь, не меняя своей веры, своей молитвы, не утрачивая уже найденных и освященных ею языков благовестия, сможет освоить еще один язык — язык современной культуры, — это будет еще одним признаком ее жизни, а значит, неиссякнувшей связи с Небесным ее Источником.

Обмирщение Церкви, то есть понижение планки ее духовного уровня, происходит не на рок-проповедях. Скорее это происходит на повседневных молебнах. Когда священник освящает некую фирму, мило улыбаясь спонсорам и никак не объясняя сути христианской веры, когда в храме совершаются крестины, отпевания или венчания без слова назидания — вот тогда Церковь «обмирщается» до конторы магико-ритуального обслуживания. А проповедь есть проповедь — где бы она ни звучала… Проповедь не может оцениваться по месту своего произношения. Важно — православная она или нет, доходчива или нет.

Да и вообще боязнь «обмирщенности» несколько странна для людей, почитающих Бога, Родившегося на скотном дворе… Ты, главное, помни, зачем ты пришел в мирское собрание. Если батюшка придет на рок-концерт, чтобы там подпевать, это, действительно, станет обмирщением, а если проповедовать — то это будет нормальной пастырской работой.

Совсем не нов для Церкви вопрос о том, где должна проходить граница между конформизмом и нон-конформизмом в миссионерстве, где грань между традицией и свободой в работе миссионера.

Он не нов и не отвечен. Потому что тут по сути не может быть однозначного ответа. Пока ты сидишь где-то в кабинете, в библиотеке, можно проводить такие границы, а в жизни — как это определить?

Легко сказать: «это можно, а это нельзя». Легко кого-то осудить. А вот как ты сможешь смотреть в глаза человеку потом?

Приведу страшный пример. Мы с вами можем сейчас сказать гневные слова с осуждением, допустим, гомосексуалистов. А вот теперь представим себе, что в храм на исповедь приходит такой человек, с такой проблемой. Вы сможете как священник, то же самое повторить, с той интонацией, с какой недавно беседовали в своем кругу на эту тему? Или будете искать уже другую интонацию, другие слова, понимая, что перед вами не объект идеологического спора, а человек, который болен, который тяготится своей болезнью, и который пришел не для того, чтобы получить удостоверение в своей порочности, а за помощью. Это уже не объект идеологического спора…

Точно также, сидя в стенах монастыря в центре Москвы, можно очень гневно обличать, скажем, ислам или иудаизм. А я вот посмотрел специально житие равноапостольных Кирилла и Мефодия: как святой Константин (в постриге принявший имя Кирилл), вел споры с иудеями. Ни разу он не сказал иудеям: «Вы — дети Сатаны», «Ваш бог ложный», «Ваши молитвы к демону возносятся, это псевдобог»… Ничего подобного он не говорил. Напротив — на диспуте с евреями «сказал же Философ всем: Братья и отцы, и друзья, и дети мои» (Житие Константина, 11).

По себе знаю, что иногда вещи, которые я когда-то осуждал, теперь воспринимаю спокойно, с радостью, или даже призываю к этому. Например, когда я раньше слышал сообщения о том, что на Западе команда семинаристов или монахов сыграла в футбол, я бывал возмущен. Сейчас, когда я вижу, что такое происходит в жизни наших семинарий, — радуюсь.

Что и когда обличать — очень сложный вопрос. Думаю, что установка должна быть не на то, чтобы обличить, а на то, чтобы подарить.

Границу «подстройки» и терпимости нужно определять каждый раз заново, когда ты находишься в состоянии миссионерского вызова, то есть чьего-либо вызова, обращенного к тебе. Апостолы ведь не ставили заранее такие границы. Они говорили, что здесь нужен опыт и навык в различении добра и зла. Это касается и миссионера, в служении которого очень многое строится на некоем такте, вкусе. Мы видим, что иногда апостол Павел вступает в жесткую полемику, а иногда, например в афинском Ареопаге, неожиданно мягко говорит о верованиях язычников. Язычество он именует не бесовством, а «неведением» («оставляя времена неведения» — Деяния 17:30), говорит в интонации не обличения, а дарения^[446].

Апостолы однажды жестко запретили языческой жрице пророчествовать о них, хотя она сказала правду: Они рабы Бога Всевышнего! (см. Деян 16:16–18). Но последующие отцы с благоговением цитировали «Сивиллины пророчества» (см. Августин. О Граде Божием. 18, 23) и трактаты, приписываемые египетскому богу Гермесу Трисмегисту. А блаженный Иероним в евангельской притче о неверном домоправителе^[447] увидел совет об использовании нехристианских знаний для проповеди христианства^[448].

Я бы не хотел сам определять эти границы. Я предпочел бы, чтобы мне их подсказали люди, сами обладающие положительным и большим миссионерским опытом. Да только где ж сегодня таких людей найдешь… Так что боюсь, что не мне придется учиться на чужих ошибках, а будущим миссионерам — на моих.

Строго формально наша Церковь на сегодня не выработала критериев, что можно, а чего нельзя. Еще в 1991 году, на первом Съезде православной молодежи я спрашивал, в каких изданиях можно публиковаться миссионерам, работающим с молодежью, а в каких нельзя. Вот, если у меня берет интервью «Московский комсомолец», могу ли я дать это интервью или не могу? Для меня на этот вопрос до сих пор нет ответа. Есть ли такие лекционные площадки, такие помосты, такие кафедры, на которые вообще нельзя всходить, потому что даже чистое слово, сказанное с них, будет загрязнено?

Из житий святых мы знаем о подвижниках, которые приходили к проституткам в их блудилища ради проповеди покаяния. Древними юродивыми мы готовы сегодня восхищаться. Ну, а сегодня как расценить поступок миссионера, принесшего свой материал в «МК», — как проявление мужества, как юродство или как безвкусие?

Чтобы уж окончательно обрисовать сложность этой проблемы — скажу, что в V веке появилось переложение Евангелия от Иоанна стихами. Оно было вполне ортодоксально, пользовалось успехом в церковной и придворной среде. Но с точки зрения жанра и поэтической техники (то есть по форме, а не содержанию) эта поэма — «Деяния Иисуса» — было воспроизведением поэмы «Деяния Диониса». Само по себе принятие христианским поэтом языческого произведения за образец для подражания не скандально. Скандален выбор этого образца, поскольку «Деяния Диониса» выделяются даже на фоне общей античной фривольности своей откровенной порнографичностью.

Современные исследователи полагают, что это был сознательный эпатаж: V век — это время зарождения христианского юродства, а юродивый может и в женскую баню зайти и там пребыть не разгоряченным^[449]. Так что церковная история знает не только случаи гнушения нецерковными буйствами…

Миссионер говорит ради конкретных людей, чьи глаза он видит перед собой. Его критик держит перед глазами не людей, но лишь катехизис (зачастую не общецерковный, а лишь составленный им самим по своему вкусу).

В мире святоотеческих (то есть богословски допустимых) суждений миссионер должен отыскивать те, которые могут максимально приблизить к Православию ту аудиторию, с которой он сейчас работает. И эти суждения могут быть непохожи на те святоотеческие же речения, которые изучают в воскресных школах. Заметив эту разницу — лучше обрадоваться тому, насколько же неожиданным и разнообразным может быть Православие, а не брать в руки цензорские ножницы.

Подобная «аллергия» по-своему объективна и неизбежна. Для того, чтобы быть понятым, миссионер должен говорить на языке внешних. Для иудеев я был как иудей; для подзаконных был как подзаконный; для чуждых закона — как чуждый закона. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (ср. 1 Kop 9:20–22).

Поэтому миссионер всегда немного вне Церкви (хотя бы в своем языке). Он на ее пороге, на той границе, которой она соприкасается со внешним миром. Чтобы быть вполне понятным — он должен говорить на языке внешнем, то есть — внецерковном. Именно потому, что миссионер обращается к нецерковным людям, он не имеет права беседовать с ними на нашем внутрицерковном языке. «О, нам известен язык церковной кафедры и алтаря, который вне церкви звучит как китайский!» — с горечью и с правом воскликнул Карл Барт^[450]. Значит — нужен другой язык.

И тут вопрос вкуса. Вопрос в том, все ли языковые и стилистические средства «мирского» языка миссионер может использовать. «Евангелие от митьков» все же неуместно^[451]. С этим согласны все церковные люди. Но семинарский язык в проповеди к «внешним» бездействен. И нельзя раз и навсегда установить границу допустимого. Это область поиска и вопрос вкуса (а споры о вкусах — самые безнадежные).

Дело ведь не только в подборе слов, дело и в выборе способа аргументации и подборе аллегорически-притчевого ряда. Для человека, который не вкусил Царствия Небесного, об этом Царстве можно говорить только в притчах. Притчи из жизни палестинских крестьян, которые использовал Спаситель, сегодня уже далеко не всех способны воодушевить. Христос брал примеры для Своих проповедей из той бытовой среды, в которой Он в эту минуту находился. Беседует Он с горожанами — говорит о купцах. Беседует с рыбаками — и Царство Божие уже подобно неводу. Беседует с землепашцами — и вот уже притча о сеятеле. Говорит со скотоводами — и мы видим притчу о добром пастыре. Причем говорит не на книжно-храмовом иврите, а на разговорном арамейском языке.

И наши Евангелия написаны на подчеркнуто народном языке. Греческий язык Евангелия — это даже не литературный язык, не классический аттический диалект. Это диалект койне, своего рода «суржик» Римской империи. Это — греческий для не-греков. Во всем Евангелии нет ни одного «термина»^[452]. Евангелие можно читать без словаря. Для Евангелия вообще характерна какая-то нарочитая, подчеркнутая провинциальность^[453]. Слово не просто стало плотью. Оно стало сыном плотника, а не императора. Воплотилось Оно у провинциалов-евреев, а не у египтян или эллинов.

И вот вопрос для богослова: что значит подражать Христу в этом отношении? Будет ли истинным учеником Христа тот, кто будет только воспроизводить эти притчи и те бытовые обстоятельства, что в них упомянуты? Или же быть учеником Христа в этом смысле означает, подобно Христу, брать притчевые зарисовки из современной жизни — в том числе из жизни компьютерщиков?

Когда миссионеры пришли к индейцам, живущим у острова Виктория, они натолкнулись на неожиданную проблему: как перевести слова Христа: «Ce, стою у двери и стучу и к отворящему мне, войду и вечерять с ним буду». Дело в том, что в представлении этого племени тот, кто стучит в дверь — тот вор. У местных воров практика именно такая: они подходят к дому и начинают во дворе шуметь, чтобы выяснить, есть кто-нибудь дома или нет. Встретив тишину, они взламывают дверь и входят. А вот если пришел званый гость, он зовет хозяина по имени. То есть, если не зовет, а стучит, значит — вор. Значит, ради смысла пришлось пожертвовать буквальностью.

А переводчики Евангелия на китайский язык пришли к выводу, что единственный способ перевести знаменитый стих Евангелия от Иоанна «В начале было Слово» — это написать «В начале было Дао», употребив название, принятое в даосизме для жизненного принципа, управляющего миром.

А как перевести «Я — Хлеб Жизни» для народов, которые не едят пшеничного хлеба и живут только рисом? Хлеб там подается только в ресторанах для европейцев, и потому для китайца буквально переведенное «Я хлеб жизни» звучит так же, как для русского «Я — гамбургер жизни». Пришлось переводить по смыслу, а не словарю: «Я — Рис Жизни»^[454].

Еще одна показательная сложность: в Первом послании к Коринфянам (3:6) Павел так рассказывает о росте Церкви под совместным влиянием двух проповедников: «Я насадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог». Для нас — понятно. Для засушливого Ближнего Востока — понятно. А для вьетнамцев? Рис и так растет в воде. Зачем его поливать? Пришлось изучать их способ ведения полевых работ и выделить в нем вторую после посадки необходимую земледельческую операцию: «Я насадил, Аполлос привязывал ростки к палочкам».

Как понять слова: истинный пастырь зовет овец по имени^[455] человеку из северных краев, где нет овцеводства? Мне самому эта притча была неочевидна, пока я не побывал на Балканах. Умом-то вроде все было понятно, а вот сердечной очевидности все же в этих словах для меня не было. И так было, пока в одном румынском монастырьке я не увидел своими глазами — что это значит. Монастырек этот (скит Покров у Нямецкого монастыря) расположен посреди небольших гор. В нем всего было четыре насельника. И несколько сот овец. И вот настает вечер. Настоятель скита выходит во дворик, открывает ворота и кричит что-то к горам, со всех сторон возвышающимся над скитским заборчиком. И тут как будто снежная лавина сошла с гор. Овцы, доселе спрятанные за деревьями, вдруг выскочили и ринулись вниз, на голос пастыря… Овечий пастух, оказывается, идет впереди стада, поет и голосом своим ведет отару. А у нас, в северной Руси, пастух идет позади своих коров и бичом подгоняет их. Разный образ пастырства…

А если в некоей стране вообще нет ни овец, ни представления о них, но в этой гипотетической стране развито только свиноводство? Туземцы даже в жертву своим богам приносят поросят. Можно ли адаптировать к языку этого народа евангельский термин «Агнец Божий»?..

А можно ли использовать материал современной жизни для проповеди о Христе? Можно ли брать примеры из технологического общества, или нам так и должно оставаться в мире пасторальных идиллий? Ответ на этот вопрос я нахожу у святителя Феофана Затворника. В его книгах и особенно письмах встречаются вполне смелые внедрения современного бытового материала в ткань церковной проповеди: «Действие телеграфа — наша молитва. Мы и святые — как бы два аппарата однородные, среда, в коей святые и коею окружены души наши, — это проволока»^[456]. «Память Божия — базис стратегических операций Ваших против страстей»^[457]…

И евангельские притчи, подернутые благородной паутиной времен, кажутся нам сегодня вознесенными над бытовой суетой. Но ведь евангельскую притчу о продавце жемчуга на современном языке следовало бы переложить так: «Некий человек, узнав, что акции МММ быстро растут в цене, идет и продает имеющийся у него доллар, на эти деньги покупает МММ, чтобы потом эти акции продать по еще более дорогой цене, и так наживается… Вот чему уподоблю Царство Небесное».

Некрасиво? Неблагородно? А кто сказал, что Христос хотел выразиться красиво и благородно? Ведь Его проповедь — это призыв к спекуляции. Вам дан малый талант, вдобавок дан вам неправедно; вами он не заработан, а просто вверен для временного хранения. Вы же должны этими невесть откуда взявшимися деньгами распорядиться так, чтобы извлечь максимальную прибыль. Тебе дано несколько лет жизни на земле. Так обменяй их на вечность! Потрать эти годы и силы так, чтобы они принесли тебе неслыханное богатство: жизнь вечную. Бог тебе дал эти дары — а ты сделай так, чтобы не ты был должником у Бога, но Он — твоим должником!.. Вот подступает святитель Иоанн Златоуст к разъяснению притчи о десяти девах и спрашивает: «Кто продавцы елея? — Бедные, ради милостыни сидящие перед церковию. — А за сколько продается он? — За сколько хочешь: цены не назначено. — Есть у тебя овол? — Купи небо, не потому, что небо дешево, но потому что Господь человеколюбив. — Нет у тебя овола — подай чашу холодной воды. Предметом купли и продажи — небо, а мы не заботимся!»^[458]. Простить долг своему обидчику — значит сделать своим вечным должником Самого Творца неба и земли. Дать милостыню нищему — значит дать в долг (под расписку!^[459]) Самому Богу.

Увы, этой благословенной святоотеческой дерзости так не хватает нашей сегодняшней проповеди. Расскажу я притчу об МММ — освистают. Попробуй проповедник, сказать, что, мол, знаете, духовная жизнь похожа на футбольный Кубок УЕФА: мало выиграть первый матч; итог определяется по сумме двух встреч… — И немало нахмуренных бровей озабоченно-осуждающе сойдется на переносицах православных. Но отцы древности не стеснялись сравнивать духовную жизнь со стадионом, с состязаниямиколесниц, бегунов, борцов и даже с цирком^[460]. Правда, русские переводчики позапрошлого века «облагораживали» их речь: ну, что говорить о стадионе или гимнастическом зале — «ристалище»!

В развитой христианской культуре у любого народа с определенной степени его церковного развития должно быть множество библейских переводов. Должен быть литургический перевод — благородно-архаичный (подобный нашему церковно-славянскому). Должен быть догматический перевод — официальный с определенными вероучительно-конфессиональными акцентами (типа нашего Синодального). Должен быть подстрочный перевод (читать его нельзя, но пользоваться им нужно). Нужен научный перевод. Рядом на полочке должны стоять авторские и художественные переводы. Далее — переложения. «Детская Библия».

И, наконец, «перевод смыслов». Задача такого перевода в том, чтобы читатель испытал те же сочетания чувств и ассоциаций, который испытывали первые слышатели Слова. Чтобы он не лез в словари и справочники, чтобы он чувствовал, что это Слово о нем и его жизни, а не о древних евреях или греках.

Как представить должность Понтия Пилата в Иерусалиме? Булгаков его назвал «прокуратором» (словом, отсутствующим в Евангелии). Но кто он? Формально Иудея — самостоятельное царство, у которого есть свой царек Ирод. Пилат представляет интересы заморской Римской империи, но без его слова ничего в Палестине не происходит… Как это звучит сегодня? Получается что-то вроде «Посла США в Украине»…

Кто такие фарисеи? Это исполнение пастырской мечты древнееврейских пророков — миряне, ревнующие о благочестии. Люди из народа, которые всю свою жизнь подставили под суд Закона и стараются своих соплеменников также приучить жить в послушании Слову Божию. Это люди, уважаемые в своем народе. Так как же перевести — «горе вам, фарисеи!»? Я не вижу иного варианта, кроме как — «братчики». В смысле — ревнители благочестия, члены православных братств и хоругвеносцы.

Есть такой перевод, в котором эти слова Христа переложены более жестко и узнаваемо «Пошли вон отсюда, лживые попы!»^[461]. И это очень точно. Только в такой формуле слова Христа обжигали нас так же, как они обжигали его первых слушателей и оппонентов. А о том, что эти обличения Христа и про нас тоже — см. у преподобного Максима Исповедника^[462].

Кто такой «мытарь»? Если перевести «сборщик налогов» — это не породит нужного эмоционально-ассоциативного ряда. Ну, многие ли из нас лично знают налоговых сборщиков и питают к ним ненависть? Так как же обозначить человека, работа которого несет в себе следующие черты: 1) он — государственный служащий; 2) от имени государства он интересуется личными финансами граждан; 3) для граждан и для государства не секрет, что изрядную часть того, что он изымает из наших карманов, он перекладывает в свой личный; 4) посему его работа и имя окружены всенародным презрением. Кто это? Ответ очевиден — «гаишник»…

Естественно, эти переводы не могут и не будут звучать в храмах. Но миссионер должен подставлять Евангелие как зеркало современным людям с тем, чтобы они в Вечной Книге увидели себя, свои грехи и свои надежды. То, что такая педагогическая тактика некоторым церковным людям не понравится — очевидно. Но само их недовольство и будет означать справедливость такого подхода: станет ясно, где же евангельские фарисеи в современной церковной жизни.

Наконец, еще одна причина озлобленности некоторых «ревнителей» против миссионеров состоит в том, что миссионер должен взывать к авторитету людей, которые для Церкви совсем не авторитетны. Потому что если он будет обосновывать свои тезисы цитатами из святых отцов — его способ аргументации останется непонятным. «Ну и что, что ваш Макарий Египетский сказал так? Для меня он столь же невежественный фанатик, как и вы». Тут и надо поинтересоваться — а кого же ваш собеседник не считает «невежественным фанатиком». И в мире его (его, а не моих) авторитетов найти что-то близкое к православию.

Такая гибкость была присуща и апостолам, и великим русским миссионерам.

По свидетельству будущего Патриарха Сергия, святитель Николай Японский, с которым Сергий провел несколько лет в японской миссии, «никогда не порицал религии японцев; даже среди буддистских жрецов у него были друзья»^[463]. И как апостол Павел начал свою проповедь среди греков не с обличения их в «бесовстве», а с уважительного отзыва об их «благочестии» (см. Деян 17:22, церковнославянский перевод)^[464], так и святитель Николай Японский говорил: «Не знают еще японцы истинного Бога, но "естеством законное творят". Три доселешние няньки японского народа, каждая воспитала в нем нечто доброе: синто — честность, буддизм — взаимную любовь, конфуционизм — взаимное уважение. Этим и стоит Япония»^[465]. «Что японцам больше всего нравится в христианской проповеди? — Догматы. Нравственное учение у них и свое хорошо; любовь к ближним, например, под влиянием буддизма развита так, что вы не найдете бедняка, которому в беде не помогли даже такие бедняки, как он. Поэтому-то унитарии, являющиеся сюда по преимуществу только со своей этикой, никогда не будут иметь здесь успеха. Но о Боге-Творце, о Троице, об Искупителе японец с интересом слушает и с радостью усвояет»^[466].

А ведь он мог бы пойти по стопам других миссионеров, которые требовали евангельский путь начать с проклятий — «Отрицаюся и проклинаю всех их лживых суетных и скверных бурханов или богов и богинь, а прежде бывших человеков, а имянно: шакджамюни, зонкаба»^[467].

Ту же мирную осторожность предлагает миссионеру и святитель Иннокентий Московский: «Отнюдь не показывай явного презрения к их образу жизни, обычаям и прочее, как бы они ни казались того стоящими, ибо ничто не может оскорбить и раздражить столько дикарей, как презрение к ним и насмешки над ними и всем, что их… Старайся узнавать обстоятельно веру, обряды, обычаи, наклонности, характер и весь быт твоих прихожан, особенно для того, чтобы тем вернее и удобнее действовать на них. Отдавать справедливость их хорошим обычаям есть дело немаловажное для успеха твоего»^[468].

Для внутрицерковных «ревнителей» столь добрые отзывы о неправославных религиозных путях, конечно, дадут пищу для пересудов о «ереси суперэкуменизма». Xoрошо было святителям Николаю и Иннокентию проповедовать христианство язычникам в те времена, когда еще не издавалась газета «Русский вестник»! Вот стоило мне по-доброму отозваться о «Письмах Баламута» протестантского автора Клайва Льюиса, как я тут же получил выговор: мол, «книгу инославного литератора Кураев превознес над писаниями святых отцов Православной Церкви!». Причем мой критик был настолько осведомлен в вопросе, выдвинутом им для обсуждения (точнее — осуждения), что почему-то назвал англиканина Льюиса католиком…

Я знаю, что сам факт цитации мною не только Отцов, но и светских авторов некоторых церковников смущает. Но вина здесь на тех, кто смущается. Они слишком настроили себя на тотальную подозрительность и тотальное осуждение. Духовно здравый человек это оценил бы иначе. Например, так, как священномученик Иларион (Троицкий): «В сочинении автора буквально рядом стоят преподобный Иоанн Лествичник с В. В. Розановым, преподобный Симеон Новый Богослов и блаженный Августин с Мережковским. Он равно пользуется и житиями святых, и стихами поэтов, и беллетристическими произведениями, и даже рисунками юмористических журналов. Пред нами ярко выраженный тип духовного человека, всегда и всюду неразлучного с богословскими вопросами и интересами. Это тип — увы! — редкий даже и в духовной школе и тем более, конечно, ценный»^[469].

Так что, когда я вплетаю в свою проповедь цитаты из «Матрицы» или «Титаника», я действую традиционно. Но стоило мне начать читать лекции, построенные на апелляции к этим фильмам, лекции, в которых я пробовал со светскими студентами заговорить о покаянии, крещении, вечной жизни, и сразу по церковным кругам понесся шепоток: «Кураев совсем с ума сошел: призывает американские фильмы смотреть!». Да ведь, милые мои, этот фильм люди посмотрели еще до того, как я статью про «Титаник» написал, и обращаюсь я к светским людям, а не к монахам.

Миссионер может (и должен уметь) начинать разговор с любой темы. Неважно, откуда начать разговор о Христе (хоть с фильма «Титаник»). Важно, чем его закончить: «Жарко так сегодня… Вообще все это лето небывало жаркое. К концу света, наверно… Кстати, что Вы думаете об Апокалипсисе?..».

С погоды должны были завязывать разговор с сибирскими народами миссионеры, подготовленные преподобным Макарием Алтайским: «И вот пустынники наши отцы и братия начинают входить в знакомство с удивительными соседями, мирно ходят по юртам их, ласково принимают их в своем жилище и говорят с ними, как и в большом свете водится, прежде о перемене погоды, о большом снеге, трескучем морозе, об ужасном буране, потом о Боге, о том, что все мы грешны, о том, что на том свете хорошо будет тем, которые Бога истинного знают и почитают, о том, что сей истинный Бог на земле явился в человеческом теле..»^[470].

И совсем уж поразительный пример миссионерской смелости отмечен в дневнике святителя Николая Японского: «Петр Ямада, катехизатор в Миядзу, пишет, что и там, как и везде, толкуют в неприязненном смысле о России и ожидаемой войне с нею, но находит, что это не только не вредит, а напротив, может немало помогать делу проповеди, давая повод говорить о вере»^[471]. Напомню, что Православие тогда поносилось в Японии как «русская вера», то есть — вражеская. Миссионер же от разговора о России переходил к теме русской веры и показывал, что она есть вера христианская и общечеловеческая. «Православные проповедники могут так начинать свою проповедь: Наше учение не есть Николаево, не есть русское, как клевещут протестанты, а есть истинное Божие учение, которое, пришедши из Иудеи чрез Грецию и Россию к нам, не приняло в себя ни малейшего цвета или вкуса Иудеи, Греции и России, а блещет таким же чистым Божественным светом, каким воссияло из уст Спасителя»^[472].

Жаль только, что эта православная традиция миссионерской свободы незнакома слишком многим современным православным публицистам и сплетникам.

Но пусть тогда они хотя бы расслышат слова Патриарха: «Нас многое смущает в нравах современной молодежи. Их привычки, увлечения и язык иногда отталкивают. Но будем снисходительны и терпеливы. К этому призывает апостол Павел: Ивы, отцы, не раздражайте детей ваших (Еф 6:4)… Наша молодежная работа пока не полностью раскрывает возможности Церкви. Слишком много юношей и девушек все еще очень далеки от веры. Наверное, одним из путей преодоления этого разрыва может стать развитие миссионерства среди молодежи. Важно рассказать юному поколению о Христе, о Церкви через близкие молодым людям слова и культурные формы. В этом нет ничего необычного — во все века Церковь говорила одним языком с детьми, другим — с юношеством, третьим — со зрелыми людьми, четвертым — с пожилыми. Главное — чтобы люди, привыкшие к одному языку, были бы терпимы к церковной проповеди на другом языке. Чтобы молодые люди не стыдились быть в храме вместе со старушками и не осуждали бы священника, который говорит что-то на языке наших бабушек. Но и бабушки должны молиться о миссионерах, которые обращаются к их внукам на том языке и с теми доводами, которые понятны именно молодежи. В конце концов, именно потому, что сама эта бабушка своим личным благочестием и своим словом не смогла своих детей удержать в Церкви, и возникла нужда в специальной церковной миссии к молодежи. В нашем секуляризированном, во многом бездуховном обществе, которое стало таковым за семьдесят лет, не всегда можно на церковном языке донести истину до сознания, до ума, до сердца. Поэтому приходится говорить на том языке, который понятен именно человеку XXI века, а не давно ушедших столетий, донося то же самое учение Христа Спасителя до сознания и восприятия, до сердец тех людей, которые сегодня хотят воспринять слово Божие. Вера Церкви не меняется в зависимости от времени. Но могут и должны меняться формы нашего свидетельствования о ней. В этой связи очень важно точно ощутить и по возможности обозначить меру миссионерской терпимости в церковных дискуссиях, в ходе которых вырабатываются отношения Церкви к тем реалиям культурного и общественного бытия, которые не зависят от нашей воли, но извне вторгаются в церковную жизнь. Особенно важно правильно провести границу между тем, что Церковь должна осудить, тем, что она может потерпеть, а также тем, что она может обратить к своей пользе. Особое внимание стоит обратить на необходимость создания атмосферы терпимости в самой Церкви по отношению к миссионерским поискам»^[473].

Мне лично подобные высказывания Патриарха, очень в свое время облегчили жизнь.

В ЗАЩИТУ HE-ПРОСТОТЫ ИЛИ О ЕРЕСИ ГНОСЕОМАХИИ

Преподобный Амвросий Оптинский некогда сказал золотые слова: «Где просто, там Ангелов со сто»…

Но эти слова не про нас. Тогда, полтора века назад, вокруг был православный мир, православная школа, государство, семья. У каждого под рукой был добротный хлеб — жизнь своего прихода. Захотел большего — поезжай в ближайший монастырь. А богословие было этаким интеллектуальным пирожным, излишним и не связанным с реальной жизнью и ее проблемами.

Сегодняшний мир ежедневно обращает к христианам тысячи вызовов. И человек, который не воспитан в традиции религиозной мысли, оказывается беззащитен. Он не сможет отличить подлинное от подделки и, даже имея подлинное, не сможет передать его своим детям. Так что сегодня где просто — там ересей со сто. Так и в самой церковной среде, а уж тем более в светской.

Православие становится интересным, привлекательным для тех людей, у которых есть вкус к сложности, вкус к мысли, вкус к самостоятельности, умение плыть против течения. Поэтому давайте перестанем воспроизводить на уровне приходских пересудов и в церковных изданиях все эти привычные хулы из позапрошлого века по поводу интеллигенции, которая Россию продала. Любому, кто от имени Церкви начнет мусолить тезис о том, что от учености и книжности всякие, мол, следуют духовные беды, стоит жестко напомнить, что он цитирует апостольского врага. Именно: Фест громким голосом сказал: безумствуешь ты, Павел! большая ученость доводит тебя до сумасшествия (Деян 26:24).

Люди, которые твердят о ненужности знания и образования, надеясь на свои духовные способности, становятся жертвой столь воспеваемого ими невежества. Их знаний не хватает даже на то, чтобы заметить еретичность своей позиции.

Гносеомахия — война против познавательных усилий человека — в Церкви считается ересью: «Они отвергают необходимость для христианства всякого знания. Они говорят, что напрасное дело делаютте, которые ищут каких-либо знаний в Божественных Писаниях, ибо Бог не требует от христианина ничего другого, кроме добрых дел. Итак, лучше жить скорее попроще и не любопытствовать ни о каком догмате, относящемся к знанию», — передает преподобный Иоанн Дамаскин учение ереси гносеомахов (88-й в его каталоге еретиков)^[474].

Гносеомахам в XVI веке хорошо ответил Эразм Роттердамский: «Вы спрашиваете, зачем нужна философия для изучения Писания? — Отвечаю: А зачем нужно для этого невежество?»^[475].

А еще в IV веке им же отвечал святитель Григорий Богослов: «Поэтому-то и должны быть тобой избираемы лучшие люди: ведь едва ли кому-нибудь из людей среднихспособностей, даже если бы он и ревностно поборолся, довелось бы одолеть лучших людей. Но мне предстанут мытари и рыбаки, бывшие евангелистами. Ведь они, немощные в красноречии, весь мир словно сетью уловили своим простым словом и даже мудрецов поймали в свои рыбацкие сети, чтобы таким образом чудо Слова стало еще более [очевидным]. Причем этого мнения придерживаются многие, против которых обращена моя краткая, но предельно ясная речь. Дай мне веру одного из апостолов, [дай силу] не иметь денег, дорожной сумы и посоха; быть полураздетым, не иметь сандалий, жить одним днем, быть богатым только надеждой; быть неискусным в словесном мастерстве; быть тем, о ком нельзя подумать, что он скорее льстит, [чем говорит правду]; [дай силу] не углубляться в исследование чуждых учений. Пусть явится кто-нибудь, обладающий такими достоинствами, и я приму все: не имеющего дара слова, позорного, незнатного, волопаса. Ведь [праведный] образ жизни покрывает [внешние] недостатки. Будь ты одним из таковых, и, хотя бы ты был ловцом лягушек, тогда мы вознесем тебя к ангельским хорам! Так покажи мне хотя бы что-нибудь одно! Но разве ты очищаешь от демонов? изгоняешь проказу? мертвого воскрешаешь из гроба? разве ты сможешь прекратить паралич? Подай руку страждущему и прекрати болезнь! Только так ты сможешь убедить меня пренебречь знанием. Если же нечто состоит из двух частей — похвального и достойного порицания, а ты берешь в расчет только первое, тогда как другое охотно обходишь молчанием, то ты весьма коварно искажаешь истинный образ вещи… Как бы им (апостолам — А. К.) удалось убедить царей, города и собрания, обвинявшие их и обладавшие великой силой красноречия, [когда они оказывались] перед судьями и в театрах? Как бы им удалось убедить мудрецов, юристов, высокомерных Эллинов и обличить их публично, если бы они не были причастны к той культуре, в знании которой ты им отказываешь. Может быть, ты скажешь о силе Духа, и это будет справедливо, но обрати внимание на то, что из этого следует: ты-то разве не причастен Духу? и, само собой, ты очень гордишься этим. Почему же ты лишаешь культуры тех, кто стремится к ней?» (О себе самом и о епископах, 189–215, 240–245)^[476].

И еще из Григория Богослова: «Не должно унижать ученость, как рассуждают о сем некоторые, напротив, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве»^[477].

Блаженный Иероним Стридонский, предприняв новый перевод Писания на латынь, должен был принять немало оскорблений прежде, чем его Вульгата стала каноническим текстом в Западной Церкви: «До меня неожиданно дошел слух, что некоторые людишки бранят меня непрестанно, зачем в Евангелиях, против мнения всего света и вопреки авторитету старины, я пытаюсь исправлять кое-что. Я мог бы презреть их по праву — не для осла звучит лира… Мужицкое невежество они одно и считают за святость, уверяя, что они ученики рыбаков, как будто бы люди потому лишь могут быть праведны, что ничего не знают»^[478].

Те же мысли встречаем у святителя Иоанна Златоуста: «Если бы кто мог бы посредством чудес заграждать уста бесстыдным, то не имел бы нужды в помощи слова; или, лучше, оно по свойству своему и тогда было бы не бесполезно, но даже весьма необходимо… Если бы мы имели силу знамений, то не стали бы так много заботиться о слове; но если не осталось и следа той силы, а между тем со всех сторон и непрестанно наступают неприятели, то уже необходимо нам ограждаться словом, чтобы нам не поражаться стрелами врагов и чтобы лучше нам поражать их… Для всего этого нам не дано ничего другого, кроме одной только помощи слова; и если кто не имеет этой силы, то души подчиненных ему людей постоянно будут находиться в состоянии нисколько не лучше обуреваемых кораблей. Почему же Павел не старался приобрести эту силу, но прямо признает себя невеждою? — От этого самого многие и погибли и сделались менее ревностными к истинному учению. Так как они не могли в точности постигнуть глубину мыслей апостола и проводили все время в дремоте и сонливости, хваля невежество не то, которое приписывал себе Павел, но от которого он так был далек, как ни один человек, живущий под небом. Впрочем, положим, что Павел был невеждою в том смысле, какого они желают; как это относится к нынешним людям? Он имел силу, гораздо высшую слова, и при молчании своем он был страшен для демонов. А нынешние все, собравшись вместе, с бесчисленными молитвами и слезами своими не могли бы сделать того, что некогда могли совершать полотенца Павловы… Как же кто-нибудь, оставаясь невеждою, может обличать противящихся? Все это вымыслы и предлоги и прикрытие беспечности и лености… Одних дел недостаточно для научения»^[479].

Тут, впрочем, надо сказать о вкладе русских переводчиков Библии в волну гносеомахии.

В нашем синодальном переводе, выполненном в XIX веке, мы читаем сегодня слова апостола Павла: боюсь, чтобы ваши умы не повредились, уклонившись от простоты во Христе (ср. 2 Kop 11:3). И делаем вывод: простота — это хорошо, а всякая умственная сложность и критичность — плохо…

Но ведь слово уклонившись набрано курсивом. Это означает, что его просто нет в греческом оригинале (кстати, его действительно нет ни в одной из греческих рукописей) и его вставили переводчики для уяснения смысла. Увы, в данном случае они своей вставкой смысл затемнили…

Церковнославянский перевод несет противоположный смысл: Боюся же, да не истлеют разумы ваши от простоты, яже о Христе. Противоположный перевод оказывается возможен из-за двусмысленности греческого предлога ако — «от». «От» может быть указанием на причину некоего события («я от него научился»), а может быть указанием на точку отсчета («пошел от»). Святитель Феофилакт Болгарский понимал ако как указание на причину: «Чтобы не прельстились вследствие своей простоты»^[480]. Такое же толкование встречается в древности у Экумения, а ближе к нашим дням — у святителя Феофана Затворника: «Боюсь, да не истлеют разумы ваши от простоты, — по причине простоты, которую стяжевает душа во Христе Иисусе. Ибо видя все во Христе истинным, она забывает об обмане и прельщении, — и, преисполняясь в Нем добротою, забывает о лукавстве и злохитрости, — и чрез то приобщается некоторым образом того неведения зла, которое качествовало в невинном состоянии. Этим вашим настроением, говорит, может воспользоваться враг, и увлечь вас чрез свои орудия»^[481]. Иоанн же Златоуст говорит, что, «хотя Ева была проста, это не спасло ее от обвинения»⁴. «От простоты говорю, а не от лукавства; не от злонамеренности, не от неверия вашего, но от простоты. Впрочем, и в этом случае не заслуживают извинения обольщаемые, как показал пример Евы»⁵.

Да и по контексту своей речи Павел предупреждает коринфян, что их простота может довести их до беды: если они будут доверять всякому, кто будет к ним обращаться от имени Христова⁶…

Впрочем, есть и обратный пример — когда именно церковно-славянский перевод Библии воспевает не-книжность, а русский синодальный перевод такого смысла с собою не несет.

Речь идето переводе 15 стиха 70 псалма. По-славянски :Уста моя возвестят правду Твою, весь день спасение Твое, я ко не познах книжная. По-русски: Уста мои будут возвещать правду Твою, всякий день благодеяния Твои; ибо я не знаю им числа. Церковно-славянский перевод был сделан с той версии греческого перевода Библии, в которой вместо читаемого в современных научных изданиях pragmateias^[482] стояло grammateias^[483]. Греческое pragmateias имеет два основных смысла: 1) дела, 2) литературный труд. В понимании славянских переводчиков второй смысл вышел на первое место. Отсюда и странность русского издания толкования на это место святителя Афанасия Великого: он понимал это слово по его основному значению, а русские издатели решили вставить в его текст знакомый им церковнославянский перевод. И получилось: «Яко не познах книжная. Под словом «книжная» разумеет или суетные и многоухищренные житейские развлечения, или многообразные жертвы, какие повелено было приносить законом. И говорит: поелику отверг я все сии жертвы, то войду в горние обители, если Господь подаст мне на это силы»^[484].

Русский же перевод был сделан с еврейского текста Писания: «я не знаю [им] числа», «не могу перечислить по пальцам».

В раннем христианстве действительно вера простых христиан противопоставлялась изощренности языческих философов. Но сегодня отчего-то эту схему стали прилагать к отношениям внутри Церкви — превознося христиан-простецов над христианами же, приложившими усилия для познания своей веры… Такой перенос столь же недобросовестен, как перенос ветхозаветных осуждений идолопоклонства на христианское иконопочитание: из того обстоятельства, что Библия не одобряет поклонение статуе Изиды, еще не следует, что с Библией несовместимо почитание лика Христа. Точно так же и апостольское осуждение языческих эрудитов, которые за коллекционированием чужих мнений забывали составить свое собственное, не стоит переносить на церковных людей, изучающих Писание и историю Церкви Христовой.

В сегодняшней церковной жизни отчего-то считается хорошим тоном воспевать некнижную простоту. Но не такова православная традиция. Это в католической культуре воспевается «вера угольщика» и вызывают восхищение слова Пастера: «Я много думал и изучал, и поэтому моя вера стала столь же искренней, как вера бретонского крестьянина. Но если бы я изучал и думал еще больше, то моя вера стала бы такой же, как у бретонской крестьянки».

За этими замечательными словами проглядывает не естественность, а кризис и болезнь, интеллигентский надрыв, когда вера перестала быть чем-то органичным. Показательно для восточно-христианской традиции отсутствие в ее библиотеке святоотеческих творений, посвященных соотношению разума и веры как проблеме…

На русской же почве лесть невежеству началась в XVI веке.

«И тебе, моему государю, ведомо, что аз селской человек, учился буквам, а еллинских борзостей не текох, а риторских астроном ни читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывал»^[485]. Эти слова старца Филофея, сказанные в 1521 году, через столетие уже из-

которого не получили, или иное благовестив, которого не принимали, — то вы были бы очень снисходительны к тому Но я думаю, что у меня ни в чем нет недостатка против высших Апостолов (ср. 2 Кор. 11:2–5).

1 вестны школярам (по крайней мере их воспроизводит рукописная пропись 1643 года): «Братие, не высокоумствуйте, но в смирении пребывайте. Аще же кто речет: веси ли всю философию? И ты ему рцы: еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы не бывах, философию ниже очима видех; учуся книгам благодатного закона как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов»^[486].

Некий древнерусский книжник (увы, не названный по имени ни Ключевским, ни Kanтеревым) назидал: «Богомерзостен перед Богом всяк любяй геометрию, а се душевнии греси учитися астрологии и еллинским книгам…; проклинаю прелесть тех, иже зрят на круг небесный: своему разуму верующий, удобь впадает в прелести различныя; люби простыню (простоту) паче мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от Бога готовое учение, то и держи»^[487].

Конечно, эти обличения прежде всего были направлены против псевдонауки, против астрологии. Но в условиях, когда и в Западной Европе астрология еще не вполне отделилась от астрономии, а на Руси и подавно ни было известно об иных путях естествоиспытания, такие обличения в адрес звездочетной «математики» становились обличениями учености как таковой. Князь Курбский свидетельствовал, что он слышал такие речи, обращаемые против изучения собственно богословия: «Пребывая еще под властью московского царя, я не раз слышал, как хитрецы, выдающие себя за учителей, обманывают юношей, стремящихся к учению и, запрещая, говорят им: «Не читайте много книг!». И указывают на умалишенных: «Этот, мол, от книг умом помрачился, а этот в ересь впал»^[488].

Вскоре и протопоп Аввакум взял за правило хвалиться собственной необразованностью.

Поначалу старообрядческие апологеты держались за книги и критически отзывались о народном благочестии. И было, было за что критиковать «народную веру». Крупнейший церковный историк митрополит Макарий (Булгаков) пишет с не характерной для него эмоциональностью: «И суеверие, самое грубое суеверие во всех возможных видах господствовало в массах русского духовенства и народа и потемняло, подавляло в сознании как пастырей, так и пасомых те немногие истинные и здравые понятия, какие могли они иметь о догматах своей православной веры»^[489]. И староверческие писатели поначалу горевали об этом. Но поскольку лидеры никоновской партии Паисий Лигарид и Симеон Полоцкий не жалели эпитетов для своих оппонентов, называя их «безумными невеждами» и «неучеными людьми», то тем самым они готовили обратную реакцию Аввакума — идеализацию мужичьей веры, не испорченной ухищрениями искушенных в риторике богословов. «Неудивительно, что идеализация того, что просветители позднее назовут «верой молочницы», появится уже у Аввакума. В своей полемике с диаконом Федором Ивановым Аввакум советовал ему спросить мнения

0 Троице у простой поселянки: «Федка, а Федка… Коли не знаешь в книгах силы, и ты вопроси бабы-поселянки: заблудил-де от гордости, государыня матушка. Помоги-де матушка, моему сиротству, исправь мою душу косую. Скажи-де, государыня, о Святой Троице, Троица-де что есть. Так она тебе скажет и отвещает». Искусственность этого образа — поселянки, готовой растолковать один из сложнейших богословских догматов, — бросается в глаза. Особый смысл приняло восхваление мужицкой веры как единственно правильной в сектантстве. В одном из «новейших» хлыстовских духовных стихов поется: «Дураки вы, дураки, Деревенски мужики, Как и эти дураки, Словно с медом бураки; Как и в этих дураках Сам Господь Бог пребыват». Это уже было не искренним заблуждением, как у Аввакума, а намеренной лестью. Льстя чувствам необразованных верующих, сектанты пополняли свои ряды»^[490].

Трагикомизм ситуации в том, что как раз учение Аввакума (или спрошенной им бабыпоселянки) о Троице оказалось еретичным. Без всяких наук протопоп Аввакум и поп Лазарь создали такое учение о Святой Троице: «Троица рядком сидит, — Сын одесную, а Дух Святый ошую Отца на небеси на разных престолах, — яко царь с детьми сидит Бог Отец, — а Христос на четвертом престоле особном сидит пред Отцем небесным». На дьякона Федора, исповедовавшего единого Бога в трех лицах, протопоп Аввакум клятву налагал: «Дьякон-де в единобожество впал, прельстился!»^[491].

Нельзя льстить толпе. Это опасно для простецов (ибо становится оправданием их собственного невежества). Это опасно для льстецов (как опасна любая ложь). И это опасно для Церкви в целом: ведь за этой лестью на самом деле стоит попытка льстеца стать вождем толпы, которая пойдет сметать епископские престолы.

Конечно, бывает и искренняя пропаганда без-книжия: люди, сами не учившиеся богословию и убежденные при этом в доброкачественности своего неотрефлексированного Православия, вполне естественно считают, что науки в вере излишни. Жизнь в церковно-народных традициях им кажется гарантом воспроизведения Православия. И они почти правы. Почти — потому что их рецепт стихийной церковности дает сбой в случае кризиса самих церковно-народных традиций. В условиях культурных революций, когда появляются новые вопросы и новые ситуации, такие «простецы» способны лишь на апокалиптически-раскольнические реакции.

И напротив, люди, получившие богословское образование, знают, сколько усилий и дисциплины нужно приложить к его обретению. А потому и стихийности такие люди доверять не склонны. Их опыт говорит, что вере надо учиться, что понимание важнее подражания^[492].

Святоотеческая же традиция просто не ставила проблемы соотношения веры и знания — ибо для отцов это не было проблемой. Энциклопедические знания (некоторых из них) естественно уживались с живой верой.

«Разум! Разум! И клянут его и хвалят, но и те, кои клянут его, знают, что без разума ничего не поделаешь… И вере тоже без разума нельзя. Разум верный в область веры ничего не пустит такого, что может портить ее тенор, — например, суеверия»^[493].

Только благочестие на все полезно (1 Тим 4:8), а вот простота — нет.

Бывает простота естественная. Человек просто не прошел искус серьезным образованием, мыслью, жизненными сложностями. Такая простота безоценочна: она ни хороша, ни плоха. Точнее, она бывает полезна во времена нормального воспроизводства традиционного уклада жизни. Но в периоды кризиса эта простота может обернуться предательством. Например, вполне простым и очевидным кажется принять веру победителя…

Свидетель агонии Византии Димитрий Кидони говорит: «Много христиан сделались споспешниками турок. Простонародье предпочитает сладкую жизнь магометан христианскому подвижничеству»^[494]. Еще ранее о неспособности простецов отстоять свою некогда православную веру говорил преподобный Феодор Студит: «Игумены фотинудский, ираклийский, мидикийский, милийский, иполихнийский, гулейский, даже флувутский по безрассудной простоте впали в обман, войдя в общение с нечестивыми» (Послание 236. Архиепископу Иосифу)^[495].

И предлагал этот подвижник совсем непростое лекарство: «Видишь, как я философствую в это время философии? Ибо философия есть средство избежать гибели отереси»^[496] (Послание 259. Архиепископу Иосифу). Понятно, что преподобный Феодор с полным своим согласием приводит и цитировавшиеся выше слова преподобного Иоанна Лествичника о ереси гносеомахов (Послание 48. К Афанасию)^[497].

Бывает простота благодатная, например, простота последних лет жизни Иоанна Богослова, когда он только одну фразу говорил: «Дети, любите друг друга». Благодатная простота как цельность души, знающей только Христа и всюду видящей только Предмет своей единственной любви — добра.

Но бывает простота, которая хуже воровства. Это искусная стилизация, когда человек, прошедший огонь, воду и медные трубы, с кучей всяких дипломов за плечами, вдруг начинает стилизовать себя: «Ай, надо по-простому, надо без всякой мысли, критики, размышления». Искусственная стилизация, игра в упрощение — это разновидность лицедейства и косметики. Это плохо. По слову Владимира Лосского, русского богослова XX века: «Если современный человек желает истолковать Библию, он должен иметь мужество мыслить, ибо нельзя же безнаказанно играть в младенца; отказываясь абстрагировать глубину, мы, уже в силу самого языка, которым пользуемся, тем не менее абстрагируем — но уже только поверхность, что приводит нас не к детски восхищенному изумлению древнего автора, а к инфантильности»^[498]. Или, по четкой формулировке философа Льва Карсавина — «наивные представления о Боге в содержание веры не входят»^[499].

Увы, горькие слова, сказанные еще в XIX столетии, профессором Н. Глубоковским, хорошо характеризуют и нынешние настроения во многих церковных, а наипаче монашеских кругах — «всякий мнил себя богословом по самому праву воспринятой им христианской веры и не только не давал труда строгой систематической подготовки, но пренебрегал ею, унижал богословскую науку и немногих ее адептов и взывал о принижении до своего примитивного уровня»^[500].

В начале XX века Антонию (Храповицкому) пришлось даже писать статью со скандальным названием — «В защиту наших Академий»: «Нам грустно слышать несправедливые фразы о том, что академия священнику не нужна; говорящий такие фразы подобен или петуху перед зерном жемчужным, или свинье под дубом вековым»^[501]. А священномученик архиепископ Иларион напоминал слова митрополита Сильвестра (Коссова): «Латинские науки нашему народу нужно изучать прежде всего для того, чтобы нашей Руси бедной не звали Русью глупой»⁷.

Великий русский богослов XX века отец Георгий Флоровский с болью писал о том же (тут уж я, простите, приведу длинную выписку).

«В истории русского богословия чувствуется творческое замешательство. И всего болезненнее был этот странный разрыв между богословием и благочестием, между богословской ученостью и молитвенным богомыслием, между богословской школой и церковной жизнью. Это был разрыв и раскол между "интеллигенцией" и "народом" в самой Церкви… У многих верующих создавалась опасная привычка обходиться без всякого богословия вообще, заменяя его кто чем: Книгой правил, или Типиконом, или преданием старины, бытовым обрядом, или лирикой души. Рождалось какое-то темное воздержание или уклонение от знания, своего рода богословская афазия, неожиданный адогматизм и даже агностицизм, мнимого благочестия ради, — ересь новых гносеомахов… Эта гносеомахия угрожала и самому духовному здоровью. В самом духовном делании, и в келейной молитве, и в литургической соборности, всегда остается соблазн и опасность психологизма, соблазн принять и выдать душевное за духовное. Этот соблазн может обернуться обрядовым или каноническим формализмом, или ласкательной чувствительностью. Всегда это прелесть. И от такого прельщения ограждает только богословский искус, зоркость, четкость и смирение богословствующего ума. Бытом или канонами от прелести не загородиться. Душа вовлекается в игру мнимостей и настроений… В таком психологическом контексте недоверие к богословию становилось вдвойне злополучным… Верхи очень рано заразились и отравились неверием или вольнодумством. Веру сохраняли на низах, чаще в суеверно-бытовом обрамлении. Православие осталось верою только "простого народа", купцов, мещан и крестьян. И многим стало казаться, что вновь войти в Церковь можно только через опрощение, через слияние с народом, через национально-историческую оседлость, через возвращение к земле. Возвращение в Церковь слишком часто смешивалось с хождением в народ. Этот опасный предрассудок одинаково распространяли и несмысленные ревнители, и кающиеся интеллигенты, простецы и снобы. Уже славянофилы были в этом повинны. Ибо в славянофильском истолковании сама народная жизнь есть некая естественная соборность, и община или есть точно зародышевая Церковь. Потому именно через народ только и можно вернуться в Церковь. И до сих пор слишком многим некое народничество представляется необходимым стилем истового Православия. "Вера угольщика", или старой нянюшки, или неграмотной богомолки, принимается и выдается за самый надежный образец или мерило.

0 существе Православия казалось более правильным и надежным допрашивать "людей народа", чем древних отцов. И потому богословие почти что вовсе вычиталось из состава "русского Православия". Ради благочестия принято даже теперь говорить о вере каким-то поддельным, мнимо народным, неестественным, жалостным языком. Это самый опасный вид обскурантизма, в него часто впадают кающиеся интеллигенты. Православие в таком истолковании часто обращается почти что в назидательный фольклор… "Что сказал бы царь Алексей Михайлович, если бы ему сообщили, что истинное Православие, вне монастырских стен, хранится лишь в среде крестьянства и что оно утратилось в среде бояр, дворян, именитого столичного купечества, среди приказных и даже среди многочисленных представителей мещанства? В его время оплотом Церкви были лучшие люди государства, а не темная масса деревенского люда, в которой хранилось и хранится еще столько языческого двоеверия и в которой раскол пустил вскоре столь глубокие корни" (С. Н. Трубецкой)… Часто говорят о русском "обскурантизме". Но редко кто чувствует его действительную роковую и трагическую глубину. Это движение очень сложное. И именно движение, — не сонливость, не вялость мыслительной воли, — не страдательная, но очень деятельная поза или установка. Очень разнородные мотивы сплетаются в единый безнадежный клубок… В последнем счете, так называемый "обскурантизм" есть недоверие к культуре. Упрямое недоверие многих к богословской науке есть только частный случай того общего недоверия, которым отравлено и все русское творчество»^[502].

В общем — Православие сложно. Оно настолько сложно, что в нем есть место и для простоты и простецов. Но — только для тех, которые готовы по-простому слушаться знатоков традиции и Писания. Без этой готовности некнижная небогословствующая простота вышвырнет их из Церкви при первом же даже не шторме, а волнении^[503].

В Церкви есть такое неписаное правило: в созвездии наших святых избери себе для подражания того, кто наиболее похож на тебя по обстоятельствам своей жизни. Это означает, что:

1) лучше прилагать к себе советы подвижников, живших в недавнее время, а не советы древних. Ведь обстоятельства жизни и культура, в которой жили святые XIX века или новомученики века ХХ-го, более похожи на те проблемы, которые обступают нас;

2) попробуйте выбрать такого святого себе в учители, который по своей социальной ситуации был похож на нас. А в некоторых отношениях нам ближе сегодня святые III–IV столетия, но не XIX-го. Тогда христианство тоже было меньшинством, иногда гонимым, иногда терпимым, но все же меньшинством. Оно не было имперской религией, религией большинства. Но это и не была совсем маленькая горстка, как в I и Il веках. Христианам III века надо было свидетельствовать и объяснять, а не повелевать. Приходило ли в голову святому Киприану Карфагенскому призывать своих прихожан пикетировать римский сенат с лозунгами: «Мы протестуем против агрессивной внешней политики! Требуем закрыть термы! Долой театр!». Нет, своим прихожанам он говорил: «Вы в баню не ходите» (бани тогда были общие). И пояснял: «Даже если ты при виде чужой наготы не будешь разжигаться блудными мечтами, то другому дашь повод к таким мечтаниям». Но при этом не было призывов к сожжению бань и не было попыток цензуры театрального репертуара;

3) выбери святого, наиболее близкого к тебе не только по времени, но и по его служению, по обстоятельствам его жизни. Если ты многодетный семьянин, то тебе полезнее будет ознакомиться с документами из жизни Царской Семьи. А уж если на твоем носу очки, а твоя «карма» помечена университетским дипломом, то не надо актерствовать и корчить из себя «простодушную пейзанку». «Утраченного невежества не воротишь» (Лоренс Питер). Лучше примириться со своей сложностью и воцерковить себя во всей своей сложности и образованности. И тогда ориентиры для себя надо искать среди церковной святой интеллигенции, а не среди отшельников. Святые книжники Церкви — это апостол Павел и Григорий Богослов, Василий Великий и патриарх Цареградский Фотий, митрополиты Филарет (Дроздов) и Серафим (Чичагов)… У них нужно учиться тому, как талант интеллектуальной сложности и светского образования приносить на служение Христу, а не ампутировать его^[504]. И от этих же Отцов стоит расслышать предупреждение: «Не должно предписывать на основании обычая там, где следует доказать рассуждением»^[505].

Христос пришел для всех. Значит — и для образованных людей тоже, а не только для «простецов» (которые, вдобавок, начинают совершенно некстати гордиться своей «простотой»).

Жизнь не сводится к простоте. Вот когда нас приведут к суду, требуя отречься от Христа, тогда наш ответ должен быть прост: да-да, нет-нет, а все остальное было бы от лукавого. А в реальной жизни оттенков очень много.

Ну как в двух цветах объяснить отношение апостола Павла к идоложертвенному — можно есть или нельзя? Как-то в Ноябрьске я пробовал пояснить позицию апостола, а один молодой человек все вскакивал и кричал (уж не знаю — харизмат, протестант или так просто болящий): «Что вы все так усложняете? Можно сказать — «да-да», «нетнет»?». Сказать-то можно. Но это уже будет авторским «простецким богословием», а не Павловым.

Прост ли ответ на вопрос о конце Ветхого Завета? Когда прекратился ток благодати через еврейский храм? Когда синагоги стали, скорее, сборищем сатанинским, нежели собранием благоверных людей? С точки зрения богословия — с момента распятия Христа: пала завеса в Иерусалимском храме. Но церковная история усложняет эту схему: апостолы и по Воскресении Христа ходили в Иерусалимский храм, приносили жертву по закону. И хотя закон уже умер во Христе, апостолы исполняли закон. Как это согласовать? Это не сводится к какой-то простенькой формуле.

Прост ли Устав нашего Богослужения? Проста ли наша догматика? Легко ли ориентироваться в мире церковных канонов? Легко ли истолковать Писание? Прост ли церковно-славянский язык с его греческой грамматикой? Я вообще не знаю ни одной «простецкой» стороны церковной жизни и веры.

Потому лишь широко раскрытыми от изумления глазами смотрю я на слова моего академического коллеги о том, что организованные им недельные курсы для учителей ОПК дадут такие знания о православной вере и жизни, что их хватит даже для преподавания в университетах! («В течение семи дней предполагалось освоение основ богословских знаний, своеобразная «школа молодого бойца». По завершении курсов слушатели сдавали экзамен и получали сертификат, удостоверяющий повышение квалификации в области православной культуры и дающий право преподавать духовные предметы в школе и ВУЗе»^[506]). Тут уж я вступлюсь за честь своей науки словами Честертона — «Верующий гордится сложностью догматики, как гордится ученый сложностью науки» (Ортодоксия, 6).

Людям же хочется легких простых решений. Но самая простая вещь на свете — это вообще атеизм: «Бога нет, Христа не надо, мы на кочке проживем!». Вот уж предельная простота.

О дурной стороне моды на «простоту» говорит такая статистика: Творения святителя Иоанна Златоуста стали выходить в 1991 году, завершилось их издание в 2004-м. Тираж первого тома — 75 тысяч. Тираж последнего, 12-го, тома — 3 тысячи. Падение тиража — в двадцать пять раз! Параллельных изданий творений Златоуста, вошедших в его последние тома, за эти годы не было. Вывод вполне ясный: за 15 лет половодье дешевых брошюрок о «знамениях последних времен», о «пророчествах блаженных стариц» и о том, «как вести себя на кладбище», перебило вкус у церковного народа. Величайший из отцов, говорящий великолепным языком, сочетающий постоянную обращенность к нравственным коллизиям жизни обычного человека с высочайшим богословием, оказался не по зубам, и в итоге — вытеснен с церковного «книжного рынка». В России более 16 тысяч храмов. Около 20 тысяч священников и диаконов. И если Златоуста издают тиражом в три тысячи — значит, лишь один священник из десяти^[507] считает для себя интересным и нужным впустить святителя Иоанна Златоуста в свою домашнюю или приходскую библиотеку! Вот вам и итог воспевания «простоты в вере».

И если такова судьба Златоустова слова, то что же говорить о трудах академических богословов!

Но ведь богословие — это одна из форм хранения себя в трезвости (именно трезвость, трезвение как умение сдержанно оценивать себя, свое положение, свои помыслы и мотивы своих действий назвал важнейшей христианской добродетелью преподобный Антоний Великий). Отстрани богословски-трезвенную цензуру от своего сердца — и что-то еще оттуда изольется!

Как пример приведу текст, написанный архимандритом Иоанном (Шаховским) в июне 1941 года: «Новая страница в русской истории открылась 22 июня 1941 года в день празднования Церковью памяти «Всех святых, в земле Русской просиявших». Не ясное ли это, даже для слепых, знамение того, что событиями руководит высшая воля?.. Скоро, скоро русское пламя взовьется над огромными кладами безбожной литературы. Откроются оскверненные храмы и освятятся молитвой. Это будет та «Пасха среди лета», о которой сто лет тому назад пророчествовал преподобный Серафим, лето пришло, близка русская Пасха!»^[508]. Это не из листовки «катакомбной церкви». Это из берлинской газеты «Новое слово»…

Осуществление предсказания преподобного Серафима о «Пасхе среди лета» архимандрит увидел во вторжении немецкой армии в Россию: «Промысл избавляет русских людей от новой гражданской войны, призывая иноземную силу исполнить свое предназначение. Кровавая операция свержения III Интернационала поручается искусному и опытному в науке своей германскому хирургу. Лечь под его хирургический нож тому, кто болен, — не зазорно… Понадобилась профессионально-военная, испытанная в ответственных боях, железноточивая рука германской армии. Ей ныне поручено сбить красные звезды со стен русского Кремля».

Так что от непроверенного движения сердца до постыдного кощунства — очень близко…

Но почему-то «схоластическое богословие» противопоставляют только «жизни в Духе». Увы, гораздо чаще отсутствие богословской воспитанности восполняется не жизнью в Духе, а банальным человеческим невежеством и мелкими склоками.

К сожалению, в сегодняшней Церкви богословие не нужно ни «левым», ни «правым».

Левые нападают на богословие за его «догматичность» (нет, мол, творческиоткрытого пересмотра средневековых доктрин), «схоластичность» (надо, мол, экологией заниматься и филантропией, а не цитаты заучивать), «нетерпимость» (ибо ясно выраженная мысль очевидно же показывает свое отличие и даже несовместимость с иными ясно же выраженными суждениями по тому же поводу). И вообще — недостаточно быстро идет замена средневековых «отцов» гениальными прозрениями современного Бердяева^[509].

А правые видят в богословском рационализме «источник ересей». Мол, достаточно «духом пламенеть». Такие ревнители забывают, что спектр возможностей не сводится лишь к двум альтернативам: или молитвенная собранность, дарующая благодатное вразумление, — или же книжная рациональная начитанность^[510].

Есть еще и третья, самая широкая дорога — никакая. По ней не несут ни тех, ни иных даров. Ответы на этом пути выдаются «от ветра главы своея». «Один клирик пришел ко мне с объявлением, что он желает послужить Святой Церкви проповеданием слова Божия иноверцам. Хорошо, говорю, друг мой; но скажи мне, сколько у нас богов, чтобы знать, какую веру мы намерены проповедовать. И что же? Он насчитал мне их не только три, но и четыре, и пять, и может быть, простерся бы далее, если бы я не пресек этого исчисления…»^[511].

Так что в мир книг стоит погрузиться, убегая не от молитвы, а от собственной глупости. Если я не могу быть уверен, что всегда в нужную минуту Господь будет управлять моим умом и языком, то лучше тогда не доверяться своим ощущениям, а смиренно ответить цитатой. А вот для того, чтобы ее привести, — надо ее найти, надо ее помнить, надо понять, что именно эта цитата уместна именно в этом случае (а вот для этого нужен некий опыт и вкус).

Понимание безкнижной простоты как опасности было у святителя Иннокентия Московского. Вступая на московскую кафедру, он сказал: «Братии и отцы! Особенно вы, просвещенные наставники и отцы! Не таков вам подобаше архиерей, как я бескнижный. Но терпите меня любовию Христовою… паче же молитесь о том, дабы лжеучение и плотское мудрование, пользуясь моим бескнижием, не вкралось в среду Православия»^[512].

По слову священника Александра Ельчанинова, чем духовнее священник, тем меньше значит его образованность. Это верно. К отцу Иоанну Кронштадтскому привлекала отнюдь не его эрудиция.

Но верно и обратное: чем менее духовен пастырь, тем больше значит его образование. В присутствии Святого немыслимы дискуссии; старец — это человек, в присутствии которого умирают вопросы: вот, он есть, и правда его жизни настолько очевидна, что не о чем дискутировать или сплетничать… Но если мы не похожи на святого отца Иоанна Кронштадтского, а люди все же обращаются к нам с вопросами и через нас вступают в дискуссию с Церковью?

… В 1903 году английские войска под командованием полковника Фрэнсиса Янгхазбанда вторглись в Тибет. Жители Лхасы встречали их аплодисментами. Англичане радостно недоумевали. И лишь потом выяснилось, что в Тибете хлопание в ладоши отнюдь не есть форма выражения восторга. Так тибетцы отгоняют злых духов… Апостолов от такого рода непоняток ограждал Дух Святой. Сегодня же миссионеру для этого нужны и библиотечная усидчивость, и внимательность, и смиренная готовность расспросить даже о том, что ему кажется понятным в чужой жизни.

Слишком часто я видел в семинарии, как именно те студенты, что не баловали библиотеку своим посещением, твердили о «духе». Бывало, заходишь в комнату в тот час, когда по расписанию студенты должны работать с книгами, и думаешь, что не застанешь в ней не-книжного подвижника — он наверняка в храме акафист читает… Ан нет — глядишь, соседушка уже исполнил свое молитвенное правило (один великий поклон вдоль всея постели) и третий сон досматривает…

Но пока в обществе, в церковном народе и в церковной иерархии не будет уважения к богословию и к богословам (в церковном фольклоре слово «богослов» расшифровывается как «бог ослов»), пока не будет кафедр православного богословия в университетах России — общество будет метаться от одной мифологии к другой. Россия была единственной страной в Европе, где богословие было отделено от университетов. И вместо теологических факультетов в них пришли кафедры научного атеизма, а теперь и «духовного целительства» и валеологии.

Да, духовный опыт первичен… Первичен, но недостаточен. Или скажем так: наличие личного духовного опыта достаточно для спасения человека — носителя этого опыта, но оно недостаточно для жизни Церкви. Церкви для ее миссии, для ее защиты от ересей и для проповеди нужна рефлексия над этим духовным опытом. «Дабы религиозное переживание и религиозный опыт могли быть выражены и приобрели универсальную значимость, их основания должны быть прояснены разумом и "ограничены", то есть при помощи понятий приведены к известным пределам, в которых они обладают статусом всеобщности и необходимости. Лишь так можно получить ответы на вопросы: во что я верю, на что надеюсь, что есть мир, каковы место и задачи человека в нем. Таким образом, из "ограничения" веры при помощи понятийного аппарата рождаются христианские теология, космология и этика»^[513].

Не надо бояться рациональности. Многие церковные люди, воспитанные на репринтных книгах прошлого столетия, усвоили от них убеждение в том, что рационализм есть отец ересей. Это правда, что рационализм может выступать в таком качестве. Правда, что безблагодатный разум может противоречить благодатному сердечному опыту, отторгаться от него и порождать конфликты и ошибки. Но ведь безблагодатным может быть и сердце. Безблагодатной может быть и вера (становящаяся тогда суеверием). Всегда ли благодатны сердца церковных проповедников и служителей? Всегда ли именно евангельский дух любви живет в них? Кто дерзнет о себе самом сказать: «Да, у меня чистое сердце, и потому я верю всему, что Бог мне на сердце положит!»? Но если нет гарантий чистоты сердца — тогда стоит особое внимание уделить проверке своих сердечных влечений и рефлексов с помощью разума, особенно того разума, который просветлен и очищен церковным преданием и святоотеческим учением.

Так что не все ереси и не все ошибки рождаются рационализмом. Рационалистические ереси были наиболее активны в позапрошлом веке, и вполне разумно выступали против них ученики Хомякова и Якоби, указуя на рационалистическое усечение полноты человеческого опыта как на источник еретических заблуждений^[514]. Но сегодня погода на улице совсем другая. Солнце разума скрылось за оккультными тучами. Повторять сегодня расхожие аргументы позапрошлого столетия — все равно что рекламировать средства от загара в середине дождливого сезона. Рационализм и академическая наука сегодня очевиднейшие союзники Церкви. Ибо не от обилия мысли и учености рождаются сегодня секты и ереси, а от вполне обыденного невежества и неумения мыслить логически и ответственно.

Сегодня рационализм никак не может быть отцом ересей. Сегодня это средство защиты Православия. Ясность убеждений, их аргументированность и осознанность — необходимое условие для того, чтобы быть православным в век расплывчатого и туманно-удушливого «плюрализма».

Богословие, которое было чем-то отвлеченно-дидактическим и неактуальным в позапрошлом веке, сегодня оказалось жизненно необходимым. Вдвойне презрительноснисходительное отношение к богословию (со стороны светской интеллигенции^[515], и со стороны немалого числа монашествующих) сегодня слишком устарело и слишком рискованно. В спокойные века богословие необходимо для того, чтобы не забыть накопленное прежде. Тогда богословие становится, по словам отца Сергия Булгакова, «бухгалтерией религиозного опыта», и, как всякая бухгалтерия, богословие, сведенное к катехизису, — скучно. Пока все спокойно — пассажирам нет дела до того, как устроен их корабль и какие силы обеспечивают его выживание и движение. Пассажиры, «удобно расположившись в салонах, за пределами которых их ничего не интересует, проводят там досуг. Им неведома тяжкая работа шпангоутов, сдерживающих вечный напор воды. Вправе ли они жаловаться, если буря разнесет их корабль в щепы?»^[516]. В бурю подробности об устройстве корабля и его жизнеобеспечивающих систем полезно знать всем. В век начинающейся войны возрожденного неоязычества против Евангелия знание богословия становится не излишеством, но самым необходимым, ибо богословие — боевое оружие. Когда на христианство идет наступление, то все христиане должны четко представлять — что они защищают и во имя чего.

И потому ясна уловка наших недругов, понятно, почему столь настойчиво твердят нам нецерковные «гуманисты»: «Да оставьте вы ваше богословие, ваши старые догмы, перестаньте спорить, займитесь экологией, благотворительностью, активной социальной работой… Но только не думайте над источниками вашей ортодоксии, только не изучайте вы своих древних отцов!». Когда нас призывают быть «открытыми», на самом деле имеют в виду именно закрытость: «Закройте вы этих старых учителей вашей Церкви. Заслоните себя от фундаменталистского влияния вашей традиции. Откройтесь новому, современному, общечеловеческому». Открытым нужно быть ко всему чужому — чтобы закрыться от своего. Изучай модерновое и иностранное — чтобы ты вдруг не принялся за восстановление своего почти разрушенного, почти украденного и от начала до конца оболганного…^[517]

Так вот, протест против пошлости масс-медиа — и в изучении серьезной мысли. Протестовать против пошленьких «общечеловеческих ценностей» «новых русских»^[518] можно не только с наркотиками и не только в контр-культуре. Самый радикальный протест против нынешней пошлости — это возврат к Традиции. Не отчасти быть русским — а полностью. Не отчасти быть православным — а всецело. Когда вокруг навязывают оккультизм — протестом будет не материализм, а богословский рационализм Православия. Пресса норовит отобрать у тебя право на собственное мнение (уверяя, что, мол, все мнения равны и настаивать на своей правоте нехорошо)? — Что ж, проявить самостоятельность и остаться в самом немодном, самом обвиняемом лагере — в христианстве — будет достойным и вопиющим непослушанием. Когда полно призывов «голосуй сердцем»^[519] — самое время спокойно и трезво подумать. В том числе — на богословские темы.

МИССИОНЕРСКОЕ ПОЛЕ

Приступая к работе, нужно трезво оценить свои возможности и ресурсы, а также состояние «рабочего поля».

Тут уместно отметить радикальное изменение нашей «социальной базы». Христианство перестало быть крестьянской религией. Оно вернулось в города. Именно — вернулось. Христианство начиналось как городское движение. В составе Нового Завета нет послания, адресованного «На деревню, дедушке». Послания Павла направлены к крупнейшим городским общинам — в Рим, Коринф, Фессалоники, Эфес… В течение целого ряда столетий христианство оставалось в городах и мало затрагивало быт и верования сельских жителей. Именно в ту эпоху слово «селянин» приобрело значение «язычник» (это значение слова paganus фиксируется в кодексах византийских императоров Юстиниана и Феодосия, а также в церковной литературе). И уже в этом значении paganus пришло в русский язык и стало звучать как «поганый».

Но в конце концов христианство совершило свой второй величайший миссионерский прорыв (первым прорывом был выход за рамки Израиля: обращение к «язычникам»). Оно смогло стать понятным и любимым жителям лесов и деревень. И на Руси селяне даже стали именовать себя «христианами» («крестьянами»).

И уже в XIX веке Православие считалось религией крестьян. Сегодня же оно становится городской религией, даже более того — религией мегаполисов.

«Процент верующих в Москве выше, чем в целом по России на 15–20 %. Численность православных в Москве с 1993 по 1996 годы выросла на 16,5 % (49,2 % в 1993 году и 65,7 % в 1996-м). Причем сократилось число тех, кто называет себя "просто христианином", то есть не относит себя к какой-либо церковной деноминации (20 % в 1994 г. и 12,6 % в 1996). В целом же по России численность православных увеличилась за эти же годы на 10 %, а в Москве — на 17 %. Как отмечают социологи (Центр социологических исследований МГУ), "рост посещения православных церквей сопровождался резким снижением посещения выступлений зарубежных религиозных проповедников: 18,3 % в 1993; 9 % в 1994; 6,4 % в 1995. В 1996 г. этот вопрос уже не задавался, поскольку конкурентами Православной Церкви стали уже не иностранные евангелизаторы, а наши доморощенные колдуны, ясновидящие и целители, выступления которых посетили 4,7 % москвичей"»^[520]. По другим исследованиям — «В 1996 г. верующими себя считали 66,2 % москвичей и 50,6 % жителей регионов России. Посещают храмы в течение года 72 % столичных жителей и 43 % россиян в регионах»^[521].

Сегодняшнее Православие — это урбанистическая религия. В деревнях — пустые храмы и спивающиеся крестьяне, которым совершенно наплевать, что в этом храме: клуб, танцплощадка или зернохранилище.

Эта картина до того привычна в крупных городах России, что в марте один священник из Западной Белоруссии потряс меня своим сообщением. Как-то, после тяжелого лекционного дня, когда мы всюду ездили вместе, он говорит мне: «Ой, скорее бы Троица». Я удивляюсь; «Батюшка, а что так-то? Почему Вы Троицу ждете?». — «Ну, как, после Троицы начнутся полевые работы, люди в поля пойдут, и значит, в храме народу уже не будет. А, это значит, что можно будет, с одной стороны, ремонтом храма заняться, а с другой — поехать самому отдохнуть».

Я слушаю его — и поражаюсь. Потому что вокруг Москвы, в Центральной России ситуация ровно обратная: сельские приходы оживают только после Троицы — дачники приехали. Вот несколько лет назад в поселке Нерль Тверской епархии собрали сход, на повестке дня — судьба местного недоразрушенного храма, в котором размещается «дом культуры». Голоса разделились пополам: половина — за храм, половина — за дискотеку. Но за храм были дачники, москвичи, а за дискотеку — аборигены: «А где мы танцевать будем, где мы кино смотреть будем? Вы что?! Если надо кого покрестить или отпеть, то в соседнее село свозим, ладно. А в повседневной жизни нам киношка нужна!».

Сто лет назад Православие было крестьянской религией, а города жили Вольтером, Марксом и Дарвином. Но сегодня все не так. Мы снова — в городе.

Но и горожане — далеко не все «наши». Судя по московским храмам, у нас не крестят без рекомендации из деканата.

Зайдите в любой храм в Москве, попробуйте найти там рабочих, — и, к сожалению, вы их почти не увидите. Присмотритесь к лицам той молодежи или людей среднего возраста, которые там стоят (а их число уже сопоставимо с «бабушками»), — это преимущественно интеллигенция. В московских храмах либо люди с минимумом образования — традиционные бабушки, либо с максимумом — те, у кого есть вкус к высокой культуре, серьезной мысли, к сложности, а не примитиву, который предлагают всевозможные секты.

В России для нашей проповеди открыта разве что студенческая молодежь. Вообще Православие сегодня превращается в секту интеллигентов.

Говоря языком социологии, в Москве конца 90-х годов XX века впервые за 150 лет исчезла корреляция между образовательным цензом и религиозностью. В течение многих (в том числе предреволюционных) десятилетий чем выше был уровень образования, тем меньше была религиозность. Но сегодня это уже не так.

Как-то в Московской Духовной Академии проходил «круглый стол» на тему «Церковь и молодежь». Наиболее здравым там было выступление одного провинциального батюшки, протоиерея Бориса Нечипорова — выпускника психологического факультета МГУ, избравшего полем своего служения не Москву, а районный городок Конаково в тверской глубинке. И вот отец Борис говорит: «По тому, что я вижу в своем городе, есть только одна группа молодежи, в отношении которой у нас есть надежда, что мы сможем о чем-то говорить, понять друг друга. Это боевики: те, кто занимается в клубе боевых искусств. Все остальные — или в бутылке, или на игле». Беседовать о душе, вечности, смысле жизни, Боге можно только с трезвым человеком. Да, и пьяница с радостью «поболтает», но ничего не поймет, не запомнит и выводов не сделает. Трезвыми же бывают только ребята, которые занимаются спортом; а спорт для них — это в основном боевые искусства. Конечно, у них там насаждается скорее оккультная философия. Тем не менее есть какое-то общее проблемное поле»…

А мое выступление было следующим, и я говорю: по моим наблюдениям и опыту — как столичного жителя — есть еще и другая группа. Кроме «боевиков», есть еще шанс найти общий язык с «карьеристами». По той же причине: они хотя бы трезвы. Это те ребята, которые хотят чего-то добиться в жизни, сделать самих себя, создать семью, построить дом, сделать карьеру. И ради этого они держат себя в форме, без водки и наркоты. Они поступают в престижные университеты, учатся думать. Круг их интересов не сводится к тому, как наиболее кайфово провести наступающий вечер. Их головы также относительно трезвы, а значит, с ними еще можно спорить, можно работать. Вот у кого мысль может перейти в веру.

Как на основании английского опыта еще несколько десятилетий назад сказал К. С.Льюис: «В наши дни очень трудно обратить необразованного человека, потому что ему все нипочем. Популярная наука, правила его узкого круга, политические штампы и т. п. заключили его в темницу искусственного мира, который он считает единственно возможным. Для него нет тайн. Он все знает. Человеку же культурному приходится видеть, что мир очень сложен и что окончательная истина, какой бы она ни была, обязана быть странной»^[522].

Аналогичный результат к концу тысячелетия стал заметен даже в Индии: «Показательно, что в штате Керала, где к середине 90-х годов была достигнута стопроцентная грамотность, роль религии в политике заметно повысилась»^[523].

Православие с его сложностью можно принимать или просто в силу традиции (причем традиции не столько семейной, сколько возрастной; ведь те бабушки, которых мы сегодня видим в храмах, это комсомолки пятидесятых, пришедшие в храм не по инерции семейного воспитания, а по возрастному инстинкту: «Моя мама, выйдя на пенсию, пошла в храм, значит, и мне пора туда же»). Или же, напротив, в храм входят люди, готовые сказать вслед за Достоевским: «Моя осанна прошла сквозь огонь, воды и медные трубы». Это люди, которые уже очень много пережили и передумали и выбрали именно сложность и неоднозначность православия, его культурно-историческую насыщенность. Ибо нужно иметь вкус к самостоятельной мысли, чтобы вопреки «Московскому комсомольцу» и рецептам знахарей войти в сложный и небеспроблемный мир православия.

В крупнейших университетских городах страны, прежде всего в Москве и СанктПетербурге, заметно меняется состав духовенства — с точки зрения уровня его образованности. В этих городах на служелие Церкви приходит немало светски образованных людей. Наверное, нет такой научной специальности, представитель которой не надел бы рясу.

А потому в Москве у меня есть право быть невеждой. На какой-нибудь встрече станет мне некий человек возражать: «Что вы тут несете?! Наука давно доказала несусветность этих ваших догматов». А я вежливенько так поинтересуюсь: «Простите, а о какой именно науке Вы говорите?». И в зависимости от его ответа пошлю его… Если он скажет, что ложность Библии доказала физика — пошлю его к протоиерею Владимиру Воробьеву, кандидату физ-мат. наук. Если он скажет, что Библию опровергла биология — пошлю его к священнику Александру Борисову, кандидату биологических наук. Если он скажет, что медицина не обнаружила существования души, — направлю его к иеромонаху Анатолию (Берестову), доктору медицинских наук. Скажет, что христианская мистика опровергута кибернетикой — пошлю к выпускнику факультета вычислительной математики и кибернетики МГУ священнику Андрею Михайлову. Если он скажет, что изучение истории вскрыло несусветные зверства в истории христианской Церкви — я предложу ему поговорить с историком протоиереем Александром Салтыковым. Если ему мнится, что наша «духовность» разоблачена психологией — посоветую обратиться за помощью к священнику Андрею Лоргусу, выпускнику психфака МГУ…^[524]

В Москве свыше ста священников-выпускников МГУ. Когда патриарх приглашает нас вместе послужить в Татьянин день — мы уже не умещаемся в университетской Татьянинской церкви и делимся на две группы, одна из которых служит в Успенском соборе Кремля…

Соответственно, и уровень религиозности Москвы выше, чем в целом по Росиии. Самый образованный и гуманитарный город России — Москва — все явственнее становится православным по своей религиозной ориентации.

Сегодня подтвердилось то, что Бердяев еще в 30-х годах видел в среде русской эмиграции: тезис о Православии как религии неграмотных крестьян — это миф; сегодня для того, чтобы быть православным, нужно знать больше, чем для того, чтобы быть атеистом: «Христианство в России, как и повсюду в мире, перестает быть народной религией по преимуществу. Народ, простецы, в значительной массе своей уходит в полупросвещение, в материализм и социализм, переживает первое увлечение марксизмом, дарвинизмом и проч. Интеллигенция же, верхний культурный слой, возвращается к христианской вере… Старый бытовой, простонародный стиль Православия кончился, и его нельзя восстановить. К самому среднему христианину предъявляют несоизмеримо более высокие требования… И простая баба сейчас есть миф, она стала нигилисткой и атеисткой. Верующим же стал философ и человек культуры»^[525].

Очень зримо, до символизма, это было видно в противостоянии крымского архиепископа Луки и крымского же главного атеиста А.С.Яранцева, который в 1955-57 годах был «уполномоченным Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР по Крымской области». До своего вхождения в революцию и начала партийной карьеры Яранцев, согласно некрологу, опубликованному «Крымской правдой» 20 февраля 1962 года, никак не был связан с миром науки и образования: «Андрей Степанович рано начал трудовую жизнь. Вначале работал чернорабочим в булочной, а затем молотобойцем в частной кузнице. В дни Великой Октябрьской социалистической революции…»). Конечно, попрекать рабочего человека его необразованностью нельзя. Но в данном случае этот неуч всю жизнь считал именно себя носителем самого «передового» и научного «знания», и доверенную ему административно-полицейскую власть использовал для борьбы против человека, неизмеримо более знающего, чем он. Ведь архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий) — не просто богослов. Он — врач, хирург, профессор медицины, лауреат Сталинской премии за свои труды в области гнойной хирургии^[526].

В течение двухсот лет была четкая тенденция: чем выше образование человека, тем более прохладно его отношение к религии. Но на сегодняшний день впервые исчезает корреляция между уровнем образованием человека и его отношением к религии.

В крупных городах проблема «диалога» Церкви и интеллигенции не стоит. Просто потому, что немалая часть интеллигенции уже в Церкви. Нет сегодня проблемы Церкви и интеллигенции. А есть проблема множественности позиций (плюрализма) в самой интеллигенции. И есть конфликт между интеллигенцией-уже-церковной и интеллигенцией-еще-неверующей. Но не между интеллигенцией и Церковью.

Для самой Церкви перемена в составе ее прихожан означает, во-первых, что надо наложить запрет на воспроизведение церковно-публицистических штампов столетней давности. Один из таких штампов полагает, будто слова положу вражду между семенем твоим и семенем жены (ср. Быт 3:15) относятся к взаимоотношениям Церкви и интеллигенции. Сто лет назад в некоторых изданиях через запятую писалось «жиды, студенты, интеллигенты». Но если мы будем воспроизводить это сегодня, мы обречем себя на очередные сто лет одиночества.

Для примера — горькие строки из дневника святителя Николая Японского: «Наказывает Бог Россию, то есть отступил от нее, потому что она отступила от Него. Что за дикое неистовство атеизма, злейшее вражды на Православие и всякой умственной и нравственной мерзости, теперь в русской литературе и русской жизни! Адский мрак окутал Россию, и отчаяние берет, настанет ли когда просвет? Способны ли мы к исторической жизни? Без Бога, без нравственности, без патриотизма народ не может самостоятельно существовать. А в России, судя по ее мерзкой не только светской, но и ду ховной литературе, совсем гаснет вера в личного Бога, в бессмертие души; гнилой труп она по нравственности, в грязного скота почти вся превратилась, не только над патриотизмом, но над всяким напоминанием о нем издевается. Мерзкая, проклятая, оскотинившаяся, озверевшая интеллигенция в ад тянет и простой, грубый и невежественный народ» (Запись от 16 июля 1905 года // Дневники святого Николая Японского. Т. 5. С. 253). Напомню, что студенческие сходки в те дни слали японскому императору поздравительные телеграммы по случаю побед японцев над русской армией…

А для того, чтобы мы смогли работать хотя бы с ними — в наших семинариях и приходских пересудах надо преодолеть дурацкий стереотип, что, дескать, у нас на приходах бабушки, а для бабушек «этой философии» не нужно. Отмазка ленивых семинаристов — «бабушкам это не нужно» — теперь уже не срабатывает.

Соответственно, надо из нашего церковного обихода убрать стереотип, гласящий: «Интеллигент — значит, еретик». Все остальное, необразованное, кичащееся своей необразованной кондовостью и пролетарскостью, — еще опаснее^[527].

В дореволюционных изданиях миссионеру всегда советовали изъясняться попроще, подоходчивее. Сегодня, напротив, миссионерски целесообразно показывать людям сложность православного мира, творческую антиномичность нашего богословия, неоднозначность понимания многих граней и библейского текста, и церковных преданий.

Во-вторых, наше возвращение в город требует оцерковления стиля городской жизни.

Некогда Церковь, придя к крестьянам, вобрала в себя (воцерковила) их быт, их заботы, их календарь. Любая крестьянская работа оказалась связана с памятью о том или ином святом православной традиции. Любое крестьянское дело имело благословение и соответствующую молитву. Городских интеллигентов XIX–XX веков это сближение церковного обряда и крестьянского быта даже смешило и раздражало: «Вы только посмотрите — чем вместо духовно-нравственного просвещения занимается эта наша православная церковь! В ее требниках есть «Чин молитвен на копание кладезя», «Чин благословения вина и елея и меда или инаго пития, или яди коея-либо, в ней же приключися животну некоему скверну власти», «Чин саждения винограда», «Чин благословения сеяния», «Чин благословения гумна или житницы», «Чин благословения стад овчих или иных скотов», «Чин благословения начатков новых овощей»…!».

Наличие таких молитв и обрядов не свидетельство примитивизации Церкви, но свидетельство ее пастырской здравости. Она смогла осознать заботы крестьянина и начала молиться о том, о чем естественно молиться именно ему.

Но вот сейчас нам пора задуматься над тем, что для большинства населения и огромной части наших прихожан эти нужды выглядят чужими. Русская деревня по сути уничтожена. Остатки сельских жителей хранят верность скорее колхозному, чем православному укладу жизни и мысли. Так не пора ли православию заговорить на языке горожан?

В начале XVIII века такие предложения уже были: 21 января 1723 года Берг-Коллегия попросила Синод «не возможно ли об оном в службе Божией во ектеньях или в молитвах прошение ввесть, дабы Творец произвождение минералов и металлов в здешней Империи благословил и ко умножению оных Свою помощь подать соизволил… Может народ, услыша оное, принять за великое и государству полезное дело и оною молитвою, мнится, что в произвождение рудных дел из народа противность может искорениться»^[528]. Синод поручил составить молитву епископу Тверскому Феофилакту. Правда, О ее судьбе мне ничего не известно… Зато известно, что в 1910 году Синод утвердил составленные (будущим) митрополитом Нестором (Анисимовым) молитвы для камчадалов — на лов, на освящение рыбы, рыбных снастей и сетей^[529].

Не отменяя прежних обрядов (пока есть люди, в жизни которых есть те потребности, для освящения которых составлены упомянутые требы), надо церковный круг молитв дополнить молитвой о нуждах горожан. Почему только крестьянину дозволено приносить плоды своего труда в храм и благодарить Бога за них? Я надеюсь, что в следующем столетии появятся у нас иные молитвы — «Чин благодарственного пения за первый проведенный урок»; «Благодарственный молебен за первую публикацию»; «Благодарственное пение за первого недорезанного пациента»… Есть у нас молитвы на избавление от нашествия саранчи. Почему бы не составить «Чин молебного пения на избавление от компьютерных вирусов»?

Странно, что у нас нет молитв о наших детях. Мы много говорим об опасностях, которые изливает на них современная городская жизнь и массовая культура. Но отчего же не молимся о них сами? Почему в наших литургиях нет ежедневных прошений — «Еже молимся о еже сохранитися детям нашим в чистоте и вере православней»?

А почему у нас нет молитв о наших женщинах? Есть удивительное слово в церковнославянском языке — «непраздная». Но почему нет в ектенье прошения о «непраздных женах»? Беременность и роды — это тяжелый и рискованный период в женской жизни. Важнейший. Но отчего же он обойден гласной и общей церковной молитвой? Когда-то эти молитвы призывал создать юродивый русской философии Василий Розанов. Некий архимандрит ответил ему, что такие молитвы есть. Просто Церковь не выделяет беременных в особую группу, а когда молится обо всех болящих, то и беременных тоже имеет в виду… Тут уж Розанов «оттянулся»: «Это только в больной голове монаха беременность — это болезнь! Это — норма, это высшее призвание женщины!»…

Пример уже произошедшей адаптации церковного уклада жизни к городскому ритму жизни — это изменение постового календаря. Движение богослужебного круга у нас остается традиционным — от вечера к утру. Но пост прекращается (или начинается) не с вечерней службой, а с наступлением полуночи, причем по декретно-ленинскому времени.

Еще одна уже происходящая перемена — это ночные новогодние литургии. Уснуть в эту громко-салютную ночь все равно не удастся. Дремать у «голубого огонька» невыносимо скучно. Вот и хорошо бы эту первую ночь года провести в молитве. А по окончании службы — разговеться бокалом шампанского тут же в храме… И еще два плюса от такого не-типиконного поведения: особая радость — быть трезвым посреди пьяного города. А еще — как встретишь год, так его и проведешь.

В-третьих, изменение состава наших прихожан должно быть принято во внимание при выборе главного адресата современной церковной миссии.

Понимаю, что вопрос об «адресате миссии» может показаться странным. Мол, Церковь должна быть всем для всех, обращаться ко всем…

Если Церковь действительно многочисленна, здрава, многоталантлива, то она должна быть со всеми. Если бы мы были в таком состоянии, как католическая Церковь, у которой всего достаточно, начиная с земель и банков и кончая университетами, тогда, конечно, можно было бы заняться маргиналами. Но если деятельных священников у нас мало, а мирян подвигнуть к социальной диаконии мы еще не умеем, то свои немногие миссионерские ресурсы надо все же прежде всего направлять в точки возможного роста будущего церковного влияния. Надо идти в лучшие школы и лучшие университеты.

У нас же нет ни миссионерских сил, ни опыта их выращивания. В этих условиях приходится быть очень экономным и расчетливым. «Умно-жадным».

В Евангелии мы слышим о разных полях, которые имеют разную урожайность. Вышел сеятель сеять. Одно семя упало при дороге, другое на камне… (Мф 13:3–9) Честно говоря, трудно себе представить сеятеля, который так расточителен: это не шаловливый мальчик, который играется, наверняка крестьянин умеет различать земли и знает — куда не стоит тратить зерно. И тем не менее Христос дал очень точную зарисовку палестинского земледелия той поры. Дело в том, что часто в качестве сеятеля использовался ослик, на которого вешали кожаные бурдюки с зерном, и через маленькие отверстия в них семена струйкой падали в землю. Ослика водили по бороздам, а когда его разворачивали у края поля, то, естественно, семена высыпались и на кромку поля, и за пределы. В каком-то смысле мы тоже такие ослики: навьюченные на нас меха с евангельским зерном мы должны не затыкать, но ронять его всюду, где проводит нас под уздцы Рука Божья.

Но человек все же не вполне ослик и в качестве «животного разумного» должен замечать, какое поле приносит больше плодов. Тогда в случае дефицита семян или нехватки сеятелей он пожалеет бросать зерно на асфальт или в солончак, а побольше посеет на доброй пашне.

Да, согласно Евангелию, сеять надо на все поля. Надо пройти с сеющей рукой вдоль любого поля — того, что залито асфальтом, и черноземного, и того, что ежегодно-непредсказуемо: то даст урожай, а то возьмет отпуск. Но согласно тем же притчам Христа, задержаться для более постоянной и настойчивой работы надо сначала у самого плодоносящего поля: «б какой бы город или селение ни вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин, и там оставайтесь, пока не выйдете; а входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему; и если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших» (Мф 10:11–14).

Когда у сеятеля много семян, он может позволить себе такую роскошь — бросать горсть абы куда. А когда у тебя от зимней голодухи осталось только двадцать зернышек, ты не будешь их бросать по принципу «раззудись, рука — распрямись, плечо». Ты будешь для каждого зернышка пальчиком в черноземе выкапывать дырочку, аккуратно класть туда зернышко, присыпать, тут же поливать и так далее. Ты будешь выбирать, в какую почву вкладывать. Так вот, точно так же и здесь.

У Церкви сегодня немного сил. Поэтому прилагать усилия надо к точкам потенциального роста. Надо возделывать те поля, которые являются наиболее нашими, отзывчивыми.

Надо идти на проповедь не к татарам, а к русским.

Среди русских — к трезвым русским, а не к пьяным.

Из них — к тем, кто умеет отключать свои мозги от телевизора, кто живет не в мире пошлости и сплетен, а способен воспринимать серьезную информацию.

И, наконец, к тем, кто способен своей жизнью ответить на услышанную весть, а это — свойство молодежи. Вот по этим причинам моя естественная аудитория — это студенчество.

Есть ситуации, когда у миссионера нет выбора — с кем и как говорить. Это ситуация, порожденная ограниченностью личного жизненного опыта начинающего миссионера. Скажем, у него есть личный опыт армейской службы и потому ему легче разговаривать с военными. А вот в школе, среди детей он чувствует себя не в своей тарелке. Что ж — начни с того, что «по зубам».

Но представим, что достаточно разносторонний человек, который может найти общий язык со всеми, начинает свое служение в большом городе, и перед ним открыты все двери. При таком редком стечении обстоятельств лучше идти к тем, кто сможет нести слово дальше, — к учителям, журналистам, врачам, социальным работникам, офицерам, а не к машинистам метро. Не потому, что машинист хуже других, а потому что он — одиночка на работе. Надо идти к людям публичных профессий. К тем, чья работа и состоит в работе с людьми. Тогда есть надежда на общественный резонанс^[530].

У нас мало миссионерских семян, поэтому надо их вкладывать в плодородную почву, а именно в ту, где они будут восприняты, и где есть надежда, что из этих семян вырастут новые миссионеры.

И лучше, конечно, именно к студентам, которые учатся на этих «публичных» специальностях.

Да, это легче, чем обращаться к ПТУшникам, но это гораздо труднее, чем просто служить на приходе и осуждать тех, кто ходит по университетам с лекциями.

Но кроме социологического, у меня есть и антропологический аргумент. Что легче воцерковить — разум или сердце? У взрослого человека — а именно с ним работает апологетика — легче перевоспитать ум, чем сердце и волю. Поэтому обращаться лучше умно и к умникам.

Да и на кого сегодня опираться священнику, если не на интеллигенцию? Вот пробую я представить себя на месте юного батюшки, который окончил семинарию, и его отправили на село служить, строить или восстанавливать храм. С чего начать? С кем наладить первые связи? Что, работяги к нему пойдут? Да нет — все начнется с учителя, с врача… и ими, может быть, ограничится…

А тут еще нам и со стороны нам подсказывают: «Ваше дело — работать среди инвалидов. Вот берите детей с болезнью Дауна — это идеальное место для христианской педагогики. Ну, еще тюрьмы. А в университеты мы вас не пустим. В дома престарелых — пожалуйста, а школы и дети отделены от вас».

Ну представьте себе, что было бы с ростом Церкви, если бы апостолы разошлись по домам престарелых! Апостолы — то есть заведомое меньшинство в языческом море — не шли к бомжам. Апостолы не работали с пьяницами.

Есть священники, у которых талант — общаться именно с заключенными и обездоленными. Но повернуть всю Церковь к работе с маргинальными слоями — это стало бы истоком очередной катастрофы. А именно в эту сторону нас тщательно подталкивают: «Идите к маргиналам и маргинализируйтесь вместе с ними».

Не надо топить Православие в социальном болоте. Русская Церковь сегодня в таком состоянии, что сама маргинализирована. Когда сил мало, надо делать то, что можно. Но наша Церковь еще инвалид. И потому пока немногие миссионерские силы надо направлять в точки возможного порождения миссионерского эха.

О ЦЕРКОВНО-СЛАВЯНСКОМ

Отталкивает ли церковно-славянский язык от храма молодежь?

А «старёжь» он не отталкивает? Молодому-то легче понять старославянский язык, чем пожилому. Мышление у молодых более гибкое. Но старики в храм ходят и не жалуются на «непонятность».

Отчего это язык, который был понятен неграмотным крестьянам XVIII века, вдруг стал непонятен кандидатам наук XXI века? В церковнославянском языке всего лишь десяток корней, которых нет в современном русском языке. За последние 10 лет мы с вами выучились словам типа «ваучер» и «фьючерс», «сайт» и «провайдер», «хоббит» и «квиддич». Неужели трудно понять, что означает слово «живот», «присно», «выну» и т. д. Для образованного человека, я думаю, проблемы это никакой не составляет. А необразованной молодежи в храмах сейчас просто нет.

Бабушкам в храме не скучно и не непонятно. И если происходящее в храме непонятно человеку с высшим образованием (особенно с гуманитарным) — значит, человек просто не желает приложить усилий к пониманию. А без воли к пониманию никакое постижение невозможно. Значит, дело не в трудности и неразрешимости задачи, а в нежелании приступить к ее разрешению. Как справедливо заметил архимандрит Софроний (Сахаров): «Неуместны доводы якобы непонятности для многих современных людей старого церковного языка; людей поголовно грамотных и даже образованных. Для таковых овладеть совсем небольшим количеством неупотребительных в обыденной жизни слов — дело нескольких часов. Все без исключения затрачивают огромные усилия для усвоения сложных терминологий различных областей научного или технического знания; политических, юридических и социальных наук; языка философского или поэтического. Почему бы понуждать Церковь к утере языка, необходимого для выражения свойственных высших форм богословия или духовных опытов»^[531].

А потом, напрасно Вы думаете, что если в храме служить на русском языке, то там будет больше молодежи. Появятся другие отговорки: посты длинные, службы долгие, скамейки жесткие, пол холодный и вообще с пивом мы вчера перебрали… Вот была бы на этом мраморном полу дискотека — вот тогда мы пришли бы…^[532]

Есть люди, которые ищут самооправдания своей нецерковности. Они верят, но живут мимо Церкви. Сейчас практически нет людей, которые были бы сознательными атеистами. Их кредо — «что-то есть», и «мы православные, потому что мы русские». И как же им объяснить самим себе и друзьям свою нелогичность, сочетание своей полуверы с собственной полной нецерковностью?

И тогда он находит как будто «рациональный» довод: «А у вас попы пьяные, и мне вообще непонятно, о чём вы там молитесь».

Нет, не язык разделяет эти два мира: Церковь и молодежь. Я не поддаюсь обаянию формулы, гласящей, что если бы, мол, мы перешли на русский язык, то люди пошли бы в храм. Да не пошли бы! Человек решает идти или не идти в храм совсем не ради того, чтобы нечто «понять», «расслышать». А хочется ли ему понимать? Да и вообще за пониманием ли он в храм зашел? Ведь молитва — это не сводка теленовостей. Тут понятность не самое главное. Будь оно иначе — православные интернет-странички стали бы конкурентами храмов…

И с нашей стороны главная трудность — не в языке богослужения, а в языке общения людей. Если бы Оптинские старцы молились на китайском языке, люди все равно бы к ним шли, потому что старцы говорили на языке любви. Этого языка люди ждут, этот язык они чувствуют. И поэтому, когда начинаются дискуссии о том, на каком языке вести службу, то, по-моему, это попытка уйти от главного. Почему в наших храмах мало любви? Вот главный вопрос. Остальное потом.

Вот заходит в храм человек, не прихожанин, а захожанин. Заходит в такую минуту, когда службы нет. Служба только что кончилась, и батюшка ещё не успел из храма убежать. Человек заходит и видит: справа свечной ящик, там бабушка свечки продаёт; а слева батюшка стоит, ничем не занят. Вопрос: к кому обратится зашедший?.. Вот и вы дружно отвечаете, что к бабушке… Но тогда второй вопрос: ну почему нас, попов, так боятся? Если священники будут радоваться людям (не сбору, а людям!), то и люди будут радоваться священникам.

Но слишком часто священнику или епископу нечего сказать людям. И это видно, когда он пробует выдавить из себя проповедь или интервью. Видно, что нет у него никакого интереса к людям. В последнее время даже появился такой тип священника, у которого нет даже экономического интереса к людям. Потому что у него есть парочка богатых спонсоров, и этого ему хватает и на ремонт храма и на строительство дачи. Так что ему даже с точки зрения экономики не интересно, чтобы у него больше прихожан было. У него и так всё хорошо.

Один российский архиерей лет 5 назад приказал во всех храмах своей епархии пробить выход из алтаря прямо на улицу, чтобы он мог сразу после службы сесть в «Волгу» и, избегая общения с паствой, уехать. Вот пока у нас будут такие тайные лазы, отчужденность людей от Церкви будет оставаться.

Беда наших приходов, на мой взгляд, в другом. Не в наличии церковнославянского языка, а в отсутствии языка любви. Я уверен: если бы Серафим Саровский совершал литургию даже на китайском, люди бы все равно к нему шли. Они видели бы дух этого пастыря, его глаза, лицо, неравнодушие к тем, кто стоит перед ним. Важно, кто священник — пастырь или наемник.

Священник из предстоятеля должен превратиться в председателя. В самом буквальном смысле этого слова. На Богослужении священник именно пред-стоит. Он вместе с верующими смотрит в одной точку — на Восток, навстречу Второму Приходу Христа. Поэтому, кстати, поворот престола и молящегося священника лицом к верующим (что сделали протестанты и католики) разрывает динамику Богослужения, замыкает людей в их чисто человеческом и иерархическом общении. В таком случае люди смотрят друг на друга, настоятель противопоставлен молящимся…

Так вот, кроме — пред-стояния священник должен еще и пред-седать: после службы, в собрании, чаепитии, беседе. Нужна обычная человеческая доступность священника. И вот в этом смысле у тех же протестантов лучше. Чем у нас. Нет, нет, не спешите обвинять меня в экуменизме. Я всего лишь повторяю то, о чем мечтал еще святитель Феофан Затворник: «Отчет я читал. Там нет ничего неправославного. Хвалит штундистов не как правоверующих, а что как кто станет штундистом, так начинает добре жить. Цель у него — завесть православную штунду^[533]. Ведь штунда, собственно, есть собрание для бесед благочестивых не в богослужебные часы. Тут поют духовные стихи, читают Евангелие, книги, беседы ведут. Я рекомендовал ему этот отчет представить Владыке с той целью, чтобы возбудить его заводить везде православную штунду, внецерковные собрания и беседы»^[534].

Нет, я не встал в позу обличителя, тыкающего пальчиком в чужие грехи и немощи. Сказанное мною — лишь часть нашего общего серьезнейшего недуга. Имя этому недугу — неправославие. Неправославие не в смысле ереси и отступления от догм. Неправославие в смысле неверной молитвы. Это и мой личный недуг. Богослужение очень часто отбирает у меня силы, а не даёт. Почему, причастившись Тела и Крови Христа, я чувствую себя уставшим? Мне прилечь хочется, вместо того чтобы, «с миром изыдя о имени Господнем», горы с места сдвигать, ибо все могу о укрепляющем меня Господе Иисусе (Флп 4:13)… Эта послелитургическая немощь есть признак духовной болезни. Знаю, что бывает иначе, что порой именно после службы летишь как на крыльях. Но почему же так редко? Почему так в прошлом?..

Наконец, говоря о «понятности», стоит помнить, что понятность — это вещь отнюдь не лингвистическая. Есть непонятность, порождаемая различием личного опыта. Есть непонятность, порождаемая расстоянием между культурами. Богослужение родом из византийской культуры, и это уже предполагает, что его язык до некоторой степени иностранен. Даже если его перевели на русский.

Вы встречали издания «Канон Андрея Критского» с переводом на русский язык? И что, понятно? Да ничего не понятно! Чтобы его понять, надо на «отлично» знать Ветхий Завет.

Ну, переведёте вы с церковнославянского на русский язык «ниневитяны душе слышала еси кающыся Богу». Но что это скажет душе, которая как раз никогда и не слышала про «ниневитян» и про их покаяние? Бесполезно говорить «будь как Жанна д'Арк» тому, кто никогда не слышал о ее жизни и подвигах. Бесполезно говорить «кайся как ниневитяне» тому, кто и знать не знает, что такое Ниневия, где она находилась и что там произошло…

Или — из чина исповеди: «Боже иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду от своих согрешений оставление даровавый». Перевели на русский: «Боже, который через своего пророка Нафана даровал оставление грехов покаявшемуся Давиду». Ну и что? Для того, чтобы понять эту фразу, надо знать не церковнославянский язык, а то, кто такие Давид и Нафан, что произошло между ними (см. 2 Цар 12), и в чём был грех Давида…

Другой же и очень серьёзный вопрос, — вопрос о мере нашего созвучия уже не Библии, а византийской литературе. Меняются вкусы. То, что казалось прекрасным византийским литераторам, кажется пошлым современному человеку. Позолоченный предмет в бытовом обиходе — что это: изысканность или дурновкусие? Раскрываю один из акафистов Божией Матери и встречаю там выражение «о Ручка позлащенная». Может, византийцев это и приводило в благоговейный трепет. Если же это на русский перевести, то будет: «о, позолоченная Ручка!». Чем лучше-то стало? Только ещё больше обнажится дистанция, отделяющая нас от византийской культуры и ее штампов. Это уже не вполне наш язык, не во всем наша культура. И опять — нужны пояснения: Божия Матерь потому Ручка, что Ее Сын говорил Я есть Дверь (Ин 10:7).

А если пояснять все — так и молиться не будет времени… Чукотский писатель Рытхеу рассказывает, что впервые с поэзией Пушкина он познакомился в переводе, который его школьный учитель сделал для своих учеников. Стремясь объяснить все непонятное, он получил такой перевод: «У берега, очертания которого похожи на изгиб лука, стоит зеленое дерево, из которого делают копылья для нарт. На этом дереве висит цепь из денежного металла, из того самого, из чего два зуба у нашего директора школы. И днем, и ночью вокруг этого дерева ходит животное, похожее на собаку, но помельче и очень ловкое. Это животное ученое, говорящее…».

Так что вопрос не в языке, а в посещаемости церковно-приходских школ, в том, насколько мы знаем эти библейские события и соотносим их со своей жизнью. Я убежден, что не форму богослужения надо менять, а церковную жизнь за пределами богослужения надо разнообразить. Не надо ничего менять во внутренней церковной жизни: в том, что касается богослужения, в том, что называется словом православие (умение правильно славить Господа). История России показывает, что народ очень болезненно воспринимает, когда власть или отдельный человек прикасаются к этому жизненному нерву Православия — обряду, молитве, таинству, составу вероучения.

Но могут быть реформы в церковном дворе. Не в церковных стенах, а в церковном дворе — на территории, окружающей церковь, пограничной с миром внешней культуры. Ступеньки, подводящие к церковной двери, могут ремонтироваться, реформироваться. Но собственно церковное пространство, обжитое, намоленное, дорогое для людей, которое уже в церкви, я думаю, не стоит перестраивать.

Представьте себе: мы, современные люди — студенты, аспиранты и прочие живем в современной информационной цивилизации, и вот однажды кто-то из нас, какой-то внучек приезжает в деревню к бабушке на каникулы. А бабушка встречает его на околице и говорит: «Ты знаешь, я так тебя ждала, что к твоему приезду у себя в избе евроремонт сделала». Не думаю, что внучка сильно обрадует такого рода сообщение. Так что при всей безудержной переменчивости нашей светской жизни, просто хотя бы для того, чтобы не сойти с ума, нужны островки стабильности, островки архаичности, традиционности. Поэтому я ни в коем случае не сторонник реформ в Литургии.

Но если в храме или вне его, до службы или после будет возможность для общения людей, для встреч, дискуссий, тогда и вопрос языка богослужения будет просто неинтересен. Не устраивая в храме евроремонта, нужно просто расширить дорогу, ведущую в него.

И нельзя не учитывать здесь еще одно обстоятельство, хотя оно не решающее: у разных текстов разное назначение. Одни существуют для того, чтобы донести до людей некую информацию, другие — чтобы совершить некий сдвиг в душе человека. Мы читаем утренние молитвы не с той же целью, с какой читаем утренние газеты. Поэтому критерий понятности здесь все же не главный. Очень многие религиозные традиции мира сохраняют это странное двуязычие: мусульмане всего мира молятся на арабском языке, независимо от того, какой у них родной; буддисты всего мира молятся на пали или на тибетском языке (а не на калмыцком или бурятском); индуисты молятся на санскрите, хотя он очень не похож на современные языки Индии.

А знаете, как русский человек переживает церковнославянский язык, если только он разрешит себе с любовью вслушаться в его мелодику? Об этом рассказал Валентин Распутин. Персонаж его повести «Дочь Ивана, мать Ивана» так открывает мир нового для него языка (языка, а не «базара»): «Он взял с собой из дому на всякий случай книгу пословиц русского народа и церковно-славянский словарь. И на всякий же случай на третий или четвертый день раскрыл словарь. Полистал, вслух повторяя осторожно и трогательно, словно пробуя на вкус и боясь вспугнуть: лепота, вельм и, верея, чресла, навет, златозарный, светосиянный… и откинулся в изнеможении: что это? Если бы отыскался человек, воспитывавшийся в глухом заточении и никогда не слышавший слов: мам а, люблю, дорогой, спасибо, никогда от рождения своего не ведавший ласки и не засыпавший под колыбельную, он бы их тотчас понял и узнал при встрече, потому что он и не жил без них, все ждал и ждал, когда прикоснется к нему волшебная палочка их звучания и оживит его. Иван точно клавиши перебирал, и дивная музыка узнавания звучала в нем мягкими и торжественными аккордами. Все эти слова, все понятия эти в Иване были, их надо было только разбудить… все-все знакомое, откликающееся, давно стучащееся в стенки… Это что же выходит? Сколько же в нем, выходит, немого и глухого, забитого в неведомые углы, нуждается в пробуждении! Он как бы недорожденный, недораспустившийся, живущий в полутьме и согбении».

Это не означает, что я считаю церковнославянский язык в его нынешнем виде неприкосновенным. Церковнославянский язык всегда был языком храма, т. е. он никогда не был языком улицы. Это изначально искусственный язык, на нём никто никогда друг с другом не разговаривал. Это эсперанто^[535]. И в этом его огромное преимущество, связанное с тем, что церковнославянский язык легко поддаётся реформам. Поскольку это искусственный язык, то при наличии воли его легко реформировать, осовременивать. То, что, собственно, и происходило на протяжении столетий. Каждый переписчик делал это отчасти вольно, отчасти невольно. А вот с появлением типографий этот процесс удалось взять под контроль. И конечно, современный церковнославянский язык — это не вполне язык Кирилла и Мефодия: между ними немало различий, появившихся в результате постепенной русификации церковно-славянского языка. Ранее эти изменения копились стихийно, но затем этот процесс был взят под контроль. Этот путь не закрыт и сегодня. По меньшей мере два раза за последние сто лет это происходило: в начале XX столетия было заново отредактированное издание круга Богослужебных книг (издание вышло под руководством тогдашнего архиепископа, а позднее Патриарха Сергия), а в 70-80-е годы был новый пересмотр, изданный под руководством митрополита Питирима.

О такого рода пересмотрах мечтал святитель Феофан Затворник: «Ушинский пишет^[536], что в числе побуждений к отпадению в штунду^[537] совратившиеся выставляют между прочим то, что у нас в церкви ничего не поймешь, что читают и поют. И это не по дурному исполнению, а потому, что само читаемое — темно. Он пишет, что поставлен был в тупик, когда ему прочитали какой-то тропарь или стихиру и просили сказать мысль. Ничего не мог сказать: очень темно. Из Питера писали мне две барыни то же об этом: у Пашкова^[538]все понятно, а у нас — ничего. Ничего — много; а что много непонятного — справедливо. Предержащей власти следует об этом позаботиться и уяснить богослужебные книги, оставляя, однако, язык славянский. Книги богослужебные по своему назначению должны быть изменяемы. Наши иерархи не скучают от неясности, потому что не слышат, сидя в алтаре. Заставить бы их прочитать службы хоть бы на Богоявленье!!!… Богослужебные книги надо вновь перевесть, чтоб все было понятно. Архиереи и иереи не все слышат, что читается и поется, сидя в алтаре. Потому не знают, какой мрак в книгах, и это по причине отжившего век перевода… Большая часть из сих песнопений непонятны совсем»^[539]. «И церковные молитвословия могут быть изменяемы; но не всяким самочинно, а церковною властию. Неизменны только словеса, таинства совершающие. Прочие все тропари, стихиры, каноны — текучи суть в церкви. И власть церковная может их — одна отменить, а другая вводить. В печатных церковных службах перевод уже устарел, много темного и излишнего. Начала чувствоваться потребность обновления»^[540].

Святитель Николай Японский, которого необходимость перевода богослужебных текстов на японский язык заставила поближе познакомиться с нашими церковно-славянскими переводами, не раз оказывался в тупике — «Что за трудности в канонах Евхаита! А без греческого текста и совсем не понять бы их! Как жаль, что не исправляют славянский текст Богослужения!… Славянский текст в иных местах — просто набор слов, которых не свяжешь, как ни думай. Хотел бросить, пока добуду греческий подлинник; впрочем, с присочинением и опущениями — пошло»^[541].

Так что и новые переводы, и «присочинения» и «опущения» при новых редакциях церковно-славянских текстов знакомы церковной истории. И если при новом издании выражение «неумытный Судия» (из 3-й коленопреклоненной молитвы на вечерне Пятидесятницы) заменить на «неподкупный Судия» или «немздоимный Судия», то вряд ли эстетика и духовный смысл Богослужения потерпит какой-либо ущерб.

Есть и откровенные странности и неудачи в переводе на церковно-славянский язык. Например «задостойник» Рождества Христова: «Любити убо намъ, яко безбедное страхомъ удобее молчаые, любовь же дево песни ткати спротяженно сложенныя, неудобно есть: но и мати силу, елико есть произволеше, даждь» (!тёруем \\tv ПЦйс wc; ok(v6uvov србрш, Pdov оюяф, ты лббш 6ё Пар0&/?, 'Y|avouc; ucpcuveiv, ouvt6vux; T?0r|YM^^vou<;/ Еруюбёс; eotiv, a ХХй кш Мг*|тг|р oQ&voq, 'Oor| n&puKEV п npoalpeoic; б(бои).

Ни клирошане, ни семинаристы не могут, глядя на этот текст в Минее, его расшифровать (чего уж ожидать от простых прихожан!). Я бы для начала переложил так: «Удобнее было бы нам любить страхом порожденное молчание как безопасное; понуждаемы же мы ткать любовью песни «спротяженно сложенные», Дево. Но если есть твое произволение, Мати, дай нам к этому силу».

Перевод Нахимова: «С одной стороны, нам было бы довольно легко переносить молчание, так как оно не грозит бедою; с другой же, о Дева, вследствие влечения сочинять вдохновенно сложенные гимны, это слишком трудно. Но Ты, о Матерь Божия, и даруй мне крепость, уравновешивающую мое природное призвание».

Перевод П. П. Мироносицкого: «Во имя страха хранить молчание, как безопасное, нам было б легче. Любви же ради ткать гимны стройные и изощренные нам трудно, Дева! Но Ты и силу, о Матерь Божия, дай таковую, каков наш выбор».

Переводы протоиерея Петра Алексеева:

«Любезнее и безопаснее для нас, чтоб молчать; желательно же есть Тебя, Дево, восхвалять песньми протяжными, но по достоинству трудно. Ты убо, Мати Божия! подаждь мне столько силы, сколько моего к Тебе усердия».

«Любезно, правда, есть молчанье, Что всем легко и без вреда; А наше точно в том желанье, Чтоб, Дево, петь Тебе всегда Хвалы в стихах сколь можно стройных; Любовь моя велика, Мать! Но нет словес Тебя достойных: Изволь Сама мне помощь дать».

И есть еще вполне справедливое замечание одного интернет-анонимного семинариста по поводу «протяженно-сложенных песен»: «quvtovoc; — (по Lampe) 1. strained tight, taut (т. е. туго натянутый); 2. intense, eager, vehement of power, esp. desires and actions (усердный, напряженный, страстный); zeal, eagerness in the way of Christian perfection (рвение, усердие, старание). Если я не ошибаюсь, то ### происходит от ###— (по Дворецкому) 1. делать острым, острить, точить; 2. возбуждать, разгорячать, разжигать; 3. возбуждаться, вспыхивать. Ой, а откуда же взялись «спротяженно сложенныя» песни? Может быть, они, наоборот, не протяжные, а распаленные ревностью, отточенные старанием, заостренные усердием? Трудно-то (Ерусобёс; EOTiv) ведь богослужебные песнопения петь не из-за их длины, а по причине того, что они должны быть ярким и напряженным обращением к Богу».

И все же в слухе о том, что «в церкви все непонятно», есть изрядная неправда. Неправда прежде всего — в словечке «всё». Как бы ни были непонятны действия священнослужителя или обороты церковнославянского языка, самая главная церковная молитва — «Господи, помилуй!» — прекрасно понятна, даже несмотря на то, что слово «Господи» стоит в звательном падеже, который отсутствует в русском языке.

Еще одна неправда формулы «в церкви все непонятно» в том, что эта «непонятность» имеет очень даже понятное и благое миссионерское последствие. Люди устали жить в искусственном мире, где всё создано их головами и руками (а по настоящему «понятно» только то, что технологично, причем эта технология знакома «понимающему»). Человек ищет опоры в том, что не является артефактом, что не имеет слишком уж броской и наглой этикетки made in современность. Очевидная инаковость строя церковной жизни, мысли, инаковость даже языка и календаря, имен и этикета привлекает многих людей, которые не желают превращаться в «читателей газет — глотателей пустот» (выражение М. Цветаевой). Как раз это и есть признак истинной Церкви — непонятность, несводимость к нашим объяснительным штампам и привычкам. Это признак нерукотворного, признак Чуда. Чудо не может вместить себя в символы до конца понятные и вполне адекватно переведенные на секулярный язык. И поэтому язык Церкви (речь идет не только о языке богослужения, но и о языке церковной мысли и веры) никогда не может быть до конца «родным», своим для людей, воспитанных во внецерковном, а сегодня, пожалуй, и в антицерковном мире. Может, в Церковь, где все понятно, легче прийти. Но не стоит забывать, что из Церкви, где все понятно, также значительно легче уйти.

Неправда уверения, будто «в Церкви все непонятно» — и в предположении, что церковь только для того и существует, чтобы с максимальным комфортом встретить автора этого «крика души», подвести его к церковному порогу и максимально «тактично», «понятно» и «культурно» расширить его кругозор. Но ведь церковь существует не только ради осуществления миссионерских проектов. Люди сегодня так часто забывают, что формы православного Богослужения были созданы не для обращения вчерашних атеистов, а для помощи уже верующим людям в их духовном труде. Привести человека к порогу христианства не так уж трудно. Но надо жить дальше. И церкви есть что сказать не только своим неофитам. Если же вся речь церкви понятна начинающему — значит в дальнейшем нет пути для возрастания. Если человеку, еще далекому от христианства, в храме «все понятно» — значит в этом храме пусто. Если бы пятиклассник взял учебник пятого курса и ему там вдруг все стало бы понятно — это означало бы, что дистанция в десять лет учебы между пятым классом и пятым курсом оказалась излишней, пустой. Пятикурснику не сообщается ничего такого, что не мог бы быстренько понять и усвоить ребенок. Церковная же речь предполагает приобретение человеком такого опыта, которого у него не было прежде. В этом смысле она эзотерична. Профан же требует, чтобы ему «сделали понятно» еще до того, как он прошел путь инициации. У церкви нет никаких секретов. Просто у нее есть такой опыт, который рождается и поддерживается в душах церковных людей. Им питается обряд и ради его сохранения обряд и сложился.

В общем, никогда в храме не может быть понятно «всё» или даже главное без того, чтобы человек сам прилагал усилия к росту. Непонятность должна быть вызовом, побуждением к росту и к изменению самого недоумевающего, а не поводом к тому, чтобы церковная жизнь стала всецело понятна секулярному мышлению. Не понимать Евангелие — стыдно. Если душа бежит от «непонятной» православной службы — значит, душа нездорова. «Непонятно» — это приговор, выносимый Евангелием современной цивилизации, а не констатация «болезни» и «отсталости» Церкви.

Требование «обновления» Церкви в большинстве случаев не более чем средство психической самозащиты. Человек пытается объяснить сам себе (и отчасти окружающим), почему все-таки он не позволяет себе расслышать евангельский зов. Некоей глубиной своего сердца чувствуя истинность евангельских ценностей, он старается заглушить голос совести.

В церковной жизни и молитве «всё непонятно» людям, живущим вдалеке от Церкви, но при этом почему-то желающим реформировать не свою, а чужую среду обитания.

О непонятности храмовых действий я могу говорить по-разному. В семинарском кругу я могу поразмышлять о том, как можно было бы нечто изменить в нашем богослужении, чтобы оно было более понятным и оказывало большее воздействие на души людей. А вот на встречах со светскими людьми поднимать тему возможных перемен в Богослужебном укладе не стоит. Задача миссионера — учить человека жить в Церкви такой, какая она есть, а не в «Церкви моей мечты».

Вне зависимости от того, как сам миссионер относится к церковно-славянскому языку, его задача именно как миссионера состоит в том, чтобы привить неофиту понимание этого языка и любовь к нему. И потому я буду искать аргументы, объяснять, почему Церковь предпочитает сохранять столь «архаичные» формы богослужения, эстетику, язык, календарный стиль и так далее. Легко было бы сказать: «это устарело, а мы люди передовые и все отменим». Но такое миссионерство было бы «во имя свое», приводило бы людей к себе, ане в реальную Церковь. Если мы ставим задачу не шокировать своей необычностью, а привести человека в Церковь, то нам нужно уметь объяснять все, чем Церковь дорожит.

Не от нас с вами зависят какие-то перемены в церковной жизни, в богослужении. Не надо бросаться что-то менять, у нашего поколения неофитов нет на это права. Сначала должна быть воссоздана культура дискуссий и найдена взвешенная аргументация. А пока — пускай семинаристы спорят об этом между собой. При том, однако, жестком условии, что все и ограничится этими спорами и в ближайшие десятилетия (или по крайней мере во время моей жизни) не воплотится ни в какие «дела».

* * *

Из речи Патриарха Московского и всея Руси Алексия Il «О миссии Русской Православной Церкви в современном мире»^[543]:

Большинство наших соотечественников утратило чувство преемства и развития православной культуры. В итоге употребляемые в Церкви культурные средства, относящиеся к прошлым векам, воспринимаются новообращенными или как этнографические реликвии, или, наоборот, как нечто имеющее ценность, сопоставимую с ценностью неизменных вероучительных истин.

Последнее подтверждается развернувшимися в недрах нашей Церкви спорами вокруг использования в храме славянского языка, на протяжении столетий являвшегося и остающегося языком богослужения в Русской Церкви точно так же, как византийский греческий — всегда употреблялся и продолжает употребляться в церквах Греческого Востока, а древнегрузинский — в Грузии. Славянский язык не для всех понятен: поэтому многими литургистами нашей Церкви давно уже ставится вопрос о переводе всего круга богослужебных текстов на русский. Однако попытки перевода богослужения на современный разговорный язык показали, что дело не исчерпывается только заменой одного словарного состава на другой, одних грамматических форм на другие. Литургические тексты, употребляемые в Православной Церкви, являются наследием византийской древности: даже переведенные на современный язык, они требуют от человека специальной подготовки и глубокого вслушивания в каждое слово для того, чтобы их смысл мог раскрыться верующему сердцу. Поэтому проблема непонятности богослужения не исчерпывается только вопросами языка, которые, безусловно, должны ставиться и решаться. Перед нами более глобальная, поистине миссионерская задача — научить людей понимать смысл богослужения. Ведь наши литургические тексты могут быть величайшим средством учительного, просветительного, миссионерского служения Церкви, ибо в них — глубочайшая мудрость двадцати веков христианства.

В Церкви есть вечное и есть временное. И если догматы Православия, составляющие непоколебимое основание Церкви, неизменны, то выражение божественных истин в формах культуры, в том числе культуры литургической, с веками развивается. Развивалось оно и в нашем столетии, но вне пределов СССР, где церковная жизнь оказалась под гнетом богоборческой власти и где преемственность его как бы остановилась на 1917 годе. Теперь это развитие будет продолжаться, и мы должны думать о такой организации богослужебной жизни Церкви, которая позволила бы оживить просветительный и миссионерский элемент этой жизни. В данной связи мы обратим особое внимание на труд, начатый, но не завершенный Поместным Собором 1917–1918 годов по упорядочению богослужебной практики, и доведем до конца редактирование славянских богослужебных текстов, также начатое в нашей Церкви.

МНИМЫЕ ОШИБКИ

В жизни миссионера есть ошибки, а есть духовные опасности. Первых надо избегать, вторых — не всегда.

Опасности — это то, что может угрожать духовному здоровью миссионера.

Для сохранения внутреннего мирного устроения полезнее всю жизнь считать себя послушником, слушателем, нежели лектором; миссионер же заходит за ту черту, за которой его остерегает апостольское предупреждение: не многие делайтесь учителями (Иак 3:1).

А из-за того, что миссионер обращается к нецерковным людям, он и сам оказывается в некотором отношении вне Церкви. Законы психологии (равно как и законы аскетики) говорят, что от чистоты моего взгляда зависит чистота моего сердца. Где мой взгляд, где мой поиск — там и мой ум, а где мой ум — там до некоторой степени или хотя бы в ту минуту и я. Что может быть естественнее для верующего сердца, чем решение апостола Павла: я рассудил бытьувас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1 Kop 2:2)? А миссионеру приходится знать очень многое из того, что малополезно и малоинтересно для христианина, но без пересудов о чем не могут жить его нецерковные собеседники.

Служение миссионера действительно кенотично. Из дивной красоты монастыря с его налаженным богослужением и устроенной духовной жизнью надо уходить в мир диспутов, словопрений, оскорблений, в мир, где много меньше евангельского света. Хотелось бы пожить в Лавре — но для этого пришлось бы отказаться от того, что нужно не столько мне, сколько другим людям^[544]. Их судьбами пришлось бы платить за большее собственное душевное благополучие (или за его видимость). Душе было бы на пользу, если бы миссионер провел пост в монастыре. Но его зовут в те края, где монастырей еще нет, зовут для проповеди Евангелия. И там точно не удастся достичь такой собранности в молитве, какая была бы возможной при монастырской или хотя бы устойчивоприходской жизни.

Сердце хотело бы не питать себя ничем, кроме святых слов и святых книг. Но миссионерский рассудок требует со вздохом пройти мимо шкафа, в котором стоят святоотеческие творения, и заставить себя развернуть книгу с языческими мудростями или бреднями (чаще всего они там перемешаны) — потому что именно об этих книгах будут завтра тебя спрашивать твои неоязыческие совопросники. Хотелось бы читать только книги святых отцов. Но проповедник должен отталкиваться от того опыта мысли и переживаний, что уже знаком нецерковному человеку, и опираясь на него, вести встреченную душу в неизвестный ей мир православного Предания. Надо знать круг авторитетов, текстов и проблем, в которых живет человек современной культуры.

И далеко не всегда знакомство с миром светских кумиров доставляет радость узнавания чего-то близкого. Пять лет моей жизни были посвящены изучению «творческогонаследия» Блаватской и Рерихов. Три тома творений преподобного Симеона Нового Богослова у меня стоят недочитанными до сих пор. Зато прочитаны все три огромных тома «Тайной доктрины», двухтомник «Разоблаченной Изиды», уйма томов «Живой этики», собраний писем, теософских журналов, сборников и газет… И чувствую я себя после этого как ассенизатор после рабочего дня…

Как сказал об этом архиепископ Александр, «пора, наконец, отказаться от общения с молодежью XXI столетия на языке века девятнадцатого. Нам так хочется замкнуться в своем уютном мире, где тихо мерцают лампады и ублажают слух молитвенные песнопения! Но если всю эту красоту мы хотим даровать молодежи, то должны немедленно покинуть свой уютный мир и дерзновенно выступить на проповедь, освоив термины компьютерных программ. Известный афоризм гласит: "Пусть мне нравится клубника со сливками, но рыба любит червяка, и чтобы ее поймать, перед рыбалкой необходимо запастись ими, а не деликатесом"»^[545].

Хотелось бы говорить только на том языке, на каком произносятся проповеди в академическом храме. Но это язык, понятный только «иудеям» (в смысле — людям, уже вошедшим в народ Нового Израиля). А ведь есть еще и «эллины»…

Ora et Iabora^[546] не всегда совместимы. И миссионер, отдающий предпочтение работе, погружающий себя в мир языческих мифов (ради обнажения их противоречий, недостаточностей и опасностей), конечно, рискует собственным духовным здоровьем.

Миссионерское служение требует сегодня жертвенности не в том смысле, что недообращенные язычники могут скушать миссионера. Есть и иная жертвенность в миссионерском служении. Это жертва полнотой собственной церковной жизни для того, чтобы быть ближе и понятнее нецерковным людям.

Эта формула не должна пугать. Для человека, полюбившего монашескую жизнь, бывает очень болезненным его призвание к епископскому служению. Я знаю монахов, которые с болью принимали церковное послушание, мешающее их молитвенному сосредоточению (скажем, назначение строителем какого-либо храма, монастыря или подворья).

Вот две истории из «Древнего Патерика»: «Спросили старца: есть два брата, один безмолвствует в келье своей, продолжая пост до шести дней в седмицу и много налагая себе трудов, другой же служит больным. Которого дело более приятно Богу? Ответил старец: хотя бы тот брат, который держит пост в течении шести дней, за ноздри повесил себя, и тогда он не может сравняться с тем, который услуживает больным» (17,21). Но если в Патерике физическая помощь ближнему ставится выше заботы о собственном совершенстве, то тем более высоко должна ставиться в Церкви помощь в пробуждении и поддержании духовной жизни. Именно в таких ситуациях преподобный Макарий Алтайский вспоминал слова, сказанные ему преподобным Серафимом Саровским — «добро добра добрее»^[547].

В Патерике же описывается кончина некоего монаха, который нес послушание монастырского эконома. Ради сношений монастыря с внешним миром ему постоянно приходилось покидать стены обители. Долгие и частые отлучки в мир не принесли пользы его душе. По смерти его лицо сразу принимает черный цвет… «Авва монастыря, будучи духовен, как скоро увидел случившееся, собрал все братство, говоря: брат наш отошел от жизни, и вы знаете, что для вашего успокоения и безмолвия от всей души занимался он делами нашими и, как человек, прельщен был лукавым и потому из-за нас подпал он греху; давайте потрудимся прилежно за него и будем молить человеколюбца Бога. Они же, сострадая к нему за все труды его, начали со слезами поститься и молить Бога, что бы Он помиловал его. И провели три дня и три ночи в посте, ничего не вкушая, но плача и сокрушаясь о погибели брата… И начало лицо брата понемногу очищаться и сделалось все чисто». Игумену же в видении Господь так объясняет Свое оправдывающее решение: «Ибо мог и он пребывать в безмолвии, как и все в монастыре. Но по поводу дел братии, как человек, погубил себя»^[548].

Но наличие риска не есть достаточная причина к тому, чтобы запретить эту рискованную деятельность, или тем более к тому, чтобы брезгливо сторониться миссионеров и их проповедей и книг.

Церковная традиция знает, что нужны разные служения, в том числе и те, которые таят в себе опасность искушений. Вспомним слова преподобного Макария Великого: «Кто работает, тот о молящемся пусть говорит так: "Сокровище, которым владеет брат мой, есть общее, следовательно, владею им и я". И кто молится, тот о читающем пусть говорит так: "Чем пользуется он в чтении, то и мне послужит на пользу". И кто молится, да не осуждает работающего за то, что он не молится. И кто работает, да не осуждает молящегося»^[549].

И в служении священника, и в служении епископа, и в служении богослова есть свои опасности — по-своему не меньшие, чем в служении миссионера (обвыкание к святыне, непрестанно оказываемые знаки почтения, привилегированное положение в церковной общине, доступ к власти и деньгам, возможность учительства, необходимость постоянной оценки способностей тех или иных людей к исполняемым ими церковным послушаниям…). Но, зная об этих опасностях, все же следует входить в эти служения, а не прятаться от них. Личной молитвенной сосредоточенностью, личным духовным совершенством приходится жертвовать ради того, чтобы быть с людьми и помогать им в обретении Христа.

В византийской «Повести о заключенном бесе» рассказывается, что однажды авва Лонгин, поймав черта, заставил его рассказать, какими способами он отнимает у монахов шансы на спасение души. Среди прочих козней значится и миссионерство: «Это я отправляю монахов в страну варваров под предлогом учительства»^[550].

Блаженный Августин в 398 году требует от монахов пустынного острова Капрария: «Не предпочитайте ваш покой нуждам церкви, ибо если никто из лучших людей не захочет ей служить, то исчезнет и самая возможность для нее порождать их… Если мать ваша, Церковь, пожелает вашей помощи, то не отвергайте ее в ленивой неге»^[551].

И святой Златоуст властно обратился к монаху-отшельнику: «Покинь свои горы и оставь там свою бесплодную склонность, которая не может послужить ни людям, ни Богу. Возьми посох и отправься на низвержение идолов в Финикии»^[552]. Для Златоуста это принципиально — быть с людьми для него важнее, чем пербывать в уединенной чистоте: «Велик подвиг и велик труд монахов. Но если кто сравнит труды их с священством, хорошо исправляемым, тот найдет между ними такое различие, какое между простолюдином и царем»^[553]; «Если бы кто предложил мне на выбор: где я желал бы заслужить доброе о себе имя, в предстоятельстве ли церковном, или в жизни монашеской, я тысячекратно избрал бы первое»^[554].

Таков вывод святоотеческой традиции: «Если предлежат душе две вещи вредные и никак нельзя избежать одной из них: что надобно делать? — Ответ Иоанна: Из двух вредных вещей должно избрать менее вредную»^[555]. «При сравнении зол должно выбирать легчайшее. Например, когда мы предстоим на молитве и приходят к нам братия, мы бываем в необходимости решиться на одно из двух: или оставить молитву, или отпустить брата без ответа и опечалить его. Но любовь больше молитвы»^[556].

Конечно, служение миссионера связано с особыми искушениями. О них много предупреждают в нынешних семинариях и монастырях: «Не впади в гордыню», «Не интересуйся внешним миром — читай только отцов», «Не лезь учить других — соблазнишься тщеславием», «Очисти себя и тогда уж думай о других». Все верно (кроме разве что последнего: именно если человек однажды решит, что себя он уже достаточно очистил, — именно тогда ему нельзя ни подходить к Чаше, ни выходить на проповедь). Все верно. Но если бы кроме предупреждений об опасностях миссионерства Церковь бы еще и молилась о тех, кто все-таки вынужден идти в этот опасный край, и если бы она поддерживала их чаще, чем одергивала…

Да, чтение еретической, языческой и просто светской литературы, равно как и беседы с церковными людьми отвлекают миссионера от молитвы. Так надо не осуждать за это миссионера, а просто сугубо молиться о нем.

В советские времена очень любили говорить о том, что что-то нас от чего-то отвлекает. Любимый аргумент атеистической пропаганды был такой: религия отвлекает массы трудящихся от ускоренного строительства коммунизма. И еще тогда я видел в этом фальшь. Почему религия отвлекает, а футбол не отвлекает? Тоже отвлекает! И еще большие массы. Только против футбола советская власть почему-то ничего не имела.

Да, лекции, общение с людьми (а не с Богом), театр и книги отвлекают от молитвы. А что от нее не отвлекает? А семья? А дети? А наука? Тут какие-то двойные стандарты получаются. Почему не говорят о том, что строительство храма отвлекает от молитвы? Отвлекает, если ты священник и при этом становишься прорабом, думаешь о том, где найти качественный кирпич, да как сделать, чтобы у тебя на стройке рабочие не пили и не матюгались. Ты же тоже в эту минуту не молишься. Так что ж тогда — строительство храма греховное дело?

Поэтому вопрос не в том — отвлекает или не отвлекает. Миссия — это пространство человеческой коммуникации. Вопрос в том, что мы хотим сообщить, что мы хотим услышать. Критикующим миссионеров, а заодно и вообще вне-храмовоую культуру за «отвлечение от молитвы», я бы хотел сказать: плохо, когда человек, не усвоив азы человечности, обычной человеческой культуры и этикета, начинает претендовать на нечто более высокое. Прежде чем обожиться, надо очеловечиться.

Да и вообще зудеж насчет «отвлекает» отдает фарисейством. Как будто такой жалобщик ну непрестанно молится и кроме молитвы в его жизни уже ничего нет… Как-то к митрополиту Антонию подошли две пожилые прихожанки и сказали: «Отец Антоний, с тех пор как вы стали нашим приходским священником, невозможно молиться в полной собранности. Дети бегают, шумят, отвлекают нас». И в ответ услышали: «Да, действительно, я об этом не подумал, но даю вам честное слово, что ни один ребенок не произнесет ни звука, не сойдет с места с того дня, когда вы обе подойдете ко мне после службы и скажете: отец Антоний, у меня не было ни одной праздной мысли за всю службу. Потому что ваши праздные мысли оскорбляют Бога, а беготня ребятишек и плач младенцев — нет»^[557].

Отчасти это вопрос этики, отчасти — церковно-исторической эрудиции. Даже суперсовременная дискуссия по поводу допустимости сотрудничества с рок-музыкантами — это отражение уже многовековой коллизии нашей церковной истории: как относиться к варварам — как к врагам или как к среде миссии и заботы? Мне ближе напоминание Августина: «Пусть помнит град Божий, что и среди самих врагов скрываются будущие граждане» (О Граде Божием. 1,25)^[558].

Тут я на стороне святого Златоуста — «закваска тогда только заквашивает тесто, когда бывает в соприкосновении с мукой и не только прикасается, но и смешивается с ней» (Беседы на Евангелие от Матфея. 46,2).

И здесь трудно не заметить тот разрыв, который прошел между поэтикой, символикой, настроением евангельских притчей о Царстве Божием — и той психологией, что восторжествовала в историческом Православии. Евангельская символика помещает святыню в грязь, надеясь на то, что грязь освятится, а не боясь того, что святыня осквернится. Царство Божие (!!!) уподобляется дрожжам, бросаемым в тесто, зерну, брошенному в землю, кладу, зарытому в поле^[559]. В неводе рыбы ценные и сорные, на том же самом церковном поле предполагается, что будут расти и сорняки и пшеница^[560].

То есть нечто святое, чистое, хорошее смешивается с сором, бросается в негожее место, втаптывается в грязь. Но зато эта грязь преображается. Или хотя бы разрастается не столь стремительно^[561].

Человек, несведущий в агрономии, мог бы возмутиться картиной сева: казалось бы, добротные и вкусные вещи крестьянин разбрасывает, затаптывает в грязь, обрекает на гниение… Христос пришел в мир, о котором заранее знал, что большинство в нем будет радоваться Его распятию и лишь численно ничтожное меньшинство расслышит Его слова. А апостолов Христос посылает во враждебный мир, как овец посреди волков^[562]. Все притчи о Царстве Небесном связаны с тем, что что-то светлое входит во тьму, чтобы ее преодолеть. Свет во тьме светит^[563]. Слово Божие пришло к проституткам и гаишникам (так на языке сегодняшних реалий будет звучать церковнославянская и оттого слишком торжественная формула «блудники и мытари»).

А вот в историческом развитии Православия возобладала противоположная тенденция: изымать святыню из мирского контекста, выковыривать свет из тьмы и класть на сохранение в позолоченный ларец. Чем дальше — тем более нарастала потребность спрятать святыню от «нечистых рук». Все выше становятся иконостасы. Усложняется путь к церковному Таинству (чтобы оно было редким, чтобы обязательно соблюсти какую-то технологию, прежде чем к нему прикоснуться). Наиболее ярко эта перемена видна на многих иконах, где святитель держит Евангелие не рукою, а подложив платочек. Оказывается, что нельзя прямо прикоснуться к Евангелию, обязательно нужно какое-то посредство. Значит, человек (даже рукоположенный и даже святой) воспринимается как источник профанации, искажения. Ты не тот, кто нуждается, чтобы святыня пришла к тебе такому, какой ты есть — грязненькому и черненькому. Нет, напротив: ты тот, кто угрожает святыне. Человек воспринимается как источник скверны. Он угрожает святыне, и святыню надо спасать от него. На Руси XVII века не принято было даже целовать иконы и Евангелие: к иконам прикладывались лишь раз в году — в Неделю Православия («после того, как они вымоются и наденут чистое платье»), а к Евангелию, выносимому на воскресной утрене, не дерзали подходить с лобзанием — «причиной тому их благочестие»^[564].

Затихает прежде внятная и громкая литургическая молитва. Теперь ее скрывают от профанов-мирян. 137-я новелла императора Юстиниана пытается бороться с этой новой практикой:«Повелеваем, чтобы все епископы и пресвитеры не молча произносили молитвы Божественного приношения… но голосом, который был бы слышен верному народу…». Но в этом вопросе церковная жизнь не послушалась даже императора. Уже к Vlll веку всеобщим правилом сделалось «мысленное, молчаливое чтение молитв». Об этом свидетельствует признание святого патриарха Германа в том, что он «втайне изрекает пред Богом тайны, сокровенные от веков и родов». Правда, сам патриарх Герман удивляется и не понимает, «какая цель, мысль и сила тайно читаемых молитв?», но воспринимает это со смирением, как всеобщую церковную практику^[565].

Это, конечно, радикальная антимиссионерская установка, ведь евангельский пафос совсем другой — святыня приходит, чтобы спасти меня. Так будем ли мы видеть в святыне лекарство для больных или в больном будем усматривать угрозу для лекарства? Увы, именно последняя психология господствует в наших приходах. Вот вполне показательный, нормативно-клинический отклик супер-православного участника интернетдискуссий на мою статью с предложением воцерковить день святого Валентина: «Отец Андрей, видимо, считает, что чем больше людей придет в храм — тем лучше, абсолютно безотносительно того, кто и зачем туда пришел. Его порывы, если они искренни, напоминают мне эдакую ревностную овчарку, которая бегает, лает и загоняет в свое стадо все, что шевелится в округе, и искренне недоумевает на овец, которые с удивлением смотрят на пополнение стада разносортными волками, козлищами и прочим зоологическим сбродом»^[566]. Совсем незадолго до этого дня в 2004 году закончилась Неделя

0 мытаре и фарисее — очевидно, без малейшей пользы для ревнителя, вознесшегося над «разносортными козлищами».

До сих пор не изжит страх вносить цитаты из светских авторов в речь церковных людей — и этот страх порой проявляет себя даже миссионеров! Вот речь председателя Миссионерского Отдела РПЦ архиепископа Иоанна на миссионерском съезде: «Тысячи священнослужителей были репрессированы. Тогда, по слову одного из поэтов-песенников, "срока огромные брели в этапы длинные"». Точно и к месту подобранная цитата! Но отчего же имя Владимира Высоцкого показалось неуместным? Советовал же святитель Василий Великий — «Надобно с признательностью объявлять, кто отец слова»^[567]. Вот бы и миссионерам был дан пример «инкультурации миссии»! Но инерция, ориентирующая речь церковных людей только на «протяженносложенные» конструкции и на возведение «санитарных барьеров» вокруг своей святыни слишком велика.

Спросите сегодня наших прихожан — можно ли священнику ходить в городскую баню, могут ли они представить себе, что апостолы мылись в общих банях. Ответ вы получите возмущенно-отрицательный: «Баня — место блудное и скверное, и негоже святыню смешивать с грязью». Но древнейшая церковная история знает о другом восприятии бани — как места встречи с людьми. Священномученик Ириней Лионский в середине Il века слышал отсвященномученика Поликарпа Смирнского, личного ученика апостола Иоанна, что апостол, придя как-то помыться в баню, узнал, что тут же находится и еретик-гностик Керинф. Тогда Иоанн вскочил с места и выбежал вон, сказав своим спутникам: «Убежим, чтобы не упала баня, потому что в ней враг истины, Керинф» (Ириней Лионский. Против ересей. 3, 3, 4; Евсевий Кесарийский. Церковная история. 3, 28). А Карфагенский собор 411 г. вообще проходил в банях^[568].

Разлад между первым миссионерским повелением и последующим чуранием мира виден из сопоставления апостольских слов и канонов. Апостол: Если кто из неверных позовет вас, и вы захотите пойти, то все, предлагаемое вам, ешьте без всякого исследования, для спокойствия совести (1 Kop 10:27). Канон: «Некоторыемонахи по-видимому держат правую веру и терпели много гонений за истину, но общаются и вкушают пищу с еретиками и считают это дело безразличным, соблюдая только следующие три условия: чтобы не принимать благословения от еретиков, не петь вместе с ними, когда они предначинают, и не участвовать в приобщении хлеба их. Это противно постановлениям Святых отцов»^[569]. Но блаж. Феодорит Кирский по поводу апостольских слов замечает: «невозможно было бы уловлять неверных, прекратив сообщение»^[570].

В августе 2007 года вспыхнула дискуссия — можно ли церковные изображения использовать на этикетках или на деньгах. И в очередной раз Церкви надо выбрать одно из двух — или мы хотим донести свое слово до максимального количества людей, и тогда умножается число носителей священных знаков, текстов или изображений, которые могут обращаться с ними, как с обычной бумажкой. Или, напротив, мы считаем, что мир — источник скверны и надо защитить наши святыни от кощунственного соприкосновения. Такое мнение неоднократно в истории Церкви возникало, но каждый раз оно отвергалось. И изображение ликов святых на деньгах — традиция отнюдь не советская, а гораздо более древняя, еще византийская.

Чистому поистине — все чисто, ну а свинья везде грязь найдет.

Для меня формула миссионерства — слова Владимира Высоцкого: «Очень нужен я там, в темноте, ничего, распогодится». Или, говоря словами «Концепции миссионерской деятельности Русской Православной Церкви» — «миссия состоит в том, чтобы приближаться к миру, освящать и обновлять его, вкладывать новое содержание в привычный образ жизни, принимать местные культуры и способы их выражения, не противоречащие христианской вере, преобразуя их в средства спасения» (Преамбула). Именно: миссия должна приближаться, а не уклоняться.

Дискуссии о соотнесении внешних приобретений с внутренними потерями, искушениями и угрозами всегда сопровождали любой миссионерский проект. Эта дискуссия развернулась, например, на Втором Всезарубежном соборе Русской Православной Церкви Заграницей в 1938 году в связи с вопросом об участии в экуменических конференциях. В ходе этой дискуссии протоиерей С. Орлов «передает содержание своих бесед с четырьмя англичанками, на которых служба православная во время экуменической конференции произвела огромное впечатление. Две из них присоединились к Православию. Под тем же впечатлением пастор Туфт, голландец, написал прекрасную книгу о Православии. Он (Орлов) не боится выступлений в нечестивых местах. Проповедовать истину Православия можно всюду… Митрополит Анастасий — понимает, что приходится колебаться между двумя опасностями: соблазном и отказом от миссионерской работы исповедания Православия. Какое опасение возобладает? Будем исходить из положительных предположений. Облагодатствованная Церковь должна вести миссионерскую работу, ибо так можно спасти некоторых колеблющихся. Наряду с вождями, желающими обезличить Православие, другие, например, молодежь, приходят на конференции с искренним исканием. Иначе они останутся одинокими. Слышны положительные отзывы о выступлениях епископа Серафима на конференциях, исходящие от инославных. У нас к тому же имеется традиция участия в таких конференциях, установленная покойным митрополитом Антонием»^[571]. В итоге было принято решение: участвовать, выступать, но не голосовать и не молиться.

То, что миссионерский дух сменился охранительским, это хорошо. Его появление означало, что есть — что охранять и беречь. Несуществующее сокровище не берегут. Плохо, что этот дух стал почти единственным, нормативно-православным. Плохо, что миссионерское поведение стало расцениваться (не в официальных документах, а науровне приходских и монастырских пересудов) как «девиантное поведение», как нечто дающее повод к подозрениям и возмущениям.

Плохо, что и прицерковленные чиновники усвоили сей дух, при этом путая консерватизм с консервами. К примеру, в марте 2003 года в Тамбове был съезд православной молодежи, и один госчиновник из областного аппарата сказал речь, где была фраза, которая меня просто ошарашила: «Наша Православная Церковь всегда цементировала наш народ». Боже, ну что за манера все живое цементом заливать! Я-то всегда считал, что цементированием народа занимается сицилийская мафия. Христос же уподоблял Церковь не цементу, а дрожжам, которые заставляют тесто бродить, дышать! Она — революционный элемент, элемент брожения, закваска, которая бросается в тесто, чтобы заставить его жить, дышать^[572].

Поэтому с такой болью говорил митрополит Антоний в конце своей жизни: «Тема конференции — «В чем мы, православные, не оправдали своего призвания» — уже вызвала некоторое количество отрицательных реакций. Я получил пару писем, где говорилось: «Ваша беседа будет бессмысленна; нам так хорошо в Церкви, у нас богослужение, мы молимся, нам уютно с Богом, чего больше?..» Чего больше?! Христос сказал Своим ученикам: «Я вас посылаю как овец среди волков, Я посылаю вас во весь мир нести Благую весть — не наслаждаться ею, а поделиться ею… Многие годы я чувствовал, что этот мой опыт (встреча со Христом, когда будущему митрополиту было 14 лет — А К.) столь драгоценен, что я не могу допустить, чтобы кто-нибудь его коснулся, приблизился к нему. Я создал заповедный сад, куда мог войти и быть с Богом и с этим опытом, — откуда все прочие были исключены… 50 лет назад я стал священником в этой стране, я был приглашен выступить в числе прочих: была открытая встреча, дискуссия между двумя верующими и двумя неверующими. И каждый из нас, вернее, остальные трое выступали, а я сидел тихо, потому что очень плохо говорил по-английски и всякий раз, как открывал рот, возникало больше смущения, чем пользы. Но, когда те трое уже выступили, встал рабочий в глубине зала и сказал: "Я не понял ни слова из того, что говорили эти господа. Я хочу спросить вон того человека, который так чудно одет, в черное платье: почему он верит в Бога?" И в тот момент я почувствовал, что передо мной абсолютно решающий выбор. Либо я скажу: "Потому что прочел Евангелие и там столько убедительных мест, я могу вам их привести" (хотя он, вероятно, слышал их в воскресной службе своей церкви, какая бы она ни была); либо я расскажу, что случилось. Но я чувствовал, что если расскажу это, то откроюсь, все отдам, ничего не останется от моей такой личной, интимной жизни с Богом. И я подумал: Господи, пусть я все потеряю, но что-то дам этому человеку… И я рассказал впервые всему собранию, но, в частности, этому человеку, что случилось со мной. Я не знаю, что с ним сталось, но в тот единственный раз я снес стену своего сада. И мне кажется, что к этому мы все и призваны. Мой отец, когда мне было лет семнадцать, как-то спросил меня: "Как ты себе представляешь вечное блаженство?" Я ответил: "Быть с Богом вдвоем, наедине". И тогда он сказал: "Значит, ты еще не начал становиться христианином, потому что забыл всех людей на свете…" Я помню человека, который говорил о каких-то людях в своем окружении: они были неверующие, и в большом горе, и не знали, как быть. Я сказал: "Почему ты не поговоришь с ними о своей вере? Поделись с ними своей верой, помоги им в их страдании…" И он ответил: "О, нет! Я не могу! Я не хочу, чтобы кто-либо знал о моей потаенной жизни с Богом". И так этот человек дал другим людям вокруг остаться мертвыми, лишь бы не снести стены своего тайного, заповедного сада. Не сомневаюсь, что это отчасти относится также и к вам. И я не оскорбляю вас — я просто знаю, я священник вот уже почти 50 лет, я изъездил всюстрану, обращаясь к людям, и знаю, как люди реагируют: не выставляйте нас на люди, мы хотим тихо быть с Богом… И что мы сделали из нашего богослужения? Мы приходим в храм, наслаждаемся службами, любим пение, мы восхищаемся тем, что происходит, — и всё. Разве церковь — театр, куда приходят для собственного удовольствия, получить вдохновение, воодушевление, уйти домой в возвышенных чувствах? Нет, Церковь, понимаемая в богословских терминах, — это место встречи Бога и человека, но также место, где Бог, ставший человеком, чтобы умереть за спасение мира, говорит нам: ^wA теперь иди в мир и принеси Благую весть…" Если мы получили вдохновение, радость, надежду, новизну жизни, мы должны это нести тем, у кого нет всего этого. В конце римокатолической мессы священник говорит: "lte, missa est — Идите, служба окончилась". Это отпуст. Это не значит: "Можете идти домой, теперь вы свободны". Община отвечает на это: "Слава Богу", — но не в смысле: "А, кончилось!" Мы благодарим Бога за то, что Он посылает нас в мир. Французский писатель в замечательной книге "Святые идут в ад" переводит эти слова (хотя и неверно с точки зрения языка) так: "Идите, ваша миссия начинается". Если литургия имеет для нас какой-то смысл, то потому, что мы причастились Богу, Который пришел в мир ради его спасения; и если мы идем домой, просто радуясь своим переживаниям или чтобы с удовольствием пообедать в семейном кругу, то мы предаем Бога. Мы теряем Божие время, пока были на службе»^[573].

Сегодня мы впервые оказались в ситуации, когда церковное и миссионерское пространства переплелись. Миссионеры должны работать на глазах у христиан: то есть говорить с инаковерующими людьми на глазах у своих единоверцев. Миссионерством приходится заниматься в одном и том же городе, на одной и той же лекции, в одной и той же аудитории, где миссионеру одновременно внимают неверующие и сектанты, язвительно настроенные студенты и православные бабушки. Точнее — студенты, напуганные нашими бабушками («да неужто и я такой стану, если в храм пойду?»), и бабушки, напуганные студентами… Конфликт психологий неизбежен.

В былые столетия пространство миссионерства и пространство обычной церковной жизни были четко разделены. В первые три века христианской истории была активная миссия, но не было еще сложившегося образа благочестия; все бурлило в церковной жизни. И поэтому самые необычные миссионерские ходы не вызывали возмущения широких церковных масс. А потом Церковь стала имперской, миссия же начала осуществляться за пределами Римской империи, вдалеке от глаз церковных людей. И соответственно, Константинополь время от времени получал победные реляции от миссионеров: такое-то племя приняло Христа, такое-то покорилось под власть Вашего Величества. Но как это совершалось, какие аргументы использовал миссионер, на каких притчах говорил — всё это осталось за рамками житий, за рамками имперских хроник.

В империи все было по уставу и всё благочинно, а за границей империи и на ее окраинах миссионеры были довольно свободны в выборе средств своей работы. И эта их свобода, необходимая пастырская миссионерская свобода, не смущала собственно православных, воцерковленных людей, перед которыми стояли другие духовные задачи. «Иннокентий мог действовать, ибо никто ему не мешал… Вместо того, чтобы сказать: "не трогай миссионеров", в самоослепительной уверенности в своей бюрократической мудрости забирают в руки все дело и убивают его»^[574].

Сегодня же разговор на тему, интересную для церковной части аудитории, таит в себе риск потерять ее светскую часть. Тут уже приходится выбирать, и миссионер должен уметь жертвовать своей репутацией в глазах церковных людей ради их неверующих братьев. Есть ли для этого более уместный термин, чем юродство?..

Да, все это рискованно. Но самый большой риск — сидеть в церковной ограде и не бросать евангельские зерна за ее пределы. Византийская империя в конце концов пала именно из-за этого: ее миссионеры не интересовались арабами, проглядели появление ислама и не смогли вовремя мобилизовать духовные и интеллектуальные силы для противостояния новой секте, зародившейся на границе империи.

Я искренне завидую апостолу Павлу, потому что он жил еще в те времена, когда не было диктофонов. Он мог себе позволить такую миссионерскую роскошь, как «с эллинами говорить как эллин, а с иудеями как иудей»^[575]. Представьте себе, если бы какой-нибудь иудей записал проповедь апостола Павла перед эллинами на диктофон, а потом дал бы послушать ее в синагоге. Эффект был бы совершенно определенный: живым из следующей синагоги апостол Павел уже не вышел бы…

После своих лекций я часто слышу отзывы православных воцерковленных людей: «Отец Андрей, Вы меня смутили таким-то примером или анекдотом». Но что я могу на это сказать: «Простите, кого я смутил, Вас? В чем Ваше смущение? Вы что, из-за этого в церковь не будете ходить? Будете. Вы православный человек, замечательно. Может быть, Вы думали, что я обладаю огромной духовностью, а это оказалось не так? Но честное слово, вера в святость дьякона Андрея Кураева не является обязательным условием для спасения. Поэтому Ваше смущение для Вас самих на самом деле не опасно».

Да, я заранее знаю, что те или иные мои «вольности» смутят некоторых православных. Но — именно православных. И соблазнятся эти православные обо мне, а не о Христе и не о нашей вере. Но лучше пусть церковные люди соблазняются обо мне, нежели нецерковные — о Православии.

Тем, кто корит меня тем, что я-де сею соблазн, я отвечаю: а не задумывались ли вы над тем, сколько соблазна посеяли «правильные» проповеди «правильных» батюшек? Сколько подростков (да и взрослых людей) на многие годы были оттолкнуты от Церкви потому, что встретившийся им проповедник говорил высокой церковнославянской вязью, в которой эти ребята не узнали ничего понятного для них? Когда батюшка приходит в университетскую аудиторию, проповедуя правильно и благочестиво, сыплет благоуветливыми глаголами по всем параметрам семинарской гомилетики, то в этом благочестии дохнут и мухи и студенты.

Классический пример — история обращения Антония Сурожского. Будущему митрополиту было тогда 14 лет. Он услышал первую и, увы, скучную, проповедь, в которой не было ничего, что могло бы заинтересовать 14-летнего мальчишку. У будущего митрополита в сердце осталось только одно: «Если вот эта скука и есть Православие, то для меня вопрос о выборе религии решен раз и навсегда — я отдельно, Церковь отдельно». Потом произошло чудо, но чудо-то понадобилось для того, чтобы нейтрализовать неудачную лекцию священника.

Сколько же людей отошли от Православия, потому что они были смущены именно правильными проповедями! Но таких потерь у нас в церковной среде не принято считать: отряд не заметил потери бойца, анафематизмы допел до конца.

Сколько людей стали сторониться Церкви оттого, что встретившийся им церковный проповедник мог только отнимать у них то, что им интересно и дорого, но не смог объяснить, чем же именно Церковь сможет наполнить их жизнь?

О таких проповедниках верно сказал французский историк XIX века Буассье: «Они требуют безусловного подчинения своим мнениям и в то же время стараются сделать их неудобными для усвоения»^[576].

Так что уж позвольте мне подвести их к церковному порогу теми средствами, что доступны мне. А затем уж мои критики смогут прививать им нормы благочестия — теми средствами, что знакомы им.

ОШИБКИ МИССИОНЕРА

1) Первая и самая серьезная ошибка миссионера — это обращение к насилию.

И напротив, одна из причин исторической удачи христианства, его достаточно быстрого распространения по варварской Европе состояла в том, что христианство дарило свободу. Конкретно говоря — оно освобождало варварских королей и князей от дотошного и постоянного контроля со стороны жрецов. Христианство со своей невиданной вестью о разделении духовной и светской власти оказалось привлекательным для одной части элит, настроив против себя другую.

Для аналогии можно вспомнить положение в древней Индии, когда сословие воинов-кшатриев оказалось на стороне нового буддийского мировоззрения именно из-за того, что оно давало большую свободу социальной позиции сословий и смягчало ритуализацию общественной жизни, на которой покоилось влияние брахманов^[577].

О роли жрецов-друидов в жизни кельтов есть свидетельство Диона Хризостома: «И без них не было позволено царям ни делать что-нибудь, ни принимать какие-нибудь решения, так что в действительности они управляли, цари же, сидевшие на золотых тронах и роскошно пировавшие в больших дворцах, становились помощниками и исполнителями воли их» (Речь 49). «Ирландские тексты пестрят упоминаниями о том же самом, говоря, в частности, что короли могли высказываться по важным вопросам только после своих друидов. Отметим, что они прекрасно согласуются (в рамках общепризнанного теперь положения о наилучшей сохранности архаического фонда культуры на периферии индоевропейского мира) с данными индийской традиции, где влияние жреческого сословия покоилось на всеобъемлющей ритуализации общественной жизни (в частности, отправления королевской власти). Друиды также обеспечивали правильное исполнение ритуалов, регулировавших нормальное течение жизни во всех ее проявлениях. Исходя из той роли, которую играла в ирландском обществе сакральная королевская власть, можно думать, что ее ритуальная регламентация была исключительно важной… Успех деятельности Святого Патрика и последующее укрепление церкви в центральных и северных частях острова были облегчены позицией местных племенных королей, правителей подчас весьма небольших объединений, и стоящего, как можно думать, за ним военно-аристократического сословия. Пойдя дальше, можно предположить, что этот слой и явился той силой, которая была впрямую заинтересована в совершающихся переменах. Сильная корпорация жречества сделалась для него к этому времени помехой и тормозом более самостоятельного и динамического развития»^[578].

2) Подмена христианства чем-то иным: защитой интересов государства, народа или корпоративных интересов Церкви. Миссионер может думать, говорить, болеть, молиться и об этом, но хорошо бы, чтобы и в его собственном сознании, и в восприятии его речи слушателями сложилось представление о том, что для христианина «судьба России» — лишь часть и притом не главная, его забот. Общество — часть человека, а не наоборот. Вечность ждет меня и тебя, а не нацию или страну. Увы, во времена государственного православия «Церковь и сектанты говорят на разных языках, о разных совершенно предметах. "Как быть России" — предмет тревоги миссии. "Как быть моей душе" — предмет тревоги сектанта. "Бог хочет моей свободы", "порядок церковный не терпит отступлений" — это совсем разные темы»^[579]. Подарить, а не подавить — вот образ действия настоящего миссионера. И дарить он должен не налоговые льготы и карьерные бонусы, а веру в Любовь, явившую себя на Голгофе. И предлагаемый дар он должен преподносить не от имени государства, а от имени Христа.

3) Несомненная ошибка начинающего миссионера — установка на массовый и очевидный успех.

Достучаться до всех сердец не удастся, я думаю, никогда. Самый лучший миссионер на нашей планете — Иисус из Галилеи — имел очень плохой пиаровский результат. Из миллионного населения Палестины за ним пошло сто двадцать человек (см. Деян 1:16). В любой современной пиар-компании такого проповедника — менеджера — рекламного агента — уволили бы, а нас этот пример учит радоваться немногим.

Есть замечательные слова Цицерона: «Человечество живет немногими». А Церковь вообще живет Одним Человеком.

Житие святого Кирилла говорит, что он крестил у хазар 200 человек. Житийным цифрам вообще верить нельзя (житие не хроника, не протокол и не бухгалтерский отчет), но даже если это и в самом деле так, все равно этот частный миссионерский успех не отменил общий провал: вскоре после их поездки туда Хазария приняла иудаизм в качестве государственной религии.

Святитель Николай Японский прибыл в Страну восходящего солнца в 1860 году, но первых японцев крестил лишь через восемь лет — в апреле 1868! В следующем году к первой троице добавилось еще 9 человек (и еще 25 ходили в чине оглашенных)^[580].

Многолетняя миссия преподобного Макария (Глухарева) на Алтае своим итогом имела 678 обращений^[581].

Так что за количеством гнаться не стоит, надо уметь терпеть свои миссионерские неудачи. Надо уметь радоваться небольшим частным победам. Если ты пришел в класс, и двое ребятишек тебя послушали — это уже здорово.

Слышит меньшинство, но зато — лучшее. Даже в самой сложной и шумной аудитории можно и нужно заметить десяток хороших глаз. И работать ради них. В этом мое отличие от школьного преподавателя. Я помню разговор с одной школьной учительницей. Год я работал в ее школе (то есть — заходил иногда почитать лекции). Четверо ребят из того моего класса сейчас уже священники… И вот я спросил ту учительницу: «Знаете, в чем различие между мною и Вами? Если после того, как Вы год поработали в одном классе, и у Вас на второй год остался хоть один ученик, это провал. А если у меня после лекции хотя бы один человек пошел и покрестился, то я буду счастлив».

Очень важно научиться радоваться малым победам, потому что немало молодых миссионеров ломаются именно на этом. Это очень распространенная ошибка, когда начинающий проповедник полагает, что он войдет в класс, и все будут настолько им «обаяны», что колонны школьников сразу двинутся к нему на приход. А этого не происходит. И тогда три вывода.

Первый — это мягкое разочарование. То есть: «Да, увы… Я старался, но у меня ничего не получается, это не мое дело, я ошибся в своих возможностях, миссионерство — не мое призвание, не надо мне нарываться на отторжение моих неумелых слов. Будуискать для себя другую колею в церковной жизни или стану как все, буду себе спокойно служить. Кого надо, Господь Сам приведет». Это мягкий вариант разочарования в миссионерстве.

Второй — средний вариант: виноват не я, а просто нынешнее поколение детей растленно и не подлежит реставрации церковным словом.

Третий — жесткий вариант — когда священник не в себе видит причину, не в своей личной неготовности или бесталанности, а во временах. «Дети даже меня не послушали… Ну, значит, дети — антихристовы. Печать на них лежит, на этом поколении последних времен. Их беспокаянность — признак конца света»… Ну, а дальше — читайте «чукотское письмо» и прочие причитания борцов с ИНН.

Четвертый — супер-жесткий вариант: слышать меня не хотят — значит, нужно их заставить! Святитель Игнатий Брянчанинов, исследовав жизнь Валаамского монастыря, в своем отчете написал: «Рассматривая формулярные списки братии Валаамского монастыря, нашел я в числе 115 братьев: из духовного звания 8, все они не кончили курса и вовсе не были в семинарии, кроме иеромонаха Аполлоса; из дворян — 4, знают только читать и писать; из купцов — 4, кое-как знают читать и пописывать. Итак, только 16 человек из таких сословий, в коих достигают значительной внешней образованности, из сих 16-ти образованный человек только один — иеромонах Аполлос, образованность прочих простирается не далее, как до знания почитывать и пописывать. Прочие 99 братьев или из мещан, или крестьяне, или вольноотпущенные лакеи, имеется отставных солдат 7 человек. Из сего можно заключить о простоте и невежестве, столько натуральных валаамским старцам. Они ревнуют по Православию, требуют для еретиков тюрьмы, цепей, сами возмущаются и возмущают образованных людей, к ним присылаемых, которые, видя их ревность, переходящую в жестокость и неистовство, соблазняются их православием… Сомнение о ереси до того распространилось в ревнителях, что они почитают еретиком всякого брата, занимающегося в келье какими бы то ни было выписками… "Блюди, — говорит Великий Варсонофий некоторому иноку, — да не покажут тебе помыслы твои комара верблюдом и камешка утесом". Сие бы можно было посоветовать и тем семи или осьми валаамским старцам, кои подозревают в ереси игумена и до шестидесяти братии. Когда я спросил их, на чем основывают они свое подозрение, то монах Иосия отвечал: "На том, что игумен и соборные иеромонахи были ласковы к архимандриту Платону и иеромонаху Аполлосу, значит, что они и сами еретики". Вот вся ересь Валаамского монастыря. Должно было употребить довольно времени на объяснение ревнителям, что не в духе нашей Церкви еретиков жечь на кострах, томить в оковах и употреблять прочие меры, свойственные веку, лицу и религии Сикста V»^[582].

Так что от невежества до жестокости — рукой подать. Мера богословских знаний в современном церковном мире известна. Оттого и не стоит удивляться преизобилию всякого рода самозваных «опричников»… Кстати, обращаю внимание на использование святителем Игнатием слова «старец». В его времена^[583] это слово, значит, еще не имело любезного современным ревнителям смысла «духовно-прозорливый наставник». Слово старец в те времена указывало не на особый духовный дар, намоленность и прозорливость, а просто — на возраст. Как слово «юноша» не означает «хулиган», так и «старец» не значит «святой». И седина не всем прибавляет ума (а порой, наоборот, порусской поговорке, подставляет под бесовский удар ребра). Да, мудрость приходит с возрастом… но иногда возраст приходит один.

А вот первый вариант разочарования иногда может быть полезен — в том случае, если он приводит еще к одному выводу: «Да, к сожалению, так сложилась моя собственная жизнь, что меня не научили, и я не научился общаться с молодежью, не могу я говорить за пределами храма… Ну, раз так, тогда буду сугубо молиться о тех моих сослужителях, у которых такой талант есть и которые несут именно этот крест». Или помогу им от своих приходских доходов: «Если не можешь быть ловцом человеков, то лови рыбу для питания ловцов человеков» (преподобный Макарий (Глухарев))^[584]. Если разочарование привело к такому выводу — то это хорошо.

