Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Леонид Михайлович Млечин
МИД. Министры иностранных дел. Внешняя политика России. От Ленина и Троцкого — до Путина и Медведева

Предисловие

Сергей Викторович Лавров — всего лишь четырнадцатый министр иностранных дел с октября 1917 года. Для сравнения: и министров внутренних дел, и руководителей госбезопасности за эти десятилетия сменилось больше двадцати.

Среди министров-дипломатов было три академика (Евгений Примаков, Вячеслав Молотов и Андрей Вышинский) и один член-корреспондент Академии наук (Дмитрий Шепилов). Были блистательно образованные люди и те, кто вовсе не знал иностранных языков и до назначения министром почти не бывал за границей. Двое из них дважды занимали свой пост — Вячеслав Молотов и Эдуард Шеварднадзе. Самое короткое время министрами были Борис Панкин — меньше трех месяцев, Лев Троцкий — пять месяцев и Дмитрий Шепилов — восемь с половиной месяцев. Дольше всех Андрей Громыко — двадцать восемь лет.

Трое длительное время были исключены из истории дипломатии: это Троцкий, Вышинский и Шепилов. Четвертого — Молотова — одни с проклятиями вычеркивали из истории, другие триумфально возвращали.

Сэр Генри Уоттон, британский поэт и дипломат, в 1604 году написал на форзаце книги свое определение дипломата, которое получило широкое распространение: «Добропорядочный человек, посланный за границу, чтобы лгать от имени своей страны». Это определение превращает дипломата всего лишь в исполнителя.

Все министры уверяют, что разработка внешней политики — прерогатива первого лица, что они лишь исполняют волю генерального секретаря или президента. Но это лукавство. На формирование политики личность министра оказывает решающее влияние. Молотов привнес в политику догматизм и упрямство, которых не было у Сталина. Шеварднадзе шел дальше Горбачева в партнерстве с Западом. При одном и том же президенте Ельцине Козырев пытался сделать Россию союзником Запада, а Примаков отказался от этой линии.

Эдуард Шеварднадзе перестал быть министром, потому что исчезло само государство — Советский Союз. Дмитрий Шепилов ушел с поста министра на повышение — секретарем ЦК. Андрей Громыко ненадолго занял высокую, но безвластную должность председателя Президиума Верховного Совета СССР. Евгений Примаков под аплодисменты Государственной думы переместился с поста министра прямо в кресло главы правительства. Обратный путь проделал Молотов: он с поста председателя Совета министров переехал в Министерство иностранных дел.

Одиннадцать из четырнадцати министров подвергались жесткой критике: одни — еще находясь при должности, остальные — после отставки или даже после смерти. Некоторых из них проклинают как монстров и демонов и по сей день. Исключение — Евгений Примаков. Он на посту министра обрел еще больше сторонников и поклонников.

Из четырнадцати наркомов и министров восемь были отправлены в отставку или ушли сами по причине недовольства их работой. У хозяев ведомства внутренних дел судьба пострашнее — шестерых расстреляли, двое покончили с собой; из руководителей Лубянки расстреляли пятерых, другие попали в тюрьму или в опалу. Министров иностранных дел Бог миловал. Даже Максима Литвинова, жизнь которого висела на волоске, Сталин почему-то не уничтожил.

Сегодня жизнь стала проще. Ушедший с поста министра (явно не по собственному желанию) Игорь Иванов остается заметной фигурой. Но в определенном смысле всем героям этой книги можно посочувствовать.

Знаменитый историк Евгений Викторович Тарле навестил однажды не менее знаменитого юриста Анатолия Федоровича Кони. Кони жаловался на старость. Тарле сказал:

— Что вы, Анатолий Федорович, грех вам жаловаться. Вон Бриан старше вас, а все еще охотится на тигров.

Аристид Бриан в XIX веке был премьер-министром Франции и министром иностранных дел.

— Да, — меланхолически ответил Кони, — ему хорошо. Бриан охотится на тигров, а здесь тигры охотятся на нас.

Читатель быстро увидит, что эта книга посвящена не только наркомам и министрам иностранных дел, внешней политике и дипломатии. Это еще один взгляд на историю нашей страны с 1917 года и по сей день…

Часть первая
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА И РЕВОЛЮЦИЯ

Глава 1
ЛЕВ ДАВИДОВИЧ ТРОЦКИЙ: «РЕВОЛЮЦИИ НЕ НУЖНА ДИПЛОМАТИЯ»

В одно из октябрьских воскресений 1923 года председатель Реввоенсовета республики, народный комиссар по военным и морским делам, член политбюро Лев Давидович Троцкий поехал на охоту, сильно промочил ноги и простудился.

«Я слег, — писал он в автобиографической книге. — После инфлюэнцы открылась какая-то криптогенная температура. Врачи запретили вставать с постели. Так что я пролежал остаток осени и зиму. Это значит, что я прохворал дискуссию 1923 года против «троцкизма». Можно предвидеть революцию и войну, но нельзя предвидеть последствия осенней охоты на утку».

Болезнь действительно оказалась роковой. На столь печально окончившуюся для него охоту Троцкий отправился в роли второго человека в стране, чья популярность была сравнима с ленинской. Когда он через несколько месяцев поправится, то обнаружит, что превратился в гонимого оппозиционера, лишенного власти и окруженного непримиримыми врагами. И все это, по мнению Троцкого, произошло оттого, что неизвестная болезнь выбила его из колеи.

Врачи прописали председателю Реввоенсовета постельный режим, и он старательно лечился. Пока партийный аппарат поднимали на борьбу с «троцкизмом», Лев Давидович находился в подмосковном санатории и, занятый своей болезнью, плохо понимал, какие перемены происходят в стране. Ну что, в самом деле, можно требовать от человека, которого измучила высокая температура, который вынужден ограничивать свое общение кругом кремлевских врачей?

Нетрудно, впрочем, заметить разительный контраст между Троцким и Лениным: уже смертельно больной, Владимир Ильич, несмотря на строжайшие запреты врачей, пытался участвовать в политической жизни страны и влиять на нее. Троцкий же, заболев, решительно отдаляется от всех дел, размышляет, вспоминает, пишет. Ленин рвется к делу. Троцкий охотно принимает рекомендации врачей: отдыхать и лечиться.

Большевистские лидеры, компенсируя трудности и неудобства былой жизни, быстро освоили преимущества своего нового положения. Они лечились за границей, в основном в Германии, ездили в санатории, уходили в длительный отпуск. И не спорили, когда врачи, тонко чувствовавшие настроения своих высокопоставленных пациентов, предписывали им отдых в комфортных условиях.

Врачи, лечившие Троцкого, так и не могли поставить окончательный диагноз его болезни, но настоятельно посоветовали ему отправиться на южный курорт до полного выздоровления. 8 января 1924 года в «Правде» появился бюллетень о состоянии здоровья Троцкого, подписанный шестью врачами. Они считали, что ему нужно предоставить отпуск не меньше чем на два месяца и отправить на лечение на Кавказ. Политбюро с удовольствием предоставляет ему отпуск. Глаза бы их его не видели в Москве…

Лев Давидович не стал спорить с медициной и отправился на юг, в солнечную Абхазию.

«Шифрованная телеграмма о смерти Ленина застала нас с женой на вокзале в Тифлисе, — вспоминал потом Троцкий. — Я сейчас же послал в Кремль по прямому проводу шифрованную записку: «Считаю нужным вернуться в Москву. Когда похороны?» Ответ прибыл из Москвы примерно через час: «Похороны состоятся в субботу, не успеете прибыть вовремя. Политбюро считает, что Вам, по состоянию здоровья, необходимо ехать в Сухум. Сталин». Требовать отложения похорон ради меня одного я считал невозможным. Только в Сухуме, лежа под одеялами на веранде санатория, я узнал, что похороны были перенесены на воскресенье».

Троцкий был уверен, что Сталин сознательно его обманул: не хотел, чтобы Лев Давидович присутствовал на похоронах. Троцкий, с его склонностью к внешним эффектам и ораторским даром, у гроба Ленина казался бы очевидным наследником. А в его отсутствие в верности ленинским идеям клялся Сталин.

Но разве Троцкий не должен был сам сообразить, что ему следует немедленно возвращаться? И не только для того, чтобы участвовать в дележе власти. Смерть Ленина стала серьезным потрясением для страны. В такую минуту председатель Реввоенсовета и член политбюро Троцкий не мог не быть в Москве. Если бы он не успевал доехать поездом, его бы доставили в столицу на аэроплане. Вместо этого он преспокойно отправляется в санаторий.

В Сухуми Лев Давидович целыми днями лежал на балконе лицом к солнцу, смотрел на море и пальмы и вспоминал свои встречи с Лениным, думая о том, какую книгу о революции ему следует написать. А в Москве тем временем формировалось новое руководство, которое твердо решило прежде всего избавиться от опасного соперника — Льва Троцкого.

«Меня не раз спрашивали, спрашивают иногда и сейчас: как вы могли потерять власть?» — так начинает Троцкий одну из глав своих воспоминаний. И раздраженно отвечает: «Чаще всего за этим вопросом скрывается довольно наивное представление об упущении из рук какого-то материального предмета: точно потерять власть — это то же, что потерять часы или записную книжку».

Троцкому неприятно было обсуждать эту тему, но он конечно же утратил власть, которой обладал. Он потерял все — положение, репутацию, сторонников, детей, убитых по приказу Сталина, и, наконец, саму жизнь. И причиной тому была, разумеется, не простуда, подхваченная осенью 1923 года…

В те годы имена Ленина и Троцкого звучали вместе. И враги и друзья называли их вождями революции.

Выдающийся русский философ Николай Бердяев писал: «Бесспорно, Лев Троцкий стоит во всех отношениях многими головами выше других большевиков, если не считать Ленина. Ленин, конечно, крупнее и сильнее, он глава революции, но Троцкий более талантлив и блестящ…»

Троцкий был необыкновенно яркой фигурой. Но ему не хватало того, что в избытке было у Ленина, а потом и у Сталина, — жажды власти. Он не стал фанатиком власти, наивно полагал, что ему достаточно и того, что у него уже есть. Он не понимал, что борьбу за власть ведут до последнего смертного часа, а не только в годы революции и войны.

ПОДАРОК КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ

Личные отношения Ленина и Троцкого складывались непросто. Троцкий был очень близок к Ленину в первые годы их участия в социал-демократическом движении, когда Льва Давидовича именовали «ленинской дубинкой». Потом Троцкий примкнул к меньшевикам, и их пути разошлись — до 1917 года.

В эмиграции они жестоко ссорились, в том числе из-за денег, которые были добыты путем «экспроприаций» (большей частью в результате ограбления банков) и которые социал-демократы не могли поделить. При этом они выражались весьма недипломатично. В те годы это было привычным стилем в среде социал-демократов. Ленин в своих статьях и письмах ругался как ломовой извозчик. Троцкий не оставался в долгу.

В 1913 году Троцкий писал в частном письме: «Все здание ленинизма в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения. Каким-то бессмысленным наваждением кажется дрянная склока, которую разжигает мастер сих дел Ленин, этот профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении». Письмо Сталин потом прикажет опубликовать.

Но Ленин знал цену такой публицистике и легко менял гнев на милость, если недавний объект уничижительной критики оказывался политическим союзником. Люди, которых он бранил, оставались его ближайшими соратниками, помощниками и личными друзьями. Он мог с легкостью рассуждать о необходимости расстреливать тех, кого считал врагами советской власти, но споры и политические разногласия не считал поводом для вражды и репрессий.

В 1917 году Троцкий присоединился к большевикам, считая, что прежние разногласия не имеют значения. Он полностью поддержал Ленина, и дальше они шли вместе. На заседании Петроградского комитета партии сразу после революции Ленин сказал, что отныне «нет лучшего большевика, чем Троцкий». Эту речь Ленина до перестройки не публиковали — именно из-за слов о Троцком.

В революционный год Троцкий оказался одной из самых заметных фигур в бурлящем Петрограде. Он четыре года отсидел в царских тюрьмах, еще два года находился в ссылке. Дважды бежал из Сибири. Это прибавляло ему авторитета в дискуссиях. Он был фантастически умелым оратором. Его выступления буквально завораживали.

Иван Куторга, активист партии кадетов, оставивший воспоминания об ораторах 1917 года, так писал о Троцком: «На крестьянском съезде он выступал среди предельно враждебной ему аудитории. Казалось, большевистский оратор не сможет сказать ни единого слова. И действительно, вначале оборончески и эсеровски настроенные делегаты прерывали Троцкого на каждом слове. Через несколько минут своей находчивостью и страстностью Троцкий победил аудиторию настолько, что заставил себя слушать. А окончив речь, он даже услышал аплодисменты».

В те годы проявился и публицистический талант Троцкого, весьма литературно одаренного. Блистательный социолог Питирим Сорокин вспоминал не без удовольствия: «Великолепны были саркастические статьи Троцкого, в которых он бичевал и осмеивал своих оппонентов, в том числе и меня. Отличная сатира».

Но Троцкий блистал не только на митингах. У него был и организаторский дар. Это проявилось еще в первую русскую революцию. В октябре 1905 года председателем Петербургского Совета рабочих депутатов избрали адвоката-меньшевика Петра Алексеевича Хрусталева (настоящее имя — Георгий Степанович Носарь, партийный псевдоним Ю. Переяславский). Но главной фигурой в Совете быстро стал Троцкий.

Анатолий Васильевич Луначарский, будущий нарком просвещения, вспоминал потом, как кто-то обмолвился при Ленине:

— Звезда Хрусталева закатывается, и сейчас сильный человек в Совете — Троцкий.

Ленин как будто омрачился на мгновение, а потом сказал:

— Что ж, Троцкий заслужил это своей неустанной и яркой работой.

После ареста в ноябре Носаря-Хрусталева председателем Петросовета избрали Троцкого. Впрочем, скоро арестовали и самого Льва Давидовича. Ни допросы, ни камера его не напугали. На суде он вел себя очень смело.

«Популярность Троцкого среди петербургского пролетариата, — продолжал Луначарский, — ко времени ареста была очень велика… Я должен сказать, что Троцкий из всех социал-демократических вождей 1905–1906 годов, несомненно, показал себя, несмотря на свою молодость, наиболее подготовленным, меньше всего на нем было печати некоторой эмигрантской узости, которая, как я уже сказал, мешала в то время даже Ленину; он больше других чувствовал, что такое государственная борьба. И вышел он из революции с наибольшим приобретением в смысле популярности: ни Ленин, ни Мартов не выиграли, в сущности, ничего. Плеханов очень много проиграл… Троцкий же с тех пор встал в первый ряд».

Троцкий сыграл ключевую роль в событиях лета и осени 1917 года, когда Ленин, спасаясь от ареста, покинул Петроград и скрывался.

Борис Владимирович Никитин, в 1917 году начальник военной контрразведки Петроградского военного округа, считал лидеров большевиков платными немецкими агентами и пытался их изолировать.

1 июля 1917 года он подписал двадцать восемь ордеров на арест. Список открывался именем Ленина.

Никитин взял с собой помощника прокурора и пятнадцать солдат и поехал на квартиру Ленина, который жил на Широкой улице.

«Оставив на улице две заставы, мы поднялись с тремя солдатами по лестнице, — писал потом Никитин. — В квартире мы застали жену Ленина Крупскую. Не было предела наглости этой женщины. Не бить же ее прикладами. Она встретила нас криками: «Жандармы! Совсем как при старом режиме!» — и не переставала отпускать на ту же тему свои замечания в продолжение всего обыска… Как и можно было ожидать, на квартире Ленина мы не нашли ничего существенного…»

Контрразведке удалось через какого-то сапожника, чинившего ботинки родственницы Троцкого, выяснить, где находится Лев Давидович. Туда выехал энергичный офицер комендантского управления капитан Соколов с караулом. Около пяти утра капитан вернулся с унылым видом и без арестованного.

— Что случилось? — удивленно спросил Никитин.

— Войдя в дом, где живет Троцкий, я встретил Чернова, — доложил капитан. — Он приказал вам передать, что Керенский и Временное правительство отменили арест Троцкого.

Виктор Михайлович Чернов, один из основателей партии эсеров, был министром земледелия Временного правительства. Он был обязан Троцкому жизнью.

Это произошло в разгар июльских событий в Петрограде, когда Чернова возле Таврического дворца схватила толпа, готовая его растерзать. Но, на счастье Чернова, откуда-то появился Троцкий. Сцену описал один из руководителей революционных матросов Федор Федорович Раскольников, который привел к дворцу балтийцев:

«Трудно сказать, сколько времени продолжалось бы бурливое волнение массы, если бы делу не помог тов. Троцкий. Он сделал резкий прыжок на передний кузов автомобиля и широким энергичным взмахом руки человека, которому надоело ждать, подал сигнал к молчанию. В одно мгновение все стихло, воцарилась мертвая тишина. Громким, отчетливым металлическим голосом Лев Давидович произнес короткую речь, закончив ее вопросом:

— Кто за насилие над Черновым, пусть поднимет руку.

Никто даже не приоткрыл рта, никто не вымолвил и слова возражения.

— Гражданин Чернов, вы свободны, — торжественно произнес Троцкий, оборачиваясь всем корпусом к министру земледелия и жестом руки приглашая его выйти из автомобиля.

Чернов был ни жив ни мертв. Я помог ему сойти с автомобиля, и с вялым, измученным видом, нетвердой нерешительной походкой он поднялся по ступенькам и скрылся в вестибюле дворца. Удовлетворенный победой, Лев Давидович ушел вместе с ним».

Долг платежом красен. Узнав о готовящемся аресте Троцкого, Чернов нашел Александра Федоровича Керенского, военного и морского министра, и убедил его отменить приказ, а сам бросился спасать своего недавнего спасителя.

Никитин был возмущен и отправился к командующему Петроградским военным округом генералу Петру Александровичу Половцеву. Тот спал в маленькой комнате при штабе. Никитин бесцеремонно потряс генерала за плечо и выпалил:

— Прошу сейчас же уволить меня в отставку. Я больше служить не могу, да и не хочу.

— Подожди, подожди, — пытался успокоить его Половцев. — Ты объясни сначала, в чем дело.

Никитин коротко доложил.

— Вот как? — удивился уже окончательно проснувшийся генерал. — Что же я могу сделать, если это приказание военного министра? Могу тебе посоветовать только одно — поезжай к генерал-прокурору и обжалуй распоряжение министра.

Через два часа Никитин явился в дом министра юстиции. Его обязанности временно исполнял Геннадий Дмитриевич Скарятин. Он выслушал начальника контрразведки и обещал немедленно внести протест. В одиннадцать утра Скарятин позвонил Никитину и извиняющимся голосом сообщил, что постановление правительства об отмене ареста Троцкого является окончательным.

О намерении арестовать Троцкого узнал весь Петроград. К начальнику контрразведки с протестом явилась группа возмущенных членов Петроградского Совета, что характерно — не симпатизировавших большевикам.

— Как? Вы хотели арестовать Троцкого?

В их вопросе Никитин услышал даже не упрек, а некое сострадание, словно начальник контрразведки был не в своем уме.

— Да. И сейчас этого требую!

— Но ведь это Троцкий! Поймите — Троцкий! — наперебой твердили депутаты.

По словам Никитина, постановление об аресте Ленина не вызвало такого протеста.

Тем временем следственные органы Временного правительства пришли к выводу, что лидеры большевиков в первых числах июля пытались поднять вооруженное восстание против государственной власти. Большевиков объявили контрреволюционной силой. Ленин обреченно сказал Троцкому:

— Теперь они нас всех перестреляют. Самый для них подходящий момент.

Министр юстиции Временного правительства и верховный прокурор Павел Николаевич Малянтович распорядился: «Ульянова-Ленина Владимира Ильича арестовать в качестве обвиняемого по делу о вооруженном выступлении третьего и пятого июля в Петрограде».

Ленин и очень близкий к нему Григорий Евсеевич Зиновьев, член ЦК и один из редакторов «Правды», скрылись из города, опасаясь суда и тюрьмы. «Ленина нет, — вспоминал потом Николай Иванович Муралов, который стал первым командующим Московским военным округом, — а из остальных один Троцкий не растерялся».

Троцкий не убежал из Петрограда. Он написал открытое письмо Временному правительству о том, что, если Ленина осмеливаются называть немецким шпионом, тогда и он просит считать его шпионом. Троцкий сам требовал своего ареста и гласного суда. И 23 июля Троцкого арестовали. Его продержали в Крестах два месяца, но потом вынуждены были выпустить. Тюремное заключение еще прибавило ему популярности.

Воспоминания об октябре 1917 года не оставляют сомнений: Ленин, спасаясь от ареста, исчез. Многие обвиняли его в трусости, в том, что он сбежал в решающий момент. Казнь старшего брата, Александра Ульянова, возможно, наложила неизгладимый отпечаток на психику Владимира Ильича.

Вся подготовка восстания шла практически без Ленина.

«После июльского бегства личное влияние Ленина падает по отвесной линии: его письма опаздывают, — писал полковник Никитин. — Чернь подымается. Революция дает ей своего вождя — Троцкого… Троцкий на сажень выше своего окружения…

Чернь слушает Троцкого, неистовствует, горит. Клянется Троцкий, клянется чернь. В революции толпа требует позы, немедленного эффекта. Троцкий родился для революции, он не бежал… Октябрь Троцкого надвигается, планомерно им подготовленный и технически разработанный. Троцкий — председатель Петроградского Совета с 25 сентября — бойкотирует предпарламент Керенского. Троцкий — председатель Военно-революционного комитета — составляет план, руководит восстанием и проводит большевистскую революцию…

Троцкий постепенно, один за другим переводит полки на свою сторону, последовательно день за днем захватывает арсеналы, административные учреждения, склады, вокзалы, телефонную станцию…»

В отсутствие Ленина Троцкий оказался на главных ролях. Он методично привлек на свою сторону весь столичный гарнизон. Уже 21 октября вооруженные части Петрограда признали власть Совета. С этого дня столица принадлежала не Временному правительству, а Троцкому. На стороне Временного правительства оставалась только Петропавловская крепость. Туда поехал Троцкий. Он выступил на собрании этого наблюдательного гарнизона, и солдаты приняли решение поддержать Совет рабочих и солдатских депутатов.

II съезд Советов, к которому был приурочен военный переворот в Петрограде, открылся в день рождения Троцкого — 25 октября. Такой вот он сделал себе подарок.

Решающую ночь Октябрьского восстания Троцкий провел на третьем этаже Смольного в комнате Военно-революционного комитета. Оттуда он руководил действиями военных частей. К нему пришел Лев Борисович Каменев, который выступал против вооруженного восстания, но в решающую минуту счел своим долгом быть рядом.

В первую годовщину Октябрьской революции Сталин писал в «Правде»: «Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому».

Член ЦК и Военно-революционного комитета Моисей Урицкий восхищенно говорил в те дни Луначарскому:

— Как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого.

Троцкий по значимости в революционном движении был человеком того же уровня, что и Ленин. Из всех вождей большевиков только эти двое обладали качествами, необходимыми для того, чтобы взять власть и не уступить ее.

«ПУСТЬ БЕРЕТ ИНОСТРАННЫЕ ДЕЛА»

Троцкий мечтал быть писателем, журналистом. Власть пришла к большевикам так быстро и неожиданно, что Лев Давидович еще и не успел решить, чем же он станет заниматься. На заседании ЦК Ленин предложил назначить Троцкого председателем Совета народных комиссаров. Тот отказался.

— Почему же? — настаивал Ленин. — Вы же стояли во главе Петроградского Совета, который взял власть.

Но Троцкий понимал, что этот пост должен принадлежать Ленину, как лидеру победившей партии. Тогда Ленин потребовал, чтобы Троцкий возглавил ведомство внутренних дел: борьба с контрреволюцией важнее всего. Лев Давидович отказался и от этого предложения. Среди прочего привел в качестве аргумента свое происхождение: еврею не стоит занимать эту должность. Владимир Ильич всей душой ненавидел и презирал антисемитов, поэтому вспылил:

— У нас великая международная революция, какое значение могут иметь такие пустяки?

— Революция-то великая, — ответил Троцкий, — но и дураков осталось еще немало.

— Да разве ж мы по дуракам равняемся?

— Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых же порах лишнее осложнение?

Троцкий стал говорить, что охотнее всего он продолжил бы занятия журналистикой. Тут уже был против секретарь ЦК Яков Михайлович Свердлов:

— Это мы поручим Бухарину.

Практичный Свердлов и нашел работу для Троцкого:

— Льва Давидовича нужно противопоставить Европе. Пусть берет иностранные дела.

— Какие у нас теперь будут иностранные дела? — недоуменно пожал плечами Ленин, как и все ожидавший мировой революции, но, подумав, согласился.

Вот так Троцкий стал первым министром иностранных дел Советской России. Он занимал пост министра, то есть наркома, всего ничего — меньше пяти месяцев, с 8 ноября 1917-го до 13 марта 1918-го.

В студенческие годы я участвовал в научной конференции в Московском государственном институте международных отношений, посвященной «первому министру иностранных дел Чичерину». Будущим советским дипломатам не следовало знать, что первым был Троцкий…

К своей дипломатической деятельности Троцкий отнесся несколько легкомысленно, потому что было ясно — сейчас не это главное. С утра до вечера он был занят делами Петроградского Совета и Военно-революционного комитета.

Когда один из старых большевиков попросился к Троцкому в наркомат, тот ответил:

— Жаль брать вас на эту работу. Там у меня уже работают Поливанов и Залкинд. Больше не стоит брать туда старых товарищей. Я ведь сам взял эту работу только затем, чтобы иметь больше времени для партийных дел. Дело мое маленькое: опубликовать тайные договоры и закрыть лавочку.

Конечно, эти слова Троцкого — или вежливый отказ, или шутка. Хотя он явно исходил из того, что судьба революции решается не на дипломатическом поприще. Троцкий говорил, что мировому пролетариату дипломатия не нужна, трудящиеся поймут друг друга и без посредников. По словам историков, он вообще не мог понять, как это революционер может стать дипломатом? Слово «дипломатия» считалось в Смольном бранным, а тайная дипломатия осуждалась безусловно.

Перед Троцким стояла одна практическая задача — вывести Россию из войны. Для этого следовало связаться с воюющими державами. Кроме того, быстро выяснилось, что революционная власть, взявшись управлять государством, все же должна исполнять определенные обязанности — по крайней мере, до наступления мировой революции.

Аппарат старого Министерства иностранных дел советское правительство не признавал и исполнять его приказы не собирался. Через день после победы революции в министерство приехал угрюмый и молчаливый Урицкий, который со временем станет председателем Петроградской ЧК и будет убит. Урицкий предъявил мандат Военно-революционного комитета, которым он назначался «комиссаром при Министерстве Иностранных Дел». Он обошел все здание министерства и уехал. Мидовскими делами он больше не занимался.

Когда в министерство приехал Троцкий, он обратился к дипломатам с небольшой речью. Но в этой аудитории он впечатления не произвел. Никто не верил, что большевики сумеют сохранить власть. А раз так, то что с ними церемониться?

Директор департамента общих дел Министерства иностранных дел Владимир Лопухин вспоминает, как бывший исполняющий обязанности поверенного в делах России в Абиссинии Борис Чемерзин пытался укорить Троцкого:

— Вы Бронштейн, а не Троцкий. Присваивая себе не принадлежащее вам имя, вы являетесь самозванцем.

Троцкий спокойно ответил, что сколько-то лет непрекращающейся борьбы и подполья, чередовавшихся с заключениями в царских тюрьмах, когда по необходимости приходилось измышлять себе «боевую кличку» политического борца, в достаточной степени оправдывают присвоенное конспиративное имя, под которым он, Троцкий, наиболее известен в политических кругах. По словам возмущенного этим эпизодом дворянина Лопухина, «выходка Чемерзина прозвучала фальшью конфузной фанфаронады». В приличном обществе считалось постыдным раскрывать псевдонимы, чтобы тыкать в нос еврейским происхождением…

Сам Троцкий вспоминал об этой встрече так:

«Я НКИД долго не посещал, так как сидел в Смольном. Вопрос был военный — наступление на нас Краснова, были собрания представителей от заводов и масса других дел…

Ни входов, ни выходов мы не знали, не знали, где хранятся секретные документы; а Петербургский Совет довольно нетерпеливо ждал секретных документов. У меня лишнего времени не было съездить посмотреть. Когда я один раз приезжал, причем это было не в первый день, а дней через пять — семь после взятия нами власти, то мне сказали, что никого здесь нет…

Я потребовал собрать тех, которые явились, и оказалось потом, что явилось колоссальное количество… В двух-трех словах я объяснил, что тот, кто желает добросовестно служить, останется на службе. Но я ушел несолоно хлебавши…»

Тогда Троцкий потребовал, чтобы все руководители отделов сдали дела его новым помощникам. Утром старшие дипломаты собрались и решили, что они не станут служить большевистскому правительству. Не по политическим причинам, а потому, что они были напуганы и обижены радикальными речами большевиков, которые собирались покарать всех царских чиновников. Как же служить тем, кто желает твоей смерти?

Троцкий в назначенный день не приехал. Появились его помощники по наркомату: меньшевик Евгений Поливанов и большевик Иван Залкинд.

Поливанов, племянник царского военного министра, окончил Санкт-Петербургский университет, причем обучался одновременно на двух факультетах — историко-филологическом и восточных языков. Он говорил на многих языках. Поливанов возглавил в НКИД отдел отношений с Востоком. Но его карьера будет недолгой: скоро выяснится, что до революции он входил в черносотенный Союз русского народа, кроме того, еще сильно пил и вроде бы даже потреблял кокаин и морфий и посещал китайские курильни опиума в Петрограде. В пьяном виде Поливанов упал с платформы под поезд, и ему отрезало руку…

В 1919 году он вступил в партию, уехал в Среднюю Азию. Он пользовался уважением среди языковедов как талантливый лингвист. В 1926 году Поливанова вызвали в Москву для научной работы, но его идеи большинство ученых-марксистов отвергли. Ему пришлось вернуться в Среднюю Азию. В 1938 году он погиб в заключении. Ему не простили работу в Наркомате иностранных дел под руководством Троцкого…

Иван Залкинд, который окончил Сорбонну и был доктором биологии, с юности примкнул к социал-демократам. Он стал заведовать отделом стран Запада. Залкинд вспоминал позднее, как они с Поливановым объезжали виднейших чиновников Министерства иностранных дел, требуя, чтобы те явились в министерство для «решающих переговоров». Многих им застать не удалось, кое-кто сказался больным. Один из дипломатов, утверждавший, что он серьезно захворал, залез под одеяло в костюме и ботинках…

На другой день Поливанов и Залкинд приехали в министерство, запасшись на всякий случай ордерами на арест за подписью Урицкого. Это было, собственно, постановление Военно-революционного комитета при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, в котором говорилось:

«Военно-революционный комитет по предложению Народного Комиссара по Иностранным делам постановляет:

Бывшего такого-то…

Бывшего такого-то…

Бывшего такого-то…

Арестовать и доставить в Петроград для предания Военно-Революционному Суду. Всем местным Советам, Военно-Революционным Комитетам и всем пограничным органам Власти вменяется в обязанность принять все меры к выполнению этого постановления».

Фамилии в это постановление можно было вписать любые. Но этот грозный документ не понадобился. Во всех окнах министерства горел свет, вешалки были переполнены, а на верхнем этаже предстало зрелище, напоминавшее парадный прием: явились не только все званые, но и многие вовсе не званные. Министерство было в полном сборе.

Бывший товарищ (заместитель) министра Александр Петряев представил помощникам Троцкого заведующих департаментами и отделами. Залкинд произнес небольшую речь о служебном долге чиновников, напомнил, что время военное, а функции Министерства иностранных дел таковы, что не терпят — в интересах страны — даже краткого перерыва.

Бывшие руководители бывшего министерства пошептались, и Петряев сказал, что их решение остается неизменным: данному правительству они служить не могут, но готовы пойти на компромисс — вести текущие дела, не связанные с политикой: исполнять консульские обязанности, заниматься пленными и так далее.

Посланцы Троцкого пришли к выводу, что это усовершенствованная форма саботажа, при которой чиновники сохранили бы за собой возможность вредить Совнаркому и помогать своим друзьям. Залкинд категорическим тоном произнес, что чиновники министерства могут остаться на работе только в том случае, если они признают революционное правительство.

— Товарищ Троцкий, — громким голосом сказал Поливанов, — сегодня не может быть у вас. Занят неотложными делами в Смольном. Будет завтра с утра. Просит вновь собраться к десяти часам.

На следующий день действительно приехал Троцкий, который внешне до крайности не понравился Владимиру Лопухину: «Сухощавый, чернявый, некрасивый в бросающейся в глаза чрезвычайной степени. Желтоватая кожа лица. Клювообразный нос над жидкими усиками с опущенными книзу концами. Небольшие, пронзительно-черные глаза. Давно не стриженные, неопрятные, всклокоченные черные волосы. Широкие скулы, чрезмерно растягивающие тяжелый, низкий подбородок. Длинный, узкий обрез большого рта с тонкими губами. И — непостижимая странность! Чрезвычайно развитые лобные кости над висками, дающие иллюзию зачатка рогов. Эти рогоподобные выпуклости, большие уши и небольшая козлиная бородка придавали приближавшемуся ко мне человеку поразительное сходство с чертом, созданным народною фантазиею».

Многие современники говорили о «дьявольском» и «хищном» выражении лица Троцкого. Другие, напротив, находили общение с ним интересным и приятным. Видимо, все дело в том, как эти люди относились к Троцкому. Одет нарком был в потертый сюртук, заношенную рубашку и мятые брюки. Но заговорил он приятным, мелодичным голосом и очень вежливо:

— С кем имею честь?.. Я Троцкий.

Он немедленно стал уговаривать Лопухина остаться на своем посту. Директор департамента общих дел наотрез отказывался.

— Что вы имеете против нас? — в упор спросил его Троцкий. — Ответьте конкретно! Вам не нравится, что мы завершаем войну, передаем землю крестьянам, национализируем фабрики и заводы?

Лопухин покачал головой. Он не хотел ссориться с человеком, чье слово в Петрограде решало все.

— Окончание войны я могу только приветствовать, — ответил Лопухин, — так как для меня очевидно, что армии как боеспособной силы у нас нет. И народ устал от войны. Ее надо кончать… Но не в этом дело! Я служил иным принципам. Если сегодня я им изменю и с завтрашнего дня буду служить другим идеям, вы ни уважения, ни доверия ко мне иметь не сможете. И еще! Простите меня, но, в конце концов, не верится в прочность вашей власти.

— Вот в этом, — воскликнул Троцкий, — вы ошибаетесь! Мы — единственная политическая партия с темпераментом! Нет, власть наша прочная. Давайте решим так. Отложим нашу беседу. Когда вы увидите, что мы не ушли, тогда возвращайтесь.

— А пока, — Лопухин воспользовался хорошим настроением наркома, — отпустите меня с миром. Вы не поверите, как я устал, работая в крайнем напряжении чуть не с начала войны. Надо отдохнуть. Вы должны меня понять. Я убежден, что в вашей политической борьбе и вы основательно утомились.

Нарком только усмехнулся наивности дипломата.

— Я лично, — ответил Троцкий, — успел отдохнуть в тюрьме, откуда только что вышел. Вы свободны. Можете использовать вашу свободу как хотите. Хотите здесь остаться — оставайтесь. Хотите уехать — уезжайте. Даже за границу можете выехать. Мы вам препятствовать не будем.

Эти слова много значили. Дело в том, что уже 3 ноября 1917 года Петроградский военно-революционный комитет отправил комиссару пограничной станции Торнео на финляндско-шведской границе — в условиях войны это был единственный безопасный путь из России в Европу — короткую телеграмму: «Граница временно закрыта. Без особого распоряжения ВРК никто пропущен быть не может».

Позже последовало разъяснение. Иностранным дипломатам дозволялся проезд в обе стороны. Из российских граждан уезжать имели право только обладатели специальных разрешений Военно-революционного комитета. А беспрепятственно возвращаться в Россию могли политэмигранты…

Троцкий, вполне расположившись к Лопухину, между делом рассказал ему, что портфель министра иностранных дел взял, подчиняясь партийной дисциплине, а по профессии он журналист.

Тем временем новые помощники наркома потребовали показать им расположение всех служебных помещений, сдать деньги, имеющиеся в министерстве, и представить сотрудника, отвечающего за сохранность архивов и шифров. Появился заведующий канцелярией граф Татищев, который организовал новому начальству экскурсию по министерству.

«Директор канцелярии Татищев, — писал Троцкий, — провел по всем комнатам, отчетливо показал, где какой ключ, как его вертеть и т. д. Тогда были опасения, не спрятаны ли какие-нибудь бумаги. Но это не подтвердилось. Когда мы спросили его, а где же секретные документы, он сказал, что наше представление о них страдает, так сказать, некоторым фетишизмом, что они обязательно должны быть написаны на пергаменте и т. д. Эти грабительские соглашения создавались просто путем шифрованной телеграфной передачи, и копии их лежали в довольно прозаичном виде, спрятанные в шкафах…»

Потом Залкинд отобрал у Татищева все четыре связки ключей и отпустил графа.

Троцкий выделил двух проверенных товарищей, которые умели печатать на печатных машинках, и прислал караул из Павловского полка. Вооруженную охрану поставили у входа в бронированные комнаты, где в пяти громадных несгораемых шкафах хранились картонные папки с копиями посольских депеш и договорами.

11 ноября 1917 года в «Известиях Петросовета» был опубликован приказ Троцкого: «Чиновники МИД, которые не приступят к работе до утра 13 ноября, будут уволены без права на пенсию».

Нарком исполнил свое обещание. 14 ноября в газете появился длинный список бывших сотрудников министерства, которые «за отказ от подчинения Совнаркому увольняются от должности без права на пенсию».

22 ноября НКИД разослал циркулярную телеграмму всем дипломатическим представительствам России за границей с одним вопросом: согласны ли они служить новой власти? 26 ноября двадцать восемь глав российских миссий были уволены со службы «за неполучением ответа».

Троцкий исходил из того, что дипломатия не ахти какая сложная наука, и если чиновники не хотят подчиняться новой власти, то наркомат обойдется и без них. В НКИД пришли работать рабочие с завода военных и морских приборов «Сименс и Шуккерт», солдаты. Шифровальщиков нашли в Главном морском штабе. Из мидовских сотрудников остались курьеры и прислуга, изъявившие желание служить новой власти. Потом к ним присоединились некоторые дипломаты, которые прекратили забастовку.

Александр Доливо-Добровольский, бывший директор правового департамента МИД, через газету «Наша жизнь» обратился к коллегам с призывом последовать его примеру: «Большевики захватили власть, свергнув коалиционное правительство. В первое же мгновение все отступили перед фактом захвата, перед призраком разорванных хартий свободы. Но нам было предоставлено время, много дней, чтобы заметить, что перед нами не кондотьеры с еще горячими ружьями после уличной схватки, но фактическая власть большой народной партии».

В те времена еще многое было позволено. Будущий знаменитый писатель Илья Григорьевич Эренбург печатал в московских газетах статьи, в которых писал о Ленине без тени почтения: «Лет десять тому назад юнцом наивным и восторженным прямо из Бутырской тюрьмы попал я в Париж. Утром приехал, а вечером сидел уж на собрании в маленьком кафе Avenue d’Orleanes. Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазами на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь. Сорок унылых эмигрантов, с печатью на лице нужды, безделья, скуки, слушали его, бережно потягивая гренадин. «Козни каприйцев», легкомыслие впередовцев, тож отзовистов, соглашательство троцкистов, тож правдовцев, «уральские мандаты», «цека, цека, ока» — вещал оратор, и вряд ли кто-либо, попавший на это собрание не из Бутырок, а просто из Москвы, понял бы сии речи…»

Очень скоро бывшие дипломаты увидели, что у них нет иного выбора, кроме как проситься назад на государственную службу. Никакой иной работы в Советской России не осталось, потому что частный бизнес был уничтожен. К тому же в 1918 году в Петрограде вспыхнула эпидемия холеры, и безработных заставляли копать могилы.

— Довольно покобенились и поголодали, — говорил коллегам бывший сотрудник 2-го департамента МИД Андрей Сабанин. — Пора приняться за дело. Но работать как следует можно только по специальности. Предложу услуги Наркоминделу.

И его взяли, как и многих других молодых дипломатов, которые быстро сделали в НКИД карьеру.

Троцкий придавал большое значение скорейшему опубликованию секретных документов из архива российского МИД. Он хотел, чтобы все увидели, как вся Европа была вовлечена в кровавую мировую войну. Сохранилась его записка Залкинду, написанная 7 ноября, на бланке наркома:

«Посылаю Вам специальный караул, которому отданы строжайшие инструкции. Непременно достаньте еще одного или двух работающих на машинке, переводите и перепишите как можно большее количество интересующих нас документов и отложите все оригиналы отдельно, их придется хранить особо. Точно сверяйте копии, снимаемые переписчиками (точность дат, имен и пр.), скрепляйте подписями и печатью.

Оригиналы отберите с таким расчетом, чтобы их можно было спрятать в надежном месте (у чиновников могут быть дубликаты ключей).

Жму руку.

Ваш Троцкий».

Найденные документы сразу публиковались. Это были секретные договоры с Италией, Румынией, Францией, личная переписка императора Николая II, депеши послов Временному правительству. По указанию Ленина немедленно опубликовали перехваченное донесение румынского военного атташе, в котором говорилось, что враг революции генерал Лавр Георгиевич Корнилов намеревался сдать немцам Ригу.

Сам Троцкий ненавидел тайную дипломатию. После него еще восторжествует привычка по секрету договариваться об одном, а на публике провозглашать другое. Сталин считал дипломатию доведенным до совершенства искусством обмана: «Слова дипломата не должны иметь никакого отношения к действиям — иначе что это за дипломатия? Слова — это одно, а дела — другое… Искренняя дипломатия невозможна…»

Троцкий обладал даром привлекать к себе людей, которые шли за ним, как за вождем. Помощником наркома назначили матроса-электротехника Балтийского флота Николая Григорьевича Маркина, талантливого самоучку и весьма храброго человека. Ему было двадцать пять лет, он вырос в бедной семье, рано начал работать, пристрастился к чтению нелегальной литературы, был арестован за попытку поджечь магазин своего хозяина. В тюрьме сблизился с политическими заключенными. После Февральской революции принимал участие в выпуске вечерней газеты «Рабочий и солдат», работал в Петроградском Совете, делегатом от Балтийского флота вошел во ВЦИК. Маркин установил в наркомате большевистский порядок.

Троцкий восхищался своим помощником: «Я был занят в Смольном общими задачами революции. Тогда Маркин стал на время негласным министром иностранных дел. Он сразу разобрался по-своему в механизме комиссариата, производил твердой рукой чистку родовитых и вороватых дипломатов, устраивал по-новому канцелярию, конфисковал в пользу беспризорных контрабанду, продолжавшую поступать в дипломатических вализах из-за границы, отбирал наиболее поучительные тайные документы и издавал их за своей ответственностью и со своими примечаниями отдельными брошюрами…»

Николай Маркин обзавелся парой переводчиков и составил из обнаруженных документов шесть сборников, которые отпечатал в типографии бывшего Министерства иностранных дел. Его энергии хватило бы на троих. Он с увлечением занимался всем, за что бы ни брался, — разбором дипломатической переписки или починкой пулемета. Матросу Маркину принадлежала идея продавать с аукциона подарки, которые заграничные друзья присылали чиновникам МИД. Чего там только не было — от статуэток до принадлежностей дамского туалета.

Первые контакты с иностранными дипломатами страшно веселили новых дипломатов. Иван Залкинд не без удовольствия вспоминал, как к нему приехал секретарь испанского посла, которого отзывали на родину, и убеждал помощников Троцкого, что советскому правительству следует наградить посла орденом. Старых орденов, еще царских, было предостаточно — их обнаружили в министерстве в большом количестве. Залкинд выложил на стол целую кучу и великодушно предложил испанцу выбрать любой.

Персидский посланник под Новый год прислал по традиции руководителям наркомата пару бутылок шампанского и коньяка. Большевики торжественно вылили спиртное в камин и на следующий день еще заставили любезного посланника извиняться…

Реальные отношения сложились только с германо-австрийской миссией по делам о военнопленных, которая прибыла в Петроград после заключения соглашения о перемирии. В перемирие никто не верил, хотя Маркин вывесил на здании наркомата громадный плакат, оповещавший о прекращении боевых действий.

Миссию возглавлял граф Вильгельм Мирбах, который позже вернется в Россию в качестве немецкого посла и будет убит в июле 1918 года. Когда он приходил в наркомат, то всякий раз морщился при виде висевшего на стене портрета немецкого революционера Карла Либкнехта. Сотрудники миссии были лишены права свободного передвижения по городу. Гостиницу, в которой их поселили, охраняли мрачные и неподкупные латышские стрелки. Мирбах постоянно жаловался на притеснения, но наркомат оставался равнодушен к страданиям немецких и австрийских дипломатов, потому что такие же ограничения были введены в Брест-Литовске для прибывшей туда на переговоры советской делегации.

Мирбах даже пытался чисто по-человечески объяснить, что сотрудники его миссии «люди молодые» и нуждаются в моционе… Одного такого молодого человека, который все-таки выбрался в город, где-то изрядно поколотили. Но на это Мирбах жаловаться не стал.

Переговоры с немцами о судьбе военнопленных вели Александр Доливо-Добровольский и Федор Петров, который впоследствии стал заведовать хозяйственным отделом наркомата.

Некоторые другие чиновники бывшего министерства завели разговор о возвращении на работу, но обставили это условиями, показавшимися новой власти неприемлемыми. Посему на здании наркомата появилось залихватское объявление: «Старых чиновников просят предложениями своих услуг не беспокоить». Набрали совсем новых людей. Всем объясняли, что иностранную политику государства будут определять не они, а Совет народных комиссаров. Ставки жалованья были весьма демократичными: руководителям наркомата платили пятьсот рублей, водителям — четыреста пятьдесят, курьерам — триста.

1 декабря 1917 года в Наркомате иностранных дел насчитывалось тридцать человек, к Новому году — больше ста, а в январе 1918-го — уже двести. В аппарате наркомата собралась разношерстная публика: левые эсеры, анархисты. Несколько человек арестовали как белогвардейцев, а одного болгарина обвинили в том, что он немецкий шпион.

Народный комиссариат иностранных дел занял здание бывшего царского министерства на Дворцовой площади. Сам нарком и его секретариат по-прежнему находились в Смольном, в комнате номер 7. Это было время, когда Ленин и Троцкий работали в четыре руки. Переехав в Москву, в Кремле они даже поселились друг напротив друга и поддерживали близкие, почти дружеские отношения.

Ленин занимался фантастическим делом — пытался своими декретами и решениями коренным образом перевернуть всю жизнь огромной страны. Некоторые документы тех лет написаны ими совместно. Начало писал Троцкий, окончание — Ленин. Они постоянно переговаривались и советовались.

А в Наркомате иностранных дел помимо двух основных отделов Запада действовали: отдел, занимавшийся военнопленными, отдел денежных переводов за границу, правовой отдел, шифровальный, экономический, отдел печати, отдел виз, отдел личного состава и хозяйственный. Больше всего работы было у отдела виз, потому что иностранцы покидали Советскую Россию толпами. Бежали и свои — с поддельными документами. Один активист партии кадетов сумел уехать, предъявив паспорт китайского дипломатического курьера, который ему преспокойно отштамповали в НКИД.

Заграничные представительства Советской России были весьма немногочисленны. В Лондоне будущий нарком Максим Максимович Литвинов открыл Русское народное посольство. В Стокгольм Вацлаву Вацлавовичу Воровскому с первым советским дипломатическим курьером были отправлены верительные грамоты «Полномочного представителя Народного Комиссара иностранных дел в Скандинавских странах». Дворянин Воровский владел десятком европейских языков. Он жил в Швеции с 1915 года.

«Никаких дипломатических переговоров в те времена не велось, — вспоминал Троцкий. — Наша дипломатическая деятельность происходила в Смольном безо всякого аппарата НКИД. Только когда приехал тов. Чичерин и был назначен в состав НКИД, началась работа в самом здании, подбор новых сотрудников, но в очень небольших размерах…»

Троцкий вызволил бывшего царского дипломата Георгия Васильевича Чичерина из английской тюрьмы, где он сидел за пропаганду идеи немедленного окончания войны, и сделал своим заместителем в наркомате. Чичерина Троцкий знал давно: Георгий Васильевич еще в первую русскую революцию 1905 года примкнул к социал-демократам.

Никакой нормальной дипломатической работы в эти месяцы не велось, потому что мир не признавал Совет народных комиссаров. Но пока в Брест-Литовске не был заключен мир с немцами, иностранные миссии в Петрограде поддерживали какие-то формальные отношения с советской властью. Дипломаты приходили в наркомат, надеясь убедить новую власть не проводить национализацию иностранной собственности и не отказываться от своих обязательств по сделанным в Европе займам. Шведского посланника обидели, назвав его правительство буржуазным. Он энергично запротестовал, уверяя, что у него в стране правительство не буржуазное, а демократическое. Сербский посланник надеялся найти в наркомате какое-то понимание, но с ним завели разговор о «великосербском империализме». Он не остался в долгу и заявил, что большевики сами империалисты и большой разницы между Троцким и царским министром иностранных дел Сазоновым он не видит.

Французская миссия отказывалась именовать комиссариат иностранных дел «народным», но от нее просто не принимали никаких документов. Французам пришлось пойти на попятный. К иностранным дипломатам сотрудники наркомата относились достаточно пренебрежительно.

Когда в Соединенных Штатах были приговорены к смертной казни несколько анархистов, их питерские единомышленники решили провести под окнами американского посольства демонстрацию протеста. Сотрудники НКИД не без злорадства предупредили об этом посла. Тот немедленно обратился к Ленину с требованием обеспечить безопасность посольства. Ленин сделал наркомату выговор: зачем лишний раз пугать послов?

В середине января (по новому стилю) 1918 года румынские войска окружили русские части, которые братались с австрийцами, и арестовали полковые комитеты. 13 января (31 декабря) Совнарком предъявил румынскому правительству ультиматум: немедленно освободить арестованных и наказать виновных: «Неполучение ответа на это наше требование в течение 24 часов будет рассматриваться нами как новый разрыв, и мы будем тогда принимать военные меры, вплоть до самых решительных».

Ленин приказал арестовать все румынское посольство во главе с посланником Диаманди и румынскую военную миссию. В сообщении Совнаркома говорилось: «Обычные дипломатические формальности должно было принести в жертву интересам трудящихся классов обеих наций».

1 января 1918 года американский посол Фрэнсис позвонил Ленину и попросил принять весь дипломатический корпус — Троцкого не было в Москве. Ленин дал согласие. Сотрудники НКИД не хотели устраивать такую беседу в парадном зале, украшенном разноцветными половиками и зеркальным трюмо. Кабинет Ленина был небольшим, не слишком подходящим для встречи, но все же остановились на этом варианте. Натащили туда побольше стульев и пошли встречать дипломатов.

Первым появился американский посол. Как дуайен дипломатического корпуса, он представлял Ленину всех дипломатов, и они обменивались рукопожатиями. Затем американский посол, а вслед за ним и французский решительно потребовали освободить румынского посланника. Им зачитали телеграмму Льва Троцкого, в которой говорилось о нападении румын на российские войска. Дипломаты объяснения не приняли и не могли согласиться с превращением посла в заложника. Особенно возмутился сербский посланник Спалайкович, который произнес целую речь. Ленина сия картина страшно развеселила. На этом встреча, которая произвела сильное впечатление на иностранных дипломатов, закончилась. Ленин обещал румынского посла отпустить. Но румыны объявили об аннексии Бессарабии. Совнарком разорвал отношения с Румынией.

Некоторые принципы советской внешней политики были заложены в первые же месяцы после революции. Это глубокое неуважение суверенитета других государств и презрение к международным договорам. Советские руководители исходили из того, что «пролетарское государство имеет право на красную интервенцию, походы Красной армии являются распространением социализма, пролетарской власти, революции».

ПОЧЕМУ ОН УЕХАЛ ИЗ БРЕСТА?

От Троцкого требовали одного — прекращения войны и немедленного заключения мира. Солдаты покидали фронт и грозили советскому правительству: если вы не заключите мир, мы повернем оружие против вас.

До Октябрьской революции Ленин сам призывал армию именно к этому:

— Товарищи солдаты, кончайте воевать, идите по домам. Установите перемирие с немцами и объявите войну богачам!

Вот где корни будущего Брестского мира.

Сразу после революции Троцкий по радиотелеграфу предложил всем воюющим государствам заключить мир. 22 ноября он подписал соглашение о приостановке военных действий на русском фронте от Балтийского до Черного моря. Страны Антанты отказались вести переговоры. Государства Четверного союза — Германия, Австро-Венгрия, Турция и Болгария — согласились. Они терпели поражение и хотели заключить сепаратный мир на Востоке, чтобы продолжить войну на Западе.

На большую часть короткой дипломатической карьеры Троцкого пришлось самое трудное в этой профессии — переговоры с военными противниками о заключении мира. Умение вести переговоры считается высшим дипломатическим искусством. В другое время — кто знает? — из Троцкого мог бы получиться неплохой дипломат.

Созданная при Сталине версия о том, что Троцкий сорвал переговоры в Брест-Литовске и позволил немцам оккупировать пол-России, не соответствует истине. Принято считать, что Ленин и Сталин заботились об интересах родины, а Троцкий думал только о мировой революции и во имя ее готов был пожертвовать самой Россией. На самом деле в Бресте Троцкий действовал не вопреки решениям партии, а подчиняясь им. Затягивать переговоры, не подписывать мир, сколько возможно, — это была линия Ленина. Борьба вокруг заключения мира с немцами шла не между Лениным и Троцким, а между Троцким и значительной частью партии, которая требовала воевать во что бы то ни стало…

Позже Троцкий говорил на съезде партии, что уже в ноябре 1917 года с немцами можно было договориться — и на очень выгодных условиях. Но «все, в том числе товарищ Ленин, говорили: «Идите и требуйте от немцев ясности в формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад».

9 декабря в Брест-Литовске начались переговоры российской делегации с представителями Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Российскую делегацию возглавил член ЦК Адольф Иоффе. Он в девятнадцать лет присоединился к социал-демократам, в Вене вместе с Троцким издавал газету «Правда», потом вернулся в Россию и в 1912 году был арестован и приговорен к пожизненной ссылке, которую отбывал в Сибири. Его освободила Февральская революция.

В дни революции Иоффе был председателем Петроградского военно-революционного комитета, который передал власть Совету народных комиссаров. Вести переговоры ему поручили, потому что он хорошо говорил по-немецки.

В Брест-Литовске немецкие и австрийские дипломаты расспрашивали Адольфа Иоффе о том, что же происходит в России. Он с воодушевлением рассказывал о целях социалистической революции. Опытные дипломаты воспринимали его слова скептически. Его партнер на переговорах австрийский дипломат граф Оттокар Чернин записал в дневнике: «Удивительные люди эти большевики. Они говорят о свободе и общем примирении, о мире и согласии, а при этом они, по-видимому, сами жесточайшие тираны, каких видел мир, — буржуазию они попросту вырезывают, а единственными их аргументами являются пулеметы и виселица».

Представители Четверного союза в принципе согласились с формулой мира без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов. Немецкое правительство заявило, что готово отозвать оккупационные войска и предоставить народам Польши, Литвы и Курляндии право самим определить свою судьбу. Но большая часть ЦК партии большевиков вообще исключала возможность подписания какого-либо документа с империалистической державой. Владимир Ильич сказал Троцкому, что остается одно — затягивать переговоры в надежде на скорые революционные перемены в Германии. И попросил это сделать самого Троцкого.

После бурлящего Петрограда Троцкому показалось в Брест-Литовске просто скучно. Деятельный нарком не хотел терять времени даром. Он усадил стенографисток и надиктовал им очерк об Октябрьской революции. На переговорах он выступал очень умело и убедительно. Но в Бресте Троцкий, по словам историков, желал слишком многого: закончить войну, поднять немецкий рабочий класс на восстание и сохранить престиж России. Выполнить эти задачи одновременно оказалось невозможным. Как ни старался Троцкий затянуть переговоры, наступил момент принятия конкретного решения.

Троцкий с Лениным не очень хотели подписывать официальный мир с немцами еще и по другой причине: и без того поговаривали о том, что они продались немцам. Большевистские лидеры оказались в безвыходном положении. Изобретательный Лев Давидович придумал формулу, которую предложил Ленину:

— Войну прекращаем, армию демобилизуем, но мира не подписываем. Если немцы не смогут двинуть против нас войска, это будет означать, что мы одержали огромную победу. Если они еще смогут ударить, мы всегда успеем капитулировать.

— Это было бы так хорошо, что лучше не надо, если бы немцы оказались не в силах двинуть свои войска против нас, — озабоченно отвечал Ленин. — А если немцы возобновят войну?

— Тогда мы вынуждены будем подписать мир. Но тогда для всех будет ясно, что у нас нет другого исхода. Этим одним мы нанесем решительный удар по легенде о нашей закулисной связи с немецким правительством.

В руководстве партии большинство требовало войны с немцами. Темпераментный Феликс Эдмундович Дзержинский заявил, что подписание мира — это полная капитуляция. Григорий Евсеевич Зиновьев, будущий председатель исполкома Коминтерна, считал, что мир ослабит революционное движение на Западе и приведет к гибели социалистической республики в России. Урицкий отметил, что у него «рука не поднимется подписать похабный мир». Партия вышла из повиновения, и Ленин остался в меньшинстве. Предложение Троцкого оказалось единственно возможным компромиссом.

На заседании ЦК Сталин сказал: «Ясности и определенности нет по вопросу о мире, так как существуют различные течения. Надо этому положить конец. Выход из тяжелого положения дала нам средняя точка зрения — позиция Троцкого». На заседании ЦК она получила большинство голосов.

9 февраля руководители немецкой и австро-венгерской делегаций подписали мирный договор с представителями Украинской Народной Республики. И сразу же ультимативно потребовали от Троцкого принять их условия мира. Вот тогда Троцкий в соответствии с решением ЦК на заседании в Брест-Литовске заявил:

«В ожидании того, мы надеемся, близкого часа, когда угнетенные трудящиеся классы всех стран возьмут в свои руки власть, подобно трудящемуся народу России, мы выводим нашу армию и наш народ из войны.

Наш солдат-пахарь должен вернуться к своей пашне, чтобы уже нынешней весной мирно обрабатывать землю, которую революция из рук помещиков передала в руки крестьянина. Наш солдат-рабочий должен вернуться в мастерскую, чтобы производить там не орудия разрушения, а орудия созидания и совместно с пахарем строить новое социалистическое хозяйство…

Мы не можем поставить подписи русской революции под условиями, которые несут с собой гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ.

Правительства Германии и Австро-Венгрии хотят владеть землями и народами по праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто. Мы не можем освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора».

ПОЧЕМУ ТРОЦКИЙ НЕ ПОДПИСАЛ МИР С НЕМЦАМИ?

Принять грабительские требования немцев Троцкий, как коммунист, считал немыслимым для себя и позором для России. Он рассчитывал, что немцы не решатся наступать. Но в любом случае полагал, что подписать с ними мир можно, только уступая силе, а не демонстрируя готовность поддаться до того, как положение станет крайним.

Уже в наши дни известный российский дипломат Юлий Квицинский так оценивал поведение Троцкого: «Ни мира, ни войны», — говорил в Бресте Троцкий не потому, что не слушался Ленина, а потому, что отказ от Прибалтики, Украины, западных областей Белоруссии был страшен для большевиков, ставя на них клеймо предателей интересов России, подкрепляя обвинения в адрес Ленина как агента германского Генштаба. Почитайте Троцкого, и увидите, что ЦК РКП(б) своей тактикой «ни мира, ни войны» специально провоцировал новое наступление немцев, их приближение к Петрограду, чтобы еще раз показать народу, что иного выхода, как подписать Брестский мир, не остается…»

Выслушав заявление Троцкого, делегации Германии и Австро-Венгрии склонялись к тому, чтобы принять состояние мира де-факто. Это было выгодно немцам. Они получали возможность развернуть все силы для сражений на Западном фронте. Российская делегация вернулась в Москву в уверенности, что немцы наступать не будут.

14 февраля высший орган государственной власти — Всероссийский центральный исполнительный комитет — принял резолюцию: «Заслушав и обсудив доклад мирной делегации, ВЦИК вполне одобряет образ действий своих представителей в Бресте».

Однако немецкое командование пожадничало и сообщило, что с 18 февраля будет считать себя в состоянии войны с Россией.

Не все в России сокрушались, когда немцы начали наступление. Напротив, нашлись люди, которые надеялись, что немцы уничтожат большевиков, и сожалели, что германское правительство идет с большевиками на союз. Знаменитая писательница Зинаида Гиппиус, люто ненавидевшая революцию, 7 февраля 1918 года записала в дневнике: «Германия всегда понимала нас больше, ибо всегда была к нам внимательнее. Она могла бы понять: сейчас мы опаснее, чем когда-либо, опасны для всего тела Европы (и для тела Германии, да, да!). Мы — чумная язва. Изолировать нас нельзя, надо уничтожать гнездо бацилл, выжечь, если надо, — и притом торопиться, в своих же, в своих собственных интересах!»

Когда немцы начали наступление, французы и англичане предложили Советской России помощь. Часть членов советского руководства была вообще против каких-либо соглашений с империалистами. Троцкий же считал, что, если предлагают помощь, надо этим воспользоваться. Ленин сформулировал решение так: уполномочить тов. Троцкого принять помощь разбойников французского империализма против немецких разбойников.

Тем не менее стало ясно, что с немцами придется договариваться, и как можно быстрее. Но немцы выставили такие условия, идти на которые казалось заведомо невозможным.

Возмущенный Ленин сказал Троцкому:

— Да, придется драться, хоть и нечем. Иного выхода, кажется, уже нет.

Но минут через пятнадцать, когда Троцкий вновь зашел к нему, Ленин уже успокоился:

— Нет, нельзя менять политику.

Эти настроения передает дневник Зинаиды Гиппиус: «Большевики совершенно потеряли голову. Мечутся: священная война! Нет, — мир для спасения революционного Петрограда и советской власти! Нет, — все-таки война, умрем сами! Нет, — не умрем, а перейдем в Москву, а возьмут Москву, — мы в Тулу, и мы… Что, наконец? Да все, — только власти не уступим, никого к ней не подпустим, и верим, германский пролетариат… Когда? Все равно когда…»

В Москве между лидерами большевиков шли ожесточенные споры. ЦК отказывался подписывать мир с немцами, а многие требовали защищать революцию с оружием в руках. Теперь условия мира стали еще хуже: Россия теряла Прибалтику и часть Белоруссии. Города Карс, Батум и Ардаган надо было отдать Турции. Признать независимость Украины, немедленно демобилизовать армию и уплатить Германии шесть миллиардов марок контрибуции.

Ленин доказывал необходимость капитуляции — никакие потери не имеют значения, можно отказаться от Польши, Финляндии, признать независимость Украины, лишь бы сохранить власть. Троцкий не соглашался с ним, но, понимая опасность ситуации, при голосовании воздержался. Ленинская точка зрения была принята. Если бы Троцкий проголосовал против позиции Ленина, немцы могли бы взять Москву и Петроград, и власть большевиков кончилась бы…

Академик Александр Николаевич Яковлев, бывший член политбюро ЦК КПСС, считал так:

— В отношении Брестского мира Троцкий занял более-менее приличную позицию. Ленин руководствовался одним — отдай хоть половину страны, но власть сохрани. А Троцкий был против мира с немцами. Дело не только в территориях, которые они могли захватить. Дело в контрибуции — и золото, и сырье поехало на Запад, к немцам. Вопрос с территориями после поражения Германии был решен, а что ушло в счет контрибуции, не вернулось, там осталось. Что же потом десятилетиями вызывало раздражение советских историков, описывавших историю заключения Брестского мира? То, что тогда члены ЦК посмели голосовать не по указанию Ленина, а по собственному разумению… Тогда еще не было ни рабского послушания, ни чиновничьего безразличия. У участников этой исторической драмы были собственные взгляды, и они считали своим долгом их защищать…

Троцкий сказал Ленину:

— Мне кажется, что политически было бы целесообразно, если бы я, как наркоминдел, подал в отставку.

— Зачем? Мы, надеюсь, этих парламентских приемов заводить не будем.

— Но моя отставка будет означать для немцев радикальный поворот политики и усилит их доверие к нашей готовности действительно подписать на этот раз мирный договор.

Лев Давидович подал в отставку. На заседании ЦК Сталин, как записано в протоколе, сказал, что «он не делает ни тени упрека Троцкому, он также оценивает момент как кризис власти, но все же просит его выждать пару дней».

В этот период Троцкий еще оставался романтиком, революционером, не столкнувшимся с кровавой практикой революции. Но они с Лениным быстро менялись. Первым это ощутил Горький. Он писал в газете «Новая жизнь»: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия… Надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата».

— Троцкий с Лениным были люди, для которых власть — это все, — говорит академик Александр Яковлев. — Ради власти они были готовы на все. Убийца ведь появляется после первой крови. И запах крови их опьянил. До этого все дискуссии носили теоретический характер. Одни говорили — лучше без насилия, другие — а чего церемониться… А тут начали убивать, и все — судьба была определена. Они уже были готовы к большой крови.

13 марта 1918 года Совет народных комиссаров постановил: «Товарища Троцкого согласно его ходатайства освободить от должности наркома по иностранным делам. Временным заместителем народного комиссара по иностранным делам назначить товарища Чичерина».

Отставка Троцкого стала облегчением и для него самого, и для Ленина, который поручил Льву Давидовичу куда более важное дело — в качестве наркома и председателя Реввоенсовета республики создавать армию.

На переговоры с немцами отправили новую делегацию. Ее возглавил член ЦК Григорий Яковлевич Сокольников. Вместе с ним поехали нарком внутренних дел Григорий Иванович Петровский и от Наркоминдела Лев Михайлович Карахан и Георгий Васильевич Чичерин.

«Делегация приехала из Петрограда особым поездом с двумя салонными вагонами, — вспоминал польский социалист Вацлав Сольский, член Минского Совета рабочих и солдатских депутатов. — Карахан в это время производил впечатление восточного вельможи. Одет он был как-то особенно элегантно, все лицо закрывала большая черная борода. Но в разговоре он оказался человеком довольно простым и очень веселым».

3 марта советская делегация подписала договор с Четверным союзом. Первая мировая война для России закончилась. 22 марта договор был ратифицирован германским рейхстагом. Но большого облегчения он немцам не принес. Германские войска остались на Украине и Кавказе (в надежде добраться до бакинских вышек), в Прибалтике и Белоруссии в качестве оккупационной армии. Укрепить Западный фронт не удалось.

Никакой ненависти к Германии советское руководство не питало. Напротив, большевики проявили интерес к сближению с Берлином. Ведь немецкое правительство признало советскую власть и, более того, предлагало военное сотрудничество — против Белой армии и войск Антанты, высадившихся на территории России.

Кое-кого из большевиков сближение с Германией смутило, например Вацлава Воровского, который состоял советским представителем в Швеции. Ленин успокоил его короткой запиской: «Помощи» никто не просил у немцев, а договорились о том, когда и как они, немцы, осуществят их план похода на Мурманск и Алексеева. Это совпадение интересов. Не используя этого, мы были бы идиотами».

По постановлению Совнаркома от 5 апреля 1918 года Адольф Иоффе поехал полпредом в Берлин. Немецким послом в Москву был назначен граф Мирбах. Судьба первых послов сложится трагически. Мирбаха в июле убьют социалисты-революционеры, которые так и не приняли Брестский мир и восстали против большевиков. Иоффе через девять лет, тяжело больной и лишенный работы как единомышленник Троцкого, застрелится.

Зинаида Гиппиус 26 апреля 1918 года записала в дневник:

«Я хочу сказать два слова не о том, будет или не будет Германия свергать большевиков, а о некотором внутреннем ужасе, новом, дыхание которого вдруг почувствовалось. Это так называемая ГЕРМАНСКАЯ ОРИЕНТАЦИЯ. Уже не большевики (что большевики!), но все другие слои России как будто готовы повлечься к Германии, за Германиею, пойти туда, куда она прикажет, послужить ей не только за страх, но и за «порядок», если немцы его обещают, за крошечный кусок хлеба…

Я понимаю, изнутри понимаю это склонение России к тому, что зовется «германской ориентацией»… Это измученная, заглоданная большевиками, издыхающая Россия. Одуревшая, оглупевшая, хватающаяся за то, что видит пред собой. Что, мол, союзники! Далеко союзники! У них свои дела. А Германия уже здесь, близко. Она может устроить нам власть, дать порядок, дать завтра хоть кусочек хлеба…»

Но кайзеровская Германия сама не выдержала четырехлетней войны. Первыми восстали немецкие моряки, которые требовали мира.

4 ноября кайзеровское правительство, считая, что начинающаяся революция — это результат подрывной деятельности русского большевизма, разорвало дипломатические отношения с Советской Россией и потребовало выезда из Берлина советского полпредства во главе с Иоффе. В тот же день германское правительство обратилось к державам Антанты с просьбой о перемирии.

9 ноября 1918 года страну охватила всеобщая забастовка, в Берлине шли массовые демонстрации. Моряков поддержали солдаты. Рейхсканцлер Германии принц Макс Баденский утром обнародовал сообщение об отречении от трона кайзера Вильгельма II. В час дня принц объявил и о своей отставке. Часом позже Филипп Шейдеман, один из лидеров немецкой социал-демократии, объявил о создании республики, а в четыре часа дня один из руководителей коммунистического Союза Спартака Карл Либкнехт провозгласил создание социалистической республики.

Кайзер Вильгельм ночью тайно бежал в Голландию. На следующий день Берлинский Совет рабочих и крестьянских депутатов передал власть временному правительству, главой которого стал лидер германских социал-демократов Фридрих Эберт.

В Москве торжествовали. Казалось, сбывались надежды на мировую революцию. 13 ноября ВЦИК заявил: «Условия войны с Германией, подписанные в Бресте 3 марта 1918 года, лишились силы и значения. Брест-Литовский договор в целом и во всех пунктах объявляется уничтоженным». Заодно аннулировались и Русско-германский добавочный договор и финансовое соглашение, подписанные в Берлине 27 августа, о выплате Россией Германии огромной контрибуции.

ВОЖДЬ КРАСНОЙ АРМИИ

Когда большевики в октябре 1917 года приняли декрет о мире, началась стихийная демобилизация, солдаты бежали с фронта. Совнарком решил создавать новую, революционную армию. Но кого поставить во главе вооруженных сил? Требовался чрезвычайно авторитетный в партии человек с железной волей и организаторскими способностями. По существу, Ленин мог положиться только на одного человека — Троцкого.

14 марта Троцкий приступил к исполнению обязанностей наркома по военным делам и председателя Высшего военного совета, который он вскоре переименует в Революционный военный совет, РВС. Наступил его звездный час.

Троцкий в армии не служил и о военном деле имел весьма относительное представление. Но он умел учиться и сразу обратился за помощью к тем, кто дал ему правильные советы. Троцкий занял принципиальную позицию: военными делами должны заниматься профессионалы, то есть кадровые офицеры.

2 сентября 1918 года постановление ВЦИКа объявляло республику военным лагерем. В постановлении говорилось: «Во главе всех фронтов и всех военных учреждений республики ставится Революционный военный совет с одним Главнокомандующим».

Троцкий смело привлекал в Красную армию бывших офицеров, отдав им почти все высшие командные посты. Выступая на VIII съезде партии, он говорил, что надо шире привлекать людей из «старого командного состава, которые либо внутренне стали на точку зрения Советской власти, либо силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить ей».

В приказе Троцкого говорилось:

«1. Комиссар не командует, а наблюдает, но наблюдает зорко и твердо.

2. Комиссар относится с уважением к военным специалистам, добросовестно работающим, и всеми средствами Советской власти ограждает их права и человеческое достоинство».

По оценкам историков, в Красной армии в Гражданскую войну служило почти пятьдесят тысяч бывших офицеров. Из них более шестисот бывших генералов и офицеров Генерального штаба. Из двадцати командующих фронтами семнадцать были кадровыми царскими офицерами, все начальники штабов — бывшие офицеры. Из ста командующих армиями — восемьдесят два в прошлом офицеры.

Троцкий привечал людей талантливых, быстро выдвигал их на высокие должности, не обращая внимания, есть ли у них партийный билет или нет. Это многим не нравилось. Одни считали, что Троцкий, продвигая бывших офицеров, отступает от принципов революции. Другие сами метили на высшие должности и хотели избавиться от конкурентов. На этой почве у Троцкого появилось много врагов. Главным среди них был Сталин, вокруг которого объединялись обиженные Троцким красные командиры.

Так зародилась ненависть, которая закончится только со смертью Троцкого. Отстраняя Сталина от принятия ключевых военных решений, он и не понимал, с каким опасным противником имеет дело. Самоуверенность — опасное качество.

Хотя в девяти случаях из десяти Ленин его поддерживал, Троцкий все равно оставался недоволен, когда политбюро в его отсутствие (он почти постоянно находился на фронте) принимало решение, которое ему не нравилось. Он тоже подавал в отставку с поста члена политбюро и председателя Реввоенсовета и наркома: «Условия моей работы на фронтах лишают меня возможности постоянного участия в работе военного центра и Политбюро ЦК. Это, в свою очередь, лишает меня нередко возможности брать на себя ответственность перед партией и работниками военного ведомства за ряд шагов центра, которые я считаю рискованными и прямо опасными нарушениями военной системы, у нас установившейся и одобренной съездом партии».

Ленин тут же набросал проект совместного постановления оргбюро и политбюро:

«Орг— и Политбюро ЦеКа сделают все, от них зависящее, чтобы сделать наиболее удобной для тов. Троцкого и наиболее плодотворной для Республики ту работу на Южном фронте, самом трудном, самом опасном и самом важном в настоящее время, которую избрал сам тов. Троцкий…

Орг— и Политбюро ЦеКа предоставят тов. Троцкому полную возможность всеми средствами добиваться того, что он считает исправлением линии в военном вопросе, и, если он пожелает, постараться ускорить съезд партии.

Твердо убежденные, что отставка тов. Троцкого в настоящий момент абсолютно невозможна и была бы величайшим вредом для Республики, Орг— и Политбюро ЦеКа настоятельно предлагают тов. Троцкому не возбуждать более этого вопроса и исполнять свои функции…»

17 мая 1919 года Ленин отправляет Троцкому телеграмму: «Политбюро ЦК всецело поддерживает решительность и одобряет Ваши планы…» Понятно, почему такие документы в сталинские времена хранились за семью печатями.

Когда вышел очередной спор в политбюро и Троцкий возмутился принятым решением, то Ленин поспешил все уладить. 17 июня 1919 года Ленин пишет записку Каменеву: «Мы категорически протестуем против всякой попытки найти или усмотреть в этом нашем заявлении что-либо обидное для Троцкого. Напротив, мы настойчиво подчеркиваем, что руководствовались всецело и исключительно соображениями о международном значении товарища Троцкого вообще и его роли в советской и партийной работе в РСФСР».

«ПРОШУ ДАТЬ МНЕ ОТПУСК»

Из войны Лев Троцкий вышел в ореоле победителя. Он создал армию, он разгромил контрреволюцию и обеспечил безопасность страны. Всю войну он провел на фронтах. Его поезд стремительно перемещался по стране — Троцкий отправлялся туда, где революции грозила опасность. Никто не мог отказать ему в смелости и решительности.

Вот каким Троцкий запомнился британскому дипломату Роберту Брюсу Локкарту, которого после революции отправили в Москву для налаживания неофициальных контактов с правительством большевиков:

«Я имел случай убедиться в физической смелости Троцкого. Я разговаривал с ним в военном комиссариате на площади позади храма Спасителя. Вдруг в комнату влетел его помощник в состоянии совершенной паники. Снаружи собралась огромная толпа вооруженных матросов. Им не платили жалованья, или оно было недостаточно. Они желали видеть Троцкого. Если он не выйдет, они разнесут дом.

Троцкий тотчас же вскочил со сверкающими глазами и вышел на площадь. Он не сделал попытки уговорить матросов. Он обрушился на них с яростной руганью. Это были «псы, недостойные флота, который сыграл такую славную роль в революции». Он рассмотрит их жалобы. Если они справедливы, они будут удовлетворены. Если нет, он заклеймит их как предателей революции. Они должны вернуться в казармы, или он отберет у них оружие и лишит их прав. Матросы поплелись обратно, как побитые дворняжки, а Троцкий вернулся ко мне продолжать прерванный разговор…

Он производит удивительно сильное впечатление, пока сохраняет самообладание. У него прекрасная свободная речь, и слова льются потоком, который кажется неиссякаемым. Это был человек действия… Он разбивал своих оппонентов с решимостью и явным удовольствием. Он вызывал необыкновенный энтузиазм.

Май 1918 года начался внушительным парадом Красной армии на Красной площади. Троцкий принимал парад в присутствии дипломатических представителей… В этих плохо одетых, неорганизованных людях, которые маршировали мимо него, была несомненная живая сила. На меня это произвело сильное впечатление».

Эту способность Троцкого справляться с толпой высоко ценил Ленин. Когда в Саратове восстала Уральская дивизия, Ленин и Свердлов попросили Троцкого немедленно отправиться туда, «ибо Ваше появление на фронте производит действие на солдат и на всю армию».

Лев Давидович, бесспорно, был вторым человеком в стране, и в советских учреждениях висели два портрета — Ленина и Троцкого.

«В годы войны в моих руках сосредоточивалась власть, которую практически можно назвать беспредельной, — не без удовольствия вспоминал потом Троцкий. — В моем поезде заседал революционный трибунал, фронты были мне подчинены, тылы были подчинены фронтам, а в известные периоды почти вся не захваченная белыми территория республики представляла собой тылы и укрепленные районы».

Ленин доверял Троцкому полностью. Летом 1919 года Ленин сделал фантастический для себя, такого хладнокровного человека, жест. Он взял бланк председателя Совета народных комиссаров и написал на нем:

«Товарищи!

Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело.

В. Ульянов-Ленин».

Ленин добавил:

— Я вам даю такой бланк и могу дать их вам сколько угодно, потому что я ваши решения заранее одобряю. Вы можете написать на этом бланке любое решение, и оно уже утверждено моей подписью.

В последние годы открылись не только записки, но и целые речи, произнесенные Лениным в поддержку и защиту Троцкого от критических нападок товарищей по партии. Он считал военное ведомство образцовым. При Ленине эти документы были секретными, а при Сталине — и после него — ничего хорошее о Троцком сказано быть не могло.

Об отношении Ленина к Троцкому лучше всего говорят слова самого Ленина, записанные Горьким:

— А вот указали бы другого человека, который способен в год организовать почти образцовую армию, да еще завоевать уважение военных специалистов. У нас такой человек есть… Да, да, я знаю. Там что-то врут о моих отношениях к нему. Врут много, и, кажется, особенно много обо мне и Троцком…

На месте создателя армии Лев Давидович был на месте — тут-то и пригодились его бешеная энергия, природные способности к организаторской деятельности, интеллект, мужество, решительность и жестокость. Всю войну Троцкий железной рукой держал армию. А после войны он остался не у дел. Создается ощущение, будто ему стало скучно. Напряжение борьбы спало, и его охватила какая-то вялость. Обычная повседневная работа или аппаратное интриганство — это было не для него. Он не знал, чем заняться.

Ленин искал Троцкому занятие. 16 июля 1921 года Ленин предложил назначить его наркомом продовольствия Украины, где свирепствовал голод. Троцкий не захотел. Ленин велел отменить постановление политбюро. Ленин предлагал ему пост своего заместителя в правительстве. Троцкий вновь отказался. Ему не хотелось быть заместителем. На посту председателя Реввоенсовета он привык к полной самостоятельности. Но война кончилась, и другой такой должности не было.

В конце января 1922 года Троцкий написал заявление в политбюро:

«Я не хотел просить отпуска до февраля — марта, хотя за последние полтора-два месяца бессонница и невралгия головы сильно меня парализует.

Отчасти я предполагал провести месяц на положении полуотдыха. Но сейчас я вынужден просить о немедленном отпуске. Производительность моей работы минимальна, как по причине нездоровья, так и по причине «клочкообразного» характера самой работы: множество разрозненных поручений, отнимающих время главным образом на переход от одного к другому, причем, по глубочайшему моему внутреннему убеждению, почти каждое из этих поручений политбюро или оргбюро могло бы быть выполнено легче и лучше тем, кому этим ведать надлежит.

Помимо физического расходования времени, я психически не выношу этого режима, как не выношу окурков на лестнице.

Из-за этого непрерывного и, по-моему, бессмысленного расхищения моего рабочего времени я нахожусь в состоянии постоянной неуверенности и тревоги, что совершенно парализует мою работоспособность.

Прошу политбюро дать мне месячный отпуск».

Отпуск ему дали, но с условием, что он сохранит контроль за военными делами и Гохраном, а заодно напишет брошюру «Между империализмом и революцией. Основные вопросы революции на частном примере Грузии».

Армейские проблемы все меньше интересовали Троцкого. Он провел демобилизацию и думал о том, как использовать вооруженные силы в восстановлении экономики. В 1920–1921 годах шла дискуссия о будущем армии. Победитель Врангеля Михаил Васильевич Фрунзе, которому предстояло сменить Троцкого в военном ведомстве, исходил из того, что армия должна быть классовой, пролетарской, а военная доктрина — опираться на опыт Гражданской войны.

Многие военные теоретики утверждали, что Красная армия создала свою пролетарскую стратегию. Троцкий возражал: не может быть какой-то особой пролетарской военной науки. Он ехидно замечал: «Тот, кто думает, что с помощью марксизма можно наладить производство на свечном заводе, слабо разбирается и в марксизме, и в изготовлении свечей».

В статье «Военная доктрина или мнимовоенное доктринерство» Троцкий призывал учить командиров проявлять инициативу на поле боя, думать самим, а не заглядывать по каждому поводу в уставы и инструкции. Военные историки обращают внимание на то, что Троцкий от всех требовал учиться, даже на фронте в момент затишья. Доказывал, что нельзя считать огромные потери проявлением военного искусства. Критерий военного искусства — достижение наибольших результатов с наименьшей тратой сил.

23 февраля 1921 года Троцкий писал Ленину: «Владимир Ильич, у нас сейчас в партийно-военных кругах идет дискуссия по вопросу о военной доктрине. Думаю, что в последнем счете от дискуссии будет польза, но сейчас много ахинеи и отсебятины. В частности, против Красной армии выдвигается обвинение в том, что в ее «военную доктрину» (вокруг этого напыщенного словечка и крутится весь спор) не входит идея наступательных революционных войн…»

Общение с профессиональными военными пошло Троцкому на пользу. Троцкий увидел, что зарождающаяся советская военная наука недооценивает оборону. Он писал, что одним «фактором наступления еще не обеспечивается успех». Армию надо учить и обороняться. Надеяться на победу мировой революции пока нет оснований.

Но с уходом Троцкого из вооруженных сил пренебрежение к обороне усилилось. В дальнейшем это привело к тому, что Красная армия вступила во Вторую мировую войну, не умея вести оборонительных операций. Командиры просто не знали принципов оборонительного боя, штабы не понимали, что такое маневренная оборона. Цена этим теоретическим дискуссиям станет ясной в 1941 году.

ЗАВЕЩАНИЕ ЛЕНИНА

26 мая 1922 года у Ленина случился удар — частичный паралич правой руки, ноги, расстройство речи. Через полгода, 16 декабря, второй удар. В узком кругу Сталин хладнокровно сказал:

— Ленину капут.

Иосиф Виссарионович несколько поторопился. Владимир Ильич оправился, но к полноценной работе уже не вернулся. Все партийное хозяйство оказалось в руках Сталина. Его ближайший помощник Амаяк Назаретян по-дружески писал Серго Орджоникидзе: «Ильич совсем поправился. Ему разрешено немного заниматься. Не беспокойтесь. Сейчас совсем хорошо. Вчера Коба был у него. Ему приходится бдить Ильича и всю матушку Расею».

Ленин скоро осознал, что ему не на кого опереться. В эти месяцы Ленин обращается к Троцкому, как к союзнику и единомышленнику. Когда разгорелась дискуссия о внешней торговле, мнения Ленина и Сталина разошлись.

12 декабря 1922 года Ленин написал своим единомышленникам: «Ввиду ухудшения своей болезни я вынужден отказаться от присутствия на пленуме. Вполне сознаю, насколько неловко и даже хуже, чем неловко, поступаю по отношению к Вам, но все равно выступить сколько-нибудь удачно не смогу.

Сегодня я получил от тов. Троцкого прилагаемое письмо, с которым согласен во всем существенном, за исключением, может быть, последних строк о Госплане. Я напишу Троцкому о своем согласии с ним и о своей просьбе взять на себя ввиду моей болезни защиту на пленуме моей позиции».

15 декабря Ленин информировал Сталина, что заключил «соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли… и уверен, что Троцкий защитит мои взгляды нисколько не хуже, чем я». Это напомнило Сталину о том, чего боялся больше всего, — о блоке Ленина с Троцким. Сталин тут же отказался от своей прежней позиции, чтобы не оказаться под двойным ударом.

Вскоре Ленин вновь обратился к Троцкому за помощью, по существу предлагая ему союз против Сталина: «Уважаемый товарищ Троцкий. Я просил бы вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем наоборот. Если бы вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным…»

Состояние Ленина стремительно ухудшалось. 23 декабря он начал диктовать знаменитое «Письмо к съезду», которое воспринимается как завещание. Первая, более безобидная, часть «Письма» касалась необходимости увеличить состав ЦК и «придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана, идя навстречу требованиям тов. Троцкого».

Затем Ленин продиктовал главную часть завещания, где охарактеризовал главных лидеров партии — Сталина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и Пятакова. Все характеристики очень жесткие, разоблачительные. Троцкого и Сталина он назвал «выдающимися вождями» партии, но предположил, что их столкновение погубит партию. По мнению Ленина, «тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью… Тов. Троцкий… отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела».

4 января 1923 года Ленин продиктовал добавление к письму: «Сталин слишком груб… Этот недостаток становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив… меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью… Но с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».

После Гражданской войны отношения Ленина и Троцкого усложнились. Пока шла война, у них практически не было разногласий. Когда встал вопрос, как восстанавливать нормальную жизнь, начались споры, иногда очень жесткие. Впрочем, и Ленин и Троцкий считали споры и дискуссии естественным и необходимым делом. На личных отношениях это не отражалось.

В середине июля 1922 года уже тяжело больной Ленин, откликаясь на какое-то обострение отношений в политбюро, писал Каменеву: «Выкидывать за борт Троцкого — ведь на то Вы намекаете, иначе нельзя толковать — верх нелепости. Если Вы не считаете меня оглупевшим уже до безнадежности, то как Вы можете это думать???? Мальчики кровавые в глазах…»

На одном партийном совещании во время XI съезда партии в марте 1921 года Ленин говорил, что, несмотря на разногласия, «мы с Троцким сойдемся». И тут же добавил: «Он в аппарат влюблен, а в политике ни бе ни ме». Троцкий, наверное, обиделся, узнав, что о нем говорил Владимир Ильич. Но Ленин был недалек от истины…

Почему Троцкий вел себя так вяло и безынициативно, когда Ленин фактически выталкивал его на первые роли? Троцкий оказался наивен, он не верил в то, что его могут свергнуть с вершины власти. Он по-настоящему не стремился к первой роли. Ему нравилась роль мудреца, который с недосягаемой вершины взирает на происходящее. Он не был охвачен той неутихающей страстью к власти, поэтому и проиграл.

Завещание Ленина, как его ни толкуй, содержит только одно прямое указание: снять Сталина с должности генсека, остальных менять не надо, хотя Ленин и указал — довольно болезненным образом — недостатки каждого из самых заметных большевиков. Но Сталин — единственный, кто остался на своем месте. Остальных он со временем уничтожил. Более того, само завещание Ленина стали считать троцкистским документом, чуть ли не фальшивкой.