Но чаще бывает иначе, и разочарование выливается в осуждение. «Вот, я-то все делаю правильно — а меня не послушали. Если моего коллегу-соседа слушают — значит, он делает неправильно. А, значит, и православие его сомнительно». Наклонность к таким осудительным сплетням в нашей церковной среде весьма заметна.

Так что надо скорее избавляться от установки на собственную и массовую миссионерскую успешность

Когда кажется, что у меня уже столько аргументов, знаний, плюс бездна личного обаяния, что если сейчас меня закрыть в одной комнате с атеистом на трое суток, то на четвертый день он от меня выползет прямо во «объятия Отча» — не то что крещения, а монашеского пострига запросит. Затем следует некоторое неожиданное разочарование — оказывается, ты можешь быть интересен не для всех.

Чтобы избежать искушения, миссионер прежде всего должен знать, что постоянного и стопроцентного успеха ему никто не гарантирует. Напротив, Истинный Евангелист предупреждает Своих учеников о неизбежности миссионерских неудач: входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему; и если дом будет достоин; то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших… Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой (Мф 10:12–14 и 23).

Частные и первые неудачи не должны истолковываться как признак того, что проповедовать больше невозможно или не должно. Частные и первые неудачи еще не есть ни доказательство личной несостоятельности миссионера, ни свидетельство наступления апокалиптических времен, закрытых для евангельской проповеди… Вспомним относительно недавний опыт великого русского миссионера: «Когда я ехал туда, я много мечтал о своей Японии, она рисовалась в моем воображении как невеста, поджидавшая моего прихода с букетом в руках. Вот пронесется в ее тьме весть о Христе, и все обновится! Приехал, смотрю — а моя невеста спит себе самым прозаическим образом и даже не думает обо мне» (святитель Николай Японский)^[585]. Так что отсутствие бурныхаплодисментов при начале встречи и даже при ее завершении не всегда являются признаком неудачи.

Если в миссионере не будет терпения по отношению к человеческой инаковости, неподатливости и даже по отношению к своим собственным частным неудачам — такой миссионер впадет в горделивое «разочарование».

Надо уметь терпеть не только неудачи; надо просто уметь терпеть. Не всякая проповедь приносит свой плод сразу и очевидно. Бог может действовать через нас даже скрыто от нас самих. Евангельские притчи уподобляют Царство Божие семечку и закваске^[586]. Семя не сразу приносит плод; тесто, в которое брошены дрожжи, не сразу взлетает к потолку. Бог Библии, то есть Тот Бог, Которого и от имени Которого мы проповедуем, — это Бог терпения. Святитель Иоанн Златоуст обращает внимание на то, что Бог, столь скорый в созидании, создавший мир в шесть дней, говорит воинам Израиля: «Семь дней обходите Иерихон»^[587]. Как, — восклицает Златоуст, — «Ты созидаешь мир в шесть дней, и один город разрушаешь в семь дней?»^[588].

Еще у Златоуста есть сравнение Бога с земледельцем. «Что скажет незнающий человек, увидев земледельца, бросающего зерна на землю? Он бросает готовые вещи, с таким трудом собранные, да еще и молится, чтобы пошел дождь и все это быстрее сгнило!»^[589]. Когда сеятель раздаст зерна — он может лишь терпеливо ждать урожая. Христос запрещает апостолам прежде времени производить жатву^[590]. Даже ереси нельзя выпалывать серпом.

Труд земледельца учит терпению. «Не получали ли мы иногда детьми семян, чтобы их посеять? Не бегали ли мы потом через каждый час посмотреть, не показались ли из земли ростки? В конце концов мы часто раскапывали землю, чтобы убедиться в том, что семена прорастают, и добивались того, что семена не всходили. Не случалось ли нам жать или даже раскрывать руками бутон, чтобы он скорее расцвел, и не бывали ли мы очень огорчены, когда он потом увядал, испорченный нами? Мы не знали, как нужно обходиться с живым. У нас не было терпения. То, что Бог хотел создать жизнь на земле, — это откровение Его терпения»^[591].

Вот подходит ко мне женщина и говорит вдруг: «А знаете, отец Андрей, мы с дочкой неделю назад крестились». Я говорю: «Прекрасно, но я-то тут при чем?». — «Да Вы, наверное, забыли, Вы десять лет назад водили нас на экскурсию по Лавре. Я еще с Вами так горячо спорила! Вот с тех пор я начала искать веру».

Надо пройти мимо двух крайностей. Первая из них — утопический энтузиазм: «Я, наконец, познал истину и сейчас всех вас припру аргументами к стенке, и вы все как миленькие строем в мой храм пойдете!». Вторая — псевдоблагочестивое оправдывание своей лености и бесталанности тем, что, кого надо, Господь, мол, Сам приведет в храм.

4) Миссионер, как ни странно, может так увлечься проповедью о Боге, что забыть самого Бога. В своей необходимой активности легко забыть о Том, ради Кого ты активничаешь.

Даже если ты все замечательно обосновал, Бог, быть может, не желает, чтобы вот этот человек обратился именно через твою активность и именно сейчас. Поэтому миссионеру следует избегать излишней настойчивости в своей проповеди. И надо уметь терпеть свободу Бога, надо уметь терпеть свободу людей, при этом учиться радоваться немногим.

После своих первых, семинарских, дискуссионных опытов я заметил, что во мне остается какой-то неприятный осадок. Осадком этим было полуосознаваемое раздражение по поводу человека, с которым и ради которого я и вел минувший диспут: «Как же он посмел со мною не согласиться!». Ну, а раз он все же не согласился, не «перековался»— то это уж точно не моя вина, а признак его бессмысленного упрямства… И растет «разочарование» в людях, легко переходящее в презрение к ним и в отказ от миссионерской работы — не стоит, дескать, метать «бисер перед свиньями»…

Память о том, что не миссионер приводит к вере, а Господь, очень важна для самого миссионера — ибо она избавляет его от азарта идеолога. И еще это важно для того, чтобы научиться не ненавидеть тех людей, которые не послушались тебя. Вера в Промысл Божий нужна миссионеру для того, чтобы научиться спокойно воспринимать то, что кажется сегодняшним поражением, не злиться, не раздражаться.

Об этом искушении еще в седьмом веке предупреждал преподобный Исаак Сирин. По его формуле, знание рождает ненависть. Вот человек что-то делает, надеясь только на свое знание предмета и на свои силы. Но его замечательно продуманный бизнес-план рухнул. Человек начинает искать причины неудачи. Промысл Божий такой «сциентист» отвергает. В свою собственную непогрешимость он верует вполне фанатично. Диавола считает средневековой фантазией. Где же искать ему причину своей неудачи? — Только в других людях, в их злокозненности: «Враги виноваты!». И когда он «не усматривает таинственного Промысла, тогда препирается с людьми, которые препятствуют и противятся этому»^[592].

Если в миссионере не будет этой терпеливой уступчивости перед неисповедимыми путями Божия Промысла, не будет пользы ни ему, ни тем, в ком он пробует пробудит веру.

Надо разрешить Богу, Которого ты проповедуешь, Самому определять судьбы других людей независимо от моих миссионерских капризов и планов. Ведь если человек меня не слушает — это может означать просто то, что Промысл Божий об этом человеке — иной, чем мои миссионерские планы.

5) Предположение, будто моих знаний о моей вере достаточно для проповеди любому иноверцу. Нужно еще все-таки знать веру своего собеседника и в соответствии с этим подбирать образ речи и аргументации. «Не один и тот же способ учения пригоден для всех приступающих к слову… С родом болезни соображать должно и способ врачевания: не уврачуешь одним и тем же в эллине многобожия и в иудее неверия в единородного Бога. Чем исправил бы иный савеллиева последователя, тем не окажет пользы аномею: спор с манихеем не будет полезен иудею. Надлежит вести речь сообразно с заблуждением каждого, чтобы из признаваемого согласно обеими сторонами мысль последовательно раскрывалась сама собою»^[593].

К сожалению, этот ересеологический принцип не был перенесен в миссионерство. Язычники, где бы их ни встречал византиец, были для него все теми же книжными «эллинами».

«Единственный контакт христианских миссионеров с языческим пантеоном всегда состоял в сожжении капищ, низвержении идолов и прочих энергичных действиях, мало совместимых со вдумчивым анализом. Христиане, разумеется, вели богословскую полемику со своими языческими соотечественниками, а также с иудеями. Первое требовало классического образования, которое в раннехристианское и даже византийское время было широко распространено, второе же — знакомства с библейскими текстами, что также было естественно для христиан. Но уже знакомство с учением ислама было в Византии куда более скудным, чем можно бы ожидать, принимая во внимание интенсивность антимусульманской полемики. Например, такой сравнительно образованный человек, как Константин Багрянородный, знает об исламе лишь несколько отрывочных и искаженных до неузнаваемости сведений^[594]. Что же касается тех «варварских» народов, которым Византия несла христианство, то нам неизвестно ни одного случая, чтобы их конкретные языческие верования служили для имперских богословов предметом изучения и полемики. Если бы византийцы питали хоть минимальный интерес к реальным верованиям «варваров», то и до нас дошло бы несколько больше информации об их религиях — мы же располагаем ничтожными крохами. К сожалению, представления византийцев в этой сфере были почти также стереотипизированы, как и во всех остальных областях этнографии. Подобно тому как реальным народам, в угоду античной этнографической традиции, присваивались имена народов давно исчезнувших, точно так же язычество современников воспринималось как реплика язычества античного»^[595].

Нужно с интересом присматриваться к миру «объекта миссии», помня, что это тоже человеческий мир. Что в нем при всей его чуждости мне, есть что-то, что все-таки греет сердце другого человека. И это надо помнить не только тогда, когда предстоит встреча с японцами, но и тогда, когда надо идти на миссионерский диалог с баптистами или атеистами, кришнаитами или либералами.

Очень может быть, что то, что любит баптист в своем баптизме или рокер в своей музыке, дорого или допустимо и для православного христианина.

6) Есть ошибка, от которой нередко не могу уклониться и я сам. Это — неумение различать доброе от злокачественного в убеждениях моего собеседника. Миссионерски, конечно, нужно заметить это доброе и, исходя уже от него, строить свое дальнейшее собеседование. То, что любишь ты, есть и у нас. Но вот я сейчас поясню: именно тут родина возлюбленного тобой добра, именно тут оно логичнее, светлее, больше…

Как сказал при своей архиерейской хиротонии святитель Николай Японский — «католицизм и протестантизм, по природе своей, как смесь богооткровенных истин и человеческих измышлений, тех и других, точно глина и железо, не могущих никогда слиться в одно целое, — находятся в непримиримой вражде с самыми элементарными приемами логики, и при последовательном рассуждении непременно приводят или к православию для тех счастливых, которые имеют внутреннюю и внешнюю возможность узнать его, или к измышлению какого-либо нового толка, или же, при недостатке терпения, к отвержению всего разом и атеизму. Благочестивые католики и протестанты обыкновенно с усердием исполняют то, что их религия дает им чисто-божественного, о человеческих же измышлениях, включенных в число догматов, избегают и говорить, по инстинктивной наклонности к охранению своих верований. Господь да спасет их! Свое доброе чувство к ним я доказал на деле тем, что, в продолжение восьми лет живя в городе, где были католики и протестанты и ни одного патера и пастора, с любовью исполнял по их просьбам все требы, какие мог без нарушения наших церковных правил. Не об обращении таких я говорю, — они и теперь бессознательно православные; я говорю о тех началах в католичестве и протестантизме, которые делают католичество и протестантизм неправославием»^[596].

А еще по Промыслу Божию бывает, что враги Церкви на самом деле хранят что-то из евангельского сокровища, которое сама Церковь на этом этапе своей истории оставила в небрежении…

Протестанты сегодня напоминают нам, что мы — рабы Христовы (и значит, больше ничьи), а не «служки Серафимовы».

Революционеры XIX века утверждали достоинство униженных и оскорбленных, эксплуатируемых людей. И их жертвенная этика по сути была вполне христианской (что и показал жизненный путь Достоевского). «Не случайно сочетались у Герцена слова "религия уважения к личности", и с обдуманным сознанием говорил он о своем человеческом православии»^[597]. И Белинский видел свою путеводную звезду именно во Христе (хотя и понимаемом вполне по-светски) — «Христос первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения… Смысл учения Христова открыт философским движением прошлого века… Вольтер больше сын Христа, нежели все Ваши попы»^[598].

Книга «Жизнь Христа» неверующего писателя Ренана «сыграла определенную положительную роль в русском религиозном Возрождении последней четверти XIX века. Нарисованный в ней образ Христа преимущественно со стороны его человеческой природы оказался психологически очень убедительным, уравновесил односторонне-клерикальную, квазидокетическую его трактовку преимущественно со стороны божественной и вдохновил целый ряд русских писателей и художников («Идиот» Ф. М. Достоевского, «Христос в пустыне» И. М. Крамского, цикл картин В. Д. Поленова и т. д.)»^[599].

Даже йоги и кришнаиты могут сегодня напомнить нам, сколь систематическим, строгим, бескопромиссным может и должен был бы быть путь личной аскезы и у нас (что и показал жизненный путь отца Серафима (Роуза)).

7) Нельзя отождествлять критическую реакцию на меня с критической реакцией на православие. Если человек нелицеприятно реагирует на меня, не всегда из этого следует делать вывод, что это хула на Христа, а я стал Христовым мучеником. Может быть, я получаю эти нехорошие слова и реакции именно за свои собственные промахи, за то, как, а не за то, о Ком я говорю.

8) Ошибка типиконства. То, что было удачным и примером когда-то, может привести к неудаче в новой ситуации. Миссионерство не может строиться только на прецедентах, пусть даже и святых. Капитан, который при любом ветре выставляет одни и те же паруса, однажды сядет на мель.

У отцов надо учиться жизни во Христе. И тогда этот духовный опыт, который был у отцов, будет и в тебе и подскажет тебе, как действовать в новой ситуации. Именно этот неформальный критерий и называется у нас Преданием. Это некий вкус духовной жизни, церковной жизни. То, что у апостола Павла называется обновлением совести.

Как бывает правильно поставленный голос, бывает и правильно поставленная душа. Только такой человек не потеряется, читая Библию и творения святых отцов. А если он всюду видит просто огромное собрание бесконечных авторитетов, приказов, то рано или поздно у него произойдет короткое замыкание и в душе, и в голове. Один так советует, другой иначе — как понять, что относится именно ко мне и именно сейчас?

Самое трудное слово в богословии: «актуализация». Кто, как и по каким основаниям может решать, что именно из огромного и разноречивого наследия церковных преданий нужно вспомнить именно этому человеку и именно в этой его ситуации. Мнение, будто в Библии или у святых отцов мы найдем ответы на все вопросы, — это вполне баптистская и поверхностная установка. Это не так, потому что ни в Библии, ни у отцов нет ответа на самый главный вопрос: что мне, Ивану Петровичу Сидорову, надо делать завтра в 10 часов 25 минут?

Ну вот, например, когда исполнять заповедь Христа о том, что если тебя ударили по одной щеке, подставь другую?

У нас были святые, которые буквально исполняли эти слова. В Церкви были святые, которые были «толстее» любого Толстого. «Пришли некогда разбойники в монастырь некоторого старца и сказали ему: мы пришли взять все, что есть в келье твоей. Он же сказал: что вам угодно, чада, то и берите. Итак они взяли все, что нашли в келье, — и отошли. Но забыли они только денежный кошелек, который там был сокрыт. Взявши его, старец погнался за ними, крича и говоря: чада! возьмите, что вы забыли в келье» (см. Древний Патерик 16,20).

Но Александр Невский, когда гнался за крестоносцами по льду Чудского озера, разве он им что-то подобное кричал? «Братья, остановитесь, вы сожгли мой Псков, зайдите еще и в Новгород, пожалуйста»…

Для меня одно из самых замечательных открытий прошлого года — это рассказ об одном тверском алтарнике. Этот пожилой уже человек, когда его начинают чем-то доставать, отбрехивается замечательной фразой: «Слушай дорогой, ты знаешь, я ведь в

Церкви уже тридцать лет… Я ведь и убить могу». Для неофита-интеллигента, который воспитан на Бердяеве — это, конечно, кощунство, это невозможный ответ. А с моей точки зрения, ответ очень точный и остроумный. Этот человек просто и в самом деле долго живет в Церкви и поэтому знает, что и в Библии, и в церковной истории были прецеденты и для одного поведения, и для противоположного.

Одни святые подставляли щеку, другие святые же вынимали меч. Здесь нужно или обостренное совестное чувство или же хорошо церковно воспитанный разум, чтобы уметь различить — в каких случаях и как надо себя вести. Иногда уйти от драки будет грехом, особенно когда под угрозу поставлена жизнь или честь другого человека, такого, который сам себя защитить не сможет.

Я люблю Православие за его неплакатность, за то, что в нем очень часто совмещается вроде бы несовместимое. Мало придти в Церковь, надо уметь жить в Церкви.

Мир Православия сложен. Конечно, ответы у святых отцов и в Библии найти можно. Но где программа, с помощью которой их надо искать?

И даже если ответ у отцов есть, не всегда можно воспроизводить те аргументы, которые они высказывали в пользу верного вывода. Язык богословия — это неизбежно язык притчи. А с притчами бывает так, что в одной аудитории быстро и правильно поймут, в каком отношении и почему проведена была параллель и, поняв главное, не будут настаивать на буквальном тождестве частностей. А вот в восприятии других людей именно эти частности затмят собою то, что самому рассказчику казалось главным в его в притче.

Вот пример аргументации, которая когда-то защищала церковную веру, а теперь способна лишь отталкивать от нее людей. Блаженный Августин так поясняет необходимость греха и зла в общей гармонии Божьего мира: «Если бы в обширном и великолепном здании кто-либо был, как статуя, прикреплен неподвижно в одном углу, — он не мог бы понять красоты целого здания. Так точно и солдат не в состоянии понять порядка целого строя, будучи ничтожнейшим в нем звеном. Если бы отдельные слоги и буквы в поэме обладали жизнью и сознанием, они, наверное, не поняли бы красоты поэмы, в которой все вместе они составляют гармонию. Так и мы, люди, самыми нашими грехами, сами того не зная, служим красоте мироздания и диссонанс нашего греха разрешается в гармонии целого» (О музыке 11,30; О книге Бытия против манихеев 1,16,25–26). В общем — «Молчать и держать равнение в строю!»…

Князь Евгений Трубецкой по этому поводу замечает, что порядок Августина — это холодный порядок казармы, а не любви. Это порядок, который пользуется людьми^[600]. Современные люди скорее испугаются такого космического коммунизма. Вряд ли им понравится перспектива стать «колесиками и винтиками» той машины, в которую при таком стиле проповеди в их глазах превратится Церковь.

Так что не все из даже имеющихся у отцов ответов стоит сегодня использовать.

А кроме того, есть вопросы, на которые и ответов не найти. И тогда тем более необходимо обладать и даром логики формальной, и даром логики духовной, чтобы из тех заповедей, которые даны в Евангелии и у отцов, сотворить новый ответ на новый вопрос, который появился только в наше время.

Так как же научиться слышать голос Церкви, определять его? Как читать Библию? Как читать святых отцов? Как работать с каноническими правилами? У нас господствует представление, что канонические правила — это просто инструкция. Программу компьютерную вставили, и давайте по ней будем жить.

9) Сцилла миссионерства — это остаться всецело самоидентичным при погружении в другую среду: вот какой я в храме, в епархиальном управлении, в монастыре — таким же, с таким же лицом, с такими же словами я буду и в молодежной аудитории.

Человек норовит стать памятником самому себе и своему сану, этаким живым воплощением православного благочестия. Вера воспринимается как закрытый элитарный клуб «только для своих» или этнографическим музеем, к экспонатам которого нельзя прикасаться профанными пальцами.

В этом случае есть опасность оказаться там совершенно инопланетным и монолитным метеоритом, которой вторгся в чужую жизнь. Но захочет ли твой слушатель превращаться в копию тебя и заболевать твоим монументальным столбняком?

Причем, нередко видишь, что священник обращается вроде бы к нецерковным людям, но во время проповеди он думает прежде всего не о том, как эти слова отзовутся в их жизни, а о том, что про него скажут его сослужители и собратья в Церкви. И в итоге получается антипроповедь. Не свершается таинство контакта и понимания. И не происходит перевода с нашего церковно-китайского языка на язык, понятный современным людям.

Очень хорошо сказал отец Димитрий Смирнов: «Если батюшка будет говорить с зеками на фене, он, конечно, к ним станет ближе, но от этого к ним не станет ближе Бог, потому что Бог не на фене».

Это вопрос определенного вкуса, опыта и тактики. Но иногда можно и «на фене» сказать два слова в своей речи, обращенной не к зекам. Не для того, чтобы стать понятнее… Я себе позволяю иногда жаргонные слова — но это не потому, что я на этих словах сам по себе беседую в жизни — а для того, чтобы «сойти с пьедестала». «Люди, пощупайте меня, я такой же, как вы, но еще и христианин, и это означает, что христианская вера — для вас, а не для экспонатов музея высокой культуры». Она не для тех, кто особо свят от рождения, зачат в епитрахили, рожден в алтаре. Традиционная православная агиография всем своим видом показывает, что святые — это какой-то совершенно иной мир, а не тот мир, в котором я живу в повседневности. Услышишь краешком уха про наших святых: они, оказывается, и в младенчестве по средам и пятницам у мамки грудь не брали. Отсюда возникает понятный ход мысли: а мне бабушка сказала, что у меня был хороший аппетит в детстве даже во время Великого поста, значит, я не святой, это все не мое, и лицо мое не так светоносно, как на иконе Серафима Саровского… Значит, ладно уж, надо признать правду — святость не для меня, и отстаньте от меня со своими вашим этими канонами, догматами, типиконами, дайте уж так пожить мне по-грешному, по-людски.

Так что миссионеру бывает полезно побыть в зраке грешника для того, чтобы людям было понятно, что христианство — вера людей. И Церковь — мир людей. Что начало у нас у всех было одинаковое, а вот видите, потом оказалось возможным увидеть в нашем мире и в себе самих что-то другое, более глубокое, интересное… Вот поэтому, пожалуйста, после этих двух слов «на фене», давайте перейдем с вами на другой язык, попробуйте его понять.

10) Харибда миссионерства: стать «своим в доску». Мол, и я люблю рок, и я туда, куда ты, и раз ты любишь выпить, то и я не против. В этом случае общение будет. Но о чем?

Миссионер должен искать какой-то другой подход, другие способы свидетельства, доказательства, объяснения, чем те, в которых ты сам осмысляешь свой духовный опыт. Эти формы отличны от тех, в которых православные говорят между собой. Но они могут оказаться такими, что не столько сообщат суть Православия, сколько заслонят ее собою, поставят вокруг евангельского слова такой «фон», сквозь который ему и не пробиться.

Мимикрия проповедника под слушателей неизбежна. Но чрезмерная степень мимикрии может вызвать аллергию самой же аудитории: «Если ты всего лишь наше отражение — то зачем ты нам такой нужен?!». Пример такой излишней, а потому и вредной мимикрии педагога — П. И. Ариков из «Республики ШКИД». Это тот «литератор», что превратил уроки русской литературы в уроки «городского фольклора» и пел про «курсисток». Удивительно: фильм снят в 1966 году, а сегодня имя этого персонажа воспринимается как характеристически-говорящее: товарищ П. И. Ариков (так пишется его имя на плакате бузящими учениками) увлекся пиаром…

Отвратительны для меня заигрывания некоторых протестантских миссионеров. Некий «тюремный служитель брат Иван Черный», пятидесятник, например, пишет в своей листовке: «Бог любит "плохих парней". Бог любил до рождения обманщика Иакова, убийцу Павла, прелюбодея Давида».

Вот еще случай, когда аудитория оказывает обратное влияние на проповедника. Один монах уже немало лет несет послушание духовника местной городской тюрьмы. Этот батюшка сделал очень немало: крестил десятки людей, привел к покаянию сотни людей, тысячам он благовествовал о Христе, помогал сохранить Божий образ… Но однажды, уже у себя в монастыре произнося проповедь при начале Великого поста, он сказал: «Братья и сестры! Пост — это время, когда каждый из нас должен быть внимателен к своей духовной жизни. В эти дни мы должны внимательнее всматриваться в движения своей души, устранять греховные помыслы. Ну, как бы это понятнее вам сказать… В общем, пост — это время, когда каждый из нас должен в своей душе устроить великий шмон!».

Миссионер тоже может сорваться.

Уже много лет людей (как церковных, так и нецерковных, как монахов, так и светскую интеллигенцию) не оставляет ощущение явного диссонанса, возникающее при знакомстве с официальными церковными посланиями, выдержанными в странном стиле синтеза советского официоза (канцелярита) и церковнославянской вязи. Есть языки, которые разрушают того, кто пробует ими пользоваться.

Таков язык тоталитарных идеологий, таков язык оккультизма. Вот вполне человеческое замечание моего однофамильца — писателя Михаила Кураева, у которого, как я понял из его книг и из личных бесед, нет никакой аллергии на Православие: «Когда с амвона церкви на Смоленском кладбище, куда меня привели скорбные обстоятельства, я слышу в воскресной проповеди: "Осуществляйте повседневный нравственный контроль над собой. Будьте начеку. Ситуация, в которой мы все оказались…" Да это же речь выпускника советской партшколы! И не отличника, а провинциального троечника. Какой черт учил нынешних попов русскому языку?!»^[602].

Впрочем, и это еще не самое печальное, что может произойти с миссионером. Язык, впрочем, — не более чем деталь. Гораздо серьезнее то, что миссионер может незаметно для себя перенять не только язык, но и убеждения своей аудитории.

Для того чтобы сделать свою проповедь о Православии более приемлемой, миссионер неизбежно упрощает Православие, спрямляет некоторые линии, подчеркивает одно (что, как ему кажется, будет способствовать его взаимопониманию с аудиторией) и предпочитает не касаться другого (что может вызвать преждевременный скандал). Это неизбежно.

Но чрезмерное уподобление приводит к тому, что за миссионером перестанет быть виден Тот, от Кого он послан.

Не услышит ли однажды такой миссионер от своей «тусовки»: «Прости, если ты во всем такой же, как и мы, то что означает твое христианство? Не нужно оно нам такое, неспособное ни в чем менять нашу тусклую житуху. Ты, конечно же хороший парень, но мы и так знаем все, что ты скажешь, давай лучше сходи за пивом!».

А то, что будет связывать тебя с христианством, будет ими восприниматься как твои личные тараканы, и не более того. То есть ты будешь слишком понятен, и тогда у них не будет вопроса о твоей вере, они не заметят стержня твоей жизни.

Очень точно об этой заискивающей моде в западном богословии сказал датский философ Кьеркегор: «Философия идет себе мимо, богословие сидит нарумяненное у окна и заискивает перед философией, выставляя перед нею напоказ свои прелести. Трудно, дескать, понять Гегеля, а вот понять Авраама — пустое дело»^[603].

При чрезмерной ассимиляции миссионер может адаптироваться до того, что его принадлежность к христианству просто станет незаметна.

Именно на этом пути потерялись несторианские миссионеры в Китае: они просто растворились в буддизме^[604].

О «Сцилле и Харибде» православного миссионерства очень точно сказал протоиерей Иоанн Мейендорф: «Любого богослова, на этом подстерегают две опасности: исказить суть учения в угоду вкусам и запросам своих современников или же совершенно забыть о своей аудитории и "заняться повторением излюбленных цитат"»^[605]. Эти ошибки знает каждый миссионер. Любой капитан знает, что не надо вести корабль на рифы. Но не всегда он замечает эти рифы, и не всегда может справиться с ветром и течением, которое именно на рифы его и несет.

Обретение меры во все века было трудным, и оно до сих пор остается творческим заданием, а не тем, что уже дано. Пройти мимо этих рифов — это вопрос не инструкции, а опыта, такта, вкуса, воспитанности миссионера. Святитель Иннокентий (Вениаминов), когда в молодости (1820-е годы) служил у берегов Аляски на острове Уналашка, с алеутскими ребятишками в «футбол» играл (житие подчеркивает: это он делал не в рясе, а в сюртуке).. ^[606]

11) Ошибка православизма. Это переход православной проповеди в православную пропаганду. Пропаганда появляется там, где проповедник заранее просчитывает эффект своих слов и заранее ждет аплодисментов. Он ставит Православие перед аудиторией как некое зеркало и говорит: «Ну, посмотритесь сюда, и вы увидите именно самих себя, увидите нечто свое. Вы увидите, что Православие очень похоже на ту религию, которую вы хотели бы иметь для себя. Оно совершенно согласно с вашей системой «общечеловеческих ценностей». То, что вы цените в других системах, есть и в нашей лавочке. Только у нас это еще малость экзотичнее — так что заходите и берите».

Именно ощущение пропаганды остается у меня от знакомства с книгами некоторых современных западных православных писателей (прежде всего — Павла Евдокимова и Оливье Клемана). Их «православие» сродни восточным пряностям неоиндуистских групп типа кришнаитов, сахаджа-йогов или трансцендентальной медитации. Этакий индуизм на экспорт, заранее адаптированный ко вкусам западной публики.

С сеансов православной пропаганды человек уходит успокоенный: оказывается, то, что он ценил в своей жизни и в багаже своих интеллектуально-духовных познаний, ценит и Православие. Что ж, он очень рад, что Православие оказалось «тоже духовно», «тоже терпимо», «тоже современно». Вот только за что же убивали и убивают христиан язычники^[607] — он так и не поймет и не узнает.

Порой чувство меры изменяет. И тогда миссионер прислушивается не к требованиям Евангелия и Предания, а к ожиданиям своей аудитории. Он усваивает уже не язык, а взгляды своих собеседников. Тогда миссионер слишком далеко отходит от Церкви. И — теряется. Такими потерявшимися миссионерами и создаются ереси.

Противоположная пропаганда — это рекламные уверения о том, что православные люди всегда были жертвой чужого насилия, но сами никогда и никого… Что у нас все мелочи церковной жизни установлены святыми. Что ничего в нашей церковной жизни не меняется с апостольских времен. Что история Церкви чужда ошибок и подлостей…

12) Тотальная апологетика. Защита всего, что есть в жизни и истории Церкви. А ведь есть и нужда в мисисинерском покаянии.

Я боюсь пропаганды. Накушался ее в детстве. Люди знают о наших церковных болячках. А если мы будем их замалчивать и говорить, что все-то у нас хорошо и беспроблемно, то люди сочтут нас именно пропагандистами, причем неумными и нечестными. Поэтому я считаю, что именно миссионерски важно быть честным.

У сатаны есть две руки, и один и тот же «дар» он может нам предлагать с разных сторон: то из-за левого плеча, то из-за правого. Когда лукавый удерживает человека от вхождения в Церковь, он сначала говорит: «В Церкви все сплошь хапуги, пьяницы и развратники», — то есть рисует карикатуру на Церковь. Если человек такую карикатуру в стиле «Московского комсомольца» смог преодолеть, это не значит, что сатана теперь отстанет от него. Он будет тонко действовать, он скажет: «В Церкви сплошная святость, там все святые, и куда же ты со своим свиным рылом в ихний калашный ряд прешься?». И когда человек составит слишком высокое представление о церковной жизни, церковном быте, потом достаточно ему подметить даже не то что грех какого-то церковного человека, а просто чисто бытовые подробности, и он сразу же скажет: «А, вон вы какие! Я в вас разочаровался!».

Так вот, чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться. Нужно трезвение, нужно понимать, что сила Божия в немощи человеческой совершается^[608].

Кроме того, люди очень боятся попасть во вторую КПСС, они боятся, что здесь какая-то казарма, сплошная обязаловка, полное отсутствие критичности. Я сам этого боялся, когда стоял на пороге Церкви, но по милости Божией мне в руки попали честные книги отца Георгия Флоровского, Карташева, отца Александра Шмемана.

Дело в том, что, учась на кафедре атеизма, я знал всю гадость, которую только можно знать об истории Церкви и церковной жизни. Если бы затем я начал читать церковные книги и в них прочитал бы, что у нас только сплошная святость, никаких грехов и болезней не было, я бы сказал: «Эти люди не желают знать правды о себе, о своей истории, 0 своем быте, не желают думать об этом; это не христианство, потому что христианину естественно каяться».

У нас должны быть честные книги, говорящие о том, что в Церкви трудно жить, но здесь можно жить, можно дышать.

Есть и третий мотив. Дело в том, что у сект отсутствует критическое отношение к себе. Для протестантов естественно бить себя в грудь, говорить, что они святые. И при этом у сектантов в запасе целые горы книжек, содержащих всевозможные сплетни и слухи о нас и наших грехах. И вдруг мы говорим: «Мы и сами знаем, что у нас есть болезни, есть грехи; но мы знаем и то, что Господь долготерпелив и многомилостив». Тогда сектанты разоружаются, у них начинается внутреннее брожение: «Значит, православные могут честно, в покаянном духе говорить о себе, не смешивая Божию благодать и свою немощь, а мы почему не можем так?». И они потихоньку отходят от своего всерадостного лицемерия и начинают приближаться к Православию.

Это не жажда обличительства. Это миссионерски продуманный шаг.

Многих священнослужителей несколько смутила публикация дневников отца Иоанна Кронштадтского. Это, действительно, очень искренняя, исповедальная книга. Однажды отец Иоанн был раздражен тем, что диакон во время литургии очень близко махал кадилом — эдак всю митру мог закоптить. Потом он устыдился своего гнева: «Налитургии верных враг бесплотный сильно отрывал сердце мое от любви Божией пристрастием к суете — к митре, как бы не задымить ее кадильным дымом; от этого безумия я избавился с трудом только тайною молитвою покаяния. Какое глупое сердце! Какое нелепое пристрастие! А сколько у меня митр — до двадцати! А я уже старик! Кому они достанутся по смерти? Разве износить их?»^[609].

Некоторые современные церковные люди усомнились, надо ли публиковать такие вещи о святом? А для меня, наоборот, отец Иоанн Кронштадтский стал ближе и человечнее.

Знаете, с чего начинается Великий пост в монастыре? Там в первый день поста, согласно Типикону (уставу монастырской жизни), подъем — на час позже, поскольку вечером, прощаясь с масленицей, братья «утешились»^[610].

На церковном жаргоне «утешение» означает, что монахам дается вино. Так что после разгула масленицы лучше дать братьям поспать на час дольше, чем потом они бы носом клевали во время службы.

И в этом, может быть, одно из отличий реальной религии от секты. В секте все подгоняется под один шаблон. А здесь — умение понять сложность человека, многообразие жизни.

Некоторые детали церковной жизни миссионер должен критиковать для того, чтобы удержать человека в Церкви. Чтобы выжить в Церкви, не покинуть ее, надо помнить одну простую истину: чтобы не разочаровываться, не нужно очаровываться. Мы живем в сложном мире, мы сами сложны, и не надо из себя делать простачков. Мы — люди с изломанными судьбами, с крутыми мировоззренческими поворотами. Большинство из нас даже не были рождены в церковных семьях, а пришли в Церковь самостоятельно. Мы с трудом прорывались к вере и теперь каждый день ее защищаем — прежде всего, перед самими собой, перед нашими искушениями и сомнениями, не говоря о том, что мы вынуждены отстаивать ее перед неверующими друзьями и родными или, тем более — перед антицерковно настроенной прессой. И вот в этих условиях надо уметь защищать свою веру. Что это означает?

Представьте себе средневековый город. Уже лет пятьдесят его никто не осаждал. В своих стенах ему традиционно тесно. И вот уже за стенами началось мелкое самочинное строительство. Кто-то хижину прислонил к крепостной стене, кто-то сарайчик… И вдруг приходит весть: на нас идут. В крепости, ждущей осаду, надо самим сжечь все, что не сможешь защитить. Хозяин крепости должен своими руками уничтожить все сарайчики, приросшие к городским стенам, не дожидаясь, пока они будут использованы для штурма враждебной армией.

Но если мы сегодня ощущаем себя на поле риторической брани, нам следует самим иметь достаточно критический вкус, здравый взгляд и навык для того, чтобы самостоятельно оценивать доброкачественность наших аргументов^[611]. Нужно уметь смотреть на себя, на нашу веру, речь, суждения глазами тех, кто заранее с нами не согласен. Мимо того, что может не заметить и простить любящий взгляд, не пройдет взгляд критичный. И очень важно, встречаясь в очном полемическом поединке со своим собеседником по диалогу, быть готовым к любым неожиданностям.

В моей практике был один очень неприятный случай, когда я беседовал со свидетелями Иеговы у себя дома (что очень удобно: любой аргумент в споре можно наглядно подтвердить, указав на соответствующее место в книгах). Поскольку они отрицают наш догмат о Пресвятой Троице и считают, что все то, что мы читаем об этом в Послании Иоанна, — лишь позднейшая вставка Библии, то я с уверенностью достаю с полки Нестле-Аланда — издание древних новозаветных рукописей с указанием всех купюр и разночтений. С удивлением не найдя там нужной фразы, я беру толковую Библию, где в комментариях указано, что это высказывание о «трех свидетелях на Небе» впервые встречается лишь в рукописях XIV века. Честно говоря, в тот момент я недобрым словом помянул моих благочестивых семинарских преподавателей Нового Завета, которые сочли ненужным травмировать юношеское сознание сообщением о том, что у библейского Текста существует своя история и в этой истории есть некоторые неувязки. А ведь еще полтора века назад преподобный Макарий Алтайский умолял — «потребно издание полной Библии с полным показанием различия чтений по различным древнейшим спискам»^[612].

И вот — по той причине, что мы в свое время не обсудили эту проблему в семинарии, уже в реальной боевой ситуации я оказался безоружным по этому вопросу. Поэтому я считаю, что некоторые вещи надо самим честно замечать и обсуждать в своей среде.

13) Ошибка технологизма. Не надо видеть в людях предмет приложения каких-то технологий: риторических, миссионерских, пиаровских… Давайте обойдемся без техники. У нас нет технологии обращения. Человек приходит сам. Он — прихожанин, а не привожанин (как в секте).

Мы можем о чем-то говорить человеку, что-то пояснять, но где именно и когда в нем произойдет смысловое замыкание, я не знаю.

Как-то, еще в годы учебы в семинарии я познакомился с юношей, который собирался поступать в католическую семинарию и даже документы уже в нее подал. Мы полгода с ним общались, в итоге он из католической семинарии документы забрал, перешел в Православие. Где-то через год после того, как он в Православии утвердился, я его спросил: «Слушай, а теперь-то ты можешь сказать, в какой именно момент ты понял, что истина — в Православии?». Задаю ему этот вопрос, а про себя тщеславно думаю, что он мне сейчас скажет: «А помнишь, ты мне такой аргумент привел?» или: «Какую-то книжку дал мне почитать»… Ничего подобного. «Я как-то приехал к тебе в гости в семинарию, — говорит он мне, — мы гуляли по семинарскому садику, и навстречу нам идут твои однокурсники. Втот день выпал свежий снег, и ты вдруг наклоняешься, лепишь снежок и запуляешь его в лицо своему однокурснику. Он отвечает тебе тем же самым. В этот момент все во мне перевернулось, и я подумал: "Вот она, настоящая свобода! Вот она, настоящая любовь!"».

Люди справедливо бояться стать жертвами промывки мозгов. Поэтому в лексиконе миссионера должны отсутствовать комсомольские слова типа «работа с молодежью».

Нельзя манипулировать людьми. Не должно быть никаких «антропологических» технологий, в том числе и технологий воцерковления.

14) Ошибка демонизации своих слушателей и оппонентов. Не надо считать всех нехристиан и язычников одержимыми. Не надо считать, будто язычник — это мистическая угроза для христианина, источник возможной «порчи». Такое мнение приводит к антимиссионерской установке не на контакт, а на изоляцию от язычников с приписываемым им «колдовским воздейтвием».

Святитель Николай Японский прожил свою жизнь среди язычников. В своем дневнике он отмечает случаи враждебного отношения японцев к нему и к Православию. Отмечает свои неудачи и болезни. Но ни разу святитель Николай не предполагает, будто напасть свалилась на него вследствие колдовства язычников.

Не видно следов страха перед «порчей» и у русских апостолов, трудившихся среди сибирских и американских шаманистов. Ничего не говорят они о заговоренных предметах и косых взглядах, через которые якобы передаются болезни и проклятия. Например, митрополит Нестор Камчатский (в пору своего служения на Камчатке — еще иеромонах) описывает странную болезнь камчадалов — навязчивые подражания: «Однажды в церкви сторож неожиданно зацепил подсвечник и он покатился по наклонному полу. Большинство молящихся в церкви с испугом почти поголовно так же упали на пол и покатились, подражая движению подсвечника… Достаточно внезапного потрясения, и одержимые начинают делать и говорить непроизвольно, бессознательно то, что им прикажут. Припадок продолжается недолго, после чего больные мгновенно приходят в себя». Но слово «одержимый» здесь митрополит Нестор употребил в светском значении этого слова, а не в духовном. Он тут же поясняет: «Предполагают, что заболевают жители Камчатки на почве недостаточного и скверного питания юколой, которую вялят под открытым небом с весны до осени»^[613]. Как видим, среди причин этой психической болезни миссионер не увидел действий шаманов.

15) Подмена миссионерства пастырством. Миссионер должен уметь оставлять обретенных им чад, отдавая их на духовное руководство обычным церковным пастырям.

Серьезнейшее искушение миссионера связано с отношением к нему других людей. Ведь миссионер встречает не только ненависть и сопротивление. Его проповедь будет знать и успехи. Понятно, что человек, который узнал о Христе и пришел в Церковь через усилия миссионера, перенесет на своего первого знакомого христианина ту радость и даже неофитский восторг, с которым он будет поначалу воспринимать все, освященное ореолом Церкви. Людям свойственно влюбляться в ярких проповедников; мудрость проповедуемого им Евангелия они отождествляют с человеческой мудростью самого проповедника; духовность повествуемых им святоотеческих опытов они отождествляют с жизнью самого рассказчика…

И тут миссионер должен научиться быть прозрачным, научиться не воспринимать всерьез похвалы себе. Миссионер должен очень жестко, очень внятно пояснять людям, что они не должны отождествлять его и ту Церковь, в которую он их ведет. Миссионер — дверь в Церковь, церковный порожек, но не вся Церковь. На пороге нельзя застревать; дверной проем не надо принимать за жилое помещение. И чем по-человечески талантливее и ярче миссионер, тем более велика опасность того, что своей человеческой яркостью он в сознании своих учеников затмит духовный свет Православия. Для миссионера велика опасность того, что он людей приведет к себе, а не к Церкви. Особенности его речи, жестикуляции, аргументации будут казаться им единственно и подлинно христианскими. Недавний пример отца Александра Меня свидетельствует нам об этом искушении, перед которым не устояли многие из его учеников. Многие люди шли к нему как к личности, а не через него — к полноте и разнообразию церковной жизни… Чтобы избежать такого отождествления себя с Церковью, миссионер должен постоянно подчеркивать: я — это не Церковь; Церковь богаче, чем я, духовнее, чем я, разнообразнее, чем я.

Послушали меня, поняли, что в Православии можно жить, — так ступайте, входите, ищите себе духовного наставника. И чем больше он будет непохож на меня — тем лучше: вы поймете, что мир Православия разнообразен. Если мое слово кого-то убедило, подвело к вере, то человек заранее знает, что дальше-то я его вести не смогу. Я не буду его наставником, учителем жизни.

И для этого тоже вполне сознательно я допускаю «неканонические» выражения — чтобы неофиты, склонные отождествлять Православие с первым встретившимся и полюбившимся им проповедником, не воспринимали меня слишком всерьез и, пройдя через меня, мимо меня и дальше меня, вошли-таки в Церковь.

УСПЕХИ МИССИОНЕРА

Есть слишком завышенное и слишком заниженное понимание миссионерства.

Заниженное — это представление о том, будто цель миссии — привести человека в храм. Все-таки введение человека в храм не является целью миссии, не будем приравнивать Царство Небесное и храм Божий. Через храм идет путь в Царство, но путь и цель все же не вполне идентичны.

И задачей миссии является изменение не географического положения человека и не воздействие на его ноги, а изменение ума.

Завышенное понимание миссии, напротив, ставит перед миссией совсем уж нечеловеческую задачу — «обоживание космоса». В этом случае в жизни Церкви не остается ничего не-миссионерского. Звучит красиво, но и вопрос о подготовке именно миссионеров и о ведении специфически миссионерской работы при этом теряется в сиянии столь ослепительной картины.

И даже более скромное понимание цели миссии может дезориентировать и помешать как подбору частных и адекватных ситуации средств, так и честному анализу того, в верном ли направлении движется миссионер.

Высшая задача миссионера общеизвестна: обратить людей в Православие. Но высшее не означает единственное. Бывают тактические победы и небольшие радости. Например — если у твоего собеседника просто ожили глаза. Если он перестал бояться Православия. Если он сократил число своих антицерковных предрассудков.

Так что задача миссионера может быть сформулирована более конкретно и достижимо, нежели «спасти заблудшую душу».

Первый смысл миссионерства — это нарушить покой человека. Бросить камень в трясину, чтобы ряска хоть чуть-чуть разошлась. Обеспокоить, чтобы душа зашевелилась. Чтобы хотя бы знак вопроса нарисовался.

Вторая задача — разрушить карикатурные представления о Православии.

Почему, например, моден сатанизм у молодежи? Рок-музыка виновата? — Нет. Просто если не проповедуется Евангелие, то постепенно весть о Боге, Который есть любовь, вытесняется ветхозаветным образом карающего Бога, а то и чисто языческим «кармизмом». У сатанистов есть свое представление о Боге христиан. И православные мало что делают для того, чтобы этот образ заменить евангельским. И вот один парень говорит другому: «Слушай, ты знаешь, что Бог есть? А ты знаешь, что Он будет судить нас после смерти? А ты знаешь, что Он будет судить по Своим заповедям? А ты уверен, что сможешь прожить жизнь, не нарушив ни одной из них? А ты понимаешь, что нарушитель будет осужден? А ты понимаешь, что если ты будешь осужден, то отправишься к сатане в ад? Так если мы по христианскому закону все равно окажемся в аду, то давай хоть заранее найдем там себе покровителя. И здесь поживем в свое удовольствие, и там, глядишь, сатана нас на теплое (точнее, прохладное) местечко устроит».

Известно, что сатана до греха рисует Бога милосердным («ну, разок-то можно, Онтеперь ничего не поможет, твой грех сам знаешь, как будет наказан, так что брось ты свои потуги христианской жизни»). И вот человек, наслушавшись такого шепотка, возьмет в руки книжицу, в которой православный святой обещает уморить голодом миллионный город лишь за то, что его могилу потревожили, и скажет: «Да, тут и в самом деле мне с моими грешками надеяться не на что». И молодой человек уходит в сатанизм, а люди постарше — в оккультизм.

И так во множестве других случаев: если Церковь не разъясняет людям свое богословие, то есть свой опыт богообщения, то в обществе распространяются иные, ложные образы христианства.

Эти мифы о Православии могут быть светского, сектантского и даже церковного происхождения… Пару лет назад архиепископ Херсонский Ионафан рассказывал мне одну историю. Сидим мы вечером, беседуем, чай пьем, и он говорит: «Я знаю, что молодые монахи порой мечтают о епископстве… Но если бы они знали, чем только не приходится заниматься епископу!». Достает папочку: «Смотри. На днях получил донос: прихожане жалуются на своего настоятеля, обвиняют батюшку в самом жутком грехе, какой только может быть… Пишут, что их батюшка душу в рай не пустил. Создали комиссию, послали разбираться. Выяснилось, что на этом приходе до той поры служил священник с Западной Украины, довольно ремесленно относившийся к своему делу. При нем там сформировалась такая традиция: после отпевания покойника выносят из храма, ставят в церковном дворе, запирают ворота, ведущие с территории храма на улицу, выносят стакан с водкой, и батюшка должен эту водку выпить, а затем бросить стакан в железные ворота со словами: «Эх, понеслась душа в рай!». После этого ворота распахиваются и гроб уносят на кладбище. А новый батюшка, молодой, после семинарии, шибко грамотный оказался — и не стал это делать. Прихожане обиделись и написали донос…».

В этих условиях мне приходится работать демифологизатором. Существует православие, а есть мифы о нем, созданные атеистической пропагандой, сектами, а зачастую имеющие даже церковное происхождение. И с этими мифами приходится бороться.

Я прекрасно понимаю, что за те два-три часа, что я проведу в каждой из аудиторий, я не смогу что-то построить. У Православия нет технологий перекройки душ людей. И поэтому за эти три дня не столько можно что-то построить, сколько разрушить. Разрушить суеверия, стереотипы, шаблоны, которые занимают сознание людей.

Моя цель — разрушение тех карикатурных представлений о Православии, которые люди вобрали в свои души и с которыми им очень удобно жить.

Но объясняя людям, что всё на самом деле не так, как им казалось, ты порой создаешь дискомфорт в их жизни. Реакция, конечно, бывает разная. И все же, несмотря на то, что моя работа носит разрушительный характер, я полагаю, что она способна принести людям радость. Бывает нужно снимать навесные потолки, которыми люди загородили от себя высоту, полагая, что выше уже ничего нет. Работа вроде бы разрушительная, а на самом деле расширяющая мир человека.

Нормальному человеку приятно узнать, что реальность лучше, чем про нее думали. Ведь это должно быть радостно — узнавать, что Православие не похоже на ту карикатуру, с которой ты раньше его отождествлял.

Третья тактическая задача миссии — разъяснить людям логику православной позиции по тем или иным вопросам, чтобы они поняли, что наша вера не есть нагромождение каких-то абсурдов. Пусть человек с вами пока не согласен, но он уже понимает: «В этом что-то есть. Вашу позицию я не принимаю, но вашу логику я понял, я понял, как и почему из вот этого для вас следует то-то и то-то».

Четвертая задача — подвести собеседника к тому, чтобы он себя, свои проблемы, боли, тревоги и радости узнал бы в Православии. Пусть он воспримет мир Церкви хотя бы как один из возможных для себя миров.

Например, цель моих лекций в светских университетах не в том, чтобы со звонком студенты побежали креститься. Но я надеюсь, что, прослушав курс по Православию, две вещи студенты все-таки ощутят: во-первых, будет воспитан некоторый вкус, опытразмышлений на религиозные темы; и затем, встретившись с сектантскими проповедниками и книжками, они заметят, как все это примитивно. И второе — у них останется некое послевкусие: ощущение того, что Православие — сложная, серьезная, парадоксальная религия. Может быть, пройдут десятилетия, прежде чем студенты придут в Церковь, но у них будет хотя бы память о том, что Церковь — это пространство человеческой жизни.

Тот вывод, который я хотел бы запечатлеть в памяти людей, — это не те или иные какие-то конкретные мои слова, аргументы или цитаты. Мне бы хотелось, чтобы осталось какое-то общее ощущение того, что в религиозной области можно и нужно думать.

Миссионер должен уметь ориентировать себя на такие частные, маленькие успехи, а не на блицкриг.

Ведь когда батюшка строит храм, он же не ставит перед собой такой задачи, чтобы уже через неделю на месте пустыря стоял собор с позолоченным иконостасом. Батюшка каждый месяц решает локальные задачи, каждый день он на стройплощадке следит за тем, чтобы цементик здесь вот залили… Чтобы рабочие на запили… Чтобы кирпичная кладочка тут вот ровно шла…

И отец с сыном ежедневно занимается не «воспитанием будущего поколения», а решением сиюминутных задач: сопли вытереть, подзатыльник дать, велосипед поддержать, в зоопарк сходить, дурных приятелей от дома отвадить… А через двадцать лет сквозь все эти частности отец сможет сказать: «А ведь хорошего мужика я воспитал!».

Так же и в работе миссионера.

Первый успех — люди пришли на встречу с тобой. Второй — не разошлись по ходу твоей беседы. Третий повод для внутреннего «Ура!» (и благодарности Богу) — если слушатели не спали. Грандиозный успех — если у них появились вопросы. Каждым вопросом надо дорожить. Нередко бывают аудитории, в которых приходится молиться: «Господи, ну хоть бы какой-нибудь сектант тут оказался со своими вопросами!», а иначе — полный штиль… Успех — если аудитория с тобой соглашается, если после окончания беседы люди подходят со своими частными вопросами… Если приходят на вторую встречу. Эти подробности — как система контроля твоей работы в режиме обратной связи. Они позволяют тебе вовремя вносить коррективы.

Еще работу миссионера я бы вот с чем сравнил.

Стоит человек на дорожке, в конце которой виднеется храм. Стоит. Видит. Но не идет. Вот тут я и спрашиваю его: «Слушай, а почему ты не идешь?». Он говорит: «Да как я пойду? Два-три шага сделать можно, а дальше, я слышал, дороги уже давно нет. Здесь, говорят, буря пронеслась, дорогу где-то размыло, где-то завалило… Там, за поворотом, говорят, такие бревна поперек лежат — не перелезешь!». Я заверяю его, что еще сегодня утром прошел по всему пути и никаких непреодолимых завалов не встретил. Он настаивает: «Да нет же, вот, смотри, видишь — бревно лежит, огромное — не переступишь. Я даже вижу, что на нем написано: "Дарвинизм". Дарвин доказал, что мы от обезьяны произошли… А в церковь обезьянам нельзя!».

Я в ответ: «Пойдем, милый мой, что ты испугался? Подойдем к этому бревну поближе». Подходим. Я его только коснулся — бревно развалилось. «Идем дальше?». — «Нет, не пойду». — «Почему не пойдешь?». — «А вот там еще бревно… На нем Глеб Якунин написал, что вы все гэбисты». — «Что ж, давай и к этому бревну подойдем ближе, посмотрим… Видишь, бревнышко стало короче». Спокойно обошли его, пошли дальше. Через пару шагов опять «тпру!»: «Нет, не пойду дальше!». — «Почему?». — «А вот" Московский комсомолец" пишет, что вы все гомосексуалисты». — «Слушай, ну что про всех говорить? У нас, между прочим, 90 процентов духовенства — семейные, женатые люди. Да и монахов не стоит всех одним дерьмом мазать»^[614]…

Вот так, бревнышко за бревнышком, разбирать и идти вперед — в этом задача миссионера. На этом пути миссионер должен помочь человеку остаться один на один сего собственной совестью. Пояснить: «Пойми: не твой разум, не твои дипломы мешают тебе пойти в Церковь, а что-то совсем другое».

Помочь человеку познать правду о себе — тоже задача миссионера.

А вот дальше — я уже бессилен. Дальше — это уже тайна совести человека и тайна Божьего Промысла. Мое дело — дать человеку некоторое представление о Православии. А уж когда его душа откликнется — не в моей власти эти времена и сроки. Может, не сейчас, может, через двадцать лет. А может, лишь когда он полезет в петлю, — то лишь тогда вспомнит: «Подожди, ведь была же возможность жить иначе, открывалась дверка, туда, в мир Церкви, а я не вошел. А может быть, все-таки попробовать? Отложить эту петлю до завтра, а сейчас — в храм идти?».

Дело миссионера — бросить семя. А когда оно взойдет — дело Господина жатвы.

ПОЛЕМИЧНОСТЬ ХРИСТИАНСТВА

Терпимость не входит в число христианских добродетелей. Это слово попросту отсутствует в книгах Нового Завета. И хотя нынешние обыватели убеждены, будто «Христос учил терпимости», даже слова такого в Евангелии нет.

Когда сегодня говорят «давайте без полемики, давайте без дискуссии» — то это означает худший вид диктатуры и нетерпимости. В этом случае человеку не дается права отчетливо осознавать: в чем ты убежден, во что ты веришь, осмыслить мотивы своих да и мотивы своих нет. И конечно, в сегодняшнем мире, в мире всеядности, очень важно помнить, что да, которое я говорю Христу, включает в себя нет, которое я говорю Будде, Кришне, Магомету и прочим т. н. великим учителям человечества.

Библейская формула Бог един имеет эксклюзивистский характер: един значит единственен и Его единственность исключает иные имена и «теологии». В сегодняшней же теософской размазне ту же формулу нагружают совершенно противоположным, инклюзивистским смыслом: «Бог един», — а значит, все равно как его именовать и в какой религии искать с Ним встречи. Но если бы все, что Бог желает дать человеку, можно было бы встретить до Христа и помимо Него, например, в мире ветхозаветном, то зачем же был нужен Его Крест?

Христианство нетерпимо не в современных своих ликах (меня как раз тошнит от его слишком «терпимых» представителей — политкорректных христиан-«дипломатов»). Оно «нетерпимо» изначально. А потому прежде, чем поддакнуть какой-то экуменической пошлости, стоит припомнить, что из всех 13 апостолов Христа только один умер своей смертью, а все остальные были убиты за свою проповедь. Причем куда бы эти апостолы ни приходили — будь то в Индию, Эфиопию, Рим или Британию — судьба их оказывалась одна и та же: их всюду убивали. Это означает, что в проповеди первых и личных учеников Христа было нечто, что скандализировало нравы и представления самых разных языческих культур. То есть в самой сути христианства заложена некая полемичность. И эту нормальную полемичность не надо душить ни в запретах, ни в объятиях.

Я, конечно, не имею апостольской любви и молитвы. Но ненавидеть языческую мерзость я могу вполне по-апостольски. Слава Богу, что мы нетерпимы. По своему характеру я довольно тихий человек. Жажда полемики меня не снедает. Но постоянное чтение древнейших отцов какой-то отпечаток наложило. У них полемизм, по современным меркам, даже чрезмерный, методы ведения дискуссии удивительные. Тогда и в Церкви, и в миру была совершенно иная культура ведения полемики.

От античной культуры Отцы унаследовали определенные нормы речевого и полемического этикета, довольно решительно отличающиеся от современных. В античных школах риторики специально преподавалось умение пронести по всем кочкам своего оппонента^[615]. В ход разрешалось пускать самые обидные сравнения и эпитеты, вполне нормальным считалось переходить от критики взглядов к критике самого оппонента — вплоть до критики особенностей его фигуры: «Как же быть правой мысли у тех, у кого и ноги кривы?» (святитель Василий Великий)^[616]. «А с противоположной стороны какие-нибудь жабы, моськи, мухи издыхающие жужжат православным…» (преподобный Викентий Лиринский)^[617]. «Выкидыши безумия, я говорю о ничтожных человечишках, недостойных и поздороваться с ними»^[618]. «Словом ли надлежит назвать сказанное [еретиком Евномием] или скорее куском какой-то мокроты, выплевываемой при усилившейся водянке?» (святитель Григорий Нисский)^[619].

Вновь говорю: это было в порядке вещей в античной риторике — как языческой, так и христианской. Не «нетерпимость» христиан тому виной, а стиль, характерный для всей литературы той эпохи. Весьма уважаемый жанр античной литературы назывался псогос — «хула» (от \|/еусо — ругаю). «Жанр этот требовал от автора исключительно очернительства»^[620]. То, что сегодня этот стиль кажется недопустимым, — это одно из прорастаний той евангельской «закваски», что постепенно квасит тесто человеческой культуры и истории. И в этом вопросе лучше быть «модернистом», лучше ориентироваться не на образцы античной и патристической эпохи, а на нормы современного этикета.

Так что уж если я полемичен — то это как раз связано с моим погружением в мир Отцов. Почитайте откровенные издевательства над сектами у святого Иринея Лионского (христианского писателя и мученика Il века) — Против ересей 1,13,3.

В Житии преподобного Афанасия Афонского, написанном в начале Xl века монахом Афанасием повествуется, что когда кто-либо из братии поддавался «тирании дурного настроения» святитель Афанасий подвергал виновного насмешкам братии: кто-либо из монахов начинал как бы случайно посмеиваться над ним, другой подхватывал, третий продолжал, четвертый отпускал еще какую-то шуточку, так что бедняга в конце концов не выдерживал и прибегал к игумену, жалобно оплакивая свое бедственное положение (Житие Афанасия, 167). Осмеяние, видимо, было суровым, иначе виновному не пришлось бы «трагическими словами оплакивать свое бедственное положение». Насмешки, завершает свой рассказ автор Жития (р. 169). раздражали старые раны и обнажали больные места, и боль содействовала смягчению упрямой души»^[621].

А вот действия царя Алексея Михайловича, именуемого Тишайшим. В Саввино-Сторожевском монастыре на службе присутствуют антиохийский патриарх Макарий и царь. Чтец по ходу службы произносит: «Благослови, отче». «Вдруг царь вскакивает на ноги и с бранью говорит чтецу: «Что говоришь, мужик, блядин сын… Тут патриарх, скажи "Благослови, Владыко!"»…От начала до конца службы он учил монахов обрядам и говорил, обходя их: «Читайте то-то, пойте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь таким-то гласом». Если они ошибались, он поправлял их с бранью»^[622]. Такой же стиль выражений был и у патриарха Никона, у протопопа Аввакума.

Тут стоит пояснить, что для той эпохи слово б… не есть мат. По Фасмеру, первичное значение этого слова — «приводящий в заблуждение», отсюда «блядивый» — празднословный^[623]. Аналогично в словаре протоиерея Григория Дьяченко значения ему придаются в таком порядке: 1) обман 2) пустословие 3) разврат^[624]. Это старославянское слово является отглагольной формой от древнерусского слова «бляду, блясти», означающего «блуждать, ошибаться». В свою очередь, древнерусское слово родственно готскому «blinds — «слепой» и древне-северному «blindr» — «слепой, смутный» (отсюда же современное английское «blind» — «слепой»). Всё это, в свою очередь, восходит к общему индоевропейскому корню «*bhel-» — «белый» (именно от него современное слово «белый»), «блестеть».

Отсюда будет понятен текст протопопа Аввакума: «Да вси святии нас научают, яко риторство и философство — внешняя блядь, свойствена огню негасимому»^[625]. Тут Аввакум явно держал в уме 2-ю стихиру на стиховне вечерни Пятидесятницы: «Риторов блядей безбожных огнем духа попаливша». И 4-й анафематизм чина торжества православия: «Блядословящим не нужно быти ко спасению нашему и ко очищению грехов пришествия в мир Сына Божия во плоти, и Его вольное страдание, смерть и воскресение, анафема» (правда, с 1840 года заменено на «безумие глаголющим»).

В XVIII столетии читаем у святителя Димитрия Ростовского: «Дети, блядины дети. Слышу о вас худо, место учениа учитеся развращенна, неции от вас и въслед блуднаго сына пошли с свинями конверсовати. Печалюся зело и гневаюся на вас»³.

Да и в XX веке святитель Николай Японский помнил об этом словечке: «Дай же, Боже, побольше сего, чтобы не блядословили католики, будто православие здесь зависит от человека, а не от своей силы и правды»^[626].

Церковнославянский перевод Писания до сих пор не чужд слова, которое ныне занесено в число матерно-запретных: "Не точию праздны, но и блядивы" (1 Тим 5:13; в рус. переводе — болтливые).

Так что не будем считать сквернословами наших наставников. Но выражались они точно и резко.

Что ж, не все и не всегда должны быть Серафимами Саровскими. Я-то уж точно не Серафим Саровский и в ближайшие 20 лет на путь стяжания «мирного духа» и старчества становиться не собираюсь. Каждый должен оставаться в своем звании и возрасте. Моему возрасту еще свойственна полемичность.

Вновь и вновь я говорю: послушайте, из тринадцати^[627] апостолов Христа 12 (исключение — старец Иоанн Богослов^[628]) были убиты иудеями и язычниками… Значит, в их проповеди было что-то, что задевало, царапало, шокировало и скандализировало народы Римской империи — и эллинов, и иудеев. О чем и говорит честно православное Богослужение: апостолов оно именует «заушающие словом» (3-я песнь канона на утрене Пятидесятницы). «Заушати» значит «заграждать уста, не давать говорить», а «заушница» означает пощечину.

Слово «скандал» апостолы прилагают сами к своей проповеди: «Мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн (cncav8aA,ov), а для Еллинов безумие» (1 Kop 1:23). Слово (JKavSakov родственно санскритскому skandati — «подскакивать, подпрыгивать, брызгать», askandati «нападать, застигать», лат. scando «восходить, подниматься, взлетать». Из этого следует, что ноэмой слова aKavSaXov является «подскакивающее, брызгающее». С этой ноэмой в греческом языке был отождествлен, во-первых, эйдос капкана, ловушки, западни, который сам стал ноэмой эйдоса чего-то побуждающего ко греху, отпадению, отречению; во-вторых, с этой ноэмой был отождествлен эйдос возмущенного оскорбленного человека; такой человек отождествлен в инобытии греческого языкового сознания с подскакивающим, брызжущим человеком; отсюда у amvSaAov значение «обида, оскорбление»… Как же должен понимать каждый иудей распятого Христа — как искушение или как оскорбление? Вероятнее всего, что он имел в виду и то, и другое: распятый Христос оскорблял понятие иудеев о мессии — великом царе и победителе своих врагов… «Съблазн образовано от праславянского *Ыагпъ, которое было прилагательным, образованным от основы *blazс помощью суффикса — n-. В отношении этимологии наиболее удачно объяснение от индо-европейского *bhlag-, откуда также лат. flag-rum (бич). Следовательно, ноэмой блазнъ было "ударенный"»^[629]. В лютеровском переводе Библии слово «скандал» переведено как argernis — оскорбление^[630].

А нас сегодня пробуют уверить, будто Христос завещал нам «политкорректность»!

Жесткая дискуссионность традиционна для христианства. В Евангелии от Матфея (Мф 22:34) говорится, что Христос «привел саддукеев в молчание». Но это мягко сказано (точнее говоря — смягченно переведено). Буквальный смысл греческого слова, стоящего в оригинале — «надел намордник» (вфгцоаеу от (pijioa — намордник)^[631].

Так что вслед за великим ученым и умницей отцом Георгием Флоровским я могу сказать — «Я считаю резкость добродетелью»^[632].

Это смущает многих нецерковных людей, но такова реальность: проповедь христианства неизбежно носит не только созидательный, но разрушительный характер. Христианство с самого начала полемично^[633]. Ведь если провозглашается Новый Завет — значит, некий иной Завет вполне недипломатично именуется устаревшим, обветшавшим. Апостолы проповедуют не в атеистическом мире. Мир, к которому они обращаются, настолько религиозен, что сами христиане обзываются «атеистами», «безбожниками» — за то, что не оказывают почтения традиционным языческим богам.

Как ни странно, эта полемика велась апостолами во имя именно Непостижимого Бога. Языческие представления о Боге были слишком заниженными — и потому их нужно было сломать ради того, чтобы освободить человеческую душу для более высокого представления о Божестве. Люди строят слишком низкие потолки над своими головами — и их приходится сносить. Как сказал немецкий поэт Эйхендорф: «Ты тот, Кто кротко рушит над нами То, что мы строим, Чтобы мы увидели небо — Поэтому я не жалуюсь»^[634].

Не стоит обвинять апостолов в «нетерпимости». Хотя бы потому, что для человеческой мысли вообще свойственно развиваться в полемике^[635]. Кроме того, даже храмы можно сносить — но лишь при условии, что на месте снесенного храма будет построен не туалет, а другой храм, более высокий.

Я вовсе не стремлюсь создать перед слушателями такой сентиментальный образ — «Ах, Христос, ах, терпимость, ах, милосердие». Вспомните, как обращался Сам Христос к тем, кто исказил веру отцов: «Гробы окрашенные, красивые снаружи, но полные нечистот», «Порождения ехиднины!». Христос говорил жестко.

Истина — совсем не то, что должно всем нравиться. Ведь Христос назвал христианство «солью земли». Соль высыпается на здоровую землю или на больную? Человечество в духовном смысле несомненно больно. Вы сами понимаете реакцию больного организма, когда на его больное место соль еще сыплют. Так что нет ничего удивительного в том, что почти все апостолы кончили жизнь мученически. Французский поэт Бернанос формулировал это так: «Мы — соль земли, а вовсе не мед».

Проповедник всегда вносит разделение. Златоуст передает недоумение, которое даже у апостолов могло возникнуть при слышании слова Христа о разделении, порождаемом Евангелием: «Люди сделаются из-за нас и братоубийцами и детоубийцами и отцеубийцами. Как же будут верить нам прочие, когда увидят, что из-за нас родители убивают детей, братья братьев, и все наполнится убийством. Не будут ли нас отовсюду изгонять как злых демонов и губителей вселенной, когда увидят землю, исполненную крови родственников? Хорош же будет мир, который мы преподадим, входя в дома, наполнив их такими убийствами! Если бы нас было и много, если бы мы были даже царями и имели войска, то и тогда как могли бы мы убедить кого-либо, возжигая междоусобные брани и даже хуже междоусобных» (Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея 33,3).

Так оно и было. В «Деяниях апостолов» вновь и вновь повторяется один и тот же сценарий: апостол Павел приходит в какой-нибудь город, идет в иудейскую синагогу и начинает там проповедовать о Христе (кстати, удивительно демократическая черта: попробовал бы какой-нибудь чужегородний незнакомый мирянин начать громко проповедовать в нашем храме!). Евреи берут камни, избивают его, изгоняют, стремятся убить. В общем, переполох страшный. Потом часть из них задумывается: подождите, в проповеди этого Павла что-то есть, что-то необычное было и в этом Иисусе, Которого проповедовал этот странник. И они тайком ищут Павла, идут к нему, беседуют и отходят от синагогального большинства. Так потихоньку основывалась христианская Церковь. Затем Павел идет в следующий город, там все повторяется. То есть проповедь — это почти всегда разделение. Когда я вхожу в аудиторию, я вполне понимаю, что там, может быть, всего несколько душ, которые могут раскрыться.

Я был бы испуган, если бы обнаружилось, что все люди восторженно на меня реагируют. В Евангелие есть слова: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо». Этоозначает, что в таком случае христианский проповедник перестал быть христианином, а стал шоу-мэном, потому что в христианстве есть нечто досадное, скандализирующее, досаждающее. В конце концов, сам вкус добродетели горький. Это грех сладок. Но есть и обратное: если христианину все аплодируют, значит, он не сказал чего-то главного, интересного. Того, что является своеобразием христианства, причем таким своеобразием, за которое поплатился единственный настоящий христианин на нашей планете.

Я не ставлю своей целью очаровать, обратить всех присутствующих в свою веру, тем более прямо на лекции. Мое дело — понудить человека к труду мысли, сопоставления. Поэтому я могу даже задирать собеседника, чтобы вывести его из состояния равновесия, чтобы он, может быть, и оскорбленный ушел, но зато с четким осознанием, что его вера и православие — это разные вещи, что не надо себя тешить иллюзиями насчет нашего всеобщего братства и примирения. Пусть после этого он будет ненавидеть православие, но это лучше, чем если он будет считать: «Я кришнаит, но и православный между прочим тоже». Констатация факта, что ты находишься вне церкви, может обидеть, но эта обида может привести к тому, что человек начнет на эту тему думать и позже придет в церковь, но уже с покаянием и всерьез.

Я знаю не один десяток случаев, когда судьба человека развивалась именно по этой логике. Бывает, спустя годы человек подходит и говорит: мол, отец Андрей, простите, я тогда-то вступил с вами в диспут (или вот я прочитал такую-то вашу книжку и она меня очень обидела, как вы посмели такое сказать про моего гуру), а затем, когда я стал искать материал для того, чтобы вам ответить, я понял, что король-то и в самом деле голый.

Так что есть прямая нужда в такой полемичности. Когда на лекции, например, в университете, просят: «Расскажите о Христе», — прекрасно понимаешь: сейчас ты будешь рассказывать о Христе, и эта вот женщина будет замечательно слушать, кивать головой, и будет по-своему медитировать под твой рассказ, но через два дня ей встретится какая-нибудь буддистская или оккультная книжка, и она с точно таким же удовольствием это пирожное тоже скушает. Ведь она тотально всеядна! Я понял, что нельзя просто рассказывать о христианстве, надо обязательно говорить: вот это в христианстве есть, а вот с этим христианство несовместимо. Нужно уметь проводить четкую различительную линию. И пусть люди даже возмущаться будут, но лучше возмущение, чем всеядность.

Но вновь скажу: я разрешаю себе наносить обиды «убеждениям» человека, но нельзя оскорблять самого человека…

Я считаю возможной такую миссионерскую тактику как проповедь через скандал.

Церковь в мире масс-медиа похожа на Человека-невидимку из романа Герберта Уэллса. Его поймали только потому, что на его невидимые пятки налипала видимая грязь. Вот и о нашей церковной жизни вспоминают во время каких-нибудь скандалов. Такова уж наша психология: нарушение бросается в глаза, а норма остается незамеченной. Если мусор увезли вовремя, мы этого не замечаем. А вот если бак с мусором протух и две недели не вывозится, тогда мы, наконец, узнаем, где именно в нашем подъезде находится этот бак.

Так и внутренняя жизнь церкви — спокойная, молитвенная — она не видна. Если батюшка молится по ночам за своих прихожан, его никто не замечает. Обычный батюшка-трудяга не привлекает внимание журналистов.

А если он валяется пьяный в канаве, то это отличный скандал для газеты. Пресса замечает лишь скандал: священник какое-то необдуманное действие совершил, какое-нибудь неожиданное заявление последовало, в чем-то с государством церковь не согласилась. Вот на это обращают внимание.

У НТВ-шников даже есть поговорка: «Поезда, которые приходят вовремя, никого не интересуют!».

Но раз уж пресса ищет скандалы, то иногда из этого ее поиска можно извлечь пользу. Показать: мы с тобой, к сожалению, по разные стороны баррикад, тебе кажется, что ты с нами, но ты зря называешь себя именем «христианин», на деле ты адепт такой-то секты.

МИССИЯ И НАСИЛИЕ

Очень сильный аргумент употребил святитель Григорий Богослов во время юлиановых гонений на Церковь: «Посмотрите на прошедшее! Были времена и нашего могущества и вашего, и оно переходило попеременно то в те, то в другие руки. Какие же напасти терпели вы от христиан подобные тем, кои так часто терпят от вас верующие? Лишали ли мы вас каких-либо прав? Вооружали ли против кого неистовую чернь? Возбуждали ли против кого начальников, которые бы поступали строже, нежели как им предписано? Подвергли ли кого опасности жизни? Отняли ли у кого власть и почести, принадлежащие мужам отличным? Словом, нанесли ли кому такие обиды, на которые вы так часто отваживались или которыми угрожали нам?» (Слово 4 На царя Юлиана).

Увы, сегодня ни один христианин не имеет права повторить эти слова и не стать при этом лжецом или невеждой… Обиды, причиненные христанами язычникам и иноверцам уже давно превзошли обратные.

Есть православие, а есть мифы о нем. Среди этих мифов есть мифы, создаваемые нецерковными людьми, а есть мифы, с радостью передаваемые людьми из Церкви.

Вот именно в числе таких мифов находится и распространенное мнение о том, что в отличие от католиков, православие никогда не прибегало к понуждению в вопросах веры, что православный мир не знал ни инквизиции, ни крестовых походов, ни костров…

К сожалению, это не так. Крестовых походов вообще не было бы, если бы о них не просила и в них не участвовала православная Византийская Империя.

И преследования еретиков, и сожжения колдунов также были в православной истории.

В России Соборное уложение 1649 года утверждало — «Будет кто иноверцы, какия ни буди веры или русский человек, возложат хулу на Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа или на Богородицу или на честный крест, или на святых Его угодников, того богохулника обличив казнити, зжечь»^[636].

В петровские времена был принят закон: «Кто имени Божия хуление приносит и оное презирает, и службу Божию поносит и ругается слову Божию и святым таинствам, а весьма в том он обличен будет, хотя сие в пьянстве или трезвом уме учинится, тогда ему язык раскаленным железом прожжен и потом отсечена глава да будет» (Артикул воинский. Гл. 1. Ст. 3). Аналогичная норма постулировалась «Уставом морским», изданным в 1720 г.: «Богу токмо молитися и на него надежду полагати надлежит во всех делах и предприятиях. Того ради чрез сие все идолопоклонства, чародейства с великим подтверждением запрещаются. И ежели кто такой найдется или сему подобной суеверный и Богохулительный, оный по состоянию дел, в жестоком заключении в железах и кошками наказан или веема сожжен имеет быть. Толкование: Наказание сожжения есть обыкновенная казнь чернокнижницам и тем которые чрез отраву вред какой учинят, или во оных писмах или словах хула имени Божию или отвережение от оного найдется. А ежели во оных писмах или словах хулы имени Божию не будет и отвержения от оного нет, но точию суверныя бредни, то надлежит по изобретению дела того наказать вышупомянутыми наказаниями и притом церковным публичным покаянием» (Устав морской. Кн. 4,1)^[637]

Была и инквизиция как регулярное учреждение. В грамоте, данной царем Федором Алексеевичем на учреждение в Москве Славяно-Греко-Латинской Академии, было сказано: «А от церкви возбраняемых наук, наипаче же магии естественной и иных, таким не учити и учителей таковых не имети. Аще же таковые учители где обрящутся, и оны со учениками, яко чародеи, без всякого милосердия да сожгутся»^[638]. Впрочем, «привилегия, которая должна была бы превратить Академию в своего рода инквизиционный трибунал, так и осталась на бумаге, не оказав никакого влияния на судьбу реального учреждения»^[639]. А вот уже в петровские времена и само слово «инквизитор» и соответствующая служба появились. На кострах сжигали татар, принявших крещение, но затем вернувшихся в ислам (причем организатором такой казни был известный историк В.Н.Татищев)^[640].

Первый случай казни христиан христианами по религиозным мотивам имел место в 370 году, когда император Валенций — арианин, то есть христианский еретик — предал смерти 80 духовных лиц православного исповедания, пожаловавшихся ему на насилие ариан; правда, это не было казнью по суду, но префекту Модесту было дано тайное приказание заманить указанных лиц на корабль и сжечь его в открытом море. (Сократ. Церковная история. 1,9; Созомен. Церковная история. 1,21; 2,20,23,30; 3,5).

Обратное, то есть первая казнь еретика православными произошла уже вскоре — в 385 году. Это была казнь гностика Прискиллиана.

Вот сведения о «миссионерском» насилии со стороны православных, взятые лишь из одного (и притом православного) источника:

Во время антипольского восстания Богдана Хмельницкого казаки взяли Киев. «В Киеве прятались несколько тысяч католических священников. Их связали веревками, которыми они были опоясаны и побросали в Днепр для потопления, подвергнув их сначала сильнейшим истязаниям. Наконец тела их были съедены псами»^[641].

«100 000 евреев спрятались в крепости Тульчин. Казаки взяли крепость и избили их не мечами, а палками и поленьями, младенцев вытаскивали копьями из беременных женщин. Мы спрашивали еврея Яки, что сделал Хмель с евреями в стране ляхов, и тот отвечал, что он больше причинил им зла, чем в древности Веспасиан. На это мы рассмеялись»^[642].

В те же годы московский царь Алексей Михайлович взял у поляков Смоленск. «По взятии Смоленска царь нашел в нем много евреев, которые скрывали себя, переодевшись христианами, но московиты узнали их по неумению делать крестное знамение. По приказанию царя всех их собрали и потребовали, чтобы они крестились, если хотят спасти себе жизнь; кто уверовал и крестился, тот сохранил свою жизнь, а тех, кто не пожелал, посадили в деревянные дома и сожгли… В Смоленске младенцев евреев, армян и ляхов клали в бочки и бросали в Днепр, ибо московиты до крайности ненавидят еретиков и язычников. Всех мужчин избивали беспощадно, а женщин и детей брали в плен. В плен было взято более 100 000… Восемь мальчиков и девочек продавали за один рубль. Что касается городов, сдавшихся добровольно, то тех из жителей, которые приняли крещение, оставляли, обеспечивая им безопасность, а кто не пожелал креститься, тех изгоняли. Что же касается городов, взятых мечом, то истребив в них население, московиты сами селились в них»^[643].

Вопрос о том, каким гонениям или унижениям до этого подвергались православные со стороны католиков или иудеев, при сопоставлении с Евангелием все же стоит отложить в сторону. Нет Христовой заповеди о выяснении «кто первым начал»… Каждый ответит за свое зверство.

Самая страшная ошибка миссионера — это насилие. Но готовы ли церковные люди назвать преступной политику своих былых империй (и Византийской и Российской) — когда миссия строилась на подарках, освобождении от налогов, репрессиях, а нередко и на прямых угрозах? Или свои носки не пахнут и цель оправдывает средства?

«Миссионерское» насилие вырастает из забвения вроде бы очень простой истины: спасению подлежит не «что», а «кто». Не вещь, а человек. Человек не просто «объект» спасения, претерпевающий некие спасительные действия (Бога, Церкви, миссионера), а субъект спасения, который должен с сознанием и свободным желанием совершить некий свой, собственный выбор, без которого никакие извне влагаемые в него «лекарства» не подействуют. Если же человека понуждают к участию в церковном таинстве^[644]— то тем самым именно «ревнители» сквернят таинство Христа.

История говорит горькую вещь:

Каждый раз, когда Церковь была гонима, ее иерархи и богословы говорили великие слова о свободе совести, о том, что religiones поп est religionem cogere^[645]. Но каждый же раз, когда Церковь оказывалась рядом с властью, ее иерархи «по соображениям высшим, хотя и не умным»^[646] начинали призывать к гонениям. «В тысячелетнем строе своем на словах Церковь еще высказывалась иногда за свободу совести, но в поступках своих она или с крайней болью признавала эту свободу, или вовсе не признавала ее, не признавала всегда, когда могла»^[647].

В итоге за 20 веков христианской истории модели взаимоотношений Церкви и государства не блещут разнообразием: сначала Империя преследовала Церковь, а потом Церковь в союзе с империей преследовала всех остальных (с ролевыми переворотами во времена правления отступников и еретиков).

Даже сейчас вновь в наших настроениях царит надежда на «князи человеческие». С таким восторгом в наших разговорах и публикациях рассказывается о том, что корейский вождь Ким Чен Ир разрешил построить в своей стране 1 (один) православный храм и послал учиться в наши семинарии десять комсомольцев, которым приказано считаться православными христианами… И уже почти готов для вождя нимб «равноапостольного»… А о том, каково людям жить под его властью — думать неинтересно.

О том, куда подевались 400000 корейских христиан, живших в северной части своей страны до установления там коммунистического правления, тоже думать скучно. О том, что сейчас происходит там с христианами-не-по-разнарядке, тоже спрашивать не принято. Но вот два эпизода.

Один из свидетелей во время прохождения военной службы работал на строительстве дороги между Пхеньяном и Нанпхо. При сносе дома, стоявшего на месте проведения строительных работ, в стене обнаружили Библию и записную книжку с именами 25 человек, включая трех пасторов. Он рассказывает: «Солдатам удалось найти и привезти на стройку всех упомянутых в списке, туда же согнали и местное население. Я стоял в первом ряду. Пятерым лидерам вынесли смертный приговор тут же. Связав им руки и ноги, их положили на землю перед огромным катком для укладки асфальта. Остальных выстроили перед катком. — Вы обвиняетесь в шпионаже и предательстве, — раздалось из громкоговорителя. — Но если вы откажитесь от своей веры и прославите нашего великого вождя Ким Чен Ира, вам сохранят жизнь. — Никто из лежавших не проронил ни слова… Раздался ужасный звук ломавшихся под тяжестью катка костей».

1992 год. «Я работала на резиновой фабрике в ночную смену. Однажды, когда пришла на работу, увидела выстроенных в ряд восьмерых христиан, которых офицер пытался заставить отречься от Христа. Когда те отказались, он приказал другим заключенных облить их раскаленным железом. От запаха горелой человеческой плоти я потеряла сознание…»^[648].

Конечно, в Корее преследуют не православных христиан (из-за отсутствия там таковых), а протестантов. Но отчего же боль инославных христиан, события из жизни и смерти современных мучеников отсутствуют на страницах нашей православной прессы?

А если Ким Чен Ир и в самом деле станет считать идеи чучхе и православия едиными, и под асфальтовые катки станет класть язычников или атеистов — мы тоже будем считать это нормальным?

Может, пора объявить главной ересью для христианина не то или иное расхождение с византийской философией, а готовность оправдать убийство инаковерующих?

Вообще вопрос о том, добро или зло принесло христианству его огосударствление, относится к числу «проклятых». Возможно, оно на века затормозило распространение христианства. «Подмена голоса Церкви окриками государства явилась величайшим соблазном»^[649]. Сработал известный принцип: кто не может убедить, стремится поработить.

Апостолы шли по Римской империи без сопровождения жандармов. Может, потому они ее и победили, ибо «в тайне слез христианских содержится главная тайна христианского воздействия на мир: ими преобразовало оно историю. Не бичами, не кострами, не тюрьмами: все это — бессилие тех, кто не умел плакать»^[650].

Но как только Христова вера стала государственной, то все враги Римской империи автоматически стали врагами веры, а христиане других стран — подозрительными элементами. И проповедники веры, вышедшие из христианской Империи, обретали двусмысленный статус: не то агенты Империи, не то вестники Христа. И весть их также стала двоиться: не то они дарят свою веру, не то требуют подчинения.

До 337 года в Персии христиан терпели — потом стали преследовать. Авасги, поначалу симпатизировавшие христианам, когда поняли, что принятие православия подчинит их Константинопольскому императору, вернулись в язычество: «Опасаясь, как бы им навсегда не стать рабами ромеев… они вновь приняли свои прежние верования» (Прокопий Кесарийский. Война с готами. 2 (8), 9).

И внутри Империи: если в до-константиново время мы видим тысячи христиан, готовых идти на муки, но не прикасаться к языческим обычаям, то после мы видим нечто обратное: миллионы вроде бы христиан, которым приходится угрожать муками (от имени властей и Церкви), дабы они отказались от языческого двоеверия.

И это оттого, что внешне успешная миссия, в результате которой крестилось целое племя, не всегда была успешна внутренне — ибо отнюдь не любовь к Евангелию побуждала этих язычников сделать шаг к крещальной купели.

Так герулы, разбитые по очереди лангобардами, гепидами и византийцами, вошли в пределы Империи и попросили мира. «Когда на престол вступил Юстиниан, он одарил их прекрасной землей и всякими другими богатствами; он всячески старался привлечь их к себе и сделать дружественными и убедил всех принять христианскую веру. Поэтому, перейдя к более культурному образу жизни, они, насколько могли, приняли христианское учение и часто вместе с римлянами в качестве союзников ходили против неприятелей. Однако не всегда были верными союзниками римлян, побуждаемые жадностью, всегда старались насиловать своих соседей, и подобный образ действия не вызывал у них стыда. Они вступали в безбожные половые сношения, между прочим, с мужчинами и с ослами; из всех людей они были самыми негодными и преступными» (Прокопий Кесарийский. Война с готами. 2 (6), 14)^[651].

В Российской Империи миссия также слишком часто обращалась к силе.

В 1720-х годах казанский митрополит Тихон (Воинов) предложил Синоду разрушить все мусульманские кладбища в Казани и вообще запретить татарам хоронить по мусульманскому обряду^[652]. Императрица Елизавета по настоянию епископа Луки (Конашевича) 19 ноября 1742 года подписала Указ о разрушении всех мечетей на территории Казанской губернии и недопущении возведения новых. В течение двух лет в Казанском уезде было разрушено 418 мечетей из 536 имевшихся^[653].

В том же веке митрополит Арсений (Мациевич) настаивал, что «истребление раскольников должно совершаться с большим прилежанием и настойчивостью, чем жидов и других еретиков, живущих в пределах России»^[654].

Нередко работа миссионера понималась не как весть о Христе, а как выявление врагов и информирование полиции об их сходках. «Главным синодальным миссионером состоял чиновник при обер-прокуроре известный В. М. Скворцов, светский «генерал», создавший целую школу миссионеров — светских фрачников. В епархиях, в кругах церковных их боялись, но не любили и им не доверяли; светское же общество относилось к ним явно отрицательно. Эти миссионеры любили в своей деятельности опираться на гражданскую власть. Внесение правительством в Государственную Думу законопроектов о свободе вероисповедания вызвало большое негодование в церковном обществе, особенно среди епископов и духовенства, но это негодование подогревалось главным образом миссионерами»^[655]. «Миссионер, прибыв в селение, зараженное расколом, через местную полицию собирает сельчан на беседу. Отказаться от беседы под полицейским к ней понуждением не всегда возможно, и идут сельчане и выслушивают с озлоблением миссионера»^[656].

Такому миссионерству, наверно, не стоит подражать.

В столетия «константиновской эпохи» церковным иерархам казалось, что они приручили Левиафана государственности. Но в XX веке он сорвался с церковного поводка и устроил свой кровавый пир. Все по-евангельски: какой мерою мерили в былые века, такой и получили… Хотя бы поэтому не надо оправдывать инквизицию и уж тем более мечтать о ее возрождении.

Вообще «в отличие от язычества и религии ветхозаветного Израиля, отцы Церкви строго запрещали такого рода призывание проклятий (букв.: «молиться против кого-нибудь»), даже на головы врагов, — в молитве за других можно просить только того, что просишь для себя, то есть преимущественно благ небесных и духовных», — поясняет патролог А. И. Сидоров^[657].

«Доброжелательствуй (а не зложелательствуй) всякому, даже врагу твоему или врагу твоей православной веры и Отечества, чтобы исполнить точно закон Христа Бога, повелевшего любить врагов, благословлять проклинающих, добро творить ненавидящим нас (см. Мф 5:44). Если же пожелаешь зла и позлорадствуешь врагу — то нарушишь закон Божий, сотворишь лукавство и самосуд пред Господом, и себе причинишь вред и зло, лишишься мира сердечного, и отягчишь душу грехом»^[658]; «Даруй мне, Господи, доброе сердце, добромилуствующее к врагам моим или России; даруй мне сознавать, что самый злой враг мне это я, я сам. Аминь. 26 июля 1908»^[659].

В третьем веке звучал голос священномученика Киприана: «Пусть даже и есть плевелы в нашей Церкви, это не должно помешать нашей вере и любви сохранить ее единство. Об одном мы должны радеть: стать пшеницей, дабы попасть в житницу Господа во время жатвы. Апостол пишет к нам в своем послании: в богатом доме есть посуда не только из золота и серебра, но также из дерева и глины; той подобает честь, а эта заслуживает бесчестия; мы же должны делать все, чтобы стать сосудами из золота или, по меньшей мере, из серебра, однако только Господь имеет власть разбивать глиняные сосуды, ибо в его руках железная палица. Раб не может быть выше своего господина; ни у кого нет власти, которую Отец дал только Сыну: держать посох, очищать воздух и отделять плевелы от пшеницы, судя человеком». (Священномученик Киприан Карфагенский. Письмо 51. К пресвитеру Максиму).

Накануне обращения императора Константина, то есть на излете гонений, Лактанций говорил: «Мы никого не удерживаем против его воли, ибо Богу бесполезен тот, кто лишен веры… Весьма далеки друг от друга пытки и благочестие; не хочет истина соединяться с насилием… Религию следует защищать не убивая, а умирая… Ничто столь не добровольно, как религия» (Божественные установления 5,19,13–22).

А одно святоотеческое творение, посвященное специально этой теме, я приведу почти целиком. Это письмо преподобного Феодора Студита тем епископам, которые считали допустимым перехватить у гонителей меч для расправы с еретиками (в пору написания этого письма ситуация была такова, что гонимы были как раз православные — от императора-иконоборца). Итак:

«…Речь идет об истине, важнее и достопочтеннее которой нет ничего. Что же прискорбное содержится в письме? "Мы, — говоришь ты, — не советовали ни убивать манихеев, ни не убивать; но если бы и позволили, то сделали бы дело, величайшее из прекрасных".

Что говоришь ты, богопочтенный? Господь запретил это в Евангелии, сказав: нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы (Мф 13:29–30). Ты же называешь величайшим из прекрасных дел позволение исторгать их.

А то, что плевелами Он назвал именно еретиков, как тогдашних, так и последующих, то есть всех, об этом послушаем Златоуста, который, изъясняя те же самые слова, говорит так: "Что Господь запрещает, говоря: чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы? Этими словами Христос запрещает войны, кровопролития и убийства; и еретика убивать не должно, иначе это даст повод к непримиримой войне во вселенной".

И далее: "Что разумел Господь, сказав: чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, как не то, что если вы приметесь за оружие и станете убиватьеретиков, то неминуемо будут истреблены вместе с ними и многие из святых?"^[660]. Это и случилось в наши времена; ибо кровопролития и убийства наполнили нашу страну, и многие из святых преданы смерти; слово Господне оказалось нетщетным.

И для чего мы говорим, что не позволительно убивать еретиков? Нам не позволительно даже и желать им зла. Послушаем опять Господа, Который, по словам премудрого Дионисия, сказал святому Карпу: "Наноси Мне удары, Я готов опять страдать за спасение людей; для Меня это вожделенно, только бы другие люди не грешили"^[661].

Видишь, богомудрый, гнев Божий на святого за то, что он молил о еретиках, чтобы они лишены были жизни; и если бы святой остался при таком расположении, то был бы осужден. Таким образом, отнюдь не должно желать зла врагам, как показала истина; а напротив, нужно молиться о них, как показал Сам Господь во время страдания, сказав к Отцу Своему: Отче! прости им грех: ибо не знают, что делают (Л к 23:34).

Что же касается того, будто, как говорит святость твоя, с твоим мнением согласны некоторые святые, то прости, отец, мы не хорошо понимаем слова святых и потому оказываемся вносящими новое вопреки отцам, или, лучше сказать, вопреки Богу. Так божественный Кирилл, в речи против Юлиана, выразился согласно с древним законом, не смешивая Ветхого Завета с Новым; — да не будет. Ибо он не мог не знать, что сказанное в законе сказано тем, кто жил под законом (см. Рим 4); равно не мог не знать он и сравнения, сделанного Спасителем в следующих словах: сказано древним то-то; а Я говорю вам то-то (см. Мф 5:21–22). Поэтому мы, как говорит божественный Дионисий к некоему Демофилу, не примем твоих слишком ревностных стремлений, хотя бы тысячу раз ты ссылался на Финееса и Илию.

То же услышав, Иисус не одобрил учеников, чуждых кроткого и благого духа (см. Лк 9:54–56). Надобно учить неведущих, а не наказывать. Также и Игнатий Богоносец говорит: "Ненавидящих Бога надобно ненавидеть и на врагов Его негодовать, но не преследовать или бить их нам, подобно язычникам, не знающим Бога". Если же не должно бить, то едва ли должно убивать их.

Так как ты, Владыка, полагаешь, что и святой Симеон^[662], живший на Дивной горе, согласен с тобою, то не думай этого. Ибо святой не мог противиться Христу или учителям, высшим его. Но что же тогда? Он говорил увещание к тогдашнему императору о язычниках, мучивших христианский народ, стараясь о том, чтобы христиане не были угнетаемы самарянами. Это и хорошо. К тому же самому и мы ныне увещеваем, когда говорим, чтобы императоры не щадили, но воевали против скифов и арабов, убивающих народ Божий. Но это иное дело, а то иное; это относится к неприятелям, а то к подвластным еретикам.

Сообщаемое об Иоанне Постнике, предстоятеле Константинопольском, будто он повелел посадить на кол волшебников, мне не кажется истинным, но, может быть, он допустил это. Ибо и они убийцы, с которыми начальникам не запрещено поступать по римским законам; ибо они не напрасно, говорит апостол, носят меч, но суть отмстители делающему злое (ср. Рим 13:4); но это непозволительно в отношении к тем, о которых Господь изрек запрещение. Начальствующие над телами имеют право наказывать виновных в преступлениях, касающихся тела, а не виновных в делах душевных; ибо право наказывать последних принадлежит управляющим душами, и наказания здесь суть отлучения и прочие епитимии.

Так, Владыка, думаем мы, уничиженные; и скажем по неразумию, даже Блаженнейшему Патриарху нашему мы дерзновенно сказали, что Церковь не мстит мечом, и он согласился с этим. Императорам же, совершавшим убийство, мы сказали, первому: "Не угодно Богу такое убийство", а второму, требовавшему одобрения на убийство: "Прежде пусть снимут мою голову, нежели я соглашусь на это". Таков ответ от нас, грешных.

Вы же, святейшие, если читали другое Евангелие, которого мы не знаем, то хорошо; а если нет, то вдумайтесь в то, что объявил апостол»^[663].

Чтобы было понятно упоминание об Иоанне Постнике, надо напомнить об истории, поведанной историком Феофилактом Симокаттой (История 1,11,3-21): «Некто Павлин, из числа небезызвестных людей в городе, получивший очень хорошее образование, был уличен в том, что душу свою он низверг в бездну колдовства. Способ, каким он был уличен в своем изуверском учении, был необычаен. Я расскажу о нем, потому что он действительно таков, что заслуживает удивления. У этого колдуна была серебряная чаша, в которую он собирал потоки разной крови, когда вступал в общение с отверженными силами. Эту чашу он продал людям, торговавшим серебром. Эти купцы, заплатив за чашу Павлину, пытались продать этот сосуд; поэтому они выставили ее перед дверьми своего помещения, предоставляя тем возможность купить ее всякому желающему. В это время епископу города Гераклеи пришлось быть в Византии и увидать выставленную на продажу чашу этого колдуна. Он купил ее и, уезжая из столицы, увез ее туда, где был его епископский престол. Так как нерукотворное миро, которое источала мученица Гликерия, изливалось в какую-то медную чашу, то епископ из почтения к священнослужению переменил эти сосуды: он удалил этот медный сосуд от святейшего церковнослужения, а серебряную чашу вместо него поставил для восприятия боготочимого мира. Но с этого мгновения прекратился поток чудесного мира и скрылся источник благодати. Не проявляла уже мученица своих сил, удержала свою благодать, отняла свои дары, решила из-за отвращения к этому сосуду не источать больше мира. Все это повергло епископа в великое горе: печалился он о совершившемся, оплакивал прекращение чудес, призывал вновь благодать; он не считал себя в этом виновным, старался найти причину и не мог снести постигшего его позора; жизнь стала ему не в жизнь, после того как церковь лишилась такого чуда. Из-за этого были установлены посты и моления, пущены в ход слезы, призваны на помощь стенания, все занялись ночными бдениями. Было собрано все, что только может Божий гнев прекратить и вновь призвать его милосердие. И вот, когда Бог столь чудесно отвратился от этого сосуда несчастья и в своей справедливости сжалился над их неведением, то во сне явилось епископу города видение, показавшее ему ужасную нечисть, заключавшуюся в этой чаше. Тотчас священнослужитель велел тайно вынести из храма купленную им чашу и внести в святилище медную; он вновь поручил святыню этой благословенной, старой чаше, как деве непорочной и не запятнанной никаким отвратительным колдовством. И действительно, тотчас же возобновились чудеса и вновь стало истекать миро, стала изливаться благодать, дары источаться; слезы и печаль прекратились, не стало места унынию. И вот епископ, вернувшись в императорскую столицу, разузнал от продавших ему чашу, у кого они купили ее; явившись к патриарху Иоанну, он доложил ему обо всем случившемся с самого начала. Патриарх пришел в ужас от такого рассказа и, не в силах сохранить в тайне то, что услыхал, тотчас же отправился к императору во дворец и передал ему то, что было ему поведано. Маврикий без особого одобрения относился к смертным приговорам тем, кто оказался виновным; он считал более справедливым исцелять прегрешивших с помощью их раскаяния, чем наказания. Но патриарх настаивал, стремясь в своих возражениях действовать согласно с апостольским учением, и требовал отпавших от веры отправить на костер. Он приводил цитату из поучений Павла, которая гласила: "Ибо невозможно однажды просвещенных и вкусивших дара небесного, и соделавшихся причастниками духа святого, и вкусивших благого глагола Божия и сил будущего века, и отпадших опять обновлять покаянием, когда они снова распинают в себе Сына Божьего и ругаются ему. Земля, пившая многократно сходящий на нее дождь и произращающая злак, полезный тем, для которых и возделывается, получает благословение от Бога; а производящая терния и волчцы — негодна и близка к проклятию, которого конец — сожжение". Поколебалось твердое мнение императора, и этими словами Иоанн одержал над ним верх. На следующий день собрался суд, колдуны были подвергнуты допросу и, уличенные неопровержимыми уликами, преданы наказанию. Павлин был посажен на крепкий столб, вершина которого была расколота пополам; в эту щель была вложена его шея, и он задохнулся, окончив так свою преступную жизнь; но до этого он видел, как была отсечена голова его сына — он сделал его соучастником в нечестивом своем и преступном колдовстве»^[664].

Исследователь жизни святителя Иоанна Постника говорит, что «этот рассказ Феофилакта так мало вяжется со всем тем, что известно о Постнике, что невольно является подозрение, нет ли здесь какого-либо недоразумения. Не невозможно предположить, что Феофилакт записал факт в форме, переработанной уже народной фантазией. Мы склонны известие о деятельном участии Постника в осуждении Павлина признать неумелой риторикой Феофилакта, по своим воззрениям, быть может, примыкавшаго к толпе, с неуместной ревностью которой патриарх боролся в свое время. Повторим: не отрицая факта казни Павлина, мы заподозриваем сообщение, что она была исключительно или только главным образом делом Постника. Несообразность разбираемаго сообщения настолько велика, что еще Феодору Студиту оно "не казалось истинным"»^[665].

Впрочем, известен и другой случай расправы, пришедшийся на время патриаршества святителя Иоанна Постника. Некий иеромонах был наказан палочными ударами. Святитель Григорий Великий, папа Римский, гневно пишет в Константинополь в июле 593 года: «Если святость ваша знали то, что сделано с монахом и пресвитером исаврийским Афанасием, после этого писали мне, но об этом не упомянули, то я не могу ответить на это иначе, как словами Писания: уста неправедные убивают душу. Спрошу тебя, святейший брат, до того ли дошло воздержание, что от брата своего скрыл то, о совершении чего знал? Не было ли бы лучше, если бы эти уста ели мясо, чем источать ложь для обмана ближнего… Я жажду мира со всеми. Но если вы каноны не соблюдаете и ниспровергаете постановления древних, то я не узнаю вас… А что правила гласят

0 епископах, которые хотят внушить страх бичами, это ваше братство хорошо знаете: мы поставлены пастырями, а не убийцами. Апостол говорит: "обличи, запрети, умоли, со всяким долготерпением и учением". Это новая и неслыханная проповедь — стеречь веру побоями» (Святитель Григорий Великий. Письмо 52, к Иоанну)^[666].

Так что не вполне прав Василий Розанов, когда вопрошал — «Каким образом христианство, столь к человеку благожелательное, однако пришло к инквизиции? Ведь перелома из "да" в "нет", перелома в убеждениях, в вере, в идеалах мы при этом нигде не наблюдаем! В этом-то все и дело, что разлома нет!! Нельзя сказать, исторически не было, что 1000 лет" гладили по голове", но потом "начали жечь". Ничего подобного! Никакого перелома, реформации, бури: тихое веяние. Веет, веет, гладит волосы, сладко, съедобно, веет, опять веет, горечь, опять сладко, еще слаще, веет, веет, чей-то раздался стон, но все замерло, веет, веет, выпали гвоздики, выпали иголочки, кого-то укололи, смертельно, веет, веет, хорошо ли, дурно ли, все мешается, все непонятно уже, веет, веет. Инквизиция вошла в Церковь "дифференциалами"… Никто не заметил ее! Когда те 5-6кардиналов, которые постановили "сжечь" и действительно "сожгли" кого-то — то никому решительно не пришло на ум спросить, не "впали ли они в ересь?" "не отделиться ли нам от них?"»^[667].

Это не совсем так: и замечали, и протестовали, и отделялись…

В частности, после первой казни еретика «вызванный этим повсюду ужас показывает, что все отнеслись к казни как к отвратительному новшеству. Приписанные Присциллиану гностические и манихейские умозрения вызвали то исключительное отвращение, которое Церковь всегда питала к ересям этого рода. Но когда он, осужденный тираном Максимом в Трире, был подвергнут пытке и предан казни с шестью своими учениками, а остальные были сосланы на острова в сторону Бретани, то по всей Европе раздался громкий крик негодования. Из двух епископов, преследовавших Присциллиана, один был прогнан со своей кафедры, а другой сам удалился на покой. Святитель Мартин Турский, сделавший все возможное, чтобы помешать этому жестокому решению, отказался иметь общение не только с этими епископами, но и с теми, кто находился с ними в сношениях…. Святитель Мартин не мог предвидеть, что со временем, в деле Лютера, папа выставит казнь Присциллиана как пример, достойный подражания; тот же папа, несмотря на то, что святой Амвросий отлучил от церкви Максима, не задумался поставить его среди "досточтимых и благочестивых императоров"»^[668] (впрочем из опубликованных в XIX веке книг Присциллиана видно, что он и сам полагает, что его оппоненты за свои взгляды достойны смерти).

И сам святитель Мартин Турский впоследствии не однажды оплакивал то, что чрез это вынужденное обстоятельствами соединение с итацианами (епископ Итаций настоял на смертной казни Прискилл иана) он утратил много духовных сил и уже не так легко и скоро врачевал бесноватых^[669].

Тверже был святитель Амвросий Медиоланский: он отказался от церковного общения с епископами — виновниками смертной казни еретиков… Протест Мартина и Амвросия нашел себе поддержку в лице римского епископа Сириция. Собор в Турине лишил Итация епископского сана^[670].

А дата первого сожжения еретиков (правда, толпой, а не по решению суда) — 12 июля 400 года. Это было восстание германской гвардии, охранявшей императора Аркадия и Константинополь. Жители города подавили восстание в ходе многодневных уличных боев. Готы были еретиками-арианами; их храм находился за городской стеной — в нем они и попытались спрятаться вместе со своими семьями. Настигнувшая их там толпа православных жителей сожгла 7000 человек вместе с храмом (Сократ Схоластик. Церковная история б, 6). Император Аркадий отказался вмешаться и ввести в действие закон, дающий гонимому право убежища в алтаре^[671].

Архиепископом Константинополя в это время был святитель Иоанн Златоуст. Увы, я ничего не знаю о его реакции на это всесожжение. Рассказ Сократа об этом эпизоде упоминает о священстве лишь так: «При таком состоянии римской империи, люди, которым вверено было священнослужение, не переставали, ко вреду христианства, строить друг другу козни, ибо в это самое время духовные заботливо нападали один на другого».

Известно, что до этого Златоуст убеждал императора не разрешать готам-арианам открывать свой храм в самом Константинополе (Феодорит Кирский. Церковная история 5,32).

С другой стороны, по иным случаям он говорил, что «непозволительно христианам ниспровергать заблуждения принуждением и насилием. Потому ни один царь из принявших учение Христа не издавал указов против язычников»^[672]. «Человека нельзя ни силою влечь, ни страхом принуждать, но должно убеждением опять приводить к истине, от которой он раньше отпал»^[673]. «И еретика убивать не должно, иначе это даст повод к непримиримой войне во вселенной» (На Матфея 46,1).

«Сегодня мы вступаем в ратоборство с еретиками, но наша война не из живых делает мертвыми, а из мертвых — живыми. Я гоню не делом, а преследую словом, не еретика, а ересь, не человека, но заблуждение ненавижу. Мне привычно терпеть преследование, а не преследовать, быть гонимым, а не гнать. Так и Христос побеждал, не распиная, а распятый»^[674]. Златоуст как бы от имени Христа говорит об апостолах — «Я мог сделать вас страшнее львов…» (На Матфея 33, 2), но оставил в человеческой немощи, чтобы дать место и апостольскому человеческому подвигу, «обрекая их на злострадания, а злодействовать попуская другим» (На Матфея 33, 2). «Вы должны идти против волков, и не просто против волков, но и посреди волков. Итак, устыдимся поступать вопреки заповеди Христовой и нападать на врагов как волки. Доколе мы будем овцами, дотоле будем побеждать. Если же будем волками — будем побеждены, потому что отступит от нас помощь Пастыря: Он пасет не волков, а овец» (На Матфея 33,1).

Если бы Златоуст остался верен этим своим великим словам и осудил это зверство, если бы установил ежегодный покаянный пост в воспоминание трагедии 12 июля 400 года — последующая история Церкви могла бы стать совсем иной…

Увы, сам Златоуст тут промолчал, зато вскоре раздался голос его недоброжелателя — святителя Кирилла Александрийского:

„Когда оскорблен Бог в Его почитании, тогда быть милосердым не безопасно; и даже весьма вредно — не вовремя разнеживаться в слабодушном, взаимном благорасположении. Пусть тогда исчезнет закон сочувствия и удалится сила естественной любви и все, что относится к человеколюбию, чтобы, так сказать, посредством благочестивой жестокости воздано было почитание Богу. Не благочестивым ли назовешь ты делом, чтобы немилосердно наказывались совершающие неизвинительное отступничество, как оскорбляющие высшую над всем славу»^[675].

И уже около 690 г. впервые еретики были сожжены не в порядке линчевания, а по сознательному распоряжению власти. Император Юстиниан Il приказал в Армении сжигать еретиков живьем, чтобы сохранить от ереси соседние церковные области…

Не от этой ли «благочестивой жестокости» пошли те цитаты из Отцов Церкви, которые сегодняшними «ревнителями» собираются в интернет-списки с выводом о скорых расправах с еретиками?

Новоявленные «православные фашисты», мечтающие о казни своих недругов, все же плохо знают отцов. Все защитники казней еретиков ссылаются лишь на ветхозаветные примеры. Но тут еще заволжские старцы остроумно ответили преподобному Иосифу Волоцкому: если ты признаёшь авторитет Ветхого Завета в вопросе о казни еретиков, то тогда уж следуй еврейскому закону во всем и принимай обрезание. То есть борца с «жидовством» в том самом и обвинили…^[676]

Впрочем, этот замечательный ответ стоит привести подробнее:

«Старцы из Кириллова монастыря, а с ними все заволжские старцы привели на это послание старца Иосифа от Божественного Писания обратное — что нераскаявшихся и непокорных еретиков предписано держать в заключении, а покаявшихся и проклявших свое заблуждение еретиков Божья церковь принимает в распростертые объятия: ради грешников облекся плотью Сын Божий, и пришел Он погибших сыскать и спасти. А что, господин старец Иосиф, до того, что скрижали Моисей руками разбил, то так и есть. Но когда Бог хотел уничтожить народ израильский, поклонявшийся тельцу, тогда Моисей возразил Господу и сказал: "Если уничтожишь их, Господи, то меня раньше их". И не уничтожил Бог израильтян ради Моисея. Видишь, господин, как любовь к грешникам и преступникам смогла утолить гнев Божий. А ведь тогда еще был Ветхий завет; нам же, в благодати Нового завета, Владыка Христос открыл союз любви, чтобы брат не осуждал брата, а только Бог судил грехи людей, сказав: "Не судите и не будете осуждены". А когда привели к Нему женщину, схваченную за блуд, сказал милосердный Судия: "Кто без греха, пусть первый бросит в нее камень". Сам же, склонив голову, написал грехи каждого из них и так отразил поднятую на убийство руку иудеев. В Судный день каждый получит от Бога по своим делам. Если же ты требуешь, чтобы брат убивал согрешившего брата, то скоро дойдет и до празднования субботы, и до всего, что в Ветхом завете, что ненавистно Богу. И апостол Петр низверг молитвой Симона-волхва, потому что при цезаре Нероне назвал себя сыном божьим коварный злодей, так что за большое коварство и зло принял он от Бога заслуженный приговор. Сотвори и ты, господин старец Иосиф, молитву, и если есть недостойные еретики и грешники, то поглотит их земля. Но если принимает Бог покаяние еретика и грешника, не будешь ты услышан. Апостол Павел написал: "Пусть бы мне была анафема, то есть проклятье, от Христа моего, спаслись бы только мои братья-израильтяне". Видишь, господин, как душу свою кладет он за братьев заблудших, чтобы спаслись, и не сказал им, чтобы огнем сгорели или земля их поглотила, а могли они претерпеть от Бога и это. Вот, господин, епископ катанский Лев связал епитрахилью и сжег Илиодора-волхва и другого волхва, Исидора, также сжег молитвой при византийском цесаре. А ты, господин Иосиф, почему не испытаешь своей святости? Связал бы архимандрита Касьяна своей мантией, и пока бы он не сгорел, ты бы связанного его в огне держал! А мы бы тебя, из пламени вышедшего, приняли как одного из трех отроков!»^[677]

Как видим, примеры апостольских молитв, избавлявших церковь от еретиков, приведенные Иосифом, понуждают старцев вполне метко заметить: что ж, вот ты сам и помолись так! А зачем же звать палача? Если мы будем ссылаться на Ветхий Завет для оправдания инквизиции — то давайте уж сразу дадим каждому священнику по медведице. Чтобы она убивала всех еретиков, что встретятся на его пути — как это было с Елисеем…

Впрочем, и библейскую цитату здесь привести можно: Все, взявшие меч, мечом погибнут (Мф 26:52). В этой фразе Христа нет исключения. Не сказано: «Все, кроме преподобного Иосифа Волоцкого и последующих ему православных инквизиторов…». И потому нету нас нравственного права возмущаться чекистскими гонениями. Они лишь выхватили меч из наших рук. И пока руки православных богословов, публицистов и даже монахов (из «Жизни Вечной» и «Земщины») будут тянуться к мечу — будут оправданны и удары по этим рукам, и новые гонения на нас…

Да, можно у Отцов Церкви найти советы о преследовании еретиков. Есть у Отцов (а наипаче — в Евангелии) и предостережения против этого. Что это значит? — То, что инквизиции, он все же выступал против костров: «Еретиков надо преодолевать Писанием, как делали в старину Отцы, а не огнем. Если бы преодоление еретиков огнем относилось к числу искусств, то тогда палачи были бы ученейшими докторами на земле; тогда мы могли бы больше не учиться, а жить по правилу: кто превосходит другого силой, тот может его сжечь» (Лютер М. К христианскому дворянству немецкой нации об исправлении христианства //Там же. С. 65).

Православный христианин должен сам выбрать свою позицию. И тот, кто пошел путем гонителя, пусть не оправдывает себя тем, что он якобы лишь следует традиции. В традиции можно было найти и другие примеры для подражания. Если же ты избрал именно этот путь, если ты решил, что ты вправе желать другим людям смерти, боли и заточения — то это именно твой и только твой выбор. Так что не ври хотя бы своей совести. Не скрепя сердце, не «за послушание» ты голосуешь за репрессии от имени Христа, а по своевольному велению своей хотелки. И это твое неумение проповедовать Христа, твое неумение любить, твоя всегдашняя готовность к ненависти и осуждению заставляют тебя выискивать и подбирать цитаты в собственное оправдание. И еще, прежде чем взяться за такую работу, я посоветовал бы начинающему инквизитору задать себе простой вопрос: а не является ли сожжение еретика ритуальным убийством?

Я же всецело согласен с тем, что некогда философ Владимир Соловьев говорил императору Николаю Александровичу: «Из двух религиозных обществ которое более соответствует духу Христову и евангельским заповедям: гонящее или гонимое? Если такая постановка вопроса ошибочна, то лишь наполовину, а соблазн его остается во всей силе. Ибо хотя не все гонимые страдают за правду, но все гонители несомненно заставляют страдать высшую правду в самих себе. Нельзя же православному христианину отрицать того факта, что Христос в Евангелии неоднократно говорил Своим ученикам "вас будут гнать за имя Мое"^[678], но ни разу не сказал: "вы будете гнать других во имя Мое"»^[679].

И хотя Соловьев не воспринимается церковными людьми (а наипаче опричниками) как духовный авторитет, в данном случае он прав.

Во-первых, потому, что он в этом вопросе ни в чем не разошелся с Евангелием.

Во-вторых, потому, что и его адресат, царь Николай Александрович в конце концов согласился с этой позицией и в 1905 году даровал стране свободу совести.

В-третьих, потому, что так же мыслили и самые православные русские философы, например — Алексей Хомяков: Поистине — наш «Бог не требует ни крови, ни гонений за веру: мечом не доказывают истины. Бог слова покоряет словом»^[680].

В-четвертых, потому, что именно в этом его поддержал святитель Николай Японский.

Вот гневная запись святителя Николая Японского: «Пришла почта, принесшая между прочим, в 56 No. Руси за 1881 г., отповедь философа Владимира Соловьева на послание Священного Синода к православным христианам. Сущая правда. Но бездейственны все эти истины! Кто в Синоде встрепенулся бы, как бы истина ни клюнула в глаза? Уж не субъекты ли в роде Баженова — этого тоже в своем роде нигилиста, издевающегося в приличной, конечно, форме над всем? Из-за того, что царский поп, этот отец ставит себя на такую высоту, что и с архиереями не хочет служить, чтобы не стоять-де ниже их! Уж в этом одном факте высказываются и поп царя, да и сам царь! Нет законов Божьих, и нет, значит, Бога, ни для попа царского, ни для царя; недаром, стало быть, бьют царей, ставящих сами себя вне законов Божьих! Пусть справляются своими и своих попов законами, коли не хотят знать законов Христа Спасителя и Его Церкви! Эк ведь, охота людям, из-за своего властолюбия ли, корыстолюбия, или просто глупости, ставить себя вне всяких законов! Ну и бьют — как беззащитных и беззаветных! Вне закона, что же за человек!»^[681].

Речь идет о статье Соловьева «О духовной власти в России».

Вот ее основные тезисы, ее «сущая правда»:

«Уже более двух столетий как русская церковь вместо того, чтобы служить основою истинного единения для всей России, сама служит предметом разделения и вражды.

Значительная часть русского народа, разделившись на множество сект, враждебно спорит между собою о вере и сходится лишь в общем отрицании «господствующей» церкви… По русскому чувству еще можно было жить при Иване Грозном. Отчего же через сто лет при «тишайшем» Алексее Михайловиче значительная часть русского народа вдруг почувствовала, что жить нельзя, и в отчаянии бросилась в леса и пустыни, и полезла в горящие срубы? Что же такое случилось?

Патриарх Никон не переходил в латинство, но основное заблуждение латинства было им безотчетно усвоено. Это основное заблуждение состоит в том, что духовная власть признается сама по себе как принцип и цель. Между тем, поистине, она не есть принцип и цель в мире христианском. Принцип есть Христос, а цель — Царствие Божие и правда его. Патриарх Никон первый решительно обособил духовную власть в России, поставил ее как что-то отдельное, вне народа и государства, и этим неизбежно вызвал чуждые и враждебные отношения между ними. Патриарха Никона обыкновенно обвиняют в чрезмерном возвеличении духовной власти; поистине следует упрекнуть его в противном; чрезмерно возвысить духовную власть нельзя, ибо она по существу есть высшая власть в мире. "Вся предана Мне Отцом Моим", — говорит Основатель и вечный Первосвященник Церкви, передавший верным Апостолам Своим власть взять и решить на небе и на земле. Возвеличить духовную власть нельзя, но можно унизить и исказить ее, отделяя ее от того, чему она служит, ради чего существует и чем освящается, — от любви и правды Божией. Отделенная от своего божественного содержания, духовная власть становится случайною историческою силою на ряду с другими такими же силами, с которыми ей и приходится неизбежно тягаться. Патриарх стал писаться "великим государем" наряду с царем, вмешивался в военные и дипломатические дела и во все подробности управления. Но неужели такое соперничество и такое хлопотливое вмешательство в мелочи государственной жизни служили к возвеличению духовной власти, а не к унижению ее? Неужели верховный первосвященник русской церкви, представляющий в ней Небесного Царя и Первосвященника, неужели он мог получить новое освящение своему великому званию от титула земной власти? Христос не соперничал с кесарем и не боролся с ним, и истинные представители Христова Царства никогда не соперничали с властями земными. Отступивши от христианского идеала, иерархия тем самым роняет свой нравственный авторитет в глазах христианского народа, теряет свою внутреннюю духовную связь с ним — ей остается только внешний принудительный авторитет. Такой авторитет, как нечто чуждое, вызывает несогласие и протест. Но иерархия, раз ставши в положение внешней власти, смотрит на несогласие с собою как на преступное возмущение и отвечает на него преследованиями и казнями. В защиту авторитета и единства церковного воздвигаются плахи и костры; духовной власти нужна не только корона, но и меч государственный.

Когда Апостол Петр в саду Гефсиманском вынул меч в защиту Христа, Христос остановил и осудил его. В защиту ли Христа вынула свой меч русская иерархия? На Христа ли нападали раскольники? Или патриарх Никон со своими исправленными книгами был дороже Христа? Или протопоп Аввакум с товарищами были хуже рабов первосвященнических? Кого и что ограждали застенками и кострами русские архиереи, пусть они сами скажут, — послушаем их собственное признание:

В 1682 г., во время стрелецкой смуты, один из старообрядцев, Павел Даниловец, сказал, обращаясь к патриарху Иоакиму: "Что за ересь и хула двумя перстами креститься, за что же тут жечь и пытать?" И что же отвечает патриарх? "Мы за крест и молитву не жжем и не пытаем, жжем за то, что нас еретиками называли и не повинуются святой церкви, а креститесь как хотите".

Вот из-за чего носители образа Христова проливали кровь христианскую, вот за что мучили и жгли тысячи христиан, как в злейшие времена языческих гонений. "Нас еретиками называете".

Когда [русские императоры] по личным побуждениям человеколюбия и веротерпимости, все более и более ослабляли религиозные преследования, иерархия не только не руководила ими в этом, но и задерживала их добрые начинания, ревниво охраняялатинское начало принуждения в делах веры и совести. Этим духовная власть решительно признала, что она опирается не на внутреннюю нравственную силу, а на силу внешнюю, вещественную. Но иерархия, отделившаяся от всенародного тела, сама по себе не имеет и вещественной силы. Она должна искать ее у того же светского правительства, обладающего материальным могуществом, но для этого ей нужно отказаться от своей независимости, пойти в услужение к светской власти. И русская иерархия не замедлила совершить этот третий грех против своего великого призвания. Вместо того, чтобы поучать и руководить мирское правительство в истинном служении Богу и земле, она сама как бы пошла в услужение к этому правительству. Сначала, при Никоне, она тянулась за государственною короною, потом крепко схватилась за меч государственный и наконец принуждена была надеть государственный мундир.

Где и в чем проявила она в два последние столетия свое благотворное воздействие на русское общество и государство? В эти два века в России немало было сделано успехов общественных: крепостное рабство постепенно смягчалось и наконец совсем упразднено, смягчались уголовные законы, уничтожены пытки и почти уничтожена смертная казнь, допущена некоторая свобода исповедания. Все эти улучшения, без сомнения, предпринимались в духе христианском, и между тем представляющая христианское начало в обществе власть духовная никакого участия во всем этом не принимала. Можно ли указать, в каком добром общественном деле в России за последние два века видно было деятельное участие иерархии? Кто же виноват после того, если все эти добрые начинания мирской власти, лишенные высшего руководства духовного начала, не привели к положительным результатам и, разрушая зло, не создали добра? Кто виноват, что народ, освобожденный государством, но не находящий достаточного руководства со стороны церкви, предоставлен собственным темным инстинктам? И что же мудреного, наконец, если в этом народе те, у кого духовная потребность сильнее, идут в раскол, а у кого слабее — в кабак?

Церковь православная утверждается на предании, но на предании истины, а не на предании лжи. Любовь к предкам и истинная связь с ними состоит не в подражании их грехам, а в старании искупить их своими добрыми делами.

Разве не крайнее благоговение к божественному вызвало раскол старообрядчества, разве не истинное искание правды Божией, стремление усвоить и осуществить ее порождает многочисленные секты в русском народе? Не должна ли духовная власть отозваться на это искание, со снисхождением устраняя невежественные и дикие его формы. Но она обратилась лицом лишь к дурной стороне народного движения в расколе, к фанатизму и невежеству, и против этого дурного стала действовать еще худшим, сначала плахами и кострами, и доныне действует запрещениями и утеснениями. Раскол этим не уничтожился и церковь не прославилась»^[682].

Поскольку «Дневники» святителя Николая — издание редкое, приведу оттуда еще несколько выписок об общении величайшего (ибо равноапостольного) русского миссионера с величайшим русским философом:

«Взял билет второго класса до Москвы (из СПб). Дорогой — кондуктор: «Не Вас ли спрашивает один господин, в первом классе, худой, бледный»; я отделывался незнайством — но господин, наконец, при одной остановке, сам подошел ко мне: "Мне нужно видеться с епископом Николаем — не доставите ли мне случай". — "С кем имею честь?" — "Владимир Соловьев" (а его карточку я сегодня же нашел у себя на столе). Я очень обрадовался нашему знакомству. Он едет в Москву на полугодовое поминание своего отца, историка Соловьева, имеющее быть послезавтра, четвертого апреля, и потом возвращается в Петербург, где в следующее воскресенье, шестого апреля, у него диспут на доктора философии — защита диссертации "Критика отвлеченных начал". Ему о чем-то нужно поговорить со мною, что и условились сделать в Москве»^[683].

«Застал у Преосвященного Алексея философа Владимира Сергеевича Соловьева и профессора Павлова. Первый спустился со мною ко мне, чтобы интимно поговорить, удивил меня, сказав, что хочет постричься в монахи, и на первые годы просится пожить в Миссии — будет полезен в это время преподаванием в Семинарии. Я прямо стал отсоветывать ему монашество — на том основании, что и для Церкви будет полезней, если он, состоя вне духовенства, будет писать в пользу Церкви. Побуждением к монашеству он выставляет «слабость характера своего» — тем более ему нельзя быть монахом. Вообще, эта личность — весьма яркая и поражающая; смотрит истинным философом, довольно мрачным; ему всего двадцать семь лет»^[684].

«Сказали о Mm Соловьевой, вдове Сергея Михайловича Соловьева, историка. Она привезла в подарок Миссии экземпляр «Русской истории» своего мужа, в корзинке из лубка; немножко поплакала о муже, рассказывая о его болезни, — о том, как все, касавшееся России, его волновало (бывало, "газету читая, дрожит"). Говорила о сыне — Владимире Сергеевиче Соловьеве, философе, о его детстве, как был серьезен, как все лошадь чистил и подгонял (деревянную). Говорила, что диспут в воскресенье продолжался с одного часу до пяти, что возражали очень много (какой-то нигилист, возражая, от злобы был сам не свой); Владимир Сергеевич устал очень, но диспут выдержал блистательно. Когда Владимир Сергеевич приедет из Петербурга, обещалась адресовать его ко мне, а меня просила поговорить с ним о необходимости частого приобщения Святых Тайн»^[685].

Понимаю, что «опричники» одному святителю Николаю попробуют противопоставить другого. Мол, святитель Николай Чудотворец дал пощечину Арию. Но это выдумки. В слове, которое святитель Андрей Критский посвятил святителю Николаю^[686], рассказывается о вразумлении пастырем мирликийским одного епископа, впавшего в «маркионитскую ересь» (т. е. не-признание Ветхого Завета исходящим от того же Благого Бога, что и Евангелие): «Некогда ты, встретившись с мужем блаженной памяти Феогнием (который был тогда маркионитским епископом), словами Писания обличал его в заблуждении до тех пор, пока не обратил от лжи к истине. Но поскольку в нем таилось раздражение, происшедшее от сего обличения, ты, заметив это, возвышенным голосом произнес к нему: Брат мой! Помиримся!».

Эта история отсутствует в древних версиях Жития и встречается лишь начиная с XVI века — сначала в латинском «Каталоге святых» Петра де Наталибуса, а затем в двадцатом слове (О жизни и деятельности преподобного отца нашего Николая, архиепископа Мир Ликийских, Чудотворца) Дамаскина, «иподиакона и студита, Фессалоникийского»^[687].

«Рассказ Дамаскина наряду с древней основой сказания содержит и несомненные признаки повреждения. К их числу в первую очередь должно быть отнесено выражение «ударил по щеке». Если бы святитель Николай действительно позволил себе нанести Арию удар по щеке, то не могло бы быть и речи о его реабилитации, ибо 27 Апостольское правило, которое, несомненно, действовало еще ранее Никейского Собора, гласит: «Повелеваем, епископа, или пресвитера, или диакона, биющаго верных согрешающих или неверных обидевших, и чрез сие устрашати хотящаго, извергати от священнаго чина. Ибо Господь отнюдь нас сему не учил; напротив того, Сам быв ударяем, не наносил ударов…». Следует обратить внимание на категоричность выраженного здесь требования о наказании. Если, например, 55 Апостольское правило, определяющее извержение из сана в качестве наказания за словесное досаждение епископу, выражается с известной осторожностью: «да будет извержен», как бы допуская возможность снисхождения и предоставляя вынесение приговора на усмотрение церковного суда, то 27 правило требует извержения из сана безоговорочно: «повелеваем извергати», указывая в качестве причины такой строгости ясно выраженную (через личный пример Иисуса Христа) божественную волю о безусловной незлобивости пастырей и недопустимости с их стороны каких-либо насильственных действий»^[688].

Текст жития святителя Николая, составленный Симеоном Метафрастом, не содержит этого сюжета, в чем русский читатель может убедиться по интернет-публикации:portal-credo.ru/site/?act=lib&id=4192. Иподиакон Дамаскин просто слишком буквально принял выражения предшествующей традиции, говорящей о словесной полемике святителя Николая с Арием^[689]. И «по-простому» словесную «брань» понял как драку.

Церковь же зовет святителя Николая «образ кротости», а не «образ лютости».

Понимаю также, что опричники сошлются и на репрессии царя Иоанна Грозного, якобы прославленного в лике святых. Почитатели Грозного ссылаются на Святцы Koрежмского монастыря за 1621 год (РГБ, Фонд Ундольского, 237): «10 июня: в той же день обретение Святаго телеси Великомученика Царя Иоанна)». И там же в святцах за 1624 г. за июнь месяц 10 дня на обороте 205 листа такая запись: «В той же день обретение святаго телеси великомученика Царя Иоанна»^[690].

Как они эту память связывают именно с Иваном Грозным — остается тайной их сознания. Как Иван Грозный стал великомучеником? Кто его пытал? Где хранились его мощи? Почему иных свидетельств о почитании нетленных мощей первого русского царя нет? Эти вопросы проходят мимо мифологизированного сознания опричников.

Я же предполагаю, что это отголосок почитания великомученика благоверного царя Иоанна. Но не русского и не Грозного, а Вавилонского. История его обращения и мученичества сохранилась в Житии святителя Феодора Эдесского (память 9 июля)^[691].

А нынешние почитатели Грозного отнюдь не православие хранят. Увы, они лишь лелеют свою собственную ненависть. Посмотрите:

«Грозный был еще и тончайшим православным эзотериком. Иоанн IV утверждает благой, в целом, характер смерти. Одна из главных задач инквизиции заключалась в том, чтобы провести грешника через некий ритуал духовного созерцания, обусловленного умерщвлением плоти. Долгие страдания постепенно делают человека невосприимчивым к физическим ощущениям, к запросам собственного тела. Разум, свободный теперь от телесных мучений, неожиданно открывает для себя новые функции, ранее ему неизвестные. Таким образом, наступает стадия просветления Разума, когда он, освободившись от материального тела, начинает свободно впитывать в себя божественные энергии высших сфер. Все это чрезвычайно легко накладывается и на опричный террор, который несомненно представлял собой одну из форм православной инквизиции. Иоанн Грозный и его верные опричники отлично осознавали свою страшную, но великую миссию — они спасали Русь от изменников, а самих изменников от вечных мук. Смерть от руки Царя, избавляет от загробных мучений»^[692].

Или: «Святой преподобный Корнилий, игумен Псково-Печерского монастыря, дерзал называть в монастырской летописи Помазанника Божьего — Царя Иоанна Васильевича Грозного "антихристом"… Казнив игумена Корнилия, Государь Иоанн Грозный спас его для жизни вечной, не допустил полного падения его в прелесть»^[693].

Жуткая потеря нравственных ориентиров стоит за любимыми опричниками текстами типа «напряженная духовная жизнь нации требовала своего выражения не только в литературных и летописных произведениях, но и в деяниях власти, отражавших ее самосознание выразительницы всенародных чаяний и святынь. Уже Иоанн Грозный далеко не случайно УТВЕРДИЛ НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ В КАЧЕСТВЕ МИСТИЧЕСКОГО ЦЕНТРА РОССИИ ОБРАЗ ХРИСТОВОЙ ГОЛГОФЫ — ЛОБНОЕ МЕСТО»^[694].

Какая же сволочь, ненавидящая Россию, подсунула эти строки доброму и наивному петербуржскому архипастырю?

Неужто «мистический центр» России не кремлевский Успенский собор и не Ceргиева Лавра, а место казни бандитов?!

Неужто «образ России» — палач с секирой, а не Серафим Саровский, миловавший даже разбойников, сломавших ему позвоночник?

А места казни жидовствующих и мужеложников — готовы ли опричники почитать как святой образ Голгофы и «мистический центр»?

На историю им наплевать. В их «акафисте» Ивану Грозному чиатем: «Радуйся, благочестивым супружеством истинный образ любви людем твоим показавый» — это о муже семи жен!

«Радуйся, Солнце Православия, надежда всего нового Израиля» — уж позвольте мне на Христа возлагать мое упование!

«Радуйся, советников лукавых Сильвестра (!) и Адашева от очей своих удаливый» — это о своем духовнике, и авторе «Домостроя».

«Радуйся, дружину опричную по образу ангельского воинства последних времен из слуг верных создавый» — и где это и кто видел ангелов с собачьими головами?

«Радуйся, кровью святителя Филлипа, от еретиков коварно убиенного, без вины помазанный». Ну, это уже из культа Вуду…

Да, веками Церковь признавала православно-монархическое устроение общества нормативным.

О сроднённости христианства с монархической идеей хорошо говорит Мерлин в «Мерзейшей мощи» Клайва Льюиса: когда Мерлин осознаёт, сколь горек тот мир, в котором он пробудился после столетий спячки, он предлагает: «Воззовем к христианским королям!». И слышит в ответ: «Их нет или они бессильны». — «Ну, тогда воззовем к византийскому императору!» — «Императора тоже нет». И Мерлин говорит: «В страшные времена я проснулся»^[695].

Но точно ли Господь тоже это признает? В недавнем, в XX веке Промысл Божий устранил с мировой арены все православные монархии. Россия, Греция, Сербия, Болгария, Румыния стали «республиками» со светским строем. Объяснять исчезновение православных монархий только происками врагов религиозно неинтересно. Лучше вдуматься в то, что Господь хочет сказать нам на языке истории. Это ведь одно из удивительнейших отличий библейской веры от языческой: пророки стали искать волю Бога не в облаках и кометах, а в истории. История стала восприниматься как пространство теофании, как место диалога Бога и человека.

Может быть, потому и не стало православных монархий, что слишком много надежд с ними связывалось. Да, империя — это ограда для Православия. Но если слишком много вкладывать сил в поддержание ограды, в ее украшение и укрепление, то можно не заметить, что в пределах самой ограды земля перестала плодоносить. Она вытоптана вся, превратилась в армейский плац, а потому стала малоплодной. И сегодня меня, скорее, пугают призывы восстановить православную монархию. Слишком часто интонация и мотивация этих призывов такова, что приходится вспоминать слова Ницше: «Эти люди делают вид, что они верят в Бога, а на самом деле они верят только в полицию».

Мне кажется, что нам объявили о нашем совершеннолетии. Пока ребеночек мал, ему нужен манежик. Нужно внешнее ограждение, которое защищало бы его от еще неполезных для малыша приключений. «Итак, самодержавие совершенно необходимо именно для того, чтобы дать Церкви нормальные условия существования, оградить ее от множества врагов», — говорит азбука православного монархизма^[696]. При этом, правда, остается безответным вопрос — как же это апостолы шли по Римской империи без сопровождения жандармов? Там-то врагов у них было побольше, чем у православных монахов времен православных империй…

И сейчас можно увлечься подсчетом числа наших врагов. Но лучше сказать себе: какая разница, сколько их! Мой христианский и совестный долг от этих цифр не меняется. В том числе и мой христианский долг расширения пределов евангельского влияния.

Вместо мечты о внешне-понуждающей к благочестию силе лучше прямо обращаться к верующим людям: «У вашей веры нет социального защитника, а потому отдайте себе отчет в том, что вы сами ответственны за веру свою и своих детей». Неужели и сегодня для того, чтобы свой ум держать в рамках Православия, вам нужен православный городничий?

Что может дать монархия православному проповеднику? Принудительно собранную аудиторию, которая не будет иметь права вступить с проповедником государственной Церкви в дискуссию. Ну и на всякий случай (вдруг раздражение против навязываемой веры будет слишком горячим) — тело-хранителей, которые будут защищать физическую жизнь православного проповедника. Но не странно ли рисковать жизнью других людей для спасения своей? Впрочем, слово «спасение» здесь двусмысленно: именно в том случае, если враги Православия убьют тело православного проповедника, его душа будет спасена. Так от чего же защищают телохранители? От пути в Царство Божие? Не лучше ли положиться на Промысл Божий? Тем более что священник или миссионер, ходящий с вооруженной охраной, вряд ли будет вызывать симпатии к той вере, которую он проповедует^[697].

Сегодня именно миссионерское звучание надо услышать в строке Псалтыря о ненадеянии на «князи и сыны человеческие». Не с опричников надо брать пример, а с блаженного Феофилакта Болгарского — как он боролся со своими соотечественниками — греческими сборщиками налогов — отстаивая от их алчности свою болгарскую паству^[698]. И со святителя Стефана Пермского, кончину которого пермяки оплакивали и за то, что «он и перед князем о наших жалобах, о льготе и о нашей пользе ходатайствовал и промышлял. Перед боярами, начальниками, властями мира его он был нашим горячим заступиком, многократно избавляя нас от насилия и рабства, от чиновничьих поборов, и тяжкие дани облегчая нам. Даже сами новгородцы, ушкуйники, разбойники, словами его убеждены бывали не нападать на нас»^[699]. Святитель Иннокентий Московский аналогично защищал алеутов от бессовестности русских предпринимателей и администраторов.

Вновь напомню слова Христа: Я посылаю вас, как овец посреди волков (ср. Мф 10:16). «Как овец» — значит, без телохранителей, без электрических парализаторов и скорострельных ружей. Так не слишком ли много потом «овцы» взяли у «волков»? Стоит ли овцам мечтать о вставной волчьей челюсти? Как сказал один философ, «Церковь сама спровоцировала свое сокрушительное поражение в битве за культуру. Слишком часто вместо того, чтобы исполнить заповедь любви, она настаивала на ужесточении закона; вместо того, чтобы тихонько стучаться в двери, взламывала их; вместо того, чтобы просто быть здесь — открытой для нуждающихся и готовой служить им, она громко требовала, чтобы служили ей; вместо того, чтобы униженно принимать оскорбления, гордо давала отпор»^[700].

Еще говорят, что православная монархия нужна для того, чтобы привлекать людей в церковь. Однако на те беседы, которые действительно интересны, люди приходят без всякого понукания со стороны государства. И напротив, нередко я вижу, что у бесталанного проповедника храм пуст. Но, будучи не в силах честно признаться себе в своей собственной бесталанности, этот горе-проповедник начинает искать причины где-то вовне, и, соответственно, меры для улучшения ситуации он видит также чисто внешние. Он придет в школу, а дети его не слушают. И вместо того, чтобы подумать: «Может, я слишком скуден и скучен, моя вина, что дети меня не слушают», он начинает мечтать: «Вот был бы православный царь, он устроил бы такую школу, в которой дети были бы обязаны меня слушать»^[701].

А может, в другую сторону надо посмотреть с надеждой? Планы восстановления православной монархии лучше оставить Богу (ибо иначе как чудом оно не может быть), и не действовать вместо Него, и не вычислять сроков вместо Него. А самим начать делать то, что и в самом деле зависит от нас, — например, понудить себя к получению серьезного богословского образования. Сегодня ведь даже среди священников не более чем один из десяти имеет хотя бы семинарское образование. А вспомним слова святителя Филарета Московского: «Никому не позволено в христианстве быть вовсе неученым и оставаться невеждой. Сам Господь не нарекли Себя Учителем и Своих последователей — учениками? Неужели это праздные имена, ничего не значащие? И зачем послал Господь в мир апостолов? Прежде всего учить все народы: Шедше, научите вся языки (ср. Мф 28:19). Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа, — не для тебя посланы апостолы, — ты не то, чем были все христиане с самого начала христианства; я не знаю, что ты такое и что с тобой будет»^[702].

Так сможем ли мы сами, без понуканий сверху, явить людям такой образ нашей веры, чтобы Православие вновь стало народной религией? Не государственной, а именно народной. Может, мы уже достаточно большие, достаточно пуганые сами и достаточно сами же пугавшие других в своей истории, чтобы научиться ценить свободу совестного выбора? Не пора ли задачу христианской миссии вернуть Церкви, раз уж Промысл отобрал ее у государства?

Может ли наша вера влиять на нашу жизнь в обществе, минуя государственные приказы о принудительности такового влияния?

Церковь не может отказаться от своей мечты о симфонии, ибо это вопрос о том, может ли остаться внехрамовая жизнь людей без соотнесения с Евангелием. Идеал симфонии неустраним из Православия. Но вопрос — симфонии с кем и с чем.

Сегодня очевидно: вопрос не в том, чтобы договориться с Кремлем. Люди ориентированы не только на высшую государственную власть. Центры влияния сегодня многочисленны и дискуссионны. А, значит, и Церкви, желающей быть всем для всех, надо учиться договариваться не с одним императором, а со множеством человеческих собраний, независимых друг от друга. И таких «переговорщиков» от имени Церкви также должно быть уже много больше, чем во времена персональной симфонии царя и патриарха.

В средние века у человека было лишь два пути для карьеры: или рыцарь или аббат. И было два значимых для него голоса: короля и Церкви. Сегодня люди смотрят на гораздо большее число ориентиров. Есть немногие, для кого важен голос главы государства. Есть многие «диссиденты» (и правые и левые). Есть те, кто ловят каждое слово из уст эстрадного кумира. Есть те, кто верят ученым.

Для Церкви это значит, что в ней помимо не-от-мирных старцев, могущих назидать всех (но всех, уже просящих их слова и совета!), должны быть священники, знающие каждый из этих мирков, понимающие их логику, их своеобразные языки, умеющие из них (мирков) выводить людей под купол храма.

Нельзя уже надеяться на гений одного (патриарха), убеждающего тоже одного (царя).

Оттого и нужна нашей Церкви сегодня новая Пятидесятница, овладение новыми языками — языками многих и многих субкультур. В самой церкви должно быть много людей, владеющих разными языками. Внутрицерковный язык пусть остается таким, какой он есть, включая церковно-славянский язык молитв. А для диалога с разными людьми, людьми разных субкультур должны быть переводчики. И в большом количестве.

Нужно, говоря словами миссионерской Концепции, «широкое применение различных языков миссионерской проповеди: от высокого храмового литургического слога до речи, понятной детям, молодежи, воинам, государственным служащим, деятелям науки и культуры — по слову апостола Павла: для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1 Kop 9:22).

ИСТОКИ МИССИОНЕРСКОГО КРИЗИСА

Глава 1. Византия.

Миссиология — это размышления о том, как мы смотримся в глазах не-христиан. В чем правда и в чем неправда этих не-наших представлений о нас. Как можно изменить эти представления.

Школы таких исследований в православии нет. Миссия — была и есть, миссиология — только зарождается.

В частности, потому, что хотя миссия и была в нашей истории, но традиции миссии в православии — не было.

Миссия, чтобы стать традицией, должна являть себя не как разрозненные факты внехрамовой проповеди, не связанные между собой и разбросанные по разным столетиям и странам, а как златая цепь преемственности, передачи опыта и наставничества в миссионерстве. Если бы даже такая традиция и была, она в XX веке была раздавлена.

Вот ряд вопросов, значимых для исследователя православного миссионерства:

1. Была ли традиция православного миссионерства?

2. Была ли она зафиксирована?

3. Были ли сохранены конкретные средства миссии, включая аргументы проповедника?

4. Была ли эта традиция самовоспроизводима? Была ли здесь преемственность, предполагающая научение более поздних миссионеров от более ранних?

5. Есть ли сегодня возможность войти в эту преемственность?

6. Как Церковь относилась в былые века и сейчас к миссионерским страницам своей истории и жизни?

7. Как перенести былые миссионерские находки в сегодняшний день? (Простой пример к последнему вопросу: все православные согласны в том, что святые Кирилл и Мефодий верно сделали, что перевели Литургию на понятный славянам язык^[703]. Но что значит сегодня быть верным заветам славянских апостолов — служить на славянском языке IX-го века или на языках, понятных современным людям? Являемся ли мы учениками Кирилла и Мефодия тогда, когда храним и воспроизводим их переводы молитв на старославянский язык или же когда пробуем приблизить эти же молитвы к пониманию современных людей? (Кстати, Синод наследовавшей святым братьям русской Церкви лишь в 1883 году разрешил служить литургии на языках инородцев^[704]…).

Признаюсь, что для меня православие — это то, чему меня учили в Московской духовной семинарии и академии. И вот я оглядываюсь в академической жизни — и не вижу православной традиции подготовки к миссии и советов по осуществлению миссии.

Для меня это печально. Я всегда радуюсь, когда есть возможность сделать что-то не по своей воле, на кого-то переложить бремя выбора. Я бы сделал так с радостью и в этом случае, но раз такого «Типикона миссионера» нет, то приходится рисковать.

Я сам преподаю миссиологию в Московской семинарии, и больше всего мне хотелось бы взять учебник о традициях миссионерства, стряхнуть пыль с издания прошлого века и начать зачитывать: миссионер должен делать раз, миссионер должен делать два. Но где же взять такой учебник? Где зафиксирована эта традиция?

Парадокс: христианство в первые века своего существования распространилось на полмира, сотни народов были обращены в христианство, но мы не помним, как это произошло. Миссионерскую память отшибло…

В наших современных семинариях «миссиология» — это совсем новый предмет. Еще в середине 90-х годов XX века его не было. От дореволюционной поры учебников и курсов по этой дисциплине до нас также не дошло.

Я, конечно, могу опираться на свой опыт, превращая курс своих лекций во «введение в кураеведение»^[705], но мне жаль моих коллег из других семинарий — они находятся в еще более затруднительном положении. У нас едва не все публикации и диссертации по миссиологии — на тему истории миссии. Опять про апостола Павла, Кирилла и Мефодия, про Иннокентиев Иркутского и Московского, про Макариев Московского и Алтайского и Николая Японского.

И преподаватель миссиологии в семинарии обречен в стотысячный раз пересказывать истории этих восьми миссионеров.

Больше на пространстве 20 веков и не найдешь предметов для изучения миссионерского православного опыта (а не для молитвенной памяти). От остальных миссионеров остались лишь имена^[706], рассказы об их мученичестве или, напротив, реляции об их победах. Даже если сохранилось нечто конкретное — сегодня это воспринимается как нечто самоочевидное (служение на национальном языке, перевод Евангелия, помощь больным туземцам…) и потому опять же непомогающее в нашем научении миссии для нашего мира^[707].

Получается, что миссиология — это история православной миссии. Но это неправильно: история — это лишь один из разделов миссиологии, и притом не самый главный.

И практически нет размышлений и советов о том, как вести миссию сегодня. И совсем нет рассказов о негативном миссионерском опыте — как в истории, так и в современности. Ведь если христиане на планете в меньшинстве — значит, что-то у нашей миссии не удалось! Но что же именно? Для ответа на этот вопрос надо понять, что миссиология — это прежде всего разговор не о наших триумфах, а о наших ошибках. Почему при всей дивной красоте Евангелия мир до сих пор не стал христианским? Почему двенадцать апостолов смогли выстоять в огромной римской империи языческой, а потом десятки миллионов христиан оказались миссинерски неприметны?

Вот бы найти в истории нашей Церкви полемику миссионеров между собой о методах и аргументах миссии! Уж чего не отнять у византийских церковных писателей — так это готовности к полемике и к обвинениям по любому поводу. Но анафем, осуждающих неверные миссионерские методы, нет. И канонов о правильной миссии тоже нет. И споров о том, как донести Евангелие до других народов, не велось. Верный признак того, что и самой этой работы просто не было.

Так есть ли миссионерская традиция в православии, и можно ли ей следовать также, как мы следуем догматической традиции, иконописной или литургической?

Это вопрос не столько исторический, сколько богословский. Православное богословие порицает концепцию «догматического развития». Предполагается, что полнота Богопознания была дана апостолам. К апостольскому Богопознанию мы прибавить ничего не можем. Со временем могут уточняться лишь формы перевода этого таинственного (мистического) Богопознания на язык человеческой речи и культуры^[708].

Миссия не то что не чужда Церкви, а является ее основным призванием, и значит, миссионерское предание в Православии должно быть. Но вот его оформления в ясно собранные формулы и примеры до сих пор не произошло.

Каждый хоть малость богословски образованный православный христианин знает, как надо и как не надо мыслить о Христе. Он знает, например, что можно сказать о Христе, что он несет на Себе наши грехи, но нельзя сказать, будто в Нем живет какой-то Его собственный грех. Но есть ли такое, столь же общепринятое в Церкви «миссионерское правило»? Есть ли такой опыт миссионерства, который бы в памяти и в учении Церкви был бы ясно закреплен как позитивный и как негативный?

Если бы у нас было непрерывное и чтимое церковью миссионерское предание — то среди великих годовых церковных праздников был бы день, посвященный воспоминанию и празднованию Нагорной проповеди.

…Это вообще чрезвычайно интересный вопрос, относящийся к «основам православной культуры» — как и почему те или иные эпизоды новозаветной истории определяются в качестве предметов особой и торжественной ежегодной памяти, а другие евангельские страницы теряются в общем течении будничных чтений. Почему у нас нет праздника изгнания торговцев из храма? Почему нет соответствующей иконы? Почему у католиков есть день Нагорной проповеди (1 мая), а для нас Христос учащий не стал предметом праздничных воспоминаний? А еще — почему у нас на каждом церковном прилавке лежит сериал «Чудеса XX века», но почему не издаются сборники «Любовь XX века»?..

Факты миссии, несомненно, в истории Церкви были, но отчего они не фиксировались? А если и обращали на себя внимание хронистов — то своим результатом, но не своим методом (исключение — метод чудотворения, для хронистов более важный, чем даже результат).

Был труд одиночек-энтузиастов. Даже по одному на столетие их не вспомнить. То есть — может, их было и больше, но в церковной памяти остался лишь с десяток имен. А такая ограниченность, согласитесь, характеризует и саму эту память, точнее — ееориентированность, критерии, по которым она что-то в себе сохраняет, а что-то считает малозначащим^[709]. То, что в наших учебниках и святцах так мало послеапостольских миссионеров, означает, что церковное сознание (майн-стрим) не считало их труд чем-то значимым.

Кстати, и в трудах восточных Отцов не встретишь упоминаний о знакомых им священниках или епископах, которые в их время или чуть раньше отправились на миссию за пределы Империи.

Вот передо мной книга протестантского историка Филиппа Шаффа «История христианской Церкви». Ее второй том на почти шестистах страницах озирает историческое пространство длиной в 225 лет (100–325 гг). Вновь подчеркиваю: автор — протестант конца XIX века, а значит, человек, считающий миссионерство важнейшей частью церковной жизни и полагающий, что именно до-имперское христианство было образцовым. Но глава о миссии занимает у него лишь 12 страниц. Больше материала не сохранилось…

Понимаю, что вообще очень много источников по истории православного миссионерства утрачено. С упоминания о горьких потерях принято начинать излагать историю православной миссии^[710]. Это верно, что утраты огромны. Но если уж горели библиотека или архив — то со всеми находившимися в ней книгами. Или же выгорали только миссиологические отделы? Однако, аскетические «советы старцев» сохранились очень хорошо. Наставления монахов для монахов о том, как стать лучшими монахами дают весьма детальное представление о жизни древнего монашества. Ересеологическая литература также достаточно полна. Число дошедших до нас святоотеческих творений «на такого-то» или «против такого-то» весьма обширно.

Так что сохранившиеся источники должны были сохраниться пропорционально. В каком соотношении они находились с иными свидетельствами Церкви о своей жизни в те столетия, в таком же соотношении они и ложатся на стол современным исследователям.

Конечно, мы не все знаем об истории миссии. Но мы знаем, что сама эта история была для византийцев гораздо менее интересна, чем разборки с ересями или рассказы о чудесах. Например, не сохранилось ни одного византийского документа, где бы упоминалось о деятельности Константина и Мефодия (в т. ч. и в документах патриарха Фотия).

Так почему же церковная память древней Церкви оказалась способна к фиксации опыта догматического и аскетического, чудотворного и канонического, но не к фиксации и хранению опыта миссионерского?

Чудеса Христос не заповедал творить. К посту не призывал. Нет в Евангелии и призыва писать учебники догматического богословия. Зато есть в нем призыв «идите и научите все народы». Именно — учите, а не «изумляйте чудесами»…

Но отчего-то опыт исполнения именно этого прямого повеления Спасителя не заинтересовал церковную память и хронистов. И читаем мы в хронике Георгия Амартола — «При этом блаженном Константине к святому крещению пришли и жители внутренней Индии, и иверы, и армяне все окончательно уверовали во Христа со своим царем Тиридатом, благодаря многострадальному великомученику Григорию, архиепископу их. И было землетрясение в Кампании, и 13 городов рухнуло. И исчезновение солнца было в третьем часу дня, так что звезды на небе показались. А в Мелитинской стране змеи всякого рода собрались, в течение пяти часов взвивались и бились и убивали друг друга»^[711]. И все это — наряду. Обращение народов — в ряду с иными диковинками…

Не симптом ли это какой-то очень древней и устойчивой болезни церковного сознания?

О немногих древних миссионерах, чтимых церковной историей (за исключением апостола Павла), мы не знаем почти ничего. Не знаем самого главного:

— как они изучали местную культуру и как обретенное знание влияло на их проповедь? — как именно они преодолевали культурные границы?

О том, что эти барьеры серьезно препятствуют служению даже святого и равноапостольного проповедника — мы знаем из жизни святителя Николая Японского. «Отец Николай засел за язык и литературу японцев, и изучал все это не разгибая спины в продолжение восьми лет. Прочитал с учителем китайских классиков, прочитал японскую историю, прочитал разные сочинения японских писателей древнего и нового времени (в этой области отец Николай и среди японцев может быть назван специалистом). Затем пошел буддизм. Отец Николай начал приглашать к себе бонз (буддийских духовных) и с ними прочел добрую часть трудной для понимания (даже непонятной без хорошего комментария) буддийской литературы. Читал все это с увлечением, весь отдаваясь своему делу. Учителя не выносили такой напряженной работы, требовали себе отдыха, тогда отец Николай нанимал себе двоих-троих учителей, и все читал и читал, стараясь проникнуть в душу японского народа, просветить который светом Христовым он приехал»^[712]. — как одолевали языковой барьер?

Сравним традиционно-агиографический образ апостола и современный: «И выпала по жребию Индия Иуде Фоме апостолу. И он не пожелал идти, сказав: "Не имею я сил для этого, и муж я еврейский, как индийцев могу учить?". И явился ему Господь наш в ночном видении и сказал: "Не бойся, Фома, ведь благодать моя, с тобою она"»^[713].

И: «Приехав в Японию, я, насколько хватило сил, стал изучать здешний язык. Много потрачено времени и труда, пока успел я присмотреться к этому варварскому языку, положительно труднейшему в свете, так как он состоит из двух: природного японского и китайского, перемешанных между собою, но отнюдь не слившихся в один. Недаром когда-то католические миссионеры писали, что японский язык изобретен самим дьяволом с целью оградить Японию от христианских миссионеров»^[714]. «Рассказывают, что в первые годы изучения японского языка отец Николай часто ходил школу вместе с японскими детьми, сидел с ними за одной партой и учился изо всех сил. Однажды смущенный учитель вынужден был повесить объявление: "Бородатому иностранцу не входить!"»^[715]. — как начинали свои беседы? — как находили первых собеседников и учеников?

(Исключение — о котором, кстати, мы не можем узнать из современных изданий Житий Апостолов^[716] — это эпизод из «Деяний Марка»: Апостол Марк, идя по Александрии, разорвал свой башмак и зашел к первому встретившемуся башмачнику починить его. Во время починки башмачник Анниан уколол себе палец и при этом невольно воскликнул: «8iq ©eoq» («единый Боже!»), что и послужило для апостола удобным поводом начать свою проповедь. Естественность происшествия располагает к мысли, что мы стоим на почве живого исторического воспоминания. Этот Avviavoq и был первым преемником евангелиста на александрийской кафедре^[717].

Аналогичная миссионерская практика была и у преподобного Макария Алтайского: он советовал миссионерское действие начинать в бане… Мол, придет к миссионерскому стану семья кочевников, и надо будет их отогреть, накормить, а потом отвести в баню. Батюшка — с мужчинами и мальчиками, матушка — с женщинами и девочками. Матушка будет учить туземцев мыться и мыть детей, будет сама умывать им ноги — и «при этом случае или старица или младшая мать воскликнет Эй Кутай (О, Боже!) и таким образом будет принят этот первый урок оглашения в бане».

А в 90-х годах XX века в Донецке кришнаиты поехали на микроавтобусе в свою миссионерскую поездку. Естественно, по дороге они дружно пели свою мантру — «Хари, Кришна, хари, Рама!». Увлеклись так, что автобус на повороте занесло и он стал опрокидываться… И вот тут все кришнаиты дружно и отнюдь не на санскрите воскликнули — «Господи, помилуй!».

Эта черта человеческой религиозности давно была подмечена христианскими апологетами. «Не спрашивай имени Бога: Бог — Его имя. Убери лишние имена — и ты узришь Его славу»^[718]). — как адаптировали свое свидетельство к образу местной жизни? — какие аргументы они использовали? — как различали они особенности религиозные и национальные?^[719] — где проходила у них граница терпимого и полемического отношения к иным национальным традициям?

Византийские жития апостолов ничего не говорят ни об их аргументах, ни о проблеме культурного конфликта. Миссионерство для авторов и читателей житий — Божьечудо, а не человеческий труд. Истинный субъект миссии — Сам Христос, Который просто действует через своих апостолов.

Апокрифично-житийные апостолы идут по миру в окружении чудес. Любое их слово сразу достигает успеха или ведет к физической гибели упорствующих. «Множество чудес совершалось ими тогда силой Духа Божия, так что после первой же проповеди все до единого человека с готовностью воспринимали душой своей веру в Создателя всего мира» [Eeceeui1 Церковная история. 1, 37). Об апостоле Андрее повествовалось, что в черноморском Синопе, «городе людоедов», он приказал статуе извергать из себя морскую воду. «И убивала вода их скот и их детей». Когда же эта вода затопила весь город, каннибалы закричали — «Веруем в тебя, бог чужого человека!»…^[720]

Кроме того, апокрифы, на основе которых и составлялись позднее церковные жития, были написаны в еретической — гностической — среде. Потому даже те проповеди, что влагаются в уста апостолов, зачастую бывают далеки от православия, а сами апостолы главным в своей проповеди якобы считают возвещение безбрачия — за что и страдают (так, апостол Андрей был убит после того, как у проконсула Егеата его новокрещеная жена Максимилла стала уклоняться от своего супруга, вместо себя подсылая в его спальню свою служанку).

Причем, по мнению некоторых византийских писателей, апостолы и сами не понимали, что говорят на других языках («И самые слушатели давали им знать, что это — чудесный дар; потому что апостолы не понимали, что известное выражение было парфянское, но узнали это от слушателей» (Блаженный Феофилакт Болгарский. Толкования на Деяния, 2))^[721].

Очевидно, что при таком понимании миссия принципиально нетехнологична. Научить ей нельзя. Ее плодам можно лишь дивиться. И значит, опять современный миссионер не сможет научиться у них искусству полемики и проповеди.

Вот очная ставка языческих философов, вступившихся уже в константиново время за свою родную старину, и христианского епископа (святитель Александр Константинопольский): «Когда философы сошлись и хотели было все разговаривать, епископ потребовал, чтобы они избрали одного, кого им угодно, и чтобы другие во время беседы хранили молчание. Этот один только что начал свою речь, Александр сказал ему: ^wBo имя Иисуса Христа повелеваю тебе не говорить", — и у человека вдруг связались уста; он замолк» (Созомен. Церковная история. 1,18). Церковный хронист рад, что «человека, и притом философа, с такой легкостью лишили слова», и с радостью повествует об этом чуде. Но ведь это чудо замкнуло уста не только язычникам, но и христианскому проповеднику, ибо сделало ненужным его собственное слово, и в итоге мы не узнали, как могла бы в это уникальное время развернуться столь интересная дискуссия.

Вот несомненный и успешный древний миссионер — святитель Григорий Чудотворец (Тавматург, Неокесарийский). Когда около 245 года он пришел как епископ в свой город, в нем было только 17 христиан^[722]. К исходу его жизни в городе осталось лишь 17 язычников^[723]. Но есть удивительное противоречие в рассказах о нем. С одной стороны, подчеркивается его уникальное образование, полученное, в частности, у Оригена. Но при этом ни слова не сказано о том, как же он применял эти свои знания в проповедническом труде. «Особо славился он знамениями и чудесами, которые совершал во время своего епископства к великой славе церквей» (Иероним. О знаменитых мужах. 65). И всё.

Если миссия — это чудо и только чудо, то готовить миссионеров нельзя. О повторении чуда можно лишь молиться.

Увы, уже в очень ранние времена в церковной среде торжествует представление об апостольском труде как об уникальном чуде.

Да, апостольская пора чудесна. Но кроме того, что было им дано от Бога, был еще и их собственный пот^[724]. И вот эту человеческую составляющую миссии можно изучать и до некоторой степени воспроизводить.

В каждом столетии появляется свой Кирилл или Иннокентий или Макарий. Потом рассказ об этих подвижниках проповеди становится частью семинарской программы. Были, мол, такие удивительные люди… Богатыри, не мы… Но как бы это сделать появление таких людей в Церкви частью ее обыденной жизни, а не редкого чуда?

Есть иконы, явленные как чудо. Но наличие нерукотворных образов не означает же отсутствие центров по подготовке иконописцев и иконописных мастерских. А ведь можно было бы сказать: раз несколько раз Господь Сам являл Свой лик, то ни к чему человеческие потуги самостоятельно творить образы Творца. Подождем, пока сами собой распишутся наши храмы и построятся иконостасы…

Есть и чудесные исцеления. «Дарование чудодейственных исцелений может Господь и ныне дать, кому восхощет. Но желая сего даяния сверхъестественного, никаких обыкновенных способов, представляемых врачебною наукою, не принимать — не значит ли это искушать Господа? А с Богом все хорошо — и чудо, и добродетель, идущая обыкновенным путем»^[725].

В жизни Церкви есть случаи чудесного насыщения. Но экономы монастырей и семинарий все же не только молятся о ниспослании пропитания братии, но и сами трудятся для достижения той же цели. А в семинариях еще и преподают основы приходской бухгалтерии.

Что по настоящему нужно для повседневной жизни Церкви — она научается творить сама (пусть и с незримой Божией помощью).

Возникают обучающие центры, складываются традиции, и в итоге массово воспитываются звонари, уставщики, певцы, иконописцы, священники.

Даже курсы для будущих епископов появились в нашей церковной жизни (кандидаты в епископы направляются на учебу в Академию государственной службы при Президенте РФ: будущие епископы должны знать основы российского права, социологию и т. п. светские премудрости).

Хотя, конечно, и тут можно было бы найти контрдовод из старых церковных преданий — мол, «Одежда священника без рукавов, что обозначает непригодность иерея для человеческой деятельности и во время своего служения во всем зависит от однойтолько Божественной длани и он сам не привносит никакой человеческой инициативы» (Святой Николай Кавасила. Изъяснение священных одежд^[726]).

Но есть и контрдовод — в обличениях Августином монахов, которые отказывались от работы, ссылаясь на слова Христа взгляните на птиц небесных, они не сеют, не жнут (Мф 6:26):

«Поистине удивительна затея лентяев исказить Евангелие; они на самом деле становятся "птицами небесными", но лишь тем, что возносятся горе превознесением себя. Но если бы мы заставили их жить согласно со словами Евангелия, так, как они их понимают, то они первые стали бы нас убеждать, что эти слова не надо так понимать. В Евангелии сказано про птиц небесных, что они "не собирают в житницы". Почему же эти монахи, не работая подобно птицам, хотят иметь полные житницы? Почему они то, что собирают с труда других, прячут и сохраняют для ежедневных надобностей? Почему они мелют зерна и варят пищу? Ведь птицы этого не делают! Почему они убеждают других служить им и готовить и приносить им пищу? Пусть они нам покажут, кто прислуживает птицам небесным. Пусть они поднимутся на более высокую степень благочестия и каждодневно, выходя в поле, собирают себе пищу и, насытившись, возвращаются домой. Хорошо было бы, если бы Господь из-за полевых сторожей снабдил рабов Божиих крыльями для того, чтобы их не сгоняли с чужого поля, как скворцов, и не хватали, как воров»^[727].

Вот так должно быть и с миссионерством. Тут тоже надо пройти нормальный путь: от чуда к «технологии».

Нельзя миссию строить лишь на энтузиазме отдельных людей. На общецерковном уровне необходимы институции, которые а) сами вырабатывали, копили и обобщали бы миссионерский опыт; б) передавали его молодым; в) помогали бы в реализации миссионерских проектов и г) давали бы средства для их реализации.

У нас же до сих пор не совершился переход от восприятия миссии как чуда (чудомиссии) к миссии как школьной традиции. Миссия в истории православной Церкви — всегда чудо, и почти никогда — систематическая работа.

Отсылка к чуду есть отказ от слова, от усилия запоминания и мысли. Рассказ о чуде закрывает проблему; миссионер становится чудотворцем, а это исключает отождествления читателя с миссионером. У чудотворцев нельзя учиться, ибо их опыт не зависит даже от них самих.

Любая же учебная дисциплина, и миссиология в том числе, должна предлагать научение и подражание.

Поэтому и миссиология должна говорить о продолжении апостольской традиции служения Христу словом, а не тавматургией.

Вновь говорю: моя профессиональная задача в стенах Духовной Академии — найти православную, святоотеческую миссиологическую традицию, собрать воедино свидетельства о ее прорастании.

Но я не смог найти ни одной миссионерской школы за первые 18 веков истории Церкви — так, чтобы одни миссионеры учили у других, перенимали их опыт. Мы знаем, как перенимали друг у друга аскетический и духовнический опыт афонские, оптинские или глинские старцы. А как миссионеры учили своих учеников разговору с чужими?

Вот рассказ о проповеди Евангелия в Эфиопии (источник говорит об «Индии») в 330-х гг.: «Когда Фрументий отправился епископом в Индию, такая, говорят, ему была дана от Бога добродетель, что даже знамения апостольские через него совершались, и бесконечное число варваров обратилось к вере. От него в областях Индии и народ христианский пошел, и церкви были устроены, а также получило начало священство» (Руфин Аквилейский. Церковная история. 1 (11), 9).

Эта запись (403 г.) отстоит от описываемых в ней деяний всего на полвека.

К 440-м годам этот рассказ звучит так: «Удостоенный епископства, Фрументий опять прибыл в страну индийцев, сделался проповедником христианства и соорудил там много молитвенных домов. При помощи Божией благодати, он творил немало знамений и, вместе с душою, часто исцелял тела людей» (Сократ Схоластик. Церковная история 1,19).

Чуть позже (450 г.): «Фрументий оставил отечество и, не обращая внимания на обширность моря, отправился к тому необразованному народу и при помощи божественной благодати усердно просвещал его. Совершая чудеса апостольские, он уловлял людей, пытавшихся противоречить его учению, и сила знамений, подтверждая его слова, ежедневно пленяла тысячи» (Феодорит Кирский. Церковная история. 1,23).

У Созомена (около 450 г.) читаем: «А чтобы знать, что и у индийцев этот необыкновенный случай — принятие христианской веры — зависел не от человеков, как полагают некоторые вольнодумцы, необходимо рассказать и о причине, по которой рукоположен был Фрументий… Сам Бог прославил его, совершив чрез него много дивных исцелений, знамений и чудес» (Созомен. Церковная история 2,24)^[728].

Наконец, составленный в середине X века константинопольский Синаксарь вносит последний штрих: «Он не только лечил бесноватых и любые болезни, но и сам наказывал тех, кто противоречил ему и не слишком быстро принимал то, что он говорил — в кого-то он вселял беса, на другого насылал сухоту, третьему обращал глазное зрение в слепоту. Все они тотчас прибегали к его помощи и начинали веровать в Христа»^[729].

Как видим, с течением лет рассказ о чудесах конкретизируется и разрастается, а число самих чудес удваивается, причем становятся они «все страншее и страншее». Но ни одного миссионерского аргумента так и не пересказывается^[730]. И, кажется, не только греческие хронисты не знали, что же пересказать о трудах миссионеров, но и ученики этих чудотворцев также не хранили в памяти их доводы. И потому уже в пятом веке Эфиопия, вроде пораженная чудесами Фрументия, возвращается к язычеству^[731].

Научить «совершать чудеса апостольские» сегодня, пожалуй, никто не сможет. Чем восполнить нечудотворность миссионеров? Приказами, как император Констанций?^[732]Или молчанием?

Читаем рассказ о равноапостольной Нине (Сократ Схоластик 1,20) — и видим повествование о трех последовательных чудесах, но ни одной беседы.

Из таких чудообильных рассказов следует лишь то, что их нельзя использовать в учебных целях в качестве святоотеческого учебника, обучающего тому, как беседовать с «пытающимися противоречить».

Вот редчайший случай описания миссионерского контакта очевидцем:

Блаженный Феодорит, епископ Кирский, рассказывает эпизод из жизни Симеона Столпника: «Однажды я подвергся величайшей опасности. Симеон приказал исмаилитам подойти и получить у меня святительское благословение, сказав, что они сподобятся от этого большой пользы. Они же, по-варварски сбежавшись, одни стали тянуть меня спереди, иные сзади, третьи с боков. Те же, кто отстал от других, подбегали и, протягивая руки, одни дергали меня за бороду, другие хватали за одежду. Я бы задохнулся от их жаркого напора, если бы [Симеон] громким криком не разогнал их всех. Вот… такое сияние богопознания рассеивал столп среди варварских душ. Известен мне и другой такой же случай, который с ними произошел. Некое племя умоляло божественного мужа послать молитву и благословение их вождю. Другое же присутствовавшее там племя возражало, что благословение нужно послать не ему, а их собственному предводителю: мол, первый — беззаконнейший, а второй чужд всякого беззакония. Тут началась борьба честолюбий и варварская свара, а кончилось тем, что они кинулись друг на друга. Я принялся многословно уговаривать их успокоиться, поскольку, мол, у божественного мужа хватит благословения и на того, и на другого. Но одни отвечали, что [вождь второго племени] вообще не должен сподобиться благословения, а вторые пытались оставить без благословения [первого вождя]. [Симеон], пригрозив им с высоты [своего столпа] и обозвав их псами, еле-еле погасил распрю» (Феодорит Кирский. История боголюбцев, 26,13–14)^[733].

Что мы видим: миссионер здесь это не тот, кто идет к варварам, а тот, кто просто ушел от других христиан. Он хотел одиночества, а не контакта. Причина интереса варваров к нему — не его слово о Христе, а чудеса… Из слов же подвижника, обращенных к ним, одно стоит подражания, а другое — вряд ли. Доброго внимания заслуживает смирение святого перед епископским саном (миссионер должен учить своих слушателей жизни в реальной Церкви). А вот если сегодня миссионер станет обращаться к нецерковным людям, честя их «псами» — вряд ли это послужит приращению Церкви…

Другой пример не-нашей миссии: в первой половине Vl века появляется «Житие Симеона Горца». Симеон пришел в горное село, где нашел пустующую церковь и полное забвение всех реалий и терминов христианской жизни. Он попробовал воцерковить их детей, но родители воспротивились созданию школы — дети, мол и так при деле: коз пасут. Когда Симеон все же обещанием подарков собрал к себе детвору, родители стали возмущаться. Многие забрали детей, но те по молитве Симеона умерли, после чего остальные родители уже не препятствовали его педагогической деятельности^[734]. Похоже и повествование составленного в середине X века константинопольского Синаксаря о миссионерстве святителя Фрументия, апостола Эфиопии.

Возьмем ли на вооружение «порчу» в миссионерских целях?

Из более поздних времен мы узнаем о том, как истощание чудес и отсутствие аргументов приводили к «миссионерскому насилию». «Сигурд епископ надел все свое облачение и пошел на нос корабля конунга. Он велел зажечь свечи и стал кадить. Потом он поставил распятие на нос корабля и читал евангелие и многие другие молитвы. Когда они подплыли к усадьбе Рауда, у берега стоял его большой корабль. Олав конунг^[735] сразу же поднялся со своим войском к усадьбе. Они бросились к покою, в котором спал Рауд, и взломали дверь. Люди ворвались в покой. Рауд был схвачен и связан, других людей, которые были там, убили или взяли в плен. Конунг велел привести к нему Рауда и предложил тому креститься." — Я не буду тогда, — говорит конунг, — отнимать у тебя твое добро. Я буду твоим другом, если ты будешь дорожить этим". Но Рауд яростно отвергнул это предложение, сказал, что никогда не поверит в Христа, и очень богохульствовал. Тогда конунг разгневался и сказал, что Рауд умрет самой худшей смертью. Он велел взять Рауда, привязать его лицом вверх к бревну и вставить ему палку между зубов, чтобы его рот был открыт. Затем он велел принести змею и приставить ее ко рту Рауда. Но змея не захотела вползти в рот и лезла, извиваясь, назад, так как Рауд дул на нее. Тогда конунг велел принести пустой стебель дудника и вставить его в рот Рауду. А некоторые люди рассказывают, что конунг велел вставить ему в рот свою трубу. Змею заставили вползти, поднеся к ее хвосту раскаленное железо. Она вползла в рот Рауда, а затем в горло и прогрызла ему бок. Тут Рауд простился с жизнью. А всех людей, которые были с Раудом, конунг велел крестить, а тех, которые не хотели креститься, он велел убить или пытать»^[736]. Были эти подвиги совершены Олавом Трюгвассоном около 995-1000 годов в Норвегии. И хотя епископ был латинский, но еще (до 1054 года) — православный…

Явно, что не потрясенность Евангелием были и причиной обращения бургундов: «Есть варварский народ, живущий поту сторону реки Рейна и называющийся бургундами. На них непрестанно нападали гунны, опустошали их страну и нередко многих убивали. Находясь в столь затруднительном положении, бургунды решились обратиться к какому-либо Богу. А так как они заметили, что Бог римлян сильно помогает боящимся Его, то все единодушно обратились к вере во Христа. Посему, находясь в одном галльском городе, они просили епископа о христианском крещении. Епископ приказал им поститься семь дней и, огласив их верою, в восьмой день крестил их и отпустил назад. Тогда они смело пошли против своих тиранов, и надежда не обманула их, ибо, когда царь гуннов, по имени Оптар, ночью умер от обжорства, бургунды напали на гуннов, лишившихся вождя, и в малом числе сразившись с многочисленными неприятелями, победили их. Бургундов было только три тысячи, а число пораженных гуннов простиралось до десяти тысяч. С тех пор этот народ пламенно привержен был к христианству» (Сократ Схоластик. Церковная история 7,30).

О Хлодвиге, основателе французской монархии, говорят, что он был тверд в языческой вере, пока не увидел свою армию на грани уничтожения. Дело было при Толбаке (теперь Цюльпих), и франки были одолеваемы алеманами. Тогда Хлодвиг взмолился: «Бог христиан! Бог, которому поклоняется моя жена Клотильда (Хродехильда), помоги мне победить, верую в Тебя! Если Ты даруешь мне победу над моими врагами и я испытаю силу Твою, которую испытал, как он утверждает, освященный Твоим именем народ, уверую в Тебя и крещусь во имя Твое. Ибо я призывал своих богов на помощь, но убедился, что они не помогли мне. Вот почему я думаю, что не наделены никакой силой боги, которые не приходят на помощь тем, кто им поклоняется. Тебя теперь призываю, в Тебя хочу веровать, только спаси меня от противников моих» (Святитель Григорий Турский. История франков 2, 30). Неожиданно явился ему ангел Божий с ветвью лилии и сказал, чтобы отныне он сделал этот цветок своим оружием и завещал ее своим потомкам. В ту же минуту воины Хлодвига почувствовали необычную силу и мужество, бросились на врагов, которых заставили бежать. После этого епископ Ремигий сказал Хлодвигу знаменитые слова: «Поклонись тому, что сжигал, и сожги то, чему кланялся» (Святитель Григорий Турский. 2,31). Так Хлодвиг крестился с тремя тысячами своих воинов в 496 году, а лилия для Франции стала эмблемой королевской власти.

Так же и у шведов: Ансгар, которого нередко называют «апостолом Севера», проповедовал в Скандинавии и Дании в IX веке. Автор его жития говорит: «Армия необращенных шведов, осаждая город, столкнулась с неблагоприятными обстоятельствами. Воины бросили жребий, чтобы вопросить, помогут ли им их боги. Узнав об отрицательном ответе, шведы струсили. Однако некоторые торговцы, вспомнившие учение Ансгара, предложили вопросить Христа, Бога христиан. Ответ был благосклонный, осажденные потерпели поражение, а победители, возвратившись домой, прославили Христа постами и милостыней в пользу бедных».

В жизни Церкви есть свои потери, а не только дары и находки. Потерялась скиния Завета, потерялись скрижали Моисея, потерялось первое послание апостола Павла к Коринфянам. Потерялся дар говорения на языках ангелов. Терялись и люди, однажды найденные для Христа, и целые народы. Среди потерянных Церковью народов — некогда крещеные чеченцы^[737]. Потерялись (точнее, в XVI веке были уничтожены русской иерархией) книги, переведенные святителем Стефаном Пермским на язык зырян…^[738]

Среди наших утрат — апостольский опыт. В толковании слов Христа, призывающих «научить вся языки» ни у Златоуста, ни у Иеронима не видно и попытки отнести эти слова не только к 12 апостолам, но и к последующим поколениям христиан^[739]. От прочих поколений христиан Златоуст в этом слове ожидает не проповеди, а милосердия и жертвенности. Великая вещь, конечно — но все же не миссия… Ефрем Сирин и Феофилакт Болгарский в своих толкованиях Евангелия вообще не обращают внимания на этот призыв Христа…

По верному выводу С. Иванова, даже прямые слова Христа, призывающие к проповеди по всей Вселенной, воспринимались в Византии не как программа практических действий, а как эсхатологическое пророчество, чье осуществление должно стать результатом Божественного акта, а не человеческого усилия.

Произошла весьма странная вещь. Апостольские послания, призывающие к проповеди, были восприняты как исчерпание темы. Травмирующими миссию оказались именно радостные апостольские строки об обращении всей вселенной — Рим 10:18 и Кол 1:23. Слишком многие читатели решили, что вся — так вся. Миссия закрыта.

Вот Тертуллиан в сочинении «Против Иудеев» восклицает: «Да в кого же, как не в Христа, уверовали все народы? Да в кого же уверовали и другие народы: Парфяне, Мидяне, Эламиты, жители Месопотамии, Армении, Фригии, Каппадокии, Понта и Асии, Памфилии, Египта и частей Африки, находящихся за Киринеею, и жители Рима, и жившие тогда в Иерусалиме Иудеи, и другие народы, и разные обитатели Гетулии, многочисленные жители Мавритании, все пределы Испании, разные народы Галлии, и недоступные для римлян места Британии, но подчиненные Христу, а равным образом — Сарматы, Даки, Германцы, Скифы и многие отдаленные народности и многие острова и провинции, неизвестные нам, которых мы не можем и перечислить».

Тут справедлива реплика В. Болотова: «Христианский оратор исчерпывает весь запас своих географических сведений без наличной возможности конкретными фактами подтвердить все эти multae — diversae — omnes. Это видно из того, что он ссылается не на современные ему данные, а на книгу Деяний апостольских, включая сюда христиан стран ему неизвестных даже по имени (abditarum — ignotarum — minus possumus). Но что, кроме фраз, можно сказать о неизвестных народах? Когда Тертуллиану приходится говорить не одни фразы и указывать собственные имена, то он пользуется книгой Деяний и из повествования о дне пятидесятницы выписывает названия народностей. Нового, в сущности, он прибавил немного: Армению да Африку, в которой сам жил. Таким образом, Тертуллиан черпает имена народностей отовсюду, не справляясь, имеются ли определенные данные о распространении христианства у этих народностей. Когда же речь идет о количестве христиан, он пользуется выражениями: "omnes","plures","universi"»^[740].

Через полтора века также слишком буквально понимая итог апостольского труда, Златоуст настаивает, что «слово Христово достигло пределов вселенной в течение 20 или 30 лет»^[741].

Так же и у святого Патрика: «Мы видели это, и это исполнилось. Воистину, мы свидетели тому, что Евангелие проповедано везде, где только живут люди» (Исповедь святого Патрика, 34).

Ну, а коли так, то время миссии ушло; она замкнута в прошлом, ибо все уже сделано… Удивительно, что даже слова Христа И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец (Мф 24:14) воспринимались Златоустом не как призыв к действию в настоящем и будущем, а как рассказ о прошлом. По его пониманию, в этих строках речь идет о конце «не мира, а Иерусалима»…^[742]. И тогда призыв ко вселенской проповеди относится только ко временам до падения Иерусалима, а, значит, ко времени жизни апостолов и только к их труду. Но не к нам…

Византию подвела ее привычка слишком доверять словам, отождествлять символы и реальность. Если империя — это экумена, а империя назвала себя христианской, значит мир уже христианизирован. Если ромейское царство считает себя Христовым, значит оно и есть Царство Божие. И потому имеет право судить и казнить^[743]. Никакое количество подлостей, творимых ромейскими кесарями, никакие язвы церковной жизни, никакие вторжения вроде бы уже несуществующих не-христианизированных варваров не могли отбить ни кусочка из этой хорошо подогнанной под себя, а не под реальность, сияющей византийской идеологической мозаики. По меткому замечанию отца Александра Шмемана, греки до сих пор, кажется, не знают, что Констанинополь пал…

Историки отмечают, что «интерес к географии в Византии исчезает после Vl века»^[744]. Но если неинтересна география — то неинтересна и жизнь других народов и тем более нет напряженного желания миссионерского странствия к ним.

Ну как, скажите, могла христианская Империя быть столь равнодушна к духовной судьбе арабов? Арабы веками жили с византийцами бок о бок. Многие арабские племена населяли пространства, прямо подвластные империи (нынешние Сирия и Иордания). Другие же племена были достаточно зависимы от империи. Даже в конце Vll века, при императоре Юстиниане Il арабский халифат обязан был платить Византии за каждый день без войны 1000 золотых монет, одного раба и одного коня^[745].

Миссия не была невыполнима. Ряд арабских племен — те, что жили в Империи и по берегам Красного моря — приняли христианство. К ним около 350 года император Констанций Il отправил (арианскую) миссию в Аравию. «Филосторгий сообщает, что Констанций направил послов к тем самым древним сабеям, которых ныне зовут омеритами. Землю, что они населяют, греки называют Великой и Счастливой Аравией, и простирается она до самого удаленного океана; главный город здесь — Сава, и оттуда некогда приходила к Соломону царица. Народ сей обрезанный, совершающий обрезание на восьмой день; они приносят жертвы Солнцу, Луне и местным богам, впрочем, среди них немало также иудеев. И вот Констанций направил к ним послов, желая обратить их к истинному благочестию; для этого он решил сначала великолепными дарами и дружескими речами расположить к себе правителя этого народа и, подготовив таким образом благоприятную почву, посеять там семена благочестия. Император просил, чтобы прибывающим в те края римлянам и местным жителям, пожелавшим стать христианами, дозволено было возвести церковь, и через послов передал значительную сумму денег на это строительство. Посольство возглавил Феофил Индиец, тот самый, который некогда в юности, еще при Константине, был отправлен к римлянам в качестве заложника дивейцами, которые, хотя их земля — остров Див, именуют себя также индийцами. Ныне же, облеченный полномочиями посла, он удостоился от своих единоверцев рукоположения в епископы. Между тем Констанций, замыслив придать посольству пышность и великолепие, приказал погрузить на корабли двадцать самых чистокровных коней из Каппадокии, присовокупил и многие другие дары, стремясь и восхитить и расположить к себе души этих людей. Феофил же, прибыв к сабеям, постарался убедить их правителя уверовать в Христа и отречься от эллинского заблуждения. А иудеи вынуждены были скрывать в глубочайшем молчании обычное для них упорство в обольщении и коварство, поскольку Феофил достойными восхищения делами не единожды явил непобедимость веры Христовой. Итог посольства был весьма успешен, ибо народный правитель непритворно, всей душою обратился к истинной вере и построил в своей стране не одну, а три церкви, и не на те средства, что привезли с собой послы от императора, но на те, которые он добровольно пожертвовал из своей казны. А Феофил, не жалея ни сил, ни времени, обустроил дела у омеритов, освятил церкви, придал им какое только мог убранство и лишь затем отплыл на остров Див, бывший, как упоминалось выше, его отечеством… По возвращении, хотя он удостоился от императора великих почестей, собственное епископство в каком-либо городе не было ему пожаловано; однако для собратьев по вере он был воплощенным образцом добродетели» (Филосторгий. Церковная история 3,4–5). Плоды этой миссии не были долговечны — в 518 году этот регион уже обращается в иудаизм (и возвращается к христианству после эфиопского завоевания)…

Но отчего же при наличии уже местных арабских кафедр и местного духовенства^[746]миссия не пошла дальше — к Индийскому океану?

Отчего арабы-христиане в Vll веке с радостью приняли вторжение и власть арабовмусульман? Это ведь одна из величайших катастрофов в церковной истории, значит, в ней сокрыты важнейшие уроки для нас. Но где же семинарские учебники с рассказом об этой поучительнейшей неудаче? Арабы не понуждали насилием к принятию новой веры. Это хорошо знал святитель Софроний Иерусалимский, убедивший жителей Святого Града без боя сдаться мусульманам.

И тем не менее в исторически чрезвычайно короткий период миллионы людей оставили свое былое христианство и приняли ислам. «Любопытно отметить, что в Месопотамии на почве персидской державы арабы не имели таких легких побед, как в областях Византийской империи. С другой стороны, не бывало случая, по крайней мере, в первые годы арабских завоеваний, чтобы персы, перешедши под власть арабов, непосредственно обращались в мусульманство, между тем как во владениях византийского императора эти случаи были не редки»^[747].

Это как же надо было «достать» людей, чтобы столкнуть их на такой путь! Это сколько же насилия должно было прикрываться именем «православия», чтобы вызвать такое отторжение!^[748] Мусульман встречали как освободителей…

Энтузиазм же самих арабов-мусульман показывает, сколь религиозно одарен был этот народ. Стоило появиться там харизматичному проповеднику (Магомету) — и оказалось, что это племя способно к высочайшей религиозной жертвенности… Такте, кто могли бы стать детьми византийской империи и Церкви, стали ее палачами.

А вот редкий для древнецерковной литературы случай: упоминание древним церковным хронистом еще более древнего миссионера. Евсевий Кесарийский в IV веке вспоминает о Пантене Александрийском, жившем в конце Il столетия. «В то время, говорят, особенно блистал упомянутый муж, воспитанный в правилах стоической философии. Он, по рассказам, проявил такое горячее рвение к слову Божию, что явился смелым проповедником Христова Евангелия у язычников на Востоке и доходил даже до земли индийцев. Многие, да, многие возвещали тогда слово евангельское; по внушению Господню подражали они апостолам, распространяя слово Божие и наставляя в нем. Пантен, один из таких, дошел до индийцев» (Церковная история 5,10).

Есть — факт проповеди. Есть восторженная авторская оценка этого факта. Есть оттенок сожаления о том, что вот были же люди в те времена, были миссионеры — не то что сейчас… Но нет ничего о том — как именно проповедовал Пантен индусам. А поскольку это единственное сообщение об индийской миссии Пантена, дошедшее до нас, то, значит, мы ничему не можем научиться у великого Пантена (тут даже не вполне понятно, о какой именно Индии идет речь — о той, что знакома нам, о Йемене или об Эфиопии).

О Кирилле и Мефодии мы знаем, конечно, больше. Но все равно — слишком мало для того, чтобы учиться миссионерству именно у них. Все подробности их миссионерского труда или очевидны (ну, кто теперь спорит против необходимости перевода Писания и богослужения на народные языки), или слишком ситуативны и не стоят воспроизведения в сегодняшних дискуссиях.

Кроме того, совсем не очевидно — уместно ли поминать именно эти имена при поиске примеров сознательных миссионерских проектов, реализованных Древней Церковью. Обычно говорят, что их миссия к славянам благословлена патриархом Фотием. Но так ли это?

Вернемся к конфликту святителей Патриархов Игнатия (кстати, царского сына) и Фотия. Когда Фотий попросил Константина Философа передать тетрадку с «ересью» патриарху, то, согласно рассказу Анастасия Библиотекаря, ученик восстал на своего учителя. «О, растленная и суетная мудрость мира! Ты бросал стрелы в толпы народа и не знал, что кто-нибудь должен быть ранен. Для всех, конечно, ясно, что как глаза, застланные облаком пыли, не могут видеть вдаль, как бы широко они не были открыты, так и очи мудрости твоей, как ни велики и открыты они, будучи совершенно ослеплены дымом жадности и зависти, не могут видеть пути справедливости. Поэтому и верно сказанное тобою, что ты не думал, чтобы ранил кого-нибудь своим ударом, когда, ослепленный упомянутыми страстями против патриарха, даже не предвидел, что сделал. Зачем ты губишь столько душ, распространяя такое заблуждение в народе».

Ответ Фотия выше (глава «Культурный импорт…») уже приводился: «Не из желания соблазнить предлагал я сказанное, но для испытания, что стал бы делать патриарх Игнатий, если бы в его время обнаружилась какая-нибудь ересь, подкрепляемая силлогизмами. Игнатий, который так гонит любителей светской мудрости. Впрочем, я не думал, чтобы этим учением соблазнить многих».

Детали этого эпизода могут быть придуманы — особенно резкий отказ Константина. «Странно звучит суровое и сухое обличение в устах amici fortissimi. Воздыхание о суетной мудрости мира, так напоминающее Никиту Пафлагона, не вполне идет просвещенному Философу, прошедшему школу Льва и Фотия. Упреки в какой-то жадности и зависти, несправедливость которых бросается в глаза, не мирятся с репутацией viri magnae sanctitatis. Наконец, после такой оценки деятельности и характера Фотия, какая приписывается Константину, не только дружеские, но и всякие отношения между ними должны быть порваны; и этого однако не случилось. Само собой напрашивается предположение, что разговор друзей, точной записи которого, конечно, быть ни у кого не могло, передан Анастасием далеко не точно, а является скорее свободной композицией автора и притом мало удачной. Между друзьями могли возникать философские разногласия и споры: мог Константин, из уважения к Игнатию, и действительно удерживать Фотия от резких нападок на патриарха за гонение науки; но эти факты в обработке Анастасия, руководившегося определенными целями, получили освещение, не соответствующее действительности»^[749].

И все же во время второго патриаршества Игнатия в 870 году константинопольский собор своим 11-м правилом осудил именно ересь о двух душах у человека^[750]. При этом имя Фотия, однако, не было упомянуто, и потому неправ А. Бронзов, доверчиво переписавший из позднейшего католического источника: «Патриарх Фотий признавал в человеке две души. Поэтому собор, бывший в Константинополе в 869 году (считаемый римскою церковью за 8-й вселенский) определил, что в человеке — одна душа, которой он живет, чувствует и мыслит»^[751].

Поэтому, хотя большинство исследователей отрицают правдивость рассказа Анастасия, мне кажется справедливой догадка Рансимэна, предположившего у Фотия хоть и не ересь, но именно анти-игнатиевскую шутку (что, кстати, хорошо сочетается с описанной Продолжателем Феофана (4, 38) моды на «всешутейшие» карнавалы и задирания Игнатия самим царем Михаилом и его окружением).

В пользу же версии о серьезном конфликте Фотия и Константина говорит то, что больше связка Фотий-Константин в истории не появляется. Фотий ни разу не упоминает о Константине и его миссии, притом, что сохранилось более трехсот его писем, но ни в одном из них он не говорит о солунских братьях^[752]. В 867 году, т. е. когда моравская миссия (кстати, длившаяся всего три года), уже была почти завершена, патриарх Фотий рассылает «Окружное послание», рассказывая о кознях Рима в Болгарии. Естественно, там естьпункт о величии византийской Церкви и, соответственно, успехах византийской миссии

— «Ибо и жители Армении, закосневшие в нечестии яковитов при содействии нам молитв Ваших обрели силы оставить столь великое заблуждение. Даже варварский и христоненавистный народ болгар отойдя от бесовских отеческих оргий и отстав от заблуждений языческого суеверия, паче чаяния перепривит был к христианской вере»^[753]. Но о труде солунских братьев в Моравии тут нет ни слова. Крещение же Болгарии вспоминается лишь в контексте ересеологической и канонической полемики с Римом.

И в Житии Константина не сказано о благословении Фотия на его миссию к славянам; последняя в Житии предстает как чисто императорская инициатива. В Житии Мефодия встречаем показательную фразу — «тогда не смели отказаться ни перед Богом, ни перед цесарем по словам апостола Павла Бога бойтесь, цесаря чтите»(Житие Мефодия, 5). Патриарх в этом эпизоде никак не упомянут. Также стоит отметить, что после миссии к хазарам Фотий принимает участие в судьбе Мефодия, поставляя его игуменом богатого ставропигиального монастыря, в то время как Константин «жил тихо, молясь Богу, пребывая в церкви святых апостолов» (Житие Константина, 13), т. е. патриарх не возложил на него никаких новых послушаний и не вернул ему постхартофилакса.

Кроме того, хотя согласно Житию Константина, князь Ростислав просил прислать епископа, Константин едет в Моравию в сущем пресвитерском сане. Мефодий и ученики Кирилла будут посвящены в епископа и пресвитеров позже в Риме.

И тут важно сопоставить несколько дат. В 863 году в Риме папа Николай анафематствует Фотия «вместе со всеми его сообщниками». Фотий молчит, пока обида остается личной (папа счел его избрание незаконным) в течение четырех лет, но после начала деятельности латинских миссионеров в Болгарии отвечает. Окружное послание святителя Фотия (867 год) говорит о латинской прибавке филиокве к Символу Веры как об «ухищрении лукавого» и «самой вершине нечестия», а о латинских епископах как о «епископах мрака» и «слугах антихриста»^[754]. В итоге — «мы отлучили тех людей, пребывающих в их многообразном заблуждении, от всего стада христианского»^[755]. Константинопольский собор, созванный летом 867 года для утверждения фотиевского послания, проклял папу Николая и всех находящихся с ним в общении «за те отступления в учении веры и обрядах, какие допустила себе Римская церковь»^[756].

25 сентября 867 года Фотий был смещен. 13 ноября того же года папа Николай I умирает. Папа Адриан в декабре 867 года повторяет анафему Фотию, в начале июня 869 года в Риме проходит собор с анафемой патриарху Фотию. В октябре 869 года к этим анафемам присоединяется и собор в Константинополе, считаемый у католиков «Восьмым Вселенским» (Фотий в анафематизмах именуется «новым иудой»), причем его отлучение подписано не чернилами, а евхаристической кровью…^[757] Естественно, что святитель Игнатий, восстанавливая на этом соборе единство Константинополя с Римом, не ставил условием этого воссоединения отказ Рима от тех его новизн, в которых Рим был укорен Фотием. Впрочем, окончательное примирение произошло только через 10 лет, когда Фотий вернулся и «Большой Софийский» Собор объявил собор 869 года якоже не бывшим… ^[758]

Что же святые братья-просветители? Их труд в Моравии встретил сопротивление со стороны немецких епископов, и святые миссионеры едут в Рим, чтобы найти управу на своих недругов. По прибытии в Рим они сослужат литургию с Папой Адрианом в соборе святого Петра и других римских храмах^[759]. Папа лично рукоположил святого Мефодия во пресвитера^[760]. Учеников же славянских братьев рукоположили два римских епископа (Формоз из Порто и Гаудерик из Веллетри). Среди хиротонисанных в Риме был святой Климент Охридский^[761].

Вопрос: когда же именно святые просветители принимают хиротонии в Риме? Сопоставляем даты — и видим: хиротонии имели место в феврале 868 года, то есть в самый разгар конфликта между святителем Фотием и Римом…^[762] В Риме же в феврале 869 года Константин принимает монашеский постриг с именем Кирилл и 14 февраля умирает. Вскоре папа Адриан рукополагает Мефодия во епископы. Епископское служение святого Мефодия на Западе длится до его кончины в 885 году.

Если миссия в Моравию совершалась по благословению константинопольского патриарха — почему братья едут не домой, а в Рим? Если они еще были дружны и согласны с Фотием — почему не боятся принять хиротонии и постриг от его злейших врагов? Похоже, что что-то все-таки пробежало между Фотием и Константином… Но тогда и миссия к славянам — это не дар Константинопольской Церкви, а шаг дипломатический со стороны императора и лично-жертвенный со стороны самих миссионеров…

И, значит, опять перед нами вопрос — а где же апостольская забота византийских патриархов?

В жизни солунских братьев, конечно, есть миссионерское измерение. Но оно все же не было главным.

Их поездка в Моравию пришлась на пору, когда местный князь уже принял христианство, а население уже считалось крещеным. Письмо князя Ростислава, зовущее братьев в Моравию, говорит — «Люди наши язычество отвергли и держатся закона христианского»^[763]. В житиях славянских апостолов не видно следа их полемики с местным язычеством. Их спор ведется с другими епископами (причем не по вопросу о том, можно ли молиться на родном языке, а по более узкой теме — можно ли совершать на нем Литургию. «Лингвисты предполагают, что первое переложение основных христианских молитв на славянский язык было сделано за 60 лет до миссии Кирилла и Мефодия. Перевод и организация первых общин в Моравии ставятся в заслугу некому Добдагреку (ирл. Dub-da-chrich), который был сподвижником настоятеля монастыря святого Петра ирландца Виргилия (ирл. Fergil), в духе кельтской церкви исполнявшего одновременно обязанности архиепископа Зальцбурга»^[764]).

Миссия к арабам была дипломатической. Вряд ли 24-летний богослов мог быть отправлен во враждебную страну императором именно для религиозного диспута. Константин просто входил в свиту византийского посла Георгия Полата^[765]. Цель переговоров была в обмене пленными. И маловероятно, что руководители посольства стали бы усложнять эту свою гуманитарную задачу раздражением хозяев из-за религиозных разногласий. При всей легендарности житийного эпизода о прениях с сарацинами, даже Житие полагает, что миссия была не очень успешной — по ее итогам арабы «совсем впали в свою злобу» (Житие Константина, 6).

Не была собственно миссионерской и поездка в Хазарию. «Прение о вере» было прикрытием для дипломатических целей. Традиционно и небезосновательно византийская дипломатия видела своих врагов в том племени, которое поселялось в пространстве между Дунаем и Днепром — то есть у границ Империи. Соответственно, союзника Империя себе искала в том племени, что оказывалось за спиной ближайших недругов — то есть у обитателей нынешней Кубани. Когда-то именно так византийские дипломаты позвали венгерские орды к границам Европы — для совместной борьбы с болгарами царя Симеона (894 год). Но те не остановились на Карпатах и Дунае, а пошли дальше — в 906 году стерев в пыль Моравское княжество (кстати, тоже позвавшее их для борьбы с франко-болгарским союзом) и навсегда разрезав западных и восточных славян, тем самым положив предел росту наследия Кирилла и Мефодия…

В IX же веке у стен Константинополя оказались русские, а на Кубани — хазары.

Снова сопоставляем две даты. Июнь 860 года — русы на 360 кораблях осадили Константинополь и разграбили его окрестности. Появление Константина у хазар, т. е. в русском тылу — январь 861 года. Главная задача этой поездки была в том, чтобы добиться от хазарского кагана подтверждения его союзнических отношений с Византией^[766]. В этом смысле миссия была успешной, поскольку в Житии каган передает императору: «Все мы — друзья и приятели твоего царства и готовы идти на службу твою, куда захочешь» (Житие Константина, 11). Учитывая военно-политическую сверхзадачу миссии, вряд ли Константин был очень настойчив в опровержении веры своих собеседников. Тем не менее, согласно «Житию», крестилось 200 человек.

Однако те аргументы, что есть в «Житии» святого Кирилла, немыслимо использовать сейчас. Вот он беседует с хазарским каганом о Троице: «Если кто почитает тебя и слова и духа твоего не чтит, другой же всех трех почитает, кто больше оказывает тебе доверия?» (Житие Константина, 9). Но ведь дух человека, его слово и сам человек никак не одноприродны и несопоставимы, а первые два еще и не ипостасны. Так что антропологический довод в пользу Троицы вряд ли доходчив…

И хотя у Отцов часты аргументы этого рода, я считаю неприемлемыми любые попытки объяснить тайну Троицы через параллель с миром обыденного опыта. Мол, в человеке есть ум, воля и память — и это отражение Троичного Бога. Есть солнце, луч солнца и свет — и такова Троица. Есть подземное хранилище вод, источник и ручей — вот так же Три составляют одно в Боге… Богословски такие образы опасны. В человеке есть еще и совесть, и подсознание, и рефлексы, и инстинкты, и эстетические чувства и нравственные. Можно тысячи подробностей найти в человеке — и неужели тогда и Бога придется дробить на все это множество наших антропологических изысков? А луч солнца не един с солнцем: он уже оторвался, он гаснет, он не вечен, он слабеет, и несет он в себе отнюдь не всю энергию первоисточника. Дух же Божий всегда имеет все, что есть у Отца… Так что то, что допустили отцы в своей миссионерской работе, недопустимо в догматическом богословии, да и в современной миссии эти образы уже мало помогут…

Еще более странно употребление Кириллом Писания. Иудеи, считающие Иисуса человеком, упрекают христиан строчкой из псалтыря: «Проклят всяк надеющийся на человека». И слышат в ответ: «Но в Псалтыре же сказано — "человек мира моего, на него же уповал" Человек же тот — это Христос». Это Псалом 40:10. Продолжение этого стиха: «Евший хлеб мой, поднял на меня пяту». Христос это относил к Иуде (см. Ин 13:18; Деян 1:16). Святой Кирилл относит эти слова к Самому Христу (Житие Константина, 10)^[767]…

А дальше идет фрагмент, который издатели Жития из Троице-Сергиевой Лавры вообще предпочли вырезать, сказав, что оно «представляет трудности при переводе»^[768]. На самом деле, никакой трудности перевод не представляет, просто герой жития в этом месте ссылается на апокрифы^[769].

Житие сообщает также о диспуте Константина с некиим иконоборческим патриархом «Аннием». Возможно, это был ушедший в отставку патриарх Иоанн Грамматик, однако, «рассказ агиографа об организации диспута между Константином и Иоанном Грамматиком в настоящее время вызывает единодушные сомнения всех исследователей. После восстановления иконопочитания в 843 году ни разу не вставал вопрос о возобновлении публичных споров с «иконоборцами». С другой стороны, поскольку Иоанн Грамматик пользовался репутацией несравненного полемиста и оратора, сумевшего с помощью «диалектических» доводов обратить в свою веру многих противников, то в житиях ряда святых — современников иконоборческого патриарха — появляются описания явно вымышленных диспутов, в которых святой одерживает полную победу над «ересиархом»^[770].

Как бы то ни было — в Житии читаем: «И сказал старец: "Если Бог сказал Моисею: не сотвори всякого подобия, то почему же вы делаете иконы и поклоняетесь им?" Философ ответил: "Если бы сказал: не сотвори никакого подобия, то был бы ты прав, но Он сказал всякого, то есть лишь достойное"» (Житие Константина, 5). Но в Писании сказано именно «никакого — Travxoq — изображения» (Исх 20:4; Втор 5:8). Довод Константина был бы допустим, если бы там стояло Travxoioq. Но для 14-летнего мальчика^[771] простительно… Правда, для оценки достоверности этого житийного рассказа надо еще учесть, что учителем святого Кирилла был именно иконоборческий философ Лев, епископ Солунский^[772].

Так что даже в тех редчайших случаях, когда мы что-то узнаем о былых миссионерских диспутах, оказывается затруднительным воспроизводить их в реальной полемике.

И даже если бы у нас были стенограммы с проповедями Кирилла и Мефодия и если бы все их аргументы были замечательны — даже в этом случае мы не смогли бы их просто воспроизводить. Ведь хороший миссионер говорит именно ради того, кто перед ним. Плохой миссионер воспроизводит заранее заготовленную речь, прошедшую семинарскую цензуру. Кирилл и Мефодий — хорошие миссионеры. Поэтому для того, чтобы их ситуативные и авторские аргументы сработали и в наших устах, и в сердцах наших собеседников — нужно найти хазара IX века и поставить его перед нами.

Раз это невозможно, то воспроизведение самых блистательных миссионерских речей прошлого бессмысленно: нет тех ушей. Это Символ Веры можно веками воспроизводить слово в слово внутри православной среды. Да, есть такая глубина Церкви, где нет перемен. Но внешний мир изменчив и разнолик. Поэтому аргументы былых миссионеров, в том числе и Кирилла и Мефодия, порой стоит принимать так, как естественнонаучные экскурсы святых Василия Великого и Иоанна Дамаскина. Сам факт наличия таких страниц в их трудах показывает, что никакое знание не чуждо православному человеку. Но считать эти их страницы нормой православного миропонимания было бы неуместно. Просто как те Отцы шли навстречу науке своего времени, так же по их примеру можем делать и мы…

В 1796 году митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Гавриил в наставлении русским миссионерам на Аляске советует после возвещения Единобожия «изъяснять величество свойств Божиих и как мал пред Ним человек»^[773]. Вполне вероятно, что проповедь о человеческой малости впечатляла жителей Аляски конца XVIII века. Но сегодняшний москвич или туляк (преимущественный адресат миссии нашей Церкви в XXI веке) вряд ли воодушевится таким тезисом. Сегодня уместнее подчеркнуть иную грань христианства: человек настолько велик, настолько дорог в глазах Бога, что так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин 3:16).

С прошлыми миссионерами, как и с прошлыми естествоиспытателями: сам факт миссии в прошлом порой важнее ее конкретных путей^[774].

Будь оно иначе — наша миссия среди мусульман свелась бы к тиражированию диспута Константина Философа с сарацинами, а среди иудеев — к распространению «Диалога с Трифоном Иудеем» святого Иустина Философа.

Но хотя рассказ о жизни Константина Философа мало может дать для современной «миссии народам», он может оказать очень значимую поддержку для «внутренней миссии». Он может помочь некоторым церковным людям удержаться в Церкви, преодолеть соблазны, сеемые письмами типа «чукотского».

На определенном уровне не-знания церковной истории кажется, что очень легко определить границы Церкви и отождествить с этими границами область действия Божией благодати. В этом случае все, кто хоть малость не такие как мы — нехристи и никакое доброе общение с ними невозможно, ибо является «всеересью экуменизма».

Как сказал один из идеологов такого «простецкого богословия», «отсеченная часть тела… тотчас начинает разлагаться и гнить»^[775]. Но как же тогда святые Кирилл и Мефодий не заметили, что они причащаются с гниющими трупами? Как же святой Мефодий не погнушался от руки мертвеца принять рукоположение?

В это время «филиокве» западная церковь уже исповедовала. Претензии на папское господство весьма явно высказывала. Святого Фотия анафематствовала. И была в разрыве с Константинопольской Церковью. А святой Мефодий всего этого «не заметил» и продолжал служить с западными епископами и сам был епископом в подчинении у римского папы…

Память об этой странности очень помогает снизить убедительность крайних антиэкуменических выпадов, доходящих до обвинения в ереси Московского Патриархата. Оказывается, и в самом деле, не всякая ссора церковных лидеров на земле перекрывает доступ к Божией благодати для одной из спорящих сторон (пусть даже и неправой в предмете спора)^[776].

Поскольку миссионер должен научить людей жить в реальной Церкви в ее сложности, то тут рассказ о славянских апостолах действительно может оказать немалую помощь.

Были и великие миссионерские успехи и все новые и новые народы принимали Евангелие… Христианство проникло в римский мир пятью основными путями:

— работа проповедников;

— письменные труды апологетов;

— публичное исповедничество и твердость веры мучеников;

— добрые дела христиан и слух о них (император Юлиан Отступник убеждал язычников так заботиться друг о друге, как это принято у христиан^[777], а сами язычники восклицали — «ах, какие у христиан женщины!»^[778]);

— бытовое общение с христианами.

Наиболее действенный путь миссии именно — бытовой. Такая низовая миссия не была сознательным усилием Церкви и решением ее иерархов, поддержанным мощью финансовых и образовательных церковных институтов. Она шла через установление брачных связей, через бытовые контакты, через купцов, гостей и пленников. Порой именно гонения приводили к расширению христианского присутствия.

Сначала варвары брали христиан в плен и порой учились у своих же рабов.

Так, в 267 году скифы (готы) «переправились чрез Истр и вступили в пределы Римской империи. Они вторглись в Азию и заняли Галатию с Каппадокией. Там они захватили множество пленников, среди которых было немало клириков, и с большой добычей вернулись в родную землю. Пленники же сии были людьми праведными и, общаясь с варварами, немалое их число обратили. Из числа этих пленников были и предки Ульфилы, по происхождению каппадокийцы» (Филосторгий. Церковная история 2,5).

Аналогично святая Нина прошла путь от пленницы до апостола Грузии, а святой Патрик — от выкраденного свинопаса до апостола Ирландии.

Первым проповедником православия в Китае стал плененный же священник Максим Леонтьев из албазинской крепости (1683 год). Тобольский митрополит Игнатий в 1695 году отправил отцу Максиму письмо: «Радуюся аз, аще и в плене пребывавши, но сам, с Божиею помощию, пленяеши человеки неведущия в познание евангельския правды. А пленение ваше не без пользы китайским жителям, яко Христовы православныя веры свет им вами открывается, и вам спасение душевное и небесная мзда умножается»^[779]. Впрочем, в течение следующих двухсот лет китайские миссии были скорее дипломатическими и научными, нежели собственно евангельскими.

Потом, когда римская империя сама стала христианской, воцерковлялись плененные ею иноверцы. Пример возьму, правда, из русской истории. По описанию путешественника, побывавшего в Москве в середине XVII века, «у каждой богатой женщины бывает 50, 60 рабынь и у каждого важного человека — 70,80 рабов. Они обращают их в христианство, хотят ли они или нет, их крестят даже насильно. Если потом увидят, что они хорошо ведут себя, и усердны в вере, то их женят между собой и детям их дают наилучшие имена.

Мы заметили в них набожность и смирение, каких не встречали и среди лучших христиан: они научились тайнам веры и обрядам и стали такими, что лучше и быть нельзя»^[780].

В крещении болгарского князя Бориса было и то, и то: первые знания о христианстве он получил от плененного им греческого монаха Феодора (Куфары), а затем к нему вернулась его сестра, бывшая в плену в Константинополе и там принявшая православие (Продолжатель Феофана 4,14)…

Бывало, что христианское население, покоренное языческими князьями, со временем обращало своих тиранов в свою веру. Так произошло с вандалами в Северной Африке и вообще повсеместно в пределах Западной Римской Империи.

Но это ежедневное «низовое» миссионерство не оставило по себе письменных свидетельств.

И сами варвары-неофиты несли заново открытую ими веру дальше, своим соседям. Например, из Никоновской летописи мы узнаем, что Владимир послал к болгарам с миссией некоего «философа Марка Македонянина» «ты же иди к ним и проповеж им слово Божие», и хотя болгары его прогнали, все же «того же (990) лета приидоша из болгар к Володимеру четыре князи и просветишася Божественным крещением»^[781] (речь идет, конечно, о камских булгарах). В 991 году в Киев же «прииде печенежский князь Кучюг и прият веру греческую и крестися»^[782].

«Взаимная христианизация варваров при равнодушии имперских христиан — явление совершенно универсальное». Но — «Что касается самой имперской церкви, то ее роль в христианизации варваров носила пассивный характер. Это не было случайностью и не воспринималось самой церковью как недостаток. Ведь с ее точки зрения обращал Бог, а люди с их личной инициативой играли в лучшем случае вспомогательную роль»^[783]. Не случайно, что о крещении Киева святым князем Владимиром не сообщает ни один византийский источник^[784].

Наверно, именно тем, что миссия была по преимуществу «низовой», и объясняется одно малозаметное для самих христиан обстоятельство нашей истории. Список культурных состязаний, выигранных «верой рыбаков» не так уж велик. Она смогла одержать только одну сенсационную победу: победу над миром эллинистической культуры. Кроме того, среди побежденных и при этом культурно развитых ко времени прихода к ним христианства были — Сирия, еще ранее открытая как для арамейского, так и для греческого влияний^[785], Грузия (где письменность, в отличие от Армении, имела до-христианскую историю) и коптский Египет, уже забывший свои древние иероглифы. При встречах с другими письменно-литературными народами, христианство не смогло пустить корней. Оно побеждало варваров, то есть тех, над кем у христиан был культурно-цивилизационный перевес. Но Персия, Индия, Китай не стали трофеями христианских миссионеров.

Аналогично в России: православие принимали бесписьменные народы (урало-сибирские «самоеды» и финно-угорские племена севера), но татарский мир, который отнюдь не был «дикарским», оказал очень серьезное сопротивление, перед которым и административный ресурс оказался бессилен. В основном крестились те, кто желали «обрусеть», то есть те, кто сам ставил европейско-русскую цивилизацию и образ жизни выше собственного. И правительство ставило перед миссионерами задачу именно «обрусения всех инородцев и совершенного слияния их по вере и языку с русскими»^[786]. Но те люди и народы, что не тяготились своей культурой и полагали ее по меньшей мере равной европейской, просили серьезных аргументов — и часто именно их и не слышали.

В самой Европе еврейский мир в целом также смог сохранить свою идентичность. Впрочем, восточно-христианский мир тут особой настойчивости и не проявлял. Миссия к евреям, прямо заповеданная Христом (Идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева — Мф 10:6) всерьез не осуществлялась. Много ли Отцов Церкви учили еврейский язык? Знал еврейский святитель Епифаний Кипрский (это его родной язык), Аполлинарий Лаодикийский^[787], блаженный Иероним Стридонский. Но опять же одно дело — знание языка, другое — его использование в миссионерских целях. Так что даже и трех миссионеров для библейского народа патристическая эпоха не дала…

Зато было авторитетно сказано, что эта миссия невыполнима: «Ты прибавляешь, что предстоит словопрение с иудеями; оставь этих христоборцев. Ибо если они не внимали наставлениям Самого Христа, то напрасно было бы нам руководить их или вступать с ними в беседу»^[788].

И потому приходится сделать вывод, что несколько лакун все же есть в общем строе церковных преданий. В их ряду не числятся предания педагогическое и миссионерское.

Можно, конечно, утешить себя тем, что отрицательный результат — тоже результат… Но он становится осмысленным, лишь при условии, что над ним думают. Если есть желание заметить ошибку, признать ее именно как ошибку и неудачу и задуматься над ее причинами. У нас же пока церковные умы и уста слишком увлечены передачей сплетен

— «жидомасонах», и поэтому никакие наши катастрофы не становятся предметом покаянного анализа. В лучшем случае — «мало молились и постились…».

Если мы мало знаем о причинах удач наших миссий, то мы можем обратиться к анализу их неудач. Поражения учат лучше, чем победы. Если и изучать византийскую миссионерскую традицию — то скорее для того, чтобы ей не следовать сегодня. Вот что не нужно оживлять из византийского наследства:

— малоскрываемое презрение к обращаемым варварам^[789] и совсем нескрываемое гнушение их своеобразными обычаями;

— жесткое подчинение интересов миссии политическим и военным интересам Империи^[790], доходящее до понуждения новокрещеных народов становиться в положениеподданных римского императора (в 1393 году константинопольский патриарх Антоний IV в письме великому князю Московскому Василию Дмитриевичу весьма обиделся за слова князя о том, что «мы-де имеем Церковь, а царя не имеем и знать не хотим», и напомнил византийскую точку зрения: «Ты хочешь дела совершенно невозможного… Невозможно христианам иметь Церковь, а царя не иметь… Святой император непохож на других правителей и владык других земель… он есть освященный базилевс и автокра-тор римлян, то есть всех христиан»^[791]);

— отождествление православной веры и Греко-римского образа жизни (вплоть до запрета пить кумыс — так Константинопольский патриарх ответил на вопрос русского епископа из Золотой Орды^[792] и осуждения вкушения верблюжатины^[793]);

— чрезмерный акцент на вопросах брачной дисциплины^[794];

— постоянные использование силы и подстрекание к ее использованию в интересах миссии.

Обозначение византийских миссионерских ошибок не означает, что миссии в те века не было. В конце концов, на византийско-святоотеческий период церковной истории приходится обращение сотен народов. Но есть странный разлад между реальноощутимыми плодами миссии и отсутствием литературного ее отражения.

В западной литературе выделяются три образа средневековой миссии:

1) Schwertmission — миссия, опирающаяся на вооруженную силу^[795];

2) Tatmission — миссия путем деяний (под этим подразумевается разрушение капищ и идолов, т. е. обнаружение их ложности через действие миссионера)^[796]; этот метод «миссии» христианам СССР пришлось потом пережить на себе;

3) Wortmission — миссия через убеждение и проповедь.

Как имперские победы понуждали варваров склонить колени перед Крестом — это в литературе описано подробно.

Как сваливались языческие идолы — тоже описано многократно.

Но вот третий и собственно евангельский вид миссионерского труда отчего-то зафиксирован слабее всего.

И единственным источником по святоотеческому миссионерству остается заочнолитературная полемика не апостолов и не равноапостольных мужей, а апологетов (по большей части непричтенных к лику святых). Но в античной литературной полемике дискуссия — не более чем прием, позволяющий развертывать аргументы лишь одной, авторской стороны. Узнать о том, действительно ли она была убедительна для оппонентов, из нее нельзя.

Я совсем не против миссии через чудо. Я был бы рад возрождению «миссии через присутствие» — миссии через облик христианина. Но для этого монашество должно быть совершенно бескомпромиссным — как древнее сирийское или ирландское. И монахи должны если не левитировать, то светиться. Монах-миссионер должен быть с «неотмирноглазуновскими» глазами^[797]. Чтобы не одежда привлекала внимание, а именно взгляд.

Но кроме этого нужно еще и служение словом, а не глазами.

Глава 2. Россия

Византийские авторы никогда не признавались в кризисном положении миссии. В отличие от них российские духовные писатели и миссионеры эту горькую правду видели и о ней говорили.

Святитель Феофан Затворник: «Заснули все и живем спустя рукава… Вся беда в попах молчащих! Надо гайдуков нанять и всех их пооттаскать за аксиосы»^[798].

Святитель Филарет Московский: «Идея миссионерства еще мало развита в Российской Церкви»⁵. «Миссионер должен иметь возбужденную особенную ревность к распространению веры между незнающими ее: но сему особенному возбуждению трудно произойти, когда идея миссионера не приготовлена образованием, по неимению заведения для сей особенно цели, и не довольно раскрыта, не многими, не близкими опытами»¹.

Перед революцией иерархи говорили, что «в нашей миссии что-то неладно»². «Миссия всегда была какой-то падчерицей в глазах благоволения нашего церковного начальства; ей поэтому приходилось вступать в разные непрочные и неблагодарные сделки и компромиссы и покрываться тенью какого-то даже полицейско-сыскного дела»³.

Через полвека, уже по ту сторону революционной катастрофы, митрополит Евлогий скажет столь же грустно: «Нужно заметить, что миссионерское дело в русской Церкви стояло не на должной высоте… Не чувствовалось в нем подъема и воодушевления, не ощущалось веяния духа апостольского… Большинство архиереев относилось к этому важнейшему делу равнодушно. Святое дело миссии облекалось в формы бюрократические»⁴.

И конечно, нельзя забыть слезы святителя Николая Японского:

«А миссионером здесь пока я один, и то частным образом. Да когда же эта, раскинувшаяся на полсвета, семидесятимиллионная Россия найдет у себя несколько тысяч рублей и несколько десятков людей для того, чтобы исполнить одну из самых существенных заповедей Спасителя. Католичество и протестантство облетели мир. Ужели и здесь Православие ничего не сделает? Нет, не может быть — даст Бог. С этим" даст Бог" я поехал в Японию, с ним ежедневно ложусь спать и просыпаюсь, для него я семь лет бился над японским языком» (Иеромонах Николай (Касаткин). Письмо митрополиту Московскому Иннокентию)⁵.

Проходят годы, иеромонах становится епископом. Но все равно — одиноким. «О, как больно, как горько иной раз душе за наше любезное Православие! Я ездил в Россию звать людей на пир жизни и труда, на самое прямое дело служения Православию. Был во всех четырех академиях, звал цвет молодежи русской — по интеллектуальному развитию и, казалось бы, по благочестию и желанию посвятить свои силы на дело веры, в которой она с младенчества воспитана. И что же? Из всех один, только один отозвался на мой зов, да и тот дал не совсем твердое и решительное слово, — студент Забелин, и тот, быть может, изменит. Все прочие, все положительно, или не хотели и слышать, или вопрошали о выгодах и привилегиях службы. Таково настроение православного духовенства в России относительно интересов Православия! Не грустно ли? Посмотрели бы, что деется за границей, в неправославных государствах. Сколько усердия у общества служить средствами! Сколько людей, лучших людей, без долгой думы и сожаления покидают родину навсегда, чтобы нести имя Христово в самые отдаленные уголки мира! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, неспособный проникнуться Духом Христовым, и протестантство или католичество овладеют миром, и с ними мир покончит свое существование?»⁶. «Мне грустно-грустно было, что до сих пор из Лавры и Москвы нет тружеников для миссии, и, прикладываясь к мощам святого Сергия, я не мог воздержаться умственно от жалобы: "Буду судиться с тобою пред Господом — отчего не даешь миссионера в Японию"»⁷

1 Святитель Филарет, митрополит Московский. Мнения, отзывы и письма. M., 1998. С. 111.

2 Мнение комиссии Грузинской епархии по вопросу об устройстве противосектантской миссии в России // Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. M., 2004. Ч. 2. С. 718.

3 Иоанникий, епископ Архангельский. О желательной постановке миссионерского дела // Там же. M., 2004.4.1. С. 383.

4 Путь моей жизни. Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Манухиной. Париж, 1947. С. 201–202.

5 Цит. по: Спасайте детей: Поучения святителя Иннокентия, митрополита Московского. СПб., 1998. С.172.

6 Запись от 4 марта 1871 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 1. С. 73–74.

7 Запись от 30 мая 1880 года // Там же. СПб., 2004. Т. 1. С. 286.

В конце концов святитель Николай осознаёт, что понимания и помощи от русского духовенства он не дождется, что при жизни ему не будет дано увидеть рост созданной им миссии. «Знать, так и умру я, не дождавшись помощника и преемника. Так бедно Православие миссионерами! А инославных, — Боже, какое необозримое множество их!»^[799] «Католичество и протестанство заняли весь мир; почти нет на свете островка и уголка, где бы не виден был или патер с своим учением о папе, которого он ставит чуть не четвертым лицом пресвятой Троицы, или пастор с Библией под мышкой и готовый раздвоиться в толковании Библии чуть не с самим собою; а православие, наше безукоризненное, светлое, как солнце, православие таится от мира! Вот и еще страна, уже последняя в ряду новооткрытий: хоть бы здесь мы могли стать на ряду с другими, не для соперничества и брани, — это не свойственно православию, — но для того, чтобы предложить людям прямую истину, вместо искаженной, — и ужели станем сзади, сложа руки, или ограничась ничтожными действиями? «В России», говорят, «денег нет»! А в Иудеи разве больше было денег, когда она высылала проповедников во все концы мира? А в Греции разве больше нашего было средств, когда она просвещала Россию? «Людей тоже нет»! У каких-нибудь моравских братий, которых и самих-то не больше пяти-шести тысяч, есть люди, чтоб идти на проповедь к лапландцам, а у семидесятимиллионной России людей нет! Боже, да когда же у нас люди будут? И разве люди могут сами твориться, если их не вызовут к бытью? Отчего же их не вызывают? Где творческие силы? Или они иссякли?»^[800]

«Протестантский мир в начале двадцатого столетия стоит во всеоружии четырехсот сорока девяти миссионерских обществ со стеною позади них великих церквей и неисчерпаемых источников… Кстати спросить: у нас же что против заграничных язычников? А вот что. В Китае — отец Иннокентий, да и тот еще вернется ли из России, куда вытребован Синодом; в Корее — отец Хрисанф; да в Японии мы, бедные, вдвоем с отцом Вениамином, что ныне в Нагасаки и годен более для русских, чем для японцев. Итого: четыре миссионера. Господи, воззришь ли Ты когда-либо на Православную Церковь, отъяти поношение от нея?»^[801]. «В заключение пристали с вопросом: почему же Россия в Индии не имеет духовной миссии? Все имеют: и американцы, и французы, и немцы, не говоря уже об англичанах, а русской нет — почему?.. Почему, в самом деле? Не пора ли нам шире открыть глаза? Покуда же мы будем краснеть при подобных вопросах за наше немощество?»^[802]. «Какая это беда — не иметь достаточно проповедников и быть вынужденным довольствоваться всяким негодьем!»^[803]. При сопоставимом числе баптистов и православных в Японии 1903 года — «у баптистов десятки миссионеров, а православных миссионеров хоть шаром покати»^[804]. «Господи, скоро ли Православие воспитает в своих чадах такую верность по вере?»^[805]. «Был в англицкой миссии; там опять — новые члены. Господи, откуда у них берутся люди?! А у нас вечно нет никого. Недаром такая грусть одиночества; знать, с нею мне и в могилу лечь придется — не даст Бог утешения видеть выходящими на поле Христово православных миссионеров, которым, собственно, и предназначено поле. Что ж, вероятно, не умедлят после выступить. Дай-то Бог поскорее, хоть и после нас! Мы пусть канем, как первая капля, бесследно пропадающая в жаждущей орошения земле»^[806]. «Какое обилие христиански настроенных молодых людей в Америке, да и в других странах, кроме России! Скоро ли Православие даст такой цвет?»^[807].

«Духовенство — много ли в нем ценного в очах Божиих? Хоть в микроскопическом виде, и я имею опыт сего: 35 лет жду миссионера сюда, прошу, ищу его и — нет! Четыре академии в 35 лет не могут дать ни одного миссионера! Чудовищно! Дальше что?.. Да что! Не смотрел бы на свет Божий! Перо падает из руки» (Запись в дневнике от 1 ноября 1904 года)^[808]. «Вот у них миссионеров не оберешься: куда захочешь и сколько захочешь — с избытком! Должно быть, еще чрез тысячу лет и в Православной Церкви появится сколько-нибудь подобной живости. А теперь она — птица об одном крыле» (Святитель Николай Японский. Запись в дневнике от 14 января 1904 года)^[809].

Тысяча лет еще не прошла. А вот спустя сто лет пришлось посылать миссионеров не в Индию и Японию, а в Россию. Впрочем, и для этого случая их нашлось тоже немногим более четырех^[810]…

Конечно, не только наша национальная вина усматривается в этом многовековом кризисе.

Христос называет апостолов учениками и призывает их учить народы. Однако даже на уровне этикета эта евангельская модель^[811] в Церкви — во всей Церкви, а не только в русской — не прижилась: вместо учителей — «владыки» («деспоты»), вместо учеников

— «рабы» и «чада»^[812]. Долгие столетия оставался нерешенным вопрос: священник должен учить прихожан, но откуда он будет сам брать то, чему будет учить?

Пример доброй жизни, личный духовный опыт — это, конечно, хорошо. Но ведь есть в христианстве и логосная, умная составляющая. «Догматическое богословие». Мало Христу молиться. Надо еще и верно мыслить о Нем. Надо уметь ответить на вопрос самого Христа — «А вы за кого почитаете Меня?».

Опять же все средневековье (а не только Русь) прошло мимо мира ребенка (а педагогика — это и есть изначальное миссионерство).

Да, средневековье создало свою дивную культуру. Но в этой культуре не было места для ребенка. Вот слова блаженного Августина, столь же показательные для средневековой культуры, сколь и непонятные для культуры современной: «Кто не пришел бы в ужас и не предпочел бы умереть, если бы ему предложили на выбор или смерть претерпеть или снова пережить детство?» (О граде Божием. 21,14).

Античная и средневековая культуры вообще не интересовались ребенком, рассматривая дитя как маленького взрослого. Даже детство Христа осталось за рамками Евангелий. Это молчание неудивительно: античные историки вообще не считали нужным рассказывать о детских годах своих героев. Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» так начинает повествование о Цезаре: «Когда Сулла захватил власть, он не смог побудить Цезаря к разводу с Корнелией». Как видим, о детстве Цезаря просто ни слова. Было ли детство Цезаря таинственно? Секретно? Неизвестно? Провел ли он детские годы в гималайском ашраме? Да нет — просто античная литература не умеет описывать «негероическое», бессобытийное время.

Ребенок интересен античной литературе только как чудо-ребенок. Когда дитя ведет себя не по-детски мудро, мужественно или хитро — тогда оно заслуживает внимания (как спартанский мальчик, укравший лисенка). А так ребенок — это просто полюс недостатков: ребенок — тот, кто не умеет…

Основу ее библиотеки составляли книги, написанные монахами и для монахов^[813]. Великие книги. Мудрые советы. Но в итоге, как оказалось, христианскую педагогику нельзя импортировать из средневековья. Ее там просто не было: «Идеал благонравного ребенка — тихий, рассудительный маленький старичок»^[814].

Нужны были столетия, чтобы через них проросло евангельское новое отношение к ребенку: Если не будете как дети… Христос — первый, кто увидел в ребенке плюсы. И кстати, не пояснил, какие именно, дав нам тем самым и свободу и долг добрым и ищущим глазом всматриваться в жизнь детей. Может быть, главный детский плюс — отходчивость, непамятозлобие…

И потом через века зрело новое отношение к ребенку^[815]. Например, когда Златоуст неожиданно переворачивает традиционное отношение Бога и человека и предлагает нам на Бога взглянуть не как на своего Отца, а как на своего ребенка^[816].

Но все же это было редкостью (уже на следующей странице тот же Златоуст говорит привычное — «приходя в зрелый возраст, мы смеемся над детскими забавами»).

Византийский устав семейной жизни советует — «Держи дочерей в затворе, как осужденных, подальше от чужих глаз, дабы не очутиться в положении как бы ужаленного змеею»^[817]. И русский «Домострой» запрещает отцу улыбаться своим детям: «Не жалея, бей ребенка… Воспитай дитя в запретах… Не улыбайся ему, играя… Сокруши ему ребра, пока растет»^[818].

Тут уместно привести столь же длинное, сколь и печальное размышление замечательного русского церковного историка предреволюционной поры профессора Н. Kanтерева:

«Как христиане, древние предки наши должны бы усвоить новозаветный идеал; но хотя они и были религиозны, но по-своему, на свой лад. Они были церковники, обрядники и с настоящим христианством были знакомы мало, а строй их семьи был строго патриархальный, еврейский. Начала еврейской семьи были им вполне понятны, отвечали их взглядам, их жизненному укладу, а новозаветная христианская педагогия была им чужда, до нее они еще не доросли. Так как в древнерусской жизни практиковался суровый патриархат, то такого же патриархата наши предки искали и в педагогической теории. Они его и нашли в ветхозаветной педагогии, его и усвоили.

Старые, крайне узкие еврейские патриархальные идеи о семье и семейных отношениях, варварский взгляд на женщину, малокультурный идеал отца, подавляющего самостоятельную личность детей, суровая до жестокости домашняя дисциплина — все эти еврейские свойства ветхозаветного педагогического идеала пришлись по плечу, по сердцу нашим предкам, а евангельские заповеди о любви, кротости и снисхождении влияли на них пока слабо.

Наши предки заимствовали педагогический идеал главным образом из двух книг Ветхого Завета: Притчей Соломона и Премудрости Иисуса, сына Сирахова. В этих книгах начертан такой педагогический идеал: во главе семьи стоит отец, источник не только земного благополучия семьи, но и ее вечного спасения, источник милости Божьей к семье. Сирах говорит: Дети! Послушайте меня, отца, и поступайте так, чтобы вам спастись, потому что Господь возвысил отца над детьми и утвердил суд матери над сыновьями. Почитающий отца очистится от грехов и уважающий мать свою — как приобретающий сокровища. Почитающий отца будет иметь радость от детей своих и в день молитвы своей будет услышан. Уважающий отца будет долгоденствовать и послушный Господу успокоит мать свою. Боящийся Господа почтит отца и, как владыкам, послужит родившим его. Благословение отца утверждает домы детей, а клятва матери разрушает до основания. Слава человека — от чести отца его, и позор детям — мать в бесчестии. Хотя бы отец и оскудел разумом, имей снисхождение и не пренебрегай им при полноте силы твоей. Милосердие к отцу не будет забыто; несмотря на грехи твои, благосостояние твое умножится (Сир 3:1-15). О ценности и самостоятельности детской личности в изложенном не сказано ни слова, да самостоятельность детей и невозможна в суровом патриархате….

Иисус, сын Сирахов, заповедует: Есть у тебя сыновья? Учи их и с юности нагибай шею их. Есть у тебя дочери? Имей попечение о теле их и не показывай им веселого лица твоего. Кто любит своего сына, тот пусть чаще наказывает его, чтобы впоследствии утешаться им. Поблажающий сыну будет перевязывать раны его. Лелей дитя, и оно устрашит тебя; играй с ним, и оно опечалит тебя. Не смейся с ним, чтобы не горевать с ним и после не скрежетать своими зубами. Не давай ему воли в юности и не потворствуй неразумию его. Нагибай выю его в юности и сокрушай ребра его, доколе оно молодо, дабы, сделавшись упорным, оно не вышло из повиновения тебе (Сир 7:25–27; 30:1-10). Таким образом, руководящий мотив ветхозаветной педагогии в отношениях родителей к детям — самый полный и последовательный родительский эгоизм, выражающийся в суровом до жестокости унижении детской воли и полном подчинении детей родителям, доходящем до потери детьми личности и всех прав пред родителями. Дети — это предмет гордости или унижения родителей и, помимо этого, никакого другого значения сами по себе не имеют. Поэтому учи детей, с юности нагибай шею их, не давай им воли, не смейся и не играй с ними, а сокрушай им ребра, чтобы не вышли из повиновения, — вот что постоянно слышится в ветхозаветной педагогии и что наши предки усвоили весьма твердо, так как такие заповеди были им по сердцу, отвечали их нравам и складу жизни»^[819].

О том, как млада еще традиция православной педагогики, напоминает одно обстоятельство: до 1867 года в качестве учебника для детей по «Закону Божию» использовалась ну совсем не детская книжка митрополита Филарета — «Катехизис».

И сегодня православную педагогику приходится разрабатывать в режиме поиска, а не перебора цитатных четок — совмещая наработки светской педагогики и возрастной психологии XX века с этикой древнего Православия. Каждому православному педагогу и родителю сегодня приходится быть творцом.

И уж совсем сложной эта задача выработки православной возрастной психологии и педагогики становится, когда речь идеи о воспитании мальчиков.

Тут громадный провал в нашей церковной педагогике: уж слишком женское у нее лицо. Когда я переходил на работу в Свято-Тихоновский богословский институт, то спросил тамошнего проректора:

— Большинство ваших учащихся — девушки. Как устроен семинарист, я знаю, а вот что такое девушка, изучающая богословие?

И в ответ услышал:

— Видите ли, отец Андрей, лексикон Эллочки-Людоедки состоял из двенадцати слов. А наши студентки обходятся четырьмя: искушение, смирение, послушание, благословение.

На этом лексиконе мужчину не воспитать.

Как воспитать в мальчике мужчину? Как не лишить его активного, творческого, агрессивного начала? Как не растворить его в бесконечных моралях и проповедях о «послушании»? В святоотеческой литературе смирение кладется в основу духовной жизни. А само смирение поясняется так: «Не сравнивать себя ни с каким другим человеком». Для взрослого человека это очень хороший совет. Но можно ли мальчика воспитывать с этим назиданием?

У детей все построено на соревновании. Вы ведете двух мальчишек домой. Дорога им знакома, страха перед неизвестным нет. И что — два мальчика одного возраста просто так дошагают с вами до своей двери? Нет, конечно, метров за 50 они сорвутся в перегонялки: «Кто первый добежит?!». И так всюду: «Кто первый построит», «Кто первый мороженое съест», «Кто первый прочитает»… Так как же воспитать в мальчике мужчину, если ему все время твердят про послушание и смирение? Как совместить романтику конкуренции, желание первенствовать, — по-моему, естественное для мальчика, — с нашей православной проповедью смирения?

Многим церковным людям трудно смириться с мыслью о том, что не на все вопросы в Церкви есть готовые ответы, что в Церкви есть пространство для наших церковных поисков и недоумений. Еще труднее бывает распознать и принять помощь Бога, приходящую в неожиданной форме.

Напомню старый, с огромной бородой анекдот. Горит высотный дом в Тель-Авиве. Раввин стоит на крыше и молится:

— Господи, я Тебе всю жизнь служил, помоги же мне спастись сейчас!

Подбегает пожарник, показывает, где спасительная лестница. Раввин не соглашается:

— Нет, Господь меня сейчас Сам спасет!

Огонь охватывает все стены и коридоры здания… На крышу садится вертолет, пожарники уговаривают раввина сесть к ним. Тот опять говорит:

— Нет, я молил Господа, Он спасет меня без вашей техники!

Огонь охватывает крышу. Вертолет кружит над ней, уже нет места для посадки. С вертолета бросают лестницу и снова кричат:

— Ребе, цепляйтесь!

Раввин и тут не соглашается… В итоге он сгорает, и на Божьем Суде начинает пререкания:

— Господи, я же Тебе всю жизнь служил. Почему же Ты моей мольбы не исполнил и Твои Ангелы не спасли меня из среды огня!

В ответ же слышит:

— Слушай, старый дурак, я за тобой три раза пожарников посылал!

В ответ на наши же педагогические недоумения Господь послал нам не ангелообразных старцев с книжкой «Как воспитать православного мальчика в XXI веке», а… рок-музыкантов, обратившихся к нашей вере. Мир подростковой и прежде всего мальчишеской культуры — мир рока. И вот Господь без усилий наших миссионеров Сам привел некоторых рок-динозавров в мир Церкви. И они могут на мужском языке говорить с подростками о Православии. Будем корчить брезгливую гримасу?..

Как-то в Воронеже ко мне подошел один бородач (по виду — монастырский трудник или послушник) и молвил:

— Отец Андрей, а в нашем монастыре братия не одобряет Ваши заигрывания с рокерами!

Говорю ему, что это меня не удивляет, ибо по этому вопросу естественно разномыслие среди церковных людей, и для меня оно не новость. И прошу уточнить — что же именно не нравится братии.

— Ну Вы же понимаете, рок-музыка — это же сатанизм! — с готовностью ответствует послушник.

— Хорошо, говорю, но где же сатанизм в песнях Кинчева? Вы слышали последние стихи Кинчева? У Вас есть претензии к содержанию его песен?

— Нет, стихи у него хорошие.

— Тогда что Вам не нравится в его песнях?

— Но музыка-то все равно тяжелая, сатанинская.

— А что именно сатанинского в этой музыке?

— Ну, она такая агрессивная, в ней много ударных, барабаны…

— А Вы считаете, что жесткие ритмы и барабаны несовместимы с Православием в принципе?

— Да.

— Но тогда скажите, под какую музыку шли в бой полки Суворова? Неужели под распев «Во поле березонька стояла»?

Кинчев со своими жесткими ритмами делает то, перед чем пасуют в растерянности наши приходские школы и монастырь со своими знаменными распевами: он воспитывает воинов для Святой Руси. Воинская же музыка всегда была заводящей, агрессивной, жестко-ритмичной.

… Но это — сегодняшние дискуссии. А в средние века не было споров о миссии к детям. И самой такой миссии не было. И школ, где такие дискуссии могли бы вестись, миссионерских школ, тоже не было. Как на Руси, так и в Византии.

Мы привыкли к тому, что священников готовят в семинариях. И редко замечаем, что это довольно новое явление для христианского мира.

А ведь историческое расстояние между евангельскими событиями и появлением первых семинарий столь огромно, что не кажется неуместным вопрос — что такое аудиторно-семинарская система образования: позднейшее и окончательное извращение христианской духовной жизни или трудное и позднее прорастание древней закваски?

Минусы семинарской системы очевидны. Это определенное обезличивание отношений учителя и учеников. Это ограничение «передаваемого» словесными формулами: «неизреченное», сердечный опыт и духовная практика на большую аудиторию не могут быть вынесены. Минусом может быть и общение профессора с учениками через книгу (учебник) — еще один путь отчуждения учителя от ученика^[820]. (Но это может быть и плюсом — если учебник умнее преподавателя).

Кроме того, появление профессиональных центров подготовки священников означает решительный разрыв с древнехристианской традицией выборности духовенства. Если уж в кадровом резерве у епископа есть два десятка выпускников семинарии — то епископ из них выбирает, кого на какой приход послать. Прихожане же из своего круга уже не могут выдвинуть столь же подготовленного ставленника.

Но тут становится понятным и плюс семинарской системы. Вот сельский приход. Он себе когда-то избрал настоятеля. В селе растет благочестивый юноша. Если бы настоятель умер сейчас, именно его крестьяне избрали бы в новые свои духовники. Но настоятель не стар и служит себе спокойно еще десятки лет. Другие приходы его не могут избрать, потому что для них он незнакомец. А в своем приходе хода при живом настоятеле — нет. За время жизни местного священника парень уже стал мужиком. Женился, оброс имуществом и детьми. Вышел из возраста учебы. Сохранил благочестие. Через20 лет его и в самом деле выберут в попы, но за это время он упустит шанс расширить свой церковный кругозор. Его знания о вере будут не выше, чем у односельчан. И он не сможет стать локомотивом, который тащит свою общину вперед — он ее органическая часть. Как все.

Итак выбор: или из поколения в поколения воспроизводятся «мужицкие попы»^[821], или в удаленном городском инкубаторе^[822] воспитывается церковное юношество и потом навязывается общинам^[823].

Очень трудно церковная жизнь становилась на путь системности в сфере образования. Само слово «семинария» восходит к корню «семя» (лат. semen) и означает «рассадник». Появились же семинарии лишь в середине XVI века — это одна из реакций католической церкви на начавшуюся протестантскую Реформацию. Это логично: не приходской священник натаскивает случайно пришедшего к нему мальчика, а епископ отбирает лучших священников, собирает их вместе и говорит, что обучение мальчиков отныне становится главным делом в вашей жизни…

То, что впервые такая форма обучения появилась именно у католиков, не случайно и связано с обязательным безбрачием католического духовенства. Корпоративная задача состояла в том, чтобы обратить сердца мальчиков к безбрачному идеалу еще до того, как половой зов начнет их тревожить. То есть — навязать им выбор еще до выбора. На этом пути были и удачи, были и катастрофы…

Но с точки зрения истории образования это значит, что семинарии в Европе появились позже университетов. И позже монашеских орденов, ставивших своей целью именно педагогику, образование и миссионерство.

На Русь семинарии пришли с относительно небольшим запозданием. «Братские школы» во Львове (1586 год) и Киеве (1615 год), Киевская Академия (с 1632 года) — это подражания западным христианам (для Западной Руси — врагам и учителям одновременно^[824]). До Москвы это новшество добиралось еще полвека, и первая семинария у нас появилась в 1685 году.

Вроде — все как в Европе, пусть и чуть позже… Но отличие есть: в католическом мире семинарии лишь дополнили собою мир образования вообще и церковного образования в частности. В Москве же появление Славяно-греко-латинской Академии было первым вообще регулярным образовательным проектом. Вокруг него и до него не было ни университетов, ни публичных библиотек, ни монастырских образовательнонаучных центров…

В 1209 году мэр Оксфорда повесил двух или трёх преподавателей в качестве возмездия либо за преднамеренное, либо за непредумышленное убийство женщины учёными. Университет начал забастовку. Они требовали, чтобы их объявили клириками ичтобы только церковный суд мог разбирать их дела. Пример был недалеко от них: в Париже профессора Сорбонны получили клерикальный статус в булле папы Целестина III от 1194 года (окончательно подтверждён хартией привилегий, пожалованной учёным в Париже королем Филиппом Il в 1200 году). И в случае с Оксфордом Папа был на стороне профессуры.

Забастовка в Оксфорде длилась 5 лет. За эти годы масса преподавателей и студентов мигрировала в университеты Парижа, Рэдинга и Кембриджа (с этой поры местная школа также стала университетом). Университет пребывал фактически во временном бездействии вплоть до примирения короля Иоанна с Иннокентием III в 1214 году. В этом году папству представилась возможность удовлетворить жалобы учёных посредством решения, вынесенного папским легатом Николой, епископом Тускулийским. «Это был именно тот легатский указ, который проложил путь для открытия оксфордских школ вновь. Решение папского легата от июня 1214 года являлось равносильным первой хартии привилегий Оксфордского университета. Папское вмешательство в пользу оксфордских учёных стало решающим в последующем долгосрочном выживании университета»^[825]…

Мыслим ли подобный конфликт на Руси в те же годы? Можно ли себе представить, что группа киевских или владимирских профессоров идет на конфликт с местным князем и митрополитом, жалуется в Константинополь Патриарху и в ожидании его решения переезжает куда-нибудь в Софию?..

Сопоставляем три даты. 988 год — Крещение Руси. 1685 год — появление первой богословской школы, то есть такой, которая ставит задачу более высокую, нежели простое обучение грамотности. И получаем — 700 лет без богословского интереса и усилия!

И третья дата — 1499 год. Время публикации «Геннадиевской Библии». Первый полный свод библейских книг на церковно-славянском языке. И снова вопрос: отчего же за полтысячи лет ни у кого из русских иерархов и князей не возмутилась совесть: как же это мы числим себя христианами, а полного текста Слова Божия не знаем?! И лишь появление ереси жидовствующих, цитировавших незнакомые русским библейские места, заставило восполнить эту лакуну.

Инициатор библейского перевода новгородский архиепископ Геннадий красочно описал экзамен, устроенный им грамотеям, претендовавшим на место священника: «Вот приводят ко мне мужика: я приказываю ему читать апостол, а он и ступить не умеет, приказываю ему дать псалтирь, а он и по ней едва бредет. Я отказываю ему, а на меня жалобы: земля, де, такова, не можем добыть, кто бы умел грамоте. Вот и обругал всю землю, будто нет человека на земле, кого бы ставить в священство».

Геннадий предлагает завести школы, в которых бы учили «грамоте и Псалтыри» — из минимализма требований следует и уровень грамотности духовенства. В Новгороде грамотность была распространена шире, чем в других землях, так что Геннадий имел повод для иронии по поводу незадачливых претендентов в попы. Особое возмущение владыки вызывало то, что невежи, став священниками, плохо учат учеников и к тому же берут с них непомерную плату: «Мужики-невежи учат ребят грамоте и только портят, а между тем за учение вечерни принеси мастеру кашу да гривну денег, за утреню то же или и больше, за часы особо… а отойдет от мастера и ничего не умеет, едва-едва бредет по книге и церковного порядка вовсе не знает» (Письмо к московскому митрополиту Симону)^[826].

Греческий язык русской церковной элите этой поры незнаком. Даже в середине XVI века преподобный Максим Грек переводит греческие тексты сначала на латынь, а с латыни уже кремлевские дипломаты перелагают на русский.

Вот и для «Геннадиевской Библии» пять книг, ранее не знакомых славянам, пришлось переводить не с еврейского и не с греческого, а с латыни. В роли переводчика выступил чех, католик, монах из доминиканского ордена — «презвитер, паче же мних обители святаго Домника, именем Вениямин, родом Словении, а верою латынянин». И особый вопрос — а сколько же экземпляров Геннадиевской Библии было переписано? Успели ли за 10 лет (до ссылки святителя Геннадия в 1504 году) переписать хотя бы по одному экземпляру для каждой из русских епархий?

Миссионерская традиция не может существовать без традиции школьно-богословской: прежде, чем нести другим свою веру, надо самому ее хорошенько узнать.

А вот это русским людям было затруднительно сделать.

Школы отчего-то у нас не приживались. Да и в тех, что иногда и кое-где возникали, обучение не шло дальше овладения элементарной грамотностью^[827]. Ни одного учебника богословия древняя Русь нам не оставила.

В XIV веке «Поучение святого Евсевия» пристыжает духовенство: «А мы, священники, от людей еду и одежду приемлем. Всегда, не трудясь, чужие грехи едим. Хлеб от людей принимаем, а книги по небрежению не имеем, только имение берем: села, коней, различные облачения. Как же это не зло? Еще же и учащих нас ненавидим, если кто начнет повествовать нам истину. Пития и брашна различна более простых людей приемлете, приемля сан священнический только ради чрева. Поистине невежа поп неразсуден и пьянчив людям соблазн и пагуба»^[828].

В XVI веке Стоглавый собор обличает: «Ставленники хотящие во дьяконы и попы ставитися, грамоте мало умеют; и святители истязуют их о том с великим запрещением: почему мало умеют грамоте, и они ответ им чинят: мы-де учимся у своих отцов или у своих мастеров, а инде нам учитися негде. А отцы их и мастеры их и сами по тому ж мало умеют и силы в божественном писании не знают» (глава 25). Иностранный гость в 1575 году поражается тем же самым: «Во всей Московии нет ни одной школы или какого-либо заведения, где бы можно было учиться, кроме монастырей»^[829].

Что же удивляться, что первопечатник диакон Иван Федоров убежал из Москвы и в «Послесловии к Львовскому апостолу» (1574 год) объяснял: «Вследствие великих бед, часто случавшихся с нами не из-за самого русского государя [Ивана Грозного], но изза многих начальников, и священноначальников [т. е. высшего духовенства], и учителей, которые нас по причине зависти во многих ересях обвиняли, как это свойственно невежественным, и несведущим в науках людям, которые и в искусстве грамматики не умудрены, и духовного разума лишены, но втуне и всуе слова злые изрекают. Таково свойство зависти и ненависти, которая не знает, как ходит и на чем утверждается. Эта ненависть нас и прогнала и с земли, и с родины, и от родичей наших и в другие страны неведомые переселила»^[830].

Князь Курбский вывез с Родины такие же впечатления: «В те годы по лени и по великому пьянству наших пастырей между чистой пшеницей возросли тогда плевелы, то есть отпрыски ересей. По царскому распоряжению, митрополит российский велел хватать повсюду таких хулителей. Сперва начато было это дело хорошо, но конец получился плохой, потому что, исторгая плевелы, исторгали вместе с ними, по слову Господню, и святую пшеницу. А кроме того, тех из еретиков, кого можно было по-пастырски исправить, подвергли немилосердной и жестокой муке»^[831].

В Киеве потребность в систематическом и профессионально-богословском образовании была осознана раньше. Но и тут создание семинарий шло не без сопротивления. Когда Петр Могила завел в Лавре училище («коллегию»), то «от неученых попов и казаков велие было негодование: на что латинское и польское училище заводите, чего у нас дотуду не бывало и спасались. Было хотели самого Петра Могилу и учителей до смерти побити: едва их уговорили»².

Западно-русский писатель Мелетий Смотрицкий дает резкую характеристику традиционным южно-русским проповедникам, обращаясь с такой репликой к одному из них (отцу Андрею Мужиловскому): «Ты говоришь о своих; разве нет у нас людей мудрых и способных?.. О, несчастный мудрый наставник! Где же следы вашей мудрости, чем хвалишься, чем превозносишься? То-то мудрые твои проповедники народили тебе еретических заблуждений! Если бы не латинские сборники проповедей, то не спешил бы ты на кафедру, оратор, и не имел бы чем разудивить всех, софист! Целуй Бессия, который научает тебя проповедывать с кафедры: мне хорошо известно, что без него скрипели бы твои колеса, как у возницы без мази; а ты все-таки мудрец, да и твои все. Один на кафедру с Оссорием, другой с Фабрицием, третий с Скаргою, а иные с другими проповедниками Римской Церкви, без которых вы ни шагу. В целой русской, такой обширной земле вы не имеете и трех ученых, а между тем хвалитесь, что их тысячи»^[832].

С этим согласился и Большой московский собор 1666 года: «Попы ниже скоты пасти не умеют, кольми паче людей».

Неудивительно, что священникам запрещалось говорить проповеди от себя — только зачитывать из традиционных сборников. Еще в Византии Трулльский собор постановил: «Не подобает мирянину пред народом произносити слово или учити и тако брати на себя учительское достоинство» (45 правило). В Xll веке антиохийский патриарх и знаток канонов Вальсамон расширил это правило: «Учить дано одним архиереям… Ни один клирик или монах не должен собирать толпы народа… Если клирик сделает это, он должен быть исключен из собрания клириков».

Говорить от себя могли только епископы — но на Руси и они не слишком часто обращались к этому своему праву: «На целые триста лет между епископами нашими только один церковный проповедник! Впрочем, нет в этом ничего слишком удивительного. Мы приняли христианство от Греков, когда у них уже давно перестало считаться обязательным для епископов делом учить народ посредством церковной проповеди и когда у них епископы уже чрезвычайно мало упражнялись в сем проповедывании. Но если в Греции епископы давно освобождены были или сами себя освободили от обязанности учить народ посредством церковной проповеди: то тем более епископы могли быть освобождены от нее или сами себя освободить у нас в России, где при отсутствии настоящего просвещения исполнение этой обязанности было бы до чрезвычайности трудно. На это совершенное отсутствие у нас церковной проповеди не должно смотреть как на обстоятельство, достойное великого сожаления. Необразованные епископы наши могли бы составлять проповеди только крайне неудовлетворительные, а следовательно и собственное их проповедывание имело бы весьма мало смысла и значения; между тем в их распоряжении находилась в славянском переводе весьма обширная проповедная литература отеческая. Достойно всякого сожаления, что не было школ для обучения христианству, но если вместе со школами не было и церковной проповеди, то об этом последнем — сожаление уже не особенно большое»^[833].

Манера говорить проповеди от себя введена у нас Никоном и вызывала неудовольствие ревнителей старины: «Заводите вы ханжи ересь новую, людей в церкви учите, а людей преж сего в церкви не учивали. Беса де вы имеете в себе и все ханжи», — говорил Никольский поп Прокопий попу Ивану^[834].

Ясно, что столь суровое осуждение личной проповеди вызвано печальной практикой — проповедники-самоучки несли в народ любительское «богословие» весьма сомнительного качества.

Вот замечательный пример такого самочинного богословствования: московская антилатинская рукопись конца XVII века дает аргумент против латинской школы и изучения латинского языка. «Латинницы растленно глаголют метрополит, арцибискуп вместо митрополит, архиепископ. Самого Сына Божия спасительное имя Иисус глаголют Иезус… всех же стыднейшее — святаго многострадальнаго Иова имя зовут срамно Иоб»^[835].

В России довольно традиционно труд богослова воспринимается как нечто ненужное и опасное. Уже многие века в российской церковной среде принято хвалиться собственной необразованностью: «Платона не читах, борзостей еллинских не текох…». Зачем думать — надо «стоять и хранить». Основатели первой русской семинарии — греческие монахи братья Лихуды не избежали самых страшных обвинений — мол, подосланы они «от лютеров или кальвинов или от римлян»^[836]. И патриарх Адриан в конце концов гневно сказал грекам: «Учители ваши (т. е. Лихуды), не могущие нам вящшия пользы сотворити от сотворенного, тщатся иный язык, иную науку простерти и учити нас латино-итальянскому языку»^[837]. А иерусалимский патриарх Досифей в 1693 году жаловался самому московскому патриарху Адриану на братьев Лихудов — вместо того, «чтобы учити грамматику и иныя учения, забавляются около физики и философии»^[838]. В этой жалобе видно различие новых и традиционных представлений о назначении школы — быть ли ей начальным училищем грамотности или школой мысли.

Лихуды менее 10 лет продержались в своей Академии, и в конце концов были сосланы…

Недоверие к науке, боязнь ее, серьезной школы, латинского языка долго держались в русском обществе. Из татищевского «Разговора двух приятелей о пользе науки и училищ» мы узнаем, что и в XVIII веке по кельям сплетничали: «Я от многих духовных и богобоязненных людей слыхал, что науки человеку вредительны и пагубны суть; они сказывают, что многие, от науки заблудя, Бога отстали, многие ереси произнесли и своих злым сладкоречием и толками множество людей погибли; к тому же показывают они от письма святого, что премудрость и философия за зло почитаема, а особливо представляют слова Христовы, что скрыл Бог таинство веры от премудрых и разумных, и открыл то младенцам, т. е. неученым… Я слышу от людей искусных, что учение чужих языков, особливо латинского, поставляют в грех, ссылался на письмо святое (Пс 105:35), и что у нас при патриархах Иосафе, Никоне и других многократно латинские книги жжены и люди, имающие оныя, наказываны… Если посмотрим на древние времена, то видим, что у нас языков и наук не знали, да как в сенате, так и в воинстве и везде, и в употреблении людей мужественных, благорассудных и прилежных гораздо более было, нежели ныне» (Вопросы 44,66,68).

Иеромонах Симон Кохановский в проповеди, произнесенной в день Благовещения в 1720 году о суевериях, и в частности о 12 пятницах, дает такую картину нравственно-религиозного состояния верующих: «Бабьими баснями и мужицкими забобонами (суевериями) весь мир наполнился: уже бо ныне неточию священницы и прочие книжные люди, но и неграмотные мужики и бездельные деревенские бабы всю тую диавольскую богословию наизусть умеют — которая пятница святейшая и которая сильнейшая, которая избавляет от огня, которая от воды, которая от вечной муки; что ясти и чего не ясти; что пити и чего не пити и прочая сим подобная и бездельная идолослужения. А молитву Господню Отче наш разве сотый или тысящный мужик умеет! На сколько просфорах обедню служити — все о том ссорятся, а что есть причастие тела и крови Христовой, того и не поминай… Сказки бездельные, скверные бабьи песни и продолженные срамотныя песни и малые дети наизусть умеют, а десять заповедей Божиих и старые мужики того не знают». Посошков в письме к Стефану Яворскому говорит: «Я мню, что на Москве разве сотый человек знает, что то есть православная христианская вера, или кто Бог, или что есть воля Его, или как ему молитися и как молитву приносить, и как волю Его творить? Или как Пресвятую Богородицу почитать и как ангелов и угодников Божиих чтить?.. А если в поселянах посмотришь, то истинно не чаю из десяти тысяч обрести человека, еже бы хотя малое что о сицевых вещах что знал»^[839].

После московской академии (о которой, кстати, мы не знаем, сколько именно ее выпускников приняли священный сан^[840]) следующей открывшейся церковной школой стала ростовская (1702 год). Судя по письму святителя Димитрия Ростовского к своим семинаристам, детей и там не посещало вдохновение к учебе («Дети, блядины дети. Слышу о вас худо, место учениа учитеся развращенна, неции от вас и въслед блуднаго сына пошли с свинями конверсовати^[841]. Печалюся зело и гневаюся на вас»^[842]).

В Тамбовскую семинарию, основанную в 1790 году (при губернаторе — Гаврииле Державине) учителей наняли со стороны, поскольку «все тамбовское духовенство, и черное и белое, было некнижное»^[843]. Неудивительно, что далеко не во всех семинариях XVIII века были богословские курсы. В Пермской семинарии, открытой в 1800 году, до 1810 года богословие просто не преподавалось⁶.

Наверно, члены Синода знали уровень образования своих семинарий и уровень подготовки европейцев — и потому священнику в Стокгольме инструкция Синода ясно говорила: «В прение о вере ни с кем не вступать, паче же с иного исповедания людьми»⁷.

Впрочем, и открытие семинарий не означает их ориентацию на миссионерскую работу (что было бы очень кстати для православного царства, разросшегося до всемирной империи). Семинарии (что по-своему было естественным) были ориентированы на то, чтобы брать — и брать с Запада, а не на то, чтобы отдавать — своему народу и Востоку. Оттого и преподавание велось на латыни. В начале XIX века заступился за русский язык митрополит Филарет (Дроздов), но против был другой Филарет — архиепископ Филарет (Амфитеатров). Его аргумент — «при преподавании догматического богословия приходится излагать многие лжеучения. Если их изложить в книге, написанной нарусском языке, то они отсюда легко могут перейти во все сословия народа и произвести смущение»^[844].

Но теология, зазубренная на латыни, с трудом потом поддавалась переводу на русский язык, не говоря уж о языках «инородцев». Плюс и некая «ненастойчивость» церковной иерархии в деле пробуждения миссии…

Правильно сказал серьезнейший знаток русской церковной истории И. Смолич: «Корни этой неудачи уходят глубоко в прошлое: миссионерство Церковью не ценилось и значение его принижалось»^[845].

Среди этих «корней» — безшкольность русской церковной жизни. Но где корни самой этой безшкольности?

Один из них — «крещение сверху». Не миссионеры крестили Русь, а князья. Эта родовая травма русского православия диагностирована знаменитым словом Николая Лескова: «Русь были крещена, но не просвещена».

Другая причина — снисходительное, мягко говоря, отношение к нам наших учителей в вере — греков. Греки относились к русским, как русские — к якутам. Мы знаем, конечно, что якуты уже несколько столетий как крещены, мы ради видеть их лица в наших храмах. Но вряд ли кто-то в Москве озабочен тем, как бы открыть Академию в Якутске и перевести на якутский язык Дионисия Ареопагита…

Греки нас не стремились учить^[846], а мы боялись учиться богословию. Слишком уж запугали византийцы нас своими анафемами за малейшую богословскую оплошность.

Есть печальное сходство сталинистской идеологии и византийской психологии: и там, и там за человеком не признается права на ошибку. Нет ошибившихся. Есть вредители и враги. Если токарь Петрович импортное сверло запорол — то это не потому, что он вчера перепраздновал, а потому, что ему японская разведка специально диверсию заказала!

И византийское церковное сознание не умело прощать вероучительных грехов, не имело привычки покрывать милосердным умолчанием ошибки в области вероучения. Византийское мышление, порой даже слишком терпимое, если речь заходила о грехах плоти или о грехах против людей, не прощало грехи против Церкви. Здесь уж каждая обмолвка, каждая неточность, каждая недодуманность становилась тем лыком, что аккуратно вплеталось в строку. За всеми дискуссиями усматривалась сознательная злая воля и вредительский замысел. Это своего рода естественный антигностический синдром (в противовес гностикам, учившим о спасении через «знание», христиане говорили о том, что Царство Божие силой, то есть усилием воли, берется^[847]). Это искривление «естественное», в смысле почти неизбежное. Но в жертву этой своей болезни средневековые христиане принесли слишком много чужой крови…

Так император Юстиниан, по чьей инициативе проходили антиоригеновские соборы Vl века, утверждал, будто «богоборец Ориген» включал в свои труды православные суждения лишь для «злонамеренного обмана простаков. Воспитанный в языческих баснословиях и желая распространить их, он прикинулся, будто изъясняет Божественное Писание, чтобы таким образом, злонамеренно смешивая непотребное свое учение с памятниками Божественного Писания, вводить свое языческое и манихейское заблуждение и приманивать тех, которые в точности не выразумели Божественное Писание… Одна и единственная забота была у нечестивого Оригена — поддержать эллинское заблуждение и в души слабых посеять плевелы»^[848]. Император неправ. Ориген — заблуждающийся христианский мыслитель, а не замаскировавшийся оккультист.

Страх ошибки в Византии господствовал над всем (см. 19-е правило Трулльского собора — запрет проповедовать своими словами), и в итоге он замкнул уста богословию. Появилась привычка любую новизну сводить к старым ересям. Например, «не только Аввакум, но и другие книжники — поборники "старины" именуют никониан приверженцами "латынской веры", "унеятами", приписывают им богослужение на латинском языке. Естественно, речь не идет о реальной ориентации на католические обряды, тем более что реформаторы не проводили богослужения на иных языках, кроме церковно-славянского. Но для Аввакума и его единомышленников истинные различия между никонианами и католиками, никонианами и униатами или даже никонианами и, к примеру, арианами не существенны. Никон и его сторонники — как бы олицетворение ложной веры вообще, ереси, "в конце мира" вобравшей в себя все еретические мнения прошлого»^[849].

Вот и сегодня у слишком многих церковных людей (и околоцерковных изданий) малейшая неточность проповедника или епископа (или то, что кажется неточностью) вызывает самодовольный шепот: «Ага, вражина жидомасонская, проговорился!»^[850].

С другой стороны, сами русские в семье христианских народов чувствовали себя работниками одиннадцатого часа: до нас и без нас отгремели Вселенские Соборы^[851]. Православные догматы уяснены. Что о них думать дальше — зубрить надо! В переписке русских епископов с Константинопольским патриархом не встретишь богословских вопросов, все сводится к вопросам практическим и богослужебным.

Естественная недоработанность церковнославянского языка в первые столетия его существования также убавляла желания проводить на нем богословские эксперименты (вспомним только первоначальный отказ от перевода слова «кафолики» в Символе веры и арианское «подобосущие» в Символе веры, прочитанном князем Владимиром в час его крещения^[852]).

Возможно, одна из причин того, что древнерусские монастыри, эти «святые зародыши неродившихся университетов» (Г. П. Федотов) так и не стали настоящими университетами — в их аскетической строгости. Монашеские правила называют три причины, дающие иноку право нарушить свой обет верности обители и покинуть ее: появление игумена-еретика, а также открытость монастыря для жен и мальчиков. Западные правила советуют священникам брать мальчиков на воспитание и обучение^[853]. Правила восточного монашества (до сих пор действующие на Афоне), напротив, велят сторониться «отроков». Но без детей не может быть и школы…

Отсутствие профессиональных церковных школ^[854] нельзя было компенсировать самообразованием — библиотеки были и редки и скудны. После освобождения от монгольского ига Северная (Московская) Русь располагала лишь двумя библиотеками — Смоленской и Новгородской епархий. «После этой возможности, так сказать, гомеопатической, не скоро настала возможность сколь-нибудь действительная. Первыми монастырями, которые стали заботиться о заведении настоящих библиотек, были монастыри преподобного Сергия Радонежского и преподобного Кирилла Белозерского, а это было уже только в конце XIV-начале XV века»^[855].

Но и позднее в богатейших средневековых монастырских библиотеках было не более 500 книг. Иосифо-Волокаламский монастырь владел 299 рукописями; патриаршая библиотека к 1686 году собрала 653 книги^[856]. В библиотеке Патриарха Никона было 1300 томов^[857]. У московских царей в начале XVII века библиотека состояла из 41 русской рукописи, одной книги московской печати, одной немецкой («Травник»), 10 книг литовской печати, 5 тетрадей польских («звездочетьих»), всего — 58 номеров^[858].

Из сочинений блаженного Августина, которого сегодня называют единственным гением среди Отцов Церкви, перевода на древнеславянский язык удостоилась капля — все его наследие, доступное древнерусскому читателю «вряд ли превышает 2–3 страницы в четвертую долю листа»^[859].

Посему прав был Паисий Лигарид, когда сказал царю Алексею Михайловичу: «Исках и аз корене духовного сего недуга (раскола — А К.). На последок обретох из двою истекшие, сиже есть: от лишения и неимения народных училищ, такожде от скудости и недостатнечества святыя книгохранительницы… Аз, вопрошен о сане церковном и гражданском, кии бы столпи и завесы обою, рекл бых: первое — училища, второе — училища, третье — училища пренуждены быти»^[860].

Так отчего же не приживались школы в русском церковном обиходе? — Оттого, что можно было обойтись без них. Такую возможность давало служение на церковнославянском, то есть почти родном языке. На Западе мальчик, поступая в церковное обучение, должен был изучить чужой язык — латынь. Язык молитвы и права, науки и культуры. А поскольку такие мальчики приходили каждый год, возникала потребность в системном их обучении, потребность в учебниках и словарях, учителях и партах. То есть — в школе.

У нас же переход из народа в хор, из хора в алтарь и оттуда на проповеднический амвон проходил почти незаметно. Вот и не было нужды в специально-школьном усилии.

Кроме того, беспрепятственный доступ к главной из Книг не давал стимула к овладению теми книгами, что остались за кругозором славянских переводчиков. Тактический переводческий успех книжников-учеников Кирилла и Мефодия стратегически вел к изоляции от классической традиции. Есть своя правда в размышлениях об этом Георгия Федотова:

«Великолепный Киев Xl-Xll веков, восхищавший иноземцев своим блеском и нас изумляющий останками былой красоты, — Киев создавался на византийской почве. Это, в конце концов, греческая окраина. Но за расцветом религиозной и материальной культуры нельзя проглядеть основного ущерба: научная, философская, литературная традиция Греции отсутствует. Переводы, наводнившие древнерусскую письменность, конечно, произвели отбор самонужнейшего, практически ценного: проповеди, жития святых, аскетика. Даже богословская мысль древней церкви осталась почти чуждой Руси, что же говорить о Греции языческой? На Западе, в самые темные века его (VI–VIII), монах читал Вергилия, чтобы найти ключ к священному языку церкви, читал римских историков, чтобы на них выработать свой стиль. Стоило лишь овладеть этим чудеснымключом — латынью, чтобы им отворились все двери. В брожении языческих и христианских элементов складывалась могучая средневековая культура — задолго до Возрождения. И мы могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить научную традицию древности. Провидение судило иначе. Мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем. Но зато эта книга должна была остаться единственной. В грязном и бедном Париже Xll века гремели битвы схоластиков, рождался университет — в «золотом» Киеве, сиявшем мозаиками своих храмов, — ничего, кроме подвига печерских иноков, слагавших летописи и патерики. Когда думаешь о необозримых последствиях этого первого факта нашей истории, поражаешься, как много он уясняет в ней… Монах и книжник Древней Руси был очень близок к народу — но, пожалуй, чересчур близок. Между ними не образовалось того напряжения, которое дается расстоянием и которое одно только способно вызывать движение культуры. Снисхождению учителя должна отвечать энергия восхождения — ученика. Идеал культуры должен быть высок, труден, чтобы разбудить и напрячь все духовные силы. Это как движение жидкости по трубам: его напор зависит от разницы уровней. Только тогда достигается непрерывное восхождение, накопление ценностей, когда, по слову Данте: «Tutti tirati sone tutti tiranu» — «Все влекутся, и все влекут»… Отрекшись от классической традиции, мы не могли выработать своей, и на исходе веков — в крайней нужде и по старой лености — должны были хватать, красть (compilare) где и что попало, обкрадывать эту нищающую Европу, отрекаясь от всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не хотели читать по-гречески — выучились по-немецки, вместо Платона и Эсхила набросились на Каутских и Леппертов»^[861].

Резко негативная оценка уровня просвещенности Киевской Руси была дана Е. Голубинским. Приводить ее здесь я не буду — позднее она была подвергнута научной критике. И все же, подводя итоги столетней дискуссии на эту тему, современный исследователь приходит к выводу, что «поиски в древнерусской литературе следов греческой классической образованности оставались бесплодными, в то время как значение греческого языка, в том числе и в сфере философско-богословской терминологии, отчетливо проявилось в обилии заимствований из него. И все же нам предстоит убедиться, что отсутствие гуманитарного образования в Киевской Руси, во всяком случае в систематических его формах, во многом предопределило облик древнерусского богословия, непохожего ни на византийское, ни на западноевропейское… Важнейшим отличием, видимо, является отсутствие на Руси классической образованности, прежде всего ее незнакомство с философией Платона и Аристотеля. Античная мудрость была доступна древнерусскому читателю лишь в виде немногочисленных изречений в составе сборников (в Пчеле и т. п.). Эти скудные, частью апокрифические фрагменты не могли дать никакого представления о методе и главных идеях классической философии. А без владения ее понятийным аппаратом важнейшие сочинения греческой патристики даже в славянском переводе должны были остаться непонятными для древнерусского читателя. Этим объясняется не только эклектизм переводной литературы, но и в еще большей степени — полное отсутствие в оригинальной древнерусской литературе таких фундаментальных жанров, как догматический и экзегетический… На Руси же борьба с остатками язычества, а лучше сказать, против удобного симбиоза христианства и язычества, была направлена не столько на рациональное переубеждение, сколько на преодоление продолжавшегося сосуществования (Konkurrenz) обрядов и обычаев. Мы нигде не найдем ни рационального изложения учения волхвов (ср. также «глубинные [голубиные] книги» в Житии Авраамия Смоленского), ни его аргументированного опровержения. Очевидно, что это — следствие той основной черты, которая была указананами в пункте первом: отсутствия классической образованности. В итоге многочисленные похвалы книжному учению никогда не конкретизируются, подчеркивая лишь «сладость» церковной литературы. Древнерусскому читателю были незнакомы муки выбора в условиях обилия книг, столь характерные для Византии: светской, т. е. антицерковной, литературы, кажется, вовсе не существовало, или, во всяком случае, она не оказалась достойной цитирования и полемики с ней. Именно здесь, может быть, отчетливее всего проявляется слабость древнерусского христианства, состоящая в недостаточной его рефлексированности, осознанности»^[862].

И потому никак я не могу согласиться с тем обвинением, которое Патриарх Тихон бросил в лицо большевистским правителям: «Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха».

Если бы это обвинение было брошено на семидесятом году советской власти — оно было бы логичным. Но патриарх Тихон (или, точнее, его тогдашний референт — отец Сергий Булгаков) эти слова написал в первую годовщину советской власти, осенью 1918 года.

Но не за год же комиссарского правления русский народ из светлого и образованного стал «темным и невежественным»! Значит, он таковым оставался и к исходу девятисотлетнего периода безпрепятственной проповеди христианства на Руси!

Почему после веков существования православного царства остался наш народ «темным и невежественным»? Не есть ли эта его темнота и невежество страшное обвинение тем, кому Самим Создателем было сказано: Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и СвятагоДуха, уча их соблюдать все, что Я повелел вам (Мф 28:19–20)?

Да и для тех, кто согласился быть и именоваться «верховным защитником и хранителем догматов господствующей веры», «блюстителем правоверия и всякого в Церкви святого благочиния» (Основные Государственные Законы, ст. 64), не является ли для них, Самодержцев Всероссийских, эта темнота и невежество народные в вопросах веры и нравственности тяжким обвинением?

В 1905 году в России дали свободу совести — и уже через 2 года обнаружилось, что в Империи свыше пяти миллионов сектантов, не считая староверов^[863]. Причем в 1901 году еще считалось, что общее число сектантов и раскольников не превышает двух миллионов человек^[864]. Как только отпали уголовные кары за уход из Церкви — из нее ушли сотни тысяч… Водной Холмской епархии в 1905–1907 годах от православия отпало 119278 человек (в католичество)^[865]. Это что — тоже большевистские комиссары виноваты?

А. Деникин вспоминал «один эпизод, весьма характерный для тогдашнего настроения военной среды. Один из полков 4-ой стрелковой дивизии искусно, любовно, с большим старанием построил возле позиций походную церковь. Первые недели революции… Демагог поручик решил, что его рота размещена скверно, а храм — это предрассудок. Поставил самовольно в нем роту, а в алтаре вырыл ровик для… Я не удивляюсь, что в полку нашелся негодяй-офицер, что начальство было терроризовано и молчало. Но почему 2–3 тысячи русских православных людей, воспитанных в мистических формах культа, равнодушно отнеслись к такому осквернению и поруганию святыни?»^[866]. Это что — тоже большевики?

Уместно и повторение вопроса отца Александра Шмемана — «Как случилось, что «темные силы» секуляризма, материализма и атеизма, корни которых усматривают (ивполне обоснованно) на Западе, восторжествовали именно на Востоке? Почему «православные миры» выказали такую слабость и уязвимость? Почему, например, религиозное сопротивление было столь сильным в католической Польше и столь слабым сравнительно с ним в православных станах? Такие вопросы даже не поднимаются, ибо все они подразумевают ревизию прошлого — того мифического золотого века, который остается конечной целью всех «возвратов», самым заветным чаянием не только на уровне сегодняшней официальной риторики, но и в куда более глубоких пластах православной ментальности»^[867].

Как бы ни были «зловредны» разрушители Православия — они не более чем микробы. Болезнь проявляет себя лишь тогда, когда ослаб сам организм. Каждый из нас носит в себе едва ли не все болезнетворные микробы — но для того, чтобы в конкретном организме проявилась конкретная болезнь, — нужна ослабленность именно этого тела.

Сегодня не большевики, а секты противостоят нам. Секты примитивнее Православия, и если сегодня секты привлекают к себе большое число людей, то не потому же, что их учение глубже и вернее!

Оставим сейчас в стороне политические, финансовые и прочие причины успеха протестантских миссий в России. Но вот после того как самым скрупулезным и документированным образом будут изучены механизмы сектантской экспансии в Россию, надо же будет когда-нибудь задаться и вопросом: «Мы-то где были? Почему наше слово не достигало человеческих сердец?». «Мы совершенно забыли, что виноват тот, кто прав: если я обладаю истиной и не способен ее передать, чего же я могу требовать оттого, кто заблуждается и не может найти истину во мне?» (митрополит Сурожский Антоний^[868]).

И если столь успешно действуют секты в России — значит, больны и слабы мы, значит, мы не можем быть просто самими собой, а потому и превращаемся в колонию микробов. Мы молчим — и потому так слышны их в общем-то слабенькие голоса. Молчим же мы не от того, что нам нечего сказать и не оттого, что не умеем. Молчим оттого, что не чувствуем потребности в том, чтобы говорить и свидетельствовать. В нас не воспитана потребность делиться духовными дарами.

Сами православные плохо знают богатство своей церковной традиции и еще хуже умеют делиться этим богатством с людьми нецерковными.

Наши духовные школы не готовят миссионеров, не пробуждают в студентах жажду миссионерского служения и не дают знаний, необходимых для миссионерства в современном мире.

Причем практически все сколь-нибудь заметные сегодня миссионеры, церковные публицисты, проповедники, даже богословы — это люди, получившие образование, навыки мысли и речи в светских университетах (за исключением профессора А. И. Осипова и священника Олега Стеняева).

То, что нет умения готовить миссионеров, печально. Не радует и то, что нынешняя церковная среда не только практически не оказывает им помощи (какому конкретному миссионеру и чем помог «Миссионерский фонд»?). Слова о поддержке миссионерства, которые раздаются с высоких архиерейских кафедр, останутся словами, — ибо люди видят, что награду быстрее получит не тот священник, что пишет книги, а тот, который строит храм, а в епархиальном управлении ласковее смотрят на настоятеля богатого прихода, чем на семинарского или университетского преподавателя в рясе.

Казалось бы, если миссионеров так мало, значит, миссионеров в Церкви должны холить и лелеять… Увы, все наоборот. Нынешняя церковная среда не умеет терпеть своих миссионеров. В нашей Церкви сегодня невероятно много людей, добровольно и самовольно возложивших на себя обязанности цензоров и спасателей Православия. Митрополиты и профессора богословия, приходские священники и церковные публицисты — все они в сознании этих «ревнителей» попадают в положение «условно освобожденных». В поведении всех публичных проповедниковэти «ревнители» выискивают малейший повод для торжественно и радостно провозглашаемой «анафемы». Террор немоты начинает нависать над нашей церковной жизнью. Кампания по травле одного проповедника сменяется кампаниями по травле другого: то митрополит Кирилл, то профессор Осипов, то профессор Дворкин, то митрополит Антоний, то митрополит Филарет торжественно объявляются ересиархами…^[869]

Православный публицист Кирилл Фролов в статье, посвященной из-церковным нападкам на миссионеров, рассказал, как он был свидетелем разговора одного высокопоставленного иерарха и такого же высокопоставленного политика. Последний искренне сказал: «Владыко, любое организованное и объединенное общей целью сообщество людей, будь то партия, компания, секта, поддерживает и поощряет тех, кто стремится расширить сферу ее влияния, привести в нее новых, особенно деятельных и мыслящих людей. У нас же, в Церкви, таких людей очень часто отталкивают. Это — абсурд и самоубийство»^[870].

И если сформировавшийся человек, уже сделавший свой выбор, видя это и пережив первые удары по себе, еще сможет устоять на пути миссионерского делания, то семинарист или молодой священник, пару раз получив по рукам за «неканоничные» примеры в своих беседах или статьях, в конце концов пойдет путем наименьшего сопротивления — то есть просто замолчит…

В вероучении нашей Церкви нет никаких препятствий для осуществления миссии (в том числе и мирянами). Но если с таким трудом и скрежетом возобновляется миссионерская жизнь в нашей Церкви в нынешние годы — значит, есть какая-то внутрицерковная инерция сопротивления миссионерскому служению. И эта инерция не просто в привычках старшего поколения служителей и прихожан. Есть еще нечто более устойчивое и древнее в нашей церковной жизни, что воспроизводит эту антимиссионерскую инертность в новых поколениях церковных людей.

Нет, не стоит все списывать на особенности сегодняшнего дня. Наша косноязычность, столь громогласная и скандальная сегодня, есть следствие наших собственных и многовековых нажитков.

Да, в памяти Русской Церкви есть яркие имена русских миссионеров Нового Времени — но это уже скорее европейское влияние, нежели византийское. Ведь настоящими и успешными миссионерами в нашей Церкви стали те, кто уважал свободу и достоинство «инородцев», а не жаловался на них генерал-губернаторам…^[871]

Эта новизна православных миссионеров ощущалась их внутрицерковными оппонентами. И даже в начале XX века христианской истории миссионер должен был оправдывать свое непоседство: «Беспечная, вялая воля, сердце, чуждое живой пастырской ревности, ум поверхностный и ленивый стараются увидеть во всех, более или менее настойчивых призывах к возможно деятельному и напряженному благовестничеству что-то «навеянное со стороны» и «чуждое нашим древним устоям», «Знаете, — говорят, — здесь немножко пахнет западом…». Здесь пахнет западом?! Западом?! Так это «запад» говорит, что благовествование — необходимая обязанность наша, что при отсутствии настоящей постановки церковного проповедничества у нас заглохнет религиозная жизнь в народе? Что без серьезного оглашения паствы наше божественно-прекрасное богослужение останется втуне, непонятым, непережитым, а святые таинства помечутся, как бисер под ноги свиней? Так это, спрашиваю, «запад»? — Что же тогда разуметь под «востоком», какую постановку пастырствования? Скажите. Нет, нет, господа незваные защитники «востока», не клевещите на православие, не навязывайте ему языческое отношение к народу в вопросах боговедения, не возводите свою беспечность и свою мягкую головную подушку в догму православной пастырской практики. Не спорю, это, может быть, соответствует вашему темпераменту и вашему распорядку жития, но зато страшно противоречит существу православно-церковной педагогики… Никогда не забывайте, что с тех пор, как царь-колокол упал и перестал звонить, он обратился в простую историческую древность-диковинку»^[872].

Так что не стоит удивляться тому, что, пожалуй, величайший православный миссионер Нового Времени рясу вообще не носил. И миссионером он сам себя не считал. И в семинарии не учился. И зарплату по духовному ведомству не получал. И чудес не творил. И жил не очень благочестиво и праведно. Но его слово о Христе шло и идет через границы языков и столетий. Так, что и в XXI веке профессор Московской Духовной Академии Н. К. Гаврюшин ставит вопрос — «Кто больше сделал для проповеди Евангелия — Достоевский или святитель Филарет?»^[873]. И кажется, ответ на этот вопрос у меня с моим коллегой одинаков…

И все же на эту, безшкольную и не очень богословскую пору в истории Русской Церкви приходится пора ее миссионерского расцвета… От Киева до Белого моря, от Днепра к Поволжью и Балтике, десяткам племен и народов несет православие допетровская Русь. Тут и личный подвиг монахов, которые не хотели быть миссионерами и уходили в «пустыни», прячась от людей, но своей жизнью поражали лесных обитателей. И культурное превосходство. И сила государственного понуждения. Подарки, льготы, взятки, угрозы. Предоставление военной помощи для защиты от других языческих племен на условии обращения в греческую веру. И красота Богослужения, молитвы и иконы^[874].

И, пожалуй, главное отличие русской миссии от византийской — у нас не было презрения к другим народам. Слова, сказанные об отличии русского колонизатора от западноевропейского, относимы и к различию русской и византийской миссии: «Сибиряк хотя и считает себя выше инородца, но у него нет того отвращения к нему, которое мы видим у западноевропейских колонизаторов. Сибиряк видит в нем человека, водит с ним хлеб-соль, заимствует кое-что у инородца и не считает неприличным знать язык инородца, но ставит себе это в заслугу»^[875].

Но опять мы не знаем — какие же слова и доводы находили древнерусские миссионеры для своих иноверных собеседников, а потому в нашу семинарию, в «курс миссиологии» цитат оттуда насобирать не можем и «миссионерский типикон» заимствовать у них также не удастся.

ЕРЕСЬ НАРОДОПОКЛОНСТВА

В России все православные люди знают слова из дневника великой княгини Ольги Николаевны Романовой:

И у преддверия могилы

Вдохни в сердца

Твоих рабов

Нечеловеческие силы

Молиться кротко за врагов.

Эти стихи Ольга Николаевна записала, но не написала. Их автор — поэт Сергей Бехтеев.

У этого поэта было и другое знаковое стихотворение, написанное им уже в Сербии в 1927 году — «Патриотизм»:

Любить народ — не значит льстить

Его злодействам и порокам,

Не значит рабски лебезить

Перед его капризным роком,

Любить — не значит поощрять

Распутство, подлость и гордыню,

Не значит слепо прославлять

Жрецов, позорящих святыню.

Любить — не значит всё прощать,

Нет, — это гибель для народа, —

Кто любит — должен исправлять

Родного, милого урода…

Теперь, полагаю, читателю понятнее, почему в предыдущих главах я говорил горькие слова о многовековой хронической болезни православной миссии…

Но чего не стоит делать — так это просто перекатывать из уст в уста и из статьи в статью тезис о том, что опыт миссии у нас богат, прекрасен и безошибочен. «Православная Церковь при распространении христианства не имеет обыкновения строить на чужом основании, утверждать христианство там, где оно уже проповедано, тогда как другие христианские общины зачастую пожинают плоды, где первоначально сеяли другие, и не прочь бывают за деньги и насилием захватывать в свои приюты "овец из чужого стада". Православная Церковь чуждается также и тех приемов, которые допускаются иногда инославными миссионерами при проповеди христианской: не прибегает к незаконным средствам при обращении в христианство, не вступает в сделки с предрассудками и страстями человеческими, не искажает чистоты евангельской истины для того, чтобы приобресть себе больше членов». Так говорил святитель Тихон во времена своей жизни в Америке^[876]. Хотелось бы, чтобы история православной миссии была только такой. Но так ли это? Святитель Иннокентий говорил, что его миссия в Америке началась с прозелитизма — в Калифорнии 1 б августа 1836 года он миропомазал индеанку, до того принадлежавшую католической церкви, и русскую, до этого бывшую лютеранкой. «Они были первыми новообращенными в Православие в Калифорнии»^[877].

Угрозы были обычной страницей русской православной миссии среди татар и народов Сибири^[878]. А борьба с расколом! «Масштабность и жестокость этой борьбы определяли сами высшие церковные деятели, выступавшие в роли инквизиторов… В петровское время благодаря почти исключительно инициативе Синода законодательство о старообрядцах имело неуклонную тенденцию к ужесточению. Мужчинам предписывалось повсюду носить на спине платья специальные красные четырехугольники, а женщинам — позорные шапки с рогами»^[879].

Подарки как способ миссии также были и признаны, и рекомендованы. В XVIII веке при крещении осетинам давали холст на рубашку и 50 копеек, а женщинам, сверх того, зеркальце и ножницы^[880]. Новокрещеным татарам тогда же «трилетнюю лготу давать во всех государственных сборах, в награждение за восприятие святого крещения давать каждому крест, что на персях висит, по одной рубахе с порты и по сермяжному кафтану с шапкою и рукавицы, обуви чирики с чулками, а женскому полу волосники и очелники, по рубахе холщевой, да от денег мужеску полу по рублю, женскому по 50 копеек»^[881]. Если же кто прельщался такими подарками и крестился, а потом все же возвращался к прежней своей вере — таких казнили^[882], а тех, кто просто ленился ходить ко службе — штрафовали…^[883]

Как и в исламских странах, в России убийц освобождали от смертной казни (и даже не заменяли ее на ссылку) за принятие господствующей веры^[884].

В сделки «со страстями человеческими» мы входим постоянно — вывешивая на храмах мраморно-золотые буквы с именами спонсоров (внутри одного кафедрального собора Украины красуется гордое имя местного ликеро-водочного завода) и давая церковные ордена заведомо неправославным и просто неблагочестивым, но влиятельным людям.

Как много предрассудков церковная проповедь усвоила сама — можно увидеть хотя бы по древнерусским епитимийным спискам, запрещающим спать лицом вниз на матери-земле^[885] или мочиться на восток^[886].

И точно ли не является искажением евангельской истины многократно бывавшее в истории крещение армий в надежде на земную победу или в благодарность за нее? Верен вопрос, заданный в 1901 году (т. е. до выхода закона 1905 года о свободе совести) православной женщиной-миссионером: «Я бы хотела кого-нибудь спросить, что сказалбы Христос двум пастырям, из которых один привел бы ему многолюдную паству, похваляясь своим усердием: и Христос бы увидел, что вся она состоит частью из полудиких, ничего не понимающих в Его учении людей, частью же невольных, принужденных лицемеров (как вся наша интеллигенция), а также ханжей и фарисеев. Другой же — скромно привел бы только горсть людей, но действительно Им просвещенных, глубоко, сознательно верующих»^[887].

В 1848 году мир обошло Послание Восточных Патриархов. В нем была одна фраза, поразившая славянофилов своей демократичностью: «У нас ни Патриархи, ни Соборы никогда не могли ввести что-нибудь новое, потому что хранитель благочестия у нас есть самое тело Церкви, то есть самый народ, который всегда желает сохранить веру свою неизменной»^[888].

Ни со славянофилами, ни с теми патриархами я не соглашусь. Согласие с этой фразой — это смерть всей православной культуры, проповеди и миссии. Это антииерархическое соединение пола и потолка. Если Истина — то, во что народ уже верит и что он хранит, значит, никакого учительства уже не нужно, усилия мысли ни к чему. Надо только устраивать колхозно-приходские собрания и спрашивать: «Народушко, что повелишь ответить новым еретикам?».

Но, во-первых, Хранитель Православия, Хранитель благочестия в Церкви только один — Христос. Это единственный Гарант существования Церкви.

Во-вторых, непонятно выражение «тело Церкви». Сама Церковь есть тело Христово (Еф 1:23). И что же это за «тело тела»? И если народ есть «тело Церкви», то духовенству тогда остается что — быть вне тела Христова?

В-третьих, народ лишь частица церковной соборности. В Церкви как Теле Христовом есть разные служения. В том числе — иерархическое и богословское. Эти служения не могут осуществлять себя в отрыве от остальных, но и иные части тела Христова без них не могут претендовать на полноту и на целокупное имя «тела»^[889]. Поэтому уравнение церковного «тела» и народа надо признать ошибочным. А именно так понимают эту формулу новые опричники: «Я считаю, что эта совместная молитва с католиками в Париже не делает чести Святейшему. Этим мы уничижаем свою веру и оскорбляем. Мы прекрасно знаем, что католики — еретики, всё учение у них представляет собой ересь. Мое отношение к совместным молитвам, к тому что Святейший делает, как Патриарх, глава Церкви, ангел Церкви — негативное. Епископат сейчас молчит, он проявляет трусость, покрывает это молчанием или ложью, поэтому я считаю, что должен свое мнение высказать народ — и поставить иерархов на место. Народ — носитель и хранитель православного вероучения, а не иерархи. Потому и создавались раньше братства, которые блюли чистоту вероучения. Когда архиереи вступали в унии, с ними боролись»^[890].

Ректор Московской духовной академии протоиерей Александр Горский подметил эту погрешность славянофильской «соборности» еще в XIX веке: «Хомяков утверждает, что охраняет Церковь от погрешностей не иерархия, а народ, и приводит слова Грамоты патриархов 1848 года. Это несправедливо. Он воображает, что после Вселенских соборов бывали какие-то еще рассуждения у неприсутствовавших на соборах о том, правильно ли решен тот или другой догматический вопрос, и только после рассмотрения и единогласного одобрения принимались эти определения. Это фикция. Таких суждений никто снова не предпринимал, тем менее миряне. Если и было после некоторых соборов, именовавших себя вселенскими, опровержение их, как после собора иконоборческого или флорентийского, то не миряне единственно восставали, но с ними и остальные иерархи, на соборе не присутствовавшие или на соборе терпевшие насилие. Что касается до слов Грамоты, то она имеет в виду только внешнее охранение, а не развитие и разъяснение учения. Во времена гонения на Православие множество православных естественно должно было защищать пастырей своих, готовых стоять за Православие, и императоры опасались их трогать, например, Валент — Василия Великого. С другой стороны, конечно, и пастыри иногда побаивались своего народа, когда они желали в чем-либо изменить истине. В этом смысле говорится, что и наш раскол немало способствовал сохранению нашей Церкви в древнем ее положении. Но это не дает еще права объяснять непогрешимость Церкви миром, то есть обществом мирян, помимо иерархии: без учителей веры, что было бы это стадо?.. Хомяков говорит, что Церковь "оставляет за собой право судить о том, верно ли засвидетельствованы ее вера и ее Предание". Это выводится из истории некоторых соборов, даже имевших притязания на наименование вселенских, которые однако же потом были отринуты Церковью, например, собор Флорентийский. Но что же? Кто отрицал его? Кто осудил его? Народ, но не один народ. А формально осудили его патриархи и епископы, не бывшие во Флоренции, патриархи, которые давали полномочия своим местоблюстителям, представлявшим их лица на соборе, и которые потом могли, и даже обязаны были, проверить действия своих представителей на соборе»^[891].

В-четвертых, весьма странно поступили греческие иерархи, решившие похвастаться перед Европой своей демократичностью и «соборной любовностью» и при этом не нашедшие нужным обсудить заготовку своего послания с крупнейшей православной Церковью мира — с Церковью Российской Империи (ведущим иерархом которой в ту пору был святитель Филарет Московский). Это вековечное греческое презрение к «северным варварам» показывает, что патриархи сами не верили в то, что они говорили. Это было не более, чем греческая красивость. Любой, кто имел общение с греками и знает историю Византии, понимает, что возвышенные эпитеты и красивые хвалебные словеса весьма девальвированны в греческой церковной словесности.

В-пятых, в этом тезисе обнаруживается внутреннее противоречие. Если народ — хранитель Православия, то какое нам дело до того, что сказали восточные патриархи? Вот если бы был проведен на Ближнем Востоке референдум, и в ходе референдума народом был бы одобрен сей тезис, тогда он был бы логичен. А так получается, что высшие иерархи смиренно говорят: народ, послушай нас в последний раз и после знай, что ты, народ, и есть мерило веры.

В-шестых: сохранить-то веру неизменной церковный народ, конечно, желает. Но знает ли он ее? И как он может хранить то, чего не знает?

Человек не может хранить то, чего не знает. Человек не знает того, что он не в состоянии рассказать и объяснить. Вот апостол Петр и призывает: Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета о вашем уповании, дать ответ (1 Петр 3:15). Самый верный способ выучить и запомнить некий материал — это пересказать и объяснить его другому… Так что скорее у протестантов, прихожане которых не расстаются с Библией, народ выступает хранителем той веры, которой он был научен.

Много раз я просил православные аудитории вспомнить тот апостольский текст, который они слышат чаще всего. Более всего праздников церковного календаря посвящено Божией Матери и ее чтимым иконам. Более всего молебнов служится Божией Матери. Апостольское же чтение в этом случае — это послание к Филиппийцам, 2 глава, стихи с 5 по 11. В этом тексте есть такие слова: Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу, но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек, смирил Себя даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных, и преисподних. Зачем я прошу православных вспомнить и запомнить эти слова апостола? Да ведь если бы мы помнили эти слова — то у «Свидетелей Иеговы» не оставалось бы никаких шансов для проповеди своего учения в православной стране. Как они могли бы утверждать, будто Библия не учит о том, что Христос был Богом, если бы православные в ответ напоминали им этот текст? Ведь в нем ясно сказано, что Христос не считал воровством считать Себя равным Богу! Если бы Он был лишь Ангелом (пусть даже Архангелом), такое мнение Его

О Себе Самом было бы чудовищным кощунством. В том же тексте ясно говорится о том, что перед именем Иисуса, а не Иеговы должно быть преклонено всякое колено (впрочем, имя Иеговы входит как составная часть в имя Иисуса, которое по еврейски означает «Иегова спасает»)… Но даже этот, самый читаемый в Богослужении, библейский текст православные прихожане не помнят и не понимают. И потому даже важнейшую свою святыню — веру в то, что спасать нас пришел Сам Бог, а не Ангел, не могут защитить…

Народ, который не помнит фундаментальных текстов Писания, не может их пересказать и защитить — христианское ли благочестие он будет хранить?^[892] Прав был Алексей Хомяков, когда, оспаривая католическое понимание «кафоличности» как общераспространенности, заметил: «В вашем смысле кафоличны доселе только невежество и порок, действительно свойственные всем племенам и странам»^[893]

А поскольку богословски-догматические вопросы в народе малоизвестны, то возможные перемены в этой области тем более могут оставаться незамеченными.

На этот свой тезис я однажды встретил возражение: «Но как тогда быть с тем, что православные греки все-таки отвергли Флорентийскую унию (то есть явили чистоту догматического мышления), в то время как епископат ее подписал? Или этот пример — исключение?»^[894]. Нет, это даже не исключение. Это просто — не пример. Народ, хоть и глухо роптал, но в общем-то не восстал ни в 1439 году, ни в 1452-м (официальное объявление унии в Константинополе произошло 12 декабря 1452 года в храме Святой Софии)^[895].

Не народный бунт смел унию, а турки (точнее — Промысл Божий через турок, которым Он передал власть над Константинополем)…

Народ же в последний день Константинополя устремился именно в тот самый храм Святой Софии, который формально был уже униатским. Та, последняя литургия, о которой потом сложили так много легенд, была униатской… Но для турок, захвативших Константинополь всего лишь через полгода после обнародования унии, было политически выгодно отколоть восточных христиан от западных. Идея унии лишилась государственной, светской поддержки. И потому для епископата, не связанного более императорской волей, уже не составило труда отвергнуть униональные подписи… А в Москве не возмутились ни епископы, ни народ. Тут при известии о заключении унии «вси князи умолчаша и бояри и инии мнози, еще же паче и епископы рускиа вси умолчаша и воздремаша и уснуша». Здесь отторжение унии (изгнание митрополита Исидора) произошло по инициативе и воле великого князя Василия Васильевича^[896]. Кстати, именно Исидор в 1452 году уже в качестве папского посла и возглашал унию с Констанинопольской Церковью (спустя полгода он убежит от турок, переодевшись простолюдином)… А в другой византийской столице — Фессалониках — народ не принял святителя Григория Паламу в качестве своего архиепископа^[897].

А о том, что богословские революции могут происходить незаметно для народа, свидетельствует хотя бы история русского богословия: двухсотлетнее пленение школьного богословия католической схоластикой вызвало в конце концов протест среди самих ученых богословов (вспомним хотя бы архиепископа Сергия (Страгородского), архиепископа Феодора (Поздеевского), священномученика Илариона (Троицкого)), но не в монастырях и не на приходах… И вновь повторю свой аргумент: исходя из формулы «народ хранитель благочестия» нельзя объяснить, отчего, например, народ Западной Украины своим сердцем принял унию, а народ Восточной — опять же сердцем ее отверг…

Наконец, стоит помнить, что в Послании Патриархов тот народ, что хранит благочестие, по гречески назван Xaoq_t а не eOvoq. Этот народ не имеет отношения к этническим общностям и к социологическим вопросам. Здесь «народ» — это «верные», люди Церкви, люди, живущие Церковью и живущие церковно. О них говорит формулировка «Катихизиса» современника авторов «Послания» — московского святителя Филарета: «Все истинно верующие, соединенные Священным Преданием веры, составляют из себя Церковь, которая и есть верное хранилище Священного Предания»^[898]. Здесь вполне осознанный и нарочитый круг в определении: те, кто в Предании, и хранят Предание. Не народ, но верные хранят веру. Верные же — это те, кто достойно \л с рассуждением (ср. 1 Kop 11:29) участвуют в Литургии верных.

Есть еще в греческом языке для обозначения народа слово демос. Может быть, именно демос свят и непогрешим? В текстах Нового Завета слово демос употребляется три раза. Деяния 12:22: А народ восклицал: это голос Бога; а не человека, — и это была всенародная лесть Ироду. А в Деяниях 17:5 и 19:30–33 демос — это толпа. «Толпа — хранитель благочестия» звучит несколько странно…

Так, может, всегда «чувствует» Православие этнос? Насколько православно, «верно» православное население православных стран? Насколько «рассудительно» его участие в Литургии? Нет — богословскую работу по уяснению истин Предания нельзя подменять этнографическими исследованиями того, «какую веру верует» этнос. Руссоизм, «народничество», народопоклонство неприемлемы в богословии. Призывы к «опрощению», обучению «у народа», «слиянию с народной стихией» опасны — как опасны любые призывы к играм со стихиями. И если мы со Христом умерли для стихий (Кол 2:20) — то эта смертность (в смысле неподвижность, отсутствие реакции на провокации и приглашения со стороны мирских стихий) должна быть распространена и на стихию народную.

И уже тем более нельзя из этой формулы выводить нечто более радикальное: мол, народная вера и есть нормативное Православие и критерий праволавия. Не все то, во что верит прихожанин, православно. Не все свои верования он почерпнул из церковной проповеди, из Писания и святых отцов^[899]. Не все приходские «предания» тождественны преданиям вселенским. И не все свои верования прихожанин раскрывал перед духовником и повергал его суду. Не все даже замеченные псевдоправославные верования духовник счел пастырски необходимым оспорить^[900].

«Верные», посещающие наши храмы и даже причащающиеся в них далеко не во всем верны Православию³. А если он не верен Православию — значит он и не член того Лаоса (церковного народа), который хранит Православие.

В общем, народное происхождение некоего поверья — не есть индульгенция. Принятие чего-то прихожанами еще не есть гарант духовной доброкачественности. Слишком много церковная история знает примеров, когда церковный народ послушно оставлял Православие и следовал в ересь вслед за своими пастырями… И даже боль-

1 «А еще в эти дни русский крещеный человек (обычно степенный и осмотрительный), забыв обо всем, как одержимый, буквально бросается в объятия к нечистой силе. Нарушая всевозможные табу, грешит жадно и безоглядно. Грешит так, словно не может не грешить… «На стыке Старого и Нового года, — согласно народному поверью, — есть страшный разлом. Господь Бог на радостях, что у него родился Сын, позволил чертям покинуть преисподнюю, вот они и гуляют-шалят на воле до самого Крещения. И ничего тут не поделаешь…» Гадая тысячью различных святочных способов «на суженого-ряженого», деревенская девушка никогда не забывала снять с себя нательный крестик и пояс-оберег (со словами псалма «Живый в помощи Вышнего…»), чтобы не распугать ненароком чертей — какое без них гадание? Привычный страх перед нечистой силой, заставлявший прежде крестить даже зевнувший рот (чтобы бес не залетел), на Святки куда-то улетучивается. Все наперебой стремятся угодить расшалившимся чертям. Сентиментальные малороссийские колядки, исполняемые чинными «христославами», да кукольные вертепы с волхвами-пастухами (то, что нынче ошибочно считается русской святочной традицией) — на самом деле, не более, чем позднее заимствование. До XVIII века этих благопристойных «импортных» развлечений на Руси не знали — «бал правили» сплошные непристойности. В отличие от порядком «окатоличенных» малороссов (панически боящихся всякой нечисти), русские люди (особенно на Севере) с чертями были «на короткой ноге» — баловали домовика-хозяюшку нюхательным табаком, а банника — ржаным хлебцем, вышивали маленького «личного» чертика на изнанке рубахи (чтобы чужих не подпускал). В общем, принимали Божий мир таким, каков он есть, — с чертями. Считалось, что по-настоящему страшна лишь чужая нечисть (различали «своебесие» и «чужебесие»)…"Маленький, щупленький, носик востренький, в очках, говорит быстро, складно, да ничего не поймешь, и все время улыбается…" Тьфу! Одно слово:«хвранцуз». Ну как от такого не отбиться без «рогатых союзников»?! Святки самая нижняя точка годового календарного круга — самое время с ними водиться… Вот и колобродит русский человек чертям на радость, себе — на пользу 12 дней. А в ночь на тринадцатый начертит где только можно мелом крест, помолится в Божьем храме и, несмотря на лютый крещенский мороз, с головой окунется в прорубь-иордань, смывая жирную копоть святочного баловства, заново рождаясь для явившего Себя миру в этот день Божьего Сына…» (Владимир Голышев. Святки // Завтра. M., 2000. № 2). Это не этнографические заметки. Это патриотическое воспевание чего угодно, лишь бы «народного».

Та же Западная Украина дает пример настойчивого отторжения Православия народом, которому православное государство пыталось вернуть его былое православное благочестие…

Если народ хранит Православие — значит, Православие есть не более чем часть «этнографического наследия». Вернее было бы сказать иначе: Православием храним народ. Бог милостью Своею терпит нас, и несмотря на все наши беззакония (как личные, так и общенародные), все же не отрекается от нас. И те люди из народа, которые будут держаться Православия, не отступят от него, — они будут сохранены в той самой Церкви, которую славянофилы воспевали как «организм любви». Нет, не народ хранит Православие. Бог, который есть Любовь, долготерпит на нас и сохраняет нас в той Церкви, Которую Он стяжал Своею Кровию (а совсем не нашим «благочестием»). Не народ выступает гарантом благочестия истинной веры, но истинная вера сохраняет этот народ на сверх-языческом уровне духовного развития.

История Церкви знает более чем достаточно примеров, когда народ, сохраняя свое обычное благочестие, тем не менее оказывался вне Церкви, в силу того, что иерархия уклонилась в ересь. После утверждения в Египте монофизитства — заметили ли египетские и эфиопские крестьяне, что их благочестие уже вне Православия? А немецкие и английские простолюдины смогли ли своим благочестием удержать самих себя в Церкви? Заметили ли они сами тот миг, когда европейская церковная иерархия отпала от Православия? Чем благочестие греческих крестьян было выше благочестия крестьян франкских, испанских или италийских? Значит, не от уровня народного благочестия зависело — сохранит ли эта церковная провинция Православие, или же отойдет от него… Само по себе благочестие слишком часто оказывается бессильным и безмолвным перед лицом искажений веры со стороны богословов и иерархов. Только в тех случаях, когда реформаторы неумно вмешиваются в обыденное течение благочестивой жизни — они обращают на себя внимание народа и вызывают его возмущение (отрицанием икон или запретом именовать Марию Богоматерью). Но те изменения вероучения, которые не сказываются прямо и очевидно в течении приходского богослужения, могут пройти вполне незаметно, и «народное благочестие» даже не заметит, что произошла подмена…

При обсуждении этой темы стоит также помнить, что русский народ принял большевизм. История нашей страны показывает, что наш народ дружно голосовал за Ельцина, с энтузиазмом голосовал за Путина, а сколько восторгов вызывал Михаил Сергеевич Горбачев в начале своего правления! Я уж не говорю о всенародном культе Аллы Пугачевой, Кашпировского и прочих «духовных лидеров».

Говорить о народе как хранителе благочестия вообще можно было только в эпоху до социологических опросов.

Социологические опросы показывают, что даже наши постоянные прихожане весьма смутно представляют— к неверию во что их обязывает вера в Христа. Опрос, проведенный среди москвичей социологическим центром МГУ, показал, что «в гороскопы верят 26 % православных. Среди христиан верят в колдовство, порчу и дурной глаз — 47 %, в спиритизм — 18 %. Стоит обратить внимание на то, что если в колдовство верят 47 % христиан, то в дьявола только 32 %. Значит, далеко не все считают магические чары пособничеством дьявольских сил. Если сравнивать характеристики сознания «определенно верующих» и «определенно неверующих», то есть, по сути, атеистов, то выясняется, что именно последние в 2–4 раза меньше подвержены влиянию суеверий, оккультизма, сатанизма. Так, соотношение верящих в колдовство среди верующих и атеистов соответственно 57 % и 21 %, в астрологию — 29 % и 15 %, в спиритизм — 25 % и 6 %. Более того, распространенность веры в колдовство среди верующих прямо пропорциональна частоте посещения ими церкви. Так, численность верящих в колдовство, порчу, дурной глаз почти одинакова среди посещающих церковь еженедельно (54 %), 2–3 раза в месяц (59 %), 1 раз в месяц (50 %), 2–5 раза в полгода (54 %); снижается она только среди посещающих церковь довольно редко — 1 раз в полгода и 1 раз в год (соответственно 41 % и 40 %), еще ниже становится среди тех, кто вообще не посещает церковь (31 %), хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Верящих в астрологию, гороскопы также максимальное и почти неизменное число среди наиболее частых прихожан: среди посещающих церковь еженедельно — 34 %; 2–3 раза в месяц — 39 %, 1 раз в месяц — 34 %. Среди тех, кто не ходит в церковь, верящих в предсказания астрологов вдвое меньше — 16 %. Тот факт, что распространенность суеверий и оккультизма среди верующих прогрессирует по мере увеличения частоты посещения ими церкви, свидетельствует о слабом влиянии духовенства даже на постоянных прихожан, которые выходят из храма с теми же заблуждениями, что и пришли»^[901].

Так что при возобновлении шарманки о благочестивом народе, который-де обижают епископы и богословы, я лучше вспомню трезвые слова монархического русского публициста М. Меньшикова:

«Откинем раз навсегда надменный взгляд, будто мы выше народа. Но к чему же ложно унижать себя, утверждать, что мы ниже народа? Что касается меня, я чувствую себя ни выше, ни ниже, а как раз на уровне моего народа, родного мне не менее, чем Толстому. Я чувствую, что рассуждаю, как рассуждали бы многие мужики на моем месте, я знаю, что, ходи я за сохой, мой природный ум нуждался бы, конечно, в раскрытии некоторых общечеловеческих идей, но в существе своем и силе был бы тот же, что и теперь. На верхах ученой интеллигенции я встречал жалконезначительных людей, как и в глубинах народных встречал мудрецов, однако бывало и наоборот. Если я имел счастье встретить в образованном кругу Льва Толстого, Чехова, Владимира Соловьева и многих других, то никак не могу счесть это доказательством полного бесплодия образованности и невозможности ничему научиться наверху. Среди крестьян не меньше, чем среди дворян, мне доводилось видеть великое множество глупцов, людей дрянных, ленивых, распущенных — и чтобы народ "один в огромном большинстве своем" жил "спокойной, разумной, трудовой жизнью", — этого признать я решительно не могу. По моим наблюдениям, народ живет, как и интеллигенция, в огромном большинстве неспокойной и неразумной жизнью, и если трудится, то, как и рабочая интеллигенция, в большинстве очень плохо и поневоле. И в народе, и среди нас крайне мало действительных философов, мудрецов, артистов труда. Не отрицаю, что такие водятся, но зачем же говорить неправду, будто они в народе водятся в "огромном большинстве"? Чтобы сказать решительно: "Учитесь у народа!", — надо быть антиподом Моисея, антиподом вообще пророка. Для этого надо забыть все грязное и скверное, чем заражен народ глубже кожи, иногда до мозга костей. Надо забыть такие явления, как "власть тьмы", — которой писал сам же Лев Николаевич. Надо забыть бытовую жестокость, распущенность, разврат, омерзительное пьянство, снохачество, детоубийство, смертные побои жен своих, самосуд и озорство, переходящее гораздо чаще, чем думает Толстой, в "скверные преступления" тысячной части народа. Само собой, все больное и грязное в народе перевито светлыми и жизненными тканями духа, но не в такой, однако, мере, чтобы именно тут находить исключительные сокровища. Народ наш — как и все народы — очень беден, и этим все сказано. Источник внешней бедности — внутренняя бедность, бедность духа, та поразительная склонность к порче, которую оплакивал Моисей»^[902]. В ходе «народной революции» Меньшиков был расстрелян…

Через всю библейскую историю проходит конфликт между пророками и народом. Библейская религия — это религия, не созданная евреями, но религия, навязанная евреям. Стоит Моисею отойти в сторону от своего «жестоковыйного» народа, как тот ударяется в привычно-родное идолопоклонство. Пророки вновь и вновь посылаются к народу, жестко бьют его по рукам, требуя оставить магические и оккультные поползновения…

Когда апостол Павел именует Ветхий Завет детоводителем ко Христу (Гал 3:24), он говорит нечто очень суровое. Странное, не встречающееся более в русском языке слово детоводитель есть калька с греческого ^aiSaycoyoq. Но было бы ошибочно перевести его современным русским словом педагог. Если в современном русском языке педагог означает учитель, то в античном мире это было не совсем так. На русский язык лучше всего перевести его словом дядька (слав, пестун).

Педагог смотрит за тем, чтобы ребенок дошел до класса в таком состоянии, чтобы смог слушать и слышать рассказ учителя. Сам же педагог — не учитель. Он — поводырь, именно дядька, смотрящий за мальцом и замолкающий, когда в классную комнату наконец-то входит господин учитель.

В античности педагогом назывался раб, служение которого прежде всего состояло в том, чтобы провожать мальчика от дома до школы, следя за тем, чтобы ребенок по дороге не шалил, не тратил силы и внимание попусту. Педагог не учит. Он надзирает, сохраняет время и внимание ребенка свободными для того, чтобы учитель, которому вскоре педагог передаст своего подопечного, смог преподать свои знания.

Но — педагогом быть опасно. Ведь желания воспитанника и задачи, поставленные перед педагогом, могут расходиться. А значит, педагог вынужден бывать строгим: Мы заключены были под стражею закона до того времени, как надлежало открыться вере… по пришествии веры мы уже не под руководством детоводителя (Галл 3:23–25).

Дети подрастают, наполняются силами и начинают бунтовать против тех, перед кем смирялись еще вчера. «Должность педагога сопряжена была с неприятностями. Иногда ученики самые злые шутки проделывали над бедным педагогом. Если педагог возбуждал ненависть в своих молодых питомцах, горе ему. Случалось, что дерзкие шалуны сажали бедного педагога на ковер, какой обыкновенно постилался на полу, подбрасывали ковер с сидящим на нем кверху, как можно выше, сами же отскакивали, так что педагог низвергался наземь; иногда он больно ушибался, причем сама жизнь его подвергалась опасности. Но педагоги должны были прощать ученикам, потому что они были рабского состояния…»^[903].

О религии Нового Завета тем более нет никаких оснований говорить, будто это религия, выношенная еврейским народом. Не вы Меня избрали, а Я вас избрал (Ин 15:16). Понимание христианства будет крайне затруднительно, если с самого начала не обратить внимание на его подчеркнутую не-демократичность. Церковь строится от верха, от Главы, а не снизу, от почвы. Апостолы не просто избраны Христом, но еще изменены, преображены Им, очищены, омыты (Ин 13:10) от народных предрассудков. Им дан Дух, который не от мира. Им дано учение, которое было странным и для эллинов, и для иудеев.

В этом радикальное отличие библейской религии от язычества. Это славянское слово на русский язык лучше всего перевести как народничество. Язычество — это религии народов, народные религии. Человек и люди, времена и народы создают себе религиозные представления, руководствуясь законами своего естества. Это «естественные религии», те религии, которые возникли вне диалога с Богом, вне благодатного откровения и поддержки. В этом случае человек создает религию по своему образу и подобию. Он проецирует в религиозную сферу свои ожидания и страхи, свои представления и чувства. А чего именно обыденный человек ожидает от религии, хорошо известно — «чуда, власти и авторитета», то есть — магии.

Народная, массовая религия может быть только языческой. Собственно, это просто тавтология: народное и есть языческое. Народная религия может быть не-языческой лишь в том случае, если эта религия не выработана им самим, но предложена ему извне. Но тут нужно очень четко следить за своим языком: в этом случае народ не «хранит религию», а «держится религии».

Одно из важнейших назначений церковного богословия, т. е. церковной мысли, состоит в борьбе с псевдоправославными суевериями, которые вновь и вновь рождаются в языческих толщах народных масс. Не может быть «демократии» в Церкви потому, что истина здесь не вырабатывается людьми, но открывается Богом. Слово Божие должно быть защищено от слишком человеческих истолкований (да и от забвений). Конечно, контроль за тем, чтобы эта откровенная истина не искажалась и не перевиралась, должен быть взаимным: и иерархия контролирует языческие порывы народа, но и благочестие верных (лаоса) может при нужде осаживать безблагодатно-человеческие эксперименты иерархов.

Церковная история, к сожалению, знает случаи отступления богословско-иерархического разума перед народными религиозными эмоциями.

Вот пример, когда сами иерархи не смогли взять дистанцию от народных суеверий: в начале IV века Эльвирский собор своим 34-м правилом запретил зажигать днем свечи на кладбище со вполне оккультной мотивацией — «чтобы не беспокоить души святых»^[904].

Вот пример борьбы, которую иерархи проиграли народному чувству:

В 419 году Карфагенский собор определил: «Постановлено и сие: повсюду на полях и вертоградах поставленные якобы в память мучеников алтари, при которых не оказывается положенным никакого тела или частей мощей мученических, да разрушатся, аще возможно, местными епископами. Аще же не допустят до сего народные смятения, по крайней мере да будет вразумляем народ, чтобы не собирался в оных местах, и чтобы правомыслящие к таковым местам не привязывались никаким суеверием. И память мучеников совсем да не совершается, разве аще где-либо есть или тело, или некая часть мощей, или, по сказанию от верной древности преданному, их жилище или стяжание или место страдания. А алтари, где бы то ни было поставленные, по сновидениям и суетным откровениям некоторых людей, да будут всемерно отвергаемы» (Правило 94).

Забота отцов собора ясна: она состоит в том, чтобы «облако свидетелей» не скрыло за собой в народном почитании Солнце Правды — то есть почитание Самого Христа Спасителя. Увы, и сегодня мне нередко приходится бывать в домах благочестивых православных прихожан (и даже молодых священников!), где в святом углу стоит множество икон святых, но нет ни одной иконы Христа. Спаситель в таких «иконостасах» представлен только в младенческом виде — на иконах Богоматери (или в маленьких складнях, где Он написан так, что явно теряется в окружении гораздо больших образов Своих учеников). Да и сны сегодня нередко считаются вполне достойным поводом для предпринятия некиих церковных действий.

О том, что отношения иерархии и народа были всегда чреваты напряжением и конфликтами, свидетельствует то, что в 344 году Сардикийский собор вынужден был решать странный вопрос: как поступать с епископом, если он будет изгнан народом «за свои познания»: «Аще который епископ неправедно будет за свои познания обвинению подвержен, придет в иный град… того с особенным дружелюбием должно приимати» (Правило 17). «За познания» — то есть за ревностное изучение божественных догматов — толкует это правило Вальсамон^[905]. Вот и в России епископы были изгнаны — кто в эмиграцию, кто в лагеря…

Но когда отдельные люди или массы людей оказываются без благодатного просвещения, без церковной науки, без постоянного наставления в слове Божием и в предании отцов, они также создают рукотворно-самодельные мифологемы. Вовремя распознать их и не дать им подчинить себе человека или тем более других церковных и околоцерковных людей — это одно из назначений богословия. По слову Владимира Лосского, «здесь более, чем где-либо, Предание действует критически, обнаруживая прежде всего свой негативный и исключающий аспект: оно отбрасывает негодные и бабьи басни (1 Тим 4:7), благочестиво принимаемые всеми теми, чей традиционализм состоит в принятии с неограниченным доверием всего того, что втирается в жизнь Церкви и остается в ней в силу привычки. И в наши дни в литературе синаксариев и лимонариев можно найти такие примеры, не говоря уже о невероятных случаях в области литургики, которые однако, для некоторых суть «предания», т. е. святы»^[906].

Иерархическая дисциплина и дисциплина богословская были разработаны Церковью для того, чтобы не дать возможность шальным визионерам, пророкам и чудотворцам выкрасть у людей жемчужину Евангелия.

Церкви довольно рано пришлось научиться говорить нет некоторым энтузиастам.

Один из первых аскетических опытов в церковной истории — это отказ от апокрифов и формирование канона Писания, происшедшее в сознательной борьбе с гностиками (и канон определялся не плебисцитом, а решением архиерейских соборов).

Вторая аскетическая скрепа, изготовленная в лаборатории церковной мысли — это формулирование идеи апостольского преемства, также позволившей отличать апокрифы и ереси от подлинного апостольского предания.

Позднее Церковь разработала свой догматический и канонический строй для того, чтобы постараться не допустить насыщения апостольских текстов неапостольским пониманием, для того, чтобы не дать превратить христианство в игрушку сиюминутных страстей, надежд и разочарований. И с тех пор на все века церковная дисциплина (включая дисциплину догматически воспитанного богословствующего ума) призвана защищать крупицы духовных знаний от самоуверенного невежества.

Там, где этой дисциплины нет, там, где епископ и священник не берет на себя служение «Николая» (а имя Николай означает «победитель народа»), там «простецы» создают парахристианский или даже прямо языческий фольклор, а интеллигенция — утопии (утопии старообрядческие, экуменические, обновленческие, теургические, оккультные…). Протоиерей Георгий Флоровский об этой недисциплинированности религиозного ума писал так: «Изъян и слабость древнерусского духовного развития состоит отчасти в недостаточности аскетического закала (и совсем уже не в чрезмерности аскетизма), в недостаточной "одухотворенности" души, в чрезмерной "душевности", или "поэтичности", в духовной неоформленности душевной стихии. Если угодно, в стихийности… Но есть путь от стихийной безвольности к волевой ответственности, от кружения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от "психического" к "пневматическому". И этот путь трудный и долгий»^[907]. А то, что тяжело, то непопулярно. И зачем же читать Писание и богословские труды, если можно довериться бабушке?! Что нам Академии, если есть приходские пересуды о том, «что говорят старцы»!

Еще в XVIII веке святитель Димитрий Ростовский предостерегал: «Церковь же непорочная, сущи невеста Христова, должна никаковых же баснословных умствований и самовымышленных толкований приимати, но на самом Писании Божественном утверждатися, и толкования истиннаго великих вселенныя учителей, а не простых бающих мужиков слушати»^[908].

Поэтому церковная проповедь должна не только пробуждать религиозный энтузиазм, но и нередко — сдерживать его, осаживать.

На сегодня мы с этой задачей не справились. Самым опасным и распространенным типом псевдоправославного оккультизма стала массовая современная апокрифическая литература, содержащая были и небылицы о современных старцах, старицах, блаженных, откровениях и пророчествах^[909].

Сколько хлопот доставляла древней Церкви псевдопророческая литература, приписывавшая уважаемым именам идеи или слишком человеческие, или слишком языческие, или даже просто бредовые. Сколько нужно было сил, трезвости, настойчивости, чтобы отстоять собственно апостольскую традицию и отсеять лжеименные, псевдонимные сказания. Приносил некий собиратель апостольских слов в общину «Евангелие от Петра». И говорил: «Ну что вы читаете только Евангелие от Марка?! Марк записывал со слов Петра, а здесь слово самого первоверховного Апостола!». И кем же в его глазах становился тот, кто смел критически отзываться о принесенной рукописи? Еретиком, рационалистом, безбожником, противником Божия Промысла и личным недругом апостола Петра… Можно было найти тысячу вполне благочестивых поводов для того, чтобы принять апокриф. И нужно было изрядное упрямство и готовность идти против модного оккультно-гностического благочестия, чтобы отстоять собственно апостольское учение от очень похожих на него подделок.

По верному наблюдению Фаррара, «полный простор господствует в гностицизме, в нем нет никакой мучительной заботливости о том, чтобы отрешиться от язычества»^[910]. Вот и сегодня во многих модных текстах заметно отсутствие трезвости, равно как и отсутствие воли проверять свои верования мерилом евангельским и святоотеческим. Как и в первые века христианства, неудержимо множится круг апокрифов. Приписываются они, правда, уже не апостолам, а святым и подвижникам благочестия более близких к нам времен^[911]. Но в отличие от времени священномученика Иринея Лионского как-то незаметно церковной решимости сопротивляться им. Не секты, а вполне православные издательства выпускают, и православные храмы продают книжки и газеты, содержащие в себе чудовищные вымыслы, прямой магизм и просто непристойные нападки на саму же Церковь.

Стало возможным появление книг, отметающих церковное учение с помощью таинственных ссылок на анонимных «старцев». Очень это сейчас модно: вместо строгого обоснования своих утверждений действовать по принципу «одна баба сказала». Haпример: «Одна монахиня, приехавшая с Греции, рассказала, что на Западе уже все готово для принятия лжемессии»^[912]. Эта «монахиня» — она, что, член оргкомитета по подготовке прихода антихриста, если может столь авторитетно и категорически заявлять: «Вся программа выполнена, все намеченное к визиту уже готово»?

Или: «По свидетельству святых отцов, завершающий историю Страшный Суд по земным меркам будет длиться недолго, сколько шестопсалмие на утрени»^[913]. Но какие это отцы? Нельзя ли конкретнее: кто именно? В советские времена студенты бойко рапортовали на экзаменах по «диамату»: «Карлмаркс-Фридрихэнгельс писал…». А сегодня в церковной среде сплошь и рядом слышишь: «Отцы учат…», «Святии отцы рекоша…». Уточняющих ссылок обычно не приводится. Слыша такие тотальные формулы, лучше сбить спесь с самозваного «патролога» серией вопросов на тему «А теперь конкретно: имена! пароли! явки!». Кто сказал? В какой книге? Кому? В какой ситуации? И не сказали ли Отцы по этому вопросу еще и нечто другое?».

Недоверчивым оком христианин должен взирать не только на то, что преподносится ему из внецерковного мира. К сожалению, и внутри церковной ограды велика вероятность того, что вместо хлеба получишь камень. Не всякая церковная газета, брошюра, книга несет в себе учение Церкви. Не всякая проповедь, сказанная с амвона, православна. Не всякая история, рассказанная прихожанами, верна. Именно многообразие церковной жизни делает столь настоятельным вопрос: где же именно Церковь высказывает именно свое учение?

Если же вы сегодня увидите, как кто-то упрощенно отвечает на этот вопрос и начинает размахивать фразой «народ — хранитель Православия», будьте осторожны: это очередной «демократ-реформатор». Он себя и своих друзей отождествил с «церковным народом» и на этом основании чувствует себя «вселенским судьей».

На наших глазах снова складывается полуподпольное мирянское движение. Впрочем, в сегодняшней церковной ситуации есть изрядная и объективная новизна.

С одной стороны, никогда в истории Церкви не было такого числа знающих, грамотных, образованных людей. История еще не знала такого общества, которое сложилось в XX веке — общества всеобщей грамотности.

С другой стороны, чрезвычайно дешево стоит распространять информацию и потреблять ее, то есть купить книгу или даже издать ее сегодня отнюдь не затруднительно. Книга, в том числе и церковная, никогда не стоила так дешево, как сегодня (томики Ленина, напечатанные в советский период, не в счет).

С третьей стороны, никогда не было в Церкви такой свободы слова. Сегодня в Церкви отсутствует цензура: и внешняя (общецерковная), и внутренняя.

Как работала цензура «внешняя» (внешняя по отношению к распространителю некоей книжки) рассказывается в книге Ирины Грицевской «Индексы истинных книг». Оказывается, житие Василия Нового с мытарствами Феодоры на Руси XVI–XVII веков относили к апокрифам: «А Василии же новый и Андрей Уродивы и Мефодий Патрьский и странник подобает о сих вещаго и ведущаго вопрошати, аще истинна есть». Именно в «Житии Василия Нового» содержится описание видений, подробно повествующих о посмертных мытарствах… В XIX веке цензор профессор Московской Духовной Академии П. С. Казанский боролся с подобными текстами: «Чаще издаются повести, полные самых странных чудес, одним словом, духовные романы о мытарствах, жития Андрея Юродивого^[914], Иоанна Новгородского и т. п. Все эти сочинения представляются большей частью безграмотными. Сколько приходилось исправлять или останавливать книжек, направленных к распространению суеверных понятий в народе. Сколько раз ко мне приносили житие Киприана и Иустины, домогаясь пропуска. Совесть не позволяла, хотя из Четьи-Минеи выбрали. Ругатели духовной цензуры знают ли эту неустанную службу цензуры духовному образованию народа?»^[915]. Святитель Филарет Московский также предупреждал, что «Видения, имеющие свою истину, не всегда удобно обращать в общие догматы. Вы догматствуете о мытарствах, а потом приводите изложение посмертных состояний из святого Макария, который ни слова не говорит о мытарствах. Отсюда родятся затруднительные вопросы»^[916].

Сегодня же именно эти «духовные романы» (дополненные уже прямыми «интервью» с бесами) заполонили церковные лотки.

И это потому, что нет еще и внутренней цензуры. Нет цензуры традиции, цензуры вкуса. Традиция — это вкус, то есть предрассудки. Предрассудки в самом буквальном смысле слова: то, что «перед рассудком», что впитано человеком прежде, чем начал работать его личный критический рассудок. Современные церковные люди — это поколение, о котором можно сказать словами Андрея Вознесенского: «расформированное поколенье, мы в одиночку к истине бредем». Внутренняя цензура — это церковная традиция, впитанная человеком или с молоком матери, или полученная в ходе нормального, очного богословского образования.

Нет внутренней цензуры вкуса, нет цензуры официальной, но еще и нет цензуры образовательной. Сегодня среди издателей церковных книг или редакторов газет трудно найти человека хотя бы с семинарским образованием, не говоря уже о духовноакадемическом. Поскольку большинство из издателей и редакторов — неофиты, это означает, что маловат у них и личный опыт роста в Православной Церкви. В итоге — от имени Церкви тиражируются «попса» и дурь. Тут уж не приходится удивляться, что к церковным прилавкам находят свой путь настоящие монстры — книги, содержащие самые дикие суеверия. Для примера: «Одному из моих друзей, никак не хотевшему расставаться с привычными страстями, старец сказал, что ему не удастся в этой жизни отмолить свои грехи, но по милости Божией ему предстоит родиться бычком. Бычок в смирении проживает свои год-два, жуя то, что дают и идя туда, куда ведут, пока не зарежут и тем самым не освободят к лучшей жизни. Приятель этот рано умер… Вообще, блаженный утверждал, что почти вся домашняя скотина, за исключением собак — люди. Лошадью отрабатывает грехи тот, кто мало трудился, коровы тоже люди, а волком становится тот, кто мучил людей»^[917]. Увы, эта книга издана в православном монастыре, а не в бурятском дацане…

А на серафимовских торжествах 2003 года в Дивеево паломникам раздавали листовку следующего содержания:

«Свидетельства старца Самуила — Боговидца нашего времени. Пророку Ездре было велено Господом писать книги 40 дней. Взять с собой пять человек, которые быстро икрасиво пишут, пойти в поле и писать. И написано было всего 94 книги. Из них 24 книги по повелению Божию Ездра бросил в народ, пускай все читают, достойные и недостойные, а 70 книг передал из народа мудрым. Этими книгами заканчивается странствие земной твари и самой земной природы, переход в нетление. Апостол Иоанн, написавший «Откровение», хотел уже пустить в народ эти 70 книг, но Господь рабу Своему запретил голосом с Неба: "Скрой и не пиши сего! Ибо сокрыты и запечатаны слова сии до последнего времени". Но вот пришел час раскрыть эти книги и читать их. И вот тайна: первые 24 книги, которые даны народу, чтобы читали, т. е. знали их, — это 12 пророков и 12 апостолов. Старый и Новый Завет — Библия. А 70 книг передали, как бы с народа, мудрым. Это будут и уже есть вблизи пришествия Христова 70 избранников Божиих в честь семидесяти апостолов, которых Господь избрал и послал на проповедь во время Его земной жизни. Вот вам тайна открыта. Ездра написал их — т. е. наименовал книгами. А они — люди, через которых Дух Святый передает миру неизреченную премудрость Божию. Этим современным апостолам дано больше ведения о Боге, несмотря на то, что с теми вращался Христос. Господь возвестит избранникам Своим те тайны, которые до сих пор были сокрыты от земнородных. А теперь угодно Богу, да знают и люди то загробное, что знали до сих пор только Ангелы. И все эти 70-ть суть не только мужчины, но и женщины, и именуются они этим именем — Апостолы-Боговидцы. Одной из этих 70-ти книг был д. Самуил^[918]. Но он говорил: "Я самый старший возрастом среди этих 70-и. Это живые книги-люди, и самый большой дар мне дан. Нести его очень тяжело". Д. Самуил жил в Сумской области, Тростянецком районе. В 50-х годах д. Самуил получил дар Боговидения, после чего стал браться в Царствие Небесное и ад, видеть блаженства рая и муки ада. Отслужит в Земной церкви, а потом ему показывают, где мучились и как их выводили из ада, куда поместили эти души после причащения в Белградской церкви. Про ад он пишет: "Эти муки я видел многократно потому, что забирал благодатиею Божией из ада всех тех людей, которых повелел оттуда забрать и отвести в рай Сам Господь Иисус Христос". Господь милостив ко всем грешникам. И самоубийц милует, и не крещенных. Но, конечно, много зависит от земного ходатая. Господь через Самуила выводил и самоубийц, и иноверцев. Иисус Христос говорил д. Самуилу: "Когда служить обедню, оплачивай служебные просфоры и бери по 5 маленьких просфор. Тогда кровь с 5-и ран Моих вопиет к Отцу Небесному и Он прощает грешников". В небесную горницу дедушки Самуила (так называли хатку, где он жил, Ангелы) приходили и Иисус Христос, и Пресвятая Богородица, многие святые, Архангелы и Ангелы. Особенно много молился он о матерях, сделавших аборты. Он видел мучения абортных детей в аду, видел, как после покаяния их матерей деток из ада забирают Ангелы, а после службы в Земной церкви в Небесной церкви в присутствии Матери Божией Архангелы их крестят, нарицают имена, причащают и отводят на 3-е Небо. После его смерти /он отошел ко Господу 11.03.85 г./, остались дневники и письма его духовным чадам, из которых мы можем получить истинные знания о загробном мире. На исповеди нужно сказать священнику, что делала аборты и предохранялась. Сколько делала — говорить не надо. Так сказала Матерь Божия. Потому что сколько абортов скажет матьубийца, столько Сатана и отдаст детей ее из ада ее Ангелу-Хранителю. А может быть, там больше чад безымянных. Ведь аборт один, а душ погублено может 2 или 3. При абортах мать-убийцу из Книги Жизни вычеркивают. После покаяния в абортах опять записывают. Как мама записала свое имя на обедню /или отец/, ее /его/ Ангел-Хранитель летит в ад и забирает деток, и отводит их на 1-е Небо. Там их переодевают из адской одежды в райскую и кормят. И там они будут ожидать до того дня, когда на Земле за них будет служиться обедня. И тогда Ангел Хранитель несет деток в большую Белградскую церковь, которая находится на границе рая и ада. В ней непрестанно служат Архангелы в присутствии Матери Божией. Если мать не крещенная, то детей из ада забирает Сама Матерь Божия. Если им больше 7-и лет, то они уже мучились, а до 7-и лет они, хотя еще и не мучаются, но томятся, ожидая мучения. Через эту Небесную церковь проходят все души, которые мучились в аду: и взрослые люди, и абортные. Все-все, кого вымолит Земная церковь, все заводятся в эту Белградскую церковь, и кто крещен, тех только причащают и отводятв рай, а абортных крестят и нарицают имена, потом причащают. Примечание: Обедни за абортных детей служат не все церкви. Самой известной из них является макарьевская церковь г. Киева».

Ну где же современные этнографы? Неужели не понятно, что именно в таких местах, как Дивеево, куда стекаются народные паломники со всей страны, и надо исследовать народные верования? И к сожалению надо сказать, что эти бредовые листовки паломники уносили, а не выбрасывали…

Теневое сознание вышло на свет. Замечательно: теперь тень стала виднее, ее пристальнее можно разглядеть, а потому можно с ней дискутировать по дневным правилам — открыто.

Чем опасно отсутствие внутренней и внешней цензуры в эпоху грамотности и издательской дешевизны?

Если человек вообще неграмотен, живет своим огородиком, своей семьей, обычным приходским распорядком, то с него любая идеология сходит как с гуся вода. Он недоступен глубинному воздействию модных идеологем (ср. «пролы» в романе Оруэлла «1984»).

Человек по-настоящему образованный тоже недоступен идеологической обработке: он знает, что надо десять раз проверить, прежде чем поверить какой-то сплетне.

А вот человек полуграмотный — он научился читать на свою голову, но не научился брать дистанцию от прочитанного. Он охотно верит листовкам и газеткам. А значит, он становится управляемым. Его легко превратить в часть толпы, чего-то требующей и против чего-то протестующей (что требовать и когда протестовать — укажут листовки). Именно это является новым феноменом нашей церковной жизни.

В результате та теневая фольклорная культура, которая всегда была в Церкви, начала выплескиваться наружу. Всегда, во все времена алтарники сплетничали про попов, но только сегодня начали издавать свои газеты (типа «Русь православная», «Сербский крест», «Русский вестник» и т. п.). Всегда бабушки пугали друг друга рассказами про «сглазы» и «колдунов». Но только сегодня про это начали писать книжки. Всегда «калики перехожие» разносили по свету весть о его завтрашнем конце и уверяли, что они точно знают, что где-то на чужой стороне уже родился антихрист, и скоро он пожалует к нам. Но лишь сегодня их рассказы записываются на диктофоны, а потом публикуются в книжках типа «ИНН — печать антихриста» да озвучиваются по радио голосом Жаниы Бичевской.

Впрочем, уже и из уст приходских священников можно услышать проповеди о том, что архиереи — такой тормоз церковный, который не позволяет народному благочестию прославить народных святых (под коими опять же понимаются Иван Грозный и Григорий Распутин). При встрече с такими декларациями соглашаешься: да, батюшка в данном случае совершенно прав. Архиереи — это тормоз. Только слово тормоз — хорошее слово. Надо тормозить, не торопиться, потому что иногда, когда все сползает в какую-то пропасть, имеет смысл притормозить — чтобы не захлебнуться в этом вполне большевистском и протестантском пафосе. Мол, мы — народ, мы сейчас всей колхозной массой поднимемся на борьбу, всех одолеем, хотя темные силы с панагиями нас злобно гнетут… Это все тот же приступ обновленчества.

У этих людей уже сформировались диссидентские привычки, привычка бунтовать. Когда я говорю о них, я отчасти говорю и про себя самого. Потому что я легко мог бы оказаться в их рядах — вся инерция моего нецерковного воспитания меня туда толкает. Интеллигенту трудно быть вместе с властью. Для него неестественно власть поддерживать. Он себя очень уютно чувствует в диссидентском подполье, особенно если оно более или менее безопасное: ты им фигу показал и спрятался, а на самом деле тебя никто и не преследует. То есть психологически я понимаю, почему эти люди там, но всетаки надо хоть чуть-чуть церковно взрослеть и церковно меняться.

Их листовки и газеты, проповеди и шепотки капля за каплей учат не доверять церковной иерархии: «Большинство из нынешних архиереев бесконечно далеки от всякой истиннодуховной жизни. Но Бог не без милости. Придет время, и Господь Сам укажет нам такового. И когда сие произойдет, то лжепастыри-клоуны в страхе будут сами бросать свои рясы ипобегут из России… Зыбко наше положение — положение гонимых "маргиналов" и "экстремистов" в родной Церкви. А они, облеченные чинами и златыми ризами, твердо стоят на ногах. За ними — закон, официальное признание, земное основание, права, поклонение теплохладной паствы, непрерывная копеечка, гарантии, дружба с сильными мира сего! Так мы и маемся — по виду вместе, по духу — давно врозь! Враги Православия — вовсе не "заблудшие" — сознательно выбрали свой путь, и он не совпадает с нашим. В нынешних условиях мы просто не имеем права ждать пробуждения их совести, страха Божия — это преступление перед Богом и Отечеством! Они к покаянию неспособны. Как же к ним относиться? Со святою ненавистью и кроткой беспощадностью!»^[919].

В общем, сегодня революционные настроения столь сильны и массовы, что не замечать их уже нельзя.

МИССИОНЕРСКИЙ ПРИХОД

Каким может быть миссионерский приход? И может ли вообще храм или литургия быть предназначаемы не для всех, а именно для определенной группы людей?