Троцкий, окруженный множеством восторженных поклонников, не считал нужным готовить себе базу поддержки. Он не понимал, что это необходимо. За послереволюционные годы он так привык к аплодисментам, восторженному приему, восхвалениям, что искренне считал — так будет всегда.

Троцкий обладал даром увлекать за собой людей и не меньшим даром рождать врагов. Сталин и другие видные партийные деятели просто ненавидели его. Троцкий же сторонился этих людей и в итоге остался в одиночестве.

Его положение в партии зависело от Ленина. Когда Ленин умер, его звезда закатилась.

И по сей день историки ведут споры, кто же был вторым человеком в стране и партии после Ленина — Сталин или Троцкий? Рассекреченные спецсводки ОГПУ, которые после смерти Ленина составлялись ежедневно, свидетельствуют о том, что народ считал наследником Троцкого: «Население не верит, что Троцкий болен… Среди масс наблюдается недовольство тем, что тов. Троцкий отстранен… В связи с партдискуссией и болезнью тов. Троцкого ходят толки, что портреты тов. Троцкого уничтожаются, что тов. Троцкий выступает против коммунистов ввиду того, что угнетают рабочих, что он арестован и находится в Кремле…»

Имя Сталина в спецсводках не упомянуто ни разу. В народе его мало знали. Именно потому, что Троцкий многим казался законным преемником Ленина, он вызывал страх и ненависть у товарищей по политбюро. Они все сплотились против Троцкого. И Зиновьев, и Каменев, и другие подозревали, что, если Лев Давидович станет во главе партии и государства, он выбросит их из партийного руководства. Поэтому недавние соратники сделали ставку на Сталина, ненавидевшего Троцкого. И тем самым подписали себе смертный приговор — со временем Сталин их всех уничтожит…

В конце 1923 года Троцкого фактически изолировали. Шесть остальных членов политбюро собирались без него и все решали, на официальное заседание выносилось уже готовое решение. Если Троцкий возражал, он оставался в полном одиночестве. Он пытался сопротивляться, говорил, что в партии исчезает демократия, дискуссии становятся невозможными, партийные организации привыкают к тому, что не избранные, а назначенные сверху секретари ими просто командуют.

5 октября 1923 года Троцкий написал письмо в политбюро, в котором писал, что «секретарскому бюрократизму должен быть положен предел… Партийная демократия должна вступить в свои права, без нее партии грозит окостенение и вырождение».

Верх в партии брали именно секретари, но в партийных массах Троцкий все еще был популярен. И политбюро вынуждено было заявить: «Будучи несогласным с тов. Троцким в тех или иных отдельных пунктах, политбюро в то же время отметает как злой вымысел предположение, будто в ЦК партии есть хотя бы один товарищ, представляющий себе работу политбюро, ЦК и органов государственной власти без активнейшего участия тов. Троцкого…» Это означало, что исход борьбы был еще неясен.

Но в решающий момент Троцкий сам вышел из игры, сильно заболев осенью 1923 года — после охоты на уток. Пока он лежал в постели, Сталин, Зиновьев и Каменев убирали сторонников Троцкого со всех ответственных постов.

Из армии забрали многих видных политработников — сторонников Троцкого. Их разбросали по всей стране. Антонова-Овсеенко на посту начальника политуправления сменил Андрей Сергеевич Бубнов, который до этого заведовал Отделом агитации и пропаганды ЦК партии. Первым делом Бубнов приказал исключить из программы политзанятий беседу с красноармейцами на тему «Вождь Красной армии тов. Троцкий».

Председатель Центральной контрольной комиссии, то есть глава партийной инквизиции, Валериан Владимирович Куйбышев откровенно сказал Троцкому:

— Мы считаем необходимым вести против вас борьбу, но не можем вас объявить врагом; вот почему мы вынуждены прибегать к таким методам.

Пока Троцкий лежал с температурой и молчал, страну мобилизовали на борьбу с троцкизмом. Он вернулся в Москву только во второй половине апреля 1924 года, когда Ленина уже похоронили, а его, по существу, лишили власти. Но может быть, это жестоко — укорять Троцкого за бездействие, если он был так болен, что не мог подняться с постели? Чем же он был болен? Его преследовала какая-то таинственная инфекция, у него постоянно держалась высокая температура. Поразительно, что лучшие врачи того времени так и не смогли поставить правильный диагноз.

Весной 1926 года политбюро позволило Троцкому отправиться в Берлин — он надеялся с помощью немецких врачей избавиться от преследовавшей его температуры. Немецкие врачи постановили вырезать миндалины. Операция делалась без наркоза. Троцкому собирались связать руки, как это было принято тогда, но он вынес операцию стоически. Через некоторое время температура опять повысилась и никак не желала спадать.

По мнению врача и писателя Виктора Тополянского, вождь и организатор Красной армии страдал неврозом. Преследовавшая Троцкого лихорадка — психосоматический феномен, встречающийся у впечатлительных и сверхэмоциональных людей. Таким Лев Давидович и был. Известно, что он иногда даже терял сознание, падал в обморок.

Пока Троцкий был занят полностью поглощавшим его делом, пока он готовил вооруженное восстание в Петрограде или сдерживал напор Белой армии, он не болел. Ни о каких неврозах не могло быть и речи. А когда война закончилась, в его жизни образовалась пустота. И он стал болеть…

Это предположение подкрепляется словами Георгия Валентиновича Плеханова, писавшего о Троцком: «Он обладает взрывным характером и при успехе может сделать очень многое в короткое время, но при неудаче легко впадает в апатию и даже растерянность».

В конце 1924 года в Кисловодске он написал большой очерк «Уроки Октября», который наносил удар по революционной репутации лидеров партии — и Сталина, и Зиновьева, и Каменева, поскольку их роль в октябрьских событиях выглядела весьма незначительной. Поэтому Зиновьеву и Каменеву не терпелось вывести Троцкого из политбюро. Но осторожный и неторопливый Сталин счел необходимым для начала убрать Троцкого из Вооруженных сил. 26 января 1925 года президиум ЦИК освободил Троцкого от должности наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета.

Как же тогда в армии относились к Троцкому?

Через четырнадцать лет, в феврале 1937 года, на пленуме ЦК, когда речь зашла о военном заговоре в армии, нарком обороны Климент Ворошилов говорил:

— Троцкому к 1923 году удалось — об этом нужно прямо сказать — с помощью своей агентуры добиться немалых успехов в Красной армии. В 1923–1924 годах троцкисты имели за собой, как вы помните, об этом помнить следует, почти весь Московский гарнизон. Военная академия почти целиком, школа ВЦИКа, артиллерийская школа, а также большинство других частей гарнизона Москвы были тогда за Троцкого…

Когда летом 1926 года хоронили Дзержинского, Троцкий еще стоял на трибуне. Вид у него был весьма печальный. Прощальное слово произнес генеральный секретарь.

Освобожденный от должности наркомвоенмора, Троцкий изъявил желание поработать в промышленности. Его назначили членом президиума Высшего совета народного хозяйства. Отраслевых наркоматов тогда не было, и ВСНХ занимался всей промышленностью. Троцкий возглавил Главконцесском и Научно-техническое управление ВСНХ. Он также возглавлял комиссию по строительству Днепрогэса и много сделал для того, чтобы гидроэлектростанция быстрее вошла в строй. Сталин выступал против и в апреле 1926 года укорял Троцкого за то, что он потратил так много средств на Днепрогэс. Когда Троцкого отстранили от всего, Сталин переменил свой взгляд и стал считать строительство ГЭС важнейшей задачей.

В октябре 1926 года Троцкий перестал быть членом политбюро. Это послужило сигналом к тому, что вся партийная машина обрушилась на него всей своей силой. В этой борьбе не гнушались ничем. Пораженный происходящим Антонов-Овсеенко писал о «безыдейных нападках на Троцкого, на того, кто в глазах самых широких масс является вождем, организатором и вдохновителем победы революции».

Но Троцкий сталинским соколам оказался не по зубам. В июне 1927 года Троцкого вызвали на заседание Центральной контрольной комиссии и обвинили в нарушении партийной дисциплины. Прочитав стенограмму, Сталин, который в те дни отдыхал, был возмущен и писал Молотову: «Получается впечатление сплошного конфуза для ЦКК». Допрашивал и обвинял Троцкий, члены комиссии ничего не могли противопоставить его аргументам. Однако судьба Троцкого решалась не в открытой дискуссии, а в тиши секретарских кабинетов.

Выступления Троцкого на митингах и собраниях оппозиции срывались. Даже на пленуме ЦК его пытались стащить с трибуны, товарищи по партии бросали в него книгами, стаканами. Удивительно, что митинги и собрания оппозиции еще проходили — люди не понимали, что происходит. В основном в них принимали участие учащаяся молодежь, студенты, которые жаждали полнокровной политической жизни, борьбы различных мнений, которым Троцкий импонировал своей критикой партийной бюрократии.

Сталин спешил избавиться от людей, которые постоянно говорили: «Когда я беседовал с Лениным» или «Ленин сделал бы это по-другому». Сталин долго не знал, как поступить с Троцким. О том, чтобы арестовать его, не могло быть и речи. Страна еще не была готова признать ближайшего ленинского соратника врагом.

В начале июня 1927 года Сталину пришла в голову мысль: а не отправить ли бывшего наркоминдела Троцкого, который еще оставался членом ЦК, послом в Японию — подальше от Москвы? Он даже предложил это в письме Молотову. Но сам понял, что Троцкий не примет такого назначения.

Осенью 1927 года на партийных конференциях показывали документальный фильм, снятый к десятилетию революции. На экране постоянно возникал Троцкий — в октябрьские дни, в Брест-Литовске, на фронте, и зал в темноте взрывался аплодисментами. Его героический ореол еще не исчез.

В ноябре 1927 года его исключили из партии. На следующий год отправили в ссылку в Алма-Ату. Но его присутствие по-прежнему мешало Сталину. Иосиф Виссарионович ненавидел, но все еще и боялся этого человека. 18 января 1929 года Особое совещание при коллегии ОГПУ оформило принятое политбюро решение о высылке Троцкого из страны (но только через три года, в 1932-м его лишат советского гражданства).

Троцкого с семьей на поезде доставили в Одессу. Архив и библиотеку заранее погрузили на борт парохода «Ильич». 10 февраля 1929 года Троцкого привезли на пароход. Капитан получил запечатанный конверт с указанием вскрыть в море.

СОН В МЕКСИКАНСКУЮ НОЧЬ

Приют Троцкий смог найти только в Мексике, далекой от основных политических битв того времени. Его сторонники были постепенно уничтожены. После убийства Кирова в 1934 году в аппарате госбезопасности по всей стране были сформированы подразделения, которые занимались троцкистами. Сталин называл троцкистов «оголтелой и беспринципной бандой вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств». На московских процессах будут говорить, что Троцкий вместе с Гитлером и при помощи Тухачевского готовил расчленение Советского Союза и восстановление власти буржуазии.

Троцкий в эмиграции писал очень много и не всегда точно. Но несколько его исторических прогнозов сбылись. В 1931-м он предсказал, что фашисты могут прийти к власти в Германии. В 1933-м — что Гитлер готовится к войне.

А в Москве готовились иметь дело с фюрером. Как раз в 1933 году политбюро приняло решение:

«а) Считать целесообразной остановку т. Литвинова в Берлине и не отказываться от беседы с Нейратом (министр иностранных дел. — Л. М.) или если пожелает Гитлер, то и с ним.

б) В случае, если немцы будут предлагать подписать протокол о том, что все конфликты улажены, идти на это можно при условии, если они публично в той или иной извиняющейся форме выразят сожаление по поводу ряда неправильных действий германских властей в конфликте о журналистах. Если же они протокола требовать не будут, то ограничиться беседой в тоне, дающем им понять, что мы не намерены углублять конфликт и готовы сделать все необходимое для восстановления прежних отношений».

В своих заметках Троцкий полагал, что со временем возникнут Соединенные Штаты Европы, что между европейскими странами исчезнут таможенные преграды и законодательство станет единым.

Весной 1939 года Троцкий писал, что Сталин созрел для союза с Гитлером. Осенью этот союз, вызвавший изумление во всем мире, был заключен. 2 сентября 1939 года Троцкий предупреждал, что через два года Гитлер нападет на Советский Союз. И двух лет не прошло, как этот трагический прогноз оправдался…

Весной 1940 года в своем завещании Троцкий писал: «Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом и, следовательно, непримиримым атеистом… При каких бы обстоятельствах я ни умер, я умру с непоколебимой верой в коммунистическое будущее». Он был уже тяжело болен: «Если склероз сосудов примет затяжной характер и мне будет грозить длительная инвалидность… то я сохраняю за собой право самому определить срок своей смерти».

Но Сталин избавил его от необходимости принимать это трудное решение. Сторонников по всему миру у Троцкого было не так уж много, притягательная сила его идей слабла. Но Сталину казалось, что бывший председатель Реввоенсовета по-прежнему опасен. Убить Троцкого, который после изгнания из России жил в Мексике, было страстным желанием Сталина. Мало кого он ненавидел так сильно, как Троцкого.

В конце мая 1940 года было совершено первое покушение на Троцкого. Два десятка человек в полицейской форме разоружили охрану его дома в Койоакане (неподалеку от Мехико), забросали дом взрывчаткой и обстреляли из пулеметов. Троцкий чудом остался жив, но с того дня жил в атмосфере обреченности. Каждое утро он говорил жене:

— Видишь, они не убили нас этой ночью, а ты еще чем-то недовольна.

Но, как говорил товарищ Сталин, нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики-ленинцы. На роль исполнителя нашли испанца Рамона Меркадера. Выпускник кулинарного училища, он работал в отеле «Ритц» в Барселоне, где его завербовали советские разведчики. Его мать Мария Каридад тоже была агентом НКВД.

Уже через пять дней после первого покушения будущий убийца проник в дом Троцкого. Он называл себя Жаком Морнаром, сыном бельгийского дипломата, а пользовался фальшивым канадским паспортом на имя Фрэнка Джексона.

20 августа Меркадер пришел к Троцкому, несмотря на жару, в плаще и шляпе и попросил прочитать его статью. Когда Троцкий взялся за чтение, Меркадер вынул ледоруб (еще у него с собой был молоток и пистолет) и, закрыв глаза, со всей силой обрушил его на голову Троцкого. Он надеялся убить Троцкого одним ударом и убежать. Но Троцкий вступил с ним в борьбу. И от растерянности Меркадер даже не сумел воспользовался пистолетом. Услышав шум, вбежали охранники и схватили убийцу.

На следующий день Троцкий умер в больнице. Проститься с ним пришло триста тысяч человек. Убили и почти всю семью Троцкого. В этом тоже соблюдался сталинский принцип — за врага отвечают все его родные.

Один из сыновей Троцкого инженер Сергей Седов (оба сына носили фамилию матери, не хотели незаслуженно пользоваться славой отца) занимался не политикой, а наукой. Он отказался уехать с отцом, остался в Советской России. Он преподавал в Высшем техническом училище в Москве, подчеркнуто не участвовал даже в разговорах на политические темы, наивно полагая, что к нему у власти претензий быть не может.

Разумеется, это его не спасло. В 1936 году Сергея Седова для начала отправили в ссылку в Воркуту. Потом новый арест — и расстрел. Расстреляли также обоих зятьев Троцкого. Одна его дочь умерла от чахотки в 1927-м в Москве, вторая — в 1933-м в Берлине. Третья сидела с 1937-го в Сибири, но выжила. Только в 1961 году, когда ей исполнилось восемьдесят семь лет, КГБ перестал за ней следить.

Второй сын Троцкого — Лев Седов унаследовал от отца бойцовский характер. Он последовал за родителями в эмиграцию и стал верным помощником отца. Он жил в Париже и пытался сплотить единомышленников, не подозревая, что окружен осведомителями советской разведки. В начале 1938 года его оперировали по поводу аппендицита. Операция прошла благополучно, но через четыре дня его состояние ухудшилось. Пришлось делать повторную операцию. 16 февраля Лев Седов умер в парижской клинике. Мало кто сомневался в том, что его смерть — дело советской разведки.

Лев Троцкий был одним из отцов-основателей Советского государства. Ему судьба щедро отпустила славы и восторгов, несчастий и горя, писал его биограф Исаак Дойчер. Троцкий видел, как осуществились его самые смелые мечты, как мгновенно реализовывались его идеи, он был триумфатором. И он видел крушение всех своих надежд и собственное падение.

В конце жизни Лев Давидович по-иному посмотрел на Ленина. Он жалел, что так много спорил с ним. Историки говорят, что Ленин несколько настороженно относился к Троцкому, потому что он недолюбливал идеалистов, предпочитал практиков, которым ничто не мешает делать повороты на крутой дороге истории.

Троцкий отличался от Ленина (и от Сталина) тем, что не являлся фанатиком власти. Троцкий в определенной степени остался романтиком. Во всяком случае, из первой плеяды победителей он единственный сохранил веру в марксизм и революцию.

Незадолго до того, как его убили по приказу Сталина, Троцкий записал в дневнике: «Прошлой ночью мне приснилось, что я разговаривал с Лениным. Он с тревогой спрашивал о моей болезни: «У вас нервное утомление, вы должны отдохнуть. Вы должны серьезно посоветоваться с врачами». Я рассказал Ленину о своей поездке в Берлин на лечение в 1926 году и хотел добавить: это случилось после вашей смерти, но сдержался и заметил: это было после вашей болезни».

Как странно… В конце жизни в своих снах и грезах Лев Троцкий, демон революции, как его любили называть, видел себя под защитой заботы и любви Ленина.

В Европе, прежде всего во Франции, по-прежнему существует троцкистское движение. А на родине Троцкого одни считают его злейшим врагом Ленина, революции и советской власти, другие, напротив, фанатиком-русофобом, вознамерившимся разрушить Россию во имя мировой революции. Однако Троцкий считал, что построение социализма возможно только одновременно со всей Европой. Отсюда многие историки делают вывод, что Россия Троцкого не интересовала, а Сталин, напротив, думал только о России. И что Троцкий презирал русскую культуру, а Сталин ценил. Но Сталин планомерно уничтожал русскую интеллигенцию, а Троцкий всего лишь писал литературнокритические статьи о писателях и поэтах.

И по сей день Лев Троцкий остается для многих демоном революции, историческим врагом России или просто самим Сатаной, предводителем мирового еврейства и погубителем страны. Десятилетиями авторы, не скрывающие своего антисемитизма, пишут о том, что жестокость Троцкого объясняется его еврейским происхождением: он не жалел ни Россию, ни русских.

А кем считали его некоторые современники? Еще в январе 1918 года в газете «Петроградский голос», критически относящейся к большевикам, известный писатель Александр Амфитеатров опубликовал статью под названием «Троцкий великоросс». Он полемизировал с обычной оценкой — Троцкий «инородец», чужой для России человек. Амфитеатров писал, что «Троцкому, напротив, не хватает традиционных еврейских черт — осторожности, образования, умения приспосабливаться к обстоятельствам. Беда как раз в том, что Троцкий слишком хорошо усвоил типичные черты великоросса, причем великоросса-шовиниста: похвальба, драчливость, нахрапистость, легкомыслие, злоба, умение утереться».

На самом деле национальность имела для Троцкого столь же малое значение, как для Дзержинского или Сталина. Эти люди не чувствовали себя ни евреями, ни поляками, ни грузинами. Они считали себя выше национальностей и ставили перед собой задачи всемирного характера. Выбирая себе друзей и врагов, они отнюдь не руководствовались этническими принципами. Не случайно маленький сын Сталина по секрету сказал сестре: «А наш папа раньше был грузином…» Поздний антисемитизм Сталина, выселение им целых народов — явление другого порядка.

Люди, которые ненавидят Троцкого, говорят: слава богу, что не он пришел к власти, а то было бы хуже, чем при Сталине… А разве могло быть хуже?

Глава 2
ГЕОРГИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ЧИЧЕРИН. ЧЕЛОВЕК НЕ ОТ МИРА СЕГО

Весной 1934 года в Наркомате иностранных дел бдительные чекисты раскрыли заговор гомосексуалистов. Госбезопасность заботила не сама по себе сексуальная ориентация дипломатов, хотя Лубянка взяла на себя и заботу о чистоте нравов государственного аппарата. Люди нетрадиционной ориентации были признаны потенциальными врагами советской власти. Возможно, потому, что вербовщики советской разведки первыми сообразили, как удобно набирать агентов среди гомосексуалистов. Во-первых, люди, вынужденные вести двойную жизнь, умеют хранить тайну. Во-вторых, они легко находят интересующих разведку людей внутри гомосексуального братства. А в постели выведываются любые секреты.

В Англии в начале тридцатых годов братство гомосексуалистов-леваков называлось Гоминтерном. Советская разведка воспользовалась услугами одного из них, ставшего впоследствии наиболее эффективным ее агентом, — англичанина Гая Берджесса, друга и соратника знаменитого Кима Филби. Первым заданием Берджесса было завербовать сотрудника британского военного министерства, что он легко и сделал, вступив с объектом в интимную связь.

Ветераны советской разведки иногда обижаются, когда об их агентах пишут иначе, чем в самых восторженных тонах. Но, увы, подлинная история спецслужб даже героев рисует не самым привлекательным образом. Комплексы, вызванные сексуальными отклонениями, семейными проблемами, обида на весь белый свет за то, что не оценили, не признали, трудности с карьерой, тайное желание повелевать окружающими — вот что привело целую когорту молодых людей на Западе в руки вербовщиков…

Но если советская разведка так умело вербовала гомосексуалистов, то подобное могли делать и другие спецслужбы — вот такая нехитрая мысль руководила чекистами. И кружок гомосексуалистов превратился в шпионское гнездо. Первым был арестован заведующий протокольным отделом Наркомата иностранных дел Дмитрий Тимофеевич Флоринский. Заместитель председателя ОГПУЯков Саулович Агранов докладывал генеральному секретарю Сталину:

«ОГПУ при ликвидации очагов гомосексуалистов в Москве выявлен, как гомосексуалист, зав. протокольной частью НКИД Флоринский Д.Т.

Вызванный нами Флоринский подтвердил свою принадлежность к гомосексуалистам и назвал свои гомосексуальные связи, которые имел до последнего времени с молодыми людьми, из них большинство вовлечено в гомосексуальные отношения впервые Флоринским.

Вместе с этим Флоринский подал заявление на имя Коллегии ОГПУ, в котором он сообщил, что в 1918 году являлся платным немецким шпионом, будучи завербованным секретарем германского посольства в Стокгольме…

Мы считаем необходимым снять Флоринского с работы в НКИД и привлечь его к ответственности».

Флоринский, сын ректора Киевского университета Тимофея Флоринского, расстрелянного большевиками в 1919 году, был профессиональным дипломатом. До революции он окончил юридический факультет Киевского университета и поступил в Министерство иностранных дел. Работал в посольстве в Константинополе и в Рио-де-Жанейро. В 1920 году Флоринского взяли в Наркоминдел. Он руководил протокольной частью и одновременно отделом Скандинавских стран. Все знали, что Флоринский был человеком Георгия Васильевича Чичерина, который возглавлял Наркомат иностранных дел с 1918 по 1930 год.

Сталин отреагировал так:

«1. Предлагаю принять предложение ОГПУ (НКВнудела).

2. Поручить тов. Кагановичу проверить весь состав служащих аппарата НКИД и доложить о результатах в ЦК».

Проверка сексуальной ориентации советских дипломатов вылилась в элементарную чистку кадров наркомата. Госбезопасность готовила большое дело по обвинению дипломатов в шпионаже. Судя по всему, в центре заговора собирались поставить самого Георгия Васильевича Чичерина, которого тоже считали гомосексуалистом.

Странный, одинокий, замкнутый Чичерин всегда избегал женщин и жил анахоретом. Его единственным другом был поэт и музыкант Михаил Кузмин, утонченный эстет, которого Анна Ахматова называла своим учителем. Кузмин — одно из самых громких имен Серебряного века русской поэзии. Он не скрывал своих гомосексуальных предпочтений и считался певцом однополой любви. Свою нежную дружбу Чичерин и Кузмин пронесли через всю жизнь. Они родились и умерли в один год.

Но самого Чичерина эта история с разоблачением заговора гомосексуалистов в Наркомате иностранных дел все же обошла стороной. К тому времени он уже четыре года был в отставке, постоянно болел, ни в чем не участвовал, ни с кем не встречался. Это его и спасло. Репрессии обошли Чичерина стороной. Ему позволили умереть в своей постели.

ДУШЕВНЫЙ УПАДОК И УВЛЕЧЕНИЕ МИСТИКОЙ

Самое забавное состоит в том, что основные принципы советской дипломатии, продолжавшие действовать почти до самого распада Советского Союза, установил человек, в котором не было ничего советского, — Чичерин.

Родовитый дворянин Георгий Васильевич Чичерин двенадцать лет руководил советской дипломатией. Он стал вторым после Троцкого наркомом иностранных дел и первым профессионалом на этом посту. Идеалист, глубоко преданный делу, он был трагической фигурой, не приспособленной для советской жизни. Чичерин (партийная кличка А. Орнатский) официально родился 20 ноября 1872 года (на самом деле он появился на свет 12 ноября — ошиблись при регистрации и написали в метрике другое число) в родовом имении в селе Караул Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Здесь и по сей день существует музей Чичерина. Он единственный российский министр иностранных дел, удостоенный такой чести.

Чичерины — старинный дворянский род, ведущий начало от Афанасия Чичерни, выехавшего в 1472 году из Италии в свите Софии Палеолог, племянницы последнего византийского императора Константина XI. Она стала женой великого князя Московского Ивана III. Сын Афанасия Чичерни Иван уже именовался Чичериным. Его правнук Дмитрий Иванович был убит при взятии Казани в 1552 году. Внук Дмитрия Ивановича дьяк Иван Иванович подписался под грамотой об избрании на царство Михаила Федоровича Романова в 1613 году, после чего служил городовым воеводой в Уфе и Казани.

Известны и другие Чичерины. Кирилл Лаврентьевич был в 1698 году мценским воеводой, потом членом дворцовой канцелярии и советником соляной конторы. Денис Иванович, генерал-поручик, в 1863 году был назначен сибирским губернатором. При нем двумя годами спустя были приобретены Алеутские острова (в 1867 году проданы Соединенным Штатам вместе с Аляской). Николай Иванович был в 1764 году назначен генерал-полицмейстером. Екатерина II пожаловала ему чин генерал-аншефа и сделала сенатором. Петр Александрович, генерал от кавалерии, участвовал в войнах с Наполеоном.

Из этого рода происходит и Георгий Васильевич Чичерин.

Его дядя, Борис Николаевич Чичерин, известный юрист и философ, был профессором государственного права в Московском университете, а в 1882–1883 годах служил московским городским головой. Яркая личность, оставившая след в истории культуры, он был, по существу, отторгнут обществом. После выхода в отставку Борис Николаевич вернулся в семейное имение в селе Караул.

Написанные прекрасным языком, его работы привлекли внимание не только думающей части российского общества, но и широко читались за границей. Профессор Чичерин слыл свободомыслящим человеком и либералом. Он критиковал славянофилов: «Никакого самосознания в русском обществе они не пробудили, а напротив, охладили патриотические чувства тех, кто возмущается нелепым превознесением русского невежества над европейским образованием». Он писал, что ограничивать свободу личности можно только во имя свободы другого человека. Пока человек не нарушает чужой свободы, принуждение не может иметь места. Именно по этой причине Борис Николаевич видел в социализме только одни темные стороны.

Его племяннику, будущему члену ЦК партии большевиков, подобные размышления никак не могли нравиться. Зато советский нарком иностранных дел вполне разделял другие идеи своего дяди, считавшего, что в международных отношениях все решается силой и такой порядок, увы, не может быть изменен к лучшему. Профессор Чичерин также полагал, что верховная власть может в случаях крайней нужды нарушать законы во имя общего блага. Он, впрочем, никак не мог предполагать, что племянник и его коллеги по правительству Советской России превратят исключение в правило.

Отец будущего наркома Василий Чичерин был профессиональным дипломатом, служил секретарем русской миссии в Пьемонте. В 1859 году он женился на баронессе Жоржине Егоровне Мейендорф. Свадьба прошла на российском военном корабле в генуэзской гавани — там, где через много лет взойдет дипломатическая звезда их сына.

Чичерин-старший был очень своеобразным человеком. Ему рано опротивели и дипломатическая служба, и светская жизнь. Разочарование в жизни привело его к евангельским христианам — протестантской секте, близкой баптистам. В России ее сторонников именовали редстокистами (по имени создателя, британского лорда Редстока, который в 1874 году приезжал в Петербург читать проповеди), потом пашковцами. Отставной полковник В.А. Пашков проникся идеями лорда Редстока и основал Общество поощрения духовно-нравственного чтения. Пашковцы не одобряли существование духовной иерархии, таинства, иконы, вообще обрядовую сторону религии. По повелению императора Александра III Пашкова выслали из России. Он жил в Англии, умер в 1902 году, но и после его смерти число сторонников секты продолжало расти и в годы первой русской революции достигло двенадцати тысяч человек. Они именовали себя «новыми евангелистами».

Василий Николаевич Чичерин официально не порывал с православием, но находился под сильным влиянием идей лорда Редстока. Дипломатическая карьера Чичерина-старшего закончилась, когда душевнобольной двоюродный брат его жены Жоржины Егоровны барон Рудольф Мейендорф жестоко оскорбил его. За этим должна была последовать дуэль, но по религиозным соображениям Василий Чичерин отказался брать в руки оружие. По неписаным правилам того времени ему пришлось немедленно подать в отставку. Он оставил службу и вернулся в свое имение Караул в Тамбов. Там стал сильно переживать историю с несостоявшейся дуэлью и отставкой. Ему казалось, что из-за отказа драться окружающие считают его трусом. Чтобы доказать свое мужество, он с миссией Красного Креста добровольно отправился на Балканскую войну. Не жалея жизни, он вытаскивал раненых из боя. Поездка оказалась для него роковой — он заболел туберкулезом, и болезнь быстро прогрессировала. Вернувшись домой совершенно больным, он через четыре года скончался.

Болезнь и смерть отца наложили мрачный отпечаток на детство Георгия Васильевича. По словам самого Георгия Васильевича, он рос одиноким ребенком в экзальтированной атмосфере, отрезанной от реальности. Часто, стоя у окна, он с завистью наблюдал за тем, как по улице шли гимназисты. Он жаждал общения. Но замкнутый образ жизни Чичериных ограничивал общение мальчика со сверстниками. Совместные молитвы, пение религиозных гимнов, чтение вслух Библии составляли главное содержание семейной жизни. Лишенный сверстников, он рано приохотился к чтению серьезной литературы, в том числе исторической. Кто тогда мог подумать, что со временем это ему так пригодится…

После смерти отца опекуном Георгия Чичерина стал дядя Борис Николаевич. Будущий нарком ценил интеллектуальную атмосферу дядиного дома: «И дядя и тетя — необыкновенные люди по уму и по развитию, так что здесь в высшей степени интеллектуальная атмосфера, и пребывание здесь дает мне очень многое».

Мать научила Георгия ценить искусство и воспитала в нем романтическое восприятие несчастных. Он идеализировал крестьянскую жизнь. Бедность семьи воспитала в нем чувство обиды. Он сам чувствовал себя униженным и оскорбленным. В нем появилась склонность к самобичеванию и самоуничижению. На это еще наложились природная застенчивость и замкнутость. Он рос в уверенности, что жизнь не удалась. В школе ему было очень трудно — он не умел ладить с товарищами. Трудный характер, привычка к замкнутости останутся у него на всю жизнь. Друзей у него практически не было, если не считать Михаила Кузмина. Они познакомились после того, как в 1886 году Чичерины переехали в Петербург и Георгий стал учиться в 8-й мужской гимназии. Там они и познакомились с Кузминым. Оба до крайности ранимые, они оказались родственными душами, к тому же их сблизила любовь к музыке и поэзии.

Михаил Кузмин записывал в дневнике: «В пятый класс к нам поступил Чичерин, вскоре со мной подружившийся и семья которого имела на меня огромное влияние. Я радовался, отдыхая в большой, «как следует», барской семье… Мы сошлись в обожании музыки, вместе бегали на «Беляевские концерты» («Русские симфонические концерты» устраивались в Петербурге для знакомства с русскими композиторами), изучали Моцарта, ходили на галерею в театр. Я начал писать музыку, и мы разыгрывали перед семейными наши композиции…»

Будущего наркома потрясла музыка Рихарда Вагнера, особенно его «Валькирия», которую он воспринял как трагедию бунтовщиков, достойных восхищения. Чичерин сам сочинял музыку на религиозные темы. Постепенно его музыкальные вкусы изменились — он полюбил Моцарта, которым восхищался до конца своих дней. Восхищение Моцартом разделял и Кузмин, великолепно его исполнял. Чичерин оставил единственную в отечественном музыковедении крупную монографию о Моцарте, опубликованную через много лет после его смерти. «У меня были революция и Моцарт», — писал Чичерин старшему брату Николаю Васильевичу, который сам сочинял музыку. В другом письме Георгий Васильевич повторил эту мысль: «Для меня Моцарт был лучшим другом и товарищем всей жизни, я прожил ее с ним…»

Образование он получил превосходное — на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Истории учился у самого Василия Осиповича Ключевского, академика, автора «Курса русской истории». Университет Чичерин закончил в состоянии полного душевного упадка, меланхолически замечал сам Георгий Васильевич. Его психологическое состояние усугубилось болезненностью — здоровым человеком он никогда не был. Постоянно простужался, ездил в Германию лечиться.

В юности он был человеком свободомыслящим, в письме дяде 5 ноября 1899 года возмущался: «Во всех странах открыты просторы естественной силе общества, только у нас они заменены предписаниями начальства… Тем более что теперь воцарился Сипягин, из отборнейшего круга «ах — православие», «ах — самодержавие», и все остальное — революция».

По его собственным словам, он испытывал ненависть к жизни, увлекался мистикой. Главные проблемы Чичерина начались, когда он обнаружил, что не похож на других юношей. То же самое переживал и Кузмин, который признавался Чичерину: «Моя душа вся вытоптана, как огород лошадьми».

Летом юноши отдыхали в имении Бориса Николаевича Чичерина. Оба придумывали себе влюбленности в девочек, но натура влекла их к мужчинам. Чичерин на эти темы не высказывался. Кузмин в какой-то момент дал волю своим чувствам, и его признания позволяют понять, что переживал будущий наркоминдел. Михаил Кузмин жил в тяжком разладе с самим собой, вся его юность прошла в неприятии своего гомосексуализма. Жизнь была для него мукой, сплошным разочарованием, он хотел пойти в монахи.

Чичерин пережил то же разочарование и прожил два года за границей. Он трогательно заботился о Михаиле Кузмине, пытался приобщить его к религии, немедленно бросался на помощь, когда другу было плохо. Прежде всего снабжал его деньгами. Кузмин вскоре вернулся в Россию. Чичерин оставался в Германии.

Он писал невестке, жене старшего брата Николая, надворного советника, служившего во 2-м департаменте Правительствующего сената: «Многоуважаемая Наталья Дмитриевна, обращаюсь к Вам, так как Вы с самого начала отлично отнеслись к Кузмину и сумели оценить его выдающуюся натуру. Умоляю Вас теперь заняться им. Продолжавшаяся почти четверть столетия жизнь разрушилась. Он с детства жил вдвоем с матерью и теперь остается совершенно один. Он, несомненно, вполне беспомощен и растерян. Нельзя его так оставить без содействия… Он «менестрель на готовых хлебах», он таким создан и таким должен быть. Я считаю для себя возможным уделять на него 100 руб. в месяц… Главное сейчас — поддержать его в первое время катаклизма. Еще раз умоляю Вас заняться им! Глубоко Вас уважающий Ю. Чичерин».

Просьба была исполнена, но Кузмину постоянно не хватало денег, и Чичерину приходилось вновь и вновь высылать ему из Германии чеки. Он переживал за своего непрактичного друга: «Теперь ты у родственников. Если ты начнешь странствовать по чужим, то Бог знает, к каким мошенникам ты еще попадешь! При твоей нематематической голове тебя будут надувать и обирать…»

Чичерин искренне восхищался творчеством своего интимного друга, писал ему каждую неделю: «Дорогой Миша, скорбный тон твоего письма — это очень печально. Я совсем не знаю, есть ли особая причина, или это просто так. Если просто так, то пройдет скоро. И если есть особая причина, тоже обязательно пройдет. Свет сделается тьмою, а тьма — светом. Хорошо было бы теперь увидеться…»

Кузмин нежно называл его «милым Юшей», скучал, когда они расставались, хотя в политических воззрениях они периодически расходились. Кузмин ненадолго увлекся националистами, идеологами Союза русского народа, хотя при этом писал Чичерину, что «будущее за социализмом».

Чичерин тоже интересовался крайне правыми идеологами. На него сильное впечатление произвели труды друга его юности профессора Бориса Владимировича Никольского. Это был очень одаренный человек — правовед, поэт, оратор, редактор, первым напечатавший Александра Блока. При этом Никольский был убежденным монархистом черносотенного толка (в 1919 году чекисты его расстреляли). Чичерин нашел в сочинениях Никольского «возведенное в абсолют презрение к жизни, к себе и ко всему сущему». Но это увлечение ницшеанством скоро прошло. Националисты тоже не вызывали у Георгия Васильевича симпатии.

В конце 1905 года Чичерин писал Кузмину:

«Теперь самое интересное, самое живое, и вопрос в том, что собирательно называется «черная сотня». Это, так сказать, охотнорядчество, сенно-рыночный (от названия Сенного рынка в Петербурге. — Л. М.) национализм. Он, несомненно, имеет будущее. Но это не древняя народная культура, не старые лики, не Вандея. Это — народный балаган, лубочная книжка Сытина, кровавый фельетон в грошовой газете. Кровавые фантазии и язык плохого романа… Это трактир с запахом дешевой монопольки, органом или граммофоном и газетой с кровавыми романами. Иоанн Кронштадтский относится к Зосиме Достоевского и лесковскому Малафию как новейшее балаганное православие и лубочно-трактирный национализм к традиционной старой народной культуре и к древнему благочестию…

Это «герои первоначального накопления», лавочники, мелкие ростовщики, они процветали на общей нищете… Они при данных условиях монархисты, потому что это теперь для них наиболее выгодно, но они вовсе не непременно монархисты. Я убежден, что они будут самые рьяные приверженцы какой-нибудь диктатуры…»

Каждый из них нашел разное решение своей проблемы. Кузмин перестал сопротивляться неизбежному и дал волю своим чувствам. Он не стеснялся проявлять их и встречал понимание у тех, кто ему нравился. В начале века в столице было достаточно либерально мыслящих людей, не считавших возможным укорять кого-то за нетрадиционные сексуальные пристрастия. В семье Чичериных к увлечениям Кузмина относились очень спокойно. Только однажды Наталья Дмитриевна попросила у Георгия Васильевича совета: можно ли брать Кузмина с собой в деревню, не станет ли он развращать деревенских ребят?

После полутора десятилетий мучительного внутреннего разлада Кузмин обрел спокойствие и уверенность в себе. Романы Кузмина «Картинный домик» и «Крылья», написанные сразу после первой революции, восприняты были в российском обществе как апология гомосексуализма. «Александрийскими песнями» любители поэзии восхищаются и сейчас. Кузмин писал пьесы, оперетты и музыку, сам исполнял песенки собственного сочинения и стал невероятно популярен. Это был мужчина небольшого роста, тоненький и хрупкий, с лицом не то фавна, не то молодого сатира — таким его запомнили современники. Самые прозорливые подозревали, что он укрывается от мира маской. Но никак не удавалось понять, где кончается маска и начинается его подлинное лицо с подведенными глазами.

Революция сломала Кузмина. Он, который говорил, что страх внутри человека, а не извне, был напуган обысками, арестами, смертью, которая распространилась вокруг него. Он внезапно постарел и утратил свою красоту. Но его не тронули. Пока Чичерин оставался наркомом, Кузмина продолжали печатать…

Сам Чичерин лишил себя права открыто проявлять свои чувства. Он замкнулся в себе, в своей работе и любви к музыке. Очень одинокий, он почти ни с кем не дружил. Окружавшие, видя, как он избегает женщин, догадывались, в чем дело. Но в те годы гомосексуализм не считался преступлением.

Вернувшись из-за границы, Георгий Васильевич в 1897 году поступил в архив Министерства иностранных дел и прослужил там шесть лет, участвовал в подготовке «Очерка истории министерства иностранных дел России. 1802–1902». Написал 700-страничный (и до сих пор полностью не опубликованный) «Исторический очерк дипломатической деятельности А.М. Горчакова». Наследник Горчакова на посту руководителя отечественной внешней политики Чичерин писал о государственной деятельности Александра Михайловича с нескрываемым уважением. Некоторые горчаковские идеи, несомненно, запали в душу будущему наркому.

«Задача внешней политики в эти годы, — писал Чичерин, — быть дополнением к внутренней. От нее требовалось для России — не допускать препятствий внутренней преобразовательской работе. Мир был необходим: никакая внешняя заинтересованность не должна была отвлекать русские силы от внутренней деятельности… Умелыми приемами дипломатического искусства, не доводя России до войны, нужно было предохранять ее в области внешней политики от всякого вреда… Выжидать, сосредотачиваться в себе, собираться с силами».

Архивная работа его не вдохновляла, хотя он успел досконально изучить историю русской дипломатии XIX века. Как писал потом Чичерин, он ощутил в себе зов к практической работе за освобождение страдающего человечества. Желание заняться каким-то практическим и нужным людям делом изменило его жизнь.

РЕВОЛЮЦИЯ НА МАМИНЫ ДЕНЬГИ

Весной 1904 года он вновь уехал за границу — на сей раз чтобы заняться изучением революционной литературы. В Германии он познакомился и сблизился с выдающимся немецким социал-демократом Карлом Либкнехтом, который стал для него идеалом революционера. Чичерин пришел к выводу, что революционная работа ему по душе.

В 1905 году Чичерин вступил в берлинскую секцию Российской социал-демократической рабочей партии. Он присоединился к меньшевикам, считая их наиболее близкими к немецким социал-демократам.

В Германии он пользовался чужим паспортом. Полиция его задержала — рано или поздно это должно было произойти. Суд, разумеется, приговорил его к высылке из Германии, но он спокойно остался на месте — времена были либеральные. Потом все-таки перебрался в Париж, где играл заметную роль среди политэмигрантов. Он жил на деньги, оставшиеся после смерти матери. Большую часть наследства он передал в партийную кассу.

Дядя, Борис Николаевич, завещал ему родовое имение: «Милый Юрий, ты один из семьи родился в Карауле, а потому я решил, что это указание Божие и что он должен принадлежать тебе». Но Георгий Васильевич отказался от имения, намереваясь похоронить свое дворянское прошлое.

В 1907 году в Берлине было создано Центральное бюро заграничных групп — для сотрудничества всех социал-демократических фракций за границей. Секретарем бюро стал Чичерин. После истории с грабежами банков, которые большевики проводили ради пополнения партийной кассы и громко именовали «экспроприацией экспроприаторов», меньшевики потребовали провести расследование. Они считали, что революционеры не могут грабить. Это было поручено Центральному бюро, Чичерину. В августе 1908 года на пленуме ЦК РСДРП в Женеве Чичерин доложил итоги расследования. Но большевики отвергли все обвинения. Центральное бюро было отстранено от проведения расследования. Ленин добился создания новой следственной комиссии, которую возглавил верный ему Григорий Евсевьевич Зиновьев.

В общей сложности Чичерин провел за границей четырнадцать лет — во Франции, в Австро-Венгрии, Швейцарии, Бельгии, Голландии, Англии. Февральская революция 1917 года застала Чичерина в Англии. Георгий Васильевич возглавил в Лондоне комиссию, которая занималась возвращением в Россию политэмигрантов, бежавших за границу от царской полиции. Как и другие российские социал-демократы, он выступал против войны и требовал заключения мира. В обстановке военного времени такого рода публичные высказывания считались уголовным преступлением. В августе 1917 года за пропаганду «пораженческих взглядов» его арестовали англичане и посадили в тюрьму Брикстон. Но Троцкий вызволил его оттуда самым фантастическим образом.

После Октябрьской революции перепуганные иностранцы побежали из России. Однако англичанам перестали давать выездные визы. Троцкий объяснил, что никто из англичан, в том числе посол Бьюкенен, не сможет покинуть Россию. Когда возмущенные англичане требовали объяснить, на каком основании им не разрешают вернуться на родину, в наркомате издевательски отвечали:

— Чтобы дать вам визу, нам нужно посоветоваться с Чичериным. Нет Чичерина — нет и визы.

3 января 1918 года англичане освободили Чичерина. Через несколько дней он вернулся в Россию. Считается, что Ленин призвал Чичерина в Наркомат иностранных дел, чтобы он исправил то, что натворил Троцкий. На самом деле больше всего Чичерин был нужен самому Троцкому. Чичерин тут же был назначен товарищем (заместителем) наркома и уже через несколько дней принял все дела в аппарате наркомата у Ивана Залкинда, который отправлялся полпредом в Швейцарию.

ДЛЯ ВНУТРЕННЕГО УПОТРЕБЛЕНИЯ

Георгий Васильевич прекрасно знал Европу, говорил на основных европейских языках и уже в солидном возрасте приступил к изучению древнееврейского и арабского языков. У него имелся опыт работы в Министерстве иностранных дел, он снял с Троцкого все заботы по Наркоминделу. Британский дипломат Роберт Брюс Локкарт называл Георгия Васильевича неутомимым и добросовестным тружеником, идеалистом, преданным делу.

Чичерину предоставили право решающего голоса в Совете народных комиссаров «в случае отсутствия Троцкого». 13 марта 1918 года, когда первый нарком иностранных дел подал в отставку, Георгия Васильевича утвердили в должности «временного заместителя», а 30 мая назначили полноценным наркомом. Среди старых партийных товарищей это назначение вызвало недовольство — наркомы первого состава Совнаркома были людьми с большим партийным весом, а Чичерина в партии почти не знали. Но Ленин и Троцкий настояли на своем.

Троцкий на заседании ЦК сформулировал принцип управления советской внешней политикой: руководить дипломатией должен профессионал, специалист, не имеющий политического веса. И пояснил свою мысль:

— Текущие дела может вести Чичерин, а политическое руководство должен взять на себя Ленин.

Партийная верхушка так и не избавилась от несколько пренебрежительного и высокомерного отношения к Чичерину. Георгий Васильевич очень здраво судил о происходящем, но прислушивались к его мнению не всегда. Менее компетентные, но более авторитетные люди брали верх.

Чичерин, например, попытался помешать передаче Азербайджану спорных территорий — Карабаха и Нахичевани, где было большое армянское население. Чичерин считал, что надо обязательно учесть мнение Армении. Он словно чувствовал, что со временем из-за Карабаха вспыхнет настоящая война. Но секретарь Закавказского крайкома Серго Орджоникидзе, один из самых влиятельных в партии людей, полагал, что территории нужно отдать Азербайджану — эта республика важнее Армении. Орджоникидзе убедил Ленина, что «нельзя лавировать между сторонами, нужно поддержать одну из сторон определенно, в данном случае, конечно, Азербайджан с Турцией».

Турция потерпела поражение в Первой мировой войне, и ее судьбу определил Севрский договор 10 августа 1920 года, Турция должна была признать независимую Армению, а границу между Арменией и Турцией попросили провести третейского судью — президента Соединенных Штатов.

Но Севрский договор оказался недолговечен. Против него выступала не только Турция, но и Советская Россия. Советско-турецкий договор 16 марта 1921 года оставлял за Турцией значительные армянские территории.

Сам Ленин считал дипломатию лишь прикрытием для реальной политики и объяснял сотрудникам наркомата: годятся любые лозунги, даже не соответствующие политике страны, лишь бы они способствовали «разложению врага». Выдавать реальные планы страны, говорить о грядущем уничтожении мирового капитализма, то есть употреблять «страшные слова», не надо, учил Ленин своего наркома. Уже после окончания Гражданской войны на очередном пленуме ЦК в секретном постановлении, написанном лично Лениным и посвященном заключению торгового соглашения с Англией, говорилось: «Восточным народам сообщить всем, но только устно через послов, без единой бумажки, что мы надуем Англию».

Этот ленинский завет — врать — советская дипломатия пронесет через все годы. Но подобных откровенных постановлений ЦК уже больше не принимал.

Георгий Васильевич поставил рекорд — он двенадцать лет возглавлял ведомство иностранных дел, хотя в те времена другие наркомы, бывало, менялись по нескольку раз в год. В июле 1923 года, после образования Советского Союза, были созданы общесоюзные наркоматы, и Чичерин стал наркомом иностранных дел СССР.

После переезда в марте 1918 года советского правительства в Москву Наркомату иностранных дел передали особняк Тарасова на Спиридоновке (потом там разместилось польское посольство) и особняк на Малой Никитской (теперь это Дом-музей Горького). Чичерин вместе с шестью красноармейцами, которые его охраняли, получил апартаменты на втором этаже гостиницы «Европа» на Неглинной улице.

В апреле 1918 года Наркомат иностранных дел уже в полном составе перебрался в гостиницу «Метрополь». А в конце 1921-го расположился в шестиэтажном доме бывшего страхового общества «Россия» на пересечении Кузнецкого моста и Лубянки — это место теперь называется площадью Воровского. Отдельный подъезд был выделен для наркома и его заместителей, в подвале оборудовали столовую, завели собственные ателье, парикмахерскую и прачечную. Здесь дипломаты оставались до 1952 года, когда Министерству иностранных дел передали высотную новостройку на Смоленской площади, где оно находится и поныне.

Дипломатической работы в Москве тогда было не много. Признали Советскую Россию только страны Четверного союза — Германия, Австро-Венгрия, Турция и Болгария, которым был нужен мир. Но полноценное посольство в Москве имелось только одно — немецкое. Советское полпредство находилось в Берлине, и полуофициальные представительства существовали в Лондоне, Стокгольме и Берне.

Представители нейтральных государств в Советской России вручили наркому Чичерину ноту с протестом против красного террора. Его ответная нота появилась в «Известиях». В ней говорилось, что «во всем капиталистическом мире господствует режим «белого террора» против рабочего класса», поэтому «никакие лицемерные протесты и просьбы не удержат руку, которая будет карать тех, кто поднимает оружие против рабочих и беднейших крестьян России».

26 февраля 1918 года дипломатический корпус из Петрограда перебрался в более безопасную и менее голодную Вологду. Летом большевики попытались убедить послов вернуться в столицу. Чичерин отправил в Вологду приглашающую телеграмму, гарантируя иностранцам в Москве полную безопасность. Дуайен дипломатического корпуса американский посол Фрэнсис ответил Чичерину: «Спасибо за Вашу телеграмму. Мы признательны за Ваш неизменный интерес к нашей личной безопасности и решили последовать Вашему совету и покинуть Вологду». Но дипломаты поехали не в Москву, а в Архангельск — под охрану высадившихся там частей Антанты.

2 августа 1918 года Архангельск занял десант союзников. Там противники советской власти создали свое правительство — Верховное управление Северной области. Его возглавил Николай Васильевич Чайковский. В октябре 1918 года появилось Временное правительство Северной области. Но уже в следующем году адмирал Колчак упразднил Временное правительство и назначил генерала Евгения Карловича Миллера начальником края. Чичерин заявил, что по условиям военного времени пребывание дипломатов в Архангельске невозможно, поэтому «Архангельск может быть рассматриваем только как этап для отъезда из России». Так и произошло. К концу 1918 года на территории России оставались только британская и французская миссии. Да и они в сентябре следующего года покинули Архангельск вместе с уходящими войсками союзников.

ТОВАРИЩ ТОВАРИЩУ ВОЛК

Реальные дипломатические отношения сохранялись у Советской России только с Германией — и то недолго. У полпреда в Берлине Адольфа Иоффе не сложились отношения с Чичериным — ни служебные, ни личные. В Берлине Иоффе вел переговоры о мирном договоре с Россией, видя, что «идея русско-германского сближения действительно популярна в народе». К нему приезжал Штреземан, который тоже считал, что союз с Германией позволит России вернуть все утерянные территории, кроме Польши и Прибалтики. Иоффе обижался, что нарком Чичерин ведет все дела напрямую с немецким послом в Москве графом Мирбахом, а российское посольство в Берлине остается в стороне от большой политики и даже не подозревает о достигнутых договоренностях.

Генеральным консулом в Берлине служил Вячеслав Рудольфович Менжинский, мрачный, неразговорчивый, но необычайно вежливый — будущий председатель ОГПУ. Из Берлина в мае 1918 года Менжинский и обратился напрямую к Ленину:

«Уважаемый товарищ!

Москва нервничает и все время сводит на нет работу тов. Иоффе. Сплошь и рядом тов. Иоффе удается достигнуть весьма существенных уступок — бац! Приходит телеграмма из Москвы о полной сдаче позиций. Это тем более печально, что тов. Иоффе, даже уступая немецкому давлению, никогда не делает подарков, а всегда старается что-нибудь выгадать из Брест-Литовского договора, и большей частью успешно.

Немцам, конечно, известна наша военная слабость, но их положение в оккупированных областях, Польше и Украине, весьма трудно, и идти на открытый разрыв с Россией они сейчас не желают. Но если Москва спешит уступать, то, конечно, отчего не взять того, что само плывет в руки.

Подобное положение совершенно ненормально. Иоффе — человек очень осторожный, хорошо информированный, и если в каком-нибудь случае нельзя не уступить, то будьте покойны — он уступит вовремя, но зато что-нибудь получит взамен. Кроме личных качеств тов. Иоффе, тут играет большую роль то обстоятельство, что здесь гораздо видней, насколько серьезно то или другое требование немцев…»

Адольф Иоффе жаловался, что трудно ладить с руководителями Красной армии, а в результате немцы постоянно предъявляют претензии из-за нарушений условий перемирия: «Всё несчастье, что военные не хотят спеться с дипломатией, но наоборот — подчинить ее себе, а последняя настолько мягкотела, что не может энергично противодействовать». Противоречия между военными и дипломатами будут существовать всегда, причем военным почти всегда удается брать верх.

Иоффе считал, что ему не доверяют, что политика делается за его спиной, что напрасно присылают в Германию видных деятелей, которые пытаются вести с немецкими политиками какие-то отдельные переговоры, обходя посла. Когда в Екатеринбурге расстреляли царскую семью, Иоффе сообщили только о казни бывшего царя, а о том, что убили и царицу и детей, не сказали. Немцы требовали от Иоффе подробной информации, а он сам ничего не мог добиться от Москвы. Наконец, когда через Берлин проезжал председатель ВЧК Дзержинский (инкогнито, под фамилией Доманский), направляясь в Швейцарию, он сказал Иоффе правду. И объяснил, что Ленин запретил ему сообщать об этом:

— Пусть Иоффе ничего не знает, ему там, в Берлине, легче врать будет.

4 ноября 1918 года немецкое правительство заявило, что разрывает отношения с Россией и высылает из Берлина советское полпредство.

6 ноября Иоффе и его сотрудники выехали из Берлина. Формальным поводом стали пропагандистские листовки, найденные в случайно разбившемся ящике советского дипломатического багажа. В реальности в Германии уже начиналась ноябрьская революция.

В Москве Наркоминдел признал временным представителем интересов германских граждан в России некий Революционный Совет германских рабочих и солдат в Москве. Входящие в него немцы захватили опустевшее здание германского посольства и подняли над ним красный флаг, приветствуя революцию у себя на родине. 13 ноября ВЦИК, как высший орган государственной власти, аннулировал Брестский мир.

Всякая дипломатическая деятельность прекратилась. Чичерин и его немногочисленные помощники в наркомате фактически остались без работы. В декабре 1918 года и Швеция разорвала дипломатические отношения с Советской Россией. Полпред в Швеции Вацлав Воровский был предупрежден о том, что он должен покинуть страну. Так же поступила Дания. Раздраженный и разобиженный Воровский предложил Ленину в ответ выслать из России всех граждан Скандинавских стран. Чичерин был против, объяснив, что крупных дипломатов из этих стран в России уже нет, а остались рядовые сотрудники, которые весьма полезны для поддержания хотя бы каких-то контактов с Западом.

Воровский вел переговоры с Эстонией, открыл постоянное представительство Советской России в Риме. 10 мая 1923 года полпред в Италии приехал в Лозанну для участия в международной конференции. Он должен был подписать конвенцию о режиме судоходства в черноморских проливах. Он ужинал в ресторане, когда Морис Конради выстрелил ему в затылок. Убийца всадил две пули в сидевшего рядом корреспондента российского агентства новостей РОСТ Ивана Аренса и одну — в помощника полпреда Максима Дивильковского. Дивильковский и Аренс выжили. Ивана Аренса расстреляют в 1938 году как «немецко-польского шпиона».

Морис Конради, швейцарский гражданин, родился в России, где его семья владела шоколадной фабрикой. В полиции Конради рассказал, что его дядя, тетя и старший брат были расстреляны ВЧК, отец умер в тюремной больнице. Он мечтал отомстить большевикам и решить убить Воровского «как очень даровитого человека, который смог бы наилучшим для Советов образом отстоять их интересы на конференции».

Вацлав Воровский не служил в ЧК и не имел отношения к красному террору. Но адвокаты убийцы построили защиту на рассказах о преступлениях большевистского режима. На суде Конради уверенно говорил:

— Я верю, что с уничтожением каждого большевика человечество идет вперед по пути прогресса. Надеюсь, что моему примеру последуют другие смельчаки, проявив тем самым величие своих чувств!

Процесс по делу убийцы Воровского превратился в суд над Советской Россией. В Москве предпринимали тщетные усилия, чтобы защититься. Поручили Луначарскому совместно с Чичериным составить список «беспартийных профессоров, которые поедут на процесс для дачи отзывов о Советской России», выделили на это деньги, поручили разведке подобрать материалы о враждебной деятельности эмиграции.

Но усилия Москвы успеха не принесли. Тактика защиты оказалась верной. 14 ноября 1923 года присяжные пришли к выводу, что Морис Конради «действовал под давлением обстоятельств, проистекших из его прошлого». Убийца вышел на свободу. Вдова Воровского умерла через две недели после вынесения приговора — она так и не оправилась от тяжелого нервного потрясения. Советское правительство разорвало отношения с Берном, объявило бойкот Швейцарии и запретило «въезд в СССР всем швейцарским гражданам, не принадлежащим к рабочему классу».

Довольно быстро стало ясно, что реакция была чрезмерной и не следовало разрывать отношения со Швейцарией. Этот урок учли через четыре года, 10 мая 1927 года, когда на Варшавском вокзале был убит советский полпред в Польше Петр Лазаревич Войков. Это тоже была месть — за участие полпреда в расстреле царской семьи.

Сталин написал Молотову:

«Чувствуется рука Англии. Хотят спровоцировать конфликт с Польшей. Хотят повторить Сараево или, по крайней мере, инцидент со Швейцарией в связи с убийством Воровского. От нас требуется максимум осмотрительности. Нельзя требовать нашего контроля над польским судом при судебном разборе дела. Польша не пойдет на это…

Надо дать официальное извещение с указанием на то, что общественное мнение СССР считает вдохновительницей убийства партию консерваторов Англии, старающуюся создать новое Сараево».

Никаких оснований полагать, будто британские власти причастны к убийству советского дипломата, у Сталина не было. Но он не только во внутренней, но и во внешней политике руководствовался собственными представлениями о том, что и как происходит.

По его указанию за убийство Войкова отыгрались на бывших монархистах, оставшихся в России; их назвали белогвардейцами и расстреляли.

Политбюро приняло решение:

«1. Издать правительственное сообщение о последних фактах белогвардейских выступлений с призывом рабочих и всех трудящихся к напряженной бдительности и с поручением ОГПУ принять решительные меры в отношении белогвардейцев…

3. Поручить ОГПУ произвести массовые обыски и аресты белогвардейцев.

4. После правительственного обращения опубликовать сообщение ОГПУ с указанием в нем на произведенный расстрел 20 видных белогвардейцев, виновных в преступлениях против Советской власти.

5. Согласиться с тем, чтобы ОГПУ предоставило право вынесения внесудебных приговоров, вплоть до расстрела, соответствующим постоянным представительствам (по усмотрению ОГПУ), виновным в преступлении белогвардейцам…»

ДИПЛОМАТЫ ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

В Москве радовались появлению любого сколько-нибудь заметного иностранца, предлагавшего либо свое внешнеполитическое посредничество, либо участие в восстановлении разрушенной российской экономики. 17 сентября 1920 года в Москву приехал американский инженер и бизнесмен Фрэнк Артур Вандерлип. Чичерин сообщил об этом Ленину — американец предлагал заключить договор о концессиях на добычу нефти и угля, а также вылов рыбы в Приморском крае и на Камчатке. Ленин тут же ответил Чичерину: «Я вполне за переговоры. Ускорьте их».

О предложении американца Ленин с гордостью рассказывал на партийной конференции, убеждая товарищей — и, может быть, самого себя, — что внешнеполитическая блокада скоро будет прорвана.

18 мая 1920 года в Москву на Николаевский вокзал прибыла делегация британских тред-юнионов, симпатизировавших Советской России. На Каланчевской площади в честь британских профсоюзников состоялся митинг. Части Московского гарнизона устроили парад. Такие почести оказываются только главам государств, но они в Москву не приезжали.

Накануне Чичерин написал Ленину: «Многоуважаемый Владимир Ильич, скоро появится внезапно у нашей границы делегация тред-юнионов, которую надо будет принять очень любезно. Там будут головы первостепенного калибра. Необходима политическая подготовка их посещения…»

В те месяцы Чичерин занимался не столько чистой дипломатией, сколько пропагандой. Советское руководство надеялось поднять европейских рабочих против собственных правительств и тем самым заставить Антанту прекратить помощь Белой армии.

21 августа 1920 года Чичерин обратился в политбюро:

«Поднявшееся среди английских рабочих движение уперлось в тупик. Они требуют, чтобы Англия не воевала против нас. Ллойд Джордж заявляет, что Англия не будет воевать и ввиду нашего отхода от Варшавы ему тем легче это выполнить. Чтобы движение английских рабочих имело пищу, оно должно перейти к новым лозунгам. Не подсказать ли им выставить наступательные лозунги, требовать от английского правительства прямой помощи Советской России против Польши и Врангеля? Рабочие могли бы создать добровольные отряды с этой целью».

Политбюро согласилось с предложением Чичерина и поручило ему телеграфировать находившемуся в тот момент в Лондоне Льву Каменеву, что надо попробовать убедить британских рабочих сменить лозунги. Реальное дипломатическое искусство потребовалось, когда Гражданская война уже шла к концу и настало время подписывать мирные соглашения с соседями. Чичерин тут же сообщил Ленину: «Наркоминдел не может привлекать для работы хороших сотрудников без предоставления им полного красноармейского пайка». Тогда работали не за деньги, а за еду — покупать было негде и нечего.

Летом 1920 года в Минске открылись переговоры о прекращении войны и заключении мирного договора между Россией, Украиной и Польшей. Но революционная дипломатия сильно отличалась от привычных норм и традиций. Представители советской делегации 19 августа пожаловались Чичерину в Москву: «Только что получена инструкция от Политбюро, подписанная тов. Троцким, которая заключает указания, проведение в жизнь которых означает срыв переговоров».

Чичерин обратился к Ленину:

«Со всей энергией присоединяюсь к заявлению о безусловной недопустимости применения к польской делегации каких-нибудь внешне унизительных скандальных аксессуаров вроде колючей проволоки, которая будет означать немедленный срыв переговоров в самой одиозной для нас форме в глазах всего польского народа…

Я уже полагал, что, основываясь на озлоблении населения против поляков, можно окружить их в их же интересах почетными телохранителями, предоставить им для хождения несколько определенных улиц, никого к ним не подпуская и не давая им возможности входить в какие-либо дома».

Чичерин обратился и к самому Троцкому, надеясь его переубедить. Лев Давидович ответил на следующий день:

«Считаю совершенно неосновательным протест наркоминдела против решения политбюро ЦЕКА относительно режима для польской делегации. В моей телеграмме сказано буквально следующее: «Нельзя ли поместить ее за городом, обнести колючей изгородью известную площадь, запретив выходить за пределы изгороди?»

Что унизительного в помещении делегации в помещичьей усадьбе, обнесенной колючей изгородью на протяжении нескольких десятин? В Брест-Литовске значительная часть площади была обнесена колючей изгородью с надписью: «Всякий русский, застигнутый здесь, будет убит на месте»…»

Лев Давидович не мог забыть, как немцы обошлись с российской делегацией в Брест-Литовске. На его записке Ленин написал: «Я согласен с Троцким».

Мелкие каверзы, устроенные для того, чтобы потрепать польским дипломатам нервы, стали психологической компенсацией за неудачу в войне и необходимость принять крайне невыгодные условия мира. По существу, проигранная война с Польшей наложила серьезный отпечаток на всю предвоенную советскую политику. Ленин в 1920 году говорил, что «Польша является опорой всего Версальского договора. Современный империалистический мир держится на Версальском договоре… Польша — такой могущественный элемент в этом Версальском мире, что, вырывая этот элемент, мы ломаем весь Версальский мир…»

Ленин пытался объяснить партийным работникам, зачем он затеял неудачную войну с Польшей, то есть фактически оправдывался и при этом невольно переоценивал значение Польши. Но эти преувеличенные представления о роли поляков в европейской политике прижились, и для сталинского руководства Польша до самого 1939 года, до последнего ее раздела, все еще оставалась главным врагом.

ШИФРЫ И ШИФРОВАЛЬЩИКИ

По мере исчезновения надежд на быстрый приход мировой революции становилась ясна потребность во внешней политике, в более заметной роли дипломатического ведомства и его обустройстве всем необходимым. Если председатель Реввоенсовета Троцкий старался брать в армию побольше кадровых офицеров, то Наркоминдел формировали по классовому признаку. ЦК принимал такие решения: «Обязать Оргбюро в недельный срок усилить аппарат Народного комиссариата иностранных дел еще двумя-тремя очень вышколенными и конспиративными партработниками».

Чичерин не смел возражать или сопротивляться, хотя не знающие иностранных языков и не имеющие ни малейшего представления о внешнем мире малограмотные партийные функционеры его изрядно раздражали. Обустройство внешнеполитического ведомства оказалось непростым и небыстрым делом. Для советских руководителей все было внове.

21 августа 1920 года Чичерин написал Ленину:

«Многоуважаемый Владимир Ильич, я всегда скептически относился к нашим шифрам, наиболее секретные вещи совсем не сообщал и несколько раз предостерегал других от сообщения таковых. Неверно мнение тов. Каменева, что трудно дешифровать. От нашего сотрудника Сабанина, сына старого дешифровщика Министерства иностранных дел, мы знаем, что положительно все иностранные шифры расшифровывались русскими расшифровщиками. В последний период существования царизма не было иностранной депеши, которая бы не расшифровывалась, при этом не вследствие предательства, а вследствие искусства русских расшифровщиков.

При этом иностранные правительства имеют более сложные шифры, чем употребляемые нами. Если ключ мы постоянно меняем, то самая система известна царским чиновникам и военным, в настоящее время находящимся в стане белогвардейцев за границей. Расшифрование наших шифровок я считаю вполне допустимым. Наиболее секретные сообщения не должны делаться иначе, чем через специально отправляемых лиц…»

Владимир Ильич, уверенный в своей способности дать нижестоящим товарищам дельный совет по всякому поводу, даже весьма экзотическому, откликнулся на обращение наркома в тот же день:

«Предлагаю:

1. изменить систему тотчас;

2. менять ключ каждый день, например согласно дате депеши или согласно дню года (1-й… 365-й день и т. д. и т. п.);

3. менять систему или подробности ее каждый день (например, для буквы пять цифр; одна система: первая цифра фиктивная; вторая система: последняя цифра фиктивна и т. д.).

Если менять хотя бы еженедельно а) ключ и б) такие подробности, то нельзя расшифровать».

Через месяц Ленин вернулся к вопросу о шифрах. Этот вопрос не давал ему покоя, потому что он всегда беспокоился о секретности переписки.

«Тов. Чичерин!

Вопросу о более строгом контроле за шифрами (и внешнем и внутреннем) нельзя давать заснуть.

Обязательно черкните мне, когда все меры будут приняты.

Необходима еще одна: с каждым важным послом (Красин, Литвинов, Шейнман, Иоффе и т. п.) обязательно установить особо строгий шифр, только для личной расшифровки, т. е. здесь будет шифровать особо надежный товарищ, коммунист (может быть, лучше при ЦЕКА), а там должен шифровать и расшифровывать лично посол (или «агент») сам, не имея права давать секретарям или шифровальщикам.

Это обязательно (для особо важных сообщений, 1–2 раза в месяц по 2–3 строки, не больше)».

25 сентября Чичерин ответил:

«Вообще вопросом о лучшей постановке шифровального дела в Республике занимается комиссия тов. Троцкого. Что касается шифровального дела в нашем комиссариате, с понедельника у нас начнет работать тов. Голубь, задача которого будет заключаться в превращении шифровок в официальные бумаги для рассылки их в таком совершенно измененном виде обычным получателям. Он же будет отделять наиболее конспиративные и чисто личные сведения от общеполитических, причем рассылаться будут последние, первые же сообщаться лишь самому ограниченному кругу лиц.

Иоффе уже имеет специальный шифр с Центральным Комитетом. Единственный особо строгий шифр есть книжный. Пользоваться книжными шифрами можно лишь в отдельных случаях вследствие крайней громоздкости этой системы. Требуется слишком много времени. Для отдельных наиболее секретных случаев это можно делать. Вначале все наши корреспонденты имели книги, но вследствие слишком большой громоздкости этой системы постепенно отказались. Можно будет восстановить эту систему для отдельных случаев, пользуясь оказиями для извещения корреспондентов.

Устроить шифрование при ЦК нецелесообразно, так как при рассылке и передаче шифровка может попасть в посторонние руки, и вернее будет предоставить в наиболее важных случаях шифрование самым надежным шифровщикам».

Вся секретная переписка с загранпредставительствами постепенно была сосредоточена в Наркомате иностранных дел. Все телеграммы, даже адресованные членам политбюро, полпреды отправляли в наркомат, где дежурная служба определяла, кому следует ее показать. Рутинная информация отправлялась в региональный отдел, более важные сообщения немедленно докладывались наркому. Самые важные послания отправляли генеральному секретарю ЦК и членам политбюро. Техническую сторону (разработка шифров, а потом и шифровальных машин, подготовка шифровальщиков) взяли на себя чекисты.

4 мая 1921 года политбюро приняло важное решение: «Возку нелегальной литературы дипломатическими курьерами запретить без разрешения тов. Горбунова» (управляющего делами Наркомата иностранных дел).

Более того, члены политбюро осознали, что дипломатов нельзя компрометировать конспиративной деятельностью, и записали: «Безусловно запретить всякую нелегальную работу и деятельность как послам и ответственным лицам советских представительств за границей, так и курьерам и всяким другим служащим». 23 мая политбюро специальным решением запретило сотрудникам миссии в Польше вести агитационную работу среди местного населения.

Но сразу же возникли большие сложности в отношениях с коммунистами других стран. Начиная с октября 1917 года руководители новой России подталкивали своих единомышленников к вооруженному восстанию и революционной работе, снабжали их деньгами и оружием. Но уже после Гражданской войны, когда Советская Россия осознала свои государственные интересы, поддержка подпольной деятельности компартий стала ей только вредить. Попытка наладить отношения с любым государством наталкивалась на требование соответствующего правительства прекратить поставки оружия местной компартии и не призывать ее к вооруженному восстанию.

Чичерин первым почувствовал необходимость умерить рвение Коминтерна, иначе ни одна страна не согласится признать Советскую Россию. Летом 1921 года Чичерин написал Ленину, обращая его внимание на поведение латышских коммунистов, которые открыто обещали поднять в Риге восстание, совершали террористические акты и нелегально доставляли в Латвию оружие. По словам Чичерина, это вредит «нашим отношениям с Латвией, так и нашему международному положению вообще». Никто не сомневался в том, что это делается по команде из Москвы.

Политбюро обсудило послание Чичерина и приняло решение обратить «внимание коммунистов Эстонии, Латвии и Литвы на то, что им необходимо сообразовать свою политику с особенностями международного положения РСФСР… ЦК просит коммунистов Эстонии, Латвии и Литвы проявлять наибольшую осмотрительность как во внешней, так и во внутренней политике, приняв во внимание указание ЦК РКП о том, что в настоящий момент не может быть и речи о военной помощи им со стороны РСФСР».

Интересы мировой революции входили в противоречие с интересами Российского государства. Уже в феврале 1918 года на заседании ЦК, наверное, в первый раз прозвучала эта формула: в мировой политике «государство принуждено делать то, чего не сделала бы партия». Но неужели сиюминутные интересы государства должны поставить крест на великой цели мировой революции? Вот вопрос, которым тогда задавались многие.

В октябре 1922 года после переговоров в далеком Китае с письмом Адольф Иоффе обратился к Ленину: «Одно из двух: либо наша мировая политика по-прежнему сводится к борьбе против мирового империализма за мировую революцию, либо нет. Если нет, то я, значит, нашей нынешней мировой политики не знаю и не понимаю и, следовательно, не могу проводить ее в жизнь».

Именно в это время кандидат в члены политбюро и главный редактор «Правды» Николай Бухарин декларировал на IV конгрессе Коминтерна:

— Каждое пролетарское государство имеет право на красную интервенцию, распространение Красной армии является распространением социализма, пролетарской власти, революции.

Недоуменные вопросы обращались к Ленину, поскольку он, провозгласив лозунг всемирной пролетарской революции, сам призывал к созданию Советской республики. Это же Владимир Ильич сказал: «Как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь капитализм, мы незамедлительно схватим его за шиворот».

Георгий Чичерин, как старый социал-демократ, не был противником мировой революции, но для него ведомственные интересы оказались важнее. Нарком, скажем, нисколько не возражал против помощи оружием и деньгами турецким повстанцам, которые сражались против законного правительства. Недовольства со стороны турецкого правительства он в данном случае не боялся. Но Чичерину приходилось постоянно успокаивать высших руководителей, у которых периодически возникало желание погрозить Западу кулаком. За этим стояла не покидавшая их уверенность в том, что они со всех сторон окружены врагами и договариваться о чем-то можно только с позиции силы.

В июле 1921 года Ленин вдруг предложил демонстративно отправить одного из самых заметных военачальников — Михаила Тухачевского — в Минск, поближе к западным границам, а заодно опубликовать интервью или Ленина, или Троцкого с грозным предупреждением: «Сунься — вздуем!»

Чичерин тут же ответил Ленину, что грозить никому не надо: «Один из лейтмотивов наших врагов — якобы в порыве отчаяния для своего спасения Советское правительство бросится на своих соседей. Наши враги распространяют легенды то о всеобщей мобилизации у нас, то о таинственных приготовлениях Троцкого. Грозные интервью и демонстративные поездки нисколько не внушат убеждения в нашей силе, но дадут богатейший материал для провокационной работы наших врагов…»

В годы Гражданской войны и после нее Чичерин призывал политбюро к осторожности, предостерегал от опасных авантюр. Он считал, что действовать силой, осуществлять территориальные приобретения надо только в тех случаях, когда твердо рассчитываешь на успех и когда такая сила есть. А коли нет, то лезть на рожон и пускаться в авантюры — непростительная глупость.

Чичеринская умеренная политика принесла первые плоды. Победа в Гражданской войне показала, что советское правительство твердо контролирует всю территорию России. Противники большевиков бежали и превратились в эмигрантов. При всей симпатии к ним западные правительства больше не могли игнорировать реальность — Россия слишком большая страна, чтобы вовсе не поддерживать с ней отношения. В марте 1921 года Советскую Россию де-факто признала Англия. За Англией последовали некоторые другие европейские страны. Но это были лишь первые ласточки. Основная же часть мирового сообщества по-прежнему не желала иметь дело с коммунистическим правительством, поэтому советская дипломатия искала друзей в самых глухих уголках земли.

В феврале 1922 года Чичерин обратился в политбюро с просьбой выделить двадцать тысяч рублей золотом на вторую Тибетскую экспедицию. Участники первой экспедиции привезли в подарок далай-ламе в Лхасу радиостанцию. Но не нашлось в тот момент в наркомате людей, которые бы знали тибетский язык и могли остаться в Лхасе. Теперь таких специалистов нашли, обучили их телеграфному делу, чтобы установить прямую связь с далай-ламой.

«Эти связи имеют, во-первых, значение политическое, так как дружественные отношения с Лхасой имеют громадное значение для всего буддийского мира, — писал Чичерин. — Но эти связи имеют и экономическое значение, так как дадут нам возможность впервые установить товарообмен с Тибетом… Нашу роль торговых посредников между буддийскими народами Азии и Европой мы не выполним как следует без дружественных связей с Лхасой…»

Чичерин установил также дипломатические отношения с Афганистаном, Турцией, Китаем, Ираном, Саудовской Аравией.

«НАМ ВЫГОДНО СОРВАТЬ КОНФЕРЕНЦИЮ»

Звездный час Чичерина наступил весной 1922 года, когда в Италии собралась мировая политическая элита, чтобы определить будущее послевоенной Европы. Распад Австро-Венгерской, Оттоманской и Российской империй привел к возникновению множества новых государств — обрели самостоятельность Финляндия, Польша, Чехословакия, Прибалтийские республики, королевство сербов, хорватов и словенцев (Югославия)… Новые страны испытывали огромные политические и экономические трудности и нуждались в помощи.

6 января 1922 года Верховный совет Антанты (в нее входили Бельгия, Великобритания, Италия, Франция и Япония) по предложению британца Дэвида Ллойд Джорджа приняли решение созвать в Генуе конференцию, посвященную восстановлению Центральной и Восточной Европы. На конференцию пригласили делегации поверженной Германии и отвергнутой России. Возглавить делегации предлагалось главам правительств.

На следующий же день, 7 января, полпред в Англии Леонид Борисович Красин отправил Чичерину шифротелеграмму: «Приезд Ленина в Италию считаю недопустимым ввиду савинковцев, врангелевцев и фашистов. Более приемлемым был бы Лондон. Тут можно обставить надежно как приезд, например, в сопровождении Красина, так и проживание. Если не поедет Ленин, предлагать ли приезд Троцкого? Италия, конечно, тоже исключается».

В Москве приглашение на конференцию приняли. Нельзя было отказываться от первого выхода советской дипломатии на мировую арену. Но отправлять за границу Ленина боялись — думали, что белая эмиграция, тот же Борис Савинков и его эсеровские боевики, не упустит случая разделаться с вождем революции. Не меньшей опасности подвергался и второй человек в стране — Лев Троцкий.

12 января Ленин продиктовал записку для секретаря ЦК Вячеслава Михайловича Молотова, отвечавшего за подготовку документов к заседаниям Политбюро: «О поездке тт. Ленина, Троцкого в Италию (по телеграмме тов. Красина). Думаю, что указанная Красиным причина в числе других причин исключает возможность поездки в какую-либо страну как для меня, так и для Троцкого и Зиновьева».

27 января ВЦИК утвердил состав советской делегации на Генуэзскую конференцию во главе с Лениным. Но это была чистая формальность. ЦК сразу же предложил Ленину передать полномочия председателя делегации своему заместителю Чичерину. Ленин, как дисциплинированный коммунист, подчинился решению Центрального комитета. Георгий Васильевич воспринял свою задачу всерьез и считал, что конференция — это шанс, который надо использовать. Важнее всего получить на Западе заем, который позволит поднять разрушенное хозяйство страны. Ради этого, считал нарком, стоит пойти на какие-то политические уступки.

Западные дипломаты говорили, что советское законодательство дискриминационное: представители бывших правящих классов даже лишены права голосовать на выборах, а это недопустимо. Чичерин предложил за приличную компенсацию внести в конституцию поправку — разрешить представительство «нетрудовых элементов» в Советах. Наивный Чичерин и через пять лет после революции так ничего и не понял…

Взбешенный Ленин на полях его письма написал: «Сумасшествие!» И предложил секретарю ЦК Молотову «немедленно отправить его в санаторий. Письма Чичерина показывают, что он болен, и сильно. Мы будем дураками, если тотчас же и насильно не сошлем его в санаторий».

В отличие от своих наследников Владимир Ильич не додумался до использования психиатрических диагнозов в борьбе с инакомыслящими, и он вовсе не хотел лишаться наркома, который ему в принципе нравился. Поэтому Чичерин продолжал работать, но его идеи были отвергнуты. Восстановление экономики Ленина интересовало меньше, чем построение придуманного им социалистического государства.

Революция национализировала имущество не только российских, но и иностранных владельцев собственности. Это был крайне болезненный удар для многих европейцев, убежденных в том, что государство не имеет права лишать человека его имущества. Чичерин предложил удовлетворить претензии иностранцев. Тут идеология страдала в меньшей степени. Ленин поддержал было эту идею, но буквально на следующий день передумал.

В отличие от своего наркома он совершенно не был заинтересован в успехе Генуэзской конференции. Он искренне желал ей провала. 10 февраля 1922 года Ленин написал Чичерину письмо, которое при советской власти никогда не публиковали: «Архисекретно. Нам выгодно, чтобы Геную сорвали… но не мы, конечно. Обдумайте это с Литвиновым и Иоффе и черкните мне. Конечно, писать этого нельзя даже в секретных бумагах. Верните мне сие, я сожгу. Заем мы получим лучше без Генуи, если Геную сорвем не мы. Надо придумать маневры половчее, чтобы Геную сорвали не мы. Например, дура Гендерсон и компания очень помогут нам, если мы умненько подтолкнем…»

Артур Гендерсон был в те годы лидером британской Лейбористской партии. Со временем он станет министром иностранных дел и поспособствует сближению Лондона и Москвы.

Нарком Чичерин решительно не согласился с Лениным и в тот же день ответил:

«Я не хозяйственник. Но все хозяйственники говорят, что нам до зарезу, ультранастоятельно нужна помощь Запада, заем, концессии, экономическое соглашение. Я должен им верить. А если это так, нужно не расплеваться, а договориться…

Вы, несомненно, ошибаетесь, если думаете, что получим заем без Генуи, если расплюемся с Англией. Заем дают не правительства с их дефинатами, а капиталисты, деловые круги. Теперь они видят в нас наилучшее возможное в данных условиях в России правительство. Но если мы будем в Генуе бить стекла, они шарахнутся прочь от нас».

Переубедить Ленина наркому так и не удалось.

Российская делегация получила указание отвергнуть все требования западных держав. Но, напутствуя дипломатов, Ленин говорил о том, что при этом не следует пугать западные державы откровенными высказываниями относительно подлинных целей Советского государства. Никаких разговоров о «неизбежных кровавых социалистических революциях». Лексика должна быть исключительно миролюбивой. Владимир Ильич не был вполне уверен в своем наркоме. Поэтому Ленин беспокоился, будет ли у него возможность следить за происходящим на конференции, чтобы вовремя подкорректировать Чичерина.

16 января 1922 года Ленин озабоченно писал Троцкому:

«Телеграфная связь Москвы с Генуей на время переговоров архиважна. Надо этот вопрос поставить и решить быстро.

1) Будет ли у нас к 8 марта телефонная станция в Москве, хватающая до Генуи? Обещали, кажись. Проверить.

2) Приемник у нашей делегации в Генуе?

3) А как будет говорить Генуя с нами? Нельзя ли наше военное судно подвести к Генуе со станцией, хватающей до Москвы?

Если нельзя или дорого, надо тотчас особой нотой условиться детально о проводах для нас (ежели очень дорого, то особый провод до ближайшей немецкой станции, а оттуда по договору с немцами, коих мы будем защищать в Генуе?).

Подумайте об этом и поставьте в политбюро поскорее».

«ОНИ РАЗВАЛИВАЮТСЯ, МЫ КРЕПНЕМ»

Конференция проходила с 10 апреля по 19 мая 1922 года. Участвовали двадцать девять государств. В Геную отбыла большая советская делегация — шестьдесят три человека, они разместились в двух вагонах.

Как и следовало ожидать, Европа потребовала от России признания долгов, сделанных царским правительством и Временным правительством, а также возвращения иностранным владельцам национализированной собственности. В общем, это были элементарные условия возобновления торгово-экономических отношений и предоставления новых кредитов. Европа не требовала вернуть все долги сразу, но она говорила: признайте хотя бы, что вы все-таки взяли у нас деньги. Понятно и требование компенсации тем иностранцам, которых лишили в России собственности: как может любое европейское правительство предоставлять новые займы стране, которая ограбила его граждан?

Считать хотя бы часть требований справедливыми и признать долги царской России предложил Леонид Борисович Красин, остроумный и талантливый человек. Он пользовался в Москве немалым уважением, потому что в свое время сыграл важнейшую роль в финансировании партии большевиков. Это он, в частности, убедил миллионера Савву Морозова и мебельного фабриканта Николая Шмидта передать большевикам огромные по тем временам средства. Борьба за эти деньги оказалась долгой и аморальной, с использованием фиктивных браков, но увенчалась успехом.

Красин же занимался и нелегальной закупкой оружия для большевистских боевых отрядов. Царская полиция его арестовала. Он сидел в Таганской тюрьме, где сумел выучить немецкий язык, прочитал в оригинале всего Шиллера и Гете. После ссылки он отошел от революционных дел, окончил Харьковский технологический институт, четыре года строил в Баку электростанции, а потом и вовсе уехал в Германию, где успешно работал по инженерной части в фирме Сименса и Шуккерта в Берлине. Немцы его высоко ценили.

Красин был одним из немногих большевиков, которые понимали, что такое современная экономика и торговля. Поэтому Ленин привлек Красина к государственной работе — Леонид Борисович некоторое время возглавлял Чрезвычайную комиссию по снабжению Красной армии и Наркомат путей сообщения, в 1918 году стал наркомом внешней торговли.

Он принимал участие в брест-литовских переговорах с немцами. Вместе с Литвиновыми вел первые дипломатические переговоры с Эстонией в сентябре 1919 года. Красин сформировал делегацию, которая несколько позже, уже под руководством Адольфа Иоффе, подписала с Эстонией Юрьевский мир. Усилиями Красина Великобритания — первой из крупных держав — в марте 1921 года де-факто признала советскую власть.

Так вот Красин, зная настроения западных держав, предложил Ленину не отказываться от долгов царского правительства — причем об их возвращении пока не было и речи. В ответ, убеждал Красин своих товарищей, европейские державы, во-первых, признают Советскую Россию и, во-вторых, дадут столь необходимые ей кредиты. Сделка очевидно выгодна России. Ленин категорически не соглашался с такой позицией. Он писал Чичерину: «Не берите на себя при закрытии Генуэзской конференции ни тени финансовых обязательств, никакого даже полупризнания долгов и не бойтесь вообще разрыва. Особое мнение тов. Красина показывает, что его линия абсолютно неверна и недопустима».

Годом раньше, 6–8 октября 1921 года, в Брюсселе заседала международная конференция на тему об оказании помощи голодающим. Конференция рекомендовала давать кредиты при условии «признания русским правительством существующих долгов». Речь шла о возвращении займов, полученных до 1914 года.

29 октября 1921 года в «Известиях» под заголовком «Декларация о признании долгов» появилось заявление наркома Чичерина (накануне оно было передано правительствам великих держав): «Российское правительство… заявляет, что предложение признать на известных условиях старые долги идет в настоящее время навстречу его собственным намерениям… Советская республика может принять на себя эти обязательства лишь в том случае, если великие державы заключат с ней окончательный всеобщий мир и если ее правительство будет признано другими державами».

Предварительные жесткие условия сводили возможность договориться на нет.

Теперь на переговорах с британским министром Ллойд Джорджем Георгий Чичерин фактически все же вышел за рамки данных ему в Москве директив. Нарком предлагал какие-то возможности компенсировать потери иностранных владельцев собственности в России. Он был готов и на более значительные, но этого ему не позволили. Чичерин получил из Москвы шифровку за подписью членов политбюро, в которой возможность каких-либо уступок отвергалась напрочь.