Однако, уже сам выбор языка богослужения и проповеди проводит разделение между возможными приходами. Если мы молимся на молдавском или грузинском — значит, в этом храме мы не ждем греков или русских.

О том, что церковный устав должен служить человеку, а не наоборот, говорит пример святителя Иоанна Златоуста. Он приноравливал его к образу и расписанию жизни людей. Так, он ввел новые ночные службы для тех, кто занят днем — причем в целях безопасности только для мужчин^[920]. Но если могут быть службы только для мужчин, то почему не могут быть службы только для детей или только для молодежи?

Мудрая свобода в обращении с церковным Уставом была присуща святителю Тихону Задонскому — он «предлагал заменить молоком столь опасное для русских монахов вино Типикона»^[921]. Что ж, и этот пример можно будет вспомнить, если мы решимся последовать благословению Патриарха Алексия — «Отдельной областью миссионерского воздействия является и работа Церкви с молодежью, в том числе организация богослужений и религиозных бесед для детей и подростков»^[922]. Впрочем, «ревнители» уже предложили повесить на "миссионерском приходе" табличку: «Миссионерский приход. Православным вход строго запрещен».

Что ж, и в самом деле, самым первым отличием такого прихода могли бы стать особые привратники.

Было бы здорово, если бы в наших храмах были возрождены послушания «акалуфов» — людей, стоящих у дверей. Эти молодые люди могли бы попарно дежурить у входа в храм, особенно в такие дни, когда могут зайти захожане (не прихожане, а захожане: люди, которые только еще прокладывают свою тропиночку в храм). И вот задача этих дежурных молодых людей была бы двоякая.

Первая — обращать внимание на этих зашедших и, не подходя к ним, на расстоянии, издалека, коситься в их сторону для того, чтобы при необходимости защитить их от наших приходских ведьм. Тут надо, конечно, корректно подойти и остановить ту самую костлявую руку, о которой митрополит Кирилл говорил в мае 2002 года на Московском съезде молодежи, и сказать: «Простите, матушка! Благословение отца настоятеля, чтобы с новозашедшими в храм общались мы!».

Вторая же задача — задача-максимум — при случае подойти самим и спросить: «Не можем ли мы чем-то помочь, что-то рассказать?».

Я помню свои первые месяцы в Церкви: как я хотел, мечтал, чтобы кто-то ко мне подошел, обратился, что-то рассказал. Сам я не решался людям себя навязывать, тем более, что советские времена были наполнены тотальным страхом прихожан друг перед другом.

Такое общение было бы полезно не только для тех, кто зашел в храм; это было бы важно и для тех, кто уже в храме. Потому что эти молодые дежурные для ответов должны были бы изучить историю своего храма, историю, сюжет и символику каждой иконки, которая в храме есть, должны были бы хорошо знать богослужение, то есть опять же историю и символику каждого песнопения. Они должны были бы уметь отвечать на основные недоумения, какие есть у людей по поводу нашей жизни и веры. И соответственно, это понуждало бы самих этих молодых дежурных лучше изучать Православие. И это давало бы им возможность чем-то еще прикипеть к церковной жизни.

Очевидно, что человек, который дежурит у ворот, будет отвлекаться от молитвы; и наверно для его духовного роста это малополезно. Поэтому мне кажется, что такие дежурные должны существовать в достаточно большом количестве. Не один человек должен постоянно стоять у дверей, а пять-шесть таких сменных пар. Тогда каждый человек нес бы такое дежурство раз в месяц, а на остальных службах он мог бы спокойно молиться^[923].

Еще я бы хотел, чтобы на каждом приходе была устная библиотека. Помните роман Брэдбери «451° по Фаренгейту»? «Матрица» того виртуального мира сожгла все книги. Пожарники не тушат пожары, а выискивают остатки библиотек и их поджигают. Но есть подпольное братство книголюбов, которые хранят книги в памяти.

И на своих собраниях они говорят новичкам: «Вот это идет Гомер», «Вон там сидит Данте», «Сейчас к нам подойдет Шекспир», то есть люди, которые знали наизусть произведения этих авторов. Каждый человек хранит в памяти только одну книгу, но вместе они — библиотека.

В нашем миссионерском деле главное — это знать, куда послать. Это великое умение. Вот подходит к тебе человек с вопросом, а ты его посылаешь. «Прости, дорогой, я ничего про веру тумбу-юмбу не знаю, но видишь, там Петя стоит, он на эту тему диссертацию написал. Он твою тумбу-юмбу знает лучше и тумбаитов и юмбаитов, вместе взятых. Иди к нему. У тебя вопрос о переселении душ? Знаешь, у нас Маша просто классный специалист по реинкарнированию. Иди к ней, она тебе все расскажет. У тебя вопрос о боевых искусствах? Вот с этим — к Петрухе. Он умеет отличать айкидо от ушу. НЛО? — Нашего Ваньку они знаешь, как боятся? Пойди, он тебе расскажет — почему…». И так — о всех сектах, действующих в этом городе.

Знать все секты невозможно: крыша уедет слишком далеко. Но пусть на приходе будет двадцать специалистов, каждый из которых знает, как вести разговор с одной из двадцати сект.

Это совет для головастиков… А если есть на приходе ребятишки, у которых кулаки крепче головы, то и они тоже могут внести свой вклад в дело торжества Православия. Я предлагаю разделить ваш город на сектора, и этим рукастым ребятишкам вручить ключи от каждого сектора: «Это под твою ответственность, два раза в день ты патрулируешь свою территорию и следишь за чистотой фонарных столбов и заборов, чтобы никаких сектантски-целительских листовок там не было».

Впрочем, это задача-минимум, а в идеале в карманы этих православных рэкетиров батюшка мог бы вложить замечательную печатку (ее можно заказать в любой мастерской) с надписью: «Осторожно, секта». Идешь по улице, никого не трогаешь, смотришь — забор. А на нем объявление: «Потомственная целительница баба Шура починяет ауру, вправляет чакру». Ты подходишь, не срываешь, а достаешь из широких штанин дубликатом бесценного груза печатку, дышишь на нее, и от всей православной души припечатываешь. И теперь эта антиреклама работает против бабы Шуры.

Эту свою мечту я видел исполненной в Ханты-Мансийске. Там местные харизматыпятидесятники арендовали фронтон пятиэтажного здания, которое выходило на центральную площадь, и повесили на нем свою рекламу. А местные батюшки заказали трафарет «Осторожно, секта» размером в два этажа и приклеили поперек этой рекламы.

Что делать сектантам? Они же кучу денег потратили на эту рекламу, а она работает против них…

Впрочем, весной 2003 года в Киеве харизматы решили мне немножко отомстить. В итоге на мою лекцию (проходила она в кинотеатре, где обычно собираются эти сектанты) пришел юноша и сказал мне: «Я сам москвич и давно мечтал попасть на Вашу лекцию. Но все не удавалось. А тут на улице заметил объявление. Я бы прошел мимо него, но оно явно было кем-то дорисовано и тем самым привлекло мое внимание. Там были дописаны несколько букв к Вашему имени. И в результате читалось броско и интригующе: "Супердиакониице из Москвы…"».

И еще я хотел бы обратить ваше внимание на то, что у словосочетания «тоталитарные секты» есть синоним: «югендрелигионен» — молодежные религии. Согласитесь, что бабушка-кришнаитка — это довольно редкое зрелище. Оказывается, именно тоталитарные секты, те секты, которые отнимают у человека свободу, — вот именно они симпатичны молодежи! Эти секты спекулируют на юношеском стремлении к служению. По слову Достоевского, «человек ищет, кому поклониться». И значит, если мы хотим, чтобы юные сердца шли к нам, мы должны предложить им именно служение.

Расхожее мнение, будто «Церковь слишком требовательна, и потому молодежь туда не идет», не кажется мне убедительным. Молодежь если и идет в монастыри, то в те, где более суровый устав жизни. Молодежь если и идет в религию, то в те религиозные группы, где больше требовательности. У одного католического богослова есть вполне верные слова: «Я исхожу из предположения, что Церковь лишилась своей живительной силы не из-за того, что она слишком многого требует, но, напротив, потому что ее требования слишком малы — слишком слабо увязаны с приоритетом Евангелия. Будь Церковь по-евангельски "радикальней", ей не приходилось бы быть такой законническинепримиримой. Чрезмерная строгость и неуступчивость происходят скорее от страха, радикализм же — дитя свободы. Той свободы, к которой зовет Христос»^[924].

Те, кто в сектах, — это, наверное, лучшие люди России. Своим уходом в секту они доказали свое неравнодушие. Это не телепузики, им что-то в этой жизни надо, у них неспокойный ум, неспокойное сердце. Поэтому просто открещиваться от них, говорить: «Ой, ладно, там все сумасшедшие», — это неумно. Это далеко не худшие из тех людей, что могут встретиться нам на жизненных дорогах. И пусть их мнение не совпадает с нашим, пусть они ошиблись, но они ошиблись в поиске, а, значит, поиск-то у них был. И если они прошли мимо нас, значит, это мы что-то им дать не смогли.

Я по своему опыту знаю: каждый раз, когда ведешь беседу с сектантом, если эта беседа идет нормально, если есть несколько часов для общения, то в конце концов все кончится признанием в роде: «Да, это все здорово, хорошо, что мне это все пояснили. Жаль, что я этого не знал. Но ведь, если честно, я пробовал быть православным, я пробовал войти в храм…». И дальше следует рассказ о том, как встретили, как посмотрели и куда послали… Слишком часто не от Христа люди прячутся в сектах, а от нас. Значит, нам нужно стать «христианнее» — тогда и люди через нас увидят Христа.

Ни содержание, ни методы сектантской пропаганды мне не близки. Но сама по себе идея того, что молодым людям надо дать возможность для работы в Церкви, вполне здрава.

Обратить человека в православную веру нетрудно. Трудно его там удержать. Дело в том, что молодой человек должен что-то делать, он не может просто работать подсвечником в храме. Надо придумать для него работу, зону его ответственности, чтобы каждый молодой человек понимал: «Это мое, и от меня что-то зависит в жизни Церкви». А так в большинстве наших храмов число молодых прихожан в точности равняется числу алтарников.

Посмотрите, как действуют сектанты: когда они завербовывают своего нового адепта, они сразу посылают его на какую-то работу, на проповедь. Зачем? Пусть этот неопытный проповедник ошибается, пусть набивает шишки, но зато каждая новая неудача будет заставлять его изучать глубже какую-то тему. А главное — он будет ощущатьозвучиваемые им тезисы уже как свои, а не как что-то, что было ему навязано чужим дядей. И в результате у него происходит внутренняя солидаризация с той идеологией, которую он теперь проповедует.

На прихожан в таком храме можно было бы возлагать особые обязанности. Не просто поклоны и посты.

Четыре раза в году наступает время поста, когда Церковь призывает своих людей к особым усилиям. Ну вот эти усилия и это время и посвятить бы запоминанию святых слов. Скажем, выписать из учебника по догматическому богословию десять цитат в защиту Божества Христова и развесить эти записки по стенам — и зубрить, зубрить, зубрить… Но зато, когда на Вашем пути встретится «свидетель Иеговы», Вы сможете быть свидетелем Христа.

А на следующей неделе — выучить пять цитат в защиту икон. А затем — в пояснение почитания святых.

Кроме того, миссионерствовать можно и молча. Не можешь писать свои миссионерские книги — так миссионерствуй через чужие книги. Надо просто поосмотреться вокруг себя и заняться точечным книжным орошением окрестных библиотек. Рядом с нами есть библиотеки школьные, районные, городские, детские, больничные, университетские, тюремные, санаторные… Выберите для себя какую-нибудь из них. И раз в месяц дарите ей церковную книжку. Такие дары могут стать формой внесения вашей церковной десятины (ее сегодня в нашей церковной жизни нет, но формально эту библейскую заповедь никто не отменял). Но главное — это возможность разбавить море атеистической и оккультной литературы, которое разлилось по этим библиотекам. Школьники и студенты часто готовят доклады и рефераты на темы, связанные с религиозной историей и культурой. Ну, задали парню сделать доклад на тему «Религия и культура». Приходит он в ближайшую к своему дому районную библиотеку и просит дать ему что-нибудь на эту тему. А в каталоге с советских времени под таким названием числится однаединственная книжка — атеистического профессора Угриновича… Вдобавок сектанты заваливают библиотеки своими изданиями.

Конечно, подбирать книги для дарения в светские библиотеки надо с разбором. Например, в школьную библиотеку не стоит нести сборник акафистов. А вот книги по церковной истории, сектоведению, книги с христианским анализом тех или иных граней культуры обречены в ней на спрос.

Я бы даже попросил священников ориентировать своих прихожан на такую форму миссионерства. Пришел человек на исповедь и кается в интересе к гороскопам. В порядке епитимьи ему можно предложить не дополнительный пост и поклоны, а действие по принципу «клин клином вышибают». Ты пал жертвой оккультной литературы? Что ж, помоги теперь распространить христианское противоядие!

На миссионерском приходе должна быть атмосфера миссионерской приветливости, радости о вошедших.

Не только на миссионерском, но на любом приходе надо сделать священника легко находимым для прихожан. На службе священник — за иконостасом. До службы он торопится и просто не хочет рассеивать ум, внутренне собирается перед Богослужением. После службы священник уже устал, голоден и опять же торопится на требы. На исповеди говорить надо о грехах, а не о проблемах. В воскресной школе — о богословии, а не о своей частной жизни… Так где же найти место и время для частной беседы? Некогда двери всех советских начальников украшала табличка — «Часы приема по личным вопросам». Так почему же у священников, т. е. у людей, чья работа и состоит в общении с людьми, нет таких часов? Почему наши батюшки так неуловимы, почему они всегда куда-то торопятся? Вот и надо на вратах храма повесить объявление — «По вторникам с 15 до 20 часов священник принимает по личным вопросам». А батюшка в эти часы не поджидает требу, не исповедует, не проповедует. К нему можно придти семьей и поговорить в не-исповедальном режиме, поделиться своими недоумениями и трудностями… На исповедь ведь не придешь с мужем или сыном, а тут можно втроем с батюшкой обсудить сложности семейной жизни…

Если будут возможности для общения прихожан между собой и со священником, то и в богослужении не надо ничего менять.

Но если есть согласие и прихода, и настоятеля, и епископа на то, чтобы и сама служба носила миссионерский характер, то тогда, мне кажется, можно было бы сделать следующее.

В таком храме раз в месяц можно было бы служить всенощную с комментариями. Ведь многие священники совершают Крещение с комментариями, то есть поясняют: «Вот сейчас мы отрежем Вашему малышу волосики, и это будет означать то-то и то-то». А что мешает всенощное бдение совершать так же? Перед каждым действием за одну-две минуты объяснять, что сейчас будет сделано и почему. Например: «Братья и сестры, сейчас будет звучать ектенья, ектенья — это перечень наших прошений к Богу. Но это не молитва! Диакон не молитву читает, а называет повод к Вашей личной молитве, то, о чем Вы должны молиться в эту минуту. И вот пока хор будет петь «Господи, помилуй», каждый из вас про себя, своими словами, должен помолиться о тех людях, о тех нуждах, о которых нам напомнил диакон в ектенье».

Молитв на такой службе будет немного. Но из-за пояснений она все равно будет идти долго. Главное — чтобы весь город знал: в каждую первую субботу месяца в таком-то храме вам пояснят всё, что происходит на службе. Кто это уже знает, пусть идет в другой храм. Это в селе нет выбора, а когда в городе пять-десять храмов, постоянным прихожанам есть куда пойти. А сюда они могут пригласить тех своих знакомых, которые заявляют, что я бы, мол, в храм пошел, но там ничего не понятно.

Такой миссионерский храм тогда стал бы шлюзом. Люди в него входили бы и вскоре выходили: получив навык молитвы и понимания богослужения, они затем уже шли бы в обычные приходские храмы.

Устав, как известно, на одном всенощном бдении указывает до 7 случаев, когда надо обращаться к народу с тем или другим поучением»^[925].

Так отчего же не возродить эту практику? Конечно, сегодня эти «уставные чтения» надо уже брать не из Четьих Миней, а из более понятных для современного слушателя источников.

Наверно, на таком приходе можно было бы не прятать от прихожан «тайные молитвы» священника. Я недавно был на одном приходе, там батюшка эту проблему решил очень просто. Всё идёт как обычно: хор поёт своё, священник читает свои священнические молитвы, но читает не в перегонки с хором, а так, как священнику надо, чтобы проговорить, понять и пережить каждое слово. Т. е. спокойно читает, а не как на чемпионате по скорочтению. И соответственно, когда хор замолкает, батюшка только половину молитвы прочитал и ничтоже сумняшеся продолжает читать её дальше, но вслух, громко и внятно.

Нечто подобное есть на патриарших службах. Патриарх в алтаре громко и вслух читает все молитвы, и на его службах священникам не приходится пользоваться служебником. В храме, где я прослужил первые 15 лет своего дьяконства, настоятель тоже читал достаточно громко. Поэтому, когда я попадаю на «молчаливую литургию», у меня возникает ощущение собственной дьяконской ненужности в алтаре в эти минуты.

Эти молитвы тайные не потому что они секретные, а потому что они таинствосовершительные.

Еще одна литургическая черта такого прихода могла бы состоять в расширении предметов освящения. Напомню, что Церковь может благодать Божию призывать на самые разные грани человеческой жизни. Православие — религия своего рода священного материализма (то есть мы считаем, что материя может быть пронизана нетварным Духом Божиим). Поэтому круг предметов, которые могут быть освящены по молитвам Церкви, может быть расширен. Наши храмы полны тогда, когда в них что-то освящается. Когда воплощенную благодать можно из них изнести (освященные яблочки, водичку, куличи, мед…). Например, было бы хорошо раз в месяц проводить чин освящения лекарств, чтобы потом люди с молитвой вкушали таблеточки. При этом, правда, важно оговорить, что «фирма не гарантирует исцеления» (Церковь не занимается «целительством»). На этом молебне священник мог бы пояснить, что таблетки все равно надо употреблять не потому, что их сейчас батюшка окропил, а потому, что их врач прописал. Но все же принимать их надо — с молитвой. В минуту приема помня не болячку, а Бога^[926].

Может, полезно было бы перед началом учебного года окроплять ноутбуки студентов (как когда-то кропили плуги крестьян)…

Необходимая черта миссионерского прихода — это книжная торговля. Поначалу она может быть убыточной.

В Москве все, кому интересно, знают, что помимо обычных книжных магазинов, забитых попсой, есть четыре книжных магазина, где продается серьезная научная литература (где-то в подвальных помещениях, далеко от метро…). Тем не менее, эти магазины не убыточны. Я думаю, что если бы и у вас пронесся по городу слух о появлении такого церковно-научного книжного магазина, в котором продается серьезная литература (не брошюры о чудесах), — люди стали бы сюда ходить. В нем могли бы быть не только церковные книги, но и светские ученые труды по истории России, по истории древнего мира, истории религий. И тогда даже неверующие люди, уставшие от макулатуры, заходили бы в ваш храм.

Еще молодежный приход должен учесть ту особенность своих прихожан, что они имеют привычку вступать в брак. А значит, очень быстро молодежный приход превращается в детский сад.

Поэтому я хотел бы увидеть (не в храме, конечно, но при нем) церковные магазины детской игрушки. В нем могли бы быть развивающие, умные игрушки плюс обычные хорошие детские книжки, а где-то сзади — какие-то церковные книжки для детишек, книги в помощь православной маме, по психологии, по педагогике, тут же иконы, святцы, молитвословы, домашние молитвы.

Если говорить о первом, «элитарном», варианте книжного магазина, то поначалу это будет убыточно. Но есть имена и книги, которые должны быть на глазах. Люди должны привыкать к тому, что с православной мыслью и верой надо знакомиться не по брошюркам, а по книгам Владимира Лосского, Георгия Флоровского, Василия Болотова, Иоанна Мейендорфа. Конечно, эти книги будут лежать. Но есть книги, которые именно должны лежать — просто потому, что они всегда должны быть, должны мозолить глаза. Как в школе: «классик» — это тот, чей портрет висел в классе.

Понимаете, какие-то деликатесы могут меняться, но хлеб всегда должен быть в магазинах. Вот так же должны быть в наших храмах серьезные книги о нашей вере, а то ведь порой нынешние агитброшюрки придают Православию какой-то прямо идиотский облик. Порой, листая их, я думаю: «Слава Богу, что я не сейчас пришел в Православие, потому что если бы я составлял представление о Православии по этим книжкам, то я бы никогда в Церковь не вошел».

Священник такого храма сам должен идти к молодежи, читать лекции в институтах города — чтобы студенты знали, что есть такой храм и священник, который в состоянии с ребятами говорить на более или менее их языке, об интересных для них сюжетах. Не надо просто ждать, когда сами придут.

Без активной поддержки со стороны батюшки миссионерский храм трудно построить. В Православной Церкви устроено так, что без духовенства ничего делаться не может. Надеяться на то, что будет активное миссионерство мирян при немиссионерской, закрытой позиции священника, не стоит.

А еще очень важно, чтобы батюшка был просто доступен. Чтобы всем было известно: в такие-то дни, в такие-то часы священник просто открыт для беседы наедине. Не исповеди, а именно беседы. У нас ведь почти невозможно побыть со священником с глазу на глаз. На исповеди для общения только одна минута, когда ты чувствуешь, что в спинутебе дышат другие прихожане, а батюшка торопится продолжить литургию. А вот если бы были такие вечера, когда служба была бы краткой (молебен или вечерня), а затем час или два шла бы просто беседа: для желающих — общая, а при иных потребностях — наедине. В отличие от исповеди, здесь обсуждались бы проблемы, а не грехи.

Если приход желает быть миссионерским — в нем должны быть какие-то формы внебогослужебного общения людей. Не надо трогать литургию, что-то менять в ней, адаптировать. Надо просто после службы сделать, скажем, общее чаепитие, беседы.

Должны быть выставки, поездки, да и просто капустники. Внебогослужебные формы — общение, клубы, киноклубы, в основном это формы досуга, — не должны восприниматься священством как форма забавы. Здесь важны не личные вкусовые предпочтения, а особый, даже холодный расчет: «Не то, что мне интереснее, а что уместнее, что принесет большую пользу другим людям». Да, холодный расчет — но питаемый любовью к людям. Современное церковное пение (голоса, разделенные на партии, поющие по линейной нотной записи) мало похоже на традицинно-православное (демественный, знаменный распев и тому подобное). И заимствовано оно у католиков, с Запада. Но ввели его украинские православные для противостояния униатам^[927]. Это было состязание в красоте, и в XVIII веке его выиграли православные. Это было для людей, для их спасения, а не для услаждения похотей.

Так что если какие-то формы молодежного общения неинтересны священнику, это не означает, что их не должно быть в жизни его молодых прихожан.

Церковь — в соответствии с принципом «агрессивного миссионерства» — могла бы воспринять празднование дня святого Валентина именно 14 февраля.

14 февраля — это «день влюбленных». Разве это плохо с точки зрения Православия? Разве наша Церковь состоит только из монахов? Разве только монашеский путь считается у нас спасительным и дозволенным? Разве влюбленность не должна сопровождаться молитвой?

Понимаю, что большинство из тех, кто празднует «день святого Валентина» именно молиться-то Валентину и не помышляют… Но вот тут-то и уместно было бы слово Церкви: как же так, в день-то Валентина и не поставить свечку Валентину, не помолиться ему?!! Поскольку традиция эта в России еще только-только новорожденна, она изменчива и пластична. И Церковь могла бы оказать влияние на ее формирование не брюзжанием, а чем-то иным.

В идеале (миссионерском идеале) можно было бы сказать: настоящие «валентинки» — это те, что приобретены и освящены в храме. А начать хотя бы с того, чтобы 14 февраля служить молебны святому мученику Валентину об умножении любви^[928]. Для этого не нужно даже ждать разрешения Синода: мы же в любой день можем служить молебен святому Николаю или Георгию — а не только в дни их календарной памяти.

На этих молебнах можно было бы пояснять молодым людям, что любовь самого Валентина была прежде всего — ко Христу. Что любовь и похоть — не одно и то же. Что «любить» и «использовать» — это антонимы.

А взрослых прихожан в этой проповеди можно было бы призвать к молитве о сохранении наших детей в чистоте и о даровании им опыта подлинной любви. И тем, и другим можно было бы напомнить, что в трудных житейских ситуациях, когда не знаешь, как строить отношения с человеком, можно молиться мученику Трифону (его память как раз приходится на 14 февраля). И если вы не умолите святого Валентина даровать вам крепкую и настоящую любовь, то со временем придется вам молиться именно Трифону — избавителю от недуга пьянства…

А в конце сказать: если вы, ребята, действительно дороги друг другу, приходите еще завтра. Завтра, 15-го февраля — день Встречи, Сретения. Помолитесь вместе друг о друге. Ведь молитва — это максимальное напряжение доброй воли человека, желающего добра другому человеку. Если ваши глаза и глаза любимого вами человека будут направлены на одну и ту же икону, еще одна ниточка соединит вас друг с другом. Как говорил древний подвижник авва Дорофей, люди подобны точкам на окружности, центром которой является Бог. Если люди будут просто двигаться по окружности, то, приближаясь к одному соседу, они буду отдаляться от других. Но если они вместе двинутся к центру — то сократится и расстояние между ними^[929].

Этот праздник может быть светлым. Хотя бы для некоторых людей, некоторых пар. Для кого-то он останется поводом к смакованию очередной порции грязи. Но соотношение тех и других зависит и от нашего миссионерского усилия. В конце концов и на православную Пасху кто-то упивается до свинского состояния. Что же нам — отказаться от нашей Пасхи? А на Крещение кто-то гадает и колдует. Следует ли из этого, что и мы замараемся, если будем по-нашему праздновать Крещение? Кто-то ждет Рождества только ради скидок на рождественских распродажах. Но мы ждем Христа.

Не надо излишнего смиренничанья, не надо поспешных капитуляций, не надо оставлять наши святыни, если к ним прикоснулась чья-то нечистая рука. Не оставлять надо наши праздники в руках язычников и лавочников, а бороться за сохранение (или возвращение) их христианского смысла.

Можно наполнить Валентинов день более христианским содержанием, несколько сменив акценты, но оставив пафос. Сейчас это праздник свободной любви, а можно сделать его Днем семьи. Действительно, в светском календаре есть разорванные половины — Женский день 8 марта, мужской День защитника Отечества, а праздника всей семьи нет. А надо бы — учитывая наши демографические проблемы.

С другой стороны, устанавливая в день Валентина праздник семьи, мы даем молодежи правильный ориентир: цель взаимных отношений — семья, а не кайф. То есть акценты из легкого безответственного флирта смещаются в область светлой и вечной любви.

От нас требуется ведь немного. Просто сказать, что в день святого Валентина храмы ждут тех, кто любит и желает быть любимым. Улыбнуться пришедшим. И помолиться вместе с ними.

От нас требуется всего лишь добрый взгляд. Ни денег, ни реформ, ничего такого эта миссионерская программа не требует. Достаточно просто объявления на церковных дверях: «14 февраля. Молебен святому Трифону и святому Валентину Интерамскому». Молодые прихожане уже сами разнесут эту весть по окрестным школам и университетам. И еще хорошо бы батюшке подежурить этот день в храме — в ожидании «валентиновцев», чтобы с ними поговорить и, быть может, снова помолиться…

Ничем не обижая и не смущая своих традиционных прихожан, нисколько не меняя их уклад жизни и веры, через этот день можно привести в Церковь несколько молодых людей.

Даже если таких новичков «валентинова призыва» окажется всего пять человек — неужели этого мало?

МИССИОНЕРСКАЯ МОЛИТВА

Лучший первый шаг на пути возрождения православной миссии — это введение молитвы о миссионерах в ежедневное богослужение. Это же странно, что Церковь не молится о своих миссионерах.

Отец Сергий Булгаков совершенно справедливо сказал, что в религии живо только то, что есть в культе^[930]. Те истины нашей веры, которые постоянно поются и проговариваются в храме, — поддерживаются и остро переживаются людьми, а то, что отсутствует в богослужении, остается уделом досужего любопытства каких-нибудь книжников.

Ни один другой завет Христа не игнорируется нашей Церковью столь откровенно и постоянно, как этот: Видя толпы народа, Он сжалился над ними, что они были изнурены и рассеяны, как овцы, не имеющие пастыря. Тогда говорит ученикам Своим: жатвы много, а делателей мало; итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою (Мф 9:36–38). Христос просит нас, чтобы мы молились Ему о ниспослании миссионеров, — а мы уже сколько веков эту просьбу Христа не исполняем. Это евангельское слово не расслышано нашей церковной историей. Мы привыкли, что человек молит о чем-то Бога. А тут Бог умоляет человека! Прямая мольба, прямая заповедь Христа, которую наше богослужение презирает! Где у нас молитва Господину жатвы, чтобы Он миссионеров послал, делателей? О шоп-туристах мы молимся каждый день — о «плавающих и путешествующих». Но привычки молиться о миссионерах у нас нет.

В нашем годичном богослужебном круге нет ни одной молитвы о миссионерах.

Вслушаемся в службу праздника апостолов Петра и Павла. Прихожане воспитываются не призывами Синода, а строем богослужения и теми мыслями, которыми пропитаны богослужебные книги. Реальное отношение Церкви второго тысячелетия к миссионерству ярче всего видно из службы апостолам Петру и Павлу: ибо это тот день, когда Церковь уж, казалось бы, должна ощущать себя именно апостольской и должна была бы молиться о том, чтобы ее члены подражали апостольскому служению.

Но о чем же просят молитвы этого дня? — «разреши от уз греховных вся возхваляющия тя» (2-я стихира на стиховне); «молися разрешение бед низпослати скорбящим нам» (3-я стихира на стиховне); «мир мирови даровати» (стихира на литии), «спастися душам нашим» (2-я стихира на литии), «утвердите стадо» (Слава на литии), «молите грехов оставление даровати» (седален по 1-й кафизме)…

В молитвах «Петропавлова дня» нет ничего собственно апостольского. Нет молитвы, в которой бы Церковь просила у Господа послать нам апостольские дары. И нет ни одного обращения к апостолам с прошениями типа «молите, да дарует и нам Господь разум к проповеданию святаго Евангелия Своего»; «молите, да просветятся Божиим просвещением труждающиися на ниве проповедания святаго Православия», «молитеся да споспешествует Божия всепобеждающая сила нашим благовестником»; «молитеся о низпослании в сердца служителей церковных ревности в проповедании слова Божия»…

Служба апостолам Петру и Павлу сложилась в имперскую эпоху, когда церковное сознание исходило из уравнения: вселенная = империя = христианский мир = Церковь^[931]. Все граждане Империи и так православны, и потому миссионерское, апостольское служение уже не нужно. Апостолы теперь просто обычные ходатаи о наших грехах, подобно преподобным, благоверным императорам и иным подвижникам благочестия. От пустынника, ушедшего из мира, и от апостола, посланного Христом в мир, ожидается одно и то же.

Современное богослужебное сознание очень чутко выявляет малейшие нюансы в житиях святых и соотносит их с тем, какой именно дар будет испрашиваться у Бога через посредничество именно этого угодника. От целителя Пантелеймона (в миру врача) будет ожидаться именно исцеление от телесных болезней. К мученику Уару (молившемуся о своих некрещеных родственниках) будут обращаться с просьбой о поминании некрещеных близких. Мученика Вонифатия (бывшего некогда пьяницей) просят об избавлении от пьянства^[932]… Казалось бы, только естественно было бы при обращении к апостолам испрашивать помощь тем, кто должен продолжать апостольское служение, — помощь миссионерам… Но этого нет. Наши богослужебные книги и, соответственно, наши общецерковные молитвы не замечают, что живем мы уже в другом мире, совсем не в том, в котором можно было видеть совпадение между границами мира, империи и Церкви.

Церковь по многу раз в день молится о солдатах, причем нередко о чужих солдатах — солдатах неправославных государств, но не молится о своих миссионерах. Церковь не молится о том, чтобы в ее служителях и членах умножился дар именно апостольского служения — благовестнического. Церковь не просит этого дара. Он ей и не дается. Проповедь наша молчит.

Сохранился и ревностно соблюдается апостольский пост. Современными православными он даже стал более ценим, чем прежними. Ведь при переходе на новый стиль (при условии сохранения старой пасхалии) Петров пост может в иные года совсем исчезать (если Пасха будет поздней, Троица может оказаться столь близкой к 29 июня/12 июля, что не останется времени для поста). Человек особо ценит то, что может потерять: поскольку переход на новый стиль угрожает утрате Петрова поста — то этот летний пост особенно становится ценим ревнителями церковных традиций.

И вот каждый год благочестивые толкования объясняют нам смысл этого «апостольского поста»: «Церковь призывает нас к посту по примеру святых апостолов, которые в посте и молитве приготовлялись ко всемирной проповеди Евангелия»^[933]…

Меня коробит, когда я слышу такие объяснения.

Во-первых, постились не только и не столько апостолы, сколько те, кто их рукополагал… Вот вопрос на засыпку к семинаристам: кто рукоположил апостола Павла? Двенадцать? Нет… В Антиохии, в тамошней церкви были некоторые пророки и учители: Варнава, и Симеон, называемый Нигер, и Луций Киринеянин, и Манаил, совоспитанник Ирода четвертовластника, и Савл. Когда они служили Господу и постились, Дух Святый сказал: отделите Мне Варнаву и Савла на дело, к которому Я призвал их. Тогда они, совершив пост и молитву и возложив на них руки, отпустили их (Деян 13:1 — З)^[934].

Интересно, отчего же сейчас не постятся епископы перед рукоположением очередного собрата…^[935]

Во-вторых, исторически Петров пост не имеет никакого отношения к посту, описанному в 13-й главе Деяний. Впервые упоминает об этом посте «Апостольское предание» святого Ипполита Римского (III век). Тогда этот пост никак не связывался с апостолами, а считался компенсаторным, то есть: те, кто не смог поститься перед Пасхой, да постятся по окончании праздничного ряда (от Пасхи к Троице).

Сегодня же пост именуется апостольским — и тут возникает огромнейшее недоумение: да в чем же именно мы подражаем апостолам! Как все перевернулось с ног на голову! Пусть, в самом деле, мы постимся в подражание апостолам, которые делали это, прежде чем пойти на проповедь. Только у меня вопрос: скажите, почему мы подражаем апостолам в подготовке к делу и не подражаем в самом деле?

Для апостолов пост был средством, чем-то служебным для их цели. Целью же была проповедь Евангелия. А нами сегодня именно средство блюдется со всею тщательностью, вот только цель, ради которой это средство блюдется, как-то забылась. Кто из православных отправляется на проповедь в Петров день (12 июля по новому стилю)? Кто в подражание апостолам постится до 12 июля с тем, чтобы 13-го уподобиться апостолам и в том, чтобы уйти в миссионерское путешествие (хотя бы в соседний детский летний лагерь)? Хорошо, предположим, что миряне не должны нести апостольское служение и браться за «самочинную проповедь». Но что же духовенство? — Для нас в промежуток между Петровым и Успенским постами начинается пора летних отпусков…

Представьте, если бы приходской священник сказал бы: «Братья! Через неделю — день памяти святого князя Александра Невского, защитившего нашу страну от нашествия латинян. Почтим же его память подражанием его делам! Нам известно, что всю неделю до битвы дружинники святого князя примеряли кольчужки — коротки они или нет. Вот и мы давайте всю неделю будем надевать и снимать кольчуги, чистить мечи… А в день святого Александра поедем… Нет, нет, не на битву — на загородный пикник». Смешно? Ну, вот точно так же мы подражаем апостолам.

Есть в Церкви память о святых врачах бессребрениках (скажем, святые Косма и Дамиан). Представьте, если бы мы предложили: «Давайте будем подражать их подвигу. Они изготавливали лекарства, а потом бесплатно раздавали их страждущим. Вот и мы будем лекарства копить… копить… копить… копить… А раздавать лекарств не будем». Вот также издевательски выглядит наше постное «подражание апостолам».

Вместо подражания апостолам получается злая пародия на них. Посмотрите, какая схема у апостолов: подготовка к подвигу и — сам подвиг, а у нас: подготовка к подвигу — и падение. Причем, падение запланированное, ожидаемое. Ведь апостольство в качестве цели и не ставится. Мы вспоминаем об апостолах, но не подражаем им. А потом отчего-то охаем и удивляемся, что вот в общественном сознании все меньше признаков христианского присутствия.

Я помню одну церковную передачу (ее вел слишком известный человек — чтобы называть ее имя), и это был канун Петрова дня. И он говорит: «Завтра, дорогие братья и сестры, день святых апостолов Петра и Павла. Что это означает? А это означает, что кончился Петров пост». Все. Неужели только это для него значит память об этих апостолах?

Переключаю на другой канал, а там протестантская передача, где рассказывается о том, что какие-то американские баптисты зафрахтовали «боинг», устроили в нем госпиталь и летают в нем по разным странам и лечат людей, делают бесплатные операции. Мы ради Бога — постимся, они — помогают больным. Так где в данном случае настоящий подвиг, а где его имитация?^[936]

Ну, почему святым мы подражаем только одним путем? Ведь пост — не единственный подвиг, которым отличились святые былых времен. Но отчего же лишь этой стороне их подвига мы стараемся подражать — чуть-чуть в посте, чуть-чуть в молитве?

Мне странно, что к любому церковному празднику сегодня нас призывают готовиться гастрономическим путем. Но почему бы не призвать день святых Кирилла и Мефодия — день славянских педагогов — не посвятить общению с детьми? Как бы сын запомнил этот день, о котором отец ему заранее объявил: «Ты знаешь, этот день я в твоей власти. Не полчаса после работы, а весь мой день завтра будет твоим!».

А вот если бы сказать: «Завтра день Космы и Дамиана, святых целителейбессребреников. Братия и сестры, в этот день мы не будем служить всенощное бдение, не будем прославлять этих святых словами. Давайте почтим их память делом. Давайте сегодня вечером пойдём всем приходом в больницу. Станем просто беседовать с пленниками больничных коек»…

Да. Да. Понимаю. Да, неприятностей не оберешься… Нет, это не влияние протестантизма. Это влияние Евангелия^[937]. Да, такое может предложить только безумньм и юродивый. Да, знаю, с юродивыми соглашаются только после их смерти…

Печальный вывод напрашивается сам собой: видимо, церковным сознанием пока не ощущается нужда в миссионерах. Нет молитвы вроде: «Святии апостоли, молитеся ко Господу низпослати пастырем нашим ревность проповедания Святаго Евангелия Твоего, умолите Господина жатвы извести делателей на ниву Христову… Господи, яви и сохрани в Православии наших миссионеров, даруй силу словам их…». Раз нет такого ни на отдельных молебнах, ни во вседневных службах — значит, Церковь не молится о миссионерах, не просит их у Господа, а значит, и Господь их не дает.

БЕСЕДА В СЕМИНАРИИ^[938]

— Миссионеру противостоит неверие. Но — откуда оно? Какие бывают неверия?

— Прежде всего надо помнить, что бывает неверие от Бога.

Как некогда Он ожесточил сердце фараона. Как некогда не дал Он благодатного просветления распинателям Христа, которые оттого и не ведали, что творят. Если вера — следствие благодати, то, значит неверие — следствие того, что Господь не протянул Свое действие именно к этому сердцу.

Кроме того, если вера христианская — благодатная, значит, в ней есть нечто, что не может быть произведено в человеческом мире и человеческими усилиями. Закон ничего не довел до совершенства (Евр 7:19) и никого. В мир благодати не может ввести ни честное исполнение законов научного мышления, ни совестная жизнь, ни жизненная воздержность и аскетизм. Благодать не там, где честные и хорошие люди. Благодать там, где благодать. Она может войти в сердце, приуготовленное очищением и мудростью, а может посетить «изверга». Но «может» не значит «должна».

Поэтому невер не виноват перед нами. Он может быть даже невиновен в своем неверии перед Богом. У Бога может быть Свой замысел об этом невере. И благодать ждет этого человека на другом, не-сегодняшнем повороте его жизненного пути. И поэтому миссионер, потерпевший неудачу в беседе с таким невером, свое недоумение должен обращать к Небу, а не выливать его с раздражением на того, кто не подпал под обаяние его проповеди.

Именно так я утешаю себя, когда вижу светлого, умного и честного человека, который просто не осознает, не чувствует своей нужды в нашем Боге. Человек чувствует себя органично в своем мире. И этот мир может и в самом деле быть хорош и для него, и для тех, кто живет рядом с ним.

Есть неверие на грани нравственной вменяемости. Человек знает, что его мировоззрение больно, что его уклад жизни несовершенен. Он знает, что христианская перестройка потребует от него рывка, сверхусилия. Он не верит не в христианство, а в себя. Он боится, что рывок разрушит его пусть и болезненный, но все же устоявшийся и обжитой «гомеостаз» (у системно и хронически больных людей свой гомеостаз — своя привычка организма все же работать в сложившихся условиях: попытка лечить одну из болячек может обрушить всю систему; например, при слабом давлении и изношенных сосудах прием средств, повышающих давление, приведет к разрушению кровеносной системы и инсульту).

А бывают греховные неверия.

Бывает неверие от гордыни: «Я не допущу, чтоб надо мной кто-то был!».

Бывает неверие от греховного отупения. Человек настолько отождествил себя с плотскими мелким «радостями», что и сам себя с гордостью именует — «самец!». Тут кстати слова Иосифа Бродского:

Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.

Есть разница меж них. И есть единство.

Одним вредит, других спасает плоть.

Неверье — слепота. Но чаще — свинство.

Так вот, я очень редко встречал людей, которые чётко отдавали бы себе отчёт в своём свинстве. Есть очень небольшое число людей, которые честно отдают себе отчёт, почему они не в храме. Лишь пару раз я слышал честные признания. Однажды у меня на философском факультете был один паренек. И когда мы с ним на философском уровне уже всё выяснили, он сказал, что креститься всё-таки не будет. «Ну, почему же не будешь?». Он честно ответил: «Я женщин слишком люблю». Парень он был чрезвычайной красоты и пользовался огромным успехом среди студенток. Но он осознал и признал, что именно мешает ему принять крещение. Когда же он подрос, поступил в аспирантуру, женился, вот тогда он и вправду крестился.

Но это был честный человек, который честно сказал себе, где у него свербит. Не знания ему мешали, а нечто совсем другое. И вот помочь человеку познать правду о себе — тоже задача миссионера.

Есть неверие от нежелания покаяния. Человек ощущает неправду своей жизни, но еще слишком ее любит. И боится сделать себя подверженным серьезной перемене. Поэтому предпочитает даже не замечать выбор.

Есть неверы, вполне сознательно разрезавшие свою жизнь. Теоретически они знают, что Бог есть. Но сознательно не разрешают себе додумать это до конца, потому что хотят прожить жизнь по-атеистически, без допуска понятия «грех» в свой лексикон и не подставляя себя под суд евангельских заповедей. Их кредо звучит так: «Вот доживу до пенсии, тогда и вспомню о Боге, а пока буду жить как живется!».

Перед всеми такими невериями миссионер бессилен. Такой человек действительно «будет тебе (миссионеру) яко мытарь». Не «яко неуспевающий студент», которому просто вот что-то еще надо дообъяснить, а именно мытарь — человек, сознательно вставший на путь коррупции… В этом случае миссионеру остается лишь молитва и надежда на то, что Бог Сам найдет способ разрушения этих страстных скафандров.

Миссионер тут лишь должен лишить этого невольника страстей удобного оправдания своего неверия — «мол, мне избыток научных знаний мешает молиться». Надо сделать для такого невера очевидным простой вопрос: «Подумай сам: может быть, ты в Церковь не идешь просто потому, что боишься жить по совести? Может быть, ты не хочешь жить в чистоте? Может быть, ты заповедей наших боишься? Не догм — а заповедей?».

Есть неверие от горя. Что делать с плачущими? — «Плакать вместе с ними», — советовал в таких случаях отец Александр Ельчанинов.

Есть неверие, которое тяготится собою. «Бога, к сожалению, нет». Это самоощущение Пушкина в годы кишиневской ссылки. «Ум жаждет Божества, а сердце не находит». Мир такого невера добротен с его точки зрения, но недостаточен. Ему хотелось бы обрести веру, но он не видит путей к ней.

Есть неверие, которое знает, что Бога нет. Это опыт отсутствия Бога. Отсутствие опыта не надо путать с опытом отсутствия. Тут именно опыт, ощущение пустоты. Тошноты. Заброшенности. Это мир Сартра^[939] и Камю. Мир такого невера катастрофичен, но он не видит путей спасения из облепившей его пустоты.

В этих случаях миссионер может предложить не аргументы, а молитвы. Причем не только свои. Тут уместно призвать к молитве и самого невера. Попробуй совершить то, что кажется невозможным. И в этой практике преодолеешь немощи своей теории.

Есть неверие от лени, от бескультурья, от неумения логически мыслить. Например, им Бог нужен, а Церковь — нет. Вот тут мы и должны пояснить, что связь Бога и Церкви органична.

Есть неверие от незнания. Человек искренне и совестно и умно поверил неправде

— Церкви или глянувшейся ему правде другой веры. В его кругозор просто не попали добрые изложения веры православной. Он не знал, что то, что он осудил в жизни Церкви, и сама Церковь осуждает, а отнюдь не предписывает и даже не терпит (а в иных случаях это может оказаться и просто прямой, фактической неправдой). Он не знал, что то, что любо ему в иной вере, есть и в православии, причем в большей полноте.

В этих двух случаях возможна уже прямая и собственно миссионерская работа.

И есть неверие из-за нас.

В Евангелии есть удивительная история о слепорожденном, который услышал, что в Палестине появился целитель по имени Иисус. У него не было шансов встретиться с Ним, потому что он был слеп и прикован к одному месту. Но однажды, сидя у дороги и собирая милостыню, он понял, что мимо него проходит тот самый Иисус. И закричал: Иисусе! Помилуй меня! А вот те, кто шел вместе со Христом, т. е. первые христиане, зашикали: не отвлекай, не мешай… Именно это слишком часто происходит в нашей церковной жизни: когда люди, которые раньше стали христианами, обвыкли в своей вере, поскучнели и стали не помощью, а скорее препятствием для христианизации других людей.

Что может делать Церковь? Прежде всего — не мешать, не травмировать нашим собственным поведением тех, кто еще в поиске.

«Есть люди, у которых несчастный опыт церкви»^[940]. Это надо помнить — помнить не только о цельбоносности, но и о травматичности православия. Люди пробуют приблизиться к нам, присматриваются к нам. И вдруг понимают, что чего-то главного в нас нет. «Ведь и теперь не другое что соблазняет язычников, а именно то, что нет любви… Мы, истинно мы виноваты в том, что язычники остаются в заблуждении… Они видят, что мы хуже зверей терзаем ближнего своего, и потому называют нас язвою вселенной»^[941]. «Не были бы нужны слова, если бы жизнь наша сияла; не были бы нужны учителя, если бы мы творили дела благая. Никто не остался бы язычником, если бы мы были христианами, как следует. Если бы мы соблюдали заповеди Христовы, если бы мы благодушно переносили обиды и насилия, то никто не был бы столь диким, чтобы не обратиться к истинной вере. Один был Павел, и столько людей привлек к себе. Если бы мы все были такими, то сколько вселенных мы обратили бы? Теперь христиане многочисленнее язычников. Между тем когда другим искусствам один может научить сто отроков, здесь, несмотря на то, что есть много учителей и что их гораздо больше, нежели учеников, никто не присоединяется. Если видят, что и мы того же желаем, (чего и они), то есть, почестей и власти, то как они могут почувствовать уважение к христианству? Они видят что мы столько же пристрастны к деньгам, как и они, и даже еще больше, перед смертью так же, как и они, трепещем, боимся бедности наравне с ними, в болезнях, как в двери: то Бог. Ты видишь дыру в земле: то Бог. Бог есть молчание, бог есть отсутствие. Бог есть одиночество людское. Нет никого, кроме меня, я сам решал, какое зло чинить. Я сам избрал добро. Я жульничал: я творил чудеса. Сегодня я сам обвиняю себя. Один лишь я мог отпустить свои грехи. Я — человек. Если есть Бог, то человек ничто; если существует человек… Куда ты бежишь?.. Вот и началось царствие человека на земле. Хорошее начало. Пошли, Насти! Я буду палачом и мясником… Я не отступлю. Заставлю их трепетать от страха передо мной, раз нет иного способа их любить. Буду повелевать, раз нет иного способа их любить. Буду одинок под этими пустыми небесами — раз нет иного способа быть вместе со всеми. Идет война — я буду воевать» (Сартр. Дьявол и Господь Бог). и они, ропщем, одинаково любим власть и силу. Итак, ради чего они станут веровать? Ради знамений? Но их уже больше нет. Ради жизни праведной? Но она уже погибла. Ради любви? Но ее и следа нигде не видно»^[942].

Поэтому миссионер должен и сам знать горькие страницы церковной истории жизни, и уметь их не скрывать. Люди не слепые. Христианство для них уже давно не новинка и не заокеанская диковинка, привезенная «белыми богами». Наши болячки им знакомы.

Не возмутились церковные иерархи теми приходскими искажениями, по мере нарастания которых иконопочитание переходило в идолопоклонство — и возникла ересь иконоборчеств. В 820-х годах император Михаил Il в письме к франкскому королю Людовику Благочестивому так пояснял свой поворот к иконоборчеству: «Многие из церковных людей и мирян сделались виновниками злых новшеств: изгнали честные и животворящие кресты из святых храмов и на место их поставили иконы с возжженными перед ними свечами и стали оказывать им такое же поклонение, как честному и животворящему древу, пением псалмов и молитвами просили от икон помощи, многие возлагали на эти иконы полотенца и делали из икон восприемников своих детей при святом крещении. Желая принять монашеский чин, многие предпочитали отдавать свои волосы не духовным лицам, как это было в обычае, а складывать при иконах. Некоторые из священников и клириков скоблят краски с икон, смешивают их с причастием и дают эту смесь желающим вместо причащения. Другие возлагали Тело Христово на образа и отсюда приобщались святых тайн. Некоторые, презрев храмы Божий, устраивали в частных домах алтари из икон и на них совершали священные таинства»^[943]. Добавим сюда еще и практику брать иконы в крестные отцы (практику, увы, одобрявшуюся даже преподобным Федором Студитом^[944]) — и будет понятно, что у иконоборцев были поводы для их бунта…

Прибалтика оказалась отрезана от Руси также по грехам церковных иерархов. В1355 году Константинопольская патриархия устроила настоящие торги вокруг проблемы русской митрополии (вопрос был в том, где ее ставить — в Вильне или Москве). Литовский князь Ольгерд, посмотрев на это, отказался креститься. Он сказал, что лучше покланяться солнцу, чем тому бесу любостяжательства, который сделался ромейским идолом… ^[945]

Не менее наблюдательны бывали и жители крайней восточной границы России — камчадалы: «К сожалению, некоторые язычники даже при полном сознании пустоты шаманских верований все же пугливо держатся в стороне и от христианства вследствие нехристианского поведения русского населения. Язычники спрашивают миссионера:'^ где же светлый Бог вон у тех, которые день и ночь шаманят за картами и вином, грабят нас и дают грабить другим?" Что должен ответить простодушным язычникам миссионер, не имеющий около себя своих русских собратий? Разве мыслимо с успехом проповедовать Христа диким племенам и предлагать им войти в духовное единение с такой средой, от которой с ужасом отвращается их детское сердце?»^[946].

Оттого и нужно миссионерское покаяние. Для этих целей я составил целую антологию церковного плача^[947].

Когда мы произносим слово «Православие», то у нас, церковных людей, с этим словом связано воспоминание о чувстве легкости и радости после исповеди, о глазах старца, с которым довелось однажды встретиться, о глубине православной мысли, к которой довелось прикоснуться, о евангельской страничке, которая однажды была «понята»… А какие ассоциации со словом «Православие» у людей, стоящих вне Церкви? Для них это синоним скучной проповеди и приходской злюки. Как видим, слово одно, но только для разных людей оно сопряжено с совсем разными представлениями. "Суперомоним": фонетически тождественное слово, обозначающее даже не то что разные, а просто противоположные реалии.

И не всегда именно они виноваты, что у них сложился именно такой ассоциативный ряд…

Есть неверы, которые остаются неверами по моей личной вине. Они заглянули мне в глаза и не увидели там другой вселенной. И тогда рождается упрек: «Мы говорим: вот что предыдущие поколения познали о Боге, значит, это правда, потому что они были святые. А люди на нас смотрят и думают: святыми, может, ОНИ были, а чем это ТЕБЯ переменило?.. Для того, чтобы стать миссионером, чтобы передавать свою веру, надо, чтобы эта вера ТЕБЯ так потрясла, так изменила, что люди, встречая тебя, могли сказать: "О, это не изваяние, это — живой человек. Я хочу стать таким, как он, не потому что он так или сяк верит, а потому что он стал такой, он стал иконой!.. Я хочу встретить Бога, а не Его описание"»^[948].

— Многие люди не могут переступить какой-то внутренний барьер, чтобы открыть свою душу Богу. Не является ли такой преградой боязнь очередной раз обмануться — разочароваться рано или поздно в вере так же, как, например, в коммунистической идее светлого будущего?

— Не думаю, что кто-то удерживается вдали от церкви именно из боязни разочарования. В обществе не ощущается недостатка в людях, готовых откликаться и доверяться. Напротив, в самых разных областях жизни мы ежедневно натыкаемся на свидетельства того, что доверчивость людей выше всякого разумного уровня — люди приходят в энтузиазм от финансовых пирамид, от очередных спасителей России, от мировой демократии и от новых таблеток. Что уж говорить о религии! Потому сегодня важнее проповедовать недоверие как добродетель: «Погодите, остановитесь, охладите энтузиазм, вдумайтесь!». Даже когда речь идет о собственно церковной жизни — и тут приходится порой осаживать: «Полно-те, Вы уверены что избранный Вами духовный советчик духовно и психически здрав?». А когда речь идет о нецерковных мистических кружках, то тут уж тем более уместно спросить: «С чего вы взяли, что голос, который услышал вчера ваш знакомый, является свидетельством высоких духовных дарований проповедника, а не расстройства желу… простите, рассудка?»

Кстати, и когда речь идет о вхождении в церковную жизнь, полезно осаживать человека на самом пороге^[949]. Не столько подталкивать к крещению, сколько удерживать от него. Ты всерьез понимаешь, куда ты пришел и зачем? Ты понимаешь, что в твоей жизни должен произойти перелом? Что это нельзя делать между делом? Ты знаешь, как твоя жизнь изменится, если ты станешь христианином? Ты готов вынести эти изменения? Не столько веры надо сегодня требовать от человека, сколько осознанности его веры.

— Как человек может идти к обретению веры?

— Первый шаг рождающейся веры — это отражение реальности. Слово «отражение» я употребляю в данном случае в военном смысле этого слова, как отражают атаку. Я не хочу знака равенства между «привычным» и «бытием». Я не хочу, чтобы вот то, что сейчас навязано моим глазам и чувствам, что для меня привычно — чтобы оно было всегдашним и единственным. Это не должно быть всей правдой.

Есть удивительное стихотворение Александра Зиновьева, — «Молитва верующего безбожника» (Кстати говоря, у меня есть мечта — издать антологию «Молитвы советскихатеистов», советских поэтов. Там будет место и для «Молитв» Булата Окуджавы, и Высоцкого, Евтушенко, и многих-многих других). Так вот, у Зиновьева были такие строчки:

Установлено фазотронами

В лабораториях и кабинетах:

Хромосомами и электронами мир заполнен —

Тебя в нем нет.

Коли нет, так нет, ну и что же, Пережиток, поповская муть, Только я умоляю: «Боже, Для меня ты немножко будь!».

Я помню рассказ одной девушки. Сама родом из советской интеллигентноневерующей семьи, она как-то встретила верующую сверстницу. Обменялись телефонами. Из вежливости — у нее и в мысли не было интересоваться вопросами религии… Но всю следующую ночь эта девушка не могла уснуть, потому что ее неотвязно мучила одна мысль: «Если я сейчас не позвоню своей новой знакомой, в моей жизни больше никогда ничего не произойдет».

Современному человеку уже трудно понять всю убедительность этого кошмара эпохи развитого социализма… Когда всё по пятилеткам, всё по плану. Жизнь просматривалась вся, вплоть до могилы: когда ты окончишь университет — куда тебя распределят — какая у тебя будет зарплата через 5 лет — какая у тебя будет квартира через 15 лет — какой медалью тебя наградят в 55 лет — какой будет твоя пенсия — на каком кладбище тебя похоронят… Все было ясно в плановой экономике вплоть до типового могильного памятника. И берет оторопь: неужели всё, колея проложена, красные флажки расставлены, и свернуть никуда не дано…

И от этой распланированной ясности девчонке стало тошно, она захотела впустить в свою жизнь что-то новое. И среди ночи она позвонила своей странной знакомой. И через полгода крестилась сама…

Вот почему для многих людей в те брежневские годы поворот взгляда, думающего, задающего вопросы, а затем и головы и судьбы в сторону религии — это был поиск кислорода. Это был — Выход. Исход.

Так вот первый шаг к вере — «не хочу!». Не позволю себе превратиться в «совокупность общественных отношений»!

Второй шаг веры — понуждение себя к пониманию еще чужой, еще не моей веры. Какой-то смысл там, для них и у них — все же есть…

Третий шаг — пробуждение желания: чтобы та «заграница», та, чужая, вера стала бы моей. Это желание находится в эту пору еще в разладе с разумом: он твердит, что граница между мирами веры и неверия непереходима.

Четвертый шаг веры — вновь волюнтаризм (ибо именно шаг, поступок) — «я хочу, чтобы было иначе. Мне нужно, чтобы Небо — было!». Здесь именно не уму, но воле дано решать, что есть, а чего нет.

А дальше — уже не психология, а онтология. Чудо, которого может и не быть, несмотря на все усилия человеческой воли. Миссионер может быть спутником и помощником только на первых трех шагах.

Могу посоветовать молитву (она может быть и первой, начальной, робкой, но она же может быть и умудрённейшей):

«Господи! Не знаю, чего мне просить у Тебя. Ты один ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить Тебя. Отче, даждь рабу Твоему, чего я сам и просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения, только предстою пред Тобою. Сердце мое отверсто, ты зриши нужды, которых я не зрю. Зри и сотвори со мною по милости Твоей, порази и исцели, низложи и подыми меня. Научи меня молиться и Сам во мне молись. Аминь».

Эта молитва была составлена святителем московским митрополитом Филаретом (Дроздовым) в XIX столетии.

— Кого можно назвать религиозным человеком?

— Религиозным может считаться человек, который в своей жизни сделал хотя бы один поступок по религиозным соображениям. Не по моральным принципам, а именно ради Бога. Скажем, стоял на пороге совершения какой-то подлости и остановился только потому, что вспомнил, что Бог этого не велит. Если хотя бы однажды такой поступок был в жизни человека, значит, религиозная тематика вошла в его жизнь.

Православный же человек — это тот, кто судит себя по заповедям Евангелия и Церкви. Он, может быть, не всегда их исполняет — наверное, на свете нет ни одного человека, который бы эти заповеди во всех подробностях исполнял бы в каждой жизненной ситуации. Но если человек, согрешив, понимает, что он согрешил, а не оправдывает себя («это, мол, все делают, это нормально, это современно») — вот в этом случае это православный человек. Он смотрит на себя глазами Православия.

— Чем отличается жизнь верующего человека от жизни того, кто по каким-то причинам не нашел пути к Богу?

— Мир, в котором живет верующий человек, отличается от мира неверующего как мир человека, у которого есть цветное видение, от мира человека, видящего все в черно-белых тонах. Все дело в том, что для верующего человека любое событие, происходящее с ним, не равно себе самому. Все, что происходит в его жизни и вокруг него, это некая книга откровений — с осознанным, осмысленным сюжетом. Мир перестает быть случайным награмождением событий, случайной игрой социальных или иных атомов. Сквозь него начинает проглядывать замысел. Замысел, который надо стремиться осознать, понять.

К этому опознанию и стремится верующий человек. Не случайно первая заповедь, которую получил Адам, гласила: «Назови имена животных». Такова вообще задача религии — назвать, наименовать, то есть — очеловечить мир, который встречает человека. Человек очеловечивает мир тем, что видит в нем свои, человеческие смыслы, узнает в нем себя самого, видит свои интересы, дает всему свои имена. Мир перестает быть безымянным, равнодушным, когда в него внесены человеческие ориентиры. И тогда поток жизни, который проносится мимо нас, соотносится с нами. Религия — это дерзкая попытка считать всю Вселенную значимой для человека.

— Зачем нужно креститься?

— Чтобы умереть. Я считаю, что креститься взрослый человек может только тогда, когда он смертельно надоел самому себе. Крещение — это вопль к Богу: Господи, ну можно я стану другим, я устал от себя самого. Дай мне возможность быть другим.

Крещение — это смерть во Христе и воскресение в Нём. У язычников есть идея переселения душ, когда душа переселяется в разные тела. В Православии наоборот — в одном и том же теле может жить много душ. У Николая Гумилева есть замечательные строки:

Только змеи сбрасывают кожу, Мы меняем души, не тела.

Крещение — это покаянное обновление, покаянный кризис, когда человек износил свою прежнюю душу и мечтает о том, чтобы Господь даровал ему обновлённую совесть. В церковнославянском переводе послания апостола Петра так говорится: «Крещение же есть испрошение у Бога совести благи». Заметьте, не обещание Богу доброй совести, а испрошение у Бога «совести благи». С точки зрения протестантов — это я Богу обещаю: «я перед лицом своих товарищей обещаю и клянусь жить, учиться и бороться, как завещал великий» Христос (клятва юного христианина). А в церковнославянском переводе и в греческом оригинале смысл другой — это я прошу у Бога, чтобы Он дал мне новую совесть. Но человек, который ещё не начал тяготиться самим собой, которому и со своей старой совестью хорошо, никогда не поймёт, от чего спасает Евангелие.

— Христос был православным или католиком?

— Христос подарил людям такой опыт, который наиболее адекватно был осмыслен именно в православии.

— Что такое миссионерство?

— Если спросить церковных людей, как они пришли к вере, то большинство после небольшого раздумья скажет «Не знаю… Господь привел». Очень мало кто испытал на себе прилагаемое к нему постороннее и сознательное миссионерское православное усилие. Мало кто может сказать — мой путь к вере начался с того, что священник (не мама и не муж, не сестра и не бабушка) вошел в наш класс и стал рассказывать о православии.

При исследовании истории христианской миссии «нужно остерегаться того заблуждения, что каждый, переходивший в христианство, приобретаем был посредством полной в своих существенных чертах миссионерской проповеди. Источники, насколько они объясняют нам дело, рисуют совсем другую картину — и притом за всю доконстантиновскую эпоху. В бесчисленных случаях то, что вызывало решение, было лишь лучом света: один приобретался посредством Ветхого Завета, другой — заклинателями демонов, третий — чистотой христианской жизни, иной — монотеизмом или надеждой на вечную жизнь, глубиной умозрения или социальным положением, какое он получал. Но наиболее часто один верующий возбуждал другого, как пророк помазывает пророка; пример — не только мученики, — но и личное осуществление христианской жизни порождало подражание. Полное знание христианского учения, которое еще во Il в. уподоблялось мягкому воску, было принадлежностью еще весьма немногих: «Idiatae, quarum semper major pars est», — говорил Тертуллиан ('невежи, составляющие всегда большую часть", и Ипполит жалуется на невежество епископов; также и знание Священного Писания оставалось преимуществом немногих, столь сложным и трудным для понимания казалось это… Самыми многочисленными и наиболее успешными миссионерами были не уполномоченные учителя, а сами христиане, насколько они оказывались верными и твердыми. Как мало мы слышим о результатах первых и как много о действиях последних!»^[950].

Проповедуют и камни. Причем не только тогда, когда и они сложены в прекрасные соборы, но и тогда, когда они являют руины древних храмов. При виде этих руин, усеявших в XX веке нашу Родину, у многих людей сжимается сердце, и даже у атеистов рождается покаянное чувство…

Каково имя самого великого русского христианского проповедника XX века? Кто привел более всего сердец ко Христу? Кто в самые мрачные годы госатеизма вновь и вновь будоражил души тысяч людей и поворачивал их лицом к Евангелию? Нет, это не отец Александр Мень, не митрополит Николай Ярушевич и не митрополит Антоний Сурожский. Ясно, что это и не Билли Грэм. Это — Андрей Рублев. Его иконы, как и «черные доски» других древних иконописцев своими поразительными глазами тревожили души, не давали им окончательно потонуть в потоках атеистических издевок над Евангелием и Россией. Эмпирически, фактически, тысячами и тысячами судеб доказано, что икона может быть проповедью.

И сегодня люди могут быть привлекаемы в церковь просто добрым взглядом. Светлым лицом. Причем не только старца. Однажды я взял с собой в поездку семинариста в качестве наглядного пособия — вот «жертва православной педагогики», посмотрите на него и подумайте — стоит ли бояться вхождения веры в мир наших детей?!.. По правде говоря, парень был не очень речист. Но он так замечательно краснел, когда ему задавали вопросы, что в итоге ему ноутбук подарили!

А сколько случаев, когда человек, которого не могли убедить самые умные и искусные проповедники, покаянно изменялся просто от стояния рядом с батюшкой, от одного его слова, от тепла и глубины его глаз?! «О духовном сословии часто говорят пренебрежительно, и это давняя традиция. Но каковы бы ни были недостатки его, в этой среде так обыкновенно встречаются люди праведные, люди поистине Божьи, иэто гораздо удивительней… Обыкновенный русский священник — не проповедник, не миссионер, но он человек, как правило, незамутненной, неколебимой веры. Конечно, он не всегда умеет жить по ней, но ему самому в ней как-то привольно, в ней ему хорошо, и вот к этой щедрой, раздольной "естественности" своей веры он — не навязчиво, ненароком — умеет приобщить и других. У него нет особых трудностей с "демифологизацией", и его не точит сомнение в полезности его жизненного дела. Скорее уж следовало бы упрекнуть его в избытке благодушия перед лицом наседающего атеистического мира. За его плечами стоит полнокровный, глубоко укоренившийся в душе литургический опыт, и о него разбиваются многие беды и житейские неурядицы. И мало кто из людей так конкретно чувствует свою пригодность, свою необходимость другим, ближним, и это чувство как нельзя более характерно именно для сегодняшнего дня и для наших условий»^[951].

И мирянин может привлечь к вере просто примером доброй и совестной жизни, доказывающей, что не все еще поглощено «тусовкой».

Не только словами можно свидетельствовать о Христе. В человеке может быть накоплено столько сердечного света, что через его добро и доброту люди будут узнавать Небесного Отца (см. Мф 5:16): «Вот присутствие-то этого осязаемого, очевидного дара свыше, то есть сверхобыкновенного человеческого, и подняло вокруг Иоанна Кронштадтского неописуемое волнение: люди потянулись к нему не за помощью себе, не по слабости своей, не среди своего страдания, — они потянулись к нему как к живому свидетельству небесных сил, как к живому знаку того, что Небеса живы, божественны и благодатны»^[952].

По замечанию А. Бергсона, «святые всего лишь существуют, но их существование есть призыв»^[953]. Вот пример такого призыва из жизни Франциска Ассизского. Однажды Франциск сказал послушнику: «Пойдем в город на проповедь». Они пошли и всю дорогу тихо беседовали между собой о духовных предметах. Прошли весь город, повернули назад и так дошли до самого монастыря. Молодой брат в удивлении спросил: «Отец, а когда же мы будем проповедовать?». Но Франциск сказал: «Разве ты не заметил, что мы все время проповедовали? Мы шли благопристойно, беседовали о достойнейших предметах, встречавшиеся смотрели на нас и получали мир и успокоение. Ведь проповедь заключается не только в словах, но и в самом поведении». Верно: если батюшка живет Православием, а не «ходит на работу» в свой приход — это тоже миссионерство.

Монастыри, отделенные стенами от мира — разве не проповедь миру? Сколько людей делало шаг от экскурсии к паломничеству при посещении русских монастырей? Ехали в «государственный музей-заповедник», а приезжали в Свято-Троице-Сергиеву Лавру и с удивлением обнаруживали, что христианином можно быть и сегодня.

Разве не проповедь Христа — колокольный звон?^[954].

Разве не проповедует Христа православный храм?

Разве не напоминает о Христе священник, идущий по городу в рясе?

Разве не проповедуют воскресение Христово старые православные кладбища?

В конце концов даже детские крестины и отпевания родителей-стариков, осуждаемые протестантской догматикой, не являются ли для многих первым соприкосновением с миром христиан и первой молитвой ко Христу?

У Владимира Зелинского есть свидетельство о проповеди Богослужением: «Чаще всего просветительскую функцию у нас выполняет только богослужение, сам распев, молитвенный строй или теплота, им излучаемая… В православную Церковь никто не зовет, туда приходят сами»^[955].

Словесная же проповедь может быть экспромтной, ситуативной — когда у попутчика в рясе спросили о его жизни и вере.

Наконец, есть молитва о неверующих — в том числе и молитвы людей, далеких от словесного миссионерства. По мудрому замечанию блаженного Августина, следует в общении с обращаемыми «больше говорить Богу о них, чем им о Боге».

Но все же миссионерство я предпочитаю понимать в узком смысле. Это сознательная активность, усилие, специально направленное к неродным тебе людям с тем, чтобы поделиться с ними своей верой. И это не разовый эпизод, а стержень жизни миссионера. Если это твое желание одобряется Церковью и она посылает тебя на проповедь — ты миссионер.

Соответственно, при разговоре о миссионерстве я предпочитаю держать в уме не «миссию присутствия» или «миссию милосердия», не низовую приходскую «миссионерскую приветливость» и не эпизодический разговор с попутчиком, не вразумляющее чудо Божие и не молитву о таком чуде. Миссию я понимаю прежде всего как труд миссионера. Это очень тавтологично, но зато логично. То, что делает миссионер, и есть миссия. Сначала надо понять этот аспект миссии, а потом уж говорить об иных. Иначе мы опять зальем свои глаза и уши толстым слоем сладкой патоки — мол, нам и говорить-то не надо, чтобы быть апостолами: колокольни и иконы это делают вместо нас… Миссионер использует любой повод для разговора о своей вере, ищет эти поводы и создает их.

— А чем «миссионер» отличается от «пастыря»?

— Миссионер может быть и священником, и пастырем, и пассажиром автобуса, и покупателем, и мужем, и сыном, и гражданином, и паломником. То есть один и тот же человек в разных ситуациях может быть разным. Но личностная идентичность не означает тождество этих аспектов или служений.

Пастырь обращается к тем, кто уже ему доверяет. Миссионер — к тем, кто сомневается и в нем самом, и в его словах, и в его вере. Цель миссии — вызвать доверие к Евангелию и Церкви, обратить ум от сомнений в истине христианства к позитивному вопрошанию — чтобы человек научился вопрошать у самого Христа и у Его Церкви: «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?». Ответ на такой вопрос и реализация этого ответа — уже задача собственно внутрицерковной жизни (научение и освящение).

Не надо всю жизнь Церкви сводить к миссии — иначе задача собственно миссионерства так и не будет четко обозначена, а значит, и решена.

Граница, где кончается миссия и начинается церковное пастырство, понятна: это граница смены интонаций. Миссионер оправдывает свою веру, объясняет, доказывает. Пастырь — наставляет. Миссионер критикует мировоззрения, пастырь — самого человека, ставшего его духовным сыном.

Миссионер очеловечивает, церковное пастырство — обоживает. Очеловечивает в смысле освобождает от слишком низких навесных потолков и идолов. И это скорее собственно человеческая работа миссионера. А вот пастырь вводит людей в мир церковных таинств. Тут уже действует Дух и конечным плодом этих действий и должно стать превосхождение только человеческого уровня бытия и «причастие Божескому естеству».

Сейчас появилась мода у церковных писателей говорить, что цель миссии — в обоживании космоса, в передаче людям Троической Божественной Жизни, что миссия — это вся жизнь Церкви… Но слишком широкое понимание приводит к дезориентации. Если вся жизнь Церкви — миссия, то собственно миссионерское служение оказывается незаметным. Ведь получается, что и епархиальный канцелярист — миссионер, и семинарский преподаватель. Исповедь священников у епархиального духовника, заседания Синода и Литургия верных — все окажется миссионерскими деяниями. В этом случае миссия теряет свою специфику, растворяется в повседневности церковной жизни.

Да и сам миссионер вряд ли станет говорить о своем труде в столь превыспренних словах — «я иду путем обоживания себя и моих слушателей, чтобы как и я, они стали участниками внутри-Троичной Божественной жизни!».

Не лучше ли по-простому сказать, что миссия — это слово, обращаемое Церковью к тем, кто не слышал, не принял или не понял ее Символа веры? «Не слышал» — это миссия к неверам и язычникам. «Не принял» — к неверам и еретикам. «Не понял» — миссия к своим, уже крещеным, но не оглашеным.

Если же говорить более традиционным церковным языком, то миссия — это керигма, а пастырство призвано даровать полноту жизни во Христе, явленной в Церкви.

«Иное догмат и иное проповедь. Догмат умалчивает, а проповедь обнародывает» — писал святитель Василий Великий^[956]. Керигма — это область публичности, та сфера духовной жизни Церкви, о которой можно говорить «внешним». «Догмат» — это внутреннее правило веры, некое правило Богообщения.

Керигма может меняться. Людям, пленившим свой ум идеей несвободного рока и кармы, керигма должна возвещать о свободе человека и его ответственности. Людям, уставшим от бега в беличьем колесе карьеры, керигма скажет о многомерности человека. Людям, запаянным в своем одиночестве, керигма скажет о Том Собеседнике, Который всегда близок, и о «таинстве ближнего». Когда все кругом кричит о слиянии, терпимости и толерантности, из этого потока христианство выделит именно нескрываемая «исключительность» и антиэкуменичность нашей веры…

В общем, священники — в алтаре. Миссионер — на улице.

— Есть ли шансы логическими, историческими, риторическими аргументами доказать, что православие — единственная истинная вера, или же православие «не доказуемо, а показуемо»?

— Аргументы в богословии — инструмент не столько строительный, сколько «отбойный». Они не столько доказывают истинность православия, сколько разрушают карикатурные представления о нем. Можно рационально разобрать завалы антицерковных суеверий, и тем самым расчистить дорогу для интуитивного озарения верой.

Назначение апологетики — лишить неверие рациональных костылей, не позволить неверу облагораживать мотивы своего неверия.

Вот в начале XX века в поезде из Питера в Москву в одном купе встретились батюшка и студент. Батюшка, как и положено его сословию во все времена — в рясе. Студент, как и положено его сословию в те времена — в революции. И начинает юноша задирать священника: «А знаете, святой отец, я в Бога-то не верю!». И смотрит испытующе… Батюшка же отвечает: «Знаешь, я тоже…… Тут уж изумился студент: «Да вы бы хоть притворялись, что ли, что вы верите, вам же за это деньги платят!». А батюшка продолжает: «Видишь ли, в такого бога, в какого не веришь ты, в такого бога не верю и я. Ибо когда ты говоришь "бога нет", ты, наверно, представляешь себе седобородого старичка, сидящего на облаке и бросающего на землю молнии… Но христианство не верит в таких богов. Открой учебник догматического богословия и посмотри, какие смыслы мы сопрягаем со словом "Бог", и, может быть, в таком случае, ты не станешь отрицать нашу веру».

Богословие умеет защищаться. Но оно плохо подходит для понудительного нападения. Коня можно подвести к воде. Но заставить пить его нельзя.

— Что сегодня подразумевается под словом «миссия»?

— Увы, это не отнюдь не проповедь христианства туземцам заокеанских стран. В одиннадцатом столетии своей истории Русская Церковь вынуждена вновь вести миссию среди киевлян и новгородцев.

В середине XIX века святитель Иннокентий Московский написал простое наставление в христианской вере для алеутов на их языке. Позднее «Указание пути к Царствию Небесному» было переведено на русский — и оказалось долгожданным понятным словом, где и русскому народу рассказывалось о русской вере. С1839 по 1885 год эта книжица выдержала 46 изданий!

Для Русской Церкви это оказалось шокирующей новостью: оказывается, просвещать надо не дикарей и заокеанские пространства, а свой же вроде бы давно уже крещеный народ.

В 1839 году преподобный Макарий Алтайский настаивает, что миссия должна вестись не только среди иностранцев или сектантов, но и среди православно-русского населения. Иначе язычники скажут миссионерам: «Почему же вы мучите нас, когда старых христиан своих не учите знать христианскую веру?»^[957]. «И это еще не все наше горе. Русские земледельцы пребывают здесь в плачевной бедности понятий о Боге истинном и вере спасительной, а между тем необходимость принуждает ставить их восприемниками при священной купели во время крещения инородцев, которые нередко потом и живут у сих отцов своих по крещении. Но могут ли сии отцы научить сих детей своих тому, чего не знают сами? Могут ли передать им истинное усердие к молитве, если сами не имеют его, а довольствуются и усыпляют совесть некоторым количеством безобразных движений головы и руки? Могут ли возбудить в них желание вникать в существенное добро христианской веры и заботу о исполнении главных обязанностей христианина, когда сами поставляют все благочестие в том, что не едят мясного в посты и не того остерегаются, чтобы ругательным словом уст не осквернить, а только чтобы не оскоромиться? Могут ли сообщить им усердие к церковному Богослужению и в особенности благоговение и любовь к таинству Тела и Крови Христовой, когда сами весьма редко появляются в церкви и немногие приступают к Божественному Причащению?»^[958].

Но, пожалуй, лишь преподобный Иоанн Кронштадтский стал первым, кто не только осознал необходимость миссии, ведомой к русскому народу в России, но и стал на путь святой реализации этой святой задачи.

Миссия — это способ выживания Церкви в нецерковном и антицерковном мире. Когда арабы-мусульмане давили христианство на Востоке, проповедь Евангелия уходила на север. Именно века успеха ислама — это и века успеха христианской миссии у славян, германцев, прибалтов и скандинавов. Не будь этого миссионерского прорыва — и было бы неясно, устояла бы вообще христианская семья народов…

И сегодня — чем более антицерковно настроено светское общество, тем больше осознанности требуется от христианина, тем больше он должен знать о своей вере, чтобы твердо в ней стоять и избегать всяких подделок под Православие, избегать сомнений. Поэтому миссия — это не только обращение нецерковных людей, это и способ удержания людей, которые уже пришли в Церковь.

И пространство миссии сегодня не далекие пустыни и джунгли. Патриарх Алексий говорит о «миссии в крупных городах и промышленно-рабочих центрах»^[959].

Сегодня эта миссия называется «внутренней», и ее задача видится в том, чтобы «пробудить веру, спящую в душах номинальных христиан». Проще говоря — христианизация христиан, т. е. людей, которые православны по крещению и (порой) по своим ритуальным действиям, но не в силу внутреннего и осознанного выбора^[960].

Важно знать, что плоды миссии могут стираться. В духовной жизни однажды достигнутый успех может быть утрачен. Так и во внутренней жизни отдельного человека, так и в жизни народа и народов. Если и в самом деле апостол Андрей ходил по Днепру и поднимался до Валаама — то придется признать, что его семена тут не взошли. От якобы основанных им местных христианских общин не осталось и следа. И через тысячу лет, когда пришло время крещения Руси, пришлось священников везти издалека, с Балкан, а не созывать из лесов хоронившихся там апостольских учеников… Вся центральная и западная Европа, Северная Африка и Ближний Восток говорят о том, что целые народы могут утрачивать некогда принятое ими православие. Где церкви, управлявшиеся святителями Василием Великим^[961] и Григорием Богословом, блаженным Августином и Киприаном Карфагенским?

Так что православный миссионер в отличие от идеолога православизации должен исходить из не-обреченности русского народа на возвращение к православию. Это — не очевидность и не неизбежность, а очень трудный путь, который может и оборваться…

— Миссионерский застой?

— Да, и причем уже давний. Еще в четвертом веке святитель Григорий Богослов сказал о постыдности нашего молчания: «Мне стыдно сказать, как обстоят дела, но я все же скажу. Хотя мы поставлены быть учителями блага, мы являемся мастерской всех зол, и наше молчание кричит»^[962].

— Есть ли устав и канон миссионерства?

— Нет.

— Ну, а если бы был «миссионерский типикон», вы бы точно его исполняли?

— Это смотря, когда и кем такой «миссионерский типикон» был бы составлен.

Апостольский — стал бы исполнять. Точнее — если бы он был написан апостолом Павлом. А вот к миссионерским заветам апостола Петра по причинам, известным любому историку миссии (см. Галл 2:14), отнесся бы уже более вдумчиво и осторожно^[963].

Если этот типикон был бы написан святителем Николаем Японским — стал бы^[964]. А вот миссионерский устав, написанный святителем Димитрием Ростовским, боюсь, был бы слишком ориентирован на задействование «административного ресурса».

«Наставления священнику, назначаемому для обращения иноверных и руководствования обращенных в христианскую веру», написанные святителем Иннокентием Московским в 1840 году^[965], очень хороши, но мало подробны. Некоторые же его советы полагаю совсем неочевидными. Например, он советует начинать беседу с Ветхого Завета, закона Моисеова и затем переходить к Евангелию. Мне ближе метод преподобного Maкария Алтайского, который советовал прямо с Евангелия и начинать. Будь моя воля — я бы вообще запретил издавать книги Ветхого и Нового Заветов под одной обложкой. Слишком много людей, честно читая Библию с первых страниц, погрязали в подробностях древнееврейских войн и теряли интерес к Библии вообще… В конце концов, даже Евангелие древние миссионеры переводили поначалу не полностью, а лишь наиболее значимые «воскресные чтения» (Апракос). И каждая отдельная книга Писания (или группа книг) издавалась на отдельном свитке. При нынешней же манере издания Писаний главное — Евангелие — теряется где-то между сложностями Ветхого Завета и неудобопонятностью Апокалипсиса.

Много доброго я нахожу в «Мыслях о способах к успешному распространению христианской веры» преподобного Макария Алтайского^[966]. Но ряд страниц этой его книги помечены утопическим азартом. Печать аракчеевской эпохи очень видна. Только вместо солдатских поселений — миссионерские…

«Стены миссионерских монастырей имели бы самую правильную фигуру великого четвероугольника, и в самом центре его, с крайнею точностью изысканном, был бы поставлен соборный храм, окруженный широкою аллеею, а над вратами передними — колокольня с часами, которые возвещали бы звоном о непрерывном течении неудержимого, невозвратного, непрестанно в неизвестную вечность нас увлекающего потока времени, означая не только крупные, но и малые доли его — минуты.

От соборного храма аллеи шли бы в разные стороны прямыми и соразмерными линиями к разным корпусам, составляющим чистый двор и отделяющим чистый от черного. Но и на черном дворе надлежало бы содержать все строения в правильности и стройности. Всю же стену монастыря опушили бы тройными аллеями, двумя узкими и одною между ними широкою. Между тем, в храме не принимали бы тех украшений, которые ничего не говорят ни уму ни сердцу. Представим в воображении деревянный, но зато безопасно и дешево сделанный свод внутри церкви, который был бы покрыт светло-лазоревою краскою и на котором были бы многие из созвездий небесных, сияющие в меди позолоченной. Из средоточия же сего свода на позолоченной также цепи спускалась бы люстра с семью светильниками горящими, под нею висело бы изображение земного шара, на котором видимы были бы все океаны, моря, великие реки и все системы гор в расположениях, сообразных действительности, но без названий, а над шаром земным — белый голубь с распущенными крылами, изображающий Духа Святого животворящего. Не правда ли, что, взирая на такой свод во время ночного праздничного Богослужения, мыслящий человек исполнился бы умиления…

Епископы вместе с начальниками семинарий и низших училищ каждый год из числа сирот и вообще из числа казенных воспитанников от десяти до двенадцати лет, избравши предназначенное количество отроков и снабдивши бельем и всем одеянием, отправляли бы их в миссионерский образовательный монастырь. Таким образом институт Миссионерской общины получил бы детей, уже умеющих читать и писать по-русски, по-гречески и по-латыни, знающих Катихизис, Священную историю вкратце, первые правила арифметики и обучившихся нотному пению…

Воображаю также, что в составе Миссионерского общества будут многие благочестивые особы из сословия господ-помещиков: тогда не будет ли приятно доброму господину, не охотно ли согласится всякая человеколюбивая госпожа поискать между вверенными им на добро земледельцами душ, отрешенных от мира, и хотя в мире живущих, но уже распятых для мира?

Частные попечители представляли бы ангелов-хранителей между воспитанниками, они сидели бы между ними за трапезою, они стояли бы между ними в церковном Богослужении. Эти частные попечители историю каждого дня своего рассказывали бы общему инспектору, а сей ежедневно вечером приходил бы к начальнику общины сказывать о состоянии воспитанников…

Частные попечители, благочинный в монастыре, инспектор института и все старшие братия вкупе с настоятелем общины строго поддерживали бы правило, которым по внутренним аллеям позволялась бы только спокойная прогулка и разговоры самые тихие. Все же отроческие и юношеские увеселения и гимнастические упражнения происходили бы под легким присмотром частных попечителей в аллеях, окружающих стены обители. Вообще старались бы соблюдать в монастыре спокойствие и безмолвие. Ни один воспитанник не имел бы права идти прогуливаться, не получив благословения от частного попечителя.

Женщинам, не исключая самих матерей, сестер и других ближайших сродниц, был бы совершенно воспрещен вход во всякие келлии и трапезу монастыря, а поставили бы гостиницу за стеною монастыря. Туда могли бы воспитанники приходить днем для свидания с посетителями, однако не без присмотра.

Воспитанники ходили бы в церковь и возвращались бы из церкви в келии вкупе все, ровным шагом, рядами, вместе с частными попечителями; входили бы в храм как можно благочиннее, не стуча в пол, но тихо, безмолвно становились бы отделениями, предварительно соразмеренными, в местах назначенных, без всякого замешательства, и стояли бы рядами, которые были бы разделены промежутками, достаточными для того, чтоб или начальнику обители, или инспектору института, или дневальному попечителю было удобно пройти с фимиамом между рядами.

Все вообще братия Миссионерского Образовательного монастыря согласились бы не харкать и не сморкать в церкви без крайней необходимости и с необузданною гласностию, но укрощать, сколько возможно, и в этом природу силою воли, руководствуемой благоговением и христианскою учтивостию. В сем уважении как воспитанникам, так и всем братиям Образовательного Миссионерского монастыря было бы воспрещено плевать на пол в церкви, а если кому нельзя не плевать, тот плевал бы в платок свой, но сколько можно скромнее и приличнее. Чтобы воспитанники могли, как и все братия, во время бдений сидеть в продолжение чтений и пения седальных, для того поделали бы круглые, отнюдь не широкие стулья деревянные без ручек и спинок, подобные простым отрубкам от бревен.

Мера сна в этой обители была бы шесть часов.

Воспитанники имели бы пищу общую со всеми братиями, и потому мясных яств не было бы в общей трапезе монастыря, но в больнице, по предписанию врача, употребление мясной пищи было бы разрешено. Впрочем, и общая трапеза братская не была бы скудна и тоща: в каждый день обед и ужин, хлеб ржаной и пшеничный, холодное из картофеля, соленых огурцов, моркови и свеклы с горчицею (все это было бы непокупное), щи из белой капусты со сметаною и коровьим маслом, каша гречневая, крутая, красная, масляная, суп из ячневых круп также с коровьим маслом, сельди et cet.; в обыкновенные дни — два блюда, в праздники — три и четыре. Выдавали бы из запасов общины чай и сахар учащим и учащимся братиям, больным, служащим в церкви, многим другим и даже всем, хотя разными мерами и в разные сроки.

Братия, учащиеся в институте, с частными попечителями в учебные дни пили бы чай с сахаром и с сухарями пшеничными или ржаными (сахару по два кусочка, а не куска, на каждого брата, но сухари помочали бы)…

Миссионер объявил бы избранной им девице, что как он, так и она должны содержать себя в тех пределах, какие начальствующий в миссии начертает для них. Как все расходы на одиноких миссионеров надлежало бы производить по примерному предначертанию, так составили бы расписание, в котором было бы обозначено количество и качество всякого одеяния, женатому миссионеру, жене его и детям их потребного и приличного; сколько в год и какого чаю и сахару они издержат; сколько какого скота должны иметь; сколько в год муки ржаной и пшеничной, круп, мяса, масла конопляного и коровьего и других съестных припасов употреблять. По сему расписанию женатые миссионеры получали бы от начальствующего в миссии или деньги, или разные вещества на содержание себя и семейств своих. Миссионер показал бы избираемой им девице это подробное расписание и спросил бы, согласна ли она соразмерять с ним свои желания и отсекать всякие прихоти и затеи… Миссионер вступает в супружество с тою девицею, которая на все вопросы, основанные на сих и других сообразных сим положениях, изъявит согласие на бумаге, писанной ее рукою (ибо жена миссионера непременно должна быть грамотною); и такие бумаги хранятся вместе с другими важными в архиве миссии»^[967].

Ну, здесь хотя бы регламентируется жизнь самих миссионеров (будущих). А вот в Житии Григентия, епископа Омиритского (житие, написанное на рубеже VIII–IX веков, полагает, что его герой жил в конце Vl века), фигурируют так называемые «Законы химьяритов». «Это — единственный в своем роде образец миссионерского законодательства. Некоторые исследователи утверждают, что "Законы" были написаны самим Григентием, но даже если допустить, что этот текст не являлся подлинным законодательным актом, он остается памятником византийской миссионерской мысли, пусть и более позднего времени, пусть и теоретической. Бросается в глаза, что законы предписывают новообращенным арабам правила жизни, куда более суровые, чем те, что существовали в давно крещеной Империи. Для неофитов категорически возбраняется театр; не оставлено вообще никаких светских праздников; под страхом членовредительских наказаний запрещен внебрачный секс; люди, застигнутые за добрачными интимными отношениями, избавляются от кары только в случае немедленного согласия на брак; запрещается проституция, строго наказывается содержание притона; отказ от" чистого" образа жизни карается смертью и т. д. Практически все гражданское право в "Законах" превращено в уголовное, а все частное — в государственное. Самим ромеям и в голову не пришло бы придерживаться столь кровожадных предписаний. "Законами" навязывалось сугубое благонравие: дважды вдовец обязывался уйти в монастырь; даже рабы должны были жениться, хозяевам предписывалось о рабах заботиться; запрещалось попрошайничество и жестокое обращение с животными (был прописан даже предельно допустимый вес груза для вьючного скота). Вопреки римскому праву, за драку наказывались оба дерущихся, независимо от того, кто виноват; бедные приговаривались к штрафам, а богатые — к телесным наказаниям. "Законы" нагружали государство массой разнообразных функций: чиновникам вменялось в обязанность следить за ценами на рынках и поддерживать их на «справедливом» уровне; арендную плату повелевалось снижать; нищих полагалось содержать на казенный счет (и принимать меры к тому, чтобы иностранцы не видели следов бедности). В целом "Законы химьяритов" — это тоталитарная миссионерская утопия, нацеленная на создание идеального государства. Если текст данного памятника возник в официальныхкругах, это является важнейшим показателем того, как именно Византия мыслила свои миссионерские функции. В случае же применения подобного кодекса на практике он явно должен был вызвать недовольство среди новокрещеных арабов»^[968].

Удивительно, как быстро деградировал христианский мир. В пору гонений христиане были гораздо более оптимистичны. Они были убеждены в том, что если свет Евангелия станет доступен и известен, то все станет самоочевидным, и никакое понуждение не понадобится.

Незадолго до обращения императора Константина Лактанций мечтал: «Поймите же, если у вас еще есть ум, что люди потому злы и несправедливы, что почитают [ложных] богов. Ибо если бы почитался только один Бог, не было бы раздоров и войн, поскольку люди знали бы, что они дети одного Бога и потому связаны узами и неразрывной нитью божественного родства. Не было бы никаких интриг, поскольку [люди] знали бы, какого рода кары приготовил убийцам Бог, Который видит тайные преступления и даже помыслы. Не было бы обманов, грабежей, если бы учились наставлениям Бога и довольствовались бы своим и немногим, предпочитая слабым и тленным [выгодам] прочные и вечные. Не было бы разврата, прелюбодеяний и растления женщин, если бы всем было известно, что Бог осуждает любую страсть, направленную не на рождение детей. Необходимость не толкала бы женщину осквернять честь свою, добывая себе пропитание непристойнейшим образом, поскольку мужчины сдерживали бы свою страсть, да и благочестивая и религиозная жертвенность имущих помогала бы неимущим. Итак, не было бы, как я сказал, на земле всего этого зла, если бы все были связаны законом Божиим, если бы все поступали так, как поступает только наш народ [христиан]. Сколь благостным, сколь [воистину] золотым было бы состояние человеческих дел, если бы на всей земле пребывали кротость, милосердие, мир, бескорыстие, равенство, умеренность и верность! Наконец, для управления людьми не нужны были бы столь многочисленные и столь разнообразные законы, когда бы для сохранения честности было бы достаточно одного-единственного закона — Божия. Не нужно было бы ни тюрем, ни мечей охранников, ни страха наказания, когда целебность небесных предписаний, поселенная в человеческих сердцах, сама по себе наставляла бы людей на праведные поступки» (Божественные установления 5,8,6–9; написано в 303–313 годах).

Но последовавшее вскоре поспешно-полицейское решение миссионерской задачи привело к тому, что христианский мир на многие века остался в мире ветхозаветных представлений о допустимости насилия…

Неоднократно Синод принимал правила для миссионеров:

В 1730 году — в ответ на жалобу татар о насилии над ними: «И самому природному человеческому разуму противно понуждать кого к тому, чего он не знает. Наконец, и сего всякому, а наипаче пастырскому чину, не забывать бы: что, хотя изволися Богу, проповедию служителей слова Своего призывать к Себе от неверия, однако ж и проповедь без тайнаго содействия Его недействителна. «Аз насадих, Аполлос напои, Бог же возрасти», глаголет Апостол. Если же и праведная и от Бога узаконенная проповедь Божией, содействующей себе, силы требует, без которой была бы тща и суетна, то наемное неверных влечение, которому не благодать, но гнев Божий споследует, какие может иметь ползы и приобретения душ человеческих надежды. И сия предлагая, Святейший Синод именем Божиим преосвященному Антонию, митрополиту тоболскому и сибирскому, заповедует: грозных и ратных проповедников на обращение неверных не посылать, но употреблять к делу тому мужей искусных, которые ведали бы первее обличать басни и буесловия магометанская и других злочестий, а потом ясными доводами показывать християнскаго исповедания истинну. Да и тии же проповедники были бы трезвенны, кротки, не зазорны, доброжителны»^[969].

В апреле 1771 года — рекомендации для Второй осетинской духовной комиссии, «1. Учение иноверным вы должны преподавать из единого Евангелия, Деяний и Посланий апостольских, не отягощая обращаемых разума, яко во младенчестве веры еще сущего, преданиями, кроме самых нужнейших и к основанию веры служащих догматов.

2. В преподании сего учения наблюдать вам следующий порядок: а) должны вы изъяснить, что есть Бог; б) что Он дал человеку закон, тут объяснить хотя кратко, но ясно, о тех делах добрых, которые Бог предписал человеку в закон.

3. Сии добрые дела суть следующие: а) Бога любить и почитать всем сердцем, б) идолов своих отвращаться и вовсе забыть, в) имя Божее вспоминать с почтением и не в какой ложной клятве не призывать.

4. Потом приступить к догматам, которые заключаются в Символе веры.

(…)

8. Что касается до преданий, яко то: чтение по вся дни многих молитв, соблюдения во всякой недели постных дней и во всякой части года постов многонедельных, о том за первый случай напоминать, а отнюдь их не принуждать к той строгости, которую в христианстве рожденные хранят… Словом, в сем поведении последовать должно тому же святому апостолу Павлу, который новообратившихся, яко еще слабодушных отнюдь от их прежних обрядов, не противных христианству вдруг не отводил, но только толковал им, чтобы они их за правила веры не почитали.

9. Сверх сего учения никаких суеверий, пустых рассказов, ложных чудес и откровений не прибавлять, паче же басен нигде и никакими правилами церковными, тем меньше Священным Писанием не утвержденных, не проповедовать»^[970].

В 1888 году — «Правила в руководство миссионерам».

«§ 8. Миссионерские беседы должны быть открытые, проникнутые духом пастырской кротости и растворяемые христианской любовью. § 10. Миссионерские беседы должны начинаться совершением обычной молитвы, затем чтением дневного Евангелия, или же простой краткой речью, с объяснением в ней цели прибытия миссионера и с приглашением старообрядцев внимательно выслушать миссионера и беседовать с ним, руководствуясь желанием познать истину. § 13. Во время собеседований миссионер, в отношении к раскольническим и сектантским совопросникам должен соблюдать потребные проповеднику и защитнику истины душевное спокойствие, кроткое обращение и снисходительное терпение, не смущаться их дерзостями, но братолюбиво обличать их неприличие, не отвечая безумным по безумию их. К содействию полицейской власти для собственной защиты или охранения на собеседованиях порядка и тишины миссионер может прибегать лишь в крайних случаях, когда, например, станет ясным, что присутствующие на собрании раскольники и сектанты угрожают произвести беспорядок или причинить насилие. § 15. Предмет беседы, если он не был указан в объявлении, определяется для миссионера предварительно собранными сведениями

0 лицах, с которыми предстоит беседовать; во всяком случае, миссионеру надлежит являться на беседу и с точно определенным предметом, и с хорошо обдуманным планом собеседования. Вообще, в беседах со старообрядцами миссионеру необходимо прежде и более всего разъяснить, что исполнение заповедей евангельских выше и обязательнее исполнения внешних обрядовых предписаний. § 16. Каждое собеседование должно начинаться и оканчиваться, может и прерываться, общим пением молитв, псалмов и песнопений».

Подобны и «Правила об устройстве внутренней миссии», принятые Синодом в мае 1908 года^[971].

Но сегодня диспутов со староверами не предвидится; атеисты не станут молиться с нами, а с баптистами молиться каноны запрещают нам…

Хорошо, что в этих синодальных правилах предписывается отказ от насилия. Но в целом для сегодняшнего дня все равно — что они есть, что нет, ибо сообщаемое в них ныне воспринимается уже как банальность.

Так что и былые миссионерские уставы иногда слишком идеалистичны, иногда банальны (и просто или повторяют правила приличия, выработанные в светском обществе, или перелагают Евангельские принципы), а иногда не вполне умны. Но, конечно, есть банальности, достойные всяческого повторения. Например, наставление миссинеру, данное Синодом б октября 1740 года: «Всякое снисхождение им показывать, дабы чрез такие ласковые к ним поступки инородцам к восприятию христианского закона придать охоту»^[972].

Типикон миссионера вообще, наверно, невозможен. Слишком разные людям слишком разные вопросы задают; в слишком нестандартных ситуациях приходится миссионеру бывать^[973]. Так что даже былые миссионерские успехи не всегда надо переносить в современность.

— Но мы знаем, какими словами был приведен к вере князь Владимир…

— Верно. Ничего не найти славнее в истории православной миссии, нежели обращение болгар и русских, князей Бориса и Владимира. Решающие моменты их обращения удивительно похожи (если только не считать, что составитель русской «Повести временных лет» позаимствовал этот эпизод из греко-славянских рассказов о более раннем обращении Бориса). Оба славянских князя научаются основам христианства через икону.

«Князь Борис страстно любил охоту и пожелал в одном доме, в котором нередко останавливался, нарисовать картину, дабы днем и ночью иметь услаждение для глаз. Такое желание им овладело, и он пригласил одного монаха-художника из числа наших ромеев по имени Мефодий, а когда тот к нему явился, по некоему провидению Божию велел писать не битву мужей, не убийство зверей в животных, а что сам захочет, с условием только, что эта картина должна вызывать страх и ввергать зрителей в изумление. Ничто не внушает такого страха, знал художник, как второе пришествие, и потому изобразил именно его, нарисовав, как праведники получают награды за свои труды, а грешники пожинают плоды своих деяний и сурово отсылаются на предстоящее возмездие. Увидел Борис законченную картину, через нее воспринял в душу страх Божий, приобщился божественных наших таинств и глубокой ночью сподобился божественного крещения» (Продолжатель Феофана. 4,15).

«Затем прислали греки к Владимиру философа, так сказавшего: "… Установил же Бог и день единый, в который, сойдя с небес, будет судить живых и мертвых и воздаст каждому по делам его: праведникам — царство небесное, красоту неизреченную, веселие без конца и бессмертие вечное; грешникам же — мучение огненное, червь неусыпающий и мука без конца. Таковы будут мучения тем, кто не верит Богу нашему Иисусу Христу: будут мучиться в огне те, кто не крестится". И сказав это, философ показал Владимиру завесу, на которой изображено было судилище Господне, указал ему на праведных справа, в веселии идущих в рай, а грешников слева, идущих на мучение. Владимир же, вздохнув, сказал: "Хорошо тем, кто справа, горе же тем, кто слева". Философ же сказал: "Если хочешь с праведниками справа стать, то крестись". Владимиру же запало это в сердце» (Повесть временных лет. Лето 986).

В обоих случаях величайшее миссионерское воздействие оказала икона с разъяснениями христианина. Это — православная миссионерская константа («типикон»). Даже в советские времена миссионерским центром был «церковно-археологический кабинет» при Московской Духовной Академии. Для тех, кому удавалось попасть в этот музей церковной живописи, семинаристы рассказывали и о сюжетах икон, и о своей жизни. Думаю, что не одна тысяча советских сердец повернулась к православию в тех небольших залах…

Но иконы, столь впечатлившие славянских князей — это иконы Страшного Суда. А вот именно их вряд ли стоит вносить на ознакомительные беседы в современные классы и аудитории.

— Почему? Они же вполне каноничны? Вы стыдитесь части церковного предания?

— Они каноничны — в смысле соответствия иконографическому канону. Но не догматичны. В православной догматике не детализованы ни муки, ни райские радости^[974]. Для подобной детализации есть решительные ограничения.

О рае апостол Павел сказал: Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1 Kop 2:9).

А об аде есть слово самого Христа: Идите от Меня, проклятые, огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его (Мф 25:41). «Я Царство готовил вам, — говорит Христос, огонь же не вам, но дьяволу»^[975].

Ад — для дьявола, а, значит, не для людей. Это и страшно: оказаться в принципиально бесчеловечном мире. В мире, где человек не принимается в расчет. В мире, где ничто не узнаваемо, не познаваемо, не контролируемо. Ты ничего не можешь изменить. Все безымянно. Все — не-наше. И все не «нас ради человек и нашего ради спасения». Тут уж даже комарам и паукам обрадуешься — хоть что-то знакомое…

Так что не стоит переносить человеческие представления (пусть и кошмарные) в мир принципиально бесчеловечный. Оттого и нет в Церкви догматизированного описания адских мук. В святоотеческом учебнике догматики — труде преподобного Иоанна Дамаскина — просто нет главы «ад». И сказано об этом состоянии святым Иоанном лишь одно предложение: «Дьявол и демоны его, и человек его, т. е. антихрист, нечестивые и грешники будут преданы во огонь вечный, не вещественный, каков у нас, но такой, какой знает один Бог» (Точное изложение православной веры 4, 27).

Наверно, кроме богословов, нет на земле другой такой профессии, представители которой настолько не стесняются говорить «не знаем». Ад — это тайна в квадрате, ибо понять ее можно, лишь прикоснувшись к другой тайне — тайне Рая^[976]. «Лишение царства — это наказание лютее огня. Лишение небесной славы есть мучение более жестокое, нежели геенна. Этого нельзя представить в слове: мы ведь не знаем и блаженства вечных благ»^[977].

Тьма внешняя (Мф 8:12) — внешняя по отношению к человеческому нынешнему опыту. Говоря философским языком — трансцендентная. А на славянском языке — кромешная. Ты оказываешься кроме человеческого мира. Он может быть видим из тех «пространств». Но уже невозможны никакие действия, могущие нас вернуть в мир Бога и людей.

Но сейчас разговор не о догматике, а о миссии. Икона Страшного суда — миссионерско-педагогическая находка. Да, огрубляющая церковную веру, но как видим на примере славянских князей, действенная.

Вопрос в том, что сегодня реакция людей на подобную икону оказывается совсем не той, на которую мог бы рассчитывать миссионер.

В1988 году в новом зале Третьяковской галереи работала прекрасная выставка древнерусской иконы. Тут были и рублевские иконы, и Владимирская Богоматерь. Но на выходе из этого огромного зала висела гигантская икона Страшного Суда. Икона XVII века. С художественной точки зрения ну никак не сопоставимая с иными творениями русской кисти, представленными на этой выставке. Тем не менее гиды обязательно минут на 15 задерживали все группы у этой иконы, чтобы рассказать об адских муках… Это была форма утонченной атеистической пропаганды: после светлых впечатлений от рублевских ликов нужно было дезинфицировать умы от «религиозной заразы», а для этого надо было испугать людей, сказать им нечто отталкивающее от Церкви. Мол, в такой вот примитив верят христиане — в червей и сковородки. Поверишь с ними — и будешь вот с таким страхом жить. Так что благодари советскую власть за то, что она избавила тебя этого кошмара…

Так что сегодня лучше не воспроизводить некогда успешный прием наставников князей Бориса и Владимира. Есть в Церкви другие иконы, которые смогут показать не чего мы боимся, а на что мы надеемся и что мы любим в нашей вере…

Если же искать новые педагогико-миссионерские образы для описания ада — то вот один из них:

«Один из моих новых соседей, Стейси, хочет написать историю про космонавта. В этой истории космонавт носит скафандр, который сохраняет ему жизнь благодаря замкнутому синтезу. Космонавт работает на орбитальной станции, когда происходит авария и его выбрасывает на орбиту Земли, где он болтается остаток своей жизни, вращаясь вокруг земного шара. Стейси говорит, что его история — это то, каким он представляет себе ад, место, где человек находится в совершенном одиночестве и заброшенности, в отсутствии остальных людей и Бога. После того как Стейси рассказал мне свою историю, она не выходила у меня из головы. Я думал о ней, представляя себя смотрящим из крошечного сферического шлема на голубую Землю, пытаясь дотянуться, добраться до нее, протягивая к ней перчатку скафандра, гадая, там ли еще мои друзья. В своем воображении я мог взывать к ним, пытаясь докричаться, дозвониться, связаться по рации, но звук распространялся лишь внутри шлема, отражаясь от купола. И вот шли годы, и шлем заполнялся отросшими волосами, которые, постепенно спадая на лоб и давя со всех сторон, окончательно скрыли от меня единственное, что было доступно, — панораму Земли. Ведь я не мог убрать их в сторону — люди, конструировавшие скафандр, не предусмотрели этого. Хотя предусмотрели витальный цикл — и такой аппарат мог работать бесконечно, питаясь солнечным теплом. Вот что такое одиночество, в земле или над нею. Итак, Земля в первые два года медленно исчезала за завесой волос, откуда пробивался лишь слабый свет. И вот пришло время, когда я уже не мог определить, там, в космосе, сплю я или бодрствую, находясь где-то между сном и явью. Мысли смешались, поскольку не было никого рядом, даже присутствия человеческого голоса, чтобы напомнить мне о реальности. Лишь пихнув себя в бок и почувствовав боль, я мог догадаться, что еще на этом свете. В течение десяти лет дышать становилось все труднее из-за разросшихся волос. Через десять лет я уже едва переводил дыхание. Борода опутала лицо, стала забиваться в рот и беспрерывно щекотать нос. В космосе я забыл, что я человек. Я не знал, кто я: призрак или какое-то создание жутких демонов»^[978].

— Какие-то страницы истории миссии все же стоят дополнительного изучения?

— Конечно. Интересные подробности могут открыться, если исследователь отложит в сторону тома по истории Церкви, возьмется за светские источники, выйдет за пределы привычного нам византийского мира и начнет собирать свидетельства о крещении европейских варваров.

Вот, например, норвежская версия их обращения в христианство — она изложена в «Саге об Олаве Трюггвасоне», созданной исландским монахом Оддом Сонррасоном около 1190 года, в «Большой саге об Олаве Трюггвасоне», созданной около 300 года.

Итак, Олав Триггвесон — сын норвежского конунга Триггве. Ему было 5 лет, когда враги убили отца Олава и преследовали малолетнего наследника и его мать Астрид. Вместе с несколькими преданными людьми (среди них были воспитатель Олава Торольв Вшивая Борода и его сын Торгильс) им удалось скрыться на непроходимом болоте. Когда преследователи потеряли след, вдова с сыном бежали в Швецию, к своему родичу Хакону Старому. Тот, понимая, что не сможет защитить Астрид и ребенка, решил отправить их в Гардарику (Русь), к брату Астрид, Сигурду, который, как говорится в древних сагах, был в большом почете у князей Руси. Как раз в это время у причала стояли суда русских купцов, собиравшихся возвращаться на родину. Хакон снабдил Астрид всем необходимым для путешествия и долго стоял на берегу, следя за отплывающим кораблем… Увы, на этом злосчастия Олава не закончились. На русский торговый караван напали эстонские пираты, промышлявшие работорговлей. Они перебили купцов и моряков. На глазах у Торгильса пират Клеркон убил его отца, а Олав навсегда разлучился с матерью, проданной в рабство. Мальчиков же Клеркон обменял… на козла. Так они стали рабами у некоего Клерка. Вскоре тот постарался избавиться от двух юных норвежцев: отдал их эстонцу Эресу за новый плащ. На хуторе эстонца будущий конунг и его названый брат провели шесть лет.

Случилось так, что его родной дядя Сигурд, собирая дань с эстов для князя Владимира, прибыл на хутор Эреса. Олав приветствовал прибывших воинов, а Сигурд спросил у него:'Ты, вижу я, хороший мальчик, но отчего ты ничуть не похож на местных жителей, ни внешностью, ни своей речью? Скажи мне свое имя, какого ты рода и где твоя родина?" Олав ответил:^/#Олавом зовусь я, Hoper— моя родина, а род мой — королевский".

Тогда Сигурд вновь спросил: "Каково же имя твоего отца или матери?" Олав ответил: "Трюггви зовется мой отец, и Астрид — мать". После этого Сигурд сошел с коня, расцеловал племянника и забрал с собой в Новгород. С ними поехал и Торгильс. Там, в древней столице северной Руси, Олав жил с Сигурдом до тех пор, пока не случилось событие, которое могло стоить ему жизни. Когда ему было 12 лет, он пошел с названым братом на торг и увидел в руках у одного человека топор своего воспитателя Торольва, убитого пиратами. Едва Олав начал расспрашивать незнакомца, как по голосу узнал Клеркона, убийцу и работорговца! У Олава был в руке маленький топор, и он ударил им Клеркона по голове так, что разрубил ему мозг; затем побежал домой и рассказал обо всем Сигурду, своему родичу, а тот отвел племянника в покои княгини и поведал ей о случившемся. В то время в Новгороде были суровые законы — «следовало убить всякого, кто убьет не осужденного человека». Убийца, каковы бы ни были его возраст и мотивы, должен был умереть. Причем покарать его мог любой новгородец. «Бросился весь народ, по обычаю своему и законам, искать, куда скрылся мальчик. Говорили, что он во дворе княгини и что там отряд людей в полном вооружении. Сказали об этом конунгу. Пошел он туда со своей дружиной и не хотел, чтобы они бились. Устроил он тогда мир, а затем и соглашение. Назначил конунг виру, а княгиня заплатила. С тех пор был Олав у княгини, и она его очень любила». В саге «История Норвегии» сказано, что Владимир счел месть Олава справедливой, а действия решительными и усыновил его. Князь дал Олаву дружину, с которой тот ходил в разные земли, воевал, совершал подвиги и обретал славу. Далее говорится: «Вернул он назад все города и крепости, которые раньше находились под властью конунга Гардов. И много иноземных народов подчинил он власти конунга Вальдамара».

Олав девять лет служил в новгородской дружине киевского князя Владимира.

Однажды во сне ему было откровение: «Небесный голос призвал его для познания истинного Бога отправиться в Византик». Он отправляется в Грецию, получает там знамение креста (prima signatio) от греческого епископа Павла, которого он просит отправиться с ним, дабы крестить язычников-русских. Епископ, «великий друг Божий», согласился, но просил Олава ехать вперед и уговорить правительство конунга Вальдамара разрешить ему насаждать в Гардарике христианство.

Вальдамар сначала решительно воспротивился изменить вере отцов. Но жена Вальдамара вняла истине и переубедила его. Умирающая старуха-мать Вальдамара предсказала, что Олав окончательно обратит Вальдамара в христианство (по мнению академика Шахматова, мать Владимира, жена Святослава, Малафреда (Малуша), уже была христианкой). Сам же Олав, согласно версии отдельных источников, вновь отправился в путь и в 993–995 гг. у берегов Ирландии сам принял окончательное крещение и крестил народ свой^[979].

В этой истории важно разделение времени оглашения и крещения (и для конунга Вальдемара и для Олава). И — уже знакомый нам мотив передачи веры от варваров к варварам.

Немало аргументов и просто материалов для размышления можно найти через изучение русской миссии XIX–XX веков. Помимо архиерейского совещания в Казани в 1885 году, до революции прошли еще пять миссионерских съездов: 1-й миссионерский съезд состоялся в Москве в 1887 году; ll-й — там же в 1891; Ш-й — в 1897 году в Казани; IV-й — в 1908 году в Киеве (он собрал 600 человек!); V-й в июле 1917 года в Бизюковском миссионерском монастыре Херсонской губернии. Знакомство с их материалами необходимо для историка православной миссии (хотя и малоплодотворно для реального миссионера — ибо разговор на этих съездах преимущественно шел о подавлении староверия). Но и ошибки той миссии тоже важно знать, чтобы избегать их сегодня (к числу ошибок я отношу пожелание этих съездов насытить школьные программы все новыми и новыми антисектантскими уроками — от анти-староверческих и «противомагометанских» до анти-католических и анти-социалистических).

Очень интересно найти и исследовать эпизоды миссии в советский период. И в лагерях — исповедниками и новомучениками. И на свободе, и за пределами СССР. Сергей Фудель, Владимир Марцинковский, отец Сергий Желудков, священник Дмитрий Дудко, митрополит Антоний Сурожский… Не стоит гнушаться и знакомством с апологетико-миссионерским опытом обновленцев. Конечно, требует внимательного изучения и миссионерский опыт современиков — отцов Александра Меня и Георгия Кочеткова, Игнатия Лапкина. Примечание их ошибок^[980] не должно заслонять того доброго, что было обретаемо ими в их поиске.

Причем разговор о миссионерстве в советские времена предполагает и рассмотрение не-диссидентского миссионерства. Была ведь «инкультурация миссии» и применительно к советской культуре. Вот рассказ митрополита Питирима (Нечаева): «Я прошел всю советскую школу с марксизмом и политэкономией, так что на этом мог иногда и сыграть. Так, например, у Куроедова был первый зам, с которым были определенные проблемы. Однажды я, как директор церковного издательства, вел с ним беседу. Зашел разговор о патриархе Тихоне, его отношениях с Советской властью, и тут этот зам дал мне замечательный "мяч". "Ну, что вы лояльно относитесь к Советской власти, мы не сомневаемся". Я сделал паузу и говорю: "Знаете, вы меня оскорбили! Я вам этого не прощу!" Он, человек из центрального аппарата, "чуткий", сразу заволновался: "Как? Как я вас оскорбил?" — "Вы назвали меня лояльным, а я — нормальный", — сказал я. И прибавил: "Более того, у меня перед вами есть преимущество. Вы родились при царе, а я — при Советской власти". С тех пор у меня с ним проблем не было»^[981].

Это часть более широкой темы: миссия в социальных элитах. Интересно было бы подумать над миссией Церкви среди расхристанного русского дворянства XVMI–XIX веков^[982].

Еще незанятая тема для исследований — русские богословы в русских университетах XIX–XX веков.

И, конечно, греческая православная миссия в Африке, начатая в 50-х годах XX века.

Кроме того, пора отделить сектоведение и миссиологию. На первых уроках протестантов нужно критиковать^[983]. А вот на вторых надо по-доброму присматриваться — отчего же их миссии столь успешны. Может, и нам что-то можно от них взять?

Аналогично и к католической миссии, ее истории и современности надо присматриваться не только для того, чтобы что-то «иезуитское» осудить. Кстати, и слово «инкультурация миссии», столь часто (и верно) звучащее сегодня в устах председателя Синодального Миссионерского отдела архиепископа Иоанна — когда-то было пущено в ход именно иезуитами^[984].

— Для самой Церкви насколько значимо ее миссионерство?

— Миссионерство не есть нечто второстепенное в жизни Церкви. Миссионерство есть образ существования Церкви как таковой.

Христианство — религия социальная. Оно не просто провозглашает целью восхождение человека на небо. Оно говорит, что у человека еще есть определенные обязанности и дела на земле. Не одна заповедь дается людям, а две. Любовь к Богу и любовь к человеку^[985]. Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф 18:20). Бог, Который Сам есть Троица, дарует Свою любовь не одинокому беглецу, вдали от людей совершающему свою мистическую авантюру, а собранию, сообществу, людям. Подобное познается подобным. Бог есть любовь^[986]. И то, что Он есть любовь, может быть познано только тем, у кого уже есть опыт любви. Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин 4:20).

Важнейшее же пожелание любви — пожелание вечного со-бытия, вечного нерасставания, то есть пожелание спасения. Христианство — миссионерская религия. Ни один христианин не имеет права считать себя последним христианином на земле. Никто не может полагать, что Евангелие прошло сквозь века и сотни поколений лишь для того, чтобы достигнуть его ушей — и на этом замереть. Не надо захлопывать дверь в Церковь за своей спиной. Истина, поведанная нам, обжигает руки и требует, чтобы ее передали дальше.

— Известно, что есть два подхода к миссионерской деятельности. Согласно первому, необходимо вовлекать в Церковь неправославных людей, говорить на их языке, не бояться, идя к ним навстречу, делать первые шаги. С другой стороны, есть подход, согласно которому лучше блюсти «чистоту рядов», и всех сомнительных людей надо держать подальше, не ассоциировать с Церковью. Ваш взгляд на эту проблему.

— Ну уж нет, это не «два подхода к миссионерской деятельности». И это не различие двух школ миссиологической мысли. Нет тут полемики между модернистамимиссионерами и традиционалистами-хранителями.

Это вполне банальное различение между Homo faber (человек умеющий) и неумехой.

Тот, кто не смог найти понимания с нецерковной молодежью, тот склонен говорить, что, мол, и не надо этого делать.

Есть люди, не умеющие общаться за пределами храма. Среди этих людей не-миссионерского склада есть люди замечательные и просто святые. Есть хорошие духовники, богословы и литургические проповедники. У них есть одни дары и нет другого дара — дара миссионерства, в перечне их талантов все же не обретается таланта общения с «внешними» людьми. А если еще у такого человека недостает смирения, чтобы признаться перед самим собой в этом своем несовершенстве, вот тогда и начинается внутрицерковная полемика. Вместо того, чтобы поставить диагноз себе, начинается канонизация собственной инвалидности^[987].

Мол, если я не представляю себе, как я мог бы проповедовать на рок-концерте, то и у других церковных людей этого получиться не может. Кто не смог разглядеть христианский лучик в толще современной молодежной культуры, говорит — да нет там ничего, сплошной мрак и сатанизм…

Эта собственная неспособность кажется им всеобщей. Из «я не могу объяснить» очень легко сделать вывод «они не хотят слушать». Частную неудачу своей не слишком-то настойчивой проповеди они склонны оценивать как апокалиптическую закрытость мира от Христовой проповеди.

Странно, православие создало поистине виртуозную традицию усмотрения собственной виновности, традицию покаянного самопознания, но при этом церковные люди очень редко в своих неудачах винят самих себя. Если я не вижу Бога — виноват не Бог, а я («Бог невидим» — тезис скорее антропологический, нежели теологический). Если люди через меня не видят Бога — виноват опять же я, а не другие.

То, что люди не понимают меня, а я не понимаю людей — это проблема слишком глубокой воцерковленности православных. Зачем ты забыл свои собственные сомнения, когда сам стоял на пороге веры? Почему ты так унизил веру, так снизил ее цену, что стал считать ее положения чем-то очевидным? Вера стоит дорого потому, что она — это поступок, прыжок. После прыжка кажется, что иначе и быть не могло. Но до прыжка-то все смотрится иначе. В общем, у тех, кто отрицает миссионерскую заботливость о тех, кто за порогом, плохая память.

И еще: при взаимном непонимании не прав тот, кто прав^[988]. Если Истина — со мной, почему же мы, находясь в большинстве, не смогли убедить собеседника? Если я в паре с мировым чемпионом по теннису проиграл-таки паре моих однокурсников, вина за проигрыш — на мне. Если невер остался невером после беседы со мной — изрядная часть вины — на мне. Поэтому есть духовная неправда в модных ныне тотальных обличениях «погибающего мира».

И уж конечно от опыта своей неудачи в общении с молодежным миром нельзя заключать к тому, что и вообще в мир современной молодежной культуры миссионеру вход противопоказан. Поэтому в подобных дискуссиях у меня только одна реакция: вечно стоящие, не мешайте идущим!

— Так причины столь затяжного кризиса православной миссии исторические или все же сущностные и вероучительные?

— С вероучением у нас все в порядке. Слова Христа о проповеди всем народам никто из Евангелия не вычеркнул.

Но есть противоречие нашей жизни и центрального убеждения нашего богословия. Убеждение следующее: Церковь — Ноев ковчег. Кто не в ней — тот погиб. Но если мы это всерьез — то как мы можем не кричать, не заталкивать всех на этот ковчег? Церковных людей сегодня менее пяти процентов. Значит, в автобусе вместимостью в сто человек 95 едут по дороге с пунктом назначения «ад». А мы мило улыбаемся нашим непопутчикам… Но если так долго, столетиями незаметно в церковной жизни всплесков миссионерской активности, не значит ли это, что на бумаге мы пишем одно, а в сердце, втайне даже от себя, считаем иначе?

Миссионерски пассивный стиль жизни понятен только при условии, что мы «разрешили» Богу спасти не-христиан. Мол, Творец Сам знает, зачем Он их создал столь непохожими на нас и Сам с ними разберется, лишь бы люди они были хорошие… Спроси наших священников прямо, публично — «Тако веруете ли?» — ив ответ услышите анафему оригенистам (сторонникам всеобщего спасения). Но если судить не по словам, а по делам, то наша Церковь столь же давно, сколь и незаметно обустроилась в практическом оригенизме.

Впрочем, есть в нашем богословии один вопрос, неясность в котором и в самом деле серьезно сдерживает развитие миссионерства. Это вопрос о том, кого считать апостольским преемником (чтобы спокойно воспринять нижеследующий текст, стоит отрешиться от личности его автора и представить, будто он написан просто неким вполне себе кабинетным историком, который между делом обратился к исследованию истории миссии, а сам себя к миссионерам никак не причисляет).

В «Миссионерской концепции» говорится: «Исторический опыт православной миссии со времен апостольских являет нам примеры качеств, которые необходимы миссионеру: молитвенность, смирение, бескорыстие, стойкость, ревность о Боге, приветливость. Проповедь преемников апостолов обязана соответствовать здравому учению (Тит 2:1)».

Кто тут имеется в виду под «преемниками апостолов»? Епископы? Вряд ли. Документ ведь называется не концепция епископского служения, а концепция миссионерского служения. Значит, можно быть преемником апостолов и не быть архиереем?

Как соотносятся слова апостольство и миссионерство»? Для слова миссионер уже привычно синонимичным является слово апостол. Смысл слова апостольство несомненно и всецело вбирает в себя слово миссионерство. Мы получили благодать и апостольство, чтобы во имя Его покорять вере все народы, — так сам апостол понимает свое служение (Рим 1:5).

Миссия, как апостольство, — говорит преамбула «Миссионерской концепции».

И в другом официальном документе читаем: «Миссионерское служение Русской Православной Церкви, понимаемое как апостольское» (Концепция возрождения миссионерской деятельности Русской Православной Церкви, утвержденная на заседании Священного Синода б октября 1995 г. Гл. 4).

И в речи Патриарха Алексия слышим: «Миссия Русской Церкви развивалась и процветала благодаря самоотречению и самопожертвованию тех ее членов, которые решались посвятить свою жизнь апостольскому служению. Имена русских миссионеров заслуженно входят в число величайших миссионеров христианского мира. Назову хотя бы имена святителя Стефана Пермского, преподобного Трифона Печенгского, монахов Валаамского и Соловецкого монастырей, особенно преподобного Германа Аляскинского. Апостолом Алтайского края стал архимандрит Макарий»^[989]. Логично: если апостол — это миссионер, значит, верно и обратное…

Но в большинстве иных церковных текстов и учебников говорится, что преемники апостолов — епископы.

Трифон Печенгский и Герман Аляскинский не были священниками, а Макарий Алтайский и Константин Философ — епископами. Не был епископом и большую часть своего апостольского служения Иннокентий (Вениаминов)… И все же они были апостолами.

Но если они — апостолы, то как можно это же слово отнести и к современным им обычным архиереям?

Так кто же преемник апостолов — преподобный Герман Аляскинский, даже не имеющий священного сана и тем не менее проповедующий Евангелие на краю земли? Илиепископ, возглавляющий епархию в центре православной империи, и выезжающий за пределы кафедрального города лишь для торжественной службы в других приходах своей области? Пусть это вполне каноничный епископ — и объезды епархии он делает дважды в год, и каждый воскресный день говорит живую и увлекательную проповедь. Но разве это апостольство — обращаться к людям давно уже церковным и в храмах, стоящих уже многие века?

А ведь даже такие епископы редки. Немалая часть их что в истории, что в современности просто неспособна ко сколь-либо живой и авторской проповеди даже среди своих прихожан. Если же их поставить перед лицом критически-вопрошающей аудитории — то они вряд ли смогут пробудить в ней желание принять их веру (вспомним стихи святителя Григория Богослова «О епископах»). Вдобавок львиную долю своего времени епископы проводят в трудах и думах отнюдь не миссионерских — а в решении вполне себе «дьяконских» проблем вроде сбора денег и их распределения. Причем, порой это распределение происходит отнюдь не в пользу «вдовиц» и даже самой Церкви, а в пользу самого архиерея. Неужели и для такого епископа-симонианина нет иного слова, как «преемник апостолов»? Неужели «апостольский удел» на «краю земли» и «кормление» — одно и то же?

Служение апостолов — это проповедь Евангелия неверующим, организация поместных церквей, рукоположение для них епископов, надзирание над здравостью жизни христианских общин. Тот, кто осуществляет все эти служения, кроме первого — апостол ли?

Так не честнее ли сказать: епископы — преемники апостолов в одном отношении (мистагогальном и управленческом), но не в другом (миссионерском)? Преемник же апостолов в смысле проповедничества — это именно и только проповедник. Если с проповедью к неверам обращается человек в епископском сане — значит, в эту минуту, а не в минуту хиротонии, и он становится «преемником апостолов» как миссионеров. В этом смысле преемником апостолов был бы человек, который глубже, чем они, погружался бы в языческие дебри. Апостол дошел до Рейна и говорит ученику: иди дальше — до Буга… Это был бы преемник именно в миссии. А епископом — тот, кто берет на себя иные, не-миссионерские заботы, чтобы освободить апостола именно для его дальнейшего движения.

Для того я оставил тебя в Крите, чтобы ты довершил недоконченное и поставил по всем городам пресвитеров (Тит 1:5). Именно «поставил», не «предпослал». Отходя в Македонию, я просил тебя пребыть в Ефесе (1 Тим 1:3). Будь образцом для верных, доколе не приду (1 Тим. 4:12–13). Апостолы идут с проповедью вперед, а епископы остаются на месте для обустройства церковной жизни. Ни Титу, ни Тимофею Павел не дает советов о проповеди язычникам — но только о внутреннем устройстве Церкви.

Точно также апостолы для того, чтобы постоянно пребывать в молитве и служении слова передали управление внутренней жизнью церковной общины диаконам (Деян 6:4). Дьяконы должны были пещися о столах, то есть заниматься проблемами церковной собственности и внутренними отношениями разных групп верующих (напомню, что причиной такого решения стали жалобы не-еврейских вдовиц на игнорирование их нужд еврейской частью христианской общины). Апостолы же тем самым оставляли себе возможность идти вперед с проповедью слова.

Сегодня же епископы взяли на себя некогда дьяконское служение, но при этом именно себя считают преемниками апостолов. Со словом апостол все же первая ассоциация — проповедник, а не администратор или строитель. Апостол — прежде всего миссионер, а даже не совершитель Литургии.

То, что не-миссионеры стали считаться преемниками апостолов означает, что в структуре церкви не осталось ниши для труда именно апостольского. От слов зависит очень много. Если монумент назвать живым человеком — то как же назвать самого этого живого человека? И такой перенос имени не означает ли подсознательное или даже сознательное нежелание видеть эту самую жизнь в пределах своей «канонической территории»?

В Уставе Русской Православной Церкви есть глава о епископском служении. Приведу ее полностью — чтобы стало заметно, чего в ней нет. А нет в ней ни слова о проповеди самого епископа, наипаче — об апостольской проповеди к нецерковным людям.

«6. Епархиальный архиерей, по преемству власти от святых апостолов, есть предстоятель местной церкви — епархии, канонически управляющий ею при соборном содействии клира и мирян…

12. Епархиальный архиерей рукополагает и назначает клириков на место их служения, назначает всех сотрудников епархиальных учреждений и благословляет монашеские постриги.

13. Епархиальный архиерей имеет право принимать в клир своей епархии духовенство из других епархий при наличии отпускных грамот, а также отпускать священнослужителей в иные епархии, предоставляя по запросу архиереев их личные дела и отпускные грамоты.

14. Без согласия епархиального архиерея ни одно решение органов епархиального управления не может быть проведено в жизнь.

15. Епархиальный архиерей может обращаться с архипастырскими посланиями к клиру и мирянам в пределах своей епархии.

16. В обязанность епархиального архиерея входит представление Патриарху Московскому и всея Руси ежегодного отчета по установленной форме о религиозном, административном и финансово-хозяйственном состоянии епархии и о своей деятельности.

17. Епархиальный архиерей является полномочным представителем Русской Православной Церкви перед соответствующими органами государственной власти и управления по вопросам, относящимся к его епархии.

18. Осуществляя управление епархией, архиерей: а) заботится о хранении веры, христианской нравственности и благочестия; б) наблюдает за правильным отправлением богослужения и соблюдением церковного благолепия; в) несет ответственность за осуществление положений настоящего Устава, постановлений Соборов и Священного Синода; г) созывает Епархиальное собрание и Епархиальный совет и председательствует на них; д) применяет право «вето» на решения Епархиального собрания с последующей передачей соответствующего вопроса на рассмотрение Священного Синода; е) утверждает гражданские уставы приходов, монастырей, подворий и иных канонических подразделений, входящих в епархию; ж) согласно канонам, посещает приходы своей епархии и осуществляет контроль за их деятельностью непосредственно или через своих полномочных представителей; з) имеет высшее начальственное наблюдение за епархиальными учреждениями и входящими в его епархию монастырями; и) наблюдает за деятельностью епархиального клира; к) назначает настоятелей, приходских священников и иных клириков; л) представляет на утверждение Священного Синода ректоров Духовных учебных заведений, настоятелей (настоятельниц) и наместников монастырей епархиального подчинения; м) утверждает состав Приходских собраний; н) частично или полностью изменяет состав Приходского собрания при отступлении членов Приходского собрания от канонических правил и установлений Русской Православной Церкви; о) принимает решение о созыве Приходского собрания; п) утверждает кандидатуры председателей Приходских советов и Ревизионных комиссий; р) выводит из состава Приходских советов членов Приходских советов, нарушающих канонические нормы и уставы приходов; с) утверждает финансовые и прочие отчеты Приходских советов и доклады Ревизионных комиссий приходов; т) утверждает избранных Приходскими собраниями председателей Приходских советов и отстраняет их от должности в случае нарушения ими канонических норм и устава прихода; у) утверждает протоколы Приходских собраний; ф) предоставляет отпуска духовенству; х) заботится о совершенствовании духовного и нравственного состояния духовенства и о повышении его образовательного уровня; ц) имеет попечение о подготовке священнои церковнослужителей, в связи с чем направляет достойных кандидатов для поступления в Духовные учебные заведения; ч) наблюдает за состоянием церковной проповеди; ш) ходатайствует перед Патриархом Московским и всея Руси о награждении достойных клириков и мирян соответствующими наградами и в установленном порядке сам награждает таковых; щ) дает благословение на учреждение новых приходов; э) дает благословение на постройку и ремонт храмов, молитвенных домов и часовен и заботится, чтобы их внешний вид и внутреннее убранство соответствовали православной церковной традиции; ю) освящает храмы; я) имеет попечение о состоянии церковного пения, иконописи и прикладных церковных искусств; я1) ходатайствует перед органами государственной власти и управления о возврате епархии храмов и других зданий и сооружений, предназначенных для церковных целей; я2) решает вопросы, связанные с владением, пользованием и распоряжением имуществом епархии; яЗ) распоряжается финансовыми средствами епархии, заключает от ее имени договоры, выдает доверенности, открывает счета в банковских учреждениях; я4) осуществляет контроль за религиозной, административной и финансовой деятельностью приходов, монастырей, учебных заведений и других подразделений епархии; я5) издает собственные исполнительно-распорядительные акты по всем вопросам жизни и деятельности епархии; яб) подтверждает принадлежность к возглавляемой епархии всех находящихся на территории епархии приходов, монастырей и прочих канонических подразделений епархии; я7) заботится непосредственно или через соответствующие епархиальные учреждения:

— о делах милосердия и благотворительности;

— об обеспечении приходов всем необходимым для совершения богослужения;

— об удовлетворении прочих церковных нужд;

19. Осуществляя наблюдение за каноническим порядком и церковной дисциплиной, епархиальный архиерей: а) имеет право отеческого воздействия и взыскания по отношению к клирикам, включая наказания выговором, отстранением от занимаемой должности и временным запрещением в священнослужении; б) увещевает мирян, в случае необходимости в соответствии с канонами налагает на них прещения или временно отлучает от церковного общения. Тяжкие проступки передает на рассмотрение церковного суда; в) утверждает взыскания церковного суда и имеет право смягчать их; г) в соответствии с канонами решает вопросы, возникающие при заключении церковных браков и разводов».

Точно ли это — описание именно апостольского служения? Или же это служение хоть и высокое и нужное, но не подходящее для того, чтобы считать именно его и именно своеобразно-апостольским?

Епископы — несомненные преемники апостолов в смысле права передачи посвящений и управления церковными общинами. А вот важнейшее — «словесное» — служение апостолов оказалось для церковной иерархии неглавным. Среди тысяч и тысяч епископов, знакомых нам по церковной истории и современности, по пальцам можно перечислить тех, кто и в самом деле разделял миссионерскую озабоченность «апостола языков».

Может, служение слова не важнейшее для апостола? Но что Христос повелел апостолам? — «Идите и учите». Теперь пробуем представить, что при прощании с апостолами Спаситель говорит: «Идите и… (дальше по тексту главы Устава о епископах) назначайте клириков и сотрудников епархиальных учреждений, представляйте ежегодные отчеты по установленной форме о религиозном, административном и финансовохозяйственном состоянии епархии; предоставляйте отпуска духовенству; давайте благословение на постройку и ремонт храмов, молитвенных домов и часовен и заботьтесь, чтобы их внешний вид и внутреннее убранство соответствовали православной церковной традиции; открывайте счета в банковских учреждениях; решайте вопросы, возникающие при заключении церковных браков и разводов»…

Вновь скажу банальность: апостольство — это проповедь Евангелия не-христианам. Епископство — это управление уже-христианами. Во втором веке миссионерамиапостолами были по большей части миряне (вспомним миссию Пантена в Индию). Письменные памятники проповеди этого времени также связаны с не-епископами (святитель Ириней Лионский — единственное исключение). В это время мы чаще встречаем церковных писателей, не облеченных епископским саном, нежели пишущих епископов. В третьем веке эта ситуация резко меняется. Кончается век апологетов-мирян и начинается век святителей. «Две иерархии — дидаскалов и епископов — приближаются к единению»^[990].

А начиная с четвертого века (и до конца XIX-го) церковно-учительная литература становится по преимуществу епископской (святительской). Рядом с ней существует книжность монашеская, но почти исчезает церковная письменность, произведенная мирянами и белым духовенством. Епископы становятся проповедниками и учителями (правда, судя по плачу Григория Богослова, слишком многие быстро об этом забывают). Но все равно — кроме Фрументия никто из них не идет в языческие пределы…

Именование епископов преемниками апостолов создает иллюзию миссионерского благополучия — вот, мол, у нас всегда в наличии сотни равноапостольных мужей. Реальные же труженики-продолжатели апостольской миссии оказываются не то «золушками» не то «самозванцами»…

Если епископат и в самом деле хочет быть апостольским преемником и именно свое слово желает и впредь видеть определяющим в церковной жизни, то надо решительно пересмотреть критерии выбора епископов. Нужно, чтобы хоть один из десяти епископов был действительным богословом и апологетом, способным выдержать серьезную публичную дискуссию и в телестудии, и на площади, и в монастыре, и на архиерейском соборе.

Именно этого я не вижу в современности: заботы о чести епископского сословия. Неужели ну совсем не нужны в составе епископата люди, которые и по принятии епископства продолжали бы вести патрологические и церковно-исторические исследования, изучать другие религии и светскую культуру? Но кроме епископа Венского Иллариона (Алфеева) и епископа Егорьевского Марка (Головкова) у нас и нет в епископате людей с сохранившимися богословскими вкусами (после соединения с Зарубежной Церковью греет, конечно, надежда на активное участие в наших Соборах архиепископа Берлинского Марка (Арндта))…

Может, стоит еще в академиях выделять самых способных юношей и умолять их стать учеными епископами? Как умолял святитель Феофил Александрийский языческого философа Синезия Птолемаидского. «По происхождению Синесий был эллин, изучал философию. Говорят, что, обратившись к христианству, он принял безоговорочно все, но не согласился с догмой о воскресении»^[991]. Синезия жители избрали в епископы. Тут и открылось, что он не христианин, а неоплатоник (кстати, друг знаменитой Ипатии). Святитель Феофил, однако, поддержал его избрание. Синезий сказал, что при всем уважении к христианской вере, он не может принять догмата о воскресении тел. «Я никогда не поверю тому, чтобы душа происходила после тела; я никогда не скажу, чтобы мир и его различные части погибли с ним. Это воскресение, о котором столько говорят, я считаю просто священной и таинственной аллегорией и далек оттого, чтобы согласиться с мнением черни» (Письмо 105, к брату)^[992]. Феофил объяснил ему высоту православного учения по этому вопросу. Тогда Синезий сослался на то, что епископство предполагает монашество, а он счастливо женат. И Феофил пообещал ему сохранить его брак. Так Синезий был рукоположен во епископа, оставшись в брачном состоянии. «Зная его высокую нравственность и чистый образ жизни, все-таки приобщили к нашей вере и посвятили в высокий духовный сан, — хотя столь безупречно живший человек еще не постиг света воскресения. И надежды оправдались: когда он стал епископом, в догму о воскресении он легко уверовал».

В общем, если не в порядке риторической фигуры рассматривать епископов как преемников апостолов, то искать кандидатов в архиереи придется среди миссионеров, и возведя их в епископство, ждать от них продолжения миссионерской деятельности. Нереально? Но тогда надо признать, что именование епископа преемником апостолов является такой же красивостью, как титулование александрийского патриарха тринадцатым апостолом и судией вселенной.

Высокое место епископа в церковной жизни от этого не изменится. Но реализма и правдивости в наших словах прибавится, что уже само по себе неплохо.

Впрочем, и миссионер должен о себе знать, что он не апостол. Апостолы уникальны в силу своего тождества с Пославшим их. Кто принимает вас, принимает Меня, а кто принимает Меня, принимает Пославшего Меня; кто принимает пророка; во имя пророка, получит награду пророка (Мф 10:40–41). Иудейские шелуах говорили: «Кто послан от имени определенной личности, принимается за саму эту личность». Христос дал апостолам особую власть (Лк 9:1–2,10), о чем они позже заявляли, что обладают ею и проявляют ее. В Исходе (12:6) было сказано что пасхальную жертву должна заколоть вся церковь Израиля, весь народ, «собрание». Но вся община не может участвовать в заклании и вообще не может быть собрана в одном месте. Общины присутствовали на этом жертвоприношении через своих «апостолов»-шелуахим. Вот и апостолы Христовы были при Пасхальном закалании Агнца Божия. А последующие миссионеры и епископы там не были — оттого статус апостолов все же уникален, а миссионеры не должны считать неприятие самих себя сопротивлением Самому Богу.

— А специфически современные причины для объяснения миссионерского кризиса вы видите?

— Да. Наша церковь до сих пор не умеет жить в условиях информационных войн. У нас в Церкви по старинке ценят слово. Редкое слово, однажды сказанное, все равно для нас ценно. В «информационном обществе», увы, произошла девальвация слов. Сегодня нужно много слов. Инфошум забивает мысль и речь, вымывает кладовую памяти. Значит, надо раз за разом возвращаться к одним и тем же темам и объяснять наш мир перед разными людьми. Надо постоянно вновь и вновь актуализировать свою позицию, обосновывать ее, объяснять, искать новые аргументы для объяснения старой веры. Точно также нужно постоянное, а не разовое усилие при объяснении церковной реакции на события современной жизни.

Не менее печально и отсутствие сословной солидарности. К сожалению, я часто вижу, что как только священник своими выступлениями вызывает недовольство каких-либо влиятельных людей, то наши архиереи за него не вступаются. Вместо того, чтобы защищать его, тут же говорят, что «это его личная позиция, а я, Ваше Превосходительство, немедля уберу его с этого прихода, дабы неповадно ему было впредь Вам досаждать!».

— Но ведь эта ситуация и не изменится. Архиереи — люди пожилые, а пожилые люди своих взглядов и стиля жизни почти никогда не меняют…

— Оставим место для чуда Божия.

— Любой православный человек слышит множество вопросов о своей вере — не всегда доброжелательных — от друзей, родственников. Имеет ли смысл вступать в дискуссии о православии, не имея должной богословской подготовки?

— Ну, во-первых, любой инструмент нуждается в настройке, будь то гитара или же твоя богословская лира, или труба благовествующая^[993]. Дружеские и семейные дискуссии — то, с чего начинает любой будущий миссионер.

Во-вторых, то, что ты начинаешь защищать, глубже входит в тебя, и ты лучше понимаешь свою же веру.

В-третьих, люди видят, что для тебя твоя новая вера действительно дорога и важна.

Так что не стоит стесняться, тем более, что понятную начальную нехватку рациональных аргументов может компенсировать обаяние искренне верящей юности. И вообще — пока не начнешь именно эту работу, как ты поймешь, что именно к ней ты и призван? «Но кто мог знать, что он — провод, пока не включили ток?!».

— А если у человека нет дара слова, дара убеждения?

— Тогда хотя бы воздержись от осуждения миссионеров, не верь дурным сплетням о них и не передавай эти осуждающие сплетни дальше.

— А как в себе воспитать умение возвышать свой голос в защиту своей веры?

— Для начала полюбить слово Божие, Евангелие. Полюбить — значит в том числе и запомнить. Доколе баптисты будут говорит о нас, что «православные Евангелие целуют, но не читают»? Почему Писание так скользит по нашей памяти, не оставаясь в нем? Однажды послушник спросил оптинского старца Моисея: «Отче, почему я читаю отцов, а в памяти их слова не остаются?». И старец ответил: «Скажи, а когда так бывает, что ты вкушаешь пищу, а она не остается в тебе, но сразу извергается вон?». — «Когда желудок болен». — «Ну вот так же и с душой. Если ум твой не удерживает святые слова, значит, он болен»^[994].

Увы, еще в начале XX столетия архиепископ Никон (Рождественский) писал: «Среди русской публики, превосходящей своим невежеством в Священном Писании все народы, можно городить относительно Библии какую угодно чушь»^[995].

Хорошо бы почаще вспоминать, что слово православный — это прилагательное к существенно-существительному: христианин. И Библия — это не баптистская книга, а наша.

Это вопрос о том, насколько христоцентрично современное православное мышление.

Апостол Павел говорил о святых как об облаке свидетелей (см. Евр 12:1). Но в сознании некоторых людей это облако сгущается настолько, что заслоняет собой солнце, то есть Самого Христа.

Например, мне грустно было видеть то, что в нашей Церкви, по сути, никак не отпраздновали 2000-летие Рождества Христова. Нет, официально провели несколько концертов, банкетов и так далее. Но никакого миссионерского всплеска в этой связи не было. Не было серии христологических публикаций. Христос и в 2000 году не стал главной темой наших проповедей. Хоть одна книга о Христе была ли тогда написана и издана? Только несколько художественных альбомов…

Это значит, что тема Христа — это не есть нечто, вдохновляющее преподавателей наших духовных школ. Только в Свято-Тихоновском богословском институте вышел юбилейный сборник. Но и там были только переводы отцов и западных богословов плюс пара молодежных работ. А ведь редакция заранее обращалась к преподавателям института: «Отцы, пишите, готовьте», но мало кто вдохновился. Я отчего-то убежден, что если бы для сборника избрали другую тему — например, крестный путь Царской Семьи, — то сборник получился бы раза в четыре толще.

У нас нет потребности делиться с людьми своим переживанием Христа. Батюшка на проповеди может на время оторваться от бумажки, чтобы поделиться своими личными впечатлениями, например, от паломничества в какой-нибудь монастырь, может даже поделиться своими переживаниями того, что было «вчера на требе». Но как редко в наших храмах видишь, чтобы батюшка, точно так же, по требованию сердца; обратился вдруг к евангельскому тексту о Христе (вне зависимости от того, что это место сегодня на службе не читали) и сказал: «Вот, послушайте какое толкование я нашел у такого-то святого отца о таком-то поступке Христа, о таком-то Его слове».

И еще я не раз бывал в домах священников, у которых в домашнем иконостасе не было иконы Христа. Вернее, Он присутствовал, но только как младенец на руках у Богородицы. В центре же красного угла поставлялась либо самая старая или дорогая икона, либо самая большая, либо изображение самого чтимого в данной семье святого. Если же образу Христа там все же находилось место, то где-то далеко от центра и размеры этого образа сильно уступали размерам многих других икон.

Казалось бы: ну и что? Главное — молиться перед иконами, а не думать об их размере, но все же я считаю, что такие иконные уголки — это внешнее проявление некого внутреннего беспорядка. У священной живописи есть свои, выработанные веками законы, и один из них совершенно четко гласит, что размеры персонажа на иконе носят иерархический характер, то есть, чем больше персонаж по размерам, тем более значим его статус. Поэтому, взглянув на современные домашние иконостасы, даже зримо можно увидеть пример того, как Христос в сознании людей умален перед святыми, которые, собственно, и называются святыми только потому, что всю свою жизнь положили к ногам Христа.

И наконец, могу привести еще один пример этой печальной симптоматики. Посмотрите на апокрифы. Если в первое тысячелетие истории христианства они вращались вокруг ветхозаветных и евангельских событий, то есть, пусть и искаженно, но все-таки концентрировались вокруг личности Христа («Евангелие детства Иисуса» и так далее), то современные апокрифы даже и не упоминают о Христе. Они рассказывают о Серафиме Саровском, блаженной Матроне, Иоанне Кронштадтском. Даже фольклор сменил тему для своего творчества.

Об этой церковной боли говорит и патриарх Алексий: «Восстановление христоцентричности церковного сознания невозможно без частого приобщения Святым Дарам»^[996]. Но если что-то надо восстановить, значит, это что-то где-то уже затерялось…

Без постановки образа Христа в центре своей жизни и мысли, никакого миссионерского призыва не почувствовать и не реализовать.

— Какими качествами должен обладать священник или миссионер, который идёт к студенческой молодёжи?

— Для начала — грамотный литературный язык. Потому, что студенты — это аудитория, которая ничего не прощает. И если дырку на рясе можно оправдать, то «дырку» в языке оправдать нельзя. Никакая аскетика не требует говорить невнятно. Студенты тут спуску не дадут — и будут правы. Миссионеру потребен грамотный литературный язык. Неважно — украинский, русский или чувашский, но он должен быть грамотным.

Обязательно должно быть чувство юмора. В том числе самоиронии.

Необходимо умение слышать собеседника, умение мгновенно реагировать.

Нужно также владеть языком университетской субкультуры. Я имею в виду не анекдоты из жизни студентов, а научный язык, гуманитарную речь. Знание устройства синхрофазотрона не является обязательным. Но иметь представление о гуманитарной культуре (научной, университетской), о том, какие критерии доказательности приняты в этой среде — это необходимая вещь.

Также в комплект должны входить умные глаза (очки необязательны) и приветливое выражение лица.

Ещё желательно помнить, что мы христиане. Мы не только православные, мы — христиане. И Христа не забывать. Слишком уж часто в наших проповедях есть место для чего угодно, только не для нашего Спасителя.

Ну, самое главное: миссионерами не становятся, миссионерами рождаются. Миссионерство — это призвание, а не профессия. Призвание — то, что находит тебя, а не то, что выбираешь ты. Гарнак отмечает^[997], что в апостольский век по-разному понимаются истоки епископства и миссионерства: «Рукополагайте себе епископов» (Дидахэ, 15). Проповедники же не общиной избираются — «Одних Бог поставил в Церкви апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных учителями» (1 Kop 12:28 и Еф 4:11).

Так был призван Павел, причем Призывающий указывал ему народы, к которым идти: И было ночью видение Павлу: предстал некий муж, Македонянин, прося его и говоря: приди в Македонию и помоги нам. После сего видения, тотчас мы положили отправиться в Македонию, заключая, что призывал нас Господь благовествовать там (Деян 16:9-10).

Подобный «македонский призыв» пережил святой Патрик Ирландский: «Итак, после нескольких лет отсутствия, я снова оказался в Британии среди своих родичей, которые искренне упрашивали меня, чтобы теперь, после столь великих испытаний, перенесенных мной, я больше не покидал их. И там, одной из ночей, я увидел в видении мужа, по имени Виктор, как бы пришедшего из Ирландии, неся с собой несчетные послания. И он дал мне одно из них и я прочел начало послания: «Голос ирландцев». И в тот миг когда я читал начало послания, казалось, я слышал голоса тех, что обитали за лесом Фоклут, что у западного моря, и они взывали как одним голосом: "Мы молим тебя, святой юноша, чтобы ты пришел и снова был среди нас". И сердце мое было столь сокрушено этим, что я не мог больше читать, — и очнулся. И в другую ночь, в теле ли или вне тела, — Бог знает, я не знаю, — я был призван еще более ясными словами, которые слышал, но не мог понять, кроме окончания сказанного, что гласило:'Тот, Кто отдал за тебя Свою жизнь, Он говорит с тобой". И я снова очнулся, исполненный радости» (Исповедь святого Патрика, 23–24).

Испытал это и святитель Иннокентий Московский. Среди его иркутских прихожан был человек, 40 лет проживший на Аляске и умолявший отца Иоанна (будущего Иннокентия) поехать к алеутам. «Но я был глух ко всем его рассказам, и никакие убеждения его меня не трогали. Да и был ли мне какой расчет ехать, когда я был в одном из лучших приходов в Иркутске, в почете у своих прихожан и на счету у начальства, имел уже собственный свой дом и получал доходу более, чем тот оклад, который назначался в Уналашке. И потому я подписался, что не желаю занять место по причине отдаленности, имея в виду, что наши вдовы, живя и за десять верст от начальства, остаются без всего, то что же будет за десять тысяч верст! Так я и говорил своим собратиям. Но когда этот же выходец, на прощании, еще убеждавший меня ехать в Уналашку, при прощании своем с Преосвященным (у которого мне случилось быть в то время, и даже в гостинной, что было со мною в первый раз), стал разсказывать об усердии алеутов к молитве и слушанию слова Божия (что, без сомнения, я слышал от него и прежде и, может быть, не однажды), то я вдруг весь загорался желанием ехать к таким людям. Живо помню и теперь, как я мучился нетерпением, ожидая минуты объявить мое желание П реос вя щен ному»^[998].

Но, конечно, есть и более мягкие формы ощущения миссионерского призвания. Церковь может распознать доброкачественность такого Божия призвания, подготовить к его исполнению и поддержать в последующем служении. Но без первичного Божия призвания никакая «миссионерская семинария» ничего не сделает.

И одна из черт, которые должны быть «прирождены» миссионеру — это небоязливость. Не бояться несогласия с собой, не бояться критики^[999], не бояться просто незнакомой культуры.

— Что такое для Вас православная молодежь?

— Я не встречался с нею. Я знаю конкретно Таню, Васю, Диму. Они все разные. А вот с мисс Православная Молодежь я не знаком.

А если всерьез, то, наверное, это трудно — быть православным и молодым. Потому что это значит — идти против двойного течения.

Быть православным — значит идти против моды своей светской компании. А чтобы быть молодежью на приходе, нужно идти против приходских суеверий. В одном случае господствующее течение антиправославное, в другом — антимолодежное.

Так что православной молодежью быть сложно. Но Евангелие очень по разному переживается в разных возрастах. И тот, кто свою молодость провел мимо Церкви, просто обокрал самого себя. Знаю, вам, молодым, не нравится старушечье Православие. Но если вы сейчас живете мимо Православия, то обрекаете себя на то, что именно в нелюбимое вами же старушечье Православие вольетесь на старости лет. Так попробуйте пережить его иначе! Правда, для этого нужно туда войти сейчас. Чтобы у старика светились глаза, у юноши они должны гореть….

— А надо ли специально обращаться к молодежи, выделять ее как отдельную группу пастырской заботы? Ведь не может быть «Союза православных старушек». В Церкви-то ведь мы присутствуем как единый какой-то организм?

— Мы же не смущаемся тем, что у нас есть православные детские сады, православные дома престарелых, — и мы не смешиваем их друг с другом. Поэтому я полагаю, что могут быть отдельные кружки или структуры, которые будут работать именно с молодежью.

— Вас тревожит, что в храме мало молодежи?

— Всегда в храмах было больше стариков, чем молодых. И всегда Церковь скорее радовалась этому, нежели скорбела. В отличие от светских организаций, Церковь больше дорожит стариками, а не молодежью. Ведь задача Церкви — готовить людей к последнему переходу. Финиш важнее старта. «В чем застану — в том и сужу»^[1000]. И если бы в наших храмах было много молодежи и не было бы бабуль — вот это было бы для религиозного сознания катастрофой (кстати, половина этой катастрофы уже налицо: у нас много бабушек и почти нет дедушек, то есть половина русских людей «финиширует» вне Церкви).

Малое присутствие молодежи в православных храмах не было бедой для Церкви в прошлые века. Наш «дом престарелых» охраняло сильное православное государство.

Сегодня у нас нет такой защиты. И с устрашающей правдивостью звучат слова одного русского мужика. Он живет в Саратове, прошел Афганистан, а в Церковь так и не пришел, но как-то точно подметил: «У меня есть друзья татары, есть русские друзья. Я бываю в их мечетях, захожу и в наши храмы. Но смотрите: у них в мечетях стоят молодые, вдобавок мужики, а у нас — женщины, вдобавок — старушки. Мы проиграем». Надо еще помнить, что ислам не признаёт отделения религии от политики. У мусульман есть тяга к политическому активизму. Коран их ориентирует на обретение политической власти. Мы же с нашим рефреном о том, что «мы вне в политики», рискуем однажды опять стать жертвами политики — на этот раз уже российско-мусульманской. Боюсь, что скоро для защиты наших детей от очередных школьных экспериментов мы должны будем идти на прием к мусульманским депутатам Госдумы.

— Да, если зайти в храм и посчитать по головам молодых прихожан, то картинка получится нерадостная. Основания для оптимизма в плане миссионерской молодежной среды есть?

— Для оптимизма всегда есть место — если разрешить ему быть локальным. Хочешь радости от успешности своих дел — смирись до того, чтобы дела твои были маленькими, а не «мессиански-глобальными». То есть — перейди к «этике малых дел».

В стратегическом смысле я не вижу такой перегруппировки церковных сил, которая могла бы дать надежду на решительный прорыв. Действительно процент молодежи в храмах стал заметно выше, если этот процент брать от числа наших же прихожан. Было два юноши в храме — стало 20. Этого, конечно, хватает для того, чтобы, смотря из алтаря на море наших прихожан, выделить эти милые лица и про себя порадоваться: слава Богу, это много больше, чем двадцать лет назад. Но если проценты исчислять от численности всего их поколения? То выйдет сильно меньше одного процента. Этого минимума хватит для воспроизводства «церковных кадров», для заполнения семинарских скамей. Но этого мало для возвращения Церкви в толщу народной жизни.

Россию, может, и нельзя спасти (как и весь западный мир). Конечно, мне больно сознавать, что мой родной мир — мир Европы — обречен. Он умрет. И убьет его именно политкорректность — потому что это культура смерти. Хотя бы потому, что она включает в себя насаждение однополых браков, гомосексуальные проповеди. А еще одобрение легких наркотиков, эвтаназии и многого другого. Это те самые вопросы, по которым так резко расходятся Церковь и современные либеральные СМИ. То, что наши оппоненты считают процветанием и неотъемлемым правом жизни, с нашей точки зрения — лишь разные маски смерти. Хотя бы потому, что у людей, которые живут в «альтернативных» семьях, не будет детей…

Но человек больше, чем общество. Общество — это лишь часть человека. Помочь же спасению человека — можно.

И еще я научился совмещать пессимистический настрой своего разума с оптимистичностью моего повседневного опыта. Ежедневно я встречаюсь с молодыми людьми, и вижу, как они отзываются, реагируют на мое слово. Те люди, которых я вижу лично, способны слышать и меняться. Догадываюсь, что кроме них в стране есть еще и многочисленные телепузики — но с ними я почти не пересекаюсь. Именно встречи с такими молодыми людьми, кто с интересом, серьезным таким, судьбоносным интересом присматривается в сторону Церкви, и позволяют мне сохранить необходимую рабочую активность.

— Каковы перспективы развития миссионерства в России?

— Признаться честно, я с каждым годом становлюсь всё большим пессимистом насчет будущего православия и миссионерства в частности в нашей стране. Потому что мне кажется, что миссионерами в современной культуре могут быть только те люди, которые пережили лично переход от атеизма к вере. Сейчас наши семинарии снова наполнены мальчиками, воспитанными уже в православных семьях. И я не верю, что их вера, которую они никогда не переживали как открытие, вдохновит их на миссионерство.

О моих сверстниках сказал Андрей Вознесенский: «расформированное поколенье, мы в одиночку к истине бредем». А позже о том же сказал Юрий Шевчук — «Протащили души к Богу, только жалко, что не все»… И если даже среди нас, знающих по своему опыту, как труден и как радостен путь к обретению веры, почти нет миссионеров, то тем меньше шансов на то, что миссионерское призвание проснется у тех, для кого православие всегда было само собой разумеющимся.

А миссионер должен изначально знать, что православие не очевидно, что у человека, который не согласен с тобой, есть на это основания. Если он думает иначе, чем ты, это не повод считать его дебилом или недоумком. А бывшие атеисты по себе помнят, что они были другими, и каково это совершить шаг от неверия к вере. Память о своих былых сомнениях располагает к пониманию собеседника. А человек, который всегда рос в церковной среде, зачастую не понимает неочевидности своих слов и своей веры…

Я стараюсь в своих беседах смотреть на проблему глазами человека, не согласного со мной, чтобы понять его. Так легче строить диалог с людьми. Миссионер должен быть немного шизофреником: он должен говорить и при этом тут же слушать себя, причем не своими ушами, а ушами своего собеседника и оппонента — как с его позиции будет воспринято то, что я сейчас скажу^[1001]. Если этой «шизофреничности» нет, то получится монолог по принципу «тихо сам с собою я веду беседу».

— Вы упомянули о проблемах в современной церковной жизни, которые не дают основания для оптимистического взгляда на рост церковной миссии. А подробнее — что именно вы имеете в виду?

— 2007 год. Январь. Кремлевский Дворец Съездов. Рождественские чтения. Только я вошел в фойе — и первая же телекамера набросилась на меня с характерным вопросом: «отец Андрей, это Юбилейные Рождественские чтения…». И все настроение тем самым испортили. Эта наша юбилейная болезнь такую тоску уже наводит… Церковная жизнь сводится к бесконечному выискиванию юбилеев и их торжественному празднованию. Юбилейность — это подчеркнутая обращенность в прошлое. Причем заведомо самовосхищенное обращение, некритическое, беспокаянное.

Так вот, у нас есть потрясающее расхождение между помпезно-официозным благодушием церковной юбилейной жизни и тем, что реально происходит в стране. Посмотришь наши официальные церковные издания — и церковная жизнь предстает в виде большого «букета в шоколаде». Совершенно неадекватно (и уже не первое столетие) соотношение между масштабом национальных бед и вызовов — и нашей реакцией.

Да, история Церкви сложна и богата. Но Господь призвал нас к жизни в сегодня! Миссия — диалог с современным миром, а не с позавчерашним.

— Значит, вы не хотите нынешнюю миссионерскую пассивность оправдывать тяжким наследием советских лет?

— Истоки нынешнего миссионерского кризиса уже недостаточно искать в советских гонениях. Гнали всех. Но отчего-то баптисты или иеговисты смогли мгновенно развернуть миссионерское наступление, а у нас до сих пор каждое миссионерское действие становится «событием» и «информационным поводом». Им «заграница помогла»? Несомненно. Но нами за те же годы «освоено средств» несопоставимо больше. Вопрос в том — во что эти средства вкладывались. В людей или в камни.

В 2007 году не менее трех миллионов долларов ушло на колокольню Данилова монастыря. В памяти моей электронной почты хранится также сообщение Службы коммуникации ОВЦС МП для органов информации от 30 мая 2002: «29 мая 2002 года на заводе ЗИЛ в Москве состоялся благодарственный молебен по случаю извлечения из литейной ямы колокола, отлитого 21 мая для восстанавливающейся звонницы ТроицеСергиевой Лавры. «Первенец» — такое название получил новый колокол — первый из семейства больших колоколов. «Первенец», весящий 27 тонн, является частью проекта полного воссоздания уникальной звонницы. Отливка бронзового колокола обошлась в 30 миллионов рублей, средства на его создание пожертвовали благотворители. Сейчас готовится к литью копия еще одного лаврского колокола —"Бориса Годунова". Далее планируется отлить колокол "Благовестник", а также самый большой из звучавших на Руси "Царь-колокол"»^[1003]. В начале 2002 года доллар стоил 30 рублей. Значит, на самый малый из новых колоколов ушел миллион долларов. Спустя пять лет узнаем — «Стоимость отливки «Царь-колокола» — 72 миллиона рублей. Все мероприятия в целом, включая проектировочные работы, транспортировку, монтаж, обошлись более чем в 100 миллионов рублей», — сообщил РИА «Новости» директор Патриаршего реставрационного центра лавры иеромонах Иосия»^[1004].

Сумма, в которую обошлись остальные колокола, обеспечившие Лавре еженедельный heavy metal, не разглашалась. Полагаю, каждый следующий был процентов на 20 дороже. В итоге получается около 8 миллионов долларов.

Восемь миллионов — на что?! У Лавры и до этого был прекрасный звон. Грохот современного города все равно не перекричишь. Но на эти деньги ведь можно было бы все школы России и СНГ обеспечить комплектами учебников и книг по православной культуре.

Понимаю, что это не копейки церковных бабушек, а средства «спонсоров». Но неужели никто не мог этим спонсорам из Минатома объяснить, что колокол был дивным «средством массовой информации» двести лет назад, однако, сейчас к людям можно и нужно обращаться иными путями?

Как здорово, бывает, работают церковно-общественные фонды, посвященные восстановлению знаменитых монастырей! Там задействованы такие имена, такие чины, такие средства! А что изошло от «Миссионерского Фонда»?

Приоритеты понятны: сначала — собирание камней, а потом — людей. Потом, так потом. Можно было бы утешиться формулой «лучше поздно, чем никогда». И таким путем от локального оптимизма перейти к глобальному. В конце концов, для Церкви это естественно — расти неслышно, органично. Неслышно растет и распускается цветок, незаметно растет ребенок (это соседские дети растут быстро, а свои незаметно). Точно также и церковная жизнь — органично, потихонечку растет…

Да только вот сроки, ограничивающие такое «тихое и безмолвное житие» очень уж очевидно-коротки. Никогда у нас не было такой ситуации, когда нам четко и ясно был бы виден предел нашей национальной истории. Страна вымирает в темпе миллиона человек в год, так что чисто математически ее будущее легко просчитывается.

Что — так и дальше будем друг другу отвешивать комплименты, и праздновать взаимные юбилеи? Как бы не пропраздновать нам гибель своего собственного народа.

У нас ведь до сих пор нет общенациональной церковной газеты. Нет общецерковной миссионерской программы (не «Концепции», а именно рабочей программы). Нет и штатной должности «миссионер» в епархиальных управлениях.

Деньги в распоряжении церковного руководства есть. Но обращение их на цели миссии бывает лишь капельным и эпизодичным. Эти недосмотр иерархов? Нет. Это традиция.

— Другими словами, вы считаете, что церковь слишком мало средств тратит на проповедь?

— Большой бюджет разве что у Московской семинарии. Порядка 180 ООО долларов в месяц. Это мало — в расчете на тысячу студентов, полторы сотни преподавателей, аналогичное количество сотрудников и рабочих. В итоге моя зарплата профессора составляет 70 долларов.

В одной из южных российских епархий на прошлой неделе я узнал, что месячный бюджет семинарии там составляет 500 долларов. Это включая еду для студентов, зарплату преподавателям. На Западной Украине месячный бюджет одной из православных семинарий, как я узнал тоже на днях, составляет около 300 долларов. Как видим, на будущее нашей церкви выделяются неприлично маленькие суммы.

И я никогда не слышал, чтобы на ежегодных отчетах Патриарх сказал бы: «На миссионерское служение в Москве за прошлый год выделено столько-то средств из епархиального бюджета». А Москва ведь тоже вполне языческие джунгли.

— Прогнозы на будущее или свои рецепты для Церкви у Вас есть?

— Недавно в Брянске декан местного университета представлял меня аудитории и молвил так: «Это отец Андрей Кураев, доктор Русской Православной Церкви». Мне пришлось отречься: «Извините, я не доктор Русской Православной Церкви. Я ее пациент, а отчасти жертва». Так что рецептов у меня нет, а предположения есть.

Что могло бы радикально изменить пути русского православия? Только одно: если бы Патриархом стал аутист. Такой человек совершенно не от мира сего, не видящий реальности, не имеющий с ней точек соприкосновения. Безнадежный заложник старых книг и своих принципов. Вот как чукотский епископ Диомид, который своего губернатора публично клеймит «жидом».

Это должен был бы быть человек настолько упертый, что он мог бы реализовать программу жестких реформ в Церкви, несмотря на возмущение и писк со всех сторон.

Первый этап этой реформы: создание церковного «стабилизационного фонда». Одно из действий на этом этапе: в контакте с ФСБ найти тайные банковские счета ряда церковных людей и попросить их перевести эти денежки в этот самый стабфонд.

Второй этап: объявление крестин бесплатной требой. Запрет на совершение крещения в большинстве храмов России. То есть в тех храмах, где священник не может миссионерски захватывающе рассказать о христианской вере, просто опечатать крестилки. Запретить крестить без «оглашения», то есть научения крестных родителей, просто родителей и (если позволяет возраст) самих крещаемых основам православной веры и жизни. «Оглашение» должно вызывать в людях восхищение, желание сознательно сделать веру Церкви своей личной верой. Поскольку не каждый проповедник способен так свидетельствовать о своей вере, то и хорошо бы некоторых из них понудить к молчанию. Зато к способным миссионерам направлять жаждущих крещения со всей округи.

В результате появится надежда уменьшить скандальный разрыв между числом людей крещеных и церковных.

Третий этап: людям, сознательно избравшим Православие, предложить ощутить жизнь Церкви как их жизнь. Тут даже возможно введение церковной «десятины». Если и в самом деле Церковь сможет жить на пожертвования своих сознательных членов, то это и даст ей финансовую независимость от государства и малоцерковных «спонсоров».

Четвертый этап: сознательность жизни в Церкви приведет к сознательному и гласному поименному членству в приходской общине. Человек, который платит десятину именно в этот приход, обретает в нем право голоса. И тогда возможен контроль прихожан над церковной кассой и над жизнью духовенства. Возможно прозрачное избрание делегатов на епархиальное собрание и Поместный собор. Тогда возможно и создание независимого и действующего церковного суда.

Понятно, сколько врагов встретит такая реформа. Поэтому ее реализатор и должен быть глухим аутистом: он знает, как надо, а потому и режет по живым и шкурным интересам. Без такого насилия Церковь не сможет вернуться к своим древним канонам.

Ну, а поскольку шансов не такую реформу и таких реформаторов крайне мало (они равняются вероятности Божия чуда), то по-человечески остается только резонерски сказать: чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться.

— Надежда на перемены есть?

— Я своим семинаристам как-то сказал: ребята, я понимаю, что здесь, среди вас есть будущие епископы… Надо было видеть их реакцию. Ведь в аудитории сидит человек 60. Причем около 20 с ноутбуками.

— В игры играют?

— Трудно сказать. Они делают вид, что конспектируют мою лекцию, я же в силу своей испорченности подозреваю, что шарят в Интернете или готовят другие уроки. Но я же гордый преподаватель. Я слишком высокого мнения о своих лекциях и потому не унижаюсь до того, чтобы наводить дисциплину в классе. Так вот, как только прошла фраза, что в этом зале сидят будущие епископы, реакция была мгновенная. Раз — и все глаза уже над экранами. Я же продолжаю: ребята, когда вы станете архиереями, вспомните эту мою просьбу. Будет приближаться годовщина вашего поставления во епископы. По этому поводу будет, конечно, обсуждаться программа празднеств. (В скобках замечу, что генерал, который стал бы праздновать годовщины своего пребывания на должности, быстро бы с нее слетел, но наши монахи всегда готовы давать пример скромности).

Так вот я прошу: на оргкомитете вы предупредите: «дорогие отцы, я не корова, траву не ем, и поэтому не нужно мне дарить 350 букетов цветов по 10 ООО рублей каждый — от каждого же прихода. Тем более, что это недешево. И поэтому у меня просьба — если хотите сделать мне подарок, приносите эквиваленты этих букетиков в конвертиках. Я же даю вам честное пионерское, что эти деньги я использую на нужды миссионерской деятельности».

Учитывая, что в году таких букетно-шоколадных дней минимум шесть — день рождения, именины, день назначения на кафедру, престольный праздник кафедрального собора, Рождество и Пасха — то может выйти регулярный источник финансирования миссии. Пока же священник, появившийся на пороге епархиального управления с просьбой выделить из епархиального бюджета деньги на миссионерский проект, воспринимается как раздражающий фактор. И посылают его лесом, полем, полем, лесом, и, кажется, еще дальше…

— Примет ли Церковь молодого человека, желающего стать миссинером? Поддержит его?

— Увы, пока миссионерскую работу предполагается строить на энтузиазме людей или на безысходности.

С энтузиазмом все понятно. Это хорошо. Но ведь у детей есть нехорошая привычка: вырастать. Они взрослеют, у них появляются свои семьи. И тут энтузиазма уже недостаточно. Семью надо кормить. Много ли настоятелей согласятся содержать такого, по их мнению, бездельника, который только транжирит церковную кассу? Встреча с людьми за пределами храма, в школе, в институте — это всегда расходная статья. Перед молодым семинаристом встает такой выбор: либо принимай сан и служи спокойно на приходе на радость своей матушке и теще, либо становись миссионером — церковное начальство, конечно, будет не против, но терпению жены рано или поздно настанет предел…

Так что на приходском уровне надо создать такие условия для миссионерской работы, при которых молодой миссионер не рассматривал бы свое миссионерское служение как некое хоть и любимое, но, увы, временное занятие, которое в довольно обозримом будущем все же придется оставить ради нужд семьи…

Увы, сегодня приходским катехизаторам не дают достойную зарплату — такую, на которую можно существовать с семьей, зарплату, сопоставимую с зарплатой священнослужителей. И пока будет иметь место такой зазор, я думаю, что трудно ожидать серьезного перелома в общем течении церковной жизни. На энтузиазме одиночек можно добиваться отдельных ярких успехов, но это будут скорее звездочки на общем туманном фоне.

Особенно странно слышать призывы к «бескорыстному миссионерскому служению» от финансово-благополучных людей. Как справедливо заметил еще дореволюционный патролог, «только добровольная бедность могла давать Златоусту нравственное право говорить к бедным о ничтожестве богатства. Когда епископ, живущий в роскоши, осмеливается проповедовать о евангельской простоте и милосердии, его проповеди в лучшем случае являются обрядом, никого ни к чему не обязывающим»^[1005]. В условиях, когда практически во всех епархиях главной, а зачастую и единственной темой епархиального собрания становится призыв архиерея к увеличению денежных отчислений «на нужды епархиального управления»^[1006], призыв к низшим священнослужителям нести «жертвенное служение» теряет изрядную толику своей убедительности.

Если упор лишь на «жертвенность», то тогда вместо «миссионерской концепции» надо принимать «Концепцию возрождения святости». Но появление святых зависит не от «Концепций», а от Единого Святого и Его Воли. И в этом случае нам остается лишь молиться и ждать, с изумлением взирая на преизобилие миссионеров у наших конкурентов.

В дореволюционной России «оклад миссионера в Петрограде был больше, чем у ординарного профессора Академии, а в других епархиях миссионеры располагали еще более значительной суммой»^[1007]. В XVIII веке священники, определяемые на служение к новокрещеным народам, получали и денежное и продовольственное жалование — «дабы о домашних своих нуждах ни малейшего попечения не имели, но денно и нощно трудились новокрещеных научать закону и страху Божию»^[1008].

Сегодня же церковный бюджет не выделяет средств в распоряжение самих миссионеров, и тем самым все расходы, связанные с поездкой миссионера из одного региона в другой, ложатся на плечи приглашающей стороны. Так что пока вопрос о материальной поддержке миссии не урегулирован у нас ни на общецерковном уровне, ни на епархиальном, ни на приходском.

У нас нет пока понимания того, что миссионерство — это, все-таки, затратная деятельность. Церковь ограбили, многое разрушили, и теперь, естественно, приходится просить: «Помогите, дайте, подайте…». В итоге вырабатывается конфигурация протянутой руки, когда брать легко, а отдавать тяжело. И потому все те направления, которые требуют вложения средств от самой Церкви, у нас еле живы. Это и благотворительность, и миссионерство, и программы социального служения, школы, образование…

А «миссионерство от безысходности» означает следующее: юноша окончил семинарию, но не успел вовремя жениться и принять сан. Тогда он пытается каким-то образом просуществовать при каком-то приходе или школе. Скорее всего — в качестве преподавателя воскресной школы, «катехизатора». Но он сам воспринимает это свое послушание как временное. И плодов от такой «миссии» будет мало…

Глядя на сегодняшнее положение миссии в России, я думаю, что миссионерам необходимо получать второе образование. Во-первых, события последних лет двадцати учат, что те люди, которые активно занимаются миссионерством и в этом смысле заметны в церковной жизни, имеют помимо богословского еще и светское образование. Во-вторых, наличие светского диплома, признаваемого властями, школами, университетами, позволяет беспрепятственно входить в различные государственные учебные заведения. В-третьих, это возможность, очень необходимая, финансовой автономии, когда не нужно каждый раз упрашивать настоятеля хоть чем-то поддержать твое физиологическое существование. В-четвертых, это возможность не всякий каприз владыки встречать с обреченным восторгом (а при необходимости и просто уйти от сановного хама…).

Я думаю, что отсутствие финансовой политики, поддерживающей миссионерство, — это проявление общей церковной атмосферы, являющейся не-миссионерской (если не сказать «антимиссионерской»).

— Об этой атмосфере можно судить только по «финансовой политике»?

— Еще тут были бы уместны очевидные знаки благоволения священноначалия к работе миссионеров. До сих пор внехрамовая работа священнослужителя воспринимается в церковной среде как нечто нетрадиционное и даже неблагочестивое. Посему в статуте церковных наград должно быть ясно сказано, что награды даются не просто за арифметическую выслугу лет, но что миссионерски активный священнослужитель получает награды даже прежде активного храмостроителя. О том же должна говорить и практика вручения церковных наград. В Российской Империи статут ордена святой Анны предусматривал награждение орденом святой Анны третьей степени лиц «Обративших к господствующей Церкви не менее ста человек не христиан, или раскольников»^[1009]. Естественно, при этом предполагались и пожалование в дворянство и пожизненная пенсия.

Кстати, неплохо было бы создать хотя бы общецерковный специальный пенсионный фонд для миссионеров — ибо если они трудятся жертвенно, то и накоплений у них не будет, и здоровье они подорвут быстро, и в полуинвалидном состоянии они вернутся в свои родные места, то есть вдаль от стяжанной ими паствы и от ее возможной поддержки. Когда иеромонах Никодим (Ленкеевич) завершил свои многолетние миссионерские труды среди калмыков, указом Синода он был возведен в сан архимандрита и назначен настоятелем астраханского Ивановского монастыря…^[1010] Неплохая пенсия (впрочем, архимандритство он сам себе испросил, сославшись на то, что калмыки желают учиться лишь у знатной духовной персоны^[1011]). А что ждет нынешних миссионеров?

— Миссионерские съезды что-то сегодня значат?

— Надеюсь. Наши резолюции ни для кого в Церкви не обязательны. Но выработанные нами тексты и советы могут стать известны определенному кругу церковных чиновников-аппаратчиков. Затем, через несколько месяцев кому-то из этих аппаратчиков будет дано задание составить интервью, выступление, доклад кому-то из первенствующих лиц нашей Церкви на сюжет о миссии. Логика же любого аппаратчика проста: делать как можно меньше, желательно откуда-нибудь переписать. И я надеюсь, в качестве шпаргалки он возьмет этот документ и, в частности, этот абзац. И тогда мысль о необходимости терпимости к миссионерским поискам прозвучит уже с более высокой трибуны. У нашего съезда нет полномочий даже рекомендательных, не то что административных, мы можем только робко шептать где-то в уголке. Но если эти же мыслипрозвучат из уст лиц, облеченных высшей церковной властью, тогда уже у нас будет возможность привести сегодняшнее «юродство» как официальную позицию Церкви. Что такое сегодня миссионерский съезд? Каждый из его участников в своей епархии кажется юродивым, непонятным выскочкой. А вот когда это уже с высшей церковной трибуны прозвучит — тогда к юродивым будет более терпимое отношение у их епархиально-приходского окружения.

— А Вы знаете довод, с помощью которого православных людей можно подвигнуть к миссионерской активности?

— Придется, наверно, пугать Божьим Судом. После смерти все мы предстанем пред Богом. Но увидим мы в Нем нашего судью или нашего должника? Конечно, радостнее увидеть в Боге того, кто должен нам, а не того, кому должны мы. Скажете, что это невозможно? Но это не мои слова, а Златоуста. Он приводит слова книги Притчей: Милуяй нища взаим дает Богови (Притч 19:17). И продолжает: «Если Бог берет у нас взаймы, то Он уже наш должник. Итак, каким же хочешь ты иметь Его — судией или должником? Должник чтит дающего взаймы, судья же не щадит получающего взаймы»^[1012].

А какая милостыня выше — денежная или духовная? Духовная помощь, помощь на пути ко спасению религиозно важнее, чем помощь материальная^[1013]. Так что труд миссионера делает Бога его помощником и защитником на Божьем же Суде: всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным (Мф 10:32).

И значит, если мы будем защищать православную веру перед лицом Неверов и суеверов, сектантов и раскольников, то и Христос, защищенный нами, будет нашим защитником пред Отцом.

— На что обратить внимание, начиная миссионерскую работу?

— Есть древняя молитва: «Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить. Дай мне мужество вытерпеть то, что я не в силах изменить. И дай мне мудрость, чтобы отличить одно от другого»? Так вот, мудрости нам сегодня и не хватает.

А именно она нужна для подбора нашей реакции на то, что вошло в нашу жизнь без спроса. Мы можем: 1) осудить новость, 2) никак не реагировать и 3) можно попробовать использовать ее для нашего миссионерского блага.

Ну вот, например, есть греческая философия. У апостолов был выбор — можно было ее: а) всецело отвергнуть, б) не заметить, в) использовать некоторые ее суждения, чтобы подтвердить евангельскую истину. И Церковь избрала третий путь: апостол Павел несколько раз цитирует языческих философов и поэтов.

Сегодня в мир наших детей вторгаются все новые сказки, фильмы и так далее. Легко на словах — сказать: «Давайте их запретим!». Но, во-первых, послушаются ли дети нашего запрета (особенно дети нецерковные)? Второе, если даже сынишка послушался моего запрета, он не будет читать Поттера у меня на глазах, а после школы пойдет к своему дружку и прочитает или посмотрит фильм на видео. И получится, что он все равно это посмотрит, узнает это, но без моего комментария, подробного разбора — что здесь правда, что неправда, на что стоит обратить внимание, а где ложь какая-то.

Я считаю, что сегодня родители должны учиться вместе с детьми, причем на месяц опережая детей. Ты заранее, за месяц просматривай учебники твоего ребенка, обращая внимание на темы, по которым могут возникнуть антицерковные дискуссии (история, литература, биология и так далее), и попробуй сам найти материалы, которые дали бы твоему ребенку возможность глубже посмотреть на эти проблемы, чем то воззрение, которое предложат одноклассники или учительница. И неучебные детские книжки тоже лучше читать вместе.

— И все же когда вы говорите аудитории «Нет!»?

— Если от меня хотят услышать отречение от сути христианской веры. Христианство в себе несет нечто очень неприятное для обычного человека. Это весть о том, что вне Церкви нет спасения.

Да и самое главное в нашей вере — тайна Бога, ставшего распятой плотью, — есть безумие^[1014]. Многие сюжеты Библии и догматы, заповеди и традиции нашей Церкви контрастируют с современными идеологическими модами.

Хочешь раззадорить аудиторию, убежденную в том, что «Бог у меня в сердце»? Просто скажи им слова аввы Дорофея: «Я не знаю другого падения монаху, кроме того, когда он верит своему сердцу» (Поучение 5). Ох, и долго потом придется объясняться с теми, кто свою совесть считает непогрешимой…

Но если мы знаем, что со временем должны будем предложить нашим слушателям сделать выбор и пожертвовать некоторыми интеллектуальными привычками ради того, чтобы быть со Христом, — тем более нам следует быть осторожными. Потому что если мы еще не получили у наших собеседников надлежащего кредита доверия, если христианство еще не показалось им чем-то значимым, то требовать от них жертвы бессмысленно. Они ее не принесут — потому что еще не понимают, ради чего она нужна. Для них христианство так и останется набором глупостей.

И если рано или поздно проповедник обречен на конфликт со светской аудиторией, то момент жесткого выбора лучше по возможности отодвинуть. Пусть сначала люди поймут, что я (и вообще христиане) не сумасшедший, что в моих словах и убеждениях есть логика, смысл, обоснованность.

Не надо скандалить по мелочам. Накануне неизбежной дискуссионной встречи с другим миром надо задать себе вопрос о том, как нам определить меру нашей собственной нетерпимости? Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним, говоря: этот человек начал строить и не мог окончить? Или какой царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он с десятью тысячами противостать идущему на него с двадцатью тысячами? Иначе, пока тот еще далеко, он пошлет к нему посольство просить о мире (Л к 14:28–32).

Преподобный Макарий Алтайский разрешал туземцам курить во время огласительных бесед: «Потом опять посадят оглашаемых, дадут им отдых, позволят выкурить табаку трубки две-три, и опять, призвавши к учению…»^[1015].

Христианство по своей сути противоречит духу современной культуры. Но именно поэтому не надо спорить по мелочам, сохранив запас полемической энергии для обсуждения глобальных расхождений. А вот разругиваться по поводу прически или какого-нибудь фильма, может быть, не стоит.

Миссионер должен уметь сам выбрать дискуссионное поле, не поддаваясь на мелкие провокации.

Это значит, что:

1. Не надо полемизировать из-за вопросов моды или политики, спортивных или музыкальных вкусов.

2. Лучше до поры до времени избегать разговора на тему, о которой заранее известно, что она приведет к быстрому и личностно-обостренному контрасту между мнением молодежной аудитории и Церковным советом, — то есть на тему о половом либертинизме. Молодежная аудитория рада сойти с трудных для нее философских тем на привычные для нее темы сексуальные^[1016]. На эти провокации (обычно, в виде записок) не стоит поддаваться.

3. Надо и самому знать, и другим честно признаваться, что в церковных текстах и верованиях есть фольклорные элементы. Основатель русской патрологии архиепископ Филарет (Гумилевский) еще в XIX веке говорил: «Повторять все повести читаемые в житиях без разбора, без проверки — грешно перед совестию и стыдно перед просвещенным умом», — а святитель митрополит Филарет (Дроздов) подтверждал, что «есть сказания о житиях святых, происшедшия из неправых уст»^[1017].

4. Надо пояснять, что в церковных легендах даже погрешающих против истории, все же есть правда, но эта правда педагогическая, назидательная.

5. Надо чаще напоминать о множественности толкований одних и тех же мест Писания.

6. Надо чаще напоминать о догматическом целомудрии Православия. В Церкви ведь очень мало догматов. По верному замечанию Николая Бердяева, «в Православии христианство не было так рационализировано, как оно было рационализировано в католичестве. Доктрины никогда не приобретали в нем такого священного значения, и догматы не были прикованы к обязательным интеллектуальным богословским учениям, а понимались прежде всего как мистические факты. В богословском же и философском истолковании догматов мы оставались более свободными»^[1018]. В самом деле, по слову епископа Каллиста Уэра, «многие верования православных не составляют части единого Предания — они просто собрание телогуменов, богословских мнений. Предметом навязывания они быть не могут»^[1019].

Соответственно, встретив то или иное расхожее мнение о нашей вере, можно этот тезис сопоставить с «коротким листом» догматики, и если оно там не обретается, сказать, что это не учение Церкви, а частное богословское мнение.

Нужно отличать догматические вероопределения от частных богословских суждений, мнений. В последнем случае есть пространство для изучения, ознакомления, понимания и — споров. Здесь могут быть разноречия даже между православными богословами. Они всегда были в истории, более того, даже между святыми отцами были недоразумения и дискуссии. Так что, начиная лекцию, я всегда стараюсь разъяснить: когда речь идет о церковной позиции, а когда о вопросе, по которому нет общецерковного суждения. Тогда я говорю: «Моя позиция вот такая, но это моя позиция, у других священников она может быть по этому вопросу другая».

И потому и журналистов, и семинаристов я прошу: «Братья, простите, понимаю, что вас уже достали призывами к аскетике, воздержанию и так далее, но я присоединяю свой голос к голосу наших священников и прошу вас: будьте воздержанны на язык. Хотя я понимаю, что это звучит отчасти смешно — диакон Кураев призывает к воздержанности, а у самого язык без костей, — но тем не менее я благочестиво прошу вас: братие, "фильтруйте базар"! И как можно реже в своей речи позволяйте себе начинать фразу с вводного предложения "как учит Церковь", "по мнению Церкви"».

Я имею право начать так фразу только в том случае, если дальше последует цитата из Символа веры. Вот тогда я имею право сказать: «По учению Церкви, есть Единый Бог Отец, Творец неба и земли, всего видимого и невидимого мира». В остальных случаях лучше поосторожничать и говорить аккуратнее: «по учению святых отцов», «по мнению известного богослова».

Мнение и учение в данном случае — не одно и то же, так же как не одно и то же частная запись в блоге и проповедь в храме.

Я могу сослаться на мнение авторитетных для меня священников, в конце концов, на свое собственное мнение. В разных случаях мнением Церкви может считаться мнение богословского «мейнстрима», суждение Патриарха, решение Архиерейского Синода.

Позицией Церкви может быть и мнение простого большинства духовенства, если удастся его каким-то образом установить, или мнение большинства церковных изданий. За мнение Церкви можно принять суждение монастырских духовников, если есть возможность его узнать. Наконец, мнение Церкви можно выяснить, опрашивая прихожан, выходящих из храма, то есть с помощью своего рода «экзит-полов» (от англ. «exit poll» — опрос на выходе).

По вопросам, которых касается вероучение Церкви, православный христианин должен быть с ней согласен. А если о чем-то церковная доктрина не сформулирована — я свободен в формировании своей позиции, которую, однако, не имею права выдавать за мнение всей Церкви.

Скажем, когда меня спрашивают: «Что Церковь думает о Гарри Поттере?», — то на это я могу ответить только: «Да много чести для Гарри Поттера, чтобы Церковь о нем что-либо думала». От имени Церкви может сказать только Собор. Но я как-то не могу представить себе Собора, в повестке дня которого под пунктом 15 значилось бы: «Выработка отношения к Гарри Поттеру».

В древности все как-то было яснее. «Предел Православия — есть чисто ведать два догмата веры — Троицу и Двоицу: Троицу неслиянную и нераздельную созерцать и ведать; Двоицу — два естества во Христе во едином Лице исповедать» (Преподобный Григорий Синаит. Главы о заповедях и догматах, 26)^[1020].

Сегодня критерии, по которым люди готовы различать Православие и ересь, весьма сместились. Зато появилась поразительная легкость в вынесении приговора другим христианам — еретики, мол. Не так вели себя древние подвижники:

«Вопрос 707. Если кто скажет, чтобы я проклял Нестория и подобных ему еретиков, проклясть ли мне их или нет?

Ответ. Что Несторий и бывшие после него еретики находятся под анафемою — это очевидно, но ты отнюдь не дерзай проклинать кого-либо, потому что считающий себя грешником должен оплакивать грехи свои и — более ничего. Но не надобно осуждать и проклинать кого-либо…

Вопрос 708. А кто отсюда заключит, что и я мудрствую так же, как еретики, что сказать тому?

Ответ. Скажи ему: хотя и очевидно, что еретики достойны проклятия, но я сам грешнее всякого человека и боюсь, как бы, осуждая другого человека, не осудить себя самого…

Вопрос 709. Если же я не знаю, действительно ли еретик тот, которого он просит меня предать проклятию, то как поступить мне?

Ответ. Скажи ему: «Брат! Я не знаю, как мудрствует тот, о ком ты говоришь; проклинать же того, кого я не знаю, как кажется, послужит мне в осуждение. Говорю тебе, что другой веры, кроме преданной от 318 святых отцев [Первого Вселенского Собора], я не знаю, и кто мудрствует иначе, нежели она научает, тот сам себя предал анафеме»^[1021].

Святитель Кирилл Александрийский, который первым осознал, что Феодор Moncyeстийский был настоящим зачинателем несторианской ереси, ради того, чтобы облегчить возвращение восточных епископов в Церковь, разрешил им поминать Феодора Moncyeстийского в диптихах, имея в виду, что сами они исповедуют православную веру. В это время Феодор уже умер (ср. Письмо 72 К Проклу Константинопольскому, PG 77,344–345). Следует еще заметить, что преподобный Феодор Студит, который хорошо известен большой строгостью, хвалил икономию святителя Кирилла (см. PG99,1085С-1088ВС).

Сегодня же церковные люди готовы осуждать друг друга из-за разного отношения к тем или иным не догматам, нет, но — людям. Причем к людям нецерковным. Спорят изза нецерковных книг и вкусов (отношение к «Гарри Поттеру» или рок-музыке…).

Как можно православным разделяться из-за разного отношения к тому, что не в Церкви? Практически все вопросы (кроме вопроса о новомучениках), что разделяли нас с Зарубежной Церковью, были именно таковы. Отношение к католикам и женевскому Всемирному Совету Церквей. Отношение к советской власти. Тут уж поистине разночтения вкусовые или, говоря словами Синявского, «стилистические». Что лучше или хуже — сотрудичество с ГПУ или ЦРУ— это именно дело «вкуса». Но не повод к расколу!

Православие — это позитив, определенное суждение о Боге, а не негатив, перебирающий и фиксирующий недостатки жизни и мысли других людей.

Если с самого начала задирать собеседников, если от первых же слов требовать от них «жертвы интеллектом», то они соблазнятся. Причем причина соблазна будет не в Писании, а в нашей «принципиальности».

Вот именно, чтобы не путать главное и разнообразно-служебное в богословии, я считаю неумным затевать ссору из-за вопроса об «эволюции».

Да, церковный человек не почувствует трудности в том, чтобы согласиться с библейским повествованием, говорящим, что растения появились в третий день истории мироздания, а солнце — днем позже. Но как нецерковным людям пояснить эту странность, которая обрушивается на них на первой же библейской странице?

Сколько душ сегодня нашими проповедниками приносится в жертву «правому» имиджу самих проповедников! Слишком часто проповедь, как будто адресованная нецерковному человеку, на самом деле произносится так, чтобы церковные собратья похвалили ревность и твердость проповедника: «У, как он! Спуску не дает! Все сказал строго канонически! Наш человек!».

И все же — если сомневающийся человек уже на первой странице Библии видит повод к тому, чтобы ее отвергнуть, то стоит присмотреться: а нет ли в миссионерской традиции уже некоторых наработок, позволяющих устранить это, первое недоумение? Мои размышления на эту тему можно найти в Интернете: www.kuraev.ru/evoluti.html и www.kuraev.ru/evolution.html.

— В этих статьях только Ваши личные гипотезы или же их можно принять как мнение Церкви?

— Скажем так: это мнение высших духовных школ нашей Церкви. Я привожу суждения профессоров Духовных Академий, которые пробуют согласовать данные биологии с библейским повествованием. Я видел, как на конференциях, проводимых Тихоновским богословским институтом, Издательским советом Московской Патриархии, Синодальной богословской комиссией, именно организаторы этих конференций давали отпор агрессивным попыткам буквалистского прочтения библейского текста. Увы, и в этом отношении богословие и наука похожи: и у вас и нас есть свои фоменки…

— А еще от дискуссии на какие темы вы советуете улконяться?

— Сексуальные отношения. Это тема, слишком близкая, болезненная и радостная для молодых людей. Поэтому тут реакция будет самая живая. И если проповедник окажется недостаточно интересен и убедителен, то возникнет не поверхностноинтеллектуальное, а личностное отторжение от возвещаемого им христианства. Надо быть очень уверенным в том, что твои аргументы будут восприянты сознанием светски мыслящей молодежи, чтобы решиться затронуть эту тему.

Так что это именно та тема, о которой я хотел бы в самую последнюю очередь говорить с молодежью. Я считаю подобный разговор с неверующими чем-то в принципе глубоко бесполезным и даже вредным. Все, что в Православии говорится на эту тему, сказано для тех, кто уже идет по пути Православия. Православие не просто набор положенных формул. Это именно путь.

Бывают такие архитектурные композиции, которые рассчитаны на восприятие движущимся человеком. Есть такие рекламные щиты, которые, когда стоишь рядом с ними, кажутся совершенно уродливыми, но если проезжаешь мимо них на машине, то эта конструкция как будто поворачивается следом за тобой. Возникает впечатление ее движения.

Что-то подобное и с Православием. Пока человек стоит на месте, ему не понятно, «зачем все это». И только когда человек начинает двигаться, рождается понимание. А пока человек стоит на месте, пока с его машины свинчены колеса — то что же ему рассказывать о том, как и что может затормозить едущих…

За устоявшимися и неподвижно вековыми глыбами церковных преданий почти незаметно то обстоятельство, что свой смысл они открывают лишь тому, кто сам приходит в движение.

Православные в сегодняшнем мире похожи на альпинистов в летнем городе. Представьте: жара, в льняных тапочках и то жарко, — и вдруг идут люди с заготовленными теплыми шапками и куртками, с теплыми сапогами, на которых вдобавок набиты шипы. Зачем ледорубы в городе? Зачем шипы на асфальте? Так презрен, по мыслям сидящего в покое, факел, приготовленный для спотыкающихся ногами (Иов 12:5).

Но если хоть что-то из снаряжения альпинистов останется в долине, то там, наверху, цена беспечно отброшенного может оказаться непомерно высока. Так и в Православии все рассчитано на движение, на трудное восхождение. Там, на духовных высотах, станет понятно, зачем пост и зачем церковно-славянский язык, зачем столь долгие Богослужения и почему в храмах не ставят скамеек, о чем говорит почитание святых и что дает человеку икона, а чем драгоценно целомудрие… К стоящим в долине бесполезно обращать речь о технике безопасности в горах.

Представьте, что меня командировали вести уроки музыки в школу. Прихожу я к детишкам и говорю: «Дети, сначала мы с вами изучим историю музыки. И знаете ли, история музыки — она очень трагична. Потому что в музыке бывали удивительные достижения, и тогда создавались симфонии, благие созвучия. А бывали неудачи — и рождались какофонии. Так вот, знайте, дети, что когда-то давно, в глубокой древности возникла страшная какофония, она звучит «дзинь-блим-бум». Дети, запомните эти звуки и никогда их не издавайте! А на следующем уроке, через неделю, мы снова встретимся и изучим историю появления другой страшной и древней ереси. Речь пойдет о какофонии «дзям-блям-блям». Да, и вот так потихонечку мы с вами изучим историю всех ересей, а перед каникулами коснемся самой страшной ереси, недавно возникшей какофонии «дзим-блям-барамс». Ну, а после каникул, уж так и быть, я дам вам Моцарта послушать».

Что вы тогда скажете о моем педагогическом таланте? Ниже пола, что называется. К сожалению, именно по этому принципу очень часто строится наше общение с молодежными аудиториями: мы приходим к ним только для того, чтобы сказать, чего им нельзя. Высыпать на них мешок запретов и вагон императивов… Вот и создается ощущение, что мы что-то у людей отбираем, не успев им ничего дать. В итоге, как одна актриса недавно заявила в интервью: «Вы знаете, мне так тяжело жить: в этой жизни все, что приятно, или грешно, или портит фигуру».

Если мы сами в нашей проповеди превратили Православие в одно большое «низзя» — то что ж мы удивляемся тому, что оказались бесконечно далеки от молодежи, тому, что молодежь идет в секты.

Знаете, была такая замечательная буддистская притча. Некий царь подходит к человеку и говорит: «Я готов подарить тебе все, о чем ты только можешь мечтать: вечную молодость, вечную жизнь, царство, любовь, женщин, богатство — все я тебе дам. Чтобы получить эти бесценные дары, тебе нужно приложить лишь совсем небольшое усилие: я тебе дам вот эту чашу с водой, и эту чашу тебе нужно будет пронести из одного села в другое по этой дороге. Правда, есть несколько дополнительных условий. Первое — за твоей спиной будет идти воин с обнаженным мечом. Второе — если хоть капля воды упадет на землю, воин сразу сносит тебе голову с плеч. Третье — чаша будет полна до краев. И последнее условие — твой путь будет проходить через деревню, в которой в это время будут играть свадьбу». И вот через эту пьяную танцующую деревню, в которой все стараются вовлечь тебя в общий хоровод, надо суметь пронести чашу, не расплескав ее.

Что в этой притче буддистского, нехристианского — понятно: это образ палача, который сразу готов снести голову с плеч, как карма, не знающая снисхождения и милосердия^[1022]. А что здесь близко с христианством — это идея того, что в начале тебе нечто дается: чаша твоего сердца сначала наполняется даром, а потом уж ты постарайся ее не расплескать.

Если обычные языческие религии говорят: «Ты делай то-то и то-то, а потом в награду получишь вот это», — то в Евангелии это отношение труда и дара переворачивается: сначала достигает тебя Царство Божие, а затем уж потрудись, чтобы не растерять Его. Святые Отцы называли это «обручение будущих благ» или «задаток», «залог будущих благ».

В этом и кроется главная трудность религиозной проповеди в отличие от обычного обучения. Это ее принципиальная нетехнологичность. Я могу что-то говорить, доказывать, аргументировать, но свой опыт или опыт того святого отца, которого я цитирую, я не могу вложить в сердце своего собеседника. Это обычная непредсказуемость чуда: свершится оно или не свершится?

И в этом уже следующий парадокс Православия — то, что все формы нашей религиозной жизни, начиная от богослужебной и кончая канонической, догматической — они создавались людьми, у которых этот опыт был, А мы пробуем эти формы и эти одежды перенести на людей, у которых этого опыта нет. Так как же эти формы могут стать понятными? Мы даем истину как бы на вырост.

Но как часто мы беседуем с человеком, предполагая, что мы ему понятны, и, значит, раз мы что-то сказали — то он просто обязан с нами согласиться. И вот тут мы можем сесть в лужу.

Представьте себе, я вхожу в класс к девочкам. Девочки — подростки, им лет уже 12–13. Я к ним захожу и объявляю: «Дети, вы уже большие, давайте сеголня говорить про это. Так, мальчики выйдите из класса, сегодня я только с девочками про это беседую». Оставшись в ополовиненном классе, я начинаю: "Значит, девочки, вы уже знаете, что бывает такое общение мужчины и женщины, что в женщине появляется новая жизнь, она становится беременной". После этого я 15 минут рассказываю девочкам о том, что они будут испытывать во время беременности: тошноту, аллергию и так далее. Затем15 минут рассказываю о том, что они будут испытывать во время родов. Еще 5 минут — про прелести кормления грудью: маститы, молочница и так далее. Наконец, поясню на примерах, как будет строиться их режим дня после рождения малыша, расскажу, что пеленки и стирки, кормления и массаж заменят видик и сплетни с подружками…

45 минут прошло, звонок, мальчики возвращаются в класс. Чего я добился? Какими глазами девочки на мальчиков посмотрят? Скажут: «Ну, мужики, мы не знали, что вы — такие сволочи! Всё! Близко к нам не приближайтесь!». Понимаете, что произошло? Эти девочки еще не знают, что такое любовь, ни супружеская, ни тем паче — материнская. А я им уже рассказал о том, с какими шипами это может быть связано дальше. Людям, которые еще не имели опыта любви, я рассказал о ее многообразии так, что у них напрочь исчезло желание когда бы то ни было входить в этот мир. А ведь потом, когда они дозреют до брака, знание о грядущих скорбях не сможет остановить их. Та любовь, что поселится в них, упрямо скажет: да, пусть будет боль — если это боль произрастет от меня…

Вот в чем трагедия христианского пастырства: мы говорим о тех ограничениях, которые должна соблюдать душа, которая уже беременна во «внутреннем человеке». Христианин ощущает себя беременным. Он ощущает в себе биение Иной Жизни. Преподобный Симеон говорит об этом чуде: «Содержащий все поселяется внутри человека, и человек становится как бы беременной женщиной». Или: «Человек сознательно носит в себе Бога. И сжимая снаружи руки вокруг себя, этот человек ходит посреди нас, не знаемый всеми, кто его окружает… Мы, когда веруем от всей души и каемся, зачинаем в сердцах своих Бога Слово, как Дева. Он, имея в себе Христа младенца, будет считаться Его матерью, как Он, неложный, обещал: Мать Моя и братья и друзья, вот они/»^[1023].

А мы нередко лишь имитируем беременность. Не нося внутри Христа, делаем вид, что духовный плод в нас уже есть. И более того — от других требуем такого же поведения. Раз положено беременной сторониться от таких-то яств, то и мы тоже будем всех считать таковыми и потому будем всем запрещать этот вид пищи… А в итоге среди тех, кого мы сочли беременными, кому мы предписали жить по правилам беременности, но которые никогда и не ощущали в себе Иной Жизни, рано или поздно рождается протест: «Да отстаньте вы от нас с вашими условностями и ограничениями!».

Так очень часто бывает в наших проповедях о христианской жизни. Потому что все правила аскетики, все правила нашего церковного устава — правила жизни беременного человека, беременной души, в которой уже, по слову апостола Павла, «не я живу, но живет во мне Христос». И существуют эти правила для того, чтобы выкидыш не произошел. Если в человеке есть это ощущение, что в его сердце зародилась новая искорка, появилась новая жизнь — тогда ему все понятно.

Ему понятно, почему, например, не надо хохотать… Рациональных аргументов, способных объяснить, почему переедание жванецкими дурно, ведь не найдется. Но можно обратить глаза зрачками внутрь и предложить прислушаться к самоощущению души: подожди, ты вот отхохотал, а душа-то тусклее стала, опустошеннее. Но ведь для этого надо, чтобы было с чем сравнивать!

У человека должно появиться ощущение своей собственной души. Без этого ощущения души Православие останется непонятным.

Иначе — нарушается основной закон педагогики: не отнимай прежде, чем дать. И вот мы слишком часто не успеваем людям «дать» Христа, чтобы человек понял радость жизни во Христе, а уже пробуем что-то из его жизни вырвать. И человек протестует: «Во имя чего вы меня живого приносите в жертву вашим мертвым правилам?».

Слишком часто мы предлагаем у людей что-то отнять, не пояснив, что мы им принесли, не объяснив, чем живет христианство (а оно же ведь не запретами живет!).

То же самое могу пояснить другой притчей. Представим, что у меня урок не с девочками, а с мальчиками. Представьте, что я ношу не рясу, а какой-нибудь серенький китель с погонами. В общем, я — гаишник. Прихожу я к детям в школу и говорю: «Знаете, ребята, вы ни в коем случае не нарушайте правила дорожного движения. Обязательно их выучите: когда и как совершать обгон, как перестраиваться из ряда в ряд и прочее. Все это жизненно важно.»

Я требую от них наизусть знать весь дорожный кодекс, а назавтра грожу им экзаменом. Будут ли мои ученики стремиться к исполнению правил, изложенных им в столь навязчивой форме? Естественно, школьники не придадут никакого серьезного значения моим речам. Ведь пока у человека нет своей машины, пока он сам не умеет водить, то рассказывать ему, как вести себя в такой-то дорожной ситуации — занятие довольно-таки бесполезное, а изучение правил им воспринимается как чистейшая зубриловка, как сообщение принципиально бесполезной информации. Ведь не имеющий машины человек просто не знает, к чему эту информацию применить.

Вот я — человек безлошадный^[1024], и потому мне глубоко все равно, кто кому должен дорогу уступать: шестисотый мерседес «Икарусу», или наоборот. Зачем мне это все? Я одно правило знаю: если я дорогу перехожу, все должны подождать! Батюшка идет, подождите, куда торопитесь?!

Другое дело, если однажды у меня «жигуленок» свой появится. Вот тогда я пойму, что, оказывается, правила дорожного движения написаны не только для того, чтобы гаишники взятки брали. Тогда (но не раньше) я пойму, что на самом деле каждое из этих правил написано кровью и болью человеческой. Но чтобы понять их смысл — надо жить в движении. Вот также и правила церковной жизни. Они рассчитаны на тех, кто движется, кто осознал цель своего движения и теперь старается не повредить свое средство передвижения.

Подобно правилам дорожного движения есть и правила религиозной безопасности. И эти правила тоже написаны кровью, написаны судьбами людей. Потому что слишком много было катастроф — много было и удач, но много и катастроф. Вот поэтому эти правила лучше соблюдать, если вы не хотите потерять что-то гораздо более важное, чем минутная эйфория «свободной любви».

Итак, в мире, в котором люди еще не знают о Христе, не знают, зачем надо стремиться жить во Христе, важно верно выбирать темы для бесед. К интонации назидательнообличающей стоит обращаться лишь в последнюю очередь^[1025].

Как-то в Италии гостил я в одном монастыре. Возглавлял его человек, который был католическим священником, потом перешел в Православие. Этот удивительный человек содержит монастырь на зарплату, которую сам получает в качестве преподавателя философии в местной городской школе. И вот однажды я спрашиваю его послушника: «Я не понимаю, почему в монастыре молодежи нет? Ведь батюшка преподает в школе философию. Сам он человек талантливый. Преподает хорошо. И ребята тоже замечательные. Я там несколько уроков провел, и видел, что у ребят была очень хорошая реакция. Почему же их не видно в монастыре? У меня такое ощущение, что, если бы я с этими ребятами хотя бы месяц поговорил, так они бы у меня строем сюда в монастырь на службы ходили». И слышу в ответ от этого русского послушника: «Понимаете, отец Андрей, дело в том, что у него все-таки католическое воспитание. То есть — с некоторыми целибатскими комплексами. И поэтому, проведя прекрасный урок с детьми, под конец он обязательно скажет: «Да, дети, и главное — запомните, чтобы на дискотеку — ни шагу!». Дети, конечно, реагируют на эту последнюю фразу, и у них остается в памяти, что Церковь — это те, кто у них все время что-либо вырывает из рук».

Библейский змей использовал уловку, которая стала классикой атеистической пропаганды: он свел религию к системе запретов «Бог запретил вам». Редуцирование христианства к системе запретов и поныне остается главным аргументом московских комсомольцев: «Ребята! Попы хотят запретить вам радости жизни, они хотят запретить веселиться, жить, танцевать, колоться, аборты делать! Долой ортодоксию!».

Но христианство — не система запретов. Это позитив. Место аскетических запретов в христианской жизни можно сравнить с той ролью, которую играют в рождении ребенка правила безопасности, которым должна следовать беременная женщина. Да, у женщины, что носит под своим сердцем ребеночка, есть ограничения: она не должна в это время употреблять алкоголь, и будет лучше, если она не будет курить и не станет поднимать тяжести. Но если некая девушка решит, что эти правила есть сам путь к рождению ребенка, то ее ждет разочарование. Если она не будет ни пить, ни курить, ни поднимать тяжести — это не значит, что в силу этого воздержания она через девять месяцев такой аскезы родит ребенка. Само по себе воздержание от водки ребенка ей не даст. Нужен супруг. Также воздержание от грехов само по себе не даст человеку Христа. Для этого нужно нечто совершенно иное: Сам Христос.

Запреты вторичны и служебны по отношению к самому главному — рождению Христа в душе. Змей же редуцирует отношения человека и Бога к системе запретов.

Мир души нетехнологичен. И поэтому прежде, чем вторгаться туда с инструкцией, попробуем для начала познакомить детей с ними самими: «Я не есть одно это тело; во мне живет это странное существо по имени душа, — это то, что болит, когда все тело здорово». У этого незнакомца есть свои потребности и есть свои болячки. И вот для того, чтобы накормить вашу новооткрытую душу и чтобы защитить ее от ее болезней, вот для этого к вам и приходит Церковь. Знаете, Башлачев об этом писал так: «Отпусти мне грехи! Я не помню молитв. Если хочешь — стихами грехи замолю. Но объясни — я люблю оттого, что болит, Или это болит оттого, что люблю?».

— То есть запретами ничего не добьешься, и ретроградство не лучший способ воспитания?

— Ну нет, я совершенный ретроград, сторонник многих запретов и отнюдь не либерал. Запрет — это условие роста. Когда дереву ставят запреты, обрезая веточки, ему не дают расползаться вширь, и тогда дерево взмывает к небесам. Также и с человеком. Другое дело, что запреты должны быть обоснованы, понятны тому, к кому они обращены. Я против того, чтобы детям что-то запрещать, не поясняя, в чем угроза.

— Есть ли в миссионерском служении грань, которую человек не должен переступать, некая граница, отделяющая Церковь от мира?

— А где границы кенозиса? Где пределы смирения, служения и любви? Где пределы самозабвения?

У нас нет настоящей «внешней» миссии, мы еще пробуем работать в комфортных условиях миссии внутренней, в общении с людьми, разделяющими в целом наши представления о «норме» — в том числе о норме нравственной и о норме бытовой цивилизованности.

А представьте, что нам нужно было бы размышлять о сути православия, о его формах выражения и благочестия не в Москве и не Красноярске, а в Африке.

Знают ли наши прихожане о литургических танцах православных африканцев? Вот упоминание об этом патриарха Александрийского и всея Африки Петра VII во время его визита в Москву в феврале 2004 года «Влияют ли на жизнь христианских приходов в Африке культурные традиции коренных народов континента? — Если речь идет о традициях, которые складывались веками, мы позволяем и даже приветствуем их существование. Но только в том случае, если они не стремятся оказывать влияния на деятельность того или иного прихода. Скажем, для местных африканских культур весьма характерно то, что называется языком тела, языком жестов. Танец для африканских народов — совершенно естественное, многозначное, экспрессивное средство самовыражения. Соответственно, и африканец-христианин в силу своей природы и культурной традиции будет участвовать в богослужении несколько иначе, чем представитель иной этнокультурной среды. Церковь это принимает».

«Митрополит Кенийский и Иринопольский Макарий (Александрийский патриархат), в течение 30 лет проповедующий православие в Кении, активно сочетает в своей миссии традиционный стиль богослужения с местными племенными обрядами. "Мы даже настаиваем на том, чтобы каждое племя демонстрировало бы в церкви свои традиционные танцы и песни. Таким путем мы поддерживаем местные традиции", — так владыка Макарий, уроженец Кипра, характеризует собственную миссионерскую политику. За последний месяц православный митрополит освятил в Кении три новых православных храма. После церемоний освящения 62-летний архиерей сам, в богослужебном облачении и с епископским посохом в руке, присоединялся к танцующим жителям деревень. По его настоянию богослужения в православных церквях Кении проходят одновременно на двух языках — греческом и одном из местных диалектов. Митрополит Макарий утверждает, что Православная церковь сегодня оказывается единственным институтом, который вдохновляет и поддерживает самобытную культуру местных племен. Благодаря многолетней энергичной миссионерской работе архиерея вкупе с его усилиями по строительству школ и больниц в отдаленных районах страны православие за последние десятилетия приняли десятки тысяч кенийцев. Сегодня паства владыки Макария насчитывает около миллиона верующих при общем населении Кении в 35 млн. человек. Церкви во время богослужений бывают переполнены, при этом прихожане то тихо кланяются и осеняют себя крестом, то неожиданно начинают завывать и хлопать в ладоши над головой»^[1027].

Если Давид плясал перед ковчегом, а мы хотя бы на словах пляшем на Пасху («веселыми ногами») — надо ли осуждать африканских миссионеров? Упоминания о ритуальных танцах христиан мне попадались и в ранней святоотеческой литературе…^[1028]

А вот совсем из другой сферы жизни, но по сути на ту же тему — рассказ протестантского миссионера Уильяма Рейнберна:

«Я занимался изучением жизни племени кака, располагавшегося на открытой равнине Восточного Камеруна. Жизнь этих людей отличалась от жизни племени булу, обитавшего в джунглях на юге страны. Условия в саванне более суровые, и от человека требуется умение приспосабливаться к природным условиям. Пищи здесь было меньше, чем в джунглях.

Я пришел в деревню Лоло, чтобы провести необходимые мне исследования для перевода Книги Деяний на местный язык, и не взял с собой никакой еды, решив попробовать кухню народа кака. Я старался пить кипяченую воду, но чаще всего это было невозможно. Вся еда готовилась женщинами племени, и обычно я ел, сидя на земле, вместе сдругими мужчинами. Я не просил женщин готовить пищу для себя специально, так как подобная просьба имела бы сексуальное значение.

Однажды после обеда я разговаривал с несколькими мужчинами и юношами о пище, которую едят люди во всем мире. Один из молодых людей взял Библию, переведенную на язык булу, и прочитал из 10-й главы Книги Деяний видение апостола Петра, которому было приказано заколоть и есть то, что спустилось к нему с неба: …Всякие четвероногие земные, звери, пресмыкающиеся и птицы небесные (ст. 12). Этот молодой человек, какое-то время учившийся в миссионерской школе, сказал: "Люди племени хауса не верят этому, потому что не едят свиней. Мы думаем, что миссионеры тоже не верят, потому что не едят некоторую нашу пищу". Но я постарался заверить его, что миссионер станет есть любую пищу, которую ест он.

В тот вечер меня позвали к дому отца молодого человека. Старик сидел в пыли на земле. Перед ним стояли две чистые белые, сделанные из слоновой кости посудины, прикрытые крышкой. Взглянув на меня, он подал знак садиться. Его жена принесла кувшин с водой и полила нам на руки. Помахав мокрыми пальцами, чтобы немного обсохли, старик поднял крышку одной из посудин. От кашеобразной массы маниоки шел пар. Потом он снял крышку с другой. Заглядывая в нее, я поймал на себе взгляд молодого человека, читавшего днем отрывок из Библии о видении Петра…

Посудина была наполнена гусеницами! Я конвульсивно глотнул слюну и подумал: «Или я сейчас проглочу этих гусениц, или проглочу все сказанное сегодня и тем самым докажу, что европейцы приспособили христианство к своему эгоистичному образу жизни».

Хозяин запустил пальцы сначала в кашу из маниоки, взял комочек и мягко обмакнул его в посудину с гусеницами. Затем я увидел, как обжаренные и пушистые гусеницы, одни — раздавленные в каше, другие — просто свисающие с пальцев, исчезли у него во рту. Попробовав пищу первым, хозяин указывал на ее безопасность и давал гарантию, что не отравит меня ядом. Я тоже опустил пальцы в кашу, но мой взгляд был прикован к гусеницам. Мне стало интересно, какими будут мои ощущения, и, схватив несколько скрюченных существ, я быстро затолкал всю массу в рот. Сжав зубы, я судивлением почувствовал приятный солоноватый вкус мяса, который придавал пресной каше остроту. Мы ели молча. Из кухни вышли три жены хозяина с дочерьми и встали в дверях, перешептываясь: "Белый человек ест гусениц. У него настоящее черное сердце". Посудины были опустошены. Все набрали в рот воды и, прополоскав его и сплюнув, громко отрыгнули, затем произнесли: "Спасибо, Нджамби (Бог)"

Мои записи в ту ночь содержали такие строки: "Пустая посуда из-под гусениц более убедительна, чем слова, полные любви, которые миссионеры изливают на язычников"»^[1029].

Не одна, а две трудности ждут миссионера. А говорят у нас обычно лишь об одной — как понять другую культуру и стать самому понятной в ней. Но ведь еще миссионеру предстоит совершить подвиг Авраама — выйти из родства своего. Оставить привычные формы благочестия и речи о Христе. Бывает нужно отложить не только семинарскодогматические формулы. Очень может статься, что придется вообще «выйти за рамки евангельской субкультуры с ее христианской терминологией»^[1030]. Для понимания другого нужен просто ум. Для отложения своего нужно еще много чего. Тут нужна волевая и жертвенная решимость. Любовь.

Пример такой жертвенности — это готовность принять новое, нехристианское языческое имя ради того, чтобы стать своим для тех, кого ты хочешь соделать Христовыми.

Именно этот подвиг совершил тот уроженец Тарса, которого звали Саул, Савл. С этим именем он был рожден, с этим именем он был крещен (Деян 9:17). А затем он вдруг становится Павлом, принимает языческое, римское имя. Происходит это на Кипре после встречи с римским проконсулом Сергием Павлом (Деян 13:7). Поскольку до этого эпизода Савл в книге Деяний всегда именуется лишь Савл и никогда — Павел — очевидно, что есть какая-то связь между принятием языческого имени и обстоятельствамиего проповеди на Кипре. Почему апостол меняет свое исконное и креицальное имя на языческое, вдобавок имя светского начальника? Фаррар полагает, что «он или и прежде носил попеременно это имя для удобства в своих сношениях с язычниками, или это римское имя могло указывать на обладание им правами римского гражданства и быть может на некоторую связь его отца или деда с Эмилиевым семейством, носившим прозвание Павла»^[1031]. Блаженный Иероним «решительно полагал, что Савл называл себя Павлом по случаю обращения проконсула Павла»^[1032]. Каковы бы ни были мотивы апостола, мы не можем не отметить, что нынешние «ревнители благочестия» его бы, несомненно, осудили за «утрату христианского имени». Уж они-то ему напомнили бы, что «имя есть ядро личности, ее неизменная величина»^[1033]. И апостол узнал бы в этом тезисе весьма распространенные в язычестве Ближнего Востока верования в то, что имя есть судьба^[1034]… Вот только кто же послал апостола на проповедь: шумерские боги или Иисус из Назарета?

Готовы ли мы, миссионеры XXI века на подобную жертву? Сможем ли мы при нашем врастании в субкультуры принимать их имена? Согласится ли батюшка в молодежном лагере, чтобы дети обращались к нему «отец Гэндальф» или «отец Дамблдор»?

А разрешим ли мы вообще не называть нас «отец»? Это принципиально важно для миссионера: в чужой культуре прежде чем претендовать на роль наставника, надо побыть смиренным учеником… Сможет ли священник-миссионер выйти из роли русского «батюшки»? Отказаться от чрезвычайно высокой сословной самооценки (оценки своего служения и роли)? Смотреть на себя не глазами «дежурного помощника инспектора» — как он был приучен в семинарии» — а глазами «дикарей»?

Впрочем, до таких проблем нам еще расти и расти… Пока наша миссия носит характер редких набегов. Вдобавок, эти набеги обращены к людям или уже желающим креститься или желающим послушать наше слово. В победных рапортах Миссионерского Отдела в Патриархию много говорится о поездках: «храм-вагон», «миссионерский пароход», «храм на колесах». Прекрасно — слетали на Чукотку, проехали по архангелогородской глубинке.

Но ни разу в этих современных отчетах и публикациях я не встретил рассказа о миссионере, который остался бы там навсегда. Я и сам тоже раз в неделю возвращаюсь в Москву…

А так хотелось бы услышать зачин нового жития:

«Студент N на третьем курсе семинарии выразил пожелание овладеть алтайским языком и уехать в Горный Алтай… По окончании семинарии он был снабжен словарями, литературой и ксероксом, и отвезен в горный поселок»^[1035]\.

Или: «Семинарист А. пожелал стать рабочим священником. Параллельно с учебой в семинарии он освоил профессию токаря и попросил направить его на работу на Горьковский Автомобильный завод. От пошива рясы отказался. Живет в рабочем общежитии, в котором, как предполагается, он через полтора года откроет молитвенную комнату».

Или: «Студентка М. решила создать «миссионерский тоннель» в Москве среди работающих здесь туркменов. Она выучила туркменский язык, освоила бытовую культуру этого народа и с поддержкой N-ского прихода создала культурно-просветительский центр для туркменских гастарбайтеров».

Или: «Семинарист 3. подготовлен к поступлению на факультет журналистики МГУ. Он предупрежден, что по окончании журфака не будет принят на работу в церковные издательства, но должен стать «золотым пером» «Московских новостей». Уже первые летние каникулы весь его курс провел в молодежном лагере при Иверском монастыре… Правда, ежегодно по две его однокурсницы совершают попытки суицида из-за того, что он отказывается следовать их стандартам сексуального поведения».

В общем, мне кажется, со временем мы наткнемся на вопрос о том, уместно ли священнику быть миссионером. Потому что лучший путь миссии — когда ты принимаешь образ жизни того народа, с которым ты живешь. Но это психологически очень тяжело сделать именно священнику. Русский священник — он в футляре, он в форме, у него очень высокая самооценка даже не себя как личности, а своего служения (я и по себе сужу). Священник — не профессия, и священнослужение переживается очень личностно, оно становится главным самоидентификатором человека. Русский священник внутренне очень расстраивается, когда в какой-то жизненной ситуации к нему обращаются не как к священнику, а как к обычному человеку (гражданину, покупателю, водителю…). Но для того, чтобы быть встроенным в жизнь тех, с кем ты разговариваешь в качестве миссионера, то есть в жизнь «чужих», которые уже дороги тебе, но которым ты сам еще отнюдь не дорог, эта сословно-высокая самооценка должна быть отстранена. Для священника очень тяжело снять рясу (не как одежду, а как свою социокультурную роль). Можно ли с детишками пойти поиграть в футбол? Ответ даже на этот вопрос для многих священников становится поводом для серьезных переживаний. Так что священство может быть для миссионера не только помощью, но и помехой.

— Но есть же такая грязь, где просто ничего не вырастет!

— Даже если не вырастет, это еще не страшно. Главное в таком случае — не дать чему-то другому вырасти.

Например, в полемике по штрих-кодам старец Паисий сказал однажды, что есть люди, которые не боятся штрих-кода на продукте и думают: «Я возьму, перекрещу и тем самым освящу его». Но он возражает и говорит, что не все может принять освящение, вода, например, может принять святыню, а мочу освятить нельзя.

Это очень красивое размышление, но оно логически не корректно, потому что мы крестим какие-то предметы не только для того, чтобы освятить, но и для того, чтобы изгнать. Есть крестная сила как нечто ограждающее, как экзорцизм. Мы что-то можем освятить в смысле «исполнить благодати», а что-то (скажем, туалет) мы кропим крещенской святой водой^[1036], чтобы там никакое зло не пряталось, а не для потребления там святыни. Точно так же и здесь. Может быть, христианский плод на этой делянке не вырастет, но зато своей работой мы помешаем кому-то растить на ней сорняки. По принципу: «Что смогу, то съем, а что не смогу — понадкусываю». В этом смысле наше присутствиебудет «собакой на сене», которая, как гласит редко кем памятуемое продолжение этой поговорки, «сама не ест, но и другим не дает».

И тут есть повод вспомнить верное слово епископа Полтавского Филиппа: «Определенная часть населения настроена к любым новым технологиям враждебно. Для них телевизор — это икона зверя (Откр 13:14–15), а компьютер — чуть ли не сам Зверь. И не следует просто отбрасывать такие взгляды как несущественные, пустые и вздорные, — ибо людей, думающих так, немало. Не нужно пренебрегать таковыми, "обскурантами" и "фанатиками", нужно и к ним обратиться с проповедью. Ведь если мы свидетельствуем Истину враждебно настроенным к нам сектантам, нецерковным людям, преступникам, зависимым, — почему же мы отвергаем наших братьев и сестер заблуждающихся? Следует говорить им о соотношении внешнего и внутреннего, о значении всепобеждающей силы Божией, наконец, и о том, что листовки и "подметные письма" антикомпьютерного содержания изготавливаются тоже при помощи ненавистных компьютеров. Миссия среди "традиционалистов" и "антипрогрессистов" должна обязательно иметь место!»^[1037].

Вот для такого рода миссий, для размышлений о страхе и бесстрашии христиан перед символами расскажу несколько историй.

— Почитаемый афонский румынский духовник Порфирий Байрактарь «однажды (в 1991 году) сказал мне: "Отец Афанасий, я слеп, глаза мои уже ничего не видят. Но духовные глаза видят еще достаточно хорошо. До отхода моего как хотел бы я знать, что думает отец Эмилиан о 666 и антихристе!" — И я ответил: "Отец Эмилиан говорил еще в 1986 году, когда люди были встревожены Чернобылем (а находился он тогда недалеко от Афин и люди постоянно спрашивали его, пришел ли антихрист и что значит 666): "Не беспокойтесь. Мы должны заботиться о нашей связи со Христом, а антихристу не придавать слишком большое значение. Иначе он станет центром нашей жизни, а не Христос". Отец Порфирий всплеснул руками и воскликнул: "Слава Тебе, Господи, что я нашел духовного сына, который согласен со мной. Смотри, дитя мое, что сделали эти духовники здесь в мире! Смутили души, создали такие проблемы в семьях и на приходах с этим 666! Что это? Христос не желает таких вещей, дитя мое! И знаешь что? Для нас, христиан, когда мы живем во Христе, вообще не существует антихрист. Ну скажи мне, ты можешь сесть на эту кровать, где сижу я? — Нет, отче. — А почему так? — Потому что я бы тогда сел бы на вас и придавил. — А когда ты мог бы сесть здесь, на моем месте? — Только если бы вы ушли. — Вот! Так происходит и с душой. Когда Христос обретается внутри нас, как же там может быть антихрист? Но мы сегодня, дитя мое, не имеем Христа в себе и оттого боимся антихриста… Скажи, как приехал Патриарх Димитрий в Афины? — Самолетом. — Я не об этом. Какой документ был при нем? — Паспорт. — Греческий или турецкий? — Не знаю. — Как не знаешь? У него турецкий паспорт^[1038]! А что является национальным символом Турции? — Не знаю, отче! — Как же так? Турецкий символ — это полумесяц! А что говорили отцы нашей Церкви об этом полумесяце после появления Магомета? — Я и этого не знаю, отче! — Ох, отберу я сейчас твой диплом и порву на части. Что жы ты за богослов такой? — пошутил Старец. — Вижу, что Ваше преподобие имеет этот диплом! — Да, в сердце. Потому что полумесяц — это символ антихриста. Но если полумесяц есть антихристов знак, а наш Патриарх имеет на паспорте этот символ, значит ли это, что Патриарх стал служителем антихриста? Нет, дитя мое. Ни в коем случае! Ум Христа не поврежден, не то что у нас, у людей, верящих, будто мы "защищаем права". Так и скажи отцам и людям: не бойтесь ни антихриста, ни трех шестерок!»^[1039].

— Среди египетских иероглифов есть знак креста, венчающийся петличкой — анх (анех). Это слово входило в имена (Тутанхамон), а рисунок был символом жизни. Beроятно, это фаллический символ, и в качестве такового, он действительно имеет значение жизни вообще и новой, будущей жизни, в частности. Это сходство египетского символа и христианского можно было бы счесть случайностью, кощунственной пародией… Но в 403 году церковный историк Руфин считал иначе: «Говорят, что этот знак нашего Господнего Креста египтяне имели среди тех знаков, которые называются иероглифами, то есть жреческими письменами, и этот знак является одной из всех, что у них были, буквой. Они объяснили, что эти надписи на том языке означают «будущая жизнь». И вот те, кто тогда, поразившись случившимся (на дверях вместо иных иероглифов стали обновляться и проступать лишь эти — А. К.), обратились к вере, стали говорить, что им из древности передается, что те слова, которые теперь почитаются, так долго существуют, что можно видеть знак, в котором заключена жизнь. Поэтому случилось так, что в веру обратились скорее те, кто были жрецами и служителями храмов, нежели те, кого они поражали обманами и хитрыми уловками» (Руфин. Церковная история 2 (11), 29)^[1040].

— По эдикту халифа Мутаккавиля (на престоле с 847 года), на дверях христианских домов были сделаны изображения демонов. Христиане смутились — могут ли они жить в жилищах, помеченных такой печатью. И когда к ним приехало посольство из православной Византии, они обратились к молодому богослову — Константину Философу. Тот проявил замечательную пастырскую находчивость. «Когда же дошли послы туда (в арабские владения), и были написаны снаружи на дверях у всех христиан изображения демонов, кривляющихся и ругающихся. Спросили же Философа, говоря: «Можешь ли понять, Философ, что означают эти знаки?». Он же сказал: «Вижу изображения демонов и думаю, что внутри здесь живут христиане. Они же не могут с ними жить и бегут от них вон. А где нет этих знаков наружи, с теми они пребывают внутри» (Житие Константина Философа, б)^[1041]. Мудрый ответ равноапостольного мужа, который стоит помнить сегодняшним борцам со штрих-кодами.

— Рассказ митрополита Питирима: «Однажды на занятиях (в семинарии — А. К.) был такой случай, что из меня аж пар пошел. Я читал лекцию о грехопадении прародителей, и стал рассказывать про запретный плод. Стали обсуждать, что это был за плод. Я сказал, что в Библии ничего конкретно об этом не сказано, но по преданию это было яблоко. Вдруг один из моих слушателей говорит: «Нет, это совершенно точно было яблоко. Мне бабушка говорила». Я ответил, не без иронии, что бабушка, конечно, большой авторитет, однако в Писании никаких конкретных указаний на этот счет не дается. А он продолжает: «Нет, это совершенно точно! Яблоко — плод греховный. Если его пополам разрезать — пятиконечная звезда получается». Представьте, каково мне это было

* услышать — в 1956 году!»^[1042]. к г Покажи сегодня православным пятиконечную звезду красного

А ж П цвета, да еще и острым концом вниз — и почти все скажут, что это г\Hjii ^{знак сатанистов}Но на иконах Преображения Господня именно в ^/'дIflr^_s такую звезду вписан Христос: три луча идут от Него вниз, к потрясенным апостолам, а два — в стороны и вверх, к ветхозаветным I Vlr \ пророкам. Так и на иконе преподобного Феофана Грека. Кстати, I WlM / A I столпники на фресках Феофана Грека стоят на шестиугольных

^J \ \ ^ ^{если п}Р°^слеА^{ить все} линии, проводимые рукою человека, ЧШуу^ W совершающего православное крестное знамение, то можно уви-

хг I В \ W деть пятиконечную звезду:

I J \ ft Но мы все же не звездимся, а крестимся…

J I 1 4 И наконец, сегодняшнее непонимание некоторых православ-

I / \ ^{НЬ|Х —} отчего это их единоверный рокер Константин Кинчев со г I 1 сцены пальцами рога показывает… Но пальцы, изображающие рога, изображают именно и только рога, а не сатану. Мне как диакону на каждом всенощном бдении приходится возносить молитву: «Возвыси рог христиан православных». Рог — это просто знак силы. Силен же не только сатана. Гораздо сильнее Бог и Его Церковь. Поэтому так часто упоминается рог в книгах Священного Писания — от Пятикнижия (благословение Явившегося в терновом кусте да приидет на главу Иосифа и на темя наилучшего из братьев своих; крепость его как первородного тельца; и роги его, как роги буйвола [Втор 33:16–17]) до Апокалипсиса (см. Откр 5:6). Кинчев же поясняет своим фанатам, что пальцы, сложенные в рога, должны ими пониматься как удар по сатане, как отпор греху.

В общем, надо всегда помнить, что слова символ и диавол однокоренные…^[1043]

— А не опасно ли делать христианство понятным? Разве оно может быть понятным, ведь оно несет тайну Божия спасения…

— Да, христианство в глубине своей непостижимо. Да, христианство по сути своей таково, что оно не может стать религией, приятной во всех отношениях. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! (Лк 6:26).

Но как бы не спутать здесь: где есть нечто, непостижимое само по себе, а где есть нечто, непонятное просто мне самому. Некоторая грань церковной жизни и веры сама по себе вполне может быть обоснована и объяснена, и эти ее изъяснения есть в традиции церковной мысли. Но просто я поленился найти нужные книги — и потому из своего собственного невежества сделал «апофатическую тайну».

И еще очень легко спутать: где моя собственная несимпатичность, а где «скандальность» самого христианства. На кого испытывает аллергию мой собеседник: на меня, на стиль моей речи и моего обращения с ним, или на то Евангелие, которое я ему возвещаю? — Вот вопрос, который должен быть перед глазами миссионера. В христианстве есть много такого, что несовместимо с модами века сего. Но было бы легкомысленным сделать отсюда вывод, что звание христианина дает человеку повод просто так, ради «ортодоксального» имиджа выступать против всего того, чем живет светская культура. Сегодня немало встречается неофитов ортодоксии, которые горделиво шокируют людей радикализмом своей «веры». Что, мне, мол, за дело до науки, если я твердо верю, что мир создан за шесть суток по 24 часа?! И я настолько консервативен, что Солнце считаю спутником Земли. И ношу сапоги с поддевкой. И в парикмахерскую не хожу.

Но человек, говорящий другим о Православии, должен устранять недоумения, а не порождать их. В одном сибирском городке мне как-то пожаловалась православная прихожанка, торгующая иконками и книгами (по нынешним временам это — миссионерская должность: именно женщине у свечного ящика приходится больше отвечать на вопросы, чем священнику): «Ко мне часто подходят протестанты и начинают нападать на иконы. А я им говорю: "Ну как вы можете не признавать икон, если Спаситель Сам создал Нерукотворный образ, приложив к Своему лику плат и отослав его царю Авгарю?!". Но они почему-то меня не понимают…». Конечно, не понимают, ибо рассказ об Авгаре — это внебиблейское предание (впервые зафиксированное в «Церковной истории» Евсевия Кесарийского и в «Учении Фаддея» в начале IV столетия^[1044]). И для протестантов, признающих авторитет только Библии, этот рассказ не более авторитетен, чем сон, увиденный на прошлой неделе Марьей Иванной из пятого подъезда. Странно не то, что протестанты не принимают аргумента этой православной миссионерки. Странно, что она сама, неоднократно попадая в подобную ситуацию, так и не попробовала найти другие аргументы. Смотрите: это ведь, несомненно, одна из самых сознательных и грамотных прихожанок — раз она приставлена к книжкам. Эти вопросы она слышит неоднократно. И она понимает, что от ее ответов зависят судьбы многих людей. И книжки-то нужные у нее под рукой. Но ей и в голову не пришло самой поискать нужную книгу, раскрыть ее и выучить оттуда несколько действительно библейских аргументов в защиту иконопочитания и Православия. Даже ради многих людей, которые к ней обращаются, она не соизволила потрудиться.

Вот эта наша лень-матушка, что прежде нас родилась, вот она-то нас и похоронит в конце концов.

— Считаете ли Вы, что интерес к фигуре Христа, чем бы он ни был вызван, в любом случае — хорош?

— Нет, я так не считаю, потому что Сам Христос не всякий мотив обращения к Себе приветствовал. Он, например, уходил от людей, которые обращались к Нему по чисто утилитарным мотивам. После того, как Христос насытил пять тысяч человек пятью хлебами и часть этих людей на следующий день пришла искать Его снова, Он сказал: вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому что ели хлеб и насытились (Ин 6:26).

— Многие люди приходят к вере через рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда». Но значит ли это, что надо развивать подобные направления миссии?

— Могу сказать одно: я рад, что эта рок-опера пришла к советской молодежи в те годы, когда та еще не знала английского языка. Поэтому многие из тех людей, которые полюбили это произведение, просто не знали, какие кощунственные тексты там звучат на фоне безусловно талантливой музыки. Как это ни странно, но в 1970-е годы эта рокопера сняла шоры со многих комсомольских глаз: люди были шокированы тем, что вера бабушек может давать повод и для современнейшего искусства. Я должен признаться, что «влюбленность» в эту рок-оперу стала для меня ступенькой на пути ко Христу (тогда я, конечно, и не ожидал, что это именно путь, и не предполагал, что завершится он приходом в Церковь). Под звуки рок-музыки китайская стена атеистического воспитания, отделявшая меня от мира христианства, каким-то кирпичиком все-таки треснула, и вдруг оказалось, что Христос может быть интересен современному человеку. И для меня, подростка, для которого в то время мир Церкви представлялся миром старушек в белых косынках, это открытие было своеобразной и радостной сенсацией.

— Вы можете сказать о своих неудачах?

— Есть ошибки очевидные.

А есть спорные вещи — то, что кому-то постороннему кажется ошибкой.

Есть «ошибки» запланированные. А есть настоящие, нежданные конфузы.

Запланированная ошибка — это когда я говорю нечто, о чем заранее знаю, что часть аудитории меня за это осудит. Но я считаю эту жертву допустимой, ибо в итоге ко мне повернутся те, чье внимание и понимание мне в данном случае важнее.

Осудивший будет помнить только свою реакцию и потом будет только о ней рассказывать всем, кто в его присутствии произнесет мою фамилию. Но этот осудивший сидел в зале, а не рядом со мной, на сцене, и он не видел и не запомнил, как изменились при этом лица и взгляды тех студентов, ради которых я сказал то, что сказал.

Конечно, есть множество настоящих и ежедневных ошибок. Не расслышал, не допо-нял вопроса. Не нашел нужный довод. Не смог скрыть своей усталости или раздражения от дебильности «оппонента». И т. д. и т. п. Что ж — простите, потерпите, забудьте… Даже святые миссионеры не всегда вполне иконичны…^[1045]

Но если вы ожидаете от меня услышать покаяния в том, что я-де защищал «Гарри Поттера»^[1046] или рок-музыку, то вот в этом я как раз повода для покаяния не нахожу.

— Некоторых людей смущает, что Вы в лекциях порой переходите на уличный сленг…

— Это неправда. «Уличный сленг» — это мат, а вот именно этого вы от меня никогда не услышите.

— Если уж перебирать претензии к Вам, то среди них будет и то, что порой в Ваших лекциях перебираются довольно откровенные сексуальные сюжеты…

— Да уж… Боюсь, придется сказать, что у тех, кто с моих лекций выносит только это, у самих проблемы в этой сфере. На самом деле сексуальная тематика звучит у меня опять же только в цитатах. Если я пересказываю языческие мифы, которые активно используют сексуальный язык, то зачем же я буду смягчать их звучание?

Современный человек слишком оглушен неоязыческой пропагандой. Подлинных языческих мифов он не знает, ибо знаком с ними по купированным ревизиям Куна. И пока ему не покажешь реальную гнусь язычества, он все твердит, что язычество — это «близость с природой», а вот христианское отторжение от язычества — это фанатизм. Что ж — приходится дать людям понюхать языческие портянки.

О язычестве я считаю необходимым рассказывать побольше правды. Если эта правда гадка и пошла — это не мой грех. Слишком любят сегодня «интеллигентные люди» повздыхать о том, что было, мол, светлое язычество, проповедовавшее близость к природе, и было оно таким экологичным и эзотерическим, а вот потом появилось это страшное, изуверское и аскетическое христианство… Вот тут очень даже нужно напоминать людям языческие мифы не в их пересказе для детей, а в их реальном обличье: с развратом и мастурбациями, кастрациями и расчленениями трупов, с содомией и каннибализмом…

Поступая так, я следую примеру отцов.

Вот Златоуст: «Будьте снисходительны ко мне, если я говорю нечто нечистое, не стыдясь и не краснея. Не по доброй воле делаю это, а вынуждаюсь говорить такие слова для тех, которые не стыдятся таких дел. Так Иезекииль, укоряя Иерусалим, много говорит подобного — и не стыдится. Хотя мои слова по-видимому неприличны, но цель не неприлична, а даже весьма хороша. Как врач, если прежде не осквернит рук, погрузив их в рану, не сможет уврачевать, так и я. Если сперва не оскверню уст, исцеляющих ваши страсти, то не смогу вас исцелить»^[1047]. Какие слова говорят Отцы — можно посмотреть ной сказки пополам с романом воспитания — Льюис Кэрролл, Редьярд Киплинг, Алан Александр Милн — Джоан Роулинг смотрится в этом ряду отнюдь не бедной Золушкой и уж точно — достойной продолжательницей великой традиции. Точно так же могут замолчать и представители "разоблачительной" концепции, утверждающие, что "Гарри Поттер" это антихристианская книга, которая должна совлечь людей в сатанизм, магизм и отвратить от христианских ценностей. Отец Андрей Kyраев, много лет полемизировавший с этой точкой зрения, может торжествовать. Безусловно, "Гарри Поттер и Дары Смерти" — это криптохристианская книга, уж точно не менее криптохристианская, чем "Властелин Колец" и даже не слишком отстающая от "Хроник Нарнии". В седьмой книге Роулинг дважды цитирует Евангелие: "Где сокровище ваше, там и сердце ваше" и "последний враг упразднится — смерть", — гласят надписи на могилах членов семьи Дамблдора и родителей Гарри. В книге много говорится о раскаянии, о перемене, которую может пережить даже самый страшный злодей, хотя такое раскаяние, может быть, убьет его. И на последнем поединке Гарри искренне пытается воззвать именно к покаянию Волдеморта, прежде чем Палочка поразит темного волшебника его же собственным заклятием. И наконец, главное — Гарри, по сути, приносит искупительную жертву за всех своих друзей, за всех защитников доброго дела. Он добровольно идет на смерть и умирает, затем чудесно возвратившись к жизни. Тот основной сюжет, основной принцип, который лежит в основе Христианства, выражен здесь безусловно корректно. Чтобы победить смерть — нужна добровольная смерть невинного, того, кто не должен умирать. В седьмой книге, кстати, вообще очень хорошо видно, как сильно опиралась Роулинг на традиции предшественников, в частности — Льюиса. И несмотря на весь этот магический антураж "поттериана" как целое может быть принята как еще одно литературное свидетельство основных истин Христианства» (Егор Холмогоров. Код Дамблдора). в «Панарии» святителя Епифания Кипрского^[1048] и в «Граде Божием» блаженного Августина. Говоря о брачной жизни, «Августин не избегает подробностей, чуждых обычаям современной церковной кафедры и печати, но, очевидно, не казавшихся странными в то время и тому населению, для которого писал Августин»². В дореволюционных изданиях святых отцов нередко перевод прерывался, и какая-то часть текста воспроизводилась на языке оригинала — по-гречески или по-латыни — безо всякого перевода. Так от случайного взгляда прятали подробности древних упоминаний о человеческой физиологии. Сегодня «обычаи печати» снова изменились. Поэтому я считаю, что вполне можно вернуться к языку отцов.

И я буду это делать и впредь — ибо отвратить людей от язычества мне представляется более важным, нежели соблюсти благочестивую девственность слуха. Если отвращение к язычеству мои критики переносят на того, кто обличает эти языческие гнусности³, — значит, что-то ненормально с логикой у самих критиков.

И не надо мне показывать слова апостола Павла о том, что блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас (Ефес 5:3). Апостол пишет о правилах

1 «Послушайте о том еще более ужасном, что осмеливаются они делать, если один из них проникнет нежданно истечением семени во вход влагалища и женщина станет беременной. Извлекши зародыш, чуть только могут ухватить его пальцами, они берут этого выкинутого новорожденного и замешивают его в ступе с помощью песта. Они вмешивают внутрь мед, перец, некоторые другие приправы, так же как и пахучие масла, чтобы не было рвоты. Приступая тогда к своему ритуальному сборищу, все эти последователи культа, созданного для свиней и собак, зачерпывают каждый пальцем частицу младенца, растертого в кашицу. Разом завершив это людоедское обжирание, они обращают к Богу тогда такую молитву: "Мы не были обмануты владыкой похоти, но собрали плод преступления брата". Они верят, что это "пасха совершенная"… Если кто-то "пребудет в знании" и "соберет себя" посредством месячных очищений и истечений похоти, он не будет больше удержан здесь, но освободится от названных выше архонтов» (Епифаний. Панарий. 26, 5,4–6 и 26,10, 7–9). Надо заметить, что дошедшие до нас гностические тексты резко порицают подобного рода магию. Но из самого этого порицания следует, что в некоторых сектах она все же существовала. «Фома сказал: "Мы слышали, что есть на земле такие, которые берут мужское семя и женскую кровь месячных, кладут это в чечевицу и едят, приговаривая «Мы верим в Исава и Иакова». Подобает ли это или нет?" Иисус же разгневался на мир в тот час и сказал Фоме: "Сей грех превыше всех грехов и беззаконий"» (Пистис София, 397; цит. по: Трофимова М. К. К вопросу о гностической тайне // Религии мира 1989–1990. M., 1993. С. 178).

2 Герье В. Блаженный Августин. С. 141. «Чего бы, кажется, более? Следовало бы пощадить человеческую стыдливость: пусть бы остальное доканчивала похоть плоти и крови с сохранением тайны стыда. Зачем же спальня наполняется толпою божеств, когда из нее уходят и друзья жениха? Да и зачем наполняется? Наполняется не для того, чтобы при мысли об их присутствии заботились более о целомудрии, а для того, чтобы женщина, слабая полом и на первых порах робкая, была лишена девства при их содействии без всякой трудности: тут находятся богини Виргиниенсия, и бог Субиг — отец, и богиня Према — мать, и богиня Пертунда, и Венера, и Приап. Зачем это? Если мужчине нужна в этом случае помощь со стороны богов, то не достаточно ли кого-либо из них одного или одной? Неужели мало одной Венеры, которая оттого, говорят, и получила свое название, что без ее содействия женщина не перестает быть девицей? Если есть у людей хоть капля стыда, которого нет у богов, то разве при представлении, что присутствует и вникает в это дело такое множество богов того и другого пола, не проникаются супруги таким стыдом, что один менее требует, а другая более сопротивляется? Но пусть богиня Виргиниенсия присутствует затем, чтобы развязан был у новобрачной девственный пояс; пусть бог Субиг — чтобы она подчинилась мужу; богиня Прена — чтобы, подчинившись, сохраняла покорное положение: что делает там богиня Пертунда («Пробивающая»)? Да будет ей стыдно: пусть идет она вон. Должен же сделать что-нибудь и сам муж… Там находится и Приап, самец-урод, на громаднейший и отвратительный фасцин которого, по весьма почетному и благочестивому обычаю матрон, советуется сесть новобрачной» (О Граде Божием. 6,9).

3 «Вообще весьма показательно, что в ходе своих лекций Кураев любит поговорить о сексе, осквернить уши слушателей всякой гадостью, не думая о том, что его лекции могут слушать и дети. С большим удовольствием он рассказывает о греческих божках-бесах, об их рождении, и кто из них с кем блудил, и как именно это происходило. И даже удивляется, что слушатели этого не знают!» (ДудникЮ. Профессорские побасенки. Слово против лжеучения диакона Андрея Кураева // Русь Православная. 1998. № 11 [17]). внутрихристианской жизни и речи («у вас»), а мне приходится обращаться к тем, которые отнюдь еще не являются «нашими».

И если грехи есть — то отчего мы должны о них молчать? Вот встречаю одну вполне добрую статью, и в ней читаю (точнее, не читаю): «Помните, наверное, что говорит об этом апостол Павел, обращаясь к христианам Коринфской Церкви? Не обманывайтесь, — пишет он, — ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, <… > ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют»^. Постойте, а что это за точечки в апостольском тексте? Оказывается, стыдливо пропущенные слова — «малакии и мужеложники». Если бы я много лет не знал автора этой статьи, я бы плохо о нем подумал. Я-то понимаю, что это сказалась природная застенчивость этого чистого молодого монаха. Но что подумает другой человек, споткнувшийся об эти точки и по памяти тут же восполнивший ритмику апостольского текста? Такого рода купюры сейчас в моде у западных «пастырей», оправдывающих модное извращение.

Впрочем, если мои критики действительно желают, чтобы уши слушателей «не осквернялись всякой гадостью», то пусть они выступят против распространения в церковных лавках совершенно патологических брошюрок вроде «Лекарство от греха».

— Вам не приходилось жалеть о где-то перейденной, может быть, границе, вызвавшей реакцию как на эпатаж?

— Сожаление это всегда присутствует. Но здесь речь идет о сознательной жертве. Приходится выбирать, для кого я говорю, и зачем я это говорю. Я прекрасно понимаю, что очень часто вот именно то, что не даст уснуть моим подросткам, к которым я обращаюсь — вот это вызовет возмущение и осуждение у церковных людей. Что ж, юродство бывает миссионерским.

А при этом естественно сожаление, потому что я отдаю себе отчет в том, что происходит, какие будут последствия в глазах каких-то людей, как это отзовется… Для меня же все-таки церковные люди — они мои родные, и поэтому охлаждения моих отношения с церковными людьми, особенно с монахами, для меня болезненны. И мне бы хотелось, чтобы этой боли и сожалений о ней не было. Но приходится выбирать.

— Не только церковные люди. Резонанс на высказывание в прямом эфире радио «Маяк» с «церковнославянизмом» в адрес Вероники Чикконе был не только среди церковных людей достаточно… сложный.

— Ну и замечательно. Я всегда подчеркиваю, что Кураев и Церковь — не одно и тоже. И поэтому надо знать, что в Церкви есть другие люди, которые иначе об этом скажут. Или не скажут. Но те, кто возмутились, возмутились мною — а не Московской Патриархией, я надеюсь, да? Но зато те, кто не возмутились, а сказали: «Наконец-то нашелся человек, который сказал правду о голом короле (или королеве) попсы — и этот человек из Церкви оказался» — то этих людей, я не знаю, больше или меньше, но даже если таких человек всего десять — и то слава Богу. Вот для этих десяти, значит, это и было сказано. Вот у меня буквально на днях был случай: на улице (причем дело было в Чехии) какой-то мужик, толще меня, идет прямо на меня, набычившись, голову наклонив, шляпу вот так надвинув, руки расставив — идет бодаться. Оказывается, это актер Станислав Садальский. Первое что он сказал, — «отец Андрей, я вас полюбил после того, как вы про Мадонну сказали вот это самое».

— А чем вам так досадила Мадонна? Вам не нравится, как она поёт?

— Ну, естественно, я не против музыки и голоса Мадонны. Я против того, что человек делает деньги на сознательной профанации сакральных символов и имён. В этом смысле мне сатанист, наверное, даже ближе. Сатанист сознательно кощунствует, делает свой страшный выбор. А вот эта коммерческая утилизация, когда за хамский жест на сцене, или выходку ты получишь дополнительные деньги — это просто мерзость. Мадонна неоднократно делала на это ставку — вплоть до мастурбации Распятием на сцене. Для неё — это эпатаж, повышенное внимание, а верующему человеку от этого больно. Зарабатывать деньги на чужих слезах — это, мягко говоря, не есть хорошо.

Мадонна знала, что этот момент ее шоу с распятием на сцене вызывает возмущение у христиан. Тем не менее, из концерта в концерт она это повторяла. Ну как назвать такого человека? Хамло^[1049]. Впрочем, если бы она по-настоящему на кресте повисела, то не отплясывала бы…

— Зачастую, именно знаменитых и богатых людей берет за образец для подражания поколение, которое носит широкие штаны и катается на роликах…

— Я сам с удовольствием делал бы то же самое — носил широкие штаны и катался на роликах. Так что это не повод для осуждения. Просто при моем весе уже опасно падать с роликов, поэтому я предпочитаю ездить на велосипеде.

— Это было не осуждение, а образное описание нынешнего молодого поколения. Может и не самое удачное… Ну, да ладно. Просто хотелось подвести вопрос к тому, что нередко определенным людям навязывают роль «рупора» нынешнего поколения, мессии или пророка. В том числе, в этой роли некоторые могут видеть и вас.

— Прежде всего, я не хочу принимать на себя роль пророка и учителя жизни. И поэтому тоже вполне сознательно занижаю свой образ, в том числе языковыми средствами — чтобы не выглядеть как памятник самому себе.

— Возникало когда-нибудь ощущение, что от вашего слова, или от вашего мнения зависит что-то в жизни людей?

— Да. И чем дальше, тем больше меня это напрягает. Я уже даже начал бояться детей. Потому, что вижу, насколько серьезно подростки это могут воспринимать. И я начинаю бояться разговора по душам, боюсь испортить то, что Господь в этих детях созидает Сам. Боюсь на новый, впервые в истории это юной души рожденный вопрос, ответить старой «домашней заготовкой».

— С другой стороны, человек, имея определенную власть, может употребить ее во благо.

— Нет-нет. О власти я не мечтал никогда. А сейчас тем паче. Возможность сделать карьеру у меня была и в церковной сфере и в светской. Но, к счастью, я домосед и интроверт, и просто слишком ленивый человек.

— В чем видите сейчас свое «предназначение», если говорить высоко?

— Нет у меня мессианских комплексов, поэтому никаких там предназначений, начертаний, знаков небес…

Но неправдой будет и сказать, будто я ощущаю свою жизнь совсем-совсем рядовой. Вот строки Алексея Дидурова, в которых я узнал себя:

И глядя из ночи на дом — Дом яви, были и надежд, Бродя вокруг него окрест, Я часто думаю о том, Что мне немногое дано:

Чем, для чего и отчего

И жить, и умереть равно

На стогнах града моего —

Под княжьей неживой рукой, Под эхом Жуковских копыт, Под небом тяжким, словно быт, Застыну — и словлю покой:

Замрет Садовое кольцо, Отпустят сердце кольца лет, На частное мое лицо

Прольется общий лунный свет, И я вздохну, поняв одно

В итоге ночи и ходьбы —

Что мне немногое дано, Но вдруг да хватит для судьбы…

— Но цель-то в жизни вы какую-нибудь для себя ставите? Совсем без этого человек, наверное, не может. Надолго ли хватит только инстинкта самосохранения…

— Тоже немного запоздавший в моей жизни вопрос. Лет двадцать назад я бы очень четко и высокими словами вам ответил на него. Но сейчас… Есть слова, которых я стараюсь избегать: «служение», «миссия» и тому подобное. Чтоб не «звездило». Есть работа — ежедневная, очень интересная. Очень хорошо оплачиваемая — радостными и живыми глазами людей. Мне очень радостно видеть, как изменяются глаза, лица людей, а порою и судьбы.

— А кто же будет спасать Россию, если не вы?

— Как кто? Батюшки, что работают в синодальном отделе взаимодействия с Вооруженными силами Российской Федерации! Они плохо справляются со своими обязанностями — не могут уже который год договориться с офицерами Кантемировской дивизии о том, чтобы те организовали экскурсию в Останкино силами одной танковой роты. Ведь чтобы возродить нацию, нужно для начала возвратить телевидение русскому народу. А иных методов решения этой проблемы я уже не вижу.

Телевидение у нас противоестественно. Естественно — это как живут фруктовые деревья. Они сначала именно цветут, и лишь потом распускают листья. То есть сначала — забота о будущем, о детях, а лишь потом — свое собственное пропитание.

Поэтому и проклята смоковница Христом: на ней были листья, но не было плодов. Значит — она стала жить ради себя, не зацветя…

А сегодня идет реклама именно такого стиля жизни — «бери от жизни все». Как ни странно, такая предельная жизнерадостность «поколения пепси» на самом деле несет смерть. Потому что если ты хочешь взять от жизни все, значит, не сможешь подарить эту жизнь своим детям, пожертвовать кусочком своего комфорта ради них.

Ну, смотрите, май 2007 года. На нашем календаре — день святых Кирилла и Мефодия, а у «общечеловеков» — «всемирный день пидора». Вроде и гей-парад в Москве запретили. Но в эту ночь первый канал показал фильм «Небесные подруги» — о трагической любви двух лесбиянок. На следующую ночь — уже по «СТС» идет кино о любви двух мальчиков, учеников школы, которые пронесли чувство друг к другу до гроба. Но если в первом фильме хотя бы сцен постельных не было, то во втором все было показано предельно физиологично…

— И часто Вы по ночам кино смотрите?

— Ну, тут уж так получилось. Те дни я был в Красноярске. Разница с Москвой — четыре часа, уснуть не удавалось, и потому появилась возможность ознакомиться с ночным телезоопарком. Но дело не в том, что смотрел, а в том, что нам показывали.

Пропаганда гомосексуализма — это шаг в могилу хотя бы по той простой причине, что это — бездетный тупик. В этой рекламе все может быть очень утонченно, со вкусоми стилем, там могут играть прекрасные актеры, но это все равно аромат смерти. Потому что детей при однополых отношениях быть не может. Есть старая русская народная сказка: «Жил-был царь, и было у царя три сына. Выросли сыновья, надо их женить. И царь задумался, как бы их пристроить так, чтобы потом раздоров в царстве не было. И нашел выход: первого сына женил на втором, второго — на третьем, а третьего — на первом. Тут и сказочке конец, и роду царскому —… тоже».

— Но ведь и у монахов нет детей. Это тоже лик культуры смерти?

— На совести каждого настоящего монаха больше детей, чем у любой матери-героини! Потому что монах помогает людям, обращающимся к нему за советом, пережить семейные кризисы, не развестись, не пойти на аборт… Так что не без монашеских советов рождаются дети, которых при иных обстоятельствах просто не было бы на свете!

— У людей есть определенные консервативные представления, в которые ваш образ, ваша манера говорить может не вписываться. Бывали какие-то нарекания по этому поводу?

— Бывали, конечно. И у людей светских, в том числе. Таким людям хотелось бы видеть в церкви своеобразный памятник прошлому. Это же очень удобно. Если церковь в прошлом, то при всем уважении к ее «наследию», ко мне она не имеет никакого отношения. В музей можно зайти, полюбоваться, поизучать, но для жизни надо из музея выйти. И уж тем более не признается право на вмешательство мумии в мою современную жизнь. Ну, вот даже своим языком я говорю людям: «Православие — не древность, не музей». Да и вообще моя речь звучит вне храма и ради нецерковных людей. Здесь на нашем «церковнокитайском» языке, языке семинарии XIX века вообще нельзя говорить.

— Ваша популярность необычна не только в Православной среде. Чем она вызвана? Откуда такой интерес к вам со стороны светских журналистов?

— Когда вышла моя книжка «Как делают антисемитом», я полагал, что на этом мои контакты с федеральными телевизионными каналами закончатся. Но этого не произошло, хотя какая-то пауза на некоторое время возникла… А вообще иногда мне кажется, что с некоторыми из наших знаменитых журналистов нужно общаться как с собаками. В хорошем смысле этого слова! Я сам собачник — собак люблю, а кошек ненавижу. Более того, считаю, что по своим грехам я в следующей жизни сам стану собакой. И собаками не обзываю никого. Но просто есть такое правило общения с собаками: ты можешь говорить им любые слова, самые гадкие и мерзкие — ей это не важно, а важна интонация. Ты можешь говорить: «сволочь ты рыжая», «гадина ты безумная», — но с доброй интонацией. И собака реагирует на это положительно. Так и журналисты реагируют не на содержание, а на общую красоту речи. Им важно, чтобы речь была динамичная, с шутками, с парадоксами. Они готовы за это и Дугина терпеть, и Жириновского, и меня…

— Вас не раздражает, что вы вписались в этот сомнительный ряд? Вам это легко дается?

— Для меня это форма послушания. Есть слова апостола Павла: «Любовь всему верит». Когда я иду на какую-то телевизионную передачу, я понимаю, что скорее всего самое главное в моем выступлении вырежут. Но если это «обрезание» будет хоть немного аккуратным, что-то из моих слов все же дойдет до зрителя… И потому я не отказываюсь от телеэфиров.

— И все же ваше подыгрывание молодежным аудиториям вызывает осуждение у церковных людей…

— Подыгрывание? Подлаживание? Вы зайдите в Интернет, наберите в любом «поисковике» мою фамилию — и посмотрите, сколько ругани несется в мой адрес со всех сторон. Дело же не в том или ином слове, а в содержании. Неужели я корёжу и цензурирую православие ради того, чтобы понравиться кому-то? Есть ли какие-то прогибания в моих текстах перед врагами и оппонентами Церкви? Язык, форма, место, аргументы — могут быть у меня необычными. Но главное содержание моей жизни и проповеди все же церковны.

— Кстати, готовясь к нашей беседе, я зашел в Интернет и посмотрел, что и как

0 Вас пишут. Только за последние две недели нашел более ста упоминаний о Вас в прессе. Но в этом числе был фельетон про вас в «Крокодиле»^[1050], фельетон же в ультра-православном «Русском вестнике»^[1051], а из «Известий» узнал об обещании руководителя пресс-службы Духовного управления мусульман Поволжья подать на Вас в суд^[1052]. В петербургской газете «Дело» некий студент, пишущий о себе как о «глубоко православном человеке», защищает от Вас самого Пушкина^[1053]. Такое обилие критики, причем с самых разных сторон Вас не напрягает?

— Митрополит Кирилл однажды в похожей ситуации утешил меня напоминанием восточной мудрости: палкой бьют только по тому дереву, на котором есть плоды.

Надо терпеть. Я же знаю, лет через 30, когда меня уже не будет на этой земле, семинаристы будут писать диссертации на тему «Миссионерская методика диакона Андрея Кураева». А пока приходится в самой церковной среде доказывать, что само миссионерство нужно.

А пока я уже привык к акустическим помехам и уже почти не удивляюсь, когда узнаю, что сказал-то я одно, а кто-то услышал нечто совсем иное.

Вот в семинарии мне ребята подарили шпаргалку, заготовленную ими к моему экзамену. Как-то в догматическом экскурсе я им сказал, что среди притчевых рядов, описывающих тайну нашего спасения Христом, в церковной традиции есть и «теория обманутого обманщика» (ад думал, что поглотил человека-Христа, а встретил Христа-Бога). В шпаргалке же читаю — «теория обманутого мальчика».

В МГУ однажды я сказал, что для Боэция латинское слово persona означало маску, «звучащее через». Потом же в конспекте увидел, что по моему авторитетному уверению слово persona означает «звучащая челюсть».

Встречаясь с отчетами журналистов о моих лекциях и пресс-конференциях постоянно вижу, что шутки они воспринимают как серьезные декларации.

Есть у людей и личностные и мировоззренческие мотивы для глухоты и деформаций.

О законах церковной (или общечеловеческой акустики) можно составить представление из сличения двух рассказов об одном и том же событии в жизни одного и того же человека. Авторами обоих рассказов являются митрополиты. Говорят они об истории обращения одного мальчика.

Первая версия — рассказ митрополита Антония (Сурожского). Про себя. «Я открыл Бога подростком, раньше Он не существовал для меня. Я открыл Его, когда не искал Его. Возможно, Он нашел меня. На волейбольном поле ко мне подошел наш руководитель и сказал, что наступил Великий пост и приглашен влиятельный священник, чтобы поговорить с нами, мальчиками. И моя реакция была очень неблагочестивой: я не верил в Бога, мне не было никакого дела до Церкви, погода была прекрасная, я боготворил волейбол и не намерен был никого слушать. Руководитель мой был мудрым человеком. Он не стал говорить, что беседа будет полезна для моей души, — на это я ответил бы, что души-то у меня нет. Но он сказал: «Ты представь, что священник (это был отец Сергий Булгаков) разнесет о нашей организации по Парижу, если никто из вас, мальчиков, не придет на его беседу. Я не прошу тебя слушать, но хотя бы побудь там». Я подумал, что пойду из лояльности по отношению к моей организации. Я сел в угол с намерением не слушать, но, к сожалению, отец Сергий говорил громко, а то, что он говорил, так меня задело и возмутило, что я стал слушать все внимательнее. Нас воспитывали как будущих спасителей России: вернуться в Россию, если нужно, с оружием в руках, чтобы спасать Россию от коммунизма; или, если коммунизм переродится и умрет, вернуться со всем знанием, всем опытом, какие мы сможем накопить за годы, проведенные на Западе. Это говорило о мужестве, об ответственности, о жертвенности. А тут нам предлагали проповедь кротости, смирения, прощения — все, что мне казалось совершенно чуждым тому, что было нашим идеалом, и не отвечало нашему стремлению спасать родную страну, ради которой мы жили, учились, тренировали себя физически, умственно, нравственно. Я слушал со все возрастающим чувством гнева и, когда беседа кончилась, не вернулся на волейбольное поле, а помчался домой и спросил у матери, есть ли у нее Евангелие, чтобы проверить, с твердым намерением: если в Евангелии говорится то же самое, что я слышал, я выброшу Евангелие, сорву нательный крест и покончу даже с внешними проявлениями своего христианства. Я был хитер и, так как слышал, что Евангелий — четыре, решил, что одно из них короче; для начала я просчитал главы и, обнаружив, что короче всех Евангелие от Марка, решил читать его. И я не заметил, что попался, потому что это Евангелие было написано для молодых язычников вроде меня. Оно было обращено к римскому молодняку. И когда я начал читать, оно было остро и доходчиво. Но меня убедили не доводы. Между началом первой и третьей глав что-то произошло. Мне как-то пришлось это рассказывать, и мне сказали совершено прямо, что я сошел с ума и с тех пор я сумасшедший. Я не стал этого отрицать, но принял как таковое. Потому что, пока я читал, мне вдруг стало совершенно ясно, что по другую сторону стола стоит Христос. Это не было видение, я ничего не видел, ничего не обонял, не слышал, но была абсолютная уверенность в реальном присутствии Христа по другую сторону стола. И тогда я откинулся на стуле и подумал: если Христос жив и стоит тут, то все, что говорит о Нем Евангелие, — правда… И я начал читать там-сям, без системы, и напал на отрывок, который оказался для меня очень важным и так много значил для меня все эти годы: место в Евангелии от Матфея, где говорится, что Бог светит Своим солнцем на добрых и на злых. И я снова задумался: Бог любит равно добрых и злых, Он не делает различия между ними. И, если я хочу быть с Богом, я должен научиться не различать. Это было очень значительное переживание, потому что мой опыт жизни до тех пор был очень тяжелый для мальчика моего поколения. Было голодно и бездомно, но еще хуже была отверженность. К десятилетнему возрасту я научился считать всех окружающих опасностью, жизнь — джунглями, населенными хищниками; и, чтобы выжить, надо стать жестким и бесчувственным, как сталь. И вот — заповедь… Помню, я сказал себе: я хочу быть с Богом, и даже если все вокруг меня — враги, что бы они мне ни сделали, я буду любить их даже ценой собственной жизни. Разумеется, я не прожил так, но это была непосредственная, решительная реакция четырнадцатилетнего подростка. И, когда на следующий день я вышел на улицу, я смотрел на толпу, которая торопилась на поезд, и думал: они могут меня ненавидеть, они могут сделать со мной что угодно, но я хочу быть с Богом, и, что бы они ни сделали, я буду продолжать их любить… Позже я встретил доказательство этому. Вернее, я встретил это доказательство раньше, но тогда не понял его. В одном из ранних лагерей для детей, где я был, когда мне было десять лет, был священник, который казался нам глубоким стариком, хотя ему было лет тридцать, и у него было свойство, которого мы не могли себе объяснить: он любил нас всех, мальчиков, равно, и его любовь никогда не колебалась. Когда мы были "хорошие", его любовь была ликованием; когда мы были злы, его любовь становилась острым страданием, но это всегда была та же любовь — глубокая, нежная, но такая крепкая, неколебимая. Я не понял тогда, что вижу икону, живую икону Бога»^[1054].

Это рассказ самого Владыки в 1998 году. В таком же виде я слышал его от митрополита и в 1988-м.

Второй рассказ — митрополита Питирима о пути митрополита Антония:

«С митрополитом Антонием мы в хорошей близкой дружбе уже около пятидесяти лет… Он рос в безрелигиозной среде, и более того, считал себя убежденным атеистом. Когда ему было одиннадцать лет, он где-то услышал разговор о христианстве, 0 Евангелии, и вмешавшись, заявил, что, по его мнению, религия и Церковь — это все чепуха. Кто-то из взрослых сказал ему: «Слушай, ты все это отрицаешь, но ты сам-то хоть что-нибудь знаешь?» — «Нет, не знаю и знать не хочу!» — «Это неправильно, — ответили ему. — Если ты что-то отрицаешь, ты хотя бы должен знать, чту именно ты отрицаешь». Ему стало досадно, а надо сказать, что он всегда был очень самолюбив — до сих пор. Тогда он решил: «Пусть я это и не признаю, но вот, возьму и назло всем прочитаю Евангелие!». Придя домой, нашел на полке Библию, стал смотреть. Все книги показались ему слишком длинными, он выбрал самое коротенькое Евангелие — от Марка, — а взявшись читать, прочитал залпом и, закрыв книгу, подумал: «Какие же эти христиане сволочи, — это я говорю с его слов — что, имеют такую книгу, а живут не так, как в ней написано!». Так он впервые задумался над текстом Евангелия»^[1055].

Сопоставление этих двух рассказов дает горький повод для раздумий над тем, как человек (а порой и Церковь) с годами сам мифологизирует свое прошлое. Или же — для не менее горьких раздумий над тем, как рождаются сплетни и клеветы в церковной среде.

— Отец Андрей, за Вами закрепилась репутация миссионера нового времени — необычный стиль, смелость мысли, контакты с рокерами. Эта новизна раздражает некоторую часть, так сказать, консервативного духовенства. Иной раз Вас называют «попсой российского Православия», иной раз «рационалистом», «ревизионистом» и «еретиком»…

— «Еретиком» меня называют газеты вроде «Русского вестника», редактор которого в былые времена трудился в идеологическом отделе ЦК, а теперь почему-то решил говорить от лица Православной Церкви. Всерьез к этому относиться не стоит. Достаточно зайти в книжный магазинчик при редакции «Русского вестника», чтобы убедиться в том, что чистота Православия этим людям: а) неизвестна, б) их не заботит. У них натерта и зудит националистическая мозоль. Между «русским язычеством» и «русским Православием» для них нет различия. Рекламно-языческие издания представлены у них в весьма обильном ассортименте. Более обильны в этом магазине разве что газетки и брошюрки с руганью в адрес Русской Православной Церкви (от имени всевозможных самостийных «катакомбников»).

Это люди с очень странной установкой на тотальную подозрительность — мол, вот только отведи от епископов и богословов пристальный взор — так те немедленно православие папе римскому и продадут… Этот тип людей живет не православием, а страхом за него — они боятся, что Православие у них вот-вот отнимут, предадут.

Уровень их знакомства с Православием, которое они якобы защищают от моих «ересей», хорошо виден из статьи в «Русском вестнике», вышедшей в марте 2004 года: «Далее отец диакон долго говорит о разногласиях православных и католиков, которых, якобы, вовсе и нет. И апофеозом его лекции прозвучала фраза: "По сути, все мы с вами являемся православными католиками" (Ш). Эта фраза-слоган прозвучала в самом конце — значит, и студенты, и слушатели^//Радонежа" запомнят ее крепко-накрепко. Оставляю сие без комментария и анализа»^[1056].

А зря псевдобогословы из «РВ» отказались от анализа. Я всего лишь напомнил официальное название нашей Церкви в XIX веке: «Российская Греко-Кафолическая Православная Церковь». Катехизис святителя Филарета Московского, который изучают в любой церковно-приходской школе, называется «Пространный христианский катихизис Православныя Кафолическия Восточныя Церкве». И там мы читаем:«Вопрос. Какоеважное преимущество имеет Кафолическая Церковь? Ответ: Ей собственно принадлежат высокие обетования, что врата адовы не одолеют ее^[1057].

Что означает слово «кафолический» (в другой транскрипции: «католический»)? — Вселенский, повсеместный, соборный. Да, мы — католики. Мы — Вселенская Церковь, а не латинские раскольники. Ни один из тех атрибутов Церкви, что перечислены в Символе веры, мы не можем уступить кому-то. Именно Православная Церковь и единая, и Святая, и Кафолическая, и Апостольская. И если какие-нибудь харизматы свой кружок называют «апостольской церковью», это еще не повод нам самим гнушаться этого нашего славного имени.

Так что полезен, полезен анализ. А о манере псевдобогословов из «Русского вестника» вести полемику давно сказал святитель Василий Великий в одном из своих писем: «У нас всегда так: кто нам неприятен, тот и неправославен».

Рационалист и критик я только при анализе нашей современной церковной жизни. Все, что несет с собою церковное православное Предание, — я приемлю и умом, и сердцем. Просто вот этому голосу Предания я доверяю больше, чем модным листовкам и видениям. Сравнить же свидетельства Предания с новыми феноменами, пробующими проторгнуться в церковную жизнь, — это уже работа рациональная. Сначала, впрочем, все равно это дело вкуса: при знакомстве с очередной новизной прежде рождается вкусовое ощущение — не то, ну, а затем уже это ощущение богослову просто надлежит облечь в аргументы.

«Ревизионист» я по отношению к своему атеистическому прошлому. Те свои взгляды я действительно пересмотрел. Да, мое переживание Православия отличается от переживания традиционно церковных людей. Для меня вера — это обретение, а не наследие. Одно дело: человек из священнической семьи, потомственный, у него где-то даже глаза замылились, ему что-то приелось, поскушнело. Я ревизионист в том смысле, что до сих пор умею радоваться и открывать для себя глубину церковной традиции. До сих пор нахожу что-то новое, неожиданное и радуюсь.

Что касается «попсы» — в этом тоже есть своя правда. Попса — то, что популярно. А что — Православие должно быть элитарно, эзотерично?

И разве проповедь приходского батюшки, что-то в сотый раз разжевывающего для бабушек, — не «попса», не упрощение? Почему приспособлять православную проповедь к уровню бабушек считается нормальным, а попытка вести тот же, по сути, разговор на языке студенчества считается предосудительным?

— Но нередко ваши опонненты ссылаются на каноны.

— Каноны — это мечта Церкви о себе самой. Это Церковь, какой она хотела бы себя видеть. Это икона Церкви. И наивно было бы считать, что все канонические правила, принятые в разные столетия по разным поводам, есть инструкция, которую надо одновременно и полностью исполнять здесь и сейчас.

Нужен честный разговор о сложности нашей церковной жизни, о ее в ряде случаев просто запутанности (ведь есть канонические правила, просто взаимно исключающие одно другое).

Пока этого честного разговора не будет, наши люди будут беззащитны перед лицом псевдоправославных сектантов.

Мы уже привыкли к тому, что человек с Библией в руке обличающий наши якобы ереси — это сектант. Мы знаем, что связь между библейскими текстами и жизнью христианской Церкви не всегда прямолинейна, что порою священный текст взывает к нашему труду истолкования. Но как баптисты или «свидетели Иеговы» превращают Библию в источник антицерковных цитат, так и псевдоправославные ревнители ценят сборники церковных правил лишь как повод к обличению духовенства.

Им кажется, что они «просто» цитируют святоотеческие правила. Но это отнюдь не просто — ведь они по своему вкусу выбирают какие правила неприкасаемы, а на нарушение каких можно смотреть сквозь пальцы. Церковные правила, например, запрещают вкушатьпищу за одним столом с еретиками^[1058]. Но разве при посещении точек «общепита» наши ревнители опрашивают посетителей об их отношении к религии? Зайдя в придорожную пельменную, анкетируют ли они ранее вошедших туда путников: «Атеисты тут есть? Мусульмане? Баптисты? Буддисты? Ну-ка, все вышли вон отсюда, а мне дайте двойную порцию!»?

Тогда почему себе они разрешают отступления от правил, ограждающих православных от общения с еретиками, но Патриарха неустанно честят за то, что когда-то он не счел нужным актуализировать аналогичное церковное правило, запрещающее молитвенное общение с католиками или лютеранами?

А чтобы не было лишних страхов, подозрений и разочарований, церковным людям надо говорить правду. Сусальный лубок чреват расколами. Ну что твердить, будто мы живем по древним апостольским правилам, будто Православная Церковь ни в чем не меняется, она соблюдает древние уставы и живет законоположениями древних святых отцов… На самом-то деле это не так. Ни в одном монастыре, ни в одном приходе Типикон полностью не соблюдается. Вообще никогда в истории Церкви не соблюдались канонические правила в полном объеме…

Чтобы, заметив различие между реальностью и декларациями, человек не бросился в раскол, нужно предложить ему честный разговор о правилах выживания в самой Православной Церкви. То есть как, войдя в Церковь, избежать слишком легких решений.

— Приходится Вам сталкиваться с какими-то предубеждениями православных верующих?

— У каждого свои предубеждения. Кто-то, например, считает, что нельзя улыбаться, когда разговор идет на духовные темы. Смотришь на такого человека во время лекции — и видишь, что в нем происходит тяжкая борьба с самим собой, потому что часть его сознания запрещает смеяться и улыбаться, но в то же время, когда он слышит какой-то интересный аргумент или шутку, остатки человечности пробуют вырваться наружу через коросту псевдоблагочестия. Если же и этого не происходит — что ж, с горечью приходится ставить неутешительный диагноз: «необратимо воцерковленный человек»… Самое несчастное существо: и к радостной глубине Православия он не прикоснулся, и радость человеческого общения потерял. Приняв Бога (точнее — «идею Бога»), он Потом не смог с этим вновь обретенным даром вернуться в мир людей.

Насчет «необратимости». У Владимира Соловьева есть стихотворение «Признание»:

Я был ревнитель правоверия, И съела бы меня свинья, Но на границе лицемерия Поворотил оглобли я. Душевный опыт и история, Коль не закроешь ты очей, Тебя научат, что теория Не так важна, как жизнь людей, Что правоверие с безверием Вспоило то же молоко И что с холодным лицемерием Вещать анафемы легко.

А еще бывает, приезжаешь куда-нибудь и чувствуешь: глухота, нет у людей желания слушать, думать и реагировать. Похоже, что здесь кто-то из батюшек настолько неудачно начал вести проповедь Православия, что у людей сложилось впечатление, будто Православие — синоним большой скуки. Приходится сламывать и это предубеждение.

— Говорят, что раньше Вы были более независимы в своих суждениях, а сейчас стали ближе к власти.

— В таком упреке сквозит извечная убежденность русской интеллигенции — власть всегда не права. Но прошлый век нас научил, что может быть неправота большая, чем неправота власти: неправда бунта.

— Где у Вас больше недоброжелателей: в среде атеистов, представителей другой веры или среди православных церковников?

— Ох, тут я вспоминаю слова популярной песенки из «Гардемарины, вперед»:

По воле рока так случилось, Иль это нрав у нас таков, Зачем троим, скажи на милость, Такое множество врагов?

Под тремя «гардемаринами» я в данном случае имею в виду трех профессоров-апо-логетов: себя, Осипова и Дворкина…^[1059]

Больнее всего переживать упреки от своих. Как-то в Тюмени ко мне подошел бородач в сапогах и говорит: «Зачем Вы к нам приехали? В Евангелии сказано: Не бойся, малое стадо^[1060]. Видите, нас, православных должно быть мало. Зачем Вы тут проповедуете?!».

Так что бывает, мои поездки по епархиям заканчиваются доносами. Именно из церковной среды.

В 1998 году газета «Русский вестник» уже предлагала меня расстрелять. В номере 46–47 они перепечатали статью некоего Николая Алексеева «Перебежчики» (до этого вышедшую в седьмом выпуске альманаха «Антихрист в Москве»; его издает Комитет «За нравственное возрождение Отечества», окормляемый протоиереем Александром Шаргуновым).

Когда-то (в книге «Школьное богословие») я написал, что мы слишком напуганы тревогами «взрослого» мира и за этими тревогами не видим детей. В Москве вышло уже несколько сборничков под названием «Антихрист в Москве». Но с ними ведь в школьный класс не пойдешь. Туда надо идти с вестью о том, что «Христос в Москве», — ибо «Христос посреди нас!» Представим, что я пришел в школу и в течение трех недель беседовал с детьми. В результате один слушатель захотел креститься. Пошли. Крестили. На следующий день, когда я приду в класс, для меня возможны два варианта поведения. В первом случае я скажу: «Жидомасоны вы проклятые! Я уже три недели говорю вам о Православии, а только один из вас вырвался из-под влияния гнусного рока и порнографии!», а во втором случае: «Посмотрите, какая у этого Ваньки физиономия счастливая. Это — потому, что он вчера крестился. Кстати, эта радость может быть и вашей». Я предпочитаю второй путь. Издатели «Антихриста в Москве» — первый. «Мы — герои Брестской крепости, — говорят они. — Нас со всех сторон окружили враждебные силы, с окон газами травят, под нами подкоп ведут, сверху бомбы бросают… В общем, быть православным — это здорово, айда все до нашего каземата!» И надо сказать, что даже в такой проповеди был бы больший динамизм и было бы больше правды, чем в той, какая ведется сейчас со страниц православных изданий и в телесюжетах. Все же воинская символика — это тот язык, что близок сердцу мальчишки. На этом языке он сможет понять, что речь идет о чем-то живом и ждущем от него выбора и участия. Но и такая проповедь редко слышна. По большей части язык нашей проповеди еще анемичнее. «Храните веру предков» и «имейте сокрушение сердечное» — в этих призывах так мало может узнать себя молодой человек.

Издатели альманаха «Антихрист в Москве» смысл всей трехсотстраничной книги «Школьное богословие» свели к этому одностраничному фрагменту и заявили, что «дьякон Андрей Кураев написал целую книгу "Школьное богословие" якобы о христианском воспитании детей — с тем только, чтобы дезавуировать позицию Комитета и с чувством превосходства (как у того чекиста) небрежно раскритиковать попытки оградить детей от окружающего их растления»^[1061].

У «комитетчика» слишком высокое мнение о своей деятельности. При том, что мне неблизка «духовно-душевная» атмосфера шаргуновского «Комитета», его апокалиптическая моноидейность и мрачная моноэмоциональность, я и не подумал бы писать целую книгу «с тем только, чтобы дезавуировать позицию Комитета».

Разочарую «Комитет». Эти строки были мною написаны еще до создания его структуры. «Комитет» был создан в сентябре 1994 года, а мой текст был опубликован в первом сборнике моих статей «Все ли равно как верить?» (Клин, 1994. С. 26–27), который был подписан в печать еще в марте 1994 года, а вышел в мае. Впервые же эти строки появились на свет вообще в середине 1993 года^[1062]. И лишь увидев, что новосозданный «Комитет» поразительно похож на давно мною нарисованный шарж, я вставил упоминание о нем в «Школьное богословие».

Но само «Школьное богословие» я написал вовсе не ради полемики с «Комитетом», а ради устранения тех средостений, что стоят между детьми и Церковью. Если бы прав был Н. Алексеев, написавший, что «убитые души детей не волнуют перебежчика дьякона Андрея Кураева»^[1063], то не стал бы я браться за написание такой книги о детях.

Но теперь я убежден, что от шаргуновского «Комитета» детей действительно надо охранять.

Во-первых, потому, что детей надо защищать от любой истерики и нетрезвости. Разве нормально восприятие мира человеком, который в банальных рекламных щитах (пусть даже рекламирующих грех) видит магию и ничего, кроме магии: «Эти рекламы имеют чисто мистическое значение — это чистый сатанизм, оккультный колдовской прием… Здесь речь идет уже о потворстве черной магии»^[1064]. Ну ладно, сорвалось с языка при выступлении по радио. Но зачем же потом эти запальчивые преувеличения перепечатывать? Неужто каждый грех — это уже «чистый сатанизм» и «черная магия»? Неужели все, приходящие на исповедь для рассказа о своих грехах, должны каяться в «чистом сатанизме» и «черной магии»?

Если к неверующим подросткам, воспитанным на материализме-дарвинизме-консюмеризме, к подросткам, которые на переменках подсовывают друг другу порножурнальчики, прийти и сказать, что они «чистые сатанисты» и «черные маги», то это будет лучшим средством для того, чтобы надолго перекрыть им всякую дорогу к храму…

Во-вторых, детей надо охранять от «Комитета» потому, что он несет в себе такой заряд ненависти, с которым самые страшные голливудские триллеры не сравнятся.

А что еще я могу сказать о людях, которые, по сути, призвали к моему расстрелу? Именно таким выводом кончается статья Алексеева: «Что же можно сказать? Сурово, но справедливо поступал с перебежчиками генерал Туркул»^[1065]. А поступал он так: «Чекиста расстреляли без пощады»^[1066]. Напомню — статья «Перебежчики» посвящена именно мне.

Кстати, в этом же выпуске «Антихриста в Москве» протоиерей Александр Шаргунов делится своим интеллектуальным опытом: он наконец-то достиг понимания того, почему именно надлежит «наказывать смертной казнью за пропаганду безбожия»^[1067]…

Затем у борцов против ИНН появилась мода при встречах делиться со мною своей мечтой — как бы они хотели изжарить меня в клетке (так было в коридоре МДА во время заседания Синодальной богословской комиссии по проблеме ИНН в феврале 2001 года, а также при пикетировании иннэнистами епархиального собрания у храма Христа Спасителя в декабре того же года).

А в день моего рождения в 2004 году в Интернете (и, что более важно, — в праздник Сретения) магаданские «православные» фашисты вернулись к теме моего расстрела: «Кураев в своем амплуа. Теперь этот деятель рассказал всему крещеному миру о пользе "дня святого Валентина". Оказывается, раз традиция уже есть, так пора и молебны служить 14 февраля о здравии "всех влюбленных". А то не знает "умник", что в нормальном церковном календаре 14февраля никаких "Валентинов" отродясь не бывало. Тьфу! Впрочем, этот…удак давно уже в расстрельный список напросился»^[1068]. Ну, видите, вот опять нехорошее слово процитировал…

Попытки вдуматься, понять, о чем я говорю, у моих «суперцерковных» оппонентов нет. Голое супервозбужденное раздражение пропитывает их тексты. Для примера — отзыв «Русского вестника» на мою лекцию про «Матрицу».

«После ознакомления с лекцией стало понятно, что далее оттягивать начало разговора нельзя: то, что говорит диакон Кураев, является полнейшей, вопиющей, чрезвычайной…галиматьей. Подчеркиваю, галиматьей является именно то, что говорит автор лекции, а не то, о чем он говорит. Причем галиматья эта, подобно галиматье Жириновского, весьма талантлива и обтекаема. Насыщенная созвучными сведениями из области истории, богословия, культуры, она приковывает к себе внимание, интригует, начинает казаться мировоззренческой концепцией, завоевывает своих "сторонников". Я долго не мог понять, сторонником чего именно можно быть, будучи сторонником того, что говорит диакон Кураев. Ведь если взять в руки карандаш и абзац за абзацем, строчку за строчкой, слово за словом проанализировать то, что говорит диакон Кураев в своих статьях и лекциях, то обнаружится, что сказанное в целом не имеет ни малейшего смысла. Причем такая совокупная беспредметность складывается из отдельных частей и частичек, которые сами по себе могут быть и содержательными, и актуальными, и свидетельствовать о каких-то отдельных аспектах истины. Но перелопаченные через мясорубку воспаленного сознания диакона Кураева, войдя в состав его проповеднического "фарша", они перестают служить прежним своим идеалам и начинают обслуживать популизм конкретной персоны. И что удивительно, подобное творчество находит своих почитателей! Причем большая их часть — это так называемые" новые русские" из числа предпринимателей, банковских клерков, деятелей "шоу-бизнеса". Все это люди далеко не глупые, способные к самостоятельному добыванию, осмыслению и использованию информации. И вот, поди ж ты, попались, как мухи на липучку»^[1069].

— А какая из Ваших книг более всего критикуется Вашими церковными оппонентами?

— С книгами спорить тяжело — тезисы в них ясно прописаны. Аргументация приведена. Да и проверить легко — правда ли я написал ту глупость, которую мне приписали. Поэтому издания, специализирующиеся на обличении «кураевицины», предпочитают строить свои пиар-кампании на перевирании моих лекций.

К лекциям легче придраться по вполне объективной причине. Лекции для пишущего человека — это всегда черновики. Тут обкатываются, «наговариваются» некоторые темы, сюжеты, аргументы. Затем, по мере начитки определенных тем, они оформляются сначала в статьи, а затем и в книги. Устная речь имеет иные особенности, нежели речь письменная. Здесь больше сиюминутности, меньше продуманности. Здесь бывает больше педагогики (надо «держать аудиторию») и меньше логики и источниковедческой корректности. Но людям определенных способностей наполовину сделанную работу не показывают.

Сразу поясню: кассеты с моими лекциями распространяются против моей воли и без моего ведома. Ни гонораров, ни даже авторских экземпляров мне не передают. Тем более не делают необходимой правки при тиражировании лекций. А правка необходима — ибо в устной речи бывают и неточные цитаты, и путаница в датах. Бывает также, что то, что было нужно сказать именно в той аудитории, совсем ни к чему на кассете или в книге.

В моих аудиториях (а большую часть своих лекций я читаю «на выезде» — вне Москвы) преобладают люди или равнодушные, или даже враждебные по отношению к Православию. Обо мне они, как правило, впервые услышали в день лекции. Кроме того, эти лекции проходят обычно после окончания основных занятий в университете. Студенты уже достаточно выдохлись за день. Суметь еще два часа удержать их внимание — дело совсем не простое. Так что вытаскивать аудиторию надо из «минуса». Предвзятое отношение ко мне (для них я безымянный представитель «этого тоскливого Православия») и ктому, о чем я говорю, надо втечение первого часа переменить на сначала сдержанноинтересующееся, а в конце концов и на согласное.

Совсем иное дело — кассета. Ее покупает человек, который уже заранее заинтересован в беседе на именно эту тему. Это, как правило, не студент. Опять же, как правило, это человек уже православный. Он способен уже к восприятию более твердой духовной пищи. Ему не нужны «разрядки» и «экскурсы в сторону». Поэтому, если бы распространение кассет хоть как-то согласовывалось со мною, я настаивал бы на их серьезнейшей правке. Увы, никакого согласования нет.

— А насколько человек, пришедший на Вашу лекцию, может быть уверен в том, что Вы излагаете действительно точку зрения Православной Церкви?

— Вы сами понимаете, что если я сочту, что мои взгляды — это не взгляды Православной Церкви, и при этом буду делать вид, что говорю от имени Церкви, то я буду подлецом. Для меня очень дорого, что я в Церкви: я к этому стремился, мучительно шел, чтобы войти в Церковь, поэтому ни в малейшей степени не желаю себя Церкви п роти вопоста вл ять.

Не думаю, что Церковь не одобряет мою работу. Об отношении Церкви ко мне можно судить по судьбе моих книг. За 10 лет тираж моих книг уже перевалил за 700 тысяч. В связи с этим у меня есть чувство некоторой вины перед моими однокурсниками по университету, среди которых есть люди очень яркие, талантливые. Но я смотрю, как им живется и как живется мне. Мне, конечно, живется гораздо лучше. У меня есть та возможность, о которой мечтает любой интеллигент. Это возможностьговорить с людьми. То, что я пишу, востребуется, издается, распространяется. А те книги, что пишут в Институте философии Академии наук и на философском факультете МГУ, или не издаются, или издаются мизерным тиражом в 500 экземпляров, так что, по сути, автор сам их и покупает, а потом раздаривает. Мое преимущество в том, что за моей спиной стоит мощная система епархий, приходов, монастырей со своей сетью книготорговли. По сути дела, сегодня только религиозные организации имеют общероссийскую сеть распространения литературы. Даже научная литература по стране почти не распространяется. Так вот, если бы отношение ко мне Православной Церкви было плохим, мои книги не издавались бы и не распространялись.

Тут вообще есть две крайности. Одни мои критики считают, что я какой-то диссидент внутри Церкви и мои книги не представляют церковной позиции. Другие же мои критики, напротив, полагают, будто моя работа носит «заказной» характер. Они пишут, что «книги диакона Кураева щедрейше финансируются РПЦ МП»^[1070]. На деле и то и другое неверно: я не официальный журналист, но и не диссидент. Многие издательства — как светские, так и церковные — готовы издавать мои книги, но прежде всего потому, что это приносит им прибыль. Книги интересны и нужны людям; они не содержат оппонирования Патриархии — поэтому церковные структуры и не сторонятся от соучастия в их издании и распространении.

Второе. Почти половина моей жизни проходит в поездках. И по большей части приглашают именно приходы и епархии. Для меня как раз это источник радостного ощущения — я в Церкви, я вместе с нею и ради нее.

И третье: я же чувствую, что от многих и многих неприятностей меня хранят молитвы тех людей, что по всей России поминают меня. Я живу, не по грехам моим, хорошо — и это по их молитвам.

Не буду скрывать: не всегда все духовенство одобряет мои суждения. Бывает и несогласие, и полемика. Более того — иногда (не по вопросам вероучительным, естественно) моя позиция оказывается отличной от позиции большинства.

Меня это не слишком смущает. Я себя ощущаю как исполнитель в большом симфоническом оркестре. У меня не самый громкий и не самый главный инструмент. Но и он нужен. Более того — если бы звучал только мой инструмент, то музыка вышла бы невыносимой и симфония была бы загублена. А если бы мой инструмент замолчал — симфония вышла бы малость беднее, лишенной некоего привкуса. А так — я знаю, что есть издания и проповедники, которые говорят иначе. Иначе — не всегда означает «неверно». Просто и там и там есть своя пастырская, миссионерская правда или нужда.

Сигналом тревоги будет служить появление «секты кураевцев». Пока я не слышал о возникновении кураевской секты, и это меня радует. Значит, люди через мои лекции, мои книжки приходят не ко мне, а к Богу.

В общем, я считаю, что наша Церковь достаточно сильна и стабильна, чтобы позволить себе терпеть на своей периферии таких маргиналов, как священник Иоанн Oxлобыстин или диакон Андрей Кураев. Скажу словами классика: «Попы разные нужны, попы разные важны». Вот быть всем как Охлобыстин и Кураев не надо, а перец в заводе должен быть. Отец Иван — актер и священник. Неканонично? Может быть, но зато душеполезно. Ведь есть люди, особенно в киношном кругу, которые не пойдут на исповедь к обычному, даже очень хорошему, батюшке. У них свое понимание своей необычности — «неизбывной трагичности собственной судьбы». По их мнению, понять их творческие муки и не менее творческие искушения и грехи может только их коллега. Поэтому Охлобыстин, подчеркнуто оставаясь своим в их кругу, тем самым делает себя доступным для обращения к нему — но уже не только как к актеру, а и как ко священнику…

— Почему в Святогорском монастыре Донецкой области не разрешают продавать Ваши книги?

— Святогорский монастырь противопоставил свою позицию позиции Патриарха, Синода по вопросу о новых паспортах, налоговых номерах и так далее. Что же касается книг, то запретить легко, а вот аргументировать — труднее. Как-то у меня была возможность увидеть в деле наместника этого монастыря. Этот батюшка, явно не отягощенный академическим образованием, вдруг встал и заявил: «Да я всех святых отцов прочитал — там нет того, что Вы говорите!». Уверяю Вас, ни один профессор богословия не прочитал всех святых отцов. Еще дальше от этой цели отстоят наместники монастырей. Хотя бы по той причине, что огромная часть текстов святых отцов не переведена на русский язык… В общем, реплика этого молодого эрудита (он на пять лет моложе меня) была встречена дружным хохотом священнической аудитории (это было на епархиальном собрании Донецкой епархии).

— А когда Вы решаетесь на жесткое столкновение? Вот, допустим, я — кришнаит. Вот увидел я плакатик, что выступает некий православный профессор Андрей Кураев, мне стало интересно, и я пришел к Вам на лекцию. Как Вы себя поведете, узнав, что я — сектант?

— Непредсказуемо. Если Вы будете нападать на наши святыни, кощунствовать — то нарветесь на не-толстовца. Принцип миссионера прост: с эллинами как эллин, с иудеями как иудей, с волками как волкодав.

— А каким может быть градус эмоциональности такого диспута?

— Эмоциальность должна быть. В конце концов, речь идет о предмете не лекции, а любви и веры. Если можно резко вступаться за честь своей прекрасной дамы, то отчего нельзя вступиться за честь Богородицы и Церкви?

Но есть два условия.

Первое — справедлива лишь оборонительная война. Если сектант «первым начал», т. е. первым перешел на «психологическое давление».

Второе — уровень моей эмоциональности и ругательности все равно должен быть на порядок ниже, чем у моего оппонента. Совсем хорошо — если церковный критик так распалился, что и отвечать ему не надо. Иногда мои оппоненты говорят столь громко и агрессивно, что я их и не пробую остановить. Чем больше крика с их стороны — тем очевиднее для светской части аудитории их неправда.

И, конечно, очень разным должен быть миссионер в диспуте с сектантом в зависимости оттого, — а) частная ли это беседа; б) встреча в их аудитории; в) в православной аудитории; г) в светской.

При частной беседе — это просто человеческий разговор, который даже может перерасти в дружеские отношения. Это, пожалуй, беседа не с сектантом, а с человеком.

В аудитории собственно сектантской — задача в обосновании тезиса «мы, православные, тоже христиане». То есть надо попробовать лишить их конфессиональной спеси, превознесенности над «православными дикарями-язычниками». Критика содержания их собственной веры должна быть очень тактичной, и она может вводиться только в ответ на соответствующий вопрос принимающей стороны.

В православной аудитории главное — сдержать эту аудиторию от участия в диспуте. Я обычно при начале такой дискуссии я обращаюсь к православным: «Братья и сестры, вы доверяете моей богословской компетенции? Можно, именно я буду вести этот разговор? Не надо мне подсказывать из зала, когда и какой довод вспомнить и «ввернуть». И еще: этот человек будет сейчас критиковать православие именно по моей просьбе. Поэтому вы его за это не ругайте. Он оказал нам замечательную услугу. Он своей критикой даст нам возможность еще лучше узнать нашу родную веру. Поэтому вы просто слушайте и молитесь».

А вот когда аудитория светская, такая, что с равной степенью недоверчивости прислушивается к обеим сторонам, то тут уже возможна и эмоциональность и даже ирония. Здесь уже все законы риторического поединка могут действовать. В этих уловиях я лишь делаю вид, что веду полемику с сектантами, но на самом деле я обращаюсь прежде всего к людям, которые присутствуют рядом. И я не ожидаю, что наша беседа кончится тем, что какой-нибудь «кришнаит» бухнется на колени и скажет: «Ах, простите, где же я был?..». Нет. Задача в том, чтобы наблюдение за нашим диспутом людьми «со стороны», которые никуда еще не отнесли сами себя, понудило их к выбору. Пусть человек в итоге скажет: «Хорошо, я не могу себя еще назвать православным, но я посмотрел и точно убедился, что, скажем, адвентизм — это вещь еще менее вкусная, чем православие».

И еще есть просто улица. Тут имеет смысл войти в разговор сектанта с пойманными им собеседниками просто ради того, чтобы сбавить проповедническую «суггестию» и позволить людям более рационально воспринимать возвещаемые для них «трансцендентальные истины».

Летом 2005 года в Иволгинском дацане (это центр российского буддизма и находится он в Забайкалье, в Бурятии) я заметил группу москвичей. Они безропотно слушали все, что рассказывал им местный монах. При виде этой сцены во мне началось столкновение двух императивов: долг гостя не позволяет критиковать хозяев. Но долг христианина не позволяет безучастно смотреть на то, как несколько крещеных душ соскальзывают в язычество. Тогда я просто присоседился к этой группке. Через некоторое время монах подводит нас к стене храма, на которой крепятся несколько стеллажей. Полки заставлены сотнями различных изображений Будды. И тут все же я подал голос: «Скажите, а почему у вас здесь нет канонического изображения Будды?» — «А что Вы имеете в виду?» — «Насколько я помню, тело истинного Будды должно обладать 32 знаками. Некоторые из них тут заметны. Но ведь еще и фаллос у Будды должен быть как у коня^[1071]. А на этих изображениях это не видно». Монах пояснил, что да, в текстах это именно так, но в иконографии это встречается редко… Дальнейшей дискуссии не было, но, надеюсь, все же гипнотичность экскурсии была немного рассеяна…

— Вы не боитесь, что некоторая категоричность может обидеть людей? Ведь Вы — пастырь, и они должны чувствовать тепло, любовь. А от Ваших слов иногда током ударяет…

— И пусть ударяет. Я всегда подчеркиваю, что я — это просто диакон Андрей Кураев. И если у вас аллергия на меня, то Церковь здесь не при чем^[1072]. Но если то, что я говорю, вам понравилось, то благодарите не меня, а идите в Церковь. А я поехал дальше.

— Как много места в своих лекциях вы уделяете критике сектантов?

— С каждым годом все меньше. Вот голос из 1905 года, но, кажется, он очень точно описывает ситуцию 1990-х годов. И тогда и тогда были дарованы законы о свободе совести и страна была накрыта волной сектантской пропаганды.

«Тип миссионера-спорщика сослужил свою историческую роль и теперь должен быть оставлен только про запас, на случай нужды. Он возник в ту пору, когда не только люди со средним образованием, но и с высшим едва о сектантстве слышали, а в полемике и вовсе ничего не смыслили, потому что ее и не было, — когда апологеты сектантства чувствовали под собою девственную почву и открыто царили, не встречая себе оппонентов. Сбить их спесь, поднять престиж церковного учения и нужны были миссионеры-спорщики, нужны были преимущественно всенародные диспуты, чтобы всенародно показать ничтожество апологетов сектантства и оставить их безответными. И тогда это было очень удобно и ко времени. Тогда вопросы полемики дышали интересом и свежестью новизны. Сектанты, особенно раскольники, валом валили на "беседы"; собиралось народу чуть не тысячи; бойцы-сектанты и бойцы-миссионеры нарочито выписывались издалека; публике эти бои доставляли удовольствие, не хуже кулачных. Ныне уж не то. Бои эти теперь почти утратили свой захватывающий интерес, к ним привыкли, их видали и знают. Сектанты даже неохотно идут на них, а придут — то плохо и разговаривают, и "беседы" по необходимости превращаются в монолог или проповедь миссионера. Современное сектантство по части полемики стало, как улитка, уходить в свою скорлупу, — лучше сказать, как неприятель, укрываться в недоступные для выстрелов казематы: артиллерийский бой полемики над ним шумит, а он лежит себе, ворча и проклиная махинации "слуг антихриста". Это не то значит, что не надо громов полемики и миссионеров-диспутантов, но значит только то, что тип миссионера должен видоизмениться несколько»^[1073].

Вот и я со временем отошел от специально анти-сектантских тем и лекций, и предпочел строить беседы позитивно, полемику с сектантами оставляя на вопросо-ответную часть встречи.

Нельзя быть «сектоедом» и миссионером. Если ты громишь сектантов — ты точно не можешь быть ими воспринят как наставник. Тем более, что живем мы в прозрачном мире, и сказанное в одной аудитории быстро доносится до совсем иных пространств и ушей. Поясню на светском примере. Монархистски настроенный публицист А. Суворин говорит, что 8 марта 1881 года император Александр lll-й на совещании в Гатчине на предложение о конституционной реформе ответствовал так: «Конституция? Чтоб русский царь присягал каким-то скотам?»^[1074] Став известным, такое мнение русского царя о русском народе умножает ли ряды монархистов или наоборот?

— А что миссионер может сказать людям, смущенным тем, что попы на «Мерседесах» ездят…

— А я и сам как-то спросил своих московских семинаристов — объясните мне миссионерское значение «попа в Мерседесе». Они забухтели, что это нехорошо, это людей отталкивает, смущает, возмущает. Я говорю, что всё это понимаю. Но считаю, что и в этом все-таки есть положительная сторона.

— Какая же, интересно?

— Однажды женщина привела ко мне своего мальчика и просит: поговорите с моим Мишей, я хочу, чтобы он был православным… Ну, как тут не вспомнить замечательный вопрос «армянскому радио» — в чем отличие еврейской мамы от террориста? Ответ гласит, что с террористом можно договориться. В данном случае мама хотела, чтобы ее сын стал православным христианином.

Миша — мальчик умный, замечательный. Встречаемся, дискутируем. Он соглашается, все понимает и принимает, но креститься не хочет. И вдруг он на несколько лет просто исчезает из моего кругозора — ни пересечений в университетских коридорах, ни звонков. Прошлым летом звонит: «Поздравьте меня, отец Андрей, я крестился». Я как бы сержусь: «Трам-тарарам, ты мог бы мне об этом сказать. Я же, наверно, какое-то отношение к этому событию имею». — «Да, конечно, имеете, но, понимаете, я не в Москве крестился, я в Германии». Еще раз трам-тарарам — «Что же, тебе в Москве храмов было мало?». Так вот следующий ответ и имеет смысл тут процитировать: «После университета я получил грант в Германии, там нашел русский храм, стал в него ходить. Знаете, тогда в московских храмах мне было очень трудно сказать "мы" вместе с нашими бабушками, трудно было вместе с ними стать на колени. А в Германии прихожане православных храмов — это ученые, студенты, бизнесмены и семьи, которые московские бизнесмены тут прячут от наших бандитов, то есть люди более-менее успешные в этой жизни. И вдруг в их жизни, оказывается, тоже есть место для Бога. Это люди, на которых нет печати маргинальности, люди, состоявшиеся в жизни, делающие свою судьбу. И вот вместе с ними мне было легче сказать "мы", вместе с ними мне легко было встать на колени. И поэтому там я крестился».

Такой же месседж я читаю в крестном знамении Евгения Плющенко. Когда олимпийский чемпион в минуту своего триумфа изображает на себе крестное знамение — это, я думаю, для многих людей значит больше, чем телехроника, в которой несчастная вдова ставит свечку за своего погибшего мужа. Это значит, что можно быть с Богом и в радости. Можно помнить о Нем и в дни здоровья и успеха.

Вот так и священник с ноутбуком или в хорошей машине может дать понять, что христианство — оно для людей, а не для какого-то одного социального класса.

— Получается, зрелище «попа на Мерсе» может кого-то привести в церковь?

— Кого-то это может шокировать и тем оттолкнуть, а кого-то — шокировать и тем самым привлечь. Есть группы людей, которые смущаются при виде священников в богатой машине. А есть люди, которые скажут — «Надо же, оказывается, можно стоять прочно на земле и быть православным христианином». Очень важно понять, что когда тебя зовут в православие, тебя не в средние века зовут, не в пещеру, не в келью под елью. Можно быть православным и быть молодым, можно быть православным и быть современным, быть православным и быть успешным.

А машины разные бывают. Скажем, в Киеве или в Москве иномарка — это признак среднего достатка. Вообще священники всегда жили на уровне крестьянина-середняка или бюргера, мещанина-середняка. Священники по своим доходам никогда не относились к высшим, по-настоящему богатым. Всегда на этой границе — середнячокбеднячок. Так же и сегодня. Я бываю в сотнях священнических домов, и могу сказать, что это далеко не бизнес-класс.

Иномарка сегодня это вполне доступная вещь, которая, вдобавок, оказывается даже более экономична, чем «Жигули». Она служит дольше, ест меньше бензина. Как-то настоятеля одного из московских монастырей я застал за листанием автокаталога. Вот, говорит, выбираю, «Лексус» купить или «Вольво». Я возмущаюсь: слушай, отец, ты же патриот, ты должен на «Волге» ездить. Он задумчиво закрывает каталог: «Слушай, я действительно патриот, я люблю Россию. Но понимаешь, мой патриотизм кончается, когда дело доходит до машин. В данном случае ведь как выходит: спонсор готов подарить на выбор любую из этих машин. Но он подарил машину и ушел, а дальше-то за ремонт, за бензин, за обслуживание я должен буду платить из монастырских средств. Вот и окажется, что содержание подаренной «Волги», будет стоить дороже, чем содержание «Вольво». Поэтому для монастыря дешевле, если я буду ездить на «Вольво».

— То есть машины священникам просто дарят?

— Бывает. В московском храме, где я служу, иномарка лишь у одного священника. «Вольво». Но это самый бескорыстный наш сослужитель. Вот ему один прихожанинпросто и подарил свою «старую» машину после очереднего апгрейда. Ведь бывает такая ситуация, когда человек переходит в более высокую социальную группу. Там появляются новые требования — на какой машине ты ездишь, в каком квартале, в каком доме живешь. И прежние его атрибуты на его новом уровне ему уже не нужны. Вот он и дарит старую и еще хорошую машину. Знаю случаи, когда даже дома дарили священнику, а не только машины.

Короче — если священник выходит из хорошей машины, это еще не означает, что он подлец.

— Но ведь откуда-то появляются эти разговоры про священников, которые не соответствуют своему призванию?

— Я не собираюсь говорить, что в церкви все нормально. Число подлецов в рясах стабильное и евангельское — каждый двенадцатый. Но грязь всегда заметней, чем чистота. Да и с логикой не у всех наших судей хорошо. Вот только что он видел батюшку, который шел в залатанной рясе, дальше увидел другого священника на богатой машине. Но вывод сделал по одному — и обо всех. Разные мы. И есть много таких батюшек, которые гораздо лучше меня.

— Но недостойные служители все-таки есть в Церкви?

— Есть. Отвечу теми словами, которые Клиффорд Саймак вложил в уста мудрого епископа: «Церковь многолика, — произнес епископ, — в ней находят приют самые разные люди: просветленные, как недавно почивший отшельник, и, к сожалению, отъявленные мерзавцы. Она слишком велика, и ей уже не под силу изгонять тех, кто ее порочит; она их не замечает»^[1075]. Да и вообще как-то странно: если учитель математики напился — то никто наутро не скажет, будто таблица умножения опровергнута. А если батюшку увидели пьяным — то из этого делают вывод, что Библия все врет…

— Известно, что у Вас есть опыт общения с людьми, которые недавно пришли к вере, Вы близко общаетесь с православной молодежью, какие на ваш взгляд трудности возникают у неофитов и есть ли вообще такая проблема в Церкви как неофитство?

— Неофит означает «ново-уверовавший». Значит, все, кто обрел веру — неофиты. Но не каждый крещеный является неофитом. Неофит — это человек, который выбрал мировоззренческую позицию, вера стала его центральным убеждением, а не просто неким дополнительным сегментом в стиле его жизни. Тот, кто крестился «между делом», неофитом, увы, не становится (и христианином тоже). Так что если неофитство болезнь, то это хорошая болезнь (как царапины у мальчишки).

А вообще мое видение этой проблемы созвучно с тем, что о неофитстве сказал Патриарх Алексий:

«Неофит — это недавно обратившийся к вере человек. Это удивительная пора в жизни человека, своего рода "медовый месяц" — все внове, все в церковной жизни радует своей благодатной и смысловой наполненностью. В нормальном неофите душа восторгается перед огромным миром, вдруг распахнувшимся перед ней. Радость об обретении Истины перерастает в желание служить Ей всей своей жизнью. Но именно потому, что это время легких взлетов и возгораний, время неофитства может быть и временем серьезных искушений. Сегодня люди входят в церковную жизнь в основном через книги. И есть опасность, что первыми церковными книгами станут издания легковесные, исполненные суеверий. Другое возможное искушение может состоять в том, что человек слишком буквально воспримет прочитанное. И автор книги подлинный святой, и книга у него замечательная. Но порой те слова, что должны были целить души, в некоторых умах превращаются в таран, которым те начинают сокрушать все вокруг. С полюбившейся цитатой они всматриваются в жизнь других верующих людей, сличая с этойцитатой, видят расхождение и начинают критиковать и осуждать, доходя до прямого кликушества и раскольничества. Наконец, если человек слишком прямолинейно отождествляет Православие с тем или иным его социальным или культурным отражением, он сановится борцом за какую-то частную идею, может быть и в самом деле связанную с Православием, но при этом такой самозваный борец как-то упускает из виду Христа. Он больше дорожит своими идеями, нежели Таинством Причастия Христу. Каждому из нас стоит помнить, что центром жизни христианина является Евхаристия как главное таинство Церкви, созидающее Тело Христово и являющееся способом Богообщения. Прихожане должны ясно сознавать, что центром, вокруг которого и ради которого они собираются воедино, является не священник, не та или иная храмовая святыня, не та или иная — пусть даже самая возвышенная — идея, но Сам Господь и Его Жертва»^[1076].

— Синдром неофита с отвержением всего мирского известен, однако с годами церковной жизни человек во многом возвращается к своей обычной жизни, так как оказывается, что это все вроде и не грех. И верно — выпить, носить джинсы, прикурить иногда — по отдельности, вроде как и не большой грех. «Лучше краситься, чем осуждать». И все же девушка с бутылкой водки, в джинсах и с сигаретой в руке никак не ассоциируется у нас с православной христианкой? Где граница терпимости?

— Во-первых, Вы нарисовали портрет хорошего неофита. Потому что есть множество неофитов, которые и не пробовали расстаться ни с водкой, ни с сигаретой — ни с чем. Так что это хорошая болезнь, когда человек болеет крайностью, крайностью аскетизма, типиконства. Слава Богу, что эти люди у нас в Церкви есть. Но потом этот хороший неофитский комплекс должен пройти.

Но в отношении к бутылке моя позиция отличается от средне-церковной. Пьянство — это профессиональная проблема нашего сословия. Терпимость церковной среды к пьянству и была и остается излишней. В народе обычно прощают пьяненьких батюшек, считается, что если батюшка пьет, значит, переживает за нас, грешных. Хотя, может, это и в самом деле так…

— Вы видите тех, кто совсем недавно пришел в храм, тех, кто скоро станет «солью» Православной Церкви, скажите — к чему, по Вашему, движется Церковь, какой она будет через 15–20 лет?

— Не знаю. Настолько разные вещи происходят в церковной жизни, настолько разные векторы движения. Но когда я думаю о будущем Церкви, для меня один из главных вопросов звучит примерно так: «Сколько потребуется времени, чтобы имя дьякона Андрея Кураева в сознании семинаристов стало бы синонимом мракобесия и отсталости?».

Нет, я не «красуюсь». В октябре 2004 года, в Санкт-Петербурге проходил рок-концерт «Золото на черном», посвященный столетию подводного флота России. Вернувшись с этого концерта в Москву, я встретился с митрополитом Климентом, управляющим делами Московской Патриархии, и сказал ему, что мол снова согрешил, на рок-концерт ходил, проповедовал… Он мне ответил: «А что в этом такого особенного? Мы специально в документах Архиерейского собора записали, что надо активно использовать формы современной молодежной культуры во внебогослужебной проповеди»^[1077]. И тут настало время изумиться уже мне. То, что еще год назад было провокацией, скандалом и сенсацией, теперь стало чем-то само собой разумеющимся.

Движение навстречу миру необходимо. Но тут возникает вопрос — удастся ли в этом движении вовремя остановиться? И как всегда, обретение середины — дело опыта ивкуса. Но этот опыт как раз учит: если где-то впереди на дороге есть яма, в нее обязательно кто-нибудь да свалится.

— Изменилось ли что-то в миссионерском пространстве за последние десять лет? Появились ли какие-то признаки изменений к лучшему?

— За двадцать лет уменьшилась готовность аудитории смотреть на деятельность церковных людей, проповедников, священников добрым глазом. В 1988 году все наши ляпы перетолковывались в возможно добрую сторону. Если батюшка двух слов связать не может — значит, молитвенник. Если какую-то глупость сказал, значит, наверно, что-то очень духовное хотел сказать, да вот наш земной язык оказался немощен. И вообще говоря, они все мученики. Мы были из незнакомого мира, выступали в ореоле страдальцев и носителей великой культуры. В каждом из нас люди хотели видеть схимников, исшедших из града Китежа и цитирующих Флоренского вперемежку с Сартром.

А потом выяснилось, что изрядная часть священников банально невежественна и косноязычна, мало что знает о своей собственной вере и еще менее способна о ней убедительно и интересно рассказывать. А из умеющих рассказывать не все живут вблизи своих же слов… В результате у многих людей возникло впечатление, что Православие — это мир совершенно непробиваемой скуки.

Сегодня такой готовности всё нам прощать уже нет. Сегодня нам всякое лыко готовы в строку вставить. И это означает, что мы должны очень серьезно думать над тем, что и как мы говорим. Последние лет десять у нас была отговорка — мол, нам сектанты мешают. А до этого нам государство мешало. Но сейчас-то уже ничего не мешает и все более очевидным становится, что главная помеха на пути людей к Церкви Христовой — это мы сами.

Поняв это, церковный человек, иерарх, проповедник, священник должен научиться дисциплинировать себя. И говорить так, чтобы не выглядеть ни занудой, ни экстремистом.

И в этих условиях мне пришлось изменить тональность моих лекций и моих книг. Если раньше полемику я вел только с «внешними», только с неверием, сектантами, то сейчас все чаще приходится говорить не о том, как привести человека в Церковь, а о том, как выжить в Церкви, остаться в ней.

В Церкви надо научиться жить, а для этого надо внутри Церкви овладеть всецелой палитрой человеческих чувств: от радостного послушания до осторожного недоверия. Без овладения последним навыком очень легко попасть в параправославную секту. Без него не отличить подлинно церковную проповедь от чьего-то сугубо личного (а потому безблагодатного) человеческого энтузиазма.

— Но что-то все же меняется в церковной жизни?

— Есть добрые перемены, есть и плохие. Но они происходят очень неслышно.

Вот одна уникальность нашего времени: впервые в истории нашей Церкви миссионерская работа ведется профессорами богословия. Даже в предреволюционные годы слышны были жалобы миссионеров, что «профессора наших духовных академий совершенно игнорируют святое дело нашей миссии, гибель душ православного народа для них безразлична, почему профессорских трудов по сектоведению у нас никогда не было, нет, и не знаю, скоро ли будут. Лишь изредка, как бы мимоходом, они критикуют наши миссионерские литературные труды, но самостоятельных серьезных научных работ по вопросам миссии они до сих пор не дали и не дают и миссионеры в этом отношении совершенно одиноки»^[1078].

Сегодня ситуация действительно уникальна: есть группа профессоров богословия, которые готовы отрываться от академических библиотек и византологических штудий и идти к людям и аудиториям, весьма далеким от профессионально-богословских традиций. Идет ли это на пользу или во вред их собственно научной работе? По крайнеймере по себе могу сказать, что, конечно, во вред. Но людям-то польза есть. Значит, надо работать именно так: зная достаточно для преподавания в духовной школе, все же идти в школу обычную; имея знаний больше, чем у журналиста, работать все же именно в журналистике^[1079].

Еще одна перемена касается жизни вообще духовенства. Раньше говорили, что наши священники оторваны от жизни, от народа. Может, так оно и было. Но за последние 15 лет все резко изменилось. И часто без каких-либо постановлений со стороны Церкви, а просто в силу реальности. Что такое обычный священник Русской Церкви сегодня? Это человек, которого послали на приход, обычно даже не дав закончить семинарию. А приход что значит? Ему дали руинку. Сам восстанавливай, ни копейки тебе не дадим. И прежде чем священник становится духовником, он становится менеджером. Он в самой гуще жизни. И получается, страшно даже сказать, такой новый русский священник.

— С мобильным?

— Совершенно неизбежно. Но Вы поймите, вот эта нынешняя всероссийская стройка — она без лишних слов совершенно перестраивает русский характер. Люди покупают новые квартиры, постоянно ремонтируют старые. И в итоге есть надежда, что наша традиционная расхлябанность^[1080] останется в прошлом. Люди ощущают вкус труда и вкус заботы о своем доме, о среде своего обитания.

Кому-то эти земные заботы на пользу, а кто-то ломается…

— Как помочь молодёжи в сёлах, небольших городах не быть «на обочине» церковной жизни?

— Должны быть встречи православной молодёжи, молодёжные проекты епархиального уровня. И паломнические, и военно-спортивные, вплоть до бардовских и, может быть, даже рок-фестивалей. И не обязательно с приглашением звёзд, можно и местными силами. Чтобы ребята могли не только слушать, но чтобы они могли сами спеть. По-своему, под «три аккорда», но не стесняясь. Не нужно стесняться своей «провинциальности». Мне очень дороги слова Чехова: «Есть большие собаки, и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять — и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал».

— Из города любая глубинка, село представляется непаханым миссионерским полем. Отправляются миссионерские поезда, создаются плавучие храмы, приезжают в села с благолепным пением, со всей торжественностью богослужения. Как к этому относятся священники, которые служат в глубинке?

— Я не раз слышал от священников из глубинки отзывы на миссионерский десант

— «мол, приехали на деньги московских спонсоров, все чинно, благолепно, собрали сотни людей, покрестили, повенчали желающих, всем раздарили иконочки, крестики, книжечки — а мне что после этого делать? Людей у нас в храме совсем немного, а теперь и они в лавке церковной ничего не купят, и треб никаких не предвидится. Не на что и самому жить, и за храм, за отопление платить нечем!».

— То есть здесь уместны апостольские слова: да не созиждуна чужом основании (Рим 15:20)?

— Дело не только в этом. Пусть даже и основания чужого не было, пусть на сотни километров и священника никакого нет. Вопрос еще и в том, насколько серьезно люди, крещенные в поездках, будут относиться к своей вере, было ли вообще обращение, или это только мимолетное отвлечение от серой рутины жизни?

Не могу осудить, сказать, что крестить так нельзя, но считать, что произошло что-то невероятно великое, тоже не стоит. Если миссионер постоянно работает в городе, в какой-то школе или институте, и в результате его лекций один-два человека крестятся, то это не столь ошеломляющая статистика, но я считаю, эти два крещения — более серьезны и дороги, чем отчеты автопробегов о тысячах погруженных в реки.

— Кажется, современные миссионеры занимаются преимущественно молодежью думающей, молодежью ВУЗовской — а ПТУ и так называемые «трудовые слои» — они остаются за бортом. Все-таки, для того, чтобы эту лакуну попытаться заполнить, какие-то пути, какие-то разработки есть?…

— Нет, я не готов принять упрек о том, что мы, церковные миссионеры, работаем прежде всего с элитарной молодежью.

Порой кажется, что на сегодняшний день наиболее успешным направлением церковной миссии стало тюремное служение. К сожалению, и недостаточный образовательный уровень нестоличного духовенства искривляет направление церковной миссии в ту же сторону.

В какую епархию ни приедешь, всюду узнаёшь, что два-три священника работают с зоной (и низкий поклон им за это). Но на вопрос: «А есть ли у вас священники, работающие с университетами?» — положительный ответ слышишь гораздо реже. В большинстве епархий нет ни одного священника, работающего с университетом. Не в смысле — бывающего на их торжествах, а в смысле — регулярно читающего там лекции. Ответ на вопрос о том, кто нам «социально близок», здесь вполне очевиден.

Я буду рад, если у нас появятся методики обращения к ребятишкам-«неголовастикам», к тем же ПТУшникам. Но здесь надо иметь в виду, что эти методики неизбежно будут игровыми. В университете можно работать просто силой мысли и красотой слога. Но глубины христианской мысли, как и глубины квантовой физики, вряд ли заинтересуют обычного восьмиклассника, и уж тем более ПТУшника. Здесь необходимо искать другие возможности, чтобы до него достучаться. Водить благодатно-светоносных старцев по ПТУ вряд ли возможно. Значит, в этой среде миссия должна быть более завлекающей, непрямой, игровой. Если такие методы миссии и появятся — они будут еще больше осуждены ревнителями строгого православного благочестия.

— Почему Вы работаете в основном с подростками?

— Ну, не с подростками, а со студентами. Просто потому, что это моя профессия: я университетский преподаватель.

И еще потому, что у них еще есть радость от встречи с новым. Когда на твоих глазах разбиваются твои былые стереотипы — можно реагировать по-разному. Раздраженноозабоченно (это «взрослая» реакция). А можно — радостно: «Потолок-то, оказывается, был фальшивый, навесной. А там, выше — не чердак, а купол!». Студенты (не все, но все же многие, и именно студенты настоящих университетов, а не тех ПТУ, которые сами себя возвели в ранг университета) еще способны испытывать радость открытия.

Кроме того, опыт моей собственной юности — университетский. Веру я обрел опять же в университете. Поэтому мне понятнее, как можно говорить о ней именно в университетской атмосфере, а не в сельском доме культуры. Это проблема моей ограниченности. Чего-то я не умею.

В последние годы, впрочем, прибавился и еще один мотив к тому, чтобы смотреть именно в сторону студенчества: это ведь уже поколение моих детей…

— Но это же не духовный мотив!

— Что ж, не всегда церковная жизнь строится из поступков, которые порождены сугубо духовной мотивацией. Что-то завязывается из мелькнувшей чисто человеческой симпатии (или антипатии). Вот папа святитель Григорий Великий. И у него под рукой не так уж много миссионерских резервов. А мир язычества вокруг (после «переселения народов») огромен. К кому послать новых апостолов прежде всего? Он решает: к англам! А почему именно к ним? — Да мальчики у них красивые:

«Говорят, что однажды в Рим прибыли некие торговцы и выставили на площади товар для продажи. В числе многих покупателей пришел туда и Григорий и среди товаров увидел продаваемых мальчиков соразмерного телосложения, с приятными чертами и красивыми волосами. Глядя на них, он, как говорят, спросил, из какой они области или страны, и получил ответ, что их привезли с острова Британия, где все жители похожи на них. Тогда он спросил, христиане ли они или до сих пор пребывают в заблуждениях язычества, и ему ответили, что они язычники. С исходящим из самого сердца вздохом он сказал: «Как жаль, что создатель тьмы владеет людьми, столь светлыми ликом, и что души, облеченные такой внешней благостью, лишены благодати внутренней!». Спросив об имени их народа, он получил ответ, что они зовутся англами. «Добро, — сказал он, — ибо у них лица ангелов, и они достойны приобщиться к ангелам на небесах». И он пошел к понтифику римского апостольского престола, ибо тогда он еще не был избран понтификом, и попросил отправить к англам в Британию проповедников Слова, дабы обратить их ко Христу» (Беда Достопочтенный. Церковная история народов англов. 2,1).

— Но миссия есть следствие христианской любви, а любить надо всех!

— Ну что ж, попробуйте… Можете начать с меня. Перестав выискивать поводы для осуждения в моей работе.

И потом, иногда отказ от встречи может быть проявлением ну если не любви, то как раз неравнодушия. Если я знаю, что я в этой сиутции не знаю, как действовать, то лучше в эту сиутацию и не входить. Если я отказываюсь взять в свои руки штурвал самолета — это проявление моего равнодушия к судьбе пассажиров, или, напротив, проявление заботы о них? Если я вызовусь делать хирургическую операцию — это обернется помощью или членовредительством? Вот по этой причине я, например, отказываюсь от диспутов с мусульманами (тут нужен иной уровень знания темы, чем тот, который сейчас доступен мне). По этой причине я не иду к «простецам».

— А среди молодежи кто откликается больше на ваши слова — юноши или девушки?

— Кажется, юноши… Но, знаете, об этом есть мой любимый миссионерский анекдот:

Приезжает одессит в Америку, идет где-то по Манхэттену, и вдруг видит — на ступеньках Bank of NewYork (Банк Нью-Йорка) сидит его старый знакомый, тоже одессит, и торгует семечками. Ну, они бросаются, обнимаются. — Слушай, Абрам, как ты? — Мойша, я так рад тебя видеть! 10 лет не видел! — Как ты? — Ну, видишь, вот я устроился здесь. Бизнес свой есть небольшой. Семечками торгую. — И чего? И деньги есть, прибыль? — Ну, ничего, на жизнь хватает, не жалуюсь. — Как хорошо! Я так скучал без тебя, так рад! Слушай, Мойша, у меня вопрос: ты не мог бы одолжить мне 5000 долларов на месячишко? — Ой, слушай, ты знаешь, нет, не могу. — Как? Что, ты меня не любишь? — Я тебе сказал, я так скучал без тебя эти годы. Я тебя очень люблю. — Что такое? У тебя нет денег? — Я тебе честно сказал, деньги есть, бизнес идет нормально, семечки покупают, все хорошо. — Так, слушай, я не понимаю. Ты меня любишь, деньги есть, а одолжить мне не можешь. В чем дело? — Не могу, понимаешь. Контракту меня, договор. — Какой договор? — У меня договор с этим Bank of New York. — Слушай, о чем у тебя может быть с ними договор? — Ну у меня с ними договор о разделе сфер влияния. По этому договору они не торгуют семечками, а я не даю денег в долг.

Так вот, точно так же у меня, как у детей лейтенанта Шмидта, конвенция о разделе сфер влияния с другими проповедниками. Скажем, отец Артемий Владимиров — проповедник для девочек, а я — для мальчиков.

— А с чего Вы начинаете свои беседы?

— Иногда, когда я вижу, что аудитория — старшеклассники или студенты — смотрит на меня стеклянными глазами, я сам начинаю задирать: «Так, ребята, начинаем разговор на тему "Что мне не нравится в православии!"» Они несколько напрягаются: что это значит? Я гну свое: «Ну, слушайте, вам же явно что-то не нравится в православии!». «А с чего вы это взяли?» — говорят они. «Ну, вы же не монахи до сих пор, не в монастырях! Значит, вам что-то в православии до сих пор непонятно. Давайте выкладывайте карты на стол! Не надо, когда я уеду, за моей спиной сплетничать. Пока я здесь, давайте поговорим, что вам не нравится в православии».

Мне кажется, очень важно, чтобы люди видели, что Церковь — это не КПСС. Мы сами способны честно говорить о своих проблемах, о своих болячках. И сегодня мы вынуждены честно сказать, что в сознании многих людей приходится преодолевать не только знаменитое «70-летнее наследие государственного атеизма», а уже и дурные нажитки 20-летней неумной проповеди, которую мы пробовали вести. Приходится зачастую разбирать баррикады, которые успели вырасти уже на наших глазах, не без нашего, может быть, участия.

— Как Вы выбираете темы для лекций?

— Я прислушиваюсь, какие вопросы чаще всего задают на встречах. Со временем из минутных ответов на каждую тему вырастает материал для самостоятельных лекций.

— Вы говорили, что если кто-то из Ваших коллег начинает говорить на какую-либо тему — Вы в нее больше не вмешиваетесь.

— Если я знаю, что в церкви есть человек, который готов закрыть собой то или иное направление, я не считаю нужным его дублировать. Обычно я беру тему, если ей никто не занимается, или занимается не достаточно качественно.

— Что значит качественно?

— Если удается убедить не единоверца, а человека, который не желал с тобой соглашаться с самого начала, который критически относится к твоим словам.

— Вы пытались анализировать, кто и зачем приходит к Вам на встречи?

— В первую очередь приходят люди церковные.

Во-вторых, приходят сектанты, которым интересно отстоять свои принципы. Еще встречаются непуганые и самоуверенные сектанты, которые полагают, что у них есть шанс выстоять в полемике с православным богословом.

Третья группа — те, кто не интересуются религией, но им интересен я, как узнаваемый человек. Этим людям интересно задать вопрос телевизионному эксперту, в беседе с которым вместе можно узнать что-то новое, получить пищу для размышлений.

Четвертая — те, кто пришли на встречу с писателем. Эти люди знают мои книги.

Некоторым, напротив, важен не я, а сама возможность разговора. Мои встречи — не проповеди, а совместные размышления, возможно, дискуссии.

Наконец, кто-то приходят ради скандала. Люди уже знают, что на встречу придут сектанты — будет перепалка. Чем обернется на этот раз?

В конце концов, люди приходят посмотреть на меня, как на диковинку. Нескучный поп для них — само по себе сенсация.

— К студентам Вы обращаетесь на вы или на ты?

— К юношам на ты, к девушкам на вы. Причину пояснил святитель Иннокентий Московский: «С недавнего времени завелось в семинариях называть учеников на вы вместона ты. Младшие старших и равные равных именовать так могут и должны, ибо это служит смягчению нравов. Но называть учителю учеников своих на вы решительно не должно никогда. Это крайне вредно (как я это видел на опыте). Ибо это только питает и усиливает гордость. По мнению моему, всякий учащийся перед наставником и начальником своим есть не что иное, как дитя. Только тогда следует молодого человека называть на вы, когда он вступит в какую-либо должность или по крайней мере окончит курс»^[1081].

— Часто ли вы встречаетесь с аудиторий, которой ваша лекция «до лампочки»?

— Почти всегда с этого начинается. Но чтобы привлечь к себе внимание студентов, я в ладоши не хлопаю. Зато могу ударить по самолюбию. Например, заявить, что в вашем тьмутараканском университете не так уж часто выступают московские профессора. Напомнить, что я самый избалованный лектор России, и на моих лекциях слушатели нередко стоят в проходах и сидят на ступеньках. И вообще считайте мою лекцию инспекцией из Москвы: «Что такое ваш университет? Это ПТУ, купившее вывеску университета, или действительно учебное заведение высшего класса? Я не собираюсь тратить силы на то, чтобы заставлять вас меня слушать. Коль вам скучно, извольте выйти вон. Но после этого не считайте себя людьми науки».

После такого вступления внимание всегда возрастает. Но при условии, если уже прошла часть лекции и хотя бы часть аудитории поняла, что здесь нечто иное, чем привычное им занудство или давление авторитетом. То есть этот аргумент работает только тогда, когда до него были предъявлены другие аргументы в пользу того, что наше общение стоит того, чтобы быть продолженным. Кстати, я с удивлением узнал, что в провинциальных университетах лектор, говорящий без бумажки, вообще воспринимается как чудо.

А самый интересный случай был, пожалуй, на историческом факультете Брестского университета. Похоже, преподаватели марксисты заранее настроили ребят устроить мне обструкцию и противостать «поповской пропаганде». И по ходу лекции (а она была на вполне светскую тему: о причинах научной революции XVII-ro века) постоянно звучали реплики из зала и перебивающие вопросы.

В конце концов я решил, что не буду являть собой пример «кроткого христианина», резко сменил интонацию и сказал: «Значит так, ребята. Учить меня тому, что писал Маркс, не надо. Я окончил философский факультет МГУ с красным дипломом, и знаю Маркса лучше, чем вы».

Сидящий рядом декан брестского истфака вдруг меняется в лице и спрашивает:

— Да-а? А в каком году вы оканчивали МГУ?

— В 1984.

— Кто у вас был завкафедрой?

— Новиков Михаил Петрович.

— А… Да, я его знаю… Это серьезный специалист… Пожалуйста, уважаемый коллега, продолжайте.

Всю студенческую фронду как рукой сняло.

О своем светском университетском образовании, о знакомствах в мире современных культурных и медийных элит имеет смысл упоминать ради того, чтобы во мне перестали видеть блаженненького инопланетянина, безнадежно затерявшегося в веках. То, что знаете вы, знаю и я. И ноутбук у меня есть, и мобильник, и свой сайт в Интернете. И новости рок-музыки я узнаю не из МузТВ, а когда в своей студии Юрий Шевчук ставит мне эскиз своей новой песни…. Но кроме этого я знаю нечто большее и могу вам это подарить. Слыша об этом, люди понимают, что Православие — это мир, в котором может жить и современный человек. Этот мир — для них, а не только для бабушек.

— Вы молитесь перед началом Ваших бесед?

— Да, перед входом в аудиторию. При этом я не столько произношу традиционные молитвы по молитвослову, сколько просто говорю: «Господи, Ты знаешь, зачем Ты менясюда привел, помоги мне». И, действительно, я чувствую, что Господь мне помогает. И помогает не потому, что я такой хороший, а просто потому, что это нужно другим людям. И любой священник подтвердит, что очень часто Господь дает силы и слова через священника ради человека, который к нему обращается. И даже невзирая на грехи самого проповедника^[1082].

— Скажите, по Вашему личному опыту, кому подобные встречи важнее: Церкви или людям?

— Они необходимы всем. Церкви — для того, чтобы в этом диалоге слышать собеседника и самой в ходе беседы уточнять свое понимание тех или иных проблем. Верующим людям они помогают осознать и защитить свою веру. Неверующим же людям такие встречи помогают противостоять деятельности сект.

— Вы часто говорите о красоте Православия, любовь к которому у Вас очень глубокая и за которое Вы так мужественно стоите. Если все же открыть, за что Вы его любите?

— Я в Церкви не потому, что умные книжки прочитал, а потому, что встретил людей, в которых Православие живо и из которых свет Христов струится. Я православный потому, что есть старцы. Все книжные аргументы в пользу Православия совершенно недостаточны для того, чтобы войти в Православие, принять его, жить им. Я бы ни одного дня не остался в Православии, если бы меня удерживали в нем только какие-то знания: богословские, философские, историко-религиозные. Но, милостью Божией, я встречал Православие в жизни, встречал людей (может быть, не более десяти за все эти двадцать лет жизни в Церкви), с которыми можно было ни о чем не говорить.

Старец — это человек, с которым можно молчать. Очень часто, мне кажется, люди этого не понимают, принимая старцев за каких-то оракулов. И едут к старцу для того, чтобы тот подтвердил мнение, которое и так есть у человека, — подтвердил мою правоту. Или о каких-то бытовых вопросах у него спрашивают. А ведь в старце важно не то, что он скажет о будущем и даже обо мне. В нем важно то, что он есть. Важно качество его бытия.

В старцах есть святая очевидность, в их присутствии умирают вопросы. Поэтому общению с подлинным старцем не может помешать и языковой барьер. Так, в Румынии, когда я еще не знал румынского языка, я познакомился с отцом Клеопой, человеком подобным, наверное, отцу Кириллу (Павлову), а внешне, может быть, даже больше похожим на отца Иоанна (Крестьянкина). Рядом с ним было просто хорошо сидеть. Тишина и мир внутри. Он исповедовал и время от времени выходил к народу, беседовал, отвечал на вопросы. Меня удивило, что тогда, еще в 80-е годы, он говорил против сект. А потом он даже написал специальную книжку против сект.

Первая же моя встреча со старцем была удивительной. Это были очень тяжелые дни в моей жизни, когда я учился в аспирантуре в Институте философии, уже несколько лет мечтая о поступлении в семинарию. Я дерзнул сказать об этом своему духовнику, и тот стал объяснять мне трудность церковного служения, из чего я понял, что он меня не благословляет на это. Жизнь для меня потеряла смысл…

Но однажды после литургии в Лавре один мой друг-семинарист показывает на пожилого человека в светском пиджачке и говорит: «Смотри, у этого старичка глаза прозорливые». Я смотрю: красные, как будто налитые кровью глаза, ничего прозорливого я в них не разглядел, да и что я мог тогда в этом понимать? Но затем, часа через два, возвращаясь в Москву, я увидел этого же старичка в вагоне электрички. С нами ехали подвыпившие ребята, которые стали приставать к старику-паломнику. А он стал отшучиваться:

— Ой, ребятки, да что уж, вы молодые, вам видней, а я уж как-нибудь доживу. Вы меня не трогайте.

Они спрашивают:

— А как зовут-то тебя, дед?

— Да Сережка меня зовут, — отвечает. — Ребятки, вы поспите, ничего, я тут уж доеду…

И действительно, минут через десять они засыпают. И тут вдруг старичок поворачивается ко мне, причем мгновенно происходит перемена лица, и спрашивает:

— А тебя как зовут?

Я говорю:

— Меня Андреем зовут.

Он говорит:

— А ты, Андрюш, не беспокойся, в семинарию ты поступишь.

В разговоре выяснилось, что старичок этот — иеросхимонах Сергий, подвизавшийся в Почаевской лавре, разогнанной еще много лет назад. Я спросил батюшку, давно ли он странничает. Он говорит: «Нет, недавно, 17 лет». А мне самому тогда было лишь 22 года.