Российская делегация выдвинула на конференции заведомо неприемлемую программу: западные державы должны признать советскую власть де-юре, отказаться от требования возврата военных долгов (Антанта давала России деньги на борьбу с общим врагом Германией) и выделить России большой кредит. Что касается бывшей собственности иностранных граждан, то они могут использовать ее на основе аренды или концессий. Эти условия западные державы отвергли. Возможность радикально улучшить отношения с внешним миром и получить кредиты на восстановление экономики не реализовалась. Шанс был упущен. Советская печать с гневом сообщала, что проклятые империалисты выставили большевикам заведомо неприемлемые условия, потребовали отказаться от всех завоеваний социализма, поскольку задались целью удушить государство рабочих и крестьян.

Чичерин, разумеется, выполнил указание политбюро, но считал его ошибкой. Уже после Генуи Георгий Васильевич писал Ленину:

«В агитационных целях мы все, и я тоже, говорим, что от нас требовали в Генуе восстановления частной собственности. Сами мы знаем, что это не так: достаточно было напечатать боны якобы с уплатой через 15 лет, с тем чтобы никогда их не уплатить. Это повело бы к соглашению с правительствами. Кредиты — не из казны, а из кошельков частных лиц; после соглашений с правительствами, после создания доверия могут начать открываться кошельки в достаточно большом числе.

Чем же невыгодно было напечатать боны, по которым не платили бы, а соглашение имели бы? До сих пор не знаю Вашу действительную мысль… Незнание нашей основной мысли мне во всем мешает».

Ленин ответил наивному наркому в тот же день: «Общая мысль у меня: они разваливаются, мы крепнем. Если удастся, надо постараться дать шиши. Рук себе не связывать».

Чичерин, получив записку, в одиннадцать вечера вновь садится писать Ленину. Он твердо стоит на своем. В те времена еще можно было спорить с главой партии и государства: «Если «они» разваливаются, то аргумент против Вас, ибо через 15 лет мы будем настолько крепки, а «они» настолько развалены, что никто и не подумает принуждать нас к оплате. Боны имеют тот смысл, что спор переносится через 15 лет, когда соотношение сил будет иное. Я, впрочем, не сказал бы, что «они» разваливаются… Кризис идет на убыль».

Привычка делать громкие заявления, а потом о них забывать родилась в советской внешней политике именно тогда. Поэтому к пышным советским декларациям стали относиться скептически. Вот что писал Ленину находившийся в Токио Адольф Иоффе: «Неуверенный, колеблющийся характер нашей дипломатии принес нам много вреда, который оказывает свое влияние и до сих пор. Во время японских переговоров вся мировая пресса напоминала, как в Генуе мы сначала делали заявления, а потом брали их назад, и предупреждала, что, несмотря на категоричность моих заявлений, их не следует принимать всерьез, как окончательные».

Тем не менее некий шаг навстречу миру Советская Россия сделала. Выступая в Генуе 10 апреля 1922 года, Чичерин говорил о возможности сосуществования и экономического сотрудничества государств с различным общественным строем. Слова Чичерина следовало понимать так, что Советская Россия отказывается от экспорта революции и намерена устанавливать нормальные отношения со всем миром. Бывший Государственный секретарь Соединенных Штатов Генри Киссинджер, автор классического труда об истории международных отношений, считает, что эта речь знаменовала возвращение России к традиционной дипломатии. Несмотря на революционную риторику, в конечном счете целью советской политики стал национальный интерес. Советский Союз пошел на прагматический компромисс между надеждой на мировую революцию и потребностями реальной политики.

Впрочем, надежда натравить одну капиталистическую страну на другую и таким образом что-то для себя выиграть осталась для советского руководства желанной целью. На Х съезде партии Сталин отчитал Чичерина за недооценку межкапиталистических противоречий:

— Смысл существования Наркоминдела в том и состоит, чтобы все эти противоречия учесть, на них базироваться, лавировать в рамках их противоречий. Поразительнейшим образом товарищ Чичерин недооценил этого момента…

Впрочем, эти слова могли быть всего лишь ответом на смелость Чичерина, который накануне съезда позволил себе критически разобрать тезисы Сталина по национальному вопросу. Большая статья Чичерина, которая так и называлась — «Против тезисов Сталина», печаталась с продолжением в трех номерах «Правды».

Иосиф Виссарионович, считавший себя непревзойденным специалистом по национальным проблемам, на съезде ответил Чичерину достаточно пренебрежительно:

— Я считаю, что из статей Чичерина, которые я внимательно читал, ничего, кроме литературщины, не получилось… Он переоценил момент объединения империалистических верхов и недооценил те противоречия, которые внутри этого треста имеются. А между тем на них базируется деятельность Народного комиссариата иностранных дел… Написать статьи, конечно, легко, но для того, чтобы озаглавить их «Против тезисов тов. Сталина», надо выставить что-нибудь серьезное.

«УЧИСЬ У НЕМЦЕВ!»

Чичерин был идеальной фигурой для участия в дипломатии высокого уровня. Он ничем не уступал своим западным коллегам. В Генуе советский нарком изумил всех той легкостью, с которой он разговаривал на разных языках, и готовностью запросто беседовать с журналистами. Это было золотое время советской дипломатии, когда она жаждала гласности, а не боялась ее. С Генуей связан личный дипломатический успех Чичерина.

С санкции Ленина в небольшом соседнем городке Рапалло Георгий Васильевич подписал сенсационный договор с Германией о взаимном признании и восстановлении дипломатических отношений. В Рапалло обе страны согласились строить отношения как бы с чистого листа и решили все спорные вопросы самым радикальным образом: они просто отказались от взаимных претензий.

Потерпевшая поражение в Первой мировой войне Германия стала единственной страной, которая захотела сотрудничать с Советской Россией. Если бы в Гражданской войне победили белые, Россия заняла бы место держав-победительниц. Советская Россия не предъявила Германии никаких требований и не участвовала во взимании огромной контрибуции, которая подрывала и без того слабую немецкую экономику.

Веймарская Германия и Советская Россия были париями Европы. Россия и Германия, хотя и находились по разные стороны фронта, фактически проиграли Первую мировую войну, и это привело к их сближению. Рапалло стал для них неизбежным. Недальновидные руководители Англии и Франции не должны были загонять в угол две крупнейшие континентальные державы.

В двадцатых годах внешнюю политику Москвы определяла неуверенность в собственных силах. Боязнь, что новая война может привести к свержению режима (царизм пал в результате Первой мировой), подталкивала руководство страны к нормализации отношений с соседями. Чичерин руководствовался старым принципом поддержания баланса сил, стараясь не допустить чьего-то усиления. Чичерин выразился так: «Поддержать слабейшего». Отсюда близкие отношения с Германией. Сталин тоже смертельно боялся коалиций, которые могли быть направлены против СССР.

Так возникла политика импровизаций. Христиан Георгиевич Раковский, который служил полпредом и в Англии, и во Франции, выступая на пленуме ЦК, говорил:

— Наша иностранная политика не определяется установленной заранее начертанной программой, учитывающей не только что есть сегодня, но и завтра, быть может. Она определяется эмпирически изо дня в день под влиянием тех или иных событий. И наркоминдел, и полпреды не имеют плана.

Когда было подписано советско-германское соглашение, западные державы сначала не хотели в это верить. Сближение Москвы и Берлина меняло политическую карту Старого Света. Рапалло очень помогло Германии: у демократических держав сдали нервы. Еще недавно настроенные очень жестко в отношении Германии, они вынуждены были менять свою политику и идти навстречу требованиям немцев. Любопытно, что Москва продолжала помогать немецким коммунистам, все еще рассчитывая, что мировая революция продолжится в Германии. И одновременно Москва тесно сотрудничала с правительством Германии и с рейхсвером, которые сокрушали коммунистов.

Советско-германские отношения тогда развивались по восходящей. 24 апреля 1926 года в Берлине советский посол Николай Николаевич Крестинский и немецкий министр иностранных дел Густав Штреземан подписали договор о ненападении и нейтралитете. Обе страны согласились оставаться нейтральными, если на другую нападут, и договорились не участвовать в союзах, направленных против другой страны. Таким образом, Германия и Россия отказывались от участия в системах коллективной безопасности. Этот договор был разработан Чичериным.

У самого Ленина тоже имелись прогерманские настроения, но, скорее, неполитического свойства. 20 февраля 1922 года он писал своему заместителю в правительстве Льву Каменеву: «По-моему, надо не только проповедовать: «Учись у немцев, паршивая российская коммунистическая обломовщина!», но и брать в учителя немцев. Иначе — одни слова».

Чичерин сам занимался отношениями с Германией, считая эту страну не только ближайшим партнером России, но и важнейшим государством Европы. Он часто ездил в Берлин и страдал, когда другие ведомства вмешивались в международные дела, подрывая его усилия. В 1927 году Чичерин писал из Германии Сталину, как секретарю ЦК, и Алексею Ивановичу Рыкову, как главе правительства: «В ущерб отношениям с Германией был допущен ряд нелепых инцидентов, срывающих эти отношения. Теперь, когда ради существования СССР надо укреплять положение прежде всего в Берлине, некоторые товарищи ничего лучшего не придумали, как срывать всю нашу работу выпадами против Германии, порочащими ее окончательно. Я еду в Москву, чтобы просить об освобождении меня от должности наркоминдела».

Бывший полпред в Германии Крестинский напутствовал своего сменщика Льва Михайловича Хинчука: «Мы не продумывали, может быть, до конца вопроса о нашем отношении к попыткам немцев вооруженной рукой исправить версальские границы, но мы всегда осторожно держались во всех тех случаях, когда немецкая сторона заговаривала о совместной вооруженной борьбе, скажем, против поляков. Мы не возражали, когда немцы говорили об общем враге, то же делали наши военные. Таким образом, мы не разбивали надежды немцев на то, что в случае их столкновения с Польшей они встретят с нашей стороны ту или иную поддержку, но никаких положительных заявлений с нашей стороны никогда не было…»

В основе союза с Германией лежала нелюбовь к либеральным западным демократиям Англии и Франции и общая враждебность к Польше, что даст о себе знать осенью 1939 года, когда Сталин легко пойдет на сближение с Гитлером. В конце двадцатых годов политбюро записало в своем решении: «Военная опасность угрожает главным образом со стороны Польши».

НЕМЕЦКОЕ ОРУЖИЕ СОЗДАВАЛОСЬ В РОССИИ

Рапалло открыл и возможность тайного военного сотрудничества с Германией. Занимался этим Красин, полагая, что ограничения Версальского мира заставят германскую армию искать обходных путей для развития военной техники и они будут платить России, если она поможет рейхсверу и позволит на своей территории создавать новые образцы боевой техники.

Леонид Красин был полпредом в Англии, затем во Франции и опять в Англии — уже до самой смерти от рака крови (ровесник Ленина, он пережил его всего на два года). Чтобы сделать Красину приятное, за ним сохраняли должность наркома внешней торговли. Хотя непонятно, как можно руководить целой отраслью из Парижа или Лондона. Впрочем, среди большевиков в торговых делах он понимал лучше всех.

Красин писал Чичерину о работе советского правительства: «Эти ребята, как-никак, держат власть в своих руках уже три с половиной года, за последние же месяцы проявляют решительное стремление поумнеть, умыться и причесаться… При дальнейшем развитии взятой сейчас линии нашей политики внутри страны и при условии отказа от старых, не соответствующих уже более ни нашему положению, ни нашей экономической политике приемов ВЧК и НКИД (запрещение въездов, драчливые ноты, неосновательные аресты спецов, противоречащие договорам конфискации и реквизиции и т. п.), а также при условии пересмотра нашей позиции в вопросе о государственном долге (разумеется, без принятия на себя каких-либо реальных обязательств на ближайшие годы) мы вполне можем рассчитывать на получение значительной материальной поддержки от мирового капитала на экономическое развитие».

Красин считал, что восстановление экономики страны возможно только путем получения значительного внешнего займа. В январе 1922 года он добился получения краткосрочного займа в двести миллионов золотых марок от немецкого банка «Эльбфельд» на покупку в Германии машин и локомотивов.

На XII съезде РКП(б) в апреле 1923 года Красин внушал товарищам по партии:

— Главная цель нашей внешней политики есть получение кредитов, которые нам нужны для восстановления крестьянского хозяйства, для транспорта, для промышленности и для стабилизации нашего рубля.

Одновременно Красин поставил вопрос о развитии экспортных отраслей (целлюлозная и бумажная промышленность, производство марганца, добыча нефти, производство спичек, маслоделие, льноводство, зерно) для получения валюты, необходимой для того, чтобы расплатиться по долгам.

Красину даже руководители внешней политики Чичерин и Литвинов казались недостаточно гибкими. Он писал своему заместителю Андрею Матвеевичу Лежаве: «Наркоминдел, по-видимому, решил тормозить всеми возможными способами завязываемые сношения с Америкой: на днях мы просили разрешить въезд сенатору Франсу, бывшему в течение последних лет в Америке наиболее горячим защитником соглашения с советским правительством. НКИД отклонил разрешение этого въезда… Политика НКИД есть политика всеобщего запора, и никакой торговли на этой базе у нас не выйдет… Чичерин и Литвинов не понимают, что восстановление сношений с такой страной, как Америка, не может произойти ранее, чем к нам присмотрятся после присылки десятков соглядатаев, официальных и неофициальных… Наркомат внешней торговли в первую очередь должен бороться с этой гибельной для Республики политикой НКИД».

Но Красин был неизлечимо болен и 24 ноября 1926 года умер в Лондоне. С его смертью из советского правительства ушел один из немногих злравомыслящих и понимающих мир людей.

Инициатором военного сотрудничества с германской стороны стал главкомандующий рейхсвером генерал Ханс фон Сект. В 1921 году в военном министерстве Германии была создана специальная группа, которая занималась Россией. Ее представителей включили в штат немецкого посольства в Москве.

В 1922 году было подписано соглашение с авиастроительной компанией «Юнкерс» о производстве на заводе под Москвой, в Филях, самолетов и авиамоторов. С помощью немецких фирм в России производились самолеты, танковые моторы, стрелковое оружие, артиллерийские снаряды, боевые отравляющие вещества, на которые в те годы военные возлагали особые надежды. Под Самарой построили завод по производству химического оружия. Это место называлось Иващенково, потом его переименовали в Троцк, а в 1929-м — в Чапаевск.

Американский профессор Сэмюэль Харпер, который в мае 1930 года приехал в Москву, обратил внимание на то, что многочисленные торговые атташе в немецком посольстве имеют явно военную выправку. На улицах Москвы он постоянно сталкивался с немцами, которые неуютно чувствовали себя без привычного мундира. А за городом он случайно набрел на учебный аэродром и заметил немцев, одетых в форму командиров Красной армии. Профессор предпочел немедленно удалиться…

Большой штат хорошо подготовленных работников отличал немецкое посольство от английского и французского. Некоторые работники германского посольства происходили из русско-немецких семей. Они являлись сыновьями немецких торговцев и промышленников, которые приехали работать в России и здесь женились.

Сотрудничество с немцами было выгодным для Красной армии. Военно-политическая доктрина, утвержденная политбюро летом 1929 года, исходила из того, что все западные соседи СССР — это вероятные противники. Нужно иметь с ними паритет по численности вооруженных сил и превосходство в авиации, танках и артиллерии.

Но ведомство госбезопасности крайне настороженно относилось к экономическому сотрудничеству с Германией. Чекисты считали иностранных инвесторов и работавших в России иностранных специалистов шпионами.

Чичерина раздражало особое внимание чекистов к немецким партнерам. Летом 1922 года он делился со своим заместителем Львом Караханом: «Тут мы наглупили больше, чем в чем-либо другом. Идиотское вмешательство Уншлихта (заместитель председателя ГПУ. — Л. М.) грозит уничтожением одному из главнейших факторов нашей внешней политики».

Дзержинскому все виделось в ином свете. Своему заместителю Генриху Григорьевичу Ягоде и начальнику Иностранного отдела ОГПУ Михаилу Абрамовичу Трилиссеру он дал такое указание: «У меня сложилось впечатление, что вообще германское правительство и монархические и националистические круги ведут работу на низвержение большевизма в СССР и ориентируются на будущую монархическую Россию… Случайно ли, что концессия «Юнкерса» фактически ничего почти делового нам не дала? Верно ли, что в этом только мы сами виноваты? Что из себя политически представляет фирма «Юнкерс» и ее аппарат?»

Начальник контрразведки Артур Христианович Артузов доложил Дзержинскому, что работающие в России немцы чуть ли не поголовно шпионы, и предложил все эти концессии ликвидировать. Точка зрения чекистов возобладала. Чичерину оставалось только возмущаться и жаловаться. Иностранных владельцев просто выставляли, все их имущество переходило в полную собственность Советского государства. На тех же станках и по тем же чертежам выпускали ту же продукцию, которая считалась полностью отечественной.

В конце двадцатых появилась другая форма советско-германского военного сотрудничества. На территории России офицеры рейхсвера овладевали новой техникой: под Липецком появилась летная школа, под Казанью — танковая. Немцы прислали двенадцать танков и организовали учебу. Работу курсов инспектировал фанатик бронетанковых войск генерал Хайнц Гудериан, который был поражен бесхозяйственностью в Советском Союзе и открыто говорил об этом. На нескольких полигонах немцы учились применять химическое оружие.

Летом 1925 года немецких наблюдателей впервые пригласили на маневры Красной армии. Эта практика прижилась. В 1925-м и в 1932-м на немецких маневрах побывал будущий маршал Михаил Тухачевский, большой сторонник сближения с Германией. Контакты с немецкими офицерами, санкционированные политбюро, ему дорого обойдутся…

«ПОДВЕСТИ ПОД РАССТРЕЛ ЧЕКИСТСКУЮ СВОЛОЧЬ»

Здание Наркомата иностранных дел на Кузнецком мосту находилось рядом с ведомством госбезопасности. Дипломаты именовали чекистов «соседями». Это укоренилось. И по сей день и в центральном аппарате МИД, и в любом российском посольстве разведчиков называют соседями. Но отношения между ними никогда не были соседскими.

С этим ведомством Чичерин находился в состоянии постоянного конфликта. Иногда ему удавалось договариваться с чекистами. 22 июня 1922 года политбюро утвердило соглашение между Наркоматом иностранных дел и ГПУ:

«1. ГПУ не принимает никаких репрессивных мер по отношению к членам иностранных миссий, пользующихся иммунитетом без предварительного соглашения с одним из членов коллегии НКИД. Постановление распространяется не только на аресты, но также на обыски, посещения агентами ГПУ квартир, задержание на улице или где бы то ни было.

2. В отношении других сотрудников иностранных миссий, не пользующихся формально дипломатическим иммунитетом, ГПУ не принимает репрессивных мер, указанных в пункте 1, иначе как с ведома одного из членов коллегии НКИД».

На следующий год ГПУ переименовали в ОГПУ, статус ведомства повысился, а постановление политбюро не исполнялось, чекисты арестовывали иностранцев, не ставя в известность дипломатов. 10 декабря 1925 года политбюро вновь вернулось к этому вопросу:

«а) Признать необходимым оставить в силе старый порядок, предусматривающий согласование ОГПУ с НКИД вопросов, касающихся арестов иностранцев.

б) Обязать НКИД давать ответы ОГПУ по указанным вопросам не позднее чем в 24-часовой срок.

в) Обязать ОГПУ предоставлять НКИД все необходимые материалы, сообщая их персонально Наркому или его заместителю, с полной гарантией сохранения их конспиративности».

Пока было кому жаловаться, Чичерин писал возмущенные письма. 23 октября 1923 года он обратился к Ленину:

«Многоуважаемый Владимир Ильич! Поддержка хороших отношений с Турцией положительно невозможна, пока продолжаются нынешние действия особых отделов и вообще чекистов на Черноморском побережье. С Америкой, Германией и Персией уже возник из-за этого ряд конфликтов… Третьего августа в Армавире агенты ВЧК арестовали дипломатического курьера турецкого посольства Феридун-бея и вскрыли печати его дипломатических вализ, причем обращались с ним самым недопустимым образом. Еще худшему обращению подвергся ранее там же сотрудник турецкого посольства Иззет-Измет. Я официально писал об этом в ВЧК, много раз говорил об этом с тов. Давтяном, но до сих пор не получено никакого ответа. Тамошние органы ЧК, по-видимому, не обращают никакого внимания на Центр и даже не удостаивают его ответом. ВЧК даже не известила меня о дальнейшем ходе этого дела.

С Германией уже был у нас крупный скандал вследствие обыска, произведенного насильственным образом Новороссийским особым отделом в море на германском судне, с которого наши чекисты вопреки протесту немцев сняли некоторых пассажиров. Правительству пришлось извиняться перед Германией, к чему тамошние чекисты совершенно равнодушны…

Со стороны турок ко мне все время поступают жалобы на беспардонное хозяйничанье особых отделов и вообще чекистов в Туапсе, на обыски военных судов, стрельбу в турецкие суда и самое недопустимое отношение к турецким должностным лицам, в особенности к турецкому консулу в Туапсе…

Турецкий посол много раз указывал мне в самой настоятельной форме на то, что обобранные до нитки нашими чекистами турецкие купцы, возвращаясь в Малую Азию, распространяют там самую недобрую славу про Советскую Россию…

Черноморские чекисты ссорят нас по очереди со всеми державами, представители которых попадают в район их действий. Политически невоспитанные агенты ЧК, облеченные безграничной властью, не считаются ни с какими правилами…»

Ленин, в отличие от своих наследников, к ведомству госбезопасности относился без особого уважения и чекистов не боялся. На следующий же день Ленин ответил:

«Тов. Чичерин! Вполне с Вами согласен. Вы виноваты в слабости. Надо не «поговорить» и не только «написать», а предложить (и надо вовремя это делать, а не опаздывать) политбюро:

1) послать по соглашению с НКИД архитвердое лицо,

2) арестовать паршивых чекистов и привезти в Москву виновных и их расстрелять.

Ставьте это в политбюро на четверг…

Надо уметь двигать такие дела побыстрее и поточнее. Горбунов должен вести это; он должен отвечать за это, а мы Вас всегда поддержим, если Горбунов сумеет подвести под расстрел чекистскую сволочь».

27 октября политбюро обсудило этот вопрос. Решение сформулировал Троцкий:

«а) Затребовать от ВЧК текст тех инструкций, какие даны органами ВЧК, особенно в портовые и пограничные города, относительно иностранцев. Обязать тт. Троцкого и Сталина ознакомиться с этими инструкциями.

б) Через посредство авторитетной комиссии (или отдельного лица), которая должна выехать на место, привлечь к суровой ответственности те местные чекистские органы, которые не выполняют эти инструкции и руководствуются методами восемнадцатого года…»

Но в реальности ни вмешательство Ленина, ни решение политбюро Чичерину нисколько не помогли. Стычки между Наркоматом иностранных дел и госбезопасностью (название ведомства постоянно менялось) возникали на каждом шагу. Политбюро не один раз создавало комиссии для разрешения споров. Одну такую комиссию возглавлял Молотов, другую — Орджоникидзе. В конце концов аппарат ЦК принимал сторону чекистов.

В конце 1923 года секретная экзаменационно-проверочная комиссия ЦК провела массовую чистку Наркомата иностранных дел, убирая всех «неблагонадежных». Комиссия рекомендовала ЦК ввести в штат загранучреждений сотрудников ГПУ для «внутреннего наблюдения» за дипломатами и их семьями. Такая практика существует и по сей день.

Ведомство Чичерина пыталось поладить с иностранцами и расположить их к Советской России. Чекисты же исходили из того, что все приезжающие в страну иностранцы, особенно дипломаты, — шпионы и церемониться с ними незачем. Иностранцы прекрасно понимали, что они находятся под неусыпным наблюдением политической полиции.

Американский профессор Сэмюэль Харпер, который оставил интереснейшие воспоминания о жизни в Советской России, писал, что иностранцы, разобравшиеся в местной ситуации, тщательно следили за тем, чтобы не упоминать ГПУ в общественных местах и даже в разговорах по телефону. Чекистов они именовали «тайным братством» и «теми, о ком не говорят». Зато те, кто приезжал на короткий срок, любили во всеуслышание поговорить о ГПУ, чтобы доказать, что им все известно о Советском Союзе.

Поскольку Чичерин неустанно жаловался в ЦК и политбюро требовало объяснений, то Дзержинский дал указание начальнику разведки Трилиссеру регламентировать взаимоотношения с НКИД:

«Постоянные наши враждебные отношения с НКИдел дезорганизуют престиж Советской власти в глазах заграницы, а нас обрекают на полное бессилие. Наша работа и материалы поэтому недостаточно используются — с вредом для государства. И я требую упорядочения наших взаимоотношений, именно имея в виду необходимость усиления нашего влияния и большего использования результатов работы иностранного и контрразведывательного отделов…

Тов. Литвинов выдвинул следующие пункты:

1) аресты иностранцев происходят без предупреждения НКИдел;

2) обыски и аресты иностранцев недостаточно обоснованны;

3) запросы НКИдел остаются без ответа или даются неверные ответы, что в результате дискредитирует не только НКИдел, но и СССР. Это самое тяжелое обвинение. Все острие его против нас. Владимир Ильич нас за это бы раскассировал. И в результате мы организуем против себя всех и даем повод иностранцам поднять кампанию, что в СССР всем правит ГПУ…

4) незаконный отказ в визах иностранцам на выезд;

5) не судить в ГПУ иностранцев;

6) более точное определение понятия «экономический шпионаж»;

7) урегулирование вопроса о материалах Иностранного отдела — посылка через полпредов…»

СОСЕДИ С ЛУБЯНСКОЙ ПЛОЩАДИ

Когда чекисты арестовали сотрудника Наркомата иностранных дел, а Дзержинский даже не счел нужным сообщить об этом Чичерину, тот в полном отчаянии написал Феликсу Эдмундовичу: «Или надо окружить Россию китайской стеной, или надо признать, что ее международные интересы являются коренными и действия во вред им бьют по республике. Если это не останавливает некоторых Ваших агентов, не позволяйте им этого. Мы знаем их уровень…»

После личного вмешательства Дзержинского обыкновенно наступало некоторое успокоение: органы госбезопасности вели себя осторожнее и незаметнее. Но это продолжалось не долго. Радикально изменить ситуацию было невозможно: чекисты и дипломаты смотрели на мир разными глазами.

«Между ОГПУ и наркоматом иностранных дел всегда шла жестокая борьба за влияние… Почти всегда сведения и заключения этих двух учреждений по одним и тем же вопросам расходятся между собой… Борьба принимает особенно острые формы при назначении сотрудников за границу и продолжается за границей между полпредом и резидентом», — писал Георгий Агабеков, первый советский разведчик, бежавший на Запад.

Георгий Агабеков был резидентом советской разведки в Афганистане, Иране и Турции. Свои воспоминания он написал еще в 1930 году. За последующие десятилетия мало что изменилось. В КГБ все равно подозревали любых иностранцев, приезжавших в Советский Союз, а советских дипломатов, выезжавших за границу, считали потенциальными предателями — ведь они общались с врагами… Спецслужбы могли сломать карьеру любому дипломату, если считали, что ему «нецелесообразно» выезжать за границу. Но во времена Агабекова дипломаты могли ответить тем же.

«Заместитель председателя ВЧК Уншлихт снабдил меня письмом к управляющему делами наркоминдела с просьбой устроить на службу, — вспоминает Агабеков. — Несмотря на личное письмо Уншлихта, наркоминдел меня не принял».

3 июня 1919 года Совнарком постановил: «Вменить Народному комиссариату по иностранным делам в обязанность при выдаче заграничных паспортов лицам, отправляющимся за границу по поручению советских учреждений, требовать представления постановлений соответственных коллегий и ручательства этих коллегий за добропорядочность командируемых лиц и лояльность их по отношению к Советской власти».

Лояльность устанавливали чекисты. Назначение того или иного сотрудника за границу решалось на совещании в ОГПУ, которое устраивалось раз в неделю. Председательствовал начальник Иностранного отдела или один из его помощников. Присутствовали представитель ЦК, он же заведующий бюро заграничных ячеек при ЦК, и представитель учреждения, которое командирует сотрудника. Решающее слово принадлежало представителю ОГПУ…

Заблаговременно заполненная и присланная в Иностранный отдел ОГПУ анкета кандидата на выезд изучалась в аппарате госбезопасности. О нем наводили справки в архивах и в картотеке. Если его фамилия фигурировала в каком-нибудь донесении агента ОГПУ — без конкретных обвинений, без доказательств сомнительности его поведения, — ему отказывали в поездке и наркоминделу предлагали представить иную кандидатуру.

Наркоминдел отвечал тем же при назначении за границу в аппарат посольства или консульства сотрудников ОГПУ. Но наркоминдел старался отыскать какой-нибудь благовидный предлог если не для отказа, то, в крайнем случае, для оттяжки принятия решения, ссылаясь на отсутствие вакансий или несоответствие назначаемого требованиям, предъявляемым к загранработнику. Спор переносился в ЦК.

17 июля 1924 года на политбюро решили: «В дальнейшем назначение основных резидентов ГПУ в состав дипломатического корпуса производить по соглашению с секретарем ЦК».

Когда Агабеков уже оказался резидентом в Афганистане, посол требовал показывать ему все уходившие в Москву телеграммы разведки. Позднее это стало невозможно. Послы смирились и знали, что с резидентом не ссорятся.

«Борьба за границей между полпредом и представителем ОГПУ выливается иногда в ожесточенные формы. Корень борьбы лежит в двоевластии, создающемся вследствие полной автономности представителей ОГПУ. Резидент формально подчинен полпреду, но на самом деле, благодаря возложенным на него специальным задачам и полной бесконтрольности сообщений с Москвой, авторитет его выше и страх перед ним совслужащих за границей сильней страха перед самим полпредом», — писал в 1930 году Георгий Агабеков.

Полпред ощущал, что находится под постоянным контролем, и всегда ожидал какой-нибудь пакости со стороны резидента. И позже резиденты бдительно следили за послами и о всех промахах докладывали в Москву, что заставляло послов тихо ненавидеть и бояться своих помощников-разведчиков. Григорию Беседовскому, который в 1929 году оставил свой пост в советском полпредстве в Париже и попросил у французов политического убежища, Чичерин говорил:

— Меня тоже подслушивают. У меня делали здесь, в кабинете, ремонт и, несомненно, этим ремонтом воспользовались, чтобы установить микрофонный аппарат. Менжинский даже не считает нужным скрывать это обстоятельство. Он как-то сказал мне: «ОГПУ обязано знать все, что происходит в Советском Союзе. И мы достигли того, что наш аппарат прекрасно справляется с этой задачей».

На склоне жизни, подводя итоги, Чичерин своими главными внутренними врагами назовет Коминтерн и госбезопасность. А деятельность Коминтерна он просто именовал хулиганской. Позднее в письме Сталину он объяснит природу разногласий с Коминтерном: «Меня интересы русской национальности отнюдь не затрагивают больше, чем интересы других национальностей. Меня интересует роль СССР для мировой революции… Именно с точки зрения мировой революции я считаю глубоко ложным, когда международное положение СССР подрывается и подвергается опасности только для того, чтобы плохо клеящаяся агитация тов. Тельмана могла пойти чуть-чуть получше…»

Эрнст Тельман с середины двадцатых годов возглавлял компартию Германии. Он обещал немецким коммунистам, что, когда они поднимут революцию, Красная армия немедленно придет им на помощь.

Чичерина возмущали выступления советских лидеров, призывавших к вооруженным восстаниям то в одной, то в другой стране, с которыми НКИД пытался установить нормальные отношения. И он считал невозможным использовать дипломатов, сотрудников полпредств и консульств для секретных контактов с иностранными компартиями. Ставил вопрос об удалении иностранных коммунистов из всех советских загранпредставительств, чтобы они перестали восприниматься как штабы мировой революции.

Жалобу Чичерина разбирала комиссия во главе с Молотовым. 7 июля 1927 года политбюро приняло компромиссное решение. В Берлине, Вене, Стокгольме, Шанхае и Ухане в аппарате советских представительств выделялся один сотрудник, который ведал отношениями с местной компартией и передавал ей деньги.

В постановлении записали:

«Доверенное лицо в полпредстве имеет свой код и шифр.

Задачи данного сотрудника полпредства должны быть известны только полпреду, советнику и первому секретарю, и работа его должна быть абсолютно законспирирована…

Прекратить посылку денег через НКИД. Установить другие способы пересылки денег. Всякая связь Коминтерна с другими полпредствами безусловно заканчивается и впредь не производится».

Вторым врагом Чичерин называл госбезопасность.

«При Дзержинском было лучше, — писал нарком, — но позднее руководители ГПУ были тем невыносимы, что были неискренни, лукавили, вечно пытались соврать, надуть нас, нарушить обещания, скрыть факты… Аресты иностранцев без согласования с нами вели к миллионам международных инцидентов, а иногда после многих лет оказывалось, что иностранца незаконно расстреляли (иностранцев нельзя казнить без суда), а нам ничего не было сообщено.

ГПУ обращается с НКИД как с классовым врагом… Ужасная система постоянных сплошных арестов всех частных знакомых инопосольств… Еще хуже вечные попытки принудить или подговорить прислугу, швейцара, шофера посольства и т. д. под угрозой ареста сделаться осведомителями ГПУ…

Некоторые из самых блестящих и ценных наших иностранных литературных сторонников были превращены в наших врагов попытками ГПУ заставить путем застращиваний их знакомых или родственников их жен осведомлять об них ГПУ…

Внутренний надзор ГПУ в НКИД и полпредствах, шпионаж за мной, полпредами, сотрудниками поставлен самым нелепым и варварским образом…»

Но в начале двадцатых годов Наркомат иностранных дел еще многое мог делать самостоятельно. В 1922 году Питирима Сорокина, социолога с мировым именем, выслали из страны. В ГПУ ему зачитали постановление и велели получить заграничный паспорт. За два года до этого Наркомат иностранных дел утвердил инструкцию о заграничных паспортах, которая действовала фактически до 1991 года. Паспорта выдавали за деньги. «В обстоятельствах исключительного времени» требовалось разрешение особого отдела ВЧК (затем ГПУ, ОГПУ, НКВД).

Решив получить паспорт как можно быстрее, Питирим Сорокин пошел к Карахану, заместителю наркома иностранных дел, в отсутствие Чичерина исполнявшего его обязанности. Сорокин и Карахан в студенческие годы были друзьями. Сорокин описал эту встречу в своих воспоминаниях, изданных в Соединенных Штатах:

«Дверь открылась, и появился Карахан в сопровождении трех чекистов.

— Здравствуйте, Питирим Александрович, — сказал он, — рад видеть вас. Входите.

Кабинет был хорошо, по моему мнению, даже роскошно обставлен, и Карахан, когда-то худой и стройный, выглядел откормленным и толстым.

— Ваше превосходительство, — заговорил я ироническим тоном, — вы, конечно, знаете, что я выслан. Ваши подчиненные отказываются выдать мне паспорт в течение трех дней, что меня не устраивает. Не будете ли вы столь любезны приказать им приготовить мой паспорт завтра к утру?

— С превеликим удовольствием, — ответил Карахан и отдал распоряжение по телефону. — Завтра все будет готово, паспорт вам выдадут бесплатно».

Сорокин поблагодарил, хотя в его планы в любом случае не входило платить за свою же собственную ссылку. Конечно, не на следующее утро, а через день, но все же паспорт был готов. На его паспорте на трех языках было написано: «Высылается за пределы РСФСР».

В начале 1927 года резко ухудшились отношения России с Великобританией. 23 февраля советскому поверенному в делах в Лондоне вручили ноту министра иностранных дел Остина Чемберлена с протестом против «антибританской пропаганды». 26 февраля Литвинов отправил ответную ноту, отвергая все упреки.

Англия среди прочего обвиняла советское руководство во вмешательстве во внутреннюю борьбу в Китае, который раздирали противоборствующие силы. Лондон потребовал от Москвы прекратить военную помощь гоминьдановскому правительству, которое находилось в городе Ухане. Появление китайской полиции и солдат в советском полпредстве в Пекине (6 апреля) оказалось неприятным сюрпризом: китайцы захватили секретную переписку.

Возник вопрос о том, что разведчики с дипломатическими паспортами не умеют скрыть свое истинное занятие. 5 мая 1927 года на политбюро решили:

«Обязать ИККИ, ОГПУ и Разведупр в целях конспирации принять меры к тому, чтобы товарищи, посылаемые этими органами за границу по линии НКИД и НКТорга, в своей официальной работе не выделялись из общей массы сорудников полпредств и торгпредств.

Вместе с тем обязать НКИД обеспечить соответствующие условия конспирации для выполнения возложенных на этих товарищей специальных поручений от вышеназванных организаций».

Но это было лишь началом неприятностей. Британское правительство считало, что Коминтерн и другие советские организации финансируют подрывную деятельность против законной власти. 12 мая 1927 года в Лондоне британская полиция появилась в помещении торговой компании АРКОС (Всероссийское кооперативное акционерное общество), созданной специально для развития отношений с Англией.

Еще 14 января 1920 года в Париже на заседании Верховного военного совета Антанты британский премьер-министр Ллойд Джордж предложил снять блокаду, введенную против Советской России, и установить торговые отношения с Центросоюзом — как коммерческой организацией, которая стоит вне политики. Ллойд Джордж надеялся, что в мирных условиях Россия скорее вернется к нормальной жизни.

Советская делегация приехала в Лондон 26 мая 1920 года. Возглавлявший ее Красин был специально введен в состав совета Центросоюза. Ллойд Джордж назвал условия заключения соглашения: невмешательство во внутренние дела, отказ от враждебной пропаганды, возвращение военнопленных, признание советским правительством требований о компенсации английским гражданам товаров и услуг, оставшихся неоплаченными, согласие на проведение конференции для решения вопроса о долгах царского правительства правительству Англии.

Из-за польской войны работа над договором затянулась. Временное торговое соглашение подписали 16 марта 1921 года. Красин остался в Лондоне в качестве главы советской миссии. Ллойд Джордж заявил в парламенте, что Англия признает Советскую Россию де-факто. Но в ноябре 1922 года на выборах Ллойд Джордж потерпел поражение. Сменявшие его на посту премьера политики испытывали в отношении советских коммунистов большие подозрения…

Тщательный обыск в АРКОС позволил англичанам захватить большой массив секретной документации — в основном материалов Коминтерна. 27 мая 1927 года Британия, обвинив Москву в ведении подрывной деятельности, разорвала дипломатические отношения и аннулировала торговые соглашения с Советским Союзом (они будут восстановлены только в 1929 году).

После налета на АРКОС политбюро вновь вернулось к теме конспирации и решило выделить из состава полпредств и торгпредств разведчиков, а также представителей Коминтерна, Профинтерна (объединения левых профсоюзных активистов) и МОПР (Международной организации помощи трудящимся) — это была структура, которая снабжала деньгами коммунистов-подпольщиков в разных странах. Цель состояла в том, чтобы избежать повторения печального опыта пекинской и лондонской историй и не компрометировать официальные представительства. Но разведчики прежде всего нуждались в дипломатическом прикрытии, так что это решение осталось на бумаге.

Исполнить более частные указания оказалось проще:

«Шифры менять каждый день, проверить состав шифровальщиков…

Проверить состав представительства ИНО ГПУ, Разведупра, Коминтерна, Профинтерна, МОПРа.

Строжайше проверить состав сотрудников полпредств, торгпредств и прочих представительств за границей…

Отправителей конспиративных шифровок и писем обязать иметь специальные клички, воспретив им подписываться собственным именем…»

Наркомат иностранных дел должен был информировать оторванных от московских дел полпредов о том, что происходит. Им рассылался информационный политбюллетень. В 1932 году на заседании политбюро решили:

«а) Прекратить печатание политбюллетеней НКИД.

б) Предложить НКИД изыскать более целесообразные, максимально конспирированные методы информирования полпредов о нашей политике».

Разведчики выдвигали встречные претензии к дипломатам. Они огорчались из-за того, что собранные ими материалы не вызывают интереса в Наркомате иностранных дел. 3 января 1929 года на заседании политбюро решили: «Сообщения и подлинные документы, доставляемые ОГПУ, должны тщательно изучаться и учитываться НКИД при разработке дипломатических мероприятий и освещении событий в международной политике перед политбюро».

Но, разумеется, дипломаты не могут разглашать источник информации, чтобы не выдать агентуру. Поэтому по заявлению председателя ОГПУ Вячеслава Менжинского приняли специальное решение политбюро (публикуется точно в соответствии с оригиналом):

«Материалы ОГПУ могут использоваться членами коллегии НКИД в беседах с дипломатическими представителями иностранных держав лишь в исключительных случаях в общей постановке вопросов без ссылки на конкретные факты; в случае необходимости в расшифровании конкретных фактов требуется обязательное согласование с ОГПУ.

Считать возможным сообщение полпредам ориентировочных сведений, касающихся стран ихнего пребывания, почерпнутых из материалов ОГПУ, с привлечением одного из ответственных работников ОГПУ для постоянного согласования».

Безопасность секретных материалов невероятно заботила советское руководство.

В 1929 году политбюро одобрило инструкцию для постпредства в Лондоне:

«1. Передача сообщений по телеграфу шифром или кодом не должна считаться достаточной гарантией сохранения передаваемого содержания в секрете. Предлагается поэтому ни в коем случае не передавать по телеграфу шифром таких сообщений или сведений, расшифрование которых могло бы компрометировать совпра или полпредство, хотя бы даже с буржуазной точки зрения, или же могло бы приносить государству вред. Строгое соблюдение этого правила остается на личной ответственности полпреда и руководителей НКИД.

2. Рекомендуется сноситься по секретным делам преимущественно при помощи дипкурьерской связи, прибегая по таким вопросам к телеграфной переписке лишь в самых исключительных случаях срочности. Особо секретные сообщения необходимо зашифровать даже при пересылке диппочтой.

3. В некоторых случаях срочности сообщений рекомендуется вместо прямой отсылки телеграмм из Лондона передать сообщения с курьерами в Берлинское полпредство для телеграфирования оттуда в Москву.

4. Обеспечить постоянную бдительную охрану секретных документов в полпредстве, возложив эту охрану на шифровальщиков.

5. Хранить в полпредстве лишь самое незначительное количество секретных документов, необходимых для текущей работы. Все остальное необходимо уничтожать или отсылать в архив НКИД.

6. За личной ответственностью полпреда и руководителей НКИД не должно быть допускаемо использование шифроаппарата НКИД и торгпредства, а также дипкурьерской связи для нужд ИККИ, Профинтерна, МОПРа и т. п. организаций.

7. Запретить прием каких бы то ни было сотрудников на месте (не исключая должностей курьеров, дворников, швейцаров, уборщиц и личной прислуги). Исключение допускается лишь с предварительного согласия Москвы.

8. У всех несгораемых шкафов, бывших ранее в употреблении в Лондоне, должны быть переделаны замки и ключи, по возможности в Москве. Все помещения полпредства должны быть периодически обследуемы на предмет выявления микрофонов.

9. Запретить вынесение на собрание в ячейки или бюро ячейки дел, относящихся к оперативной и вообще секретной работе полпредства.

10. Считать недопустимым хранение секретных бумаг на личных квартирах полпреда и сотрудников даже в том случае, если эти квартиры находятся внутри экстерриториальных помещений.

11. Чаще практиковать вызов в Москву полпреда или секретаря посольства для дачи им личных директив».

И НИКАКИХ УКРАШЕНИЙ!

При Чичерине появилось положение о дипломатической службе и положение о дипломатических рангах. Чичерин разослал всем загранпредставительствам инструкцию, как одеваться женам полпредов: рекомендовались скромные черные платья с длинными рукавами и без декольте. И никаких украшений! Жены полпредов подчинились. Значительно сложнее было добиться соблюдения дисциплины от самих полпредов. Полпред Иоффе писал в НКИД: «Не только морально, но и юридически постановление коллегии НКИД для полпреда не обязательно, ибо последний в своей деятельности не представляет одного ведомства, а всю Россию». Иоффе написал, что подчинится только решению ЦК.

Заместитель наркома Лев Карахан обратился за помощью к Сталину:

«Коллегия НКИД просит ЦК утвердить нижеследующие три пункта, в общем устанавливающие порядок подчинения полпредов Центру:

1. Полпреды подчиняются непосредственно НКИД, с которым сносятся по всем вопросам и распоряжения которого для полпреда, безусловно, обязательны.

2. Полпред имеет право обжаловать распоряжение НКИД, но без приостановления распоряжения НКИД до разрешения вопроса в ЦК.

3. Все распоряжения центральных органов Советской власти полпреды получают непосредственно и только через НКИД».

В ЦК в свою очередь требовали согласовывать все с партийным аппаратом. В протоколе одного из заседаний политбюро в 1922 году записали: «Предложить НКИД представить на предварительное одобрение политбюро (в случае особой срочности только т. Сталина) текст всех нот, директив и важнейших телеграмм, даваемых от имени НКИД, за подписями тт. Карахана и Ганецкого или в случае разногласий сообщать параллельные тексты».

В 1924 году на прием в советское посольство в Риме советский полпред Константин Константинович Юренев (Кротовский) по собственной инициативе пригласил вождя итальянских фашистов Бенито Муссолини. Поскольку он сделал это без санкции Москвы, то его отозвали.

Приняли специальное постановление политбюро:

«а) Отменить назначенный полпредством в Риме прием в день 7 ноября (годовщина Октябрьской революции).

б) Признать недопустимым приглашение Муссолини нашим полпредством на приемы, обеды и т. п. в течение ближайших месяцев.

в) Предложить НКИД обсудить общий вопрос о целесообразности отмены празднования 7 ноября нашими представительствами за границей…

г) Поручить т. Зиновьеву принять меры к тому, чтобы отмена приемов… не толковалась как перемена политики по отношению к Италии».

Впрочем, полпреды значительно чаще бывали недовольны наркоматом и жаловались, кто кому мог. Александр Антонович Трояновский 3 ноября 1927 года был назначен полпредом в Японию. Из Токио он писал Николаю Ивановичу Бухарину, с которым был хорошо знаком. Полпред жаловался на обилие приемов и пустых встреч с чиновниками:

«Когда мне бывает особенно нужно, я вспоминаю слова Ленина, сказанные им по поводу Брестского мира, что, если нужно будет для революции, мы пойдем в хлев. Здесь, правда, приходится ходить во дворцы, но с непривычки это тоже достаточно тяжело…

Должен сказать, что я прихожу в полное отчаяние по поводу отсутствия какой бы то ни было информации из НКИД относительно текущей нашей политики в отношении Японии. Здешнее министерство иностранных дел хорошо осведомлено о всем, что происходит в Москве, нам же сюда буквально ничего не сообщают… Мы решительно ничего не знаем, хотя должны делать вид, что что-то знаем, и отделываться общими фразами…

Нам НКИД о результатах переговоров в Москве считает лишним что-то сообщать. Конечно, это не способствует поднятию нашего авторитета здесь, причем не только авторитета посла, но и авторитета правительства, у которого так плохо поставлено дело информации…

Помимо информации в отношении японских дел, нам нужна и общая информация относительно крупнейших фактов нашей советской жизни и, во всяком случае, относительно дипломатических событий. Например, Курский, по газетным сообщениям, назначен полпредом в Рим. Нас спрашивают — верно ли это. Мы ни черта не знаем. Совершенно идиотское положение. Здесь нас засыпают вопросами относительно главнейших вещей, касающихся оппозиции. Не знаешь, что отвечать…»

Материальное положение сотрудников полпредства в Японии Трояновский нашел весьма тяжелым:

«Большинство здесь — люди семейные, имеют детей, и состояние их действительно очень тяжелое. Меня поразил тот факт, что некоторые из них, пробыв два-три года в Токио, не знают английского языка. Оказывается, они лишены возможности изучать английский язык, потому что не хватает на это денег…

Имеются ответственные работники, которые лишены возможности учить своих детей, например военный атташе Путна влез в долги, детей не учит и не знает, как ему выйти из тяжелого положения, хотя всем известно, что он — человек весьма скромный…

Имейте в виду, что условия жизни здесь весьма похожи на условия жизни в ссылке, потому что японского языка мы не знаем и живем здесь совершенно обособленной жизнью. Особенно тяжело положение семейных сотрудников. Дополнительных заработков здесь тоже невозможно найти…»

Многие послы были в недавнем прошлом высокопоставленными партийными работниками, запросто обращались к руководителям партии, и у Чичерина из-за этого бывали неприятности. Вес дипломата определялся его приближенностью к партийному руководству, правом участия при обсуждении внешнеполитических вопросов в заседаниях политбюро.

Непосвященным даже не полагалось знать, что то или иное решение принято именно в ЦК. Чичерину по этому поводу политбюро даже сделало специальное замечание: «Разъяснить тов. Чичерину, что прения, которые происходят внутри политбюро, оргбюро и пленумов ЦК, а в особенности о голосовании и заявлениях отдельных членов ЦК, ни в коем случае нельзя сообщать никому, даже членам коллегии».

БОРЬБА С КРЫСАМИ И МОЛЬЮ

Нарком хватался за все дела сам и наставлял других: «Чтобы удостовериться, что что-либо делается, надо лично разговаривать, проверять исполнение. Надо изредка проверять, например, функционирует ли организация на случай пожара, или все ли делается для борьбы с крысами и молью, уничтожающими документы».

Он практически никому не доверял, пытался читать все бумаги, приходившие в наркомат, даже те, на которые ему никак не стоило тратить время. Многие дипломаты утверждали, что организатор из Чичерина никудышный. Такие разговоры доходили до Чичерина. Он очень обижался, считая, что эти слухи распускает Литвинов. Говорил, что во всем виноваты бесконечные чистки аппарата НКИД. «Чистка, — писал Чичерин, — означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».

Впрочем, его вмешательство никогда не оказывалось лишним. Однажды он обнаружил, что на конверте, адресованном иранскому послу Мошавер оль-Мемалеку, написано: «Товарищу Мошаверолю»… Чичерин был вне себя от гнева. Он понимал, что, получив такое послание, старый вельможа просто бы уехал в Тегеран.

Неутомимый и добросовестный труженик, идеалист, преданный делу, Чичерин казался товарищам странным человеком. Его аскетизм отпугивал. Убежденный холостяк, затворник, он превратил кабинет в келью и перебивался чуть ли не с хлеба на воду. Единственным развлечением Чичерина, как он сам признавался, была кошка. Он обижался, что его секретари за ней не следили: «Мою кошку я никуда не выпускаю из моих комнат и всем говорю, что, если бы она выскочила, ее надо гнать обратно; а когда меня не было, она спокойно бегала по кабинетам, царапала мебель, а секретари относились к этому абсолютно пассивно; они сидели, ходили, на их глазах кошка портила мебель, но никто и не думал о том, что надо гнать ее обратно. Полная инертность!»

Нарком ненавидел мещанство и карьеризм. Впрочем, в последние годы он стал гурманом в еде и пристрастился к хорошим спиртным напиткам — коньякам и сухим винам, присылаемым ему с Кавказа. Чичерин жил рядом со своим кабинетом, считая, что нарком всегда должен оставаться на боевом посту, требовал, чтобы его будили, если надо прочитать поступившую ночью телеграмму или отправить шифровку полпреду. Дежурные секретари и шифровальная часть наркомата работали круглосуточно. Поздно ночью он диктовал записки в ЦК и Совнарком, указания членам коллегии наркомата и полпредам, писал проекты дипломатических нот и статьи. К утру все это перепечатывалось и раскладывалось на столе наркома, чтобы он мог подписать и отправить. Он мало спал, ложился под утро. Иностранных послов мог пригласить к себе поздно ночью, а то и на рассвете.

Чичерин читал в гранках все газетные статьи о международных делах и сам правил их. Он исправлял даже сообщения ТАСС, который находился в здании Наркомата иностранных дел. Он боялся, что журналисты своими ошибками могут поссорить Россию со всем миром: «Один из важнейших вопросов — контроль НКИД над прессой. Никакая внешняя политика не может вестись, когда газеты предаются всяким безобразиям. До 1928 года все, что в «Известиях» и «Правде» имело какое-либо отношение к внешней политике, присылалось мне в гранках или читалось мне по телефону, я выбрасывал или изменял. Теперь связь с прессой у НКИД совсем развинтилась. Нельзя вести политику при нынешних безобразиях прессы».

Нарком держал у себя все важные шифровки послов, больше никому не доверял. Чичерин считал, что только в кабинете наркома, охраняемом особой караульной ротой Московского гарнизона, можно хранить секретные приложения к договорам.

В кабинете у него стоял рояль. Подсаживался к нему, когда уставал. Играл на дипломатических приемах. Любил играть Моцарта, иногда импровизировал.

Георгий Васильевич был человеком непростым, и ладить с ним удавалось не каждому. 3 мая 1921 года Чичерин писал Троцкому, который поручил ему подготовить некоторые материалы о ситуации в мире: «По большей части доклады наших представителей посвящены текущим вопросам и лишь изредка заключают в себе общий обзор политического положения и наших отношений к данной стране. Постараюсь послать Вам могущие быть наиболее полезными Вам материалы. Тяжелое продовольственное положение сильно отразилось на моем здоровье, а квалифицированных помощников у меня чрезвычайно мало, так что я не ручаюсь, что буду в состоянии сделать все, что требовалось бы для выполнения Вашей задачи. С коммунистическим приветом Георгий Чичерин».

Нарком не упустил случая пожаловаться влиятельному человеку на непорядок в собственном хозяйстве. Чичерин был недоволен, что управление делами наркомата стало «государством в государстве».

«Карахана и меня, — писал Чичерин Троцкому, — отшили от хозяйства — ранее была «бессистемность», а теперь «система», т. е. каждая мелочь восходит и нисходит по пяти-шести иерархическим ступеням, пишется масса бумаг, а приезжающие иностранные миссии оказываются без кроватей, и все журналисты сбежали за границу от голода, я же сбежать за границу не могу и потому дошел до крайней слабости и постепенно гасну во славу «системе».

Троцкий, как жесткий и умелый администратор, жалобам Чичерина на управление делами не внял, считал, что начальник обязан уметь навести порядок в своем хозяйстве. Но рассказу о том, что нарком голодает, порядком удивился и перебросил письмо председателю Совнаркома с короткой припиской: «Тов. Ленину. Неужели нельзя накормить Чичерина? Или это голодовка против «системы»?»

Время действительно было крайне трудное, однако новая власть заботилась о том, чтобы руководящие кадры не голодали, не мерзли и по возможности ни в чем не испытывали нужды. Так возникла система кремлевских пайков, отмененная только при Горбачеве. Появилась и кремлевская медицина, существующая и по сей день. Сначала в Кремле установили два зубоврачебных кресла. А когда в 1918 году началась эпидемия сыпного тифа, нарком здравоохранения Николай Семашко и управляющий делами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич подписали «План организации санитарного надзора Кремля», чтобы позаботиться о здоровье наркомов и членов ЦК. Правда, только уже после смерти Ленина, буквально через неделю, 31 января 1924 года на пленуме ЦК Климент Ворошилов сделает доклад «О здоровье партверхушки». После этого началось создание особой, разветвленной системы медицины для высшей номенклатуры.

Но и до того управление делами Совнаркома оборудовало подмосковный дом отдыха для наркомов и членов коллегии наркоматов, где они могли поправлять здоровье. Новую политическую элиту уже не так сильно интересовали мировая революция или даже социалистические преобразования в стране, сколь они были заняты продвижением по службе и получением льгот и привилегий. Чичерин же принадлежал к людям, которых не особенно заботило устройство собственного быта.

Сообщение о том, что нарком иностранных дел голодает, расстроило Ленина. Ценные кадры не должны были голодать. 5 мая 1921 года он написал управляющему делами и члену коллегии наркомата Павлу Петровичу Горбунову: «Тов. Горбунов! Посылаю Вам это секретно и лично. Верните по прочтении. И черкните два слова: 1) нельзя ли обеспечить Чичерина питанием получше? Получает ли из-за границы он «норму»? Как Вы установили эту норму и нельзя ли Чичерину, в виде изъятия, обеспечить этой нормой вполне, на усиленное питание? 2) Насчет управдел Чичерин, видимо, просто нервничает. Надеюсь, Вы примете во внимание его болезненность и не будете обращать внимания на излишне суровые или придирчивые выпады Чичерина».

В тот же день вечером Горбунов написал ответ:

«Многоуважаемый Владимир Ильич! Из возвращаемого с благодарностью документа я впервые узнал о таком трагическом положении с довольствием тов. Чичерина. Ни он сам, ни лица, его обслуживающие (семья Бауман), ни разу даже не намекнули мне или моим помощникам об этом. Сегодня ему доставлены все продукты для обычного стола, а с завтрашнего дня будут регулярно доставляться молоко, яйца, шоколад, фрукты для компота и прочее. Дано одному товарищу следить, чтобы все было, а на себя я беру ответственность за проверку и недопущение недохватов в будущем.

Конечно, я виноват в том, что раньше не догадался поинтересоваться этим, но Георгий Васильевич изолировался в своей личной жизни от всех остальных настолько, что и в голову не могло прийти подумать о том, чем он живет. К его болезненной нервности я уже привык и знаю, что она за последнее время очень часто вызывается излишней доверчивостью к окружающим его людям, переводимым мною от бессистемной, иногда безотчетной и кустарной работы к определенной организованной работе. В частности, конечно, они недовольны тем, что с дипломатическо-иностранного пайка я их посадил на несколько уменьшенный».

НАРКОМ УЕЗЖАЕТ ЛЕЧИТЬСЯ

Чичерину назначили двух заместителей — больше в те годы не позволялось. Вся коллегия наркомата состояла из четырех-пяти человек. Первым заместителем был старый большевик Максим Максимович Литвинов, вторым — Лев Михайлович Карахан. С Караханом Чичерин прекрасно ладил. С Литвиновым они стали врагами. У Чичерина и Литвинова были разные представления о механизме работы наркомата. Литвинов считал, что Чичерин не годится на роль наркома, и держался самостоятельно.

Пока Литвинов сам не стал наркомом, он сопротивлялся попыткам Чичерина ввести в наркомате единоначалие. Максим Максимович исходил из того, что «каждый член коллегии ведет свою область, вносит по ней вопросы в коллегию и исполняет решения последней, рассылает членам коллегии для сведения отправленные им письма и телеграммы».

Чичерин жаловался, что Литвинов, который ведал отношениями с Западом, вообще не ходил к наркому, все решая сам: «По Западу я был ничто, рядовой член коллегии, а так как я барахтался, пытался влиять, была вечная напряженность. Обязательное участие тов. Литвинова в Политбюро по делам Запада упрочивало его роль; я проводил участие тов. Карахана в Политбюро по делам Востока для ослабления исключительной роли тов. Литвинова».

Бывший помощник Сталина Борис Бажанов писал в эмиграции, что Чичерин и Литвинов ненавидели друг друга. Чичерин жаловался, что Литвинов — хам и невежда, которого нельзя подпускать к дипломатической работе. Литвинов отвечал, что Чичерин — гомосексуалист, ненормальный, который работает только по ночам и дезорганизует работу наркомата.

Сын Литвинова Михаил рассказывал мне, что Максим Максимович воспринимал Чичерина как человека далекого от реальности:

— Чичерин мог позвонить ему среди ночи, чтобы задать какой-то вопрос. Отец считал, что Чичерин человек не от мира сего и для конкретной работы не подходит.

На заседании политбюро вопросы Наркомата иностранных дел рассматривались первыми. Присутствовали нарком Чичерин и его первый заместитель Литвинов. Нарком, по словам Бажанова, говорил робко и униженно, ловил каждое замечание члена политбюро. Его заместитель чувствовал себя увереннее.

Чичерин с ранних лет участвовал в социал-демократическом движении, но членство в партии ему оформили только с 1918 года, когда он вернулся в Москву. Это определяло его положение внутри партийной элиты, гордившейся большим дореволюционным стажем подпольной партийной работы. Год вступления в партию был куда важнее стажа работы, образования и профессиональной пригодности. Только в 1925 году Чичерина избрали членом ЦК. «Сам я был политически настолько бессилен, — писал Чичерин, — что мое выступление в политбюро в пользу какого-нибудь мнения бывало скорее основанием для обратного решения («нереволюционно»). Не понимаю: если мне не доверяли, почему не хотели меня использовать на другой работе? Теперь уже поздно, я точно игрушка, сломанная неосторожным ребенком…»

Чичерин стал часто болеть. Лечиться ездил за границу. В ноябре 1926 года он уехал из России и вернулся в конце июня 1927 года. Его заменял Литвинов.

Весной 1928 года в Шахтинском районе Донбасса были арестованы пятьдесят советских и пять немецких инженеров и техников. Всех обвинили в саботаже и диверсиях.

«Шахтинское дело» началось с сообщения о том, что «на Северном Кавказе, в Шахтинском районе Донбасса, органами ОГПУ при прямом содействии рабочих раскрыта контрреволюционная организация, поставившая себе целью дезорганизацию и разрушение каменноугольной промышленности этого района».

Смысл процесса состоял в том, чтобы показать: повсюду действуют вредители — бывшие капиталисты, дворяне, белые офицеры, старые специалисты. Они же — агенты империалистических разведок, поддерживают связи с иностранными посольствами…

Четыре из пяти немцев работали в крупной фирме «Альгемайне электрише гезельшафт»; ее руководитель Феликс Дейч был сторонником экономического сотрудничества с Россией. Он сразу же заявил немецкому послу Ранцау, что разорвет контракт, если его инженеров не освободят. Ранцау обратился к Чичерину.

Граф Брокдорф-Ранцау, бывший министр иностранных дел, вручил свои верительные грамоты в Москве еще 6 ноября 1922 года. Он был сторонником тесного сотрудничества России и Германии, которые должны вместе противостоять победителям в Первой мировой. Немецкий посол, как и Чичерин, был холостяком, не интересовался женщинами, любил работать по ночам. Они часто встречались с Чичериным за полночь и на французском языке вели беседы о литературе и философиии.

Когда в Советском Союзе началось печально знаменитое «шахтинское дело», Максим Литвинов находился в Берлине. Он отправил шифротелеграмму Сталину и Чичерину:

«Опубликование в газетах об арестах в СССР немецких инженеров вызвало здесь всеобщее возбуждение. Повсюду в публичных местах идут разговоры об этом. Не говорю уже о сильном озлоблении в промышленных кругах. Предвижу тягчайшие последствия для наших отношений не только с Германией, но и с американским промышленным миром. Предлагаю немедленно образовать авторитетнейшую комиссию для самого срочного рассмотрения вопроса о виновности арестованных немцев, с правом комиссии допрашивать как самих арестованных немцев, так и давших против них показания русских.

Во всех действиях комиссии гарантировать на непосредственных допросах обязательное участие представителя наркоминдела».

Доводы Чичерина и Литвинова, которые доказывали политбюро, что суд над немцами, приглашенными работать в Советскую Россию, невероятно повредит стране, вызымели действие.

10 мая 1928 года политбюро решило:

«Разрешить немецкому послу Ранцау свидание с обвиняемыми по шахтинскому делу…

Поручить тт. Молотову, Чичерину и Крыленко еще раз пересмотреть публикуемый акт в сторону максимального сокращения тех мест, которые касаются деятельности иностранных посольств…»

Двух немцев почти сразу освободили, три (вместе с советскими гражданами) предстали перед судом. Процесс по делу «вредительской организации буржуазных специалистов в Шахтинском районе Донбасса» начался 18 мая в Доме союзов. 7 июля Верховный суд вынес приговор: одиннадцать обвиняемых приговорили к смертной казни, остальных к различным срокам тюремного заключения.

Старания Чичерина и Литвинова не пропали даром. Двоих немцев оправдали, третьему дали год, но вскоре освободили. Посол Брокдорф-Ранцау находился зале суда. После процесса он вернулся в Германию, где умер 8 сентября 1928 года от рака горла.

Чичерин чувствовал себя по-прежнему очень плохо, да и отношения с Литвиновым отравляли ему жизнь. Георгий Васильевич заговорил о том, что его надо либо освободить от обязанностей по наркомату, либо вновь отправить лечиться. Он написал письмо члену политбюро и наркому по военным и морским делам Клименту Ворошилову, с которым пытался поддерживать неплохие отношения:

«Уважаемый товарищ, приближается момент, когда мы с Вами расстанемся, ибо мои отношения с Литвиновым дошли до белого каления, между тем Политбюро им дорожит, и мне остается только просить о назначении меня на маленькую работу в провинции, лишь бы уйти от Литвинова. С Караханом я вполне сработался (он моя единственная опора во враждебном стане коллегии НКИД), у нас все сообща, его деятельность есть моя деятельность, и литвиновское бешеное вранье против Карахана имеет целью бить меня. Не могу больше. Если этот тип Вам нравится, держите его, но отпустите меня куда угодно — в Сибирь, в Соловки, — лишь бы уйти от Литвинова.

С коммунистическим приветом, лично Вам весьма симпатизирующий Георгий Чичерин».

В письме Молотову Чичерин предложил назначить наркомом авторитетного в партии человека: «Положение будет нормальным и здоровым лишь тогда, когда во главе внешней политики будет лицо из внутреннего круга руководящих товарищей. Вы сами, Вячеслав Михайлович, весьма регулярно после почти каждого моего разговора на крупные темы с послами упрекали меня в слабости: наши представления в этом отношении, очевидно, далеко расходятся. Тов. Ворошилов говорил на заседании политбюро, что я больше защищаю интересы других правительств, и упрекал меня моим происхождением; это ясно доказывает невозможность продолжения моей работы. Тов. Рудзутак писал мне, что от моих писаний веет глупостью: такой человек, очевидно, даже номинально не может быть во главе НКИД…»

Но в политбюро не спешили отпускать Чичерина. 11 августа 1928 года политбюро постановило предоставить Чичерину трехмесячный отпуск для лечения за границей и запретило — по просьбе врачей — заниматься делами во время лечения.

Сталин доказывал Георгию Васильевичу, что он «должен остаться наркомом, если только будет работать даже два часа». Чичерину приятно было читать эти строчки, но он чувствовал себя очень плохо и понимал, что к работе не вернется. Но еще продолжал давать московским товарищам советы.

1 марта 1929 года Чичерин отправил Сталину большое послание о ситуации в Соединенных Штатах, где приступил к исполнению обязанностей новый президент Герберт Гувер. Тот самый, который в феврале 1919 года создал АРА, Американскую администрацию помощи, которая заботилась о пострадавших в Первую мировую войну, а после Гражданской войны спасала от голода и российских граждан.

Чичерин писал:

«Уважаемый товарищ! Гувер садится на президентское кресло. Он окружил себя нулями, он будет все. Напоминаю, что он чрезвычайно сенсативен в отношении АРА. Это было его детище. Когда у нас ее мало хвалили, он уже обижался. По-моему, необходимо в связи с его вступлением во власть пролить немножко теплых фраз по поводу АРА, его детища. Ведь АРА действительно много сделала… Не сказать — Гувер обидится.

Холода сильно повредили моему полиневриту, боли и общие тяжелые физические состояния усилились. В ближайшем будущем перееду в Висбаден, где при наступлении весны ванны должны серьезно повлиять на полиневрит, это моя главная надежда. С товарищеским приветом, Чичерин».

Сталин ответил Чичерину 10 марта 1929 года:

«Дорогой товарищ Чичерин! Ваши соображения насчет Гувера и АРА совершенно правильны. Отмечаемый Вами момент мы уже использовали в известном экспозе Литвинова на IV сессии ЦИК СССР. Там прямо сказано: «Мы не забываем, что в трудную для нас годину голода американский народ оказал нам щедрую помощь в лице организации АРА, возглавляющейся тогда будущим президентом Гувером». Я думаю, что этого пока достаточно. Боюсь, что частое повторение или грубое подчеркивание этого момента может дать лишь обратные результаты…

Когда думаете вернуться к работе? Нельзя ли ускорить Ваше возвращение, конечно, без особого ущерба для здоровья?

Горячий привет! И. Сталин».

Сталин регулярно адресовался к Чичерину, спрашивал его мнение по международным вопросам, Георгий Васильевич писал в ответ длинные письма. Из санатория «Грюневальд» он отправил Сталину большое письмо, где критически оценивал некоторые внешнеполитические акции СССР. Интересен его взгляд на мир: «В наших московских выступлениях говорится, что обострилась опасность войны между капиталистическими государствами, а следовательно, и нападения на нас. Что за вздор, как можно говорить такие вещи!! Благодаря войне между капиталистическими государствами мы захватили власть и укрепились, и всякое обострение антагонизмов Германия — Антанта, Франция— Италия, Италия — Югославия, Англия — Америка означает упрочение нашего положения, уменьшение всяких опасностей для нас».

Чичерин писал о ситуации в Германии: «К сожалению, Вас плохо информируют. Вы просто не знаете, как слабо то революционное движение, о котором у нас по неведению говорят…»

Относительно своего состояния Чичерин не мог сообщить ничего оптимистичного:

«Перед отъездом из Москвы я писал тов. Молотову, что не стоит начинать тратить валюту, пора примириться с моим уходом. Тов. Калинин пришел тогда в Кремлевскую больницу убеждать меня лечиться. Я ответил, что буду лечиться с пессимизмом. Это я и делаю. Не потеряло ли Политбюро терпение? Как раз в данный момент я вследствие временных явлений не могу вообще совершить никакой большой поездки, но очень скоро эти временные явления пройдут, и я мог бы ехать в СССР для оформления ухода, получения маленькой пенсии и разрешения жить в каком-нибудь советском южном городе, например Тифлисе, впредь до не весьма далекого перехода в полное небытие…

Ни к какой работе я сейчас пока не способен, и даже это письмо я уже прерывал раз двадцать. Развалина… Развалившаяся материя… Основная общая боль, в известные моменты острые боли в ногах, кровавые пятна на ногах, крайне тяжелые общие состояния вечером и ночью, слабость ног, как бы пошатывание земли под ногами, все эти и другие феномены полиневрита, начавшиеся после гриппа в июне, начали было слабеть, но опять обострились под влиянием холодов.

Но это лишь часть, есть тоже изнурительные галлюцинации или, вернее, полугаллюцинации в состоянии полусна. Тяжелые нервные явления начались у меня еще в начале 1928 года при лечении диабета Горденом, слишком пренебрегшим нервной стороной. По возвращении в Москву все это обострилось — тогда в моих полугаллюцинациях мне постоянно представлялся Литвинов, я весь охватывался ужасом, но потом все это сильно развилось, осложнилось, переплелось с полиневритом, после этих состояний делались другие состояния, так что долго не было почти настоящего сна…

Безграничная слабость. Я немного живее около 1 часа — 5 часов и в это время выхожу, остальное же время я у себя в полной изоляции и расслабленности. Если читаю или разговариваю, сразу теряю нить. Когда читаю, я постоянно должен возвращаться назад, ибо мысль отлетела. Даже самой маленькой работы не могу произвести.

…Нельзя тратить меньше, чем я, если вообще лечиться; в более дешевой санатории я несколько раз заболел от тухлой рыбы. Колит мучает, он требует утонченной диеты…

«Простота, вызывающая уважение», — гласит спартанская формула тт. Молотова и Орджоникидзе (Спарту насадить в Европе XX века). Если ЦКК прикажет сморкаться в кулак, я буду сморкаться в кулак в гостиной Штреземана, я не вызову его уважения, но испорчу наше международное положение — и без сморканья в кулак я мог достаточно убедиться за все эти годы, что наша простота или бедность вызывают не «уважение», но насмешки и вредят нашей кредитоспособности, торговой и политической, ибо торгуем мы с буржуазией и кредиты получаем от буржуазии, а не от компартий…

Я счастливо приближаюсь к вытекающему из циркуляров тт. Молотова и Орджоникидзе идеалу… самоизоляции, столь хорошо достигавшейся московскими послами XVII века, которые, однако, не нуждались в кредитах от греховного Запада».

Чичерин тяжело переносил кампании, которые периодически проводились партийным аппаратом: сокращения и чистки, которые лишали его ценных работников: «Я писал т. Сталину, что прошу на моей могиле написать: «Здесь лежит Чичерин, жертва сокращений и чисток». Чистка означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».

Он возмущался и мобилизацией опытных работников для отправки в деревню и, напротив, набором в наркомат партийно-комсомольской молодежи.

Его, скажем, дико раздражало введение единого машбюро, куда собрали машинисток из всех отделов и куда все члены коллегии и сам нарком должны были ходить, чтобы диктовать телеграммы. Не теряя надежды что-нибудь исправить, он жаловался Сталину, от которого все это и шло:

«Сокращение 1927 года потому было для меня лично очень тяжелым ударом, что на меня лично тем самым пало слишком большое бремя… Руководители других комиссариатов говорили мне, что это моя вина — я недостаточно отстаивал комиссариат. Когда разрушают комиссариат, надо грызться. Я же впал в безграничное отчаяние. Вместо отстаивания мною комиссариата, у меня росли патологические состояния, питаемые также отношениями с Литвиновым.

Меня все больше превращала в развалину вся эта внутренняя обстановка — миллион страхов, неприятностей, конфликтов, волнений (от одного только инцидента с Ворошиловым у меня долго продолжались ужасные состояния)… Вечный дамоклов меч над головой. Наши верхи, закрыв глаза, зажав уши, не считаются с резонами и фактами, так что, например, решили уничтожить всех переводчиков в наших учреждениях в Азии: наш аппарат в Азии был бы без языка».

Личные переживания Чичерина мало интересовали генерального секретаря, но переписку он продолжал, не теряя надежды вернуть к работе нужного специалиста.

20 июня 1929 года Чичерин писал Сталину:

«Я выполнял предписания врача, кроме одного: ходить в театры и концерты и видеться с людьми. Я этого не выполнял вследствие безграничной слабости: не мог. Мои попытки слушать музыку меня так утомляли, что всеми силами удерживался, чтобы не упасть в обморок. После свидания с кем-либо со мной творится нечто ужасное. В результате я все время жил и живу жизнью отшельника…

Я фактически сдал физически в 1927 году. Галлюцинации, тяжелое нервное состояние с полным отсутствием аппетита терзали меня с лета 1927 года. А тут прибавилась перенагрузка вследствие сокращений, о которых не могу вспоминать без трепета, страхи перед новыми разрушениями аппарата, вообще вечные волнения и ожидания неприятностей.

Я был уже развалиной, летом 1928 года свалился совсем, а теперь постепенно, неуклонно, медленно и верно растет непрерывная боль во всех костях, сделать несколько шагов для меня мучение, и мозговая жизнь так высыхает, что даже для прочтения газеты не хватает концентрации внимания…»

Чичерин дал генеральному секретарю очень дельный совет: «Как хорошо было бы, если бы Вы, Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу с переводчиком настоящим, не тенденциозным. Вы бы увидели действительность. Вы бы узнали цену выкриков о наступлении последней схватки. Возмутительнейшая ерунда «Правды» предстала бы перед Вами в своей наготе…»

Но Сталин так и не побывал за границей, если не считать коротких поездок в Тегеран в 1943-м и в поверженный Берлин в 1945-м. Стремительно меняющегося мира Сталин не видел, не знал, не понимал и принужден был опираться на донесения разведчиков, послов и на собственные представления…

ЛИШЬ БЫ НАРКОМ НЕ СБЕЖАЛ

Состояние Чичерина ухудшалось, и наконец стало ясно, что вылечить его невозможно. Сейчас же отношение к нему в Москве переменилось. Он перестал быть нужным, и сразу стало жалко тратить на него деньги. Кроме того, в политбюро возникла другая нехорошая мыслишка: а ну как при его нынешних настроениях Чичерин возьмет и останется за границей? Начнет еще выступать против советской власти? Расскажет все, что знает?.. И так уже много было невозвращенцев — дипломатов, не пожелавших вернуться в Советский Союз. Но бегство министра иностранных дел было бы слишком тяжелым ударом для режима…

Сталин распорядился аккуратно вернуть его на родину. 9 сентября 1929 года политбюро приняло решение:

«а) Считать необходимым возвращение тов. Чичерина в СССР. б) Послать доктора Левина к тов. Чичерину для ознакомления с его состоянием и выяснения времени его переезда в СССР с медицинской точки зрения, устроив необходимую консультацию врачей…»

Молотову и Рыкову поручили написать Чичерину письма с просьбой вернуться. Переписку с ним разослали членам ЦК и ЦКК, чтобы ознакомить их с ситуацией. Нарком к тому времени больше года находился в Германии. Сначала политбюро поручило доктору Левину «написать тов. Чичерину, что желателен его приезд в СССР в конце ноября». Последовал ответ, что сейчас это невозможно: Георгий Васильевич не перенесет дороги.

21 сентября 1929 года Молотов написал Чичерину необычайно ласковое письмо:

«Уважаемый товарищ! Если бы Вы по состоянию здоровья могли — хотя бы не немедленно, а в недалеком будущем — вернуться в СССР, то это было бы крайне хорошо. Все же Ваше имя неразрывно связано с СССР и принадлежит ему. Неужели же мы не можем настолько внимательно и серьезно подойти к делу, чтобы организовать удобный переезд и максимально благоприятные условия Вашей жизни и лечения в нашей стране? Конечно, можем и должны это сделать во что бы то ни стало, и притом возможно скорее…

Мы наверняка организуем дело в должном порядке, обеспечив Вам лечение, отдых и удобства не хуже, а лучше, чем Вы имеете за границей. Ваше же пребывание в СССР, как только по медицинским условиям станет возможно, крайне необходимо и прямо обязательно. Нет нужды это доказывать Вам, т. к. Вы понимаете это не хуже меня…»

Но теперь уже Георгий Васильевич нисколько не желал возвращения. Конечно, как человеку нездоровому, ему не хотелось пускаться в дальний путь. К тому же он прекрасно понимал разницу между немецким комфортом и условиями жизни в России, где его немедля отправят на пенсию. Ситуацию на родине он себе представлял по иностранным газетам. И писал в Москву: «Некоторые английские политики говорят: «Если бы не было СССР, его надо было бы выдумать, ибо он отталкивает рабочих от революции». Это, положим, парадокс, но ведь вся печать трубит о наших продовольственных и других затруднениях, я сам слышал от рабочих: «В России карточки, нет мяса, масла, яиц и т. д.».

Когда пенсия стала реальностью, эта мысль стала вызывать в Чичерине страх: его ждала старость одинокого и никому не нужного человека. Пытаясь воздействовать на политбюро, Чичерин напомнил Молотову странную историю, приключившуюся в 1925 году с председателем Реввоенсовета и наркомом по военным и морским делам Михаилом Васильевичем Фрунзе, которого политбюро буквально заставило оперировать язву желудка. Во время операции Фрунзе умер, и по Москве поползли слухи о том, что его сознательно положили под нож, чтобы устранить из политической борьбы — Михаил Васильевич считался сторонником не Троцкого, а Зиновьева. Эта история легла в основу повести Бориса Пильняка «Повесть непогашенной луны», которая вызвала скандал и которую немедленно запретили.

27 сентября Чичерин отвечает Молотову:

«Мой переезд никто удобно устроить не может, ибо тряска поезда и качка парохода неустранимы. При случае приходится и на верную смерть ехать, можно и на почти верный паралич ехать, и эта пытка, каковой для меня являются тряска и качка, может быть необходима, но целесообразно ли? Публика будет говорить гадости, вспоминать непогашенную луну и прочее — желательно ли? А в СССР нет ванн, равнозначащих Висбадену, есть прекрасные курорты, но другое — немецкие военные врачи безногих посылали обратно на фронт, но что потом?..

P. S. Если инстанция прикажет произвести харакири, я произведу харакири, но я предпочел бы менее мучительный способ, чем пытка железнодорожной тряски и пароходного тарахтения. Брр…»

Британский дипломат Роберт Брюс Локкарт, знававший Чичерина по Москве, видел его весной 1929 года, — по словам дипломата, это был «усталый, нервный, надорванный человек, желавший забыться и быть забытым».

Георгий Васильевич писал своему заместителю Карахану: «Возвращение в СССР есть моя ликвидация или немедленная официальная, или фактическая с помещением для отвода глаз где-либо на юге».

Вслед за этим Чичерин ответил и главе правительства Алексею Рыкову: «Зачем Вы называете меня «крупной политической фигурой»? Это фактически неверно. Я был полезен в период Мирбаха, затем при нашей мирной оффензиве и возобновлениях отношений, затем в Генуе и Лозанне, но за последние годы я был фикцией. Я позади… Не понимаю, почему не назначат нового наркома. И почему не публиковали о моем состоянии. Когда в 60-х годах умер Хедив Саид-паша, приближенные одели его труп в мундир, раскрасили его лицо, надели ему темные очки и возили труп в карете, чтобы думали, что он жив. Зачем Вам труп в мундире…»

Но Сталин и Молотов твердо стояли на своем. 20 октября 1929 года «Известия» написали о состоянии здоровья Чичерина: диабет, ангина, грипп, воспаление легких, полиневрит. Так подготовлялась его отставка. 14 ноября на заседании политбюро обсуждали, как вернуть наркома на родину. Поручили отправиться в Берлин Карахану — пусть по-дружески убедит Георгия Васильевича собирать вещи.

3 декабря на политбюро решили: «Ввиду сообщения т. Чичерина и пользующих его врачей, что состояние здоровья позволяет ему выехать в Москву лишь после четырехнедельной подготовки к переезду, максимально ускорить приезд т. Чичерина в Москву. Принять необходимые меры по врачебной линии как к подготовке т. Чичерина к переезду, так и организации самого переезда. Поручить тт. Енукидзе и Карахану принять меры к устройству пребывания и лечения т. Чичерина в СССР».

В январе 1930 года Георгий Васильевич вернулся в Москву, но к работе, разумеется, не приступал. 21 июля ЦИК официально освободил его от обязанностей наркома. Он превратился в персонального пенсионера союзного значения.

Чичерин предпочел бы оставить вместо себя Карахана, но не смог. Сталин плохо относился к Карахану, еще в 1926 году обращал внимание Молотова: «Не давайте волю Карахану насчет Китая — он испортит все дело, ей-ей. Он изжил себя… А смелости и нахальства, самоуверенности и гонора — хоть отбавляй». Через год после смерти Чичерина Льва Карахана, с которым они идеально понимали друг друга — как выразился Чичерин, «абсолютно спелись», — расстреляли…

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

После того как Чичерин понял, что кандидатура Карахана не пройдет, он стал возлагать надежды, что вместо него наркомом назначат члена политбюро Валериана Владимировича Куйбышева, которого считал культурным человеком и хорошим работником. Он даже написал ему обширное письмо, нечто вроде политического завещания, в котором вновь перечислил все свои беды и обиды: «С 1929 года были открыты шлюзы для всякой демагогии и всякого хулиганства. Теперь работать не нужно, нужно «бороться на практике против правого уклона», то есть море склоки, подсиживаний, доносов. Это ужасное ухудшение госаппарата особенно чувствительно у нас, где дела не ждут… Нельзя отсрочить международные дела. Демагогия в наших «общественных организациях» стала совсем нетерпимой. Осуществилась диктатура языкочешущих над работающими».

Чичерин писал о безумии, охватившем аппарат: чистки, сокращения, партийная нагрузка, общественная работа, склоки, подсиживания, доносы: «Людей ужасно мало, иностранные дела не ждут, а тут вечно отнимают работников то для временных командировок, то для партийных мобилизаций, то в порядке прикреплений к заводам, назначений в разные комиссии…»

Отставной нарком был раздражен тем, что для НКИД создан «какой-то специальный вуз для быстрого испечения склочников и демагогов, которые будут вытуривать опытных, хороших заслуженных работников… Втискивание к нам сырого элемента, в особенности лишенного внешних культурных атрибутов (копанье пальцами в носу, харканье и плеванье на пол, на дорогие ковры), крайне затрудняет не только дозарезу необходимое политически и экономически развитие новых связей, но даже сохранение существующих».

Наркомом назначили не Куйбышева — ему поручили Госплан и сделали заместителем главы правительства, а Литвинова. Письмо Чичерина осталось неотправленным. Он прожил еще шесть лет, ничем не напоминая о себе, и никто о нем не вспоминал. Болезни лишили его полноценной жизни. Он не поддерживал отношений даже с родственниками.

Чичерин умер 7 июля 1936 года всеми забытый, в нетопленой квартире, где стоял рояль и было много книг. Газеты поместили его портрет, некролог и заключение медицинской комиссии. Прощание с Георгием Васильевичем проходило в конференц-зале Наркомата иностранных дел на Кузнецком мосту. 9 июля его похоронили на Новодевичьем кладбище.

В постановлении политбюро записали:

«1. Оставшиеся после Чичерина рукописи и другие бумаги передать в Политархив НКВД.

2. Книги Чичерина передать в библиотеку НКИД.

3. Остальное имущество (деньги, займы, платье, белье и другие домашние вещи) передать родственникам, именно брату покойного Н.В. Чичерину».

* * *

В советские времена Чичерина, конечно, не вычеркивали из истории, как это делали с Троцким, но и лишний раз старались не вспоминать. Многолетний министр иностранных дел СССР Андрей Андреевич Громыко, ревниво относившийся к чужим успехам на дипломатическом поприще, не любил Георгия Васильевича. А труды по истории дипломатии не выходили без санкции министра. Уже при Горбачеве, когда зашла речь о том, как отметить семидесятилетие советской дипломатической службы, Громыко ворчливо сказал:

— Чичерин? А что он такое особенное сделал? Ну, с Лениным работал. Ну, так Ленин все и делал…

Часть вторая
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ СТАЛИНЕ

Глава 3
МАКСИМ МАКСИМОВИЧ ЛИТВИНОВ. РЕВОЛЬВЕР ПОД ПОДУШКОЙ

— Автомобильная катастрофа, в которой погиб Литвинов, была не случайной, ее подстроил Сталин. — Эти слова произнес однажды в тиши своего кремлевского кабинета бывший член политбюро Анастас Иванович Микоян.

Услышал эти слова только один человек. Это были еще советские времена, напечатать такое сенсационное признание было невозможно, но старый соратник Сталина вдруг решил раскрыть одну из известных только ему тайн. Может быть, к неожиданной откровенности его расположил обаятельный собеседник, которого он давно знал?

Беседовал с Микояном Валентин Михайлович Бережков, известный журналист, который когда-то работал в секретариате наркома иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова и был переводчиком Сталина. Бережков изумился словам Микояна: официально бывший нарком иностранных дел Максим Максимович Литвинов умер в конце 1951 года от инфаркта.

— Анастас Иванович, я просто не в состоянии этому поверить, — сказал пораженный Бережков.

— Я хорошо знаю это место, неподалеку от дачи Литвинова, — невозмутимо продолжал Микоян. — Там крутой поворот, и, когда машина Литвинова повернула, поперек дороги стоял грузовик… Сталин был мастером на такие дела. Он вызывал к себе людей из госбезопасности, давал им задания лично, с глазу на глаз, и человек, от которого Сталин хотел избавиться, погибал.

У Сталина имелась причина расправиться с Литвиновым, продолжал Микоян свой рассказ. Когда Литвинов фактически уже был отстранен от дел, его на даче часто навещали высокопоставленные американцы, приезжавшие в Москву и не упускавшие случая по старой памяти посетить бывшего министра и посла в Соединенных Штатах.

Американцы жаловались, что советское правительство занимает неуступчивую позицию, что трудно иметь дело со Сталиным из-за его упорства. Литвинов сказал им, что не следует отчаиваться, что неуступчивость Москвы имеет пределы, и посоветовал: если американцы проявят достаточную твердость, то советские руководители пойдут на уступки. Эта, как и другие беседы, которые вел у себя на даче Литвинов, была подслушана и записана. О ней доложили Сталину, он показал запись и другим членам политбюро.

— Я тоже ее читал, — вспоминал Микоян. — Поведение Литвинова у нас вызвало возмущение. По существу, это было предательство. Сперва Сталин хотел судить и расстрелять Литвинова. Но решил, что процесс может вызвать международный скандал, и отложил это дело. Но не забыл о нем. Он вообще не забывал таких вещей. И приказал привести в исполнение свой приговор, но без лишнего шума, тихо. Так Литвинов погиб в автомобильной катастрофе…

Валентин Бережков записал слова Микояна и со временем предал их гласности в своей мемуарной книге «Как я стал переводчиком Сталина». Бережков считал, что нет оснований сомневаться в правдивости слов Микояна. Разговор происходил в 1972 году. Анастасу Ивановичу тогда исполнилось семьдесят семь лет. Он оставался членом Президиума Верховного Совета СССР, был бодр и подвижен, писал мемуары и на память не жаловался.