Так он и странничал, от храма к храму, от монастырька к монастырьку. И на прощанье он сказал мне: «Не переживай. Я за тебя помолюсь. Наша монашеская молитва крепкая, до Бога доходит». После этого я как на крыльях лечу к себе. Обратился к батюшке с рассказом обо всем этом. И мой духовник сказал: «Да что ты, я просто не понимал, насколько это для тебя серьезно, а так, конечно же, поступай в семинарию, с Богом…».

Одним из критериев, по которому можно определить, истинный это старец или он только мнит себя таковым (или люди его таковым считают), — одним из таких критериев является то, что у подлинного духовника нет заранее заготовленных ответов, нет схем для всех случаев жизни. Я знаю по себе и по своим друзьям, что даже на одни и те же вопросы — и теоретические, и совершенно конкретные — отец Кирилл (Павлов) разным людям говорит разное. И это ни в коем случае не приспособленчество, не какая-то политика, когда в каждой аудитории говорят то, что здесь желают слышать. Это и не психология, не всматривание в человека. Старец всматривается в себя, в свою молитву, и уже оттуда черпает, что надлежит сказать этому человеку на его вопрос. Ответы разным людям потому и бывают разные, что разный замысел у Бога о разных людях. Если же вы видите, что некий священник всех подряд посылает, скажем, в монастырь или, напротив, всех подряд уговаривает жениться, значит, у этого человека есть некая схема, которую он налагает на людей.

Теперь вы понимаете, почему так близко мне письмо, написанное отцом Всеволодом Шпиллером Николаю Бердяеву 23 июня 1939 года:

«Не знаю, могу ли сесть за это письмо. Я — во вражеском Вам стане священник очень консервативного духа, богословствуюший, хотя и не публично, а для себя, в шорах такого неинтересного, провинциального школьного направления. И в Ваших писаниях, хотя и есть в них (и даже в той последней статье о Фёдорове) что-то страшно близкое и своё, столько в них чужого и далёкого, из другого стана мысли, из другого стана опыта. И вот всё-таки сажусь за это письмо, потому что захлёбываюсь горечью и тоской и каким-то страшным внутренним негодованием против всего, что этот, мой стан, делает с Вами, да не только с Вами — с жизнью! Вся эта вражда и злоба в разделениях наших уже невыносима, уже совсем невыносима. Уже не только жутко, не только холодно жить во всём этом, а просто нельзя. И то последнее теплое на земле, что еще в каких-то обрывках остаётся с нами и в нас, если рвётся наружу, то и пусть рвётся, куда бы ни рвалось и как бы ни рвалось! Вы не броситесь к нему, как бросился к нему когда-то Розанов, может быть и потому, что его ещё меньше сейчас, чем тогда, и оно стало холоднее в наши страшные дни. Но если бы Вы почувствовали даже и в этом моём к Вам порыве, что всё-таки оно ещё есть и даже здесь, в этом стане, за который так стыдно и больно, может быть, и простить что-нибудь этому стану? Зачем же принадлежать к нему? Одно здесь мог бы сказать на это. Как раз где пишет Розанов о последнем тёплом на земле и как он к нему бросился, пишет и о святых, которые будут победителями мира. Не из-за них ли бросился? К ужасу моему, только в этом стане я и нашёл их. Не говорю, что они только здесь, но что я их нашёл здесь только. И потому-то, куда же идти отсюда, как же можно уйти от них? Этого нигде нет… И пусть рядом с этим — всё другое, от чего сердце рвётся пополам… Что же делать? Но знайте, что рвётся пополам! Пишу Вам чуть не со слезами какой-то совсем неизбывной горечи и печали, и стыда за всё это такое ненужное и страшное в отношении к Вам. Искренне уважающий Вас священник Всеволод Шпиллер»^[1083].

— Отец Андрей, Вы одновременно являетесь профессиональным философом и профессиональным богословом. Чем, по-Вашему, философия отличается от теологии, и что общего между ними?

— В отличие от философа, богослов знает, у Кого спрашивать. Там, где философ один на один со своими мыслями и загадками, богослову есть Кому молиться и Кого вопрошать.

— Так есть вопросы, на которые и Вы не знаете ответа?

— Конечно. Вот только небольшой их перечень:

Куда подевался мальчик, которым я был когда-то?

Скажите, долгая старость — награда или расплата?

Где умирают птицы?

Сколько лет сентябрю?

Понимает ли море, то, что я говорю?

О чем молодая листва поет весеннему бризу?

Откуда является смерть — сверху или же снизу?

Сколько листьев, чтоб выжить, платят зиме деревья?^[1084]

— А есть вопросы, которые Вам не нравятся?

— Я не люблю вопросы обо мне самом. Лучше поговорить о православной вере, чем — том, как я пришел к ней.

Господ журналистов я прошу учесть, что они не дождутся от меня ответов на два своих традиционно-диких вопроса: «Расскажите о целях Вашего приезда в наш город» (как будто я приезжаю для того, чтобы местного пива попить!) и «Что Вы пожелаете в конце нашим читателям».

Еще мне не нравятся вопросы типа «Расскажите о Ваших впечатлениях о нашем городе». Во-первых, этот вопрос неприличен, потому что он не оставляет собеседнику пространства для выбора; стандарты вежливости требуют выдать ответ в стиле: «Как тут все здорово!». Во-вторых, этот вопрос выдает безнадежный непрофессионализм интервьюера (ибо означает, что он больше не знает, о чем спросить, то есть пришел на работу, будучи «не в теме»). В-третьих, он обнажает и его столь же безнадежный комплекс провинциала, считающего себя именно таковым — мол, человек из Москвы (Парижа, Лондона…), а наш Урюпинск ему понравился!

А главное — у меня просто нет сил и времени, чтобы систематизировать свои впечатления. При моем объеме работы на выезде я могу работать только «на выход»; входящая информация почти не усваивается. Да и что я вижу в других городах, кроме одних и тех же залов и «дворцов культуры!». Чаще всего не остается времени даже для того, чтобы поклониться местным святыням.

Но еще больше я не люблю вопросы в стиле: «А как Вы относитесь к…». Слишком часто их задают только для того, чтобы записать меня в какую-то партию. Это не вопрос, а допрос. Это своего рода «экзамен на лояльность» той партии, с которой себя отождествляет вопрошающий.

Для примера: получает некая газета письмо от читателя. Читатель говорит, что, желая вступить в Черную сотню, он «пошел за благословением в местный храм и услышал от своего духовника, что сначала-де нужно самим воцерковиться, начать вести праведный образ жизни, а потом уже спасать Россию и других к этому призывать». Очень верные слова: прежде чем воспитывать в себе ненависть к тому, кого ты сочтешь «недругом России», надо привить себя к любви Христовой. Но даже если бы духовник сказал своему духовному сыну нечто не столь очевидное — не дело газеты опровергать совет духовника. Один из принципов церковной этики состоит в том, что нельзя критиковать духовного отца и его советы в присутствии его духовного чада. Совсем иначе мыслит «Черная сотня». Вопрошающий получает ответ: «Наше время смутное, и среди духовенства встречаются время от времени обновленцы, экуменисты и прочие еретики. Отличить еретика от православного не всегда бывает просто, но есть своеобразный "тест", по которому можно с большой долей вероятности отличить одного от другого. Давай перечислим вопросы из этого "теста". Спроси священника — как он относится: к экуменизму, католицизму, протестантизму; к событиям августа 1991 года и октября 1993 года; к демократическим средствам массовой информации; к демократическим выборам; к Ельцину и его режиму; к самодержавной форме правления; к обновленчеству и А. Меню; к переходу на "новый стиль"; к церковному служению на русском, а не церковнославянском языке; к иудаизму и иудеям; к патриотическому движению вообще и к Черной сотне в частности. Ответы на эти ключевые идеологические вопросы практически с абсолютной точностью дадут тебе ответ: еретик перед тобой или православный священник»^[1085].

И духовного сына подстрекают к тому, чтобы задать подобные вопросы своему духовному отцу! Хамство это, а не борьба за Православие. Диссидентский модернизм, а никак не традиционализм стоит за этим «тестом».

И хотя автор этого теста — Александр Штильмарк — прихожанин храма, где я служу (и очень хороший и светлый прихожанин; человек с добрыми, а не злыми или колючими, унылыми глазами), все же при всем моем добром человеческом отношении к нему я не могу счесть этот его «совет» умным или даже просто церковным.

Сегодня, если миссионер говорит только о главном — о Христе, то «партийными» православными это воспринимается как злостное уклонение от партийного «равнения», как маскировка позиции «молчальника». И позиция эта наверняка является совсем неправославной, «не нашей», раз он о ней не говорит, — ведь этот миссионер, говоря о Евангелии, не высказывается на ту тему, что интересует всех истинно-православных ревнителей. Представьте — в то время, когда «остро стоит на повестке дня проблема…», он совсем не говорит о ней, а полемизирует с какими-то «свидетелями Иеговы» и доказывает им Божественность Христа вместо того, чтобы принципиально потребовать от Патриархии канонизации N!..

Интернетовский сервер издателей «Руси Православной» откровенно предупреждает: «Мы не предлагаем посетителям нашего сервера материалов по Священному Писанию, житиям святых, катехизису, истории Церкви». Что же это за «православная Русь», забывшая о Евангелии и редуцировавшая Православие к бесконечным перепалкам! Как с очаровательной откровенностью и наивностью выразилась писательница, близкая к духу «Руси Православной», «миссия нашего Отечества — удерживать юлианский календарь»^[1086]. Не мала ли «русская идея»? Неужели это и есть тот уникальный вклад России в мировую культуру, историю и религиозную жизнь, о котором мечтали славянофилы и Достоевский? Вот, оказывается, наше историческое призвание — хранить верность заветам языческого римского диктатора Юлия Цезаря!

Еще пример антимиссии: «С любви к Царю, Помазаннику Божию, начинается любовь к Родине»^[1087]. Особенно мило, что это говорит товарищ с Украины…

Но свой круг интересов околоцерковные газетчики считают нормативным для Православия. И тех, кто этим кругом не ограничивается, пробуют вытолкать из Церкви.

— В1997 году вы говорили об «информационном тромбе для православия». За эти десять лет что-то изменилось в этом плане в светских СМИ?

— Думаю, что перемены есть. При желании, можно донести свое мнение до светских читателей, тем более в нашу эпоху Интернета. Благодаря Сети информационный тромбв любом случае можно обойти. Сейчас вопрос уже все больше в другом — а есть ли у нас желание доносить, есть ли нам что сказать? С этой точки зрения показательна история уже существующих спутниковых православных телеканалов. Им дали возможность круглосуточного вещания. И стало очевидно, что людям не о чем говорить так много и так часто. Не хватает материала, разнообразия жанров, лиц и интонаций. Возникает нечто монотонное, монохромное, картинка православного гетто. Одни и те же слова, картинки, ракурсы, вздохи, одна и та же какая-то покаянно-воздыхательно-печалующаяся интонация. Непрерывно посмотреть этот телеканал в течение недели — и станешь ходячей картинкой к брошюре о вреде тоталитарных сект.

— Генеральный директор «Спаса» Александр Батанов рассказал мне, что, когда он у Патриарха брал благословение перед началом работы телеканала, Святейший ему сказал: «Постарайся, чтобы у тебя на канале было поменьше колоколов и попов».

— Совершенно справедливое пожелание. Но штука в том, что даже миряне начинают стилизоваться под попов: такие покаянно-опущенные глазки да придыхания.

— Вы молодежный миссионер. Но кроме молодежи, еще какую-то группу людей Вы выделяете как предмет особой миссионерской заботы?

— Да. Китайцев.

Может быть, силы традиционно православных народов надломлены. В таком случае слово за миссионерами. Как некогда Кирилл и Мефодий спасли Православие, пойдя из умирающей Византии к варварским славянским племенам, так, может, завтра настанет наш черед посылать свои миссии в иные страны (хотя, по моему убеждению, наш черед настал «еще позавчера», но мы его проспали).

Толковых православных юношей я даже прошу всерьез подумать: стоит ли сразу идти в семинарию? Может быть, сначала следует получить университетское востоковедческое образование? Ведь в следующем веке нам предстоит встретиться уже не с Западом, а с Востоком. В Церкви должны быть люди, заранее готовые к этому. Речь, впрочем, идет не только о Китае и китайцах. Восточные религиозные идеи уже бродят в сознании многих русских обывателей. И поэтому для миссионерства в русской среде уже нужно знать историю и философию восточных религий.

Еще лет двадцать назад люди поражались, если встречали верующего физика: «Как, Вы физик и при этом христианин? Да как же это можно совместить? Ну-ка, поясните!». Точно так же сегодня они изумляются, встречаясь с православными востоковедами: «Как? Вы знаете санскрит (китайский, японский…), Вы читаете первоисточники древних восточных учений, Вы знаете восточную мудрость и при этом являетесь не буддистом, а православным? Да разве в Православии есть что-то интересное? Ну-ка, расскажите!».

Я же, когда встречаю юношу с верующим сердцем, умной головой и чистыми глазами, нередко уговариваю парнишку не поступать учиться в семинарию, а поступать на востоковедение. Юношей, у которых голова на месте, а в сердце горит желание служить Церкви, я порой прошу принести эту тяжелую жертву: сознательно погрузить себя в мир восточного магизма, оккультизма, язычества ради того, чтобы потом от этой тьмы защитить Россию. Никакие «миссионерские семинарии» тут не помогут. Надо сначала получить серьезное и именно востоковедческое образование — без этого в России следующего поколения миссионеры не смогут достучаться до людей, воспитанных на гороскопах, «мантрах» и «коанах». Миссионеры следующего века должны знать много больше моего — ведь и их оппоненты будут более начитанны в восточно-оккультных премудростях, нежели нынешние дилетанты вроде рериховцев. А я уже сейчас ощущаю, что ни МГУ, ни Академии мне не хватает: запас знаний должен быть большим, чем имеющийся у меня (у меня есть религиоведческое образование, но нет специального востоковедческого).

Если кто-то из священников понял мою озабоченность и разделил ее, — прошу их держать в памяти не только адреса семинарий, но и Института стран Азии и Африки при МГУ, дипломатического (МГИМО) и лингвистического университетов.

Овладеть церковно-славянским языком и языком богословия — не такая уж сложная задача, два-три года на это хватит. Но чтобы выучить язык совершенно чужой культуры, необходим гибкий молодой ум и систематические усилия. Лучше сначала освоить более сложное, а потом то, что проще: сначала востоковедение, а потом основы православного богословия.

Надо создавать школу православной китаистики. В последнее время я сталкиваюсь с удивительно большим числом православных китаистов. Такое ощущение, что Бог Сам, помимо всяких наших «миссионерских программ», насыщает нашу Церковь верующей молодежью, изучающей китайский язык.

Может, те храмы, что мы сейчас строим по Сибири, поспособствуют тому, что со временем китайцы (к которым — почти без сомнения — отойдут сибирские земли в следующем столетии) станут православными. Тогда трудолюбие и дисциплинированность китайцев обогатят вселенскую историю Православия тем, чем не смогли обогатить ее мы. Вспомните слова святителя Николая Японского, сказанные им о китайцах сто лет назад: «Вот народ-то будущего, — величайшего из всех судеб, достававшихся на долю других народов. Великий народ, и теперь бы могущий задавить весь свет, — а как он мирен! Негде жить ему, — а разве он подумал о завоевании Кохинхины, Сиама, Бирманы? Какой же другой народ на свете удержался бы? Из европейских ни об одном и представить себе этого нельзя»^[1088].

Сегодня же для обращения китайцев в христианство совсем не нужно ехать в Китай! Природа не терпит пустоты. А перепад давлений по восточным и южным границам России невероятно велик. С одной стороны — избыточное китайское население или вступивший в подлинный политический и религиозный ренессанс мусульманский мир, с другой — вымирающая Россия. Будет ли граница взломана мирно или через войну? Когда я спросил одного своего знакомого китаиста, будет ли у нас война с Китаем или нет, он ответил ехидно, но точно: «Не будет, потому что война китайцам не нужна. Они будут просачиваться в Сибирь мелкими группами по сто тысяч человек». Сибирь, которую русский народ не смог переварить, ассимилировать, с точки зрения общепланетарной экологии будет нами уступлена тому народу, который сможет ее освоить.

Но национальное поражение русского народа Церковь могла бы обратить к духовной пользе (хотя понятно, что естественно желать совместного успеха и национальногосударственного, и церковного).

Тысячу лет назад греки совершили подлинный подвиг — на излете Византийской империи они смогли растождествить национальное и религиозное. Они вернули Православию вселенское дыхание, передав его варварам — славянским племенам, которые в ту пору были злейшими и опасными врагами Византийской империи. В этом смысле Византия смогла умереть достойно. Она смогла факел мира передать дальше, причем своим врагам. И вот прошла тысяча лет… Наверное, прав Гумилев, когда предрекает национальным организмам предельный срок жизни в тысячу лет… И если сейчас настала пора умирания России, нам нужно задуматься, как мы умрем — в судорогах и проклятиях или же сможем найти наследника, которому передадим самое главное, что у нас есть, — нашу веру и нашу душу. Может, мы передадим православную эстафету китайцам. Славяне, когда они вторгались через Дунай, не помышляли о том, что станут продолжателями православных традиций. Может быть, и с Китаем произойдет так же — они станут могильщиками нашего государства, но хранителями наших святынь.

Эта идея может казаться непривычной только в Москве. Полжизни моей проходят в поездках от Сахалина до Кенигсберга. И я несколько раз в Сибири беседовал с людьми, которые строят храмы. Строят, кстати, нередко силами турецких рабочих, что самое смешно-печальное. Спрашивал: «Какова, по-вашему, судьба этих храмов?». Ведь там повальное настроение — уезжать. Уезжать из Сибири. И даже строители отвечают: «Мы понимаем, что строим храмы для китайцев».

Наш шанс в том, что китайцы, оторванные от родной коммунистической или конфуцианской среды, могут быть более восприимчивы к принятию христианства.

Китайцы, мне кажется, готовы к этому. Это самая атеистическая нация на земле. И коммунизм тут сказался, и традиции: даосизм и буддизм ведь трудно назвать религией. Во многом китайское сознание — религиозная целина. И когда они придут к нам, они окажутся открыты нашей среде.

Пока они в меньшинстве, пока они учат наш язык и приспособляются к нашему образу жизни — есть шанс подарить им Православие. Нужно использовать исторический шанс для того, чтобы китайской диаспоре, просачивающейся в Россию, принести весть о Православии. Необходимо в сибирских и дальневосточных школах рассказывать и прививать уважение к православной культуре в расчете не только на русских детей, но и на маленьких китайцев, буде они сядут за парты российских школ. Для того, чтобы они могли понять стихию России, мало толку рассказывать им о многовековой тяжбе России и Швеции за обладание Ревелем или Нарвой. Это слишком далеко от них, это совершенно не их история. Чтобы жизнь России стала им близка, необходимо, чтобы душа России стала их душой.

Именно так переходило Православие от греков к другим народам — через пленников, заложников, торговцев, в общем — через «временно перемещенных лиц», которые, оказавшись в империи, знакомились с христианством, а потом передавали его на свою Родину.

А вдруг это будут не только «колонии»? Вдруг и о Хабаровске или Красноярске придется однажды сказать те страшные слова, что русский поэт-эмигрант Арсений Несмелое (погибший после 1945 года в пересыльной советской тюрьме) сказал о ныне китайском Харбине:

Милый город, горд и строен, Будет день такой, Что не вспомнят, что построен Русской ты рукой. Пусть удел подобный горек, Не опустим глаз; Вспомяни, старик историк, Вспомяни о нас.

Почему бы в тех епархиях, где уже есть крупные китайские колонии (это Москва и Сибирь), не вырастить священников-миссионеров, которые знали бы китайский язык, знали бы китайскую культуру, историю, философию и проповедовали бы специально в китайских общежитиях? Неужто не хватит ни дальновидности, ни денег для того, чтобы по несколько юношей послать на учебу в Москву или нанять им репетиторов прямо у себя на месте?

В дальневосточных и сибирских епархиях уже пора создавать миссионерские центры для работы с китайцами. Например, во Владивостоке я видел храм, где возле каждой иконы висит пояснительная табличка с иероглифами, написаны и основные молитвы на китайском. Служба идет на церковно-славянском языке, но и зашедший в храм китаец может что-то понять и не чувствует себя чужим.

Я не ставлю задачу обращения всего Китая, но те китайцы, которые волею судьбы оказались в России, могли бы принять Православие. А уж если со временем китайцев здесь станет больше, чем русских, то тем более важно, чтобы среди китайцев были группы людей, которые смотрели бы на мир взглядом, близким к нашему, — православным… Конечно, большинство моих критиков не заметили, что я говорю об обращении китайцев, а не об обращении Китая. Тем не менее один критический пассаж я нахожу весьма интересным (он появился на одном из дугинских форумов).

«Отец Андрей Кураев рассуждает в точности так же, как рассуждали иезуиты в XVIIXVIII веках — Маттео Риччи, Адам Шалль фон Белль, Фердинанд Вербиест и другие. Иезуиты усиленно пропагандировали образ Китая как исключительно секулярного общества, в принципе лишенного религии, поскольку конфуцианство, утверждали они, вообще не является религией (это некая гражданская доктрина, политическое учение и нравственная философия), а буддизм и даосизм — всего лишь "грубые суеверия", нужные для простонародья, но презираемые образованными верхами. Проповедь христианства, по их мнению, должна евангелизировать, но не европеизировать Китай, дав его народу то, в чем сам Китай уже давно нуждался. Именно со времен Маттео Риччи, Адама Шалля и Фердинанда Вербиеста в синологию попало представление о китайцах как "народе без религии", кочевавшее из книги в книгу в течение всего XIX века и в первой половине века ХХ-го. По существу иезуиты оказались первыми изобретателями утопии чисто светского государства. Местом реализации этой утопии (по крайней мере, в книгах иезуитов) суждено было стать Китаю. Итак, иезуиты (а это были люди весьма образованные и блестяще знавшие классический китайский и китайскую культуру) трудились, трудились на ниве проповеди в Китае католицизма, а результаты были более чем скромные. Все дело в том, что иезуиты, как и отец диакон А. Кураев, совершенно не понимали одной простой вещи: именно китайский тип религиозности (именно религиозности), представленный даосизмом и китайскими направлениями буддизма, делал их почти полностью невосприимчивыми к проповеди христианства. И даже сейчас, как в КНР, так и на Тайване христиан в абсолютных цифрах немало, но в процентном отношении к миллиарду с лишним населения это капля в море. Китайцы будут христианизироваться, только если они начнут утрачивать связь с национальной культурной традицией и ее ценностями. Иначе они никогда его не примут, как не приняли ислам, существовавший на территории Китая еще в VIII–IX веках. Или теизм и креационизм, или китайская культура. Третьего не дано. Далее. В 60-х годах XVII века император Кан-си (1662–1722) издал указ, запрещающий проповедь христианства (потом он был частично отменен). Мотивы:

1. Христианство учит неуважению к государственной власти, ибо обожествляет преступника, казненного законными властями. 2. Догмат о непорочном зачатии учит неуважению к предкам и разрушает семью. 3. Нигде в Библии не говорится, что Китай находится в центре мира. Суть этих пунктов в измененном виде и переформулированном присутствует в китайском уме и в наше время. Поэтому все рассуждения отца А. Кураева о православном Китае — лишь утопия и не более того»^[1089].

— Какова, на Ваш взгляд, специфика проповеди среди кавказских народов?

— Мне кажется, что нам это дело сейчас не под силу. Нам бы, дай Бог, сначала своих вернуть. Апостол Павел пишет, что кто не печется о домашних, тот хуже неверного (1 Тим 5:8). Напомню и 45-ое каноническое правило Карфагенского Собора: «Епископы и пресвитеры и диаконы не прежде да поставляются, разве когда всех в доме своем соделают православными христианами». Сначала покажи себя в узком домашнем кругу, докажи, что у тебя есть пастырская забота, а потом иди на общественное служение. Перенеся это на межнациональные отношения, получим, что сначала надо свой народ вернуть к православной вере, а потом уже посмотрим, сможем ли мы проповедовать кому-то еще.

— Известно, что в исламе Иисуса считают за пророка. А кем в христианстве считается Мухаммед?

— На какую организацию вы работаете? У вашей редакции хватит сил, чтобы гарантировать безопасность моей жизни — после ответа?

— Вы, кажется, не одобряете межрелигиозных браков?

— Бывало, что неверующий муж освящался верующей женой. Бывало, что через женухристианку обращался и муж и их дети. Но это было, когда наша вера была сильна.

Сегодня в таких браках русская женщина — слабая сторона. Она и сама не знает своей веры.

Но сначала давайте посмотрим на межрелигиозные браки по-светски, т. е. как на браки межнациональные. Посмотрим на них без религиозных мотивов. Просто по-светски. По-«дарвинистки».

В биологическом аспекте русские — обладатели рецессивного набора генов. Белые волосы и голубые глаза подавляются «темными» с доминантными генами в случае слияния. Северная Европа стремительно чернеет во второй половине XX века. Защищать популяцию белых медведей считается дозволенным. А почему же надо радоваться исчезновению антропологического разнообразия?

Еще в начале 70-х годов XX века на советской эстраде звучала песня «Дождь на Неве» в исполнении Эдуарда Хиля. Там были такие слова: «Дождь по асфальту рекою струится. Дождь на Фонтанке и дождь на Неве. Вижу родные и мокрые лица: Голубоглазые в большинстве!». И тогда это воспринималось естественно. Сегодня и по факту это не так, и спеть-то такое уже опасно…

Я не говорю, что блондины чем-то лучше брюнетов (я и сам посередине между ними и вообще носитель не то татарской, не то чеченской фамилии). Но мне бы хотелось, чтобы эта краска из человеческой палитры не исчезла. В 1616 году в «землю казаков» приехал арабский путешественник — Павел Алеппский. Увидел он такую картину: «Ничто так не удивляло нас как красота маленьких мальчиков и их пение. Умы наши поражались изумлением при виде огромного множества детей всех возрастов. В доме каждого человека по 10 и более детей с белыми волосами на голове, за большую белизну мы называли их старцами. Они погодки и идут лесенкой один за другим»^[1090].

Надеюсь, за то, что я хочу, чтобы и впредь Русь радовала иностранцев такими же картинами, меня не будут обвинять в фашизме…

Кавказцы сегодня «пассионарнее» русских. А я привык защищать слабых. Если сотрудник Института общей генетики им. Вавилова прогнозирует, что «генный поток по линии отцов приводит к тому, что будет меняться антропологический вид населения Московского региона», почему я должен этому радоваться?

Я не предлагаю никаких законодательных или полицейских мер. Но заметить существование проблемы можно же себе разрешить! Я не президент и не депутат. Выразить свое личное отношение можно или нет?

Вот в Израиле есть министерство по делам религий. И это министерство ведет учет смешанных браков: «По оценкам министерства по делам религий, ежегодно в Израиле переходят в другую веру в среднем 50 молодых евреек. Таким образом, за 52 года существования государства еврейство лишилось примерно 2600 своих дочерей. Учитывая, что женщина в арабской семье производит в среднем 8 детей, делаем вывод: в арабской среде живут примерно 20 000 галахических евреев! Страшно подумать: некоторые из них, возможно, принадлежат к террористическим организациям, являются отъявленными врагами еврейского народа, и знать не знают о своих еврейских корнях! Опрос показывает, что замуж за арабов выходят главным образом девушки, неполучившие в свое время достаточно родительского тепла, исконно присущего еврейским семьям. Эти женщины не обладают четко выраженной национальной самоидентификацией и поэтому оказываются легкой добычей умелых кавалеров-инородцев. Неудивительно, что переход в иную веру является уделом девушек из чисто светских семей: в ультраортодоксальной и национально-религиозной среде о таких случаях не слыхивали»^[1091].

Я бы очень не хотел, чтобы подобное министерство с подобным кругом интересов появилось в России. Единственное, что я предлагаю — перестать воспевать такие браки. Мол, это источник гениев.

Если бы это было так, то Латинская Америка была бы сплошь заселена не просто метисами, а гениями. Если бы это было так, то Кубань (вот где казаки издавна соединяются с черкешенками) хоть раз в пятилетку, да рожала бы нобелевского лауреата. И почему тогда суперперемешанные США импортируют мозги со всего мира в уже готовом виде?

На самом деле именно сторонники этого странного тезиса переносят скотоводческие принципы в мир человеческой мысли. Мера талантливости ребенка, наверно, все же в гораздо большей степени зависит от уровня культуры его родителей и от посещаемой им школы, а не от того, что его мама и папа принадлежат к разным нациям.

О России есть пропагандистский миф, что, мол, все этносы, которые она в себя приняла, все их она и сохранила. Это не так. Где пермь и вятка (не как города, а как народы со своими языками)?

Поэтому во фразе «межнациональные браки русских и кавказцев грозят существованию русского народа» давайте заменим слово «русский» на «вепс» или «манси», а слово «кавказец» на «русский». Вот если бы я был поэтом из сибирского народа манси, и просил бы свою молодежь задуматься о сохранении своего народа, веры, обычаев и языка, просил бы ее не прельщаться огнями больших городов и браками с русскими геологами и газовиками… Тоже обозвали бы фашистом и сволочью? А ведь уже каждый четвертый брак в Москве — межнациональный (причем все больше не с украинцами, а с кавказцами). Нет проблемы?

Я же не говорю, что русскую девушку надо останавливать на пороге ЗАГСа, если у нее жених не той нации. Как они друг друга полюбили и встретили — их личное дело. Но есть личная жизнь, а есть социально и культурно значимые последствия этой вроде бы совсем личной жизни. И о них можно говорить. И вряд ли нужно заранее определять, что оценка перспектив обязана быть только одобряюще-оптимистической.

Далее с биологического уровня обсуждения темы переходим на психологическую. В той самой подборке в «Комсомольской правде», где были и мои несколько строк, вполне светские психологи говорили об этом:

«Ольга Маховская старший научный сотрудник Института психологии РАН: — Другое дело, что после свадьбы все резко меняется. Мусульманский мужчина не терпит возражений, может запретить жене даже выходить из дома! Наши женщины в таких браках очень часто страдают… Если вам предлагают уехать на родину жениха, например, в Азербайджан, не соглашайтесь! Это совсем другая культура и традиции. Наши женщины, как показывает практика, такого испытания просто не выдерживают»^[1092]

В пору влюбленности и ухаживаний девушка, наверно, не очень склонна смотреть далеко в будущее. Тем более, что жених убежденно заверяет: «Мы на дискотеке познакомились, а не в мечети! Я светский человек, законов шариата не знаю и тебе и детям ничего навязывать не буду!».

Но годы идут, меняется и сам супруг, и его окружение. С годами человек становится более консервативен. Да и вопроса о самоидентификации никак не избежать. И вот его друзья начинают недоумевать: а почему твоя супруга… а почему твои дети… И если поначалу русская жена повышала его статус в глазах знакомых, то теперь «неверная» жена стала для него проблемой. Так что к обычным семейным проблемам в смешанных семьях добавятся проблемы, порождаемые именно смешанным, «многокультурным» их составом. И что — предупредить об этом девушку является преступлением и фашизмом? Впрочем, если семья «многокультурная», то эти проблемы не будут значительны. А вот если каждая из сторон обогатит свою жизнь своей малокультурностью — вот тогда мало не покажется. То есть — брак азербайджанца-студента МГУ и русской девочки из тех же стен скорее всего не будет обременен национальными проблемами (общее поле европейской культуры поможет им понимать друг друга). А вот если знакомство состоялось на рынке…

И наконец, есть религиозный аспект. Православная Церковь НИКОГДА не одобряла межрелигиозных браков. И это никогда не было секретом. Нынешние русские девушки и сами не знают православной веры, и уж тем более в чужой культурнорелигиозной среде не смогут передать отсутствующую у них веру своим детям. Церковь не может повлиять на выбор жизненного пути неверующими людьми. Но своим-то, церковным, людям можно сказать и о религиозных последствиях того или иного их выбора.

Когда-то Церковь и рекомендовала и навязывала межнациональные браки как средство миссии («из оных же новокрещеных (татар) вдовствующим брачиться со старорусскими, и второго и третьяго сыновей их брачить с старусскими ж, для общей христианской пользы из ближних сел перевесть к ним старорусских крестьян по нескольку семей в деревню, а вместо их из той же новокрещенской деревни толикое же число в домы тех выведенных крестьян»)^[1093]. «Сие потребно, чтобы новокрещеные с русскими дружбу меж собою возобновляли, а наипаче для того, что имея в доме своем зятя или невестку русских, дел, которые христианскому закону противны, в домех своих чинить опасаться станут»^[1094].

Но сегодня слишком слабы представления русских девушек о своей национальной культуре и о православии, чтобы видеть в них фактор возможного миссионерского влияния…

— Но ведь нет ни эллина ни иудея?!

— Спасибо за напоминание. Неверное понимание этой фразы способно вообще убить внешнюю миссию. Во Христе — да, именно и только «во Христе» нет ни эллина ни иудея. Для Христа нет различия между уверовавшими в Него эллинами и иудеями. Христос готов дать равно безмерные дары и тому и другому. Но при чем тут мусульманин, который и не думает просить именно у Христа и именно дар благодати, например, «дар слезный»?

С точки зрения благодатного напоения национальность христианина не важна, но мы же не Христос, а люди. И мы не только христиане. А даже греческое православие имеет своеобразные черты, отличающее его от православия русского или молдавского.

— Кроме востоковедческого, какое еще образование полезно миссионеру?

— Психологическое. Современная психотерапия вторгается в области, которые ранее были чисто пастырскими, духовническими. Кроме того, психология создает определенное представление человека о себе самом. И это уже определенный «миф», в качестве такового конкурирующий с христианской антропологией. Да и священнику не помешает знакомство с современной психологией.

О пользе исторического и филологического образования и говорить не надо.

А вот естественно-научное образование, полученное до богословского (обратное, впрочем, просто невозможно^[1095]), способно порождать серьезные проблемы.

Когда я узнаю, что у некоего человека, размышляющего на религиозные темы, техническое образование, для меня включается сигнал тревоги: внимание, надо быть осторожным. Потому что очень часто технарь оказывается излишне прямолинейным: нашел две точки и сразу проводит между ними прямую. Между тем гуманитарий знает: наличие точек «А» и «Б» вовсе не означает, что выйдя из «А», поезд обязательно придет в «Б». Он может придти и в пункт «Д». И вообще по пути может быть пересадка. Учиться читать нужно всю жизнь. И гуманитарные тексты все же читаются иначе, чем таблицы.

Технарь при расхождении двух суждений требует: «Истина может быть лишь одна!». Гуманитарий знает, что на определенном уровне истин может быть много. Есть правда историческая и есть правда педагогическая. Есть правда ситуативная, художественная. Есть правда личностная и «корпоративная» (ну, это то, что хорошо показано в марксизме: человек может искренне видеть то, что позволяет ему увидеть его социальный опыт, его круг общения и его социальные обязательства). Наконец, правда может быть просто частичной.

Незнание этого приводит к порогу опасности. Хорошо сказала святая мученица мать Мария (Скобцова): «Есть одна страшная вещь, из которой переключиться не так просто. Она касается не материала современного советского миросозерцания, а метода выработки его, диктатура не власти, не силы, а предписание идей, той или иной генеральной линии, вера в легко осуществляемую в жизни непогрешимость. В сущности, это основное, что страшно в современной психологии советского человека… Если в церковь, одаренную признанием со стороны советской власти, придут новые кадры людей, этой властью воспитанные, то придут они именно с советской психологией. Что это значит? Это значит, что сначала они, в качестве очень жадных и восприимчивых слушателей, будут изучать различные точки зрения, воспринимать проблемы, посещать богослужения и т. д. А в какую-то минуту, почувствовав себя наконец церковными людьми по-настоящему, по полной своей неподготовленности к антиномическому мышлению, они скажут: вот по этому вопросу существует несколько мнений — какое из них истинно? Потому что несколько одновременно истинными быть не могут. А если вот такое-то истинное, то остальные подлежат истреблению, как ложные. Они будут сначала запрашивать церковь, легко перенося на нее привычный им признак непогрешимости. Но вскоре они станут говорить от имени церкви, воплощая в себе этот признак непогрешимости. Если в области тягучего и неопределенного марксистского миропонимания они пылают страстью ересемании и уничтожают противников, то в области православного вероучения они будут еще большими истребителями ересей и охранителями ортодоксии. Шаржируя, можно сказать, что за неправильно положенное крестное знамение они будут штрафовать, а за отказ от исповеди ссылать в Соловки. Свободная же мысль будет караться смертной казнью. Тут нельзя иметь никаких иллюзий, — в случае признания церкви в России и в случае роста ее внешнего успеха она не может рассчитывать ни на какие иные кадры, кроме кадров, воспитанных в некритическом, догматическом духе авторитета»^[1096].

Пример технаря в богословии — святитель Игнатий (Брянчанинов). Единственный из русских архиереев своего времени, не учившийся в семинарии. Именно прямолинейность его толкований привела его к отставке в 1861 году — после того, как он публично воспротивился отмене крепостного права.

Когда в журнале Казанской Духовной Академии «Православный собеседник» появилась статья в защиту гражданской, личной свободы крестьян — учениками святителя Игнатия (Брянчанинова) это было расценено как «учение новое, неслыханное в Православной Церкви»^[1097], поскольку, по слову святителя Игнатия — «Слово Божие и Церковь — как Вселенская, так и Российская — в лице святых отцов, никогда и ничего не говорили об уничтожении гражданского рабства»^[1098]. Сам святитель Игнатий счел необходимым написать ответную статью, дабы «изложено было точное учение Православной Церкви о рабстве и рабовладении»^[1099]. «Не твое дело, что господин твой бесчеловечен, ему за это судит Бог. Ты неси свой крест, данный тебе Богом ради твоего спасения. Несибезропотно, благодаря и славословя Бога с креста твоего»^[1100]. «Рабство, как крепостная зависимость крестьян от помещиков, вполне законно и, как богоучрежденное, должно быть всегда, хотя в различных формах»^[1101].

Герцен в этой связи писал о «диком и уродливом ответе во Христе сапера» (намекая на бытность святителя Игнатия саперным инженером)^[1102].

Исторически святитель Игнатий прав — древние Отцы не осуждали рабовладение. Как-то даже не замечали его нравственной непорядочности. «Намерен же я довести до сведения твоего благонравия, что большую часть рабов имеет пресвитер сей от меня, и они даны ему моими родителями в награду за мое воспитание»^[1103]. А святитель Иоанн Златоуст запретил служение своему дьякону за то, что тот бил своего раба мальчика Евлалия (и это заступничество стало одним из пунктов соборного обвинения Златоусту)^[1104]. Но ведь возмутился святитель Иоанн не тем, что ему сослужит в алтаре рабовладелец, а лишь избиением раба…

Эта церковная позиция была столь очевидна, что вызывала страстный протест — например, у Герцена: «Ну а что сделала, в продолжение этого времени всех скорбящая, сердобольная заступница наша, новообрядческая церковь наша со своими иерархи? С невозмущаемым покоем ела она свою семгу, грузди, визигу; она выказала каменное равнодушие к народному делу, то возмутительное, преступное бездушие, с которым она два века смотрела из-под клобуков своих, перебирая четки, на злодейства помещиков, на насилия, на прелюбодеяния их, на их убийства… не найдя в пустой душе своей ни одного негодования, ни одного слова проклятья! Что у вас общего с народом? Да что у вас общего с людьми вообще? Вы не на шутку ангельского чина, в вас нет ничего человеческого»^[1105].

Но надо ли было во второй половине XIX столетия канонизировать социологические суждения и не-осуждения былых Отцов? Напомню, кстати, что указ об освобождении крестьян 1881 года писал святитель Филарет Московский. Стоило ли протовопоставлять так себя и всему остальному епископату, императору, и общественному мнению?

Кстати, митрополит Филарет еще до епископства Игнатия (которое он получил по протекции обер-прокурора Синода Протасова) почувствовал в новом архиерее что-то настораживающее.

«Однажды, говоря о послушании, на замечание архимандрита, что иноческое послушание старцу не допускает никакого рассуждения, владыка Московский заметил, что ныне уже таких послушников нет. Архимандрит отвечал, что есть и ныне послушники, хотя и редко, и сослался на келейного послушника своего. Высокопреосвященный пожелал видеть опыт такого послушания. Келейный архимандрита по имени Степан был позван и представлен владыке. Архимандрит говорит ему: «Степан, покажи язык владыке!». Тот высунул язык, не рассуждая и не конфузясь — и был отпущен. Впоследствии митрополит Филарет стал не менее других противодействовать успешному ходу по службе архимандрита Игнатия и повлиял сильно на то, чтобы сочинения архимандрита были так изменяемы поправками цензоров, чтоб отбить у него всякое желание издавать их печатно. На него, как главного виновника этого распоряжения, указывал цензор архимандрит Аввакум»^[1106]. Также святитель Филарет воспротивился назначению его ректором Петербургской Духовной Академии^[1107].

Аналогично и в «Слове о смерти» святитель Игнатий напрасно воспринимает патриотические образы как трактат по геологии — «Из этих похвал выписываем те, в которых с наибольшею ясностию упоминается о том, что ад находится внутри земли». Верх и низ религиозного текста — это не те измерения, которые можно преодолевать на лифте или ракете.

В непубликовавшемся при жизни сочинении святителя Игнатия «Понятие о ереси и расколе» утверждается, что «по смерти тело еретика и раскольника мгновенно каменеет, мгновенно начинает издавать неприступное зловоние»^[1108]. Однако, в советском веке восемьдесят процентов умирали не то что в ереси, а просто в безбожии — но подобные феномены замечались все же не в таком же проценте случаев. Да и вообще защищать веру в Воскресшего Христа состоянием трупов несколько странно…

И если даже святость не всегда может преодолевать подобные особенности человека с инженерным воспитанием, то тем более осторожными надо быть современным христианам, у которых богословское образование наслаивается (или вообще не наслаивается) на образование техническое.

— Не теряет ли наша Церковь свою паству?

— Православие за 90-е годы ничего не потеряло. И говорить о том, что «молодежь отошла от Церкви», нет ни малейших оснований, по той причине, что отойти от Церкви может лишь тот, кто в ней был. А уже начиная с двадцатых годов, со времен диких комсомольских антицерковных кампаний, молодежь в нашей Церкви — это редкость. Надо очень четко осознать, что нашей Церкви в России терять уже нечего. Все, что могли, мы потеряли за предыдущие десятилетия, поэтому у нас сейчас идет рост. Он трудный, болезненный, но это несомненный рост.

Другое дело — темпы роста Православия, восстановления разрушенной государством народной жизни не столь быстры, как хотелось бы, и уступают темпам прироста сектантов.

Одновременно происходит три процесса. Первый: число действительно православных людей растет. Оно выросло в три-четыре раза за 90-е годы и сегодня составляет 3–3,5 % населения в крупных городах России. Кроме этого растет число сектантов (в совокупности различного рода неопротестантские группы привлекли к себе около 1 % населения, но по числу зарегистрированных общин они уже во многих регионах сравнялись с Православием). В наши «конкурентные» отношения может быть втянуто до 10 % населения. Десять процентов — это число религиозно одаренных людей, людей, способных на поступки, способных разрешить своим убеждениям влиять на свою жизнь (обоснование этой цифры см. в главе «Попытка быть оптимистом»).

И, наконец, есть огромная масса «уважаемых телезрителей», чьи мозги изготовлены на «фабрике звезд». Вот для них все, что серьезно, становится все более и более чужим. У этих полуфабрикатов в равной степени падают интересы к академической науке (вытесняемой экстрасенсами), к классической музыке (вытесняемой попсой) и к классической религии (вытесняемой магией).

— Сейчас на миссионерском поле России проповедуют не только православные, но и другие христианские конфессии. Принимая во внимание слова апостола Павла: как бы ни проповедали Христа, притворно или искренно, я этому радовался и буду радоваться (Флп 1:18), можно ли сказать, что мы делаем с ними одно общее дело?

— Мне кажется, апостол говорит совсем не о терпимости к проповеди еретиков. Речь тут не о содержании, а о мотиве проповеди («притворно или искренне»). Если человек говорит о Христе не потому, что он желает поделиться своей радостью жизни во Христе, а решает этим какие-то свои задачи и проблемы, то его проповедь не вполне искрения, не вполне чиста с точки зрения этической. Такой проповедник получает гонорар за свои лекции, он может быть озабочен проблемой своего «имиджа» и социального статуса… Но и такой осел везет все же евангельский груз — и потому апостол одобряет его труд.

Но не стоит эту апостольскую терпимость к мотивам проповеди переносить на содержание проповеди. Есть проповедь Христа и есть проповедь «подделки» под Христа. Тут уже речь не об искренности, а о содержании проповеди: идет ли речь о том Христе, которого знали апостолы, или же о некоем человеческом артефакте под вывеской «Христос». Не думаю, что апостола Павла порадовала бы проповедь гностических аскетов, которые также употребляли имя Христа, но совершенно с другим значением.

— А с епископами у вас есть несогласия?

— Не без этого. Вот читаю я в «Концепции миссионерской деятельности Русской Православной Церкви» п. 2.3: «Миссионером в конкретном смысле является проповедник, имеющий специальное миссионерское образование, возвещающий слово Божие тем, кто не слышал православного свидетельства». И понимаю, что в глазах автора этого документа я не миссионер, а так, чмо перелетное.

Специального миссионерского образования у меня нет (а у кого из современных известных миссионеров оно есть?). Я окончил обычную Духовную семинарию и академию в те годы, когда о миссионерстве и заикаться было нельзя.

Я не сортирую свои аудитории — мол «тем, кто слышал православное свидетельство», вход воспрещен. Более того, среди моих слушателей много таких, которые и «слышали православное свидетельство», и были им весьма обескуражены…

Вот представьте, что проходит миссионерская конференция. Много батюшек. Чтобы их удобно было возить от места обеда до места работы конференции, выделено несколько автобусов. И гаишная машина с мигалкой. Автобусы с обычными, нетонироваными стеклами. Бороды и камилавки батюшек хорошо видны. И вот с утра кавалькада мчится из гостиницы до ДК. На обед из ДК — в гостиницу. После обеда — из гостиницы в ДК, и, наконец, вечером — из ДК в гостиницу. При этом движение на главной магистрали города гаишники перекрывают. Можете себе представить реакцию замотанных горожан на такое «православное свидетельство»? И среди моих слушателей очень немало людей, которым уже не повезло встретиться с подобным «свидетельством» или с чем-то худшим. И опять, выходит, я не миссионер. В отличие от моих студентов миссионерского факультета Тихоновского унивеситета, получающих у меня же профильное образование…

И кстати, как тезис о «специальном миссионерском образовании» совместить с п. 3.5 — «Целесообразно, чтобы миссионеры имели или приобретали светское высшее образование»?

Или в конце того же пункта «Концепции» читаю: «Миссионер призван передать всё богатство богословского наследия Православной Церкви». Боже, ну как же я вмещу в себя «ВСЁ богатство богословского наследия»! Что за утопизм? Назовите мне имя человека, знающего в богословии «всё». Уж точно это не я, (и подозреваю, не авторы этого текста). И как я передам другим неохваченное мною? Ну и зачем было стремиться к таким красивостям?..

И дальше: «При этом он должен следовать многовековым традициям православного духовничества». Так, а если миссионер — не священник, он тоже должен следовать «традициям духовничества»? И кроме того, это все же весьма разные вещи — миссионерство и духовничество. Мисиия — это публичное слово Церкви к чужим, духовничество — интимнейшее слово к своим…

А ведь «Миссионерская концепция» утверждена Синодом нашей Церкви. И, тем не менее, видите, я позволяю себе не с каждой запятой этого текста соглашаться…

— Критику епископы вам прощают?

— В нашем очень небольшом кругу православных миссионеров принято считать нашим гимном песню Юрия Шевчука «Разговор на войне». Впрочем, это не торжественный гимн, а просто средство защиты от отчаяния — через воспоминание о том, чтослужим мы Тому, Кто выше любой иерархии: «С тех пор, когда нет на глоток и сильно унижают, я говорю: Не дрейфь, браток, Господь нас уважает!».

— На Ваш взгляд, как отличить традиции и нормы благочестия от фарисейства? Мы сегодня все начитанные, все знаем и по литургике и по истории Церкви и так далее, любому батюшке считаем вполне уместным сказать: «А в социальной концепции РПЦ написано… А вот это поздняя традиция… А святитель такой-то говорил об этом совсем не так…». Насколько это допустимо? Как определить действительно, чем руководствоваться в духовной жизни, и проследить, чтобы благочестие у нас не стало фарисейством?

— Советовать или нет священнику зависит от того, в каких отношениях состоит советчик с этим батюшкой. Если он впервые зашел в храм, вряд ли его совет будет уместен. Другое дело, если имя такого советчика — Алексей Ильич Осипов. Вот у него (как у человека с огромным личным опытом жизни в Церкви и как у заслуженного профессора Духовной Академии) есть право подойти и шепнуть батюшке, мол, в проповеди не совсем то слово было сказано, а вот это литургическое новшество в вашем приходе мне не очень понятно… Но если это обычный мирянин, после прочтения пары книг Мейендорфа-Шмемана ставший считать себя знатоком литургики, то это нетактично.

Впрочем, однажды я и сам одобрил локальную богослужебную реформу. Весной 2006 года приезжаю я на Западную Украину. В одном городке останавливаюсь у батюшки — моего однокурсника по семинарии. Он решает со мной посоветоваться:

«Есть такие устойчивые штампы в нашей речи: "сохранение супружеских обетов","нарушение супружеских обетов", просто "супружеский обет". Но парадокс в том, что этих обетов нет на самом деле! В чине венчания никто никому ничего не обещает. У нас же венчаются двое исихастов: они друг другу в любви не признаются, они вместе молятся — сомолитвенники стоят. Это у католиков есть обещания. Но я нашел издание чешского православного требника, в котором такие обеты есть. Жениха батюшка спрашивает: "Обещаешься ли сохранить себя в любви и верности своей жене даже до гроба? — Обещаюсь". Потом вопрос к невесте: "Обещаешься ли сохранить себя в любви, верности и послушании своему мужу даже до гроба?" — "Обещаюсь"».

И дальше батюшка рассказал, что поскольку у нас в требнике этих слов нет, то он сначала спрашивает людей — перед венчанием: отводит жениха в сторону, отдельно от невесты, и спрашивает: «Смотри, можно так венчать, можно так, с клятвой будешь венчаться?» И 90 % мужчин говорят: «Нет, конечно». «Таких я, — продолжает он, — венчаю обычным чином, в надежде на милость Божию. Но некоторые соглашаются. И всех тех, кто согласились венчаться с клятвою, я записываю в отдельную тетрадочку. И те, кто венчались без клятвы, через два-три года снова холостые. Те, кто венчались с клятвою, — ни одна семья не распалась!».

Эту реформу я одобрил.

Так что важно то, какие отношения у человека со священником. Иногда можно и подискутировать, иногда это будут только лишние нервы. Но в любом случае, я считаю полезным, если в Церкви будет дискуссионная атмосфера. У нас нет единого предписания, чему следовать в каждой ситуации: ветхозаветные, новозаветные, канонические, святоотеческие предписания очень разнообразны и нередко противоречат друг другу. Поэтому нужна сложнейшая система богословской мысли. Важно, чтобы в Церкви эти вещи обсуждались: и в семинарских спальнях, и в приходских чайных, и на Интернет форумах.

— Что отвечать тем, кто считает православие «несовременным»?

— С такими людьми я совершенно согласен! Православие совершенно не современно — и слава Богу. Современен — «Макдональдс». А я предпочитаю быть современником Андрея Рублева, нежели Филиппа Киркорова. У Марины Цветаевой была замечательная фраза: «У меня есть право не быть собственным современником». Православие своим подчеркнутым консерватизмом дает человеку возможность реализовать это фундаментальное право.

— Значит, христиане обречены на самопревознесение надо всеми инаковерующими?

— Христианин как раз и должен понимать, сколько необычности в его вере. Если это религия откровения, то это означает, что христианство сообщает нечто, что человек сам придумать не мог. А отсюда следует, что нельзя осуждать тех людей, которые не согласились с тобой, не узнали в Библии откровения. Это не означает, что они «бесноватые», или какие-то сатанисты… Чаще всего — они просто люди. И у них не было твоего опыта встреченности. Не было призванности. Опыта благодати. Поэтому, максимум, какое чувство ты можешь себе позволить по отношению к ним — это чувство… Чувство человека, который выиграл в лотерею, по отношению к своим менее фартовым соседям. Он же не говорит: «Вы дураки, не угадали нужной цифры в спортлото…». Нет же такого. Ему может быть даже немного неловко, что работали и жили в общем все одинаково, а вот удача пришла именно к нему… Мне кажется, таким должно быть отношение христианина к инаковерующим людям.

— Но тогда зачем проповедь «язычникам»?

— Есть прекрасные слова Марины Цветаевой: «Правота ищет помоста: всё сказать! Пусть хоть с костра!». Религиозный человек начинает говорить, проповедовать не потому, что он с кем-то захотел поспорить, а потому что его душу опаляет сознание… Не «правоты», нет. Это было бы слишком по-«партийному»… Чувство влюбленности в ту истину, которая ему открылась. И желание подарить ее другим людям. Так что миссия — это внутренняя потребность христианина, а не приказ Патриархии.

— Но разве другие религиозные пути менее духовны и интересны?

— Эта тема уже слишком серьезна. В рамки интервью втискивать ее не стоит. Но вкратце мой ответ на Ваше недоумение будет таким — а Вы попробуйте слово «духовность» произнести во множественном числе. Получится?

— За тысячу лет у церкви накопился огромный опыт по спасению душ. Может ли он быть использован для улучшения жизни всего общества?

— Нет. Христианство работает с человеком на уровне отдельной души. Нельзя построить христианское общество из нехристиан. Это напрасная надежда. Все наши советы — для членов церкви.

— Но все же «душа по природе христианка»…

— Да точно ли это так? Я с каждым годом все менее согласен с этим утверждением Тертуллиана. Я понимаю его оптимизм: это был III век, когда появилась возможность выйти на вселенскую проповедь. И Тертуллиану казалось, что если Империя снимет с людей полицейские наручники, даст людям свободу совести и дискуссий — то мир не сможет не полюбить Христа. А мы сейчас видим: наручники сняли, свободу дали — и лишь немногие вчитались в Евангелие… Так может, все-таки, в нынешнем состоянии, душа — по природе язычница? Под нынешним состоянием я имею в виду не постсоветское, а пост-адамово. Это не о культуре и политике, а об антропологии. Если предложить выбор: церковный журнал или учебник черно-белой магии, — что выберет обычный прохожий?

— Чем бы вы объяснили удивительную приживаемость у нас всего чужого, в том числе и того, что касается религии и веры?

— Это суеверие, бессмыслие, равнодушие. Самый страшный тип современного человека — это обыватель, который относится к религии как к супермаркету. Зашел и загрузил в сумку вот этот йогурт, вот этот кусочек сыра, ветчины и кетчуп. Понемножку отовсюду. Так и в вопросах религии — взять из христианства надежду на прощение грехов, из буддизма — неверие в Бога, из ислама — воинственную ненависть к «америкосам», а большей частью из магии и астрологии. На самом деле этот человек ничему служитьне хочет. Он не служит ни Христу, ни Магомету, он использует их имена для обеспечения собственного психологического комфорта. Он думает: «Я самый замечательный и духовный человек. Грехи? Да ладно, не будем о грустном. Главное, что у меня Бог в сердце». Любая религия признает жертвенность, служение всерьез, дисциплину веры.

Это как занятия спортом или фитнесом. Чтобы был результат, занятия должны быть серьезными и систематическими, а не раз в месяц по пять минут. Также и духовные упражнения. Я ненавижу этот попсовый оккультизм также, как и нормальный спортсмен боится попасть в ряды телефутболистов — людей, которые считают, что причастны к миру спорта, потому что пьют пиво, «болея» у телевизора.

— В наш город как-то приезжали тибетские монахи и в новостях показывали репортаж о том, с каким энтузиазмом вполне русские люди покупали у них священный песочек, не зная при этом, что с ним делать. Для кого-то та или иная религия становится неким модным «занятием». Как бороться с таким отношением к религии?

— А с этим не надо бороться. С этим нельзя бороться. Это вечная тень и боль религии. Надо быть очень талантливым человеком, чтобы пережить религию как идею служения, а не потребления. Дело в том, что те люди, которые идут за священным песочком к буддистским монахам, точно так же пойдут к мощам православных святых, если их сюда привезти. А на Крещение они пойдут за святой водой. То есть им надо потребить чего-нибудь, пожевать, посыпать, прикоснуться. Совершить какой-нибудь легкий незатратный ритуал, и получить определенную магическую гарантию своим действиям. И таким людям, в общем-то, все равно, как именовать свои «генераторы гуманитарной помощи» («богов»). Как пелось в знаменитой песне: «А вы всё молитесь своим богам, и ваши боги все прощают вам».

— Почему так мало церковного противодействия сектантам?

— Когда мы начинаем предупреждать о том, что уличные зазывалы — это не есть хорошо, нас же обвиняют в нетерпимости и пассивности. Тут принцип понятен — пуля дырочку найдет. Если человек хочет оправдать свою неприязнь к церкви, то здесь любой изворот годится… Проповедуешь — значит навязываешь свою позицию. Не проповедуешь — ага, тупица и лицемер.

— Видите ли Вы разницу между традициями православной и католической литературы миссионерского направления? Если разница есть, то в чем она заключается, и может ли в дальнейшем принятие той или иной традиции повлиять на выбор конфессии читателем?

— Я думаю, что между православной и католической художественной литературой (если она серьезная) нет никакого фундаментального отличия. Я не могу сказать, какое различие, например, между Гоголем и Диккенсом, Буниным и Гюго, Шмелевым и Экзюпери. Конечно, у каждого из них есть свой авторский стиль и особенности, но я не могу сказать, что вот это — католическое видение мира, а вот это православное. Напротив, есть даже что-то похожее, например, в книге «Отец Арсений» и романе католика Грэма Грина «Сила и слава». Обе книги — честные, не-рекламные. Кстати, «Силу и славу» я считаю романом миссионерским по преимуществу и рекомендовал бы прочитать его каждому юноше, который собирается поступать в семинарию. Это хорошее введение в церковную жизнь.

Впрочем, одно слово о Грэме Грине.

В 70-х годах XX века в Италии было модно вести диалог между коммунистами и католиками. И вот на одну из таких встреч коммунисты пригласили Грэма Грина как представителя католической интеллигенции. В зале висело напряженное ожидание. Но Грэм Грин первой же своей фразой снял напряжение и расположил к себе аудиторию. Он вышел на трибуну и сказал: «Знаете, у вас, коммунистов и у нас, католиков, есть много общего». Грин дождался конца аплодисментов и продолжил: «И у вас, и у нас руки по локоть в крови».

— Я задал этот вопрос потому, что существует мнение о том, что католическая художественная литература вырабатывает у человека отношение ко многим религиозным вопросам с позиции «здравого смысла». Но вера и «здравый смысл» часто входят в прямое противоречие. Апостол Павел прямо пишет, что часто «здравый смысл» является безумием перед Богом^[1109]. С этой точки зрения, существует ли опасность использования католической художественной литературы с миссионерскими целями?

— А что такое «здравый смысл»? Это очень конвенциональная и условная вещь: у каждой эпохи он свой. Я бы сказал так: «здравый смысл» — это стереотипы эпохи моей бабушки. Так вот, «здравый смысл» эпохи апостола Павла — это предрассудки бабушек языческой эпохи, а «здравый смысл» XX века — это предрассудки бабушек XIX века. Предрассудок — в буквальном смысле: то, что впитано с молоком матери, прежде чем у человека сформировался личный критический взгляд. «Предрассудок» нашей эпохи — это совесть, замешанная на христианской закваске. Поэтому я убежден, что сегодня, на фоне безумных «ток-шоу», в которых проповедуются всевозможные извращения, оккультизм и язычество, позиция «здравого смысла» — это голос традиции, а значит — голос христианства.

Любая художественная книга — это не выверенный богословский трактат. Там есть место для «лирики» — авторского переживания и домысла. Поэтому сравнивать художественные книги с катехизисом — занятие немилосердное. Хотя и очень сегодня популярное.

Но вы можете представить себе ситуацию, когда икону выкидывают только из-за того, что на доске появилась трещинка или царапинка? Не можете? Тогда почему же у нас выкидывают целую книгу только потому, что какая-нибудь ее малая крупица не укладывается в православную мозаику? И при этом абсолютно не считаются с теми слитками миссионерского, философского и духовного золота, которые в этой книге содержатся.

— Значит, нет никаких различий между католическим и православным миссионерством в средствах?

— Различие в том, что католики прежде всего хотят быть католиками (от греческого catholicos — вселенский, универсальный), а православные прежде всего хотят быть православными (ортодоксами), то есть на первое место ставится неизменность традиции. Католики очень боятся потерять какую-либо часть своей паствы, а православные боятся потерять связь с прошлыми поколениями, то есть с опытом Церкви. Поэтому православные нередко готовы пожертвовать частью своей потенциальной паствы ради сохранения живой традиции и церковного опыта. Этим и объясняется неприятие Православием различных «рекламных акций».

И все же опыт и католических и протестантских миссий должен быть нам знаком и учтен. Преподобный Макарий Алтайский предлагал издавать «биографии иностранных миссионеров прежнего времени»^[1110]. А студентов Духовной Академии он предлагал «послать в разные христианские государства, дабы они, обозревая бесчисленные, в разнообразных видах истинного, доброго и изящного проявляющиеся действия веры в Господа Иисуса Христа и послушания святым заповедям Его, вникая в порядки церковных воспитательных заведений, в особенности учрежденных для образования миссионеров, посещая миссии, благоустроенные и плодоноснейшие, и рассматривая, с одной стороны, удобства и способы миссионеров их, с другой — с какими они затруднениями и препятствиями в борьбе, как убеждают неверных, какнаставляют новокреиценных и готовящихся ко Святому Крещению, как заводят и поддерживают училища и как учат, все достойное внимания вносили в свои путевые записки, которые и представляли бы Миссионерскому обществу, из которых Общество могло бы многое издавать в свет, в которых правительство церковное находило бы многие полезные опыты и образцы»^[1111].

— Как Вы относитесь к экстремальному миссионерству: хождению по квартирам, проповеди на улице? Есть ли у Вас опыт подобного миссионерства?

— Опыт проповеди на улице у меня был где-то в середине 80-х годов. Арбат тогда стал свободной зоной, я после уроков убегал из семинарии и приезжал туда. Первыми там начали проповедовать кришнаиты, потом баптисты, потом и я появился. И надо заметить, что нескольким людям я успел «испортить» жизнь. Один из них сейчас уже священник (кстати — в Бразилии), другой — церковный журналист.

Когда наша Церковь была молода, она и сама «грешила» экстремальным миссионерством.

По квартирам и домам наши священники тоже ходили — правда, не с тем, чтобы раздать книги, а с тем, чтобы собрать пожертвования (вспомните быт сельских батюшек в дореволюционные годы: на Пасху и Рождество они обходили все село и собирали пожертвования — по большей части продуктами).

Бывала и покупка прихожан. В Российской империи мусульман освобождали от налога, если они принимали Православие. Сегодня мы бухтим: «Протестанты покупают наших прихожан, как дикарей бусами». Но мы же сами этим занимались.

Я честно скажу: православная этика в значительной степени готтентотская этика. Племя готтентотов живет в Африке по «понятиям» вполне примитивнейшим. И в XIX веке какой-то миссионер, видя их безобразия, спросил у вождя этого племени: «Скажите, у вас хоть что-нибудь святое есть? Что для вас добро и что — зло?». И тот отвечает: «Конечно же, мы знаем, что такое добро и зло. Если сосед украл у меня корову — это зло. А если мне удалось увести его корову с его двора — это добро». Вот наша церковная позиция совершенно такая же. Если нам удалось перевести католика в Православие — это добро, а если они от нас отбили — это плохо. Я это без всякого осуждения говорю. Я с этим совершенно согласен.

Но вот какого миссионерского «экстрима» я не приемлю — так это рекламного зазывания. В моих беседах (я подчеркиваю, — это не проповедь, а беседа) очень мало призывов, императивных повелений: мол, «кайтесь! приходите! молитесь!». В этом я стараюсь не походить на протестантских проповедников, злоупотребляющих обилием восклицательных знаков. У меня один призыв: «Думайте серьезно о своем религиозном выборе». Я хотел бы в своих беседах донести до слушателей понимание того, что Православие — это двухтысячелетняя традиция мысли и в вопросах религии надо уметь думать, а не просто слепо доверяться первой эмоции, настроению, первой попавшейся листовке или же сектантскому завлекале.

— Может быть, для православных неприемлемы некоторые миссионерские приемы западных церквей?

— Когда я слышу, что они используют какие-то средства, которые мы осуждаем, я припоминаю нашу историю и говорю: «Подождите, у нас такое ведь тоже было!». Говорят: «Эти иностранные миссионеры покупают души, потому что раздают бесплатные книги, подарки». Простите, а об истории Татарстана вы забыли? Какими подарками приводили татар ко Крещению? Освобождением от налогов, от судебных преследований, раздачей денег и одежды и так далее. И вообще, это не вопрос догмата, здесь вопрос вкуса. Иногда даже храм бывает безвкусно украшен. Также бывают безвкусными миссионерские находки, или выходки, иначе говоря. В том числе и у сектантских проповедников. У православного человека должно быть больше вкуса.

— А какие формы миссионерской деятельности приняты в нашей Церкви сегодня?

— Есть много вещей, которые имеют миссионерское воздействие: стоящий отреставрированный храм, батюшка, прошедший в облачении по улице, — это тоже призыв. А если речь идет о сознательной целенаправленной проповеди, привлечении людей, то, во-первых, это концерты с привлечением православных бардов, певцов. А в 2003 году на Камчатке пользовалась успехом передвижная выставка завода «Софрино», производящего церковную утварь. Если при этом есть еще грамотный рассказ: почему крест, почему Чаша, почему яичко пасхальное, — это же очень хорошо!

— Какая, по Вашему мнению, книга в современной литературе имеет наибольший миссионерский эффект и, наоборот, какая (из встретившихся Вам) может надолго оттолкнуть человека от Церкви?

— Я думаю, что ничего более сильного, чем «Исповедь» блаженного Августина, никогда ни один миссионер уже не напишет.

Но, с другой стороны, мне сейчас с некоторой горечью и разочарованием придется сказать о том, что сильная, эффективная с миссионерской точки зрения книга — не всегда лучшая. Например, книга Владимира Вейника «Почему я верю в Бога» чрезвычайно эффективна с точки зрения прихода людей к вере, но совершенно несерьезна с точки зрения богословия и даже той самой науки, которую Вейник представляет^[1112]. Я считаю просто позором для Церкви, что эта оккультная книга продается во многих храмах и монастырях. Но, несомненно, она очень эффективна и приводит в Церковь сотни людей с компьютерным складом ума. Правда, приходя через эту книгу в Церковь, они потом плохо отличают мир Православия от мира оккультизма.

Или возьмем различные сборники чудес, книги типа «Православные чудеса XX века». С миссионерской точки зрения они очень эффективны, но дальше возникает вопрос: а куда они приводят человека? В мир Православия или в мир некоей общечеловеческой магии, которая в данном случае просто выражает себя через православную символику? Что я имею в виду под миром общечеловеческой магии? Понимаете, есть люди, которые ходят в православный храм, искренне считают себя православными, но, по сути, специфически христианские догматы для них не так уж и важны. Такой человек идет в церковь, чтобы вымолить себе какую-нибудь поблажку в земной жизни, и ему абсолютно все равно, к кому по этому вопросу обратиться. «Батюшка, у меня сын пьет, скажи, какому Господу Богу я молиться должна?» То есть ровно с той же легкостью и по тем же мотивам, по которым такой человек шел в храм православный, он пошел бы в любую секту, к любому целителю, в любую языческую общину, попадись ему тогда другая литература или другой проповедник.

Что касается второй части Вашего вопроса, то я могу назвать прекрасный пример антимиссионерской литературы. Недавно мне в руки попала книга одного грузинского архимандрита под названием «Адамов грех», автор которой на двухстах страницах доказывает, что все некрещеные младенцы идут во ад. Читая ее, я внутренне благодарил Господа за то, что пришел в Церковь двадцать лет назад, а не сейчас. То есть если бы сейчас я находился в числе сомневающихся, то, увидев подобную книгу, я бы не пришел в такую Церковь точно. Кстати, у оптинских старцев, в частности у Варсонофия, был совершенно иной взгляд на участь некрещеных младенцев^[1113].

— А была ли в Вашей жизни книга, которую Вы могли бы назвать миссионером для себя?

— У меня людей не было, а книги были. Это «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского (и прежде всего «Легенда о Великом инквизиторе»). Именно поэтому сейчас я не с командой Душенова из «Русского вестника», не среди ходатаев за прославление Ивана Грозного и прочих опричников. Если я соглашусь с этим пафосом новых инквизиторов, это будет предательством моего пути в Церковь. Тогда я должен буду плюнуть в лицо Достоевскому с его «слезинкой ребенка».

Чем мне дорог Достоевский? Тем, что он позволял быть человеком, а не частичкой коллектива, как это было в советской пропаганде. Дороги мне и слова Пушкина о самостояньи человека: «Завещано от века по воле Бога Самого самостоянье человека — залог величия его».

Для меня обретение этого личностного начала было связано с обретением веры в Бога. Наверное, поэтому я и не могу сейчас говорить о том, что во имя Бога надо растирать инаковерующих людей.

Вообще же, говоря о миссионерских книгах, надо отметить произведения Клайва Стейплза Льюиса и Гильберта Кийта Честертона. Я думаю, что это классика, без которой миссионер не может обходиться. В этих книгах нет морализаторства. Они написаны не с позиции «не» или «сверху вниз». В них нет поучительства и занудности. Я думаю, что они способны дать ощущение бодрящей радости от обретения веры. Радость естественна, особенно для молодого человека, которому радостно находиться в состоянии борьбы, плыть против течения и бежать наперегонки с автобусом.

— Что бы Вы посоветовали молодым людям, как им самообразовываться в духовной сфере?

— Если этим серьезно заниматься, то я бы посоветовал составить для себя расписание на год. Например, в сентябре-октябре я изучу историю Церкви, дальше в ноябредекабре — займусь изучением символики и истории богослужения; в январе-феврале — христианской философией, а скажем, летом до догматики дойду. То есть надо уметь самому себе ставить цель — на год, на месяц, на каждый день. Подобрали литературу на такой-то месяц по такой-то теме — и работайте с ней, овладейте ее языком, ее логикой. Другое дело, что подбор литературы — не простая вещь: нельзя подобрать нужную книгу, не обладая определенным вкусом, а становление вкуса зависит от круга чтения. Поэтому, может быть, просто запомнить имена хороших авторов, а через их книги уже выйти на тех, кого они рекомендуют.

— А каких авторов Вы бы посоветовали?

— Я бы советовал обратиться к трудам блаженного Августина, прежде всего к его «Исповеди»; к Иоанну Златоусту, особенно его толкованиям Евангелия; письмам святителя Феофана Затворника и его книге «Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться». Из авторов XX века — это книги митрополита Вениамина (Федченкова), книги и беседы митрополита Антония Сурожского. Из богословских работ — протоиерея Георгия Флоровского, Владимира Лосского, отца Александра Шмемана, отца Иоанна Мейендорфа, отца Александра Ельчанинова (замечательная книга была его — «Записи»). Среди современных богословов — работы А. И. Сидорова и протоиерея Георгия Митрофанова. По церковной истории: чтобы понять, что такое Церковь, чем она живет, надо найти редкую книжечку отца Сергия Мансурова «Очерки по истории древней Церкви». Отца Сергия арестовали где-то в 30-х годах, поэтому свою рукопись он смог

M., 1991. С. 24). Ср. мнение святителя Григория Богослова о людях, которые по малолетству или не по своей воле не были крещены: «Последние не будут у Праведного Судии ни прославлены, ни наказаны; потому что, хотя незапечатлены, однако же и не худы, и больше сами потерпели, нежели сделали вреда. Ибо не всякий, не достойный наказания, достоин уже и чести; равно как не всякий, не достойный чести, достоин уже наказания» [Святитель Григорий Богослов. Слово 40. На святое Крещение // Творения. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 558). довести только до III века христианской истории, но то видение Церкви, которое он дает, — просто блестящие портреты церковных деятелей. Увы, скуднее всего сегодня наша литература по библеистике. Тут не обойтись без журнала «Альфа и Омега», а также трилогии современного католического библеиста Брюса Мецгера («Канон Нового Завета», «Текстология Нового Завета», «Ранние переводы Нового Завета»).

Буду рад, если у Вас дойдут руки и до моих книг.

— Вы можете составить список необходимых книг — такой себе минимум для православной молодежи?

— Вот, пожалуйста, хит молодежной культуры — «Исповедь» блаженного Августина.

?

— Безо всякого стеба и шуток. Если убрать некоторые слишком «философические» вещи, и то не все, из второй части, а оставить именно исповедальный личный рассказ — это потрясающая вещь. Особенно если брать не дореволюционный перевод, где слишком архаизированный язык, а перевод М. Сергеенко, опубликованный в 19 номере «Богословских трудов». Так что начнем с «Исповеди» блаженного Августина.

«Славословить Тебя хочет человек, частица созданий Твоих; человек, который носит с собой повсюду смертность свою. И все-таки славословить Тебя хочет человек, частица созданий Твоих. Ты услаждаешь нас этим славословием, ибо Ты создал нас для Себя, и не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе. Дай же мне, Господи, узнать и постичь, начать ли с того, чтобы воззвать к Тебе или с того, чтобы славословить Тебя; надо ли сначала познать Тебя или воззвать к Тебе. Но кто воззовет к Тебе, не зная Тебя? Воззвать не к Тебе, а к кому-то другому может незнающий. Или, чтобы познать Тебя, и надо "воззвать к Тебе?" Как воззовут к Тому, в Кого не уверовали? и как поверят Тебе без проповедника? Ищущие найдут Его, и нашедшие восхвалят Его. Я буду искать Тебя, Господи, взывая к Тебе, и воззову к Тебе, веруя в Тебя. Взывает к Тебе, Господи, вера моя, которую дал Ты мне. Но как воззову я к Богу моему, к Богу и Господу моему? Когда я воззову к Нему, я призову Его в самого себя. Где же есть во мне место, куда пришел бы Господь мой? Куда придет в меня Господь, Господь, Который создал небо и землю? Господи, Боже мой! ужели есть во мне нечто, что может вместить Тебя? Разве небо и земля, которые Ты создал и на которой создал и меня, вмещают Тебя? Но без Тебя не было бы ничего, что существует — значит, все, что существует, вмещает Тебя? Но ведь и я существую; зачем прошу я Тебя прийти ко мне: меня бы не было, если бы Ты не был во мне. Меня не было бы, Боже мой, вообще меня не было бы, если бы Ты не был во мне. Нет, вернее: меня не было бы, не будь я в Тебе, "от Которого все, чрез Которого все, в Котором все". Куда звать мне Тебя, если я в Тебе? и откуда придешь Ты ко мне? Куда, за пределы земли и неба, уйти мне, чтобы оттуда пришел ко мне Господь мой, Который сказал: "Небо и земля полны Мною"?»…

А еще хорошо бы сделать дайджест писем святителя Феофана Затворника для молодежи. Феофан Затворник — довольно хулиганистый писатель, но мало кто об этом знает. Понимаете, если бы я сегодня сказал, что «я кайфую» — сами понимаете, какой хай поднялся бы по всему православному интернету. А святитель Феофан так именно и пишет.

— Жаль, что мы не знаем о таких местах.

— Поэтому для меня очень дороги именно исповеди и письма святых. Когда они открываются как люди, они становятся близкими и понятными. Нужно понять, что святой — это не «карма». А то когда читаешь жития — складывается впечатление, что все святые уже во утробе матери кричат «аллилуйя», по средам и пятницам грудь у матери не берут с первых же дней своей жизни… А дальше срабатывает ассоциация: мне бабушка рассказывала, что у меня всегда аппетит был хороший, и, значит, мне уже не стать святым, святость — не для меня, буду жить как все и т. д. Очень важно понять, чтосвятые — это мы, они — такие же люди, как мы, а не инопланетяне. А только поэтому их путь — и наш тоже.

Когда-то меня потрясла картина одного белорусского художника, написанная в начале 1980-х годов. В центре картины была обычная икона XIX века. Христос в нимбе. Но икона была расколота посередине с верху до низу. Половинки расходились веером, а по центру из раскрывшегося за-иконного пространства протягивал к нам руку Христос окровавленный и изображенный уже не иконографически, а в стиле реалистической живописи. Это действительно важно: через золотой оклад, покрывающий лик подвижника, увидеть боль, труд, пот и кровь человеческого подвига.

— Что из книг современных авторов почитать церковной молодёжи?

— Диакон Андрей Кураев, который пишет для молодёжи ©.Диакон Михаил Першин. Для уже церковной молодёжи могут быть интересны некоторые темы в трудах епископа Илариона (Алфеева). Также я бы очень хотел, чтобы в их число вошли бы книги Антуана Экзюпери, Честертона, Клайва Льюиса. Это всё-таки классика христианской миссионерской литературы.

— С чего начинать изучение богословия?

— Мне кажется, что богословие — это очень прикладная наука. В истории Церкви богословие всегда развивалось как ответ на внешние провокации. То есть не было самостоятельного решения об удовлетворении своего частного любопытства: «Дай-ка я эту проблему исследую!». К богословию обращались, когда нужно было защитить свою веру, честь своей Церкви. Вот тогда приходит и понимание богословия, и нужные книги открываются на нужной странице. Так что, мне кажется, важнее всего поставить вопрос: «Зачем я изучаю богословие, зачем оно мне нужно, как я его буду применять?»

— Если не брать в расчет Священное Писание, то какова, по Вашему мнению, роль книги с точки зрения прихода человека к вере?

— Люди разные, и их пути к вере тоже — разные. Бывают пути совершенно «некнижные». Летом 2003 года в Новоазовске я познакомился со священником, недавно пришедшим в Православие: в начале 90-х это был активный баптистский проповедник. Он поведал мне историю своего обращения. Однажды он решил зайти в православный храм, чтобы там подискутировать со священником. Священник был занят и сказал: «Знаете, у меня сейчас абсолютно нет свободного времени — надо срочно ехать на требы; но если уж Вам так нужно поговорить, то за время, пока я буду переоблачаться, мы, возможно, успеем пообщаться». Батюшка заходит в какую-то комнатку, начинает переоблачаться; сзади же стоит этот молодой баптист и расстреливает его пулеметными очередями евангельских цитат, якобы опровергающих Православие. Священник слушает молча, без всяких возражений, и вдруг, снимая с себя наперсный крест, он поворачивается к этому юноше, резко подносит крест к его лицу и говорит: «Целуй!»…

Когда этот бывший баптист (нынешний православный священник) рассказал мне эту историю, он добавил: «Не знаю, что вдруг со мной произошло, но я без всяких споров поцеловал протянутый батюшкой крест и почувствовал себя как младенец, нашедший, наконец, титьку матери. Младенец успокаивается, ему ничего больше не надо. Так и я почувствовал, что этот храм — мой дом и здесь живет Истина, которую я так долго и безуспешно искал. Мне никуда больше не надо идти, я нашел ее!»

Так что бывают случаи абсолютно «некнижных» обращений (я думаю, что их даже большинство). Но я бы сравнил книгу с лекарством, лежащим на аптечной полке. Есть какое-то лекарство, которое не нужно всем, а кому-то даже и вредно, но если оно нужно и помогает хотя бы 0,1 % людей, то такое лекарство должно быть в каждой аптеке (например, инсулин).

Точно так же и в мире церковном — книги нужны не всем, но есть люди, которым они необходимы. Книга дает возможность избавиться от засилья газет и газетных сплетен.

Книга дает возможность мыслить, в отличие, например, от телефильмов, когда поток информации с большой скоростью проносится мимо тебя, не давая возможности регулировать его скорость. Книга же дает возможность спокойно осмыслить какой-то эпизод, вызвавший недоумение или, наоборот, поразивший тебя. Вновь и вновь открывая нужную страницу, можно обдумать этот эпизод с разных сторон, подыскать аргументы «за» или «против».

Книга восполняет нехватку знаний, мудрости, рассудительности у твоих обычных (или случайных) собеседников.

Книга помогает увидеть мир глазами былых поколений, а не нынешних журналюг.

— Нужна ли хорошая художественная книга о Христе, подобная «Сыну Человеческому» отца Александра Меня, но более православная?

— Знаете, сейчас настолько велика жажда людей слышать о Евангелии и о Христе! Для меня было неожиданностью увидеть реакцию людей, когда я на публику стал читать лекцию, касавшуюся проблем текстологии Евангелия (рукописи, история их обретения, расхождения в текстах и так далее). Это чисто семинарская лекция, и я всегда думал, что в проблемах обретения папирусов обычным людям будет не интересно копаться. Так вот, реакция на эти темы для меня была абсолютно неожиданной. Я время от времени прерывал лекцию и спрашивал, надо ли дальше подробно копаться в текстологии или перейдем к анализу самого Евангелия? В ответ люди просили продолжать рассказывать о папирусах дальше.

Что касается художественной книги… Я вообще не воспринимаю художественных произведений на евангельские темы. Для меня это слишком серьезно, чтобы играться, а художественное произведение — это все-таки некая игра. Но опять же, то, что не съедобно лично для меня, может оказаться съедобным для кого-то другого.

И еще один момент. Одно дело — это романы на евангельские темы, появлявшиеся в XIX веке («Камо грядеши» Г. Сенкевича, пьеса К. Романова «Царь Иудейский» и так далее), и другое дело — современный мир. Современная культура — культура всеобъемлющей и всевовлекающей игры, где всё друг другу подмигивает. Все условно, все «как бы», все «виртуально». Роман о Христе, появившийся сегодня, будет восприниматься людьми как предложение поиграться Евангелием. Это слишком хорошо может быть сегодня воспринято (вообще для миссионера существует большая опасность, когда его всегда хорошо принимают. Может возникнуть иллюзия, что там, где я сейчас сижу, христианство и так уже есть, поэтому идти мне никуда не надо).

Впрочем, в России все художественные произведения о Христе будет ждать печальная участь. Их будут сравнивать с «Мастером и Маргаритой» Булгакова и, естественно, отдавать предпочтение булгаковской версии — как самой игровой.

— Но апокрифы — это ведь почтенная литературная традиция. Во многих из них есть очень подробный рассказ о земной жизни Христа, намного более детальный, чем в четырех канонических Евангелиях, принятых Церковью, вместе взятых. Но тем не менее, Церковь настаивает на достоверности именно этих четырех Евангелий. По какому же признаку все остальные Евангелия были причислены к апокрифам, то есть считаются подложными или искаженными?

— Церковь ничего не выбирала, во-первых, потому, что в основной своей массе эти псевдо-Евангелия появились уже после того, как Церковь свыклась со своими каноническими Евангелиями. А во-вторых, Христос, представляемый в апокрифах, — это совсем не тот облик Христа, который был дорог церковному сердцу и хранился в Церкви мучеников первых веков христианства.

Возьмем, например, «Евангелие детства». «Сын Анны книжника разбрызгал воду, которую Иисус собрал. Когда увидел Иисус, что тот сделал, Он разгневался и сказал ему: Ты, негодный, безбожный глупец, какой вред причинили тебе лужицы и вода? Смотри, теперь ты высохнешь, как дерево, и не будет у тебя ни листьев, ни корней, ни плодов. Итотчас мальчик тот высох весь, а Иисус ушел и вошел в дом Иосифа. Но родители того мальчика, который высох, взяли его, оплакивая его юность, и принесли к Иосифу и стали упрекать того, что Сын его совершает такое! После этого Он [Иисус] снова шел через поселение, и мальчик подбежал и толкнул Его в плечо. Иисус рассердился и сказал ему: ты никуда не пойдешь дальше, и ребенок тотчас упал и умер. И Иосиф позвал Мальчика и бранил Его, говоря, зачем Ты делаешь то, из-за чего люди страдают и возненавидят нас и будут преследовать нас? И Иисус сказал: Я знаю, ты говоришь не свои слова, но ради тебя Я буду молчать, но они должны понести наказание. И тотчас обвинявшие Его ослепли… И после того никто не осмеливался перечить Ему, чтобы не быть проклятым и не получить увечье»^[1114].

В канонических Евангелиях нет ничего подобного. Там нет чудес ради чудес. Нет чудес ради устрашения и повиновения. Все чудеса канонических Евангелий осмысленны: они раскрывают смысл служения Христа. В канонических Евангелиях Христос Себя приносит в жертву, а не тех, кто с Ним не согласен. В апокрифах же мы видим обычный народный фольклор, причем иногда очень даже мстительный, что вообще характерно для фольклорно-магического сознания.

— И все же — специально о «Сыне Человеческом» отца Александра Меня. Существует мнение, что эта книга неполезна и искажает православное вероучение. Каково Ваше отношение к этой книге?

— Боюсь, что моя оценка окажется слишком субъективной. Дело в том, что «Сына Человеческого» я прочел примерно в пятнадцатилетнем возрасте, и эта книга меня тогда сильно разочаровала. Это была первая христианская книга, которая попалась мне в руки, а заодно и первая попытка разобраться и что-то понять в христианстве. Читая ее, я все ждал, что вот-вот автор докажет мне, что Иисус Христос — это и есть Бог, пришедший на землю. А отец Александр доказывал там совершенно другие вещи. Например, то, что Иисус действительно жил на земле. Но с подобного рода вопросами у меня в то время уже не было никаких проблем. Так что через эту дверь войти в Церковь мне не удалось, и мое Крещение отложилось лет на пять. Поэтому я и говорю, что мое отношение к «Сыну Человеческому» слишком, наверное, субъективно. Но если этот рецепт не сработал в моем случае, то это не значит, что он не поможет кому-то другому, тому, у кого возникают те самые вопросы, которые рассматривает в своей книге отец Александр Мень.

— Ак другим книгам отца Александра?

— К его книгам я отношусь вполне спокойно. С чем-то соглашаюсь, с чем-то спорю. Но я против «меньшевизма» — это когда духовные чада отца Александра Меня пробуют поставить его на пьедестал и сказать: «Вот она, вершина богословской мысли Православия, вот он, идеальный батюшка». О тех его суждениях, с которыми я не могу согласиться, была у меня статья «Александр Мень: потерявшийся миссионер» в книге «Вызов экуменизма». Но если вообще отказаться от книг отца Александра по истории религии, то по этой теме у нас останутся только книги атеистов. Что, атеистов пойдем читать? Вот если и когда будет чем заменить книги отца Александра, я сразу же скажу: «Оставьте их в библиотеке, есть книги, которые научно более выверены, богословски более продуманы, — читайте эти книги». А пока этого нет… В конце концов, если Вы можете читать книги отца Александра, значит, кажется, у Вас на носу очки. И я боюсь, что Ваша биография отягощена упоминанием о высшем образовании. А раз так, то извольте демонстрировать Ваше высшее образование и умение думать, а не просто слепо рабствовать любому печатному тексту.

Я могу порекомендовать своим студентам книгу католика или протестанта, но предупрежу: это протестант, поэтому делайте поправку на ветер — в таких-то и таких-то вопросах, имейте в виду, у него могут быть особые мнения, ненаучные, небиблейские, определяемые его конфессиональной принадлежностью. Вот так же и к книгам отца Алексндра Меня: читайте, но не обещайте соглашаться со всем, что он написал.

Между прочим, точно то же я говорю о своих книгах. Если (давайте договоримся) я Вам сказал одно, а потом Вы по этому вопросу посоветовались с Вашим батюшкой, и он Вам сказал другое, слушайтесь Вашего батюшку, а не меня. Я не Ваш духовник. Ваш духовник — это Ваш лечащий врач, и он лучше знает, что Вам прописать.

— Почему так получается, что как только человек начинает заниматься широкой миссионерской деятельностью, то со стороны некоторых людей внутри Церкви возникает осуждение его трудов? Отец Александр Мень критикуется до сих пор, и вот с недавнего времени Вас тоже некоторые православные начали называть чуть ли не еретиком.

— Моя ситуация все же не тождественна с проблемами вокруг наследия отца Александра Меня. Отца Александра в основном критикуют (другой вопрос — справедливо или нет) за то, что он говорил. Меня же критикуют за то, как я говорю. Некоторым людям не нравится сама манера аргументации, лексика, способ беседы, примеры и так далее.

Общее у меня с отцом Александром — это, пожалуй, убеждение в том, что «зараженность той или иной сферы грехом не может служить поводом для ее отвержения. Напротив, борьба за утверждение Царства Божия должна вестись в средоточии жизни»^[1115].

— Какая существует связь между Вашими трудами и миссионерской деятельностью отца Александра Меня?

— Я думаю, довольно традиционная. Вообще, в истории культуры, в самых разных областях и науки, и религии каждое новое поколение начинает свой путь с полемики с предыдущим. Дети осознают себя путем противопоставления отцам, чтобы потом, в старости, понять, что отцы не были такими уж глупыми, как казалось в 16 лет. Но пока моя связь с отцом Александром, скорее, через противопоставление.

Наше главное отличие обусловлено тем, что миссионер, как никто другой, зависит от своей эпохи и своей аудитории. Если монах-молитвенник во все века один и тот же, то миссионер всегда обращен во внешний мир и от него очень многое зависит; поэтому меняются речь, аргументация, подбор тематики. И все это определяется не тем, что хочет дать миссионер, а тем, к кому он обращается.

Время отца Александра Меня ушло, это 70-е годы, когда нужно было преодолевать всеобщий скепсис интеллигенции, показать, что люди веры не такие уж дремучие дикари по разуму. А сейчас ситуация иная: приходится не столько завлекать людей в храм, сколько отталкивать. Чтобы люди понимали, что это — серьезный порог и через него нельзя просто так, как по гололеду, вкатиться на общей волне, без каких-либо изменений в себе, без понимания, где ты и что ты. Поэтому сейчас миссионеру приходится вести себя гораздо более полемично, чем в 70-е годы^[1116].

— А какой должна быть современная проповедь? Для всех ли пригодны Ваши своеобразные приемы?

— Я совсем не хотел бы, чтобы люди меня копировали. Для этого нужно пройти мой путь, быть мной. Требование же к проповеди Христовой одно — быть Христовой проповедью. Человек индивидуален, и проповедь индивидуальна. Евангелия тоже отличаются индивидуальностью изложения: у Марка — одно, у Иоанна — другое. Но их объединяет одна вера, один Христос.

А «приемов», я надеюсь, у меня нет. Я вообще не люблю людей куда-то звать. Я боюсь этого. Я никого не зову в Православную Церковь. Наоборот, иногда говорю: «Подумайте, куда вы идете, как вам будет здесь тяжело».

— Но ведь это как будто непедагогично?..

— Ну, это пусть тоталитарная секта «рисует»: «Вот, попадешь к нам, получишь все блага земные и небесные, Христос тебя любит, ты спасен» и так далее. Я должен честно сказать, что быть православным тяжело. И действительно тяжело, со всех точек зрения.

Но если Вы честны перед Богом в своем поиске, то ищите Православия, потому что Православие — это Истина, но не думайте, что Вы здесь комфорт какой-то найдете: душевный, интеллектуальный, человеческий, культурный. Может, все это приложится, не знаю. Но гарантий нет. Скажем так: Голгофа гарантированна, а Фавор — нет.

Впрочем, Вам я признаюсь, что в этой моей позиции есть толика «провокации». Если Вы говорите подростку, что вот это трудно, почти невозможно, то он именно за это и возьмется. А если Вы ему скажете, что это плевое дело, то он действительно так к этому и отнесется. Для молодого человека естественно искать трудностей, приключений на свою голову. Если сказать парнишке: «Иди со мною, и у тебя будет все здорово», — он справедливо сочтет тебя за вербовщика. А вот если сказать: «Наше дело правое, но нам будет тяжело и нас ждет поражение, но мы еще выиграем пару сражений», — то, мне кажется, на такой призыв откликнется только настоящая душа.

— Вот теперь видно, что Вы рассуждаете как педагог.

— Дело не в педагогике, а в честности. Я просто знаю, что нельзя зазывать в Церковь, заманивать. Я очень боюсь, что проповедь может превратиться в идеологическую пропаганду. Чтобы этого вырождения не произошло, нужно понимать, что обращает людей Господь, а не ты лично. И нужно быть готовым к поражению.

— Каково Ваше отношение к духовным учебным заведениям для мирян?

— Я за то, чтобы как можно больше людей получали богословское образование. Правда, при виде студентов-богословов у меня все чаще возникает тревога: «Что и как они расскажут о Православии?». Как ревнуют любимую женщину, так я ревную Православие. Знаете, бывают у людей любимые стихотворения, и тебя коробит, когда кто-то в твоем присутствии твое любимое стихотворение читает: «Но оно же не так звучит!». Вот так же мне бывает больно, когда я вижу, как мое любимое Православие превращают во что-то безумно скучное или полицейское.

— Какое место в жизни молодого христианина занимает аскетика?

— А вы думаете, что аскетика — для старцев? Как раз молодому человеку аскетика нужна больше, чем старику.

— А есть какие-то особенности в современной аскетике?

Мне всегда странно видеть книжки с названием «Грех и покаяние последних времен». В этом я вижу какое-то позёрство. Чем наше время в духовном смысле отличается от предыдущего? Ведь Православие обращается к той глубине человека, которая не имеет отношения ко времени и к культурам. Мы все грешим одинаково. Люди не научились грешить иначе, чем в I или X веке. Даже интернет-грехи не исключение. В XVI веке Интернета не было, а «порносайты» были. Подростками всех веков правят гормоны. И если парень сексуально озабочен, что он делал в XVI веке? Матрицу его поведения описал Николай Гумилев:

Как мальчик, игры позабыв свои, Порой следит за девичьим купаньем. И, ничего не зная о любви, Всё ж мучится таинственным желаньем.

Пацаны знали, когда и в какую баню пошли девки, и занимали наблюдательную позицию за ближайшим сугробом. В этом смысле ничего не меняется.

Когда говорят, что мы в особые времена живем, это некая форма оправдания. И у человека, который считает, что грешит иначе, чем другие, это уже тонкая форма гордыни — я хоть в чем-то, да другой.

— Отец Андрей, как, на Ваш взгляд, правильно говорить с человеком о грехе и добродетели? Безусловно, лучше учить жизненным примером, но бывает, что человек маловерующий начинает изливать тебе душу. Как говорить о грехе, чтобы не звучать ханжой? Чтобы окружающие не относились к православному так, что, мол, у Васи одни 10 заповедей на уме.

— Во-первых, надо знать, с каким человеком можно о грехе говорить, с каким — нет. Если человек первым ставит этот вопрос, тяготится своим грехом — тогда можно, а если человек счастлив в состоянии греха, опьянен грехами и страстями, то приводить его в чувство проповедью — все равно, что пьяному рассказывать о высшей математике. Вместе с тем радость от греха проходит, приходит иное отношение…

Во-вторых, важно иметь в виду различие в понимании слова «грех» в среде церковной и нецерковной. Был такой замечательный случай: в Прощеное воскресенье священник выходит на амвон и говорит: «Братья и сестры, накануне Великого поста мы должны простить друг друга. Простите и вы меня, я тоже грешен, помолитесь обо мне».

Через некоторое время священник замечает, что на приходе вокруг него образуется пустыня. Он начинает интересоваться, в чем дело, почему люди стали его сторониться. Одна прихожанка говорит:

— Батюшка, оказывается, у вас любовница есть!

— Какая, откуда, с чего вы взяли?

— Да уж нет, не отпирайтесь теперь, сами признались ведь!

— Когда это я признался?

— Да вот сами в Прощеное воскресенье вышли и сказали: «Простите, я тоже грешен».

Для людей малоцерковных слово «грех» нередко связано исключительно с миром плотских отношений: даже супружеское общение на их взгляд, по мнению Церкви, является грехом. Для православного человека понятие греха намного шире, чем нарушение заповедей целомудрия, а для некоторых людей это оказывается новостью — узнать, что грех в их жизни присутствует. До этого времени они по-другому квалифицировали ту или иную особенность своего характера^[1117].

Мне очень нравится квалификация грехов в древнеегипетской «Книге мертвых». Там на суде богов человек должен был для оправдания себя клятвенно заверить богов, что грехов он не совершал. В этой книге приводится список грехов и есть среди них такой: «Я не просыпался по утрам с мыслью о том, как дать больше работы моим рабам». Я думаю, что сегодня на рабочих столах многих боссов имеет смысл поставить такую табличку, своего рода исповедание. В этой книге упоминается и грех безразличия, грехнеобразованности, между прочим, грех бескнижности: человек не дает труда своим мозгам, не тренирует их.

На мой взгляд, грехом является неуважение к русскому языку, особенно для христианина: если ты не владеешь всеми дивными богатствами русского языка, высоколитературного, поэтичного, то это проявление нецеломудрия. Господь дал тебе слово, и нужно этим даром владеть. Самый трудный для дрессировки орган в нашем теле — это язык. И тем более им нужно владеть: не с точки зрения того даже, чтобы чего-то не говорить, но с точки зрения того, что если ты начал что-то говорить, то будь добр, потрудись, найди адекватные слова, чтобы выразить то, что ты хотел, чтобы не быть непонятым, и чтобы то, чем ты хотел кого-то порадовать, не обернулось бы в конце травмой для человека.

Мир грехов очень разнообразен, и здесь не может быть универсальной инструкции, как и о каком грехе с кем разговаривать. Слава Богу, что таких пособий у нас нет.

— Часто в православной литературе рассказ о грехе соединяется с рассказом

0 жизненных его последствиях, допустим, сделаешь аборт — больше не родишь, изменишь мужу — может потом ребенок болеть. Насколько это правильно: в том случае, когда понятие «грех — не грех» человеку не важно, имеет ли смысл приводить какие-то еще аргументы, чтобы оградить его от и вправду печальных последствий?

— Можно и так. Это не угроза, а реальность — печальная и страшная. Другое дело, что качество такого рода причинно-следственных цепочек должно быть проверено. Я знаю немало церковных изданий, которые с радостью хватаются за совершенно оккультные погремушки, псевдонаучные мифы типа телегонии, дескать, если женщина когда-то имела связь с негром, то потом все равно родит негритенка даже в браке с белым мужчиной через 20 лет. Это антинаучные сказки. И именно потому, что они антинаучные, — они антицерковные. Не надо позорить Церковь сродством с такого рода мифами.

И главное — важно помнить, почему Церковь борется с грехом. Не ради повышения рождаемости, укрепления семьи или содержания неимущей страны. Не ради этого существует Церковь, не ради этого она призывает воздержаться от греха. А ради того, чтобы жизнь людей была более радостной, чтобы человек мог всегда прикасаться к небу и кусочек этого неба пускать в свое сердце почаще. Для этого мы живем, и это оправдывает смысл нашей жизни.

— Культура — союзник или противник христианства?

— Это все равно, что спрашивать: типография — союзник или противник христианства? Зависит от того, в чьих руках печатные станки. Мне дороги слова святого XIX века Феофана Затворника, который сказал: «науки нет, а есть научники, которые вертят наукой как хотят»^[1118]. То же самое можно сказать и о культуре. Она очень разнообразна, особенно в наше время, когда нет границ ни межгосударственных, ни даже межэпохальных. В одной только Москве люди и древней магией занимаются, и высшей математикой, практикуют культы Карибского моря и читают Достоевского… Культура очень разнолика, и дать ей какую-то общую оценку нельзя.

— То, что в той же Москве стало больше увеселительных заведений и возможности для самого разнообразного досуга, как повлияло на духовное развитие людей?

— Надо было бы быть аутистом, живущим в совершенно виртуальном мире, для того, чтобы считать, что из советского атеистического общества можно было бы сразу же, колоннами, повернуть к христианским ценностям. Просто все мы должны учиться жить в дисперсном обществе. Вопрос не в том, что строится что-то помимо храмов, в том числе и антихрамы типа казино. Вопрос в другом — что поддерживает государство? В частности федеральные средства массовой информации.

Одна из самых непонятных вещей в мире российского телевидения в последние пятнадцать лет — это обилие различных халяв. С одной стороны, самые модные политологи начала 90-х годов писали о том, что нам в России будет сложно строить капитализм, потому что в России нет трудовой этики, сильны традиции советского патернализма (надежды на помощь государства), а православие не совсем похоже на протестантизм. С другой стороны, шла массированная пропаганда халявы — «поля чудес» и прочие игры в миллионеров. А это вещь, которая на самом деле разрушает трудовую этику! И плюс рекламные сериалы типа «Бригады», чей месседж был вполне однозначен: лучший способ красиво прожечь свою жизнь — это вступить хоть в какую-нибудь бандочку. При этом сценарий был симпатичный, актеры хорошие. Я думаю, на совести этого сериала не одна сотня загубленных жизней.

Советское телевидение изначально строилось так, чтобы тащить своего зрителя вверх. Оно ставило задачу чему-то научить и приподнять планочку того, кто скучает перед телеэкраном. Телевидение последних пятнадцати лет наоборот работает в сторону занижения, примитивизации. Одноклеточное ТВ породило тех одноклеточных «россиян», которые нимало не стесняясь ни Бога, ни совести, ни телекамер, продолжали отплясывать в Таиланде после цунами, которое на их глазах унесло десятки тысяч жизней…

Меня не шокирует то, что есть казино или кабаре, меня шокирует то, что в пространстве федерального телеэфира жанр казино и кабаре получает 80 процентов времени.

— Золотой телец во всем виноват?

— Это было бы слишком легким объяснением. Тут, несомненно, не обошлось без презрения к народу со стороны тех, кто владеет телеканалами. Пипл, мол, хавает…

— Очень многие говорят, что передача «Аншлаг» — это чудовищно, но регулярная трансляция «шедевра» не прекращается.

— Эта ситуация, в частности, заставила меня накануне нежданно растянутых новогодних каникул поставить спутниковую тарелку, чтобы иметь возможность обойтись без рекламы, попсы и рассказов о жизни Владимира Владимировича. За эту свободу я готов платить 20 долларов в месяц.

— Что смотрите, если не секрет?

— В основном научно-популярные программы по каналу «Discovery». История, хроника, археология, жизнь животных… Все-таки жизнь бегемотов интереснее, чем жизнь депутатов.

— Но вы сами частый гость различных телепередач, а в некоторых из них участвуют такие персонажи, что нужные и правильные слова, которые вы говорите, теряются в таком «обрамлении»…

— Моя цель — напоминать людям, что существует иная перспектива… Аудитория, которая смотрит эти передачи, удивительно разнообразная. Безусловно, одно дело — формат авторской программы или лекции. Тогда у тебя есть шанс на то, что аудиторию ты сможешь консолидировать и передать людям свою позицию, хотя бы логику ее объяснить… Когда же идет клиповая передача, где на разъяснение своей позиции дается не более полутора минут, то можно только что-то задекларировать, почти не аргументируя, понимая, что ты можешь только помочь кому-то из зрителей «ословесить» ту интуицию, которая у него уже раньше была. Не переубедить, но доубедить. А иногда бывает задача развеять обаяние ведущего или оппонента, показать, что его позиция отнюдь не является общечеловеческой и неизбежно-логичной, что можно не быть сумасшедшим или маргиналом и при этом видеть ситуацию иначе.

— Вы часто цитируете Марину Цветаеву и других поэтов. Это просто когда-то прочтенное и запомненное, или вы и сейчас возвращаетесь к поэзии, перечитываете ее?

— Прежде всего это парадоксы юношеской памяти. То, что когда-то полюбилось и запомнилось, навсегда остается. Так что я легко цитирую прочитанное 20 лет назад и не помню вчерашней газеты. Цветаеву я держу в своем рабочем кабинете с надеждой время от времени к ней обращаться, но это бывает гораздо реже, чем мне хотелось бы. Впрочем, мне интересно попробовать «подсадить» на Цветаеву нынешних семинаристов.

— Это имеет смысл?

— Имеет. Дело в том, что по мере того как я неформально сближаюсь с семинаристами (даже не на лекциях, а когда беру их с собой в поездки), я вижу: то, что могло бы показаться недостатком одного мальчика, — это порок системы…

Знаете, как звучит гимн семинаристов? «Я люблю тебя, жизнь, но не знаю, что это такое». Это незнание распространяется и на мир университетской культуры. Молодежная культура — это не только рок-культура. Молодежная культура — это и культура университетского общения, студенческой жизни. И то, что наши семинарии исключены из университетов — это не есть хорошо с миссиологической точки зрения.

Например, наши бурсаки абсолютно не знакомы с бардовской культурой. Есть такие вещи, которыми нельзя не переболеть в детстве — например, песнями у костра. Но семинаристы не могут даже подпеть — «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»! Вроде бы это уже почти попса, но они и этого не знают, а значит и не узнают. А ведь чтобы быть понятным и «своим», надо нечто узнавать с полуслова. Бывают ситуации, когда тебе дают пас — а ты не понимаешь, что это пас, не понимаешь, что это цитата и откуда она, что осталось за ее обрывом. Певучая поэзия Мищуков и Никитиных, Визбора и Суханова, Высоцкого и Галича незнакома семинаристам.

Тем более не понимают они (точнее, те, кто пришел в семинарии не с университетской скамьи) слова Бродского и Ахматовой… У большинства из них вообще нет вкуса к поэзии, они не чувствуют ее. Отсюда — постоянное недоумение, путаница богослужебнопоэтических и догматических текстов. Крест — это личность или нет? (Ведь мы же молимся: «Радуйся, животворящий Кресте Господень!») А с другой стороны, они не в состоянии отличать, где православная поэзия, а где «православизм», рифмованное «комиссарство», занудство, стон про купола и монастыри… Увы, на весьма многие кассеты нынешних «православных бардов» стоило бы наклеить предупреждение: «О Христе немало песен сложено. Я слажаю вам еще одну…».

— Церковные люди говорят, что поэзия — это грех…

— Ну, я остолбенел… Как это поэзия враждебна христианину? Начнем с того, что Библия — это величайший поэтический памятник. И в Библии, в Ветхом Завете есть немалое количество поэтических, по самым высоким меркам, страниц: и ритмическая проза, и стихи. В русском переводе это плохо чувствуется, а в еврейском оригинале хорошо заметно. У меня дома есть издание, где разными шрифтами подчеркивается — где обычная проза, а где начинается ритмическая. И псалмы, в конце концов, тоже сборник поэзии. Я уж не представляю, что придется сказать, какую анафему Григорию Богослову за его стихи, Симеону Новому Богослову за его гимны да и вообще всем творцам церковных песнопений.

И мирская поэзия — это прекрасно. Человек пришел в этот мир, чтобы возделывать Сад эдемский, овладеть теми потенциями, которые у него есть. И один из величайших даров, которые Господь дал человеку — это дар слова. И конечно же, человек, христианин должен владеть словом. Я думаю, что владение словом — это одна из форм целомудрия. Овладей языком, тогда сможешь владеть и своим телом. И священник должен потрудиться овладеть словом как важнейшим профессиональным инструментом своей деятельности. Любовь к поэзии просто необходима священнику. Потому что если батюшка не может понимать предельно образной и ярко выраженной чужой боли, сконцентрированной в стихах — как он сможет чувствовать боль человека, который не сможет так же образно, емко и красиво рассказать ему о своей боли в реальной жизненной ситуации?

— А где поэзия, да еще и православная?

— Православной поэзии больше у Шевчука, чем в этих вот стерильно-каноничных песнях матушек и батюшек.

В шевчуковской песне «Гром» есть дивная строчка, за которую он получил бы выговор духовной цензуры XIX века: «Посмотри, как носится святая и смешная детвора». Цензор филаретовской эпохи пояснил бы ему, что нельзя ставить рядом слова святой и смешной, поскольку святой не может быть смешным…

Поэзия это не просто ритмически построенные фразы с зарифмованными окончаниями. Поэзия — это когда ты умеешь заставить привычное слово звучать совершенно иначе… Поэзия — это то, от чего с вещей и слов, с жизни и смерти срывается и падает привычная осклизлая окалина…

Словами это не объяснить. Но можно дать попробовать. Хотите конкурс? Прочитайте стихотворение и попробуйте догадаться, кто его написал:

Тихо плывут паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле. Что-то я делал не так, извините! Жил я впервые на этой земле. Я ее только сейчас понимаю, К ней припадаю и ею клянусь, И по-другому прожить обещаю, Если вернусь. Но ведь я не вернусь…

— То есть Вы ставите перед собой задачу познакомить будущих священников с культурным наследием?

— Среди многих других моих задач есть и такая. Ее можно сформулировать более жестко и страшно: я пробую немножко «расцерковить» хотя бы некоторых семинаристов (не всех, конечно). Не в смысле отучить их молиться или отбить у них охоту к чтению Отцов. А в смысле — предложить им высунуть нос за границы «поповки». Чтобы они в минуты, свободные от молитв и богословских занятий, не сплетничали между собой о поповской жизни и о семинарских преподавателях, а обсуждали бы проблемы вроде бы зацерковной культурной, общественной, научной жизни. Но обсуждали бы не на уровне кухонных сплетен, а на уровне более-менее серьезном.

И еще — семинаристы должны быть разными. Некоторых малолетних схимников для их же будущего духовного здравия нужно немного «расцерковить», очеловечить, научить их улыбаться, радоваться простым вещам.

В монастыре американского иеромонаха Серафима (Роуза) один послушник вывел из читаемых им духовных книг, что монахи — люди серьезные и смеяться им не пристало. Вести себя он старался соответственно. В трапезной, когда настоятель (отец Герман) рассказывал забавные случаи, он сидел, потупясь, на лице не появлялось и тени улыбки. Его спросили, в чем дело, и он ответил: «Духовной жизни такое не подобает! Здесь монастырь!». Увы, созданная им для себя неулыбчивая «духовность» оказалась для него непосильным бременем. В конце концов он сломался, оставил монастырь, а потом и христианство^[1119].

А уже в наши дни в одном из московских монастырей наместник заметил, что у молодых и не в меру ревностных послушников появляются признаки духовного нездоровья: они всё обращались к нему за благословением на чтение литературы о стяжании непрерывной молитвы (исихазму)… Когда в очередной раз послушники попросили у него инструкцию по созерцанию нетварного света, отец наместник вспомнил, что на днях его прихожанка-художница принесла ему книгу, изданную в сопровождении еерисунков. Книга была про Винни-Пуха. Вот ее-то отец архимандрит взял со своего стола и обязал юных мистиков ее читать. На их недоуменный вопрос — до каких пор им ее изучать, последовал ответ: «До охоты на Слонопотама! Этого вполне хватит»… Через несколько дней ребята стали такими, какими и подобает быть в их возрасте, сбросив с себя маску преждевременного «старчества»^[1120].

Вообще прежде чем обожиться, надо попробовать очеловечиться. В попытке перепрыгнуть именно через эту ступеньку священномученик Ириней Лионский (II век) видел грех первых людей: не став еще людьми, хотели стать богами.

Начинать выход из преждевременной стилизации под «бесстрастие» можно с того, чтобы радоваться той самой «святой и смешной детворе». По-человечески, без всяких там цитат из Игнатия (Брянчанинова), без оглядки на святые прецеденты (они есть, но не всякий семинарист достаточно богословски эрудирован, чтобы их помнить). Не могу поверить, чтобы Христос не улыбался и не смеялся, когда брал на руки малышей!

А еще одна радость — это радость узнавания эха Евангелия в светской культуре. У семинариста ведь есть преимущество: он знает оригинал, поэтому может понять, на что намекает Толкиен, а на что — «Матрица»…

— Да ведь семинаристы, как правило, не читают Толкиена.

— Так вот в том-то и проблема, что семинаристы не пользуются своим преимуществом. Это неправильно. У светских студентов нет знания библейского первоисточника, и потому русские толкинисты не понимают, что Толкиен написал христианскую книгу. Они не чувствуют аллюзий. Семинарист может это почувствовать — но он не читает Толкиена. Поэтому моя задача, как ни ужасно это звучит, вместо Григория Паламы подсунуть ему Толкиена. Если ты хочешь быть миссионером — придется читать и это тоже!

— То есть в первую очередь Вы работаете с будущими миссионерами?

— Да, и я вновь хотел бы пояснить, что я не считаю, что это нужно всем семинаристам. Семинаристы разные — и по своему психологическому складу, и по своему призванию. И их наставники не должны их подгонять под один стандарт, и сами ребята должны осознавать свое своеобразие и понимать, что «попы разные нужны, попы всякие важны».

— Так, выходит, миссионер все время говорит о чем-то светском?

— Нет. Он должен уметь начать разговор со светского сюжета. А затем перейти к своему.

— Нередко видишь священников на светских мероприятиях. Должны ли они участвовать в мирской жизни? Смотришь, Иван Охлобыстин уже священником стал…

— Прекрасно! Церковь многолика и многообразна. Она — живой организм, и в нем должны быть и вот такие «пограничники», как я, и монахи-отшельники типа старца Анатолия из фильма «Остров». И это ошибка, если вы скажите: «Мне понравился отец Анатолий, значит, все батюшки должны быть как он». Это будет кошмар, а не Церковь. Еще больший кошмар, если все батюшки станут как Кураев. Слава Богу, что наша Церковь достаточно здорова для того, чтобы терпеть существование таких маргиналов как Охлобыстин или Кураев.

Вот недавно Охлобыстин поделился со мной своей мечтой: «Я мечтаю снять ролик». Сюжет такой. Едет хорошая машина, но не «Мерседес», а посерьезнее… Вспомнил — «Ламборджини». Резко и красиво тормозит. Дым из под колес. Рука открывает дверь — в кадре белые манжеты, на запястье виден хороший «Ролекс», на пальце — перстенек со вкусом и с бриллиантом. Из пассажирской дверки выходит дива такая дивная, что Памела Андерсон просто отдыхает. Повязывает бандану. Берутся за руки… И идут в православный храм.

БЕСЕДА НА РОК-КОНЦЕРТЕ

— Когда уже воцерковленный человек вдруг открывает для себя мир рокмузыки — всегда ли это шаг назад, понижение планки?

— Очень по-разному бывает. Люди очень разные.

Для кого-то это будет понижением градуса духовной жизни, оскудением его души.

А для кого-то — напротив, признаком очеловечения, знаком того, что человек прекратил некое насилие над собой, прекратил подгонять себя под заданные книжные параметры и разрешил себе просто быть человеком, своим собственным сверстником. В конце концов, сказать себе правду о себе — это тоже поступок.

И есть третий вариант — когда человек обращается к миру рок-музыки ради другого. Ради того, чтобы быть понятным и чтобы ему были понятны его сверстники. Ведь есть лакуна в нашей православной культуре: у нас нет душевности. Есть вершины духовности. Есть болото приходских суеверий. Нам бы еще найти и освоить обычное Средиземье. Средиземье нормальной христианской человеческой культуры, пронизанной христианским смыслом. Нам нужно не только вершинное «Добротолюбие» — нам нужны детские сказки, нам нужен детский православный спектакль, нужно художественное православное кино, православные клубы молодежного общения. Так что паки и паки скажу: прежде чем обожиться, нужно очеловечиться.

— А как вообще Вы относитесь к рок-музыке?

— Плохо. Я никогда не любил и не понимал рок-музыку. Но это не мешает мне дружить с рок-динозаврами и даже бывать на рок-концертах. Понимаете, есть люди, реальные люди. Представьте себе, такие же проблемы стояли перед священниками лет двадцать назад, когда к ним приходили люди, работающие в органах КГБ. По форме — враги, и вдруг оказывается, что это тоже люди. За погонами — у них сердце есть, и там тоже бывает покаяние. Не все люди, которые шли в КГБ, работали против своего народа. Были там и такие структуры, которые действительно защищали Родину. Они не были палачами. Они не занимались слежкой, борьбой с инакомыслием, — и как к ним было относиться?

И мне кажется, сегодня похожая ситуация складывается с рок-культурой: там есть люди.

Очень часто мы, православные люди, плюемся, говоря: «Все эти рокеры одинаковы, все они одним сатанинским миром мазаны». Это слишком легкое и, в конце концов, даже кощунственное решение.

Есть Христовы слова: Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними (Мф 7:12). Хотели бы мы, чтобы о нас и нашей вере судили так же «глобально», как мы судим о мире рока? Давайте подумаем: почему Православие одних влечет, а других страшит? Мы обижаемся, когда натыкаемся на не-наши представления о нашей вере. Так и рокеры обижаются, когда укалываются о наши представления об их любви. Есть ли в нашем, церковном, мире дурь, а в их, рок-мире, — сатанизм? Есть. Но и то и другое — не все Православие и не весь рок.

Нам не хотелось бы, чтобы эту дурь считали родовым признаком всего православного мира. Но тогда и мы сами должны оградить себя от размашистых суждений о других мирах. Наш мир сложен. Но и другие миры тоже пестры.

Для православных людей слово «рок» — это прежде всего обозначение сатанеющей толпы. А для части людей, любящих рок, упоминание этого слова пробуждает воспоминание о совсем ином: о катарсисе, пережитом на рок-концерте, о совестном ожоге, причиненном точным поэтическим образом, о чистой поэзии, которая ложится на гитары Шевчука и Кинчева…

Рок — это протест, это разрушение. Но разрушение чего? Неужто все, что можно разрушить «в мире сем», является христианским? Разве только под колокольни можно класть динамит? Не слишком ли много в нашей жизни и истории нагромождено вавилонских башен?

Есть, есть тот рок, который взрывает «вавилоны». Как взрывают и бомбят ледяные заторы весной, чтобы дать путь реке.

Огни лукавых столиц Ворожат беспечные души. Пустота

Гнёзда вьет изнутри. Смотри на сытую грязь, С ними ты завязан по уши, Ты здесь жил, Так иди и смотри.

Это строки из песни Константина Кинчева («Антихрист-мегазвезда»).

Люди, выросшие на рок-культуре, нередко проходят через труд и боль разрыва с миром праздной и навязчивой скуки: скучно идти по старой колее оргий и гулянок, душа желает чего-то другого. И возвращаться в мир «белых воротничков» и карьеры — тоже невмоготу. От кого это чувство духовной жажды, желание убежать от «пустоты изнутри»? От Бога или от сатаны, который якобы всем заправляет в мире рока? Оно от Бога. Но пришло оно в эти души через рок. И к Богу оно их и привело.

Вот в этом кощунство тотального осуждения рока: если Бог действует через рок, через некоторых людей из мира рока и через некоторые песни, сказанные на языке рока, то не стоит весь мир рока замазывать одной черной краской сатанизма.

Иеромонах Сергий (Рыбко) справедливо сказал, что в из-церковной критике рок-музыки слишком много лжи, несправедливых обобщений и натяжек: «Давайте теперь посмотрим на последствия такого решения. Прежде всего, это неправда. А любая ложь, даже когда человек невольно заблуждается, отвращает от всего, что он говорит, даже если остальное — правда. По причине этой лжи Церковь теряет миллионы душ, в основном молодых, которые могли бы стать подлинными ее членами, глубоко верующими людьми, могли бы проповедовать христианские убеждения своим сверстникам и тем самым ощутимо повлиять на современную молодежную среду. "Обличители" современной культуры, отталкивая молодежь от Православия, не берут ли на душу грех?».

Приведя эти слова отца Сергия, несогласная с ним «православная» журналистка парирует: «Никаких последствий "гонения" Церкви на рок-музыку никто не ощущает — скорее наоборот: рок-музыка и ее адепты постепенно входят в церковную среду»^[1121].

Вот-вот: несколько пришедших молодых людей примечаются (и у кого-то из церковных людей вызывают чувство успокоенности: мол, видите, немножко молодежи в Церкви есть и, значит, все у нас с миссионерством и педагогикой нормально; а у кого-то — как у той же Хорецкой — даже эти немногие вызывают испуг и отвращение), а миллионы людей, отвернувшихся от Церкви, прошедших мимо нее, не замечаются.

— А есть ли церковные аргументы против сближения с роком?

— Наиболее здраво эти контраргументы высказал один мой коллега по Академии.

Первый из них — «сама по себе ситуация массового, стадного скопления людей, способных впасть в любую агрессию, опасна и греховна. Не возникнет ли тогда для человека соблазн подумать: "Вот и хорошо, вот оно, христианство. Как славно, можно прийти на концерт, послушать пятиминутную проповедь диакона или архимандрита, потом оторваться по полной программе и считать себя нравственно благополучным православным человеком"».

Второе препятствие — «Такие мероприятия опасны и для тех, ради кого они проводятся. У слушателей формируется сознание того, что, пребывая на рок-концерте, они при этом оказываются вполне благополучными православными христианами. Кому-то надо идти на всенощную, а нам — на концерт, но то и другое неплохо».

Третий аргумент звучит так: «Будем иметь в виду и то, что любое массовое молодежное собрание предполагает подпитывание себя помимо музыкальных ритмов (для значительной части аудитории) легкими или не слишком легкими алкогольными напитками. Курение — фон, постоянно сопровождающий подобные мероприятия, притом табакокурение — самое невинное из всего того, что люди там курят».

Кроме того, этот критик сказал, что не может себе представить, чтобы в Византии православный проповедник пошел с проповедью в театр, что никогда доселе Церковь не использовала светские сборища для своей проповеди. Более того, он полагает, что вообще в церковной истории никогда не было специальной молодежной политики, подстраивания под вкусы молодежи. И, наконец, он полагает, что молодого священника проповедь на рок-концерте может увлечь, и он станет ходить по рок-тусовкам вместо служения литургии.

По первому вопросу я могу заметить, что подобный риск есть в любой проповеди и в любом церковном действии, обращенном к малоцерковным и нецерковным людям. Разве не та же опасность подстерегает тех, кто крестит людей без предварительного многомесячного оглашения? Разве не точно так рискует священник, венчающий или отпевающий незнакомых ему людей? А священник, пришедший на «презентацию» очередной фирмы или банка, разве не способен породить у своих слушателей, сотрапезников и «спонсоров» ту же самую иллюзию их духовного благополучия? Всегда есть опасность, что человек сочтет первую же свою встречу с Церковью исполнением всей «необходимой программы». Но это означает только одно: при каждой такой встрече церковный человек должен объяснять новичку, что мир Церкви сложнее и богаче и что первый лучик есть лишь залог светового потока, который мог бы не просто коснуться, а преобразить всю твою жизнь.

Но вот как раз на том рок-концерте такой риск был минимален. По той простой причине, что песни Шевчука — это и в самом деле болевые уколы в совесть. Они как раз своей обнаженной болью и срывают маску благополучия и комфорта, понуждают душу к мысли и покаянному раздумью, а последнее — при определенной подсказке — легко может перерасти в покаянную молитву.

То же самое касается и гипотетического риска для священника. Мне, по правде сказать, неизвестны священники, которые ходили бы на рок-концерты вместо литургии. А вот число священников, забросивших служение ради бизнеса, исчисляется десятками. И логика зачастую была очень простая. Батюшка начинал восстанавливать храм. Нужны деньги. У прихожанок их нет. Начинает ходить по спонсорам. А у нас почти невозможно со спонсорами общаться, если не переходишь с ними на «ты», если не входишь в очень тесный режим общения, то есть вместе в баню, вместе на пиво, а уж там начинается разговор по душам. Среди прочего эти спонсоры рассказывают батюшке, как и на чем они делают деньги, как уходят от налогов. Затем эти «духовные чада» предлагают через храм провести какую-нибудь покупку, пользуясь налоговыми льготами. Дальше — больше: батюшка сам осваивает технику «купи-продай» и начинает думать: «А зачем мне эти коммерсанты, я уже сам знаю, где что покупается, продается». Конечно, всё ради храма! Следующий шаг: «В конце концов, я тоже частьцерковной жизни, и мне тоже нужны условия для работы, для жизни, потому что здоровье священника — это богатство прихожан. И потому часть полученных денег можно пустить на себя». Наконец, последний шаг: человек начинает заниматься только бизнесом и уже ощущает неудобство из-за того, что надо тратить время на службу. И уходит.

Я помню, в одном белорусском городе по дороге на лекцию мы беседовали на эту тему с секретарем епархии, и он тут же показывает в окно везущей нас машины: «Да-да, вот в этом обменнике наш бывший иеродиакон работает, а в этом месте наш бывший иеромонах купил себе квартиру, с женой живет, сан с себя снял…».

Так что обмирщиться и заразиться можно где угодно. Это зависит не от меры мерзости внецерковной среды, а от нашей собственной теплохладности. Можно собою согреть рок-концерт, а можно и в алтаре «простыть».

И знакомство с бизнесменами по меньшей мере не менее опасно, нежели знакомство с рокерами. Но что-то не слышно предостережений: «Братья священники, остерегитесь общаться с предпринимателями, иначе вам станет неинтересно служить литургию!»

Да и вообще нет на свете вполне безопасного дела. Даже молитва может быть опасной: можно «замолиться» и впасть в прелесть…

Я же лично знаю с десяток священников, которые до своего обращения в Церковь были рок-музыкантами. И это хорошие батюшки.

Была ли в истории Церкви проповедь в местах «развлекательных»? — Апостол Павел проповедовал в афинском Ареопаге на собрании языческих философов, а отнюдь не церковных старост. А в Византии «театром» называлось место дискуссий интеллектуалов. Спектакли, представляемые в таком театре, — это были заранее подготовленные высокориторические речи или диспуты^[1122]. И эти речи касались и богословских тем.

А что в истории Церкви не было особой молодежной политики — так, может, об этом плакать надо, а не гордиться?

Что касается «привыкания к рок-музыке» и хождения на концерты вместо всенощной — это довольно гипотетическая ситуация. Для большинства посетителей рокконцертов «всенощное бдение» — это вообще совершенно неизвестная им реальность.

Конечно, если семинарист вместо службы пойдет на рок-концерт — это плохо. Но если студент пошел на рок-концерт вместо дискотеки — то, пожалуй, он избрал лучшее. Прикосновение к одной и той же ступеньке для одного человека будет нисхождением, а для другого — подъемом. Увы, в современной церковной педагогике отчего-то считается, что все мы уже в идеальном состоянии и потому всё меряется отстоянием от исихастского идеала (а потому и осуждается).

В общем — классическая полемика оптимиста и пессимиста насчет наполнения ведра. Для пессимиста оно полупустое. Для оптимиста оно же наполовину полное. Дорогу между храмом и свинарником можно измерять расстоянием от храма (и тогда это будет повод к постоянным досадам и сожалениям). А можно измерять его отстоянием от свинарника (и тогда каждый шаг будет поводом к радости). Важно заметить вектор движения и тогда уже поддерживать одно и препятствовать другому. Я был рад увидеть на концерте ДДТ своих студентов из МГУ, но испытал более сложное чувство, увидев там же моих молодых прихожан, и был бы однозначно огорчен, если бы увидел там семинаристов.

Присутствие православного проповедника на рок-концерте сводится к беседе и проповеди, а не пению и танцам.

Кроме того, аргумент «концерт опасен тем, что на него могут пойти вместо всенощной» слишком силён. Им можно убить любое церковное дело. Ведь априори ясно, что для православного человека важнее всего молитва. И тогда можно сказать: «Не смей читать богословские книги, потому что ты можешь их читать вместо всенощного бдения», «Не смей помогать в реставрации храма, потому что в это время ты мог бы в уединении читать Псалтирь!», «Не смей…». Ну, в общем — ничего не смей, потому что любое дело отвлекает от молитвы.

Если бы православный человек вместо всенощной пошел на такой концерт, для него это был бы шаг в минус. Но есть огромное количество людей, которые в ближайшее десятилетие не смогут молиться вместе с нами, пережить то, что мы переживаем на православном богослужении. А так — хотя бы в этой, доступной для них форме хоть какое-то зернышко в них упадет…

Я думаю, здесь все дело в том, как устроен наш глаз. Дадим ли мы себе установку на то, чтобы отмечать минусы и недостатки или все же будем бережно коллекционировать те плюсы, которые в них проявляются. Я знаю, разумом знаю, что в такой работе есть огромные плюсы, что это многим людям помогает впервые всерьез задуматься о Православии, о Церкви. Хотя у меня тут возникает некий конфликт между моим эстетическим чувством и рассудком миссионера.

Вообще же все услышанные мною контр-доводы мне показались мелкими. По сравнению с тем, чему я был свидетелем. А я видел, как менялись души ребят, их жизни.

В Челябинске 18-летний рокер после призыва Кинчева прийти на мою лекцию весь день ходил за мной как приклеенный. При расставании он сказал: «За этот день Вы перевернули все мое сознание!.. Это самый счастливый день моей жизни». Он действительно выглядел счастливо-ошарашенным. Даже ради одного такого мальчишки можно пожертвовать толикой внутрицерковных «неприятностей» и сплетен.

Как тут не вспомнить слово честертоновского отца Брауна: «Если вы не понимаете, что я готов сровнять с землей все готические своды в мире, чтобы сохранить покой даже одной человеческой душе, то вы знаете о моей религии еще меньше, чем вам кажется»^[1123]. А здесь и разрушать-то, и менять ничего не надо — надо просто не-зло посмотреть на наших детей и их увлечения.

А ведь такой мальчишка не один. «После концерта нас нашли несколько молодых людей, креститься хотят. Пришлось открывать для них катехизаторские курсы: очень грамотные ребята оказались. Сейчас готовим их к Крещению», — рассказывает отец Артемий Скрипкин, организатор концерта «Рок к Небу»^[1124].

Нет на свете вполне безопасного дела. Даже молитва может быть опасной: можно «замолиться» и впасть в прелесть… Но однажды молитва стала защитой от критики рок-проповедников. В Греции в монастыре преподобного Серафима Саровского иеромонах Нектарий (Нектариос Мулациотис) создал из монахов рок-группу «Элефтери» («Свободные»). «Можно было бы ожидать, что монашеская рок-группа станет оплотом церковного либерализма, но все оказалось совершенно иначе. Отец Нектарий отличается крайним консерватизмом, активно участвовал в церковных кампаниях, направленных против исключения графы о религии из удостоверения личности, является председателем Координационного комитета против системы "Шенген". Среди прочего монашеская рок-группа записала песню и видеоклип "Микрочип". Чип, внедренный в человеческое тело, поет: "Я такой маленький чип, что приведу тебя к рабству". В другой песне «Свободные» поют: "Люди всех народов, объединяйтесь — призывает нас новый мировой порядок… Безбожная цивилизация заключает договоры и соглашения… Гуманисты и полицейские народов говорят о мире, но они бомбят нас и удерживают нас угрозами. Любовь, истина и справедливость разрушены модернизацией. Держись, брат, есть Бог"»^[1125]. Диск с такими антиглобалистскими песнями побил в Греции все рекорды раскупаемости, стал «платиновым». В 2000 году Синод Элладской Церкви все же высказал этому монастырю порицание за слишком светский характер их миссионерской деятельности^[1126]. Им было рекомендовано не участвовать в хит-парадах (т. е. в «сборных солянках», сольные же выступления не были запрещены). Монахи не стали защищаться и открывать публичную дискуссию. Их ответная телеграмма в Афины была предельно краткой: «Христос воскресе, радость моя!».

— Но ведь если церковь входит в соприкосновение с миром рока — то может начаться стремительное проникновение рок-музыки именно внутрь церковной жизни. Так и до рок-литургии дойти можно!

— Такое мнение я считаю неуважительным по отношению к Церкви. Церковь достаточно здорова, чтобы не прогибаться и не мимикрировать под каждый встречный проект. Церковь достаточно здрава, чтобы защищать свои традиции и святыни и самой решать, куда можно допускать «ветер перемен».

Смотрите: уже более тысячи лет миру известен орган. Когда-то именно в православной, восточно-христианской культуре возник орган. Византийский император Константин V (741–775) подарил орган франкскому королю Пипину Короткому и вместе с ним направил во Францию монахов-музыкантов для обучения местных мастеров.

В XVII веке арабский диакон Павел Алеппский, проезжая через Казакию (так он именовал земли нынешней центральной и восточной Украины) заметил, что в церковном богослужении употреблялся орган, причем речь явно шла не о храмах латинского обряда. Но — не прижилось. И даже гений Чеснокова, в начале XX века попробовавшего переложить нашу Литургию для инструментального сопровождения, не изменил ситуацию. Наверно, по той причине, что орган и скрипка в церкви — это первый шаг к тому, чтобы потом в ней появились буддийские молитвенные мельницы. Ничто не может и не должно заменять естественный, Богом данный, человеческий голос. Его не в силах заменить никакие инструменты или электронные технологии. Голос простой бабушки, иногда фальшивящий, плохо поставленный, для Всевышнего ценнее, чем цифровые записи хоров и принудительная вентиляция органа.

Но за пределами нашего Богослужения мы продолжаем любить органную музыку. Православным людям не вменяется в вину, если они ходят на органные концерты в консерваторию или даже в католический костел. Я знаком и с православными повелителями органных труб. Но сама Православная церковь орган в свое богослужение не впустила.

Тем более нет никаких оснований считать, что мы вдруг не устоим перед рок-музыкой. Никто из нас, «рок-проповедников», не желал бы, чтобы рок-музыка вошла в храм. От проповеди на рок-концерте до молитвы под рок-музыку все же огромная дистанция. И проходить ее мы не собираемся.

Хотя и по поводу органа мне довелось однажды услышать: «Но если монах поставит Баха вместо того, чтобы читать псалтырь…». Ну, во-первых, не все мы монахи. И потому устав монашеской кельи не стоит распространять на всех христиан (тем паче, что и монашеская «келья устава не знает» — в отличие от общественного богослужения). Вовторых, даже в случае с монахом есть свои варианты этого «вместо». Конечно, если он будет слушать светскую музыку вместо молитвы — это плохо. Но если он будет слушать ее вместо того, чтобы сплетничать об отце наместнике — это хорошо.

Мы, рок-проповедники (игумен Сергий (Рыбко), я, священник Олег Стеняев), не скрываем, что мы — консерваторы в литургическом смысле, то есть мы не хотим перемен в храме: пусть Богослужение остается традиционным, с церковнославянским языком и старым календарем.

Реформы мы предлагаем не в храме, а в околоцерковном пространстве, во дворе храма. Веру Церкви, ее молитву, ее стиль благочестия никто не собирается трогать. Но вне храма, в «прихрамовом дворике», в пространстве контактов Церкви и светской культуры надо увидеть пространство для поиска, экспериментов и ошибок.

Так и преподобный Макарий Алтайский советовал: «Миссионер может иметь в своем доме собрания новокрещенных. В этих дружеских простых беседах он может петь для них священный гимн и пение сопровождать звуками мусикийского орудия. Кажется мне, что инструменты, приличнейшие миссионеру, суть гусли, фортепиано, гитара, арфа. Нет ли еще такого инструмента, на котором он, живя в небольшой веси, мог бы по вечерам, стоя у походной церкви своей, играть молитву Господню во услышание всего православного мира?»^[1127].

Никто из нас, «рок-проповедников», не желал бы, чтобы рок-музыка вошла в храм. Мы просто призываем не использовать одну и ту же краску для описания такого огромного и очень пестрого культурного феномена, как мир рок-музыки. В ней есть группы самые разные: есть сатанинские, есть языческие, есть атеистические, но есть и люди, которые ищут православие или уже вошли в него.

Обвинять всю рок-музыку в сатанизме — это все равно что ссылаться на какую-нибудь типографию, которая издала «Сатанинскую Библию» Лавэя, и на этом основании требовать показательного суда над первопечатником диаконом Иваном Федоровым или Гутенбергом. С типографских станков сходят книги совершенно противоположного содержания — так же и в рок-музыке одни и те же ритмы могут быть использованы для того, чтобы очень разные чувства или мысли донести до людей.

При этом речь идет о том, чтобы обратиться с проповедью о Христе к людям, которые уже живут в мире рок-культуры. Когда я иду на рок-концерт, я меньше всего надеюсь встретить там семинаристов. И потому меня столь изумляет постоянно адресуемый мне вопрос — «А не кажется ли Вам, что люди, услышав Вашу проповедь, еще больше будут ходить на рок-концерты?». Авторы таких вопросов, кажется, предполагают, что кто-то может пойти на концерт Юрия Шевчука только в надежде услышать там слово диакона Кураева.

— И все же есть опасность, что рок-проповедь может стать началом разрушительных церковных реформ. Католики пошли этим путем на Втором Ватиканском соборе. И что мы видим сегодня? — пустые храмы Западной Европы.

— Проповедь на рок-концерте — это реформа не в Церкви, а в мире рок-культуры. Что же касается Второго Ватиканского Собора — не надо делать из него пугала. В Русской Церкви подобный Собор, призвавший к обновлению форм и собственно церковной жизни и форм взаимодействия Церкви с миром, состоялся гораздо раньше «Ватикана-Н». Это Поместный Собор 1917–1918 годов. Впрочем, его решения скорее забыты, нежели реализованы.

Что же касается пустоты храмов Европы — то вряд ли это следствие ватиканских реформ. В Европе много наших православных храмов, совершающих Богослужение по весьма древним уставам. Но как-то незаметно массового перехода в них католиков, испуганных реформами своей Церкви.

Кроме того, такого рода умозаключения — «начали реформы — кончили пустотой» — сродни выводам о том, что причиной смерти солдата стала медсестра, перебинтовавшая ему рану. Не в христианском мире и не в вакууме живет и экспериментирует католическая церковь, а в весьма агрессивно-враждебном окружении. Католическая церковь не учит сексуальной распущенности или потребительски-легкомысленному отношению к жизни, но зато всё вокруг нее через телеящики и газеты, школьные и университетские кафедры уже не первое столетие учит именно этому. Церковные оппоненты рок-проповеди к случаю и не к случаю любят вспомнить про масонов. Но что же именно тут-то про это забыли? Идет война. Давняя и подлая. Католическая церковь в ней маневрирует своими резервами, перебрасывает их с места на места на постоянно рвущемся фронте, а вы ее осуждаете. Похоже на сталинские приказы лета 41 года полуокруженным нашим армиям: «Ни шагу назад, только атаковать!». Наверно, не всекатолические маневры верны (папа Бенедикт явно пробует некоторые из них вернуть назад).

Но уж точно глупо думать, что вот если бы они перешли на наши трехчасовые всенощные, то их храмы стали бы переполнены… 20 веков церковной истории показывают: для переполненных храмов (не одного, а тысяч, и не раз в год, а ежевоскресно) нужно или очень малое их число (как в СССР), или жесткая государственная политика, ориентированная на внешнее благочестие, или общенациональная беда. Чего закажете?

Но вновь говорю: проповедь на рок-концерте — это то, что может поменять жизнь рокеров, а не то, что изменит жизнь прихожан. Так что от церковных людей появление рок-проповеди потребует лишь одного: если рокеры после этого зайдут в ваши храмы — не реагируйте на их непривычный внешний вид, не гоните. Это ж наши дети-подранки вернулись домой с фронта…

— Ну вот выступили Вы пусть и с замечательным словом перед началом рокконцерта. Но потом-то с этой же сцены могут зазвучать слова, весьма далекие от православия.

— Могут. Но тогда давайте вообще не появляться на светских площадках.

Нельзя печатать слово пастыря в светской газете — ибо на следующей полосе разместится астрологический прогноз, а через день в этой же газете дадут слово попсовой певичке.

Нельзя появляться на телеэкране, потому что слово патриарха в телеэфире звучит в общей сложности не более полутора часов в году, а вот пошляки-юмористы звучат в тысячи раз чаще…

Нельзя появляться в университете. Ибо богослов не может быть уверен в том, что все последующие лекции в этом университете будут совместимы с православием.

Но в надежде на то, что его слово, молитва, образ хоть кого-то обратят в сторону православия — вот в этой надежде миссионер и идет в газету, телеэфир и университет.

Но как раз на рок-концерте этот риск можно уменьшить — если ориентироваться в мире рока и выбирать, с кем стоит появиться на общей сцене, а с кем — нет… Юрий Шевчук, например, специально правит тексты своих песен, если мы встречаемся на концерте. Например, в «Метели августа» вместо «седыми богами» поет «седыми словами». В «Дожде» он заменил слова «и плясали, черт возьми» на «и плясали, как смогли». И это не по моей просьбе, а по собственному ощущению. Я бы, честно говоря, и не заметил этой перемены, если бы Шевчук сам не обратил на нее внимание после концерта… Так что просто надо знать — с кем дружить.

И еще я вынужден сейчас сказать не-смиренную вещь. Ну, не мальчик я уже. И не неофит. И вообще как бы профессор богословия. То есть о православии я нечто знаю, и вряд ли мои оппоненты могут сообщить мне что-то совсем уж мне неизвестное из мира церковной веры и жизни.

Так вот, в истории православной миссии были вещи гораздо «круче», чем проповеди на рок-концерте. Просто надо уметь замечать эти «рок»-искорки в истории самой Церкви. Например:

В 1896 году погиб Кирилл Хоси — японец, принявший православие и оставшийся на службе в японской армии. Святитель Николай Японский полагал, что чин его погребения должен был бы быть таким: «Следовало отцу Титу, отслужив провод в доме, предоставить все остальное утвержденному церемониалу и патриотическому чувству язычников, которые тоже не с дурных расположений, а с любовью к Кириллу собрались. Всего же лучше потом не в облачениях, а в частном платье во время языческой церемонии произнести надгробное слово, в котором бы, между прочим, указать, как Христова вера не мешает, а способствует геройству за Отечество сие»^[1128].

Все же рок-концерт и языческая погребальная церемония — не одно и то же. Но если можно проповедовать на второй, то почему нельзя делать тоже на первом?

А вот слова инициатора миссии Кирилла и Мефодия — святителя патриарха Фотия: «Когда посол приходит к какому-нибудь народу, он не удостаивает разговором никого из людей простых и бедных, но направляется прямо к царю. А этот посол (Христос) тотчас пошел разговаривать с блудницей и разбойником, мытарем и магом» (Библиотека, 8).

Другой довод я вижу в библейском тексте: И вот, человек Божий пришел из Иудеи по слову Господню в Вефиль, в то время, какИеровоам стоял у жертвенника, чтобы совершить курение. И произнес к жертвеннику слово Господне и сказал: жертвенник, жертвенник! так говорит Господь… (3 Цар 13:1–2). Златоуст поясняет: пророк беседует с камнем (в славянском переводе: «олтарю, олтарю!») мимо царя потому что Иеровоам стал бесчувственнее камня^[1129]. Как видим, даже к камню может обратиться пророк мимо окаменевшего грешника. Так и на рок-концерте мимо пьяных я обращаюсь к живым.

И вообще — это просто какая-то духовная тупость — сомневаться в том, есть или нет места и времена, неподходящие для слова о Христе! Проповедуй слово, настой во время и не во время (2 Тим 4:2). Христос в аду проповедовал, а мы тут мальчишек-рокеров перепугались!

— Но не утратят ли люди ощущение неотмирности Церкви, побывав на «православных рок-концертах»?

— Обмирщение Церкви, то есть понижение планки ее духовного уровня, происходит не на рок-проповедях. Скорее это происходит на повседневных молебнах. Когда священник освящает некую фирму, мило улыбаясь спонсорам и никак не объясняя сути христианской веры, когда в храме совершаются крестины, отпевания или венчания без слова назидания — вот тогда Церковь «обмирщается» до конторы магико-ритуального обслуживания. Когда принимаются на храм пожертвования от сомнительных типов — это не «обмирщение»? Златоуст говорил, что «Давать милостыню от неправедного богатства — все равно что дохлого осла возложить на жертвенник» (Беседы на Евангелие от Иоанна 72,5).

А проповедь есть проповедь — где бы она ни звучала… Проповедь не может оцениваться по месту своего произношения. Важно — 1) православная она или нет, 2) доходчива или нет.

Оценка же рок-проповеди та или иная — это показатель духовного такта оценщика. Один тут увидит «опопсение», «обмирщение». Другой — смирение и кенозис, служение. Византийский император Константин Vll верно сказал — «ничему Бог так не рад, как спасению душ, и извлекающий достойное из недостойного служит устами Христовыми» (Продолжатель Феофана 5,95)^[1130].

— Но есть уж очень нахоженная тропка: рок-наркотики-сатанизм. Вы уверены, что, разрешив стать на первую ступень, Вы удержите от остальных?

— Есть и другие нахоженные в церковной истории тропки: сверхподозрительное отношение ко всему новому — осуждение кажущейся чрезмерной терпимости иерархов и богословов — раскол (донатистский, карловацкий, иннэнистский и т. п.).

Но давайте остановим возгонку взаимных подозрений и обвинений. Вновь говорю: проповедь на рок-концерте обращена не к тем, кто в поисках моей проповеди пришел на рок-концерт. Те, кто туда пришли, не чувствовали ни малейшей потребности испросить моего «разрешения» для своей любви к рок-музыке. А названная вами связь действительно есть. Но вот я и пробую втиснуться в эту сцепку, чтобы выступить в роли изолятора. Это тактика «встречного пала». Навстречу лесному или степному пожару поджигается другой пожар — чтобы вызвать их столкновение и не допустить разрастание пожара в самом опасном направлении.

— Но не дойдем ли мы до «православных дискотек»?

— Лет 10 назад я глубоко возмутился бы предложению создавать православные дискотеки. Сейчас я сам к этому призываю. Только слово «православие» не должно быть в названии, а вот «чистая дискотека», на которой ребята могли бы отдохнуть, не боясь нарваться на наркобарона, очень даже может возникнуть под патронатом Церкви.

Ну, вы знаете, что у детей есть очень нехорошая привычка — вырастают они… А как вырастут — женихаться начинают. Дело-то хорошее, но где его делать? В старину все было ясно: гармошка за околицей заиграла — и вся молодежь туда до утра. В городах же для дворянской молодежи были вечера и балы. А сегодня где православной молодежи танцевать? На обычные дискотеки их страшно отпускать — там по данным разведки наркотики в таком законе, что даже и музыку ставят такую, что без «дозы» не «въедешь». В храме не потанцуешь, да и не познакомишься. Хотя и видим мы в наших храмах, как мальчик-алтарник через Царские врата перемигивается с девочкой-хористкой. Но хорошо ли это? «Дом Мой — дом молитвы наречется», а не «дом свиданий».

Нам нужны молодежные православные гетто — такие места, где молодежь была бы без «бабушек», но и без наркодилеров. Где бы ребятки ориентировались друг на друга, а не подражали бы нашим «заслуженным прихожанам». Потому что нет повести печальнее на свете, чем молодая девчонка, которая косит под 70-летнюю старуху. Нужны такие места, где ребята не были бы скованы литургической дисциплиной, где они были бы прежде всего молодыми, а потом уже алтарниками. И это не только сезонные загородные лагеря — необходимы такие городские клубы молодежного общения, которые не были бы территориально связаны с храмом.

Ну значит, вдали от храма, но под его контролем надо договориться о создании молодежного клуба, свободного от пива, сексуальной агрессии и наркоты, но не от музыки и танцев.

Поэтому и призываю я отцов благочинных договориться с местными цыганамибандитами-фсбшниками-казаками и сделать так, чтобы в городе появилась хоть одна площадка, свободная от наркотрафика.

На такой дискотеке, разумеется, батюшка не должен быть диджеем, на сцене не должно быть иконы, а танцы не нужно вести под знаменные распевы. Просто не должно быть пьянки, блуда или наркоты. А затем в этом же зале можно было бы объявить: приходите завтра пораньше: «Кино — в б, танцы — в 8!». А фильм — например, «Остров». Или давайте в другой день встретимся здесь, в уже обжитом вами месте, побеседуем. Придет батюшка или еще какой-то другой интересный человек.

Дарить такому досуговому центру слово «православный» не стоит. Но в христианстве помимо «христианской молитвы» есть еще и «христианская модель поведения и этикета». Вот она-то и может оказаться уместной даже на танцах.

— Хорошо. Священник сказал свое слово в начале рок-концерта. Но что потом-то? Если уж он своим появлением выказывает одобрительное отношение к року, то логично было бы ему остаться на концерте и вместе со всеми подпевать.

— Тут уместно вспомнить универсальную формулу жизни христианина в миру: ты можешь владеть всем, лишь бы ничто не владело тобою. Если стихия концерта овладевает священником — то лучше ему держаться от нее в сторонке. По крайней мере семинаристам я говорю так: что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Я могу ходить на рок-концерты, а вы — нет. Я-то не рок-фанат, поэтому для меня это безопасно. Конечно, семинаристы начинают вопиять, что и они хотят пойти туда исключительно с миссионерскими целями, а отнюдь не ради собственного удовольствия. Поскольку я не могу читать в их мыслях, то говорю: «Ладно. Но когда вы окажетесь на этом концерте, то следите за своими ботинками: если увидите, что они начали притопывать в ритм, так сразу же делайте оттуда ноги».

Я не думаю, что уход священника с рок-концерта после проповеди будет оскорбителен. Вспомним тот же молебен на начало учебного года. Священник сказал слово первого сентября, но не обязан после этого сам садиться за парту. Аналогично — священник, освятивший лекарство для кого-то из прихожан, сам не обязан лечить себя этим снадобьем.

И даже если священник станет подпевать — что же тут страшного? Может же священник подпеть народную песню? Может. Ну, а то, что народ сейчас выбирает другие песни — это уже другая тема. Среди рокерских композиций есть и мелодичные и содержательные и добрые. Отчего бы их не подпеть Юрию Шевчуку, когда он поет о смерти близкого человека:

Ты не плачь. Если можешь, прости!

Жизнь не сахар, а смерть нам не чай…

Мне свою дорогу нести

До свидания друг, и прощай!

Но я уверен, что если что-то дурное и кощунственное будет петься на рок-концерте, то священник не будет подпевать такому опусу.

— Но рок-музыка вряд ли совместима со смирением. Христианская проповедь есть призыв к смиренномудрию. Совместимо ли это со стихией рокерского протеста?

— А разве христианская проповедь есть только проповедь смирения? Неужели ни о чем другом мы не умеем и не имеем права говорить?

Смирение ли — главная тема священника, обращающегося к воинам перед боем? И вообще разве это единственная и главная тема христианской вести? В посланиях апостола Иоанна, в послании апостола Иуды, во втором послании Петра вообще слово смирение ни разу не употребляется. И что же — это ущербные, недостаточно духовные и не вполне христианские тексты?

— Сами какую музыку предпочитаете слушать?

— Сам я слушаю тишину. Потому как я человек влюбчивый — если полюблю какую-либо песню, то буду слушать её, пока она мне не омерзеет. А я не хочу терять вкус к песням Шевчука. Когда я дома, то у меня музыка не играет. А во время долгих переездов иногда беру с собой какие-нибудь диски. Сейчас у меня есть несколько дисков барда Тимура Шаова. Некоторые его песни очень по душе. Умный юмор. По его песням можно сдавать ЕГЭ: сколько цитат и аллюзий узнает слушатель в тексте и мелодии — это хорошая проверка на эрудицию.

— Как Вы думаете, возможно ли в деле, подобном рок-миссии, расширение границ музыкальных перспектив и стилей. Фолк-рок, нью-эйдж и прочее? Или рок для Церкви более важен?

— Здесь лучше сказать: никогда не говори «никогда». В истории культуры, как впрочем, и в истории Церкви постоянно повторяется одна и та же ситуация. Все вокруг до какого-то момента считают, что возникновение некого явления невозможно, пока не появляется человек, который говорит: «А я смогу».

Например, я не специалист по рэпу. Хотя Гребенщиков советует мне им овладеть…^[1131]

Но это ведь не означает, что рэп — это такая вещь, которую «нельзя». Напротив, я очень часто слышу жалобу от наших рэпперов: «Отец Андрей, а почему вы нас обижаете? С рокерами дружите, а с рэпперами — нет?». Я говорю: «Ну, ребята, я слишком старый для этого. Если про рок я кое-что слыхал и знаю, то про рэп я не знаю почти ничего». И это нужно понять. Церковь постоянно молодеет. В нее постоянно приходят новые люди, молодые поколения, которые были не только рокерами, но и рэпперами. Поэтому многие аспекты своего мироощущения, опыт своего рэпперского бытия они так или иначе вносят в стены семинарий, а оттуда — в стены храмов и приходов. Поэтому я уверен, что очень скоро появятся священники, для которых естественно жить и в мире церкви и в мире рэпа.

А с фолк-роком у Церкви вообще никаких проблем не было и нет.

— А на попсовом концерте Вы сможете выступить?

— Пока я не могу себя представить на попсовом концерте. Это, конечно, не запрещённая зона для проповеди, но, видимо, надо быть проповедником более талантливым, чем я. А попсовые концерты… Как там священник может не показаться пошлым — не знаю. Может, ему для этого надо быть просто святым. Очевидно святым. Как преподобный Виталий.

В начале Vll века этот инок жил в Александрии. Он трудился с утра до вечера и зарабатывал каждый день 12 медных монет. Вечером Виталий покупал себе один боб, который съедал не ранее заката солнца. Остальные деньги он отдавал одной из блудниц, к которой приходил на ночь и говорил: «Умоляю тебя, за эти деньги соблюди себя в чистоте эту ночь, не греши ни с кем». Затем преподобный запирался с блудницей в ее комнате, и пока блудница спала, старец всю ночь молился, читая псалмы, а утром тихо уходил от нее. И так он делал каждый день, посещая по очереди всех блудниц, причем брал с них клятву, что они сохранят в тайне цель его посещений. Жители Александрии, не зная правды, возмущались поведением инока, всячески оскорбляли его, а он покорно терпел все насмешки и только просил не осуждать других. Когда он скончался, его нашли стоящим на коленях перед иконой, а в руках у него был свиток со словами: «Мужи александрийские, не осуждайте прежде времени, пока не придет Господь, Праведный Судия».

Вот такой человек может придти куда угодно. Может, ему даже не нужно составлять проповедь — ему достаточно не скрывать своих глаз…

Я же избрал более легкий путь — дружбу с роком — потому, что мир рок-музыки изначально думающий и протестный. Православные тоже в известном смысле маргиналы в современном мире, своего рода «юродивые», и поэтому союз одних «юродивых» с другими более или менее понятен. Когда речь идёт о качественном рок-концерте с качественным подбором аудитории, где люди знают тексты песен, сопереживают, думают, то обратиться к ним несложно.

Но главное и здесь — остаться самим собой. Недавно на одном рок-концерте на проповедь вышел местный священник. Он твердо усвоил, что с эллинами надо быть как эллин, а с рокерами как рокер. Но поскольку до этого дня опыта дружбы с рокерами у него не было, то он счел, будто несколько порций коньяка приблизят его к их миру. В итоге на сцене было кривляние плохого массовика-затейника, а Шевчук мне потом с ужасом звонил: «Да что же это такое? Рокеры были трезвые, а батюшка пьяный!».

Мне же во время президентских выборов на Украине в конце осени 2004 года от штаба Януковича предлагали выступить на концерте Алены Апиной. Я отказался.

Но ведь все меняется, эстрадные звезды и их стиль имеют привычку стареть. На концертах совсем недавних эстрадных кумиров — Людмилы Зыкиной, Валентины Толкуновой или Клавдии Шульженко (будь она жива), думаю, слово священника не показалось бы чужим.

— И все же не слишком ли неразборчиво подобное союзничество? Не отказывается ли таким образом Церковь от большего, нежели приобретает? Наконец, не конформизм ли это со стороны РПЦ?

— Вы знаете, если это конформизм, то освященный двухтысячелетней традицией нашей Церкви. А вы поставьте этот вопрос иначе. Замените слово «рок» на слово «власть». Мы впервые живем в эпоху, когда власть неформализованна, дисперсна. Сегодня властью над умами людей обладает не только государство, но и отдельные люди, «кумиры». Церковь же всегда сотрудничала с властью — ради людей, этой власти подвластных.

И если Вы мне приведете пример хотя бы одного, самого мерзкого государственного режима, с которым Церковь отказалась бы сотрудничать, тогда и я, пожалуй, признаю свою позицию «модернистски-конформистской».

— Патриарх Тихон, анафематствовавший большевиков…

— Потом соловецкие узники (епископы, сидевшие в Соловецком концлагере) поясняли это так, что знаменитая анафема не касалась советской власти, потому что когда оная была оглашена в 1918 году, никакой власти попросту не было. Но как только святителю Тихону стало понятно, что советская власть — это всерьез и надолго, то его позиция сразу стала лояльной^[1132].

И в древней истории тоже немало примеров более чем терпимого отношения Церкви к власти. Какие только правители не оказывались на троне, скажем, Византийской империи! Достаточно вспомнить императора Василия Македонянина, бывшего конюха. Он регулярно спаивал императора Михаила III, вошедшего в историю под прозвищем Михаил-пьяница, а затем (в 856 году) наслал на него убийц. Но Византийские патриархи (святитель Фотий и святитель Игнатий) преподавали ему свои благословения.

Поэтому я и говорю, что помимо каких бы то ни было личных вкусов, симпатий и антипатий, сотрудничество Церкви с «властителями дум» — даже если среди таковых оказываются спортсмены, артисты или рок-певцы, не станет чем-то небываломодернистским. Различие лишь в том, что император, как правило, был лишь один, и тут не приходилось выбирать — признавать его власть или нет. А мир современных «властителей» достаточно разнообразен, и поэтому можно выбрать: кому подать руку, а мимо кого — пройти.

— Вы однажды сказали, что есть Православие, а есть мифы о Православии. И что Ваша задача — такие мифы разрушать. Это относится к тезису «рок — сатанизм и язычество»?

— Не могу сказать, что ставлю перед собой задачу борьбы с этим мифом. Я не собираюсь навязывать Церкви дискуссию по данному вопросу. Но давайте представим ситуацию. Человек частичкой души желает прийти в Церковь, а частичкой той же самой своей души любит русский интеллектуальный рок. А ему говорят: «Или — или. Твоя молитва и твое Причастие вместе с нами — но тогда выброси все диски, которые у тебя есть, и пусть рок-музыка никогда не касается твоих ушей»^2[1133]. Мне кажется, те, кто ставит парнишку перед таким тяжелым выбором, не правы. Уместнее было бы сказать: «Пойдем с нами. А там ты сам увидишь, что подкрепляет тебя в пути, а что тормозит».

Конечно, наивно было бы надеяться, что после этого концерта все эти 14 тысяч повернутся и разойдутся по храмам. Я не тешу себя иллюзией, что после концерта с участием батюшки все дружно потянутся к вере.

Моя надежда вот на что.

О том, что динозавры русского рока всерьез обратились к религии, их поклонники знают. Но меру этой серьезности вряд ли представляют. Им кажется, что это очередная «литературная тема», очередной околосценический «выверт». Совместное же наше выступление кому-то поможет понять, что это нечто большее. Это и в самом деле — всерьез. Скажем так: вера доставляет и Шевчуку и Кинчеву сегодня болезненные переживания — это нормальный признак христианина. Когда появляются свои поводы для переживания, раскаяния, самоосуждения, копания в себе. Формула обращения известна: «Сначала я критиковал Евангелие, потом Евангелие начало критиковать меня». Шевчук, как и Кинчев, сейчас уже во втором возрасте. Это люди, которые свою жизнь и творчество поднесли к евангельскому светильнику на проверку^[1134]…

РОК-ПРОПОВЕДИ^[1135]

Слово на концерте «Рок к Небу»

(Петербург, Ледовый дворец, 14 января 2003 года, 12 ООО зрителей. Участвуют ДДТ, Алиса, Калинов мост, Борис Гребенщиков, Вячеслав Бутусов, Ольга Арефьева)

С Рождеством вас, люди! Человек тем отличается от животного, что животное просто живет, а человеку нужен повод к жизни. Как нужны поводы к тому, чтобы задействовать какую-то группу мышц, так нужны поводы душе, чтобы оживить себя, проявить.

Душа — это то, что болит у человека, когда все тело здорово. Не сердечная мышца болит, не левый желудочек, а душа. Болит — и своей болью доказывает, что она есть.

Пока у человека не заболела почка — он и не знает, где она у него находится. Пока у человека не заболела душа — он и не подозревает о ее существовании.

Пока не напрягаясь живешь в полсилы и плывешь по течению, как все, не замечаешь ни силы течения, ни своей души.

Но однажды сердце обжигает мысль: зачем я тут? Что такое человек? Что такое моя жизнь? Просто тире между двумя датами на могильном памятнике? А человек — просто покойник в отпуске? Ибо меня не было до моего рождения. И вскоре меня снова не станет — уже навсегда. Небытие выпустило меня на побывку и снова стёрло. Меня не было целую вечность и потом не будет тоже вечность. В этом ли смысл моей жизни? Это ли «все, что останется после меня»?

И тогда понимаешь: моя биография не сводится к истории моего тела, то есть в конце концов к истории моей болезни — от первого зуба до последнего инфаркта.

И тогда понимаешь, что самое главное знакомство, которое может произойти в твоей жизни, — это не знакомство со знаменитостью, а знакомство со своей душой: ты, оказывается, есть. Ты, моя душа, и ты, мое тело, — не одно и то же. И у тебя, моя душа, есть свои поводы к радости и свои поводы к боли.

Русский рок в своих лучших песнях — это болевые уколы в совесть. Это борьба за право думать, за право быть одиноким, за право выпадать из толпы и из попсы.

Когда всё вокруг тонет в беспросветном оптимизме, когда официальная пропаганда обещает построить коммунизм или хотя бы догнать Португалию по числу кондиционеров на душу населения — русский рок встряхивает и говорит: «А ты знаешь, Небо становится ближе».

Это и есть Рождество: Небо соединилось с землей, с тобой. Христос мог хоть тысячу раз рождаться в Вифлееме, но нет тебе в том никакой пользы, если Он хотя бы раз не родился в твоей душе^[1136].

Рождество — это ответ на вопрос Данте: «Я поднял глаза к Небу. Чтобы увидеть — видят ли меня». Это главный вопрос в жизни человека: нужен ли я, любим ли я или я просто космическая плесень.

Рождество — это первый шаг к главной тайне христианства: все религии мира говорят о том, какие жертвы люди должны приносить своим богам, и только Евангелие говорит о том, какую жертву Бог принес людям.

Христос пришел к вам! С Рождеством вас, люди!

Слово на концерте «Алисы» в Кронштадте

(14 июля 2004 в Кронштадте на Якорной площади у Морского собора состоялась акция «Поколение-2050». Организатор акции — Фонд апостола Андрея Первозванного).

Уже несколько поколений в России люди делятся на тех, кто говорит «эта страна», и тех, кто говорит «наша страна». Уже целое столетие жители России различаются по тому, как они обращаются со словом «русский».

Для одних это слово имеет право звучать только в таких словосочетаниях, как «русские бандиты» и «русские пьяницы». А для нас слово «русский» уместнее в таких понятиях, как русская вера, русский характер, русская наука, русский флот.

Мы сегодня обращаемся к тем, кто говорит «наша страна». Мы обращаемся к тем, кто не пугается, услышав слово «русский». Мы обращаемся к тем, кто решил прожить свою жизнь здесь, в России.

Мы обращаемся к вам — к пенсионерам 2050 года. Мне сейчас 40 лет. Значит, к 2050 году даже черви в моей могиле подохнут от голода. Но вы, ребята, надеюсь, будете жить. Вы будете тогда писать выпускное сочинение на тему: «Как я провел жизнь».

У нашего поколения перед вашим много долгов. Но все же вот сейчас, в 2004 году, мы можем себе позволить поступок — мы можем открыто, в центре города признаться, что «в наших жилах кипит небо славян».

Но в той России, из которой спустя полвека будете уходить вы, — смогут ли открыто звучать такие песни, такие слова? Или с минарета Морской мечети Кронштадта будут разноситься совсем другие мелодии? От вас зависит — будет ли спустя поколение здесь Россия или же «Объединенные Московские Эмираты».

Понимаете, тот, кто сегодня спивается или растаскивает себя по дозам, убивает не только себя — он убивает и Россию. Тот, кто отказывается от детей, воспроизводя идиотское присловье — «зачем нищету плодить!», — плодит рабов. Если в русских семьях, в ваших семьях будет по одному ребенку — то ваши внуки станут меньшинством в стране, которая когда-то была нашей.

Что сделать для того, чтобы Морской собор не стал Морской мечетью? — Сделайте больше русских детей!

О Кронштадте говорят, что это щит России на западном рубеже. Но границы XXI века — это не полоски земли. В эпоху глобального телевидения нет тыла. Граница сегодня повсюду. Оттого и поет Кинчев, что «всяк на своем рубеже». Это верно: свое главное достояние — свою душу — может защитить только сам человек. Главный рубеж — в голове и сердце. Хочешь стать свободным — отключи мозги от телевизора. Хочешь помочь России — объяви бойкот водке. Хочешь спасти душу — стань православным.

А для начала, ребята, пожалейте Россию — сохраните себя. Доживите до 2050 года. Останьтесь жить! Живите в России!

Реакция на эту проповедь

Директор Исламского правозащитного центра Исмагил Шангареев осудил «исламофобские небылицы» диакона Андрея Кураева, сообщает пресс-служба Исламского правозащитного центра.

В ответ на призывы диакона Андрея Кураева к возвращению России статуса великой православной державы директор Исламского правозащитного центра Исмагил-хазрат Шангареев выступил в понедельник 19 июля с заявлением. «Концерты группы "Алиса", миссионерскую деятельность которой в последние годы курирует Кураев, к сожалению, не могут положительно повлиять на объединение нашего общества, — говорится в нем. — Кураев и "Алиса" твердят об объединении одних только русских и православных, отметая иные национальности и последователей иных верований. В таком случае не может быть и речи о поддержке подобных акций со стороны других конфессий».

Исмагил-хазрат Шангареев напомнил, что на возведении Санкт-Петербурга и других городов России трудилось много строителей из числа коренных жителей России, представлявших мусульманские, финно-угорские и другие народы. «Андрей Кураев боится, что через определенное время с минарета Морской мечети Кронштадта будет звучать иная мелодия, — осудил директор Исламского правозащитного центра его исламофобские выпады. — Как человек, который тесно общается с мусульманскими религиозными деятелями, знакомый с основами ислама, он должен понимать: с минарета звучит азан — призыв к молитве, а не мелодия». Подобные высказывания Кураева на концертах группы "Алиса" директор Исламского правозащитного центра назвал "небылицами", которыми диакон Кураев намеревается запугать подрастающее поколение.

Однако «я согласен с Кураевым относительно бойкота водке. Это трезвое решение Кураева», — сказал вместе с тем Исмагил-хазрат Шангареев.

Интересная реакция. Кинчев как-то пел о людях, которые «даже в дожде видят холокост». Оказывается «правозащитники», видящие свое призвание в том, чтобы своими страхами пугать всех окружающих, есть и среди мусульман.

У «нацменьшинств» достаточно своих защитников в современном мире. И в моей речи не было ни слова о том, что надо мешать им рожать своих детей или строить свои храмы. Но и русские должны подумать о своих детях и о своих святынях.

В таком призыве нет национализма. Где у меня превознесение русской нации над любой другой? Неужели обращаться к русским — это уже преступление? Почему нам нельзя поговорить между собой? Причем не о том, как бить других, а о том, как сохранить самих себя? Может ли быть проповедь, обращенная только к ученикам пятого «б» класса? Может ли быть специальная проповедь для библиотекарей или медсестер? Вот точно так же может быть и проповедь, обращенная к русским. На концерте «Рок к Небу» я говорил для студентов. На концерте «Поколение-2050» — для русских ребят.

Возможны объединения людей, у которых есть свои, своеобразные интересы, объединяющие только их. Возможно объединение почитателей «Спартака», закрытое для болельщиков «Локомотива». Может быть работа, направленная к объединению и взаимопомощи писателей, не предполагающая участия в ней людей, чья жизнь и работа не связаны с писательским трудом. Могут быть благотворительные и просветительские акции, направленные только к людям, исповедующим иудаизм, и не затрагивающие не только людей других национальностей, но даже и светских евреев. Точно так же возможен разговор между людьми православными и между людьми русскими. Евреям можно поддерживать еврейские семьи, а русским поддерживать свои семьи нельзя?

Мы призываем наших ребят создавать русские семьи. Но у нас не было и тени призыва к тому, чтобы разрушать семьи, жизни, судьбы и святыни людей других национальнокультурных традиций и чем-то им мешать. У нас был свой семейный разговор о наших семейных проблемах. Прежде объединения всего человечества нам хотелось бы видеть единой нашу семью, наш народ.

Еще более удивительно, что Исмагил-хазрат Шангареев обиделся на то, что мы не приветствовали бы превращение Морского собора в Морскую мечеть, а России — в Московские Эмираты. Странная обида — неужели у него есть именно такие планы? Я высказал «исламофобскую» фантазию? Да не такая уж это и фантазия. Во-первых, Морской собор в Кронштадте еще не возвращен Церкви; в нем находится театр. Во-вторых, в Европе, вымирающей не менее быстро, чем Россия (см. книгу Дж. Бьюкенена «Смерть Запада»), ежегодно десятки бывших христианских храмов перестраиваются под мечети. Понимаю, что для мусульман это радостный процесс, но для нас это боль. Так что же — нам и о своей боли уже заикнуться нельзя?

За гранью дискуссионных приличий намек Шангареева на мое якобы пьянство: мол, «бойкот водке — это трезвое решение Кураева». Мне не надо «решаться», чтобы жить без водки. Ее и так нет в моей жизни. Готов подарить полное собрание своих сочинений тому, кто видел меня пьяным в последние 20 лет (то есть со времени окончания университета)!

Но что «страшнее» всего — это его заявление о том, что мусульмане не поддерживают мой призыв о рождении русских детей. Так вроде бы мусульман никто и не просил о поддержке в этом деле!

Но реакция есть — и это хорошо. Это еще одно доказательство полезности проповеди через рок-пространство. Информационные агентства размножили и текст той моей проповеди, и реакцию на нее исламского правозащитника, и мой ответ на эту реакцию. И я уверен, что многие русские сердца согласились с озвученной мною болью.)

Слово на концерте «Золото на черном»

Санкт-Петербург. Ледовый дворец. 10 октября 2004 года.

Концерт посвящен 100-летию подводного флота России.

«ДДТ», «Алиса», «Пилот», «Митьки», Вячеслав Бутусов. 17 ООО зрителей

Добрый вечер, команда. Для начала позвольте мне объяснить, почему я нахожу уместным свое присутствие здесь.

У этого концерта название гениальное, хотя и несколько пиратское. Золото на черном — это ведь не только форма офицеров военного флота. Это еще и форма одежды священников. В будни и вне храма на священнике — черная ряса, а на богослужении на черное налагается золотое торжественное облачение. Вообще золото проступает на черном там, где работа перерастает в служение.