ПАПАША ИДЕТ В БАНК

У третьего в истории Советской России наркома иностранных дел Макса Валлаха до революции, в годы подпольной работы, было много партийных кличек: Папаша, Граф, Кузнецов, Латышев, Феликс, Гаррисон, Казимир… Однако в историю он вошел под псевдонимом Литвинов, который стал его второй фамилией, известной всему миру.

Максим Литвинов занимал пост народного комиссара иностранных дел девять лет, с 1930 по 1939 год. В отличие от своих предшественников Чичерина и Троцкого менее эмоциональный Литвинов лучше приспособился к новой жизни. Он прекрасно понимал, что можно и чего нельзя делать при советской власти. Но при этом Литвинов умел быть принципиальным, отстаивал свою точку зрения и говорил правду в глаза. Эти редкие качества предопределили и его взлет, и его падение.

Макс Валлах, сын мелкого банковского служащего, родился в 1876 году в Белостоке, окончил реальное училище и поступил на военную службу в царскую армию. В раннем возрасте он увлекся социал-демократическими идеями, в двадцать два года вступил в партию и уже в 1901 году вместе со всем составом киевского комитета Российской социал-демократической рабочей партии был арестован. Его ждала ссылка, но летом 1902 года вместе с еще одиннадцатью заключенными он сумел бежать из киевской тюрьмы — Лукьяновского замка.

Полиция по всей империи разослала его приметы: «Рыжий шатен, роста 2 аршина 6 вершков, телосложения здорового, волосы на бороде и баках бреет, глаза голубовато-серые, близорукий, носит очки, лицо круглое, цвет кожи смуглый, лоб широкий, нос прямой, голос тенор».

Литвинова не поймали. Границы были тогда прозрачными. Как и многие другие социал-демократы, он перебрался в Швейцарию, где сразу сделал правильный выбор, определивший всю его дальнейшую жизнь, — примкнул к Ленину. Владимир Ильич усадил новичка за бухгалтерские книги. Литвинов стал кассиром партии, и очень скупым. Он завоевал доверие Ленина, и вскоре ему поручили более увлекательное, но не в пример опасное дело — транспортировку нелегальной литературы, а затем и оружия в Россию. Максим Максимович отличался завидным мужеством и хладнокровием. Он несколько раз тайно приезжал в Россию. Царская полиция от своей заграничной агентуры заранее узнавала, что он приедет, за ним даже устанавливали наружное наблюдение, но он дважды умело уходил от слежки.

В 1906 году Литвинов открыл в Париже липовую контору и, выдавая себя за офицера эквадорской армии, стал заказывать оружие — патроны в Германии, винтовки в Италии, пулеметы в Дании, револьверы в Бельгии. Предпочитал браунинги калибра 7,65 миллиметра. В закупках оружия ему помогал болгарин Борис Спиридонович Стомоняков, который потом будет работать у него в Наркомате иностранных дел.

Приобрести оружие оказалось не таким уж сложным делом, но как доставить оружие на Кавказ, где без дела томились боевые группы социал-демократов? Литвинов пытался действовать через болгар, уговаривая их:

— Оружие предназначено для армян, которые готовят восстание против нашего общего врага — турок.

Болгары ненавидели турок и согласились помочь.

Пятьсот маузеров, пятьсот карабинов, девять пулеметов, три миллиона патронов и тонну динамита доставили в Варну, где стояла зафрахтованная им яхта «Зора». В ночь на 29 ноября 1906 года оружие погрузили на борт. К экипажу присоединилась группа боевиков под руководством знаменитого Камо — Симона Аршаковича Тер-Петросяна. Утром 29 ноября яхта снялась с якоря. Но 1 декабря села на мель у берегов Румынии. Груз попал в руки румынских властей.

Тер-Петросян плохо говорил по-русски, слово «кому» он произносил как «камо». Сталин, который ему покровительствовал, так его и называл: Камо. Прозвище закрепилось и стало именем. Тер-Петросян отчаянно нуждался в оружии, потому что ему была доверена важнейшая миссия — обеспечить социал-демократов деньгами, применяя насильственные действия. Социал-демократы не считали это грабежом, а называли «экспроприацией». Большевистским боевикам удалось провести несколько удачных «эксов» и захватить большие деньги.

Самое знаменитое ограбление Камо организовал в Тифлисе в июне 1907 года. 13 июня тифлисская контора Государственного банка получила из Санкт-Петербурга по почте триста семьдесят пять тысяч рублей пятисотрублевыми ассигнациями. Камо переоделся в офицера, его вооруженная группа человек в пятьдесят рассыпалась по всей Эриванской площади. Около одиннадцати утра на площадь выехали два экипажа: в первом сидел кассир Государственного банка Курдюмов, который вез деньги, во втором — четыре вооруженных солдата. Их сопровождал эскорт из пятидесяти казаков.

По команде Камо его люди взялись за оружие. В казаков полетели бомбы. Кассир Курдюмов взрывом был выброшен из фаэтона. Испуганные лошади понесли, но Камо швырнул им под копыта еще одну бомбу. Фаэтон опрокинулся, Камо схватил деньги и исчез. В перестрелке три человека были убиты, около полусотни ранены. Боевики захватили огромную по тем временам сумму, но воспользоваться этими деньгами оказалось не так просто. Деньги перевозились в крупных, пятисотрублевых купюрах; номера захваченных банкнотов сразу же сообщили российским и иностранным банкам. Украденные деньги следовало обменять.

Большевики решили, что иностранные банкиры окажутся менее бдительными, чем отечественные, предупрежденные полицией; благо в те времена рубль был свободно конвертируемой валютой. Деньги вывезли в Париж, поменять их поручили Литвинову. Обмен должен был произойти 8 января 1908 года сразу в нескольких городах. Сам Литвинов отправился в банк вместе со своей помощницей Фанни Ямпольской.

Но царская полиция заранее была оповещена об этих планах и обратилась за помощью к европейским коллегам. Литвинова арестовали. Деньги у него конфисковали, но в причастности к ограблению обвинить не могли. К тому же за российского единомышленника вступились весьма влиятельные французские социалисты. Его освободили и даже дали возможность немного поработать в Париже, чтобы он накопил денег на билет до Лондона. Литвинов перебрался в Англию, где прожил десять лет. В Лондоне он тоже ведал финансовыми делами партии.

Считается, что Литвинов не стал жертвой массовых репрессий потому, что вождь до конца жизни сохранял благожелательное отношение к боевому соратнику: экспроприациями на Кавказе руководил сам Сталин.

АРЕСТ И ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Литвинов вполне освоился в Англии и до конца жизни оставался англофилом, что со временем поставят ему в вину. В 1916 году он женился на британской писательнице Айви Лоу. В Англии у Литвиновых родились дети — Михаил и Татьяна. Литвинов предупреждал жену:

— Ты имей в виду, если в России начнется революция, я сию же минуту уезжаю.

Айви последует за ним в Россию, где ее назовут Айви Вальтеровной.

Литвинова избрали секретарем Лондонской группы большевиков и представителем в Международном социалистическом бюро. После Февральской революции Литвинов занимался тем, что переправлял в Россию политэмигрантов. В условиях военного времени это было непростым делом. 3 января 1918 года вечерние лондонские газеты сообщили, что эмигрант Максим Литвинов назначен полномочным представителем Советской России в Англии.

Прежде всего Литвинов отослал в Москву шифр, который он составил вместе с бывшим сотрудником царской военно-закупочной комиссии. Этим шифром НКИД и пользовался в переписке с Литвиновым. В марте 1918 года к нему приехал первый дипкурьер, который добирался до места назначения через Финляндию, Швецию и Норвегию. Ему доставили двести тысяч рублей царскими деньгами, которые еще принимали британские банки, не осознавшие исторического значения Октябрьской революции. Стол дипкурьеров — служба для обеспечения связи с представительствами за рубежом — был организован при наркомате 27 августа 1918 года. Сначала подготовил одиннадцать дипкурьеров. В 1921 году при создании управления делами НКИД появилась Часть дипкурьеров, их насчитывалось уже пятьдесят четыре человека. В 1931 году образовали самостоятельный Отдел дипкурьерской связи. Теперь это департамент дипломатическо-курьерской связи.

Максим Максимович снял помещение и нанял сотрудников. На двери повесил табличку «Русское народное посольство». Официально британские власти его не признавали. В Лондоне действовало прежнее российское посольство, которое возглавлял поверенный в делах Константин Набоков. Но до заключения Брестского мира к Литвинову в Англии относились довольно прилично. Его бесконечно интервьюировали, он вообще стал лондонской достопримечательностью.

Когда Москва подписала с немцами мир, представителей Советской России стали воспринимать как врагов. 1 сентября 1918 года чекисты арестовали в Москве британского дипломата Брюса Локкарта. Англичане, наученные Троцким, который годом раньше распорядился арестовать британского посла, чтобы выручить из тюрьмы Чичерина, ответили тем же. 6 сентября лондонская полиция провела обыск в квартире Литвинова, его самого арестовали. Через десять дней его пришлось освободить, чтобы он смог связаться с Москвой и передать советским руководителям предложение Лондона обменять Литвинова на Локкарта. Предложение было принято. Вместе с Литвиновым из Лондона уехало еще несколько десятков эмигрантов, которые спешили вернуться в Россию.

Все сколько-нибудь образованные и толковые большевики, особенно знающие иностранные языки, ценились на вес золота. Первым делом Литвинова командировали в Швецию. Там уже находился Вацлав Воровский. Поскольку он давно жил в Стокгольме, его назначили полпредом в Скандинавских странах. Литвинов и Воровский должны были установить контакты с державами Антанты и предложить им прекратить враждебные действия против Советской России. Но они ничего не успели сделать. Швеция решила разорвать отношения с Советской Россией, и 30 января 1919 года всем советским представителям пришлось уехать из Швеции в пломбированном вагоне.

Поскольку старые большевики помнили умение Литвинова вести финансы, его назначили членом коллегии Наркомата рабоче-крестьянской инспекции и одновременно заместителем председателя Главконцесскома — отношения с иностранными бизнесменами предлагалось строить на основе концессий, то есть предоставления в аренду предприятий и месторождений природных ископаемых.

Но дипломатические поручения постепенно стали вытеснять все остальные задания. В ноябре 1919 года Литвинов отправился в Копенгаген вести переговоры с англичанами об обмене пленными. 24 ноября покинувшая Россию вдовствующая императрица Мария Федоровна записала в дневнике: «Сегодня ожидается прибытие с английским судном этого большевистского чудовища Литвинова. Правда, ему не разрешают сойти на берег».

Датское правительство тоже боялось распространения «красной заразы», но Максим Максимович оставался в Копенгагене почти год. Его контакты переросли в переговоры о возможности установления торговых отношений. Он вел переговоры и с англичанами.

В мае 1919 года Англия радиограммой предложила России провести переговоры об обмене военнопленными. 25 ноября в Копенгагене встретились Литвинов и член британского парламента Джеймс О’Грейди. Литвинов был в ту пору единственным представителем советского правительства за границей. Британскую въездную визу ему не выдали, потому что в 1918 году он был выслан из Англии. 12 февраля 1920 года Литвинов и О’Грейди подписали соглашение о военнопленных.

Затем Литвинова назначили полпредом и торгпредом в Эстонию. И наконец вернули в Москву заместителем наркома иностранных дел вместо Льва Карахана, которого отправили полпредом в Варшаву.

Имя Литвинова стало широко известным летом 1922 года, когда он возглавил советскую делегацию на Международной конференции в Гааге. Там собрались представители двадцати семи государств, чтобы обсудить вопрос о долгах России и возможном предоставлении ей кредитов. На кредиты Советская Россия очень рассчитывала, но признавать долги, сделанные царским и Временным правительством, отказывалась наотрез. Конференция закончилась провалом. Но в те времена в Москве именно такой стиль дипломатической работы пользовался почетом. «Правда» опубликовала басню Демьяна Бедного «Антантовская лиса и советский журавль»:

Литвинов, честь ему и слава,

Смышленый парень и не трус:

Вокруг него шумит облава,

А он сидит, не дует в ус…

Максим Литвинов был одним из двух заместителей наркома иностранных дел и непосредственно руководил 2-м западным отделом (отношения с Румынией и Чехословакией). Но энергия, организаторские способности, широкие связи в партийном руководстве быстро поставили его на первое место в дипломатическом ведомстве. Он вел себя очень самостоятельно, постоянно спорил с наркомом. Он замещал Чичерина, если тот покидал Москву, и фактически возглавил наркомат, когда Георгий Васильевич заболел и уехал лечиться за границу.

В наркомате Литвинов слыл образцом организованности и пунктуальности. Он обладал завидным трудолюбием и твердым характером. Его сотрудники вспоминали потом, что в наркомат Литвинов приезжал в начале одиннадцатого утра и уезжал в начале пятого вечера. Он брал с собой бумаги и читал их в особняке Наркоминдела на Спиридоновке, где жил. Все успевал, все дела делал вовремя, сам не опаздывал и другим не позволял. Он принимал сотрудников точно в назначенное время. Литвинов всегда держался с достоинством, терпеть не мог лести и подхалимства.

В год, когда Литвинов стал руководителем советской дипломатии, наркомат лишили денег, которыми мог распоряжаться его предшественник. В 1930 году политбюро решило:

«а) Особые секретные фонды, находящиеся в распоряжении НКИД, ликвидировать. Одновременно обязать все республики и учреждения ликвидировать все секретные фонды, находящиеся в их распоряжении. Предложить впредь НКИД и республикам в случае особой нужды для покрытия секретных расходов испрашивать в каждом конкретном случае специальные ассигнования, причем расходы республик должны проводиться исключительно через НКИД.

б) Утвердить в основном предложение РКИ о снятии работников из полпредства, торгпредства и подконтрольных ему организаций во Франции, поручив НК РКИ и НКТоргу согласовать вопрос об отдельных кандидатурах».

22 июля 1930 года в газетах появилось постановление президиума Центрального исполнительного комитета СССР об утверждении Литвинова наркомом. О своем назначении наркомом Максим Максимович объявил на одном из приемов для иностранцев, которые тогда устраивал отдел печати НКИД. Это сообщение, по словам очевидца, было воспринято иностранными дипломатами с чувством большого облегчения — они почему-то боялись, что в преемники Чичерину выберут Сергея Мироновича Кирова, первого секретаря из Ленинграда. Иностранцы, работавшие в Москве, считали Кирова одним из наиболее твердых «сталинских ребят».

Споры о том, кто возглавит Наркомат иностранных дел после Чичерина, шли долго. Сталин сделал выбор в пользу Литвинова по тем же причинам, по которым Ленин и Троцкий в свое время остановились на Чичерине: текущими иностранными делами должен заниматься не политик, а профессионал. Однако, несмотря на большой партийный стаж и старые заслуги, особого партийного веса у Литвинова не было. Троцкий писал: «В аппарате партии Литвинов уже задолго до Октябрьской революции не играл никакой роли». На XVI съезде партии (июль 1930 года) его не избрали в ЦК.

Многие относились к нему с недоверием — он был женат на англичанке, на буржуйке, которая никогда не стеснялась в выражениях, говорила, что думала. В 1927 году Айви Литвинова написала письмо, в котором указала, что она не имеет ничего против советской власти и просит не верить нелепым слухам. Письмо попало Сталину. Он прочитал и вызвал Максима Максимовича:

— Скажи своей англичанке, что мы ее не тронем.

Действительно — не тронули.

Накануне назначения на пост наркома у Литвинова начались большие неприятности из-за его брата Савелия Литвинова. История была в ту пору громкая, переросшая в международный скандал (см. статью В. Гениса «Дело Савелия Литвинова» в журнале «Вопросы истории» (2000. № 10).

«Своего брата, Савелия Максимовича Литвинова, могу без малейшего колебания рекомендовать на ответственную должность как честного и преданного интересам Советской власти работника, — писал Максим Литвинов в феврале 1924 года. — Хотя и находясь вне партии, он с первых же дней Октябрьской революции работал в качестве ответственного сотрудника в советских учреждениях, в том числе в берлинском полпредстве. Он — опытный организатор и знаком с коммерческим делом теоретически и практически. За его добросовестность и политическую лояльность ручаюсь полностью».

Летом 1926 года Савелия Литвинова командировали в торгпредство в Италию, но буквально через пару месяцев он вернулся в Берлин. Но теперь места в торгпредстве ему не уже нашлось — несмотря на вмешательство влиятельного брата, в ту пору заместителя наркома иностранных дел. Торгпредства подчинялись другому наркомату — внешней и внутренней торговли… Савелий пытался заняться бизнесом, но не удачно.

«Твоя беда, Савелий, — укорял его московский брат, — в том, что ты совершенно не знаешь наших порядков и психологии наших людей… Поэтому тебе и не удалось установить правильных отношений с советскими учреждениями, с советскими людьми… Ты всегда верил в чудо, в кривую, которая, действительно, как всегда вывозила. От души желаю тебе этого и в настоящий момент».

Осенью 1928 года Савелий Литвинов приехал в Париж. И тут от него потребовали расплатиться по векселям, выданным берлинским торгпредством. Сумма немалая — двадцать пять миллионов тогдашних франков. Советское торгпредство назвало векселя «грубой подделкой». Когда Савелия Литвинова арестовали, он кричал:

— Не я мошенник, мошенники — в торгпредстве!

29 декабря 1928 года Ворошилов обратился к Сталину:

«Судя по секретным телеграммам ТАССа, дело Савелия Л. принимает скандальный характер. Свистопляска печати, сенсационные разоблачения, всякие вымыслы и инсинуации окрашивают это дело в яркий колорит.

Все это, несомненно, просочится к нам (через иностранную прессу, через ТАСС и другие каналы). Я полагаю, что мы должны осветить это дело в наших партийных и советских газетах. Надо толково и подробно изложить махинацию Савелия Л. и его сообщников, чтобы пресечь всякие кривотолки и слухи, которые неизбежно у нас начнут циркулировать».

Сталин согласился и велел написать о процессе над Савелием Литвиновым. Газетная заметка появилась 29 января 1930 года. Позиция Москвы: брат Максима Максимовича авантюрист, обманувший Советское государство.

Дело рассматривал французский суд. Процесс начался в январе 1930 года. Присяжные должны были решить вопрос: Савелий Литвинов — жертва интриги или же преступник. Тем временем Максим Максимович уже стал наркомом.

История с братом доставила ему много неприятных минут.

Адвокат советского торгпредства пытался укорить Савелия:

— Вы носите знаменитое имя. Ваш брат — министр иностранных дел республики, занимающей одну шестую часть всего земного шара. Вы пытались спекулировать на этом славном имени. Вы хотели смешать вашего брата с грязью так, как это делают эмигранты… Подумать только, брат любит вас! Да, этот сильный человек имел слабость: он не мог отречься от брата, он заботился о вас, он хотел устроить вас на службу.

Но Савелий рассказал немало любопытного о более чем сомнительных финансовых операциях советских учреждений за границей. Савелий свалил всю вину на одного из руководителей Наркомата торговли Владимира Захаровича Турова (Гинсбурга), который был убит в Москве при невыясненных обстоятельствах. Турова похоронили на Новодевичьем кладбище.

А Савелий Литвинов утверждал на суде, что выполнял приказ Москвы, добывая деньги для Коминтерна. Когда разгорелся скандал, Турова убрали как нежелательного свидетеля.

— А если бы я не подчинился приказу, то и меня уже давно не было бы в живых, — добавлял Савелий Максимович.

Суд оправдал Савелия Литвинова. «Правда» откликнулась заметкой под заголовком «Гнусный акт французского «правосудия».

Эта скандальная история не повредила Максиму Максимовичу, как и разговоры о том, что он примыкает к «правым» — Николаю Бухарину и главе правительства Алексею Рыкову. Вместе с тем Сталин писал Ворошилову из Сочи в 1929 году, где отдыхал: «Держитесь покрепче в отношении Китая и Англии. Проверяйте во всем Литвинова, который, видимо, не симпатизирует нашей политике».

Но при этом Сталин доверял Литвинову. Не много в истории советской дипломатии найдется такого рода телеграмм, как та, которая была утверждена на заседании политбюро в мае 1931 года. Она адресована Литвинову, участвовавшему в заседании подготовительной комиссии по разоружению в Женеве: «Ваши выступления в Женеве политбюро считает правильными по существу и безупречными по форме и тону. Не возражаем против участия во всех названных вами Женевских комиссиях и подкомиссиях в форме, в которой вы найдете целесообразным».

Максим Максимович чувствовал себя уверенно. В 1935 году Литвинов обратился с подробным письмом к секретарю ЦК Ежову, который пользовался поддержкой Сталина и входил в силу:

«Многоуважаемый Николай Иванович.

Я вынужден написать Вам о своей охране. Я свыше 10-ти лет езжу подряд ежегодно за границу как по служебным делам, так и для лечения, но до последнего года всегда обходился без всякой охраны. Много раз ГПУ предупреждало о якобы готовящихся на меня покушениях, но все это оказывалось вымыслом. Информаторы НКВД, зная о моих частых поездках за границу, сочиняют информацию, которая, вероятно, хорошо оплачивается, не заботясь о правдивости своих сообщений. Были сообщения, когда они сообщали фамилии лиц, якобы готовившихся совершать покушения и даже с какими паспортами они должны были приезжать в Женеву, но при проверке таких лиц никогда в Женеве не оказывалось.

Надо Вам знать, что нынешний глава Женевского правительства — левый социал-демократ, вполне наш человек, который, не полагаясь на свою полицию, своими путями проверяет наши сообщения о мнимых террористах, и результат всегда получается отрицательный. Во всяком случае, до сих пор ни малейших признаков слежки за мною за границей не наблюдалось. А как Вы сами знаете, я в прошлом году был в Мариенбаде, затем в Меране, а затем в Женеве без всякой охраны, и ничего не случилось, несмотря на грозные предостережения НКВД.

Считая, однако, возможность покушения теоретически допустимой, в особенности когда я засиживаюсь подолгу в одном городе, как, например, на курорте или в Женеве, я с прошлой зимы дал согласие на сопровождение меня двумя сотрудниками НКВД, при условии, однако, производства охраны согласно моим собственным указаниям. Вы должны согласиться, что при моем опыте и знании заграницы я лучше Ягоды и его сотрудников понимаю, где и когда следует «охранять». Я ездил таким образом несколько раз с этими сотрудниками, и никаких недоразумений у меня с ними не было.

К сожалению, в данное время Ягода, очевидно основываясь на явно ложной информации, дал инструкцию своим сотрудникам не считаться с моими указаниями и навязывать мне свои формы охраны, которые не только раздражают меня, но явно дискредитируют меня, а зачастую привлекают ко мне ненужное внимание и раскрывают мое инкогнито. Тов. Суриц смог бы рассказать Вам, как некоторые иностранцы узнали меня в Мариенбаде благодаря нелепому поведению сотрудников НКВД.

Усвоенная теперь сотрудниками НКВД форма охраны меня не только раздражает, но в чрезвычайной степени угнетает, делая меня иногда совершенно неработоспособным. Там, где нужно, я не возражаю против охраны, хотя за мною по Женеве ходят иногда четверо швейцарских агентов и двое наших. Необходимо, однако, время от времени уединиться, погулять совершенно свободно, не чувствовать за собой топота шагов — только тогда я могу обдумать какую-нибудь проблему или необходимое выступление…

Р. S. Я уже не говорю о том, что надуманные в Москве меры охраны требуют огромных валютных расходов, абсолютно ненужных…»

НАРКОМ И ЕГО ЗАМЕСТИТЕЛИ

Не только самого наркома, но и коллегию Наркомата иностранных дел, состоявшую из пяти человек, утверждало политбюро, руководителей отделов — оргбюро ЦК. Коллегия НКИД состояла из самого наркома, его первого заместителя Николая Крестинского (бывший секретарь ЦК, отошедший от партийных дел из-за близости к Троцкому), второго заместителя Льва Карахана, красивого и приветливого человека, который женился на известной балерине, и Бориса Стомонякова, давнего знакомого Литвинова.

Чичерин считал Карахана «очень тонким, блестящим, талантливым политиком», а Стомонякова недолюбливал: «сухой формалист, без гибкости, без политического чутья, драчливый, неприятный, портящий отношения». Литвинов, напротив, отличал Стомонякова, а Карахана терпеть не мог. Стомонякова хотели отправить в Берлин, но он отказался и со временем стал заместителем наркома. Должность пятого члена коллегии НКИД осталась незаполненной.

Литвинов, став наркомом, продолжал курировать 3-й отдел — близкие ему англосаксонские и романские страны. 2-м западным отделом — Центральная Европа и Скандинавия — руководил Крестинский. Нарком был сух и резок, возможно подражая стилю Сталина. Но с Литвиновым можно было спорить. Дискуссии в Наркоминделе прекратились только с приходом Молотова.

Крестинский оставался доступен и прост. Николай Николаевич проработал в Наркоминделе до весны 1937 года, когда его внезапно перебросили в Наркомат юстиции и почти сразу арестовали. Его сделали одним из главных обвиняемых на процессе по делу «антисоветского правотроцкистского блока» в марте 1938 года.

В мае 1933 года заместителем наркома по дальневосточным странам (Япония, Китай, Монголия) назначили Григория Яковлевича Сокольникова, который сыграл важную роль в Гражданской войне, потом стал наркомом финансов и кандидатом в члены политбюро. Он тоже считался близким к Троцкому человеком, и в 1929 году его отправили полпредом в Англию. Осенью 1932 года Сокольников попросился домой. Его назначили в Наркомат иностранных дел. Он некоторое время занимался отношениями с Монголией, а потом стал заместителем наркома, но не надолго. Отношения с Литвиновым у него не сложились, в 1934 году число замов в наркомате сократили, а Сокольникова перевели первым замом в Наркомат лесной промышленности. В 1936 году его арестовали, приговорили к десяти годам тюремного заключения. Он был убит в тюрьме.

Лев Михайлович Карахан оставался заместителем наркома по ближневосточным странам (Афганистан, Персия, Турция, аравийские страны). У Карахана, близкого к предыдущему наркому — Чичерину, не сложились отношения с Литвиновым. Максим Максимович своего зама недолюбливал, поэтому при нем Карахан перестал замещать руководителя ведомства во время командировок наркома.

В мае 1934 года с поста второго заместителя наркома Лев Михайлович был отправлен послом в Турцию. Карахан скучал в Анкаре, просился на более деятельную работу. 31 декабря 1936 года он писал наркому обороны Ворошилову, с которым был на «ты», жалуясь, что угнетен своим нынешним положением, что по линии НКИД перспектив у него нет и он бы ушел на другую работу: «Я все возвращаюсь мыслями к НКВД. Там я мог бы быть полезен. Там идет большая работа по иностранным делам, и я мог быть неплохим помощником Ежову».

Поразительно, что даже высшие чиновники тогда так плохо ориентировались в том, что происходит. В НКВД Караханом действительно заинтересовались. Но с другой целью. Его отозвали в Москву только для того, чтобы арестовать и расстрелять…

В 1934 году коллегии во всех наркоматах, в том числе в НКИД, ликвидировали. При Чичерине на совещаниях шли настоящие споры, члены коллегии, тот же Литвинов, позволяли себе не соглашаться с наркомом, писать в ЦК, отстаивая свою позицию. Но Сталин решил, что коллегии — административное излишество. Политбюро приняло решение: «В интересах доведения до конца принципа единоначалия в управлении наркоматами считать целесообразным ликвидировать коллегии наркоматов, оставив во главе наркоматов наркома и не более двух замов».

Вместо четырех заместителей Литвинову оставили двоих — Крестинского (первый зам) и Стомонякова (второй). Это укрепило его власть внутри наркомата. Тем более что в начале 1934 года Литвинова избрали членом ЦК.

Стомоняков руководил 1-м западным отделом (отношения с Польшей и Прибалтикой). Это был главный отдел, потому что отношения с Польшей оставались определяющими для тогдашнего советского руководства, и Борису Стомонякову нарком доверял больше других. Когда в наркомате начались массовые репрессии, Литвинов приложил усилия, чтобы спасти Стомонякова, который в момент ареста пытался застрелиться и попал в тюремную больницу. Литвинов попросился на прием к Сталину. Понимая, чем рискует, твердо сказал:

— Я ручаюсь за Стомонякова.

Сталин ответил:

— Товарищ Литвинов, вы можете ручаться только за себя.

Стомоняков был уничтожен. Из всего руководства наркомата выжил только сам Максим Максимович…

Штат полпредств поначалу был небольшим — сам полпред, советник, первый секретарь, военный атташе, генеральный консул. Дальше шел технический персонал — секретари консульства, завхоз, шифровальщик, охрана из ОГПУ (затем НКВД).

Москва следила за тем, чтобы советские дипломаты жили скромно. В 1926 году в протоколе заседания политбюро записали:

«1. Полпредам и торгпредам в Германии, Латвии и Эстонии объявить строгий выговор за допущенные излишества и разгул в день 9-й годовщины революции, компрометирующие нашу Республику в глазах рабочих.

2. Поручить НК РКИ собрать исчерпывающий материал по этому делу и представить проект мер о жестком регламентировании расходов всех полпредств и торгпредств, исходя из необходимости сократить их в два раза».

Муза Васильевна Канивез, жена Федора Раскольникова, который был полпредом в Афганистане, Эстонии, Дании, Болгарии, оставила воспоминания о посольской жизни. Когда они с мужем приезжали в Москву в отпуск и искренне говорили, что им надоело жить вдали от родины, один из коллег шепотом отвечал:

— Не спешите, Музочка, вернуться из-за границы. Здесь адская жизнь.

Уже тогда сотрудники полпредств старались на людях хаять страну пребывания и вообще заграничную жизнь. Они знали, что среди слушателей обязательно окажется секретный сотрудник госбезопасности, который бдительно следит за моральным состоянием аппарата полпредства. Если советскому дипломату нравилась буржуазная действительность и он не умел это скрыть, его быстренько возвращали на родину. А уже очень многим хотелось поработать за рубежом — на родине было голодно и скудно.

Некоторые дипломаты вообще предпочитали не возвращаться. Только за один год, с осени 1928 по осень 1929 года, семьдесят два сотрудника загранаппарата отказались вернуться в Советский Союз. Отбор на загранработу стал еще более жестким — не пускали тех, у кого обнаруживались родственники за границей, «непролетарское происхождение» или отклонения от партийной линии.

В 1929 году проблема обсуждалась на заседании политбюро. «О беспорядках, выявленных в советских загранпредставительствах» доложил старый большевик Борис Анисимович Ройзенман, член президиума Центральной контрольной комиссии и член коллегии Наркомата рабоче-крестьянского контроля. Он занимался загранкадрами и проверкой работы загранучреждений.

Постановили:

«а) Поручить наркомату рабоче-крестьянской инспекции представить в Политбюро конкретные предложения во всем вопросам, вытекающим из доклада тов. Ройзенмана (список отзываемых лиц, сокращение штатов и пр.), а также по следующим вопросам, возникшим в связи с его докладом:

1) уничтожение секретных фондов во всех заграничных полпредствах,

2) максимальное сокращение существующих представительств различных организаций,

3) недопущение образования новых представительств без специального разрешения и регистрации их в НК РКИ.

б) Создать комиссию для изучения причин, вызывающих разложение наших работников за границей и отказы возвращаться в СССР».

В двадцатых годах дипломатический корпус состоял из старых большевиков, людей образованных, бывавших за границей, знавших языки. В тридцатых за рубеж стали посылать «выдвиженцев», как тогда говорили, то есть мобилизованных на дипломатическую работу партийцев, совершенно неподготовленных и не «испорченных» знаниями иностранных языков. Общение с иностранцами дозволялось только дипломатам. Остальные — то есть технический и административный аппарат полпредства — должны были вариться в собственном соку. Это порождало в небольшом коллективе конфликты похуже, чем в тесной коммунальной квартире. Ссорились, писали друг на друга доносы полпреду и прямо в Москву. Все уезжавшие за границу сдавали партийные билеты, но в полпредстве проходили собрания партячейки, могли раскритиковать и полпреда, сообщив свое мнение в аппарат ЦК.

Старались за границу никого без особой нужды не выпускать. В 1930 году политбюро постановило:

«1. Временно, впредь до особого постановления ЦК: запретить командировки за границу театров, спортивных команд, делегатов на выставки, литераторов, музыкантов и т. п., а также, как правило, делегатов на научные съезды. Исключения допускать лишь в каждом отдельном случае по особому постановлению ЦК.

2. Сократить планы ведомств по заграничным командировкам, за исключением командировок на учебу, особенно жестко урезать командировки по операциям, которые могут быть проведены аппаратом торгпредств.

3. В целях сокращения сроков командировок признать необходимым выдачу заграничных паспортов на ограниченные сроки (3–6 месяцев).

4. В целях повышения ответственности ведомств запретить комиссии ЦК по выездам рассматривать командировки, не утвержденные наркомом (в промышленности — персонально утвержденные председателями объединений и уполномоченным на то заместителем председателя ВСНХ). Вместе с тем ответственность за персональный подбор командируемых возложить на одного из членов коллегии по утверждению ЦК.

5. Комиссии ЦК по выездам совместно с валютным управлением наркомата финансов разработать и в декадный срок представить на утверждение ЦК прожиточный минимум для каждой страны, куда даются командировки, а также стоимость (валютная ее часть) проезда. Размер выдачи валюты на каждую поездку утверждать в комиссии по выездам. Категорически запретить как ведомствам, так и торгпредствам под страхом уголовной ответственности производить какие-либо дополнительные выдачи валюты командируемым.

6. В случае досрочного выполнения заданий или дискредитирующего поведения командируемых представители Рабоче-крестьянской инспекции сообщают об этом полпреду и торгпреду на предмет откомандирования в Советский Союз.

7. Предоставить право полпредам по предложению представителей РКИ в 24 часа откомандировывать в Москву лиц, находящихся в заграничных командировках».

Сами полпреды позволяли себе возражать наркому и оспаривать его указания. Вообще вели себя достаточно самостоятельно. Наркомат наводил дисциплину с помощью постановлений политбюро. Скажем, в 1926 году приняли такое решение:

«Об отлучках работников полпредств

а) Считать неправильным разрешение, данное НКИД, на одновременные отпуска тт. Розенгольца и Майского — основным работникам полпредства в Англии.

б) Ввиду заявления НКИД о том, что в парижском полпредстве одновременно (без разрешения НКИД) ушли в отпуск тт. Раковский и Давтян, предложить НКИД немедленно принять меры к тому, чтобы полпред (или советник) был вызван на место своей работы в Париже.

в) Обязать НКИД принять меры к тому, чтобы впредь вопросы об отлучках (об отпусках, выездах в Москву и т. п.) основных работников полпредств производились с разрешения НКИД, а в нужных случаях и ЦК.

г) Разослать это постановление всем полпредам…»

До начала массовых репрессий дипломатическая служба, как, впрочем, и вся жизнь в стране, еще не устоялась. Многое решали личные отношения и связи в центральном аппарате. В двадцатых годах (очень широко) и еще в начале тридцатых некоторые полпреды — бывшие крупные партийные работники — напрямую обращались к членам политбюро, с которыми у них были личные отношения, а то и к самому Сталину. Партийный статус Литвинова был выше, чем у Чичерина, но он не принадлежал к верхушке, поэтому недавние партийные работники не чувствовали себя его подчиненными. Хотя Литвинов, как и его преемники, требовал, чтобы все обращения наверх шли через наркомат.

Полпред в Чехословакии Александр Яковлевич Аросев жаловался Сталину: «Ведомство не хочет, чтобы полпред имел возможность непосредственно сноситься с политбюро или его членами. Ведомство хочет, чтобы на всех постах стояли его чиновники». Аросев не упускал случая отметить, что Литвинов близок к правым, а замнаркома Крестинский — и вовсе троцкист. Литвинов ничего не мог поделать, потому что Аросев когда-то учился вместе с Молотовым, а с Ворошиловым отбывал ссылку.

Сталин не возражал, когда полпреды обращались к нему напрямую. Советских представителей в наиболее крупных странах он принимал у себя в Кремле. Это позволяло получать дополнительную информацию, в том числе о взаимоотношениях внутри наркомата, хотя никакой самодеятельности дипломатам генеральный секретарь не позволял. Главным в сталинской дипломатии было сознательное самоограничение: каждый должен заниматься тем, что ему поручено, точно и буквально исполнять указания руководства.

Посол в Швеции Александра Михайловна Коллонтай записала в дневник в 1933 году после встречи со Сталиным: «В нашей работе не надо быть инициативной. Надо «проводить задания».

22 декабря 1933 года Литвинов жаловался Сталину относительно кадровых назначений в полпредстве в США, из-за которых он разошелся во мнениях с полпредом Александром Трояновским: «Вы неоднократно (и еще на днях) упрекали меня, что я не пользуюсь своим авторитетом наркома в своих сношениях с полпредами. Вы, вероятно, согласитесь, что не может быть этого авторитета у наркома, когда при его конфликте с полпредом по делу, в котором полпред ничего не может понимать, ЦК всецело решает вопрос в его пользу…»

Став наркомом, Литвинов обновил состав послов, бывших политиков сменяли первые профессиональные дипломаты. Подбором дипломатических кадров занимался организационно-распределительный отдел ЦК, в котором был заграничный сектор. На дипломатическую работу переводили с партийной, брали людей с производства. Им зачастую не хватало элементарной подготовки. В 1934 году политбюро утвердило проект постановления Совнаркома о передаче из резервного фонда в распоряжение Наркомата иностранных дел средств, необходимых для организации Института дипломатических и консульских работников. Его слушателям также решением политбюро предоставили отсрочку от призыва в армию и освободили на время учебы от военных сборов.

Непосредственно дипломатами занималась комиссия по проверке товарищей, вернувшихся в СССР с заграничной работы. Она существовала внутри аппарата партийной инквизиции — Центральной контрольной комиссии.

11 августа 1937 года Георгий Максимилианович Маленков, восходящая партийная звезда, заведующий отделом руководящих парторганов ЦК, докладывал Сталину: «По Вашему поручению отобрано пятьдесят работников для Наркоминдела. Все эти работники проверены в Орграспредотделе ЦК ВКП(б), а также и через НКВД. Каждого из отобранных товарищей я принимал, после чего с ними знакомился тов. Литвинов».

В 1938 году ввели новое правило: все работающие за границей должны приезжать в отпуск на родину, чтобы чекисты могли к ним присмотреться.

В решении политбюро записали:

«1. Установить, что работники заграничных учреждений СССР обязаны свой отпуск проводить в Советском Союзе.

2. Предложить наркоматам оплачивать проезд работников заграничных учреждений СССР, приезжающих в отпуск в Советский Союз».

НКИД И ЦК

Внешнеполитические вопросы в политбюро решали Сталин и Молотов, причем генеральный секретарь старался вникать во все серьезные проблемы и часто не соглашался с мнением наркомата. В письмах к Молотову или Кагановичу он не стесняется в выражениях: «Карахан вел себя глупо и неприлично… Карахан и Литвинов допустили грубую ошибку… Надо высечь НКИД за спячку, слепоту, близорукость. А вместо этого вы плететесь в хвосте за зеваками из НКИД».

Советские руководители в течение долгого времени отказывались встречаться с иностранными государственными деятелями и дипломатами. Только в 1933 году в Кремле стали принимать некоторых иностранных послов. А первым европейским министром, которого приняли в Москве на высшем уровне, был англичанин Энтони Иден, тогда лорд — хранитель печати. Ездить за границу Сталин категорически отказывался.

В конце двадцатых годов установилась практика, когда любые ключевые заявления дипломатов, текст документов и переписка с другими странами, директивы советским делегациям на международных переговорах должны были получить предварительное одобрение политбюро, как высшего в стране органа власти.

В конце двадцатых — начале тридцатых годов политбюро заседало четыре или три раза в месяц. С середины тридцатых, когда Сталин окончательно перестал считаться с соратниками, заседания стали проводиться нерегулярно.

А когда политбюро работало по расписанию, это был напряженный день. Начинали в одиннадцать утра, заканчивали иногда в семь вечера, но делали перерыв на обед. Все приглашенные толпились в секретариате — небольшой соседней комнате. Их вызывали по очереди. До осени 1929 года заседания политбюро вел глава правительства Рыков, потом Молотов. Сталин сидел на противоположном от председательствующего конце стола, внимательно слушая выступавших. Иногда вставал и ходил по комнате, потом высказывал свое мнение. Если между членами политбюро возникали споры, вопрос немедленно снимался с обсуждения и отправлялся на дополнительную доработку. Неподготовленные вопросы не рассматривались.

Менее важные решения оформлялись опросом членов политбюро — им либо рассылались опросные листы, на которых они расписывались за или против, либо просто опрашивали по телефону. Важную роль играли комиссии политбюро, создававшиеся для обсуждения разных внешнеполитических вопросов. В такой комиссии нарком иностранных дел или его заместитель был всего лишь рядовым членом. Но в аппарате ЦК еще не было международного отдела. Такой отдел появился в ЦК после расформирования в 1943 году Коминтерна; его возглавил болгарин Георгий Димитров.

Во время беседы с одним из иностранных дипломатов в мае 1933 года Литвинов сказал: «Наша Коммунистическая партия не имеет внешнеполитических отделов, и наш комиссариат осуществляет внешнюю политику как государства, так и господствующей партии».

Однако попытки сформировать в партаппарате внешнеполитическое подразделение предпринимались не раз. В апреле 1932 года решением политбюро при ЦК было создано информационное бюро по международным вопросам — Бюро международной информации. Его возглавил бывший член ЦК и исполкома Коминтерна Карл Бернгардович Радек. Это была одна из самых ярких фигур в большевистском руководстве, человек острого и язвительного ума, очень образованный и циничный.

Радек родился во Львове, свободно владел основными европейскими языками. И в Польше, и в Германии чувствовал себя как дома. В Варшаве он вел подпольную работу вместе с Розой Люксембург и Феликсом Дзержинским, в Германии — вместе с Кларой Цеткин и Карлом Либкнехтом, в Швейцарии — вместе с Лениным. После Октябрьской революции он безуспешно пытался поднять вооруженное восстание в Германии. Его карьере помешали изрядная доля авантюризма и нелюбовь к повседневной работе. Кроме того, он совершил роковую ошибку — считал Льва Давидовича очевидным наследником Ленина, но промахнулся. В 1927 году Радека, как троцкиста, исключили из партии. Через два года восстановили его членство и как бы реабилитировали.

В те годы Сталин доверял всесторонним познаниям Радека и охотно пользовался его ярким талантом. Радека назначили членом редколлегии «Известий», вновь стали посылать за границу. В аппарате ЦК ему поручалась аналитическая работа, информирование руководства партии о ситуации в мире. Новая роль Радека стала известной в мире, его приглашали за границу, с ним старались вести тайные переговоры, считая, что он и есть тот человек, который формирует стратегию внешней политики. А он любил напустить на себя таинственность.

Помощники Радека, тесно сотрудничая с военной разведкой, готовили и рассылали узкому кругу партийных руководителей «Доклады Бюро международной информации», «Сообщения БМИ» и «Бюллетень иностранной прессы БМИ». В Наркомате иностранных дел Радека, разумеется, возненавидели, как конкурента и соперника. Но его видная роль была недолгой. В мае 1934 года новое постановление политбюро свело задачи бюро Радека до простого информирования аппарата ЦК по международным делам.

Самого Карла Радека ждала печальная судьба. В 1936 году его вновь исключили из партии и арестовали, в следующем году судили по делу Параллельного антисоветского троцкистского центра. Надеясь спастись, он вступил в сделку со следствием и на суде охотно каялся в самых фантастических грехах. Он верил, что Сталин не станет его губить, позволит после суда вернуться к нормальной жизни. Суд вынес Радеку самый мягкий приговор — десять лет. Его убили в заключении…

НА ГОСТЕЙ НЕТ ДЕНЕГ

Конец двадцатых годов был крайне неудачен для советской дипломатии. Не удалось заключить серию договоров о ненападении с западными соседями. Франция выслала советского полпреда. Советская политика терпела поражение в Китае.

В основном дипломатия пребывала в исключительно трудной ситуации из-за жесткой позиции Москвы. Подготовка самого простого межгосударственного соглашения наталкивалась на непреодолимые препятствия. К примеру, как улаживать разногласия, возникающие между двумя странами, если идея третейского суда, арбитража отметалась с порога.

Борис Стомоняков докладывал в ЦК: «Количество спорных вопросов, возникающих из неправильного применения договоров или их нарушения, в которых мы (т. е. СССР) заинтересованы, крайне невелико. Зато другая сторона заинтересована во многих таких делах, поскольку наш аппарат дает больше оснований для жалоб на нарушение договоров или прав граждан».

Родилась идея двусторонних согласительных комиссий, но и она не привилась. В 1929 году коллегия наркомата сформулировала свое мнение: «При отношении к нам капиталистического мира и при характере возникающих с ним конфликтов согласительные комиссии лишь в редких случаях будут приходить к удовлетворительным результатам… Неудачи этих комиссий будут широко использоваться для враждебных выступлений против нас».

Заключение политических или внешнеторговых договоров в Москве сопровождалось указанием Наркомату иностранных дел добиваться принятия мер против белогвардейских организаций и эмигрантских газет, то есть борьба с эмиграцией на территории европейских стран оказывалась иногда важнее отношений с этими странами…

Когда по стране прокатилась волна раскулачивания, жертвами ее стали и иностранные граждане, оказавшиеся в России; у них тоже отнимали имущество. Но в отличие от советских граждан они могли жаловаться. Возникали международные скандалы, которыми занимался Литвинов.

3 февраля 1930 года Литвинов написал Сталину записку: «Среди кулаков, подвергающихся в настоящее время действиям новых законов в связи с раскулачиванием, имеется множество иностранных подданных (немцев, чехословаков, греков, итальянцев и др.). Некоторые из этих действий нарушают существующие международно-договорные отношения. Например, по советско-германскому договору имущество германских подданных в СССР может быть отчуждено либо в судебном порядке, либо же при уплате возмещения…»

Нарком просил обсудить этот вопрос на заседании политбюро. Решение было принято мгновенно. Дипломатия оказалась важнее идеологии. 5 февраля всем уполномоченным ОГПУ было отправлено строгое указание: «Имущество кулаков, иностранных подданных тех стран, с которыми СССР находится в официальных отношениях, не подлежит конфискации, сами они и их семьи выселению не подлежат впредь до особого распоряжения».

Но Литвинов вынужден был написать Сталину еще одну записку: у многих иностранцев имущество уже успели отобрать, надо подумать о какой-то компенсации. И что вообще делать с кулаками-иностранцами: «Высылка их без суда в отдаленные места также вызовет дипломатические протесты. Можно было бы альтернативно предложить им выехать за границу, да мы и не вправе задерживать их здесь, если бы они сами пожелали выехать; но вряд ли было бы политически целесообразно пустить за границу новые отряды антисоветских агитаторов…»

Голод, которым ознаменовалась коллективизация, также затруднил действия советских дипломатов. Даже приглашение в Россию иностранных гостей стало большой проблемой. Заместитель наркома Николай Крестинский объяснял полпреду в Праге Александру Аросеву, что принять чехословацкую делегацию невозможно: «В настоящий момент для того, чтобы у делегации получилось благоприятное впечатление, нужно затратить на ее обслуживание очень много сил. Все же силы сейчас идут на организацию уборочной кампании».

Литвинов был призван исправить положение. Он предлагал поладить с Англией, пойдя на какие-то уступки, например признать долги царской России. Но Сталину план не понравился, он не любил делать уступки. Кроме того, он считал Англию главным врагом страны. Возникла заинтересованность в налаживании отношений с Соединенными Штатами, на которые прежде мало обращали внимания.

Весна 1933 года стала временем переоценки и пересмотра внешнеполитических ориентиров. Еще недавно Литвинов на политбюро доказывал, что «Германия — якорь спасения СССР» и во внешней политике надо ориентироваться на Берлин. Но приход к власти в Германии нацистов сразу изменил геополитическую карту Европы.

В декабре 1933 года ЦК принял план Литвинова — вступить в Лигу Наций, которая была предшественницей ООН, продолжить установление дипломатических отношений со странами — членами Лиги Наций, создать региональный пакт о взаимной помощи от агрессии Германии. В это соглашение предполагалось вовлечь Польшу, Чехословакию, страны Балтии, Финляндию, Францию, Бельгию.

Но Сталин не спешил ссориться с новым хозяином Германии, прикидывал: а вдруг удастся поладить? Он даже сделал шаг навстречу Гитлеру. Выступая на XVII съезде партии (январь 1934 года), он говорил, фактически обращаясь к берлинским политикам:

— Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной… Если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний.

Но Гитлер с прежней злобой говорил о коммунистах и Коминтерне, поэтому Сталин повернул в другую сторону — к идее единого фронта европейских стран против фашизма. С 1934 года Москва ищет военно-политического союза с соседями, с Францией, с кем угодно, чтобы не оказаться одинокой и уязвимой. Идея «санитарного кордона» приобретает иной смысл. В двадцатых годах Запад пытался отгородиться от Советской России. Теперь СССР хотел использовать те же восточноевропейские страны, чтобы отгородиться от опасности, исходящей от нацистской Германии. Стало ясно, что особую ценность приобретают и хорошие отношения с Прибалтикой, где нельзя было допустить укрепления сил, дружественных Гитлеру. Решили продлить с этими странами пакты о ненападении еще на десять лет, установить отношения с балтийскими военными, пригласить их в Москву.

В середине тридцатых Сталин задумался об исторических связях славянских народов, о том, что давние симпатии можно использовать в текущей политике. Один чехословацкий дипломат весной 1934 года передал советскому полпреду в Праге слова президента страны Томаша Масарика: «Русские не понимают, каких псов они могли бы иметь против Европы в лице среднеевропейских малых государств…»

Но отношения с соседями не складывались, особенно с Польшей. Мешало высокомерие советской политики в отношении небольших европейских стран. Мешали и непомерные амбиции польских политиков. Это вообще было время, когда в Восточной и Центральной Европе все друг друга ненавидели и боялись. И предъявляли соседям претензии, часто территориальные.

Границы были установлены странами — победительницами в Первой мировой войне. Они хотели, чтобы восторжествовала справедливость и народы, прежде входившие в состав Австро-Венгерской, Оттоманской и Российской империй, обрели самостоятельность. Но провести идеальные пограничные линии не удалось. Поэтому появление множества новых государств породило огромное количество проблем, которые улаживались с трудом. К тому же внутри этих стран происходили сложные процессы — во многих этих государствах формировались авторитарные, националистические режимы, иногда фашистского толка.

В Москве подозревали, что поляки готовятся к новой войне с Советским Союзом и хотят воспользоваться волнениями на Украине, где массовая коллективизация вызвала волну возмущения и настоящие крестьянские восстания. В семидесяти трех сельсоветах восставшие крестьяне просто свергли советскую власть. В Москве были крайне обеспокоены масштабами крестьянского недовольства. Из приграничных районов решили выселить всех поляков — как потенциальных врагов советской власти.

11 марта 1930 года политбюро приняло постановление:

«По имеющимся данным есть основание предположить, что в случае серьезных кулацко-крестьянских выступлений в Правобережной Украине и Белоруссии, особенно в связи с предстоящим выселением из приграничных районов польско-кулацких и контрреволюционных элементов, польское правительство может пойти на вмешательство.

Во избежание всего этого ЦК считает нужным дать ЦК КП(б)У и ЦК КП Белоруссии, а также соответствующим отделам ОГПУ следующие директивы:

— усилить в приграничных округах количественно и качественно оперативный состав и маневровые войсковые группы ОГПУ;

— операцию ареста и выселения кулацко-польских контрреволюционных элементов подготовить со всей тщательностью и провести в максимально короткие сроки;

— предупредить какие бы то ни было массовые выступления в приграничных округах».

В Москве всерьез рассматривалась возможность нападения на Советский Союз с территории Польши и Румынии, поэтому заместителю председателя ОГПУ Генриху Ягоде и наркому обороны Климу Ворошилову были выделены деньги для укрепления пограничных войск и военных округов.

11 августа 1932 года Сталин писал Кагановичу: «Самое главное сейчас Украина. Дела на Украине из рук вон плохи… Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можем потерять. Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думают Реденс (председатель республиканского ГПУ. — Л. М.) или Косиор (генеральный секретарь ЦК компартии Украины. — Л. М.). Имейте также в виду, что в Украинской компартии (500 тысяч членов, хе-хе) обретается немало (да, немало) гнилых элементов, сознательных и бессознательных петлюровцев, наконец — прямых агентов Пилсудского. Как только дела станут хуже, эти элементы не замедлят открыть фронт внутри (и вне) партии, против партии…»

Максим Литвинов предпринял срочные усилия для возобновления контактов с Польшей. Это остановило судебный процесс над католическими священниками в Киеве, который планировался ОГПУ. В Москве решили отложить суд «до более благоприятного момента» в мировой политике.

КТО ЖЕ ИЗ НАС ЕВРОПЕЕЦ?

Литвинов наладил хорошие отношения с аппаратом исполкома Коминтерна, чего не было при Чичерине. С руководителем Отдела международных связей исполкома Коминтерна Осипом Ароновичем Пятницким будущий нарком познакомился еще в 1902 году в Лукьяновской тюрьме. Литвинов и Пятницкий даже вместе бежали из тюрьмы, сохранили добрые отношения и не конфликтовали.

С начала тридцатых сфера деятельности Коминтерна была ограничена, и он перестал быть помехой Наркомату иностранных дел. Но с органами госбезопасности и Литвинову не удалось наладить отношения. 20 августа 1932 года исполнявший обязанности наркома Крестинский отправил зампреду ОГПУ Всеволоду Аполлоновичу Балицкому памятную записку, в которой перечислял жалобы на советскую госбезопасность польских дипломатов. Крестинский позволил себе заметить: «У поляков есть некоторые основания жаловаться на грубость применяемых при наблюдении за польской миссией и при охране ее приемов». Крестинский просил органы госбезопасности позаботиться об устранении «моментов, могущих вызвать протесты и жалобы польской миссии и польского правительства».

Поляки жаловались на «неослабный надзор» над всеми, кто приходил в помещение польской миссии, «доходящий до фотографирования всех посетителей». Все советские граждане, которые так или иначе контактировали с польскими дипломатами, «арестовываются или как минимум вызываются в ОГПУ, где им делается предложение стать секретными сотрудниками».

5 марта 1932 года в центре Москвы произошла странная история. Двадцативосьмилетний бывший студент Московского университета Иуда Миронович Штерн стрелял из револьвера в машину советника немецкого посольства в Москве Фрица фон Твардовского. На допросе бывший студент будто бы признался, что на самом деле метил в германского посла Герберта фон Дирксена. 8 марта 1932 года в «Известиях» появилось сообщение ТАСС, из которого следовало, что «покушение имело целью вызвать обострение отношений между СССР и Германией». 11 марта «Известия» поместили новую заметку ТАСС, в которой сообщалось, что группа террористов исполняла «задание некоторых польских граждан». Штерн был исполнителем, Сергей Сергеевич Васильев — его сообщником, связанным с сестрой польского «дипломата» В. Любарского. Был устроен процесс, на котором подлинным организатором назвали В. Любарского, который приезжал в Москву с польским дипломатическим паспортом в качестве дипкурьера. Суд приговорил Штерна и Васильева, исполнивших «приказ польского фашизма», к смертной казни.

Поляки таким предположением возмутились. В том, что вся история была липой, и советские дипломаты не сомневались. Им эта история не нравилась, хотя среди них было не много поклонников польской политики…

Москва регулярно проводила с Польшей обмен заключенными. Смысл состоял в том, чтобы вызволить из польских тюрем коммунистов, выполнявших задания Коминтерна. Поляки не хотели отдавать тех, кто призывал к вооруженному восстанию и отторжению от Польши украинских земель. Например, они отказались отпустить известного подпольщика Бронислава Тарашкевича. Один раз его уже выдали Москве, а он опять оказался на территории Польши.

Крестинский писал секретарю ЦК Лазарю Моисеевичу Кагановичу: «Для нас Тарашкевич представляет ценность не только как видный работник Польской Компартии вообще, но и особенно как признанный вождь рабоче-крестьянских масс Западной Белоруссии. Его пребывание на советской территории имеет огромное значение на случай войны с Польшей. Тов. Тарашкевич принес бы нам в этом случае огромную пользу не только в агитационно-пропагандистской работе на Белорусском фронте, но, вероятно, сыграл бы большую роль в органах революционной власти в случае занятия нами Западной Белоруссии».

Польских коммунистов все-таки удалось выменять. Они приехали в Советскую Россию. А война с Польшей случилась — в сентябре 1939 года Красная армия нанесла с востока удар по польской армии, оборонявшейся от немецких войск. Но польские, западноукраинские и западнобелорусские коммунисты Сталину уже не понадобились — их уничтожил НКВД как участников «контрреволюционной националистической организации»…

Взаимоотношения чекистов и дипломатов складывались непросто. Но Наркомат иностранных дел отстаивал принцип старшинства полпреда в загранпредставительствах. С этим партийное руководство, как правило, соглашалось. Сотрудникам разведки периодически вменялось в обязанность информировать полпреда о том, что им становится известно. Но полпред должен был отчитываться только перед Москвой.

В 1934 году на политбюро решили: «Указать на недопустимость сообщения полпредами кому бы то ни было, в том числе и агентам НКВД и НКОбороны, секретных переговоров с иностранными правительствами и их представителями и предложить НКИД представить в ЦК проект директив полпредам по этому вопросу».

* * *

Профессор Сэмюэль Харпер, американский исследователь России, рассказал, как в начале тридцатых годов он ехал в поезде Москва— Берлин вместе с курьером немецкого посольства, полковником в отставке. Когда они проходили досмотр в польской таможне, профессор Харпер сказал полковнику:

— Ну, вот мы и в Европе.

Немец буркнул:

— Пока еще нет.

Поведение польских таможенников, которые сочли заметки профессора советским пропагандистским материалом и пытались их конфисковать, как бы подтвердило слова полковника. Когда через двенадцать часов немецкие пограничники без проволочек пропустили профессора, полковник радостно сказал:

— Вот теперь, как видите, мы действительно в Европе.

Попытка Москвы сблизиться с Польшей вызвала резкую реакцию Германии, которая опасалась тесных отношений Москвы и Варшавы. Закончилось это подписанием в январе 1934 года польско-немецкой декларации о ненападении. В Москве она была воспринята как антисоветская. Впрочем, и в советском руководстве как-то особенно не любили поляков. Уже во время Второй мировой войны, когда поляки стали союзниками, Литвинов говорил американскому журналисту Эдгару Сноу в беседе, которая не предназначалась для печати:

— Неразумно ставить на одну доску интересы тридцати миллионов поляков и интересы ста восьмидесяти миллионов русских. Там, где интересы русских сталкивались с интересами поляков, поляки должны были отступить.

Литвинов сказал Сноу, что он, может быть, и не согласен со своим правительством «по многим вопросам, но в отношении Польши мы абсолютно правы. В сущности, мы были чрезмерно снисходительны к Польше».

АМЕРИКАНЦЫ НЕ УМЕЮТ ПИТЬ

Усиление нацистской Германии служило аргументом в пользу улучшения отношений с Англией, Францией и Соединенными Штатами, которые никак не желали признавать советскую власть.

Отношение Соединенных Штатов к Советской России было сформулировано сразу после Гражданской войны: советское правительство не представляет в полной мере волю народов России. Об этом свидетельствует роспуск Учредительного собрания и тот факт, что большевики не допустили всенародных выборов. О безответственности лидеров советского правительства свидетельствует их отказ отвечать по обязательствам России перед другими странами. И наконец, тот факт, что эти лидеры злоупотребляют привилегиями дипломатических представительств, используя их в качестве каналов для распространения революционной пропаганды…

Прошло десять с лишним лет, и в 1933 году американским президентом стал Франклин Делано Рузвельт. Уже из его предвыборных речей следовало, что он намерен признать Советский Союз. Но Государственный департамент не спешил вступать в переговоры с Москвой. У американцев имелись свои заботы. Они боялись японцев, которые уже захватили Китай и намеревались еще больше расширить свою империю. Американские дипломаты опасались, что сближение с Советской Россией еще больше «разозлит бешеную собаку, сорвавшуюся с цепи на Дальнем Востоке» — так говорили тогда о Японии.

Правда, в Вашингтоне нашлось и немалое число сторонников признания — среди тех, кто рассчитывал на развитие торговли, наивно полагая, что Советский Союз на десятки миллионов долларов будет покупать американские товары. Американская экономика остро нуждалась в реализации своих запасов, чтобы стимулировать собственное производство и остановить рост безработицы. Некоторым американским деловым людям нравилась идея планового хозяйства, и они восхищались грандиозными преобразованиями, затеянными в Советском Союзе.

Однако за океаном слабо представляли себе советский экономический механизм. Карл Радек, который еще находился в фаворе у Сталина, язвительно сравнивал популярность советской экономической системы с популярностью русских блюд, которые подавались в западноевропейских ресторанах. Русские блюда, писал Радек, подаются в Европе без острого соуса настоящей московской кухни. Конечно, этот соус слишком остер для буржуазного желудка, поскольку состоит из трех компонентов, без которых не может быть настоящего русского блюда, — революции, диктатуры пролетариата и правящей компартии.

В октябре 1933 года президент Рузвельт подписал послание председателю ЦИК Михаилу Ивановичу Калинину с предложением направить в Вашингтон советского представителя для переговоров о нормализации отношений между двумя странами. Президентское послание подготовил — без ведома Государственного департамента — посол Уильям Буллит. Имелось в виду, что переговоры будет вести сам Рузвельт, а не Государственный департамент.

В ответном послании Калинина говорилось, что нарком Литвинов без промедления выедет в Вашингтон. Предложение Рузвельта для советских руководителей тоже оказалось сюрпризом, но приятным, хотя Соединенные Штаты рассматривались в целом как противник. «Старания Северо-Американских Соединенных Штатов, — писал в августе 1931 года Сталин Кагановичу, — направлены на то, чтобы опустошить нашу валютную кассу и подорвать наше валютное положение, а САСШ теперь — главная сила в финансовом мире и главный враг».

7 ноября 1933 года Литвинов сошел в Нью-Йорке с борта океанского лайнера «Беренгария». Плавание продолжалось целую неделю. Наркома принял Рузвельт. Президента предупредили, что в лице Литвинова он столкнется с человеком очень умным и весьма прямолинейным в манерах и высказываниях. Литвинов прекрасно говорил по-английски и был отличным переговорщиком. Рузвельта такой собеседник устраивал.

Переговоры за закрытыми дверьми шли несколько дней. Американцы хотели получить от советского правительства гарантии, что оно не станет с помощью Коммунистического интернационала поддерживать организации, которые ставят своей целью насильственное свержение американского правительства. Кроме того, американцы надеялись вынудить советское правительство согласиться со свободой вероисповедания, в частности позаботиться о том, чтобы персоналу американского посольства в Москве была обеспечена возможность религиозного обучения своих детей. Третьей крупной проблемой был вопрос о долгах и будущих кредитах. Поскольку Советский Союз принципиально отказывался выплачивать долги прежних правительств и компенсацию американцам за национализированную собственность, кредитов Москва не получила. Американцы специально создали Экспортно-импортный банк, но он практически не работал, потому что существовал закон, по которому кредиты предоставлялись только тем государствам, которые возвращают военные долги.

У каждой стороны имелся список претензий, но вместе с тем наличествовало и желание установить дипломатические отношения, хотя и Рузвельт и Литвинов подозревали друг друга в попытке обмануть партнера.

Когда Рузвельт 7 ноября 1933 года без пятнадцати шесть вечера впервые принял наркома Литвинова, то они довольно легко договорились об урегулировании долгов царской России. Президент Соединенных Штатов сразу заговорил о том, что религиозные свободы в России — базовое условие для переговоров об установлении дипломатических отношений. 17 ноября Рузвельт опять принял Литвинова и вновь завел разговор на эту тему.

— Ну хорошо, Макс, — сказал наркому Рузвельт, — вы знаете разницу между религиозными и нерелигиозными людьми? Вот в чем она заключается. Вас воспитали благочестивые родители. Смотрите, через какое-то время настанет вам срок умирать, и что, Макс? Вы вспомните своих родителей — хороших, набожных евреев, которые верили в Бога и возносили Ему молитвы. Я уверен, они и вас научили молиться.

Литвинов покраснел как рак, не зная, что ответить. Рузвельт продолжал как ни в чем не бывало:

— Сейчас вы считаете себя атеистом. Но я говорю вам, Макс, вас воспитали в религиозном духе. И когда придет время умирать, вы будете думать о том, чему вас учили ваши отец и мать…

Максиму Максимовичу было сильно не по себе, но он упрямо защищал позицию Советского государства: верить в Бога не запрещено, хотя это и не приветствуется. Он договорился с Рузвельтом только об этом конкретном пункте: американские граждане в России будут иметь возможность посещать церковную службу… Президент Рузвельт сказал жене Элеонор, что достиг двух третей того, чего желал, но каждый раунд переговоров с советским наркомом так же мучителен, как рвать зубы без наркоза.

16 ноября 1933 года дипломатические отношения с Соединенными Штатами все-таки были установлены. Последняя крупная страна признала Советскую Россию. Это стало звездным часом наркома. После возвращения Литвинова Сталин подарил ему дачу.

Отношения с Соединенными Штатами сразу приобрели большое значение. Первым полпредом в Вашингтоне назначили Александра Трояновского. Его трижды до отъезда принимал Сталин — такого внимания не удостаивался ни один дипломат. Открытие советского посольства в 1934 году происходило с большой помпой. Прием был организован великолепно, знатные вашингтонцы валом валили в посольство, поскольку все это было любопытно, а также потому, что ожидалось шампанское. Шампанское действительно подавали, а также и водку. Сухой закон, действовавший с 1917 года, только что был отменен, но настрадавшиеся американцы никак не могли утолить свою жажду. В драке из-за икры и шампанского оказалось немало пострадавших, причем только американцев. Все русские были предупреждены, что в случае каких-либо эксцессов их отошлют домой.

Полпред Александр Трояновский никогда больше не угощал гостей водкой на больших приемах. Он пришел к неутешительному для американцев выводу:

— Они не умеют пить.

Первым американским послом в Москве стал Уильям Буллит, который любил рассказывать, как он после революции беседовал с Лениным.

В феврале 1919 года тогдашний президент Вудро Вильсон отправил молодого дипломата Буллита выяснить, что происходит в Советской России. Буллита сопровождал радикально настроенный журналист по имени Джозеф Линкольн Стеффенс, который симпатизировал большевикам. Буллит писал, что «в Москве и Петрограде все умирают от голода из-за блокады, введенной США и союзниками». Он полагал, что с Лениным надо заключить мир. Стеффенс же, вернувшись из России, написал знаменитые слова: «Я видел будущее, и оно работает».

Уильям Буллит привез из Москвы советские предложения — не идеальные, но приемлемые для западных держав. На этой основе с советским режимом можно было установить нормальные отношения. Но президент Вильсон отверг идеи Буллита. Он решил, что большевики не удержатся у власти. Теперь президент Франклин Рузвельт поручил Буллиту продолжить его миссию. Посол прибыл в Москву 11 декабря 1933 года. Он счел своим долгом посетить могилу еще одного поклонника Советской России, американского журналиста Джона Рида, чтобы «отдать должное его вере в революцию».

7 марта 1934 года Уильям Буллит обосновался в Спасо-Хаус, который и по сей день остается резиденцией американского посла. Государственный департамент из экономии не разрешил посольству купить автомашины. Буллит приобрел машины на собственные деньги и сдал их в аренду посольству по стандартным расценкам Бюробина (Бюро по обслуживанию иностранцев). Аппарат посольства был большим, но американские дипломаты не очень понимали, как функционирует советская политическая система, да и не особенно вникали в детали…

После признания советского правительства Америкой Советский Союз вступил в Лигу Наций. Дипломатическая жизнь в Москве стала более активной. Часто устраивались приемы. Самый крупный давался в Георгиевском зале Кремля по случаю очередной годовщины Октябрьской революции. Приходили все советские руководители. Гости танцевали, пили и ели до утра. Впрочем, иностранцы быстро убеждались, что соревноваться с хозяевами в питье и еде — дело опасное. К утру многие гости были в плохом состоянии и с трудом добирались до дому.

Посол Буллит тоже устраивал пышные приемы, охотно посещавшиеся московской элитой.

«В те времена, — писал американский дипломат Джордж Кеннан, — советское руководство еще не оценивало США как империалистическую державу, играющую лишь однозначно отрицательную роль в международных отношениях. Буллит рассчитывал, что линия правительства Рузвельта, свободного от предубеждений и жесткости, свойственных республиканской администрации, встретит понимание советской стороны».

Но надежды Буллита не оправдались. Он был сильно разочарован сталинским режимом. Чем дальше, тем больше он чувствовал себя в посольстве пленником.

«Главной профессиональной слабостью Буллита был недостаток терпения, — писал известный американский дипломат Джордж Кеннан, посвятивший жизнь России. — Он прибыл в Москву с большими надеждами и хотел немедленного их осуществления. Не то чтобы Буллит симпатизировал советской идеологии, но питал некоторый излишний оптимизм в отношении намерений советских лидеров. Его подвели воспоминания об общении с Лениным.

Противоречия с советским правительством привели к тому, что Буллит стал сторонником жесткой линии по отношению к Москве. Все мы охотно поддерживали эту линию, однако она не отвечала общему направлению политики Рузвельта, который не только не оказал послу поддержки, но вскоре перестал прислушиваться к его советам по русским делам, считая, что в ухудшении отношений между странами виноват прежде всего Буллит…»

С горечью Уильям Буллит в 1936 году покинул свой пост. Его сменил Джозеф Дэвис, адвокат по профессии, видный деятель Демократической партии и друг президента.

«Новый посол Джозеф Дэвис с самого начала вызвал у нас неприязнь, — вспоминал Кеннан. — У нас создалось впечатление, что для президента пост посла — лишь средство вознаградить того, кто помогал ему во время избирательной кампании… Дэвиса прежде всего интересовало, чтобы в Америке советско-американские отношения выглядели дружественными, что бы ни скрывалось за их фасадом».

Сталину невероятно повезло с американским послом. Джозеф Дэвис поверил даже в истинность печально знаменитых московских процессов, на которых недавние руководители Советского государства «признавались» во всех смертных грехах. Он не сомневался в виновности обвиняемых и слал соответствующие послания президенту Рузвельту. Дэвис написал книгу «Миссия в Москве», по ней сняли просоветский фильм, который очень понравился Сталину.

В отличие от посла Джордж Кеннан неплохо разобрался в советской жизни.

«Я никогда не писал симпатий к советской власти, — вспоминал сам Кеннан, — и неприязнь к сталинскому режиму не явилась следствием разочарования в прежних иллюзиях. В отличие от многих профессиональных советологов я сам не прошел через «марксистский период»…

Мне были неприятны черты советских лидеров — фанатичная ненависть к значительной части человечества, чрезмерная жестокость, уверенность в своей непогрешимости, неразборчивость в средствах, излишняя любовь к секретности, властолюбие, скрывающееся за идеологическими установками».

Во время Второй мировой войны бывший американский посол Дэвис вновь приехал в Москву. Его принимали как дорогого гостя.

«На встрече с Вышинским, — вспоминает известный переводчик Татьяна Алексеевна Кудрявцева, которая в годы войны работала в Наркоминделе, — Дэвис чрезвычайно высоко отзывался о выступлениях Вышинского на московских процессах, на которых он присутствовал… После беседы, когда я пошла провожать Дэвиса к лифту, Вышинский сказал мне: «Вернитесь». Я решила, что он хочет дать мне указания, как составить отчет. Такой был порядок — при сложных переговорах переводчику всегда говорили, что надо отразить в отчете, а о чем умолчать.

Когда же я вернулась в кабинет, он сказал: «Садитесь» — и заходил по комнате. После долгого молчания Вышинский заговорил и целый час рассказывал, как ночами не спал, взвешивая, правильный ли выносит приговор, — «ведь это были близкие мне люди, товарищи, друзья»… Ему важно было выговориться. Беседа с Дэвисом, очевидно, всколыхнула воспоминания, а я была ничтожной мошкой, перед которой можно было распахнуть душу. Через какое-то время он умолк, сказал: «Можете идти».

19 мая 1943 года нарком госбезопасности Всеволод Николаевич Меркулов представил Сталину отчет о поездке американского посла по стране:

«Джозеф Дэвис и сопровождавшие его лица прибыли в гор. Куйбышев 17 мая. Во время прогулки по городу Дэвис посетил комиссионный магазин и магазин Инснаба (снабжение иностранцев. — Л. М.), где купил шелковое полотно на костюм…

18 мая Дэвис вылетел из Куйбышева в Сталинград, где в сопровождении секретаря обкома ВКПБ(б) т. Чуянова осматривал разрушенные здания в центре города, заводы, дом, в котором был пленен Паулюс… У братской могилы бойцов, павших за Сталинград, Дэвис, возложив на могилу цветы, построил всех сопровождавших его лиц в две шеренги, сам встал в центре и, обращаясь к собравшейся толпе бойцов и сталинградских жителей, произнес речь…

Получив справку, что в район Сталинграда залетают иногда вражеские разведчики, Дэвис поинтересовался, будут ли его сопровождать истребители, а на аэродроме лично проверил наличие истребителей. Перед отлетом для Дэвиса и сопровождавших его лиц в облисполкоме был устроен небольшой завтрак, на котором он благодарил за заботы о нем и заявил о «неизгладимом впечатлении» от посещения Сталинграда».

Сталин написал на донесении: «Почему это дело не публикуется? Где корреспонденты наших газет?» В мае 1945 года Джозеф Дэвис — единственный из всех западных дипломатов — получил орден Ленина.

ОРДЕН К ЮБИЛЕЮ

Фигура Максима Литвинова стала одной из самых заметных в мировой политике. Нарком выступал на различных международных конференциях, и его выступления привлекали внимание, потому что он говорил прямо и разумно. Впрочем, его прямолинейность и язвительность раздражали западных дипломатов, скованных строгими протокольными правилами.

Свое шестидесятилетие 17 июля 1936 года Максим Максимович встретил в швейцарском городе Монтрё, где открылась Международная конференция о режиме черноморских проливов. Подписанная там конвенция действует и по сей день. В день рождения нарком получил из Москвы приятное послание, подписанное Сталиным и Молотовым: «Совет Народных Комиссаров Союза ССР и ЦК ВКП(б) приветствуют Вас, старейшего деятеля большевистской партии, руководителя советской дипломатии, неустанного борца против войны и за дело мира в интересах всех трудящихся…»

Литвинов ответил благодарственной телеграммой: «Если в моей дипломатической работе отмечаются некоторые успехи, то они должны быть приписываемы в первую очередь твердому и искусному руководству виновника всех наших успехов во всех отраслях соцстроительства — вождю Сталину. Это руководство является залогом и дальнейших успехов».

Его наградили орденом Ленина. В газетах появились приветственные статьи видных дипломатов — Николая Крестинского, Бориса Стомонякова, Ивана Майского, Федора Раскольникова, Бориса Штейна. «Правда» в статье под названием «Верный сын большевистской партии» писала: «Имя тов. Литвинова войдет в историю как имя одного из крупнейших представителей великой эпохи Октябрьской революции и строительства социализма, как человека, который олицетворяет внешнюю политику Советского Союза и его борьбу за обеспечение мира между всеми народами».

Литвинов понимал, какую опасность для России представляет Гитлер. В конце 1935 года он обратился к Сталину:

«Взятый Гитлером курс против нас остается неизменным, и ожидать каких-либо серьезных изменений в ближайшем будущем не приходится. У Гитлера имеются три пункта помешательства: вражда к СССР, еврейский вопрос и аншлюс (присоединение Австрии)… Я предлагаю, независимо от выводов, к которым придет комиссия наркомтяжпрома, ограничить выдачу заказов в Германии сотней, максимально двумя сотнями миллионов марок.

Антисоветская кампания гитлеровцев не только не ослабевает, но принимает совершенно гомерические размеры. Несмотря на это, советская печать в отношении Германии заняла какую-то толстовскую позицию — непротивления злу. Такая наша позиция еще больше поощряет и раздувает антисоветскую кампанию в Германии. Я считаю эту позицию неправильной и предлагаю дать нашей прессе директиву об открытии систематической кампании против германского фашизма и фашистов. Только этим путем мы можем заставить Германию прекратить или ослабить антисоветские выступления».

Литвинов активно пытался использовать печать во внешнеполитических целях. Однажды он специально обратился к Сталину с неожиданным предложением:

«В области внешнеполитической пропаганды буржуазные правительства имеют перед нами то преимущество, что, независимо от существующих между ними и другими государствами официальных отношений, они могут через частную прессу говорить этим государствам весьма неприятные вещи. Они этим пользуются иногда даже в отношениях самых близких союзников.

Советская же пресса, являющаяся правительственными или партийными органами, вынуждена к большей сдержанности в отношении стран, с которыми у нас существуют более или менее честные отношения, и лишена возможности высказывать по их адресу необходимые горькие истины. Правда, некоторой свободой пользуется газета «Журналь де Моску», но она выходит только раз в неделю и поэтому не всегда может откликаться на события.

Мы могли бы в некоторой мере устранить это неравенство, предложив «Известиям» и «Правде» открыть рубрику «Письма в редакцию». Такая система весьма распространена в Англии, и даже в таких крупных газетах, как «Таймс», «Морнинг пост» и «Манчестер гардиан», весьма видное место занимает отдел «Письма в редакцию»… Если мое предложение встретит одобрение с Вашей стороны, то не откажите дать кому следует необходимые указания».

На основе этого письма было принято постановление политбюро: «Предложить «Правде» и «Известиям» открыть в газете рубрику «Письма в редакцию». Такие же попытки обзавестись мнимосвободной прессой для внешнеполитических игр Сталин будет предпринимать и позднее. Так, в годы войны появится журнал «Война и рабочий класс» (в 1945 году его переименуют в «Новое время»). По указанию Сталина журнал критиковал британского премьер-министра Уинстона Черчилля. Тот возмущался. Сталин с неподражаемым цинизмом отвечал, что журнал «Война и рабочий класс» — орган советской общественности и правительство не вправе им командовать…

Европа неостановимо двигалась к новой войне, но лишь немногие предвидели приближающуюся катастрофу. Илья Эренбург в одном из писем в начале тридцатых писал: «Был в Берлине, в Чехии, в Швейцарии. Европа мрачна и непонятна. Все ее жесты напоминают жесты тривиального самоубийцы».

С 1933 года Литвинов вел с французами переговоры о сотрудничестве в предупреждении германской агрессии. К сожалению, в октябре 1934 года французский министр иностранных дел Луи Барту, сторонник пакта с Россией, был убит в Марселе вместе с югославским королем Александром. Хорватские националисты — усташи — охотились на своего короля, сторонника единой Югославии. Барту погиб, потому что сидел рядом с королем Александром. На следующий год советско-французский договор о взаимной помощи все-таки был подписан.

В 1935 году президент Чехословакии Томаш Масарик отправил своего министра иностранных дел Эдуарда Бенеша (будущего президента) в Москву подписать договор о взаимной обороне. Но подготовленный наркомом Литвиновым договор остался нереализованным. Сталин предлагал чехам пустить Красную армию на свою территорию, чтобы она в случае войны могла сражаться с немецкими войсками. Но чехи боялись, что если Красная армия вступит на территорию Чехословакии, то уже не уйдет — из освободительной армии превратится в оккупационную. Как показала история, их сомнения были небезосновательны…

Литвинов, в отличие от Чичерина и Троцкого, был реалистом, вполне приземленным человеком. Он старался делать все, что мог. Но обстоятельства были сильнее. Его попытки объединить европейские страны против гитлеровской Германии оказались бесплодными, потому что европейцы не доверяли Сталину так же, как и Гитлеру. Процессы в Москве, сообщения о репрессиях, рассказы о коллективизации и голоде привели к тому, что Сталину и вообще Советской России окончательно перестали верить. Хуже того, западным политикам нравилась циничная мысль столкнуть между собой двух диктаторов — Гитлера и Сталина.

Столкнуть своих противников лбами надеялись и в Москве. В марте 1935 года, беседуя с работниками аппарата президиума ВЦИКа, Калинин откровенно говорил:

— Мы не против империалистической войны, если бы она могла ограничиться, например, только войной между Японией и Америкой или между Англией и Францией.

СИГНАЛ АДОЛЬФУ

Эпоха массовых репрессий не обошла и Наркомат иностранных дел. Дипломатов брали одного за другим. Выжившие вспоминали:

— Сговоришься с коллегой встретиться по какому-то вопросу, а на другой день его уже нет в наркомате — арестован.

В общей сложности в Наркоминделе было репрессировано две с половиной тысячи сотрудников, посадили полсотни полпредов, почти всех руководителей отделов. Нормальная работа прекратилась. Отделами руководили временно исполняющие обязанности. В полпредствах и консульствах вообще не осталось старших дипломатов. Некоторые советские учреждения просто закрылись. После ареста полпреда в Саудовской Аравии посольство там закрыли в 1938 году, а открыть его смогли уже только во время перестройки.

Закрывались и иностранные представительства в Москве — после того, как арестовывались советские сотрудники. НКИД был завален жалобами посольств на аресты иностранцев, но поделать ничего не мог.

9 февраля 1936 года по настоянию наркомата на заседании политбюро согласились:

«Предложить НКВД внимательнее относительно к ходатайствам НКИД в пользу арестованных иностранцев и в случаях малообоснованных и недостаточно серьезных обвинений заменять предание суду высылкой за границу.

Предложить Прокуратуре и Верхсуду, в особенности Военной Коллегии, внимательнее относиться к делам иностранцев и лишь в случаях, вызываемых абсолютной необходимостью, слушать дела при закрытых дверях и лишать обвиняемых защиты.

Предложить НКВД, Прокуратуре и Верхсуду поддерживать контакт с НКИД при разборе дел иностранцев.

Предложить НКВД не арестовывать иностранных подданных без согласия т. Молотова или Секретариата ЦК».

Но аресты продолжались, о чем дипломаты узнавали задним числом, когда представители посольств приходили жаловаться.

После очередных жалоб наркомата 29 апреля 1938 года политбюро приняло новое постановление, требующее от НКВД извещать иностранные посольства, миссии и консульства об арестах их сотрудников: «Предложить тов. Ежову поручить одному из его замов постоянные сношения с НКИД, возложив на него ответственность за своевременные ответы на запросы последнего».

Но чекисты пренебрегали такого рода указаниями, знали, что за излишнее рвение в арестах их не накажут.

26 ноября 1938 года, на следующий день после назначения наркомом внутренних дел, сменивший Ежова Лаврентий Павлович Берия подписал приказ, в котором говорилось: «В отношении советских граждан, посещающих иностранные посольства и консульства, практиковать задержание и выяснение личности задержанных. Задержание не должно длиться больше 48 часов, в течение которых при наличии компрометирующих материалов необходимо оформлять арест задержанных с точным соблюдением соответствующих статей УПК или освобождать их, если нет необходимых оснований для ареста».

Не только обычные люди стороной обходили иностранные представительства, но и сотрудники наркомата сторонились иностранцев. Заниматься дипломатией стало трудно, высказывать оригинальное мнение — опасно для жизни. Кандидаты на руководящую работу в Наркомат иностранных дел (заместители заведующего отделом и выше), а также выезжающие за границу старшие дипломаты (начиная с должности второго секретаря) утверждались в ЦК партии. Отдел руководящих партийных органов заводил на них учетные дела, проводил проверку через НКВД и в случае благополучного исхода представлял на утверждение.

Но и проверенные, высокопоставленные дипломаты чувствовали себя неуверенно. В период репрессий сотрудники НКИД стали избегать встреч с иностранцами, старались даже пореже ходить на приемы в посольства. Литвинову приходилось заставлять их посещать приемы. Но нарком не мог защитить ни своих подчиненных, ни самого себя. Его дни на высоком посту были сочтены.

Эпоха Литвинова закончилась после того, как Сталин решил заключить стратегический союз с Гитлером. Не стоит думать, что Литвинов сопротивлялся сталинским указаниям, что он был в оппозиции к Сталину, что он проводил самостоятельную политику. Максим Максимович имел свои представления о внешней политике. Но нарком выполнял то, что решал Сталин, и по каждому вопросу обращался в ЦК за санкцией. Его самостоятельность заключалась в стиле и методах дипломатии, в привычке общаться с иностранцами и в некоторой свободе мысли.

Максим Максимович был англофилом. Он считал главными партнерами России Англию, Францию и США. Сталин и Молотов делали ставку на Германию. Максим Максимович, как еврей, не мог питать к гитлеровскому режиму ничего, кроме ненависти и презрения. Впрочем, если бы Сталин поручил ему наладить отношения с нацистской Германией, Литвинов не только не посмел бы отказаться, но и убедил бы себя, что это необходимый шаг. Однако же смена наркома иностранных дел была для Сталина выгоднее — трудно было придумать более ясный сигнал Гитлеру о готовности к немедленному сближению.

НОВЫЕ ЛЮДИ В НАРКОМАТЕ

Полпред в Англии и будущий академик Иван Михайлович Майский вспоминал, как он попал на заседание политбюро в последние дни апреля 1939 года. Сталин вел себя по отношению к Литвинову недружелюбно, глава правительства Молотов открыто обвинял наркома во всех грехах — его судьба была уже решена. Наркомат иностранных дел ждала чистка, на это нацелили чекистов.

3 мая 1939 года политбюро приняло постановление «Об аппарате НКИД»: «Поручить тт. Берия (председатель), Маленкову, Деканозову и Чечулину навести порядок в аппарате НКИД, выяснить дефекты в его структуре, особоенно в секретной его части, и ежедневно докладывать о результатах своей работы тт. Молотову и Сталину».

Владимир Георгиевич Деканозов был начальником 3-го (контрразведывательного) отдела Главного управления государственной безопасности НКВД, Сергей Федорович Чечулин с двадцатых годов работал в шифрбюро ЦК, ведал секретной перепиской партаппарата.

4 мая с утра здание НКИД окружили чекисты. Приехал новый нарком иностранных дел Молотов, с ним секретарь ЦК, начальник управления руководящих кадров Георгий Маленков и нарком внутренних дел Лаврентий Берия. Они сказали Литвинову, что он освобожден от должности. Руководителей отделов и старших дипломатов по одному вызывали в кабинет наркома, объяснив, что там заседает комиссия ЦК. За столом на главном месте расположился Молотов, справа от него Владимир Деканозов, только что назначенный его заместителем, слева Берия и Маленков. В некотором отдалении сидел Литвинов.

После этой процедуры знакомства Молотова с аппаратом наркомата Литвинов сразу уехал на дачу. Ему сменили охрану, телефон правительственной связи отключили. В наркомате провели собрание. Молотов объяснил, почему убрали его предшественника:

— Товарищ Литвинов не обеспечил проведение в наркомате партийной линии, линии ЦК. Неверно определять прежний НКИД как небольшевистский наркомат, но в вопросе о подборе и воспитании кадров НКИД не был вполне большевистским, так как товарищ Литвинов держался за ряд чуждых и враждебных партии и Советскому государству людей и проявил непартийное отношение к новым людям, перешедшим в наркомат.

Собрание единогласно приняло резолюцию: «ЦК ВКП(б) и лично товарищ Сталин уделяют огромное внимание Наркоминделу, и лучшим примером и доказательством этого является то, что во главе Народного Комиссариата Иностранных Дел поставлен лучший соратник товарища Сталина — Вячеслав Михайлович Молотов».

Новый нарком обошел все политические отделы. Сотрудников собирали в кабинете заведующего, туда заходил Молотов. Его сопровождал заместитель наркома Владимир Петрович Потемкин. Он представлял Молотову руководителя отдела, а тот — своих сотрудников.

Молотовский секретариат в наркомате укомплектован людьми со стороны. Владимир Николаевич Павлов в марте 1939 года защитил дипломную работу на теплоэнергетическом факультете Московского энергетического института. В апреле Павлова вызвали в ЦК. Может быть, на него обратила внимание секретарь партбюро института Валерия Алексеевна Голубцова, жена Маленкова? Павлову устроили экзамен по английскому и немецкому языкам, которые он знал с детства. После беседы с Маленковым его на машине отвезли в Наркоминдел и повели прямо к Молотову.

«Он просмотрел мое досье, — вспоминал Павлов, — и сообщил, что я назначаюсь помощником наркома. Мои возражения и, в частности, довод о том, что я хотел бы остаться на научной работе, где я надеюсь принести больше пользы государству, были отвергнуты Молотовым ссылкой на партийную дисциплину.

С 3 июля 1939 года началась моя новая работа и жизнь. Стало ясно также, что я не один мобилизованный на работу в наркоминдел. В коридорах ЦК и в приемной Молотова в наркоминделе находилось несколько человек чуть старше моего возраста, проходивших процедуру отбора на работу в наркомат».

В воспоминаниях Павлова прочитывается пренебрежительное отношение к прежнему руководству наркомата: «Одним из первых поручений, выполненных мною, был разбор документов бывшего наркома М.М. Литвинова. Они хранились у него в хаотичном состоянии. Многие не были им даже прочитаны. Особенно это касалось донесений нашей разведки из-за рубежа. Ящики его письменного стола были «хранилищами» промасленных бумажек из-под бутербродов».

После снятия Литвинова была устроена чистка наркомата — от «негодных, сомнительных и враждебных элементов». Деканозов занял кабинет Бориса Спиридоновича Стомонякова. Попавших в немилость дипломатов арестовывали прямо в его кабинете. Деканозов с удовольствием помогал товарищам из НКВД.

Посол Владимир Иванович Ерофеев, который стал помощником Молотова, рассказывал мне:

— Когда пришел в Наркомат иностранных дел, там оставалось буквально два-три человека, работавших с Литвиновым. Весь аппарат поменяли.

Исчезло целое поколение сотрудников Наркоминдела, их заменили молодые выдвиженцы. Некоторые из них стали блестящими дипломатами. Большинство так и осталось ограниченными, трусливыми чиновниками, которые долгие годы задавали тон в Министерстве иностранных дел.

Помимо ЦК своих людей в аппарат НКИД отправила госбезопасность. 17 мая 1939 года нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов писал в ЦК: «Прошу утвердить управляющим делами Народного Комиссариата по иностранным делам Союза ССР майора государственной безопасности тов. Корженко Василия Саввича, работавшего заместителем начальника Управления НКВД по Сталинградской области НКВД Союза ССР».

Мир реагировал на отставку Литвинова по-разному. Бывший премьер-министр Франции Эдуар Эррио, который в свое время установил дипломатические отношения с Советской Россией, выступая в парламенте, горько отметил:

— Ушел последний великий друг коллективной безопасности в Европе.

11 мая в «Известиях» появилась редакционная статья «К международному положению». Это был сигнал немцам — Советский Союз намерен проводить в отношении Германии новую политику.

А чем же занимался уволенный с должности бывший нарком?

Обычно после увольнения следовал арест. Литвинов ждал, что и его заберут, но виду не показывал. Он боялся только за семью. Его сын помнит, как он обреченно говорил:

— Вас обязательно возьмут.

Его невестка Флора Литвинова рассказывала мне:

— Мы с Мишей уже жили вместе — без всяких там ЗАГСов. А вот когда Максим Максимович это сказал, мы на следующий день побежали расписываться. Я знала, что сведения об арестованных дают только ближайшим родственникам…

Из арестованных выколачивали показания на Литвинова. Бывшего заведующего отделом печати НКИД Евгения Гнедина избивали палками прямо в кабинете Берии, чтобы он признался в преступных связях с «обер-шпионом». Но Сталин не разрешил трогать Максима Максимовича — одна из странностей, которую трудно объяснить. Считается, что Сталин не хотел этого делать, чтобы не усиливать отрицательного отношения к Советскому Союзу, потому что Литвинов был известен в мире и авторитетен. Вряд ли это реальное объяснение. Исчезали куда более авторитетные политики. Видимо, в отношении Сталина к Литвинову все-таки было что-то личное.

Через несколько дней после отставки Литвинова иностранные корреспонденты увидели его в театре, затем на сессии Верховного Совета СССР. Он оставался депутатом, но никакой работы ему не давали. Когда его выводили из ЦК, Ворошилов сказал:

— У вас в наркомате окопалось слишком много врагов народа.

Литвинов не сдержался:

— У вас не меньше!

Максим Максимович обратился к Сталину:

— Что же, вы считаете меня врагом народа?

Сталин вынул трубку изо рта и ответил:

— Не считаем.

Литвинов жил на подаренной ему Сталиным даче. Никто ему не звонил. Никто, кроме самых близких друзей, не приходил. Может быть, иногда его и охватывало отчаяние, но бывший нарком держал себя в руках. Его жена делала переводы для литературного агентства «Международная книга» и сама их относила. Иногда ее сопровождал Максим Максимович. Директор агентства Александр Григорьевич Соловьев поинтересовался, почему Литвинов так рано вышел на пенсию. Максим Максимович, вздохнув, ответил, что нынешние верховные руководители недовольны старыми кадрами — слишком прямолинейны, не умеют подлаживаться и прославлять.

— Посмотри, — говорил Литвинов, — кто вокруг гения: только восхваляющие. Поэтому идет полное обновление, чтобы о ленинской старине и помину не было.

Соловьев пишет в дневнике, опубликованном в наши дни, что он прервал бывшего наркома:

— Не мне судить о руководстве партии, на это есть ЦК.

В следующий раз Литвинов сам заговорил с Соловьевым. Состояние у бывшего наркома было угнетенное, подавленное. Было ясно, записывал в дневник Соловьев, что Литвинов очень страдает, хочет отвести душу. Литвинов стал «порицать» Сталина за ограниченность ума, за чрезмерное самомнение и самоуверенность, за честолюбие и упрямство, за карьеризм и стремление к неограниченной власти.

— У Ленина на первом плане был человек, — говорил Литвинов, — поэтому он никогда никого полностью не отсекал, кроме абсолютно безнадежных врагов. А для Сталина несогласия с его взглядами уже достаточно для уничтожения людей, отсюда массовые репрессии. Сталин окружает себя ограниченными, послушными олухами. Кто сейчас его опора? Тугодум Молотов, карьеристы Каганович, Микоян, Берия и еще Мехлис, недалекий Маленков, дурак Хрущев…

Соловьев был потрясен смелостью суждений Литвинова и записал в дневник: «Неужели он, хотя бы частично, прав?»

Литвинов не боялся говорить то, что думал. Он был волевым и смелым человеком. Все-таки до революции он занимался не журналистикой, как многие товарищи по партии, а нелегальной доставкой в Россию оружия.

СЛУЧАЙНО ЖИВ ОСТАЛСЯ…

Когда Гитлер напал на Советский Союз, Литвинов вновь понадобился. Его стали приглашать в Кремль на встречи с иностранными дипломатами, поручили выступать по радио, писать для английской и американской печати. В конце сентября 1941 года его включили в состав советской делегации на первой встрече с англичанами и американцами. Делегацию возглавлял Молотов, в нее входили военные и несколько наркомов. Литвинов все еще оставался без должности и в списке числился как депутат Верховного Совета. Но его появление многое значило и для американцев, и для англичан. Московская конференция продолжалась несколько дней и выработала договоренность о необходимых Советскому Союзу поставках.

Максима Максимовича вновь зачислили в штат Наркомата иностранных дел и отправили в Куйбышев, куда эвакуировали весь дипломатический корпус. 9 ноября его неожиданно вызвали в Москву, назначили заместителем наркома и одновременно послом в США. Он сменил в Вашингтоне одного из своих недавних подчиненных — Константина Александровича Уманского, который много лет работал корреспондентом ТАСС в Европе, а потом руководил отделом печати в Наркомате иностранных дел. Уманский иногда переводил беседы Сталина с иностранными гостями и, понравившись вождю, получил его фотографию с надписью «Уманскому. Сталин».

В 1936 году Уманского командировали в Америку. В сорок первом он вернулся в Москву, но вскоре уехал послом в Мексику. В январе 1945 года самолет, в котором он летел, потерпел аварию. Уманский с женой погибли. А за полтора года до этого погибла его дочь — ее застрелил влюбленный в нее сын наркома авиационной промышленности Шахурина и застрелился сам…

Перед отъездом в Вашингтон Литвинова принял Сталин. Сказал, что главное — заставить Соединенные Штаты помогать Советскому Союзу и вступить в войну против Германии. Могущественная Америка с ее мощным экономическим потенциалом была надеждой Сталина. Сразу же после нападения Гитлера Англия заявила о своей солидарности с Россией, но англичане могли оказать лишь моральную поддержку, они сами воевали и тоже нуждались в помощи.

— Когда наши дела стали катастрофически плохи и Сталин хватался за любую соломинку, он отправил Литвинова в Вашингтон, — говорил Анастас Микоян. — Литвинов использовал симпатии к нему Рузвельта и других американских деятелей и, можно сказать, спас нас в тот тяжелейший момент, добившись распространения на Советский Союз закона о ленд-лизе и займа в миллиард долларов.

11 ноября Литвинов вернулся в Куйбышев, чтобы собрать вещи. После беседы с заместителем наркома иностранных дел Андреем Януарьевичем Вышинским он отправился в долгий путь. Литвинов летел в Соединенные Штаты кружным путем через Тегеран, Багдад, Калькутту, Бангкок, Сингапур, Филиппины.

Рузвельт был рад встрече с Литвиновым, он ценил советского дипломата, часто приглашал его к себе, и они подолгу беседовали один на один. Советский посол мог в любой момент напрямую обратиться к президенту США. Благодаря этому Советский Союз вскоре стал получать оружие, продовольствие и военные материалы, жизненно необходимые в те годы. Литвинов успешно завоевывал также симпатии простых американцев и убеждал американских политиков в необходимости помочь Советскому Союзу.

Но отношение к Литвинову в Москве оставалось очень плохим. Молотов его терпеть не мог. Новый нарком (цитирую по книге Феликса Чуева «140 бесед с Молотовым» — Чуев заботливо записывал все монологи Вячеслава Михайловича) так говорил о своем предшественнике:

— Литвинова держали послом в США только потому, что его знал весь мир. Человек оказался очень гнилой. Всю войну договаривались, обходя его. Литвинов был совершенно враждебным к нам. Хотя умница, прекрасный, а ему не доверяли. Он заслуживал высшую меру наказания со стороны пролетариата. Любую меру… Литвинов только случайно жив остался.

Писателю Ивану Стаднюку, еще одному поклоннику Молотова, Вячеслав Михайлович с явным сожалением сказал:

— Видите, случалось, что и миловали, хотя по тем временам надо было расстреливать…

Обидно было Вячеславу Михайловичу, что Максим Максимович умер в своей постели.

Молотов рассказал о том, что была записана беседа Литвинова с американским корреспондентом, и Литвинов откровенно сказал: с советскими руководителями у вас ничего не выйдет, они на таких позициях стоят, что не могут с вами договориться о чем-то серьезном.

— А у нас централизованная дипломатия, — говорил возмущенный своеволием посла Молотов. — Послы никакой самостоятельности не имели. И не могли иметь, потому что сложная обстановка, какую-нибудь инициативу проявить послам было невозможно. Послы были исполнителями определенных указаний…

Вячеслав Молотов считал, что только он один занимается дипломатией. Остальные должны просто исполнять его указания, не отступая ни на шаг от инструкций. Еще при Литвинове посол, полпред мог спорить с наркомом, обращаться в ЦК, к Сталину в случае несогласия. При Молотове это уже стало невозможно. Да и послы уже были такие, которым и в голову не приходило спорить с наркомом: что начальство приказало, то и правильно.

В июле 1943 года Литвинов писал Молотову из Вашингтона, что Советскому Союзу следует установить близкие отношения с президентом Рузвельтом, который расположен к более тесному сотрудничеству с Советским Союзом. Совет проигнорировали.

В начале 1943 года Литвинов говорил с обидой знакомому американскому журналисту:

— Я больше не могу быть мальчиком на побегушках. Любой сотрудник в моем посольстве может выполнять ту работу, которая поручена мне. Мне приходится только подчиняться приказам. Это невыносимо. Я возвращаюсь домой.

Максим Литвинов почти откровенно выражал несогласие с линией Молотова, и иностранные дипломаты это знали.

7 мая 1943 года, незадолго до возвращения в Москву, Литвинов побывал у заместителя Государственного секретаря США Самнера Уоллеса. Он говорил о негибкости советской системы и признался, что сам он не в состоянии общаться со Сталиным. По его словам, у Сталина в результате изолированности от внешнего мира сложилось превратное представление о Западе и он недооценивает ту роль, которую играет там общественное мнение.

В такой же тональности он беседовал и с американскими журналистами, которых хорошо знал и чьей скромности доверял. Максим Максимович только предупреждал их, что донесения американского посольства из Москвы в Вашингтон становятся известными советским должностным лицам, и просил не передавать запись бесед с ним в посольство. Записи несли непосредственно президенту Рузвельту, который внимательно их читал.

Литвинов рассказывал, что наркоматом руководят три человека — Молотов, его заместители Вышинский и Деканозов «и ни один из них не понимает ни Америки, ни Англии». Его возмущал ограниченный кругозор этой троицы. Владимир Георгиевич Деканозов, бывший посол в нацистской Германии, «сидел бок о бок с Риббентропом в течение года — и это все, что он знает о зарубежных странах».

Литвинов не выступал против создания огромной Советской империи и превращения Восточной Европы в вассалов, но он считал, что Советскому Союзу нужна поддержка американцев и англичан. А Сталин все никак не мог решить, что ему важнее: проглотить Восточную Европу или же вкушать плоды сотрудничества с Западом.

Молотов и его помощники были заинтересованы в том, чтобы выпячивать разногласия с Западом. На неуступчивость западных стран можно было свалить любые неудачи в политике. Когда Сталин получил от Соединенных Штатов все, что было можно, нужда в Литвинове отпала, и Молотов добился его возвращения в Москву.

Впрочем, есть и другое объяснение. Сталин, раздраженный очередной отсрочкой в открытии второго фронта, летом 1943 года решил демонстративно понизить уровень представительства: из США убрал Литвинова, из Англии Майского, а заменил их молодыми дипломатами — в Вашингтон поехал Андрей Андреевич Громыко, в Лондон — Федор Тарасович Гусев.

Крестьянский сын, Гусев прочитал в газете объявление о наборе в Институт дипломатических и консульских работников при НКИД, поехал в Москву и был принят. В 1937 году приступил к работе в наркомате, в июне 1939 года стал заведующим 2-м западным отделом, который ведал отношениями с Великобританией. После нападения нацистской Германии на Советский Союз Федор Гусев оказался на ключевом направлении. Но профессиональному успеху сопутствовало личное горе. Жена Гусева эвакуировалась под Казань — вместе с другими семьями сотрудников наркомата. Они оказались в очень трудных условиях, маленький сын Гусевых простудился и умер (см. журнал «Новая и новейшая история» (2005. № 4).

В июне 1942 года Федор Тарасович стал первым посланником в Канаде, установившей дипломатические отношения с СССР. Ровно через год его внезапно отозвали в Москву и объявили о переводе в Англию. Нового посла в Лондоне принял Сталин. Гусев честно сказал, что молод для такого поста — ему было тридцать семь лет.

— У нас нет других людей, — ответил Сталин. — Многие сейчас на фронте. Нам же нужно отозвать посла Майского, который слишком оправдывает действия англичан, саботирующих открытие в Европе второго фронта.

«Ошеломлен сообщением о замене Майского Гусевым, — записал в дневнике Литвинов. — Вот уж действительно не ожидал».

Британцы сталинский жест восприняли как пощечину. Английские дипломаты возмущались: «Гусев плохо знал английский, не проявлял никакой инициативы, похоже, его взяли на дипломатическую службу из колхоза или после школы НКВД».

Черчилль был раздражен, не принимал Гусева. Когда британский премьер-министр прилетел в Москву в октябре 1944 года, Сталин за обедом провозгласил тост:

— За моего лучшего друга, посла СССР в Великобритании, товарища Гусева!

Отношение англичан к Гусеву стало лучше. Премьер-министр часто с ним беседовал, высказывал свои идеи, адресуясь, разумеется, к Сталину. Именно ему премьер-министр Черчилль сказал 18 мая 1945 года:

— Одно из двух. Или мы сможем договориться о дальнейшем сотрудничестве между тремя странами, или англо-американский мир будет противостоять советскому миру, и сейчас трудно предвидеть вероятные результаты, если события будут развиваться по второму пути.

ТРИ МИНИСТРА В ОДНОЙ МАШИНЕ

Андрей Андреевич Громыко, упорный, усидчивый, любимец Молотова, работал у Литвинова советником. Контакт будущего министра с бывшим не получился. Громыко и Литвинов не ладили.

Сам Громыко пишет в воспоминаниях, что присутствовал при весьма неприятном разговоре между Молотовым и Литвиновым. Он происходил в июне 1942 года в Вашингтоне. Молотов приехал в Соединенные Штаты на переговоры, Литвинов и Громыко его сопровождали. Разговор состоялся в машине, в которой оказалось сразу три министра иностранных дел СССР — действующий, бывший и будущий. Молотов опять стал говорить о том, что Англия и Франция подталкивали Гитлера к нападению на СССР. Это звучало как самооправдание. Литвинов не сдержался и возразил Молотову. Максим Максимович говорил подчеркнуто откровенно.

«Я поразился тому упорству, с которым Литвинов пытался выгораживать позицию Англии и Франции, — писал Громыко. — Несмотря на то что Литвинов был освобожден от поста наркома иностранных дел СССР за его ошибочную позицию, в особенности в оценке Англии и Франции, тем не менее он почему-то продолжал подчеркнуто демонстрировать свои взгляды перед Молотовым, а тем самым, конечно, и перед Сталиным. Странно было слушать этого человека… Я не сомневался, что по возвращении в Москву Молотов доложит Сталину об этом диспуте в автомашине. Также не сомневался и в том, что уже только из-за одного этого факта перспектива работы Литвинова в США в качестве посла может потускнеть. Так оно и произошло».

Литвинов был, видимо, последним человеком на этом посту, которому доставало мужской смелости, чтобы высказывать начальству свои взгляды в лицо, даже понимая, что его ждет наказание. Громыко был тогда страшно удивлен и продолжал удивляться в конце жизни, когда писал мемуары. Он-то себе, конечно, такого никогда не позволял. Его взгляды тоже расходились с представлениями малограмотного начальства, но Громыко с начальством никогда не спорил, потому и просидел в кресле министра почти тридцать лет. Нелюбовь Громыко к Литвинову привела к тому, что до конца восьмидесятых годов наркома почти не вспоминали, даже книгу о нем нельзя было издать. Предложение отметить память Литвинова (уже при Горбачеве!) Громыко просто потрясло.

— Как вообще можно предлагать такое? Его ЦК освободил от наркоминдела. Вы что, не знаете об этом? И за что? За несогласие с линией партии!

В начале апреля 1943 года Литвинова вызвали в Москву — без объяснения причин. Прощаясь с ним, президент Рузвельт прямо спросил:

— Вы не вернетесь?

Несколько месяцев Литвинов числился послом, но понял, что в Вашингтон уже не поедет. В конце лета послом в США назначили Громыко. Литвинов сохранил пост заместителя наркома, но без определенного круга обязанностей. Ему поручали то принимать экзамены в Высшей дипломатической школе, то решать хозяйственные вопросы.

В 1944 году Сталин потребовал от Наркомата иностранных дел анализа послевоенной ситуации, сложившейся в мире. Сформировали несколько комиссий. Одну из них возглавил Литвинов. Все предложили, по существу, одно и то же: создать вокруг СССР буфер безопасности, обезвредить Германию, не допустить создания в Европе военного блока, подписать с восточноевропейскими странами договоры о взаимопомощи.

Литвинов тогда сильно ошибся, предсказывая ход событий. Он полагал, что главным противоречием станут англо-американские отношения и что СССР следует вместе с Англией бороться против гегемонии Соединенных Штатов.

Максим Максимович продолжал довольно откровенно беседовать с иностранными журналистами. Ричарду Хотлету, корреспонденту Си-би-эс в Москве, сказал, что политика СССР вернулась к «вышедшей из моды концепции безопасности, основанной на расширении территории — чем больше вы имеете, тем выше ваша безопасность. Если Запад уступит советским требованиям, это приведет к тому, что Запад спустя то или иное время столкнется с новой серией требований». В беседе с известным американским журналистом Александром Вертом он и вовсе отметил, что Сталин и Молотов не верят, что добрая воля может стать прочным фундаментом новой политики, «поэтому они и захватили все, что плохо лежало».

По словам Ильи Эренбурга, Максим Максимович о Сталине отзывался сдержанно, ценил его ум и только один раз, говоря о внешней политике, вздохнул:

— Не знает Запада… Будь нашими противниками несколько шахов или шейхов, он бы их перехитрил…

В феврале 1946 года Литвинова вновь избрали депутатом Верховного Совета СССР. Это была монаршая милость — по должности ему депутатский значок не полагался, но Сталин к нему по-прежнему благоволил. Молотов же смотрел на Литвинова с отвращением. Присутствие Литвинова не давало Молотову забыть рукопожатия с Гитлером. А Вячеслав Михайлович хотел вытеснить этот эпизод из памяти.

10 апреля 1946 года к Литвинову пришел американский посол Уолтер Беделл Смит. Судя по записи беседы, Максим Максимович просто уклонился от сколько-нибудь серьезного разговора:

«Посол заговорил о взаимоотношениях между нашими странами. Советский Союз и США — единственные могущественные державы, которые могут решать вопрос о войне и мире. Американцы все больше и больше спрашивают себя, каковы цели СССР и как далеко он стремится идти. В его поведении много загадочного, и это внушает тревогу…

Смит приехал сюда, чтобы помочь установлению сотрудничества, и хочет действовать и говорить прямо и откровенно. Он откровенно высказал эти свои мысли тов. Сталину, но не знает, что ему надо дальше делать.

Я сказал, что, вероятно, тов. Сталин соответственно ответил ему на интересующие его вопросы. Оговорился, что я американскими делами не занимаюсь и не в курсе деталей… Посол пытался вернуться к вопросу о взаимоотношениях, но я перевел разговор на темы о погоде и спорте».

Весной сорок шестого наркоматы переименовали в министерства.

17 июля 1946 года Максиму Максимовичу исполнилось семьдесят лет. На следующий день его попросил заглянуть заместитель министра Владимир Деканозов, верный соратник Берии (впоследствии вместе с ним и расстрелянный). Деканозов, ведавший кадрами, сообщил коллеге:

— Мне поручили передать вам, что вы освобождены от работы и переведены на пенсию.

Литвинов получил персональную пенсию союзного значения. Это сохраняло ему некоторые житейские привилегии, столь важные в скудной советской жизни. Максим Максимович написал Сталину письмо и попросил дать ему какую-нибудь работу. Литвинова вызвал член политбюро и секретарь ЦК по идеологии Андрей Александрович Жданов:

— Вы писали товарищу Сталину. Мы хотим поставить вас во главе Комитета по делам искусств.

Максим Максимович возмутился:

— Я ничего в этом не понимаю. Да я и не думаю, что искусство можно декретировать…

Жданов рассердился:

— Какую же работу вы имели в виду?

— Чисто хозяйственную.

Никакой работы ему не дали. Он начал составлять словарь синонимов, каждое утро ходил в Ленинскую библиотеку и все же томился от безделья. В кремлевской столовой, пишет Илья Эренбург, он почти каждый день обедал с Яковом Захаровичем Сурицем, бывшим послом в Афганистане, Норвегии, Турции, Германии, Франции. В грустных разговорах они отводили душу. Суриц умер в день похорон Литвинова, пережив Максима Максимовича всего на несколько дней…

РОМАН СО ЗЛОБНОЙ СТАРУХОЙ

Литвинова сняли с партийного учета в МИД, перевели в парторганизацию домоуправления, тоже своего рода унижение. Литвинов ходил туда на партсобрания, сидел, слушал. В доме Литвинова, по воспоминаниям бывшего посла Олега Александровича Трояновского, витал совсем иной дух, чем в других высокопоставленных семьях. Эту атмосферу создавала и его жена, которую называли на русский манер — Айви Вальтеровна. Она занималась художественными переводами.

Известный писатель Корней Иванович Чуковский летом 1932 года зашел к Айви Литвиновой в дом на Спиридоновке: «Очень изящная квартира, окнами во двор, флигелек при наркоминдельском доме, обстановка такая, в которой живут за границей средней руки доктора, присяжные поверенные и проч. Комната Литвиновой — книги в хорошеньких переплетах, картина Маковского, художественный плакат на революционную тему, сделанный каким-то иностранцем, — и что больше всего меня поразило: целая этажерка, прикрытая плюшевой занавеской, — ее ботинки, около двадцати или двадцати пяти пар. Я пришел к ней просить ее от имени издательства Academia, чтобы она перевела на английский язык мои детские книги. Она согласилась».

Литвинов не скрывал скептического, а то и саркастического отношения к происходящему, явно осуждая кампанию шпиономании и репрессий. Понимая, что его прослушивают, продолжал критически отзываться о советском руководстве. Молотова он презирал и называл «каменной задницей». Своего недавнего подчиненного Громыко считал слабым профессионалом.

Литвинов был спокоен, уверен в себе и играл не в домино, как крупные советские руководители, а в бридж, которому научился в Англии. Слушал музыку, много читал. Он был веселый, светский человек. Ему нравилось быть в центре внимания. Несмотря на полноту, любил танцевать. С удовольствием носил введенный для дипломатов мундир.

28 мая 1943 года появился указ Президиума Верховного Совета СССР о введении дипломатических рангов для дипломатических работников НКИД, посольств и миссий за границей. Постановлением Совнаркома вводилась форменная одежда со знаками различия — вышитыми золотом звездами на погонах. Получившим ранг посла полагался мундир с (генеральскими) погонами без просвета с вышитыми звездочками и металлической золоченой эмблемой — двумя скрещенными пальмовыми ветками. Форму отменили в 1954 году по требованию маршала Жукова, который считал, что на погоны имеют право только военные. Осталась лишь парадная форма для послов и посланников. Она существует и поныне…

«Литвинов был человеком скорее молчаливым, — писал Илья Эренбург. — Он сидел, слушал, порой усмехался — то с легкой иронией, то благодушно, изредка подавал реплику, но ничего в нем не было от угрюмого молчальника, он любил посмеяться. Есть унылые оптимисты, а Литвинов был человеком веселым, но зачастую, особенно к концу своей жизни, с весьма мрачными мыслями… У Максима Максимовича была вполне миролюбивая внешность: толстый, добродушный, хороший семьянин. Да и досуги его были заполнены невинными развлечениями — за границей, когда выпадали два-три свободных часа, шел в кино, глядел мелодраматические фильмы, «страсти-мордасти». Он любил хорошо покушать, и приятно было на него глядеть, когда он ел… Он любил жить…»

Был ли Литвинов на склоне жизни разочарован в том, что происходило в стране? Он предпочитал дома не говорить на политические темы. И все же однажды жена задала ему этот вопрос. Он ответил так:

— Знаешь, как бывает, ты влюбляешься в молодую и прекрасную девушку и живешь с ней. Но проходит время, и она становится злобной старухой. Но деваться некуда…

Дочь Литвинова Татьяна Максимовна писала об отце: «По его словам, они (ленинцы) шли на революцию как на благородный риск, готовые к гибели и неудаче. Одно, чего они не могли представить себе до конца, — это ее удачи, этой ее роковой удачи. При отце рассказывали анекдот о братьях Васильевых, которые будто бы сказали, что, если бы они могли предвидеть такой успех «Чапаева», они постарались бы сделать его лучше. Отец сказал: «Вот и мы так».

Последние годы жизни Литвинова пришлись на пик злобной антисемитской кампании. Пожалуй, ему повезло, что он уже был в отставке. Главным обвиняемым на процессе по делу Еврейского антифашистского комитета стал другой заместитель министра иностранных дел — Соломон Абрамович Лозовский. Этот процесс начался через полгода после смерти Литвинова. Если бы Максим Максимович прожил еще немного, добрались бы и до него.

В феврале 1953 года был арестован Иван Майский, бывший посол в Англии и заместитель наркома иностранных дел. Из дипломатии его убрали еще в 1944 году. Куда его девать, решали Сталин и Молотов. Вождь спросил Вячеслава Михайловича, что именно написал Майский. Молотов пренебрежительно ответил:

— Несколько незначительных работ по истории британского рабочего движения.

Ивана Майского определили в академический Институт истории. После ареста обвинили в том, что он считал западных лидеров друзьями СССР…

Профессор Владислав Павлович Смирнов рассказывал, как, придя однажды на исторический факультет МГУ, увидел, что в расписании зачеркнута фамилия академика Майского. Иван Михайлович еще и преподавал на истфаке. Смирнов спросил лаборантку, что произошло. Сделав страшные глаза, она сказала:

— Тише! — и прошептала на ухо: — Взяли!

Даже в своем предсмертном письме Литвинов пытался оправдаться перед Сталиным, доказать ему, что он не враг. В декабре 1951 года у Литвинова случился третий инфаркт. Его интенсивно лечили. Но медицина оказалась бессильна. 31 декабря, в последний день уходящего года, он умер. Сразу же явились сотрудники Министерства госбезопасности, просмотрели все его документы и письма, отобрали то, что их заинтересовало, и унесли. 3 января 1952 года появился небольшой некролог в «Правде». На следующий день Максима Максимовича похоронили на Новодевичьем кладбище.

А как же рассказ Микояна о том, что Литвинова убили, инсценировав автомобильную катастрофу?

Сын Литвинова Михаил Максимович рассказывал мне, что он тоже слышал такую версию смерти отца, но, по его словам, это выдумка.

— Отец последние месяцы лежал неподвижно — после инфаркта рядом с ним неотлучно находилась медицинская сестра. Он умер в собственной постели в нашем присутствии — его жены, то есть моей матери, моем, моей жены…

Значит, Микоян придумал историю с убийством?

Судя по всему, Литвинова действительно собирались уничтожить — тем же способом, что и художественного руководителя Государственного еврейского театра, председателя Еврейского антифашистского комитета, народного артиста СССР Соломона Михайловича Михоэлса. Его предпочли не арестовать и судить, а зверски убили в январе 1948 года, во время его поездки в Минск. Потом сотрудники Министерства госбезопасности довольно неумело инсценировали наезд автомобиля.

Никита Сергеевич Хрущев рассказывает в своих воспоминаниях: «Когда подняли ряд документов после смерти Сталина и допросили работников МГБ, то выяснилось, что Литвинова должны были убить по дороге из Москвы на дачу. Есть там такая извилина при подъезде к его даче, и именно в этом месте хотели совершить покушение. Я хорошо знаю это место, потому что позднее какое-то время жил на той же самой даче. К убийству Литвинова имелось у Сталина двоякое побуждение. Сталин считал его вражеским, американским агентом, как всегда называл все свои жертвы агентами, изменниками Родины, предателями и врагами народа. Играла роль и принадлежность Литвинова к еврейской нации».

Анастас Иванович Микоян, похоже, тоже читал эти документы, и, видимо, сталинский план отложился в его памяти как реальность…

Почему же Литвинову было позволено умереть в своей постели? Он уже давно был на пенсии, не играл в политике никакой роли. И главное — Сталин до конца жизни сохранил к нему какую-то симпатию, поэтому составленные в Министерстве госбезопасности зловещие планы так и остались на бумаге. Но Литвинов об этом не мог знать. С того момента, как его сняли, с мая 1939 года, и до своего последнего часа он каждую ночь клал рядом с собой револьвер. Решил, что пустит себе пулю в лоб, но не позволит себя арестовать.

Умирая, он оставил два письма. Одно Сталину — о просчетах во внешней политике, о войне в Корее. Второе — родным. В последнем письме Литвинов писал своей внучке: «Пусть продажные историки сколько угодно игнорируют меня, вычеркивают мое имя из всех трудов и энциклопедий. Но придет время, когда народ вспомнит и обо мне».

В 1955 году в Англии была издана книга Литвинова «Записки для дневника». Их назвали «псевдомемуарами», утверждали, что это фальшивка. Но не все так просто. Тогдашний председатель КГБ Иван Александрович Серов доложил президиуму ЦК со слов вдовы Айви Вальтеровны, что Литвинов, уезжая из США, оставил ей свои записи «наподобие дневника (отпечатанные на машинке)». Айви еще некоторое время находилась в Америке. Когда и она поехала в Москву, то эти записи оставила на хранение американскому журналисту Дж. Фриману. Они и стали книгой, которая, по мнению КГБ, носит антисоветский характер…

Максим Литвинов не был ни оппозиционером, как его предшественник Троцкий, ни диссидентом, кем станет его внук Павел, который участвовал в знаменитой демонстрации 25 августа 1968 года против ввода советских войск в Чехословакию.

21 августа 1968 года советские войска вошли в Чехословакию. 25 августа внук советского наркома Павел Литвинов и еще шесть человек пришли на Красную площадь и, сев на парапет возле Лобного места, развернули лозунги: «Руки прочь от Чехословакии!», «За вашу и нашу свободу!», «Позор оккупантам!». Манифестация продолжалась всего несколько минут, потому что прибежали сотрудники КГБ и всех арестовали. В октябре состоялся суд. Павел Литвинов получил пять лет ссылки.

Я разговаривал с его родителями: Михаилом Максимовичем и Флорой Павловной. Михаил Литвинов по профессии авиационный инженер. Флора Литвинова — физиолог, последние двадцать лет проработала в Кардиоцентре. Я спрашивал, сожалел ли их сын потом об участии в демонстрации, которая переломила его жизнь?

— Нет, — ответили его родители. — Никогда.

— А остановить его вы не пытались?

— У нас в семье не принято друг на друга давить. Мы всегда уважали чужое мнение. Мы страшно боялись за сына, но нам и в голову не приходило, что мы можем на него повлиять.

В этой семье ничего не боялись и ничего не просили. При таком воспитании Павел Литвинов вырос без страха перед КГБ.

— Почему Павел Литвинов уехал из страны?

— Его, собственно, выпихнули. Он уезжать не хотел. После ссылки он вернулся, пытался преподавать. Его долго не прописывали. И КГБ не нравилось, что он встречается с академиком Сахаровым. Он как раз шел на встречу с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, его задержали и сказали, что у него есть два пути — на Восток и на Запад. Он сказал, что на Востоке он уже был, а на Запад его никто не приглашал. Так ему немедленно организовали приглашение в Израиль и выставили из страны. Он поехал в Соединенные Штаты, преподавал в школе математику и физику.

— А почему вы не уехали?

— Нам очень понравилась Америка. Особенно в первый раз. Но уезжать не хотим.

В Праге помнят Литвиновых. И наркома иностранных дел Максима Литвинова, пытавшегося защитить страну от фашизма. И скромного преподавателя Павла Литвинова, который не мог, конечно, защитить Чехословакию от вторжения иностранных армий, но сделал все, чтобы спасти честь своей страны.

Глава 4
ВЯЧЕСЛАВ МИХАЙЛОВИЧ МОЛОТОВ: «НЕ ВСЕМ ЖЕ БЫТЬ ГЕНИЯМИ»

Был момент, когда Молотов при желании мог бы возглавить страну. Микоян вспоминает, что в один из последних дней июня 1941 года члены политбюро собрались у Молотова. Пришли Маленков, Берия, Ворошилов, Микоян, Вознесенский. Все были в подавленном состоянии — немцы наступали, Красная армия не могла их остановить. Берия предложил создать Государственный Комитет Обороны и передать этому органу права ЦК партии, правительства и Верховного Совета. Все согласились. Во главе ГКО решили поставить Сталина. Возникла идея тут же к нему поехать на ближнюю дачу в Волынском. Но Молотов вдруг заговорил о том, что Сталин в последние два дня пребывает в прострации — ничем не интересуется, не проявляет никакой инициативы, словом, находится в плохом состоянии.

Неожиданно Вознесенский сказал:

— Вячеслав, иди вперед, мы пойдем за тобой.

Все поняли это в том смысле, что если Сталин не способен руководить страной в критический момент, то государство должен возглавить Молотов — в глазах всего народа он второй человек в стране.

Поехали к Сталину. Тот сидел в кресле в столовой. Увидев членов политбюро, как бы вжался в кресло и спросил:

— Зачем приехали?

«Вид у него был настороженный, какой-то странный. Не менее странным был и заданный им вопрос, — писал Микоян. — Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать. У меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать».

Молотов сказал, что необходимо сконцентрировать власть в одних руках и создать для этого Государственный Комитет Обороны.

— Кто во главе? — выдавил из себя Сталин.

— Сталин, — хором сказали все.

— Хорошо, — только и сказал Сталин.

Этот эпизод врезался в память всем, кто ездил тогда к Сталину.

Арестованный в июне 1953 года Берия написал из бункера, где его держали, товарищам по президиуму ЦК записку. Он укорял Молотова: «Вы прекрасно помните, когда в начале войны было очень плохо, и после нашего разговора с т-щем Сталиным у него на ближней даче Вы поставили вопрос ребром у Вас в кабинете в Совмине, что надо спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет оборону нашей страны, я Вас тогда целиком поддержал и предложил Вам немедля вызвать на совещание т-ща Маленкова, а спустя небольшой промежуток времени подошли и другие члены Политбюро, находившиеся в Москве. После этого совещания мы все поехали к т-щу Сталину и убедили его о немедленной организации Комитета Обороны Страны со всеми правами».

Может быть, в тот день Молотов и упустил свой шанс. Через четверть века он попытается стать первым человеком в стране, но будет поздно.

«ТЕБЕ МОРДУ ГОРЧИЦЕЙ МАЗАЛИ»

Вячеслав Михайлович Скрябин родился в феврале 1890 года в деревне Кукарки Вятской губернии Нолинского уезда. Из этой же деревни родом отец Алексея Ивановича Рыкова, предшественника Молотова на посту председателя Совета народных комиссаров. Мало того что Рыков и Молотов из одних мест, они оба были еще и заиками.

Отец будущего члена политбюро служил приказчиком, мать происходила из богатой купеческой семьи. У них родились десять детей, трое умерли в раннем детстве, остались шесть братьев и сестра. Впоследствии внимания к родне Вячеслав Михайлович никогда не проявлял. Когда те пытались дать о себе знать большому человеку, в секретариате неизменно отвечали: занят.

Помимо Молотова семья гордится народным артистом СССР Борисом Чирковым, племянником Вячеслава Михайловича. Правда, еще одна загадочная личность, попав к немцам в плен, также выдавала себя за племянника Молотова.

Это Василий Васильевич Кокорин, 1923 года рождения, уроженец деревни Молоки Куменского района Кировской области, русский, бывший член ВЛКСМ, из крестьян-бедняков, бывший старшина 1-й маневренной воздушно-десантной бригады РККА (подробнее см. журнал «Новое военное обозрение» (2000. № 20).

В его уголовном деле записано:

«Кокорин В.В. пленен в районе гор. Демянска Новгородской области. Находясь в плену, выдал себя за племянника Заместителя председателя Совнаркома СССР товарища Молотова и после допроса немцами был переброшен из Демянского лагеря военнопленных в Берлин.

В июне 1944 года Кокорин был завербован немецким офицером СД для провокаторской работы среди заключенных концлагеря, о чем дал письменное обязательство».

Бригада была заброшена в немецкий тыл, боевую задачу выполнить не удалось, солдаты партизанили. Кокорин обморозил ноги и 1 апреля 1942 года сдался в плен. В лагере было настолько ужасно, что он заявил коменданту лагеря: его мать, Ольга Михайловна Скрябина, — сестра министра иностранных дел Молотова. На следующий день Кокорина отправили в Демянск, где с ним беседовали немецкие офицеры. Немцы ему поверили. Его положили в госпиталь и стали лечить обмороженные ноги.

О том, что в плен попал племянник Молотова, доложили высшему руководству Третьего рейха. 1 июля 1942 года в ставке Гитлера «Волчье логово» генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель упомянул, что к немцам попал не только сын Сталина, но и племянник Молотова, у которого были обморожены ноги, и его пришлось лечить.

— Мы всегда удивлялись, — откликнулся Гитлер, — тому, что у русских не бывает случаев обморожений. Теперь выяснилось, что Советы просто-напросто расстреливали по обвинению в «умышленном членовредительстве» солдат с отмороженными конечностями, чтобы не вызвать беспорядков в тылу…

Кокорина перевели в концлагерь Заксенхаузен, где в одном из блоков содержался Яков Иосифович Джугашвили. Но сын Сталина с «племянником Молотова» общаться не пожелал.

2 мая 1945 года Кокорина освободили итальянские партизаны, и его доставили в Рим, передали советской военной миссии, затем отправили пароходом в Одессу, где и арестовали. Делом «племянника Молотова» занимались следователи Главного управления военной контрразведки Смерш.

Историки полагают, что он был самозванцем. Но обращает на себя внимание то, что следствие по делу Кокорина затянулось. Он провел в камере шесть с лишним лет уже после того, как следствие уже было завершено. Напрашивается предположение, что чекисты держали мнимого племянника на тот случай, если он понадобится для обвинений против самого Вячеслава Михайловича. Племянник-предатель, племянник — агент гестапо мог бы пригодиться, если бы на скамью подсудимых посадили Молотова. Документы по делу Кокорина подписывал сам начальник Смерша генерал-полковник Виктор Семенович Абакумов. Он ничего без прямых указаний Сталина не делал.

Кокорин настолько утвердился в роли племянника Молотова, что нисколько в этом уже не сомневался. В общей сложности он провел за решеткой треть жизни. Возможно, утратил способность трезво оценивать происходящее. Он обратился в Военную коллегию Верховного суда: «Несправедливость следствия, тюремный голод, холод довели меня до того, что подписываю все, что угодно… Прошу Военную коллегию Верховного Суда СССР выяснить дело со мной, а особенно — просто связаться с Правительством, в частности с В.М. Молотовым, и окончательно решить мою судьбу…»

3 декабря 1951 года было утверждено обвинительное заключение, и дело Кокорина передали в суд. Слушали его 10 января 1952 года. Военный трибунал Московского военного округа приговорил бывшего старшину к расстрелу за переход на сторону противника и сотрудничество с гестапо. 26 марта приговор привели в исполнение…

— В детстве отец меня лупил как сивого мерина, — рассказывал Молотов поэту Феликсу Чуеву, который записывал каждое слово соратника великого вождя. — И в чулан сажал, и плеткой. Все как полагается.

Но дал сыну образование — Вячеслав Михайлович поступил в реальное училище, занимался прилежно. Впрочем, все в жизни он делал серьезно и основательно. Выучился играть на скрипке, были певчим в церкви, как и Клим Ворошилов. Уже в советские времена после обильного застолья, случалось, Андрей Александрович Жданов садился за пианино, и Ворошилов начинал:

— Да исправится молитва твоя…

Молотов и Сталин подхватывали.

В юном возрасте Молотов оказался в одном из социал-демократических кружков, где изучали Марксов «Капитал». Во время первой русской революции его даже включили в так называемую «химическую группу», которая пыталась делать взрывчатку для боевых отрядов партии. Молотов работал среди учащейся молодежи, настраивал школьную молодежь против администрации. В марте 1909 года он был арестован, но ему сильно повезло: нравы в Казанской тюрьме, где он сидел, были настолько свободными, что в камере он получил возможность продолжить образование.

Осенью его выслали на два года в Вологодскую губернию. Там Молотов играл в ресторане на скрипке, ему платили рубль в сутки и бесплатно кормили. Купцы вызывали музыкантов в отдельные кабинеты, заказывали романсы. В благодарность купцы угощали музыкантов кофе с ликером. Музыкальные увлечения Молотова стали предметом насмешек со стороны товарищей по политбюро.

«Я не могу оценить, насколько хорошо он играл на скрипке, но я слышал, как он играл, — вспоминает Никита Хрущев. — Сталин иной раз подтрунивал над ним в этой связи, иногда просто издевался. Когда Молотов был до революции в ссылке, то пьяные купцы в ресторане зазывали его. Он играл им на скрипке, а они ему платили. Молотов говорил:

— Это был заработок.

Сталин же, когда раздражался, бросал Молотову:

— Ты играл перед пьяными купцами, тебе морду горчицей мазали.

Тут я тоже, признаюсь, был больше на стороне Сталина, потому что считал, что это унижало человека, особенно политического ссыльного. Тот играет на скрипке и ублажает пьяных купцов! Можно ведь было поискать материального самообеспечения и другим путем…»

В Вологде Молотов сдал экзамены за полный курс реального училища и, когда истек срок ссылки, перебрался в столицу и поступил на экономическое отделение Политехнического института. Лекции посещал редко, но экзамены сдавал, чтобы не выгнали и не забрали в армию. Воинской службы он пытался избежать всеми силами.

Большевики привлекли его к работе в газете «Правда». Здесь он впервые напечатался под псевдонимом Аким Простота. Псевдоним Конст. Молотов он впервые поставил значительно позже, под брошюрой «Как рабочие учатся строить свое хозяйство», которая вышла в Петрограде в 1919 году.

В 1913 году полиция пришла прямо в редакцию «Правды», чтобы арестовать молодого журналиста, но тот выпрыгнул из окна и скрылся. Перебрался в Москву, где его все-таки арестовали и опять отправили в ссылку в Иркутскую область. Впрочем, он бежал из ссылки и вернулся в Петроград.

В подпольной группе Молотов сблизился с Александром Аросевым, будущим полпредом в Чехословакии, считал его другом, но не заступился, когда того арестовали и расстреляли.

— Он пропал в тридцать седьмом году, — рассказывал Молотов Феликсу Чуеву. — Преданнейший человек. Видимо, неразборчивый в знакомствах. Запутать его в антисоветских делах было невозможно. А вот связи…

— Вы не знали об этом или как?

— Как не знал, знал!

— А нельзя было вытащить его?

— А вытащить невозможно.

— Почему?

— Показания. Я буду допрос, что ли, вести? Невозможно.

— А кто добыл показания?

— Черт его знает!

После Октябрьской революции начинается стремительная карьера Молотова. Сначала он председатель Совета народного хозяйства Петроградского района. В 1919-м — председатель исполкома в Нижнем Новгороде, затем секретарь губкома в Донбассе. В 1920 году его избрали секретарем ЦК Украинской компартии. В 1921-м он приехал в Москву на Х съезд, и его избрали кандидатом в члены политбюро, членом оргбюро и одним из трех секретарей ЦК Российской коммунистической партии большевиков.

В том же году Вячеслав Михайлович женился на Полине Семеновне Жемчужиной, с которой прожил в любви и согласии до самой ее смерти. Она была столь же пламенной коммунисткой, как и Молотов, а Сталина любила даже больше, чем мужа. Жена и дочь Светлана были единственными людьми, к которым Вячеслав Михайлович относился с нежностью. Через год после свадьбы, в 1922-м, Молотов направил молодую жену лечиться в Чехословакию, потом сам ее навестил, заодно заглянул в Италию — хотел посмотреть зарождающийся фашизм. Большевики быстро осваивали все преимущества власти.

ЗАМЕСТИТЕЛЬ СТАЛИНА

Ленину понравились исполнительность, старательность, кабинетная работоспособность Молотова. Говорят, что в узком кругу он именовал Молотова «каменной задницей» и «самым твердолобым из большевиков». Такие люди не ходили у Ильича в любимчиках, но и Молотова он считал полезным. Для Сталина, напротив, Молотов стал самым желанным подручным. Вячеслав Михайлович, в отличие от других, сразу же сделал ставку на Сталина и выиграл — жизнь и карьеру.

В 1924 году Владимир Иванович Невский (настоящее имя Феодосий Иванович Кривобоков), в семнадцатом член Петроградского военно-революционного комитета, а в ту пору директор библиотеки имени В.И. Ленина, издал «Историю РКП». Он позволил себе пройтись по брюшере, написанной Молотовым: «Книжки вроде брошюрки Конст. Молотова «К истории партии», пожалуй, не только ничего не дают, а приносят прямой вред, такая масса ошибок в них: только на 39 страницах этой книжки насчитали 10 ошибок».

Эти слова не прошли для Невского даром.

«Он не хуже и не лучше многих других советских историков, — писал Лев Троцкий, — неряшлив, небрежен, догматичен, но с примесью некоторой наивности, которая на общем фоне «целевых» фальсификаций выглядит подчас как добросовестность. Ни в каких оппозициях Невский не состоит. Тем не менее его подвергают систематической травле. Почему?.. В 1924 году Невский не мог знать, что звезда Молотова вознесется высоко и что «19 ошибок» брошюры не помешают автору ее стать предсовнаркома. Молотов и организовал, очевидно, через оргбюро травлю против бедняги Невского…»

Первое поколение советских лидеров не считало Молотова соперником. Он не отличался талантами, не ораторствовал на митингах, не мог завладеть вниманием толпы, разгорячить ее громкой фразой. Во-первых, не умел, во-вторых, вообще говорил плохо, заикался. Его помощник Владимир Иванович Ерофеев рассказывал мне, как однажды он спросил Молотова, почему он взял себе псевдоним. Скрябин — такая хорошая фамилия. Вячеслав Михайлович ответил, что ему трудно было ее произносить, а Молотов — выговаривал легко.

Сталин любил поиздеваться над товарищем-заикой. Однажды сказал поэту Сергею Михалкову:

— Перестаньте заикаться! Вот я сказал Молотову, чтобы он перестал заикаться, он и перестал.

Молотов делал вид, что ему очень смешно. Невысокого роста, полный, неулыбчивый, в пенсне, Вячеслав Михайлович не был, как теперь говорят, харизматическим лидером. Но у него нашлись иные достоинства. Он целиком и полностью брал сторону Сталина и помогал ему очистить аппарат от противников и оппонентов.

Борис Бажанов, бывший секретарь Сталина, так писал о Молотове: человек не блестящий, зато чрезвычайно работоспособный бюрократ, работающий без перерыва с утра до ночи. Много лет он был вторым человеком в партии, ее главным организатором. Добросовестный, спокойный, выдержанный, он не отказывался ни от какого поручения. Бажанов описал заседание политбюро, на котором Троцкий громил «бездушных партийных функционеров, которые каменными задами душат всякое проявление свободной инициативы и творчества трудящихся масс».

Молотов, поправляя пенсне и заикаясь, ответил:

— Не всем же быть гениями, товарищ Троцкий.

В 1925 году Молотова хотели избрать генеральным секретарем ЦК Украины. Он отказался. Вместо него поехал Лазарь Моисеевич Каганович, который уже работал на Украине. В те годы шло негласное соперничество Молотова и Кагановича за право быть вторым человеком в партии и стране. После перехода Молотова в правительство Лазарь Каганович унаследует от него все партийные дела. Но Молотов оказался умнее, образованнее, полезнее. Он сделал так, что Сталин выбрал его и не ошибся.

«Молотов фактически был заместителем Сталина по партии, — пишет доктор исторических наук Олег Хлевнюк. — Он управлял всеми партийными делами, в том числе деятельностью Политбюро в отсутствие Сталина… Между Сталиным и Молотовым в этот период существовали особо близкие, доверительные отношения. Можно сказать, что Молотов был главным, особо доверенным соратником Сталина».

Выступая в 1926 году на XV партконференции, Молотов говорил: «Политика нашей партии есть и остается политикой окончательного триумфа социализма в мировом масштабе…» В том же 1926 году Сталин сделал его членом политбюро и очень приблизил. Сохранилось письмо Сталина Молотову, в котором шла речь о публикации их выступлений на XV партийной конференции. Молотов дисциплинированно спросил Сталина, нет ли у него замечаний. Сталин ответил: «Я теперь только понял всю неловкость того, что я не показал никому свой доклад. Твоя настойчивость насчет поправок — не говорит ли она о том, что я ошибся, не разослав друзьям свою речь? А теперь ты хочешь убить меня своей скромностью, вновь настаивая на просмотре речи. Нет, уж лучше воздержусь. Печатай лучше в том виде, в каком ты считаешь нужным».

Находясь в отпуске, Сталин чаще всего писал именно Молотову. Обращался к нему по фамилии или по имени, шутя — то Молотович, то Молотошвили, то «Молотштейну привет!».

Леонид Красин написал Ленину, возражая против вмешательства политбюро в вопросы внешней торговли: «Что же это за несчастная страсть калечить, «переорганизовывать» всякое учреждение… Вместо того чтобы совершенствовать наши, конечно еще плохие, аппараты упорным, постепенным накоплением опыта, осторожными, обдуманными мерами, мы перетряхиваем все по три раза в год до основания и еще удивляемся, что дело идет плохо».

Но Сталин считал, что аппарат нужно периодически перетряхивать, чтобы чиновники не сживались со своими креслами. Партийных руководителей чуть ли не каждый год переводили с места на место. Один только Молотов железно просидел в кресле секретаря ЦК по организационным делам почти десять лет.

Соперничество с Кагановичем закончилось победой Вячеслава Михайловича в тот день, когда на праздновании двадцатилетней годовщины Октября доклад был доверен Молотову. Об этом событии было даже записано в «Кратком курсе истории ВКП(б)». Многие авторы пишут, что Молотов был единственным человеком, который не только на равных разговаривал со Сталиным, но даже осмеливался ему возражать. В реальности Молотов не только не смел возражать Сталину, но, напротив, всю свою жизнь угождал вождю, доказывая свою полезность. Он стал грамотным и надежным исполнителем сталинской воли во всем — в экономической политике, в дипломатии и в репрессиях. У Молотова, такого жесткого политика, было вялое рукопожатие слабохарактерного человека. Любопытная деталь.

В конце двадцатых члены политбюро спорили со Сталиным, иногда не принимали его предложения. Причем против него иной раз высказывались вполне преданные ему люди, такие как Серго Орджоникидзе. Для них Сталин еще не был вождем, а был первым среди равных. Ему приходилось считаться с их мнением.

Главной проблемой для Сталина стал Алексей Иванович Рыков, член политбюро и глава правительства, очень уважаемый и влиятельный человек. Сталин, пишет Олег Хлевнюк, не мог не думать о том, что выходец из крестьянской семьи, русский человек Рыков многим представлялся более подходящей фигурой для руководства Россией. В течение нескольких лет на Рыкова готовилась атака. Его обвиняли в правом уклоне, ОГПУ раскрывало липовые заговоры, участники которых «признавались» в тесных связях с Рыковым. Наконец Сталин почувствовал, что настал момент, когда он может Рыкова убрать.

В сентябре 1930 года он прислал с юга Молотову большое письмо: «Тебе придется заменить Рыкова. Это необходимо. Иначе — разрыв между советским и партийным руководством… Все это пока между нами. Подробно поговорим осенью. А пока обдумай это дело в тесном кругу близких друзей и сообщи возражения».

Однако члены политбюро советовали самому Сталину возглавить правительство. От их имени ему написал Ворошилов: «Самым лучшим выходом из положения было бы унифицирование руководства. Хорошо было бы сесть тебе в СНК и по-настоящему, как ты умеешь, взяться за руководство всей стройкой… Разумеется, можно оставить все (организационно) по-прежнему, то есть иметь штаб и главное командование на Старой площади, но такой порядок тяжеловесен, мало гибок… Я за то, чтобы тебе браться за всю «совокупность» руководства открыто, организованно. Все равно это руководство находится в твоих руках, с той лишь разницей, что в таком положении и руководить чрезвычайно трудно, и полной отдачи в работе нет…»

А Сталину в тот момент этого никак не хотелось делать. Почему? Во-первых, оставаясь лидером партии, он не нес прямой ответственности за экономические трудности. Во-вторых, переход в правительство означал бы фактическую утрату контроля над партийным аппаратом. В правительстве он погрузился бы в тяжелейшую работу, а партаппаратом руководили бы другие, что ослабило бы его контроль над страной и соратниками. Поэтому он наотрез отказался и настоял на назначении Молотова.

Все было разыграно как по нотам.

19 декабря 1930 года на пленуме ЦК Рыкову фактически не давали говорить. Только что назначенный заместителем главы правительства Валериан Владимирович Куйбышев сказал, что, пока Рыков руководит правительством, «это разлагающе действует на весь советский аппарат». Генеральный секретарь ЦК компартии Украины Станислав Викентьевич Косиор предложил освободить Рыкова от обязанностей председателя Совнаркома и председателя Совета труда и обороны, а на его место избрать Молотова. Вячеслава Михайловича освободили от обязанностей члена оргбюро и секретаря ЦК. Членом политбюро он, разумеется, остался.

Рыкова назначили наркомом связи, в феврале 1937 года арестовали, а в марте 1938-го расстреляли. Его жену, Нину Семеновну, которая являлась начальником управления охраны здоровья детей Наркомата здравоохранения, расстреляли через полгода после мужа.

«НЕУЖЕЛИ ТАМ НЕТ ВРЕДИТЕЛЕЙ?»

В годы репрессий Молотов вместе со Сталиным подписывал расстрельные списки. Сами они ни в кого не стреляли, они были убийцами за письменным столом. Иногда Молотов по собственной инициативе ставил против какой-то фамилии три буквы «ВМН» — «высшая мера наказания».

В январе 1930 года Молотов возглавил комиссию по подготовке раскулачивания. Он предлагал: «При проведении в течение ближайших двух месяцев (февраль — март) мероприятий, обеспечивающих выселение в отдаленные районы Союза, заключение в концентрационные лагеря, ОГПУ исходить из приблизительного расчета заключить в концентрационные лагеря 60 тыс. человек и подвергнуть выселению 150 тыс. хозяйств. В отношении наиболее злостных контрреволюционных элементов не останавливаться перед применением высшей меры репрессии…»

Молотов приложил руку и к делу маршала Тухачевского. На февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, где речь шла о борьбе с врагами народа, нарком обороны маршал Ворошилов и начальник политуправления армии Ян Борисович Гамарник заявили, что положение в армии не вызывает тревоги, потому что после изгнания Троцкого из Красной армии уже вычистили сорок семь тысяч человек.

Но Молотов с армейским руководством не согласился. Он сказал на пленуме:

— Военное ведомство — очень большое дело, проверяться его работа будет не сейчас, а несколько позже, и проверяться будет очень крепко… Если у нас во всех отраслях есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей? Это было бы нелепо, это было бы благодушием…

И вскоре началась большая чистка армии. Молотов был чудовищно холодным человеком, чужие страдания его никогда не трогали. Сразу после нападения на СССР Германии Международный комитет Красного Креста обратился к Молотову с предложением организовать обмен списками военнопленных, чтобы они могли известить родных о своей судьбе, писать им письма. Сталин разрешил Молотову дать согласие. Появилось сообщение, что в Москве откроется Центральное справочное бюро о военнопленных. В Анкаре и Стокгольме начались переговоры с представителями Международного комитета Красного Креста. Но потом в политбюро пришли к выводу, что попавшие в плен — это трусы и предатели и заботиться о них незачем.

Судьба пленных советское руководство никогда не беспокоила. В 1929 году на заседании политбюро решили: «Признать нецелесообразным участие в конференции по пересмотру Женевской конвенции о раненых и выработке кодекса о пленных».

Молотов отверг предложения комитета обменять тяжелораненых и снабжать пленных продовольственными посылками. Красноармейцы оказались единственными из пленных, которые не имели никакой защиты и не получали ни медицинской помощи, ни продовольственных посылок, оказавшись в нацистских лагерях. Затем Молотов вообще запретил советским дипломатам встречаться с представителями МККК.

Обращаться к Молотову за помощью вообще было бесполезно. Он приказал своим помощникам не включать письма репрессированных в перечень поступивших бумаг. Он не считал нужным кого-то миловать. Ведь массовые репрессии он не считал ошибкой. Это была политика, нужная стране.

Внук Молотова, Вячеслав Алексеевич Никонов, объясняя поступки своего деда, говорил мне:

— Они ждали войны и хотели уничтожить вероятного внутреннего врага.

Сам Молотов много раз повторял:

— Никогда не жалел и никогда не пожалею, что действовали очень круто. 1937 год был необходим — главное было удержать власть. Мы обязаны тридцать седьмому тем, что у нас во время войны не было пятой колонны.

Молотов как бы удивлялся, что на московских процессах люди наговаривали на себя нечто фантастическое. Потом он нашел объяснение, заботливо записанное Феликсом Чуевым:

— Я думаю, что это был метод продолжения борьбы против партии на открытом процессе, — настолько много на себя наговорить, чтобы сделать невероятными и другие обвинения… Они такие вещи нарочно себе приписали, чтобы показать, насколько нелепы будто бы все эти обвинения.

Его спрашивали: почему репрессии распространялись на женщин, детей?

— Что значит — почему? — отвечал Молотов. — Они должны быть в какой-то мере изолированы. А так, конечно, они были бы распространителями жалоб всяких… И разложения в известной степени.

ПЛЕВОК В КОТЕЛ

4 мая 1939 года Молотов приступил к исполнению обязанностей народного комиссара иностранных дел. Он руководил внешней политикой сначала наркомом, а когда появились министерства, то министром иностранных дел: с 1939-го по 1949-й, десять лет подряд, а затем, после перерыва, еще три года — с 1953-го по 1956-й.

Был ли он готов к роли главного дипломата страны?

Молотов угрюмый, негибкий, лишенный воображения, но в то же время осторожный, педантичный и требовательный. «Неглупый, с характером, но ограниченный, тупой, без воображения, — таким его увидел Троцкий. — Европы он не знает, на иностранных языках не читает».

Для Сталина Молотов был находкой. Он идеально подходил для сталинской дипломатии. Ведь в его задачу вовсе не входило научиться ладить с другими государствами.

Прочитав проект одного из докладов Молотова, Сталин написал ему короткую записку, отметив как удачную международную часть доклада: «Вышло хорошо. Уверенно-пренебрежительный тон в отношении «великих держав», вера в свои силы, деликатно-простой плевок в котел хорохорящихся «держав», — очень хорошо. Пусть «кушают»…»

Такой и была внешняя политика Сталина — Молотова. Назначение Вячеслава Михайловича наркомом привлекло к нему внимание всего мира. Казалось, его значение в большевистском руководстве возросло. В реальности с середины тридцатых Сталин начинает отдаляться от Молотова, которому отныне отводится роль не соратника, а, как и всем, подручного вождя. Сталин продолжал обсуждать с Молотовым важнейшие вопросы, но старался ставить его на место и покончить с прежними приятельскими отношениями. В 1937 году политбюро уволило сразу нескольких помощников Молотова, и он не смог их защитить. Потом Сталин нашел слабое место Молотова — его жену…

Забавно, что только Лев Троцкий, хорошо знавший своих недавних товарищей по партии, в своем эмигрантском далеко заметил: «Молотов живет под конвоем трех заместителей и размышляет о смертном часе». Троцкий ошибся — заместителей Молотова расстреляют, а Вячеслав Михайлович умрет в своей постели. Но назначение Молотова в Наркоминдел было и признаком начинающейся опалы, хотя еще ровно два года он оставался главой правительства.

— Он и после назначения наркомом иностранных дел продолжал работать и в Совнаркоме, то есть он занимался не только отношениями с США, но и производством дамских блузок, — рассказывал мне его бывший помощник Владимир Ерофеев. — У него были два секретариата, каждый занимался своим делом. Бумаги циркулировали с площади Воровского в Кремль и обратно. Мы едва успевали обрабатывать поток документов, который шел на его имя.

Советской дипломатической службе в те годы не хватало профессионалов. Наркоминдел накануне войны дважды подвергся разгрому. В первый раз в эпоху большой чистки 1936–1937 годов, во второй раз — после снятия Литвинова. Молотов вспоминал, что, когда сняли Литвинова и он пришел в Наркоминдел, Сталин сказал ему:

— Убери из наркомата евреев.

Молотов, сам женатый на еврейке, не только не посмел возразить, но и с готовностью бросился исполнять указание. Вскоре после назначения он совершил обход наркомата, чтобы присмотреться к своим новым подчиненным. Чистка в Наркоминделе была не только этнической. Вячеслав Михайлович убирал гуманитарную интеллигенцию, склонную к либерализму и своеволию. Молотовский призыв состоял из партийных работников и технической интеллигенции, готовых подчиниться введенной им жесткой дисциплине. Они не знали ни иностранных языков, ни внешнеполитических проблем, но это Молотова мало беспокоило. Более всего он ценил в работниках исполнительность.

Вчерашние партийные работники проходили через Институт подготовки дипломатических и консульских работников, который вскоре преобразовали в Высшую дипломатическую школу.

— В большинстве случаев послы — передатчики, что им скажут, они только в этих пределах действуют, — говорил Молотов Чуеву. — Я видел, когда мне приходилось действовать в качестве министра иностранных дел, особенно после Сталина, многие удивлялись, что я так самостоятельно веду себя, но я самостоятелен только в пределах моих директив…

Его спросили, а кого же он считает наиболее сильным советским дипломатом?

— Сильным дипломатом? — переспросил Молотов. — У нас централизованная дипломатия. Послы никакой самостоятельности не имели. И не могли иметь, потому что сложная обстановка, какую-нибудь инициативу проявить послам было невозможно. Это неприятно было для грамотных людей, послов, но иначе мы не могли… Роль наших дипломатов, послов, была ограничена сознательно, потому что опытных дипломатов у нас не было, но честные и осторожные дипломаты у нас были, грамотные, начитанные.

Работу в наркомате Молотов начал с неожиданного решения. Руководитель отдела печати Евгений Гнедин, которого вскоре арестовали, успел объяснить наркому, что цензура телеграмм, которые иностранные корреспонденты отправляют из Москвы, не только не имеет смысла, но и вредит интересам государства. С помощью иностранных дипломатов корреспонденты все равно отправляют информацию, минуя цензуру. Зато, внимательно изучая, что именно вычеркивает цензор, они легко понимают, что именно власть пытается утаить, и тем самым убеждаются в правильности своей информации. Молотов действительно отменил цензуру для иностранных корреспондентов. Впрочем, через несколько месяцев формально в связи с началом войны в Европе она опять была введена. Окончательно ее отменили уже при Хрущеве, в 1961 году.

Сталин сделал Молотова наркомом не для того, чтобы он провел чистку аппарата. Это следовало осуществить между делом. Главным было повернуть всю внешнюю политику страны на 180 градусов.

«ВЕСЬ МИР У МЕНЯ В КАРМАНЕ!»

Сталин и Молотов решили, что хватит заниматься только внутренними делами. Пора выходить на мировую арену и играть по-крупному. Хваткий и уверенный в себе Адольф Гитлер получал все, что хотел. Старая Европа пасовала перед его напором, наглостью и цинизмом. В Москве сидели не менее напористые, хваткие и циничные люди.

Мир заговорил о Молотове после того, как в августе 1939 года он подписал договор с нацистской Германией. Пакт с немцами обеспечил Молотову место в истории дипломатии. Сближение с нацистской Германией началось еще в 1938 году. Но обе стороны осторожничали, не зная, как подступиться к идеологическому врагу. В октябре 1938 года нарком Максим Максимович Литвинов и немецкий посол в Москве граф Фридрих Вернер фон Шуленбург договорились о том, что пресса и радио обеих стран будут воздерживаться от прямых нападок на Сталина и Гитлера. 19 декабря того же года между двумя странами было подписано торговое соглашение.

10 марта 1939 года, выступая на XVIII съезде партии, Сталин говорил, что западные державы пытаются «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований». Ясный сигнал — Сталин предлагал договариваться. Но в Берлине его не заметили. Тогда Молотов приказал своим подчиненным донести эту мысль до немцев по дипломатическим каналам. В середине апреля советский полпред в Германии попросился на прием к статс-секретарю германского министерства иностранных дел фон Вайцзеккеру и сказал:

— Идеологические расхождения вряд ли влияли на отношения с Италией и не должны стать камнем преткновения в отношениях с Германией. С точки зрения Советского Союза нет причин, могущих помешать нормальному сотрудничеству. А начиная с нормальных отношения могут становиться все лучше.

Гитлер обратил внимание только на отставку в мае наркома Литвинова, еврея и сторонника системы коллективной безопасности. В день, когда Литвинов был смещен, военный атташе немецкого посольства в Москве Вернер фон Типпельскирх отправил в Берлин шифротелеграмму: «Это решение, видимо, связано с тем, что в Кремле появились разногласия относительно проводимых Литвиновым переговоров. Причина разногласий предположительно лежит в глубокой подозрительности Сталина, питающего недоверие и злобу ко всему окружающему его капиталистическому миру… Молотов (не еврей) считается наиболее близким другом и ближайшим соратником Сталина».

Советник немецкого посольства в Москве Густав Хильгер, считавшийся лучшим знатоком России, получил указание немедленно отправиться в Берлин и явиться лично к министру иностранных дел Иоахиму фон Риббентропу, недавнему послу в Англии. Претенциозный и велеречивый Риббентроп объяснил Хильгеру, что его желает видеть сам фюрер. На спецпоезде министра они отправились в резиденцию фюрера в Бергхофе. Гитлер задал Хильгеру два вопроса: почему отправлен в отставку Литвинов и готов ли Сталин при определенных условиях установить взаимопонимание с Германией?

Хильгер был поражен, что ни Гитлер, ни Риббентроп даже не подозревали о мартовской речи Сталина, в которой он столь определенно выразил желание установить новые отношения с Германией. Хильгеру пришлось дважды перечитать вслух этот абзац из речи Сталина.

Через десять дней немецкое посольство в Советском Союзе получило указание возобновить переговоры о новом торговом соглашении.

Но ни Берлин, ни Москва никак не могли решиться на откровенный разговор о политическом сближении. Наступило время хитрого дипломатического маневрирования. В первых числах июня немецкий посол Шуленбург писал статс-секретарю МИД Эрнсту фон Вайцзеккеру: «Мне показалось, что в Берлине создалось впечатление, что господин Молотов в беседе со мной отклонил германо-советское урегулирование. Я не могу понять, что привело Берлин к подобному выводу. На самом деле фактом является то, что господин Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу».

В конце июля занимавшийся в немецком МИД внешнеэкономическими вопросами Карл Шнурре пригласил советского поверенного в делах Георгия Александровича Астахова на обед и прямо сказал:

— Что может вам предложить Англия? Участие в войне в Европе и враждебное отношение Германии. А что можем предложить мы? Нейтралитет, а если Москва захочет — взаимопонимание, основанное на взаимной выгоде.

Шнурре добавил:

— Во всем регионе от Балтийского моря до Черного моря и Дальнего Востока нет неразрешимых проблем между нашими странами. Более того, есть общий момент в идеологии Германии и Советского Союза — это противостояние капиталистическим демократиям. Поэтому нам кажется противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий.

Георгий Астахов обратил внимание на то, что национал-социализм считает Советский Союз враждебным государством. Но почему? Карл Шнурре пустился в долгие объяснения:

— Это было следствием борьбы национал-социализма против немецкого коммунизма, который получал поддержку от Коминтерна. Но борьба уже закончилась. Коммунизм в Германии искоренен. Изменилась и советская политика. Линия Коминтерна осталась в прошлом. Слияние большевизма с национальной историей России, выражающееся в прославлении великих русских людей и подвигов, изменило интернациональный характер большевизма. Особенно с тех пор, как Сталин отложил на неопределенный срок мировую революцию.

Георгий Астахов родился на Дону, начал дипломатическую службу в двадцать три года, с 1920 года заведовал бюро печати полномочного представительства РСФСР в Закавказье, потом работал в Турции, Германии и Японии. В ноябре 1928 года от имени советского правительства подписал договор с Йеменом — это был первый договор с арабским правительством. Три года служил советником в полпредстве в Турции, чуть меньше в Лондоне.

В 1936 году Георгия Астахова утвердили заведующим отделом печати Наркомата иностранных дел, а на следующий год отправили советником в Берлин. В отсутствие полпреда Астахов оказался старшим советским дипломатом в Берлине, но полпредом его не сделали, отозвали в Москву. В феврале 1940 года он был арестован и обвинен в шпионаже в пользу польской разведки. 14 февраля 1942 года умер в лагере.

В середине августа Гитлер, который уже готовился к нападению на Польшу, понял, что нуждается в тесном сотрудничестве с Советским Союзом или как минимум в благожелательном нейтралитете. В посольство в Москве было отправлено указание форсировать сближение. Рано утром 15 августа 1939 года посол Шуленбург получил от своего министра указание немедленно посетить Молотова и сообщить, что Риббентроп готов «прибыть в Москву с кратким визитом, чтобы от имени фюрера изложить господину Сталину точку зрения фюрера».

Посол передал Молотову слова министра:

— Обоим народам в прошлом было всегда хорошо, когда они были друзьями, и плохо, когда они были врагами.

Молотов сказал Шуленбургу, что для продолжения торговых переговоров необходима «политическая основа». Он объяснил послу, что пакт о ненападении будет подписан только при наличии специального протокола, в котором оговариваются все важные вопросы, интересующие Советский Союз.

Молотов в целом благожелательно воспринял слова немецкого коллеги, но его больше интересовали не красивые формулировки, а конкретные приобретения. Риббентроп был готов подписать пакт о ненападении, договориться о Балтийском море, Прибалтике и совместно решить территориальные вопросы в Восточной Европе. Сталин давал Гитлеру понять, что за нейтралитет Советского Союза ему придется заплатить ту цену, которую назовут в Москве.

19 августа Шуленбург сообщил Молотову, что Риббентроп уполномочен подписать в Москве специальный протокол, в котором будут определены интересы обеих стран в районе Балтийского моря и решена судьба Прибалтийских республик. Шуленбург целый час безуспешно пытался узнать у Молотова, когда же Риббентроп может приехать. От него требовали максимально ускорить визит, а Молотов тянул с ответом.

Гитлер и Риббентроп не отходили от телетайпа, дожидаясь сведений из Москвы. Поздно ночью Молотов ответил, что если торговое соглашение будет подписано на следующий день — 20 августа, в воскресенье, то через неделю, 26 или 27 августа, Риббентроп может прилететь. Гитлер промаялся до утра, ожидая подробного отчета от Шуленбурга. Он не мог отложить выяснение отношений со Сталиным на неделю. Договоренность с Москвой была нужна ему немедленно, потому что без этого он не рисковал напасть на Польшу. Если бы Англия, Франция и Россия объединились, Гитлер не решился бы выступить. А генералы напоминали, что время уходит: начинать войну надо в последних числах августа, сентябрьские дожди могут сорвать план военной операции.

Сталин согласился пойти на переговоры с Гитлером в последнюю минуту, когда у того уже уходило время, и фюрер вынужден был соглашаться на сталинские условия.

Днем 20 августа Гитлер написал Сталину личное письмо:

«1. Я искренне приветствую заключение германо-советского торгового соглашения, являющегося первым шагом на пути изменения германо-советских отношений.

2. Заключение пакта о ненападении означает для меня закрепление германской политики на долгий срок. Германия, таким образом, возвращается к политической линии, которая в течение столетий была полезна обоим государствам. Поэтому Германское Правительство в таком случае исполнено решимости сделать выводы из такой коренной перемены.

3. Я принимаю предложенный Председателем Совета Народных Комиссаров и Народным комиссаром СССР господином Молотовым проект пакта о ненападении, но считаю необходимым выяснить связанные с ним вопросы скорейшим путем.

4. Дополнительный протокол, желаемый Правительством СССР, по моему убеждению, может быть, по существу, выяснен в кратчайший срок, если ответственному государственному деятелю Германии будет предоставлена возможность вести об этом переговоры в Москве лично. Иначе Германское Правительство не представляет себе, каким образом этот дополнительный протокол может быть выяснен и составлен в короткий срок.

5. Напряжение между Германией и Польшей сделалось нетерпимым. Польское поведение по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться со дня на день. Германия, во всяком случае, исполнена решимости отныне всеми средствами ограждать свои интересы против этих притязаний.

6. Я считаю, что при наличии намерения обоих государств вступить в новые отношения друг с другом является целесообразным не терять времени. Поэтому я вторично предлагаю Вам принять моего министра иностранных дел во вторник, 22 августа, но не позднее среды, 23 августа.

Министр иностранных дел имеет всеобъемлющие и неограниченные полномочия, чтобы составить и подписать как пакт о ненападении, так и протокол. Более продолжительное пребывание Министра иностранных дел в Москве, чем один или максимально два дня, невозможно ввиду международного положения.

Я был бы рад получить от Вас скорый ответ».

От себя Риббентроп отправил отдельную телеграмму послу Шуленбургу: «Пожалуйста, сделайте все, что можете, чтобы поездка состоялась».

Слов Гитлера о готовности подписать совместный протокол было достаточно. В понедельник Сталин ответил фюреру: «Я благодарю Вас за письмо и надеюсь, что советско-германский пакт о ненападении ознаменует благоприятный поворот в политических отношениях наших стран… Советское правительство поручило мне довести до Вашего сведения, что оно согласно перенести визит г-на Риббентропа в Москву на 23 августа».

Когда посол Шуленбург сообщил в Берлин, что Кремль готов принять в Москве нацистского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа, Гитлер пришел в необыкновенное возбуждение. Он воздел руки к небу и захохотал:

— Ну, теперь весь мир у меня в кармане!

В КРУГУ СТАРЫХ ПАРТИЙНЫХ ТОВАРИЩЕЙ

22 августа Гитлер подписал короткий документ: «Я предоставляю имперскому министру иностранных дел господину Иоахиму фон Риббентропу все полномочия для переговоров от имени Германского государства с уполномоченными представителями Союза Советских Социалистических Республик о заключении пакта о ненападении, а также обо всех смежных вопросах и, если представится возможность, для подписания как пакта о ненападении, так и других соглашений, являющихся результатом этих переговоров, чтобы этот пакт и эти соглашения вступили в силу немедленно после их подписания».

Риббентроп прилетел в Москву 23 августа на личном самолете Гитлера. Маршал Александр Михайлович Василевский рассказывал потом писателю Константину Симонову, что немецкий самолет по дороге обстреляли. И на фюзеляже нашли пробоины от осколков зенитных снарядов. Потом с этим делом разбиралась комиссия, ждали от немцев протеста, но они ни слова не сказали — боялись помешать заключению договора.

В Москве Риббентропа отвезли в немецкое посольство. Посол Шуленбург уже знал, что в шесть часов вечера их примут в Кремле. Но кто именно будет вести переговоры с советской стороны, немцам не сказали.

В служебном кабинете Молотова помимо хозяина они увидели Сталина. Посол Шуленбург был поражен: вождь впервые сам вел переговоры с иностранным дипломатом. Иностранные дипломаты вообще не удостаивались аудиенции у Сталина: в Наркомате иностранных дел стереотипно отвечали, что генеральный секретарь — партийный деятель и внешней политикой не занимается.

Сталин предложил было Молотову высказаться первым, но тот отказался от этой чести:

— Нет, говорить должен ты, ты сделаешь это лучше меня.

Когда Сталин изложил советскую позицию, Молотов обратился к немцам:

— Разве я не сказал, что он сделает это намного лучше меня?..

Немцы предложили вариант договора, составленный в высокопарных выражениях: «Вековой опыт доказал, что между германским и русским народами существует врожденная симпатия…» Сталин все эти ненужные красоты решительно вычеркнул. Риббентроп соглашался с любыми поправками — он отчаянно нуждался в пакте.

Сталин сказал:

— Хотя мы многие годы поливали друг друга навозной жижей, это не должно помешать нам договориться.

Они втроем — Сталин, Молотов и Риббентроп — все решили в один день. Это были на редкость быстрые и откровенные переговоры. Они распоряжались судьбами европейских стран, не испытывая никаких моральных проблем. Сразу же договорились о Польше. Сталин сказал немцам, что не стоит сохранять самостоятельную Польшу даже с небольшой территорией: ее следует полностью оккупировать. Сталин не меньше Гитлера хотел, чтобы Польша исчезла. Он ненавидел поляков. Сталин говорил Риббентропу:

— Самостоятельная Польша все равно будет представлять постоянный очаг беспокойства в Европе… Исходя из этих соображений, я пришел к убеждению, что лучше оставить в одних руках, именно в руках немецких, территории, этнографически принадлежащие Польше. Там Германия могла бы действовать по собственному желанию… Германия сделает хороший гешефт.

Риббентроп предложил поделить Польшу в соответствии с границами 1914 года, но тогда Варшава, которая до Первой мировой входила в состав Российской империи, доставалась немцам. Сталин не возражал. Он сам провел толстым цветным карандашом линию на карте, в четвертый раз поделившую Польшу между соседними державами.

Взамен Риббентроп предложил, чтобы Финляндия и Эстония вошли в русскую зону влияния, Литва отошла бы к Германии, а Латвию они бы поделили. Сталин потребовал себе Латвию и значительную часть Литвы.

В начале девятого вечера от Риббентропа ушла в Берлин шифротелеграмма: «Пожалуйста, немедленно сообщите фюреру, что первая трехчасовая встреча со Сталиным и Молотовым только что закончилась. Во время обсуждения, которое проходило положительно в нашем духе, обнаружилось, что последним препятствием к окончательному решению является требование к нам русских признать порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс) входящими в их сферу влияния. Я буду признателен за подтверждение согласия фюрера».

Ответ из Берлина пришел немедленно: «Да, согласен». В тот момент Гитлер был готов на все — ведь Сталин избавил его от страха перед возможностью вести войну на два фронта.

Ближе к полуночи все эти договоренности закрепили в секретном дополнительном протоколе к советско-германскому договору о ненападении от 23 августа 1939 года.

Пункт первый дополнительного протокола гласил: «В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР».

Договор и секретные протоколы с советской стороны подписал Молотов, поэтому этот печально знаменитый документ стал называться пактом Молотова — Риббентропа.

Германия согласилась с планами Сталина и Молотова присоединить к Советскому Союзу Прибалтийские республики и Финляндию. Это была плата за то, что Москва позволяла Гитлеру уничтожить Польшу.

Гитлер не возражал и против того, чтобы Сталин вернул себе Бессарабию, потерянную после Первой мировой войны: «Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях».

Протокол 1939 года многие десятилетия был главным секретом советской дипломатии. Все советские руководители знали, что протокол есть, но упорно отрицали его существование, понимая степень позорности документа. Секретные протоколы к договору с Германией Молотов долго хранил в личном архиве. Уходя из Министерства иностранных дел, сдал их в архив политбюро. Но до самой смерти доказывал всем, что никаких протоколов не было.

Феликс Чуев много раз спрашивал Молотова:

— Что за секретный протокол был подписан во время переговоров с Риббентропом в 1939 году?

— Не помню.

Немцы сразу после войны опубликовали все секретные протоколы, но в советской печати их назвали фальшивкой. В нашей стране многие и по сей день не верят в их реальность — настолько невероятным кажется сговор с Гитлером. На самом деле еще в 1968 году, вспоминает бывший посол в ФРГ Валентин Михайлович Фалин, когда готовился сборник документов «Советский Союз в борьбе за мир накануне Второй мировой войны», министру предложили опубликовать секретные приложения к договорам с Германией 1939 года.

Громыко ответил:

— Данный вопрос не в моей компетенции, должен посоветоваться в политбюро.

Через неделю он сказал, что предложение признано «несвоевременным». Громыко в своем кругу, разумеется, не стал говорить, что эти протоколы — «фальшивка».

Секретные протоколы нарушали договоры между Россией и Польшей, Россией и Францией, но Сталина это не беспокоило. Что такое договоры? Пустые бумажки. Значение в мировой политике имеет только сила.

Разговаривая с Риббентропом, Сталин был любезен и добродушношутлив. Когда они закончили дела, прямо в кабинете Молотова был сервирован ужин. Сталин встал и произнес неожиданный для немцев тост, в котором сказал, что всегда почитал Адольфа Гитлера:

— Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего фюрера, и потому хотел бы выпить за его здоровье.

Потом Сталин произнес тост в честь рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, как гаранта порядка в Германии. Читая потом отчет Риббентропа о визите в Москву, нацистские лидеры были потрясены: Гиммлер уничтожил немецких коммунистов, то есть тех, кто верил в Сталина, а тот пьет за здоровье их убийцы… Альфред Розенберг, один из идеологов нацизма, который в 1941 году возглавит имперское министерство по делам восточных оккупированных территорий, записывал в дневнике: «Большевикам уже впору намечать свою делегацию на наш партийный съезд».

Молотов не упустил случая предложить тост за Сталина, который своей речью 10 марта, правильно понятой в Германии, положил начало повороту в политических отношениях двух стран. 24 августа «Правда» писала: «Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета».

Риббентроп говорил потом, что за несколько часов, проведенных в Москве, он достиг такого согласия, о котором и помыслить не мог. Вернувшись в Берлин, Риббентроп рассказал, что русские были очень милы и чувствовал он себя в Москве как среди старых партийных товарищей.

Его сопровождал личный фотограф фюрера Генрих Хоффман, который много снимал советского вождя и по личной просьбе Гитлера крупным планом сфотографировал мочки ушей Сталина. Фюрер верил, что по мочкам можно определить, есть ли в человеке еврейская кровь («Если мочки прижаты к черепу — еврей, если нет — ариец»). Тщательно изучив фотографии, Гитлер пришел к выводу, что Сталин не еврей.

В узком кругу Гитлер говорил о пакте со Сталиным:

— Я выбрал меньшее зло и получил гигантскую стратегическую выгоду.

Адмирал Николай Герасимович Кузнецов, который был наркомом военно-морского флота, оставил записи, в которых говорится: «После приема Риббентропа в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца, оставшись в своей среде, Сталин прямо заявил, что, «кажется, удалось нам провести немцев». Похоже на то, что он сам собирался обмануть, а не быть обманутым».

Никита Сергеевич Хрущев вспоминал, что, когда был подписан договор с Гитлером, «Сталин буквально ходил гоголем, задрав нос» и повторял:

— Ну и надул я Гитлера. Надул Гитлера!

Бывший управляющий делами Совета министров СССР Михаил Смиртюков вспоминал:

— После подписания пакта наши руководители чувствовали себя так, будто ухватили бога за бороду. Кусок Польши отхватили, Прибалтику получили!

БРАТСТВО, СКРЕПЛЕННОЕ КРОВЬЮ

31 августа 1939 года Молотов на внеочередной сессии Верховного Совета доложил о заключении договора с Германией:

— Товарищ Сталин поставил вопрос о возможности других, невраждебных, добрососедских отношений между Германией и Советским Союзом. Теперь видно, что в Германии в общем правильно поняли это заявление товарища Сталина и сделали практические выводы. Заключение советско-германского договора о ненападении свидетельствует о том, что историческое предвидение товарища Сталина блестяще оправдалось.

Верховный Совет одобрил политику советского правительства и ратифицировал договор с Германией. Гитлер заявил в рейхстаге, что «может присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов».

На следующий день, 1 сентября 1939 года, Гитлер напал на Польшу. Отныне советские газеты печатали только сводки немецкого командования. Началась Вторая мировая война, потому что Франция и Англия, выполняя обязательства, данные Польше, объявили Германии войну. Сталин считал, что его этот пожар не опалит. 7 сентября он сказал генеральному секретарю исполкома Коминтерна Георгию Димитрову:

— Война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они хорошенько подрались и ослабили друг друга.

Польшу Сталин назвал фашистским государством.

— Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Чем плохо, если в результате разгрома Польши мы распространим социалистическую систему на новые территории и население?

9 сентября Молотов распорядился отправить немецкому послу телефонограмму: «Я получил ваше сообщение о том, что германские войска вошли в Варшаву. Пожалуйста, передайте мои поздравления и приветствия правительству Германской империи».

Но бои за Варшаву затянулись. Поляки отчаянно защищали свою столицу. Москву это упорство польской армии раздражало. Гитлер торопил Сталина с вступлением в войну против Польши. Ему не нужна была военная поддержка Красной армии, он сам мог справиться с поляками. Но ему важно было политическое значение участия СССР в войне с Польшей. Риббентроп писал Молотову, что они рассчитывают на скорое наступление Красной армии, «которое освободит нас от необходимости уничтожать остатки польской армии, преследуя их вплоть до русской границы».

Молотов отвечал Риббентропу: «Мы считаем, что время еще не наступило. Возможно, мы ошибаемся, но нам кажется, что чрезмерная поспешность может нанести нам ущерб и способствовать объединению наших врагов».

Вступать в войну Сталин не спешил, потому что поляки продолжали сражаться. Вторжение в Польшу предполагалось осуществить в ночь с 12 на 13 сентября, потом дату выступления перенесли на 17-е. Для войны с Польшей на границе было сосредоточено около миллиона солдат и офицеров Красной армии, танки и авиация. Были созданы два фронта — Белорусский и Украинский. Перед частями Красной армии была поставлена задача разгромить вооруженные силы Польши, захватить стратегически важные объекты и не допустить ухода польских солдат и офицеров на территорию Венгрии и Румынии.