Но главное не в этом. Главное в том, что подводники лучше всех знают, что такое давление. Сотни метров воды над головой в пересчете на тонны означают пресс. Снаружи, с пляжа этот пресс может казаться ласковым, ненавязчивым и незаметным. Но для тех, кто под ним, он может оказаться смертельным.

Сегодня над каждым из нас нависли тонны попсы и рекламы. К ним добавляются все новые тонны быстро нарастающей новой идеологии — идеологии «политкорректности» и «толерантности». Пятнадцать лет нам твердят, что «защищать Родину» уже нельзя. Защищать разрешено только права меньшинств.

И тут время подать сигнал тревоги: «Проснись, Нео! Матрица имеет тебя!».

У подводников для защиты от внешнего давления есть жесткий корпус. Подводники кожей своей знают, что «не стоит прогибаться под изменчивый мир». Попробуйте убедить подводников, что вокруг них сплошной ласковый май! Попробуйте убедить подводников, что пора сбросить их слишком жесткий корпус и слиться с окружающей средой!

Ну, вот по тем же причинам, по которым подводники хранят свою жесткость, по тем же причинам и Церковь ценит свой консерватизм. Жесткий корпус Церкви — это догматы. Певцы толерантности требуют от нас стать мягче, податливее и терпимее к их домогательствам. Но без жесткого корпуса догматов мы превратимся в слизь.

Ребята, будьте же и вы упрямы при защите своих святынь!

Когда-то император Александр Третий сказал, что у России только два союзника — ее армия и ее флот. Император не мог предвидеть, что сама Россия предаст этих своих союзников. Знаете ли вы, что в 1905 году по время русско-японской войны студенты Петербурга слали поздравительные телеграммы японскому императору, поздравляя его с победами над русской армией?

Затем была война прессы против собственной действующей армии в годы Первой мировой войны. Был позор Брестского мира. И — уже на наших глазах — было откровенное отречение российских властей начала 90-х годов и от армии, и от флота.

И поэтому сегодня, здесь и сейчас я молюсь так: Господи, даруй нам мужество, чтобы любить свою Россию и не предавать ни ее армию, ни ее флот!

С праздником вас! И пусть подводники в конце каждого своего похода видят небо!

Слово на рок-концерте 13 августа 2008 года

Киев, Певчее поле, празднование Крещения Руси, 100 000 человек.

ДДТ, Нино Катамадзе, «Братья Карамазовы».

Концерт открыл митрополит Киевский и всея Украины Владимир

Жаль, что сегодня здесь нет группы «Чайф». Потому что именно они сказали о крещении главные слова — «Хочется раздеться, в небо окунуться».

Тогда, в Киеве 988 года, креститься было легко. Труднее было остаться некрещеным, потому что князь Владимир сказал — кто не придет завтра на Днепр, станет мне сопротивником. Но сегодняшний Киев не похож на Киев древний, и вы не похожи на своих предков. Сегодня столь жесткий призыв к крещению вызвал бы оторопь.

Сегодня каждый должен сам торить свой Крещатик. И потому я хочу обратиться к тем из вас, кто еще не крещен: ребята, вы попали! Вы ведь уже взрослые, а у взрослого человека может быть только одна уважительная причина для того, чтобы просить о своем крещении. Это — желание покончить свою жизнь самоубийством. Если тебя уже тошнит от себя самого, если ты хочешь зарыть себя вчерашнего — тогда крестись. Но не крестись за компанию или по легкомыслию!

Я здесь у вас гость. И как человек из России, хочу сказать, обратиться к Киеву: Киев, мать! Спасибо тебе за то, что ты, приняв Христову веру, не стал держать ее у себя, но подарил ее Москве и Петербургу, Красноярску и Владивостоку!

Спасибо, Киев, спасибо, Днепр, спасибо, Небо!

Проповеди на концертах миссионерского рок-тура в мае 2008 года

посвящен 1020-летию Крщения Руси. «ДДТ», «Братья Карамазовы», С.К.А.Й.

20 городов Украины. 10–15 тысяч слушателей на каждом концерте.

По 2 проповеди на каждом концерте

Вы еще не устали от своей молодости? Нет? А ведь молодость — это талант выбора. Это дерзость. Молод тот, кто может каждый день переворачивать все вверх дном в себе самом вчерашнем. А выбор — это всегда еще и протест. А протест — это рок. Если вы молоды, если вы рокеры, то найдите для себя трудный и серьезный выбор! Найдите, подо что вы не будете прогибаться.

Самый трудный и интересный выбор — это выбор между небом и землей. Тот, кто не найдет себе точку опоры в Небе, пополнит ряды тех, кто здесь на земле скован одной цепью. Не веришь в Бога — поверишь в черную кошку. Поверишь в сладенькую рекламу. Поверишь в тележвачку.

«Не верите в Бога — не верьте! Не верите во Христа — не верьте! Но придет антихрист, и в него вы поверите». Это цитата из российского фильма «Мусульманин». И это очень точно.

В мире антихриста не будет рок-музыки. Потому что там не будет протеста. Жуем и голосуем. Моргаем и снова жуем рекламу.

И несут тебя волны попсы и гламура. Несут, пока однажды ты не прочитаешь самую главную смс-ку в своей жизни: «проснись, Нео, матрица имеет себя!».

Выбор, о котором мы сегодня говорим, это выбор не между вон той банкой сока и вон той. Это выбор между мною и мною. Есть вот этот кусок моей души и есть другой кусок моей же души. Они живут разным, они хотят разное. Но они оба — мои. И порой надо отрезать одно, чтобы дать жить другому. Иногда надо отрезать ноги, чтобы не отрезать крылья. Нужно вырвать глаз, чтобы не выплеснуть мозги.

А в князе Владимир было что-то поистине рокерское. Ведь рок это протест, это резкий, невежливый отказ. Владимир мог резать по себе, резать по живому, делать дерзкие и резкие выборы и повороты. Порой он ошибался в своих выборах Так он ошибся с Перуном. Но он смог и угадать.

Дай Бог чтобы и ваш выбор привел вас к Днепру, оттуда — к Иерусалиму, а дальше — к Небу.

* * *

Христос воскрес. А рок не умирал!.. Но умрет. Когда-нибудь язык рока будет знаком лишь немногим специалистам, так же как сегодня лишь немногие знают древне-египетский или древнегреческий языки. Но подождите возмущаться. У меня для вас еще одно неприятное известие. Вы, стоящие здесь, не умрете. Умереть вам не удастся.

Если есть стадо — Есть и пастух. Если есть тело — Должен быть Дух. Если есть шаг — Должен быть след. Если есть тьма — Должен быть свет

Свет есть и дух — есть! Дух каждого из вас увидит смерть нашей солнечной системы. Человек переживет вселенную. Человек вообще, к сожалению, бессмертен. К сожалению — потому что качество своего бессмертия каждый из нас определяет сам. Однажды ты скажешь; «я ВЧЕРА был живой». Вчера… И — был… И что я вчера любил? Попсу? Но попсы Поплавского в Царстве Божием не будет! Деньги? Но когда наша маленькая стая уйдет в небо, то все тугрики и еврики, рубли и доллары там станут мусором.

Но если я любил эти миражи, то по ту сторону времени мое бессмертие весьма огорчит меня же. Потому что это будет жизнь без столь любезного мне мусора. А что же выживет? Это вопрос по грамматике. И ответ грамматически очевиден — Ничто. Только кто. Я. Ты. Он. Мы. Вы. Они.

А теперь урок физики. Если вы захотите по делу поспорить с вашей учительницей физики, задайте ей такой вопрос: Где больше воды — в море или в стакане? В стакане! Ведь когда ангелы свернут небо в рулон, то и моря все исчезнут… Но если этот стакан с водой я подал больному человеку, то эта вода прямо отсюда потечет вечность. И там она напоит и его и меня.

Моря исчезнут, а любовь и ее дела останется. А потому — дети, любите друг друга!

И, наконец урок по химии. Сейчас вам предстоит усвоить формулу дихлор-дифенилтрихлорметилметан. Не поняли? Это формула ДДТ. Слушайте ДДТ и думайте с Юрием Шевчуком!

МИССИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

— С какой целью Вы обычно пользуетесь интернетом, что чаще всего ищете?

— Кроме поиска новостей, у меня есть несколько своеобразных поводов для обращения к ресурсам интернета.

Во-первых, я считаю, что интернет — это незаменимое «оружие инквизитора». Когда нужно получить информацию о каком-либо человеке, издании, центре, то с помощью интернета можно обнаружить очень интересные вещи.

Например, два года назад очень многие газеты и журналы, в том числе и некоторые церковные провинциальные издания, опубликовали информацию о том, что в городе Приозерске местные прихожане подали иск на налоговую инспекцию по поводу введения налоговых номеров. Судом была заказана независимая научная экспертиза, заявившая, что в штрих-коде есть число зверя. Меня с самого начала смутило то, что «независимый светский эксперт» Алексей Ипатов был представлен как «заведующий лабораторией энерго-информационных воздействий». Сразу было понятно, что речь идет о банальном экстрасенсе, но я обратился к помощи интернета, стал искать, кто же это такой. И выяснилось, что лаборатория Платова, в частности, занималась тестированием рук Алана Чумака и даже установила, что его кончики пальцев «испускают энергии, неизвестные науке». Дивный вывод для научной лаборатории!

Второй мотив моего погружения в интернет — это когда есть необходимость опровергнуть ложь о Церкви, возникающую время от времени на каких-либо форумах или сайтах. Скажем, сейчас я веду полемику на нормальном научном астрономическом сайте по Копернику, Джордано Бруно и Галилею.

И наконец, третий повод обращения к интернету — это поиск обратной реакции. Через интернет легко выяснить, какое эхо в местной прессе, на местных форумах осталось после моего приезда в какой-либо город, работы в нем. Иногда даже есть необходимость и возможность что-то откорректировать, прояснить.

Да, и потихоньку я начинаю привыкать к электронным библиотекам. Ими я, как правило, пользуюсь не для чтения, а в целях поиска и копирования уже известной мне цитаты из книги, прочитанной ранее в бумажном виде.

— А каково вообще отношение Патриархии к Интернету и к развитию информационных технологий?

— Ну, отношение очень своеобразное… Дело в том, что когда Интернет вошел в нашу жизнь — лет восемь назад — это слово в церковной среде было ругательным. И даже в некоторых околоправославных газетках появлялись статьи с названиями типа «Интер-тенета».

С одной стороны это была некоторая вполне разумная осторожность перед лицом всего нового, а с другой — реакция на то, что Интернет постигла судьба любой новинки: обычно во все новые щели быстрее проникают различные юркие дельцы и жулики… И именно с плодами их деятельности быстрее всего сталкиваешься в Интернете. При первой попытке выхода в Интернет новичок попадал на наиболее рекламируемые, раскрученные, навязчивые сайты, то есть — на порностраницы. Затем он рассказывал об этом своим одноклассникам или однокурсникам; в конце концов информация доходила до приходов — и там складывалось впечатление, что Интернет есть просто свалка, на которой ничего, кроме мусора, и быть не может.

Интернет — это всемирная сплетница. Но в конце концов, сплетни были всегда. Интернет же хорош тем, что он их фиксирует и хранит. Вот на днях нашел сплетню обо мне из Израиля:

«Как известно, ЕБН (Ельцин) недавно был туту нас, в Иерусалиме и Бейт-Лехеме с визитом. Несколько раз повторялся по ТВ кадр такой. ЕБН ставит в храме свечку, рядом жена его, а за спиной маячит некое духовное лицо, дородное такое, как положено. Когда у ЕБН свечка никак не ставилась, это самое лицо высунулось вперед, оттеснило Наину, взяло у ЕБН свечку и помогло ее приспособить, чтобы держалась. Ну лицо и лицо, скользнуло и пропало, и только с 3–4 повтора, (а это повторялось и по Израилю и по России по нескольку раз, он ведь недолго был в церкви-то, и съемок вообще немного в этот визит) я наконец понял, что это за человек там за спиной ЕБН его опекал от лица РПЦ. ДЬЯКОН КУРАЕВ. Не к ночи будь помянут. Если я не ошибаюсь, конечно. Вам, господа, говорит что-нибудь эта фамилия? Ну вот у Рея Бредбери были такие пожарные. В старину пожарные тушили, а эти поджигали да раздували. Вот и христианин Кураев таков. Сайт его, говорят, с паролем, для своих, куда круче РНЕ. После пожара не забудьте его, россияне! А по ТВ — это знак и послание, как и с книжкой Макиавелли, без сомнения. Риторические вопросы. Кто его в делегацию поставил и под камеру подсунул? И для кого это послание? Знал ли дедушка (вопрос неважен). Знают ли уважаемые господа, что сей диакон по слухам является платным политконсультантом Зюганова? А как понимать, что Абрамович и БАБ (Березовский) в день думского альянса ходили в обнимку и голосовали за альянец? А БАБа так вообще еще задолго заметили в челночных контактах с Зю? Что же получается — БАБ, Абрамович, Зюганов, Путин, Ельцин, Кураев, а? Особенно хорошо смотрятся БАБ с КУРАЕВЫМ, напечатанные рядом, вы не находите, эстетически очень свежо! Еще чуть продлим цепочку, БАБ — Баркашов, еще пикантнее! Угощайтесь!»^[1137].

Круто! Я не был в Израиле в день приезда туда отставного Ельцина. Никогда не встречался с Зюгановым и не консультировал КПРФ, не веду никакого секретного сайта… Но это все проза. А зачем ею рушить столь дивный полет фантазирующей сплетни? Так евреи пугают самих себя и друг друга глобальными угрозами, которые они рисуют в своих головах и потом требуют, чтобы к ним в относились как и к вправду гонимым…

Так что первичная негативная реакция церковных людей на интернет объяснима. Малообъяснимо другое. Ведь само духовенство не однородно — в нем есть люди разных стилей мысли и жизни: есть люди, ориентированные более традиционалистски, консервативно, а есть священники, которые декларируют открытость к современному миру, которые настроены на реформы и на сближение с Западным миром. И в этих условиях казалось совершенно естественным, что именно эти священники (скажем так — наследники отца Александра Меня) не будут испытывать аллергии перед Интернетом, и поэтому в Интернете Православие будет представлено сайтами именно таких проповедников, а не проповедниками консервативного лагеря.

Так вот, парадокс состоит в том, что все произошло ровно обратно ожиданиям. За последние два года стало ясно, что наиболее профессионально созданные и наиболее посещаемые религиозные сайты в русскоязычном Интернете — это сайты консервативных богословов, консервативных церковных институций и монастырей. А вот сайты, которые были созданы священниками «недогматического» направления и появились позже, и оказались более малочисленны и, кроме того, они чрезвычайно замкнуты на себе самих, на своих внутренних проблемах: кто что написал об этих кружках, как обозвал, как критиковал и «как мы на это ответили». И при этом отсутствие как раз того, чем жив Интернет, то есть «форумности».

И в этом парадокс: те, кто декларировал свою приверженность к демократии, избрали самую консервативную форму присутствия в Интернете, которая не допускает диалога. Напротив, те богословы, проповедники, священники, которые декларируют свою приверженность традиции, а зачастую и просто монархическим взглядам, они как раз оказались способны создать сайты, на которых могут присутствовать любые люди (кроме сатанистов — у нас такое правило есть: сатанистов мы сразу «замораживаем»:-) — и вести дискуссию, не соглашаться, отстаивать любую неправославную позицию — начиная от атеизма и вплоть до новых сект типа мормонов или теософов. В этом я и вижу некоторый парадокс в отношениях Церкви и Интернета.

Что же касается отношения церковного возглавления, то здесь нашей Церкви повезло. Осенью 1999 года на миссионерском съезде прозвучало очень важное суждение Патриарха Алексия: «Мы должны активнее осваивать миссионерское пространство Интернета». Где-то через месяц после этого я был в Болгарии. И вот беседую там с одним из священников, работающим в болгарской Патриархии, рассказываю о новостях из России, и, в частности, про миссионерский съезд и про слова Патриарха. И этот священник, с которым я беседовал, вдруг в лице меняется: «Отец Андрей, я Вас умоляю, когда Вы будете встречаться с нашим болгарским Патриархом Максимом, Вы между делом обязательно ему это расскажите, потому что всякий раз, когда мы к нашему Патриарху с этим подходим, он нам отвечает: «Это все ни к чему, не надо, это все непонятно откуда идет и зачем, без этого обойдемся». Но для него Россия, конечно, огромный авторитет и Патриарха Алексия он очень уважает. И поэтому обязательно между делом скажите нашему Патриарху Максиму, что Патриарх Алексий призывает церковных людей войти в Интернет». А у болгарской Церкви на тот момент не было ни одной интернетовской страницы: ни у Патриархии, ни у одного из приходов, ни у одного из монастырей.

— А много сейчас в Интернете консервативных православных сайтов?

— Да, много. Из тех, на которых существуют форумы — я чаще туда заглядываю, — около десяти. А тех, на которых просто выкладывается информация — их на порядок больше.

— Уже проявились какие-то проблемы церковного интернета?

— На сегодняшний день в интернете чувствуется острая нехватка позитивной церковной публицистики, которая не-официозно объясняла бы официальную позицию Церкви. В очередной раз произошло отставание в темпе. В интернет-пространство ринулись люди со «своей идеей», с «сумасшедшинкой». Они создают свои активные сайты, лезут во все форумы, навязывают свою точку зрения. А голос стабильного, консервативного церковного большинства и иерархии почти не слышен.

Прежде всего, не существует ни одного живого форума, на котором задачей модераторов было бы отражение официальной церковной позиции. Хотя бы оперативно стала появляться информация о решениях Синода, заявлениях Патриарха. Но после этого возникает пауза, на разных форумах вокруг этой информации начинаются различные сплетни и перетолкования, и хорошо, если где-то ее все-таки комментируют здравомыслящие священники, но они на это не уполномочены. Патриархии не хватает нормальной здоровой полемичности, отстаивающей церковную позицию по тем вопросам, по которым идет атака на Церковь.

— Какими должны быть интернет-ресурсы, чтобы они реально работали и помогали решать те задачи, которые стоят перед Церковью?

— Я уже сказал, что необходим интерактив, необходима ответная реакция. Для этого нужно искать людей, которые корректно и с серьезным богословским багажом могут обосновывать позицию нашей Церкви. Здесь стоит вопрос о том, чтобы привлечь преподавательские силы наших Духовных Академий. Должна быть своя аналитика. Чем хорош портал «Кредо», сайт Сретенского монастыря или «Радонежа»? Тем, что там есть своя авторская аналитика. О качестве ее мы сейчас не будем говорить, у этих сайтов разная ориентация, разные акценты, но важно, чтобы были самостоятельные материалы с анализом прессы и церковных событий. Должен быть возрожден жанр эссеистики.

— Модерирование на таких сайтах необходимо?

— Да.

— Почему?

— Интернет — что твой трамвай, где один сумасшедший переорет и разгонит всех остальных. Пришлось вводить ограничения. Скажем, один человек не может открыть больше трех тем подряд, потому что не в меру активные сектанты начали пользоваться моим форумом, чтобы вести свою пропаганду, а это не входило в мои планы.

— Существует ли какая-нибудь специальная миссионерская тактика, учитывающая специфику интернет-пространства?

— Интернет нужен Церкви как средство нашего собственного воспитания. Интернет — это замечательная форма аскетического взросления. Дело в том, что иногда нам бывает трудно защищать наши святыни именно потому, что мы любим нашу веру и нашу Церковь. Поэтому и отвечаем слишком эмоционально, взбалмошно. И это идет во вред той самой вере, которую мы пробуем защитить. Интернет же дает возможность взять паузу для того, чтобы погасить свои эмоции, найти нужную информацию, продумать форму своей реакции и содержание своего ответа.

Я считаю, что открытые интернет-форумы — это социологическая модель нашего современного общества. Так что неча на зеркало пенять…

Как в реальной жизни православные мечтают о гетто, так и в интернете. Всюду пароли, явки, стерильная атмосфера, чтобы никого не пускать, чтобы никаких сектантов, а только люди нашего круга. И всех морозить, анафематствовать, «шаг влево, шаг вправо — побей). Почему-то мечта современного нормативного православного человека — залезть в консервную банку и запаять себя изнутри. Гетто своими руками. Даже в интернете желают гетто создать: чужие здесь не ходят. Типичный православный форум — это место, где православные, оставшись наедине, начинают ругать своего Патриарха…

Как в реальной жизни православные оказываются слишком часто беспомощноагрессивны, так и на форуме. Как в реальной жизни православный каждую минуту должен (должен — не значит может) быть готов дать ответ, так и на форуме. И сектанты равны самим себе — как на форуме, так и за его пределами. Тот, кому условия форума кажутся не-тепличными, тем самым признается, что он просто не умеет жить в мире людей. Ему хочется избежать реального колючего прикосновения с разнствующими людьми и спрятаться в виртуальном мирке приходских сплетен. Те, кто осуждают мой форум за его открытость, могут говорить о Православии, только если заранее знают, что оппоненты лишены права на ответ. Но если вам есть что сказать в защиту православия — так говорите. Кто же вам мешает? И если на этих площадках, в тепличных условиях, мы не научимся защищать Православие, если православные люди будут убегать с форумов при виде любого сектанта, это будет значить, что для нас и в реальной России нет места.

Почему я считаю, что форум — это тепличные условия? Да, там могут обозвать, оскорбить, но и в реальной электричке так могут сделать. Только в электричке при встрече с сектантами и воинствующими атеистами не будет возможности исполнить опцию «звонок другу», выверить цитату по Библии или Иоанну Златоусту. А когда речь идет об интернет-дискуссии, то у меня есть право на «звонок другу», право посоветоваться с библиотекой, с людьми, которые лучше меня разбираются в данном вопросе. Я могу взять паузу, поразмыслить и потом спокойно ответить. В реальной жизни это бывает гораздо сложнее. В интернете никто не обязывает писать ответ через пять секунд после появления сообщения, привлекшего твое внимание. Ты можешь ответить через неделю, а за это время собраться с мыслями и привести чувства в порядок. Очень много здесь зависит от стиля, от умения не переступать границы агрессии.

— Каковы же отличительные черты интернет-общения?

— Здесь невозможно суггестивное, «духовное» воздействие на собеседника. Ни интонация, ни глаза здесь не повлияют. Значит, остается голый рацио. И это очень важно для церковных людей. Потому что усиленная нагрузка на разум, которая дается в интернете, как раз способствует развитию тех мышц, которые оказались сильнее всего атрофированы в церковной жизни в XX веке — мышц богословия.

— Многие интернет-персонажи пользуются так называемыми «виртуалами» — выдуманными личностями для общения на форумах и в чатах. Может ли православный человек становиться «виртуалом» на время присутствия в Сети?

— Только сегодня я читал письма преподобного Феодора Студита. Он инициировал так называемую «михианскую схизму», т. е. порвал общение сначала с Константинопольским патриархом святителем Тарасием (795–797), а затем со святителем Никифором (808–811). Надо отметить, что в том споре преподобный Феодор с точки зрения Церкви оказался неправ, но тем не менее Церковь с великим уважением относится к его трудам и чтит его как великого подвижника и богослова. Так вот, в одном из писем к своим собратьям преподобный Феодор предлагает — ввиду неизбежной перлюстрации писем — обозначить действующих лиц буквами греческого алфавита. Сам Феодор подписывался последней буквой алфавита — «омега», а его духовника, игумена Платона, обозначала буква «альфа»^[1138]. Для всех 24 букв греческого алфавита (и для трех дополнительных) нашлись обозначаемые ими персонажи. Так что это не были первые буквы имен. Мы видим, что Святой считал возможным не подписываться своим именем, а других людей упоминал под некими, как сейчас сказали бы, «никами».

Тот раскол, «михианская схизма», возник из того, что были расхождения между святыми патриархами (Тарасием и Никифором) и святым Феодором по вопросу о том, где граница возможных компромиссов. Патриархи говорили о принципе икономии, о том, что если речь идет о власти, то на какие-то грехи императора можно закрыть глаза, а преподобный Феодор говорил о том, что так делать нельзя, потому что Евангелие одно для всех, в том числе и для властей. Как видите, он был противником растяжимой икономии, но тем не менее допускал возможность сокрытия христианских имен.

Анонимность интернета может быть и преимуществом. Подобно тому как древнерусские иконописцы писали иконы, не подписывая их, так же и современный монах, если он не желает привлекать внимания к своей личности, может «перестукиваться» в интернете анонимно или под выдуманным ником.

— В своей книге «О нашем поражении»^[1139] Вы говорите достаточно мрачные вещи — том, что Россия скорее сегодня является языческой страной, нежели православной. Может быть, с этой точки зрения, компьютер для кого-то выступает как объект некоего языческого культа? Не в прямую, конечно — компьютеру никто не поклоняется, но религиозные чувства замещаются: общение в Интернете и т. п.

— Компьютер ничем не отличается от любого другого «творения рук человеческих» (артефакта). Здесь можно сказать так: «Чистому все чисто, а свинья везде грязь найдет». Да что говорить об искушении компьютером! И из Библии сектанты творят весьма мерзких идолов.

Есть хороший церковный принцип: «Ты можешь владеть всем, лишь бы ничто не владело тобою». Не стал ли я приставкой к моему компьютеру? Ответ на этот вопрос получить легко: надо вспомнить свою реакцию, когда какие-то человеческие обязательства заставляют отвлечься от мира компьютера. То же — и с телевизором. Представьте, что уже взрослые дети звонят своей пожилой маме и просят ее завтра провести хотя бы три часа с малышом-внуком. Бабушка же ответствует: «Хорошо. Но я сейчас посмотрю свои планы…». И открывает программу телепередач. И лишь выяснив, что между ее любимой мыльной оперой и не менее любимым ток-шоу в этот раз есть трехчасовой интервал, она соглашается в это время заняться внуком. Все — это уже не бабушка, а телеприставка.

Вот так и подросток свободен от компьютера только, если у него хватает сил нажать кнопку Esc тогда, когда нужно вернуться в мир людей.

— Кстати, о «войне с компьютером». Вы не могли бы немного осветить историю вопроса: почему неким православным людям (или считающим себя таковыми) не нравится компьютер и откуда эта повышенная фобия к Интернету?

— Да нет здесь никакой особой истории вопроса. С одной стороны, тут просто чисто психологическая мера защиты человеком своего мира оттого, что слишком поздно вошло в его жизнь, уже после того, как его жизненный уклад сформировался. Я и про себя могу сказать, что я не чувствую себя своим в мире компьютеров. Если мой PC начинает капризничать — я с ним в диалог не вступаю. Я просто снимаю телефонную трубку и зову своего крестника-подростка. Вот для него, как и для других мальчишек 90-х, компьютер — что родной дом. Я же просто с ужасом смотрю, как он разбрасывает детали самой дорогой (в денежном отношении) вещи в моем доме…

Я просто хочу сказать, что неприятие компьютера многими церковными людьми не есть проявление некоей сугубой нашей «мракобесности». Просто с одной стороны — это понятное (и отчасти возрастное) психологическое отторжение того, что «не мое». С другой стороны — я уже объяснял — эта реакция обусловлена тем, что первоначально эта зона была занята как раз не церковными людьми, и религиозное присутствие в Интернете было скорее сектантским, а иногда и прямо сатанинским. Оттого первая реакция была — просто отшатнуться. Самоизолироваться. И лишь потом пришла реакция более здравая: войти в этот новый дом, чтобы повлиять на его погоду, сделать хотя бы часть его потеплее и посветлее…

Когда читаешь в некоторых церковных газетах нападки на Интернет, поражаешься прежде всего этой заведомой настроенности на капитуляцию. Так ведь именно этот настрой и приводит к поражению. Если православные публицисты уйдут из Интернета — там действительно будут задавать тон растлители и сектанты. Не потому, что Интернет был создан специально для них — а потому, что православные не пожелали жить в этом общем доме. Так, может, вместо того, чтобы проклинать Интернет — не лучше ли просто самим почаще заходить туда и создавать в этом море островки православия?

— Интернет и всеобщая глобализация — опасны ли они духовно с точки зрения православия? Это от Бога или от…?

— От Билла Гейтса. Не стоит делить мир по радикальному черно-белому принципу… Есть то, что входит в наш мир от Бога; есть то, что провоцируется сатаной. А есть то, что творит сам человек — и в добром и в плохом.

А если насчет опасности — опасен не один отдельно стоящий компьютер. Опасна повальная компьютеризация. Она создает новые возможности тотального контроля — я имею в виду электронные карты, ИНН и т. д. Но все же надо различать социальную опасность от опасности духовной. Я как христианин не обязан «уходить от слежки». Скорее наоборот: постоянные разговоры о ней и память о ней способны в конце концов растравить душу. В советские времена мы все были «под колпаком у Мюллера», но это не мешало нам верить, что на самом деле мы — под Покровом Божией Матери. Не будь в нас этой нашей веры — и из-под «колпака» мы бы вышли не Церковью, а вывалились как стая испуганных и озлобленных крыс (ибо в подполье можно встретить только крыс).

— У католиков есть святой — покровитель интернета, Исидор Севильский, нужен ли Православной Церкви святой защитник информационных технологий?

— Я думаю, было бы очень здорово, если бы апостола Иоанна Богослова сочли покровителем православного Интернета. Апостола Иоанна не как автора Евангелия, а какстарца, который последние годы своей жизни повторял только одну фразу: «Дети, любите друг друга».

Появление «сетевых святых» не вызывает у меня никакого раздражения. Я считаю, что Церковь призвана к тому, чтобы о-святить своим светом все сферы человеческой жизни. Не может человек так сказать: «Я два часа в день в Церкви христианин, а все остальное время действую, как обычный человек». То есть не важно где я: на работе, дома, в транспорте, я всюду должен помнить о том, что есть некая система ценностей — этических, религиозных, которым я все время должен следовать. И работа в Интернете не должна быть исключением.

Может быть, люди опытным путем найдут, какой святой помогает работающим в Интернете. Честно говоря, моя мечта другая: мне бы очень хотелось, чтобы в XXI веке появились специальные молитвы для компьютера. В наших церковных требниках есть молитвы для крестьян: молитва на выпас скота, молитва для освящения колодца, есть молитва на освящение колесницы. Сейчас появились молитвы на освящение автомобилей, самолетов — замечательно. А я бы очень хотел, чтобы, вот также как у нас есть молитва на избавление от саранчи, точно также появилась молитва на избавление от компьютерных вирусов.

— Честно скажу, я знаю о такой ситуации. Московский священник Олег Стеняев написал книжку о кришнаитах, причем эта книга была написана очень интересным путем — она была написана на основе диалогов, которые он вел с лидерами кришнаитов. И вот, когда книжка уже была написана, один из кришнаитских браминов пришел к нему в гости. Они посидели, часа два поговорили. И когда затем священник попытался включить компьютер, на котором он набирал книжку, тот не заработал. Он включил запасной компьютер, где была копия — тот же эффект, а на дискетах копий не было. Компьютеры «грохнулись» и в течении двух недель никто не мог с ними ничего сделать.

По истечении двух недель приходит к нему в гости белгородский архиепископ Иоанн, и отец Олег жалуется: «Вот Вы меня благословили написать книгу о кришнаитах, но после того, как один из них побывал у меня в гостях, то ли в результате совпадения, то ли еще почему-то, но компьютеры, на которых хранится эта книга, не включаются». Епископ просто произнес: «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа», перекрестил компьютер один, другой — и они заработали…

— Да, честно говоря, если бы я меньше знал компьютеры, то я возможно скептически отнесся бы к этой истории. Но любой программист, очень долго проработавший с компьютерами, знает, что подчас эти устройства могут вести себя иррационально, то есть вне логики программы — какая-то компьютерная мистика… Например, иногда бывает, что пользователь заявляет: «Ваша программа не работает». Приходишь, запускаешь на выполнение — все работает без сбоев, проверяешь все режимы — полный порядок… Я это называю: «программа чувствует хозяина»:-) А как вообще создаются молитвы?

— Естественно, молитвы пишет тот, кому они нужнее всего. Не следует думать, что соберется какой-то кружок монахов, который вынесет решение: «Давайте осчастливим компьютерщиков такой молитвой». Вероятнее всего такие молитвы составят сами компьютерщики (может, уже принявшие монашество). Затем — уже по совету с филологами — этот текст будет славянизирован, воцерковлен, а затем уже утвержден на Синодальной богослужебной комиссии.

— А каков Ваш прогноз о развитии компьютеров и информационных технологий через пять лет. Как Вам видится через пять лет отношения: компьютер — информационное общество — Церковь?

— Ну, поскольку через пять лет я стану совсем старым и больным, мне очень бы хотелось, чтобы я мог читать лекции в Интернет-университете, чтобы не нужно было ездитьв метро до университета, а чтобы можно было сидеть здесь, дома, а в виртуальном зале перед экранами мониторов собиралась бы аудитория студентов, заинтересованных в этом курсе, и мы бы в системе on-line с ними спокойно общались. Но через пять лет, я думаю, этого в России еще не будет (хотя в Америке такие университеты уже есть). Поймите, я человек, на вашем жаргоне — «чайник», для меня компьютер — это лишь большая пишущая машинка. Так что увольте меня от прогнозов в этой области, лежащей слишком далеко за пределами моей компетенции.

— Значит, можно так сказать: православный человек должен воспринимать компьютер очень спокойно, как некий прибор, вносящий в его жизнь дополнительное удобство, а неправославные люди должны спокойнее воспринимать выходки некоторых людей, которые, называя себя православными, считают возможным всех клеймить за несоответствие их представлениям?

— Я думаю, что все немножко сложнее. Да, компьютер вносит определенное удобство, но Интернет — это нечто большее, это не только некое удобство, но это еще и зона опасности, потому что там, где мы не будем зажигать свечи, там будет распространяться тьма. И потому Интернет — это пространство работы и ответственности для христианина. Как и любое иное место, в которое приходят люди…

— Можно ли по интернету заказывать требы?

— О таких случаях я ничего не слышал. Но в принципе это возможно. Если у человека есть адрес священника и он знает его лично или по каким-то выступлениям или публикациям, то он может написать ему электронное письмо со своей просьбой.

Я считаю, что священник должен совершить хотя бы краткую молитву, прежде чем стирать такое сообщение. В этом смысле интернет ничего не меняет в жизни православного христианина. Иногда меняется лишь соотношение плюсов и минусов, но сами эти плюсы и минусы существовали еще в доинтернетовскую эпоху.

Был у меня и случай Богослужения с электронной связью. В храме уже пора начинать службу, а священник застрял в пробке. Я звоню ему на мобильник и говорю: «Отче, ну дай хотя бы начинательный возглас». Он его произнес, пошло чтением часов, а к их окончанию и сам священник все же добрался до алтаря…

— Личный сетевой дневник (блог) при желании можно превратить в маленькое СМИ. При этом нормы корпоративной журналистской этики на него не распространяются. Однако, если блог ведет священник, его голос может быть воспринят в нецерковной среде как голос Церкви. Где, по-вашему, в интернете проходит граница между мнением Церкви и мнением самого священника?

— Во-первых, эту границу должен проводить сам священник. Иногда полезно снимать рясу, входя в интернет. Когда ведешь дневник, нужно предупреждать, что это не проповедь с амвона. Дневник — это мой поиск, мое ощущение этого мира. Во мне, например, есть что-то от Церкви, а что-то от светского мира — университетского, армейского, любого другого.

Я не всегда готов вытравливать в себе все нецерковное. Иногда мне, напротив, кажется, что важно сохранять такую многосоставность, для того чтобы сохранить человечность и не превратиться в производную функцию от своего церковного служения.

Во-вторых, не всякую публикацию в сетевом дневнике (даже если бы он у меня был) следует воспринимать как мою позицию. Сегодня я напишу так, а завтра совершенно иначе. Если же слова, сказанные в личном дневнике, СМИ используют для того, чтобы раздуть сенсацию, это уже вопрос PR-войны.

И, в-третьих, не стоит всегда отождествлять мою, порой весьма частную позицию, с голосом Церкви.

— В интернете вырабатываются своя лексика и свой особый стиль коммуникации. Как смотрит на это Церковь?

— Я избегаю тех форумов, где используют искусственный интернет-жаргон. Достаточно форумов и страниц, где люди сохраняют литературный русский язык. Это важно, потому что именно там обращается больше внимания на содержание сообщения, а не на его стиль или форму. Перелагать нашу веру на искусственно созданные языки, в том числе и на интернет-жаргон, не стоит.

— Недавно в интернете появилась в свободном доступе программа под названием «Лампада». Она позволяет, не отходя от компьютера, посетить православный храм, поставить свечу перед иконой и т. д. Каково ваше отношение к виртуализации религии, и в частности, православия?

— Существует множество подобных программ, с помощью которых можно совершить виртуальную экскурсию, например, по кремлевским соборам. Можно увидеть тот или иной храм изнутри, получить комментарий от электронного гида. Ничего страшного я в этом не вижу.

Другое дело, если речь идет о том, чтобы в этом храме якобы зажечь «виртуальную свечу». Если вы зажигаете свечу, то в этом важно все, начиная с того, что вы чувствуете, когда берете ее в руки. Свеча напоминает о том, как должно жить и молиться. Кроме того, это форма жертвования на нужды данного прихода.

Виртуальная свеча способна в лучшем случае быть «напоминалочкой» о религиозном призвании человека. Боюсь, что, если эта свечка зажжена в виртуальном мире, она очень быстро погаснет. У того, кто считает, что уладил свои отношения со Всевышним через привычный ему «коннект», Бог ходит в должниках, а человек ему якобы ничего не должен.

Более того, если я хочу поставить свечку в обычном храме, значит, свеча позвала меня именно туда. А значит, я унесу из этого храма что-то в своей душе, и это не может быть выражено надлежащими словами даже в самом интимном дневнике. Такие благодатные касания, зачастую подсознательно, очень важны для верующего. Ничего подобного при посещении интернет-странички не произойдет. Информационное пространство — лишь поверхностная оболочка духовной жизни человека.

— Могут ли подобные компьютерные программы облегчить положение тех верующих, которые по той или иной причине не могут посетить храм?

— Вряд ли это возможно. Для человека, который физически не может посетить храм, как раз очень велика потребность в личной молитве. И такие виртуальные «отмазки» не смогут ее заменить.

— На пресс-конференции в РИА Новости 4 августа, посвященной проблемам религии в интернете, протоиерей Всеволод Чаплин от Православной Церкви и священник Игорь Ковалевский от Католической заявили о невозможности исповедаться по интернету. Почему исповедь несовместима с подобным средством коммуникации?

— Моя позиция несколько мягче. Я считаю, что возможны ситуации, когда исповедь может быть принята по интернету. В советские времена были случаи, когда люди, находившиеся в тюрьме, передавали свои исповеди в записках или даже рассказывали их сокамернику, с тем чтобы он передал ее священнику на воле. Исповедь на расстоянии как некое исключение возможна. Она может быть доверена другому человеку, бумаге или, в конце концов, интернет-сообщению — здесь большой разницы нет. В истории Церкви существовало и духовничество на расстоянии. Есть огромные тома переписки знаменитых русских духовников XIX века, письма епископа Феофана Затворника, переписка оптинских старцев. Мы видим следы этой благодатной переписки и в XX веке, в частности «Письма валаамского старца» схиигумена Иоанна, письма игумена Никона(Воробьева) к своим духовным чадам. Так что духовные беседы через интернет не являются некой абсолютной новинкой в нашей жизни.

Различие вот в чем. Все перечисленные мной случаи не предполагали анонимности. Это было общение людей, которые до того встречались в реальной жизни. Интернет же подразумевает анонимность и плюс к этому возможность постороннего взгляда на личную переписку. Хотя я сам не священник, я почти каждый день получаю письма исповедального характера, но обычно не отвечаю на них.

— Почему?

— Во-первых, всегда существует возможность провокации. Одно дело — когда человек исповедуется в храме один на один. Электронное же письмо остается в компьютере со всеми исходящими адресами и может быть продемонстрировано с целями, которые далеки от духовности.

Во-вторых, такая дистанционная исповедь по интернету опасна своего рода «заочным врачеванием». Ты не видел человека, не провел подробного обследования, а он требует назначить ему какое-то лечение. Это довольно опасная штука, в том числе и в духовной жизни.

В-третьих, и самое главное. Исповедь — это положительное, а не отрицательное таинство. Многие, в том числе и церковные люди, это забывают. Задача исповеди не в том, чтобы снять с себя грехи, а в том, чтобы вновь сделаться членом Церкви. Где нет Церкви и нет желания войти в нее, там исповедь не может совершиться как таинство по своей сути.

В смысле исповедального информирования можно открыть страничку в Живом журнале и рассказать всему миру: «Я так-то и так-то грешил на этой неделе». Но Церковь есть Тело Христово. И чтобы стать частью этого Тела, необходим живой контакт. Интернет-исповедь, как и проповедь по интернету, мешает этой близости, хотя не исключает ее вовсе.

Для меня самое дорогое в церковной жизни — та минута, когда после исповеди священник прижимает твою голову к своей груди. Без холодка старой епитрахили на груди любимого батюшки это может быть что угодно, но только не православие.

— Кстати, а возможна ли Интернет-служба?

— Я полагаю, что со временем компьютер покончит с одной из самых уважаемых православных профессий — это то, что называется «уставщик». Церковь живет по двум календарям. Есть календарь солнечный — это праздники Рождества, Благовещения, Преображения, которые всегда празднуются в один и тот же день. А есть календарь лунный — от него зависит начало Великого Поста, Масленица, Пасха, Троица. И всегда возникает проблема согласования этих двух календарей. Поэтому в нашем Уставе (Типиконе) специально расписывается, что делать, если такой-то день придется на воскресенье или на среду, плюс поправки для каждого храма в зависимости оттого, кому он посвящен. Есть костяк службы — песнопения, которые повторяются каждый день, есть песнопения, которые повторяются раз в два месяца, а есть те, которые повторяются только раз в году. Довольно сложно все это между собой согласовать, надо знать специальную технологию…

— Алгоритм…

— Да, по которому это все надо размещать. Так вот, люди, которые это умеют — «уставщики» — всегда пользовались большим уважением в приходах. Но в ближайшие годы, я думаю, появится компьютерная программа, которая великолепно будет с этим справляться.

Что касается интернет-службы… Я думаю это будет. Ведь есть же телевизионные трансляции служб, и это нормально. Но надо помнить — это для тех, кто не может идти в церковь: из-за детей, собственной болезни или ухода за больным, или же из-за удаленности храма. Для таких людей, безусловно, телетрансляция, радиотрансляция, интернетовские службы нужны. Но для человека все равно важно самому участвовать, а не просто со стороны смотреть. На литургии мы причащаемся к Плоти и Крови Христа и это не может быть сделано в виртуальной реальности.

Скажем так, через Интернет мы можем сделать все, что мы могли бы сделать для Бога: мы можем послать пожертвования в храм, послушать проповедь, можно передать записку о здравии. Но через сеть не передается то, что Бог дает человеку: Свою благодать, причастие Своей Плоти и Крови.

— Насколько эффективна проповедь через интернет, реальна ли опасность того, что человек в сети фактически превращается в текст?

— Ну а как мы сегодня можем судить, к примеру, о святителе Иоанне Кронштадтском? Только по тем текстам, которые он написал, по мемуарам людей, которые его знали. А об апостоле Павле? Конечно, мемуаров людей, знавших апостола Павла, у нас нет. Поэтому о нем мы можем составить представление лишь по его посланиям, дошедшим до нас.

Я полагаю, что интернет — это замечательное пространство для проповеди. Но надо понимать, что проповедь в данном случае — это не просто аудиозапись в формате mp3, но проповедь в самом широком смысле этого слова. Одна душа может откликнуться на поиск и веру другой души очень неожиданными путями

Примечания

1

Принято говорить об апостольстве (апостолате) мирян; имеется в виду не то, что все крещёные в Православие обязаны быть катехизаторами, а то, что всякий православный должен жизнью своей свидетельствовать истину и красоту своей веры.

(обратно)

2

Преподобный Феодор Студит. Послания. M., 2003. Ч. 2. С. 211.

(обратно)

3

«Он обновил человеческое естество, родившись не от семени мужа, однако после рождения мужал в меру возраста, испытывал все телесные ощущения, поглощал пищу и выделял ее» (Преподобный Анастасий Синаит. Путеводитель 2,5 // Избранные творения. M., 2003. С. 243).

(обратно)

4

См. Блаженный Иероним. Письмо 97 (121), Алгазии, 11 //Творения блаженного Иеронима Стридонского. Киев, 1903. Ч.З. С. 212.

(обратно)

5

Святитель Василий Великий. Толкование на пророка Исайю 2,13 // Творения. СПб., 1911. Т. 2. (далее: Творения). С. 283.

(обратно)

6

Об источниках преподобного Иоанна Дамаскина см. Гаврюшин Н. К. Премудрая святая диалектика. Нижний Новгород, 2003.

(обратно)

7

Преподобный Феодор Студит. Послания. 4.2. M., 2003. С. 45.

(обратно)

8

Святитель Василий Великий. Письмо 326 (335) К Ливанию // Творения. Т. 3. СПб., 1911. С. 374.

(обратно)

9

1 Либаний. Послание 731. Цит. по: Вишняков А. Император Юлиан Отступник и литературная полемика с ним св. Кирилла, архиепископа Александрийского. Симбирск, 1908. С. 121.

(обратно)

10

2 Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Собрание мнений и отзывов. Т.5.4.1. M., 1887. С. 48.

(обратно)

11

«Последователи Василида празднуют также и день крещения Христа Иисуса, проводя ночь накануне его за чтением. Они говорят, что крещение Господа последовало на 15-м году царствования Тиберия Цезаря в 15-й день месяца Туби. Иные же утверждают, что это случилось в 11 — й день указанного месяца. Некоторые из тех, кто тщательно исследует малейшие подробности страданий нашего Господа, утверждают, что это случилось на 16-м году царствования Тиберия Цезаря, в 25-й день месяца Фаменофа; другие же — в 25-й день месяца Фармуфи; третьи утверждают, что это последовало в 19-й день месяца Фармуфи. Иные же из них говорят, что он родился 24-го или 25-го дня месяца Фармуфи» (Климент Александрийский. Стром. 121).

(обратно)

12

См. Успенский И. Анафора // Богословские труды. Вып. 13. M_v 1975. С. 73.

(обратно)

13

См. Рубан Ю. Сретение Господне. СПб., 1994. С. 33.

(обратно)

14

Святитель Иоанн Златоуст. Беседа в день Рождества // Творения. Т.2. Кн.1. СПб., 1896. С. 387

(обратно)

15

Цит. по: Иванцов-Платонов А. М. Ереси и расколы первых трех веков христианства. M.,1877. С. 327.

(обратно)

16

Болотов В. В. «Михайлов день», Эортологический этюд // Христианское чтение. СПб., 1892. Т. XI–XII. С. 621. Речь у Болотова о том, что 29 августа, день усекновения главы Иоанна Предтечи соответствует первому тоут александрийского календаря, то есть первому дню нового года в Египте. Позднее эту дату копты все же перенесли на 2 число, чтобы не омрачать первый день Новолетия.

(обратно)

17

Пример такого рода рецепции — преобразование цицеронова трактата «о должностях» святым Амвросием Медиоланским в сочинение «Об обязанностях священнослужителей». См. МотрохинА. Сличение содержания сочинений De officiis Цицерона и святого Амвросия Медиоланского // Православный собеседник. Казань, 1912.4.1.

(обратно)

18

А Церковь нашла место античным мудрецам даже в иконографии: «Древняя иконография допускала изображения языческих писателей среди пророков в притворах храмов (у латинян и в самых храмах), даже на подножиях иконостасов (Вяжицкий монастырь Новгородской губернии). В разных храмах (между прочими в Московском Успенском и Благовещенском соборе, в афонском Иверском монастыре, в Ульмском соборе, в соборе итальянского города Anagni), а также иконописных подлинниках этой чести удостаиваются Орфей, Гомер, Солон, Хилон, Пифагор, Симонид, Менандр, Эсхил, Софокл, Еврипид, Сократ, Платон, Аристотель, Диоген, «Стоик», Дионисий, Афродитиан, Птоломей Филадельф, Гален, Иппократ, Аполлоний, Фукидид, Плутарх, Виргилий, Цицерон, Теренций, Сенека, Квинтиллиан, «иже от части пророчествоваху о превышнем Божестве и о рождестве Христове от Пречистыя Богородицы» (Уваров А. Христианская символика. M., 1908. Ч. 1. С. 17–19). Добавим сюда Вергилия (фреска XVI века на паперти Благовещенского собора московского Кремля) и даже Зевса (Дия). Подробнее см. Сергеев В. И. О надписях к изображениям «еллинских мудрецов» //Труды отдела древнерусской литературы. Т. 38. Взаимодействие древнерусской литературы и изобразительного искусства. Ленинград, 1985.

(обратно)

19

Преподобный Нил Синаит в пятом веке повелевает одному монаху очистить монастырь, где тот жил, от классической античной литературы, ибо эти книги «есть куча грязи» (Преподобный Нил Синайский. Творения. Т. 3. M., 1859. С. 37). Другому монаху преподобный Нил приказывает отказаться от составления ораторских речей (ибо эллинская мудрость отклоняет от Христа и низвергает на самое дно адово), а также не писать стихов (ибо это дело беспримерное в христианской Церкви) (см. Лебедев А. П. Духовенство древней Вселенской Церкви от времен апостольских до X века. СПб., 1997. С. 266). Тут преподобный Нил не прав: еще святитель Григорий Богослов и сам писал стихи, и указывал, что «в Писании многое писано мерною речью, как говорят мудрые из евреев» (Святитель Григорий Богослов. О своих стихах // Творения. Т. 2. С. 409).

(обратно)

20

Леонтьев К. Избранные письма. СПб.,1993. С. 459.

(обратно)

21

Карсавин Jl. Апологетический этюд. // Путь. № 3. Париж, 1926. С. 31–32.

(обратно)

22

Мелиоранский Б. М. Из лекций по истории и вероучению Древней христианской Церкви (I–VIII в.). СПб., 1910. С. 5.

(обратно)

23

Булгаков С. И. Тихие думы. M., 1918. С. 191.

(обратно)

24

Например, церковные учителя третьего века считают несовместимыми веру и воинское служение: «Воин, находящийся под властью, пусть не убивает человека. Если ему приказывают, пусть не выполняет этого и не приносит клятвы. Если же он не желает, будет отвержен. Оглашенный или христианин, желающие стать воинами, да будут отвержены, потому что они презрели Бога» (Святитель Ипполит Римский. Апостольское Предание. // Богословские труды. № 5. M., 1970. С. 287). Также Ипполит запрещает христианам быть учителями и городскими служащими (из-за необходимости принесения официальных жертв идолам). Этот ипполитов запрет на воинскую службу есть именно новая нотка — даже у Тертуллиана она не звучит. Напротив, он подчеркивает, что христиане — лучшие воины: «Во время похода Марка Аврелия в Германию христианские воины молитвами своими испросили у неба обильный дождь тогда, как армия крайне нуждалась в воде» (Тертуллиан. Послание к Скапуле, африканскому проконсулу // Творения. Ч. 1. СПб., 1849. С. 112).

(обратно)

25

Святитель Василий Великий. Письмо 2. Григорию Богослову // Творения. Т. 3. СПб., 1911. С. 7.

(обратно)

26

Святитель Василий Великий. К юношам о том, как пользоваться языческими сочинениями // Творения. Ч. 4. M., 1846. С. 346–347.

(обратно)

27

Там же. С. 345.

(обратно)

28

«Василий и Григорий юношеский свой возраст провели в Афинах, учась у знаменитейших тогдашних софистов, Имерия и Проэресия, а потом в Антиохии у Ливания» (Созомен. Церковная история. 6,17).

(обратно)

29

Святитель Григорий Богослов. О своих стихах // Творения. Т. 2.. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 408–409.

(обратно)

30

Святитель Григорий Богослов. Слово 4 На царя Юлиана // Творения. Т. 1. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 66.

(обратно)

31

Святитель Григорий Богослов. Слово 4 На царя Юлиана // Творения. Т. 1. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 108.

(обратно)

32

Святитель Григорий Богослов. О своих стихах // Творения. Т. 2.. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 409.

(обратно)

33

Святитель Григорий Богослов. Слово 28 О богословии второе // Творения. Т. 1. С. 401.

(обратно)

34

Стиль — заостреная металлическая палочка для письма на вощеной дощечке.

(обратно)

35

А несколько позже — на рубеже V–Vl веков Псевдо-Дионисий скажет: «Софист Аполлофаний бранит меня и называет отцеубийцей за то, что я нечестиво пользуюсь достижениями эллинов против самих эллинов» {Дионисий Ареопагит. Послание 7. Поликарпу иерарху //Дионисий Ареопагит. О церковной иерархии. Послания. СПб., 2001. С. 205).

(обратно)

36

Святитель Григорий Богослов. Слово 43, надгробное Василию // Творения. Т. 1. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 609.

(обратно)

37

Протоиерей Иоанн Мейендорф. Введение в святоотеческое богословие. Вильнюс, 1992. С. 213.

(обратно)

38

В письме святителю Василию Великому Григорий рассказывает об одном таком случае, когда зашедший к нему на трапезу монах на трапезе говорит о Василии и Григории: «Один изменяет вере тем, что говорит, а другой тем, что терпит это». В этот раз речь шла собственно о богословских вопросах — ревнителю православия не понравилась осторожность святителя Василия, избегавшего называть

(обратно)

39

Святитель Григорий Богослов. Слово 3. Об удалении в Понт // Творения. Т. 1. С. 36.

(обратно)

40

Святитель Григорий Богослов. Творения. Т. 1. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 609.

(обратно)

41

Святитель Григорий Богослов. На лицемерных монахов // Творения. Т. 2. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 254.

(обратно)

42

Святитель Григорий Богослов. О своих стихах // Творения. Т. 2. С. 408–410.

(обратно)

43

Святитель Григорий Богослов. Максиму // Творения. Т. 2. С. 268–269.

(обратно)

44

Увы, в одном случае знание еврейского языка подвело Иеронима. В Исх 34:29 сказано: «Когда сходил Моисей с горы Синая, и две скрижали откровения были в руке у Моисея при сошествии его с горы, то Моисей не знал, что лице его стало сиять лучами оттого, что Бог говорил с ним». Но Иероним спутал огласовку и вместо 'сияло' перевел 'стало рогатым'. С той поры европейские художники пишут Моисея с рогами…

(обратно)

45

Блаженный Иероним. Письмо 65. К Магну, великому оратору города Рима // Творения блаженного Иеронима Стридонского. 4.2. Киев, 1894. С. 248–253. И: Памятники средневековой латинской литературы IV–IX веков. M., 1970. С. 43–45.

(обратно)

46

Блаженный Иероним. Письмо 20. К папе Дамасу о двух сыновьях // Творения. Ч. 1. Киев, 1893. С. 85. Позднее на этот образ блаженного Иеронима будет ссылаться Эразм Роттердамский (Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина // Философские произведения. M., 1986. С. 101).

(обратно)

47

См. Блаженный Иероним Стридонский. Письмо 97 (121), Алгазии, 11 // Творения. Ч. 3. Киев, 1903. С. 96.

(обратно)

48

Блаженный Иероним Стридонский. Письмо 21 Евстохии о сохранении девства // Творения. Киев, 1893.4.1. С. 132–133.

(обратно)

49

Буассье Г. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV веке. СПб., 1998. С. 302–305.

(обратно)

50

Хотя у историков эти слова есть: «Игнатий был суровым узколобым моралистом со склонностью презирать интеллект» (РансименС. Восточная схизма. Византийская теократия. M., 1998. С. 30)

(обратно)

51

Памятники византийской литературы IX–XIV веков. M., 1969. С. 41.

(обратно)

52

Памятники византийской литературы IX–XIV веков. M., 1969. С. 40.

(обратно)

53

Цит. по: Каплан М. Золото Византии. M., 2002. С. 157.

(обратно)

54

Цит. по: Уханова Е. В. У истоков славянской письменности. M., 1998. С. 46.

(обратно)

55

См. Лебедев А. П. Русский византинист на служении церковно-исторической науке // «Великий и в малом…… Исследования по истории Русской Церкви и развития русской церковно-исторической науки. СПб., 2005. С. 324.

(обратно)

56

Симеон, конечно, еще не знал этого имени, но тем не менее в его фельетоне можно увидеть этап развития фаустианы. Аналогичные памфлеты писали и раньше о патриархах Иоанне Грамматике и Мефодии (см. Россейкин Ф. Первое правление Фотия, патриарха константинопольского // Богословский вестник. Сергиев Посад, 1909. Июнь. С. 213–214).

(обратно)

57

Лебедев А. П. Очерки внутренней истории византийско-восточной Церкви в IX, X и Xl веках. M., 1902. С. 169. В современной литературе авторство антифотиевских памфлетов и Никиты и Симеона оспаривается (см. Каждан А. П. Смеялись ли византийцы? // Другие Средние Века. M., 2000. С. 186–187).

(обратно)

58

Оно опубликовано в предисловии к актам антифотиевского собора 870 года, который на Западе считают «Восьмым вселенским». (Mansi. Sacrorum conciliorum nova et amplissima collectio. Venetiis, 1771. Т. XVI. col. 6). См. также: Ягич И. В. Вновь найденное свидетельство о деятельности Константина Философа, первоучителя славян св. Кирилла // Записки Императорской Академии наук. СПб., 1893. Т. 72. Вып. 6. Приложение.

(обратно)

59

Mansi. Sacrorum conciliorum nova et amplissima collectio. Venetiis, 1771. Т. XVI. col. 6ab. См. Россейкин Ф. Первое правление Фотия, патриарха константинопольского // Богословский вестник. Сергиев Посад, 1909. Июль-август. С. 409; Рансимен С. Восточная схизма. Византийская теократия. M., 1998. С. 31; DvornikF. Le schisme de Photius. Histoire et legende. Paris, 1950. Р. 69.

(обратно)

60

Многим не нравилось то, что Кассиодор (VI век) разрешает читать книги людей неправославных. Тем, кто спрашивал, к чему это, он отвечал словами Вергилия: «Золото есть и в навозе» (см. Лебедев А. П. Духовенство древней Вселенской Церкви. СПб., 1997. С. 252).

(обратно)

61

— Святой Григорий Нисский. О жизни Моисея Законодателя. // Творения. Ч. 1. M., 1861. С. 296.

(обратно)

62

«Когда Бог сотворил человека, то Он всеял в него нечто Божественное, как бы некоторый помысл, имеющий в себе подобно искре и свет и теплоту; помысл, который просвещает ум и показывает ему, что доброе и что злое: сие называется совестию и она есть естественный закон» (Авва Дорофей. Душеполезные научения и послания. Троице-Сергиева Лавра, 1900. С. 49).

(обратно)

63

Философия была дарована эллинам в качестве особого рода и наиболее приличествовашего им завета — в качестве подготовительного фундамента на котором должно строиться и возвышаться здание христианской философии» (Климент Александрийский. Стром. Vl 8). «Философия есть посредница истины, но не всей, а лишь части ее. Нужно сказать даже более того. Все, что содержится хорошего в искусствах, исходит от Бога» (Там же, Vl 17). «Философия была нужна грекам ради праведности, до прихода Господа, и даже сейчас она полезна для развития истинной религии как подготовительная дисциплина для тех, кто приходит к вере посредством наглядной демонстрации… Ибо Бог — источник всякого добра: либо непосредственно, как в Ветхом и Новом Завете, либо косвенно, как в случае философии. Но возможно даже, что философия была дана грекам непосредственно, ибо она была детоводителем эллинизма ко Христу — тем же, чем Закон для иудеев. Таким образом, философия была предуготовлением, проложившим человеку путь к совершенству во Христе» (Там же, 15).

(обратно)

64

«Писание назвало эллинов плагиаторами варварского любомудрия». (Климент Александрийский. Стром. Il 1. со ссылкой на Ин 10:8: «Все сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники»). «Эллины — воры» (Стром. V14).

(обратно)

65

Был и пятый путь — прямой фальсификации. Так «христианизирован» рассказ Иосифа Флавия о Христе и придуманы «Сивиллины пророчества». На них активно ссылался Лактанций, а в Никольской церкви в Новгороде (1462 г.) под иконой Спасителя в местном ряду иконостаса — образ «Сивиллы Дельфийской»

(обратно)

66

Святой Дионисий Великий. Послание к Филимону, пресвитеру Сикста // Творения святого Дионисия Великого, епископа александрийского. Казань, 1900. С. 62. Подробнее: «Я изучал и сочинения и предания еретиков… Один брат, опасаясь, как бы и мне не сообщилась мерзость их, старался удерживать меня и справедливо замечал, что я вредил своей душе, но посланное Богом видение явилось и укрепило меня. Я слышал голос, который ясно повелевал мне, говоря: "читай все, что попадется под руки, потому что ты можешь обсудить и исследовать каждую мысль — это и в начале было причиной твоей веры"».

(обратно)

67

По закону императора Феодосия Il профессор университета считается чиновником и после 20 лет службы, уйдя в отставку, получает титул комита (графа) первого разряда (см. БуассьеГ. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV веке. СПб., 1998. С. 171). Всего в константинопольском университете тогда был 31 профессор.

(обратно)

68

Восточные отцы и учители Церкви IV века. В трех томах. Т. 2. М.,1999. С. 414. «Так как апостол говорит: Все испытывайте, хорошего держитесь (1 Фес 5:21), будем исследовать также и учения языческих мудрецов. Может быть, и у них мы найдем что-либо пригодное и приобретем что-нибудь душеполезное, ибо всякий художник нуждается в некоторых инструментах к совершению устрояемого. И царице свойственно пользоваться услугами служанок. Поэтому мы позаимствуем такие учения, которые являются служителями истины, но отвергнем нечестие, жестоко владевшее ими, и не воспользуемся дурно хорошим, и не употребим искусства доказательств для обольщения простецов. Хотя истина и не нуждается в разнообразных доказательствах, тем не менее мы воспользуемся ими для опровержения нечестных противников и лжеименного знания. С этого мы и начнем, как с букв, именно с того, что приличествует имеющим еще нужду в молоке» (преподобный ИоаннДамаскин. Диалектика, 1)

(обратно)

69

См. Аверинцев С. С. Философия. // Культура Византии. Вторая половина Vll-Xll века. M., 1989. С. 41.

(обратно)

70

Протоиерей Сергий Булгаков. Икона и иконопочитание. Догматический очерк. Париж, 1931. С. 14.

(обратно)

71

Спасский А. История догматических движений в эпоху Вселенских Соборов (в связи с философскими учениями того времени). Тринитарный вопрос (История учения о святой Троице). Сергиев Посад, 1914. С. 646.

(обратно)

72

Лосев А. Ф. Античный космос и современная наука. M., 1927. С. 438.

(обратно)

73

Здесь — выдержки из моей книги «Гарри Поттер: попытка не испугаться» (М., 2004). В этих фрагментах модная сказка выступает лишь в качестве повода для разговора об отношениях Церкви с ми⁴ ром мирской и даже языческой литературы.

(обратно)

74

Корней Чуковский. От двух до пяти. M., 1990. С. 208.

(обратно)

75

Гаспаров М. Я, Ярхо В. И. Примечания H Еврипид. Трагедии. В 2-х т. Т. 1. M., 1999. С. 601.

(обратно)

76

Ярхо В. Н. Примечания // Аристофан. Комедии. Фрагменты. M., 2000. С. 961.

(обратно)

77

Стратановский Г. А. От переводчика // Фукидид. История. Л., 1981. С. 404.

(обратно)

78

Борухович В. Г., Фролов Э. Д. Примечания // Ксенофонт. Киропедия. M., 1976. С. 289.

(обратно)

79

Ограничение было одно: «без обмана». Конечно, и это единственное ограничение торговцам порой казалось чрезмерным. «Один священник стал купцу на исповеди делать наставления. И услыхал в ответ: 'Ты, батюшка, исповедуй, а уж учить нас нечего; в торговом деле и отца родного надуем, но за то и Церковь Божию не забываем"» (Переписка профессора Московской Духовной Академии П. С. Казанского с А. Н. Бахметовой. Письмо от 8 февраля 1868 года // У Троицы в Академии. M., 1914 С. 526).

(обратно)

80

См. Панченко А М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 93.

(обратно)

81

См. Там же. С. 98 и 357.

(обратно)

82

«Репрессии (против скоморохов. — А. К.) первой половины XVII века — признак не силы, а слабости Церкви, которая впервые испугалась мирской культуры как способного к победе соперника» (Панченко A. M. О русской истории и культуре. С. 141).

(обратно)

83

См. Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. В 3-х т. M., 1984.

(обратно)

84

Медведева ИШишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. Попытка экспертизы. M., 2003. С. 12.

(обратно)

85

Курочка // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1. С. 83. Сказка-то оказывается — об абсурде! О том, как несоизмеримы могут быть неприятности — и человеческие реакции на них.

(обратно)

86

Буассье Г. Падение язычества. С. 189, 209.

(обратно)

87

Памятники позднего античного ораторского и эпистолярного искусства. Il-V века. M., 1964. С. 157.

(обратно)

88

Послание 43. Цит. по: Вишняков А. Император Юлиан Отступник и литературная полемика с ним святителя Кирилла, архиепископа Александрийского. Симбирск, 1908. С. 120.

(обратно)

89

Святитель Григорий Богослов. Слово 4. Первое обличительное на царя Юлиана // Творения. Т. 1. С. 108.

(обратно)

90

Святитель Василий Великий. Письмо 225 (233). Амфилохию // Творения. В 6-ти т. Т. 3. СПб., 1911. С. 281.

(обратно)

91

Святитель Василий Великий. Письмо 228 (236). Амфилохию // Там же. С. 290.

(обратно)

92

На слова пророка Аз Господь Бог, сотворих свет и тьму// Творения. Т. 6. СПб., 1900. С. 435–442.

(обратно)

93

См. Бронзов А. А. Нравственно-безразличное и «дозволенное» // Христианское чтение. СПб., 1897, № 1.С. 121–122.

(обратно)

94

Юлиан. Письмо 41 // Поздняя греческая проза. M., 1960. С. 644–645.

(обратно)

95

Вишняков А. Император Юлиан Отступник. С. 117.

(обратно)

96

См. Втор 5:8-11. — Ред.

(обратно)

97

См. Герье В. Блаженный Августин. M., 2003. С. 260–261.

(обратно)

98

Буассье Г. Падение язычества. С. 136–137.

(обратно)

99

Святитель Григорий Богослов. Слово 4. С. 66.

(обратно)

100

Там же. С. 110–111.

(обратно)

101

Например, по правилам литургию надо служить на красном натуральном вине. Но при святом патриархе Иове Московский собор разрешил для литургии использовать вишневую настойку (см. Архимандрит Макарий (Веретенников). Примеры икономии в истории Русской Церкви // Альфа и Омега. M., 2001. № 30. С. 133).

(обратно)

102

Маркиш М. Струве провозгласил независимость // Радонеж. 2000. № 17–18.

(обратно)

103

Первое послание Ивана Грозного Курбскому // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 11. XVI век. СПб., 2001. С. 29. В оригинале: «Играм же — сходя немощи человечестей. Понеже мног народ в след своего пагубнаго умышления отторгосте, и того ради, — яко же мати детей пущает глумления ради младенчества, и егда же совершени будут, тогда сия отвергнут, или убо от родителей разумом на уншее возведутся, или якоже Израилю Бог попусти, аще и жертвы приносити, токмо Богови, а не бесом, — того ради и аз сие сотворих, сходя к немощи их, точию дабы нас, своих государей, познали, а не вас, изменников. И чим у вас извыкли прохлаждатися?».

(обратно)

104

Богушева Е. Чем бы дитя ни тешилось… M., 2002. С. 62–64.

(обратно)

105

Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1. С. 115.

(обратно)

106

При этом Мороз-Велес считался богом мудрости, творческих сил, и он особо отвечал за связь временного земного мира с миром вечным, потусторонним. Индоевропейская основа однокоренных слов мерзнуть и мороз (merg-, morg-) связана с понятием изнурения, уничтожения; в русском: мор, морить, мертвый (см. Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. M., 1994. Т. 1. С. 524). От этого корня образуется и наименование древнеславянской богини зимы и смерти — Мораны (Протоиерей Григорий Дьяченко. Полный церковно-славянский словарь. M., 1993. С. 1047). «Убивая, переводя из этого мира в иной, Мороз являет силу своего чудотворения, зримо сохраняя тела, словно бы для чаемого уже христианами будущего воскресения… Сказка о двух Морозах, Красном и Синем Носе, уже с подспудным христианским переосмыслением язычест ва представляет Мороз как стихию одушевленную, недобрую по отношению к людям, но способную повредить только грешникам. Такое нравственно осмысленное ограничение возможностей Мороза соотносится с христианским представлением о действиях нечистой силы, попускаемой Богом в наказание грешникам» (МоторинА. От язычества к Православию. Образ Мороза в русской словесности // Всерусский собор. СПб., 2003. № 3. С. 327–328).

(обратно)

107

«Его Святейшество ответил на вопросы корреспондентов средств массовой информации». 30.12.2004

(обратно)

108

Вогушева Е. Чем бы дитя ни тешилось… М. 2002. С. 77.

(обратно)

109

Ср. Мф 18:3.—Ред.

(обратно)

110

Цит. по: Диесперов А. Блаженный Иероним и его век. M., 2002. С. 25–26.

(обратно)

111

См. Житие Антония Великого // Преподобный Симеон Метафраст. Книга, называемая Раем. M., 2006. С. 558–559.

(обратно)

112

Древнерусские книжники также считали кентавров людьми, а отнюдь не бесами: «Люди Попадеси живут над морем окияном, главы у них человечи, а руки и ноги как конски ноги и ходят они на четырех ногах. Люди завоми Потомия ходят на руках и ногах, брады у них долги, половина человека, другая конь. А у жен их власов на головах нет, а живут в воде» (Попов A. H. Обзор хронографов русской редакции. M., 1869. Вып. 2. С. 98).

(обратно)

113

Блаженный Иероним Стридонский Письмо 10. К Павлу, конкордийскому старцу // Творения. В 7-ми т. Т. 1. Киев, 1893. С. 27

(обратно)

114

См. Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С.125.

(обратно)

115

Клеман О. Беседы с патриархом Афинагором. Брюссель, 1993. С. 298.

(обратно)

116

Старинные диковинки. Волшебно-богатырские повести XVIII века. M., 1991. С. 47 (Библиотека русской фантастики. Т. 3. Кн. 1).

(обратно)

117

Святитель Филарет, митрополит Московский. Мнения, отзывы и письма. M., 1998. С. 173.

(обратно)

118

Инок Иннокентий. Гарри Поттер и популяризация колдовства.

(обратно)

119

Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 18.

(обратно)

120

Письма Елены Рерих 1932–1955. Новосибирск, 1993. С. 159; Блаватская Е. П. Тайная доктрина. Рига, 1937. Т. 2. С. 468–469.

(обратно)

121

РолингДж. К. Гарри Поттер и узник Азкабана. С. 64.

(обратно)

122

Зубов А 5. История религий. Кн. 1: Доисторические и внеисторические религии. M., 1997. С. 164–165.

(обратно)

123

См. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. M., 2000. С. 37.

(обратно)

124

См. Рим 1:25. —Ред.

(обратно)

125

Ольга Врилева. В защиту Гарри Поттера .

(обратно)

126

Александров В. Кто придумал футбол, или Гарри Поттер в школе и дома // Новый мир. 2001, № 7.

(обратно)

127

Левичева Е. Метафизика «Гарри Поттера»//Православная беседа. 2003. № 5. С. 55.

(обратно)

128

Впрочем, позднее, в IX веке, святитель Фотий Константинопольский будет за это уподобление критиковать святого Климента Римского (см. Лебедев А. П. Очерки внутренней истории византийско-вос-точной Церкви в IX, X и Xl веках. M., 1902. С. 198).

(обратно)

129

Ср. Ин 10:18. —Рей

(обратно)

130

Физиолог Александрийской редакции. M., 1998. С. 23–24

(обратно)

131

Святитель Иоанн Златоуст. Беседа на псалом 91 — й (spuria) // Творения. В 12-ти т. Т. 5. Кн. 2. СПб., 1899. С. 912

(обратно)

132

Святитель Василий Великий. Беседа на 28 Псалом, 6 // Творения. M., 1845. С. 239–240

(обратно)

133

Физиолог Александрийской редакции. С. 36. Подробнее об этих символах в традиции христианской книжности см. ЮрченкоА. Г. Александрийский Физиолог. Зоологическая мистерия. СПб., 2001; Средневековый Бестиарий / Пер. со старофранц. В. Микушевича. M., 1984

(обратно)

134

См. Иванов С. А. Византийское миссионерство. M., 2003. С. 25–26.

(обратно)

135

См. Там же. С. 23–24. Интересно, что песий вид Христофора отрицается в более позднем славянском Прологе и в Синаксаре. Но Четьи-Минеи святителя Димитрия Ростовского вновь признают, что «он имел песью голову».

(обратно)

136

Левичева Е. Метафизика «Гарри Поттера» // Православная беседа. 2003. № 5. С. 55.

(обратно)

137

Ролинг Дж. К. Гарри Поттер и философский камень. M., 2001. С. 382–383.

(обратно)

138

Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 13.

(обратно)

139

Без подписи. «Гарри Поттер» глазами православных // Русь державная. M., 2002. № 8 (98).

(обратно)

140

Там же.

(обратно)

141

Там же. Кроме того: «Рассылка этих книг и рекламных текстов по редакциям всех крупных периодических изданий и радиостанций стала началом крупной маркетинговой кампании по всей стране. В обращении к редакторам книга представлена как "выгодный проект будущего". При этом никогда не называлось имя автора, а в так называемых СМИ ничего не происходит зря. Автор этих книг — Джоан Ролингз, и она известная сатанистка. Родоначальник сект современного сатанизма англичанин Алистер Кроули высоко оценивал цикл повестей Джоан Ролингз» (Верующие Крымской епархии Русской Православной Церкви. Не позволим сатанистам приносить в жертву наших детей! // Наш современник. 2002. № 10).

(обратно)

142

Кравцова М. Что читают наши дети. Кто такой Гарри Поттер? M., 2002. С. 69. Речь идет о сцене учебной дуэли «на палочках» из второго тома. Упавший преподаватель — Златопуст Локоне, самовлюбленный гордец, никогда никому не помогший, а не Снегг, который и в самом деле помог Гарри в первом томе…

(обратно)

143

Статья опубликована в журнале Parakatatheke. 2001. Noembrios-Dekembrios. Teychos 21. Р. 21–26.

(обратно)

144

В книге есть, а в фильме по второму тому этот сюжет опущен.

(обратно)

145

Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 21.

(обратно)

146

Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 27. А также: «Золушка на пути к своему счастью не идет методами мачехи. Проблема сказки нравственная: Гарри может не сочувствовать недрузьям (Плакса Миртл), не жалеть лежачего (Златопуст)» (Кривцов Ф. Кто украл Рождество // Крылья. Нижегородская молодежная православная газета. 2003, № 7, январь). Ну, в этом смысле Золушка тоже не мать Тереза…

(обратно)

147

Братья Гримм. Сказки. M., 1991. С. 82. Точно те же детали в русском варианте этой сказки, правда, с рациональным объяснением: «Отрежь большой палец, — говорит мать дочери. — Как будешь княгинею — не надо и пешком ходить!». Ну, и концовка — порадостней: «А как воротились из церкви, голубки кинулись на мачехиных дочерей и выклевали у них по глазу. Свадьба была веселая, и я там был, мед-пиво пил…» (Чернушка // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 2. M., 1985. С. 318).

(обратно)

148

Жития святых на русском языке, изложенные по руководству Четьих-Миней святителя Димитрия Ростовского. Кн. 3, ноябрь. M., 1905. С. 194–197; а также: Кн. 1; сентябрь. M., 1903. С. 410–411.

(обратно)

149

Удивительно, но Дамблдор ведет себя как опытный православный духовник. В Церкви были случаи, когда, видя ожесточение человека, его неспособность по-настоящему раскаяться, духовник начинал сам исповедоваться грешнику, являя ему образ покаяния и любви. И тогда в ответ рождалось покаяние новичка. Так и исповедь Дамблдора (директора школы, где учится Гарри) в итоге перерастает в исповедь самого Гарри.

(обратно)

150

Левичева Е. Метафизика «Гарри Поттера». С. 52. Со ссылкой на интервью Ролинг.

(обратно)

151

Без подписи. «Гарри Поттер» глазами православных. Русь Державная. M., 2002. № 8 (98).

(обратно)

152

0 том, как на самом деле в церковной традиции понимались «признаки антихриста», см. мою книгу «О нашем поражении. Христианство на пределе истории».

(обратно)

153

Цит. по: Разбор оснований, на которых раскольники-беспоповцы утверждают свой обычай перекрещивать православных при переходе их в раскол // Христианское чтение. СПб., 1865. Ч. 1. С. 652.

(обратно)

154

www.kuraev.ru/gb/view.php3?subj=12087.section=.fullview=1.

(обратно)

155

Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 33.

(обратно)

156

«"Считаете ли Вы, что и научно обоснованный марксистский атеизм может дать приемлемые ответы о смысле и целостном значении человеческой жизни?" — "Марксистский атеизм при рассмотрении этих вопросов исходит из научных материалистических взглядов на смысл и цель человеческой жизни, и как таковой он дает целостный ответ на вопрос о смысле и значении человеческой жизни в плане активного участия личности в общественной жизни"» (Интервью митрополита Таллинского и Эстонского Алексия радио ФРГ//Журнал Московской Патриархии. M., 1970. № 12).

(обратно)

157

Пресс-конференция митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла состоялась в интернет-издании «BECTH.RU» 21 ноября 2001 года.

(обратно)

158

Http://www.russian-orthodox-church.org.ru/nr304111.htm.

(обратно)

159

Святитель Григорий Богослов. Слово 3// Творения. Т. 1. С. 36.

(обратно)

160

«Хотя истина, содержащаяся в эллинской философии, и частична, тем не менее это все же истина» (Климент Александрийский. Строматы Vl 10).

(обратно)

161

Льюис К. С. Христианство и культура // Сочинения. Т. 2. Минск; Москва, 1998. С. 256.

(обратно)

162

Профессор дореволюционной Московской Духовной Академии С. Глаголев метко сказал: «Если бы Сенека менее усердно заботился о добродетели Нерона, то из него, может быть, и не вышло бы Нерона» (Глаголев С. Задачи русской богословской школы //Символ. Париж, 1983. № 10. С. 244).

(обратно)

163

Http://www.kuraev.ru/forum/view.php?subj=12334.

(обратно)

164

Это, конечно, пересказ знаменитого афоризма, приписываемого Аристотелю: «Платон мне друг, но истина дороже». Такой фразы у Аристотеля нет. Его текст, давший повод к соответствующему афоризму, буквально звучит так: «Лучше все-таки рассмотреть благо как общее понятие и задаться вопросом, в каком смысле о нем говорят, хотя именно такое изыскание вызывает неловкость, потому что идеи ввели близкие нам люди. И все-таки, наверное, лучше — во всяком случае это наш долг — ради спасения истины отказаться даже от дорогого и близкого, особенно если мы философы. Ведь хотя и то и другое дорого, долг благочестия — истину чтить выше» (Никомахова этика. 1,4, IV). В пересказе Данте: «Если есть два друга и один из них истина, то надо соглашаться с истиной» (Данте. Пир. 4, VIII, 5).

(обратно)

165

Мои оппоненты по ИНН или «Гарри Поттеру» все время путают можно и должно и в моих текстах находят предписание. Но захотели бы они, чтобы их собственные тексты начали читать так же? Мол, раз вы оправдываете и защищаете казни еретиков, значит, вы прямо к ним призываете и считаете, что это нужно делать сейчас? Хотели бы они, чтобы в этом случае с их текстов было снято различение можно и должно?

(обратно)

166

«Кроме этого в "Поттере" ничего больше нет», — неожиданно срывается в общем-то достойная книжка М. Кравцовой {Кравцова М. Что читают наши дети. С. 124, 130). Чтобы так сказать об этой книжке, надо ее читать… ну, в античности сказали бы — «гомеровскими глазами» (Тертуллиан. О плаще. 2,2).

(обратно)

167

См. Мф 4:6. — Ред.

(обратно)

168

В сентябре 1931 года англиканин Дайсон и католик Толкиен ночь напролет толковали о том, что Льюису не удалось подступиться к Евангелию со стороны «воображения». Друзья заставили его увидеть, что «история Христа — истинное сказание: история, воздействующая на нас также, как другие, но лишь с огромной разницей в том, что она действительно произошла, и нужно согласиться с тем, чтобы и воспринимать ее именно таким образом» (Морно Р. Беседы с Клайвом Льюисом. Настигнут радостью. M., 2003. С. 31).

(обратно)

169

Пример: Толкиен пишет в своем письме: «Как говорил Бильбо про гномов, а он, похоже, знает содержимое моих буфетов не хуже меня самого» (Из письма в «Аллен энд Анвин». 23 февраля 1961 года // ТолкинДж. Р. Р. Письма. M., 2004. С. 347). Примечания издателя толкиеновских писем: «Неточность Толкина; Бильбо подумал про Гэндальфа, а не про гномов» (Хоббит, гл. 1).

(обратно)

170

Вогушева Е. Чем бы дитя ни тешилось… M., 2002. С. 80.

(обратно)

171

Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 11.

(обратно)

172

Медведева И., Шишова Г. «Гарри Поттер»: стоп. С. 41.

(обратно)

173

«Разве история о том, как зло оказывается бессильным перед беспомощным младенцем, не вписывается в контекст христианской культуры?» (Мареичева Ольга).

(обратно)

174

См. Ин 8:44. — Ред.

(обратно)

175

Обычно считается, что эти слова были сказаны блаженным Августином в 5 веке. На самом деле они вышли из-под пера скромного протестантского богослова Руперта Мельдения (См. Schaff Philip. History of the Christian Church. Vol. VII. Ch. 108, note). Правда, сказал он эту формулу в сочинении, которое было посвящено "McnoBefln^wABrycTHHa: "Если мы будем соблюдать в главном единство…, то преуспеем". Труд Мельдения вышел во Франкфурте-на-Одере в 1627 году, а уже в следующем году в том же городе появился труд лютеранина, профессора местного университета, Грегора Франка, "Богословские рассуждения о степени обязательности христианских догматов", в котором "золотые слова" Мельдения были повторены в более энергичной форме: "Да блюдем в главном единство…"

(обратно)

176

Святитель Николай Японский. Дневник. Запись от 29 февраля 1882, понедельник // Дневники святителя Николая Японского. Т. 1. СПб., 2004. С. 36.

(обратно)

177

См. Иванов В. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994. С. 205.

(обратно)

178

«Один стихотворец» русского перевода Послания к Титу по-гречески звучит: profetis, букв. — пророк.

(обратно)

179

См. о нем у Диогена Лаэрция (Жизнеописания философов 1,109). Блаженный Иероним считал, что Каллимах просто цитировал Эпименида (Блаженный Иероним. Толкование на Послание к Титу, 7). См. также: Витковский В. Речь апостола Павла в Ареопаге (Деян 17:22–31) и «языческая цитата» в Новом Завете // Страницы. M., 2005, № 10:3. С. 325–326.

(обратно)

180

Четвертое цитирование: худые сообщества развращают добрые нравы (1 Kop 15:33) взято из комедии Менандра «Таис»: «Погибель нравам добрым от худых бесед». Тут восстановить контекст не представляется возможным: комедия не сохранилась, а эта фраза имела самостоятельное хождение как поговорка. Вдобавок, возможно, Менандр этот стих позаимствовал у Еврипида.

(обратно)

181

КажданА. П. Никита Хониат и его время. СПб., 2005. С. 95.

(обратно)

182

«В этом (567) году царь Юстин, отобрав у иудеев их синагогу, находившуюся в Халкопратии, устроил здесь церковь Владычицы нашей Пресвятой Богородицы вблизи великой церкви» (Феофан Исповедник. Византийская история).

(обратно)

183

Сокращенный вариант: Православная газета. Екатеринбург 2005, № 14. С.З.

(обратно)

184

См. Кущ Т. В. Византийский театрон конца XIV–XV вв. Некоторые наблюдения // Античность и средние века. Екатеринбург, 2000.

(обратно)

185

Каждан А. П. Никита Хониат и его время. СПб., 2005. С. 242.

(обратно)

186

«Язычники при вступлении Константина составляли 19/20 всего населения империи» (БуассьеГ. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV веке. СПб., 1998. С. 48). «В начале IV в. христиане составляли в империи не более 1/8 населения, притом восточная половина империи христианизирована значительно больше, чем западная. Константин до 323 г. оставался правителем запада; следовательно, он не мог смотреть на христиан как на политическую силу. А та сила, которая преимущественно решала политические споры в это время — сила войска — была именно на западе удовлетворительно объединена популярной религией Митры» (МелиоранскийБ.М. Из лекций по истории и вероучению Древней христианской Церкви (I–VIII в.). Вып. 1. СПб., 1910. С. 83). Известно предание о святом Григории Чудотворце: Когда он пришел в Неокесарию, в этом большом городе было только 17 верующих, а к его кончине осталось лишь 17 язычников.

(обратно)

187

См. Michelat G. PoteIJ. SutterJ. MaitreJ. Les Francais sont-ils encore catholiques? Paris,1991. P. 273.

(обратно)

188

Религия в эпоху постмодерна. Беседа с Дж. Паттисоном // Русская мысль 16.10.97. Паттисон — профессор Кембриджа, и речь идет об английском обществе.

(обратно)

189

Я даю высокую цифру в сравнении с митрополитом Антонием Храповицким. Он, возражая тем, кто полагал ненужным приглашать преподавателей семинарий к принятию священного сана, говорил: «Когда студенты академий с первого курса будут знать, что для занятия должности преподавателя богословских предметов в семинарии следует принять священный сан, то многие из них к тому и начнут готовиться. Глупая и отдающая кощунством фраза возражателей: «Что прибавит мне ряса?» — должна получать такой ответ: «Гению добра и гению зла условия его быта мало помогут, но средний человек, каковых везде 95 %, весь определяется этими условиями. Сравните обычный тип 50-летнего священника и таковой же мирского преподавателя семинарий. Первый весь уже проникся религиозным церковным духом, а последний вовсе его потерял и омирщился; а когда они оканчивали курс, то были совершенно одинаковы в этом отношении» (Антоний [Храповицкий], епископ Волынский. Третья докладаная записка [8 декабря 1905 г.] // Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. 4.1. M., 2004. С. 738).

(обратно)

190

Но это если ставится задача позитивная и глобальная: обращение целого народа. А если задача носит чисто негативный характер: раскол народа, то достаточно эти 15 процентов расколоть на двадцать групп по полпроцента — и народный организм будет духовно обезглавлен. И вместо России здесь будут Соединенные Штаты Евразии. Это то, что и делают сегодня секты в России.

(обратно)

191

Преподобный Феодор Студит. Послания. Ч. 2. M., 2003. С. 80.

(обратно)

192

Протоиерей Александр Шмеман. Исторический путь Православия. Париж, 1989. С. 876.

(обратно)

193

Это было сказано по поводу Льва Толстого человеком, близко знавшим его; отзыв процитирован у И. А. Бунина: «Как это никто не видит, что Толстой переживает и всегда переживал ужасную трагедию, которая заключается прежде всего в том, что в нем сидит сто человек, совсем разных, и нет только одного: того, кто может верить в Бога. В силу своего гения он хочет и должен верить, но органа, которым верят, ему не дано» (Бунин И. А. Освобождение Толстого H Бунин И. А. Собрание сочинений. Т.9. M., 1967. С. 83). Стоит только сделать уточнение: из евангельской притчи о талантах следует, что совсем бездарных людей, людей, совсем неспособных к отклику на Евангелие, нет. Хоть один талант, — но есть у каждого.

(обратно)

194

Подробнее см. главу «Женщина в Церкви» в моей книге «Церковь в мире людей».

(обратно)

195

«Еще когда мы учили катехизис митрополита Филарета в школе, то приводимые тексты никогда не действовали на нас убедительно. Например: Бог вездесущ. Откуда видно? И тотчас приводятся слова Псалмопевца: «Камо пойду от духа Твоего? И от лица твоего камо бежу» и т. д. Вопрос «доказан» и исчерпан» (Митрополит Вениамин (Федченков). О вере, неверии и сомнении. СПб., 1992. С. 50).

(обратно)

196

Игумен Никон (Воробьев). Нам оставлено покаяние: Письма. M., 1997. С. 298, 319,347.

(обратно)

197

«Можно ли ожидать от будущих пастырей нелицемерной любви к своей пастве, если во время обучения в духовной школе их общение с преподавателями, инспекторами будет строиться исключительно вокруг административных требований?» (Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и современном мире. M., 2004. С. 150).

(обратно)

198

Цит. по: Архимандрит Макарий Веретенников. Всероссийский патриарх Иоасаф Il // Альфа и Омега. M., 2005, № 3(44). С. 325

(обратно)

199

Духовный Регламент. О монахах, 36 // Законодательство Петра I. M., 1997. С. 599. Впервые подобное запрещение вышло 31 января 1701 года. Указ Петра от 19 янв. 1723 г. подтверждал: «Монахам никаких по кельям писем как выписок из книг, так и грамоток советных без собственного ведения настоятеля под жестоким на теле наказанием никому не писать, понеже ничто так монашеского безмолвия не разоряет, как суетные и тщетные письма» (Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской Империи. Т.З. СПб., 1875. С. 19)

(обратно)

200

Митрополит Арсений (Стадницкий). Выступление на Соборе 15 августа 1918 г. // Священный Собор Православной Российской Церкви 1917–1918 годов. Обзор деяний. Третья сессия. M., 2000. С. 174

(обратно)

201

«Да, это беда наша русская, что одни создают свои общественные христианские идеалы не на аскетической сущности, а другие, служа лично по совести аскетическому идеалу, знать не хотят общественной жизни. Знаете что? Я знал одну великую игуменью, она говорила: "Нам нужны новые монашеские ордена, которые могли бы больше влиять в мире"» (Леонтьев К. Избранные письма. СПб., 1993. С.497).

(обратно)

202

В предреволюционные годы исследователь русской народной религиозности отмечал, что «Крестьяне Смоленской губернии в прежние годы в гроб умершего клали особенно любимые им предметы, но делали это незаметно для других. Любителям выпить клали на гроб бутылочку с водкой. Теперь этот обычай вывелся» (Гальковский И. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т.1. Харьков, 1916. С. 206). Но вот грянула «прогрессивная революция», а затем еще более «прогрессивная» перестройка. И уже отмершие народно-языческие поверья ожили: в могилы «новым русским» кладут мобильные телефоны и пейджеры, а ставить бутылку или стакан с водкой на могилу

(обратно)

203

Вознесенский А. Ахиллесово сердце. M., 1966. С. 195–197.

(обратно)

204

Пименов А. Непрошедшее прошлое: к характеристике нетеистической религиозности // Религия. Магия. Миф. Современные философские исследования. M., 1997. С. 285–286 и 289.

(обратно)

205

И это хорошо понималось как раз теми, кто сознательно стремился к вхождению в мир дохристианской религиозной архаики: «Необходимо выдвинуть претворение буддизма в ленинизм» (Дневник Е. Рерих. Запись от 5.7.1926. — «Я вижу, как неслыханно пылает Восток». Алтайские записи Е. Рерих. // Рериховский вестник. Публикации-сообщения-исследования. Вып. 4.1991, СПб.—М. — Извара — Барнаул — Горно-Алтайск. С. 40).

(обратно)

206

По данным Центра социологических исследований МГУ: «Среди респондентов в возрасте 18–24 лет в колдовство, порчу, дурной глаз верят 62,5 %, в предсказания астрологов 35,6 %, в спиритизм 28 %. Среди этой же возрастной группы причащаются в церкви 26 %, верят в воскресение Иисуса Христа 40 %. По данным телефонным опросов 1993–1996 гг. в колдовство, спиритизм, астрологию верят не меньше, а то и больше из 1000 опрошенных москвичей, чем в христианские догматы. И что самое удивительное, это не две разные категории людей, верящих либо в колдовство, либо в Христа, а одни и те же верующие» (Варзанова Т. Во что верят россияне. Колдовство и оккультизм пока уверенно лидируют// НГрелигии. M., 1997, февраль). «В астрологию верят 26 % православных. В спиритизм 18 %. Стоит обратить внимание, на то, что если в колдовство, порчу и дурной глаз верят 47 % христиан, то в дьявола только 32 %. Значит, далеко не все считают магические чары пособничеством дьявольских сил. Атеисты в 2–4 раза меньше подвержены влиянию суеверий, оккультизма, сатанизма. Так, соотношение верящих в колдовство среди верящих и атеистов соответственно 57 % и 21 %, в астрологию 29 и 15, в спиритизм — 25 и 6. Более того, распространенность веры в колдовство среди верующих прямо пропорциональна частоте посещения ими церкви. Так, численность верящих в колдовство, порчу, дурной глаз почти одинакова среди посещающих церковь еженедельно (54 %), 2–3 раза в месяц (59 %), 1 раз в месяц (50 %), 2–5 раза в полгода (54 %); снижается она только среди посещающих церковь довольно редко — 1 раз в полгода и 1 раз в год (соответственно 41 и 40 %); еще ниже становится среди тех, кто вообще не посещает церковь (31 %), хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Верящих в астрологию, гороскопы также максимальное и почти неизменное число среди наиболее частых прихожан: среди посещающих церковь еженедельное 34 %, 2–3 раза в месяц — 39 %, 1 раз в месяц — 34 %. Среди тех, кто не ходит в церковь, верящих в предсказания астрологов вдвое меньше 16 %. Тот факт, что распространенность суеверий и оккультизма среди верующих прогрессирует по мере увеличения частоты посещения ими церкви, свидетельствует о слабом влиянии духовенства даже на постоянных прихожан, которые выходят из храма с теми же заблуждениями, что и пришли» (Варзанова Т. Во что верят прихожане? Религиозное сознание современных верующих. // Русская Мысль 4.9.97)

(обратно)

207

Смешной случай (хотя и с отнюдь не базовым понятием христианской традиции) встретился мне в атеистической публицистике начала 80-х. Тогда в журнале «Наука и религия» появился очерк из жизни колхозного духовенства. Автор очерка решил продемонстрировать читателю, что он вполне владеет церковной терминологией. И поэтому в самом начале его повествования появилась такая фраза: «Когда я вошел в храм, там как раз шла служба. В эту минуту дьякон вышел на амвон, размахивая паникадилом»… Тем, кто еще не засмеялся, поясню: то, чем «машет» дьякон, называется «кадило». «Паникадило» — это название люстры в храме. Впрочем, и в 2004 году журналист, который к позору «Известий» ведет в ней и религиозную и научную тематику, вляпался в ту же дурь. Его статья была названа: «Прошлись паникадилом по университету» (Известия 29.5.04).

(обратно)

208

Лайтман М. Кабала. Тайное еврейское учение. Новосибирск, 1993. С. 139

(обратно)

209

О том, в каком душевном состоянии он находился, есть очень интересное свидетельство у Шульгина. По возвращении в СССР он был арестован и находился в одной камере с Д. Андреевым (см. Шульгин В. В. Пятна //Лица. Биографический альманах. СМ.,СПб., 1996. С. 378). Андреев вставал до подъема и ложился после отбоя. Все время он непрестанно курил и непрерывно играл в шахматы. И то, и другое признак огромной душевной неуравновешенности (игра в шахматы развивает не только ум, но и самолюбие). Так что голоса и видения, наполняющие его тюремное прозведение, — это не признак духовного здоровья. Ну а если не считать "мистический опыт" Д. Андреева плодом обычной психической болезни, то ведь придется его считать плодом бесовского одержания. "Великий враг не дремал, и даже в книгах Нового Завета явственно различается местами его искажающее влияние… Враг, проникая в человеческое сознание авторов Евангелия, сумел извратить многие свидетельства, исказить и омрачить идеи, снизить и ограничить идеал, даже приписать Христу слова, которых Спаситель мира не мог произнести… Само учение оказалось искаженным, перепутанным с элементами Ветхого Завета — как раз теми элементами, которые преодолевались жизнью Христа, а если бы эта жизнь не оказалась оборвана, были бы преодолены окончательно. Основная черта этих элементов — привнесение в образ Бога черт грозного судьи и приписывание Ему законов нравственного возмездия… Вместо продолжения Христова дела апостол Павел развертывает широчайшую организационную деятельность… Павел не испытал нисхождения Святого Духа… лишенный благодати Павел оказывается центральной фигурой" (Андреев Д. Роза мира. M., 1991. С. 114–117). Интересно, что даже по мнению Е. Блаватской, "Павел был Посвященным" (Блаватская Е. П. Тайная доктрина. Рига, 1937. Т. 2. С. 644). Оккультисты держат на одной полке книги Андреева и Блаватской, даже не вдумываясь в противоречия между ними. А противоречия-то неизбежны, — ибо каждый оккультный автор действует на основе собственных" откровений" и никаких путей для проверки своих утверждений не предлагает.

(обратно)

210

Там же. С. 224–228.

(обратно)

211

Вот текст тем более показательный, что создан он чиновником синодального ведомства (в 1906 г.): «Наука должна рождать только оптимистов, так как подготовляет человека ко всякого рода неожиданностям на его жизненном пути, вооружает его всеми нужными орудиями для успеха в борьбе со всякого рода препятствиями и дает в числе их то главное, что не только увеличивает в человеке веру в себя, но и, напоминая ему о его назначении, укрепляет в то же время и волю его, рождая любовь активную, деятельную» (Жевахов Н. Назначение школы, СПб., 1998. С. 8). Поразительно, что от науки здесь ожидается то, чего естественно было бы ожидать от религиозной веры… Впрочем, о странностях «религиозного» мировоззрения Жевахова, вершиной карьеры которого был пост помощника обер-прокурора Синода, мне уже приходилось писать (см. Диакон Андрей Кураев. Оккультизм в православии. M., 1998. С. 286–287).

(обратно)

212

Lonchamp J.-P. L'affaire Galilee. Paris, 1988. P. 95

(обратно)

213

Налимов В. В. Критика исторической эпохи: неизбежность смены культуры в XXI веке // Вопросы философии. 1996, № 11. С. 73–73. Кстати, моя книга «Соблазн неоязычества» В. Налимову показалась полной «вызывающих высказываний» (там же, с. 67).

(обратно)

214

Ю. Самарин, обращаясь к богословам, с полным правом вопрошал: «Обратимся к результатам. Целые поколения, вами воспитанные, прямо из под ваших кафедр, ударились очертя голову в самое крайнее неверие, и при этом всего поразительнее не число отпадений от вас, а легкость отпадения. Ваши ученики бросили Церковь без внутренней борьбы, безъ сожалений, даже не задумываясь. И какими же силами они у вас отбиты? Две брошюры Бюхнера, да две или три книжки Молешотта и Фохта, да жизнь Христа Ренана (даже не Штрауса), да десяток статей Добролюбова и Герцена, и дело было сделано. Отчего это? Подумайте: не оттого ли, что мы предлагаем истины веры как выводы из силлогизмов, в старом, растрескавшемся сосуде, и что слушатели, бросая сосуд, бросают зараз и то, что в нем сберегается?» (Самарин Ю. Предисловие // Хомяков А. С. Полное собрание сочинений. Т.2. Сочинения богословские. Прага, 1867. С. XXXXVI–XXXXVII).

(обратно)

215

Ерошенков М. Г. Балаев В. В. Введение в современную магию. M., Диалог-МГУ, 1998.

(обратно)

216

Конец света отменяется. Беседа Д. Гордона и П. Глобы. // Куранты. Информационно-рекламный вестник. Издание первичной организациии союза журналистов СССР г. Феодосии. Март 1991, № 3 (10). (Перепечатка из «Вечернего Киева» без указания даты первой публикации).

(обратно)

217

Неплохо было бы также поинтересоваться — случайно ли астролог крещение Руси поминает в ряду катастроф… Антихристианские нотки очень уж заметны в публикациях глобовского центра. Например, астрологический прогноз, составленный «Школой авестийской астрологии» Павла Глобы на 15–21 апреля 1996 года и опубликованный в газете "Труд" (М., 12.4.1996) был озаглавлен: "Черная полоса". Это — прогноз на Светлую седмицу. Аналогичным был прогноз и на пасхальную неделю 1999 г.: «Нептун обещает "черный четверг"» (Труд. 9.4.1999).

(обратно)

218

Ученые, не согласные с оккультными доктринами, величаются однозначно: академическое тряпье (Письма Махатм. — Самара, 1993. С. 96).

(обратно)

219

Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии: человек, судьба, время. M., 1983. С. 29.

(обратно)

220

Ломоносов М. В. Блаженство Общества вседневно возрастает // Полное собрание сочинений. Т.8. M.-J1., 1959. С. 784.

(обратно)

221

Цит. по: Хайлер Ф. Религиозно-историческое значение Лютера // Социологос. Вып. 1. M., 1991. С. 319.

(обратно)

222

Гессе Г. Из статьи "Моя вера". // Восток-Запад. Исследования. Переводы. Публикации. M., 1982. С. 186–187.

(обратно)

223

Кстати, ничего дурного я в этом студенческом западничестве не вижу. Все те, кого мы можем назвать интеллектуальными лидерами славянофильско-патриотического движения в русской философии, в молодости прошли через серьезное увлечение западной философией. Вспомним Киреевского, слушавшего лекции Шеллинга, Ильина, чья диссертация была посвящена Гегелю, и «веховцев», в юности переболевших Марксом.

(обратно)

224

Варзанова Т. Во что верят прихожане? Религиозное сознание современных верующих // Русская Мысль 4.9.97.

(обратно)

225

Цветаева М. Неизданные письма. Париж, 1972. С. 415

(обратно)

226

Кстати: «Бабушка — победоносное слово. Для внучек нет теплее места, как у бабушек» (Святитель Феофан Затворник. Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться. M., 1914. С. 4).

(обратно)

227

Это не только русская ситуация. В Сербии из двух рядом стоящих монастырей более населен молодыми послушниками именно тот, в котором строже устав. И у европейских католиков замечается та же тенденция. «В церквах "прогрессивных" священников процент прихожан чрезвычайно низок (в Северной Европе — 8 %; это приблизительно столько же, сколько в протестантских храмах), а священнические призвания вовсе отсутствуют. У традиционных католиков количество прихожан удерживается на гораздо более высоком уровне (20 %) и выше, причем среди них много молодежи, а также имеют место случаи священнического и монашеского призвания» (Мартинетти Дж. Человек, Бог, Вселенная. Основания для веры сегодня. Милан-Москва, 1997. С. 245).

(обратно)

228

Горичева Т. М. Об обновленчестве, экуменизме и «политграмотности» верующих. Взгляд русского человека, живущего на Западе. СПб., 1997. С. 38.

(обратно)

229

НарвозовЛ. Есть ли литература на Западе? // Новый мир. 1992. № 6. С. 195.

(обратно)

230

Увы, большинству «образованной» публики второй половины XIX века было присуще «воззрение на Православие как на Ia pravoslavie, состоящее из нескольких неприличных анекдотов об отношении священника к народу, того, что народ поклоняется доскам, да в посту ест капусту и редьку» (протоиерей Философ Орнатский. О православии русского народа // Ф. М. Достоевский и Православие. M., 1997. С. 57).

(обратно)

231

Цит. по: Лосский И. О. Бог и мировое зло. M., 1994. С. 386.

(обратно)

232

Даже оккультисты начинают высказывать обеспокоенность массовостью контактерских опытов: «Количество известных Учителей, опубликованных Каналов с ними и даже портретных фотографий Высочайших Сущностей в последнее время значительно увеличилось. Кажется, весь Духовный Мир только стоит и, затаив дыхание, ждёт, когда же человек соизволит обратить на него внимание. Что же происходит? «Спрос рождает предложение». И вот подсознание человека, выполняя индивидуальный или социальный заказ на контакт с Учителем, формирует облик Учителя в соответствии с идеальным образом из сознания. Для того, чтобы убедить, используются знания человека, а также информация из коллективного бессознательного. Полученная таким образом модель легко удовлетворяет религиозные потребности и даёт приятное чувство собственной избранности и исключительности. Усугубляют положение обитатели нижних уровней астрального мира. Они любят наряжаться в чужие наряды, представляясь Иисусом Христом, Богоматерью, инопланетянином, Учителем Эль Moрия и т. п.» (Ерошенков М. Г. Балаев В. В. Введение в современную магию. M., Диалог-МГУ, 1998. С. 143).

(обратно)

233

Летом 2001 г. по опросу ВЦИОМ (Всероссийского центра изучения общественного мнения) раз в год причащается 9 процентов жителей российской провинции и 12 процентов москвичей. Несколько раз в год — 5 процентов жителей провинции и 6 процентов москвичей; раз в месяц — 1 процент россиян и 3 процента москвичей (то есть в три раза больше!). Раз в месяц посещают храм 3 процента не-москвичей и 7 процентов столичных жителей. Несколько раз в год — соответственно 17 процентов и 26. (см. Россия и москвичи о религии // Вечерняя Москва. 23 августа 2001 г.).

(обратно)

234

Зубов А 5. «Если бы от мира сего было царство Мое…». // Знамя. 1997, № 10. С. 182 и 185.

(обратно)

235

Митрополит Антоний Мельников. X. Сомань. Святой Киприан, епископ Карфагенский и «папа» Африканский // Богословские труды. СПб., № 18. M., 1978. С. 237.

(обратно)

236

Изречения египетских отцов. СПб., 1993. С. 106–107.

(обратно)

237

Всем входящим в церковную жизнь очень советую прочитать роман Грэма Грина "Сила и слава", в котором это различение проводится очень ясно.

(обратно)

238

Победоносцев К.П. О реформах в нашем богослужении // Москва. M., 1998, № 5. С. 211.

(обратно)

239

Ерм. Пастырь // Ранние отцы Церкви. Брюссель, 1988. С. 179.

(обратно)

240

Святитель Климент Римский. Первое послание Коринфянам // Там же. С. 44.

(обратно)

241

Цит. по: Клеман О. Истоки. Богословие отцов древней Церкви: Тексты и комментарии. M., 1994. С. 124.

(обратно)

242

Лебедев А. П. Духовенство древней вселенской Церкви… С. 271–272

(обратно)

243

Цит. по: Антоний (Вадковский), митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский. Святоотеческие творения как пособие проповедникам. История проповедничества // Богословские труды: Сборник, посвященный 175-летию Ленинградской духовной академии. M., 1986. С. 343.

(обратно)

244

Святитель Киприан Карфагенский. Книга о падших H Отцы и учители Церкви III века: Антология. В 2-х т. M., 1996. Т. 2. С. 280–282.

(обратно)

245

Святитель Мефодий, епископ и мученик, отец Церкви Ill-го века. Полное собрание его сочинений. СПб., 1877. С. 176.

(обратно)

246

Евсевий Памфил. Церковная история. М. 1993. Ce. 286,287,288.

(обратно)

247

Публикацию русского перевода, исполненного епископом Иларионом (Алфеевым), см. в: Церковь и время. M., 2003, № 1 (22).

(обратно)

248

Святитель Григорий Богослов. Слово 43 // Указ. соч. Т. 1. С. 620.

(обратно)

249

Святитель Григорий Богослов. Слово 3 // Там же. С. 26.

(обратно)

250

Святитель Григорий Богослов. К епископам // Там же. Т. 2. С. 399.

(обратно)

251

Святитель Григорий Богослов. Письмо 49. К Василию Великому // Указ. соч. Т. 2. С. 447.

(обратно)

252

Святитель Григорий Богослов. Письмо 71. К Евдоксию ритору // Указ. соч. Т. 2. С. 460. Последнюю фразу надо соотнести с Евангелием от Луки. (см. Лк 8:23). Позднее это же выражение — «Христос спит» — употреблял преподобный Феодор Студит (Послание 333.2. и 1.9-12): «Следует оплакивать то, что происходит: люди стали испорченными и недостойными, церкви немыми и оскверненными, повсюду богохульствуют, а Христос спит (цит. по: КажданА. П. История византийской литературы (650850 гг.). СПб., 2002. С. 323). «Христос же еще спит, одним отверзая дверь покаяния, испытывая любовь других» (Преподолбный Феодор Студит. Послание 80. К Антонию епископу // Послания. 4.2. M., 2003. С. 178)

(обратно)

253

Святитель Григорий Богослов. Слово 3 // Там же. Т. 1. С. 53–55.

(обратно)

254

Святитель Григорий Богослов. К епископам // Указ. соч. Т. 2. С. 400.

(обратно)

255

Святитель Григорий Богослов. Послание 2, к Нектарию, епископу Константинопольскому // Там же. С. 6.

(обратно)

256

Святитель Григорий Богослов. Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою // Там же. С. 350–351.

(обратно)

257

Святитель Григорий Богослов. Слово 3 // Там же. Т. 1. С. 26.

(обратно)

258

Святитель Василий Великий. Письма // Творения: В 7 ч. Сергиев Посад, 1892. Ч. 6. С. 77.

(обратно)

259

Там же. С. 282.

(обратно)

260

Там же. С. 103.

(обратно)

261

Там же. С. 135.

(обратно)

262

Тамже. С. 181.

(обратно)

263

Там же. С. 242.

(обратно)

264

Там же. С. 267.

(обратно)

265

Там же. С. 282.

(обратно)

266

Там же. С. 318.

(обратно)

267

Святитель Григорий Нисский. На свое рукоположение // Творения. В 8 ч. M., 1862. Ч. 4. С. 365 и 367.

(обратно)

268

Святитель Григорий Нисский. Письмо 1, Флавиану. // Творения. Ч. 8, M., 1872. С. 442–443.

(обратно)

269

Святитель Григорий Нисский. Письмо 2. О тех, которые путешествуют в Иерусалим // Творения. Ч. 8, M., 1872. С. 452.

(обратно)

270

Святитель Григорий Нисский. Письмо 17, пресвитерам Никомидийским. // Творения. Ч. 8. M., 1872. С. 501.

(обратно)

271

Святитель Григорий Нисский. Письмо 1, Флавиану. // Творения. Ч. 8, M., 1872. С. 439.

(обратно)

272

Преподобный Ефрем Сирин. Цит. по: Священномученик митрополит Владимир. Слово на литургии 5.7.1909 на слова «Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный» // Первый съезд монашествующих 1909 года. Воспоминания участника. M., 1999. С. 99.

(обратно)

273

Святитель Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве // Творения. В 12-ти т. СПб., 1898. Т. 1. Кн. 2. С. 438.

(обратно)

274

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Второе послание к Коринфянам // Указ. соч. СПб., 1904,1. Т. 9. Кн. 2.

(обратно)

275

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Первое послание к Коринфянам. 23,4//Творения святителя Иоанна Златоуста. Т. 10. Кн. 1, СПб., 1904. С. 229.

(обратно)

276

Святитель Иоанн Златоуст. Слово 44 О сокрушении, терпении и пожелании будущих благ и о втором пришествии // Святитель Иоанн Златоуст. Творения. Т.12.4.2. СПб., 1906. С. 869.

(обратно)

277

Святитель Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве // Т. 1. Кн. 2. С. 436, 436.

(обратно)

278

Святитель Иоанн Златоуст. Слово о лжепророках и лжеучителях // Там же. Т. 8. Кн. 2. С. 704.

(обратно)

279

Святитель Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве // Там же. С. 438.

(обратно)

280

Святитель Иоанн Златоуст. Творения. Т.З. С. 643.

(обратно)

281

Святитель Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве // Там же. Т. 1. Кн. 2. С. 453.

(обратно)

282

Святитель Иоанн Златоуст. Слово в день Богоявления // Там же. Т. 2. Кн. 1. С. 412.

(обратно)

283

Святитель Иоанн Златоуст. Письма к Олимпиаде, 14,4 // Там же. Т.З. Кн.2. СПб., 1897. С. 413.

(обратно)

284

Святитель Григорий Богослов. Слово 5 // Указ. соч. Т. 1. С. 134–135.

(обратно)

285

Цит. по: Новоселов М. А. Письма друзьям. M., 1994. С. 126.

(обратно)

286

Блаженный Иероним. Письмо 21 Евстохии о сохранении девства // Творения блаженного Иеронима Стридонского. Ч. 1. Киев, 1893. С. 111–112.

(обратно)

287

Цит. по: Лебедев А. П. Духовенство древней вселенской Церкви… С. 278.

(обратно)

288

Блаженный Иероним Стридонский. Письмо 14. К монаху Илиодору // Творения. В 27 ч. 4.1. Киев, 1893. С. 39.

(обратно)

289

Исидор Пелусиот. Письмо 625. Пресвитеру Фесосию (Цит. по: Аксаков Н. Предание Церкви и предания школы // Богословский вестник. M., 1908. Т. 1. № 3. С. 523–524).

(обратно)

290

Сократ Схоластик. Церковная история. M., 1996. С. 247.

(обратно)

291

Диалог Палладия, епископа Еленопольского, с Феодором, римским диаконом, повествующий о житии блаженного Иоанна, епископа Константинопольского, Златоуста, 20//Ученые записки Российского Православного Университета апостола Иоанна Богослова. Вып. 3. M.,1998. С. 242.

(обратно)

292

Древний патерик. С. 324.

(обратно)

293

Цит. по: ЛюбакАнри де. Католичество. Милан, [1992]. С. 306.

(обратно)

294

Иоанн Мосх. духовный Луг. 1915. С. 151.

(обратно)

295

Там же. С. 157.

(обратно)

296

Там же. С. 59.

(обратно)

297

Преподобный Максим Исповедник. Творения. В 2 кн. M., 1993. Кн. 1. С. 89.

(обратно)

298

Письмо С. И.Смирнову от 16.07.1907. Публ. в: Протодиакон Сергий Голубцов. Стратилаты Академические. M., 1999. С. 210.

(обратно)

299

Святитель Григорий Великий Двоеслов. Беседа 10. Слово к епископам и к народу, сказанное в день святых апостолов Петра и Павла // Избранные творения. M., 1999. С. 125–141.

(обратно)

300

Святитель Григорий Великий Двоеслов. Беседа 27 // Избранные творения. M., 1999. С. 251.

(обратно)

301

Преподобный Иоанн Лествичник. Лествица. С. 198.

(обратно)

302

Цит. по: Лебедев А. П. Духовенство древней вселенской Церкви… С. 319.

(обратно)

303

Слово святителя Мефодия, архиепископа Константинопольского, о святых иконах // Афиногенов Д. Е. Константинопольский патриархат и иконоборческий кризис в Византии (784–847). M., 1997. С. 194.

(обратно)

304

Цит. по: Лебедев А. П. Очерки внутренней истории византийско-восточной Церкви в IX, X и Xl веках. M., 1902. С. 269–270.

(обратно)

305

Преподобный Симеон Новый Богослов. Слово 79 // Санкт-Петербургские епархиальные ведомости. СПб., 1991. Вып. 6. С. 15.

(обратно)

306

Цит. по: Архиепископ Василий (Кривошеий). Преподобный Симеон Новый Богослов. Paris, 1980. С. 298.

(обратно)

307

Преподобный Симеон Новый Богослов. Прииди, Свет Истинный. Избранные гимны. В стихотворном переводе с греческого игумена Илариона (Алфеева). СПб., 2000. С. 167–176

(обратно)

308

Бегунов Ю. К. Козма Пресвитер в славянских литературах. София, 1973. С. 388

(обратно)

309

Цит. по: Рацингер Й. Введение в христианство. Брюсель, 1988. С. 272.

(обратно)

310

Святитель Серапион Владимирский. О маловерии // Красноречие Древней Руси (XI–XVII вв.). M., 1987. С. 121.

(обратно)

311

Алфавитная Синтагма М. Властаря. Собрание по алфавитному порядку всех предметов, содержащихся в священных и божественных канонах. M.,1996. С. 443.

(обратно)

312

Цит. по: Троицкий С. Халкидонский Собор и восточный папизм // Вестник Русского западно-европейского патриаршего экзархата. Paris, 1959. № 32. С. 259.

(обратно)

313

Там же.

(обратно)

314

В собрании творений этого отца оно опубликовано в разделе Spuria (Святитель Иоанн Златоуст. Слово о лжепророках, и об лжеучителях, и об еретиках, и о знамениях кончины века сего. Было сказано в ожидании близкой смерти/Яворения.,). Т. 8. Кн. 2. С. 695–715.

(обратно)

315

Слово о лживых учителях святого отца нашего Иоанна Златоустого // КлибановА. И. Духовная культура средневековой Руси. M., 1996. С. 307–308.

(обратно)

316

Преподобный Максим Грек. Слово XX. О том, какое исповедание надлежало бы епископу Тверскому принести Создателю… // Творения. В 3 ч. Свято-Троицкая Сергиева лавра, 1996. Ч. 1. С. 165–167.

(обратно)

317

Преподобный Максим Грек. Слово XXVI. В котором пространно и с жалостию излагаются нестроения и бесчиния царей и властей последнего времени //Там же. С. 212–213.

(обратно)

318

Проповеди святителя Илии Минятия Кефалонитского. ТС/1,1902. С. 115–117.

(обратно)

319

Посошков И. Книга о скудости и богатстве. M., 1937. С. 106.

(обратно)

320

Цит. по: Костомаров И. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. В 7 вып. СПб., 1874. Отд. 2. Вып. 5. С. 526–528.

(обратно)

321

Творения святителя Димитрия Ростовского. M., 1848. Ч. 2. С. 592.

(обратно)

322

Там же. С. 214.

(обратно)

323

Там же. Ч.З. С. 287

(обратно)

324

Там же. 4.1. С. 213–214.

(обратно)

325

Смирнов С. Древне-русский духовник. M., 1913. С. 195–198.

(обратно)

326

Ломоносов М. В. О сохранении и размножении российского народа // Избранные произведения в

2 т. M., 1986. Т. 1. С. 137.

(обратно)

327

Епископ Игнатий (Брянчанинов). Письма к разным лицам. Сергиев Посад, 1913. Вып. 1. С. 151.

(обратно)

328

Епископ Игнатий (Брянчанинов). Письма к Антонию (Бочкову), игумену Череменецкому. M., 1875. С. 25.

(обратно)

329

Цит. по: Новоселов М. А. Указ. соч. M., 1994. С. 95.

(обратно)

330

Епископ Игнатий (Врянчанинов). Письма к Антонию Бочкову, игумену Череменецкому. M., 1875. С. 22–23.

(обратно)

331

Цит. по: Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1981. С. 394.

(обратно)

332

Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. В 8 вып. M., 1994. Вып. 3. С. 52.

(обратно)

333

Митрополит Евлогий (Георгиевский). Путь моей жизни. Париж, 1947. С. 33.

(обратно)

334

Голубинский Е. Е. О реформе в быте Русской Церкви. M., 1913. С. 94.

(обратно)

335

Там же. С. 21.

(обратно)

336

Запись от 16 августа 1889 г. H Николай-До. Святитель Николай Японский. Краткое жизнеописание. Выдержки из дневников. СПб., 2001. С.105.

(обратно)

337

Запись от 22 февраля 1880 г. // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 2. С. 184–185.

(обратно)

338

Протопресвитер Шавельский Георгий. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. С. 213. Здесь кстати привести воспоминание знаменитого французского католического философа Жака Маритэна. В 1910 г., когда юноша Маритэн впервые взял в руки церковный календарь, его духовник «патер Клериссак очень смеялся по поводу того чувства ужаса, которое охватило меня, когда я увидел фотографии наших епископов» (Maritain J. Carnet de notes. Paris, 1965. Р. 92).

(обратно)

339

Цит. по: Осипов А. И. Русское духовное образование // Журнал Московской Патриархии. M., 1998. № 3. С. 58

(обратно)

340

Архиепископ Иларион (Троицкий). Без Церкви нет спасения. M., 1998. С. 349

(обратно)

341

Цит. по:…И даны будут Жене два крыла. M., 2002. С. 521–522

(обратно)

342

Во епископа Сергиево-Посадского он был хиротонисан в 1923 г. архиепископом Феодором (Поздеевским), епископами Арсением и Серафимом (Звездинским). См. Епископат Истинно-Православной Катакомбной церкви: 1922–1997 гг. // Русское Православие: Всероссийский вестник ИПХ. 1997. № 4 (8). С. 11

(обратно)

343

Новоселов М. А. Указ. соч. С. 126

(обратно)

344

Протодиакон Василий Марущак. Святитель-хирург: Житие архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого). M., 1997. С. 135–152.

(обратно)

345

«Секретно»: архиепископ Крымский Лука (Войно-Ясенецкий) под надзором партийно-советских органов. Симферополь, 2004. С. 96–97.

(обратно)

346

Игумен Иоанн (Снычев). Воспоминания // Санкт-Петербургские епархиальные ведомости. СПб., 1992. Вып. 11.4.2. С. 83.

(обратно)

347

Игумен Никон (Воробьев). Нам оставлено покаяние: Письма. M., 1997. С. 298, 319,347.

(обратно)

348

Выступление архиепископа Иркутского и Читинского Хризостома // Поместный Собор Русской Православной Церкви. Троице-Сергиева Лавра, 6–9 июня 1988 года. Материалы. M., 1990. С. 396–397.

(обратно)

349

Покаянием жива Церковь. О книге писем игумена Никона (Воробьева) // Игумен Никон (Воробьев). Указ. соч. С. 11.

(обратно)

350

Имеются в виду уже знакомые нам святоотеческие мысли о пропасти между жизнью христиан и нашей верой.

(обратно)

351

Святитель Григорий Богослов. Слово 3 // Указ. соч. Т. 1. С. 50.

(обратно)

352

Павлович И. В лучах рассвета // Альфа и омега. M., 2000. № 24

(обратно)

353

См. Епископ Михаил (Семенов). Избранные статьи из журнала "Церковь" за 1908–1915 гг. СПб., 1998. С. 169

(обратно)

354

Преподобный Ефрем Сирин. О покаянии // Творения. В 6 ч. 4-е изд. Сергиев Посад. 1900. Ч. 4. С. 142.

(обратно)

355

"Виновница всех бед и зол нашего народа — это Московская Патриархия… Сущность" сергианства" в том, что сатанократия вошла в МП посредством сделки митрополита Сергия с диаволом. Caтанократии в Церкви не может быть — поэтому Патриархия — лжецерковь и антицерковь" (Иванов П. И. Отечество зовет // Православный вестник Нью-Йоркской и Канадской епархий: Ежемесячный церковный печатный орган РПЦЗ. New-York, 1993. № 60/61. С. 12–14).

(обратно)

356

Несколько уточнений:

1) сегодня детей считают уже не «на семью», а на женщину фертильного, т. е. родотворного возраста. Это потому, что почти треть (29,7 %) детей рождается вне брака. Причем у сельских женщин этот процент выше: 32,6 %.

2) Баланс смертей и рождений достигается в России только при коэффициенте рождаемости, равном 2,11 ребенка на женщину (двух родителей должны заменить двое детей, но не все рожденные дети доживают до брачного возраста. Не все дожившие вступают в брак, и не все вступившие в брак оказываются способны сами иметь детей — доля бесплодных браков сегодня достигает 20 %). Из всех российских регионов этот показатель достигнут и превзойден только в Чечне.

3) В1999 году рождаемость была 1,17. В 2004 году — 1,34, в 2025 году прогноз дает цифру в 1,19.

4) В Москве рождаемость составляет 0,95 ребенка, в Петербурге — 0,97. На рубеже тысячелетий ниже одного ребенка в среднем на одну женщину уже было в Ивановской, Смоленской, Тульской, Ярославской и Ленинградской областях.

5) Продолжительность жизни у мужчин с нынешних 58,2 лет к 2025 году опустится до 51,5 года, то есть лишь треть мужчин будет доживать до 60 лет. Уже в 2025 году население России сократится до 114 миллионов человек, то есть за предстоящие 20 лет мы потеряем почти 30 миллионов.

Цифры взяты из исследования «Социально-экономические последствия демографического кризиса в России: пути преодоления», сделанного в 2005 году по заказу «Деловой России».

(обратно)

357

Система образования Краснодарского края 2007. Материалы к совещанию научно-педагогической общественности края. Краснодар, 2007. С. 25.

(обратно)

358

Правда, ехали в основом русские из бывших советских республик. В1994 году переселенцев было 846 ООО, а в 2004 году — только 40 ООО (то есть поток сократился в 20 раз). Сейчас этот ресурс уже почти исчерпан, так что мигранты третьего тысячелетия — это уже не репатрианты, а люди из иных культурных миров.

(обратно)

359

И еще: только в странах Западной Европы в области секс-услуг работает до миллиона девушек из стран СНГ. Учитывая, что «купцами» отбираются наиболее красивые и здоровые девушки, а одним из последствий «работы» для них станет их неспособность к деторождению, можно сказать, что происходит настоящий геноцид — искусственный отбор на уничтожение.

(обратно)

360

Американский юморист Роберт Орбен как-то заметил: «По статистике телевизор имеют 94 процентов семей, а ванную комнату — 91 процент. Отсюда следует, что мозги промывают чаще, чем все остальное».

(обратно)

361

Данные руководителя социального отдела Института общественного проектирования Михаила Тарусина (привожу их по: Орлова В. Безрелигиозная религиозность // Московские новости. М. 2006. 10 ноября. 10.11.2006).

(обратно)

362

Качуровская А. Аттестат с акцентом // Деньги. M., 2006. № 36 (592). С. 136

(обратно)

363

Ямбаева Р. Землю — народам // Коммерсант. M., 2004.1 апреля

(обратно)

364

Мигрант для москвички — лучший жених? // Комсомольская правда. M., 2007.31 августа. И еще цитата оттуда же: «Каждый четвертый брак в столице — межнациональный. И в 61 % случаев под венец с представителем другой нации идут москвички. Хотя еще 20 лет назад такие союзы были редкостью — на 20 бракосочетаний приходились только три межнациональные пары. При этом русские жительницы столицы, по данным статистики, раньше чаще всего выходили замуж за украинцев, белорусов и евреев. Сегодня такие браки встречаются все реже. Зато, к примеру, выросла доля браков русская — грузин, русская — азербайджанец, русская — армянин. В Москве 1,3 миллиона человек работают в торговле, более 70 % из них — женщины. Многие торговые точки принадлежат кавказцам. Ведь одних только азербайджанцев в Москве — более 900 тысяч. Отсюда обилие служебных романов»

(обратно)

365

Владимир Дергачёв. Выражение «исламская опасность» — не наш лексикон // Столетие. Информационно-аналитическое издание Фонда исторической перспективы. M., 2007.22 августа

(обратно)

366

Хенрик М. Бродер. Ура, мы капитулируем! (Отрывки из книги Henryk М. Broders. «Hurra, wir kapitulieren!». Wolf Jobst Siedler Verlag, Berlin//Der Spiegel. 2006, № 33. Мавгуста

(обратно)

367

www.kurier.at/oesterreich/1254837.php

(обратно)

368

Например: «Мы часто сетуем на то, что церковные недоброжелатели загоняют нас в конфессиональное гетто, но не замечаем, что, демонстрируя отсутствие желания быть открытыми обществу, мы сами себя загоняем в это гетто» (Из выступления Святейшего Патриарха Алексия Il на Епархиальном собрании города Москвы 5.12.2006). Или: «Вопрос: В последнее время появилась особая разновидность священников, чье поведение кажется совершенно нестандартным, не органичным для служителей культа. Скажем, в Ярославле с успехом прошел фестиваль бардовской песни среди священнослужителей. Или другой пример: диакон Андрей Кураев дружит с рокерами, выступает на их концертах. Архиепископ Львовский и Галицкий Августин вообще «экстремал»: сидит за штурвалом истребителя, прыгает с парашютом, любит рассказать непресный анекдот… У вас не вызывает отторжения такое «отступление от традиций»? Не хочется призвать некоторых экстравагантных пастырей быть благочинней? Ответ: Сегодня молодежь подвергается многим влияниям, в том числе чуждым нашей вере и культуре. И в этих условиях многие ждут от Церкви действенного миссионерства. Нельзя больше замыкаться внутри церковной ограды, необходимо выходить на общественную проповедь. Отмеченные вами «странности» связаны с поиском нового языка, доступного и понятного молодежи и вообще современному человеку. Поиск, как всегда, сопряжен с ошибками и трудностями. Однако это не должно смущать нас. Апостол Павел в Послании к евреям говорит: "Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых" (1 Kop 9:22)». (Интервью с Патриархом Алексием // Известия. M., 2007.30 марта)

(обратно)

369

Когда святитель Стефан Пермский пришел просить благословения на свои миссионерские труды среди язычников, Коломенский епископ Герасим «въздивися зело и чюдися вельми» (Прохоров Г. М. Равноапостольный Стефан Пермский. СПб., 1995. С. 45).

(обратно)

370

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской Империи. Царствование императора Павла Первого. Пг., 1915. С. 568–569.

(обратно)

371

Вера Гриневич. Письмо В. Розанову. Публ. в: Розанов В. В. Голос из провинции о миссиионерстве // Около церковных стен. M., 1995. С. 115.

(обратно)

372

По меткому наблюдению Ф.М. Достоевского: «Вопят духовные, что мало доходу. Другие приходят, стадо отбивают. А ты, не думая, начинай с детей, обрабатывай ниву — и увидишь, как все помогут тебе. Что теперь для народа священник? Святое лицо, когда он во храме или у Тайн. А дома у себя — он для народа стяжатель. Так нельзя жить. И веры не убережешь, пожалуй. Устанет народ веровать, воистину так. Что за слова Христовы без примера? А ты и слова-то Христовы ему за деньги продаешь. Гибель народу, гибель и вере, но Бог спасет. Кричишь, что мало содержания: а ты поди хуже, поди пеш и бос, и увидишь, как увеличится и любовь к тебе, и содержание твое». (Достоевский Ф. М. Черновые наброски к роману «Братья Карамазовы». Полн. собр. соч. в 30 тт. Л., 1976. Т. 15. С. 253.) — прим. Ред.

(обратно)

373

Уже папа Иннокентий I (401–417) воспользовался для обоснования папского примата формулой «забота о всех церквах» (Послание 30 // PL XX, 590а).

(обратно)

374

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1890. Т. 7. С. 187. № 2394 (от 18 ноября 1730 г.). В этом постановлении Синода поясняется миссионерам: «В поменованном повелении: «понуди или убеди внити», самое дело силу повеления изъясняет, понеже тамо приточный оный человек велит гостей на вечеру к себе созывать, то когда глаголет: «понуди внити», — не лютым некиим и страхопретительным гласом и терзанием привлекает и нехотящих приказует, таковым бо образом никогда в гости не приводят: но разум того повеления есть, дабы посланый прилежным и неотступным прошением понудил гостей в дом внити на пиршество. И нелзя уже не знать, что силою, угрозами или каким другим мучительским образом тщащиися неверных к вере Христовой привлачить, не токмо всуе трудятся, но и о таковом богопротивном действии безъответны на суде Божии будут».

(обратно)

375

«Только лишь Господь приводит людей к Себе. Это Его дело и только Его! А никак не дьякона. Дьякон должен помогать иерею служить Богу. А проповедь — так это даже и не диаконское дело. Я, горемычный, только сейчас понимать начинаю, как меня Сам Господь к Себе пытается привести. Но первое слово о Боге, о святых Его, я услышал с амвона, от священника. До тех пор и другие слова слышал, поверь мне, но не доходили они до меня. Думаю, что в этом все дело. Не может человек прийти в Церковь иначе — не может» (Сергей Гришин // forum.svetilen.ru/viewtopic.php?t=234&postdays=0&postorder=asc&start=0).

(обратно)

376

Блаженный Иоанн Мосх. Луг духовный. Сергиев Посад, 1915. С. 247.

(обратно)

377

См. Ин 21:3–9. — Ред.

(обратно)

378

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о статуях, 1. С. 25–26.

(обратно)

379

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Деяния 20,4 // Творения. Т. 9. Кн. 1. С. 197.

(обратно)

380

Vita Willibrordi, Merov, 7. Цит. по: Протоиерей Александр Шабанов. «Голубь Церкви». Святой Коламба Айонский, просветитель Шотландии. Тверь, 2004. С. 191.

(обратно)

381

Архимимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 22 H Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 287–288.

(обратно)

382

Цит. по: Барсов М. Сборник статей по истолковательному и назидательному чтению Деяний святых апостолов. M., 1903. С. 105–106.

(обратно)

383

Впрочем, церковная наука с осторожностью говорит об этом: «Существует весьма распространенная легенда о наглядном доказательстве единства в Святой Троице, которое явил на Соборе Спиридон. Святиель взял кирпич…. Cue есть три стихии, — воскликнул Спиридон, — а кирпич один, так и в Пресвятой Троице три Лица, а Божество едино. Однако ни у кого из древних агиографов и историков Церкви нет никакого упоминания об этом чуде. Поэтому при изложении деяния святителя Спиридона на Первом Вселенском соборе, как и при изложении других его прижизненных деяний, мы пользуемся теми сведениями, которые содержатся только в достоверных первоисточниках» (БугаевскийА. В. Святитель Спиридон Тримифунтский, великий чудотворец. Его жизнь, подвиги и чудотворения, изложенные по древним греческим рукописям. M., 2005. С. 24). Поясню, что книга издана по благословению патриарха Алексия, а в состав редакционной коллегии входят такие известные богословы как протоиерей Владимир Воробьев (ректор Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного Университета), протоиерей Валентин Амсус (на тот момент доцент Московской Духовной Академии), архимандрит Владимир (Зорин), архимандрит Алипий (Кастальский-Бороздин), протоиерей Сергий Правдолюбов.

(обратно)

384

Православная жизнь. Джорданвилль, 1956. № 1. Рассказ вопроизведен в книге иеромонаха Серафима (Роуза) «Православие и религия будущего».

(обратно)

385

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Деяния 20,4 // Творения. Т. 9. Кн. 1. С. 196

(обратно)

386

И далее — почему требуется мудрость именно змеиная: «Как змей ничего не бережет и когда рассекают его тело на части, не сильно защищается, чтобы только соблюсти голову, так и ты все отдай: и имение, и тело, и самую душу — кроме веры. Он требовал змеиной мудрости для предостережения от опаснейших поражений, а голубиного незлобия — для предотвращения мстительности за обиды и отплаты за наветы» (Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея. 33,2).

(обратно)

387

Житие старца Серафима Саровской пустыни иеромонаха пустынножителя и затворника. Муром, 1893. С. 312.

(обратно)

388

«Я здесь совершенно один русский…». Письма Ревельского епископа Николая (Касаткина) из Японии. СПб., 2002. С. 42.

(обратно)

389

«Отшельническая жизнь представляет ту опасность, что, отделившись от общения с людьми, они могут быть доступны гнусным и нечестивым помыслам и, исполнившись надменности и гордости, могут всех презирать и изощрять свои языки, осуждая или клириков или других монахов» (Блаженный Иероним. Письмо 106 (130), Деметриаде // Творения. Ч. 3. С. 342). «Мы то и дело слышим о патологических случаях, когда вместо просвещенного благодатью Божией пастырского служения полуграмотные священнослужители запугивают свою паству. Несведущие в учении Церкви, не знающие ни догматов, ни канонов церковных монахи распространяют нелепые и ложные предсказания, сеют панику среди паломников» {ПатриархАлексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и современном мире. M., 2004. С. 87–88). Пример такого рода полуграмотной панической (правда, не монашеской) проповеди — «Выдали людям так называемые медицинские полисы с ИНН. Некоторые православные не приняли их. А врачи, в свою очередь, без них не принимают больных. И вот ситуация: у прихожанки заболел зуб. Что делать? Поддавшись искушению, она решила: "Возьму полис на время, немножко попользуюсь, вылечу зуб и сдам обратно." Допустим, так она и сделала — немножко попользовалась и сдала, но вслед за зубом у нее заболело еще что-то. Что делать? Снова брать и снова сдавать? Но нельзя забывать, что как нельзя немножко забеременеть, так и нельзя немножко послужить Богу, а немножко диаволу. Здесь уж или "да" или "нет", а лукавство не пройдет. Евангелие учит нас постоянно, и поэтому, пользуясь его словами, можно сказать: отсеки и брось от себя все диавольские искушения и соблазны, лучше тебе без зуба войти в жизнь, нежели со всеми зубами быть вверженной в геену огненную» (Иерей Игорь Селезнев. Отсеки. Проповедь священника // Свет Православия. Лысково (Нижегородской обл.), 5 июля 2003. № 26 (298).

(обратно)

390

Из выступления митроплита Смоленского и Калининградского Кирилла, председателя Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата, на Съезде православной молодежи (14 мая 2001)

(обратно)

391

«Наутро все поспешали в церковь, нарядившись в лучшие свои одежды… Все были одеты в лучшие свои платья, особенно женщины, и именно по случаю нового года и по любви их к святому Симеону» (Архидиакон Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в первой половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. M., 2005. С. 239, 467).

(обратно)

392

См. Герье В. Блаженный Августин. M., 2003. С. 169.

(обратно)

393

С текстами Ветхого Завета сложилась та странная ситуация, когда перевод оказался древнее оригинала. Перевод с древнееврейского на греческий был исполнен в III веке до н. э. Так вот — рукописи с этим переводом древнее, чем те манускрипты, которые несут на себе собственно еврейский текст.

(обратно)

394

«Одна из служащих Введенского храма чисто по-женски выразила свои ощущения и чувства, которые вызвал у нее образ Божией Матери "Аз есмь с вами, и никтоже на вы". Она произнесла такую фразу: "Наш храм посетило немало величественных, чудотворных икон Царицы Небесной, но перед этим образом мне почему-то хочется пасть ниц и умереть у Ее ног"» («Аз есмь с вами, и никтоже на вы». Повествование о чудотворной иконе Пресвятой Богородицы. Свято-Георгиевский женский монастырь [Черниговская обл., Козелецкий район, с. Даневка]. Киев, 2001. С. 7).

(обратно)

395

См. Православное обозрение M., 1876. Т. 1. Март. С. 610.

(обратно)

396

См. Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и современном мире. M., 2004. С. 82

(обратно)

397

АвваДорофей. Душеполезные научения и послания. Троице-Серигиева Лавра, 1900. С. 179.

(обратно)

398

Цит. по: ИеромонахДамаскин (Христенсен). Не от мира сего. Жизнь и учение иеромонаха Серафима (Роуза) Платинского. M., 1995. С. 508.

(обратно)

399

Так выражается Тертуллиан в связи с тем, что Бог не открыл нам дату конца — «чтобы полная тревоги вера испытывалась грозным ожиданием, всегда высматривая этот день и никогда не зная его, постоянно трепеща перед тем, на что постоянно надеется» (О душе. 33,11).

(обратно)

400

Древний Патерик. M., 1899. С. 84.

(обратно)

401

«На прошедших недавно рождественских чтениях Андрей Кураев выступил с призывом идти на рок-концерты и рассказывать рокерам о кайфе причащения (Прости Господи — авт.), чтобы внукрокер, увидев свою бабулю, пришедшей из храма после Причастия Святых Тайн сказал ей что-то наподобие: Где укололась так, что пребываешь в таком торче? Подобное кощунство способно вызвать у каждого трезвомыслящего православного возмущение и негодование» (Игорь Витушнов. Оскорбление «чувств» // Дух христианина. 2006, март, .

(обратно)

402

Митрополит Антоний Сурожский. Если мы не стали новыми, то пора начать все сначала. Доклад на ежегодной епархиальной конференции // Русская мысль. Париж, 1998.12 августа.

(обратно)

403

У Александра Галича: «Знать бы загодя — кого сторониться, а кому была улыбка причастьем…».

(обратно)

404

Спасите наши души. Днепропетровск, 2003. № 9 (53). С. 43.

(обратно)

405

«Твердо хранить спасительную веру…». Ответы Патриарха Московского и всея Руси Алексия Il на вопросы газеты «Православная Москва» (2004, № 11–12, июнь).

(обратно)

406

В официальной публикации эта мысль митрополита Кирилла звучала так: «Религиозной молодежи немного, но быть глубоко религиозным человеком в молодом возрасте — это свидетельство некоей духовной одаренности. Религия — дело сильного человека, вопреки имеющему хождение представлению о ней как уделе слабых, верующих от беспомощности. Вовсе нет. Сознательно избранный религиозный образ жизни есть выбор сильных людей. Когда же такой выбор делается в молодые годы, то это значит, что мы имеем дело с людьми особенными. Религиозные молодые люди заслуживают нашего бережного отношения, а их особый духовный дар и талант должны использоваться в полной мере. В каком-то смысле это люди избранные, отмеченные Богом, ибо обладают некоей внутренней силой и правотой, которых лишены их сверстники. Разумеется, подобная оценка не имеет ничего общего с культивированием вокруг таких людей атмосферы исключительности, какого-то особого избранничества, так как это неизбежно будет иметь для них душевредные последствия. И потому я думаю, что если мы действительно озабочены вопросом развития работы с молодежью в лоне Церкви начиная от прихода, благочиния и епархии до общецерковного уровня, то нам нужно в первую очередь научиться читать в душах окружающих нас людей, замечать и пестовать духовные таланты в среде молодого поколения. Ключевая роль здесь принадлежит приходскому священнику, который должен быть очень внимателен к своей пастве, одновременно преодолевая в себе инерцию снисходительного патернализма по отношению к окормляемым им молодым людям: приходят юноша или девушка в храм, молятся, причащаются — ну и славно, хорошие ребята. А ведь их тяга к духовной жизни свидетельствует о том, что в каком-то смысле эти юноши и девушки люди незаурядные. На них следует обратить пристальное внимание, их нужно поддержать, к ним нужно проявить заботу. И подумать о том, как способствовать тому, чтобы их религиозный талант — а это именно религиозный талант — не только преобразил их собственную жизнь, но и послужил на благо Церкви Божией» (Митрополит Кирилл. Быть религиозным человеком в молодые годы — свидетельство духовной одаренности. // Русский мир. M., 2002. № 6).

(обратно)

407

Олег Давыдов 21.10. 2006

(обратно)

408

«Современное информационное поле активно осваивается силами, враждебными Церкви, и если мы упустим время, то будем окончательно вытеснены из этого информационного пространства. Поэтому мы просто не имеем права не использовать для проповеди новейшие информационные технологии» (Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и современном мире. M., 2004. С. 66).

(обратно)

409

Автор статьи — В. Хорецкая;

(обратно)

410

Митрополит Антоний. О миссионерстве // Церковь и время. M., 2004. № 2 (27). С. 90.

(обратно)

411

См. Откр 11:7 —Ред.

(обратно)

412

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на книгу Бытия 11,3// Творения. Т. 4. Кн. 1. С. 11

(обратно)

413

Святитель Григорий Богослов. О своих стихах // Творения. Т. 2.1994. С. 410.

(обратно)

414

СтамулисИ. Православное богословие миссии сегодня. M., 2003. С. 91.

(обратно)

415

Император Никифор Фока (963–969) «задумал издать закон, чтобы тех воинов, которые погибли на войне, причислять к лику святых только за то, что пали на войне, не принимая во внимание ничего иного. Он принуждал Патриарха (Николая Мистика) и епископов принять это как догмат. Патриарх и епископы, храбро оказав противодействие, удержали императора от этого намерения, делая упор на канон Василия Великого, который гласит, что воин, убивший на войне врага, должен быть отлучен на три года от причастия» (Недостатки правления Никифора // Лев Диакон. История. M., 1988. С. 118119). «Совершенно также вольное, и в сем никакому сомнению не подлежащее, есть то, что делается разбойниками и в неприятельских нашествиях, ибо разбойники убивают ради денег, избегая обличения в злодеянии, а находящиеся на войне идут на поражение противника, с явным намерением: не устрашить, и не вразумить, но истребить оных» (Первое каноническое послание святителя Василия святителю Амфилохию Иконийскому, Правило 8). «Разбойников взаимно поражающие, если не суть в церковном служении, да будут отлучаемы от причастия Святых Тайн; если же клирики — да низложатся со своего степени. Ибо сказано: всякий, взявший меч, мечом погибнет (Мф 26:52)» (3-е каноническое послание святителя Василия Великого, Правило 55). «Убиение на брани отцы наши (См. послание Святителя Афанасия к Амуну монаху) не вменяли за убийство, извиняя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия. Но, может быть, добро было бы советовать, чтобы они, как имеющие нечистые руки, три года удержались от приобщения только Святых Тайн (Первое каноническое послание. Правило 13).

(обратно)

416

Святитель Григорий Нисский. Слово о жизни святителя Григория Чудотворца // Творения. Ч. 8. С. 191–192.

(обратно)

417

Шкунаев С. В. Преемственность традиции в раннехристианской Ирландии // Вестник древней истории. M., 1990. № 3. С. 44.

(обратно)

418

www.patriarchia.ru/db/text/105287.html

(обратно)

419

Ступников Д. Лазарева суббота русского рока

(обратно)

420

www.patriarchia.ru/db/text/105287.html

(обратно)

421

www.mospat.ru/index.php?page=30881

(обратно)

422

Митрополит Кирилл. Антихрист придет, когда… // Вечерняя Москва. M., 2006.23 августа.

(обратно)

423

Преподобный Феодор Студит. Послания. M., 2003. Ч. 2. С. 429.

(обратно)

424

Материалы для истории древне-русской покаянной дисциплины. Тексты и заметки H Смирнов С. Древне-русский духовник. Исследование по истории церковного быта. M., 1913. С. 50. Правда, этот же текст из Великих Четьих Миней в перечне грехов ставил и такие деяния — «аще кто на восток помочится», «ничком спати на земли»

(обратно)

425

Антоний (Вадковский), епископ Выборгский. О проповедях блаженного Августина // Сосуд избранный. История Российских духовных школ в ранее не публиковавшихся трудах, письмах деятелей Русской Православной Церкви, а также в секретных документах руководителей советского государства. 1888–1932. Сост. М. Склярова. — СПб., 1994. С. 48

(обратно)

426

Древний Патерик. Гл. 10.0 рассудительности. M., 1899. С.153

(обратно)

427

Преподобный Феодор Студит. Послания. M., 2003. Ч. 2. С. 256

(обратно)

428

Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. С. 404, 407. Еще пример употребления этого словечка другим святым: «Большая часть батюшек, правду сказать, любят покейфовать и пожить на безделье, обмахиваясь веером» (Запись от 7/20 июля 1903 года //Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 837).

(обратно)

429

Святитель Василий Великий. О вере // Творения. Сергиев Посад, 1902. Т. 5. С. 22–23.

(обратно)

430

Святитель Иоанн Златоуст. О священстве. 6,4 // Творения. Т. 1. Кн. 2. С. 472.

(обратно)

431

Старческие советы некоторых отечественных подвижников благочестия XVIII–XIX веков. M., 1994. 4.2. С. 508.

(обратно)

432

Мой настоятель — 75-летний протоиерей Николай Ситников — говорит, что «в наше время у людей бывают добродетели, но нет даров».

(обратно)

433

Запись от 6 сентября 1908 года // Святой праведный Иоанн Кронштадтский. Предсмертный дневник. M., 2003. С. 61.

(обратно)

434

Святитель Григорий Богослов. Слово 3 // Творения. Ч. 1. С. 36.

(обратно)

435

Цит. по: Архимандрит Сергий (Страгородский). По Японии (записки миссионера). M., 1998. С. 218

(обратно)

436

Цит. по: Святитель Филарет, митрополит Московский. Мнения, отзывы и письма. M., 1998. С. 38

(обратно)

437

Интересно заметить, что византийцы вели себя совершенно иначе по отношению к России. В 1393 году Константинопольский патриарх Антоний пояснял Московскому Великому Князю Василию Дмитриевичу, что он не более чем подданный византийского императора, — ибо «невозможно иметь Церковь и не иметь царя». «Царь имеет большое значение в Церкви: он не такой царь, как другие начальники и местные правители. Изначала цари утверждали и поддерживали благочестие по всей вселенной; они же собирали Вселенские Соборы; они же много потрудились против ересей и издавали указы о кафедрах архиереев, о разделении епархий и ограничении их пределов» (цит. по: Митрополит Макарий (Булгаков). История Русской Церкви. Кн. 3. С. 514–515). Какого мнения были о себе сами византийские императоры той поры, видно из тех формул, которые они произносили при назначении ими патриархов: «Святая Троица, даровавшая мне царство, проручествует тебя в патриарха Нового Рима». «Божественная благодать и наше от нее царство предназначает сего благоговейнейшего в патриарха Константинополя» (цит. по: Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 1. M., 1991. С. 394). Посланник же России святитель Николай Японский при начале русско-японской войны отказался участвовать в общественных богослужениях, чтобы не молиться за победу японского императора, но японских православных священников призвал: «Вы совершайте богослужения одни, молитесь искренне за вашего императора, его победы и прочее. Любовь к Отечеству — естественна и священна… Я же буду, как всегда, молиться за Церковь, заниматься церковными делами, переводить богослужение» (Запись от 7 февраля 1904 // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 5. С. 10).

(обратно)

438

«Про Кураева: у него есть ряд сомнительных с моей точки зрения статей, например, про «Титаник», про кинематограф вообще, ну и его отношение, простите, к року. Все это меня смущало, и я спросил у своего духовника. И духовник ответил совершенно точно, что у него (Кураева) нет ни одной книги о духовной жизни, о молитве, о посте, только рассуждения, публицистика. То есть он и не проповедник вовсе, а остальное (смущающие статьи) — это следствие». Тут остается лишь спросить: а книги апостолов сей духовник тоже считает не-проповедью? Ведь в соборных посланиях апостолов Петра, Иакова, Иоанна, Иуды о посте просто нет ни слова. Да и сказать, что эти книги — о молитве, было бы очень сильным преувеличением…

(обратно)

439

Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. M., 2001. С. 318.

(обратно)

440

Деян 9:5. — Ред.

(обратно)

441

См. 1 Kop 9:19–22. — Ред.

(обратно)

442

См. Рим 14. —Ред.

(обратно)

443

«Мы должны говорить на языке времени». Беседа с митрополитом Минским и Слуцким Филаретом (Вахромеевым), председателем Синодальной богословской комиссии Русской Православной Церкви, во время проведения конференции «Образование и семья в постатеистических обществах» (Киев, 19–26 сентября 2002 года) // Камо грядеши. Киев, 2002. № 1 (21).

(обратно)

444

Афиногенов Д. Е. Константинопольский патриархат и иконоборческий кризис в Византии (784–847). M., 1997. С. 51.

(обратно)

445

Цит. по: Иванов С А. Византийское миссионерство. M., 2003. С. 189

(обратно)

446

Аналогичным представляется преподобному Симеону Метафрасту поведение апостола Фомы: «Вступив в такую вот страну, великий апостол ни в чем не выказал надменности и кичливости, не стал разговаривать высокопарно и хвастливо и не сделал ничего напыщенного и показного, но украшенный Христовым смиренномудрием, облачился в него вместо всего остального мира и защиты. С грязными волосами, с бледным лицом, весь сухой и тощий, он, коротко говоря, напоминал скорее не тело, а тень от тела. Одетый в бедный и рваный плащ, благожелательный нравом, убедительный словом, вызывающий огромное удивление своими делами, он ободрял смиренных и обуздывал нрав заносчивых. С таким настроем и образом жизни он оказался среди индов, и вскоре слава о нем достигла самых отдаленных (частей этого) народа. Когда (Фома) увидел, что ими владеют предрассудки, иссушающие самые глубины их души, он не сразу кинулся обличать, не прибег к упрекам, решил не пользоваться таким снадобьем, как суровость. Ведь он знал: то, что укреплено в наших душах долгой привычкой, нелегко поддается уничтожению, но скорее изменяется под воздействием убеждения, нежели силы. Поэтому он больше прибегал к мягкости, доброй манере и приятным словам» (Иванов С. И. «Апостольская Сирена»: памяти Симеона Метафраста на апостола Фому (BHG,1835) // Византийский временник. M., 2006. Т. 65 (90). С. 322).

(обратно)

447

См. Лк 16:1-13.— Ред.

(обратно)

448

Блаженный Иероним Стридонский. Письмо 97 (121). Алгазии, 11 // Творения. Т. 3. С. 96.

(обратно)

449

См. Иеромонах Григорий (Лурье). Время поэтов, или praeparationes areopagiticae // Нонн из Хмима. Деяния Иисуса. M., 2002

(обратно)

450

Bapm К. Очерк догматики. Лекции, прочитанные в университете Бонна в летний семестр 1946 года. СПб., 1997. С. 52.

(обратно)

451

А мне в годы моего студенчества на факультете журналистики МГУ доводилось начинать разговор с агрессивно настроенными рокерами, прибегая именно к языку митьков — своебразных юродивых советского андеграунда. Юмор и ирония этой субкультуры позволяли в необидной форме подвергнуть радикальному сомнению «крутизну» собеседников. Лишь после такого выравнивания позиций можно было рассчитывать на серьезный разговор уже, собственно, о дарах и парадоксах православия. — Прим. диакона Михаила Першина

(обратно)

452

— Единственным исключением мне кажется выражение «нищие духом»: это слово вызывает недоумения у людей, не знакомых с ветхозаветными книгами. Но для иудейской среды оно было вполне понятно и не вызывало ни недоумений, ни просьб о растолковании (см. об этом главу «О чем проповедовал Христос» во втором томе моей книги «Сатанизм для интеллигенции» [М., 1997]).

(обратно)

453

Святитель Николай Японский в молитве «Отче наш» слово «хлеб» перевел как катэ — иероглиф с корнем рис. См. Бесстремянная Г. Христианство и переводы Библии в Японии // Альфа и Омега. M., 2006. № 2 (46). С. 135

(обратно)

454

Святитель Николай Японский в молитве «Отче наш» слово «хлеб» перевел как катэ — иероглиф с корнем рис. См. Бесстремянная Г. Христианство и переводы Библии в Японии // Альфа и Омега. M., 2006. № 2 (46). С. 135

(обратно)

455

Ср. Ин 10:3. —Ред

(обратно)

456

Святитель Феофан Затворник. Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться. M., 1914. С. 55.

(обратно)

457

Там же. С. 191.

(обратно)

458

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о покаянии. 3,2 // Творения. Т. 2. Кн. 1. С. 324.

(обратно)

459

См. рассказ «Евагрий философ, обращенный к вере епископом Синезием» в Луге духовном Блаженного Иоанна Мосха.

(обратно)

460

«И для детей у Церкви есть венки. Подобно цирку и гимназии, она награждает ими не мужей только», — писал Климент Александрийский (Строматы IV11), поясняя, что награда в Царстве Божием может быть дана даже немудрым (немудрые, подобно детям, «идут путем не тем, каким следовало бы», потому что желают от Бога получить посмертную награду, а не руководствуются в своих поступках любовью к Самому Богу).

(обратно)

461

Переводчик—ДжонХенсон, ушедший на пенсию баптистский священник, предисловие написано архиепископом Кентерберийским Роуэном Уильямсом.

(обратно)

462

Преподобный Максим Исповедник. Творения. M., 1993. Кн. 1. С. 89. Тект см. выше в главе «В поисках золотого века».

(обратно)

463

Архимандрит Сергий (Страгородский). По Японии. С. 197.

(обратно)

464

Хотя слово апостола весьма двусмысленно. Буквально он сказал — «бесо-боязненны» беклбшцоуеатероиа. Блаженный Феофилакт говорил, что словом 5eiai5m^cov «называется тот, кто боится демонов, кто боготворит все — и дерево, и камень, и духов» (цит. по: Барсов М. Сборник статей по истолковательному и назидательному чтению Деяний святых апостолов. M., 2006. С. 548). Однако, для уха самих эллинов это не было оскорблением — в их лексиконе слово демон не было негативным и означало просто богов, более близких к людям, своего рода «ангелов-хранителей» (в этом смысле Сократ говорил о своем «демоне»). Так что перед нами типичное reservatio mentalis — сознательный разрыв в понимании речи ее автором и ее слушателями.

(обратно)

465

Святитель Николай Японский. Запись от 4 марта 1901 г. // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 414.

(обратно)

466

Святитель Николай Японский. Запись от 15 января 1897 г. //Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 3. С. 444.

(обратно)

467

Сборник исторический середины XVIII в. ГИМ 48987 Барс. 1529, 4 л. 154. Публ. фотокопии в: Апостолы нового времени. Миссионерская деятельность Русской Православной Церкви в XVII — начале XIX века. M., 2004.

(обратно)

468

Святитель Иннокентий Московский. Наставление священнику, назначаемому для обращения иноверных и руководствования обращенных в христианскую веру, 34 и 46 // Избранные труды святителя Иннокентия, митрополита Московского, апостола Сибири и Америки. M., 1997. С. 174, 177.

(обратно)

469

Архимандрит Иларион (Троицкий). Отзыв на сочинение Козырева // Богословский вестник. M., 1915. С. 326.

(обратно)

470

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 29 H Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 332.

(обратно)

471

Запись от 26 октября 1903 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 881.

(обратно)

472

Запись от 17 октября 1903 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 878.

(обратно)

473

Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 164–165.

(обратно)

474

См. О ста ересях, 88 // Творения преподобного Иоанна Дамаскина. Источник знания. M., 2002. С. 148–149. А также: Преподобный Феодор Студит. Послание 48. К Афанасию // Преподобный Феодор Студит. Послания. Кн. 1. С. 160.

(обратно)

475

Эразм Роттердамский. Философские произведения. М.1986. С. 227

(обратно)

476

Святитель Григорий Богослов. О себе самом и о епископах. 189–215,240-245 // Церковь и время. M., 2003. № 1 (22).

(обратно)

477

Святитель Григорий Богослов. Слово 43, надгробное Василию. // Творения. Т. 1. С. 609.

(обратно)

478

PL XXII, col. 431–432. Цит. по: Диесперов А. Блаженный Иероним и его век. M., 2002. С. 64–65.

(обратно)

479

Святитель Иоанн Златоуст. О священстве 4,5–8 // Творения. Т. 1. Кн. 2. СПб., 1898. С. 453–460.

(обратно)

480

Толкования на Новый Завет блаженного Феофилакта, архиепископа Болгарского. СПб., 1911. С. 568.

(обратно)

481

Творения святителя Феофана Затворника. Толкования посланий апостола Павла. Второе Послание к Коринфянам. M., 1998. С. 353.

(обратно)

482

См.: Septuagint with Apokrypha: Greekand English. London, 1851. P. 739

(обратно)

483

См. Юнгеров П. Псалтирь в русском переводе с греческого текста 70-ти. Троице-Сергиева Лавра, 1997. С. 106

(обратно)

484

Святитель Афанасий Великий. Толкование на псалмы // Творения. M.,Троице-Сергиева Лавра, 1903. Т. 4. С. 239

(обратно)

485

Послание старца Филофея, Елеазарова монастыря, к дьяку Михаилу Григорьевичу Мисюрю против звездочетцев и латинян. Публ. в: Малинин В. Старец Елеазарова моанстыря Филофей и его послания. Историко-литературное исследование. Киев, 1901. Приложения. С. 37. В ином послании: «Я человек селской и невежа в премудрости. Не во Афинех родился ни у мудрых философ учился» (Послание о покорении разума отковению //Там же. С. 33)

(обратно)

486

Цит. по: Ключевский В. О. Курс русской истории. Часть 3. Лекция 54 // Сочинения в 9 томах. M., 1988. Т. 3. С. 278.

(обратно)

487

Там же.

(обратно)

488

Курбский А. Предисловие к «Диалектике» Иоанна Дамаскина // Библиотека литературы древней Руси. СПб., 2001. Т. 11. С. 575–577.

(обратно)

489

Митрополит Макарий (Булгаков). История Русской Церкви. M., 1996. Кн. 4. Ч. 2. С. 151.

(обратно)

490

Лавров А. С. Колдовство и религия в России. 1700–1740 гг. M., 2000. С. 76–77.

(обратно)

491

О богословских воззрениях протопопа Аввакума см. Каптерев И. Патриарх Никон и Царь Алексей Михайлович. Сергиев Посад, 1912. Т. 2. С. 39–42.

(обратно)

492

Тут есть повод признать, что есть своя правда в известной формуле Макса Вебера, согласно которой «простецы» прибегают к религии для избавления от внешних тягот, а «интеллектуалы» — для решения своих внутренних проблем.

(обратно)

493

Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. M., 2001. С. 159.

(обратно)

494

Цит. по: Успенский Ф. И. История Византийской империи. XI–XV века. M., 1997. С. 581–582. От себя историк добавляет: «Греческое крестьянство большей частью перешло в ислам» (Там же. С. 558). Замечу, речь идет о событиях XIV века — до окончательного падения Византии оставалось еще столетие.

(обратно)

495

Преподобный Феодор Студит. Послания. Ч. 2. M., 2003. С. 362

(обратно)

496

Преподобный Феодор Студит. Там же. С. 394.

(обратно)

497

Преподобный Феодор Студит. Там же. С. 160.

(обратно)

498

Лосский В. И. Догматическое богословие. // Богословские труды № 8. M., 1972. С. 149.

(обратно)

499

Карсавин Л. О сомнении, науке и вере // Логос. Брюссель-Москва. 1988. N.46. С.174.

(обратно)

500

Глубоковский И. Вера и богословие. Юбилейное исповедание // Сосуд избранный. История российских духовных школ в ранее не публиковавшихся трудах, письмах деятелей Русской Православной Церкви, а также в секретных документах руководителей советского государства. 1888–1932 / Сост. М. Склярова. СПб., 1994. С. 94.

(обратно)

501

Епископ Антоний (Храповицкий). В защиту наших Академий // Полное собрание сочинений. Казань, 1900. Т. 3. С. 452.

(обратно)

502

Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 502–505.

(обратно)

503

«Не читали ли Вы книгу Дэна Брауна «Код Да Винчи»? Если да, то каковы Ваши впечатления о ней. Мне кажется, что опасность для умов этого завлекательного детектива не может быть преувеличена. У нас в приходе несколько человек прочитав, перестали ходить в храм» (свидетельство Ольги Тыщук от 2 сентября 2005 года).

(обратно)

504

«Если бы Вы смогли прочесть историю Ефесского собора, Вы бы не стали больше никогда говорить об исключительной ценности "простых" умов и "простых" сердец!» (Леонтьев К. Избранные письма. СПб., 1993. С. 543).

(обратно)

505

Священномученик Киприан Карфагенский. Письмо 58. К Квинту о крещении еретиков // Отцы и учители Церкви III века. Антология. M., 1996. Т. 2. С. 367.

(обратно)

506

.

(обратно)

507

Ведь какую-то часть этого трехтысячного тиража разбирают Украина, Белоруссия, Молдова… Что-то раскупают миряне.

(обратно)

508

Архимандрит Иоанн (Шаховской). Близок час // Церковно-исторический вестник. M., 1998. № 1. С. 81–82.

(обратно)

509

«Консерваторы твердили, что отцы Церкви сказали все и достаточно повторять их слова, а реформаторы испытывали живой интерес к бурному и пророческому творчеству великих религиозных мыслителей начала века, среди них — Николая Бердяева», — пишет в своей поразительно нетрезвой и предвзятой статье Оливье Клеман (Клеман О. Трудности и недомоганиях Русской Церкви // Русская мысль. 1998,24 июня). Парижскому богослову хватило сплетен, собранных за три дня его пребывания в России, для того, чтобы прийти к выводу, что «многие епископы (за исключением, может быть, десяти из общего числа 120–130) — попросту говоря, тупицы».

(обратно)

510

В интернете мне встретилось интересное свидетельство этой дихотомии: «Кого надо — Бог Сам приведет. Это манифест нашего Пензенского священства. «Подумайте, что лучше: или все православные будут Серафимами Саровскими или Андреями Кураевыми?». Хочется прямо стукнуть себя в лоб ладонью и покачать головой…. Кстати, в Пензе и в самом деле мои лекции были лишь однажды.

(обратно)

511

Архимандрит Макарий (Глухарев). Письмо обер-прокурору Синода С. Д. Нечаеву. 28 июня 1836 г. // Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 444.

(обратно)

512

Барсуков И. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский, по его сочинениям, письмам и рассказам современников. M., 1883. С. 594.

(обратно)

513

Столяров В. В. Патристика // История философии. Запад — Россия — Восток. M., 1996. Кн. 1. С. 249.

(обратно)

514

«В кругу переученых усиливается мнение, что совсем и бесов нет» (Преподобный Амвросий Оптинский. Собрание писем к мирским особам. Сергиев Посад, 1908. Ч. 1. С. 211).

(обратно)

515

Ученик А. Меня журналист К. Кедров собственное богословское невежество оправдывает тем, что он, мол, вознесся выше всех богословских тонкостей: «Оставим в стороне богословские споры о том, является ли Иисус Сыном Божиим и даже Самим Богом, или это один из величайших учителей человечества… Важно то, чему Он учил. В чем новизна Его учения? Отныне личность, человек были поставлены выше семьи, общества, государства, нации. Именно из этого горчичного зерна спустя 1800 лет выросло дерево, именуемое "Декларацией прав человека". Многие считают, что после двухтысячного года эра от Рождества Христова закончится и начнется эпоха Водолея. Время еще большего раскрепощения личности. Может быть, для других стран это так. В России же мы и сегодня живем словно до новой эры. Новая эра в России еще и не начиналась, и мы топчемся у ее преддверия вот уже тысячу лет» (Кедров К. Рождество Христово в России праздновать научились. Научимся ли жить по заповедям Христа? // Известия. 1995,6 янв.). Недавно из Христа делали первого коммуниста, теперь — первого демократа. И даже не демократа (в демократическом представлении не может быть формулировки, утверждающей, будто «человек выше людей», формулировки, к которой Кедров редуцировал все Евангелие), а просто — пошляка, сознание которого целиком скомпоновано российскими демгазетами 1990 года. Был уже персонаж, подобный Кедрову, в российской околоцерковной журналистике. И церковное мнение о нем уже было высказано. И этой оценке, высказанной В. Розановым, можно лишь сказать: «Аминь!» и переслать ее Кедрову: «Уже по чрезвычайной каше этих мыслей можно угадать, что говорит Григорий Петров. Он пишет эти мысли двадцать лет, и читатели его невольно должны думать, что Иисус Христос основал не Свою Церковь, а основал русско-еврейскую либеральную печать, коей вестником или "ангелом" послал на землю Григория Спиридоновича… Господа, опомнитесь: Иисус Христос основал не либерализм, а Свою Церковь» (Розанов В. В. Об одном приеме защиты еврейства // Розанов В. В. Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови. СПб., 1914. С. 97–98).

(обратно)

516

Сент-ЭкзюпериA₄ де. Сочинения. M., 1964. С. 403.

(обратно)

517

«Они будут нашептывать нашим детям, еще гимназистам и гимназисткам, что мать их — воровка и потаскушка, что теперь, когда они по малолетству не в силах ей всадить нож, то по крайней мере должны понатыкать булавок в ее постель, в ее стулья и диваны; набить гвоздиков везде на полу… и пусть мамаша ходит и кровянится, ляжет и кровянится, сядет и кровянится. Эти гвоздочки они будут рассыпать по газеткам. "Революция" есть "погром России", а эмигранты — "погромщики" всего русского, русского воспитания, русской семьи, русских деревень, русских сел и городов» (Розанов В. В. Не нужно давать амнистию эмигрантам // Собрание сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. M., 1996. С. 598–599). «Как задавили эти негодяи Страхова, Данилевского, Рачинского… задавили все скромное и тихое на Руси, все вдумчивое на Руси. Было так в Египте — "пришествие гиксосов". Черт их знает, откуда-то "гиксосы" взялись, "народ пастырей", пастухи. Историки не знают, откуда и кто такие. Они пришли и разрушили вполне уже сложившуюся египетскую цивилизацию, существовавшую в дельте Нила две тысячи лет; разрушили дотла, с религией, сословиями, благоустройством, законами, фараонами. Потом, через полтора века, их прогнали. И начала из разорения она восстановляться; с трудом, медленно, но восстановилась. "60-е годы у нас" — такое нашествие номадов. "Откуда-то взялись и все разрушили". В сущности, разрушили веру, Церковь, государство (в идеях), мораль, семью, сословия» (Розанов В. В. Из книги, которая никогда не будет издана И Там же. С. 636–637). Написано это было в 1916 году. А словно бы сегодня…

(обратно)

518

На одном из «круглых столов», посвященных выработке «новой национальной идеологии России», Игорь Чубайс пояснил, что новая национальная идея России должна быть такой же, как у западноевропейцев — семейное благополучие и рост благосостояния, и ничего больше не нужно…

(обратно)

519

Если кто-то забыл — напомню, что это была агитка на президентских выборах лета 1996 года. Поскольку разумных оснований для того, чтобы переизбрать Б. Ельцина, явно не было, предвыборная реклама обратилась к эмоциям.

(обратно)

520

Варзанова Г. Религиозность в Москве. По данным социологических опросов 1993–1996 гг. // Русская мысль, M.,1997.3 июля

(обратно)

521

Варзанова Т. Во что верят прихожане? Религиозное сознание современных верующих. // Русская Мысль. M., 1997.4 сентября.

(обратно)

522

ЛьюисК. С. Христианство и культура //Сочинения. Минск-Москва, 1998.Т. 2. С. 257.

(обратно)

523

Клюев 5. И. Религия и конфликт в Индии. M.: Институт Востоковедения РАН, 2002. С. 152. Продолжение: «А межобщинная конфронтация заметно обострилась. Разрушение индусскими фанатиками мечети Бабура в г. Айодхье ради построения на этом месте храма Рамы в декабре 1992 года вызвало волну индусско-мусульманской резни, в которой погибло несколько тысяч человек».

(обратно)

524

Такую же ситуацию «интеллектуального комфорта», создаваемую сосуществованием со знающими людьми, описывает митрополит Вениамин (Федченков): «Когда я был уже в академии преподавателем, а сестра моя, Елизавета, курсистскою, приходит она ко мне и жалобно просит: "Вениамин! Дай ты мне чего-нибудь против дарвинизма. Ну, заклевали на курсах профессора. А я не люблю этого дарвинизма: не хочу я происходить от обезьяны". Я дал ей книгу В. А. Кожевникова, в которой он собрал лишь имена одних авторов и заглавия их трудов против дарвинизма. Она с этим противоядием ушла к себе. Как-то прихожу к ней и вижу, что данная мною книга лежит мирно на полочке у нее; и кажется даже и пыльцею легонько покрылась. "Читала?" — "Нет!", — неприятно отмахнулась она. — "Почему же?" — "Да не хочу я даже и опровержения читать. А вот лежит, и хорошо. А если кто придет и будет спорить со мною — суну ему тогда в лицо: вот, читай!"» (Митрополит Вениамин (Федченков). О вере, неверии и сомнении. СПб., 1992. С. 29).