10 сентября Молотов пригласил посла Шуленбурга:

— Советское правительство было застигнуто врасплох неожиданно быстрыми германскими военными успехами. Красная армия рассчитывала, что у нее на подготовку есть несколько недель, которые сократились до нескольких дней.

Молотов откровенно предупредил посла, что Москва намеревалась заявить, что Польша разваливается на куски и Советский Союз вынужден прийти на помощь украинцам и белорусам, которым «угрожает» Германия.

— Это даст Советскому Союзу благовидный предлог и возможность не выглядеть агрессором. Но вчера генерал-полковник Браухич заявил, что военные действия уже заканчиваются. Если Германия заключит перемирие с Польшей, Советский Союз не сможет вступить в войну.

Риббентроп попросил Шуленбурга передать, что слова главнокомандующего сухопутными войсками Вальтера фон Браухича «явное недоразумение, вопрос о перемирии с Польшей не ставится».

14 сентября Молотов пригласил Шуленбурга и сказал, что Красная армия уже практически готова, но, учитывая политическую мотивировку советской операции (защита украинцев и белорусов), Москва не может начать действовать до того, как падет Варшава. Поэтому Молотов попросил как можно более точно сообщить ему, когда можно рассчитывать на полный захват Варшавы.

Риббентроп сообщил из Берлина, что Варшава будет занята в течение нескольких дней. Он просил передать Молотову: «Мы подразумеваем, что Советское правительство уже отбросило мысль, что основанием для советских действий является угроза украинскому и белорусскому населению, исходящая от Германии. Указание такого мотива невозможно».

Шуленбург принес послание Риббентропа Молотову. Нарком согласился, что «планируемый Советским правительством предлог содержал в себе ноту, обидную для чувств немцев, но просил, принимая во внимание сложную для Советского правительства ситуацию, не позволять подобным пустякам вставать на нашем пути».

— Советское правительство, — говорил Молотов послу, — к сожалению, не видит другого предлога, поскольку до сих пор Советский Союз не беспокоился о национальных меньшинствах в Польше и должен так или иначе оправдать свое вмешательство в глазах заграницы.

Из Берлина прислали проект совместного коммюнике о вступлении советских войск в Польшу. Шуленбург привез его Сталину. Тот прочитал русский перевод и попросил посла внести некоторые изменения. За несколько минут, не спрашивая совета у Молотова, сидевшего рядом, он исправил текст и передал послу. Шуленбург сказал, что должен доложить новый текст своему правительству.

Сталин кивнул и сказал:

— Не забудьте, что и древние римляне не вступали в битву голыми, а прикрывались щитами. Сегодня роль таких щитов, защищающих нас от общественного мнения, играют искусно составленные политические коммюнике.

Оба текста положили Гитлеру на стол. Он выбрал вариант, составленный Сталиным:

— Конечно этот! Разве вы не видите, что он намного лучше!

17 сентября в два часа ночи немецкий посол Шуленбург, военный атташе генерал Кёстринг и советник Хильгер были приглашены к Сталину. Он сказал, что в шесть часов утра Красная армия перейдет советско-польскую границу. Генерал Эрнст Кёстринг сказал, что за эти несколько часов немецкое командование не успеет предупредить все наступающие части и потому возможны столкновения. Нарком обороны Ворошилов ответил Кёстрингу, что немцы с их организационным талантом справятся и с этим.

Польского посла в Москве Вацлава Гжибовского заместитель наркома иностранных дел Владимир Потемкин поднял с постели в два часа ночи, чтобы вручить ноту советского правительства: «Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность Польского государства. Варшава как столица Польши больше не существует. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что Польское государство и его правительство фактически перестали существовать». Посол ноту с возмущением отверг: Варшава еще не пала и польское правительство продолжало существовать.

Потемкин прервал беседу, вышел в приемную и отправил одного из сотрудников своего секретариата, чтобы тот отвез ноту в польское посольство и под расписку сдал ее.

Выпускник исторического отделения Московского университета, Владимир Петрович Потемкин знал несколько языков, в том числе латынь, иврит и греческий, опубликовал монографию «Очерки по истории древнейшего еврейства» и сборник работ, посвященных борьбе с антисемитизмом, который издал под названием «Помощь голодающим евреям», во время первой русской революции выступал против еврейских погромов (подробнее см. журнал «Новая и новейшая история» (2007. № 5).

Во время Гражданской войны Владимир Потемкин попал на политработу в войсках, оказался в окружении Сталина и активно поддержал его линию в борьбе против военспецов и принципа единоначалия в армии.

«В начале гражданской войны, — вспоминал Лев Троцкий, — Потемкин попал на фронт, очевидно по одной из бесчисленных мобилизаций. На Южном фронте сидел тогда Сталин, который назначил Потемкина начальником политотдела одной из армий (дивизий?). Во время объезда я посетил этот политотдел. Потемкин, которого я видел впервые, встретил меня необыкновенно низкопоклонной и фальшивой речью. Рабочие-большевики, комиссары, были явно смущены. Я почти оттолкнул Потемкина от стола и, не отвечая на приветствие, стал говорить о положении фронта…

Через известное время политбюро с участием Сталина перебирало состав работников Южного фронта. Дошла очередь до Потемкина.

— Несносный тип, — сказал я, — совсем, видимо, чужой человек.

Сталин вступился за него: он, мол, какую-то дивизию на Южном фронте «привел в православную веру» (то есть дисциплинировал). Зиновьев, немного знавший Потемкина по Питеру, поддержал меня.

— Да чем же он, собственно, плох? — спросил Ленин.

— Царедворец! — отвечал я.

Ленин, видимо, понял, что я намекаю на сервильное отношение Потемкина к Сталину. Но мне этот вопрос и в голову не приходил. Я имел просто в виду неприличную приветственную речь Потемкина по моему адресу…»

После Гражданской войны Владимира Петровича Потемкина оставили работать в Одессе руководителем комиссии по борьбе с голодом. Он обратился к Сталину, и тот вызвал его в Москву. Потемкин пожелал пойти по дипломатической стезе, что Сталин ему и устроил. Начинал в ноябре 1922 года в Марселе в скромной роли члена миссии Красного Креста с задачей вернуть на родину солдат из российского экспедиционного корпуса, сражавшегося в Первую мировую на территории Франции.

Осенью 1923 года Потемкина командировали в Турцию председателем Репатриационной комиссии, потом назначили по совместительству и генконсулом. Шесть лет он провел в Греции — советником полпредства, затем полпредом. Он быстро рос в Наркоминделе — полпред в Италии, полпред во Франции. 2 сентября 1933 года Потемкин вместе с Бенито Муссолини подписал советско-итальянский договор о дружбе, ненападении и нейтралитете.

4 апреля 1937 года Потемкин стал первым заместителем Литвинова. Он сменил Николая Крестинского, которого перевели в Наркомат юстиции и тут же арестовали.

Одному из дипломатов новый первый зам напомнил «умного вельможу екатерининских времен». Потемкина часто приглашали к Сталину. Литвинов записал в дневнике: «Генсек очень уважает Владимира Петровича за эрудицию».

Потемкин присутствовал на решающем разговоре в сталинском кабинете 21 апреля 1939 года, где Литвинов возразил Молотову и возник спор о линии советской внешней политики. Когда стало ясно, что курс Москвы меняется, Литвинов подал в отставку.

Благоволивший Владимиру Петровичу Сталин ввел его в состав ЦК и сделал депутатом Верховного Совета. Потемкин попросился у вождя на научную работу. 29 февраля 1940 года его утвердили наркомом просвещения РСФСР (в НКИД его сменил Вышинский), через две недели ему присвоили — без защиты — ученую степень доктора исторических наук и звание профессора. Во время войны его избрали действительным членом Академии наук СССР и поставили во главе Академии педагогических наук. Владимир Петрович Потемкин, уже академик, вместе с соавторами, дважды получал Сталинскую премию за многотомную «Историю дипломатии»…

17 сентября 1939 года, выступая по радио, Молотов сообщил, что советские войска с освободительной миссией вступили на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии. Это была территория истекающей кровью Польши.

«В связи с призывом запасных в Красную армию, — говорил Молотов по радио, — среди наших граждан наметилось стремление накопить побольше продовольствия и других товаров из опасения, что будет введена карточная система. Правительство считает нужным заметить, что оно не намерено вводить карточной системы на продукты и промтовары. Боюсь, что от чрезмерных закупок продовольствия и товаров пострадают лишь те, кто будет этим заниматься и накоплять ненужные запасы, подвергая их опасности порчи…»

20 сентября «Правда» поместила сообщение корреспондента ТАСС из Берлина: «Германское население единодушно приветствует решение Советского правительства взять под защиту родственное советскому народу белорусское и украинское население Польши, оставленное на произвол судьбы бежавшим польским правительством. Берлин в эти дни принял особенно оживленный вид. На улицах возле витрин и специальных щитов, где вывешены карты Польши, весь день толпятся люди. Они оживленно обсуждают успешные операции Красной армии. Продвижение частей Красной армии обозначается на карте красными советскими флажками».

Главнокомандующий польской армией маршал Эдвард Рыдз-Смиглы приказал не оказывать Красной армии сопротивления. Поляки продолжали сражаться с немцами, но вступление в войну Советского Союза лишило их последней надежды. Польша была оккупирована, поделена и перестала существовать как государство. Раздел Польши был назван в советско-германском договоре о дружбе и границе «надежным фундаментом дальнейшего развития дружественных отношений между советским и германским народами».

Отдельные польские части, не получив приказа главнокомандующего, встретили Красную армию как захватчиков и вступили в бой. Город Гродно сопротивлялся два дня. Когда город взяли, триста поляков сразу расстреляли без суда.

Боевые действия в Польше продолжались двенадцать дней. Нарком Ворошилов в своем приказе с торжеством отметил, что Польское государство разлетелось, «как старая сгнившая телега». В советский плен попало около двухсот пятидесяти тысяч польских солдат и офицеров. Многие из них будут расстреляны НКВД в Катыни и других местах. Красная армия заняла территорию с населением двенадцать миллионов человек.

22 октября 1939 года в Лондоне советский посол Иван Михайлович Майский беседовал с эмигрировавшим в Англию президентом Чехословакии Эдуардом Бенешем. Обсуждался вопрос о судьбе Подкарпатской Руси (другие названия этого региона — Закарпатская Украина или Рутения). В отчете о беседе Майский записал: «Она, по мнению Бенеша, непременно должна войти в состав СССР. Еще в бытность свою президентом Чехословакии Бенеш мысленно всегда считал Рутению будущей частью СССР». Об этой приятной для Москвы позиции Бенеша советский посол информировал свое начальство.

Доктор исторических наук Валентина Владимировна Марьина сравнила советскую и чешскую записи беседы Бенеша. По его словам, разговор был иным. Когда обсуждалось продвижение советских войск по Западной Украине, Майский сказал:

— Сегодня, когда у нас есть такая возможность покончить раз и навсегда с вопросом объединения Украины, мы этого не упустим. Все эти области мы заберем. Поляки должны заплатить за то, что они сделали.

Командования Красной армии и вермахта договорились, что «для уничтожения польских банд по пути следования советские и германские войска будут действовать совместно». В некоторых районах части вермахта и Красной армии вместе уничтожали очаги польского сопротивления. Это и было «братство, скрепленное кровью», как потом выразится Сталин.

Советская военная радиостанция в Минске использовалась для наведения немецких бомбардировщиков на польские города. В знак благодарности рейхсмаршал авиации Герман Геринг подарил наркому обороны Ворошилову самолет. В Закопане НКВД и гестапо создали совместный центр для «борьбы против польской агитации». Во Львов — и тоже по договоренности с НКВД — прибыла большая группа гестаповцев. Они занимались эвакуацией немецкого населения. При этом в руки гестапо передали большую группу немецких коммунистов, которые думали, что найдут в Советском Союзе убежище от нацизма.

20 сентября нарком внутренних дел Берия приказал своим подчиненным на Украине: «Задержанных 18 сентября в районе Олевского пограничного отряда на участке заставы Островок немецких офицеров, которые находились в польском плену, освободите, предоставив им возможность и средства направиться вместе с сопровождающими или в германское посольство, или, при наличии возможности, в расположение германских частей. Впредь при аналогичных случаях поступайте согласно настоящему указанию».

Оперативно-чекистские группы уже начали массовые аресты на территориях, занятых Красной армией. Могли не опасаться ареста только немцы. На сей счет в Наркомат внутренних дел Украины Берия отправил строгое указание: «На территории, занятой нашими частями, особенно на Волыни, имеются немецкие поселения (колонии). Среди них аресты не производите, за исключением случаев, когда преступники будут застигнуты на месте преступления».

Еще за неделю до войны, выступая перед своими генералами, Гитлер говорил:

— С осени 1938 года у меня возникло решение идти вместе со Сталиным. В сущности, есть только три великих государственных деятеля во всем мире — Сталин, я и Муссолини. Муссолини — слабейший. Сталин и я — единственные, кто видит будущее. Таким образом, через несколько недель я протяну Сталину руку на общей германо-русской границе и вместе с ним осуществлю раздел мира.

Пока что руку друг другу протянули генералы вермахта и Красной армии. В Гродно совместный парад вместе с немецкими генералами принимал будущий маршал и дважды Герой Советского Союза Василий Иванович Чуйков, тогда комкор. В Бресте в честь «советско-германского братства по оружию» 22 сентября тоже был проведен совместный парад.

Найден приказ, составленный в штабе немецкой 20-й дивизии 21 сентября 1939 года: «По случаю принятия Брест-Литовска советскими войсками 22 сентября 1939 года во второй половине дня, предварительно между 15.00 и 16.00, состоится прохождение маршем у здания штаба XIX армейского корпуса перед командиром XIX корпуса Гудерианом и командиром советских войск…»

Парад принимали танкисты — немецкий генерал Хайнц Гудериан и комбриг Семен Моисеевич Кривошеин. Гудериан писал после войны в «Записках солдата»: «Кривошеин владел французским языком, поэтому я смог легко с ним объясниться. Все вопросы были удовлетворительно для обеих сторон разрешены… Наше пребывание в Бресте закончилось парадом и церемонией с обменом флагами».

Через два года, в июле сорок первого, Гудериан и Кривошеин столкнутся в бою под городом Пропойском, который Сталин приказал переименовать в Славгород. Семен Кривошеин в Гражданскую воевал в Первой конной, в 1937-м был в Испании, затем командовал танковой бригадой на Дальнем Востоке, участвовал в боях на озере Хасан и в финской войне. Командуя механизированным корпусом, Кривошеин отличился в Берлинской операции, за что был удостоен звания Героя Советского Союза.

Когда Польша была разгромлена, Молотов с удовольствием сказал на сессии Верховного Совета:

— Правящие круги Польши немало кичились «прочностью» своего государства и «мощью» своей армии. Однако оказалось достаточным короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем Красной армии, чтобы ничего не осталось от уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей.

Полвека спустя молотовскую цитату активисты профсоюза «Солидарность» будут расклеивать на улицах Варшавы в виде листовок. Секретные протоколы, подписанные Молотовым, удар Красной армии в спину оборонявшейся от немцев польской армии в сентябре 1939-го и расстрел польских военнопленных в Катыни в 1940 году и по сей день определяют отношение поляков к России…

В первом издании Большой советской энциклопедии, которое вышло в 1940 году, говорилось: «Польша — географическое понятие. Вошла в сферу государственных интересов Германии».

СПАСИБО ЯШЕ РИББЕНТРОПУ

В те месяцы у Гитлера и нацистской Германии не было лучшего друга и защитника, чем глава советского правительства и нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. Его раздраженные слова о «близоруких антифашистах» потрясли советских людей, которые привыкли считать фашистов худшими врагами советской власти. А Молотов с трибуны Верховного Совета распекал соотечественников, не успевших вовремя переориентироваться:

— В нашей стране были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощенной антифашистской агитацией, забывали о провокаторской роли наших врагов.

Он имел в виду Англию и Францию, которые теперь считались агрессорами.

— Эти люди, — продолжал Молотов, — требуют, чтобы СССР обязательно втянулся в войну на стороне Англии против Германии. Уж не с ума ли сошли эти зарвавшиеся поджигатели войны? (Смех в зале.) Если у этих господ имеется уж такое неудержимое желание воевать, пусть воюют сами, без Советского Союза. (Смех. Аплодисменты.) Мы бы посмотрели, что это за вояки. (Смех. Аплодисменты.)

Советский Союз и Германия сделали совместное заявление относительно начавшейся мировой войны. Сталин продиктовал такой текст: «Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны, причем в случае продолжения войны Германия и СССР будут поддерживать контакт и консультироваться друг с другом о необходимых мерах для того, чтобы добиться мира».

Чтобы сделать немцам приятное, в сентябре 1939 года Москва признала Словакию, марионеточное государство, созданное Гитлером на обломках оккупированной Чехословакии. В формально самостоятельной Словакии существовал фашистско-клерикальный режим, его главу Йозефа Тисо после войны повесят как преступника. В декабре в Москву приехал словацкий посланник Франц Тисо, родственник президента, бывший учитель, затем директор текстильной фабрики. В феврале 1940 года в Братиславе приступил к работе советский полпред Георгий Максимович Пушкин, которого ждала большая дипломатическая карьера.

Пакт с Гитлером поверг советских людей в смятение, хотя присутствовало и чувство облегчения: войны не будет. Из газет исчезли нападки на Германию, перестали говорить о том дурном влиянии, которое Германия всегда оказывала на Россию. Напротив, появились сообщения о благотворном воздействии германского духа на русскую культуру.

Посол Шуленбург докладывал в Берлин: «Советское правительство делает все возможное, чтобы изменить отношение населения к Германии. Прессу как подменили. Не только прекратились все выпады против Германии, но и преподносимые теперь события внешней политики основаны в подавляющем большинстве на германских сообщениях, а антигерманская литература изымается из книжной продажи».

Писатель Евгений Петрович Петров (он погибнет в войну) жаловался:

— Я начал роман против немцев — и уже много написал, а теперь мой роман погорел: требуют, чтобы я восхвалял гитлеризм — нет, не гитлеризм, а германскую доблесть и величие германской культуры…

Запретили оперу выдающегося композитора Сергея Сергевича Прокофьева «Семен Котко», написанную в 1939 году, из-за упоминания германской оккупации Украины в Первую мировую. Заместитель Молотова Андрей Януарьевич Вышинский специально приезжал послушать оперу — хотел убедиться, что в ней больше нет ничего обидного для новых немецких друзей.

11 июня 1940 года Вышинский доложил Молотову: «Я прослушал в театре им. К.С. Станиславского (в закрытом спектакле) оперу С.С. Прокофьева «Семен Котко». Считаю целесообразным внести в либретто изменения, устранив эпизоды с австро-германскими оккупантами… Тов. Прокофьев с этим предложением согласен».

Автором либретто был Валентин Петрович Катаев. 23 июня 1940 года состоялась премьера оперы в новой редакции, более приятной для новых германских друзей.

Будущий помощник Горбачева Анатолий Сергеевич Черняев, в те годы студент Московского университета, оказался свидетелем такого эпизода. Один из секретарей комсомольского бюро вдруг вскинул руку в нацистском приветствии и громко крикнул:

— Хайль Гитлер!

Все захохотали. Но тут же почувствовали, что в этой эскападе комсомольского вожака содержится внутренний протест. Его освободили от комсомольской должности, чуть не исключили из университета с формулировкой «за издевательство над политикой партии». Студенческий билет ему, правда, оставили, но дали выговор «за непонимание политики партии».

Оркестры в Москве разучивали нацистский гимн, который исполнялся вместе с «Интернационалом». На русский язык перевели книгу германского канцлера XIX века Отто фон Бисмарка, считавшего войну с Россией крайне опасной. В Большом театре ставили Рихарда Вагнера, любимого композитора Гитлера. И мальчишки распевали частушку на злобу дня: «Спасибо Яше Риббентропу, что он открыл окно в Европу».

Во второй раз Риббентроп прилетел в Москву в конце сентября 1939 года. «Я нашел у Сталина и Молотова дружеский, почти что сердечный прием», — вспоминал Риббентроп.

Накануне приезда Риббентропа Сталин сказал Шуленбургу, что он предлагает новую сделку — Советский Союз отказывается от всего Люблинского воеводства и от части своей доли Варшавского воеводства, но просит передать еще и Литву, на которую претендовала Германия.

Шуленбург докладывал в Берлин: «Сталин добавил, что, если мы согласны, Советский Союз немедленно возьмется за решение проблемы Прибалтийских государств в соответствии с протоколом от 23 августа и ожидает в этом деле полную поддержку со стороны германского правительства. Сталин подчеркнуто указал на Эстонию, Латвию и Литву, но не упомянул Финляндию».

Сталина и Молотова вдохновляла та легкость, с которой Гитлер присоединил к себе значительную часть Польши. Все свои идеи они высказали Риббентропу. Министр тут же запросил окончательное мнение Гитлера. Пока ждали ответа из Берлина, германскую делегацию отвезли в Большой театр смотреть «Лебединое озеро».

Тем временем Молотов принял министра иностранных дел Эстонии и угрожающе произнес:

— Если Эстония не согласна пойти на военный союз с Москвой, мы обеспечим свою безопасность другим способом, без согласия Эстонии.

После раздела Польши эти слова не нуждались в расшифровке. Хотя министр, конечно, не подозревал, что нарком обороны Ворошилов уже отдал приказ командующему Ленинградским военным округом Кириллу Афанасьевичу Мерецкову: «Немедленно приступить к сосредоточению сил на эстонско-латвийской границе… Задача Ленинградского военного округа — нанести мощный удар по эстонским войскам… Действия армий должны быть решительными, поэтому они не должны ввязываться во фронтальные бои на укрепленных позициях противника, а, оставляя заслоны с фронта, обходить фланги и заходить в тыл…»

Молотов сказал, что в Эстонии будет размещен советский воинский контингент численностью тридцать пять тысяч человек. Министр робко возразил, что это больше всей эстонской армии. В тот момент в комнату вошел Сталин и сказал Молотову:

— Ну ладно, ладно, ты слишком суров с нашими друзьями. Ограничимся двадцатью пятью тысячами.

Пакт о взаимной помощи с Эстонией был подписан раньше, чем немецкая делегация досмотрела балет в Большом театре. Тем временем Гитлер перезвонил Риббентропу в Москву и ответил согласием на просьбу русских: он не возражает против того, чтобы Сталин взял себе всю Прибалтику, хотя ранее собирался объявить Литву протекторатом Германии.

Фюрер добавил:

— Я хотел бы установить с ними прочные и тесные отношения.

Когда Риббентроп пересказал свой разговор с Берлином Сталину, тот кивнул:

— Гитлер понимает свою выгоду.

Молотов и Риббентроп подписали еще один секретный протокол о том, что «территория Литовского государства включается в сферу интересов СССР, так как с другой стороны Люблинское воеводство и части Варшавского воеводства включаются в сферу интересов Германии».

Гитлер оставил тогда за собой небольшую часть Литвы, но вскоре отказался и от нее. 10 января 1941 года Молотов и германский посол Шуленбург подписали еще один секретный протокол: правительство Германии отказалось от части литовской территории, которая ей полагалась по секретному дополнительному протоколу от 28 сентября 1939 года. За это Сталин и Молотов согласились выплатить Германии семь с половиной миллионов золотых долларов. Одну восьмую этой суммы Германия должна была получить цветными металлами, остальная сумма учитывалась во взаимных торговых расчетах.

Судьба Прибалтики была решена. Молотов вспоминал, как это происходило:

— Министр иностранных дел Латвии к нам приехал, я ему сказал: «Обратно вы уж не вернетесь, пока не подпишете присоединение к нам».

В журнальном интервью бывший управляющий делами Совета министров СССР Михаил Сергеевич Смиртюков рассказывал: «Я видел на лице Сталина полуироническое-полузлорадное выражение, когда он шел от Молотова, с переговоров о включении в состав Советского Союза Прибалтийских республик… Я помню, как с руководством Прибалтики возились до того момента, когда они подписали нужные документы. Сотрудники Наркомата внутренних дел и ребята из совнаркомовского аппарата Молотова чуть ли не под руки их водили. А как только все было оформлено, отношение к прибалтийским вождям изменилось разом. Их даже замечать перестали. Потом я не раз видел, как они, будто бедные родственники, часами сидят на краешках стульев в приемных руководства, ожидая, когда их вызовут».

С Латвией договор был подписан 5 октября, с Литвой — 10 октября. Советский Союз получил право ввести во все республики свои войска и создать на их территории морские и военно-воздушные базы.

После переговоров с немцами устроили большой прием. Его описал уже после войны Густав Хильгер, советник посольства Германии в Москве. Лаврентий Берия неустанно подливал Хильгеру перцовки. Хильгер пытался сохранить трезвую голову.

— Ну, если вы пить не хотите, никто вас заставить не может, — снисходительно сказал Хильгеру Сталин.

— Даже шеф НКВД? — шутливо спросил Хильгер.

— За этим столом даже шеф НКВД значит не больше, чем кто-либо другой, — серьезно ответил Сталин.

28 сентября Молотов и Риббентроп подписали второй договор «О дружбе и границе», а заодно еще несколько секретных документов. Среди них: доверительный протокол о праве немецких граждан и других лиц германского происхождения переселиться в Германию и секретный дополнительный протокол, который объединял усилия Германии и СССР в борьбе с «польской агитацией».

Для ратификации советско-германского договора вновь собрали сессию Верховного Совета. 31 октября Молотов произнес свою знаменитую речь в защиту гитлеровской идеологии:

— Английские, а вместе с ними и французские сторонники войны объявили против Германии что-то вроде идеологической войны, напоминающей старые Религиозные войны… Такого рода война не имеет для себя никакого оправдания. Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемая фальшивым флагом борьбы за «демократию»…

6 октября 1939 года, выступая в рейхстаге, Гитлер рассказывал о разгроме Польши:

— Заключенный между Германией и Советской Россией пакт о дружбе и сферах интересов дает обоим государствам не только мир, но и возможность счастливого и прочного сотрудничества.

Имперский министр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс 10 октября 1939 года записал в дневнике, что только что появившаяся в «Известиях» статья «вполне отвечает нашей точке зрения. Предполагают, что ее написал сам Сталин. В данный момент она пришлась нам чрезвычайно кстати и будет отмечена с благодарностью. До сих пор русские все свои обещания сдерживали». Статья, видно, была так хороша, что Геббельс обсудил ее с Адольфом Гитлером, как выяснилось, еще одним поклонником «Известий» образца 1939 года.

30 ноября 1939 года Сталин в интервью французскому информационному агентству Гавас назвал Францию страной, «выступающей за войну», а Германию — страной, «отстаивающей дело мира».

В апреле 1940 года Молотов поздравил немцев с удачным вторжением в Норвегию и Данию. В мае — по случаю вторжения в Бельгию, Голландию и Люксембург. Выполняя условия пакта, посол Шуленбург за три дня до начала наступления немецких войск на Западе предупредил об этом Молотова.

Нарком ответил:

— Советское правительство проявляет полное понимание того, что Германия должна защититься от англо-французского нападения.

В советском полпредстве в Париже на очередном собрании приняли приветственную телеграмму Сталину, в которой осудили англо-французских империалистов, развязавших войну против Германии. Но случилось непредвиденное: молодой сотрудник полпредства отнес текст не шифровальщику, а прямо на парижский телеграф. На следующий день телеграмму напечатали французские газеты. Советского посла Якова Захаровича Сурица власти объявили персоной нон грата. После его отъезда исполнять обязанности посла остался советник посольства Николай Николаевич Иванов. В 1941 году в Москве его арестовали и приговорили к пяти годам «за антигерманские настроения»…

Когда немецкие войска входили в Париж, некоторые сотрудники советского полпредства приветственно махали им рукой. Советские дипломаты сразу же вступили в дружественные отношения с немецким оккупационным командованием и восторженно говорили о союзниках-немцах.

После того как Сталин заключил союз с Гитлером, все коммунистические партии получили из Москвы распоряжение прекратить антифашистскую пропаганду. Компартии Франции было велено сотрудничать с немецкими оккупационными властями. Но от позора французских коммунистов спасли сами немцы, которые, войдя в Париж, отказались иметь с ними дело…

Геббельс записал в дневник: «Сталин твердо остается с нами». Он с восторгом отмечал каждое выступление Молотова — это лучшее, что Москва может сделать для Германии.

Сталин и Молотов разорвали дипломатические отношения с правительствами оккупированных европейских стран в изгнании. И признали все марионеточные правительства, которые были созданы немцами в оккупированных странах. Это было фактическое одобрение всех завоеваний Гитлера.

КРЕПКИЙ ОРЕШЕК

Москва фактически стала союзником Берлина. Взамен Сталин и Молотов получили все, что хотели. Осечка вышла только с Финляндией, которая оказалась крепким орешком и не пожелала отказываться от своей независимости. Сталин требовал от Финляндии подписать такой же договор, какой был подписан с Прибалтийскими странами и предусматривал создание на их территории советских военных баз.

Переговоры с финнами шли почти целый месяц, с 12 октября по 9 ноября 1939 года. Советскую делегацию возглавлял Сталин, финскую — будущий президент страны Юхо Паасикиви. Сталин требовал передать Советскому Союзу часть островов Финского залива, часть Карельского перешейка, полуостров Рыбачий, сдать в аренду часть полуострова Ханко. В ответ СССР готов был передать территорию в Восточной Карелии. Финны отказались. Сталин решил, что если глупые финны сопротивляются, то придется забрать эти территории силой, а может быть, и полностью включить Финляндию в состав Советского Союза.

26 октября 1939 года, когда переговоры еще шли, нарком обороны Ворошилов приказал начать формирование особого стрелкового корпуса из советских финнов и карелов. Комкором был назначен Аксель Антила, воевавший в Испании. Корпусу предстояло стать основой народной армии, которая восстала бы против финского режима. Русские офицеры, зачисленные в корпус Антилы, получили финские фамилии.

Военные действия начались 30 ноября 1939 года: советская авиация бомбила Хельсинки, Красная армия перешла границу. Война продолжалась сто пять дней и завершилась в марте 1940 года. Поводом Москва назвала обстрел финнами советской погранзаставы в деревне Майнила. Но за шесть десятилетий, прошедших с того дня, не нашлось ни одного факта, который бы подтвердил, что финны действительно начали стрелять первыми. Более того, есть свидетельства того, что эту провокацию устроил НКВД для того, чтобы получить желанный повод для вторжения.

30 ноября нарком Молотов заявил, что действия Красной армии — вынужденный ответ на враждебную политику Финляндии, а цель боевых действий — обеспечить безопасность Ленинграда. Сразу же появилось сообщение о создании «народного правительства» Финляндии во главе с одним из руководителей Финской компартии Отто Вильгельмовичем Куусиненом, который с 1921 года работал в Москве в аппарате Коминтерна.

1 декабря правительство никогда не существовавшей Финляндской Демократической Республики, которое будто бы разместилось в финском приграничном городке Териоки, занятом советскими войсками, призвало финский народ встретить Красную армию как освободительницу. На следующий день Молотов подписал договор о взаимопомощи и дружбе с Отто Вильгельмовичем, который, как и сам Вячеслав Михайлович, не только возглавил народное правительство, но и одновременно возложил на себя обязанности министра иностранных дел.

Молотов немедленно обратился в Лигу Наций с заявлением, что «Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Финляндской Демократической Республикой, с правительством которой 2 декабря заключен договор о взаимопомощи и дружбе. Этим документом урегулированы все вопросы». По части цинизма Молотов кому угодно мог дать сто очков вперед.

Но молотовские маневры не помогли. Поскольку мир был возмущен нападением на Финляндию, Советский Союз из Лиги Наций исключили. В Москве даже не огорчились, считая, что настало время не слов, а дел… Японию и Германию уже исключили из Лиги. Формально Лигу Наций распустят только 8 апреля 1946 года. В женевском Дворце наций соберутся бывшие функционеры лиги и примут решение о самоликвидации. Ее имущество поделят поровну между ООН и Международной организацией труда.

В финской войне Гитлер публично поддержал Советский Союз, заявив, что Сталин всего лишь хотел получить выход к незамерзающему морю. Гитлер не ограничился словами. Он довольно активно помогал Москве в этой войне, пишет военный историк профессор Михаил Семиряга. Немецкие суда снабжали советские подлодки в Балтике продовольствием и горючим. Немцы помогли блокировать Ботнический залив, чтобы Запад не смог помочь Финляндии. Гитлер не разрешил итальянским самолетам с грузом для финнов лететь через немецкую территорию и пригрозил Швеции, что ей будет плохо, если она поддержит Финляндию.

В своих дневниках Георгий Димитров писал, как 21 декабря 1939 года, по случаю шестидесятилетия вождя, застолье затянулось до восьми утра. В какой-то момент Сталин сказал гостям:

— В Союзе стало тесновато. Финляндия, Бессарабия, Черновцы нам не помешают.

Через месяц, 21 января 1940 года, на дружеской вечеринке по случаю дня рождения Ленина Сталин произнес тост:

— Пока мы убили в Финляндии шестьдесят тысяч человек. Теперь надо убить остальных, и тогда дело будет сделано. Останутся только дети и старики.

Советские войска получили приказ разгромить финские войска, освободить финский народ от гнета помещиков и капиталистов и выйти на границу со Швецией и Норвегией, то есть изначально речь шла о полной оккупации страны, а вовсе не о том, чтобы отодвинуть границу от Ленинграда. Но отчаянное сопротивление финской армии опрокинуло все планы Сталина. Завоевать маленькую Финляндию не удалось. Выяснилось, что Красная армия не готова к современной войне.

Потери Красной армии составили 131 тысячу человек. Финская армия потеряла 29 тысяч. Пришлось прекратить войну и вступить в переговоры. Но и финны вынуждены были отдать все, что от них требовал Сталин. Переговоры с финнами велись в Москве. 12 марта 1940 года мирный договор был подписан. Сталин получил все территории, которые хотел, а сверх — в аренду весь полуостров Ханко, где должна была появиться советская военно-морская база.

Молотов был очень огорчен, что не удалось решить «финский вопрос», как хотелось. Но надежда присоединить Финляндию не исчезла. На партийном съезде в Карелии в апреле 1940 года говорилось, что скоро «пролетариат и трудящееся крестьянство Финляндии… поднимутся с новой сокрушающей силой и сбросят в мусорную яму всю эту продажную шайку маннергеймов. В нужный момент мы протянем братскую руку помощи народу Финляндии в его борьбе против эксплуататоров».

Уже после Второй мировой войны член политбюро Андрей Александрович Жданов, который занимался отношениями с Финляндией, с большим сожалением сказал члену югославского руководства Миловану Джиласу:

— Мы сделали ошибку, что не оккупировали Финляндию. Теперь все было бы уже кончено.

Сталин добавил:

— Да, это была ошибка, — мы слишком оглядывались на американцев, а они бы и пальцем не пошевелили.

Молотов с сожалением заметил:

— Да, Финляндия — это орешек.

Может быть, Сталин с Молотовым действительно опасались резкой реакции Соединенных Штатов, но более вероятно — помнили, какое ожесточенное сопротивление оказали им финские войска, и не хотели рисковать во второй раз…

В 1939–1945 годах, когда Советский Союз и Финляндия в два приема вели войну, маленькое северное государство потеряло 87 тысяч человек — это 2,3 процента населения (каждый погибший был доставлен в родные места и там похоронен). Финляндия лишилась десятой части своей территории, отошедшей к Советскому Союзу. Почти полмиллиона жителей Карелии уклонились от получения советского гражданства и, бросив дома, перебрались в Финляндию.

РОМАН ПО ПЕРЕПИСКЕ

Сталин полагал, что Германия надолго увязнет в войне с Францией и Англией. Быстрый разгром французской армии стал для него неприятным сюрпризом. 17 мая 1940 года Молотов просил немецкого посла Шуленбурга принять «самые горячие поздравления в связи с успехами германских войск во Франции». Одновременно Молотов так же откровенно предупредил посла, что во все Прибалтийские республики отправлены эмиссары, которым поручено сформировать там новые правительства, более приемлемые для Москвы. Сталин ни в чем не хотел отставать от Гитлера.

Еще через несколько дней Молотов сказал послу, что принято решение ввести войска в Северную Буковину и Бессарабию, принадлежавшие Румынии. Гитлер, выполняя взятые за себя обязательства, рекомендовал румынскому королю не оказывать сопротивления. Северная Буковина в разные времена принадлежала Турции и Австро-Венгрии, но ее население в основном составляли украинцы. Бессарабия триста лет принадлежала Турции, с 1812 года она входила в состав Российской империи. В 1918 году Бессарабию присоединила к себе Румыния.

В Москве долго не могли решить, как следует поступить в отношении Бессарабии. Максим Литвинов считал, что нужно отказаться от прав на Бессарабию, потому что важнее поладить с Румынией. Сталин и Молотов придерживались иной точки зрения и, договорившись с Гитлером, добились своего.

На VI сессии Верховного Совета СССР 29 марта 1940 года Молотов заявил:

— У нас нет пакта о ненападении с Румынией. Это объясняется наличием нерешенного вопроса, вопроса о Бессарабии, захват которой Румынией Советский Союз никогда не признавал, хотя никогда и не ставил вопроса о возвращении Бессарабии военным путем.

Вечером 26 июня 1930 года Молотов пригласил румынского посланника в Москве Георге Давидеску и сделал ему представление:

«Теперь, когда военная слабость СССР отошла в область прошлого, а создавшаяся международная обстановка требует быстрейшего разрешения полученных в наследство от прошлого нерешенных вопросов для того, чтобы заложить, наконец, основы прочного мира между странами, Советский Союз считает необходимым и своевременным в интересах восстановления справедливости приступить совместно с Румынией к немедленному решению вопроса о возвращении Бессарабии Советскому Союзу.

Правительство СССР считает, что вопрос о возвращении Бессарабии органически связан с вопросом о передаче Советскому Союзу той части Буковины, население которой в своем громадном большинстве связано с Советской Украиной как общностью исторической судьбы, так и общностью языка и национального состава… Правительство СССР ожидает ответа Королевского Правительства Румынии в течение 27 июня с. г.».

28 июня части Красной армии уже перешли границу. Северную Буковину включили в состав Украины. А на территории Бессарабии 2 августа 1940 года была образована Молдавская ССР. Но три уезда тоже передали Украине.

В одном из разговоров с немецкими дипломатами в Москве Сталин заметил, что готов и к войне с Японией. Он с удовольствием констатировал, что в боях на Халхин-Голе японцы потеряли не меньше двадцати тысяч человек.

— Это единственный язык, который понимают азиаты, — сказал Сталин. — Впрочем, я сам — один из них и знаю, что говорю.

Молотов утверждал позднее, что они со Сталиным сразу разгадали коварные замыслы Гитлера. Но как-то слабо верится в эту прозорливость. Слишком быстро немецкие войска летом сорок первого дошли до Москвы, слишком много советских людей погибло на поле боя, в плену, в оккупации, и слишком тяжкой ценой далась победа в мае сорок пятого.

Почему же Сталин и Молотов пошли на сближение с Германией? Официальная версия: договор с Гитлером помог избежать гитлеровского нападения уже в 1939 году, оттянуть войну насколько возможно, лучше к ней подготовиться. Но она неубедительна — Гитлер не собирался нападать на Советский Союз в 1939 году и не смог бы это сделать, имея за спиной враждебную Францию. Хуже того, получив отсрочку в два года, Сталин не сумел подготовить армию к страшной войне. Так что дело в другом. Гитлер дал Сталину и Молотову то, что не могли дать ни Англия, ни Франция. Он предложил им поделить мир. Для начала он отдал им Прибалтику, часть Польши, часть Румынии. И все это Москва получила буквально в один день, без борьбы, без уступок, без переговоров с Западом!

В партнерстве с Гитлером Сталин стал ключевой фигурой мировой политики. Он приобрел вес в мировых делах. Сталин и Молотов осваивали роль вершителей судеб мира и быстро вошли во вкус. Они присоединили Литву, Латвию и Эстонию. Попытались отхватить и кусок Финляндии, но финны отстояли свою страну. И в Кремле думали, что все это лишь начало. В июне 1941 года член политбюро Андрей Александрович Жданов, выступая на заседании Главного военного совета, говорил:

— Мы стали сильнее, можем ставить более активные задачи. Война с Польшей и Финляндией не были войнами оборонительными. Мы уже вступили на путь наступательной политики.

Кроме того, были и личные причины для сближения. Между Гитлером и Сталиным возник короткий роман. А Молотов стал почтальоном влюбленных. И по сей день ходят слухи о тайной встрече Гитлера и Сталина на западной границе. Но ее не было. Они так и не увиделись. У них был роман по переписке. И они пристрастно расспрашивали Молотова друг о друге. Министр пропаганды Йозеф Геббельс записал в дневнике: «Фюрер увидел Сталина в одном кинофильме, и тот сразу стал ему симпатичен. Тогда, собственно, и началась германо-русская коалиция».

Гитлер считал Сталина самым значительным из своих современников. Во время беседы с Молотовым в декабре 1940 года фюрер сказал:

— Я считаю Сталина выдающейся исторической личностью. Да я и сам рассчитываю войти в историю. Поэтому естественно, чтобы два таких политических деятеля, как мы, встретились. Я прошу вас, господин Молотов, передать господину Сталину мои приветы и мое предложение о такой встрече в недалеком будущем.

К этому времени Гитлер уже подписал директиву о подготовке нападения на Россию, но определенное уважение к Сталину у него сохранялось. Уже во время войны он сказал:

— После победы над Россией было бы лучше всего поручить управление страной Сталину, конечно при германской гегемонии. Он лучше, чем кто-либо другой, способен справиться с русскими…

Сталин был менее сентиментален, но он высоко ценил способность фюрера добиваться своего. Он выспрашивал своих послов в Берлине о Гитлере, ревниво сравнивая фюрера с собой. Генеральному секретарю нравились именно те качества, которые стали роковыми для Германии. Наверное, он видел в Гитлере настоящего партнера, вдвоем с которым они смогут управлять миром. При этом Сталина вполне устраивала бы долгая война на западе Европы, которая истощила бы силы и Англии, и Германии и предоставила бы ему свободу действий на континенте.

Во время второй встречи с Риббентропом Сталин успокоил нацистского министра:

— Советское правительство не собирается вступать в какие-либо связи с такими зажравшимися государствами, как Англия, Америка и Франция. Премьер-министр Англии — болван, а премьер-министр Франции — еще больший болван…

И тут Сталин произнес неожиданную фразу:

— Если Германия вопреки ожиданиям попадет в тяжелое положение, то можете быть уверенными, что советский народ придет на помощь Германии и не допустит, чтобы Германию удушили. Советский Союз заинтересован в сильной Германии.

Риббентроп понял Сталина в том смысле, что он готов поддержать Германию, если ее война с западными державами сложится неудачно. Нацистский министр ответил, что в военной помощи Германия не нуждается, но рассчитывает на поставку военных материалов.

В Берлине отказывались верить, что Сталин действительно произнес такую фразу. Шуленбурга уполномочили сходить к Молотову и попросить у него точную запись сталинских слов. Немцы получили выписку и убедились, что Риббентроп правильно понял советского вождя: Сталин прямым текстом предлагал Германии помощь, если она начнет терпеть поражение в войне с западными державами. Сталин, конечно, не хотел усиления Германии, но и не желал ее разгрома, потому что, пожалуй, по-прежнему главным врагом считал Англию.

Германия в больших количествах получала из Советского Союза нефть, сырье и продовольствие. На Кольском полуострове была создана база снабжения для немецких подводных лодок. И Советский Союз не остался внакладе. Была запланирована пятилетка дружбы с Германией, которая помогала создавать советскую военную промышленность. Германия была переполнена советскими специалистами, которым все показывали и рассказывали.

Будущий крупный партработник Леонид Николаевич Ефремов в своих воспоминаниях описывает командировку в Германию. До войны Ефремов был старшим инспектором по оборудованию на Воронежском авиационном заводе номер 18. Его по линии «Станкоимпорта» командировали в Германию для закупки оборудования. Отправляли советских специалистов небольшими группами. Ехали через Вильнюс, Каунас, Кенигсберг. В Берлин группа Ефремова прибыла 4 июня 1940 года, когда немцы отмечали свои победы на Западном фронте: «Стоявшие на тротуарах жители городов и селений, по которым проходили со знаменами и оркестрами воины-победители, забрасывали их цветами, приветствовали неистовыми возгласами восторга. Некоторые выбегали к маршировавшим солдатам, обнимали и целовали их…»

В Германии действовала карточная система. Советским специалистам по дипломатическим нормам выдавали карточки на хлеб, мясо, масло, сахар и так далее.

«Причем для удобства, — вспоминал Ефремов, — эти карточки имели отрывные талоны вдоль перфолиний по 5, 10, 25, 50, 100 граммов каждый. И если, например, в пансионате, ресторане или в железнодорожном буфете вы решили поесть, то в меню рядом с денежной стоимостью каждого блюда указывалось, сколько и какие продуктовые талоны нужно дать официанту, чтобы получить первое, второе, кофе, чай. Без талонов за деньги в ресторанах подавалось только пиво и другие спиртные напитки.

При торгпредстве СССР действовал магазин «Конзум», где можно было приобретать различные товары, частично и продовольственные (консервы, чай, сгущенное молоко). А одежду, обувь, белье по дипломатическим паспортам мы заказывали в специально отведенных для этих целей властями магазинах или ателье…»

Советских специалистов размещали в пансионах. Многое из увиденного произвело на них сильное впечатление — порядок, царивший на немецких предприятиях, мастерство рабочих, бережливость немцев: «Раз в неделю удавалось принять ванну. В квартире для этих целей имелась газовая колонка, и, при опускании в определенное отверстие монет, быстро появлялась горячая вода. Немцы во всем были весьма аккуратными и бережливыми. Так, при входе в дом, когда ключом открывалась парадная дверь, зажигался свет, и он гас уже после того, как дойдешь до квартиры».

На крупнейших немецких станкостроительных заводах Ефремов и коллеги принимали новейшие станки, сделанные специально для Советского Союза. Немцы продали Красной армии самый современный для того времени крейсер «Лютцов», заказанный наркомом Тевосяном, тридцать самых современных самолетов, образцы новейших артиллерийских орудий и танков (а к ним формулу брони). Словом, Гитлер щедро делился военными технологиями. Наши авиационные делегации даже не верили, что им действительно демонстрируют новейшие машины. Немцы позволили купить экземпляры боевых машин, которые через год будут господствовать в советском небе, — «Мессершмитт-109 и -110», «Юнкерс-88 и -52», «Дорнье-215» и даже еще не принятый на вооружение опытный образец «Хенкель-100». Осмотр немецких самолетов показал, что советская авиация далеко отстала от люфтваффе.

Почему же Гитлер, уже зная, что нападет на Россию, делился со Сталиным оружием? Потому что твердо знал: Советский Союз уже ничем не успеет воспользоваться.

ВЕЧЕРИНКА В КРЕМЛЕ

В декабре 1939 года к сталинскому юбилею Гитлер прислал свое поздравление: «Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу Вас принять мои самые сердечные поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания. Желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза».

Риббентроп поздравил Сталина отдельно: «Памятуя об исторических часах в Кремле, положивших начало повороту в отношениях между обоими великими народами и тем самым создавших основу для длительной дружбы между ними, прошу Вас принять ко дню Вашего шестидесятилетия мои самые теплые поздравления».

Вождь ответил министру: «Благодарю Вас, господин министр, за поздравление. Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной».

Вся эта переписка была опубликована в «Правде».

Илья Эренбург писал, что эти слова вызвали в нем возмущение. «Это ли не кощунство! Можно ли сопоставлять кровь красноармейцев с кровью гитлеровцев? Да и как забыть о реках крови, пролитых фашистами в Испании, в Чехословакии, в Польше, в самой Германии…»

Вечером 21 декабря в Екатерининском зале Кремля состоялся товарищеский ужин по случаю шестидесятилетия Сталина. Собралось человек семьдесят — восемьдесят, большинство пришли с женами. Сталин появился последним, со всеми поздоровался за руку. Начались поздравления.

Молотов исполнял обязанности тамады. Он произнес пышный тост:

— Многие из нас долгие годы работали с товарищем Лениным, а теперь работают с товарищем Сталиным. Большего гиганта мысли, более великого вождя, чем Ленин, я не знаю. Но должен сказать, что товарищ Сталин имеет преимущество перед Лениным. Ленин долгие годы был оторван от своего народа, от своей страны и жил в эмиграции, а товарищ Сталин все время живет и жил в народе, в нашей стране. Это, конечно, позволило товарищу Сталину лучше знать народ, быть ближе к нему. Вот почему товарища Сталина можно по праву назвать народным вождем.

Званый ужин затянулся. Из Екатерининского зала перешли в Георгиевский — там был устроен концерт. Потом застолье продолжилось. Молотов был в ударе — пел и танцевал. Разошлись только в восемь утра.

Пока нарком иностранных дел восхищался успехами своего вождя, в Берлине шли дискуссии — что делать с Россией? Германия, Италия и Япония 27 сентября 1940 года подписали в Берлине соглашение о политическом и военно-экономическом союзе сроком на десять лет. Так, может быть, включить Россию в состав стран оси и превратить в долговременного союзника? Или же обезоружить Россию внезапным ударом и навсегда обезопасить себя с востока?

Год спустя после пакта Молотова — Риббентропа разногласия между Москвой и Берлином стали ощутимы. И Сталин, и Гитлер стремительно увеличивали свои империи, и их интересы в восточной части Европы начали сталкиваться.

13 октября 1940 года Риббентроп написал Сталину обширное письмо, подробно обосновывая каждый шаг немецкого правительства, и пригласил Молотова приехать в Берлин. 17 октября послание получил Сталин. Три дня его обсуждали. 21 октября Молотов передал немецкому послу Шуленбургу ответ Сталина: «Глубокоуважаемый господин Риббентроп! Я получил Ваше письмо. Искренне благодарю Вас за Ваше доверие, а также за поучительный анализ последних событий, содержащийся в Вашем письме. Я согласен с Вами в том, что дальнейшее улучшение отношений между нашими странами вполне возможно на прочной основе разграничения долгосрочных взаимных интересов. Господин Молотов принимает Ваше приглашение…»

12 ноября Молотов на поезде прибыл в Берлин в надежде решить спорные вопросы. Его сопровождали новый нарком черной металлургии Иван Тевосян, первый заместитель наркома внутренних дел Всеволод Меркулов, замнаркома иностранных дел Владимир Деканозов, который останется в Берлине послом, и еще шестьдесят человек, среди них шестнадцать сотрудников охраны, врач и технический персонал.

Молотов провел в Берлине два дня. Риббентроп говорил Молотову, что Англия уже разбита и надо подумать о судьбе Британской империи, чтобы разделить сферы влияния России, Германии, Италии и Японии.

— Не повернет ли в будущем на юг и Россия для получения естественного выхода в открытое море, который так важен для России?

Молотов поинтересовался, о каком море идет речь.

— Не будет ли для России наиболее выгодным выход к морю через Персидский залив и Аравийское море? — предложил Риббентроп.

Потом состоялась беседа с Гитлером. Он очень старался расположить к себе Молотова.

Гитлер тоже говорил, что готовит последний удар по Англии и нужно подумать о разделе наследства Британской империи. Молотов хотел для начала выяснить, зачем немецкие войска перебрасываются в Финляндию и Румынию. Он вовсе не имел в виду, что Германия готовит нападение на Советский Союз. Он был недоволен тем, что Гитлер претендует на страны, которые уже включены в сферу влияния Советского Союза. Однако Гитлер пытался увлечь Молотова перспективами раздела Британской империи, расписывал выгоды движения СССР в сторону Индии и Персидского залива.

Молотов идеи Гитлера не отверг. Он просто хотел еще кое-что выторговать. Нарком отвечал, что они со Сталиным прежде всего хотят получить свободный выход из Балтийского и Черного морей, а также базы в Болгарии, на Босфоре и Дарданеллах, чтобы контролировать черноморские проливы. Если Германия на это согласна, то Москва не против присоединения к трехстороннему пакту.

Понимал ли Молотов, что происходит? В телеграмме Сталину он писал: «Большой интерес Гитлера к тому, чтобы договориться и укрепить дружбу с СССР в сферах влияния, налицо». На следующий день новое послание Сталину: «Принимают меня хорошо, и видно, что хотят укрепить отношения с СССР».

Геббельсу, в отличие от Риббентропа, советские партийные товарищи совсем не понравились. После завтрака в честь Молотова министр пропаганды записал в дневнике: «Молотов производит впечатление человека умного, хитрого. Лицо восковой желтизны. Из него едва что вытянешь. Слушает внимательно, и более ничего… Молотов — своего рода форпост Сталина, от того все и зависит… Свита Молотова — ниже среднего. Ни одной личности крупного масштаба. Словно они хотели во что бы то ни стало подтвердить наши теоретические представления насчет сущности большевистских масс. На их лицах написан страх друг перед другом и комплекс неполноценности. Даже невинная беседа с ними почти полностью исключена. ГПУ бдит! Это ужасно! В этом мире человеческая жизнь не имеет никакой ценности».

Немцы предложили проект соглашения между четырьмя державами, к которому, как водится, прилагались секретные протоколы. В одном из них Советскому Союзу обещали пересмотреть условия прохода кораблей через черноморские проливы. В другом шла речь о разделе мира, причем Советскому Союзу предоставлялась свобода рук в территориальных приобретениях в направлении Индийского океана.

14 ноября Молотов докладывал Сталину: «Беседы не дали желательных результатов… Похвастаться нечем, но, по крайней мере, выяснил теперешнее настроение Гитлера, с которым придется считаться».

В «Правде» было опубликовано официальное сообщение: «Во время пребывания в Берлине в течение 12–13 ноября сего года Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и народный комиссар иностранных дел тов. В.М. Молотов имел беседу с рейхсканцлером г. А. Гитлером и министром иностранных дел г. фон Риббентропом. Обмен мнениями протекал в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию. Тов. Молотов имел также беседу с рейхсмаршалом г. Герингом и заместителем г. Гитлера по партии национал-социалистов г. Гессом…»

Рудольфа Гесса Вячеслав Михайлович расспрашивал о партийных делах, подробно выяснял, чем именно ведает заместитель фюрера. Министру авиации Герману Герингу, отвечавшему за четырехлетний план развертывания военной промышленности, Молотов жаловался на то, что Германия не выполняет план поставок промышленного оборудования Советскому Союзу.

Сталин и Молотов все еще исходили из того, что у них с Германией стратегическое партнерство, а Гитлер уже решил, что покорит Россию. После отъезда Молотова он подписал секретную директиву о подготовке нападения на Россию. А советское полпредство сообщало в Москву, что «привлечение СССР на сторону Германии является основой внешнеполитического плана Германии, нацеленного на ближайшее победоносное окончание войны с Англией».

25 ноября Молотов пригласил к себе Шуленбурга и заявил, что Советский Союз готов принять проект пакта четырех держав, но выдвигает свои условия:

— немецкие войска должны покинуть Финляндию, которая по советско-германскому соглашению 1939 года является сферой влияния СССР. Экономические интересы Германии в Финляндии (поставки леса и никеля) будут обеспечены;

— в районе Босфора и Дарданелл должна быть организована советская военная и военно-морская база, а Болгария подписывает с СССР пакт о взаимопомощи;

— сферой советских интересов будет признан район к югу от Батуми и Баку в общем направлении к Персидскому заливу (уже знакомая формула означала намерение присоединить этот регион к СССР);

— Япония отказывается от своих концессионных прав на добычу угля и нефти на Северном Сахалине.

Все это Сталин и Молотов предлагали зафиксировать в пяти секретных протоколах. Шуленбург обещал немедленно довести советские предложения до сведения своего правительства. Но в Берлине геополитические игры с Советским Союзом уже никого не интересовали. 9 января 1941 года на секретном совещании в штабе оперативного руководства верхмахта Гитлер говорил:

— Сталин — властитель Европы, умная голова. Он не станет открыто выступать против Германии, но надо рассчитывать на то, что в трудных для Германии ситуациях он во всевозрастающей степени будет создавать нам трудности. Он хочет вступить во владение наследством истощенной войной Европы. Он тоже жаждет успехов…

По странному совпадению на следующий день советские представители, не подозревавшие о далекоидущих планах Гитлера, подписали дополнительное соглашение: Москва согласилась увеличить поставки Германии пшеницы, сырой нефти, металлолома, чугуна, платины, хлопка. Советские представители обещали Германии пять миллионов тонн зерна. Уже в марте объем советских поставок заметно увеличился. Сталин и Молотов пытались смягчить Гитлера. Поезда с советской нефтью и пшеницей шли в Германию до самой последней минуты.

«МЫ ЭТОГО НЕ ЗАСЛУЖИЛИ!»

13 апреля 1941 года, в воскресенье, Сталин совершил невиданный жест. Он приехал на вокзал будто бы проводить министра иностранных дел Японии Ёсукэ Мацуоку, а на самом деле он хотел, чтобы весь дипломатический корпус увидел, как Сталин обнял за плечи немецкого посла Шуленбурга и попросил его позаботиться о том, чтобы Германия и Советский Союз и дальше оставались друзьями.

Затем Сталин повернулся к немецкому полковнику Хансу Кребсу, исполнявшему обязанности военного атташе, и пожал ему руку со словами:

— Мы останемся друзьями, что бы ни случилось.

Весь мир обсуждал этот демонстративный жест Сталина. Но на немцев это не произвело никакого впечатления. Геббельс записал в дневнике: «Как хорошо обладать силой! Сталин явно не хочет знакомиться с германскими танками… Я провел весь день в лихорадочном ощущении счастья. Какое воскресение из долгой зимней ночи!»

Сталин и Молотов понимали, что рано или поздно интересы двух держав неминуемо столкнутся и кому-то придется отступить. Но это может произойти через три-четыре года. Сейчас Гитлер, считали они, войну на два фронта не осилит. Германия могла воевать с Францией и Англией потому, что получала советское сырье, советскую нефть и советскую пшеницу.

Член политбюро Жданов уверял наркома военно-морского флота Кузнецова, что договор с немцами будет действовать еще долго. Не потому, что в него кто-то чрезмерно верит, а потому, что война на Западе затягивается, Германия и Англия будут длительное время связаны борьбой, а нам предоставляется возможность заниматься своим мирным трудом и готовиться к войне.

В принципе Сталин и Молотов рассуждали правильно. Да только Гитлер и не собирался вести долгую войну! Он хотел нанести молниеносный удар, разгромить Советский Союз за несколько месяцев и решить все проблемы. Сталин думал, что Гитлер так же холоден и расчетлив, как он сам, и не станет рисковать, поставив на кон все достигнутое во имя покорения России. Но натура Гитлера была иной: он верил, что воля может преодолеть любые препятствия.

Гитлер исходил из того, что Сталин боится войны, потому что истребил весь командный состав собственной армии. В одном из разговоров Гитлер пренебрежительно заметил, что советский генерал, которого прислали в командировку в Германию, в германской армии мог бы командовать только батареей.

Боялся ли действительно Сталин войны с немцами? Никита Хрущев вспоминал:

«Сталин перед войной стал как бы мрачнее. На его лице было больше задумчивости, он больше стал пить и спаивать других. Буквально спаивать! Мы между собой перебрасывались словами, как бы поскорее кончить этот обед или ужин… Обеды у него продолжались иногда до рассвета… Водки и коньяка пили мало. Кто желал, мог пить в неограниченном количестве. Однако сам Сталин выпивал рюмку коньяка или водки в начале обеда, а потом вино. Но если пить одно вино пять-шесть часов, хотя и маленькими бокалами, так черт его знает, что получится!..

Берия говорил:

— Надо скорее напиться. Когда напьемся, скорее разойдемся. Все равно так он не отпустит.

Я понимал, что такая атмосфера создалась в результате какого-то вроде бы упаднического настроения. Сталин видел надвигавшуюся неумолимую лавину, от которой нельзя уйти, и уже была подорвана его вера в возможность справиться с этой лавиной… Его голову, видимо, все время сверлил вопрос о неизбежности войны, и он не мог побороть страх перед нею. Он тогда начинал пить и спаивать других…»

22 марта 1941 года политбюро утвердило подготовленную Молотовым инструкцию «о взаимоотношениях полпредов в Германии, Турции, Италии, Румынии и Болгарии с торгпредами, военными атташе и работниками других советских учреждений в этих странах». Молотов добивался «централизации руководства деятельностью советских заграничных учреждений» на приоритетном направлении — в странах оси. В инструкции говорилось, что «все советские должностные лица, находящиеся за границей, обязаны безусловно отчитываться перед полпредом и подчиняться всем распоряжениям полпреда, в точности и своевременно выполняя все его требования и указания».

Полпреда наделили правом в случае необходимости, не запрашивая Москву, «откомандировать в СССР сотрудников любого советского учреждения, организации или предприятия, находящихся за границей».

Торгпреды, военные атташе и резиденты внешней разведки получили указание информировать полпреда обо всех материалах, которыми они располагали. Полпред, докладывая в Центр, должен был только сослаться на источник. Это правило совсем не понравилось разведчикам. Резиденты военной и политической разведки избегали необходимости делиться собранной информацией с дипломатами и, располагая собственной шифросвязью с Москвой, спешили все самое интересное самостоятельно сообщать в Центр.

15 мая 1941 года сотрудник германского МИД Карл Шнурре, занимавшийся торговыми делами, составил докладную записку, в которой отметил, что «мы могли бы предъявить Москве экономические требования, даже выходящие за рамки договора от 10 января 1941 года, требования, могущие обеспечить германские потребности в продуктах и сырье в пределах больших, чем обусловлено договором». В то же время Шнурре констатировал, что Германия не выполняет свои обязательства, особенно в сфере поставок оружия. Имперское министерство авиации не поставило обещанные самолеты. Многие немецкие фирмы отказываются посылать в Москву персонал, необходимый для выполнения контрактов, потому что все говорят о скорой войне.

В эти же дни посол Шуленбург телеграфировал в Берлин: «Я и старшие сотрудники моего посольства постоянно боремся со слухами о неминуемом немецко-русском военном конфликте, так как ясно, что эти слухи создают препятствия для продолжающегося мирного развития германо-советских отношений. Пожалуйста, имейте в виду, что попытки опровергнуть эти слухи здесь, в Москве, останутся безуспешными, потому что эти слухи беспрестанно поступают сюда из Германии и каждый прибывающий в Москву не только привозит эти слухи, но может даже подтвердить их ссылками на факты».

Только Сталин и Молотов предпочитали не видеть очевидного, хотя им на стол ложились сообщения разведки о концентрации немецких войск на советских границах, о предполагаемой дате нападения на Советский Союз. Сталин и Молотов до последней минуты были уверены, что Гитлер блефует и просто пытается заставить их пойти на территориальные и экономические уступки. Они подготовили заявление ТАСС, в котором говорилось, что слухи о якобы готовящейся войне между Германией и Россией — это маневры враждебных сил. У Германии нет претензий к Советскому Союзу, обе страны неукоснительно соблюдают свои обязательства.

Сталин и Молотов рассчитывали на ответную реакцию Гитлера, надеялись, что он подтвердит — у него нет претензий к Советскому Союзу, и это снимет напряжение. Но Берлин промолчал. Геббельс записал в дневнике: «Вчера ТАСС опроверг в самой резкой форме то, что Россия концентрирует войска на западной границе. Итак, у Сталина — неприкрытый страх».

А в Москве еще в июне 1941 года обсуждали идею обмена письмами между Гитлером и Сталиным, их встречи, возможность новой поездки Молотова в Берлин. Когда генеральный секретарь исполкома Коминтерна Георгий Димитров получил по своим каналам очередное предупреждение о готовящемся нападении немцев, он позвонил Молотову. Тот, несколько раздраженный вмешательством не очень сведущего человека, отреагировал вяло:

— Да, положение сложное, но вы всего не знаете: идет большая игра.

Этот разговор состоялся 21 июня — Димитров вел дневник. За несколько часов до начала войны Сталин и Молотов все еще надеялись переиграть Гитлера!

Поздно вечером 21 июня Молотов пригласил немецкого посла и выразил протест против систематического нарушения границы германскими летчиками:

— Любой другой стране мы бы уже давно объявили ультиматум. Но мы уверены, что немецкое командование положит конец этим полетам.

Молотов спросил Шуленбурга:

— Создается впечатление, будто немецкое правительство чем-то недовольно. Но чем? Нельзя ли объясниться? Советское правительство удивлено слухами о том, что Германия готовит войну против Советского Союза. И к тому же у нас имеются сведения, что жены и дети персонала немецкого посольства покинули Москву. С чем это связано?

Посол Шуленбург пытался объяснить их отъезд наступлением жаркого лета и обещал доложить о разговоре в Берлин, что и сделал незамедлительно. Что еще он мог ответить Молотову? Шуленбург еще в апреле 1941 года обратился к Гитлеру с личным посланием, в котором пытался в дипломатичной форме предупредить об опасности нападения на Советский Союз. Гитлер фактически уклонился от разговора. Вернувшись в Москву, Шуленбург обреченно сказал своему советнику Хильгеру:

— Война — дело решенное.

В мае Шуленбург и Хильгер пригласили к себе находившегося в тот момент в Москве советского посла в Германии Владимира Деканозова. Как раз 9 мая 1941 года в Наркомате иностранных дел были введены специальные звания для дипломатов: чрезвычайный и полномочный посол, чрезвычайный и полномочный посланник, поверенный в делах.

Немцы попытались предупредить чрезвычайного и полномочного, что война неминуема. Но разговор не получился. Деканозов не понял, что немецкие дипломаты ведут эту беседу на свой страх и риск, счел их слова попыткой спровоцировать советское правительство на какой-то опасный шаг.

Посол Шуленбург был хорошим профессионалом и весьма обаятельным человеком. Он провел в Москве семь лет. В 1944 году Гитлер прикажет казнить его за участие в «заговоре 20 июля» — попытке группы немецких офицеров убить фюрера и закончить войну…

В ночь на 22 июня Шуленбург получил из Берлина личную телеграмму министра. В ней говорилось:

«1. По получении этой телеграммы все зашифрованные материалы должны быть уничтожены. Радио должно быть выведено из строя.

2. Прошу Вас немедленно информировать господина Молотова, что у Вас есть для него срочное сообщение и что Вы поэтому хотели бы немедленно посетить его.

Затем, пожалуйста, сделайте господину Молотову следующее заявление:

«Советский полпред в Берлине получает в этот час от имперского министра иностранных дел меморандум с подробным перечислением фактов, кратко суммированных ниже…»

Далее на нескольких страницах Советский Союз обвинялся в подрывной деятельности против германского рейха, в концентрации войск на германской границе и в переговорах с Англией о военном сотрудничестве против Германии. Документ был состряпан на скорую руку, но никто в ведомстве Риббентропа и не озаботился тем, чтобы придать ему минимальную достоверность: чего зря стараться, если Россия уже обречена?

В пятом часу утра Шуленбург приехал в Кремль. Ему пришлось подождать, пока Молотов его примет. Вячеслав Михайлович находился у Сталина. Немецкая авиация уже бомбила советские города, а наземные части перешли границу. Но Сталин не хотел верить, что это война.

Нарком военно-морского флота Николай Кузнецов в 3 часа 20 минут утра доложил секретарю ЦК Георгию Маленкову о налете немецкой авиации на военно-морскую базу в Севастополе. Маленков выслушал доклад Кузнецова недоверчиво и тут же приказал соединить его с командованием Черноморского флота, чтобы перепроверить слова наркома.

Когда посол Шуленбург попросил приема, у Сталина, видимо, шевельнулась надежда: наверное, Гитлер решил пошуметь на границе, чтобы придать весомости своим требованиям. Молотов был очень усталым. Шуленбург едва ли выглядел лучше. Помощник Молотова Семен Павлович Козырев рассказывал потом, что у немецкого посла дрожали руки и губы. Он трагически переживал то, что ему предстояло объявить.

Шуленбург зачитал меморандум Риббентропа, который заканчивался такими словами: «Советское правительство нарушило договоры с Германией и намерено с тыла атаковать Германию в то время, как она борется за свое существование. Поэтому фюрер приказал германским вооруженным силам противостоять этой угрозе всеми имеющимися в их распоряжении средствами».

Молотов спросил:

— Это объявление войны?

Шуленбург безмолвно воздел руки к небу: Риббентроп приказал послу «не вступать ни в какие обсуждения этого сообщения».

Вячеслав Михайлович был возмущен:

— Германия напала на страну, с которой подписала договор о дружбе. Такого в истории еще не было! Пребывание советских войск в пограничных районах обусловлено только летними маневрами. Если немецкое правительство недовольно, достаточно сообщить об этом советскому правительству, чтобы были приняты соответствующие меры. Вместо этого Германия развязала войну…

Молотов закончил свою речь словами:

— Мы этого не заслужили!

Молотов и посол пожали друг другу руку и разошлись. Вячеслав Михайлович вернулся в кабинет Сталина. Вождь был уверен, что Шуленбург передаст Молотову список политических, экономических и территориальных требований Гитлера и можно будет как-то договориться. Когда Молотов сказал, что Германия объявила войну, Сталин рухнул в кресло. Он не нашел в себе силы обратиться к народу, и вместо него о начавшейся войне сообщил по радио Молотов. Голос его звучал сухо и монотонно.

Илья Эренбург вспоминает: «Мы сидели у приемника, ждали, что выступит Сталин. Вместо него выступил Молотов, волновался. Меня удивили слова о вероломном нападении. Понятно, когда наивная девушка жалуется, что ее обманул любовник. Но что можно было ждать от фашистов?..»

В первые военные дни на вождя словно столбняк нашел. Судя по словам очевидцев, он никак не мог собраться, чтобы взять руководство страной в свои руки.

Никита Хрущев вспоминал: «Когда я встретился со Сталиным, он произвел на меня удручающее впечатление: человек сидел как бы опустошенный и ничего не мог сказать… Я увидел вождя совершенно морально разбитым. Он сидел на кушетке. Я подошел, поздоровался. Он был совершенно неузнаваем. Таким выглядел апатичным, вялым. Лицо его ничего не выражало. На лице было написано, что он во власти стихии и не знает, что же предпринять. А глаза у него были, я бы сказал, жалкие какие-то, просящие… Я привык видеть его уверенность, твердое такое выражение лица и глаз. А здесь был какой-то выпотрошенный Сталин. Только внешность Сталина, а содержание какое-то другое».

В отсутствие Сталина старшим в Кремле оказался Вячеслав Михайлович Молотов, первый заместитель главы правительства, старейший член политбюро и вообще второй человек в государстве. Вот тогда и прозвучала фраза Вознесенского:

— Вячеслав, иди вперед, мы пойдем за тобой.

Много позже маршал Ворошилов под настроение пересказал эту историю заместителю министра иностранных дел Владимиру Семенову:

— Видите ли, Сталин был очень оригинальный человек. Он привыкал к людям и верил им, если раз поверил. И Сталин поверил немцам. Когда немцы напали, Сталин так расстроился, что слег в постель… На него так подействовало вероломство немцев; мы бы никогда этого не сделали — нарушить договор спустя несколько месяцев после подписания!.. Это подло. Только постепенно Сталин овладел собой и поднялся с кровати. И вот в это время Вячеслав Михайлович стал говорить, что надо прогнать Сталина, что он не может руководить партией и страной. Мы ему стали объяснять, что Сталин доверчив и у него такой характер. Но Молотов слышать не хотел, он не понимал особенности Сталина…

В реальности Молотову не хватило решительности или, напротив, ему хватило осторожности не претендовать на место первого человека. Сталин, увидев, что никто не собирается его свергать и что армия отступает, но обороняется, вскоре пришел в себя…

Нарком военно-морского флота Кузнецов рассказывал, что уже в конце войны во время довольно частых приемов в Москве после официального ужина Сталин приглашал всех в небольшой кинозал. Несколько раз, к удивлению собравшихся, он требовал крутить картину «Если завтра война». Приглашенные на очередной просмотр наркомы и генералы спрашивали друг друга:

— Какая будет сегодня картина?

Нарком черной металлургии Иван Тевосян, лукаво улыбнувшись, отвечал:

— Самая новая: «Если завтра война».

Этот широко известный в довоенные годы фильм показывал победоносную войну над Германией, когда на помощь Красной армии приходил немецкий пролетариат. Война проходила совсем не так, как в картине, но Сталин совершенно не обращал на это внимания. Когда начинался фильм, Сталин обыкновенно повторял присутствующим, что война началась для нас неудачно, потому что Гитлер напал неожиданно… Но то, что происходило на экране, ему нравилось. Он хотел видеть эту картину вновь и вновь. На большом экране советские войска немедленно переходили в контрнаступление и гнали врага, уничтожая его на чужой территории малой кровью, могучим ударом.

ПЕРВАЯ ОПАЛА?

Министра, чья политика провалилась, отправляют в отставку. Но Сталин не мог винить Молотова в трагедии 1941 года, иначе пришлось бы признать, что он сам совершил чудовищную ошибку. Сталин и Молотов просто сделали вид, что все правильно, и как ни в чем не бывало повернулись лицом к Западу, над которым только что издевались.

Впрочем, отношение Сталина к Молотову действительно изменилось, но не из-за международных дел. Видели это только в высшем эшелоне руководства. Для всей страны Вячеслав Михайлович оставался самым близким к Сталину человеком.

По случаю пятидесятилетия Молотова 9 марта 1940 года все газеты были заполнены посвященными ему статьями, оставленные в живых старые большевики описывали неисчислимые революционные заслуги Молотова. Город Пермь переименовали в Молотов. На карте страны появились три Молотовска, два Молотовбада, мыс Молотова, пик Молотова, множество улиц, заводов и колхозов стали носить его имя. Но в реальности положение Молотова в партийно-государственной верхушке изменилось. Еще перед войной Сталин не упускал случая показать Молотову, что он не соратник, а подчиненный. Демонстративно делал ему выговоры, отвергал его точку зрения и прислушивался к заместителям Молотова.

В марте 1939 года на XVIII съезде Молотов, как глава правительства, делал доклад об очередном пятилетнем плане развития народного хозяйства страны. Все такие доклады обязательно заранее утверждались на заседании политбюро.

Но на следующий день политбюро приняло постановление «О докладе тов. Молотова»:

«1) Признать неправильным, что тов. Молотов в своем докладе не остановился на итогах дискуссии и на анализе основных поправок и дополнений к тезисам.

2) Предложить тов. Молотову исправить это положение».

Это была невиданная выволочка, которая не прошла незамеченной для партийной верхушки. В мае 1941 года Сталин освободил Молотова от обязанностей главы правительства и сам стал председателем Совнаркома. Почему он это сделал? На сей счет существует множество предположений. Большинство авторов сходится в том, что накануне войны Сталин хотел сконцентрировать руководство страной в одних руках. Но в реальности это уже давно произошло! Сталин был человеком, который все решал единолично. Остальные могли советовать, если он был склонен поинтересоваться их мнением. Глава правительства столь же беспрекословно исполнял его указания, как и любой другой чиновник…

Скорее дело в другом. Сталин сделал Молотова главой правительства себе в подмогу в 1930 году, когда в политбюро еще сохранялись остатки разномыслия и Сталин нуждался в надежном сотруднике на ключевом посту. Десять лет спустя Сталин прочно перешел в разряд небожителей. Должность главы правительства, которую когда-то занимал Ленин, формально считалась равной посту генерального секретаря. А зачем ему держать рядом с собой равную фигуру?

Кроме того, сыграло свою роль и обстоятельство, с которым потом столкнутся и Хрущев и Брежнев. С осени 1939 года Сталин активно занялся внешней политикой. Конечно, в мире никто не заблуждался относительно его реальной роли, но с протокольной точки зрения он был никем. А он уже обдумывал возможность поездок за границу. Весной сорок первого они с Молотовым не раз говорили: а не поехать ли Сталину в Берлин? Конечно, за границей он мог появиться только в роли главы правительства.

4 мая 1941 года политбюро приняло постановление «Об усилении работы советских центральных и местных органов», в котором, в частности, говорилось:

«1. Назначить тов. Сталина И.В. Председателем Совета Народных Комиссаров СССР.

2. Тов. Молотова В.М. назначить заместителем Председателя СНК СССР и руководителем внешней политики СССР, с оставлением его на посту Народного Комиссара по иностранным делам.

3. Ввиду того, что тов. Сталин, оставаясь по настоянию политбюро первым секретарем ЦК ВКП(б), не сможет уделять достаточного времени работе по секретариату ЦК, освободить его от обязанностей наблюдения за Управлением пропаганды и агитации ЦК…»

Итак, первым заместителем Сталина в партии стал ленинградский секретарь Андрей Александрович Жданов, а в правительстве — доктор экономических наук Николай Алексеевич Вознесенский, председатель Совета по оборонной промышленности и бывший председатель Госплана. Молотов был окончательно оттеснен на вторые роли.

В 1939 году Молотова избрали почетным академиком по отделению истории. Он велел «Правде» напечатать благодарственную телеграмму.

Сталин удивился, что Молотов благодарит академиков, писал ему:

«Я был поражен твоей телеграммой в адрес Вавилова и Бруевича по поводу твоего избрания почетным членом Академии наук. Неужели ты в самом деле переживаешь восторг в связи с избранием в почетные члены?..

Я не думал, что ты можешь так расчувствоваться в связи с таким второстепенным делом, как избрание в почетные члены. Мне кажется, что тебе, как государственному деятелю высшего типа, следовало бы иметь больше заботы о своем достоинстве».

Сталин даже не пытался скрыть пренебрежительного оттенка своих слов. По словам Анастаса Микояна, уже во время войны Сталин фактически отстранил Молотова от решения важнейших вопросов, но постоянно держал его при себе. Вячеслав Михайлович сидел в кабинете Сталина, присутствовал при всех беседах. «Внешне это создавало ему особый престиж, — писал Микоян, — а на деле Сталин изолировал его от работы, видимо, он ему не совсем доверял: как бы второе лицо в стране, русский, не стал у него отбирать власть».

Но Молотов вел себя как ни в чем не бывало. В конце августа он прибыл в Ленинград, чтобы оценить ситуацию в городе, и пришел к жесткому выводу, что Ворошилов не способен командовать Ленинградским фронтом. В самые трудные октябрьские дни сорок первого, когда немецкие войска вплотную подошли к Москве, Молотов позвонил Жукову, только что вступившему в командование Западным фронтом. Молотов получил информацию о прорыве немецких танков, а Жуков еще не владел обстановкой на фронте. Молотов говорил на повышенных тонах:

— Или вы остановите это наступление немцев, или будете расстреляны!

Георгий Константинович попытался объяснить ситуацию:

— Не пугайте меня, я не боюсь ваших угроз. Еще нет двух суток, как я вступил в командование фронтом, я еще не полностью разобрался в обстановке, не до конца знаю, где что делается.

Молотова его слова еще больше разозлили.

— Как же это так — за двое суток не суметь разобраться.

Жуков рассказывал потом, что ответил очень резко:

— Если вы способны быстрее меня разобраться в положении, приезжайте и вступайте в командование фронтом.

Молотов бросил трубку. Георгий Константинович, видимо, понимал, что бояться ему надо только одного человека — Сталина.

Молотов еще приезжал с комиссией изучать положение на Степном фронте, которым командовал Иван Степанович Конев, обвинил его во всех смертных грехах, но Сталин опять-таки на решительные меры не пошел — ему нужны были эти генералы, спасавшие не только страну, но и его самого.

Чувствуя ослабление позиций Молотова, товарищи еще норовили подставить ему ножку. В 1942 году, вспоминает Микоян, у Сталина зашел разговор о выпуске танков, которых не хватало.

Берия говорит:

— Танками занимается Молотов.

— И что? — спросил Сталин. — Как он занимается?

— Он не имеет связи с заводами, оперативно не руководит, не вникает в дела производства, а когда вопросы ставят Малышев или другие, Молотов созывает большое совещание. Они часами что-то обсуждают, но от их решений мало пользы, а фактически он отнимает время у тех, кто должен заниматься оперативными вопросами.

Сталин передал руководство производством танков Берии.

РОБОТ, ПОХОЖИЙ НА ЧЕЛОВЕКА

22 июня 1941 года почти вся сеть советских посольств в континентальной Европе, оккупированной немцами, прекратила свою работу. Главными центрами дипломатической активности стали посольства в Лондоне, где послом был Иван Майский, и Вашингтон, куда спешно отправили Максима Литвинова. А всего за несколько месяцев до начала войны Майский в подробном письме главе Верховного Совета Михаилу Калинину жаловался, по существу, на отсутствие полноценной работы:

«Мы живем здесь, в Англии, почти на положении осажденной крепости. Всякие нормальные связи с СССР порваны. Полгода не было дипломатической почты… Московские газеты получаем нерегулярно через два месяца после их отправки… По существу, остается один телеграф…

Наша советская колония, в которой насчитывается около 150 человек с женами и детьми, пока не имеет жертв. Большая часть семей эвакуирована в сравнительно безопасные сельские местности на расстоянии 150–160 километров от Лондона. Те, кто остался в Лондоне, группируются около двух построенных полпредством еще прошлой зимой убежищ: при полпредстве и при совшколе…

Днем стараемся работать нормально — и в общем это удается. Вечерами спускаемся в подвальное помещение полпредства и, если атака не очень сильна, продолжаем работать там. Если же налет слишком интенсивен, идем в убежище, где, помимо большого общего помещения, имеются еще четыре маленькие подземные комнатки для работы. Спим в убежище — одетые или полуодетые. С рассветом, когда сирены дают сигнал «все хорошо!», переходим к себе домой и досыпаем остальную часть ночи уже, раздевшись, в своих постелях…»

Отношения с Англией были фактически заморожены, у Майского освободились вечера, и он написал воспоминания о своей революционной молодости «Перед бурей».

22 июня 1941 года вся внешняя советская политика развернулась на сто восемьдесят градусов. Вчерашние друзья, союзники и партнеры стали врагами. А вчерашних противников следовало сделать союзниками. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль первым сделал дружеский жест. 22 июня он заявил по радио:

«Мы окажем русскому народу и России любую помощь, какую только сможем».

Англичане могли перевести дух. Нападение Гитлера на Россию означало, что высадка немецких войск на Британские острова отменяется или, по крайней мере, откладывается. 27 июня в Москву срочно вернулся британский посол Стаффорд Криппс. С ним прилетели военная и экономическая делегации. Англичане, которые только что были главными врагами и предметом насмешек в Кремле, превратились в главных союзников. Криппса принял Сталин, разговор шел о поставке военной техники и снаряжения, необходимых Красной армии.

В Совнаркоме составляли список того, что нужно. Список получился огромный: самолеты, танки, зенитные орудия, противотанковые ружья, алюминий, олово, свинец, сталь, фосфор, сукно, пшеница, сахар… И все это нужно было в ближайшие месяцы, пока не заработает эвакуируемая на восток промышленность.

Новая задача Молотова состояла в том, чтобы сколотить антигитлеровскую коалицию. Он должен был сговариваться с людьми, которым не доверял и которых считал врагами своей страны. И западные политики нисколько не доверяли Молотову. Но необходимость сплотиться против Гитлера была важнее.

12 июля 1941 года в Москве было подписано соглашение с Англией, в котором шла речь о взаимной помощи в войне с Германией и содержалось обязательство не заключать сепаратного мира. С советской стороны его подписали Сталин, начальник Генштаба маршал Борис Шапошников и нарком военно-морского флота адмирал Николай Кузнецов.

Но истощенная войной Англия практически ничем не могла помочь Советскому Союзу. Все ресурсы остались у американцев. В военные годы американское направление советской внешней политики впервые выходит на первый план. Соединенные Штаты еще не находились в состоянии войны с Германией, но президент Рузвельт тоже сказал, что поможет Советской России, которая стала жертвой агрессии. 30 июля в кабинет Сталина вошел Гарри Гопкинс, личный представитель президента Рузвельта.

Увеличился состав советского посольства в Вашингтоне — не только за счет дипломатов, но и разведчиков. В Соединенных Штатах, где уже работали резидентуры военной и стратегической разведки, появилась отдельная резидентура 1-го (разведывательного) управления Наркомата военно-морского флота. Молотов создал при посольстве в Вашингтоне Бюро технической информации — оно занималось промышленным шпионажем.

Во время войны большое число офицеров разведки работало под крышей Советской закупочной комиссии и «Амторга» (численность советских служащих в этих компаниях составила пять тысяч человек). Американская контрразведка занималась только врагами — немцами и японцами, так что советские разведчики могли работать относительно свободно. Помимо политической информации они в огромных количествах добывали чертежи и технологии, необходимые для производства нового оружия. Иногда они попадались. Но президент Франклин Рузвельт приказал Федеральному бюро расследований не трогать советских разведчиков или, по крайней мере, не доводить дело до скандала.

Резидент НКГБ в Нью-Йорке Гайк Бадалович Овакимян был взят сотрудниками ФБР с поличным, но ему позволили спокойно уехать. Помощники военно-воздушного атташе полковник Павел Федорович Березин и майор Константин Васильевич Овчинников 10 июня 1941 года были объявлены персонами нон грата «за использование своего дипломатического статуса для приобретения неподобающим путем секретной военной информации», но после нападения Германии на Советский Союз им позволили остаться и продолжить работу. Сотрудник разведки Василий Михайлович Зарубин, который работал под крышей третьего секретаря посольства, был засечен сотрудниками ФБР в сорок четвертом, но он смог уехать без скандала.

Один из бывших советских разведчиков рассказывал мне, что во время войны и в первые послевоенные годы они свободно заходили в американское военное министерство и, если хозяина кабинета не было на месте, открывали его письменный стол и преспокойно изучали любые бумаги. Советских офицеров везде встречали как союзников и друзей.

7 ноября 1941 года президент Рузвельт подписал распоряжение о распространении на Советский Союз закона о ленд-лизе. Этот закон разрешал поставлять в аренду или взаймы оружие, военную технику, стратегическое сырье и продовольствие. Поставки по ленд-лизу в Советский Союз составили около десяти миллиардов долларов в ценах тех лет.

Британские и американские политики и дипломаты устремились в Москву. Создавался единый антигитлеровский фронт, и о многом следовало договориться. Годы войны стали для Молотова серьезной дипломатической школой. Это были годы тяжелых, мучительных переговоров. Англичане и американцы конечно же не хотели, чтобы Гитлер победил Советский Союз, но и не спешили прийти на помощь. Они посылали оружие, технику, продовольствие, но не хотели раньше времени подставлять под пули своих солдат.

Молотов употребил всю свою энергию и упорство на то, чтобы методично выколачивать из союзников экономическую помощь, поставки оружия и требовать скорейшего открытия второго фронта. В мае 1942 года, прилетев в Англию, он пожал руку Черчиллю. Англичанам, должно быть, интересно было смотреть на человека, пожимавшего руку Гитлеру. Теперь он сговаривался с людьми, которым не доверял и которых считал такими же врагами своей страны. Это был брак по расчету.

С иностранными языками у Молотова было неважно, но он внимательно следил за переводчиком, иногда вступал с ним в спор, говорил, что тот неправильно перевел. Переводчики терпеливо объясняли, что они перевели правильно. Его бывший помощник Владимир Ерофеев описывал переговорный стиль Молотова:

— Он говорил то, что считал нужным сказать. Если ему возражали, приводили какие-то аргументы, пытались переубедить, он просто все повторял заново. И так могло продолжаться до бесконечности.

Премьер-министр Англии Уинстон Черчилль писал о Молотове в своих мемуарах:

«Человек выдающихся способностей и хладнокровной беспощадности. Я никогда не встречал человека, который больше бы соответствовал современному представлению о роботе. И при всем этом он был, видимо, толковый и остро отточенный дипломат. Щекотливые, испытующие, затруднительные разговоры проводились с совершенной выдержкой, непроницаемостью и вежливой официальной корректностью. Ни разу не обнаружилась какая-нибудь щель. Ни разу не была допущена ненужная полуоткровенность…

Его улыбка, дышавшая сибирским холодом, его тщательно взвешенные и часто мудрые слова, его любезные манеры делали из него идеального выразителя советской политики… Переписка с ним по спорным вопросам всегда была бесполезна, она заканчивалась ложью и оскорблениями».

Американский посол в Москве Чарльз Болен: «Молотов был великолепным бюрократом. В том смысле, что он неутомимо преследовал свою цель, его можно назвать искусным дипломатом. Сталин делал политику, Молотов претворял ее в жизнь. Он пахал, как трактор. Я никогда не видел, чтобы Молотов предпринял какой-то тонкий маневр. Именно его упрямство позволяло ему достигать эффекта».

В 1943 году в Москву приехал — после восстановления дипломатических отношений — посол Уругвая. После знакомства с наркомом записал, что Молотов смотрит «прямо в глаза, холодно и жестко».

Вячеслав Михайлович не был дипломатом в традиционном понимании этого слова. Он не был дипломатом, который должен очаровывать партнеров на переговорах, завоевывать друзей и союзников. Этим занимался Сталин, прирожденный актер. У них со Сталиным программа переговоров была расписана наперед. Вождь выпускал его первым, и Молотов своим упорством доводил партнера до белого каления. Тот был в отчаянии, считал, что все сорвалось, а это была всего лишь разведка боем. После такой подготовки высокопоставленных иностранных гостей везли к Сталину.

Для входа в коридор, где находился кремлевский кабинет Сталина, требовался специальный пропуск. Но никого не проверяли и не обыскивали. Затем шла анфилада комнат — секретариат, комната помощника генсека Александра Николаевича Поскребышева и комната охраны, где всегда сидели несколько человек. Начальник охраны генерал Николай Сидорович Власик дремал в кресле у самой двери.

Во время бесед Сталина с иностранцами Молотов молчал, иногда Сталин обращался к нему, называя его «Вячеслав», предлагал высказаться. Тот неизменно отвечал, что Сталин сделает это лучше. Иностранцы фактически жаловались на Молотова. И добродушный Сталин вроде бы шел им на уступки. Британский министр иностранных дел Энтони Иден вспоминал, как на одной конференции Сталин сочувственно спросил у него:

— Ну что, трудно вам с Молотовым?

И предложил обращаться напрямую к нему, если возникнут затруднения на переговорах. И, вспоминает Энтони Иден, Сталин действительно находил выход из положения. Несложно предположить, что Сталин просто использовал заранее продуманную запасную позицию. Но на наивного англичанина сталинская любезность произвела сильное впечатление. Считалось, что с Молотовым договориться нельзя, а со Сталиным можно. Принимая важных иностранных гостей, вождь становился чрезвычайно радушен, вспоминала его дочь, был гостеприимен и любезен, чем очаровывал решительно всех…

Лишь немногие иностранные гости понимали, с кем они имеют дело. Будущий президент Франции генерал Шарль де Голль прилетел в годы войны в Москву, чтобы договориться о совместной борьбе против Германии. Генерал понял, что за человек перед ним. На него Сталин произвел тягостное впечатление: «Приученный жизнью, полной заговоров, скрывать подлинное выражение своего лица и свои душевные порывы, не поддаваться иллюзиям, жалости, искренности, приученный видеть в каждом человеке препятствие или опасность, он был весь маневр, недоверие и упрямство. Молчал Сталин или говорил, его глаза были опущены, и он непрестанно рисовал карандашом какие-то иероглифы…»

Сталин и Молотов имели дело с такими наивными людьми, что грех было не обвести их вокруг пальца. Гости с Запада и сами обманываться были рады. В мае 1944 года в Магадан приехал вице-президент США Генри Уоллес, большой поклонник Советского Союза. Его визит организовал НКВД. В Магадан прибыл начальник краевого управления Наркомата госбезопасности Сергей Арсеньевич Гоглидзе, один из близких к Берии людей.

Начальник Дальстроя шифровкой докладывал Берии в Москву, что вице-президент остался поездкой очень доволен:

«При разговоре со мной и тов. Гоглидзе в присутствии его спутников и наших товарищей выразился так:

— О Дальстрое мы слышали в Америке и знали, что это большой трест. Здесь, побывав на территории Дальстроя, мы убедились в этом и должны заявить, что в Америке таких мощных трестов, охватывающих столь много работ и разностороннего характера, нет…

Следующий вопрос, по моему мнению, который интересовал Уоллеса и спутников, — это увидеть лагерь заключенных, но так как они нигде не видели не только лагерь, но даже и отдельных заключенных, то в этом вопросе они были разочарованы…

На прощание Уоллес сказал мне:

— Я надеюсь, что после войны Дальстрой будет еще больше развиваться, а это еще больше укрепит дружбу США и Советского Союза…

При осмотре художественной выставки Уоллесу понравились две картины, он изъявил желание их купить. Посоветовавшись с тов. Гоглидзе, мы решили ему их подарить. Картины Уоллес принял с большой благодарностью…»

Дальстрой был подразделением НКВД, работали на стройках заключенные, но заключенных американцам не показали, и они решили, что их вовсе нет и что рассказы о репрессиях в Советском Союзе сильно преувеличены.

Генри Уоллес занимался выведением новых сортов кукурузы, с 1933 года он был министром сельского хозяйства. В 1941 году Рузвельт сделал его вице-президентом. Директор ФБР Эдгар Гувер считал Уоллеса советским агентом. Телефонные разговоры вице-президента прослушивались, его письма вскрывались, иногда за ним даже следили. В конце концов Рузвельт перевел его в министры торговли. После смерти Рузвельта его вовсе убрали из правительства.

После войны Уоллес требовал выделять на помощь Европе по десять миллиардов долларов ежегодно в течение пяти лет и половину денег направлять Советскому Союзу. Агентом Кремля Уоллес не был, но его наивности поражались даже советские дипломаты. 14 сентября 1947 года заместители министра иностранных дел Андрей Вышинский и Валериан Зорин в советском консульстве в Нью-Йорке час беседовали с Уоллесом.

Вышинский отправил в Москву шифровку:

«Уоллес, предупредив, что он понимает и знает, что такого рода утверждения ни на чем не основаны и носят специфический, враждебный Советскому Союзу характер, все-таки хотел бы иметь от меня подтверждение того, что Москва не дает никаких инструкций коммунистическим партиям в других государствах…

Я, конечно, высмеял такое предположение, заявив, что, конечно, это чистый вздор и инсинуации, используемые враждебными элементами в своих целях…

На меня и Зорина Уоллес произвел неплохое впечатление — простого и вдумчивого человека, разбирающегося в политике, хотя и несколько наивного…»

Приемы для иностранцев, которые устраивались правительством и наркоматом в голодные военные годы, производили впечатление своей щедростью и роскошью. 7 ноября 1943 года, вспоминал Илья Эренбург, Молотов устроил в особняке на Спиридоновке пышный прием — члены правительства, советские дипломаты в только что введенных мундирах, генералы, увешанные орденами, писатели, актеры, журналисты. Американский журналист восторженно сказал Эренбургу:

— Впервые за восемь лет я чувствую себя в Москве хорошо. Вот что значит союз!

На официальных обедах и приемах произносились тосты самого дружеского свойства. В октябре 1944 года в Москве принимали Черчилля и министра иностранных дел Энтони Идена. На приеме британский посол сэр Арчибальд Кларк-Керр шутливо говорил:

— Я изучаю поведение Сталина и Молотова и заметил, что когда Сталин чем-нибудь недоволен, то он часто курит трубку. Но в последнее время Сталин перестал курить трубку и курит папиросы. Поэтому мне надо было найти новый признак, чтобы определять состояние Сталина, и я его нашел. Когда Сталин чем-нибудь недоволен, то он поднимает нос вверх и морщит его. А когда недоволен господин Молотов, то он часто снимает и надевает пенсне. Я как-то сказал об этом господину Молотову, и он теперь стал осторожней со своим пенсне. И мне стало труднее наблюдать за состоянием Молотова.

Но реальное отношение к англичанам и американцам в Кремле осталось прежним. Каганович с фронта писал Сталину: «С огромным наслаждением прочитал я ваш ответ корреспондентам. Это заслуженный щелчок союзничкам, дали им слегка в зубы. Тут кровью истекаем, а они болтают, отделываются комплиментами и ни черта не делают. Нельзя прикрывать их болтовню чрезмерно деликатным наркоминдельским языком, надо было, чтобы и наш, и их народы знали правду. И, как всегда, это сделали вы — коротко, просто, прямо и гениально».

В 1944 году в Москву приехал один из руководителей Югославской компартии Милован Джилас. Его принимали Сталин и Молотов и разговаривали с ним очень откровенно, как со своим человеком. Сталина интересовал вопрос о сложных отношениях с югославским правительством в эмиграции. Он спросил Молотова:

— А не сумели бы мы как-нибудь надуть англичан, чтобы они признали Тито — единственного, кто фактически борется против немцев?

Молотов усмехнулся — в усмешке была ирония и самодовольство:

— Нет, это, к сожалению, невозможно. Они полностью разбираются в отношениях, создавшихся в Югославии.

Сталин, повернувшись к Джиласу, сказал:

— Может быть, вы думаете, что мы забыли, кто такие англичане и кто есть Черчилль? У англичан нет большей радости, чем нагадить союзникам. А Черчилль, он такой, что, если не побережешься, он у тебя копейку из кармана утянет. Ей-богу, копейку из кармана! Рузвельт не такой — он засовывает руку только за кусками покрупнее. А Черчилль — и за копейкой.

Разговор продолжался за ужином. Джилас быстро сообразил, что Сталин оживал и приходил в хорошее настроение, когда ел и пил. Сталин спросил, на ком женился югославский король Петр II. Когда Джилас сказал, что на греческой принцессе, Сталин пошутил:

— А что, Вячеслав, если бы я или ты женился на какой-нибудь иностранной принцессе, может, из этого вышла бы какая-нибудь польза?

Молотов засмеялся, но сдержанно и беззвучно.

«Молотов — человек не очень разговорчивый, — вспоминал потом Джилас. — И если со Сталиным, когда он был в хорошем настроении, контакт был легким и непосредственным, Молотов оставался непроницаемым даже в частных разговорах.

У Молотова нельзя было проследить ни за мыслью, ни за процессом ее зарождения. Он всегда оставался замкнутым и неопределенным… Молотов всегда был без оттенков, всегда одинаков… Сталин был холоден и расчетлив не меньше Молотова. Однако у Сталина была страстная натура со множеством лиц, причем каждое из них было настолько убедительно, что казалось, он никогда не притворяется, а всегда искренне переживает каждую из своих ролей».

«ВЫ ЕЩЕ И ПОДХАЛИМ!»

В военные годы Сталин вновь оценил редкостную работоспособность и надежность Молотова. В августе 1942 года его назначили «первым заместителем председателя Совета Народных Комиссаров по всем вопросам работы Совнаркома СССР». Он оставался на этом посту до 1946 года, когда вновь впал в опалу. В 1943 году Молотову присвоили звание Героя Социалистического Труда.

В Наркомате иностранных дел Молотов занимал целый этаж: зал заседаний с длинным столом, собственно кабинет и комната отдыха с ванной и кроватью. На столике в комнате отдыха стояли ваза с цветами, тарелочка с очищенными грецкими орехами и ваза с фруктами, которые несколько раз в неделю доставлялись самолетом из южных республик. Выпивкой он не увлекался. Расслабляться не умел, да и трудновато наслаждаться жизнью, когда за тобой постоянно ходит охрана. Молотов любил ходить пешком, часто обсуждал какие-то вопросы, прохаживаясь по кремлевскому дворику. Перед сном полчасика читал какую-нибудь книжку.

После полуночи он ходил к Сталину на доклад и возвращался усталый и злой. По словам его помощника Валентина Бережкова, Молотов очень нервничал, если Сталин не одобрял его предложение. Тогда он ходил мрачный, и лучше было не попадаться ему на глаза. Молотов редко уезжал с работы, не убедившись, что Сталин сам отправился отдыхать. Поэтому его рабочий день заканчивался в три-четыре часа утра.

Землистый цвет лица казался признаком какого-то недуга.

«Пожалуй, единственный, кто внушал мне поистине мистический страх, был Молотов, — вспоминала переводчик Татьяна Кудрявцева. — Когда я его видела, мне всегда казалось, что передо мной живой мертвец — таким желтовато-белым было его лицо, и такая уверенность и сила исходили от него, когда он быстро проходил мимо…»

Молотов находился в отличной физической форме и вообще был потрясающе здоров. Его спасала способность засыпать мгновенно, едва голова касалась подушки. Иногда он говорил своим помощникам или начальнику охраны:

— Я пойду прилягу. Разбудите меня минут через пятнадцать.

И разбудить его следовало строго в указанное время. Работал он много и с удовольствием, переваривал огромное количество бумаг, производимых бюрократической машиной. В первую очередь Молотову докладывались документы, которые требовали срочного ответа. Потом шли записки от Сталина (их передавали не вскрывая), разведывательные сводки, расшифрованные телеграммы послов. Они с вождем были охвачены манией секретности. Не доверяли даже людям из ближайшего окружения и ограничивали их доступ к заграничной информации.

9 марта 1945 года приняли постановление о порядке рассылки шифрованных телеграмм Наркомата иностранных дел:

«1. Все шифротелеграммы важного политического характера рассылаются только тт. Сталину и Молотову.

2. С шифротелеграммами важного политического характера члены политбюро ЦК знакомятся в Особом секторе ЦК. Заместители наркома иностранных дел тт. Вышинский и Деканозов знакомятся в НКИД (по индивидуальным экземплярам).

В отношении особо секретных шифротелеграмм порядок ознакомления устанавливается т. Молотовым.

3. Заместители наркома иностранных дел СССР знакомятся в НКИД с шифротелеграммами по соответствующим странам и вопросам, которыми они непосредственно занимаются.

4. Заведующие отделами НКИД знакомятся в шифровальном отделе НКИД с шифротелеграммами по странам и вопросам, которыми они непосредственно занимаются. Шифротелеграммы для ознакомления заведующим отделами размечаются теми заместителями наркома, в ведении которых эти заведующие находятся».

Это означало, что даже руководители советской дипломатии лишались полноценной информации о происходящем в мире…

Молотов был очень организованным человеком. У него все было рассчитано по часам, а бумаги разложены на столе в строго определенном порядке. По словам помощников, он все быстро схватывал, интересовался деталями и запоминал их — он обладал прекрасной памятью. Молотов выслушивал и мнения, не совпадавшие с его собственным.

В менее секретных материалах его помощники либо отчеркивали самое главное, чтобы он сразу мог понять, о чем речь, либо складывали документы на одну тему в папку и прикалывали лист с перечислением бумаг — от кого они получены, их краткое содержание. Он прочитывал рапортичку, но мог и достать какой-то документ из папки, если он его заинтересовал. К каждой бумаге, требующей ответа, помощники прилагали проект решения. Как правило, Молотов принимал их предложения и подписывал проект решения.

Молотов сам писал себе речи. Сначала составлял план выступления, потом диктовал — ясным и четким языком. Текст отправлял помощникам и требовал замечаний. Причем замечания выслушивал с неудовольствием, но кое-что учитывал. После этого отправлял доклад читать по второму кругу, по третьему. В четвертый раз замечаний, как правило, уже не было. Тогда он возмущался:

— Вы что, не читаете документы, которые я вам даю?

Он вообще был страшно придирчивым. Михаил Степанович Капица, который со временем станет заместителем министра иностранных дел, вспоминал, как Молотов на каждом совещании отчитывал дипломата, отвечавшего за отношения с Японией и Кореей. Однажды тот не выдержал и взмолился:

— Почему, Вячеслав Михайлович, вы каждый раз отчитываете только меня? Неужели я самый тупой из всех?

Молотов буркнул:

— Потому, что вы единственный человек, который хоть немного соображает.

Говорил он неторопливо, веско. Заикался, особенно когда волновался или сердился. Он был груб и резок, но не позволял себе непарламентских выражений. Максимум мог сказать:

— Вы не работник, а селедка.

Всем своим сотрудникам категорически запрещал упоминать, что они работают у Молотова. Считал это использованием служебного положения в личных целях. Не любил подхалимажа. Когда он кого-то отчитывал, у него менялся тембр голоса, появлялся неприятный металлический отзвук.

— Ну, вы согласны с тем, что я говорю? Я прав?

— Вы всегда правильно говорите, — по неопытности подтверждал трепещущий от страха дипломат.

— Ах, вы еще и подхалим!

В подчиненных он ценил знание деталей и упорство в переговорах, поэтому так отличал будущего министра Андрея Громыко. Докладывать он требовал очень коротко. Юмора не признавал. Работать с ним было весьма трудно. «Он держался отчужденно, — говорил Владимир Ерофеев. — Всех называл только по фамилии. Увольнял тех, кто болел, говорил: взрослый человек не позволяет себе простужаться. Не признавал увлечений. Как-то поздно вечером мы ждали, когда он вернется от Сталина, и играли в шахматы. Застав нас за этим занятием, он пробурчал, что занимался этим только в тюрьме».

По словам Михаила Капицы, Молотов мог проявлять иногда и человеческие чувства. Уже после смерти Сталина он сказал Михаилу Капице:

— Знаете ли вы, товарищ Капица, что однажды, в 1948 году, мне пришлось спасти вас от больших неприятностей? Берия представил мне список молодых дипломатов, среди которых были и вы, и предложил арестовать их за подготовку террористического акта против меня. Берия сослался на показания некоего Семенова, сотрудника МИД. Я сказал, что это чепуха, и перечеркнул список.

Не всем так повезло. Своего помощника Валентина Михайловича Бережкова, очень одаренного человека, которого ждала большая карьера, он защитить не пожелал. Сам Молотов рассказывал об этом так:

— Я его на журналистскую работу выпроводил, потому что чекисты доложили, что родители его с немцами в тылу в районе Киева где-то. Может быть, это были слухи, но доложили, сообщают, я проверять не в состоянии. Я его моментально в журнал «Новое время» — нечего тебе делать у нас. Я ему даже не говорил причину, потому что черт его знает! Секреты, чекисты докладывают, что тут сделаешь! Ну, он молодой парнишка.

Родители Бережкова, которые жили в Киеве, оказались в оккупации. Когда Красная армия подошла к городу, они скрылись, потому что Бережкова-старшего перед войной посадили, потом выпустили. Он не стал рисковать и ждать второй встречи с НКВД. Больше Валентин Михайлович Бережков своих родителей не видел — они умерли за границей в пятидесятых годах.

Но тогда, в 1944 году, Валентин Михайлович ничего об этом не знал. Он только счел своим долгом сообщить, что родителей в Киеве не нашел.

Молотов сказал:

— Вы поступили правильно, сразу проинформировав меня. С такими вещами тянуть нельзя. При каких обстоятельствах они покинули Киев?

— Мне это неизвестно. Может, их угнали немцы?

— Этого нельзя исключать. Думаю, они найдутся. А вы продолжайте работать.

Но 2 января 1945 года Молотов срочно вызвал Бережкова и сказал, что из докладной записки Берии следует, что его родители сами ушли на Запад вместе с немцами. В этих условиях работа у Молотова стала невозможна. Бережков вытащил из сейфа все свои бумаги, отдал другому помощнику наркома. Когда он выходил из Спасских ворот, дежурный офицер сказал:

— Приказано отобрать у вас пропуск.

Коллеги считали, что с Валентином Бережковым обошлись на редкость мягко. Еще 27 декабря 1941 года Сталин подписал постановление Государственного Комитета Обороны: семьи лиц, служивших немцам и «добровольно отступивших вместе с фашистскими войсками», решением особого совещания НКВД «выселять в отдаленные области Союза».

24 июня 1942 года Сталин подписал новое постановление ГКО, в котором уточнил, что «членами семьи изменника родине считаются отец, мать, муж, жена, сыновья, дочери, братья и сестры…». Бережкову же позволили работать на скромной должности в журнале «Война и рабочий класс» (позднее «Новое время»). Но на многие годы Валентин Бережков оказался опальным человеком, на котором лежала какая-то тень…

ПОСЛЕВОЕННОЕ ПЕРЕУСТРОЙСТВО МИРА

Когда победоносная Красная армия вступила в Европу, Сталин и Молотов смогли диктовать Западу свои условия. В январе 1944 года на пленуме ЦК был одобрен закон «О предоставлении союзным республикам полномочий в области внешних сношений и о преобразовании в связи с этим Народного Комиссариата Иностранных Дел из общесоюзного в союзно-республиканский Народный Комиссариат». В феврале 1944 года поменяли Конституцию СССР, и союзные республики получили право вступать в отношения с другими государствами, заключать с ними соглашения и даже обмениваться посольствами и консульствами.

Это неожиданное решение имело под собой некую историческую основу. После революции Украине, Белоруссии, Закавказской Федерации, Узбекистану, Таджикистану и Туркменистану была разрешена внешнеполитическая деятельность. До 1923 года даже существовали самостоятельные дипломатические представительства УССР и БССР.

Потом в советских полпредствах в Германии, Польше и Чехословакии оставались советники от Украины и Белоруссии, которые вели себя достаточно независимо и подчинялись своим столицам. Союзный Наркомат иностранных дел жаловался на них в политбюро и добился своего: внешние дела были признаны прерогативой Москвы.

Изменения в Конституции 1944 года отнюдь не означали возвращения к прежней вольности. В союзных республиках появились собственные Наркоматы иностранных дел, но делать им ничего не позволялось. Тогда обсуждался вопрос о создании Организации Объединенных Наций. Сталин и Молотов придумали нововведения для того, чтобы попытаться ввести в будущую ООН все советские республики и тем самым укрепить там свои позиции.

28 августа 1944 года на совещании с американскими и британскими дипломатами посол в США Андрей Громыко заявил, что в «числе первоначальных участников Организации должны быть все союзные советские социалистические республики». Англичане и американцы изумились. Президент Рузвельт на это ответил, что в таком случае надо принять в ООН и все 48 американских штатов. Но в Вашингтоне старались скрыть эти разногласия. Американцы были обеспокоены тем, что спор на эту тему получит огласку и в Германии решат, что между союзниками произошел разлад, а это затянуло бы войну.

1 сентября 1944 года Рузвельт написал Сталину личное письмо, отметив, что советское предложение ставит создание ООН под угрозу. Сталин ответил Рузвельту, что для СССР это принципиально важный вопрос и что, скажем, Украина и Белоруссия «по количеству населения и по политическому значению превосходят некоторые государства».

Американцы поначалу сочли это предложение СССР «капризным жестом или неудачной шуткой». На самом деле здесь усматривался стиль сталинской нахрапистой дипломатии: а почему бы и не попробовать, вдруг удастся? И частично удалось.

В феврале 1945 года в Ялту приехали Черчилль и Рузвельт. Обсуждалось послевоенное устройство мира. Молотов предложил компромиссную формулу. Москва снимает требование о принятии всех шестнадцати республик, но просит принять три: Украину, Белоруссию и Литву. Или в самом крайнем случае — две. В секретном протоколе Крымской конференции США и Великобритания согласились поддержать принятие в будущую всемирную организацию Украины и Белоруссии.

Мир не знал об этой секретной договоренности. Рузвельту и Черчиллю еще предстояло убедить подчиненных и общественность своих стран. Тем временем Сталин и Молотов весной 1945 года распорядились отправить делегации Белоруссии и Украины в Сан-Франциско на учредительную конференцию. Американцы этого не ожидали и попытались помешать. Они говорили, что обе республики можно будет принять в ООН только после того, как сама организация будет учреждена. Но Громыко, подчиняясь инструкциям из Москвы, занял жесткую позицию. Без его участия работа конференции просто бы замерла. Угрозы и ультиматумы сработали — 27 апреля 1945 года было принято решение допустить Украину и Белоруссию в число первоначальных членов Организации Объединенных Наций.

ЧЕТВЕРКА ПОЛИЦЕЙСКИХ

Сталин, Рузвельт и Черчилль были союзниками, соратниками в совместной войне против Гитлера. Они обменивались поздравлениями и дружескими посланиями, встречались, договаривались о совместной стратегии и будущем переустройстве Европы. Их называли Большой тройкой. Остальному миру они даже казались единомышленниками. На самом деле их объединял только общий враг. Они относились друг к другу с большим сомнением и подозрительностью.

4 сентября 1941 года Черчилль сказал советскому послу в Англии Ивану Майскому:

— Я не хочу вводить вас в заблуждение. Я буду откровенен. До зимы мы не сможем оказать вам никакой существенной помощи ни созданием второго фронта, ни слишком обильным снабжением… Мне горько это говорить, но истина прежде всего. В течение ближайших шести-семи недель вам может помочь только Бог.

Черчилль фактически объяснил послу, что открытие второго фронта возможно только в 1944 году. Майский записал слова премьер-министра, но не решился сообщить о них руководству. В декабре 1941 года министр иностранных дел Англии Энтони Иден прилетел в Москву, чтобы подписать между двумя странами договор.

Сталин сразу предложил подписать и секретный протокол о послевоенном устройстве Европы, в котором Англия признавала бы советские границы по состоянию на 22 июня 1941 года, то есть вхождение в состав СССР стран Прибалтики и отторгнутых от Польши Западной Белоруссии и Западной Украины.

Иден ответил, что у него нет полномочий. Договор не был подписан. Иден, вернувшись, сказал, что надо идти на уступки. Черчилль был против, но в 1942 году изменил точку зрения. Он приехал в августе 1942 года, чтобы познакомиться со Сталиным.

Из трех лидеров антигитлеровской коалиции Уинстон Черчилль был самым старомодным политиком, жившим идеалами исчезнувшей Британской империи. Несмотря на свойственный ему цинизм, его глубоко трогали благородные чувства. У Черчилля легко зарождалась эмоциональная привязанность к тем, с кем ему приходилось сотрудничать, временами даже к Сталину.

Сталину приятно было, что его признают лидером мирового масштаба. Он пил с Черчиллем коньяк, делил с ним мир и рассчитывал на более доверительные отношения. Черчилль увидел партнера, с которым можно вести беседу, хотя периодически возмущался. И после очередного спора сказал своему помощнику:

— Мне говорили, что русские не являются человеческими существами. Так и есть. В шкале природы они стоят ниже орангутангов.

Уинстон Черчилль был как-то неустойчив в своем отношении к России и к Сталину. Он то уговаривал Рузвельта выработать единую стратегию против России, то отправлялся в Москву, чтобы договориться о разделе послевоенной Восточной Европы на сферы влияния. Когда Сталин поддержал его идею, Черчилль вернулся в Лондон окрыленный и в октябре 1944 года заявил в палате общин:

— Наши отношения с Советской Россией никогда еще не были столь тесными, близкими и сердечными, как в настоящий момент.

Франклин Делано Рузвельт представлялся наиболее загадочным человеком. И по сей день американские исследователи еще не до конца в нем разобрались. Мелкие уловки и высокие принципы — все сочеталось в нем самым невероятным образом. Несмотря на приветливые манеры, у него не было никаких явных привязанностей. Он всегда оставался политическим деятелем. Его никогда нельзя было поймать на слове. В России к Рузвельту относились заметно лучше, чем к Черчиллю, чье имя было связано с интервенцией стран Антанты. Выступления Рузвельта широко печатались в советской прессе и комментировались самым благоприятным образом.

А Сталин?.. Англичанам и американцам надо было еще отвыкнуть видеть в нем союзника и единомышленника Гитлера, кем Сталин был для них на протяжении двух предвоенных лет. Когда Гитлер напал на Россию, только Черчилль немедленно, в тот же день, вечером 22 июня, выступил за союз с Россией. Другие британские политики — и лейбористы и консерваторы — не верили ни в искренность России, ни в ее мощь. Они еще не осознали того, что в войне с Гитлером обрели союзника.

Американцы готовы были помогать англичанам, но никак не коммунистической России. К тому же первоначально американцы не верили и в то, что Россия сможет противостоять германской армии. Двойственное отношение к советским руководителям сохранялось все военные годы.

«Лично мне Молотов был несимпатичен, — вспоминал генерал Уолтер Беделл Смит, начальник штаба войск союзников, впоследствии посол в Москве. — Он всегда корректен и вежлив, но бесцветен. В присутствии иностранцев он не чувствует себя свободно. Пытается шутить. Но не получается. С иностранцами он агрессивен и упрям. На конференциях словно нарочно выводит партнеров из себя…

Молотов — архитектор сближения с нацистской Германией. В ноябре 1940 года он впервые поехал за границу — в Германию. Это был ответный визит — после приезда Риббентропа. Молотов пытался сгладить нарастающие разногласия и выяснить намерения Германии. Взятый в плен Герман Геринг говорил мне, что Молотов требовал создания советских военных баз на Босфоре.

Геринг сказал мне:

— Когда я услышал требования Молотова, я чуть с кресла не упал.

В соответствии с торговым соглашением Советский Союз продолжал снабжать Германию продовольствием, нефтью и стратегическим сырьем. Немецкие самолеты, которые бомбили Лондон, заправлялись бензином, полученным из советской нефти. Первые немецкие корабли, которые вышли в Тихий океан северным путем, чтобы нарушить британские коммуникации, прорвались через лед с помощью советских ледоколов…»

Сталин подозревал союзников в готовности заключить с Гитлером сепаратный мир. До самого конца войны он боялся, что немцы все-таки договорятся с американцами и англичанами, капитулируют на Западном фронте и перебросят все войска на Восточный фронт — против Красной армии. Сталин не мог забыть о том, что накануне войны в Англию прилетел заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс. Второй человек в партийной иерархии хотел заключить с Англией мир. А англичане получили от Гесса копию письма Молотова немецкому послу Шуленбургу, написанного в ноябре 1940 года, в котором речь шла о разделе мира в ущерб Британской империи. Этот документ произвел тяжкое впечатление на англичан.

Партнеры именовали себя так: «страны, подписавшие декларацию Объединенных Наций». Великобритания и США называли себя демократическими странами, Советский Союз предпочитал термин «страны антигитлеровской коалиции».

Сталина интересовало одно: разгром Гитлера. Кроме того, он хотел, чтобы мир признал новые советские границы, то есть с учетом территорий, присоединенных в результате раздела Польши, оккупации Прибалтийских республик и румынской Буковины. В Тегеране Черчилль и Рузвельт на это согласились: Польша должна была получить компенсацию за счет территории Германии. В конце войны за блестящим фасадом великого союза Большой тройки подозрительность еще больше усилилась.

С одной стороны, советник Рузвельта Гарри Гопкинс говорил: «Мы действительно всем сердцем верили в то, что занимается заря нового дня, о наступлении которого все мы молились… Ни у президента Рузвельта, ни у кого-либо из нас не возникало ни малейшего сомнения в том, что мы сможем мирно жить и ладить с русскими». С другой стороны, Восток боялся большой победы Запада, а Запад боялся слишком большой победы Востока. Советский режим и западные демократии были принципиально несовместимы.

Будущий президент Франции, а тогда лидер временного правительства только что освобожденной от нацистской оккупации страны генерал Шарль де Голль, который приезжал в Москву в декабре 1944 года, был здорово напуган Сталиным. После официальных переговоров, писал де Голль в своих мемуарах, Сталин стал произносить тосты за каждого из присутствовавших. Обращаясь к командующему авиацией, он говорил:

— Ты руководишь нашей авиацией. Если будешь плохо использовать самолеты, сам знаешь, что тебя ждет.

Обращаясь к командующему тылом Красной армии, Сталин сказал:

— Начальник тыла обязан доставлять на фронт материальную часть и людей. Делай это как следует, иначе будешь повешен, как это делается в нашей стране.

Заканчивая тост, Сталин кричал тому, кого называл:

— Подойди!

Маршал или генерал торопливо подбегал к Сталину, чтобы чокнуться с ним. Французский гость покинул ужин при первой же возможности. Провожая де Голля, Сталин мрачно посмотрел на Бориса Федоровича Подцероба, помощника Молотова, и вдруг сказал ему:

— Ты слишком много знаешь. Мне хочется отправить тебя в лагерь.

«Вместе с моими спутниками, — пишет в воспоминаниях де Голль, — я вышел. Обернувшись на пороге, я увидел Сталина, в одиночестве сидевшего за столом. Он снова что-то ел».

Разговоры о том, что Большая тройка — Сталин, Рузвельт и Черчилль, — собравшись в Ялте, поделила мир или, по крайней мере, Европу, всего лишь легенда. Если бы Ялтинская конференция не состоялась, Европа все равно была бы после войны поделена на Восточную и Западную, капиталистическую и социалистическую.

Что же на самом деле происходило в Ялте в начале февраля 1945 года? Сталин, Рузвельт и Черчилль сообща определили дату, когда СССР вступит в войну с Японией. Говорили о том, что будет с Германией после войны, приняли схему зон оккупации Германии, обсудили вопрос о репарациях. Они договорились о восстановлении Франции в роли великой державы. О создании ООН. Обсуждали будущее Польши, состав ее правительства и будущие границы. Отношение к Польше было самым высокомерным. Черчилль сказал, когда решался вопрос о том, сколько немецкой земли отдать Польше:

— Было бы жалко настолько напичкать польского гуся немецкой пищей, что у него произошло бы несварение желудка.

Теперь переведены на русский язык и опубликованы записи переговоров о послевоенном устройстве, которые вел с советскими вождями эмигрировавший после прихода немцев в Лондон глава Чехословакии Эдуард Бенеш (см. журнал «Новая и новейшая история» (2000. № 4).

В конце 1943 года Бенеш прибыл в Москву. Накануне с ним беседовал новый глава польского правительства в изгнании Станислав Миколайчик. Он сменил на этом посту погибшего летом 1943 года в результате авиакатастрофы генерала Владислава Сикорского.

«Поляки вообще не знают, что Советы замышляют относительно их, — пометил Бенеш после беседы с Миколайчиком. — Советы хотят советскую Польшу?»

Бенеш полагал, что Москва даст им возможность быть самостоятельными:

— В конце концов попытка советизировать нас или заставить нас провозгласить себя советскими республиками, по-моему, совершенно определенно сделала бы невозможной нынешнюю советскую политику в отношении Англии и Америки, а это для Советов гораздо важнее, чем желание иметь рядом с собой советские Польшу и Чехословакию.

12 декабря 1943 года после спектакля в Большом театре Сталин и Бенеш беседовали за накрытым столом.

— Мы хотим договориться с поляками, — сказал Сталин. — Скажите, как это сделать и возможно ли это? Вы ведь с ними в Лондоне встречаетесь и знаете их?

— Я и убежден, и надеюсь, — ответил Бенеш, — что после войны поляки могут стать разумными и что с ними можно будет сотрудничать.

— Но аж после третьей войны, — скептически заметил Сталин.

— До нее дело не дойдет. Я верю, что это будет после этой войны.

— Будет еще одна война, — уверенно заметил Ворошилов.

— Немцев не изменить, — согласился с ним Сталин. — Они снова начнут готовиться к новой войне… — Он вновь обратился к Бенешу и с иронией спросил: — Кто такой этот Миколайчик, что за человек?

— Это лидер крестьянской партии, и я считаю его искренним, — ответил президент Чехословакии. — Это не политическая фигура первого класса, он не имеет характера национального лидера, но хороший партийный политик, за спиной которого сильная партия.

Бенеш сказал, что поляки опасаются присоединения к России.

— Дураки, — отреагировал Сталин. Он встал. — У нас столько своих собственных забот, а мы будем еще прихватывать польские!

Бенеш осторожно произнес:

— Польские политики в Лондоне — это одно, а польский народ — другое. Народ хороший, так что договор возможен.

— Народ совершенно ничего не значит, — отрезал маршал Ворошилов. — Народ должен иметь вождей, и если их не имеет, то не значит ничего…

Цинизм и презрение к праву народов самим выбирать свою судьбу не оставались привилегией только Сталина.

В ноябре 1944 года Черчилль приехал к де Голлю, в только что освобожденный Париж.

— Россия — это большое животное, которое очень долго голодало, — сказал премьер-министр Англии. — Сегодня невозможно не дать ему насытиться. Но речь идет о том, чтобы оно не съело все стадо. Я стараюсь умерить запросы Сталина, который, кстати сказать, если даже и обладает большим аппетитом, не утрачивает здравого смысла. Кроме того, после еды начинается процесс пищеварения. Когда придет час усвоения пищи, для русских настанет пора трудностей. И тогда Николай Угодник, быть может, сумеет воскресить несчастных детей, которых людоед засолил впрок.

И что же? Черчилль сам предложил Сталину поделить Восточную Европу. Это произошло еще до Ялты, в октябре 1944 года, когда Черчилль приезжал в Москву. Черчилль рассказал в мемуарах, что он передал Сталину листок бумаги, на котором обозначил в процентах соотношение влияния Советского Союза и Запада в различных странах Европы.

В Греции, считал Черчилль, Англия имеет право на 90 процентов влияния. Советскому Союзу оставалось 10 процентов. В Румынии наоборот: советское влияние должно быть подавляющим. В Югославии и в Венгрии Англия и Советский Союз должны обладать равным влиянием. В Болгарии влияние Москвы должно быть преобладающим — 75 на 25 процентов. Одни считают этот шаг британского премьера умным ходом в попытке сохранить за Западом хоть какие-то позиции в Центральной и Восточной Европе. Другие — бесстыдной привычкой решать судьбы народов по глобусу.

Сталин тогда согласился с Черчиллем о разделе сфер влияния. Правда, на следующий день Молотов пытался поторговаться со своим британским коллегой Энтони Иденом, пересмотреть проценты в свою пользу. Они торговались весь день, но цифры повисли в воздухе. Американцы отнеслись к этой сделке крайне неодобрительно, поэтому соглашение не состоялось.

В Ялте Сталин, Черчилль и Рузвельт определили рубеж, на котором должны были остановиться, с одной стороны, наступающие советские войска, а с другой — войска союзников. После войны эта демаркационная линия превратилась в линию раздела Европы. Но мог ли Запад предвидеть, что рубеж, на котором должны были прекратить свое продвижение вперед армии, сокрушавшие нацистов, станет также и тем рубежом, на котором прекратит существовать и демократия?

В Ялте была также принята декларация об условиях демократического переустройства государств Европы. Ни американцы, ни англичане не согласились на то, чтобы освобождаемые Красной армией страны перестраивались по советскому образцу. Но может быть, им следовало быть дальновиднее и понять, что это произойдет именно так.

Сталин говорил своим партийным товарищам:

— В этой войне не так, как в прошлой. Кто занимает территорию, куда приходит его армия, насаждает там свою социальную систему. Иначе и быть не может.

Когда генерал Шарль де Голль побывал в Москве, то из беседы со Сталиным он понял, «что Советы полны решимости обращаться с любыми государствами и территориями, оккупированными их войсками, по собственному желанию и усмотрению».

Возвращаясь после конференции в Ялте, каждый член Большой тройки чувствовал себя победителем. Американцы заручились согласием Сталина на вступление в войну с Японией и создание ООН. Англичане добились восстановления статуса Франции как великой державы и обещания расширить состав сформированного по указанию Москвы польского правительства. Сталин пришел к выводу, что его западные партнеры — слабовольные лицемеры, на которых можно давить и добиваться своего в обмен на пустые обещания. Участники Ялтинской конференции и не понимали, в какой степени они обманывали друг друга и самих себя.

Не прошло и полутора месяцев после Ялты, как Черчилль и Рузвельт стали говорить о том, что соглашения, достигнутые в Ялте, потерпели неудачу. Президент Рузвельт считал, что после войны надо создать систему коллективной безопасности, избегая соперничества среди победителей. Он намеревался сразу же после победы над Гитлером вывести американские войска из Европы.

В 1944 году Рузвельт писал Черчиллю: «Умоляю, не просите меня оставить американские войска во Франции. Я просто не могу этого сделать! Мне надо будет вернуть их домой. Я отказываюсь опекать Бельгию, Францию и Италию: это вам следует воспитывать и наказывать собственных детей… Я не хочу, чтобы Соединенные Штаты брали на себя бремя перестройки Франции, Италии и Балкан. Это не наша задача, коль скоро мы отдалены от этих мест более чем на три тысячи миль».

Разговаривая с Молотовым, Рузвельт говорил, что после войны останутся четверо полицейских, которые будут следить за остальными странами, — Англия, США, Советский Союз и Китай. К Франции Рузвельт относился презрительно. Этим четырем странам только и будет позволено иметь оружие. Рузвельт плохо знал, что происходит в СССР. Неисправимый оптимист, он, видимо, надеялся на то, что в Восточной Европе состоятся свободные выборы. Черчилль лучше разбирался в том, какова обстановка в Советском Союзе, но он понимал, что ничего не в состоянии поделать. Он уже усвоил принцип советской дипломатии: то, что стало нашим, должно оставаться нашим, остального можно добиться путем переговоров.

В Сталине Рузвельт видел партнера в сохранении послевоенного мира. Если бы он убедился в том, что Сталин не тот, каким он себе его представлял, Рузвельт стал бы его противником. Но Рузвельт умер 12 апреля 1941 года, не дожив месяца до окончания войны. Новым президентом стал Гарри Трумэн, не питавший добрых чувств ни к Сталину, ни к России.

НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ ДОМЕ

Смерть Рузвельта встревожила Сталина. Хорошо знакомого и в чем-то близкого ему по духу президента сменил человек, о котором было известно только то, что он в 1941 году сказал, что лучше всего было бы предоставить большевикам и нацистам возможность уничтожать друг друга.

На первой же беседе с Молотовым Трумэн просил передать Сталину недовольство политикой русских. Молотов сказал, что с ним так еще никто не разговаривал. Трумэн ответил:

— Выполняйте подписанные вами соглашения, и с вами так не будут разговаривать.

В Москве решили, что сменилась американская политика, в то время как сменился лишь стиль политики. Условием вступления в войну с Японией Сталин делал возвращение России всех прав, утраченных в Русско-японской войне 1904–1905 годов, восстановление военной базы в Порт-Артуре, а также передачу Советскому Союзу права управлять Китайско-Восточной и Южно-Маньчжурской железными дорогами.

Летом 1945 года в Москву приехала китайская делегация. Китайцам не хотелось иметь на своей территории советскую военную базу. Сталин говорил китайцам, что ему все это нужно только для того, чтобы в будущем держать в руках Японию:

— Япония не будет разорена, даже если она подпишет безоговорочную капитуляцию. После Версаля думали, что Германия не поднимется. Прошло пятнадцать — двадцать лет, и она восстановилась. Нечто подобное случится и с Японией, даже если ее поставят на колени.

Он объяснял, почему Советскому Союзу нужны Курильские острова и военные базы на океане:

— Мы закрыты. У нашего флота нет выхода в Тихий океан. Нужно сделать Японию уязвимой со всех сторон: с севера, запада, юга и востока. И нам нужны Дальний и Порт-Артур на тридцать лет — на случай, если Япония восстановит свои силы. Мы могли бы ударить по ней оттуда.

Рузвельт принял все условия Сталина и взялся убедить Китай пойти навстречу Москве. Но к лету 1945 года заинтересованности в советском участии в войне поубавилось, а с созданием атомной бомбы она и практически исчезла. Сталин это словно чувствовал и торопил военных, опасаясь, что Япония капитулирует раньше, чем он вступит в войну.

16 августа, когда японцы прекратили сопротивление, Сталин написал Трумэну, что разумно было бы советским войскам принять капитуляцию японских войск на севере острова Хоккайдо. Но Трумэн, видимо догадываясь, что эта территория навсегда окажется под советским контролем, отказал Сталину.

22 августа главнокомандующий советскими войсками на Дальнем Востоке маршал Василевский вынужден был отменить уже подготовленную операцию по высадке советских войск на Хоккайдо. Американский президент вообще отказался делить Японию на оккупационные зоны, как это произошло в Германии. Хотя по первоначальному плану предполагалось передать северную часть Японии под контроль советских войск. Даже Токио собирались поделить на четыре сектора — американский, английский, китайский и советский. Таким образом, сталинская идея поделить Японию и создать на части ее территории некую Японскую народно-демократическую республику рухнула.

ДАЧНЫЕ ПОСИДЕЛКИ

Югослава Милована Джиласа в знак особого доверия повезли к Сталину на дачу. Джилас понял значение сталинских ужинов: «Такой ужин обычно длился до шести и более часов — от десяти вечера до четырех-пяти утра. Ели и пили не спеша, под непринужденный разговор, который от шуток и анекдотов переходил на самые серьезные политические и даже философские темы. На этих ужинах в неофициальной обстановке приобретала свой подлинный облик значительная часть советской политики, они же были и наиболее частым и самым подходящим видом развлечения, и единственной роскошью в однообразной и угрюмой жизни Сталина».

Джиласа многое смутило на сталинской даче. И то, что всех заставляли много пить, и полное отсутствие воспитания у советского руководства. В своих воспоминаниях Джилас не без брезгливости писал, как на сталинской даче они с Молотовым одновременно прошли в туалет. И уже на ходу Молотов стал расстегивать брюки, комментируя свои действия словами:

— Это мы называем разгрузкой перед нагрузкой!

Джиласа, родом из деревни, участвовавшего в партизанском движении, такая простота нравов сильно смутила.

В какой-то момент ужина Сталин встал, подтянул брюки, как бы готовясь к борьбе или кулачному спору, и почти в упоении воскликнул:

— Война скоро кончится, через пятнадцать — двадцать лет мы оправимся, а затем — снова!

Что-то жуткое было в его словах, писал Милован Джилас, ведь ужасная война еще продолжалась…

Весной 1945 года Молотов сообщил своим подчиненным в наркомате, что надо расторгнуть договор о дружбе и нейтралитете с Турцией, подписанный Чичериным в декабре 1925 года. Договор был денонсирован 19 марта. Сталин и Молотов вновь предъявили претензии на то, что они пытались с помощью Гитлера получить еще до войны. Они требовали от Турции передать Советскому Союзу земли, от которых он отказался по договору о дружбе и братстве 1921 года, и предоставить советским вооруженным силам контроль над проливами Босфор и Дарданеллы. Это открывало Черноморскому флоту свободный выход в Средиземное море.

В январе 1947 года Сталин собрал у себя совещание по военному судостроению. Сказал:

— Хорошо бы иметь в Черном море два тяжелых крейсера с двенадцатидюймовыми пушками. Тогда турки дрожали бы еще больше, чем сейчас.

Молотов рассказывал Феликсу Чуеву: «Сталин немножко стал зазнаваться, и мне во внешней политике приходилось требовать то, что Милюков требовал, — Дарданеллы!»

Сталин говорил Молотову:

— Давай нажимай! В порядке совместного владения.

Молотов пытался возражать:

— Не дадут.

— А ты потребуй!

Однажды Сталину на дачу привезли карту Советского Союза. Сталин приколол ее кнопками на стену:

— Посмотрим, что у нас получилось… На севере у нас все в порядке, нормально. Финляндия перед нами очень провинилась, и мы отодвинули границу от Ленинграда. Прибалтика — это исконно русские земли! — снова наша, белорусы у нас теперь все вместе живут, украинцы — вместе, молдаване — вместе. На Западе нормально. — Он перешел к восточным границам. — Что у нас здесь?.. Курильские острова наши теперь, Сахалин полностью наш, смотрите, как хорошо! И Порт-Артур наш, и Дальний наш, и КВЖД наша. Китай, Монголия — все в порядке… Вот здесь мне наша граница не нравится, — сказал Сталин и показал южнее Кавказа.

После смерти Сталина все требования были сняты — специальным заявлением советского правительства от 30 мая 1953 года. Однако отношения между двумя государствами были безнадежно испорчены. Турция в 1952 году вступила в НАТО, и на ее территории появились американские ракеты с ядерными боеголовками. Отношения с Турцией удалось наладить только в семидесятых годах.

Обострились и отношения с Ираном, на территорию которого во время войны были введены советские войска. Сталин и Молотов потребовали дать Советскому Союзу концессию на добычу нефти на севере страны. Весной 1946 года соглашение о создании смешанного советско-иранского нефтяного общества было подписано. Но меджлис Ирана не утвердил это соглашение. Кроме того, с помощью ведомства госбезопасности подогревалось «демократическое движение» в Южном Азербайджане в надежде на то, чтобы оторвать эту провинцию от Ирана и присоединить ее к советскому Азербайджану.

Трумэн был недоволен поведением СССР, его нежеланием выводить войска из Ирана. Президент писал своему госсекретарю: «Если Россия не натолкнется на железный кулак и жесткий язык, разразится новая война. Я устал нянчиться с русскими».

Жесткая линия США заставила Сталина вывести войска из Ирана. Отношения с Ираном восстановились только через десять лет, когда летом 1956 года шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви приехал в Москву. Посол Алексей Леонидович Воронин вспоминает, как на приеме в Кремле Хрущев тогда произнес необычный тост.

— Нам не нужна иранская нефть, — говорил Хрущев, — у нас своей нефти достаточно. Кому нужна нефть, пусть покупают ее у Ирана. Что касается вопроса о судьбе иранского Азербайджана, то никакое вмешательство здесь недопустимо. Это иранская земля, она принадлежит этому государству, его составная часть.

Шах в ответном слове сказал, что Хрущев вытащил последние занозы из иранского организма и теперь открывается новая эра во взаимоотношениях двух государств…

Сталина заинтересовала и Африка. Когда обсуждалась судьба итальянских колоний в Африке, Молотов на встрече с американцами потребовал передать Советскому Союзу право опеки над одной из них — Триполитанией, нынешней Ливией. Молотов вспоминал:

— Сталин говорит: «Давай нажимай!» Мне было поручено поставить вопрос, чтобы этот район нам отвести. Оставить тех, кто там живет, но под нашим контролем.

На переговорах с американцами Молотов опять поставил вопрос о предоставлении СССР подопечных территорий: почему вы не поддерживаете нашу просьбу? Запись беседы зафиксировала полное несогласие сторон:

«Государственный секретарь Бирнс отвечает, что англичане хотят оставить итальянские колонии за собой, французы предлагают передать их Италии, а Советский Союз требует их для себя. При этих обстоятельствах самым лучшим решением будет решение о том, чтобы не передавать этих колоний никому.

Молотов говорит, что Американское Правительство обещало поддержать требование Советского Союза о предоставлении ему подопечных территорий.

Бирнс отвечает, что если один обещал другому дом в городе, то это вовсе не означает, что первый принял на себя обязательство дать второму любой дом в городе, например самый богатый, который был бы выбран вторым».

Сталин остался без колоний в Африке. Тогда Молотов пошутил: «Если вы не хотите уступить нам одну из итальянских колоний, мы удовлетворились бы Бельгийским Конго». В Конго находились разведанные запасы урана. Первая атомная бомба уже была взорвана, и уран стал ценнее золота.

АТОМНАЯ БОМБА В КАРМАНЕ

Ядерное оружие превратилось в серьезный фактор мировой политики. Американцы предложили отказаться от монополии на ядерное оружие и передать весь контроль над производством и использованием атомной энергии Организации Объединенных Наций. Сталин отказался от этой идеи, он предпочел создать собственное оружие. На лондонской встрече министров иностранных дел в сентябре 1945 года, через месяц после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, отношения между недавними союзниками — США и СССР — заметно испортились.

Когда Государственный секретарь США Джеймс Бирнс высказывал Молотову свои претензии, нарком поинтересовался:

— Нет ли у Бирнса атомной бомбы в кармане?

— Вы не знаете южан, — ответил Бирнс, — мы носим пушки в наших карманах. Если вы не прекратите свои увертки и не дадите нам заняться делом, я действительно намерен вытянуть из кармана атомную бомбу, и тогда вы получите.

Молотов и его переводчики рассмеялись. Они хотели превратить все в шутку.

На официальном обеде Молотов еще раз вернулся к теме бомбы:

— Конечно, мы должны обратить внимание на то, что говорит господин Бирнс, так как американцы — единственная нация, владеющая атомной бомбой.

В реальности он совершенно не собирался принимать во внимание американскую позицию. Тогда о Молотове и заговорили как о «господине Нет», который отвергает все предложения союзников. Лондонские газеты писали, что «Молотов безрассудно растратил огромный кредит доброй воли по отношению к России, который был накоплен в нашей стране во время войны». В глазах миллионов западноевропейцев Советский Союз в годы войны был почти демократическим государством. В первые послевоенные годы и американцы и западноевропейцы с трудом привыкали к мысли, что теперь не Германия, а Советский Союз представляет для них опасность.

3 декабря 1945 года британский посол в СССР сэр Арчибальд Кларк-Керр писал своему министру, что победа над Германией помогла Москве обрести чувство безопасности, но «затем появилась атомная бомба. Одним ударом было нарушено равновесие сил, которое, казалось бы, установилось. Запад остановил Россию, когда все казалось ей достижимым. Три сотни дивизий практически утратили всякую ценность».

На сессии Генеральной Ассамблеи ООН Молотов произнес слова, которые прозвучали тогда пугающе:

— Нельзя забывать, что на атомные бомбы одной стороны могут найтись атомные бомбы и еще кое-что у другой стороны, и тогда окончательный крах всех сегодняшних расчетов некоторых самодовольных, но недалеких людей станет более чем очевидным.

По словам самого Молотова, Сталин потом ему сказал:

— Ну ты силен.

В декабре 1945 года госсекретарь Бирнс приехал в Москву. Во время обеда Молотов вспомнил шутку американца и попытался ее обыграть:

— После нескольких бокалов мы, возможно, изучим секреты, которые у меня есть, и проверим, нет ли у меня в кармане атомной бомбы, чтобы достать ее оттуда.

Все встали, чтобы выпить, и тут вдруг вмешался крайне недовольный тостом Сталин:

— Выпьем за науку и за американских ученых и за то, что они сделали. Это слишком серьезная тема, чтобы шутить. Мы должны теперь работать вместе, чтобы использовать это великое изобретение в мирных целях.

Униженный публично Вячеслав Михайлович даже не изменился в лице. Сталин отверг его шутки и признал серьезность бомбы. По мнению американцев, Сталин явно получал удовольствие, унижая Молотова.

«Только однажды я видел Молотова вышедшим из себя, — вспоминал американский посол Смит, — когда произошла история с Касьенкиной. Он позвонил мне около полуночи и попросил немедленно приехать. Я приехал раньше, чем он ожидал, и застал его секретариат в волнении. Когда меня провели в кабинет, Молотов зачитал мне ноту с бумаги, которая явно была черновиком — со множеством исправлений. Он выразил возмущение деятельностью «белогвардейцев и бандитов», которые похитили Касьенкину из здания консульства…»

Оксана Степановна Касьенкина преподавала в школе для советских детей в Нью-Йорке. Срок ее командировки истек летом 1948 года, 31 июля она должна была сесть на пароход «Победа» и отплыть на родину. Но в назначенный день ни Оксана Степановна, ни ее коллега по школе Михаил Иванович Самарин (с женой и троими детьми) на пароход не прибыли. Они пожелали остаться в Соединенных Штатах.

Заботу о беженцах приняли на себя сотрудники толстовского фонда, помогавшего беженцам из Советского Союза. Выяснив, где она находится, 7 августа генеральный консул в Нью-Йорке Яков Миронович Ломакин забрал ее и доставил в здание консульства.

Яков Ломакин после окончания Московского текстильного института работал в газете «Легкая индустрия». В 1941 году его отправили в США корреспондентом ТАСС, через год взяли в генконсульство в Нью-Йорке и почти сразу перевели в Сан-Франциско. В 1944 году вернули в Москву и назначили в отдел печати Наркомата иностранных дел, а в 1946 году вновь командировали в Нью-Йорке — уже генеральным консулом.

Руководители толстовского фонда обратились в суд. Они заявили о похищении Оксаны Степановны, о том, что ее насильственно удерживают в здании советского генерального консульства.

Пароход «Победа» был готов к отплытию. Вернуть Самариных не удалось, хотели отправить на родину хотя бы Оксану Касьенкину. Но судья штата Нью-Йорк потребовал 12 августа доставить Касьенкину в зал заседаний, чтобы установить ее волю.

12 августа Оксана Касьенкина, которой было уже за пятьдесят, выбросилась из окна и сломала ногу. Пришлось вызывать скорую помощь и открыть дверь полиции. Касьенкину в бессознательном состоянии отвезли в больницу и поместили под охрану. Советские представители не могли к ней проникнуть. Семью Самариных ФБР тоже взяло под охрану.

24 августа 1948 года советское посольство в Вашингтоне передало в Госдепартамент ноту:

«Советское Правительство констатирует, что за последнее время в Соединенных Штатах Америки создана обстановка, при которой нормальное выполнение советскими консульствами в США их функции становится невозможным…

Ввиду указанных обстоятельств Советское Правительство приняло решение:

а) немедленно закрыть оба Советских Консульства в США — в Нью-Йорке и в Сан-Франциско;

б) в соответствии с принципом взаимности считать подлежащим немедленному закрытию Консульство США во Владивостоке.

По тем же основаниям считать утратившей силу достигнутую ранее договоренность об открытии Консульства США в Ленинграде».

27 августа Госдепартамент США известил советское посольство в Вашингтоне, что генеральный консул в Нью-Йорке Яков Ломакин «не является более приемлемым для Правительства США».

Оксана Касьенкина написала книгу «Прыжок к свободе». Якова Ломакина утвердили заместителем заведующего отделом печати Министерства иностранных дел.

ПОЛИТИКА И ЕВАНГЕЛИЕ

Сталин хотел превратить Восточную Европу в надежный буфер для защиты России от нападения. Все территории, на которые вступила Красная армия, должны были войти в советскую сферу влияния. Сталину и Молотову это удалось.

На Ялтинском совещании западные лидеры признали особые интересы Советского Союза в Восточной Европе. СССР подписал договоры о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи с Чехословакией (12 декабря 1943 года), с Югославией (11 апреля 1945 года), с Польшей (21 апреля 1945 года). В 1948 году была подготовлена еще одна серия договоров о дружбе и взаимопомощи с теми странами, которые в войну находились по другую сторону линии фронта, — с Румынией (4 февраля), Венгрией (18 февраля), Болгарией (18 марта), Финляндией (6 апреля).

Восточная Европа оказалась под полным контролем Москвы. Но это начисто поссорило Советский Союз с Западом. Сталин и Молотов неверно оценивали и Гитлера в сорок первом, и американского президента Гарри Трумэна в сорок пятом.

Трумэн гордился могуществом Америки и верил в то, что призвание Америки — служить светочем свободы и прогресса для всего человечества. Сталин не мог понять, почему американцы так озабочены ситуацией в Восточной Европе, если у них там нет собственных стратегических интересов. Мораль и право он не считал политическими категориями.

Когда Трумэн ссылался на Евангелие, американцы понимали, что он имеет в виду. Но для Сталина ссылки на моральные нормы в политике были либо бессмыслицей, либо хитростью. Когда Соединенные Штаты демобилизовали свою армию, протесты американских дипломатов в глазах Сталина утратили всякую убедительность. Сталину и в голову не приходило, что заинтересованность американцев в свободных выборах в Польше или Чехословакии — искренняя. Приверженность абстрактным принципам казалась ему настолько нелепой, что он просто не верил американцам, и искал другой смысл в их поступках и словах.

В начале февраля 1946 года лейтенант Игорь Сергеевич Гузенко, шифровальщик советского военного атташе в Канаде, попросил у канадцев политического убежища вместе с беременной женой, маленьким сыном и сотней секретных документов. Гузенко рассказал канадской полиции о том, как советская разведка крадет атомные секреты, чтобы создать собственное ядерное оружие. Это укрепило американцев в уверенности, что Советский Союз готовится с помощью атомной войны полностью оккупировать Европу.

Запад отказался признать западные границы Советского Союза — присоединение Прибалтики, западных территорий Украины и Белоруссии, части Восточной Пруссии (нынешняя Калининградская область). Начался раскол Европы. И после Второй мировой войны Соединенные Штаты так и не признали включение в состав СССР трех Прибалтийских республик, Великобритания признала де-факто…

Чтобы скрыть собственную слабость — страна была разорена, — Сталин демонстрировал отчаянную браваду. Он презрительно говорил:

— Атомные бомбы предназначены для того, чтобы пугать слабонервных, но они не могут решить исход войны…

Он играл так убедительно, что на Западе ему поверили. Молотов своими агрессивно-жесткими речами превратил Америку в злейшего врага. Молотов считал отношения с Западом борьбой, в которой мягкость непростительна, уступчивость — недопустима. Отсюда отказ от гибкости и компромиссов. При этом он был готов на любую циничную сделку, если им со Сталиным она казалась полезной.

Польское правительство в эмиграции допытывалось у Молотова: а куда делись офицеры, взятые вами в плен в 1939 году? В тот момент поляки вновь стали союзниками. Часть поляков воевала вместе с Красной армией, остальным бывшим пленным разрешили уехать из Советского Союза, и они сражались вместе с англичанами. Сталин велел Молотову ответить, что исчезнувшие польские офицеры убежали куда-то в сторону Китая… Он мог позволить себе такой хамский ответ, потому что твердо решил, что никакие эмигранты к власти в Варшаве больше не придут. Новое польское правительство может быть только просоветским.

Дипломатия Молотова была лишена маневра и свободы. Это была даже и не дипломатия вовсе. Молотов, как граммофон, повторял одни и те же формулы. Вести с ним дискуссию, направленную на поиск взаимопонимания и выгодного обеим сторонам компромисса, было невозможно. Он был фантастически упрям на переговорах, стоял на своем до полного изнеможения, сражался до последнего патрона. Он шел на уступки, только перепробовав все, даже угрозу прервать переговоры. С Молотовым было тяжело иметь дело в силу свойственной ему педантичности и тяжелого, редкостно упрямого характера. Он вообще был человеком сухим, желчным, занудным.

Иностранные дипломаты говорили, что с Молотовым положительно ни о чем невозможно договориться. Но дело заключалось не только в редкостно упрямом характере Молотова. В стране был один человек, который мог принимать решения. И если этот человек давал Молотову указание, Вячеслав Михайлович не мог от него отступить ни на шаг. Его выживание зависело от умения выполнять инструкции Сталина.

Молотов идеально подходил для сталинской дипломатии. Он старательно избегал новых формулировок и свежих мыслей. Он не любил ничего нового. Это удивляло даже Громыко, хотя он сам был таким же. Но Молотов испытывал патологический страх перед новым словом. Его догматизм поражал и его помощников.

— Верил ли он в победу коммунизма — трудно сказать, — говорил мне многолетний посол в США Анатолий Федорович Добрынин. — Но все он рассматривал через призму борьбы за коммунизм. Во время поездки по Соединенным Штатам сказал, что США — самая удобная страна для социализма и коммунизм там наступит быстрее, чем в других странах… Настроения американцев переломились, России перестали доверять. Но Сталин и Молотов никогда не понимали западные демократии. С Гитлером и Риббентропом им проще было иметь дело.

В 1946 году в администрации Трумэна сформировалась внешнеполитическая концепция Соединенных Штатов: Америка берет на себя глобальную миссию по обеспечению безопасности всех демократических стран, для которых Советский Союз может представить угрозу. Американцы стали исходить из того, что СССР враждебен к западным демократиям, невосприимчив к западной политике умиротворения и неуступчив. Нечего жаловаться и сокрушаться по этому поводу, нужно понять, что это данность. Поэтому противостоять Москве можно только путем твердого сдерживания, противостояния советскому давлению по всему миру. К переговорам и сотрудничеству предлагалось перейти только после перемен в сталинской политике.

В феврале 1947 года британское правительство из экономии прекратило помощь Турции и Греции. Трумэн решил, что он окажет им помощь, чтобы не оставлять эти страны на съедение Сталину. Американцы ждали, что советские войска нападут на Турцию. А в Греции против правительства уже восстали партизаны-коммунисты, которым помогали с территории Югославии и Болгарии.

Новую политику Государственный секретарь Дин Ачесон сформулировал на встрече с конгрессменами в феврале 1947 года:

— В мире остались только две великие державы — Соединенные Штаты и Советский Союз. Со времен противостояния Рима и Карфагена в мире не было такой поляризации сил. Для Соединенных Штатов принятие мер по усилению стран, которым угрожает советская агрессия или коммунистический заговор, равносильно защите самих Соединенных Штатов и равносильно защите свободы, как таковой.

12 марта президент Трумэн в послании конгрессу США провозгласил свою доктрину как политику противостояния советской диктатуре. Помощь Греции и Турции рассматривалась как часть глобальной схватки между демократией и диктатурой.

3 июня 1946 года новый советский посол в США Николай Васильевич Новиков вручил верительные грамоты президенту Трумэну.

«В кабинете из-за большого письменного стола, — вспоминал Новиков, — проворно поднялся и пошел нам навстречу президент. Лицо его было сморщено в улыбку, которая плохо ему давалась, голос его, когда он заговорил, слегка дрожал, как будто от волнения, а в действительности от какого-то дефекта голосовых связок».

Новиков дал интервью американским корреспондентам:

— Я знаю, что народ Соединенных Штатов не желает воевать против Советского Союза или какой-либо иной страны. Я знаю, что Советский Союз никогда не начнет войны против Соединенных Штатов или еще какой-нибудь страны. Таким образом, любые разногласия между нами могут быть улажены.

Молотов напутствовал Новикова:

— Президент пытается запугать нас, одним махом превратить в послушных пай-мальчиков. А мы в ус себе не дуем. Твердо гнем свою принципиальную линию.

27 сентября 1946 года посол Новиков прислал в Москву секретный материал с оценками внешней политики Вашингтона:

«Внешняя политика США, отражающая империалистические тенденции американского монополистического капитала, характеризуется в послевоенный период стремлением к мировому господству. Именно таков истинный смысл неоднократных заявлений президента Трумэна и других представителей американских правящих кругов о том, что США имеют право на руководство миром…

Приход к власти президента Трумэна — человека политически неустойчивого, но с определенными консервативными тенденциями — и последовавшее вслед за этим назначение Бирнса Государственным Секретарем ознаменовались усилением влияния на внешнюю политику США со стороны самых реакционных кругов Демократической партии…

Одним из этапов осуществления господства над миром со стороны США является их договоренность с Англией о частичном разделе мира на базе взаимных уступок. Основные линии негласного соглашения между США и Англией по поводу раздела мира состоят, как это показывают факты, в том, что они договорились о включении Соединенными Штатами в сферу своего влияния на Дальнем Востоке Японии и Китая, в то время как США со своей стороны согласились не препятствовать Англии в разрешении индийской проблемы, а также укреплению ее влияния в Сиаме и Индонезии…

Американская политика в Китае стремится к полному экономическому и политическому подчинению его контролю американского монополистического капитала… В настоящее время в Китае находится свыше 50 тыс. американских солдат. В ряде случаев американская морская пехота принимала непосредственное участие в военных действиях против народно-освободительных войск…

Китай постепенно превращается в плацдарм американских вооруженных сил. Американские воздушные базы расположены по всей его территории… В Циндао находится штаб 7-го флота…

Жесткая политика в отношении СССР, провозглашенная Бирнсом после сближения реакционных демократов с республиканцами, является сейчас основным тормозом на пути к сотрудничеству великих держав. Она состоит главным образом в том, что в послевоенный период США не проводят более политики укрепления сотрудничества Большой Тройки (или Четверки) и, наоборот, стремятся к тому, чтобы подорвать единство этих держав. Цель, которая при этом ставится, состоит в том, чтобы навязать Советскому Союзу волю других государств…

Следует вполне отдавать себе отчет в том, что подготовка США к будущей войне проводится с расчетом на войну против Советского Союза, который является в глазах американских империалистов главным препятствием на пути США к мировому господству. Об этом говорят такие факты, как тактическое обучение американской армии к войне с СССР как будущим противником, расположение американских стратегических баз в районах, откуда можно наносить удары по советской территории, усиленное изучение и укрепление арктических районов как ближних подступов к СССР и попытки подготовить почву в Германии и Японии для использования их в войне против СССР».

Это обширное послание посла Новикова даже именуют в исторической литературе «длинной телеграммой» — по аналогии со знаменитым посланием американца Джорджа Кеннана. Но шифровка Новикова не сыграла такой роли, как записка Кеннана, потому что советский посол всего лишь подкрепил уже принятое в Москве решение ужесточить политику в отношении Соединенных Штатов.

Самое поразительное состоит в том, что некоторым подчиненным Новиков казался преступно либеральным и недостаточно антиамерикански настроенным.

Советник посольства СССР в США Василий Акимович Тарасенко 6 октября 1947 года отправил министру Молотову письмо:

«Считаю своим долгом довести до Вашего сведения ряд соображений по поводу посылаемой посольством в Министерство иностранных дел информации о положении дел в Соединенных Штатах. По моему глубокому убеждению, эта информация не стоит на должном уровне, так как она не раскрывает действительного положения дел в этой стране… У людей, которые подготавливали информацию, и особенно у посла т. Новикова Н.В., сложилась довольно ограниченная и однобокая концепция в отношении оценки политики Соединенных Штатов Америки. Сущность этой концепции заключается в том, что будто бы в основе всех враждебных политических действий Соединенных Штатов по отношению Советского Союза лежит шантаж…

Внимательный анализ мероприятий Соединенных Штатов за последний год как в области внутренней, так и внешней политики приводит нас к другому выводу, а именно что Соединенные Штаты стали на путь прямой подготовки войны против Советского Союза…

Между прочим, план Маршалла, наряду с другими задачами, призван решить также задачу экономического и политического подчинения Западной Европы с тем, чтобы можно было ее использовать в своих военных целях…»

С письмом Тарасенко Молотов ознакомил Сталина и других членов политбюро. Василий Тарасенко всю войну провел на партийной работе, в 1945-м его перевели в Наркомат иностранных дел. Он представлял Украину в Европейском комитете Администрации, помощи и восстановления Объединенных Наций (ЮНРРА), в Экономическом и социальном совете ООН. В конце 1946 года его включили в состав советского посольства в Вашингтоне. В качестве поощрения за проявленную бдительность Тарасенко получил повышение. В 1948 году Василия Акимовича перевели в Нью-Йорк представителем Украины в ООН.

Сигнал стоил послу Николаю Новикову карьеры. Его отстранили от должности, «как не оправдавшего доверия ЦК».

В марте 1947 года в Москве проходила встреча Совета министров иностранных дел четырех держав — СССР, США, Англии и Франции. Переговоры шли в гостинице «Советская».

«Московская конференция министров иностранных дел, которая открылась 10 марта 1947 года, запомнилась больше своими неудачами, чем достижениями, — вспоминал посол США в СССР Уолтер Беделл Смит. — Советское правительство очистило лучшую гостиницу «Москва» и несколько гостиниц поменьше, чтобы разместить иностранных гостей. Здания отремонтировали. Швейцарам выдали новую форму. Появились новенькие ЗИСы с надписью «Такси». Потом я сказал директору автомобильного завода имени Сталина, что на роль такси скорее подошли бы маленькие автомобили — «москвич» и «победа», чем дорогие ЗИСы. Директор завода сказал, что он тоже так думал, но «товарищ Сталин решил иначе».

«Молотов, — вспоминал экономист Станислав Михайлович Меньшиков, — двигался по коридору не торопясь, твердым шагом, печатая метры своими черными штиблетами с тупыми носами. Меня тогда поразила пергаментная, восковая желтизна его лица. В свои пятьдесят семь лет он уже казался проектом мраморного памятника самому себе. Впрочем, он отличался завидным здоровьем, прожив после этого еще тридцать девять лет — до своего 96-летия.

В отличие от него Вышинский буквально бежал по коридору, причем так быстро, что его охранник едва поспевал открыть перед ним дверь кабинета. Он производил суетливое, несколько несерьезное впечатление, несмотря на высокий чин и чуть ли не маршальские погоны на мышиного цвета форме. Зато оратор он был отменный, не в пример Молотову, который говорил топорно и слегка заикался. Живчик Вышинский, оставивший мрачный след в нашей истории, был на целых семь лет старше Молотова и умер уже через семь лет в возрасте семидесяти одного года…

Наибольшее впечатление производил француз Жорж Бидо, о котором говорили, что он бывал трезв только до обеда. Ходил он грузно, поддерживаемый для страховки с обеих сторон помощниками. Но, несмотря на пристрастие к спиртному, сохранял ясность ума и работоспособность…»

МИНИСТРА НАШЛИ МЕРТВЫМ

Февральские дни 1948 года определили судьбу не только Чехословакии, но и всей Европы. После освобождения Чехословакии от немецких войск туда — в отличие от других восточноевропейских стран — вернулись прежние лидеры: президент Эдуард Бенеш и министр иностранных дел Ян Масарик, сын основателя республики Томаша Масарика.

Бенеш и Масарик умудрялись ладить и с западными державами, и с Советским Союзом. В Праге было сформировано коалиционное правительство, которое возглавил коммунист Клемент Готвальд. Казалось, под боком у Кремля может существовать многопартийная демократия. Но это продолжалось не долго. Правительство Чехословакии решило участвовать в плане Маршалла, предложенном американцами для восстановления Европы. Но Сталин сказал Масарику, что, если чехи дорожат дружбой с Советским Союзом, им следует отказаться от плана Маршалла. Они подчинились. Теперь Сталину больше не нужны были ни Бенеш, ни Масарик. Кроме того, компартия в Чехословакии теряла поддержку. В Москве было решено исправить положение. Вскоре подходящий повод представился.

Министры-некоммунисты потребовали обсудить деятельность министерства внутренних дел и особенно управления государственной безопасности, которое контролировалось коммунистами и советниками из Москвы. Коммунисты не захотели давать отчет кому бы то ни было о деятельности органов госбезопасности. Тогда 20 февраля министры-некоммунисты подали в отставку. Они полагали, что Готвальд — как это принято в демократической стране — вынужден будет провести новые выборы. Наивные!

Коммунисты вывели своих сторонников на улицы и начали создавать отряды рабочей милиции. Готвальд решил сформировать чисто коммунистическое правительство. Президент Бенеш сопротивлялся. Готвальд пригрозил поднять рабочую милицию и пригласить советские танки. 27 февраля Бенеш сдался, и вся власть в стране перешла к коммунистам. Это был государственный переворот.

10 марта министра иностранных дел Яна Масарика нашли мертвым под окнами его квартиры. Официальная версия — самоубийство, душевный разлад и неспособность справиться со своими проблемами. Но в самой Чехословакии и на Западе никто не сомневался: министра выбросили из окна. Его убили сотрудники советской госбезопасности, которые вели себя в Праге по-хозяйски и держали чехословацких политиков под контролем.

Масарик-младший всей душой стремился к тесному сотрудничеству с Москвой. Но он мешал чехословацким коммунистам, которые брали власть в стране. Просто отправить его в отставку было трудно из-за его международного авторитета и громкого имени. Смерть министра Масарика решила эту проблему.

Советский Союз выиграл Чехословакию, но получил холодную войну, которую ему суждено было проиграть, несмотря на все жертвы, принесенные в этой войне.

Переворот в Праге в 1948 году породил на Западе страх, что нечто подобное произойдет и в других странах. Через два месяца европейские страны объединились в Брюссельский пакт — оборонительный союз, целью которого объявлялось противостояние попыткам свергнуть демократические правительства. Вскоре появилось НАТО.

После коммунистического переворота в Чехословакии Трумэн отправил в Европу бомбардировщики Б-29. Они еще не могли нести на своем борту ядерное оружие. Но это был сигнал. Трумэн сказал тогда министру обороны Джеймсу Форрестолу, что отдаст приказ использовать ядерное оружие, если возникнет необходимость. С этого момента началось создание баз поближе к территории СССР.

Через несколько лет на пленуме ЦК председатель Совета министров Николай Александрович Булганин, вспоминая об этом периоде, скажет:

— В последние годы перед смертью Сталина у нас сложилась очень тяжелая международная обстановка. В отношениях с западными державами и Соединенными Штатами мы стояли на грани войны.

4 марта 1949 года Молотов был освобожден от поста министра иностранных дел, как говорилось в официальном сообщении, в связи с необходимостью сосредоточиться на руководстве Советом министров СССР. В реальности это было первым шагом к намечавшимся аресту и суду.

Глава 5
АНДРЕЙ ЯНУАРЬЕВИЧ ВЫШИНСКИЙ. ВСЕЛЕНСКИЙ ПРОКУРОР

Андрей Януарьевич Вышинский, внушавший страх поколениям советских людей, единственный министр иностранных дел, проклинаемый едва ли не всеми, кто его знал, наверное, самому себе никогда не признавался в том, что всем в жизни, да и самой жизнью, он был обязан чуть ли не единственному своему бескорыстно доброму поступку.

Когда молодой меньшевик Вышинский — партийная кличка Юрий — в 1908 году сидел в бакинской тюрьме, в одной камере с ним оказался большевик весьма угрюмого вида. В документах он значился Гайозом Нижарадзе. Сокамерники именовали его Кобой. Настоящая же фамилия была Джугашвили. В партийной печати он писал под псевдонимом Сталин. Отбывая срок, он занимался изучением модного тогда среди революционеров искусственного международного языка эсперанто (что не помешает ему впоследствии уничтожить эсперантистов как иностранных шпионов).

Большевик Сталин и меньшевик Вышинский много спорили в переполненной камере, но политические разногласия не мешали вполне товарищеским отношениям. Вышинскому молодая жена приносила вкусные и обильные передачи из дома, и он подкармливал Кобу. Коба ел с удовольствием, правда, спасибо не говорил. Вышинского неблагодарность сокамерника не обижала — сам видел, какой сложный характер у Кобы.

4 ноября 1908 года Вышинский, отбыв четырехмесячный срок, вышел на свободу. Через семнадцать дней покинул тюрьму и Сталин. У него срок был посерьезнее. Его выслали на три года в Вологодскую губернию, в Сольвычегодск. Когда десять лет спустя они вновь встретятся, Вышинский ни полсловом, ни намеком не позволит себе напомнить Сталину о том, что тот вроде как у него в долгу. Это и спасло ему жизнь.

КАК ДЕЛИТЬ СЕЛЕДКУ

Андрей Вышинский родился в Одессе 28 ноября (по старому стилю) 1883 года. Когда мальчику было пять лет, семья переехала в Баку. Его отец, провизор Януарий Вышинский, открыл свою аптеку.

Вышинский, разносторонне одаренный молодой человек, с блеском учился в гимназии, превосходно вальсировал, на гимназическом балу познакомился со своей будущей женой, с которой проживет всю жизнь. После гимназии он поехал учиться на юридический факультет Киевского университета. Его биография прекрасно описана Аркадием Ваксбергом, писателем и юристом. Вышинский с юности примкнул к марксистам, за что его выгнали из университета. Он вернулся в Баку и принял участие в революции 1905 года, даже состоял в боевой дружине, которая расправлялась с теми, кто сотрудничал с полицией.

Вышинский участвовал в убийстве двух полицейских провокаторов. Его дважды арестовывали, но судили по весьма незначительной статье — «произнесение публично противоправительственной речи». Когда он сам станет прокурором, то не повторит ошибки царского правосудия, не позволит обвиняемым уйти от тюрьмы, лагеря или расстрела только потому, что следствие не нашло доказательств вины.

Отсидев, Вышинский как ни в чем не бывало вернулся в университет и продолжил занятия. Его адвокатская практика была недолгой. Зато он работал помощником присяжного поверенного у знаменитого на всю страну юриста Павла Николаевича Малянтовича.

После Февральской революции в полной мере проявился политический темперамент и ораторские таланты Вышинского. Как социал-демократ, он стал комиссаром 1-го участка милиции Якиманского района Москвы. Потом в районе появилась управа, и Вышинского избрали председателем 1-го участка Якиманской управы. Он состоял в городской думе, выступал на митингах. Тем временем Павел Малянтович согласился стать министром юстиции во Временном правительстве и одновременно верховным прокурором России. Он провел на этих постах всего месяц — до Октябрьской революции, но успел отдать приказ, который стоил ему жизни.

В октябре 1917 года председатель Якиманской управы Вышинский, как и все другие руководители местной власти, получил подписанное Малянтовичем распоряжение: «Постановлением Петроградской следственной власти Ульянова-Ленина Владимира Ильича надлежит арестовать в качестве обвиняемого по делу о вооруженном выступлении третьего и пятого июля в Петрограде. Ввиду сего поручаю Вам распорядиться о немедленном исполнении этого постановления в случае появления названного лица в пределах вверенного Вам округа. О последующем донести».

Вышинский распорядился развесить эти объявления у себя в районе, не предполагая, что всю остальную жизнь будет проклинать себя за этот поступок.

Надо сказать, что сам Малянтович не принимал участия в преследовании Ленина. Он всего лишь подписал приказ, ставший результатом рутинной юридической процедуры: Ленин исчез, его искали. Приказ Малянтовича нисколько не повредил ему в глазах Ленина. Владимир Ильич с уважением относился к известному юристу. Феликс Дзержинский, который занимался не только чекистскими делами, но и промышленностью, привлек Малянтовича к работе у себя, в Высшем совете народного хозяйства.

Но в 1937 году настали другие времена. Вспомнили и о Малянтовиче. Его арестовали как бывшего министра Временного правительства. Это само по себе было составом преступления, не говоря уже о знаменитом приказе об аресте Ленина. Арестованный просил помощи у своего прежнего помощника Вышинского. Тот не откликнулся. В 1940 году Малянтовича расстреляли.

После Октябрьской революции политическая карьера Вышинского, казалось, закончилась. Присоединившись в свое время к меньшевикам, Вышинский здорово промахнулся. К власти пришли большевики, а меньшевиков скоро причислили к врагам народа. Андрей Януарьевич забыл о политике, спрятался, переквалифицировался в снабженцы. Благодаря старым знакомствам он получил невысокое, но в период голода жизненно важное назначение — возглавил реквизиторский отдел Московского железнодорожного узла. Там отнимали хлеб у крестьян, которые везли его в город на продажу. А потом стал начальником управления распределения Наркомата продовольствия.

В ноябре 1919 года Вышинский выступал на I Всероссийском совещании распределительных комитетов:

— Ныне в деле распределения не приходится руководствоваться общечеловеческим принципом справедливости… Мы переходим от принципа уравнительного распределения к принципу классового распределения.

И в заключение Вышинский процитировал, как он выразился, «афористично меткое высказывание товарища Зиновьева»:

— Мы даем рабочим селедку и оставляем буржуазии селедочный хвостик.

Сам Андрей Януарьевич не голодал, но дрожал от страха. Вышинский оставался членом партии меньшевиков, большевики его к себе не принимали. Но вмешался сокамерник — и в феврале 1920 года его наконец приняли. Андрей Януарьевич нашел верный тон в отношениях со Сталиным — только на «вы», с почтением и восхищением, без малейшей попытки напомнить о прежних дружеских и равных отношениях. Это Сталину понравилось. Тем, кто безоговорочно понимал и принимал его величие и превосходство, он благоволил.

Осмелев, Вышинский попросил Московский комитет большевиков использовать его по юридической части. Сначала его избрали председателем столичной коллегии защитников (адвокатов), но защищать, спасать от несправедливости — это была не его стезя. И вскоре он становится прокурором уголовно-судебной коллегии Верховного суда России.

На умелого, образованного и хорошо говорящего прокурора обратили внимание. Он занимался и преподаванием, с удовольствием читал лекции. Его назначили деканом экономического факультета Института народного хозяйства. В 1925 году ученый совет избрал Вышинского ректором Московского университета — кто же из профессоров знал, с каким человеком они имеют дело? Через три года его утвердили членом коллегии Наркомата просвещения РСФСР и заведующим Главным управлением профессионального образования.

ДЕЛО ПРОФЕССОРА РАМЗИНА

Имя Вышинского прогремело на всю страну в 1928 году на процессе, начало которому положило «разоблачение» полномочным представителем ОГПУ на Северном Кавказе Ефимом Георгиевичем Евдокимовым «вредительской организации» инженеров. Эти преступники, утверждали чекисты, по директивам из Парижа проводили вредительскую работу в городе Шахты (Ростовская область).

«Шахтинское дело» разбирало Специальное судебное присутствие. Вышинского Сталин утвердил председателем. Обвинителем был назначен прокурор РСФСР Николай Васильевич Крыленко, старый большевик, первый главнокомандующий Красной армией. Андрею Януарьевичу не понравилась незначительная в советской юстиции роль судьи (приговор утверждался заранее). Он сам желал быть обвинителем, разоблачителем, человеком, которого слушают с замиранием сердца, и во время процесса не упускал случая оборвать прокурора Крыленко.

Вышинский легко отрешился от всего, чему его учили в университете и что он наблюдал в адвокатской конторе Павла Малянтовича. Он без колебаний переступил через все принципы права. После «шахтинского дела» он написал книгу, в которой, в частности, утверждалось: «Советский суд — этот ответственнейший орган пролетарской диктатуры — должен исходить и всегда исходит исключительно из соображений государственной и хозяйственной целесообразности».

В 1930 году он вновь возглавил Специальное судебное присутствие по «делу Промпартии». Это был первый процесс, который поразил мир полным признанием обвиняемых. На «шахтинском» процессе обвиняемые еще пытались защищаться и доказывать свою правоту. 11 ноября 1930 года в московских газетах было опубликовано обширное обвинительное заключение по делу контрреволюционной организации Союз инженерных организаций (Промышленная партия). Самым известным из обвиняемых был профессор Леонтий Константинович Рамзин, известный теплотехник, участник ленинского плана ГОЭЛРО — электрификации всей страны.

Читая обвинительное заключение, подписанное прокурором России Николаем Крыленко, советские люди узнавали о том, что чекисты наконец-то обнаружили центр всей вредительской деятельности в стране. Промпартия объединила «все отдельные вредительские организации по различным отраслям промышленности и действовала не только по указаниям международных организаций бывших русских и иностранных капиталистов, но и по прямым указаниям правящих сфер и Генерального штаба Франции по подготовке вооруженного вмешательства и вооруженного свержения Советской власти».

Из обвинительного заключения следовало: деятельностью вредителей из-за рубежа руководил Торгпром — находившееся в Париже объединение «крупнейших заправил дореволюционной промышленности, поставившее своей задачей политическую работу по борьбе с советской властью за возвращение своих бывших предприятий». Руководители Торгпрома Денисов и Третьяков значились в списке кандидатов на пост министра торговли и промышленности в правительстве, которое будто бы предлагалось сформировать после свержения советской власти.

Главный обвиняемый профессор Рамзин говорил:

— Третьяков сказал, что при использовании войск Польши, Румынии, Прибалтийских стран и врангелевской армии — около ста тысяч человек — интервенция будет располагать прекрасно оборудованной армией. По мнению многих бывших промышленников, при морской поддержке на юге и севере можно рассчитывать на успех даже с небольшой армией…

Но все это была сплошная липа. К моменту начала процесса над Промпартией Сергей Третьяков уже два года работал на советскую разведку. В ОГПУ прекрасно знали, что Торгпром, названный Крыленко главным центром вредительства, фактически уже не существовал, а вредительской работой не занимался никогда. Во время процесса Промпартии сотрудник советской разведки в Париже встретился с Третьяковым, который изумленно сказал ему:

— Должен вам заметить, что вы совершаете ошибку. Ту работу, которую вы приписываете Торгпрому, он не ведет. Поверьте, это просто невозможно, чтобы членам Промпартии пересылались такие большие суммы. Помилуйте, господа, откуда? Ведь не только я, даже такие люди, как Денисов, сейчас перебиваются с хлеба на воду, не могут себе на жизнь заработать. Я должен вам сказать, что к «делу Промпартии» я никакого отношения не имел и до начала процесса даже не слышал о ней.

— И ни с кем из этих людей не виделись?

— Нет, — ответил Третьяков. — Я читал в ваших газетах, что мне приписывают оказавшиеся на скамье подсудимых люди, но все это плод их фантазии. И вообще, ваш страх перед интервенцией, подготовляемой Францией, ни на чем не основан. Премьер-министр Бриан — сторонник мира. Кто же будет против вас воевать? Югославия? Нет. Италия? У нее нет никаких интересов в этой части Европы. Германия? В нынешней ситуации и речи быть не может. Чехословакия? Нет. Кто же, кто же?..

За рубежом с изумлением констатировали, что все обвиняемые по «делу Промпартии» сознались в чудовищных преступлениях, хотя на процессе не было представлено ни единого доказательства их вины!

Обвиняемые, действуя по разработанному в ОГПУ сценарию, нарисовали грандиозную картину разрушения «вредителями» экономики страны, создавая Сталину роскошное алиби, которого хватило на десятилетия. В студенческие годы я встречал людей старшего поколения, которые помнили процесс Промпартии и, глубокомысленно покачивая головой, говорили о том, какой ущерб нанесли стране такие вредители, как профессор Рамзин. Они и не подозревали, что профессор, так хорошо подыгравший чекистам, был помилован, вернулся к любимой работе и даже получил в 1943 году за свои исследования Сталинскую премию.