(обратно)

525

Цит. по: Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 505

(обратно)

526

Историю противостояния «рабочего депутата» и верующего профессора см. «Секретно»: архиепископ Крымский Лука (Войно-Ясенецкий) под надзором партийно-советских органов. Симферополь, 2004

(обратно)

527

Тут ситуация, в чем-то похожая на евангельскую притчу о мытаре и фарисее. Ныне появился новый тип: мытарь, гордый тем, что он не фарисей

(обратно)

528

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской Империи. СПб., Т. 3.1875. С. 65–66.

(обратно)

529

Фомин С. Апостол Камчатки. M., 2004. С. 19

(обратно)

530

Архиерейская шутка: «Если бы Христос жил в наши дни, он, несомненно, набрал бы себе учеников из журналистов. Потому, что журналисты имеют опыт коммуникации, а кроме того, Христос ведь всегда старался общаться с людьми самыми негодными и порочными» (Александрова Т. Л. Суздальцева Т. В. Русь уходящая. Рассказы митрополита Питирима. СПб., 2007. С. 360–361).

(обратно)

531

Архимандрит Софроний (Сахаров). Видеть Бога как Он есть. Ставропигиальный монастырь святого Иоанна Предтечи в Эссексе, 1985. С. 230.

(обратно)

532

Вот отнюдь не молодой, но беспросветно светский человек делится своими критериями оценки религий: «Владимир принял христианство из Византии — и вот у нас восточная мрачновато-торжественная пышность имперская, а у них католический орган и сидеть в церкви можно, как-то вольготней и веселее, а у протестантов вообще все куда проще, короче и ближе к жизни» (Веллер М. Великий и последний шанс. СПб., 2006. С. 349). Вообще-то мрачновато в готических соборах и римских базиликах, а не у позолоченных и сияющих иконостасов Киева и Москвы. Да и орган — штука довольно диалектическая: кого-то он возносит, а на кого-то просто давит. Но главное — скамейки. Вот он, критерий духовного прогресса!

(обратно)

533

Название — от немецкого studieren — «изучать».

(обратно)

534

Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. M., 2001. С. 161.

(обратно)

535

Эсперанто — язык, изобретенный в конце XIX века польским врачом Л. М. Заменгофом.

(обратно)

536

См. Ушинский А. Д. Вероучение малорусских штундистов. Казань, 1886.

(обратно)

537

Штунда — секта протестантского типа; ближе всего к баптизму.

(обратно)

538

Один из основателей баптисткого движения в России.

(обратно)

539

Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. M., 1994. Вып. 7. С. 155, 158; Вып. 2. С. 143.

(обратно)

540

Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. M., 2001. С. 210.

(обратно)

541

Записи от 31 октября и 24 ноября 1903 г. // Дневники святого Николая Японского. Хоккайдо, 1994. С. 329, 339.

(обратно)

542

(обратно)

543

Речь на торжественном акте по случаю присвоения ученой степени доктора богословия honoris causa Тбилисской Духовной Академии. Печатается по изд.: Церковь и время. 1998. № 1 (4). С. 12.

(обратно)

544

Святитель Феофан Затворник советует некоему молодому человеку прежде поступления в монастырь все же доокончить университет и поясняет: «Вы со своим настроением и с познаниями могли бы спасаться не поклонами только, но и вразумлением заблуждающих, — что многоценно у Господа» (Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. M., 1901. Вып. 8. С. 173).

(обратно)

545

Доклад архиепископа Костромского и Галичского Александра, председателя Синодального отдела по делам молодежи, на открытии Съезда православной молодежи (май 2001) // http://www.russianorthodox-church.org.ru/nr105167.htm.

(обратно)

546

Ora et Iabora — трудиться и молиться (лат.). Более развернутый вариант: «молись, трудись, делись».

(обратно)

547

Архимандрит Макарий (Глухарев). Письмо обер-прокурору Синода С. Д. Нечаеву. 28 июня 1836 г. H Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 442.

(обратно)

548

Древний патерик. С. 366

(обратно)

549

Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. M., 1880. С. 23

(обратно)

550

Дурново И. Легенда о заключенном бесе в византийской и старинной русской литературе. M., 1915. С. 13.

(обратно)

551

Цит. по: Герье В. Блаженный Августин. M., 2003. С. 119

(обратно)

552

Цит. по: ТьерриА. Святитель Иоанн Златоуст и императрица Евдоксия. Христианское общество Востока. M., 1884. С. 183

(обратно)

553

Святитель Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве. 6,5 // Творения. Т. 1. Кн. 2. С. 472

(обратно)

554

Там же. 6,7. С. 474

(обратно)

555

Преподобных отцов Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни в ответах на вопрошения учеников. СПб., 1905. С. 241

(обратно)

556

Преподобный Иоанн Лествичник. Лествица. Сергиев Посад, 1908. С. 201.

(обратно)

557

Митрополит Антоний Сурожский. «Если мы не стали новыми, то пора начать все сначала…» Доклад на ежегодной епархиальной конференции //Русская мысль. Париж, 1998.6-12 августа.

(обратно)

558

И обратно: «Град Божий, доколе странствует в этом мире, имеет врагов, соединенных с ним общением Таинств. Эти два града переплетены и взаимно перемешаны в настоящем веке, пока не будут разделены на Последнем Суде» (О Граде Божием. 1,35).

(обратно)

559

См. Мф 13:33,4–9,18–23,44. — Ред.

(обратно)

560

См. Мф 13:47,24–30. — Ред.

(обратно)

561

Сценический «двойник» «Алисы» — подростковая группа «Король и шут». Лидера этой группы, Андрея Князева, спрашивают: «У тебя есть любимые авторы, книжки?». — «Шри Ауробиндо, Ошо» (Подробности. Екатеринбург, 2003.18 нояб.). Так что хотя бы для того, чтобы оккультные идеи не пленяли рок-музыкантов, а через них и подростков, стоит православным людям быть в контакте с рок-миром. Есть своя правда в обвинении, которое предъявил мне самарский бесцензурно-«православный» листок. Говоря о дрейфе Бориса Гребенщикова в буддизм, там задается вопрос: «Куда смотрел диакон Кураев в те годы? Если бы он занялся с БГ каким-нибудь совместным проектом, как сейчас с Алисой, может, Гребень сейчас бы ходил не с бородкой, а с бородой» И. E Заметки простодушного // Благовест. Самара, 2003. № 23).

(обратно)

562

Ср. Мф 10:16. —Ред.

(обратно)

563

Ин 1:5. —Ред.

(обратно)

564

Архидиакон Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в первой половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. M., 2005. С. 236. См. также с. 351.

(обратно)

565

См. Писания святых отцов относящиеся к истолкованию православного богослужения. СПб, 1855. Т. 1. С. 425.

(обратно)

566

Сообщение Олега К. от 15 февраля 2004 года // .

(обратно)

567

Святитель Василий Великий. Письмо 2. Григорию Богослову // Творения. Т. 3. С. 7.

(обратно)

568

См. Кутепов И. Раскол донатистов. Казань, 1884. С. 197.

(обратно)

569

Преподобный Феодор Студит. Послания. M., 2003. Ч. 2. С. 105.

(обратно)

570

Блаженный Феодорит Кирский. Толкование на 1 Послание к Коринфянам 10,27 // Творения. M., 2003. С. 265 и святитель Феофан Затворник. Творения. Толкования посланий апостола Павла. Первое послание к коринфянам. M., 1998. С. 378.

(обратно)

571

Деяния Второго Всезарубежного собора Русской Православной Церкви Заграницей. Белград, 1939. С. 372–373.

(обратно)

572

Святитель Николай Японский, чтобы избавить миссию от чиновников (которым казалось, будто они помогают, а на деле они лишь мешали реальной миссии), как-то даже предложил — «систему нельзя ли установить такую, чтобы чиновники не мешали миссионерам? Например, попросить Думу создать закон, чтобы православные чиновники, назначаемые в места, где есть православные Миссии, предварительно обращаемы были в лютеранство или делались язычниками?» (Письмо митрополиту Макарию Московскому от 16 января 1910 г. //«Я здесь совершенно один русский…». Письма Ревельского епископа Николая (Касаткина) из Японии. СПб., 2002. С. 73).

(обратно)

573

Митрополит Антоний Сурожский. «Если мы не стали новыми, то пора начать все сначала…" Доклад на ежегодной епархиальной конференции //Русская мысль. Париж, 1998.6-12 августа.

(обратно)

574

Переписка проф МДА П. С. Казанского с А. Н. Бахметовой. Письмо от 8 февраля 1868 года // У Троицы в Академии. 1814–1915. M., 1914. С. 527.

(обратно)

575

См. 1 Kop 9:22. —Ред.

(обратно)

576

Буассье Г. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV веке // Собрание сочинений. СПб., 1998. Т. 5. С. 215.

(обратно)

577

См. Вонгард-Левин Г. М. Древнеиндийская цивилизация. M., 1980. С. 101 -103

(обратно)

578

Шкунаев С. В. Преемственность традиции в раннехристианской Ирландии // Вестник древней истории. M., 1990. № 3. С. 38, 41

(обратно)

579

Розанов В. В. Совесть — отношение к Богу — отношение к Церкви // Около церковных стен. M., 1995. С. 126.

(обратно)

580

Смолич И. К. История русской Церкви. 1700–1917. M., 1997. Ч. 2. С. 276. Но к кончине святителя Николая в 1912 году прихожан было уже более 33 тысяч. Причем 627 из них приняли православие во время русско-японской войны 1905 года.

(обратно)

581

Там же. С. 244.

(обратно)

582

Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского. M., 2002. С. 124–127.

(обратно)

583

Как и раньше: «К тем Печенгского монастыря старцам приезжают нарочно на кораблях немцы, и те старцы монастырскую соль и рыбу им, немцам, на вино и на водки и на романею и на рейнское и на всякие немецкия питья меняют, пьют и бражничают и монастырь разорили и все пропили» (Грамота патриарха Никона. 1659 г. // Записки отделения Русской и Славянской Археологии Императорского русского Археологического общества. СПб., 1861. Т. 2. С. 651). Или письмо от 14 июля 1631 — «От великого государя патриарха Филарета Никитича Московского и всея Русии… По нашему указу послан к вам в Корелской монастырь под начало старец Нафанайло в блудном деле, что был у нас в патриаршем дворе у Риз Положения в черных попех, и священствовать ему во веки не велено» (Акты Холмогорской и Устюжской епархии. Ч. 2 // Русская Историческая библиотека. Т. 14. СПб, 1894. Стб.359).

(обратно)

584

Полное собрание проповеднических трудов Преосвященного Макария (Невского), архиепископа Томского и Алтайского. Томск, 1910. С. 492. Аналогично у Макария (Глухарева): «Ты не можешь быть проповедником? Будь до времени хлебником, водовозом для проповедников, будь чтецом, писцом, дровосеком, швецом, сапожником, учи азбуке молодых детей, ходи за огородом, составляй лекарства, служи больным. Ты не умеешь уловлять души человеческие в невод Христов? Лови рыбу с Петром и Андреем, починивай сети с Иаковом и Иоанном. Может быть, время настанет, когда и тебе будет сказано от Спасителя: Иди за Мною, и Я сделаю тебя ловцом человеков (Мф 4:19). Слышишь ли? «Сделаю», — говорит Христос. И как Петр и Андрей, Иаков и Иоанн не были еще апостолами, когда призваны были, но Спаситель сделал их тем впоследствии, так и тебя сделает плодоносным по мере, предназначенной для тебя сердцеведением Его» (Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 9 // Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 254).

(обратно)

585

Цит. по: Протоиерей Иоанн Восторгов. Православие в Японии. Чтение, предложенное в торжественном собрании Тифлисского отдела Общества ревнителей русского исторического просвещения в память Императора Александра III 26 февраля 1904 года // Правда веры и жизни. Житие и труды священномученика протоиерея Иоанна Восторгова. M., 2004. С. 210.

(обратно)

586

См. Мф 13:3–8,33. — Ред.

(обратно)

587

См. Нав 6:2–3. —Ред.

(обратно)

588

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о покаянии, 7 // Творения. Т. 2. Кн. 1. С. 365.

(обратно)

589

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о статуях, 4 // Там же. С. 58.

(обратно)

590

См. Мф 13:24–30. —Ред.

(обратно)

591

Гвардини Р. Познание веры. Брюссель, 1955. С. 16.

(обратно)

592

Преподобный Исаак Сирин. Творения. Сергиев Посад, 1911. С. 184.

(обратно)

593

Святитель Григорий Нисский. Большое огласительное слово // Творения. M., 1862. Ч. 4. С. 1.

(обратно)

594

Константин Багрянородный. Об управлении империей. M., 1991. С. 65–67.

(обратно)

595

Иванов С. И. Когда в Киеве появился первый христианский храм? // Славянский мир между Римом и Константинополем. M., 2004. С. 10.

(обратно)

596

«Я здесь совершенно один русский…». Письма Ревельского епископа Николая (Касаткина) из Японии. СПб., 2002. С. 221.

(обратно)

597

Шпет Г. Г. Философское мировоззрение Герцена. Петроград, 1921. С. 53.

(обратно)

598

Белинский В. Г. Письмо к Н. В. Гоголю // Белинский В. Г. Статьи о русской литературе. Ленинград, 1987. С. 157.

(обратно)

599

Гаврюшин Н. К. «…чтобы истощилось упорство раздора». Штрихи к портрету Г. В. Флоровского // Символ. Париж, [2006]. № 47. С. 235.

(обратно)

600

Трубецкой Е. И. Религиозно-общественный идеал западного христианства. СПб., 2004. С. 85.

(обратно)

601

(обратно)

602

Михаил Кураев об основах морали. Интервью // Московские новости. M., 1993.21 марта.

(обратно)

603

Кьеркегор С. Страх и трепет. Ленинград, 1991. С. 25.

(обратно)

604

В начале Vlll века они составили «"Канон об основах изначального" — христианский катехизис для китайцев. Сохранились лишь первые десять строк. В них говорится о Патриархе (фа ван — "правитель закона") Цзин-туне ("сияние"+"проникать"), сидящем в городе Назарет в стране Да-цинь на облачном троне Сияющего закона во Дворце гармонии и просветленности (мин). Бог Отец назван в этом тексте не применявшимся до этого именем "Императора пустоты" (кун хуан), проповедь Божественной истины сводится к" достижению (чжи чжи) отсутствия (у)" Говорится о том, что в результате познания истинного Бога Творца можно достичь" безначальности" (у юань),"безмолвное™" (у янь),"пути отсутствия" (у дао), "отсутствия связи" (у юань), "таинственного наличия" (мяо ю) и" не-наличия"(фэй ю)» (Ломаное А. Раннехристианская проповедь в Китае//Китайский благовестник. 1999. № 1. С. 32)

(обратно)

605

Протоиерей Иоанн Мейендорф. Введение в святоотеческое богословие. Рига, 1992. С. 289

(обратно)

606

Барсуков И. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский, по его сочинениям, письмам и рассказам современников. M., 1883. С. 48; Спасайте детей. Поучения святителя Иннокентия, митрополита Московского, апостола Сибири и Америки. СПб., 1998. С. 12.

(обратно)

607

«Сообщение CNS от 24 марта 1998 года: В Ранчи 10 мужчин в масках совершили нападение на здание католической епархии, ранив священника и несколько мирян 14 марта. Индуистские экстремисты… Священник Бек 16 лет служил в Ранчи и не имел личных врагов… Подобные новости каждый год приходят из современной Индии, веротерпимость которой столь воспевают почему-то в России. Ненависть к христианам в этой языческой стране такова, что католические епископы предлагают допускать индусов к Причастию без крещения: "Епископ из Индии Валеран д'Соуза заявил о том, что Католическая Церковь должна рассмотреть вопрос о возможности преподания Святых Тайн верующим, которые по причинам «давления на них со стороны семьи и общества» не прибегают к Таинству Крещения. Индуист, принимающий другую религию, полностью лишается права наследства, — рассказал монсеньер д'Соуза. — Как правило, индуисты враждебно настроены по отношению к христианству. Даже те из них, кто относится к нам достаточно дружелюбно, обязательно прокляли бы своего родственника, ставшего христианином". Отступничество одного члена семьи неминуемо повлечет тяжелые последствия для всех родственников, продолжил индийский прелат. Если, например, женщина-индуистка обратится в христианство, ее сестрам будет очень трудно выйти замуж. Если же веру во Христа примет мусульманин, это будет чревато для него преследованиями и, возможно, мученической смертью» (Некрещеные верующие нуждаются во Христе // Свет Евангелия. Российская католическая газета. 1998,10 мая).

(обратно)

608

См. 2 Kop 12:9. — Ред.

(обратно)

609

Запись от 15 июня 1906 года (Иоанн Кронштадтский. Неизданный дневник. M., 1992. С. 41).

(обратно)

610

«В Неделю сырную вечера… по вечерни в трапезе бывает утешение братии… В понедельник первыя седмицы знаменает паракклесиарх к свету коснее, вечерняго ради утешения».

(обратно)

611

«Касательно учения веры и закона христианского никаких доказательств, Священным Писанием не подтвержденных, не употреблять, кольми паче ложных чудес и откровений не вымышлять, под опасением строжайшего осуждения» (Наставление священнику, назначаемому для обращения иноверных и руководствования обращенных в христианскую веру, 28 // Избранные труды святителя Иннокентия, митрополита Московского, апостола Сибири и Америки. M., 1997. С. 173).

(обратно)

612

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 7 H Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 247.

(обратно)

613

Митрополит Нестор. Моя Камчатка // Божией милостию архиерей Русской Церкви. Три жизни митрополита Нестора Камчатского. M., 2002. С. 286, 285.

(обратно)

614

Даже святого апостола Андрея обвиняли в гомосексуализме: см. Святитель Григорий Турский. Книга о чудесах блаженного апостола Андрея, 4 // Деяния апостола Андрея. M., 2003. С. 53

(обратно)

615

«Даже с судебного места обращался он к тяжущимся витиям совершенно запросто, дозволяя вся вайся над противником и прочее подобное — все, что принято делать для победы в прениях» (Пибаний. Надгробное слово по Юлиану, 189

(обратно)

616

Святитель Василий Великий. Творения. Сергиев Посад. 1892. Ч. 6. С. 238

(обратно)

617

Цит. по: Вера и жизнь христианская по учению Святых Отцов и учителей Церкви. Сост. проф. Н. Caгарда. M., 1996. С. 286

(обратно)

618

Житие Никиты Мидикийского, 38// Афиногенов Д. E. Константинопольский патриархат и иконоборческий кризис в Византии (784–847). M., 1997. С. 174

(обратно)

619

Святитель Григорий Нисский. Против Евномия 2,7 // Догматические сочинения. Краснодар, 2006. Т. 2. С. 129. Более развернуто — Кн. 12. Ч. 2. С. 396, 404)

(обратно)

620

Чекалова А. А. Прокопий Кесарийский: личность и творчество H Прокопий Кесарийский. Война в Персами. Война с вандалами. Тайная история. M., 1993. С. 447

(обратно)

621

КажданА. П. Смеялись ли византийцы? //Другие Средние Века. M., 2000. С. 188.

(обратно)

622

Архидиакон Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в первой половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. M., 2005. С. 496.

(обратно)

623

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. СПб., 1996. Т. 1. С. 180.

(обратно)

624

Протоиерей Григорий Дьяченко. Полный церковно-славянский словарь. СПб., 1900. С. 49. См. также: Седакова О. А. Церковнославно-русские паронимы. Материалы к словарю. M., 2005. С. 64.

(обратно)

625

Аввакум Петров. Нравоучение // Аввакум Петров. Послания и челобитные. СПб., 1995. С. 48.

(обратно)

626

Святитель Николай Японский. Запись от 19 мая1901 // Дневник святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 453. Кстати, на одном буддистском интернет-форуме некий «Дмитрий Кармапенко» увидел во мне реинкарнацию святителя Николая: «Может, это инкарнация какого-нибудь миссионера? Вроде святителя Николая Японского. Но тот только приватно буддизм чернил, а на публике вёл себя более чем пристойно, дзенские монахи его даже на алтарь усаживали в знак уважения. Наверно, Кураев в одной из прошлых жизней был японским православным неофитом, обращённым из буддизма в христианство. Причём из буддизма Шингон, судя по его особой ненависти к Ваджраяне. Тогда многое понятно… (http:// board.buddhist.ru/showthread.php?t=8793&page=6 сообщение от 21 марта 2007).

(обратно)

627

Из первых 12 апостолов отпал Иуда, на его место был избран Матфий. Тринадцатым апостолом стал Павел. Умер своей смертью Иоанн.

(обратно)

628

Впрочем, по свидетельству Тертуллиана, и апостол Иоанн был ввержен к кипящее масло, но вышел невредим (см. Архиепископ Иннокентий. Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа. Одесса, 1857. 4.1. С. 170).

(обратно)

629

1 Камчатное А. М. История и герменевтика славянской Библии. M., 1998. С. 113–114.

(обратно)

630

Ну, а мой постоянный критик и доморощенный «филолог» из «Русского вестника» Владимир Губанов во всей полноте являет свои познания, когда пишет, будто слово «соблазн» означает «со-благо, находящееся рядом с благом, похожее на благо» (Губанов В. Школа выживания: как бороться с нечистой силой // Русский вестник, 1992. № 25.1–7 июля)

(обратно)

631

Надежда Кеворкова спросила патриарха Алексия: «— Такие люди, как диакон Андрей Кураев и Александр Дворкин, вещают от имени Церкви? Они ездят по стране и возбуждают в православных ненависть к иноверцам. Нужны ли Церкви такие ревнители?» И в ответ услышала: «Сегодня задачи внутренней миссии являются для Русской Православной Церкви приоритетными. Десятилетия преследований, обрушившихся на нашу Церковь в минувшем столетии, привели к тому, что у нескольких поколений людей "отняли Бога", по слову одного русского иерарха XX столетия. Сейчас сотни тысяч людей возвращаются к вере отцов. Этот процесс не может быть легким и безболезненным. Мировоззренческий вакуум, порожденный гонениями на Церковь, подчас заполняется различного рода лжеучениями, проповедники которых мимикрируют под Православие, подменяют церковное вероучение своими доктринами или просто позволяют себе ложь о вере православных христиан. Поэтому просветительская работа сегодня предполагает не только проповедь Евангелия, но и полемику, в том числе публичную, с различного рода учениями, противоречащими Православию. Впрочем, полемика и ненависть — далеко не одно и то же. При ведении полемики нужно очень ответственно подходить к словам, избегать эмоциональных оценок, проверять и перепроверять факты, которые должны быть достоверными и доказанными. Мне неизвестны случаи разжигания межрелигиозной или межнациональной вражды упомянутыми миссионерами. Более того, я убежден, что проявления такой вражды прямо связаны с царящим в обществе невежеством в области религии, которому они в меру своих возможностей противостоят» («Христианство требует от человека духовной брани». Ответы Патриарха Московского и всея Руси Алексия Il на вопросы газеты «Газета» (Газета «Газета», 25 апреля 2003 года) www.russian-orthodox-church.org.ru/nr304241.htm и www.gzt.ru/headline.gzt?id=31550000000010525 И еще — для того, чтобы мою полемичнотсь не противопоставляли Церкви, скажу, что решением Синода от 16 июля 2005 года я был включен в состав «рабочей группы для составления концептуального документа, излагающего позицию Русской Православной Церкви в сфере межрелигиозных отношений»

(обратно)

632

Цит. по: Влейн Э. Жизнеописание отца Георгия // Георгий Флоровский: священнослужитель, богослов, философ. M., 1995. С. 234

(обратно)

633

Греческое слово «полемика» значит военное искусство.

(обратно)

634

Цит. по: Рацингер Й. Введение в христианство. Брюсель, 1988. С. 233.

(обратно)

635

См. об этом мою книгу «Вызов экуменизма». M., 2003.

(обратно)

636

Соборное уложение 1649 г. Текст и комментарий. Л., 1987. С. 19

(обратно)

637

Законодательство Петра I. M., 1997. С. 299

(обратно)

638

Афанасьев A. H. Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. M., 1995. Т. 3. С. 300–301

(обратно)

639

Лавров А. С. Колдовство и религия в России 1700–1740 гг. M., 2000. С. 352

(обратно)

640

См. об этом: Анисимов Е. В. Миссия Русской Православной Церкви в петровское время // Церковь и время. M., 2006. № 4(37)

(обратно)

641

Архидиакон Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в первой половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. M., 2005. С. 176

(обратно)

642

Тамже. С. 151

(обратно)

643

Там же. С. 244 и 246.

(обратно)

644

О принудительном причастии монофизитских монахов православными свяшенниками в монастырях, окруженных имперскими солдатами. См. В. Болотов. История древней Церкви. M., 1994. Т. 4. С. 436. Это в 570 году, при царе Юстине Il и константинопольском патриархе Иоанне Схоластике, причем по настоянию именно патриарха, чьи песнопения («Иже Херувимы» и «Вечери Твоея Тайныя») украшают нашу Литургию, а церковная память совершается 21 февраля). Впрочем, «константинопольские патриархи начиная с Митрофана (315–325) и до Евстафия (1019–1025) все причислены клику святых за исключением тех между ними, которые были еретиками, или которые не досидели на своей кафедре до смерти и почему-либо были с нее удалены (во втором случае кроме представляющего исключение Иоанна Златоустого)» (Голубинский Е. История канонизации святых в Русской Церкви. Сергиев Посад, 1894. С. 8).

(обратно)

645

«Право естественное и общественное требует, чтобы каждый покланялся тому, кому хочет. Религия одного человека ни вредна, ни полезна для другого. Но не свойственно одной религии делать насилие другой» (Тертуллиан. Послание к Скапуле, африканскому проконсулу //Творения. СПб., 1849. 4.1. С. 107).

(обратно)

646

Афанасьев Г. Е. Заметки о русской религии // Православие и культура. Берлин, 1923. С.164.

(обратно)

647

Розанов В. В. Совесть — отношение к Богу — отношение к Церкви // Около церковных стен. M., 1995. С. 126.

(обратно)

648

Интервью с северокорейскими беженцами приведены в отчете Конгрессу США Комиссии по праву на свободу религии и убеждений в мире за 2005 год. Цит. по: Фритсон В. Христиане гибнут за веру // Свет для народов. 2007. № 2. С. 14.

(обратно)

649

Карсавин Л. П. Святые отцы и учители Церкви. (Раскрытие православия в их творениях). M., 1994. С. 93. И: «Союз римского государственного права с Евангелием был разрушительным. Закон убивал то, чему Дух Святой даровал жизнь» (Стамулис И. Православное богословие миссии сегодня. M., 2003. С. 300).

(обратно)

650

Розанов В. В. Религия и культура. М.,1990. Т. 1. С. 373.

(обратно)

651

Прокопий Кесарийский. Война с готами. Пер. С. П. Кондратьева. M., 1996. Ч. 2. С. 158. Перевод С. Иванова (как и в предыдущей цитате) ближе к оригиналу, чем перевод С. П. Кондратьева: «Так что они, переменив образ жизни на более кроткий, решили во всем перейти на христианские обычаи» (Иванов С. А. Византийское миссионерство: можно ли сделать из «варвара» христианина? M., 2003. С. 88).

(обратно)

652

Смолич И. К. История русской Церкви. 1700–1917. M., 1997. Ч. 2. С. 213.

(обратно)

653

История Татарии в документах и материалах. M., 1937.

(обратно)

654

Цит. по: Мельников Ф. Е. Блуждающее богословие. Обзор вероучения господствующей Церкви. M., 1911. Вып. 1.С. 138.

(обратно)

655

Путь моей жизни. Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Манухиной. Париж, 1947. С. 202.

(обратно)

656

Макарий, епископ Томский [святитель Макарий (Невский)]. Об устроении миссионерского дела // Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. M., 2004. Ч. 2. С. 530

(обратно)

657

Творения аввы Евагрия. M., 1994. С. 192.

(обратно)

658

Святой Иоанн Кронштадтский. Путь к Богу. Дневниковые записи. СПб., 1998. С. 634–635.

(обратно)

659

Святой праведный Иоанн Кронштадтский. Предсмертный дневник. С. 38.

(обратно)

660

Святитель Иоанн Златоуст. Беседа 46 на Евангелие от Матфея // Творения. Т. 7. С. 482.

(обратно)

661

Дионисий Ареопагит к Демофилу. Гл. 6 // Четьи-Минеи, 26 мая и 3 октября.

(обратно)

662

Преподобный Симеон Столпник, Дивногорец, и святитель Иоанн Постник, архиепископ Цареградский, жили в концеУ! века.

(обратно)

663

Преподобный Феодор Студит. Письмо 26 (155). К Феофилу, епископу Ефесскому // Послания. Ч. 2. С. 56–59. А также: «Церкви Божией не свойственно мстить за себя бичеваниями, изгнаниями и темницей. Кроме того, я хочу сказать о деле павликиан и их преследовании: ведь церковный закон никому не угрожает ни ножом, ни мечом, ни бичом. Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут. Но поскольку все эти средства были применены, вспыхнула эта христоборная ересь (иконоборчества. — А К.), губящая все» (Преподобный Феодор Студит. Письмо 114. Льву, торговцу ароматами // Там же. Т. 2. С. 232–233). «Если Жертва Христа — Жертва добровольная, то добровольно и преподается желающим, а не нежелающим. Сам Господь говорит апостолам по поводу ушедших от Него: не хотите ли и вы отойти?… Также и великий Петр говорит: охотно нужно пасти, а не принужденно (1 Петр 5:2). Итак, пусть знают насильно привлекающие к общению с собою нежелающих, что они поступают по-язычески, предлагая не Тело Христово, доборовольно принесенное в жертву, а, напротив, некоторый род идоложертвенного, подобный не произвольно приносимым жертвам бесовским» (Преподобный Феодор Студит. Письмо 7. Феодоту военачальнику // Там же. Т. 2. С. 16–17).

(обратно)

664

Феофилакт Симокатта. История. M., 1996. С. 25–27.

(обратно)

665

Андреев И. Константинопольские патриархи от времени Халкидонского собора до Фотия. Сергиев Посад, 1895. Вып.1.С. 264.

(обратно)

666

Цит. по: Андреев И. Константинопольские патриархи от времени Халкидонского собора до Фотия. Сергиев Посад, 1895. Вып.1. С. 269–270.

(обратно)

667

Розанов В. В. Религия и культура. M., 1990. Т. 1. С. 276.

(обратно)

668

Генри Чарльз Ли. История инквизиции в средние века. M., 1994. Т. 1. С. 135–136.

(обратно)

669

Цит. по: Прокошев П. Прискиллиан и прискиллианисты (Церковно-исторический очерк) // Православный собеседник, 1900. Октябрь. Приложение. С. 25.

(обратно)

670

Там же. С. 25–26.

(обратно)

671

См. Черетаев А. А. Византия. Юстиниановская эпоха. M., 2004. С. 61

(обратно)

672

Святитель Иоанн Златоуст. Слово о блаженном Вавиле, а также против Юлиана и к язычникам, 3 //Творения. Т. 2. Кн. 2. С. 577. А также: «Благочестивый царь ни один никогда не решался наказывать и мучить кого-либо из неверующих, понуждая его отстать от заблуждения» (Похвала святой великомученице Дросиде и о памятовании смерти // Там же. С. 733).

(обратно)

673

Святитель Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве. Слово 2,4 // Творения. Т. 1. Кн. 2. С. 417.

(обратно)

674

Святитель Иоанн Златоуст. Беседа о священномученике Фоке и против еретиков, 2 // Творения. Т. 2. Кн. 2. С. 747.

(обратно)

675

Святитель Кирилл Александрийский. О поклонении и служении в духе и истине // Творения. M., 1880.4.1. С. 304.

(обратно)

676

Такой же чрезмерный акцент на ветхозаветные тексты характерен для размышлений Мартина Лютера на эту тему. Если конфликт идет из-за религии, пишет Лютер почти в те же годы, что и русский книжник Иосиф, «на такой войне — дело христианское, дело любви — безбоязненно громить, грабить, жечь врага, делать все, что вредит ему» {Лютер М. О светской власти. В какой мере ей следует повиноваться // Время молчания прошло. Избранные произведения 1520–1526 гг. Харьков, 1992. С. 146). Впрочем, хотя Лютер и не смог уберечь созданный им протестантизм от возрождения в нем

(обратно)

677

Ответ Кирилловских старцев на послание Иосифа великому князю Василию о наказании еретиков // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. M., 1984. С. 359–361).

(обратно)

678

См. Мф 10:22; 24:9; Мк 13:13; Лк 21:12,17; Ин 15:21. — Ред.

(обратно)

679

Соловьев В. С. Письмо Императору Николаю Второму // Собрание сочинений. Брюссель, 1969. Т. 11. С. 452.

(обратно)

680

Хомяков А. С. Несколько слов о философическом письме // Сочинения. M., 1994. Т. 2. С. 455.

(обратно)

681

Запись от 29 января/9 февраля 1882 г. // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 2. С. 130–131.

(обратно)

682

Соловьев В. С. О духовной власти в России // Собрание сочинений. Т.З. Брюссель,1966. С. 231–241.

(обратно)

683

Святитель Николай Японский. Запись в дневнике 2.4.1880 г. // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 1. С. 241.

(обратно)

684

Святитель Николай Японский. Запись в дневнике 3 апреля 1880 г. // Там же. С. 242.

(обратно)

685

Святитель Николай Японский. Запись в дневнике 10 апреля 1880 г. // Там же. С. 254.

(обратно)

686

Христиансое чтение. СПб., 1834. Ч. IV. С. 229–242.

(обратно)

687

См. Бугаевский А. В., архимандрит Владимир (Зорин). Святитель Николай архиепископ Мирликийский Великий Чудотворец. Его жизнь, подвиги и чудотворения по древним греческим, латинским и славянским рукописям. M., 2001. С. 28.

(обратно)

688

Воронов Л., священник (Ленинград). Святитель Николай — ревнитель и защитник Православия // Журнал Московской Патриархии. M., 1961. № 6. С. 65–75; № 7. С. 66–74. (Републикация: Церковный вестник. СПб., 2000. № 11.// ).

(обратно)

689

В канонах Октоиха, написанных в IX веке святым Иосифом Песнопевцем говорится: «Губящаго древле Господни люди безумнаго Ария удавил еси жилами словес твоих…» (канон 3 гл., п. 7, тр. 1). «Уставил еси премудре, твоего святаго языка струями струи Ариевы хульныя» (канон 5 гл., п. 8, тр. 2).

(обратно)

690

Русский вестник M., 2002. № 45–46.

(обратно)

691

См. Житие Феодора Эдесского. СПб., 1892.

(обратно)

692

Елисеев А. Опричная Царя // Царский опричник. № 20 //

(обратно)

693

Андрей Хвалин. От умолчания — к искажению. О некоторых принципах и методах интерпретации общеизвестных летописных событий в современной церковно-исторической науке //

(обратно)

694

Митрополит Иоанн (Снычев). Русская симфония. СПб, 1998. С. 406. «Я не знаю, что заставило старца дать свое согласие — и было ли оно вообще — на то, чтобы ряд статей, написанных не им самим, вышли в свет под его именем. Бывало, Влыдыка даже не подозревал о содержании некоторых своих публикаций. Вспоминаю одно из заседаний Священного Синода: митрополит Иоанн листает какую-то книгу. Подхожу к нему и спрашиваю: «Что это у Вас?». Он, смущенно улыбаясь, показывает мне титульный лист. Книга была о митрополите Филарете (Дроздове), автор — митрополит Иоанн. Из дальнейшего разговора стало ясно, что старец впервые читает это произведение» (Митрополит Кирилл. О прессе церковной и псевдоцерковной // Московский церковный вестник. M., 1998. № 3(240))

(обратно)

695

«"Христианских королей больше нет. Страны, о которых ты говоришь, стали частью Британии или еще глубже погрязли в HenpaBfle^w-^wHTO ж, обратимся к тому, кто поставлен сражать тиранов и оживлять королевства. Воззовем к императору". — "Императора больше нет". — "Нет императора?!.." — начал Мерлин и не смог продолжить. Несколько минут он сидел молча, потом проговорил: "Да, в дурной век я проснулся. Но если весь Запад отступил от Бога, быть может, мы не преступим закона, если взглянем дальше. В мои времена я слышал, что существуют люди, не знающие нашей веры, но почитающие Творца. Сэр, мы вправе искать помощи там, за Византийским царством. Вам виднее, что там есть — Вавилон ли, Аравия, — ибо ваши корабли обошли вокруг всего света". Рэнсом покачал головой. 'Ты все поймешь, — сказал он. — Яд варили здесь, у нас, но он теперь повсюду. Куда бы ты ни пошел, ты увидишь машины, многолюдные города, пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творенью своих рук, но отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего, Неба. Можешь идти на Восток, пока он не станет Западом, и ты не вернешься сюда через океан. Повсюду ты увидишь лишь тень крыла, накрывающего Землю". — "Значит, это конец?" — тихо спросил Мерлин».

(обратно)

696

Священник Тимофей, иеромонах Дионисий. О Церкви, православном Царстве и последнем времени. M., 1998. С.45

(обратно)

697

Странно все же бывает видеть монастыри под охраной десятков казаков и милиционеров (охраняющих не иконы в храмах, а именно братские корпуса), ведь монахи — по определению! — «живые мертвецы». Особенно эти монашеские телохранители умножились после убийства в Оптиной пустыни. До того мы забыли аксиомы церковной жизни, что от православных собраний и пастырей в Оптину посылали тогда письма и телеграммы соболезнования! Но разве подобное мыслимо было в древней Церкви? Возможно ли такое — в Карфагене узнают, что в Риме казнили несколько священников, и посылают туда гонца с выражением искренних соболезнований? Разве это не праздник для Церкви — появление новых мучеников, новых святых?

(обратно)

698

Оболенский Д. Византийское содружество наций. M., 1998. С. 440, 458.

(обратно)

699

Святитель Стефан Пермский. К 600-летию со дня преставления. СПб., 1995. С. 214–215

(обратно)

700

0 Лобковиц Н. Христианство и культура // Вопросы философии. M., 1993. № 3. С. 79.

(обратно)

701

Реакция монархиста: «Однако все ли столь сильны духом, как апостолы и отец диакон, чтобы в одиночку противостоять нынешнему нарастающему разгулу сил зла без помощи православной государственной власти? И разве священнослужитель вправе думать «лишь о себе», забывая «о духовных нуждах других людей» и оставляя на произвол судьбы тех наших ближних (и прежде всего молодежь), которые в нынешнем океане лжи на такое самостоятельное распознавание зла не способны? Родителей, поступающих так, лишают родительских прав. В православной же монархии действует как раз принцип отеческой любви к народу» (Назаров М. Третий Рим и конец истории — «а четвертому не бывать».. // Имперское возрождение. M., 2005. № 2. С. 110). Ну, это уже почти прямая цитата из «Легенды о Великом Инквизиторе»… Вот только вправду ли мой оппонент желает, чтобы притча Достоевского воспринималась как обличающая не папство, но русских православных монархистов?

(обратно)

702

Митрополит Московский Филарет. Слова и речи. M., 1882. Т. 4. С. 151–152.

(обратно)

703

При оценке подвига святых Кирилла и Мефодия надо иметь виду, что в современной им Греции не только церковная молитва, но и литература не признавали разговорного, современного языка. «В литературе господствовал архаический язык, который усваивался в результате элитарного школьного образования. Народная речь стояла настолько вне литературы, что Анна Комнина считала необходимым «перевести» на койнэ насмешливую песенку, которую распевали константинопольцы… В Xll веке разговорная речь впервые становится языком литературы… Монашество стояло, скорее всего, в стороне от этого движения; в отличие от монашеской литературы IV–VI веков, вбиравшей элементы живого языкотворчества и чутко прислушивавшегося к народной речи, идеологи церкви Xl-Xll веков занимали последовательную пуристическую позицию. Уничтожение патриархом Николаем IV Музалоном Жития святой Параскевы в середине Xll века на том основании, что оно написано каким-то мужиком на «вульгарном» языке — характерный момент в борьбе против попыток зарождения народноязычной агиографиии… Задачей школы оставалось овладение мертвым языком, на котором писала и говорила элита, и тем культурным фондом, который позволял понимать классиков и хитроумные аллюзии современных авторов» (КажданА. П. Никита Хониат и его время. СПб., 2005. С. 87–89,168).

(обратно)

704

Смолич И. К. История русской Церкви. 1700–1917. M., 1997. Ч. 2. С. 206.

(обратно)

705

Пока я, собственно, больше об этом на лекциях и говорю. Со временем начну больше включать в лекции опыт других миссионеров — и XIX века, и современных

(обратно)

706

И то не о всех. Даже имена многих апостолов (!) забыты: «Имена апостолов Спасителя известны из Евангелий каждому; списка же семидесяти учеников никакого нигде нет» (Евсевий. Церковная история. 1,12). «Мы не можем перечислить по именам всех апостольских преемников, ставших по всей вселенной пастырями Церкви и евангелистами. Мы вспоминаем поименно только тех, о которых упоминается в апостольских, сохраненных доныне записях апостольского учения» (Там же. 1,37)

(обратно)

707

Оттого весьма разочаровала меня книга Иакова Стамулиса «Православное богословие миссии сегодня»: я не нашел в ней ничего полезного для себя. Красивые византийские слова о жизни в Духе Святом, о том, что задача миссионера — вести в Царствие Божие, и прочее… Но вы мне подскажите средства! Но не нашел я там советов — что, как и кому нужно говорить, какие аргументы использовать

(обратно)

708

Например, Церковь дерзнула не остановиться на Символе веры, о котором предание говорило, что он был открыт Божией Матерью и апостолом Иоанном Богословом святителю Григорию Чудотворцу (см. Святитель Григорий Нисский. Слово о жизни святителя Григория Чудотворца //Творения святителя Григория Нисского. M., 1872. Ч. 8. С. 146–147).

(обратно)

709

«Во многих случаях эти миссии бывали вызваны прямой или косвенной поддержкой империи. Но чаще всего новые церкви возникали стихийно благодаря свидетельству мирян или мирянок, действующему как проповедь без всякой профессиональной миссии или плана. Аристократ святой Григорий, Просветитель Армении, рабыня Нина, просветительница Грузии, два юноши, Фрументий и Эдесий, потерпевшие кораблекрушение в Эфиопии, сирийские купцы, принесшие христианство в Индию, — в истории каждого из них видна одна общая черта — спонтанность. Множество подобных случаев могло остаться никогда не записанными. Те же, что были записаны, затуманены легендами; однако характерно, что сами легенды стремятся скорее подчеркнуть, чем скрыть, стихийную свободу обращения. Народные предания описывают чудесные события, подтверждающие проповедь, но мало рассказывают о том, как люди были организованы. Народ сохранил в своем воспоминании о принятии новой веры именно то, что хотел… Стоит отметить, что монахи, так же как и первые действующие по собственному порыву свидетели христианства, были мирянами. Большая часть повествований говорит, что епископы и духовенство не имели значения в начале миссии, но были необходимым последствием, закрепляющим ее успех. Мирянин-просветитель в некоторых случаях впоследствии получал епископскую хиротонию (святой Григорий Армянский, святой Фрументий Эфиопский); бывали случаи, когда местные новообращенные вожди просили почитаемую ими христианскую власть прислать епископов из-за границы (самого императора Константина — для Грузии, Александрию — для нубийцев, Селевкию-Ктесифон — для индийцев). Отсюда явствует, что, следуя изначальному христианскому пониманию служений, епископы и священники отождествлялись с сакраментальными и учительскими функциями внутри уже установленной местной Церкви, тогда как непосредственно миссионерская и апостольская ответственность присваивалась скорее мирянам» (Протопресвитер Иоанн Мейендорф. Единство Империи и разделения христиан // История Церкви и восточно-христианская мистика. M., 2000. С. 96–97). Позднее в России о том же будет свидетельствовать история с преподобным Трифоном Печенгским.

(обратно)

710

1 «Говоря о богатом наследии Византии в деле миссии, следует иметь в виду, что часть его была утеряна в связи с длительным периодом преследований и гонений, который большинство православных Церквей пережило в недалеком прошлом» (СтамулисИ. Православное богословие миссии сегодня. M., 2003. С. 71). Лицемерие поистине византийское! Значит, большевики уничтожили архивы византийских миссий! Но тогда отчего же там, где большевиков и в помине не было, в Греции, в 60х годах XX века «деятельность Афинского межправославного центра, направленная на учреждение внешних миссий, была встречена скептически и даже враждебно» (Там же. С. 143)? Или в рецензии на книгу С. Иванова о византийском миссионерстве: «На протяжении всей своей книги автор добросовестно делает вид, что те документы, которые дошли до нас — это и есть все, что написали византийцы когда-либо на интересующую нас тему. Того, что важная информация в огромном числе могла содержаться в утраченных документах, автор как будто не допускает» (Грацианский М. Рецензия // KaviaKiov Юбилейный сборник в честь 60-летия профессора Игоря Сергеевича Чичурова. M., 2006. С. 388).

(обратно)

711

Георгий Амартол. Хроника 10,6–8 // Матвеенко В. А. ЩеголеваЛ. И. Временник Георгия Монаха. M., 2000. С. 271–272. Греческий оригинал написан в 847 году, древнерусский перевод сделан в Xl веке.

(обратно)

712

Архимандрит Сергий Страгородский. На Дальнем Востоке. Письма японского миссионера. Сергиев Посад, 1897. С. 92–93.

(обратно)

713

Мещерская Е. Н. Деяния Иуды Фомы. M., 1990. С. 129.

(обратно)

714

И в Японии жатва многа… Письмо русского из Хакодатэ. Приложение к Дневникам святителя Николая Японского. Хоккайдо, 1994. С. 709

(обратно)

715

Свидетельство епископа Серафима (Сиргиста) цит. по: Бесстремянная Г. Христианство и переводы Библии в Японии // Альфа и Омега. M., 2006. № 2 (46). С. 150.

(обратно)

716

Например: Жития святых славных и всехвальных апостолов. M., 2007.

(обратно)

717

См. Болотов В. В. Лекции по истории древней Церкви. M., 1994. Т. 2. С. 258.

(обратно)

718

Минуций Феликс. Октавий // Богословские труды. M., 1981. Вып. 22. С.149.

(обратно)

719

«Завтра японский гражданский праздник Киген-сецу (восшествие Дзинму на престол, то есть начало японского государства); ко всенощной звонили в большой колокол» (Святитель Николай Японский. Дневник. Запись от 10 февраля 1896, понедельник // Дневники святителя Николая Японского. СПб., 2004. Т. 3. С. 119). Но при этом православные отказывались исполнять приказы японских властей о совершении жестов, могущих быть понятыми как поклонение богине Аматерасу, считавшейся покровительницей японской императорской династии. И это — несмотря на разъяснение японских чиновников, что «почитание богини Аматерасу есть не религия, а акт уважения к политическому строю нашего государства. Почитанием нашей богини Вы выражаете свой долг признательности нашей стране (см. Дьяков И. А. Аматерасу. Правда о пережитом в Трехречье за веру и отчизну H Священник Дионисий Поздняев. Православие в Китае 1900–1997 гг… M., 1998. С. 193).

(обратно)

720

Деяния Андрея и Матфия в городе людоедов // Деяния апостола Андрея. M.: Индрик, 2004. С. 45. Еще одно научное издание: Греческие предания о святом апостоле Андрее. СПб.: Издательство СанктПетербургского университета, 2005. Т. 1. Жития. Переложение: Протоиерей Сергий Петровский. Жизнь, труды, мученическая кончина и прославление святого апостола Андрея Первозванного. Одесса, 1919 (репринт — СПб., 2003). С. 169.

(обратно)

721

Однако святитель Иоанн Златоуст полагает, напротив, что апостолы именно по тому, кому какой язык был дан в эту минуту, поняли кто в какую страну должен идти (см. Барсов М. Сборник статей по истолковательному и назидательному чтению Деяний святых апостолов. M., 2006. С. 119). Святитель Григорий Богослов из двух мнений: а) апостолы говорили на одном языке, но каждый слушатель понимал по-своему; б) именно апостолы разноязычили — выбирает второе (Там же. С. 126).

(обратно)

722

См. Святитель Григорий Нисский. Слово о жизни святителя Григория Чудотворца // Творения святителя Григория Нисского. M., 1872. Ч. 8. С. 143.

(обратно)

723

Там же. С. 193.

(обратно)

724

«В самом деле, заметь, как одно совершается Им, а другое — учениками. Творить чудеса — Его дело; не стяжать ничего — дело учеников. Даровать мир — это дар Божий; находить достойных и не ко всем без разбору входить — это дело их воздержания» (Святитель Иоанн Златоуст. На Матфея 33,4). Интересно, что выбор «круга общения» и «связей» Златоуст относит к делу аскетики, воздержания: ты священник? — не дружи с бандитами, даже если они делятся с тобой своими золотыми цепями! То есть деньги-таки пахнут… И не все ароматы уместны в храме Божием. «В церкви не принеси приноса от татий и властитель немилосерд, ни от корчемника, волхва, игрьца и злобника или томя челядь свою гладъмь и ранами» (Святительское поучение новопоставленному священнику (конец Xlll века) // Русская Историческая библиотека. СПб, 1908. Т. 6: Памятники древнерусского канонического права (XI–XV века). Ч. 1. С. 107). Сегодня же мне доводится в новопостроенных соборах читать увековеченныемраморно-позолоченыесписки спонсоров с выражением благодарности «… ликероводочному заводу». Вот уж точно — на слезах вдов и сирот строятся такие храмы. А вдруг Господь их снова разрушит?

(обратно)

725

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 22 H Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 294.

(обратно)

726

Святой Николай Кавасила. Богословские труды: Христос. Церковь. Богородица. M., 2002. С. 196.

(обратно)

727

Цит. по: Герье В. Блаженный Августин. M., 2003. С. 151.

(обратно)

728

Созомен. Церковная история. СПб., 1851. С. 133. «Церковные истории» Евсевия, Евагрия, Созомена, Филосторгия и «Знаменитые мужи» Иеронима о Фрументии ничего не сообщают.

(обратно)

729

Иванов С. А. Византийское миссионерство. M., 2003. С. 201.

(обратно)

730

Главным аргументом, конечно, была сама жизнь миссионера — Фрументий «побуждал их благожелательностью и милостями» (это только у Руфина, остальным историкам и эта деталь неважна). «Словеса опровергаются словесами, но чем можно опровергнуть жизнь?» (Святитель Григорий Богослов. Мысли, писанные четверостишиями, 3 //Творения. M., 1994.Т. 2. С. 22).

(обратно)

731

Болотов В. В. Лекции по истории древней Церкви. M., 1994. Т. 2. С. 274.

(обратно)

732

Арианский император Констанций извещает эфиопских правителей, что, приняв Христа как небесного Царя, они заодно обрели и римского кесаря в качестве своего земного владыки: «Предмет великой заботливости и наибольшего рачения составляет для нас ведение Всесовершенного. Думаю же, что в подобных делах и весь человеческий род требует равной попечительности, чтобы все могли проводить жизнь с упованием, нимало не разноглася в исповедании о том, что — справедливо и истинно. Посему и вас удостаивая этого промышления и равняя вас в этом с римлянами, повелеваем, чтобы у вас в церквах имело силу одно и тоже с ними учение. Поэтому же епископа Фрументия, как можно скорее, пошлите в Египет к достопочтеннейшему епископу Георгию и другим египетским епископам, которые всего более имеют право рукополагать и судить о подобных делах. Ибо, конечно, знаете и помните (если только не притворитесь, будто бы одним вам совершенно неизвестно признаваемое всеми), что сего Фрументия в этот сан поставил Афанасий, обвиненный в тысячах худых дел. Итак, если Фрументий с готовностью послушается, согласившись дать отчет во всем ходе дел, то для всех будет явно, что не разномыслит он ни в чем ни с церковным законом, ни с господствующею верою; и по окончании над ним суда будет поставлен, чтобы почитали его действительным и все права имеющим епископом» (Цит. по: Святитель Афанасий Великий. Защитительное слово пред царем Констанцием, 31 //Творения. M., 1994. Т. 2. С. 70–71).

(обратно)

733

В русских переводах опущены те слова, которые преподобный Симеон адресовал варварам (Блаженный Феодорит Кирский. История боголюбцев. M., 1996. С. 270; Блаженный Феодорит Кирский. История боголюбцев. СПб., 1853. С. 211). Поэтому здесь я цитирую перевод С. Иванова (Византийское миссионерство… С. 60)

(обратно)

734

См. Иванов С. А. Византийское миссионерство. M., 2003. С. 324–325; о Симеоне известно из «Житий восточных святых» Иоанна Эфесского. И хотя сам он, кажется, монофизит, среди его учеников — святые Шио Мгвимский и Давид Гареджийский. См. также: Муравьев А. В. Где проповедовал отшельник Симеон Горец? // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Серия: филология. № 1 (7). M., 2007.

(обратно)

735

Олав Трюгвассон, норвежский конунг около 995-1000 гг.

(обратно)

736

Снорри Стурлусон. Круг земной. M., 1980. С. 146–147.

(обратно)

737

По свидетельству И. Цискарова («Записки о Тушетии», 1848 г.), один 100-летний старик в горной Чечне рассказывал, что во времена его детства вайнахи еще молились в церквах, к середине XIX в. только начавших разрушаться, а затем в горы приехали «персияне» и обратили вайнахских горцев в ислам. Из этого становится очевидно, что мелхистинцы или жители Шаро-Аргунского ущелья в начале-середине XVIII в. все еще исповедовали христианство и справляли соответствующие обряды. Известно, что вплоть до XX в. плоскостные чеченцы именовали обитателей горной полосы Чечни и Ингушетии — «ламан кераста», что переводится как «горные христиане». Это относилось и к аккинцам, и к мелхистинцам, и к другим тукхумам горных вайнахов (Золотухин В. Средневековое вайнахское христианство.

(обратно)

738

См. Прохоров Г. М. Заметки о русском миссионерстве // Церковь и время. M., 2006. № 4 (37). С. 73.

(обратно)

739

См. Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея 90:2.

(обратно)

740

Болотов В. В. Лекции по истории древней Церкви. M., 1994. Т. 2. С. 236–237.

(обратно)

741

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея 75:2.

(обратно)

742

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея 75:2.

(обратно)

743

«В самом византийском — по существу утопическом — идеале крылся духовный изъян: византийцы, как и весь средневековый мир, фактически считали "гармонию" уже осуществленной. По отношению к своим врагам или внутренним диссидентам они вели себя, как если бы Византийское Царство уже было Царством Божиим, обладающим правом конечно судить и истреблять тех, кого оно почитало и своими, и Божьими врагами» (Протоиерей Иоанн Мейендорф. Церковь, общество, культура в православном церковном предании // Московский епархиальный вестник. M., 1992. № 1. С. 63).

(обратно)

744

КажданА. П. Никита Хониат и его время. СПб., 2005. С. 209.

(обратно)

745

Дашков С. Б. Императоры Византии. M., 1996. С. 116.

(обратно)

746

«Обращенные в христианство арабские племена и местные царства, не организованные в единую религиозную группировку, начиная с IV века существовали в Сирии, в римской провинции Аравии (территория которой совпадала с современной Иорданией), за пределами византийских границ в Персидской империи, а также в южной части Аравийского полуострова. Церковное, культурное и политическое значение этих общин было значительным, в частности в Сирии. Именно там еще до появления ислама впервые начали говорить и писать на классическом арабском языке (двадцать две буквы алфавита которого происходят от сирийского языка). На арабский язык был переведен Новый Завет. И Коран был записан для образованных арабов-христиан Сирии, а не для неграмотных бедуинов Аравийского полуострова, первых последователей Магомета. Исторические и агиографические источники IV и V вв. приводят несколько историй, рассказывающих об обращении кочевых племен. Обращенные обычно именуются сарацинами, живущими в пустынях Сирии, Палестины и Синая. Руфин сообщает, что около 374 года «сарацинская» царица по имени Мавуия (или Мария) была обращена в христианство и что живший неподалеку от нее подвижник по имени Моисей был поставлен епископом ее «царства». Кирилл Скифопольский в своем Житии святого Евфимия Великого приводит более точную информацию о сарацинском шейхе Аспебете, которого после обращения в христианство Ювеналий Иерусалимский в 427 году хиротонисал епископом паремволэ ("кочевых лагерей") и который участвовал в Эфесском соборе (431). На Халкидонском соборе присутствовал другой епископ паремволэ в Финикии, Евстафий. Впоследствии, в Vll веке, мощное влияние ислама захватило Ближний Восток и монополизировало основное течение арабской цивилизации. Не будь этого исключительного исламского феномена, арабы-христиане, вероятно, заняли бы ведущую позицию среди культурных семей восточного христианства» (Протопресвитер Иоанн Мейендорф. Единство Империи и разделения христиан // История Церкви и восточно-христианская мистика. M., 2000. С. 90–91).

(обратно)

747

Успенский Ф. И. История византийской империи. VI–IX века. M., 1996. С. 533.

(обратно)

748

Как император Юстиниан насаждал православие в монофизитских областях Востока, рассказывает Иоанн Эфесский: «Во многих частях Антиохии, во всей Аравии и Палестине, и в пустыне анахоретов население изгнано с мест жительства и рассеяно; тех, кого удавалось захватить, сажали в кандалы, и запирали в темницы, и подвергали всяческим наказаниям и мучениям. Многие после отобрания у них имущества умирали под нещадными ударами, на иных насылаемы были военные отряды и тех верных, которые принимали изгнанных в свои селения и дома, подвергали грабежам, ударам и истязаниям. У всех церквей и монастырей, у городов и деревень с жадностью и жестокостью расхищены имущества не только церковные, но и те, что принадлежали светским лицам, женщинам и детям. Случалось, что преследователи выселяли верных из их обителей, стаскивали со столбов и изгоняли из келий. Патриарх Ефрем произвел сильное возмущение в Церкви Божией на Востоке и во всей Сирии. Ибо, обходя все земли и города, он опустошил большие и малые монастыри, поверг на землю и самые столпы, с которых согнал подвижников, других, выгнанных варварской силой из их затворов, мечом и бичами принуждал принять причащение. Военной силой разогнал монахов из монастырей, как находящихся близ Амиды, так и рассеянных по всей стране. Изгнанники в громадном числе пошли в древний монастырь Телла. Когда они здесь немного отдохнули, посланы были многочисленные ромэйские войска и хорепископы и дозорщики, чтобы выгнать их отсюда… Никто не смел дать изгнанным приюта в своем доме, иначе дом подлежал конфискации, и хозяин дома подвергался уголовной каре, вследствие чего многие были принуждены, как звери, скрываться в пещерах» (Успенский Ф. И. История византийской империи. VI–IX века. M., 1996. С. 327–328).

(обратно)

749

Россейкин Ф. Первое правление Фотия, патриарха константинопольского // Богословский вестник. Сергиев Посад, 1909. Июль-август. С. 410.

(обратно)

750

См. Mansi. Sacrorum conciliorum nova et amplissima collectio. Venetiis, 1771. Т. XVI. Col. 404, 166; Grossi V. Luis F. Sesboue В. Histoire des dogmes. L'homme et son salut. Paris, 1995.Т. 2. Р. 115.

(обратно)

751

Бронзов А. Примечания //Точное изложение православной веры. Творение преподобного Иоанна Дамаскина. СПб., 1894. С. LXIX.

(обратно)

752

См. Уханова Е. В. У истоков славянской славянской письменности. M., 1998. С. 37.

(обратно)

753

Святитель Фотий, патриарх Константинопольский. Окружное послание. // Альфа и Омега. M., 1999. № 3 (21). С. 87–88.

(обратно)

754

Россейкин Ф. Окружное послание Фотия // Богословский вестник. M., 1915. Т.1. С. 147, 150.

(обратно)

755

Там же. С. 150.

(обратно)

756

Лебедев А. П. История разделения церквей в IX, X, и Xl веках. СПб., 1999. С. 80.

(обратно)

757

Лебедев А. П. Там же. С. 131.

(обратно)

758

Интересно, кстати, что на этот раз святитель Фотий уже не ставил в качестве условия примирения отказ римлян от тех своих традиций и новизн, которые прежде казались грекам соблазнительными. Ни прежде осужденные опресноки, ни пост в субботу уже не поминались. Не было даже прямо осуждено учение о филиокве, хотя собор ясно осудил любые попытки изменения вселенского символа веры какой-либо поместной церковью («Учение о филиокве никоим образом не было осуждено было отвергнуто лишь введение этой формулы в Символ Веры» (Dvornik F. Le schisme de Photius. Histoire et legende. Paris, 1950. Р. 277), что есть перенос проблемы из области догматической в сферу каноническую. Со стороны Фотия это была уступка (интересно, что решение этого вопроса было камерным: из 383 епископов-участников Собора в этом его заседании участвовал лишь 21 человек (Огицкий Д. П. Профессор Ф. Дворник о Патриархе Фотии // Богословские труды. Вып. 26. M., 1985. С. 260)). Римским послам было нетрудно пойти на это, поскольку в ту пору филиокве оставалось частной практикой Испании и Германии, но еще не было принято в самом Риме. В результате в современной католической литературе небезосновательно утверждается, что «имя Фотия — символ не разделения, а успешного поиска единства» (СуттнерЭ. X. Исторические этапы взаимных отношений Церквей Востока и Запада. M., 1998. С. 27).

(обратно)

759

Житие Константина, 17 // Сказания о начале славянской письменности. M., 1981. С. 91

(обратно)

760

Житие Мефодия, 6 // Сказания о начале славянской письменности. M., 1981. С. 97

(обратно)

761

См. Оболенский Д. Византийское содружество наций. Шесть византийских портретов. M., 1998. С. 408

(обратно)

762

«После дворцового переворота 24 сентября 867 года и прихода к власти Василия I новый император остро нуждался в поддержке Рима. Чтобы заручиться ею, Константину Философу, бывшему в это время в Моравии, было дано поручение отвезти в Рим давно подготовленные для этого случая мощи святого Климента. До этого момента они, вероятно, лежали в церкви Святых Апостолов в Константинополе. Константин, скорее всего, не брал их с собой, уезжая в Моравию, поскольку в тот момент не было никаких перспектив передать их в Рим, для которого они были предназначены еще до их обретения. Они могли быть привезены Константину в Венецию, откуда он направился в Рим» (Уханова Е. Дипломатическия миссия Константина Философа // Новая книга России. 1999. № 5. С. 46–467

(обратно)

763

Житие Константина цитируется по изданию: Сказания о начале славянской письменности. M., 1981

(обратно)

764

Исаченко А. И. К вопросу об ирландской миссии у панонских и моравских славян // Вопросы славянского языкознания. M., 1963. С. 43–72. Вот книги, рассказывающие нам о православных святых просветителях Запада: Протоиерей Александр Шабанов. Святой Патрик, епископ и просветитель Ир ландии (Тверь, 2000); Протоиерей Александр Шабанов. Святой Брендан Мореплаватель (Тверь, 2001); Протоиерей Александр Шабанов. «Голубь Церкви». Святой Коламба Айонский, просветитель Шотландии. Тверь, 2004; Марк Омельницкий. Жития трех английских святых (Освальда, Эдмунда, Свизина). M., 1997; Марк Омельницкий. Образ святого в англо-саксонской литературной и агиографической традиции. На материале «Жития святого Гутлака». M., 1997; Владимир Мосс. Крушение Православия в Англии. Тверь, 1999. Западный Патерик собран в издании: Vita Patrum. Житие Отцов. Святитель Григорий Турский. Отец Серафим Роуз. M., 2005.

(обратно)

765

См. Успенский Ф. И. История византийской империи. M., 1997. Т. 2. С. 31

(обратно)

766

Сказания о начале славянской письменности. M., 1981. С. 115; СтамулисИ. Православное богословие миссии сегодня. M., 2003. С. 173–175; TaxuaocA. Святые братья Кирилл и Мефодий, просветители славян. Сергиев Посад, 2005. С. 61.

(обратно)

767

Сказания о начале славянской письменности. M., 1981. С. 82.

(обратно)

768

TaxuaocА. Святые братья Кирилл и Мефодий, просветители славян. Сергиев Посад, 2005. С. 280.

(обратно)

769

«Ни о ком из них (патриархов до-авраамовых времен — А. К.) неизвестно, чтобы было у него две жены, и поэтому урезал Господь член его, чтобы означить предел, которого затем переступать не подобает. Также сотворил Он и с Иаковом, охромив жилу бедра его, так как взял себе четыре жены. И больше неизвестно, чтобы он жил с женой. Авраам же не понял этого» (Сказания о начале славянской письменности. M., 1981. С. 83).

(обратно)

770

См. DvornikF, Les Iegendes de Constantin et Methode vues de Byzance. Prague, 1933. P. 73–77. Стоит также заметить, что последний иконоборческий патриарх, Иоанн Грамматик, был достойным человеком. Он мог бы сохранить священный сан, но он предпочел вечное заточение и ослепление (мучительную казнь) измене своим убеждениям (см. Мелиоранский 5. М. Из лекций по истории и вероучению Древней христианской Церкви (I–VIII в.). СПб., 1910. С. 328).

(обратно)

771

Успенский Ф. И. История Византийской Империи. Период Македонской династии. M., 1997. С. 31.

(обратно)

772

См. Васильев А. А. История византийской империи. Время до Крестовых походов. СПб., 1998. С. 397.

(обратно)

773

Цит. по: Протоиерей Лев Лебедев. Колумбы Российские. Апостольство Русской Православной Церкви в Америке XVIII–XIX веков. M., 2003. С. 75.

(обратно)

774

И очень неудобно, когда миссионер щеголяет обносками естественнонаучных представлений позапрошлых веков. Так, митрополиту Макарию (Невскому) представлялось, что «в мире христианства совершилось нечто подобное тому, что бывает в сферах небесных светил: некоторые планеты, как говорит астрономия, в периодическом движении своем около солнца, по временам начинают обратное течение, а потом с большею скоростью опять продолжают свое течение вперед» (Царю Небесному и земному верный. Митрополит Макарий Московский, апостол Алтайский (Парвицкий-"Невский"). M., 1996. С. 242).

(обратно)

775

Архимандрит Рафаил (Карелин). Вызов новомодернизма. Об искажениях истины в богословских опытах диакона Андрея Кураева. M., 1999. С. 85.

(обратно)

776

См. об этом главу «Еще раз о границах Церкви» во втором издании моей книги «Вызов экуменизма».

(обратно)

777

«Если эллинизм до сих пор не достиг еще желаемого успеха, то виноваты в том мы сами, его последователи. Боги сделали для нас много хорошего, выше всякого желания и надежды. Несколько прежде никто не смел и желать столь важной перемены, происшедшей в короткое время, но думаешь ли, что довольно этого? Мы и не замечаем, что безбожие (так Юлиан называл христианство) особенно возрастает л юбовию к странникам, заботливостию о гробах умерших и наружною святостию жизни. Я думаю, что и нам поистине надлежит исполнять все это. И быть таким надлежит не только тебе одному, но и всем жрецам Галатии, которых то стыдом, то убеждением старайся делать добрыми. Если у иудеев никто не просит милостыни, а нечестивые галилеяне кроме своих питают еще и наших, то непостыдно ли, что свои от нас не получают помощи. Мы по беспечности срамим сами себя и еще более роняем благоговение к богам» (Юлиан. Письмо 84, Арсакию, верховному жрецу Галатии; 362 год. Цит. по: Созомен. Церковная история 5,16).

(обратно)

778

Святитель Иоанн Златоуст. К молодой вдове 1,2// Творения. СПб., 1898. Т. 1. С. 376.

(обратно)

779

История российской духовной миссии в Китае. M., 1997. С. 55.

(обратно)

780

Архидиакон Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в первой половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. M., 2005. С. 244.

(обратно)

781

Полное собрание русских летописей: Никоновская летопись. M., 2000. Т. 9. С. 58–59.

(обратно)

782

Там же. С. 64.

(обратно)

783

Иванов С. А. Византийское миссионерство: можно ли сделать из «варвара» христианина? M., 2003. С. 58

(обратно)

784

Единственное исключение — рукопись XV века «Кодекс Бандури 3025». См. Бибиков М. В. Byzantinorossica. Свод византийских свидетельств о Руси. M., 2004. Ч. 1. С. 64. При этом, однако, это единственное свидетельство исследователь отчего-то не цитирует ни словом, хотя апокрифы приводит подробно.

(обратно)

785

«Здесь существовала мощная традиция христианской учености, ничего не получившей от греческого или латинского Запада, но непосредственно связанная с традицией еврейских синагогальных школ» (Протопресвитер Иоанн Мейендорф. Единство Империи и разделения христиан // История Церкви и восточно-христианская мистика. M., 2000. С. 84).

(обратно)

786

Воронец Е. H. Несколько слов о Православном Миссионерском обществе и должном развитии его деятельности. M., 1885. С. 17.

(обратно)

787

Энициклопедия Свиды, «Аполлинарий».

(обратно)

788

Преподобный Феодор Студит. Послания. M., 2003. Ч. 2. С. 127.

(обратно)

789

Интересно, что когда болгары запросили Константинополь о церковных канонах, то «греки, желая сохранить власть над болгарами, в тех списках Номоканона, которые изготовлялись для болгар, в 34 апостольском правиле («Епископам всякого народа подобает знать первого у них и признавать его, как главу») выпускали слова о том, что церковь «всякого народа» сама избирает себе предстоятеля. Зато фраза из концовки этого же канона «Но и первый ничего да не творит без рассуждения всех» — была опущена папой Николаем I в его «ответах болгарам». Дионисий Малый перевел слово «народ» вместо единственного — множественным числом: «Епископом всех народов подобает знать первого у них». И лишь святой Мефодий перевел на славянский точно (см. Журнал Московской Патриархии. M., 1958. № 3. С. 42). Святой Кирилл арабам говорит превосходительно: «Все искусства вышли от нас», хотя в ту пору арабы уже впитали высокую персидскую культуру, а отнюдь не только эллинскую. Суждения же Феофилакта Болгарского о пасомом им народе находятся далеко за пределами современных приличий («Природа болгар есть кормилица всякого зла…. Моим словам они внимают как осел — игре на лире… Невероятная тупость в деле овладения Писанием» (цит. по: Иванов С. Византийское миссионерство… С. 242–243; см. также: Оболенский Д. Византийское содружество наций. M., 1998. С. 443–444). И даже в XX веке ведущий греческий миссионер — албанский архиепископ Анастасий — говорит о татарах как о «первобытном народе» (Архиепископ Иоанн (Яннулатос). Православие и миссия // СтамулисИ. Православное богословие миссии сегодня. M., 2003. С. 433)!

(обратно)

790

«Апостол Аляски» святитель Иннокентий (Вениаминов), напротив, подчеркивал, что миссионер должен говорить язычникам, что пришел к ним по собственному понуждению, а не послан российскими властями: «По прибытии отнюдь не говори, что ты послан от правительства и не выдавай себя за начальника, но за простого странника» (Святитель Иннокентий Московский. Наставление священнику, назначаемому для обращения иноверных и руководствования обращенных в христианскую веру, 32 // Избранные труды святителя Иннокентия, митрополита Московского, апостола Сибири и Америки. M., 1997. С. 174).

(обратно)

791

Памятники древнерусского канонического права (XI–XV века): Русская историческая библиотека. Т. 6. СПб, 1908.4.1. С. 272–276

(обратно)

792

1 Ответы константинопольского патриаршего собора на вопросы сарайского епископа Феогноста (12 августа 1276 года) // Русская историческая библиотека. Т.6. Памятники древнерусского канонического права. 4.1. (XI–XV вв.). СПб., 1908. С. 134. Правда, в этом же письме патриарх Иоанн Векк разрешает крестить обливанием и служить на разбавленном соке, а не на вине… Также из письма болгарского царя Бориса римскому папе Николаю следует, что византийцы понуждали новокрещеных болгар: не ходить в баню по средам и пятницам, принимать причастие только в подпоясанном виде (распоясаный человек на византийском языке означал оглашенного и, значит, некрещеного, т. е. не имеющего права причащаться), не вкушать мясо животных, забитых евнухами, не входить в храм в ленточной повязке на лбу. Мирянам запрещалось публично молиться о ниспослании дождя, а на молитве предписывалось стоять только, скрестив руки на груди (см. Оболенский Д. Византийское содружество наций. M., 1998. С. 98)…

(обратно)

793

Блаженный Феодорит Кирский так описывает обращение варваров у подножия столпа святого Симеона: «Случалось, что и тысяча человек [сразу] с криком отказывалась от отеческого заблуждения, и разбивала пред тем божественным столпом почитавшиеся ими ранее идолы, и отказывалась от оргий в честь Афродиты… Они вкушали божественных таинств, и принимали законы от того священного языка, и расставались с отеческими обычаями, и отвергали привычку питаться дикими ослами и верблюдами» (Феодорит Кирский. История боголюбцев. 26,12)

(обратно)

794

В самой Византии (как и на Руси) почти все случаи открытого конфликта патриарха и императора были связаны с брачными вопросами, реже — с вопросами вероучения, и никогда — в связи с тиранией. У миссионеров, пытавшихся сразу брать под контроль половую жизнь варваров, были аналогичные проблемы. Примерно в 689–697 годах во Франконии был убит ирландский миссионер Килиан — за то, что осуждал неканонический брак местного герцога Гозберта со вдовой покойного брата. Та же причина скрывается за смертью Ламберта (около 635–705), епископа Маастрихта, критиковавшего Пипина Il за подобный брак (см. Дряхлое В. Н. Языческое противодействие христианизации в Западной Европе в раннее средневековье // Вопросы истории. M., 2007. № 1. С. 32). И напротив — в новейшей миссии: «Я спросил разрешение на брак двоюродных Иоанна Нода и Варвары Оонума, уже перевенчанных гражданским браком по принуждению их отцов-язычников. "Разумеется, разрешить; наши русские строгости там нельзя применять по всей силе; только чтобы примером не было". Еще сказал я, что имею предложить на разрешение Святейшего Синода возможность празднования неподвижных праздников в Японской Церкви по новому стилю, ибо, например, какой же пост при встрече Нового года? Сказал Владыка, что он сам поговорит в Синоде частно; официально же туда подавать велел повременить. "Синод будет поставлен в затруднение и, пожалуй, не разрешит — чтобы не было примера"» (Святитель Николай Японский. Запись в дневнике 15 марта 1880 //Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 1. С. 216). Речь идет о беседе с Петербургским митрополитом Исидором.

(обратно)

795

И еще такие монастыри не должны быть богаты. Миссия ирландских и бенедектинских монахов закончилась под ударами викингов. Викинги стали громить их монастыри именно в поисках наживы. Увы, они ее там находили, и потому приходили вновь и вновь…

(обратно)

796

1 Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Вып. 7. С. 162, 119. «Аксиосы» — это, очевидно, «семинаризм», означающий косы. После рукоположения, которое совершалось с многократным возглашением «аксиос» («достоин!»), священнослужитель не стригся, но носил длинные волосы.

(обратно)

797

Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Вып. 7. С. 162, 119. «Аксиосы» — это, очевидно, «семинаризм», означающий косы. После рукоположения, которое совершалось с многократным возглашением «аксиос» («достоин!»), священнослужитель не стригся, но носил длинные волосы

(обратно)

798

Филарет, митрополит Московский. Собрание мнений и отзывов по учебным и церковно-государственным вопросам. M., 1885. Ч. 4. С. 147

(обратно)

799

Запись от 7 октября 1903 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 869–870.

(обратно)

800

Святитель Николай Японский. И в Японии жатва многа… Письмо русского из Хакодатэ //Дневники Николая Японского. Хоккайдо, 1994. С. 714–715

(обратно)

801

Запись от 27 декабря 1901 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 574

(обратно)

802

Запись от 4 сентября 1901 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 515

(обратно)

803

Запись от 23 июля 1903 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 273

(обратно)

804

Запись от 16 декабря 1903 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 345

(обратно)

805

Запись от 15 сентября 1902 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 710

(обратно)

806

Запись от 1 января 1902 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 575

(обратно)

807

Запись от 10 октября 1903 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 4. С. 871.

(обратно)

808

Запись от 1 ноября 1904 г. // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 5. С. 157–158.

(обратно)

809

Запись от 14 января 1904 года // Дневники святого Николая Японского. Т. 5. СПб., 2004. С. 5.

(обратно)

810

Протоиерей Георгий Митрофанов, протоиерей Димитрий Смирнов, иеромонах Анатолий Берестов, священник Олег Стеняев, диакон Михаил Першин, профессор А. И. Осипов, профессор А. Л. Дворкин… Много ли еще людей, регулярно покидающих свой дом, ездящих по России и готовых к встречам с людьми неправославно настроенными?

(обратно)

811

Палестинские христиане в изначальной Церкви называли себя именно «учениками». См. главы 1, 6,11,14–16,18,21 в Деяниях апостольских

(обратно)

812

«Братское имя, считавшееся общим самообозначением всех христиан, в течение III века стало исчезать. Клирики продолжали называть себя братьями и в проповедях обращались к мирянам как к братьям, но уже в начале III века ни один мирянин не осмеливался назвать духовное лицо своим братом» (ГарнакА. Миссионерская проповедь и распространение христианства в первые три века. СПб., 2007. С. 293).

(обратно)

813

«Аскетическая литература, по существу, индивидуалистическая, обращается к определенному кругу лиц. Она имеет в виду монаха. Семьянин, государственный чиновник, купец, ремесленник, воин и раб не находили в ней указаний, как осуществить учение Христа в общественной жизни» (Попов И. Святитель Иоанн Златоуст и его враги // Богословский вестник. M., 1907. Декабрь. С. 799).

(обратно)

814

Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. M., 1977. С. 174.

(обратно)

815

Хотя своей педагогики средневековье не дало, но оно подготовило переход к современному восприятию детства. См. Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. M., 1977. С. 172–177.

(обратно)

816

«Представим себе такого удивительного юношу, который бы с добродетелью соединял царствование над вселенной, и который бы во всем был так совершен, что мог бы во всех возбудить к себе отеческую любовь. Чего, думаете вы, не согласился бы с удовольствием претерпеть отец этого юноши, чтобы только не лишиться его общения? Или, на какое бы несчастье, великое ли то или малое, не решился бы он, чтобы только видеть и увеселяться им? Подобным образом мы должны размышлять и о небесной славе. Поистине, не столько любезно и вожделенно отцу его дитя, как бы оно ни было совершенно, сколько вожделенно получить те блага, разрешиться и быть со Христом (Флп 1:23). Нестерпима геенна и мучение в ней; но если представить и тысячи геенн, то все это ничего не будет значить в сравнении с несчастьем лишиться той блаженной славы, возненавидену быть от Христа и слышать от Него: не вем вас(Мф 25:12) и обвинение, что мы, видя Его алчущаго, не напитали. Поистине лучше подвергнуться безчисленным ударам молний, нежели видеть, как кроткое лице Господа отвращается от нас и ясное око Его не хочет взирать на нас. И действительно, если Он меня, врага Своего, при всей к Нему ненависти и отвращении от Него, так возлюбил, что даже не пощадил самого Себя, но предал Себя на смерть, и если, после всего этого, не подам Ему и хлеба, когда Он алчет, — то какими уже глазами буду взирать на Него?» (Святитель Иоанн Златоуст. Беседы Евангелие от Матфея 33:8 // Творения. Т. 7. С. 272).

(обратно)

817

Кекавмен. Советы и рассказы. Поучение византийского полководца Xl века. СПб., 2003. С. 237.

(обратно)

818

Домострой, 17 // Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века. M., 1985. С. 87–89.

(обратно)

819

Каптерев П. Ф. История русской педагогики. СПб., 2004. С. 21–23.

(обратно)

820

Оттого и спустя столетия жив протестный ропот против семинарий: «Не придется ли согласиться с одним маститым архипастырем, который говорил мне, что о реформе духовной школы и толковать не стоит: должно ее всю разогнать, разломать, вырыть фундаменты семинарских и академических зданий и взамен прежних на новом месте выстроить новые и заполнить их новыми людьми» (Антоний [Храповицкий], епископ Волынский. Третья докладаная записка [8 декабря 1905 года] // Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. 4.1. M., 2004. С. 726).

(обратно)

821

В период перехода от прежних выборных порядков к семинарским, «архиерейских ставленников не принимали ни помещики, ни крестьяне, о чем известно из жалоб самих святителей: «Епископы над церквами воли не имеют, а владеют церквами мужики», которые ставят в попы «какого-нибудь крестьянишка» (Бернштам Т. А. Приходская жизнь русской деревни: очерки по церковной этнографии. СПб., 2005. С. 69; со ссылкой на: Знаменский П. Прихожское духовенство со времен реформы Петра. Казань, 1873. С. 3. И Вологодские епархиальные ведомости. 1866. № 17. С. 670).

(обратно)

822

В 1788 году выходит синодальное постановление о запрете детям духовенства вступать в брак с крестьянками, ибо это ведет «к огрублению нравов и к неспособности к семинарскому образованию» (Описание архива бывшего Вольского духовного правления //Труды саратовской ученой комиссии. Саратов, 1888. Вып. 2. С. 143).

(обратно)

823

Ясно, что и семинарский путь не сразу раскрыл свои преимущества: «Не было доказано, кто больше был приготовлен к священнослужительству — псалтырник ли, с детства служивший при церкви и практически изучивший чтение и пение, или латынник из школы, заучивший только несколько вокабул и латинские флексии» (Знаменский П. В. Духовные школы в России до реформы 1808 года. Казань, 1881. С. 42).

(обратно)

824

«Оружейные фабрики культуры были в тот трудный момент только на Западе, и чтобы победить врага, надо было взять в руки это оружие и перенять у врага фабричное дело» (Протоиерей Валентин Асмус. К оценке богословия святителя Петра Могилы, митрополита Киевского // Богословский сборник. M., 2002. Вып. 10. С. 241).

(обратно)

825

Евсеев В. А. Панютина М. И. Церковь и становление английских университетов // Церковно-ис-торический ежегодник. Иваново, 2002. С. 114–115. Кэмбридж получил еще большую свободу через буллу папы Григория IX в 1233 году — по этому документу не только никакие светские суды, но и все церковные суды, за исключением суда местного епископа (Элийской епархии), не могли разбирать деяния членов университетской корпорации.

(обратно)

826

Цит. по: Скрынников Р. Г. Святители и власти. Л., 1990. С.174.

(обратно)

827

Зачастую и она оказывалась лишь видимостью. В эпоху до телевидения и газет память у людей была хорошая, и многие люди просто наизусть знали ту немногую информацию, что доходила до них — то есть службу, и потому имитировали чтение так же, как имитируют его трехлетние дети: держа книжку вверх ногами, все же точно воспроизводят ее содержание. Сопротивление никоновской книжной реформе было столь массовым среди низового духовеснтва еще «и потому, что многим приходилось переучивать службы, читать новые книги, а это для полуграмотных чтецов была мука» (Каптерев П. Ф. История русской педагогики. СПб., 2004. С. 92). Мне же и в 80-е годы (когда выпускники семинарий далеко не покрывали потребности в новых священниках) доводилось слышать о епископе, который рукополагал священника без семинарии на основании лишь одного критерия: «На всенощной я даю ему читать Шестопсалмие. Если делает меньше ста ошибок при чтении — посвящаю».

(обратно)

828

Цит. по: Смирнов С. Древнерусский духовник. Исследование по истории церковного быта. M., 1914. С. 138.

(обратно)

829

Донесения о Московии Иоанна Пернштейна Il Древняя и Новая Россия. 1877. № 6. С. 179.

(обратно)

830

Памятники литературы древней Руси. Середина XVI века. M., 1985. С. 292–293.

(обратно)

831

Курбский А. История о Великом князе Московском // Памятники литературы древней Руси. Вторая половина XVI века. M., 1986. С. 380–383.

(обратно)

832

Пономарев А. Несколько замечаний и наблюдений или Post Scriptum // Христианское чтение. СПб., 1905. Ч. 1. С. 111.

(обратно)

833

Голубинский Е. Е. История Русской Церкви. Вторая половина. M., 1998. Т. 2. С. 151. Речь идет о XIV–XVI веках, а под единственным самостоятельным проповедником имеется в виду Симеон Новгородский.

(обратно)

834

Иеромонах Симон Кохановский в проповеди, произнесенной в день Благовещения в 1720 году о суевериях, и в частности о 12 пятницах, дает такую картину нравственно-религиозного состояния верующих: «Бабьими баснями и мужицкими забобонами (суевериями) весь мир наполнился: уже бо ныне неточию священницы и прочие

(обратно)

835

1 Цит. по: Сменцовский М. Братья Лихуды. Опыт исследования из истории церковного просвещения и церковной жизни конца XVII и начала XVIII веков. СПб., 1899. С. 267–268. Со ссылкой на рукопись библиотеки Санкт-Петербургской Духовной Академии № 423).

(обратно)

836

Медведев С. Известие истинно православным и показание светлое о новом правлении в Московском царстве книг древних // Чтения в Обществе истории и древностей российских. M., 1885. С. 37

(обратно)

837

Каптерев И. Ф. Сношения иерусалимского патриарха Досифея с русским правительством (16691707). M., 1891. С. 166

(обратно)

838

Цит. по: Сменцовский М. Братья Лихуды. Опыт исследования из истории церковного просвещения и церковной жизни конца XVII и начала XVIII веков. СПб., 1899. С. 286

(обратно)

839

Цит. по: Каптерев П. Ф. История русской педагогики. СПб., 2004. С. 30. Кроме того, Иван Посошков полагает: «Всему же тому начало, еже священники у нас на Руси неученые: естли бы были все ученые, то всячески бы детей своих духовных на всякое благо наставляли, а о непотребствах бы запрещали; а то и сами не разумеют, ни нас учат» (Цит. по: Смирнов С. Древнерусский духовник. Исследование по истории церковного быта. M., 1914. С. 139).

(обратно)

840

«О рукоположениях учащихся школы до конца XVII века данных не имеется» — Экономцев И. И. Предыстория создания Московской Академии и ее первоначальный период, связанный с деятельностью братьев Лихудов // Богословские труды. Юбилейный сборник, посвященный 300-летию Московской Духовной Академии. M., 1986. С. 63.

(обратно)

841

От лат. conversation — собеседование.

(обратно)

842

Письмо ученикам Ростовской школы H Федотова М. А. Эпистолярное наследие Димитрия Ростовского. Исследование и тексты. M., 2005. С. 183.

(обратно)

843

Дубасов И. Народное просвещение в Тамбовской губернии во второй половине XVIII и в начале XIX столетия // Древняя и новая Россия. 1878. № 12. С. 338.

(обратно)

844

Титлинов 5. Духовная школа в России в XIX столетии. Вильно, 1908. Вып. 1. С. 67

(обратно)

845

Смолич И. К. История русской Церкви. 1700–1917. M., 1997. Ч. 2. С. 199

(обратно)

846

Впрочем, семинарий и богословских факультетов не было и у самих греков — «на Востоке орга, низованных школ богословия не было. Богословие понималось как высший вид знания, но не как «наука» среди других наук, которой можно было научиться в школе. Патриаршее училище в Константинополе не было очагом новых богословских идей. В нем учились церковные администраторы и канонисты» (Богословие в тринадцатом столетии H Протоиерей Иоанн Мейендорф. Рим. Константинополь. Москва. M., 2005. С. 110). Отсюда — и череда неожиданных униатских капитуляций византийских богословов при очных встречах с Западом, который незаметно для византийцев из варварского региона стал центром учености

(обратно)

847

См. Мф 11:12. — Ред

(обратно)

848

Слово императора Юстиниана, посланное к патриарху Мине против нечестивого Оригена и непотребных его мнений // Деяния Вселенских Соборов. СПб., 1996. Т. 3. С. 515, 528.

(обратно)

849

Эсхатологические и апокалиптические мотивы в творениях протопопа Аввакума H Ранчин А. М. Вертоград Златословный. Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях. M., 2007. С. 250

(обратно)

850

«Какова же миссия диакона Кураева? Какое место занимает он в нашей Церкви, и почему ему дана зеленая улица, открываются двери любых СМИ и обеспечивается участие в богословских конференциях по вопросам, важным для церковного народа? Не для проведения ли воли тех самых сил?» (Мамонтова Е. Кто мы? Православные? Католики? Или православные католики? // Русский вестник. M., 2003, № 5).

(обратно)

851

Именно работникам одиннадцатого часа уподобляет славян блаженный Феофилакт Болгарский (Житие святого Климента Охридского, 16; цит. по: Оболенский Д. Византийское содружество наций. M., 1998. С. 452.

(обратно)

852

Об этой странности см. Верещагин Е. М. Был ли креститель Руси Владимир еретиком-арианином? /7 Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. M., 1989. Т. 48. Вып. 1. Январь-февраль. С. 49–56.

(обратно)

853

См. Лебедев А. П. Духовенство древней Вселенской Церкви. СПб., 1997. С. 250–251.

(обратно)

854

Начальные, приходские школы время от времени возникали в Древней Руси. О них см. Миропольский С. И. Очерк истории церковно-приходской школы от ее возникновения на Руси до настоящего времени. M., 2006. Первое издание — 1894 г.

(обратно)

855

Голубинский E Е. История Русской Церкви. Вторая половина. M., 1998. Т. 2. С. 128.

(обратно)

856

Христианство. Энциклопедический словарь. Под ред. С. С. Аверинцева и др. M., 1993. Т. 1. Статья «Библиотеки».

(обратно)

857

Зызыкин M В. Патриарх Никон. Его государственные и канонические идеи. Варшава, 1938. Ч. 3. С. 205.

(обратно)

858

Каптерев П. Ф. История русской педагогики. СПб., 2004. С. 105.

(обратно)

859

Гаврюшин И. К. Русская философия и религиозное сознание // Вопросы философии. 1994. № 1. С. 66.

(обратно)

860

Цит. по: Горский А. В. О духовых училищах в Москве в XVII веке // Прибавления к изданию творений святых отцов. M.. 1845. С. 160.

(обратно)

861

Федотов Г. П. Трагедия интеллигенции H Федотов Г. П. Лицо России. Париж, 1988. С. 81–84. В развитие этой темы есть интересное эссе Федотова о церковно-славянском языке: Славянский или русский язык в Богослужении // Путь. № 57. Париж, 1938. Согласен с этой мыслью Федотова и протоиерей Иоанн Мейендорф (Мейендорф И. Византия и Московская Русь. Париж, 1990. С. 31). Впервые же ее высказал Иван Киреевский.

(обратно)

862

Подскальски Г. Христианство и богословская литература в Киевской Руси. СПб., 1996. С. 131–132; 434–435; 437.

(обратно)

863

Кальнев M. А. Русские сектанты, их учение, культ и способы пропаганды. Одесса, 1911. С. 5. Автор приводит цифры на 1907 год.

(обратно)

864

Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания за 1901 год. СПб., 1902. С. 198–200.

(обратно)

865

Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания за 1905–1907 годы. СПб., 1910. С. 34.

(обратно)

866

Деникин А. И. Очерки русской смуты. M., 1991. С. 79.

(обратно)

867

Протоиерей Александр Шмеман. Церковь. Мир. Миссия. Мысли о православии на Западе. M., 1996. С. 15

(обратно)

868

Митрополит Сурожский Антоний. Заметки о трудностях и надеждах экуменического диалога // Русская мысль. 1997.19 июля.

(обратно)

869

Среди тех, кого полуграмотный «Русский вестник» считает врагами православия, оказались уже и протоиерей Георгий Флоровский и протоиерей Иоанн Мейендорф: «Американский «православный» писатель И. Мейендорф, из русских эмигрантов, бывший выпускник иезуитского колледжа в Медоне (Франция), в мягкой форме вбивал нам в головы примерно такую мысль — да, византийское наследие в России было, это, конечно, хорошо, но не берите всё это близко к сердцу, поговорим о чём-нибудь другом. В своих лекциях под названием «Православие и современный мир» он говорил: «Соблазном для многих христиан в течение веков было то, что они имели тенденцию уповать на силы политические, внешние, культурные, и так сказать, становиться в хвост всяким власть предержащим, или идеологиям, или теориям… Отождествлялись мы и с Византийской империей, и с Российской империей, теперь имеют тенденцию отождествлять нас с русским национализмом… Всё это очень относительно». Другой современный «отец», уроженец Одессы Г. Флоровский, бывший "своим" для всех на Западе, в особенности для "специалистов по России" из Гарварда и Принстона, не любил говорить по-русски (зато обожал английский) и написал нам в назидание книгу "Пути русского богословия". Её постоянно на Западе переиздают, указывая на "пути", по которым мы должны идти» (Селищев И. Росия и Балканы // Русский вестник. M., 2006. № 14). А что, разве отец Иоанн Мейндорф, сам выдающийся византолог, не прав, ставя Христа выше византинизма?

(обратно)

870

Фролов К. Цели определены, задачи поставлены, за работу, друзья. 10.02.2006.

(обратно)

871

Старец Сильвестр, духовник Ивана Грозного писал в 1552 году князю Александру Борисовичу Шуйскому-Горбатому — первому казанскому наместнику: «Ничто же бо тако пользует православных царей, якоже се, еже неверных в веру обращати, аще и не восхотят… дабы вся вселенная наполнилася православием» (Кобрин В. Г. Иван Грозный. M., 1989. С. 108; Послания Сильвестра изданы в «Христианском Чтении» за 1871 г.). Где-то на психологической границе между традиционно-приказным миссионерством и новым — апостольство отца Иоанна Кронштадтского (см. главу «Апостольство» в интересной книге Н. Киценко «Святой нашего времени: отец Иоанн Кронштадтский и русский народ». M., 2006).

(обратно)

872

Священник-миссионер Чепурин. «Пойди и убеди их наполнить дом Мой» // Миссионерское обозрение. СПб., 1914. Март. С. 491–494

(обратно)

873

Гаврюшин И. К. «…чтобы истощилось упорство раздора». Штрихи к портрету Г. В. Флоровского // Символ. Париж, [2006]. № 47. С. 230

(обратно)

874

— «В красках, в сложных и мудрых композициях новых икон (особенно в начале XVI века) Русь выражала свои глубокие догматические прозрения. Только в красках умела она поведать о некогда живом, именно русском культе святой Софии. Но ведь "умозрение" открывается в слове. В этом его природа природа Логоса. Отчего же софийская Русь так чужда Логоса? Она похожа на немую девочку, которая так много тайн видит своими неземными глазами и может поведать о них только знаками. А ее долго считали дурочкой только потому, что она бессловесная!» (Трагедия интеллигенции H Федотов Г. П. Лицо России. Париж, 1988. С. 86)

(обратно)

875

КлеменцД. А. Население Сибири // Сибирь, ее современное состояние и нужды. СПб., 1908. С. 53–54.

(обратно)

876

Цит. по: Священник Сергий Широков. «История Православия в Америке»: Миссионерское служение Святителя Тихона.

(обратно)

877

ГрегорсонДж. Православие в Калифорнии // Русский Паломник. M., 1997–1998. № 16. С. 100.

(обратно)

878

См. Ислаев Ф. Православные миссионеры в Поволжье. Казань, 1999.

(обратно)

879

Анисимов Е. В. Миссия Русской Православной Церкви в петровское время // Церковь и время. M., 2006. № 4 (37). С. 84–85.

(обратно)

880

Митрополит Гедеон (Докукин). История христианства на Северном Кавказе до и после присоеднинения его к России. М. — Пятигорск, 1992. С. 81.

(обратно)

881

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1911. Т. 10. № 3503 (от 17 декабря 1739 г.). С. 330.

(обратно)

882

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1911. Т. 10. № 3560 (от 2 июня 1740 г.). С. 405. Постановление Кабинета Министров о казни казака Исаева за возвращение в ислам.

(обратно)

883

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1911. Т. 10. № 3590 (от 6 октября 1740 г.). С. 434.

(обратно)

884

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1911. Т. 10. № 3655 (от 11 марта 1741 г.). С. 493.

(обратно)

885

Алмазов А. И. Тайная исповедь в православной восточной церкви. Одесса, 1894. Т. 3. Приложения. С. 245. (Требник XIV века).

(обратно)

886

Алмазов А. И. Тайная исповедь в православной восточной церкви. Одесса, 1894. Т. 3. Приложения. С. 144. (Требник XV века).

(обратно)

887

Вера Гриневич. Письмо В. Розанову. Публ. в: Розанов В. В. Голос из провинции о миссиионерстве // Около церковных стен. M., 1995. С. 119.

(обратно)

888

Окружное послание Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церкви ко всем православным христианам (1848 г.) //Догматические послания православных иерархов XVII–XIX веков о православной вере. Троице-Сергиева Лавра, 1995. С. 233.

(обратно)

889

Тело же не из одного члена, но из многих… Если все тело глаз; то где слух? Если все слух, то где обоняние?… А если бы все были один член, то где было бы тело? Ho теперь членов много, а тело одно… Ивы — тело Христово, а порознь — члены. И иных Бог поставил в Церкви во-первых Апостолами, во-вторых пророками, в-третьих учителями… Все ли Апостолы? все ли пророки? все ли учители? (1 Kop 12:14–29).

(обратно)

890

Епископ Чукотский Диомид. Интервью «Порталу Кредо» 9 окт. 2007 г.

(обратно)

891

Замечания протоиерея А. В. Горского на богословские сочинения А. С. Хомякова // Богословский вестник. M., 1900. Ноябрь. Т. 3. С. 540.

(обратно)

892

Иеромонах Симон (Кохановский) в 1720 году свидетельствовал в своей благовещенской проповеди: «Бабьими баснями и мужицкими забобонами (суевериями) весь мир наполнился: уже бо неточию священницы и прочие книжные люди, но и неграмотные мужики и бездельные деревенские бабы всю тую диавольскую богословию наизусть умеют — которая пятница святейшая и которая сильнейшая, которая избавляет от огня, которая от воды, которая от вечной муки. А молитву Отче наш разве сотый или тысящный мужик умеет! На сколько просфорах обедню служити — все о том ссорятся, а что есть причастие тела и крови Христовой, того и не поминай… Сказки бездельные, бабьи песни и продолженные срамотныя песни и малые дети наизусть умеют.

(обратно)

893

Письмо к редактору «L'Union Chretienne» о значении слов «кафолический» и «соборный» по поводу речи иезуита отца Гагарина //Хомяков А. С. Сочинения богословския. Прага, 1867. Т. 2. С. 279–280

(обратно)

894

Елена Степанян. Тот, кто говорит неприятные вещи. К выходу в свет книги диакона Андрея Кураева «Оккультизм в Православии» // Православная беседа. M., 1999. № 1

(обратно)

895

«При других обстоятельствах все это могло бы кончиться бунтом, расколом, но ничего такого в настоящее время не произошло. Уния имела своим последствием в рядах приверженцев Православия нечто совсем неожиданное. В день провозглашения унии жители обоего пола и всех сословий, недовольные этим делом, устремились толпами из Софийского храма к келье одного монаха, по имени Геннадий Cxoларий (впоследствии патриарха). Ответ Геннадий начертал на дощечке, выставленной на дверях его келии. Ответ очень понравился ревнителям Православия. Они сочли нужным выразить свою радость каким-нибудь празднеством. И вот греки из монастыря рассеялись по трактирам; здесь они пили за погибель папских приверженцев из их среды, опорожняли свои стаканы в честь Богоматери и заплетающимися языками просили Ее защитить город от Магомета. В двойном опьянении, от религиозного исступления и от вина, они отважно восклицали: ^wHe нуждаемся мы ни в какой помощи от латинян!"» (Лебедев А. П. Исторические очерки состояния Византийско-восточной церкви от конца Xl до середины XV века. СПб.,1998. С. 344–345. Впрочем, Лебедев здесь всего лишь переписывает у Гиббона. См. Гиббон Э. Закат и падение Римской империи. M., 1997. Т. 7. С. 354–355. В отличие от Лебедева, Гиббон, правда, отмечает, что Геннадий был участником Флорентийского собора и там он поддерживал унию — С. 387). Первоисточник этого рассказа: Дука. История, 36 // Византийские историки о падении Константинополя в 1453 году. СПб., 2006. С. 82. Что это — «хранение благочестия» или выплеск застарелой ненависти?

(обратно)

896

См. Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви. M., 1991. Т. 1. С. 356.

(обратно)

897

См. Успенский Ф. И. История Византийской Империи. XI–XV века. M., 1997. С. 576.

(обратно)

898

Митрополит Филарет Московский. Пространный христианский катихизис. M., 1909. С. 6.

(обратно)

899

1 «А еще в эти дни русский крещеный человек (обычно степенный и осмотрительный), забыв обо всем, как одержимый, буквально бросается в объятия к нечистой силе. Нарушая всевозможные табу, грешит жадно и безоглядно. Грешит так, словно не может не грешить… «На стыке Старого и Нового года, — согласно народному поверью, — есть страшный разлом. Господь Бог на радостях, что у него родился Сын, позволил чертям покинуть преисподнюю, вот они и гуляют-шалят на воле до самого Крещения. И ничего тут не поделаешь…» Гадая тысячью различных святочных способов «на суженого-ряженого», деревенская девушка никогда не забывала снять с себя нательный крестик и пояс-оберег (со словами псалма «Живый в помощи Вышнего…»), чтобы не распугать ненароком чертей — какое без них гадание? Привычный страх перед нечистой силой, заставлявший прежде крестить даже зевнувший рот (чтобы бес не залетел), на Святки куда-то улетучивается. Все наперебой стремятся угодить расшалившимся чертям. Сентиментальные малороссийские колядки, исполняемые чинными «христославами», да кукольные вертепы с волхвами-пастухами (то, что нынче ошибочно считается русской святочной традицией) — на самом деле, не более, чем позднее заимствование. До XVIII века этих благопристойных «импортных» развлечений на Руси не знали — «бал правили» сплошные непристойности. В отличие от порядком «окатоличенных» малороссов (панически боящихся всякой нечисти), русские люди (особенно на Севере) с чертями были «на короткой ноге» — баловали домовика-хозяюшку нюхательным табаком, а банника — ржаным хлебцем, вышивали маленького «личного» чертика на изнанке рубахи (чтобы чужих не подпускал). В общем, принимали Божий мир таким, каков он есть, — с чертями. Считалось, что по-настоящему страшна лишь чужая нечисть (различали «своебесие» и «чужебесие»)…"Маленький, щупленький, носик востренький, в очках, говорит быстро, складно, да ничего не поймешь, и все время улыбается…" Тьфу! Одно слово:«хвранцуз». Ну как от такого не отбиться без «рогатых союзников»?! Святки — самая нижняя точка годового календарного круга — самое время с ними водиться… Вот и колобродит русский человек чертям на радость, себе — на пользу 12 дней. А в ночь на тринадцатый — начертит где только можно мелом крест, помолится в Божьем храме и, несмотря на лютый крещенский мороз, с головой окунется в прорубь-иордань, смывая жирную копоть святочного баловства, заново рождаясь для явившего Себя миру в этот день Божьего Сына…» (Владимир Голышев. Святки // Завтра. M., 2000. № 2). Это не этнографические заметки. Это патриотическое воспевание чего угодно, лишь бы «народного».

Пример фольклорного верования, с которым церковное учительное слово не спорит: народное убеждение в том, что на Пасху всегда солнышко играет, а на Богородичные праздники (особенно на Благовещение) небо голубое. Спорить тут, конечно, не стоит. Но во избежание разочарований неплохо было бы держать в уме заметку из дневника Государя Николая Александровича: «25.3.1918. Благовещение. Крестопоклонное воскресенье. Погода была неудачная — серая и холодная» (Дневники Императора Николая II. M., 1991. С. 672).

(обратно)

900

Кстати, вот один из вопросов, на которые у меня нет ясного ответа: почему католическим мирянам мы не прощаем их ошибочного верования в папскую непогрешимость или Filioque и не допускаем их до причастия в наших храмах, а наших собственных прихожан, которые сплошь и рядом придерживаются заблуждений гораздо более серьезных — спокойно причащаем, не заботясь об исправлении их суеверий? Неужели не понятно, что за приходским суеверием, запрещающим есть арбузы и яблоки и вообще все круглое в день усекновения главы Иоанна Предтечи стоит матерый магизм (т. н. симпатическая магия, отождествляющая разные предметы на основании наличия у них одной схожей черточки: в данном случае — круглость головы и арбуза). В этой детали проглядывают языческие глубины, так и не преображенные евангельской проповедью. И это по меньшей мере такой же магизм, как и тот, что верит, что на ватиканском престоле восседает оракул, облаченный властью изрекать непогрешимые истины. Чужой магизм мы не прощаем, но свой почему-то терпим…

(обратно)

901

Варзанова Т. Во что верят прихожане? Религиозное сознание современных верующих // Русская Мысль. Париж, 4 сентября 1997.

(обратно)

902

Меньшиков М. О. Голос Церкви // Выше свободы. Статьи о России. M., 1998. С. 371–373.

(обратно)

903

Там же

(обратно)

904

Crouzel Н. Origen. Sibiu, 1999. Р. 79.

(обратно)

905

См. Лебедев А. П. Духовенство древней Вселенской Церкви от времен апостольских до X века. СПб., 1997. С. 266.

(обратно)

906

— Предание и предания // Лосский В. И. По образу и подобию. M., 1995. С. 142. Подробнее эта же мысль о необходимости различать православное вероучение от фольклорного псевдохристианского язычества проводится в статье С. С. Аверинцева «Христианская мифология» (Мифы народов мира. Энциклопедия. M., 1988 Т. 2.). К сожалению, в церковной среде эта статья известна в основном благодаря недобросовестной критике ее в статье протоиерея Сергия Антиминсова (К вопросу о «христианской мифологии» // Москва. M., 1993. № 10). Если Аверинцев с самого начала подчеркивает, что он противопоставляет христианскую доктрину и миф, который складывается в народном творчестве вокруг церковного учения, то его критик в порыве любообличительной страсти не замечает этого фундаментального противопоставления аверинцевской статьи: «Название статьи говорит уже о многом."Христианская мифология" — как мог писатель-христианин поставить эти два слова рядом? Неужели для него христианство — это миф?» (с. 189). В итоге оказывается, что для протоиерея Сергия Антиминсова нормой православности предстает вера в существование кентавров (с. 190): усомниться в существовании сих персонажей — раз уж они присутствуют на страницах некоторых вариантов жития преподобного Павла Фивейского — значит прослыть модернистом и еретиком. А я скажу иначе: если принимать существование кентавров как реально-животных существ (а не как аллегорий) — то придется признать лживость пророчества Библии. Ведь пророк Исайя предсказал, что по захвате Вавилона персами «онокентаври тамо вселятся, и ежеве и змии» (Ис 13:22). Церковнославянский перевод здесь следует Септуагинте, в которой также фигурируют загадочные ###. Русский текст благоразумно говорит о шакалах, которые действительно рыщут по холмам былого Вавилона, но наблюдал ли кто-либо там кентавров?

(обратно)

907

Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1983. С. 3–4.

(обратно)

908

Димитрий, митрополит Ростовский и Ярославский. О кресте. M., 1855. С. 26.

(обратно)

909

Пример «старческого богословия» — «Современные русские паломники осквернили Святую Землю и нагрешили в ней столько, что нужно теперь по нашим святым местам ездить, каяться и замаливать грехи» (Схимонахиня Нина. Жизнеописание, наставления, пророчества о конце мира и грядущих событиях. Полтава, 2001. С. 189). Вот вам и жемчужина русофобии. Не мусульмане и иудеи, не атеисты и коммерсанты, не террористы и хасиды, плюющиеся в священников, сквернят Святую Землю, а русские православные паломники… Конечно же, «матушка говорила, что к концу времен на месте СанктПетербурга будет море. Москва же частично провалится… но моя хатка останется» (С. 194).

(обратно)

910

Фаррар Ф. Первые дни христианства. СПб., 1892. С. 710.

(обратно)

911

Один из них — апокрифическое «Видение праведного Иоанна Кронштадского», который якобы еще в 1907 году предвидел все подробности грядущих гонений. Об апокрифичности этого текста, опубликованного в «Жизни вечной» (М., 1997. № 36–37), говорит, например, такая деталь: «И мы пошли дальше. Смотрю: идет масса людей, страшно измученных, на лбу у каждого по звезде. Они увидели нас и закричали: «Помолитесь за нас, святые отцы, нам очень тяжело… Мы не получили печати дара Духа Святого, нас звездили». Действительно, в 20-х годах вместо крестин комсомольцы людей «звездили» и «октрябрили». Но предполагать, будто это советское новоязовское словечко было известно отцу Иоанну в 1907 году все же некорректно.

(обратно)

912

Антихрист: материализация мистики в измерение времени. Заметки по поводу… Житомир, 1996. С. 14.

(обратно)

913

Ильинская А. Матушки земли Российской. M., 1994. С. 145.

(обратно)

914

В Житии юродивого Андрея Константинопольского, написанном в X веке, "любопытен ряд пророчеств о грядущей судьбе империи, окрашенных чисто народными упованиями на лучшее время, на своего рода "золотой век" перед последним концом" (Рудаков А. П. Очерки византийской культуры по данным греческой агиографии. СПб., 1997. С. 219).

(обратно)

915

Переписка профессора МДА П. С. Казанского с А. Н. Бахметовой. Письмо от 8 февраля 1868 //У Троицы в Академии. 1814–1915. M., 1914. С. 525. Кстати, в Преображенском соборе Дивеевского монастыря летом 2003 года висела новописанная икона святых Киприана и Иустинии откровенно апокрифического содержания. Подпись на этой иконе представляла собой заклинание, а не молитву «кто делал или мыслил — верни его дела и мысли назад в ад».

(обратно)

916

Письма московского митрополита Филарета к покойному архиепископу Тверскому Алексию. 18431867. M., 1883. С. 62. Ср. слова иеромонаха Серафима (Роуза): «Даже младенцу ясно, что нельзя буквально воспринимать описания мытарств, хотя сами описания — отнюдь не "вымысел" и не "басни", а честный рассказ очевидцев в наиболее доступной для них форме. Если кому-то мерещатся буквальные мытарства, то лишь по незнанию причин той повседневной незримой борьбы, которую мы претерпеваем в мире сем. Здесь нас тоже постоянно ожидают соблазны и обвинители, да только дремлет наше духовное око и мы видим лишь результат бесовских козней — грехи, которые совершаем, и страсти, которым поддаемся. После смерти же душа прозревает, видит духовную действительность (обычно впервые), и тех, кто беспрестанно докучал нам при жизни» (цит. по: Иеромонах Дамаскин (Христенсен). Не от мира сего. Жизнь и учение иеромонаха Серафима (Роуза) Платинского. M., 1995. С. 830). Преподобный Никодим Святогорец: «Те, кто пустословил, что души умерших праведников и грешников сорок дней обретаются на земле и посещают те места, где они жили», сеют предрассудки и мифы. Ибо такие утверждения "невероятны и никто не должен принимать их за истину" (цит. по: Василиадис И. Таинство смерти. Троице-Сергиева Лавра, 1998. С. 397).

(обратно)

917

Иеромонах Агафон. Повесть об Иоанне, затворнике Старо-Шаговском. Иваново, 1994. С. 20.

(обратно)

918

Я поначалу не мог понять, что означает «д. Самуил». Оказывается «дедушка».

(обратно)

919

Священник Владимир Христовый. Те, которые остановят зло… // Русь Православная. 2004. Май.

(обратно)

920

См. Попов И. Святитель Иоанн Златоуст и его враги // Богословский вестник, 1907. Ноябрь. С. 595

(обратно)

921

Священник Сергий Желудков. Литургические заметки. M., 2003. С. 65

(обратно)

922

Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 59.

(обратно)

923

Позже это предложение так отразилось в решениях Миссионерского съезда 2002 года: «Съезд рекомендовал: привлекать мирян к активной церковной деятельности посредством выполнения определенных миссионерских поручений».

(обратно)

924

Мец И. 5. Будущее христианства. По ту сторону буржуазной религии // Вопросы философии. 1990. № 9. С. 89.

(обратно)

925

Священник-миссионер Чепурин. «Пойди и убеди их наполнить дом Мой» // Миссионерское обозрение. СПб., 1914. Март. С. 491–494.

(обратно)

926

Я рад, что в Полтаве услышали это мое предложение и 1 октября 2006 года в день празднования иконы Пресвятой Богородицы «Целительница» в кафедральном соборе состоялся молебен за болящих с освящением медицинских препаратов. Святой водой были освящены больные и лекарства, принесенные ими из храма. Особые молитвы были вознесены о беременных женщинах. Освящены были и принесенные из дома иконы. С той поры такие молебны будут совершаться в первую неделю каждого месяца по окончании Божественной литургии

(обратно)

927

См. Архимандрит Ириней (Тоцке). Сообща править корабль Христов // Новая Европа. 1993. № 3. С.31.

(обратно)

928

В 2006 году эта мое предложение уже обрело плоть: «Уже в этом году приобретен положительный опыт проведения подобной акции. В Благовещенском храме Ульяновска 14 февраля этого года мной, по благословению настоятеля храма, благочинного 1-ого округа, протоиерея Георгия Халимонова, был отслужен молебен священномученику Валентину Италийскому. Несмотря на то, что намеренно мы не делали широкой рекламы готовящейся в середине буднего дня акции, тем не менее, и молодежь, и уже семейные люди с готовностью и радостью продемонстрировали свое желание именно в этот день помолиться о создании и укреплении своих семей и пока еще только завязывающихся отношений. И пусть пришедших в первый раз в день святого Валентина в православный храм было не так много, тем не менее, общение с пришедшими показало необходимость подобной работы. Полученный положительный опыт позволяет надеяться на то, что этот, на первый взгляд, далекий от Православия день может для многих стать первым поводом прийти в храм Божий. А с этого и начинается подлинная, глубокая, духовная жизнь» (иерей Алексий Селезнев. Учимся, не осуждая, обращать во благо! // Православный Симбирск, 14 июня 2006).

(обратно)

929

Авва Дорофей. Душеполезные научения и послания. Троице-Сергиева Лавра, 1900. С. 88.

(обратно)

930

«Живо и жизненно в религии только то, что есть в культе, а отмирает или нежизнеспособным является то, чего нет в культе» (Булгаков С. H. Свет невечерний. M., 1994. С. 63).

(обратно)

931

«По моему мнению, не осталось ни одного народа, который не знал бы имени Христова. И даже если у такого народа и не было проповедника, тем не менее он не может не иметь понятия о вере от соседних народов», — говорит блаженный Иероним в начале V века (Блаженный Иероним Стридонский. Четыре книги толкования на Евангелие от Матфея. M., б.г. С. 217–218).

(обратно)

932

Впрочем, надо заметить, что такая жесткая «специализация» не одобряется церковной властью — в 1866 году было даже постановление Синода, запретившее издание народной картинки «Сказание, киим святым каковыя благодати исцелений от Бога даны и когда память их» (Лавров А. С. Колдовство и религия в России. С. 187). Вспоминая церковную жизнь 30-х годов XX века, профессор Козаржевский говорил, что «не было злоупотребления апокрифическими преданиями. В те времена в храмах, конечно же, не висели навлекающие на Православие обвинения в языческих пережитках рекомендательные списки, какому святому в каком случае следует молиться» (Козаржевский А. Ч. Церковноприходская жизнь Москвы 1920-1930-х годов // Журнал Московской Патриархии. 1992. № 11/12. С. 26).

(обратно)

933

Протоиерей Г. С. Дебольский. Дни богослужения Православной Церкви. M., 1996. Т. 2. С. 40.

(обратно)

934

Блаженный Феофилакт Болгарский настаивает, что это была именно епископская хиротония.

(обратно)

935

Связь рукоположений и поста видна и из Деян 14:23: Рукоположив же им пресвитеров к каждой церкви, они помолились с постом. О посте апостолов, отличном от постов иудеев, в книге Деяний упоминается лишь дважды — и оба раза в связи с рукоположением…

(обратно)

936

Для сравнения — наши приходские размышления о действиях, порождаемых нашей верой: «Что такое деятельная вера? Проходишь мимо церкви — перекрестись. В автобусе зевается — перекрестись. В поезде захотел кушать — перекрести себя и пищу. Перед тем как надеть одежду — перекрести одежду при всех безбоязненно. Действовать надо смело, не стыдясь, хоть окружающие и смеяться будут, хоть и побьют. А если думаешь: "Лучше я потерплю и дома покушаю, чтобы при людях не крестить пищу", то вера твоя не деятельная» (Живая вера. Из проповедей архимандрита Серафима (Ольховского) // Спасите наши души. Днепропетровск, 2003. № 9 [53])

(обратно)

937

И еще раз вспомним этот святоотеческий совет. «Брат вопросил старца: есть два брата, один безмолвствует в келии своей, продолжая пост до шести дней в седмицу и много налагая себе трудов, другой же служит больным. Которого дело более приятно Богу? Говорит ему старец: хотя бы тот брат, который держит пост в течение шести дней, за ноздри повесил себя, и тогда он не может сравняться с тем, который услуживает больным» (Древний патерик. M., 1899. С. 324)

(обратно)

938

Это эскиз возможного будущего учебного пособия по миссиологии для наших семинарий. Поскольку иного учебника по этому предмету не существует, я тороплюсь дать хоть что-то, чтобы облегчить моим студентам в Московской Духовной Семинарии знакомство с темой и, конечно, сдачу экзамена. Поэтому здесь будет много не-моих текстов. Это своего рода антология. При возможности

(обратно)

939

«Я молил, я выпрашивал знака небес. Слал небесам мольбы — ответа нет. Небеса не знают даже моего имени. Я вопрошал себя ежечасно, что я в глазах Господа? Теперь я знаю: ничто. Бог меня не видит, Бог меня не слышит, Бог меня не знает. Ты видишь пустоту над головой: то Бог. Ты видишь щель

(обратно)

940

Митрополит Антоний Сурожский. О миссионерстве И Церковь и время. M., 2004. № 2 (27). С. 89

(обратно)

941

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Иоанна 72:4 // Творения. Т. 8. Кн. 2. С. 485–486

(обратно)

942

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на 1 Тим 10:3 // Творения. Т. 11. Кн. 2. С. 687–688

(обратно)

943

Цит. по: Успенский Ф. И. Очерки по истории византийской образованности. M., 2001. С. 62

(обратно)

944

Послание 17 К Иоанну спафарию H Преподобный Феодор Студит. Послания. M., 2003. Ч. 2. С. 54. Но тут стоит заметить, что младенчик, в восприемники которому была дана икона, все же не дожил и до года

(обратно)

945

См. Оболенский Д. Византийское содружество наций. M., 1998. С. 280 и Иванов С. А. Византийское миссионерство. M., 2003. С. 289. со ссылкой на: Никифор Григора. Византийская история. 36,41

(обратно)

946

Митрополит Нестор. Моя Камчатка // Божией милостию архиерей Русской Церкви. Три жизни митрополита Нестора Камчатского. M., 2002. С. 355–356

(обратно)

947

главу «В поисках золотого века».

(обратно)

948

Митрополит Антоний Сурожский. О миссионерстве // Церковь и время. M., 2004. № 2 (27). С. 85.

(обратно)

949

«Один брат, приняв иноческий образ, тотчас заключился в келии, говоря: я отшельник. Старцы, услышав о том, пришли, вывели его, и заставили обходить келии монахов, приносить раскаяние и говорить: простите меня! я не отшельник, но монах новоначальный. И сказали старцы: если увидишь юношу по своей воле восходящего на небо, удержи его за ногу, и сбрось его оттуда: ибо ему это полезно» (Древний Патерик. 8,159).

(обратно)

950

ГарнакА. Миссионерская проповедь и распространение христианства в первые три века. СПб., 2007. С. 56, 258–259.

(обратно)

951

Зелинский В. Приходящие в Церковь. Париж, 1983. С. 120–121

(обратно)

952

Розанов В. В. Личность отца Иоанна Кронштадтского // Собрание сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. M., 1996. С. 533.

(обратно)

953

Цит.: Henri de Lubac. Paradoxes. Paris, 1959. P. 21.

(обратно)

954

"Пройдя проселками Средней России, начинаешь понимать, в чем ключ умиротворяющего русского пейзажа. Он — в церквах. Взбежавшие на пригорки, взошедшие на холмы, царевнами и белыми и красными вышедшие к широким рекам, колокольнями стройными, точеными, резными поднявшиеся над соломенной и тесовой повседневностью — они издалека-издалека кивают друг другу. Они из сел разобщенных, друг другу невидимых, поднимаются к единому небу. И где бы ты в поле, в лесах ни брел, вдали от всякого жилья — никогда ты не один: поверх лесной стены, стогов наметанных и самой земной округлости всегда манит тебя маковка колоколенки то из Борок Ловецких, то из Любичей, то из Гавриловского… И всегда люди были корыстны, и часто недобры. Но раздавался звон вечерний, плыл над селом, над полем, над лесом. Напоминал он, что покинуть надо мелкие земные дела, отдать час и отдать мысли — вечности. Этот звон, сохранившийся нам теперь в одном только старом напеве, поднимал людей от того, чтоб опуститься на четыре ноги. В эти камни, в колоколенки эти, наши предки вложили все свое лучшее, все свое понимание жизни. Ковыряй, Витька, долбай, не жалей! Кино будет в шесть, танцы в восемь…"(СолженицынА. И. Крохотки // Избранная проза. Рассказы. Раковый корпус. M., 1990. С. 148).

(обратно)

955

Зелинский В. Приходящие в Церковь. С. 27.

(обратно)

956

Святитель Василий Великий. Творения. СПб., 1911. Т. 1. С. 632.

(обратно)

957

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 3 // Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 235.

(обратно)

958

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 35 //Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 370.

(обратно)

959

Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 59.

(обратно)

960

«Для него (Кураева) — Церковь, это сообщество интеллектуалов. Я даже читал в его брошюрке, что надо бы ко Причастию не допускать тех, кто не знает что вообще происходит на Литургии. Каково? Да я вообще — в первый раз подошёл пьяным! Иеромонах только и выдохнул — "О Господи!", но причастил!» (Сергей Гришин. Сообщение от 29 мая 2006, форум «Верность».

(обратно)

961

Почти смешно, что титул архиепископа Кесарии Каппадокийской (то есть кафедры святителя Василия Великого) носит ныне… румынский патриарх.

(обратно)

962

Святитель Григорий Богослов. О себе самом и о епископах // Церковь и время. M., 2003. № 1 (22). С. 135.

(обратно)

963

«Как известно, во второй главе послания к Галатам находится описание ссоры апостолов Петра и Павла из-за того, что первый требовал соблюдения иудейского закона между прочим и от уверовавших язычников. Павел уличил старшего апостола в лицемерии, так как и сам Петр часто не соблюдал этого закона. Поставленный в необходимость толковать данное место и в то же время желая придать менее соблазнительный вид всему происшествию, Иероним объяснил спор апостолов заранее условленной и затем нарочно разыгранной сценой в поучение язычников и иудеев. Согласие апостолов было спасено, но зато пострадала искренность их поступков. Нравственно более чуткий Августин тотчас заметил всю неуместность подобного объяснения и написал Иерониму чистосердечно и мягко свое возражение. Письмо, к несчастию, не дошло по назначению, между тем списки с него быстро распространились по многим местам и попали, наконец, кружным путем в руки самого Иеронима. Это заставило последнего предполагать, что Августин делает нападение на него без предупреждения, и он только после нескольких разъяснительных и извиняющихся посланий Августина внутренне примирился с ним (хотя в спорном вопросе продолжал настаивать на своей точке зрения)» (ДиесперовА. Блаженный Иероним и его век. M., 2002. С. 77–78).

(обратно)

964

Некто «Дмитрий Кармапенко» 21 марта 2007 года на буддистском форуме высказал предположение о Кураеве — «Может, это инкарнация какого-нибудь миссионера? Вроде святителя Николая Японского. Но тот только приватно буддизм чернил, а на публике вёл себя более чем пристойно, дзенские монахи его даже на алтарь усаживали в знак уважения. Наверно, Кураев в одной из прошлых жизней был японским православным неофитом, обращенным из буддизма в христианство. Причём из буддизма Шингон, судя по его особой ненависти к Ваджраяне. Тогда многое понятно…».

(обратно)

965

Наставление священнику, назначаемому для обращения иноверных и руководствования обращенных в христианскую веру // Избранные труды святителя Иннокентия, митрополита Московского, апостола Сибири и Америки. M., 1997.

(обратно)

966

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешному распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе. M., 1894. Переиздание: Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005.

(обратно)

967

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 16 // Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 256–339.

(обратно)

968

Иванов С. А. Византийское миссионерство. M., 2003. С. 87–88.

(обратно)

969

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1890. Т. 7. № 2394 (от 18 ноября 1730 г.). С. 188.

(обратно)

970

Цит. по: Протоиерей Иоанн Беляев. Русские миссии на окраинах. СПб., 1900. С. 66–67.

(обратно)

971

Всеподданейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания за 1908–1909 годы. СПб., 1911.

(обратно)

972

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1911. Т. 10. № 3590 (от 6 октября 1740 г.). С. 434.

(обратно)

973

«Очень трудно установить те формы и приемы, в каких должна выражаться борьба с неверием и иноверием. Опасно устанавливать форму, забыв о духе. Без духа можно установить мертвую форму. Напрасно обращаться к канонам за указанием, какими приемами воздействовать на заблуждающихся. Они не хотят дать ни одного предписания живому духу веры о формах и приемах борьбы» (Тихон, епископ Пензенский. О положении православной Церкви в отношении к старообрядцам, сектантам, инославным и иноверным // Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. M., 2004.4.2. С. 481).

(обратно)

974

«Сколько ни несомненна жизнь души за гробом, но какое состояние определено для нее до всеобщего суда, это оставлено для нас в некотором мраке. Бог не благоволил сообщить нам полного сведения о том. Будем довольны немногим, не внося гаданий и мнений человеческих в число мыслей ума Божия. Опыты из жизни или мнения великих мужей, конечно, заслуживают внимания. Но ни опыты из частной жизни, ни мнения человеческие — не то, что слово Божие. Для того, чтобы не затемнить предмета, безпаснее каждый голос ставить на своем месте и каждый называть своим именем. Это тем более нужно, что иначе иной дерзкий над всем исследованием сделает надпись "грезы", и я подвергну хуле самое слово Божие» (Архиепископ Филарет Черниговский. Православное догматическое богословие. Ч. 2. Параграф 314 и примечание 7).

(обратно)

975

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея 79:2 // Творения. Т. 7. Кн. 2. С. 795.

(обратно)

976

«Рай можно улучить, а постичь невозможно» (Преподобный Варсонофий Оптинский. Беседы с духовными детьми. СПб., 1991. С. 48).

(обратно)

977

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея 23:7 // Творения. Т. 7. Кн. 1. С. 271. И: «Должно скорбеть не столько от адских мучений, сколько о лишении небесных благ: ибо это есть тягчайшее из всех наказаний» (Святитель Иоанн Златоуст. К Феодору падшему. 1,12 //Творения. Т. 1. Кн. 1. СПб., 1898. С. 17).

(обратно)

978

Дональд Миллер. Христианский джаз. СПб., 2005. С. 292–293.

(обратно)

979

См. Успенский Ф. Д. Скандинавы-варяги-Русь. M., 2002. Джексон Д. Четыре норвежских конунга на Руси. M., 2000. Петрухин В. Я. Олав Трюггвасон и проблемы русско-византийских отношений в период крещения Руси // Славянский мир между Римом и Константинополем. M., 2004.

(обратно)

980

«Может быть, на этом пути он (протоиерей А. Мень) делал ошибки, но он шел этим путем и вел по нему людей… Да, по-моему много было ошибок…» (Священник Георгий Кочетков. Из проповедей в Свято-Троицкой церкви г. Электроугли. Слово после литургии (после панихиды) // Православная община. M., 1991. №.2. С. 46.

(обратно)

981

Александрова Т.П. Суздальцева Т. В. Русь уходящая. Рассказы митрополита Питирима. СПб., 2007. С. 301–302.

(обратно)

982

Как «приступ» к теме — книга Олега Кириченко «Дворянское благочестие. XVIII век». M., 2002.

(обратно)

983

Например, за то, что православных они за христиан вовсе не считают. Иначе трудно понять такое утверждение баптистского издания: «Среди калмыков христиан 350 человек, среди адыгов 20, коряков — 15, и несколько человек среди хакасов» (Молитва изменяет мир // Свет для народов. M., 2007. № 1.С. 15).

(обратно)

984

Бош Д. Преобразования миссионерства. СПб., 1997. С. 492.

(обратно)

985

См. Мф 22:36–40. — Ред.

(обратно)

986

См. 1 Ин 4:8,16. — Ред.

(обратно)

987

Митрополит Антоний (Храповицкий) позволял себе в похожих случаях говорить и об «импотентах ученой мысли» (Антоний [Храповицкий], епископ Волынский. Третья докладаная записка [8 декабря 1905 года] // Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. Ч. 1. M., 2004. С. 728).

(обратно)

988

Как замечательно сказано в пятой книге о Гарри Поттере: «Вам, молодым, не понять, что думают и чувствуют старики. Но старики не имеют права забывать, как видят мир молодые».

(обратно)

989

Речь на торжественном акте по случаю присвоения ученой степени доктора богословия honoris causa Тбилисской Духовной Академии. Печатается по изд.: Церковь и время. 1998. № 1 (4). С. 14.

(обратно)

990

Danielou J. Origene. Paris, 1948. Р. 62.

(обратно)

991

Фотий. Мириобиблион. 26 // Памятники византийский литературы IX–XIV веков. M., 1969. С. 42.

(обратно)

992

Цит. по: Лосев А. Ф. История античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития. M., 1992. Кн. 1. С. 22.

(обратно)

993

«Не удержался бы от удовольствия писать непрестанно. Говорят, что и колодцы, если из них черпают, становятся лучшими» (Святитель Василий Великий. Письмо 146 К Евстафию первому врачу // Творения. M., 1911. Т. 3. С. 172). И: «Тот в опасности изменить истине, кто любящим Господа не дает охотно ответов о Боге» (Святитель Василий Великий. Письмо 7 Григорию Богослову // Творения. Т. 3. С. 14)

(обратно)

994

См. Иеромонах Амвросий Оптинский. Собрание писем к мирским особам. Сергиев Посад, 1908. 4.1.С. 8

(обратно)

995

Цит. по: Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 61

(обратно)

996

Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 75.

(обратно)

997

Гарнак А. Миссионерская проповедь и распространение христианства в первые три века. СПб., 2007. С. 237.

(обратно)

998

Барсуков И. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский, по его сочинениям, письмам и рассказам современников. M., 1883. С. 12–13.

(обратно)

999

В Деяниях (17,18) греческие философы-атеисты обзывают апостола Павла «суесловом». По-гречески — «спермолог», клеватель зерен. У Аристофана и Аристотеля это слово употребляется для описания птиц-вредителей, клюющих посевы, прежде всего, грачей. В переносном смысле этим словом называли дворников или уличных мальчишек, одним словом, людей, подбирающих обрывки бумаг и мусор, т. е. тряпичников или старьевщиков. Исходя из этого стали называть так пустословов и болтунов, т. е. людей, схватывающих и передающих частички каких-либо знаний. «Суеслов» распространяет различные мысли подобно старьевщику, собирая повсюду разного рода обломки и рванье. Его проповеди действительно походят на рваный мешок (см. Барсов М. Сборник статей по истолковательному и назидательному чтению Деяний святых апостолов. M., 2006. С. 547 и Джон Cmomm «Портрет проповедника»

(обратно)

1000

Слова Христа, сохраненные святым Иустином Философом. «Господь наш Иисус Христос сказал: "В чем застану вас, в том и судить вас буду"» (Диалог с Трифоном Иудеем. 47,5).

(обратно)

1001

Неожиданный пример нежданной обиды я встретил в предсмертном интервью великого историка Александра Панченко. «Говорят—"Нечерноземье"! Как же так? Я — питерский. По матери — псковские корни. И я, значит, — "не". Мы на вас смотрим, вы какое-то там "Нечерноземье", вы — нелюди. Нет, это вы — "не-глиноземье", "не-подзол". Как вас еще называть-то?». Пример неожиданно-«иностранной» оценки нашей привычности — в словах Александра Герцена о митрополите Фмиларете:«… Филарет в одной из своих привратных речей, которыми он мешает своим помазанникам входить в Успенский собор» (Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ H Герцен А. И. Сочинения. M., 1886. Т. 2. С. 411).

(обратно)

1002

.

(обратно)

1003

Текст этого сообщения был по адресу.

(обратно)

1004

www.nsk.kp.ru/news/251874/1874/.

(обратно)

1005

Попов И. Святитель Иоанн Златоуст и его враги // Богословский вестник. M., 1907. Декабрь. С. 827.

(обратно)

1006

Кстати, епархиальные съезды стали созываться с 14 мая 1867 г. Тогда вышел указ, согласно которому содержание семинарий перелагалось с казны на местные епархии. Вот для решения финансовых вопросов и было разрешено созывать еп. собрания. См. Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году. (см. Материалы и архивные документы по истории Русской православной церкви. Сост. М. А. Бабкин. M., 2006. С. 18).

(обратно)

1007

Священный Собор Православной Российской Церкви 1917–1918 годов. Обзор деяний. Вторая сессия. M., 2001. С. 403. При этом ординарный профессор Академии получал в год 3 600 рублей и мог дослужиться до 4 класса чиновничьей иерархии (действительный статский советник) (Тарасова В. А. Высшая духовная школа в России в конце XIX — начале XX века. M., 2005. С. 189–190,184). Впрочем, сами преподаватели считали, что это мало, ибо на оплату прислуги в год уходит целых 500 рублей (Там же. С. 190). И это все же меньше, чем получали профессора в Византии. По закону императора Феодосия Н-го профессор университета считается чиновником и после 20 лет службы уйдя в отставку получает титул комита (графа) первого разряда (см. Буассье Г. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV веке. СПб., 1998. С. 171). Всего в константинопольском университете тогда был 31 профессор.

(обратно)

1008

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1911. Т. 10. № 3590 (от 6 октября 1740 г.). С. 436.

(обратно)

1009

Ст. 459, 14 .

(обратно)

1010

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1890. Т. 7. № 2497 (от 20 октября 1731 г.). С. 376.

(обратно)

1011

Позже он под тем же предлогом просил еще и права служить с панагией и ставропигией для своего монастыря — то есть независимости от местного, Астраханского епископа. Но в этом ему было отказано (Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. Т. 7. СПб., 1890. № 2514 (от 8 декабря 1730 г.). С. 398).

(обратно)

1012

Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о покаянии. 7,6. С. 371.

(обратно)

1013

Говорю это, памятуя, конечно, важный контрапункт, внесенный святителем Григорием Богословом. Святитель Григорий в «Слове о любви к ближним» говорит о теле и его нуждах высокие слова — чтобы предупредить всплески аскетической мизантропии (мол, зачем заботиться о телесных нуждах ближнего, если благополучие души важнее благополучия тела; я лучше помолюсь о нем, чем дам ему материальное вспомоществование): «Должен сказать вам, братия, — увещает святитель Григорий, — что мы обязаны заботиться о теле, сем сроднике и сослужителе души (ибо хотя я и винил его, как врага, за то, что терплю от него, но я же и люблю его, как друга, ради Того, Кто соединил меня с ним), и притом — заботиться о теле наших ближних не менее, как и каждый о собственном… Это тело, когда хорошо ему, поднимает войну, а когда воюю против него, ввергает в скорбь. Его я и люблю как сослужителя, от него же и отвращаюсь как от врага; бегу от него, как от уз, и почитаю его, как сонаследника. Решусь ли истомить его? Но тогда некого мне будет употребить в сотрудники в добрых делах; а я знаю, для чего приведен я в бытие, знаю, что мне должно восходить к Богу посредством дел. Стану ли щадить его как сотрудника? Но тогда не знаю, как избежать его мятежнических нападений, и боюсь, как бы не отпасть мне от Бога, отягчившись оковами, коими влекут меня к земле или удерживают на ней. Это ласковый враг и коварный друг\ Чего боюсь, того держусь, и что люблю, того страшусь. Что за премудрость скрывается во мне и что за великая тайна!.. Чтобы мы знали, что мы вместе и весьма велики и весьма низки, земны и небесны, временны и бессмертны, наследники света и наследники тьмы, смотря по тому, на какую сторону преклоним себя» (Святитель Григорий Богослов. Слово 14.0 любви к ближним // Творения. СПб., б. г. Т. 1. С. 208–209).

(обратно)

1014

См. 1 Kop 1:23. —Ред.

(обратно)

1015

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 33 H Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 357.

(обратно)

1016

Разговор в учительской: «Можно ли с детьми завести разговор о сексе? — Да, конечно, Вы узнаете много нового!».

(обратно)

1017

Цит. по: Голубинский Е. История канонизации святых в Русской Церкви. M., 1903. С. 293. В «Житии святителя Григория Турского» (глава 16), например, поражает сообщение о том, что на груди он носил медальон «с мощами блаженной Марии Девы» (Vita Patrum. Житие Отцов. Святитель Григорий Турский. Отец Серафим Роуз. M., 2005. С. 53).

(обратно)

1018

Бердяев И. А. Истина Православия // Вестник Русского западно-европейского патриаршего экзархата. Париж, 1952. № 11. С. 6.

(обратно)

1019

Цит. по: СтамулисИ. Православное богословие миссии сегодня. M., 2003. С. 57.

(обратно)

1020

Добротолюбие. M., 1900. Т. 5. С. 202.

(обратно)

1021

Преподобных отцов Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни. С. 438.

(обратно)

1022

Вообще при чтении буддистских джатак поражает несоразмерность наград и наказаний. «Тогда Ананда обратился к Победоносному с такими словами: "Что за греховный поступок совершил этот монах, если родился в облике обезьяны?" И Победоносный рассказал Ананде следующее. В давние времена, когда в мир явился будда Кашьяпа, один молодой, недавно обращенный монах увидал, как другой монах перепрыгнул через канаву. — Ты проворен, словно обезьяна, — сказал ему молодой монах. — А знаешь ли ты, кто я? — спросил молодого тот, другой монах. — Почему же не знаю? Ты обычный монах будды Кашьяпы, — ответил молодой монах. — Не насмехайся надо мной! — сказал тот монах. — Я монах не только по названию, я обрел и четыре благих плода монашества. Услышав эти слова, молодой монах так перепугался, что даже волоски на его теле встали дыбом. Он пал на землю и стал просить прощения, полностью раскаявшись. За свое полное раскаяние он не возродился в аду живых существ, но за насмешку над архатом он на протяжении пятисот перерождений всегда рождался обезьяной» (Сутра о глупости и мудрости, 40 // Сутра о мудрости и глупости. M., 1978. С. 268).

(обратно)

1023

Цит. по: Василий (Кривошеий), архиепископ. Преподобный Симеон Новый Богослов. Брюссель, 1982. С. 88.

(обратно)

1024

А жаль. Потому что в феврале 2002 года газета «Труд» присвоила мне звание «Герой Труда», а в соответствующем удостоверении сказано, что Звание «Герой Труда» дает право на: бесплатную парковку гужевого транспорта возле здания редакции.

(обратно)

1025

Речь идет именно об области христианской морали. Что же касается области вероучения, то в языческом обществе как раз неизбежна полемика. Но одно дело — обсуждать заблуждения какой-то философии. А другое дело — прикасаться к частной жизни людей.

(обратно)

1026

Интервью «Родной газете»

(обратно)

1027

30 июля 2007. У католиков такая практика также есть. Глава Литургической службы папы Иоанна Павла Il архиепископ Пьеро Марини высказался в пользу использования танцев на папских богослужениях за рубежом и в Ватикане. По словам прелата, возглавляемые Понтификом мессы имеют «вселенское» значение и вследствие этого должны включать в себя части культурного наследия народов мира, исповедующих католичество. Ответственный за все богослужения с участием папы, архиепископ Марини сделал это заявление в интервью итальянской газете "Коррьере делла Сера". В последнее время некоторые лидеры католической церкви выступали с критикой архиепископа Марини за то, что традиционные песни и танцы разных народов стали использоваться в папских богослужениях слишком часто. "Вводить танцы в приходскую мессу где-нибудь в Италии было бы бессмысленно, — заявил архиепископ Марини, который исполняет обязанности главы Литургической службы Понтифика уже 17 лет. — Но во время богослужения 5 октября Папа беатифицировал троих миссионеров, проповедовавших в Африке и Азии. Папские богослужения носят всемирный характер и поэтому должны включать в себя элементы разных культур, как это предусмотрено Il Ватиканским собором" (22.10.2003).

(обратно)

1028

Из современных исследований см. Волчукова В. М. Проблеми розвитку i роль ритуального танцю у ранньохристиянськш кулы-ypi. Диссертанция на соискание ученой степени кандидата искусствоведения. Харьковская государственная академия культуры, 2002.

(обратно)

1029

Миссиология. Библейский, исторический, культурный, стратегический аспекты. M., 2001. С. 412–413.

(обратно)

1030

Миссиология. Библейский, исторический, культурный, стратегический аспекты. M., 2001. С. 415.

(обратно)

1031

Ф. В. Фаррар. Жизнь и труды святого апостола Павла. СПб., 1886. С. 244. "Если он усвоил это имя при настоящем случае, то это быть может потому, что оно ближе всего подходило к еврейскому имени Савл, особенно в его греческой форме. Но эту форму он не мог употреблять в сношениях с греками вследствие того, что слово это по-гречески было бы созвучно с насмешливым термином «верхоглядный» или «пустой человек». Самая перемена имени была таким обыкновенным делом, что она с давнего времени была в ходу среди его соотечественников. Иосиф известен был у египтян под именем Цафнаф-Панеах; Даниил у ассириян — под именем Валтасара; Гадасса у персов — под именем Есфири. Иногда перемена имени среди язычников зависела от случайных обстоятельств, как например, Иосиф принял прозвание «Флавий» в честь Веспасиана. В этом отношении мы имеем и другие примеры в Деяниях Апостольских в лице Иоанна и Иосии, которые были известны под латинскими именами Марка и Иуста» (Там же)

(обратно)

1032

Барсов М. Сборник статей по истолковательному и назидательному чтению Деяний святых апостолов. M., 2006. С. 436

(обратно)

1033

Священник Димитрий Летка. Христианское имя или личный код? // Православие или смерть. M., 2001. Вып. 17. Антология предательства. Еще раз про ИНН. С. 25.

(обратно)

1034

Востоковеды полагают, что в шумерском языке может существовать связь между словами судьба и называть. Назвать что-либо по имени значит установить его судьбу (см. Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии: человек, судьба, время. M., 1983. С. 34–35)

(обратно)

1035

Впрочем, один такой случай есть: протоиерей Игорь Кропачёв, настоятель миссионерского прихода в Горной Шории, на юге Кемеровской области, изучил шорский язык и обычаи алтайцев. Но какое отношение к его подвигу имеет Миссионерский Отдел и Фонд?

(обратно)

1036

В Типиконе (уставе монашеской православной жизни) о крещенской воде сказано: «Известно же буди всем о святой воде: яко нецыи суть, отлучающе себе от святыя воды вкушения ради, не доброе творят: ибо благодать Божия дана бысть на освящение миру и всей твари. Темже во всяких местех и скаредных, всюду кропится, яже и под ногами нашими суть. И где есть сих разум, еже не пити сея; но да увеси, яко не вкушения ради ястия нечистота в нас есть, но от скверных дел наших». Скаредный в переводе с церковнославянского означает гнусный, мерзкий.

(обратно)

1037

Филипп (Осадченко), епископ Полтавский и Кременчугский. Особенности, трудности и первоочередные задачи православной миссии в современной Украине. Слово на открытии I Всеукраинского Миссионерского съезда // Миссионерское обозрение. Белгород, 2003. № 6.

(обратно)

1038

Афон находится на территории Греции, но канонически подчиняется вселенскому патриарху, который живет в Стамбуле (Константинополе) и является гражданином Турции.

(обратно)

1039

Profetii si marturii crestine pentru vremea de acum. Alexandria. 2004. P. 271–275.

(обратно)

1040

Публ. в: Тюленев В. М. Рождение латинской христианской историографии. СПб., 2005. С. 281–282.

(обратно)

1041

Сказания о начале славянской письменности. M., 1981. С. 75.

(обратно)

1042

Александрова Т.Л. Суздальцева Т. В. Русь уходящая. Рассказы митрополита Питирима. СПб., 2007. С. 165–166.

(обратно)

1043

Сим-вол—'со-единять', диа-вол — 'раз-делять'.

(обратно)

1044

Подробнее см. Мещерская Е. Н. Легенда об Авгаре. M., 1984.

(обратно)

1045

Сильное впечатление производит перечень дорогих тканей, драгоценных крестов и панагий, оставшихся после кончины святителя Иннокентия Иркутского. В издании синодальных постановлений список занимает 5 больших страниц мелким петитом (Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. СПб., 1890. Т. 7. № 2574 (от 12 мая 1732 г.). С. 482–486).

(обратно)

1046

«Ну вот, эпическая сага о Мальчике-Который-Выжил и закончена. Каков же итог? Снобы, которые. воротили нос от поттерианы, называя её коммерческим ширпотребом, безусловно могут замолчать.

В своей законченности эта сага выглядит достойным продолжением традиций английской волшеб-

(обратно)

1047

Святитель Иоанн Златуост. Беседы на первое послание к Фессалоникийцам. 5, 3 // Творения. Т. 11. С. 519

(обратно)

1048

Между колебаниями маятника… // Православие и современность. Саратов, 2007. № 3 (19). С. 59.

(обратно)

1049

В конце концов и «Американский телеканал NBC не решился показать выступление Мадонны без купюр, передает Reuters. Зрители не увидят скандально известной сцены, где Мадонна в терновом венке висит на кресте. Как сообщил агентству анонимный источник, во время композиции Live to Tell в эфире будет транслироваться изображение с камер, которые не были направлены на певицу. Мадонна, считающая эту сцену очень важной, настаивала на том, чтобы она была показана зрителям. При этом певица говорит, что у песни Live to Tell нет антирелигизного подтекста. Иначе считают верующие. Их жалобы и заставили NBC скорректировать телетрансляцию».

(обратно)

1050

С ними Бог // Крокодил. M., 2007.9 aBrycTa.

(обратно)

1051

Богомолец А. Курица на теле-, радиои интернетнасесте // Русский вестник. M., 2007.16 августа

(обратно)

1052

Клин Б. Сами вы не местные // Известия. M., 2007. 20 августа,

(обратно)

1053

Королев Е. Попрание образа попа // Дело. СПб., 2007.20 августа

(обратно)

1054

Митрополит Антоний Сурожский. «Если мы не стали новыми, то пора начать все сначала…» Доклад на ежегодной епархиальной конференции //Русская мысль. Париж, 1998.6-12 августа.

(обратно)

1055

Александрова Т.П. Суздальцева Т. В. Русь уходящая. Рассказы митрополита Питирима. СПб., 2007. С. 290.

(обратно)

1056

Мамонтова Е. Кто мы? Православные? Католики?

(обратно)

1057

Ср. Мф 16:18. —Ред.

(обратно)

1058

Преподобный Феодор Студит по этой причине запрещал общение в пище даже с императоромиконоборцем (см. Преподобный Феодор Студит. Послания. M., 2003. Ч. 2. С. 27).

(обратно)

1059

«Дана теперь такая власть нынешним «богословам» бороться со святыми, что успешно и делают высокообразованные профессора из духовных школ Осипов, Кураев, Дворкин и другие, хуля Бога, жилище Его и живущих на небе» (Глухое С. П. Письмо в редакцию // Русский вестник. M., 2003.30 января). Речь идет, ясное дело, о нашем неверии в Николая Il как «в жертву искупления за грехи людей российских». Ну что ж поделаешь, мы не так презираем русский народ, чтобы считать, будто Жертва Христа омыла грехи всех народов, кроме нашего.

(обратно)

1060

Лк 12:32.

(обратно)

1061

Алексеев Н. Перебежчики // Антихрист в Москве. M., 1998. Вып. 7. С. 148–149.

(обратно)

1062

Диакон Андрей Кураев. Православие без молодежи? // Московские новости. 1993,2 июля.

(обратно)

1063

Алексеев И. Перебежчики. С. 149.

(обратно)

1064

Протоиерей Александр Шаргунов. Об акции протеста // Антихрист в Москве. M., 1998. Вып. 7. С. 68.

(обратно)

1065

Алексеев И. Перебежчики. С. 149.

(обратно)

1066

Там же. С. 147.

(обратно)

1067

Протоиерей Александр Шаргунов. Пророческое служение в России // Антихрист в Москве. M., 1998. Вып. 7. С. 177.

(обратно)

1068

Магадан 47.15 февраля 2004 года. Вместо авторского фото у магаданского автора — РНЕшная свастика (коловрат). «Кураев вообще скользкая мразь. О нем много написано, сам писал пару заметок и организовывал съемку и оцифровку видео с его заявлением о возможности рукоположения пидарасов, так что нет нужды писать, какое это дерьмо. А вот на угрозах в его адрес хотел бы остановиться. Приятно узнавать, что в церкви есть люди готовые его при случае поджарить, и, даст Бог, кто-то из них от слов перейдет к делу. Сам лично, если когда-нибудь встречу, разобью его одутловатую харю. И за Царскую Семью, и за гуманизацию и извращение православия. С такими, как это существо, иначе нельзя. Спорить с ним бесполезно. Его, как гадливого пса, нужно бить до тех пор, пока не перестанет гадить, или не сдохнет. Однако я не думаю, что проблема тут только в Андрейке. Была бы Русская Православная Церковь здорова, в ней и не пахло бы такими "богословами". Но Кураев, не смотря на всю свою гнусность, неотъемлемая часть этой церкви, ее рупор, если можно так выразиться. При этом, сам по себе он полное ничтожество, ни на что не способное без МП-шной "крыши". Вины с него это, конечно же, не снимает и морду бить ему все равно нужно, но главной проблемы — проблемы нездоровья организации РПЦ МП это не решит. Проблему, возможно, решит осознание верующими людьми того очевидного факта, что нельзя одновременно ругать Кураева и молиться за нынешнего патриарха, дабы он "право правил" Слово Божественной истины. Нельзя надеяться на спасение своей души и, при этом, находиться в евхаристическом общении с рясоносными безбожниками и еретиками. Нельзя считать себя патриотом и одновременно состоять в организации, руководство которой охотно благословляет на правление откровенных разрушителей твоего Отечества и, вместо анафемы, раздает им премии и награды»; 27 дек. 2004

(обратно)

1069

Королев Е. Ю. Антикураевщина // Русский вестник. M., 2004. № 9.

(обратно)

1070

Ильницкий С. В. Необъявленная война против свободы общественной жизни // Актуальные проблемы сохранения и защиты наследия Рерихов в историческом контексте. Материалы Международного общественно-научного симпозиума. M., 2003. С. 186.

(обратно)

1071

«В китайской Лакшана-сутре сказано, что "его мужской член, как у коня", другие источники поясняют значение этого образа, прямолинейно отождествляя половые органы коня (или даже слона) и Великого существа. Если судить по тантрическому искусству ваджраяны Индии или Тибета, изображавшего будд и боддхисаттв с лингамами огромных размеров (исходя из пропорций тела), то надо признать справедливость таких отождествлений, которые показывают, что Великое существо и в этом отношении, как и во всем остальном, превосходит известные человеческие мерки» (Андросов В. П. Будда Шакьямуни и индийский буддизм. Современное истолкование древних текстов. M., 2001. С. 356). Кстати, еще один признак истинного Будды: руки достигают колен, когда Будда стоит прямо (Там же. С. 360).

(обратно)

1072

Мне очень близки и понятны слова, сказанные Сергеем Худиевым: «Даже не высокое смирение, а простой здравый смысл должен побудить нас признать — если я христианин, это это еще не значит, что я прав в 100 процентах случаев. Если я с кем-то поцапался, неверно сразу восклицать: «О, до чего же я верный и принципиальный христианин, ненавидимый этим падшим миром!» Разумнее подумать, а может я сам неправ? Они грешники, но я тоже — грешник, и я тоже могу ошибаться, и чем я увереннее в своей правоте — тем страшнее ошибаться. Нельзя путать две вещи: "христианство истинно" и "лично я всегда прав". Некоторые мои взгляды могут быть глубоко моей личной заморочкой, а вовсе не выражением христианской истины».

(обратно)

1073

Мнение комиссии Грузинской епархии по вопросу об устройстве противосектантской миссии в России // Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. M., 2004. Ч. 2. С. 724.

(обратно)

1074

Суворин А. С. Дневник. M., 1992. С. 202.

(обратно)

1075

Паломничество в волшебство // Клиффорд Саймак. Паломничество в волшебство. Братство талисмана. M., 2002. С. 91.

(обратно)

1076

Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и современном мире. M., 2004. С. 74–75.

(обратно)

1077

А игумен Сергий (Рыбко), некогда сам бывший рок-музыкант, рассказывал о том, что патриарший викарий архиепископ Истринский Арсений даже корил его за то, что тот редко бывает с проповедями на рокерских собраниях.

(обратно)

1078

Священный Собор Православной Российской Церкви 1917–1918 годов. Обзор деяний. Вторая сессия. M., 2001. С. 401. (слова М. А. Кальнева).

(обратно)

1079

В Греции, кажется, такая же ситуация — судя по словам И. Стамулиса: «В православных кругах миссионерский потенциал обычно связывают с маленькой элитной группой людей» (СтамулисИ. Православное богословие миссии сегодня. M., 2003. С. 198).

(обратно)

1080

«А что за бедная и некрасивая жизнь в деревнях! Хоть бы в этой избе, что я заходил, — идти по навозу, в сенях — гнилушки вместо полу, изба — низкая, жара — невыносимая! А старик — умный и живописный, сноха его — баба хоть куда; и в голову им не придет улучшить жизнь! Лень и невежество!» (Святитель Николай Японский. Запись от 25 июня1880 // Дневник святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 1. С. 308). И это не мелочь: «Из того, что русские хуже всех народов выполняют мелкие обязанности, никак еще не следует, что они любят выполнять высший долг… Я спрашиваю себя каждый день: "Боже, патриот ли я? Презираю ли я или чту свою родину?" И боюсь сказать: мне кажется, что я ее люблю, как мать, и в то же время презираю как пьяную, бесхарактерную до низости дуру» (Леонтьев К. Избранные письма. СПб., 1993. С. 505, 205).

(обратно)

1081

Спасайте детей. Поучения святителя Иннокентия, митрополита Московского, апостола Сибири и Америки. СПб., 1998. С. 118.

(обратно)

1082

«Не думай, заслуг у тебя особых нет, ни силы, ни мудрости. Но ты избран, значит, не о чем говорить, придется обходиться теми силами, сердцем и разумом, которыми располагаешь» (Толкиен. Властелин колец. 4.1. С. 77).

(обратно)

1083

Протоиерей Всеволод Шпиллер. Страницы жизни в сохранившихся письмах. Красноярск, 2002.

(обратно)

1084

На последний вопрос Хоакин Мурьета отвечает: «Мне бы только, чтоб дети не погибали во чреве…».

(обратно)

1085

Церковь и черносотенцы. Письмо соратнику Николаю Ведерникову // Черная Сотня. Православная патриотическая газета. Спецвыпуск. M., 1998. № 1.

(обратно)

1086

Ильинская А. Матушки земли Российской. M., 1994. С. 141.

(обратно)

1087

Ломакин Н. С. Чем не поле Куликово? // Русский вестник. M., 2003. № 13.

(обратно)

1088

Святитель Николай Японский. Запись от 26 октября 1880 года // Дневники святого Николая Японского. СПб., 2004. Т. 1. С. 318.

(обратно)

1089

(обратно)

1090

Архидиакон Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в первой половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. M., 2005. С. 124–126,144.

(обратно)

1091

Вартзон 5. Как израильтянки переходят в другую веру // Вести, 1 мая 2000. Тель-Авив.

(обратно)

1092

Мигрант для москвички лучший жених? // Комсомольская правда. M., 2007.31 августа

(обратно)

1093

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания… СПб., 1911. Т. 10. С. 363. № 3539 (от 27 марта 1740 г.).

(обратно)

1094

Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. Т. 10. СПб., 1911. С. 434. № 3590 (от 6 октября 1740 г.).

(обратно)

1095

Знаю лишь одно исключение — профессора-протоиерея Виталия Антоника из Минской Духовной Академии. Он сначала окончил семинарию и академию, но в советских условиях для него не нашлось места в церковной системе, и он поступил на биологический факультет. Когда же в конце 70-х ректором Московской Академии стал епископ Владимир (Сабодан), нынешний киевский митрополит, он нашел возможность ввести Виталия Кирилловича в число преподавателей.

(обратно)

1096

М. Мария (Скобцова). Настоящее и будущее Церкви. Доклад, прочитанный в марте 1936 г. в Париже на монашеском собрании под председательством митрополита Евлогия // Православная община. M., 1996. № 1.

(обратно)

1097

Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского. M., 2002. С. 311.

(обратно)

1098

Цит. по: Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского. M., 2002. С. 335.

(обратно)

1099

Цит. по: Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского. M., 2002. С. 324.

(обратно)

1100

Цит. по: Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского. M., 2002. С. 327

(обратно)

1101

Труды Ставропольской ученой архивной комиссии, учрежденной в 1906 г. Ставрополь, 1911. Вып. 1. С. 10

(обратно)

1102

Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ H Герцен А. И. Сочинения. M., 1886. Т. 2. С. 411

(обратно)

1103

Святитель Василий Великий. Письма. // Творения. Сергиев Посад. 1892. Ч. 6. С. 85

(обратно)

1104

Попов И. Святитель Иоанн Златоуст и его враги // Богословский вестник. M., 1907. Декабрь. С. 938

(обратно)

1105

Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ // Герцен А. И. Сочинения. M., 1886. Т. 2. С. 410–411

(обратно)

1106

Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского. M., 2002. С. 207

(обратно)

1107

Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского. M., 2002. С. 151

(обратно)

1108

Святитель Игнатий (Брянчанинов). Понятие о ереси и расколе // Богословские труды. M., 1996. Вып. 32. С. 288.

(обратно)

1109

См. 1 Kop 1:20; 3:19. — Ред.

(обратно)

1110

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 8 // Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 249.

(обратно)

1111

Там же. С. 250–251.

(обратно)

1112

Критику теорий Вейника с научной точки зрения см. Дынич В. И., Ельяшевич М. А., Толкачев Е. А ТомильчикЛ. М. Вненаучное знание и современный кризис научного мировоззрения // Вопросы философии. 1994. № 12. Его книга «Термодинамика» называется «скандально известной». О ней же см. Федоров В. C₄ Степанов 5. И. Бред под видом науки. Рецензия // Весц1 АН БССР. Серия физ-.мат. навук. 1974. № 5. С. 131.

(обратно)

1113

«Передавал мне отец Иларий, монастырский духовник, что отец Амвросий отзывался о некрещеных младенцах так: хотя они по заслугам Господа Иисуса Христа и будут в Царствии Небесном, но останутся слепыми, то есть лишатся возможности зреть лице Господа, вследствие того, что в Таинстве Крещения с них не смыт прародительский грех» (Старец Варсонофий Оптинский. Келейные записки.

(обратно)

1114

Апокрифы древних христиан. M., 1989. С. 142–143.

(обратно)

1115

Протоиерей Александр Мень. Основные черты христианского мировоззрения // Символ. Париж, 1989, № 21. С. 89.

(обратно)

1116

Подробнее см. главу «Александр Мень: потерявшийся миссионер» в моей ниге «Вызов экуменизма». M., 2003.

(обратно)

1117

Другой пример пастырского «переноса» гораздо более страшен. Юный Дмитрий Брянчанинов (будущий святитель Игнатий) в годы учебы в Инженерном училище пришел на исповедь к законоучителю училища, протоиерею Алексию Ивановичу Малову. Исповедающийся сказал духовнику, что он борим множеством греховных помыслов. Духовник, поняв исповедь по-своему, заподозрил воспитанника в преступных политических замыслах и счел себя обязанным довести об этом до сведения начальника училища генерал-лейтенанта графа Сиверса. Лютеранин по вере, граф вместе с инспектором училища генерал-майором бароном Эльснером, совершенно не понимавшим русского языка, призвав Брянчанинова, подверг его строгому допросу: в чем именно заключаются его замыслы, которые он сам признал преступными или греховными. Немалого труда стоило разъяснить немцам-лютеранам различие между преступными замыслами и греховными помыслами, но аскетические понятия не были вразумительны для лютеран, и тень подозрения была наброшена на юношу-подвижника. За Брянчаниновым стали следить. Неудачный выбор духовника имел крайне неблагоприятные последствия: юноша заболел и, по словам отца Михаила Чихачева, «никогда уже после этого не поправлялся» (Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского. M., 2002. С. 33).

(обратно)

1118

Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. M., 1898. Вып. 2. С. 112

(обратно)

1119

ИеромонахДамаскин (Христенсен). Не от мира сего. Жизнь и учение отца Серафима Роуза. M., 1995. С. 776

(обратно)

1120

См .Дублинский Г. Осторожно, неофит! // Сибирская православная газета. Тюмень, 2001. Сентябрь.

(обратно)

1121

Хорецкая В. Современная роки поп-музыка с точки зрения Православия // Мир Православия. 2003. № 12.

(обратно)

1122

См. Кущ Т. В. Византийский театрон конца XIV–XV вв. Некоторые наблюдения // Античность и средние века. Екатеринбург, 2000.

(обратно)

1123

Честертон Г. К. Злой рок семьи Дарнуэй // Избранные произведения. M., 1994. Т. 2. С. 150.

(обратно)

1124

Концерт в Санкт-Петербурге «Рок — к небу» // Как говорить о вере? По материалам студенческого миссионерского альманаха «Призвание». СПб., 2003. С. 73.

(обратно)

1125

Митрофанова А. В. Политизация «православного мира». M., 2004. С. 187–188. Привожу эту выписку из книги светского религиоведа и не могу не выразить свое недоумение: почему борьба за право человека жить без микрочипа и электронного надсмотрщика представлется как анти-либерализм? Неужели быть киборгом, доступным для ежесекундного полицейского сканирования — это и есть «либерализм»?

(обратно)

1126

«Иерархия Греческой Православной Церкви относится к инициативам отца Нектария настороженно, но не запрещает их» (Там же. С. 188).

(обратно)

1127

Архимандрит Макарий (Глухарев). Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе, 24 // Нестеров С. В. Словом и житием наставляя: Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. M., 2005. С. 302.

(обратно)

1128

Святитель Николай Японский. Дневник. Запись от 27 октября 1896 //Дневники святителя Николая Японского. СПб., 2004. Т. 3. С. 393.

(обратно)

1129

Святитель Иоанн Златоуст. Беседа о священномученике Фоке и против еретиков, 3 // Творения. Т. 2. СПб., 1896. С. 748.

(обратно)

1130

Историки полагают, что пятая книга принадлежит не анонимному хронисту, а именно Константину Vll (см. Любарский Я. H. Сочинение Продолжателя Феофана // Продолжатель Феофана. M., 1991. С. 244)

(обратно)

1131

«— В Томске за несколько дней до вас были Костя Кинчев и Андрей Кураев. — А-а… Они дуэтом пели? Кураев должен рэп читать у Кости. Почему бы и нет? Если даже раввины теперь рэп читают, почему бы и ему не почитать? (Гребенщиков имеет в виду популярного в США артиста Матисьяху, нью-йоркского хасида, исполняющего музыку в стилях рэгги и рэп. — Прим. авт.) — На гребне волны. Беседа с Борисом Гребенщиковым // Московский комсомолец в Томске. 2007.21 февраля.

(обратно)

1132

«Православная Церковь всегда сторонилась политики, оставалась послушной государству во всем, что не касалось веры… Церковь повинуется всем законам и распоряжениям гражданского характера, но она желает сохранить в полной мере свою духовную свободу и независимость, предоставленные ей Конституцией… Политические выступления Патриарха направлены не против власти в собственном смысле. Они относятся к тому времени, когда революция проявляла себя исключительно со стороны разрушительной, когда все общественные силы находились в состоянии борьбы, когда власти в смысле организованного правительства, обладающего необходимыми орудиями управления, не существовало. В то время слагающиеся органы центрального управления не могли сдерживать злоупотребления и анархии ни в столицах, ни на местах… Проникнутая своими государственными и национальными традициями, унаследованными ею от своего векового прошлого, Церковь в эту критическую минуту народной жизни выступила на защиту порядка, полагая в этом свой долг перед народом. И в этом случае она не разошлась со своим вероучением, требующим от нее послушания гражданской власти, ибо Евангелие обязывает христианина повиноваться власти, употребляющей свой меч во благо народа, а не анархии, являющейся общественным бедствием. Но с течением времени, когда сложилась определенная форма гражданской власти, патриарх Тихон заявил в своем воззвании к пастве о лояльности к советскому правительству» (К правительству СССР. Обращение православных епископов из Соловецких островов. Цит. по: РегельсонЛ. Трагедия Русской Церкви. 1917–1945. Париж, 1977. С. 420–423)

(обратно)

1133

«Недопустимо думать, что христианину можно все-таки иногда кое-что слушать из такой музыки, выбирая более или менее "безобидное", и тешить этим свой слух. Нет! Злое дерево не приносит добрых плодов! Дерево, корнями своими пьющее соки адовой бездны, не может приносить безвредных плодов. Можно ли христианину иногда ради развлечения и для разнообразия пообщаться с дьяво лом? Или поплясать под одну дудку с бесами? Итак, даже самое "легкое" увлечение православного христианина рок-культурой есть измена своей вере, есть явное оскорбление своего Господа, удаление от Него, есть пагубная прелесть, общение с духами тьмы, заигрывание с сатаной!» (Архимандрит Лазарь (Абашидзе). Грех и покаяние последних времен).

(обратно)

1134

«Стоит ли опять говорить о конфликте с Киркоровым? Я лучше приведу цитату из недавнего разговора с моим другом, дьяконом Андреем Кураевым. Я спросил: "Что значит выражение Не суди, и не судим будешь?". Он объяснил: нельзя говорить, что такой-то, например Филипп, — сволочь. Этим ты приговариваешь человека, как прокурор. Судить нельзя. Но осуждать за поступки можно.» (Юрий Шевчук. Комсомольская правда. 2003.17 января).

(обратно)

1135

Здесь приведены тексты четырех моих проповедей. Помнится, еще было два моих выступления со сцены рок-концертов — в 2005 году в Петербурге на корпоративном концерте, посвященном юбилею Лентрансгаза (там были «Чайф» и «Воскресение»). И в 2006 — в Евпатории на концерте ДДТ. Но текстов этих проповедей у меня нет. Так что за четыре года всего шесть выступлений. Это в самом деле не должно быть частым.

(обратно)

1136

Поразительно, но от рокеров-завсегдатаев Интернета не скрылось, что это цитата из Ангелуса Силезского: «In dir muB Gott gebohren werden. Wird Christus tausendmahl zu Bethlehem gebohrn und nicht in dir; du bleibst noch ewiglich verlohm». Cm.).

(обратно)

1137

января, 2000.

(обратно)

1138

Послание 41. К Силуану и Евпрепиану // Преподобный Феодор Студит. Послания. M., 2003. Кн. 1. С. 140–141

(обратно)

1139

Значительно расширенное переиздание ее в 2003 году носит название «Христианство на пределе истории».

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ: миссия или…?

КУЛЬТУРНЫЙ ИМПОРТ В ЦЕРКОВЬ

«ГАРРИ ПОТТЕР» В ЦЕРКВИ: МЕЖДУ АНАФЕМОЙ И УЛЫБКОЙ[73]

АГРЕССИВНОЕ МИССИОНЕРСТВО

ПОПЫТКА БЫТЬ ОПТИМИСТОМ

  1.РЕИНКАРНАЦИЯ ЛЕНИНА

  2. ПОСТСОВЕТСКАЯ АРХАИКА

  3. РЕВОЛЮЦИЯ В ЯЗЫКЕ

  4. ПРОЩАНИЕ С МИФОМ О НАУКЕ

  б. ПРОЩАНИЕ С МИФОМ О ПРОГРЕССЕ

  7. МИССИОНЕРСКАЯ НУЖДА В КОНСЕРВАТИЗМЕ

  8. МИССИОНЕРСКИЕ ТЕХНОЛОГИИ

  9. ЯЗЫЧЕСКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ КАК УСЛОВИЕ РОСТА ЦЕРКВИ

В ПОИСКАХ ЗОЛОТОГО ВЕКА

КРЕСТ ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ И МИССИОНЕРСКИЙ

«ГОСПОДЬ САМ ПРИВЕДЕТ!»

ПРАВОСЛАВНЫЕ ИЛИ ПРАВОСКУЛЯЩИЕ?

ЧЕМ ЮНОША НЕ ПОХОЖ НА БАБУШКУ?

К КАКИМ «НАРОДАМ» ИДТИ СЕГОДНЯ?

ЯЗЫК МИССИОНЕРА

В ЗАЩИТУ HE-ПРОСТОТЫ ИЛИ О ЕРЕСИ ГНОСЕОМАХИИ

МИССИОНЕРСКОЕ ПОЛЕ

О ЦЕРКОВНО-СЛАВЯНСКОМ

МНИМЫЕ ОШИБКИ

ОШИБКИ МИССИОНЕРА

УСПЕХИ МИССИОНЕРА

ПОЛЕМИЧНОСТЬ ХРИСТИАНСТВА

МИССИЯ И НАСИЛИЕ

ИСТОКИ МИССИОНЕРСКОГО КРИЗИСА

  Глава 1. Византия.

  Глава 2. Россия

ЕРЕСЬ НАРОДОПОКЛОНСТВА

МИССИОНЕРСКИЙ ПРИХОД

МИССИОНЕРСКАЯ МОЛИТВА

БЕСЕДА В СЕМИНАРИИ[938]

БЕСЕДА НА РОК-КОНЦЕРТЕ

РОК-ПРОПОВЕДИ[1135]

  Слово на концерте «Рок к Небу»

  Слово на концерте «Алисы» в Кронштадте

  Реакция на эту проповедь

  Слово на концерте «Золото на черном»

  Слово на рок-концерте 13 августа 2008 года

  Проповеди на концертах миссионерского рок-тура в мае 2008 года

МИССИЯ В ИНТЕРНЕТЕ