ДОВЕРИЕ ВОЖДЯ

Поощрение за умело проведенный процесс не заставило себя ждать. В мае 1931 года Вышинский получил вожделенный пост прокурора РСФСР и почти сразу стал заместителем наркома юстиции России.

Наркомом был Крыленко. Через два года Вышинский стал еще и заместителем прокурора СССР.

Вышинский был прирожденным юристом, прекрасно образованным, разносторонне одаренным, с блестящей памятью, с ораторским даром. Он пользовался популярностью среди профессионалов и широкой публики. Сидел он в кабинете на пятом этаже здания прокуратуры на Пушкинской площади. В начале тридцатых, пишет Аркадий Ваксберг, всякий мог попасть на прием к Вышинскому. Он выслушивал посетителей, давал указание разобраться. Но политическими делами не занимался.

Академик Вернадский пытался спасти своего друга князя Дмитрия Ивановича Шаховского, деятеля земского движения, одного из создателей партии кадетов, министра государственного призрения во Временном правительстве. После революции он работал в Госплане. Его арестовали, когда ему было за семьдесят. Вернадский написал Вышинскому: «То, что случилось с ним, — и так же просто и легко могло случиться с каждым из нас — с Вами и со мной, — вполне вытекает из того положения, которое было создано в нашей стране…»

Андрей Януарьевич в глубине души наверняка был согласен с Вернадским — он так же, как все, вздрагивал ночью от резкого звонка в дверь, но именно поэтому не хотел рисковать своей жизнью и вмешиваться в дела госбезопасности. Шаховского расстреляли, сообщив родным, что его приговорили к десяти годам без права переписки. Вернадский обратился к Берии с просьбой о снисхождении. После этого из НКВД Вернадскому сообщили, что на самом деле Шаховской умер «от эндокардитного паралича сердца в дальних лагерях».

А Вышинский шел в гору. Он все больше нравился Сталину.

В августе 1933 года уголовно-судебная коллегия Верховного суда СССР рассматривала дело бывших сотрудников Союзсельмаша, Укрсельмаша, Союзсельхозтехники и завода «Коммунар», которых обвиняли в некомплектной отгрузке комбайнов. Обвинителем на процессе выступал заместитель прокурора СССР Вышинский. Среди прочего он сказал:

— Мы обязаны, невзирая на учреждения и лица, их возглавляющие, показать те действительно черные точки, которые говорят о большом неблагополучии системы работы кое-каких весьма важных государственных учреждений. Я говорю о Наркомземе Союза, в первую очередь в лице Сельхозснаба, я говорю о Наркомтяжпроме в лице его Союзсельмаша…

Возмутились влиятельные наркомы — Серго Орджоникидзе и Яков Яковлев. Сталина не было в Москве, и они потребовали осудить заявление Вышинского на политбюро. 24 августа политбюро с ними согласилось, осудив формулировку речи Вышинского, «которая дает повод к неправильному обвинению в отношении наркомтяжпрома и наркомзема». Постановление политбюро написал Каганович, отредактировал его Молотов.

Узнав об этом, Сталин немедленно откликнулся и заступился за Вышинского. 29 августа он написал членам политбюро: «Из письма Кагановича узнал, что вы признали неправильным одно место в речи Вышинского, где он намекал на ответственность наркомов в деле подачи и приемки некомплектной продукции. Считаю такое решение неправильным и вредным. Подача и приемка некомплектной продукции есть грубейшее нарушение решений ЦК, за такое дело не могут не отвечать также наркомы. Печально, что Каганович и Молотов не смогли устоять против бюрократического наскока наркомтяжа».

1 сентября решение Политбюро, осуждавшее Вышинского, было отменено. Но Сталин никак не мог успокоиться. Еще раз написал Кагановичу: «Очень плохо и опасно, что Вы (и Молотов) не сумели обуздать бюрократические порывы Серго насчет некомплектных комбайнов и отдали им в жертву Вышинского. Если Вы так будете воспитывать кадры, у Вас не останется в партии ни один честный партиец. Безобразие».

Об этом же написал в письме к Молотову: «Выходку Серго насчет Вышинского считаю хулиганством. Как ты мог ему уступить?»

Дело не в том, что Вышинский был Сталину ближе, чем Орджоникидзе. Сталину не понравилось, что в его отсутствие члены политбюро сговорились, сплотились и защитили одного из своих от критики. Ему нужно было, чтобы все члены политбюро чувствовали свою уязвимость. Карать и миловать мог только он один. Они сами не смели выдавать себе индульгенцию.

ПРОКУРОР ПРОТИВ НАРКОМА ЮСТИЦИИ

Вышинский, как это ни казалось странным, в начале тридцатых был главным поборником укрепления авторитета закона и занимался реформой судебных учреждений.

Коллеги Вышинского продолжали твердить, что политическая целесообразность важнее норм права. Нарком юстиции Крыленко доказывал, что судьи должны полагаться на революционное чутье. Но времена изменились, и идеи об отмирании государства, судов и законов были отвергнуты, как «левацкие перегибы».

Куда более образованный и изощренный Вышинский увидел, что Сталин нуждается в хорошо организованной судебно-прокурорской системе как органе власти сильного государства. Сталину для установления диктатуры надо было опираться и на силу закона. Об этом пишет Питер Соломон, американский исследователь советской системы правосудия: «Только наивный человек мог говорить об укреплении законности и торжестве права. В реальности закон должен был стать инструментом власти, надежным инструментом в руках вождя. Вышинский предложил Сталину услуги прокуратуры, на которую вождь и стал опираться».

В двадцатых годах, до Вышинского, прокуратура была малозначительным ведомством. Андрей Януарьевич потребовал от прокурорских работников активно заниматься уголовными делами — проверять работу следователей, участвовать в заседаниях суда и подавать жалобы на судей. На прокуратуру были возложены новые обязанности — надзор над предварительным следствием и за законностью судебных заседаний. То есть прокуратура была поставлена над судом.

Вышинский вывел прокуратуру из-под контроля республиканских Наркоматов юстиции. Сталин позволил прокуратуре надзирать за деятельностью наркоматов. Ему важно было создать видимость полной законности государства, когда Конституция формально почиталась как святыня, а фактически делалось то, что было нужно власти. Вышинский позаботился о том, чтобы репрессии в стране приобрели видимость законности. НКВД формально не имел права арестовывать без санкции прокурора. Но прокуроры ни в чем не отказывали чекистам. У следователей НКВД часто вообще не было никаких доказательств. Вышинский нашел выход и приказал подчиненным ему прокурорам:

— Дела, по которым нет достаточно документальных данных для рассмотрения в судах, направлять для рассмотрения Особым совещанием при НКВД СССР.

Вышинский многим нравился своими выступлениями с требованиями строжайше соблюдать закон. В реальности Вышинский исполнял сталинскую идею: репрессии должны быть прикрыты законами. И Сталин, и Вышинский понимали, что никакие записанные в законах права человека не помешают власти делать то, что она считает нужным.

Летом 1935 года Андрей Януарьевич стал прокурором СССР, а в следующем году получил степень доктора юридических наук.

ДАЧА В НАГРАДУ

Новому прокурору Сталин поручил провести печально знаменитые процессы Правотроцкистского антисоветского блока и Троцкистско-зиновьевского объединенного центра. Гордый оказанным ему доверием, Вышинский обвинял бывших членов политбюро, друзей Ленина, отцов революции и Советского государства, тех, на кого долгие годы смотрел снизу вверх. Никаких доказательств у обвинения не было. Все зависело от признания обвиняемых. Конечно, они были сломлены, думали только об одном — как выжить. И тем не менее, если бы они на суде, в присутствии иностранцев стали отказываться от своей вины, процесс бы рухнул.

Вышинский головой отвечал за успех процесса, пишет Аркадий Ваксберг. Это было рискованное дело. Но Вышинский добился невозможного: заставил весь мир, за малым исключением, поверить в то, что подсудимые действительно виновны. Юристы и журналисты, приезжавшие в Москву, поверили, что процессы были вполне законны и Советское государство вправе карать своих врагов. Обвиняемые охотно признавали вину, отнимая хлеб у прокурора. Вышинский оказался прав, когда добивался прежде всего признания обвиняемых. Он писал и переписывал обвинительное заключение и в соответствии с ним требовал от следователей выбивать из арестованных нужные показания. Он сам вел допросы и прекрасно знал, что никакой вины за подсудимыми нет. Но это его совершенно не волновало. Лишь один человек посмел нарушить установленный сценарий.

Бывший замнаркома иностранных дел и бывший секретарь ЦК Николай Николаевич Крестинский во время первого допроса — единственный! — отверг все нелепые обвинения:

— Я не признаю себя виновным. Я не троцкист. Я никогда не был участником Правотроцкистского блока, о существовании которого я не знал. Я не совершил также ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне. В частности, я не признаю себя виновным в связях с германской разведкой.

Председательствовавший на процессе Василий Васильевич Ульрих объявил перерыв. За ночь следователи и Вышинский обработали Крестинского так, что на следующий день он все покорно признал. Врач, которая возглавляла санитарную часть Лефортовской тюрьмы, в 1956 году дала такие показания: «Крестинского с допроса доставили к нам в санчасть в бессознательном состоянии. Он был тяжело избит, вся спина его представляла собой сплошную рану, на ней не было ни одного живого места».

Николая Крестинского расстреляли. Жену — главного врача детской больницы — отправили в лагерь.

Обвинительную речь Вышинский закончил так:

— Коварного врага щадить нельзя. Весь народ поднялся на ноги при первом сообщении об этом кошмарном злодействе. Весь народ трепещет и негодует. И я, как представитель государственного обвинения, присоединяю свой возмущенный, негодующий голос государственного обвинителя к этому гулу миллионов!.. Взбесившихся собак я требую расстрелять — всех до одного!

Вышинский попросил передать ему дачу бывшего секретаря ЦК Леонида Петровича Серебрякова, арестованного по подписанному им же ордеру. Причем до ареста Андрей Януарьевич часто гостил у Серебрякова и очень хвалил дачу. Имущество осужденных подлежит конфискации в пользу государства, но государство решило, что ради Вышинского можно сделать исключение. Хозяйственное управление прокуратуры провело ремонт, и Вышинский поселился на даче человека, которого отправил на тот свет.

1939 год стал счастливым для Вышинского. В январе его избрали действительным членом Академии наук по специальности «теория права». Он возглавил Институт права и журнал «Советское государство и право». В марте на XVIII съезде партии Андрея Януарьевича впервые избрали членом ЦК. Верховный Совет 1 июня освободил его от прокурорских обязанностей и утвердил заместителем главы правительства по делам культуры и просвещения.

В правительстве обязанности у Вышинского были несложные — большей частью представительские и цензорские. Например, в августе 1940 года (после скандала вокруг фильма «Закон жизни») решением политбюро образовали комиссию «по предварительному просмотру и выпуску на экраны новых кинофильмов» в составе Андрея Андреевича Андреева (член политбюро и председатель Комиссии партийного контроля), Георгия Максимилиановича Маленкова (секретарь ЦК по кадрам) и Вышинского.

У него появилось свободное время, и он занялся большой наукой — написал главный труд своей жизни «Теория судебных доказательств в советском праве». За эту книгу в 1947 году ему вручат Сталинскую премию I степени. Он доказывал, что важнее всего добиться признания обвиняемого. Это, как он писал, «царица доказательств». Вышинский выручил своих подчиненных — они не могли добыть доказательства несуществующих преступлений, но выбивать признания научились. Труды Вышинского подвели под работу чекистов юридическую базу.

В 1940 году Вышинский получил еще одно назначение — заместителем наркома иностранных дел и стал таким образом двойным замом Молотова, и в НКИД, и в Совнаркоме.

Обычно считается, что, поскольку открытые процессы закончились, на посту прокурора Вышинский больше не был нужен, вот его и определили в дипломаты. Дело не только в этом. Сталин выходил на мировую арену и собирал в Наркоминделе умелых людей. Он оценил таланты Вышинского: дурить предстояло целый мир.

Сталинской дипломатии нужен был и юрист. Не законник, который заботится о строгом соблюдении закона, а юрист-крючкотвор, пройдоха, который любому сомнительному дельцу способен придать законную форму. Вышинский с его хорошо организованным и дисциплинированным умом оказался очень полезен — умел то, чего не могли Молотов и другие: с ходу диктовал любой документ — ноту, проект соглашения, речь, приказ. А ведь дипломатические документы требуют исключительной отточенности формулировок.

Молотов и Вышинский, кстати говоря, ненавидели друг друга. Сталина это устраивало. Молотов, второй человек в стране, не смел возразить Сталину и смирился с замом, которого не переваривал. Вячеслав Михайлович при всяком удобном случае отчитывал Андрея Януарьевича, повторяя:

— Вам бы только речи произносить!

Но Вышинский давал ему отпор. Споры наркома с заместителем, по свидетельству очевидцев, были неприятным зрелищем.

«Как генеральный прокурор, — вспоминал заместитель министра иностранных дел Владимир Семенов, — Вышинский присутствовал при всех расстрелах в Москве и удостоверял смерть осужденного. Вспоминал, как в подвале Лубянки собралась изрядная группа оппозиции и ввели молодого партработника, который озорно и с недоумением воскликнул: «Мать твою! Куда я попал?» Потом повели всех, и он получил через глазок в стене положенную ему пулю…»

У Вышинского, рассказывал Семенов, остались прокурорские привычки, и, распекая нас за ошибки в документах или просто по скверному настроению, он кричал: «Я посажу вам бубнового туза на спину!» Не зная, что это такое, Семенов поначалу недоумевал, а получив от товарищей краткое пояснение, только хлопал от удивления глазами. На уголовной фене слова Вышинского означали обещание отправить в места не столь отдаленные…

Помимо Вышинского заместителями наркома в НКИД прислали еще одного бакинца Владимира Георгиевича Деканозова и старого революционера Соломона Абрамовича Лозовского, бывшего секретаря Профсоюзного интернационала. Несколько лет они оставались в наркомате ключевыми фигурами.

Уже после войны, 21 июня 1946 года, Государственный секретарь Бирнс пригласил Молотова на обед в парижскую гостиницу «Мерис». В записи беседы говорится:

«Предложив тост за тов. Сталина, Бирнс спросил, как чувствует себя тов. Сталин.

Тов. Молотов ответил, что тов. Сталин чувствует себя хорошо. Вообще, тов. Сталин обладает очень крепким здоровьем. Конечно, он чувствовал некоторое утомление после войны, особенно от напряженной работы в первый период войны. Но отдых осенью прошлого года помог тов. Сталину полностью восстановить свои силы, и сейчас тов. Сталин чувствует себя очень хорошо…

Бирнс хотел спросить Молотова, как решает Генералиссимус Сталин внешнеполитические вопросы. Решает ли он их единолично?

Молотов ответил, что для решения крупных внешнеполитических вопросов в СССР существует целая коллегия. Генералиссимус Сталин очень любит советоваться с людьми. Он, Молотов, не может знать всех дел в деталях. Поэтому Генералиссимус Сталин советуется не только с ним, Молотовым, но и со специалистами по различным вопросам».

Бирнс попросил Молотова назвать тех лиц, с которыми Сталин советуется. Молотов назвал Вышинского, Деканозова, Лозовского, Литвинова и Майского.

«У Лозовского, — вспоминал американский посол Смит, — репутация в дипломатическом корпусе человека, с которым трудно иметь дело, но я нашел его вполне приятным и более готовым к сотрудничеству, чем его коллеги. Он единственный сотрудник Наркоминдела — помимо Молотова, — который быстро решал вопросы или давал позитивный ответ, не откладывая это на потом».

11 июня 1946 года Лозовский, приняв американского посла, пометил в записи беседы: «Смит мне сделал сомнительный комплимент, сказав, что в противоположность тому, что он обо мне слышал, со мной легче разговаривать, чем с некоторыми моими коллегами. Я не обратил внимания на эту выходку, и он понял, что сказал не то, что следует».

Американский посол явно не понимал, насколько похвала американского дипломата опасна для советского чиновника.

«Меня перевели помощником в секретариат замнаркома Соломона Абрамовича Лозовского, человека поразительной эрудиции, занимавшегося Дальним Востоком, — пишет в своих мемуарах Татьяна Кудрявцева. — Это был необыкновенно приятный, мягкий, обходительный человек с энциклопедическими знаниями, к которому можно было обратиться с любым вопросом. И это был чрезвычайно гуманный человек…»

Татьяне Алексеевне и пришлось переводить беседы Лозовского с американским послом.

«Генерал Беделл Смит, типичный армейский генерал, рубаха-парень, грубый и чванливый, — пишет Кудрявцева, — пришел, развалился в кресле, закурил сигару и стал что-то бормотать. Я не могла разобрать ни слова… Обозлившись, я сказала:

— Господин посол, выньте, пожалуйста, сигару изо рта — я вас не понимаю.

По ходу беседы он попросил разрешения поставить у ворот посольства рядом с нашим милиционером американского морского пехотинца — пусть он-де проверяет документы у американцев, а милиционер — у советских граждан. Лозовский тут же сказал:

— Господи, да пожалуйста.

Беделл Смит был явно доволен тем, что все так быстро решилось, — он наверняка слышал, что с русскими не договоришься, а тут вопрос был решен в несколько минут».

Это решение дорого обошлось Лозовскому. Татьяна Кудряцева присутствовала при его телефонном разговоре со Сталиным. Она заметила, как у Лозовского меняется лицо.

— Но, Иосиф Виссарионович, это же такая мелочь. Ну, извините, я не подумал, что надо согласовать с вами. Больше такое не повторится. Прошу меня извинить…

А через несколько дней Лозовский вызвал Кудрявцеву и попросил помочь упаковать его книги. Она спросила:

— Вы что, решили перевести библиотеку домой?

Он ответил:

— Я больше здесь не работаю…

Соломон Лозовский был арестован в январе 1949 года и в августе 1952 года расстрелян.

«Деканозов, — писал тот же Смит, — в основном отвечал за британские дела, поэтому я мало с ним имел дело — за исключением тех случаев, когда в отсутствие Молотова и Вышинского он руководил министерством. Он маленького роста, бледный блондин с голубыми глазами. Лично я его оцениваю негативно…»

Владимир Деканозов был соратником Берии и в Наркомат иностранных дел перешел из НКВД. В конце 1940 года он сопровождал Молотова в Берлин и остался там полпредом с сохранением должности замнаркома. После начала войны весь состав советского посольства вернулся на родину через Турцию, и Деканозов приступил к своим обязанностям в Наркомате иностранных дел. Чувствуя поддержку Берии, он вел себя уверенно, смело решал любые вопросы, давал указания послам. Ему же подчинялись кадровые и финансовые подразделения наркомата.

Вышинскому не могло нравиться, что Деканозов вмешивается в его дела епархии, но Андрей Януарьевич никогда не проявлял своего недовольства. Он боялся Деканозова, как и всех людей из чекистского ведомства.

«В НКИД шло негласное состязание за то, кто будет первым по влиянию на Вячеслава Михайловича, — вспоминал Владимир Семенов, — Деканозов или Вышинский. Первый был силен близостью к органам и лично Берии, второй юридической подготовкой и способностью быстро ориентироваться и формулировать. Пока щло формирование аппарата НКИД, на первом плане был Деканозов, который отличался способностью замечать перспективных людей и двигать их без табели о рангах, но был груб и окончил только первый курс мединститута. Потом выдвигался на первый план Вышинский, отчаянно борясь с Деканозовым».

Владимир Георгиевич Деканозов возглавлял приемную комиссию на факультете международных отношений Московского университета. Факультет был создан постановлением Совнаркома в разгар войны, 31 августа 1943 года. Уже через год решением правительства факультет преобразовали в самостоятельный Московский государственный институт международных отношений, подчиненный Наркоминделу. Оба постановления подписал Молотов. В 1945 и 1946 годах нарком сам приезжал в МГИМО, встречался с преподавателями и студентами.

МГИМО превратился в кузницу кадров МИД, здесь учились дети советской элиты. В кругах московской интеллигенции говорили, что МГИМО отучает быть искренним и приучает к конформизму…

Карьере Владимира Георгиевича Деканозова повредило увлечение слабым полом.

«В январе 1945 года, — пишет известный литературовед Чингиз Гусейнов, — Деканозов принимал на работу будущую тещу моего сына Надежду Васильевну Дмитриеву, двадцатилетнюю, красивую. Она только что закончила краткосрочные курсы при ЦК, такой был набор для проверенных комсомольцев, учили немецкому языку, манерам обхождения; война близилась к концу, требовались чистые, наивные исполнители, направили в МИД, и вот — она в кабинете Деканозова, заместителя Молотова. Маленький, толстый, вышел ей навстречу из-за стола, взял за руку поздороваться и нагло так притягивает к себе. Она побледнела-покраснела, слегка отстранив его, чуть отодвинулась, он тут же отреагировал и уже вел себя нормально… — решила, что после такого ее не примут, но приняли. «Очень несимпатичным человеком был», — призналась…

Владимир Деканозов копировал своего шефа Лаврентия Берию: его «ушли» из МИДа за то, что соблазнил дочь высокопоставленного деятеля, вхожего к Молотову…»

Из наркомата его перевели в Главное управление советского имущества за границей (им руководил другой соратник Берии, бывший министр госбезопасности Всеволод Николаевич Меркулов). Главное управление занималось ко всему прочему и вывозом трофейного имущества, в том числе для высшего начальства, которое вагонами тащило из поверженной Германии машины, картины, антиквариат и мебель. Меркулов приютил у себя в главке несколько бывших соратников, которые в силу разных причин покинули Лубянку.

После смерти Сталина Берия сделал Деканозова министром госбезопасности Грузии. А уже в декабре 1953 года его расстреляли вместе с тем же Меркуловым и другими ближайшими соратниками Лаврентия Павловича.

Соломона Лозовского в 1949 году арестовали как одного из руководителей Еврейского антифашистского комитета, а через три года казнили по этому последнему при жизни Сталина большому расстрельному делу.

МИССИЯ В ЛАТВИИ

Первое крупное дипломатическое поручение Вышинского касалось присоединения к Советскому Союзу Латвии. В 1939 году все три Прибалтийские республики под страхом оккупации вынуждены были подписать со Сталиным пакты о взаимной помощи. Советский Союз получил право разместить на территории Литвы, Эстонии и Латвии по двадцать тысяч своих солдат, а в Литве организовать также военно-морские базы и пользоваться местными аэродромами.

Красную армию в Прибалтике встретили неприязненно. Да и командиры Красной армии старались оградить своих бойцов от общения с местным населением. Красноармейцы были поражены высоким уровнем жизни прибалтов. Некоторые бойцы пытались даже дезертировать, чтобы там остаться. Советский военный атташе в Латвии докладывал в Москву, что красноармейцы производят неважное впечатление (сохранен стиль оригинала. — Л. М.): «Внешний вид бойца и командира выправкой и общей подтянутостью и опрятностью одежды в значительной степени отстает от латвийской армии. Как правило, наш командный состав, появляясь в общественных местах или просто в городе, под шинелью имеет револьвер и полевую сумку, отчего до комизма раздуваются бока, выходит в город в старых шинелях и небритым. Красноармейцы в старом засаленном обмундировании, в плохо подогнанных шинелях и тоже небритые. Все это производит неблагоприятное сравнение с латышами».

Летом 1940 года Сталин решил, что игры с прибалтами надо заканчивать. В середине июня Москва потребовала от Латвии, Литвы и Эстонии сформировать новые правительства, дружественные Советскому Союзу, и обеспечить свободный пропуск на свою территорию дополнительных советских воинских частей. Руководство Латвии обратилось было к немцам с просьбой разрешить правительству и армии перейти на территорию Германии. Но им отказали. Гитлер тогда хранил верность обязательствам, данным Сталину. Пришлось всем трем правительствам принять ультиматум Москвы.

Балтийские политики понимали, что сопротивляться Советскому Союзу бесполезно. Красная армия заняла бы всю Прибалтику и без ее согласия. В директиве советским пограничным войскам говорилось: «Перед общим переходом частями Красной армии госграницы с Эстонией и Латвией погранчастям НКВД, расположенным на границе, совместно с подразделениями Красной армии внезапным и смелым налетом захватить и уничтожить эстонские и латвийские погранкордоны…»

17 июня 1940 года Красная армия заняла всю Латвию. В тот же день в Ригу приехал Вышинский в роли «особоуполномоченного Советского правительства для проведения в жизнь латвийско-советского договора о взаимопомощи».

С такими же поручениями в Литву отправился его коллега Деканозов, а в Таллин — Андрей Жданов. Кандидат в члены политбюро Жданов был старшим. Вышинский ездил к нему в Таллин, докладывал о своей работе. Вся власть уже сосредоточилась в руках советских представителей.

Советником полпредства в Литве был Владимир Семенов.

«Подготовленный мною в Каунасе проект закона о земельной реформе, — вспоминал он не без гордости, — был принят за образец по всем странам Прибалтики… Вообще, в Каунасе мне приходилось в те дни работать по трое суток, не выходя из кабинета: формировать состав правительства, разговаривать с кандидатами на замещение ключевых постов, вплоть до начальников крупных железнодорожных станций…»

На роль нового главы правительства Латвии Андрей Януарьевич выбрал микробиолога профессора Августа Кирхенштейна, который и не подозревал, что его бежавший в Советскую Россию брат Рудольф, военный разведчик, кавалер ордена Красного Знамени, два года назад был расстрелян НКВД. Поляк Кирхенштейн пытался предложить вместо себя латыша Роберта Эйхе, который еще недавно занимал в Москве высокое положение. Кирхенштейн не знал, что и бывшего кандидата в члены политбюро, и наркома земледелия Эйхе тоже расстреляли.

18 июня Вышинский пришел к президенту Латвии Карлису Ульманису и представил ему список нового правительства, составленный в Москве. Президенту пришлось согласиться с условиями Сталина. Но и это правительство продержалось не долго — оно было нужно только на переходный период, чтобы избежать сопротивления латышей и латвийской армии.

17 июня такое же новое правительство (в соответствии со списком, привезенным из Москвы) было сформировано в Литве, 21 июня — в Эстонии.

21 июня мимо советского посольства в Риге прошла организованная коммунистами демонстрация в поддержку союза с Москвой. Эти люди верили, что только Советский Союз и его армия могут спасти Латвию от Гитлера. Вышинский стоял на балконе и с важным видом приветствовал демонстрантов. Многие латыши надеялись, что Латвия станет военным союзником СССР, но останется независимой. Однако 21 июля новый парламент Латвии без дебатов проголосовал за присоединение к Советскому Союзу. В республику прибыли оперативные группы НКВД. Практически сразу же начались массовые репрессии.

17 мая 1941 года нарком госбезопасности Всеволод Меркулов представил Сталину спецсообщение об итогах «операции по аресту и выселению антисоветского и уголовного и социально опасного элемента» из Литвы, Латвии и Эстонии. В трех республиках арестовали 14 467 человек, выселили — 25 711. Для небольших республик это огромная цифра. Кого не расстреляли, отправили в лагеря в Сибирь.

Офицеров латвийской армии демобилизовали и частично посадили, частично расстреляли, обвинив в шпионаже в пользу Германии или Англии — по выбору следователя местного райотдела НКВД. Депортировались не только бывшие полицейские и правительственные чиновники, но и представители интеллигенции, ничем себя не запятнавшие. Последняя предвоенная депортация произошла 14 июня 1941 года — за неделю до нападения Германии. Для Латвии, как и для других Прибалтийских республик, депортации стали трагедией, навсегда определившей отношение к Советскому Союзу.

СОВЕТЫ АЛЕКСАНДРУ ВЕРТИНСКОМУ

Вышинский участвовал в написании речи, с которой выступил в полдень 22 июня 1941 года Молотов, а может быть, и сам ее написал.

16 октября 1941 года эшелоны с сотрудниками Наркоминдела покинули Москву. До конца следующего года Вышинский вместе с аппаратом наркомата находился в Куйбышеве, куда эвакуировали все посольства. Молотов через два дня вернулся в Москву. Он находился рядом со Сталиным и решал более важные задачи. Вышинский же вел всю черновую работу.

В Куйбышеве Андрей Януарьевич превратился в важную фигуру. 6 ноября 1941 года он выступил с докладом на торжественном собрании, устроенном в здании Куйбышевского оперного театра. На следующий день стоял на трибуне рядом с маршалом Ворошиловым, который принимал парад. Вечером Вышинский был хозяином на приеме для дипломатического корпуса.

На дипломатическом поприще он расцвел. На публике появлялся исключительно в дипломатическом мундире стального цвета. Смотрелся хорошо и похож был на настоящего генерала. Вышинский являлся, наверное, самым образованным подручным Сталина, знал европейские языки, изящно объяснялся с иностранцами, которых следовало очаровать. Он владел языками — польским и французским свободно, немецким и английским вполне прилично. Обаятельный и остроумный, он нравился некоторым иностранным дипломатам, но в основном тем, кто ничего не понимал в советской жизни.

Более серьезные дипломаты, которые знали послужной список прокурора Вышинского, относились к нему плохо. Министр иностранных дел Англии признавался позднее:

— Когда я смотрю Вышинскому в глаза, мне кажется, что в любой момент из пасти этого чудовища может закапать кровь тысяч его жертв.

На руках Молотова было больше крови, но к нему все-таки могли испытывать уважение. А к Вышинскому — только презрение. Он был угодлив, очень любезен. Но старался ничего не решать. И все это знали. Иностранные дипломаты предпочитали обращаться к другим чиновникам Наркоминдела.

В Куйбышеве Вышинский принимал главу польского правительства в изгнании и главнокомандующего польской армией генерала Владислава Сикорского. Генерал пытался уговорить советские власти позволить находившимся на территории Советского Союза польским солдатам и офицерам сражаться против общего врага. Это были поляки, которые попали в советский плен после раздела Польши осенью 1939 года и избежали расстрела в Катыни. В начале декабря 1941 года возле Саратова был устроен парад армии генерала Владислава Андерса, сформированной из пленных поляков. Когда советские войска в сентябре 1939 года атаковали Польшу, Андерс командовал кавалерийской группой, в плен его взяли тяжелораненым.

«Приехал Сикорский, его сопровождал Вышинский, — вспоминал потом Илья Эренбург. — Не знаю, почему для такой оказии выбрали именно Вышинского? А я вспоминал его на процессе в роли прокурора… Он чокался с Сикорским и сладко улыбался. Среди поляков было много людей угрюмых, озлобленных пережитым; некоторые не могли удержаться — признавались, что нас ненавидят… Сикорский и Вышинский называли друг друга «союзниками», а за любезными словами чувствовалась неприязнь».

Сражаться против Гитлера можно было вместе с советскими войсками. Но поляки хотели уехать. В конце концов Сталин их отпустил…

Впрочем, за Вышинским числятся и благие дела: он помог впервые в советские времена издать Библию, вернуться на родину Александру Вертинскому и даже давал певцу советы, как обратить на себя внимание Сталина.

В военные годы Вышинский был еще и руководителем лекционного бюро при Комитете по делам высшей школы. В 1944 году он перестал быть заместителем главы правительства, но вовсе не потерял доверия Сталина. К шестидесятилетию он получил орден Ленина. Юбилей отметил в Алжире, где заседала союзная контрольная комиссия по вопросам Италии. Вышинский представлял в комиссии СССР.

«Вышинский показался мне агрессивным, но симпатичным, — вспоминал американский генерал Уолтер Беделл Смит, начальник штаба войск союзников. — Седина, голубые глаза, умение владеть собой, интеллигентная внешность создают прекрасное впечатление при первом знакомстве. У Вышинского есть обезоруживающее чувство юмора, его быстрый ум юриста наслаждается спором, который он иной раз затевает просто для удовольствия. При желании он может быть очаровательным. Но я быстро обнаружил, что, когда мы переходим к делам, он становится грубым и свирепым».

В Алжире советская делегация приехала со своей прислугой. Ужин подавала рослая блондинка, которую все называли Валей. Смит, полагая, что официантка не знает английского, одобрительно бросил своему подчиненному:

— Фигуристая девочка.

— Вы тоже не худышка, — немедленно откликнулась она на прекрасном английском.

На Ялтинской конференции лидеров стран антигитлеровской коалиции в феврале 1945 года Вышинский сидел рядом со Сталиным и Молотовым. Затем Сталин дал ему особое поручение — поехать в Румынию, вручить румынскому королю Михаю редкий орден Победы и, как когда-то в Латвии, сформировать новое правительство. Молодой король Михай стойко сопротивлялся. Вышинский посмотрел на часы и сказал:

— У вас есть сто двадцать пять минут на подписание указа. Если вы этого не сделаете, мы не можем гарантировать свободное существование румынского народа.

Король капитулировал, правительство возглавил устраивавший Москву доктор Петру Гроза.

Вопрос о судьбе Румынии возник 16 сентября 1945 года в Лондоне, где Молотов беседовал с госсекретарем США Джеймсом Бирнсом:

«Бирнс считает, что дальнейшее сотрудничество Советского Союза и Соединенных Штатов является самым важным фактором в мире. Всякий раз, когда возникает вопрос, по которому между США и Советским Союзом имеются разногласия, обе стороны должны, по крайней мере, облечь эти разногласия в такую форму, чтобы она не повредила общему делу. Во-первых, у Молотова не должно быть никаких сомнений, что Соединенные Штаты желают, чтобы соседние с СССР страны в Европе были дружественно настроены к СССР.

Молотов отвечает, что он не будет скрывать, что у Советского Правительства имеются сомнения в этом. Советскому Правительству непонятно, почему англичане и американцы поддержали враждебное Советскому Союзу Правительство Радеску и не поддерживают дружественное Советскому Союзу Правительство Грозы…

Бирнс говорит, что в Советском Союзе и в Соединенных Штатах обычаи различны и что нужно проявлять терпимость в этом отношении. Если Молотов подумает о том, как народ в Соединенных Штатах представляет себе свободные выборы, то он поймет его, Бирнса, когда Бирнс скажет, что Правительство Грозы было создано при таких обстоятельствах, что это произвело очень плохое впечатление в Америке, где принято считать, что Вышинский приказал королю в течение двух часов уволить правительство и поручить Грозе сформировать новое…

Молотов отвечает, что польский вопрос в течение почти полутора лет портил отношения между нашими странами. В Польше существовало два правительства. Означает ли американское предложение, что Американское Правительство хочет иметь два правительства в Румынии?..»

19 сентября переговоры о Румынии продолжились. Запись беседы свидетельствует о полном несовпадении мнений.

Госсекретарь Бирнс: «Правительство США никогда не признавало нынешнего Румынского Правительства, и Молотов об этом знает. С момента образования этого правительства Правительство США отказалось его признать, потому что Вышинский, которого Бирнс лично весьма уважает, пришел к королю и заявил, что нужно в 24 часа создать новое Правительство, которое должен возглавить Гроза…»

Советский нарком: «Молотов благодарен за то, что Бирнс так хорошо отозвался о Вышинском, он этого заслуживает, но Бирнс преувеличивает его роль в событиях в Румынии. Говоря, так сказать, «по секрету», он, Молотов, может сообщить Бирнсу, что Вышинский помогал образованию нового правительства, но если бы Советское Правительство не вмешалось, то в Румынии возникла бы опасность беспорядков и опасность перерастания их в гражданскую войну… То же самое делают американцы и англичане в Италии, и Советское Правительство не мешает им. В побежденной, особенно в соседней, стране Советский Союз должен иметь какое-то влияние…»

Джеймс Бирнс: «Как Молотов помнит, на Ялтинской конференции Союзники договорились о политике в освобожденной Европе. Было решено, что в освобожденных странах будут учреждены временные правительства, в которых будут представлены все демократические элементы и которым будет вменено в обязанность провести свободные выборы… Если Молотов подумает, то он, может быть, согласится изменить состав Румынского правительства так, чтобы весь мир верил, что выборы в Румынии будут свободными».

Молотов: «Советское Правительство не пойдет на изменение состава Румынского Правительства, поскольку это было бы вмешательством во внутренние дела Румынии. Советское правительство, кроме того, убеждено в демократическом характере Румынского Правительства, пользующегося поддержкой подавляющего большинства румынского народа».

Договориться не удалось.

9 мая 1945 года акт о капитуляции Германии подписывали военные — представители армий-победительниц четырех стран. От Советского Союза — маршал Жуков. А рядом с ним за столом сидел Андрей Януарьевич Вышинский, как личный представитель Сталина. Он прилетел прямо к подписанию.

На аэродроме Темпельхоф, очищенном от обломков, с засыпанными на взлетном поле воронками, ждали союзников. Тренировался почетный караул. Оркестр наигрывал «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля». Вдруг сел темно-зеленый «дуглас» с красной звездой на фюзеляже, и появился заместитель наркома иностранных дел Андрей Януарьевич Вышинский. Среди встречавших находился военный корреспондент и известный в ту пору поэт Евгений Аронович Долматовский.

«Это был человек, которого я давно и люто ненавидел, — вспоминал Евгений Долматовский. — И надо же было в этот счастливый, в этот мой прекрасный День Победы увидеть эту зловещую фигуру…

Еще до революции он с отцом был в одной гильдии — адвокаты, потом в середине 20-х годов сотрудничали как юристы. Я видел его у нас дома, он приходил в гости с дочерью Зинаидой, отца не называл иначе, как ласково «Ароша». Потом они выступали на Шахтинском процессе, на процессе «Метрополитен Виккерс» — Вышинский как государственный обвинитель, а отец как защитник обвиняемых иностранцев…

Вышинский главенствовал в юридической науке и, бывало, присылал отцу письма по старой традиции, обращаясь на «ты», просил найти какое-то положение римского права или вспомнить старый юридический казус.

Неудивительно, что, когда несчастье обрушилось на наш дом, мы с матерью искали возможность обратиться к генеральному прокурору за помощью. Все письма Андрея Януарьевича к отцу по счастливой случайности никому не попались на глаза при обыске и остались у мамы. Нам казалось, что это залог спасения отца… Он узнает маму, обрадуется… Ведь жена старого друга, арестованного по недоразумению».

Жена друга-поэта, работавшая в приемной, провела Долматовских в приемную.

«Я привинтил орден и боевую медаль: пусть старый друг отца, гладивший меня в детстве по головке, удивится и растрогается. Он освободит отца.

Мы вошли в кабинет генерального прокурора… За его столом стоял молодой командир, по-видимому охранник. Жена поэта доложила:

— К вам старые знакомые.

Вышинский сверкнул очками, закричал на нас:

— Я вас не знаю. Кто пропустил? Что вам здесь надо?

— Вот ваши письма к моему мужу, дорогой Андрей Януарьевич. Он незаконно арестован.

— Какие письма? Дайте их сюда.

Мама протянула через стол пачку писем старого друга:

— Вы же знаете, что он не может быть контрреволюционером! Произошло недоразумение.

Вышинский быстрым движением руки схватил письма, почти вырвал пачку из маминых рук. Не читая, как-то суетливо он стал рвать письма на мелкие клочки, на кусочки и одним движением смахнул их в корзину под столом.

— Я не знаю никакого Арошу. Я не знаю вас. Как вы сюда попали? Уходите прочь…»

Вышинский остался в Германии политическим советником Жукова. Он же возглавил правительственную комиссию по Нюрнбергскому процессу, что утвердила перечень вопросов, которые не должны были обсуждаться на суде. Андрей Януарьевич следил за тем, чтобы ни слова не было сказано о секретных протоколах 1939 года и о расстреле поляков в Катыни. Союзники ради сохранения единства держав-победительниц согласились не обсуждать эти темы. Когда кто-то из обвиняемых или их адвокаты упоминали Катынь или секретные договоренности Гитлера и Сталина, им приказывали замолчать.

Вождь все больше полагался на таланты Вышинского, все чаще звонил Андрею Януарьевичу. Помехи при телефонном разговоре воспринимал настороженно: не подслушивают ли его разговоры?

28 сентября 1945 года Берия доложил Сталину о результатах проверки телефонного аппарата Вышинского:

«Осмотром установлено, что у микротелефонной трубки аппарата «продувание» капсюля микрофона оказалось ненормальным в результате того, что капсюль и внутренние стенки крышки микрофона были влажными с наличием капель воды, что и явилось причиной плохой слышимости.

Для предупреждения подобных случаев в дальнейшем произведена замена аппарата другой конструкции с прямой микротелефонной трубкой, обеспечивающей меньшее попадание влаги в микрофон.

Линия абонента оказалась в нормальном состоянии».

В послевоенные годы, особенно когда приступила к работе Организация Объединенных Наций, расцвел ораторский дар Вышинского. Он мог говорить часами, — сказывалась прокурорская закалка. Его речи с профессиональной точки зрения производили впечатление — он непринужденно оперировал редкими историческими примерами, латынью, пословицами и афоризмами. Но вел он себя как в суде. Он вовсе не пытался объяснить свою позицию, чтобы найти возможность компромисса и договориться.

Британский дипломат Шоукросс так отозвался о стиле Вышинского:

— Когда советская делегация протягивает оливковую ветвь мира, она делает это столь агрессивным способом, будто рассчитывает отбить у других желание принять ее.

Поэтому иностранцы ему не доверяли и серьезных переговоров с ним не вели. Воспринимали его просто как оратора.

«ДО ДНА, ТОВАРИЩИ!»

В марте 1949 года, убрав Молотова, Сталин сделал министром иностранных дел Вышинского. Холодная война была в разгаре. Возможно, вождь исходил из того, что период серьезных переговоров закончился. За столом переговоров добиться ничего нельзя. Остается только переругиваться. Вышинский для этой роли подходил идеально.

Вышинский, пожалуй, первым из профессиональных юристов показал, что можно вообще обойтись без доказательств. Достаточно просто ругаться: «Мразь, вонючая падаль, навоз, зловонная куча отбросов, поганые псы, проклятая гадина». Потом он точно так же ругался и с трибуны ООН: «Прожженные жулики, мерзкие твари, проходимцы, бандиты, наглецы, презренные авантюристы».

Это был особый стиль прокурора и дипломата Вышинского. Его стиль подхватила вся страна, на этом языке объяснялись ученые, писатели и руководители государства. Он не видел особой разницы между подсудимыми и министрами иностранных дел разных стран, которые собирались в ООН. И те и другие были врагами, которых следовало раздавить.

Вышинский, работая и в прокуратуре, и в ведомстве иностранных дел, знал, что у него есть постоянный поклонник, которому нравилась такая ругань. Ради него Андрей Януарьевич и ораторствовал. Сталин получал удовольствие, слыша, как Вышинский топчет ногами бывших членов политбюро или иностранных дипломатов. Иногда, впрочем, Андрей Януарьевич перебирал.

В ноябре 1949 года находившийся в Нью-Йорке Вышинский получил из Москвы выговор:

«Обращаем Ваше внимание на то, что Вы поступили неправильно, когда в своей речи в Специальном политическом комитете 10 ноября по вопросу об атомном контроле заявили, что США могут допустить просчет в отношении количества атомных бомб в Советском Союзе.

Вам не следовало делать заявлений в таком воинственном тоне, особенно имея в виду, что это находится в противоречии с данной Вам к Октябрьской годовщине директивой о необходимости держаться в рамках разъяснения миролюбивого характера политики СССР.

Вы должны избегать всего того, что на руку тем кругам в США и некоторых других странах, которые стоят за гонку вооружений, запугивая население своих стран военной мощью Советского Союза…»

Пока Молотов был министром, он держал в руках все рычаги управления дипломатией. Своим заместителям он оставлял только мелкие текущие дела. Вышинского явно жгла обида, что ему не дают развернуться, заставляют заниматься рутиной. Он отыгрался, когда Молотова сняли: не посылал своему недавнему начальнику никаких бумаг, хотя тот формально оставался куратором МИД от политбюро.

Вышинский стал не только министром, но и разведчиком номер один — возглавил Комитет информации при Совете министров, который объединил всю советскую разведку, то есть Главное разведывательное управление Генерального штаба и 1-е Главное управление Министерства госбезопасности.

Впрочем, Вышинский и сам был оружием холодной войны. Иностранные дипломаты знали, что договориться с ним ни о чем невозможно, а компромисс исключен. Вышинский и не пытался убедить партнеров в необходимости принять советские предложения. Он просто ругался и хамил. Такая дипломатия приносила стране один вред.

При Вышинском усугубилась органическая слабость советской дипломатии — отсутствие привычки высказывать свое мнение. Молотов еще имел право на самостоятельность. Вышинский никак не мог себе этого позволить. А более низких этажей желающих стать камикадзе и вовсе не находилось. Никто не решался выйти за рамки уже принятого, одобренного, принятого начальством. Это касалось не только внешнеполитических шагов, но и даже формулировок. Нового слова боялись как огня. Наверх, начальству шла та же жвачка.

17 февраля 1947 года радиостанция «Голос Америки» начала вещание на Восточную Европу. Это был неприятный сюрприз для Москвы. Иностранное радио старались глушить. Американские дипломаты в самой любезной форме просили этого не делать.

В 1949 году в Москву приехал новый американский посол Алан Гудрич Кэрк, вице-адмирал в отставке, участник войны. 16 августа новый посол доложил в Вашингтон о первой беседе со Сталиным, прошедшей накануне:

«Тон беседы был во всех отношениях сердечным, хотя генералиссимус, казалось, неохотно приступал к беседе. В конце же беседы он стал более открытым и закончил ее выражением готовности принимать меня в дальнейшем «без излишних формальностей» в каждом случае, когда у меня возникнут к нему особые и конкретные вопросы. Мое общее впечатление: хотя Сталин, возможно, выглядит усталым, но состояние здоровья его хорошее…

Относительно «Голоса Америки». Мною было упомянуто о помехах, чинимых нашим радиопередачам, как о хорошо известном факте, и при этом было отмечено, что радиопомехи являются нарушением Каирской и Мадридской конвенций, которые подписали оба наших правительства. Далее я сказал, что если имеются замечания в отношении содержания радиопередач, то эта проблема могла бы быть рассмотрена по дипломатическим каналам и что это представляется более предпочтительным, чем прибегать к нарушению конвенций.

Сталин заявил, что он недостаточно информирован и просит министра иностранных дел ответить на этот вопрос. При этом он с улыбкой спросил Вышинского: «Это Би-би-си?» Вышинский пояснил, что я имею в виду «Голос Америки». «Они ругают нас?» — спросил Сталин. «И очень даже», — ответил Вышинский. Оба засмеялись. Сталин повернулся ко мне и сказал, что он попросит министра иностранных дел заняться этим вопросом. Ни он, ни Вышинский не оспаривали факта радиопомех…»

23 августа посол в отдельной депеше подробно описал госсекретарю Дину Ачесону, как проходила беседа с советским вождем.

Посол попросил о встрече в понедельник. В субботу был получен положительный ответ. В Кремль посол поехал в сопровождении двух сотрудников:

«Мы прибыли в 10.00 к Боровицким воротам, где подполковник МВД заглянул в автомашину для проверки количества пассажиров, и мы с моими парнями въехали в Кремль, следуя на довольно большой скорости за джипом.

У дверей стояли два солдата и офицер в качестве нашего проводника. Оставив внизу свои шляпы, мы поднялись на лифте на второй этаж, прошли несколько коридоров с часовыми МВД через каждые пятьдесят шагов и оказались в приемной, где два офицера очень вежливо поднялись из-за стола и пригласили переводчика…

Без всяких формальностей нас провели через небольшое помещение, затем он жестом показал на дверь в следующую комнату, которую я сам открыл. Мы вошли в довольно узкий прямоугольный зал. Стол в противоположной стороне у окна и длинный стол около стены. Помещение было хорошо освещено люстрами. Сталин и Вышинский находились в противоположном конце кабинета и вышли нам навстречу…

Нам предложили сесть за стол. Вышинский устроился у стены. Сталин — слева в углу. Переводчик — в конце стола. Сталин, таким образом, был напротив меня…

Продолжая говорить, Сталин встал, подошел к столу, взял свою трубку, подержал ее некоторое время в руках и затем закурил. Примечательно, что все это не было разыграно специально, а вписывалось вполне в его обычную манеру поведения. Он делал это «машинально».

По моему мнению, он в хорошей форме и выглядит довольно неплохо для своего возраста: темные волосы с проблесками кое-где седины, лицо не особенно покрыто морщинами. Он казался очень активным, хотя глаза выдавали усталость. Сталин был одет в форму защитного цвета с изготовленными по его собственному дизайну погонами — очень большие серебряные звезды и ближе к воротнику герб с серпом и молотом. Форма хорошо на нем сидела, и он выглядел элегантно…

Мне кажется, что у него довольно хорошее здоровье и, как грузин, он, по-видимому, будет жить долго. Несомненно, он держит под контролем здешнюю ситуацию, а Вышинский танцует вокруг, как горошина на горячем сите, выполняя его малейшее желание…»

Проблемы возникли и с издававшимся на русском языке журналом «Америка». Советские идеологические начальники считали журнал проводником американской пропаганды и делали все, чтобы он не попал к читателю.

21 марта 1950 года к первому заместителю министра иностранных дел Андрею Громыко пришел временный поверенный в делах США Уолворт Барбур и вручил ноту о распространении журнала «Америка». Барбур говорил о том, что в предыдущие годы журнал распространялся тиражом в пятьдесят тысяч и мог бы в том же количестве распространяться и дальше.

«Я ответил, — записал в отчете Громыко, — что дело не в системе распространения, которая не претерпела изменений, а дело в том, что журнал меньше покупают в настоящее время, чем покупали ранее, и что спрос на него резко сократился уже с начала 1949 года, хотя журнал продается более чем в семидесяти городах СССР… Не моя вина, что интерес советского читателя к американскому журналу снизился. А что это так — об этом убедительно говорят цифры».

14 июля 1952 года посольство США информировало МИД СССР о вынужденном прекращении издания журнала «Америка». В качестве ответной меры закрыли «Информационный бюллетень СССР», печатавшийся в Соединенных Штатах.

Когда Вышинский стал министром, Советский Союз отказался подписывать на Сан-Францисской мирной конференции в 1952 году мирный договор с Японией и тем самым завел в тупик территориальную проблему, которую и по сей день не удается решить.

14 февраля 1950 года Вышинский вместе с главой китайского правительства Чжоу Эньлаем в присутствии Сталина и Мао Цзэдуна подписали Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи. Договору сопутствовало секретное соглашение, в соответствии с которым Китай обязался не допускать деятельность иностранных государств в Северо-Восточном Китае и Синьцзяне.

По случаю подписания договора Мао Цзэдун устроил прием в ресторане «Метрополь». Чтобы выказать уважение китайскому руководителю, в ресторан приехал Сталин. Он провозгласил тост:

— Дорогие товарищи, мы должны быть благодарны истории за то, что она дала нам такого выдающегося марксиста-ленинца, неустрашимого коммуниста Мао Цзэдуна. За его здоровье и успехи! До дна, товарищи!

На самом деле вождь был не слишком доволен. Сталину не удалось заставить Китай предоставить Советскому Союзу право в случае необходимости перебросить войска на Дальний Восток через Синьцзян, северо-западные и северо-восточные провинции Китая. Дело в том, что Мао в ответ попросил дать Китаю возможность перебрасывать свои войска в Синьцзян через территорию СССР. На этом обсуждение завершилось. Настаивать советские руководители не решились. Китайцев в Москве всячески обхаживали, приглашали на отдых и лечение.

Протокол заседания политбюро № 70/1949:

«1. Расходы по приему, обслуживанию, лечению и отдыху в СССР партийных и государственных деятелей зарубежных стран принять за счет Советского правительства. Выдавать прибывающим в СССР для лечения и на отдых партийным и государственным деятелям зарубежных стран за счет Советского правительства на личные расходы денежные пособия в размере 10 000 руб. на каждого, а при приезде с членами семьи — в размере 20 000 руб.

2. Утвердить мероприятия по приему, содержанию, лечению и другому обслуживанию приезжающих в СССР партийных и государственных деятелей зарубежных стран.

3. Обязать МГБ СССР (т. Абакумова) обеспечивать охрану, размещение и обслуживание прибывающих в СССР руководителей братских компартий, президентов и премьер-министров стран народной демократии.

4. Обязать Министерство внешней торговли СССР (т. Меньшикова) в случаях необходимости по представлениям Внешнеполитической Комиссии ЦК освобождать от таможенного досмотра прибывающих в СССР руководящих деятелей братских компартий».

В решении политбюро записали задание Моссовету выделить для приема гостей три люкса и пять полулюксов в гостинице «Москва» и шесть квартир в доме № 9 на улице Горького. Иностранным гостям отвели два люкса в доме отдыха Совета министров «Сосны», государственную дачу № 1 в Успенском и госдачу № 43 в Серебряном Бору, два люкса и три полулюкса в санатории «Барвиха», а также дачи и отдельные номера в санаториях в Крыму, в Сочи, Гаграх, Кисловодске…

КОРЕЙСКАЯ ВОЙНА: ТРАГЕДИЯ ОШИБОК

Летом 1950 года советские люди с утра выстраивались в очереди перед магазинами и скупали все, что было на прилавках. В магазинах Приморского края исчезли товары первой необходимости — спички, соль, мыло, керосин. Эти настроения охватили не только дальневосточников. Очереди выстроились даже в подмосковных магазинах — люди были уверены, что вот-вот начнется война с Америкой.

На Дальнем Востоке шептались, что американцы не сегодня завтра вторгнутся на территорию России. А во Владивостоке ходили слухи о том, что американские войска уже высадились на Сахалине и на Курильских островах. Люди ждали конфликта с Америкой из-за Кореи.

Война на Корейском полуострове началась и продолжалась три года, один месяц и два дня потому, что ее участники совершенно не способны были понять намерения друг друга. Это была трагедия политических ошибок, оплаченная кровью. Четыре человека вели эту войну — Иосиф Виссарионович Сталин, только что взявший власть в Китае Мао Цзэдун, президент США Гарри Трумэн и молодой вождь Северной Кореи Ким Ир Сен, один из самых загадочных политиков XX столетия.

Ким Ир Сен поставил абсолютный рекорд — он единолично управлял страной почти полвека. С того момента, как советские войска в августе 1945 года доставили его в Пхеньян, и до самой смерти в 1994-м. Он создал, по существу, наследственную монархию и, уходя в мир иной, сумел передать престол своему старшему сыну Ким Чен Иру.

Все, что мы знаем о его жизни, — сплошные мифы. Ким Ир Сен — это не настоящее его имя. Небольшое количество корейцев входило в китайские партизанские отряды, которые боролись против японских оккупантов. В Маньчжурии несколько корейцев воевали под одним и тем же именем — Ким Ир Сен. Все они погибли. Он взял себе имя погибших.

Китайцы не очень хорошо относились к корейским товарищам по оружию. Но Киму, который учился в китайской школе и свободно говорил по-китайски, они доверяли. Среди партизан были и просто бандиты, промышлявшие грабежом на большой дороге. Если среди прочего они нападали и на японцев, то включались в число революционных бойцов. Но к 1941 году японская армия полностью справилась с китайским партизанским движением в Маньчжурии. Остатки партизан — и Ким вместе с ними — бежали в СССР. Советские власти принимали партизан на тот случай, если придется воевать с Японией.

В биографиях Кима о жизни в Советском Союзе нет ни слова. Там описана долгая и мужественная борьба Кима с японцами. Корейцев учат, что это Ким Ир Сен и его партизаны освободили страну. На самом деле всю войну Ким Ир Сен провел под Хабаровском в 88-й стрелковой бригаде Красной армии.

В Советском Союзе Ким женился. Советские офицеры называли его жену Верой. В феврале 1942 года у Кима родился сын, которого назвали на русский манер Юрой. Это нынешний великий вождь Северной Кореи Ким Чен Ир. Правда, в его официальных биографиях написано, что он родился в Корее, в партизанском лагере на горе Пэктусан. Второго сына Кима тоже назвали русским именем Александр, Шура. Несчастный мальчик через три года утонул.

После капитуляции Японии, в августе 1945 года, молодого Ким Ир Сена привезли в Пхеньян в полевой советской форме, в сапогах, с погонами капитана. С ним было еще примерно сорок его партизан — и все в советском обмундировании.

Советскому командованию нужно было создавать в Корее новую власть. Никого из подпольщиков наши офицеры не знали. Решили выдвинуть Ким Ир Сена — он, по крайней мере, человек проверенный. Советские офицеры выписали ему учителей из числа советских корейцев, которых спешно переселяли в Пхеньян. Окончательно судьбу Ким Ир Сена решил лично Сталин. Кима привезли в Москву на показ. Встреча с советским вождем изменила его стиль жизни и руководства. Он влюбился в Сталина. Он захотел стать Сталиным.

Корейский полуостров после войны поделили так же, как и Германию. И здесь тоже возникли два государства, которые не признавали друг друга. В январе 1950 года Ким Ир Сен сказал: «Мы должны объединить страну». Историки уверяют, что план военной кампании 1950 года был разработан советскими генералами на русском языке. Корейским партизанам, только что произведенным в генералы, эта штабная работа была просто не под силу.

25 июня 1950 года семь дивизий Ким Ир Сена при поддержке ста пятидесяти танков Т-34 атаковали Юг. Ким рассчитывал разбить врага за два месяца. Но уже через четыре дня северяне взяли Сеул. Армия Южной Кореи не была готова к войне. Ким торжествовал, не понимая, что он уже проиграл эту войну, потому что в нее вступили американцы.

Никита Хрущев вспоминал, как накануне войны Ким Ир Сен приезжал в Москву. В разговоре со Сталиным он сказал, что хотел бы прощупать Южную Корею штыком. Он убеждал Сталина: народ на Юге только и ждет помощи, чтобы восстать против антинародного режима. Сталин запросил мнение Мао Цзэдуна. Тот одобрил планы Кима и твердо сказал, что Соединенные Штаты не вмешаются.

И Ким Ир Сен, и Мао Цзэдун, и Сталин ошиблись. Американцы в войну вмешались.

Президент Соединенных Штатов Гарри Трумэн не стеснялся в выражениях:

— Мы во что бы то ни стало должны остановить этих сукиных детей.

Две Кореи хотя и не признавали друг друга, но были самостоятельными и на международном уровне признанными государствами. Таким образом, Северная Корея совершила акт агрессии против другой страны. Трумэн приказал американским вооруженным силам прийти на помощь государству, ставшему жертвой агрессии.

Государственный секретарь США Дин Ачесон 25 июня 1950 года приказал своему послу в Москве Алану Кэрку попросить о приеме в советском Министерстве иностранных дел. Это было воскресенье, и американским дипломатам ответили, что ни Вышинского, ни Громыко в Москве нет.

На следующий день, 26 июня, договориться о беседе с Громыко американцам вновь не удалось. Надо понимать, в Москве хотели дать время Ким Ир Сену добиться на фронте решающего успеха, чтобы поставить мир перед совершившимся фактом.

Тогда 27 июня в пять вечера первый секретарь американского посольства приехал в советское Министерство иностранных дел и передал памятную записку с заявлением правительства США помощнику заведующего протокольным отделом МИД:

«Северокорейские войска перешли 38-ю параллель и вторглись крупными силами на территорию Республики Корея в нескольких местах. Отказ советского представителя принять участие в заседании Совета Безопасности Организации Объединенных Наций 25 июня, несмотря на явную угрозу миру и обязанности, возлагаемые Уставом на членов Совета Безопасности, вынуждает Правительство Соединенных Штатов непосредственно обратить на этот вопрос внимание правительства Союза Советских Социалистических Республик.

Ввиду общеизвестного факта тесных отношений между Союзом Советских Социалистических Республик и северокорейским режимом правительство Соединенных Штатов просит заверения в том, что Союз Советских Социалистических Республик не признает за собой ответственности за это неспровоцированное и ничем не оправданное нападение и что он употребит свое влияние в отношении северокорейских властей с тем, чтобы они немедленно отвели свои вторгнувшиеся силы».

Через день, 29 июня, первый заместитель министра Громыко пригласил к себе посла Кэрка и передал ему ответное заявление советского правительства:

«По достоверным данным советского правительства, происходящие в Корее события спровоцированы нападением войск южнокорейских властей на приграничные районы Северной Кореи. Поэтому ответственность за эти события ложится на южнокорейские власти и на тех, кто стоит за их спиной…

Неверно, что советское правительство отказалось участвовать в заседаниях Совета Безопасности. Советскому правительству при всем желании невозможно было принять участие в заседаниях Совета Безопасности, так как в силу позиции правительства США постоянный член Совета Безопасности — Китай не допущен в Совет, что сделало для Совета Безопасности невозможным принимать решения, имеющие законную силу».

Встреча продолжалась ровно десять минут.

Кэрк сообщил в Вашингтон, что беседа не удалась, потому что, «как правило, у Громыко нет каких-либо полномочий на устное обсуждение тех или иных вопросов. У меня сложилось впечатление, что у него еще меньше полномочий в проблеме столь большой важности, решения по которой, несомненно, принимаются непосредственно Кремлем».

Сталин и Вышинский совершили еще одну ошибку. Они приказали советскому представителю в Организации Объединенных Наций Якову Александровичу Малику, человеку с непроницаемым лицом, бойкотировать заседания Совета Безопасности в знак протеста против того, что место в ООН осталось за Тайванем, а не было передано народному Китаю.

10 января 1950 года Малик заявил, что из-за отказа Совета Безопасности одобрить предложение СССР предоставить КНР место, занимаемое представителем Тайваня, покидает зал заседаний и не вернется, пока гоминьдановца не выведут из состава Совета Безопасности.

Советский Союз находился в прямой конфронтации с ООН. Советские представители в 1950 году блокировали переизбрание норвежца Трюгве Ли на пост генерального секретаря. Министр иностранных дел Вышинский ораторствовал безостановочно, но норвежца все-таки вновь избрали генсеком. Советские представители его просто не признавали.

Яков Малик рассказывал своему младшему коллеге Виктору Исраэляну, что когда он в ту пору встречал Трюгве Ли в здании ООН, то громогласно вопрошал:

— Почему охрана пропускает в служебные помещения ООН посторонних лиц?

Яков Александрович Малик был еще и заместителем министра, что добавляло ему аппаратного веса. Один из его подчиненных, Дмитрий Федорович Сафонов, вспоминал:

«О Малике говорили по-разному.

Одним он казался очень строгим, неорганизованным и не в меру шумливым начальником — каким-то импульсивным, шебутным, требовавшим от своих подчиненных много такого, в чем ни он сам, ни дела, которыми он занимался, совсем не нуждались — так, впрок, лишь бы не сидели без дела…

Малик был большим мастером загружать своих подчиненных работой, он не терпел, чтобы кто-то слонялся без дела или занимался чем-либо, по его мнению, бесполезным или малополезным…

Возможно, что на его поведение влияла та трагическая ситуация, которая сложилась в его семье. Еще в самом начале его дипломатической карьеры, когда он был послом в Японии, его первый ребенок, дочь Светлана, заболела полиомиелитом, превратившим ее на всю жизнь в инвалида. А позднее, когда Малик работал в Англии, от болезни почек еще в юношеском возрасте умер его младший сын… Не повезло и со старшим сыном, оказавшимся в плену у вредных привычек. Он тоже умер совсем молодым. Казалось, какой-то злой рок преследует эту семью. Похоже, что именно это неизбывное горе заставляло Якова Александровича так много времени проводить в своем служебном кабинете, в окнах которого часто далеко за полночь горел свет. Видимо, он старался как-то заглушить свое горе работой.

Но был и другой Малик, вне работы, совсем не похожий на первого: общительный, веселый, остроумный, готовый принимать участие в самых несерьезных мероприятиях — застольях, танцах и различных играх… Женщины буквально восторгались таким Маликом и считали его отличным кавалером и настоящим джентльменом…»

Советский представитель отсутствовал на решающем заседании Совета Безопасности, где обсуждалась ситуация на Корейском полуострове, и не смог наложить вето на резолюцию, осуждавшую Северную Корею и призывавшую помочь Южной. Американские войска получили право высадиться в Корее под флагом Организации Объединенных Наций. Командовать войсками президент Трумэн поручил самому, пожалуй, талантливому американскому военачальнику — генералу Дугласу Макартуру.

Потомственный военный, Дуглас Макартур был легендарной личностью. Он никогда и ничего не боялся. В Первую мировую войну он даже под обстрелом ни разу не надел каску. Всю Вторую мировую войну он провел на Тихом океане, сначала отступая перед превосходившими силами японской армии, а потом громя их. Когда японцы капитулировали, Макартур сказал своим офицерам:

— Да, джентльмены, обратная дорога была долгой.

И он показал рукой на труп японского солдата:

— Вот такими они мне нравятся.

Военное министерство предложило Макартуру классическую схему действий в Корее: разместить американские войска в тылу отступающей южнокорейской армии, чтобы остановить отступление. Макартур принял другое решение: он высадился в тылу северокорейской армии. Одним ударом он перерезал линии снабжения северных корейцев, ударил им в спину, и армия Ким Ир Сена, охваченная паникой, буквально развалилась.

Американцам открылась дорога на Пхеньян, который северные корейцы, поспешно отступая, сдали без боя. Одержав военную победу, американцы совершили непростительную политическую ошибку. Президент Трумэн должен был приказать генералу Макартуру вовремя остановиться, но генерал доказывал, что противника нужно полностью разгромить, чтобы поскорее закончить войну.

Когда американцы приблизились к китайской границе, настала очередь Мао Цзэдуна испугаться. Он решил, что США намерены не только захватить весь Корейский полуостров, но и вторгнуться в Китай, чтобы свергнуть коммунистов. Мао предпочел не ждать, пока американцы окажутся на китайской территории, и приказал своей армии вступить в дело.

Ночью 18 октября советские дипломаты увидели, как по мосту через пограничную реку Ялуцзян идут бесконечные колонны китайских солдат, которые на коромыслах несут военное снаряжение и продовольствие. Мао перебросил в Корею пять стрелковых корпусов и три артиллерийские дивизии. Китайскими войсками командовал заместитель председателя Народно-революционного совета маршал Пэн Дэхуай. Он нисколько не сомневался, что наголову разгромит американцев. Атака китайцев по всему фронту была настолько неожиданной для американцев, что они в панике отступили на юг. Если бы в тот момент Мао предложил заключить перемирие, ошеломленные американцы ухватились бы за это предложение, и Мао вошел бы в историю как полководец, который нанес поражение Соединенным Штатам.

Мао, вдохновленный собственными успехами, решил сбросить янки в море и объединить Корею. Однако американцы уже пришли в себя, а их превосходство в технике и огневой мощи над китайскими ополченцами было очевидным. Началась позиционная война на истощение. Генерал Макартур требовал расширить масштабы войны, нанести удар по Китаю, может быть даже ядерный, чтобы добиться победы в войне. Правда, президент Трумэн боялся, что удар по Китаю заставит вступить в войну Советский Союз, и не хотел давать Сталину повода. Трумэн даже сместил слишком решительного генерала Макартура с поста командующего.

Трумэн думал только об одном: как бы не допустить третьей мировой войны. Он даже боялся посылать в Корею значительные силы, думая, что Сталин затеял это как отвлекающий маневр и намеревается нанести главный удар в Европе.

Хрущев, напротив, не мог понять, почему Сталин не послал в Корею хотя бы один-два танковых корпуса, которые решили бы исход войны. Сталина Корея интересовала мало. Он даже мысленно смирился с поражением Ким Ир Сена и с тем, что американские войска выйдут на советскую границу. Он сказал:

— Ну что ж, пусть теперь на Дальнем Востоке будут нашими соседями Соединенные Штаты Америки. Они туда придут, но мы воевать с ними сейчас не будем. Мы еще не готовы.

Между тем военный министр маршал Василевский и начальник Генерального штаба Штеменко попросили правительство дополнительно призвать в армию квалифицированных специалистов. Призывники были необходимы для освоения новой техники — самолетов Ту-4, Ил-28, МиГ-15, плавающих танков. Осенью 1952 года было решено построить дополнительные аэродромы для тяжелых дальних бомбардировщиков Туполева и Мясищева, способных нести ядерное оружие. Аэродромы строили на территории восточноевропейских стран и Китая. Использование этих аэродромов позволяло наносить удар не только по Западной Европе, но и по американским базам в Атлантическом и Тихом океанах.

Война на Корейском полуострове была для советских летчиков прекрасным полигоном. Они проходили боевую обкатку, привыкали стрелять в американцев. 22 летчика-истребителя получили там звание Героя Советского Союза. Советские ВВС потеряли над Кореей триста тридцать пять самолетов и примерно двести летчиков. Точная цифра не обнародована.

Советский Союз и Соединенные Штаты тщательно избегали прямого столкновения, но это не всегда удавалось.

9 октября 1950 года без пятнадцати одиннадцать вечера первый заместитель министра иностранных дел Громыко позвонил американскому послу Кэрку и просил приехать через час, потому что он должен вручить ноту. Посол объяснил, что у него грипп и он в постели. Тогда Громыко согласился принять советника-посланника Уолворта Барбура — речь шла об обстрелах советского аэродрома в Приморье американскими самолетами.

Громыко вручил Барбуру ноту советского правительства, в которой говорилось: «8 октября в 16 час. 17 мин. по местному времени два истребителя военно-воздушных сил США типа «Шутинг-Стар» (F-80) грубо нарушили государственную границу СССР и, подойдя на бреющем полете к советскому аэродрому, расположенному на берегу моря, в районе Сухая Речка в 100 километрах от советско-корейской границы, обстреляли аэродром из пулеметов…»

«Послушав содержание ноты, — записал Громыко, — Барбур заявил, что он не может ее принять, так как с этим вопросом необходимо обращаться в Организацию Объединенных Наций, поскольку в районе Кореи действуют вооруженные силы Объединенных Наций.

Я указал на абсолютную необоснованность доводов Барбура. Я подчеркнул, что в ноте советского правительства речь идет о провокационном обстреле советского аэродрома самолетами военно-воздушных сил США, а не какими-то иными самолетами…»

Советник-посланник тем не менее отказался принять ноту. В министерстве знали, что делать: ее тотчас отвезли в посольство и сдали как почту. 10 октября посольство вернуло ноту в экспедицию МИД. Но советник-посланник Барбур тем не менее рекомендовал Государственному департаменту провести тщательное расследование. В конце концов в Вашингтоне признали вину и выразили готовность компенсировать нанесенный ущерб.

В письме Генеральному секретарю ООН 19 октября 1950 года правительство США признало, что происшедшее стало «результатом аэронавигационной ошибки и плохого расчета… Командир данного авиационного соединения смещен, и предпринимаются соответствующие меры в целях наложения дисциплинарного взыскания на двух виновных летчиков».

Обе стороны говорили о готовности к миру, но пока это носило чисто пропагандистский характер. 12 апреля 1951 года заместитель министра иностранных дел Валериан Зорин отправил Сталину докладную записку:

«Помощник Генерального секретаря ООН, ведающий департаментом информации, обратился к тов. Малику с предложением выступить 28 апреля по радио в предпринятой Секретариатом серии радиопередач на тему «Цена мира»… Содержание выступлений, которые транслируются на 28 языках, участники определяют по своему усмотрению. Длительность выступления — 12 минут. Представители США, Англии, Франции и другие дали согласие выступить.

МИД СССР считает целесообразным дать положительный ответ на предложение Секретариата с тем, однако, чтобы тов. Малик выступил одним из последних, что дало бы нам возможность… реагировать на предыдущие выступления участников радиопередач без того, чтобы предоставить такую возможность представителям других стран».

Разрешение и проект выступления были оформлены постановлением ЦК ВКП(б). Выступление имело одну цель — выразить желание Москвы прекратить войну в Корее. Вот какой текст написали Малику в Москве: «Советские народы верят в то, что в качестве первого шага следовало бы начать переговоры между воюющими сторонами о прекращении огня, о перемирии с взаимным отводом войск от 38-й параллели.

Можно ли сделать такой шаг? Я думаю, что можно при искреннем желании положить конец кровопролитным столкновениям в Корее».

В сопроводительной шифровке Москва объясняла Малику: «Как видите, перемирие в Вашей речи не обусловливается возвращением Тайваня и введением Китая в ООН. Если Вас спросят Кеннан или другие, означает ли это отказ от Тайваня и от права КНР вступить в ООН, то Вы должны ответить, что перемирие есть чисто военное дело, и нельзя с перемирием смешивать территориальные и иные права Китая, от которых Китай, конечно, не откажется…»

Венгерский лидер Матьяш Ракоши вспоминал, что 8 января 1951 года на встрече Сталина с генеральными секретарями братских компартий и министрами обороны вождь сказал: социалистическому лагерю нужно к 1953 году иметь мощные армии.

Войну с американцами Сталин собирался вести на паях с Мао Цзэдуном, чьи дивизии в Корее тоже учились сражаться с американцами.

Были люди, готовые воевать. Мир не понимал, как близка была новая война. Но в марте 1953 года Сталин умер, и с ним ушли в небытие его планы и идеи. Сразу же закончилась и Корейская война. В июле в местечке Пханмунчжон, на нейтральной полосе, начались переговоры. 27 июля соглашение о перемирии было подписано.

Фактически Юг и Север остались при своем, если не считать, что затеянная Ким Ир Сеном война полностью разрушила Корею. Соединенные Штаты помогли Южной Корее стать процветающим государством. А Северная Корея под руководством Ким Ир Сена так и не смогла выбраться из разрухи и нищеты.

ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАНАВЕС

Мысленно возвращаясь к счастливым и волнующим событиям весны 1945 года, политики и историки еще долго будут пытаться понять, почему вчерашние союзники так быстро стали врагами? Почему встретившиеся на Эльбе 26 апреля 1945 года советские и американские солдаты уже через несколько месяцев оказались по разные стороны баррикады?

И многие десятилетия они будут считать друг друга врагами и всерьез готовиться к войне. Память о союзе в борьбе с нацизмом исчезнет быстро, а след холодной войны останется надолго, если не навсегда. Невидимые миру первые залпы холодной войны прозвучали именно летом 1945 года. Британские военные в глубокой тайне разработали оперативный план боевых действий против России. Английские военные считали, что им надо быть готовыми отразить наступление советских войск. Англичане ожидали, что Красная армия, разгромив Гитлера, скорее всего, оккупирует Норвегию, вторгнется в Грецию и Турцию, а также захватит нефтяные месторождения Ирана и Ирака. Черчилль полагал, что ему придется защищать Британские острова в очень трудных условиях — ослабленная войной Франция и небольшие европейские страны не смогут противостоять Красной армии, и русские быстро дойдут до Ла-Манша.

В Москве с тем же подозрением следили за действиями союзников. Сталин считал, что англичане и американцы могут сговориться с немцами и вместе повернуть против него. 29 июня 1945 года маршал Жуков отдал приказ провести полную перегруппировку советских войск, находившихся на территории Германии, и подготовиться к ведению боевых действий против неназванного противника.

Одни считают, что холодная война разгорелась в немалой степени из-за того, что Запад и Советский Союз неправильно оценивали намерения друг друга. Каждая из сторон считала, что другая проводит в жизнь тщательно разработанный дьявольский план раздела мира.

Советский Союз хотел всего лишь окружить себя поясом дружественных государств вместо санитарного кордона, который был до войны, и превратить Центральную Европу в надежный буфер для защиты от нового нападения.

Но Запад видел, что Сталин установил прокоммунистические правительства во всех странах, где была Красная армия, и что свободными выборами в Восточной Европе и не пахнет. Президент Трумэн заявил, что Америка берет на себя глобальную миссию обеспечить безопасность всех демократических стран, для которых Советский Союз может представить угрозу. И американские войска остались в Западной Европе.

Государственный секретарь Дин Ачесон и Вышинский оба были юристами. Но в отличие от Вышинского американец был человеком с характером и с принципами, от которых не отступал.

Дин Ачесон так отзывался о своем партнере Вышинском:

— Прирожденный негодяй, хотя и занятный.

В 1950 году бывший сотрудник госсекретаря Элджер Хисс был обвинен в передаче Советскому Союзу правительственных документов. Ачесона вызвали на ковер в сенат и потребовали покаяться. Но он наотрез отказался осудить уже осужденного Хисса. А когда китайские войска вступили в корейскую войну, обе палаты конгресса приняли резолюцию: «Ачесон утратил доверие страны и должен быть убран со своего поста».

Во время Второй мировой войны Ачесон выступал сторонником налаживания отношений с Советским Союзом. Он предлагал поделиться секретами атомной энергии с Советским Союзом, считая, что в противном случае Москва потеряет доверие к Америке и Англии. Но затем изменил свою позицию. На него больше всего подействовала попытка Сталина заставить Турцию передать Советскому Союзу контроль над Босфорским проливом. Ачесон провел принципиальный разговор с президентом Трумэном, убеждая его в том, что Соединенные Штаты должны жестко противостоять Сталину. Ачесон и стал архитектором политики сдерживания. В определенном смысле он оказался прав.

12 марта 1947 года Трумэн провозгласил свою доктрину политики глобального противостояния советской диктатуре. Первыми американскую помощь получили Турция и Греция, где шла партизанская война, которую поддерживали с баз в Югославии и Болгарии. Запад испугался, что и в других странах коммунисты попытаются силой захватить власть.

Годом ранее, 5 марта 1946 года, Уинстон Черчилль произнес в городе Фултоне свою знаменитую речь. Он говорил о железном занавесе, который разделил Европу на страны, где есть свобода, и на страны, где свободы нет. Слова Черчилля о железном занавесе были точной формулой. Европа раскололась. Линия раздела прошла через Германию, поделив ее на Восточную и Западную, и через немецкую столицу Берлин, который тоже был разделен.

ВОЗДУШНЫЙ МОСТ

Зональная граница между советским сектором оккупации Берлина и западными секторами стала линией фронта, передовой холодной войны. Но холодная война грозила перерасти в горячую. Берлин мог стать причиной третьей мировой войны.

В 1945 году Советский Союз, Соединенные Штаты, Англия и Франция договорились, что Берлин не будет частью Германии, а останется под властью союзников. Берлин, соответственно, поделили на четыре сектора. На практике получилось иначе. В советском секторе, как и во всей Восточной Германии, шло формирование социалистического государства. А Западный Берлин хотел быть частью Западной Германии.

Окончательный раскол наступил в тот момент, когда западные державы решили, что им не надо противиться созданию западногерманского государства. 20 марта 1948 года прекратил свою деятельность высший орган четырехстороннего контроля над Германией — Контрольный совет. Советские представители во главе с маршалом Соколовским вышли из зала заседаний и больше не вернулись. Раскол Германии стал реальностью.

Западный Берлин, со всех сторон окруженный советскими войсками, оказался очень уязвимым. 31 марта 1948 года Сталин наложил ограничения на передвижения западных войск. Отныне западные гарнизоны в Берлине можно было снабжать только по воздуху. Затем эта блокада была распространена на весь Западный Берлин.

В июне в Западной Германии началась денежная реформа. Тогда советские войска полностью прервали транспортное сообщение между Западным Берлином и Западной Германией. Западу просто заявили, что дороги нуждаются в ремонте и движение по ним закрыто. Заодно в Западном Берлине отключили электричество. Город остался без света, тепла и продовольствия.

Сталин был уверен, что Западный Берлин не выдержит блокады и его можно будет присоединить к Восточной Германии. Запад ограничится дипломатическими нотами. По словам Андрея Громыко, Сталин решил для себя, что отступит только в том случае, если американцы вдруг решатся на настоящую войну.

Сталин рассчитал правильно. Англия и Соединенные Штаты были растеряны. Они не испытывали никакого желания сражаться из-за Западного Берлина. Но Западный Берлин не дрогнул перед блокадой и не сдался. Власти города повторяли:

— Западный Берлин останется свободным и никогда не станет коммунистическим!

На грандиозном митинге правящий бургомистр Западного Берлина Эрнст Рейтер заявил:

— После коммунистического переворота в Чехословакии на очереди была Финляндия. Этого не случилось, потому что финский народ был готов отстаивать свою свободу. Это не случится и с Берлином, если он выстоит в эти кризисные дни. Жители Берлина! В этот час тяжелейших испытаний мы призываем вас: смело идите своим путем. Пусть мы будем жить бедно, но свободно.

Городские власти проявили неожиданное упорство. И американский комендант Берлина генерал Люциус Клей оказался упрямым человеком. Генерал сказал, что союзники помогут Западному Берлину, если сами берлинцы готовы выдержать все испытания. Правящий бургомистр ответил ему:

— Господин генерал, берлинцы до конца будут защищать свою свободу.

Генерал Клей нашел выход. Он предложил организовать воздушный мост, доставлять все необходимое в город военными самолетами. Полеты союзной авиации Сталин запретить не мог. Американцы думали, что воздушный мост понадобится неделю-другую. А он действовал почти год. По воздуху было доставлено два миллиона тонн грузов. Было совершено более двухсот семидесяти тысяч вылетов, несколько экипажей погибло в результате авиакатастроф. В Берлине рядом со зданием сената поставили памятник погибшим американским летчикам. Каждые сорок восемь секунд в Берлине приземлялся бомбардировщик с мирным грузом. Берлинцы получали маленькие пайки, даже крошечные. Но никто от голода не умер, и никто не капитулировал.

Сталин обычно выигрывал потому, что умел убеждать европейские страны в том, что в драке он готов идти до конца — в то время как изнеженная Европа не была к этому готова. Но в данном случае берлинцев и американцев Сталин недооценил. Напрасно он считал их слюнтяями, которым не хватит мужества, решительности и готовности терпеть лишения. Через год Сталин отменил блокаду. Ликованию берлинцев не было предела. Они отстояли свою независимость.

СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ ЕВРОПЫ

Политика Сталина сплотила Запад. Соединенные Штаты удвоили военные расходы. Западная Европа почувствовала, что ей нужно объединяться. Уинстон Черчилль 19 сентября 1946 года произнес в Цюрихском университете речь не менее важную, чем фултонская. Полгода спустя после Фултона англичанин говорил о единении Европы:

— На обширных пространствах Европы масса измученных, голодных, озабоченных и потерявших голову людей созерцают руины своих городов и жилищ и вглядываются в мрачный горизонт, боясь обнаружить там признаки какой-нибудь новой опасности, признаки новой тирании или нового террора. Если бы великая республика по ту сторону Атлантического океана в конце концов не осознала, что крушение или порабощение Европы определило бы и ее собственную судьбу и увлекло бы ее в пропасть, и, если бы она не протянула Европе руку помощи и не обеспечила бы ей свое руководство, мрачные времена со всеми их ужасами вернулись бы вновь. И они еще могут вернуться!

Тем не менее есть средство, которое, будучи применено повсеместно и энергично, могло бы чудесным образом изменить положение и в течение нескольких лет сделать всю Европу или же, по крайней мере, большую ее часть такой же свободной и счастливой, как нынешняя Швейцария. Это средство состоит в восстановлении европейской семьи народов (или, по крайней мере, в объединении максимально возможного числа ее членов) и в реорганизации ее на основе порядка, при котором они смогут жить в условиях свободы, безопасности и мира. Мы должны создать некую разновидность Соединенных Штатов Европы. Возможно, что наше время ограничено. Сейчас у нас передышка. Борьба прекратилась, но опасности не миновали. Если мы хотим создать Соединенные Штаты Европы, то мы должны сделать это сейчас…

Речь Черчилля читали и перечитывали в европейских столицах. Прошлое Европы было слишком сильно отягощено распрями, чтобы объединение народов могло осуществиться в течение короткого времени. Вновь и вновь возникали сомнения: возможно ли существование объединенной Европы?

Европа в течение столетий занимала в мире господствующее положение. От решений европейских держав зависели война и мир. Экономический прогресс зависел от европейского капитала и европейской техники. Первая мировая война вызвала европейскую катастрофу. В мясорубке войны погибли лучшие интеллектуальные силы континента. Пережитые страдания были столь огромны и столь неожиданны, да вдобавок они пришли после столетий приятного ощущения непрерывного прогресса, что уверенность Европы в себе оказалась поколебленной, а основа ее экономической мощи стала распадаться. Горизонты Европы сузились, а ее чувство собственного бессилия обострилось.

После Второй мировой войны центр тяжести мировых событий из Европы переместился в другое место. Правительства европейских стран неожиданно осознали, что их безопасность и процветание зависят от решений, принимаемых где-то далеко. Появились супердержавы — Советский Союз и Соединенные Штаты. Ни одной великой европейской державы не осталось. Из главных участников спектакля европейцы превратились в актеров, играющих второстепенные роли.

В марте 1948 года Бельгия, Люксембург, Нидерланды, Англия и Франция подписали Брюссельский договор об экономическом, социальном и культурном сотрудничестве и о коллективной обороне. К первой пятерке присоединились еще пять европейских стран — Дания, Исландия, Италия, Норвегия и Португалия.

Советские дипломаты во главе с Вышинским плохо понимали, какие процессы происходили в Европе. В Москве все еще рассчитывали на усиление противоречий между империалистическими державами. Слабым звеном считались Франция и Италия, потому что после войны там были сильные компартии. Вышинский постоянно докладывал Сталину об успехах советской дипломатии, которая пыталась разжечь разногласия между Западной Европой и США.

Вышинский и его помощники не оценили историческое значение процесса объединения Европы, которое началось с образования Европейского объединения угля и стали. Министры иностранных дел социалистических государств заявили, что это объединение преследует цель восстановить военно-промышленный потенциал Западной Германии «в целях подготовки новой войны в Европе и приспособления западногерманской экономики к планам англо-американского военного блока».

Из Объединения угля и стали со временем появился Европейский союз. Параллельно возникло и Европейское оборонительное сообщество. В апреле 1949 года десять европейских государств, а также Соединенные Штаты и Канада подписали Вашингтонский договор о создании Североатлантического договора. Статьи 5-я и 6-я устава НАТО говорили о том, что нападение на одно государство, входящее в союз, будет рассматриваться как нападение на все государства. Через месяц после создания НАТО Москва сняла блокаду Берлина.

Советская дипломатия пыталась всячески мешать расширению НАТО. Накануне VI сессии Генеральной ассамблеи ООН в Москве подготовили директивы для советской делегации. Прежде всего предстояло внести такое предложение: «Генеральная Ассамблея объявляет несовместимым с членством в Организации Объединенных Наций участие в агрессивном Атлантическом блоке, а также создание некоторыми государствами, и в первую очередь Соединенными Штатами Америки, военных, военно-морских и военно-воздушных баз на чужих территориях…»

При этом, понимая, вероятно, заведомую нереальность предложения, членам советской делегации рекомендовали: «В своих выступлениях делегаты должны сохранять выдержку, выступать в спокойном тоне, без задирчивости и излишней горячности. Делегаты должны действовать уверенно, твердо и тактично, избегая при этом обострения отношений с другими делегациями. Делегация должна исходить из необходимости такой линии своего поведения, которая могла бы привести к изоляции делегации и ослаблению тем самым ее возможного влияния на другие делегации».

В феврале 1949 года Москва предложила Норвегии подписать пакт о ненападении, чтобы предотвратить ее вступление в НАТО и появление на ее территории военных баз. Норвегия отвергла советскую идею и предпочла присоединиться к Североатлантическому блоку.

Штаб НАТО первоначально разместился в Париже. Соединенные Штаты, как ведущая военная держава, взяли на себя военное командование. Первым командующим силами НАТО в Европе назначили генерала Дуайта Эйзенхауэра. Политические вопросы были поручены Англии, и первым генеральным секретарем НАТО стал лорд Исмэй. Уже это показывало, что США с самого начала не придавали значения политическим вопросам. Лорд Исмэй полжизни прослужил в Индии и дослужился до поста командующего британскими силами в Индии. Во время Второй мировой войны служил начальником штаба у Черчилля.

Вслед за НАТО появилась Организация Варшавского договора — военный блок социалистических стран. Но западный блок оказался благополучнее, богаче и надежнее восточного. Восточный блок разрушился, а западный сохранился.

«ВЫ ТОЛЬКО ДЕТЕЙ УМЕЕТЕ ДЕЛАТЬ!»

12 марта 1949 года образовали Внешнеполитическую комиссию ЦК ВКП(б) — комиссию политбюро по вопросам внешней политики и связи с иностранными коммунистическими партиями и другими рабочими организациями. Комиссии поручили работу с иностранными компартиями и контроль за международной деятельностью советских общественных организаций (ТАСС, ВЦСПС, ВОКС, Совинформбюро, Центросоюз, антифашистские комитеты, Союз писателей).

Председателем комиссии утвердили заместителя шеф-редактора газеты «За прочный мир, за народную демократию» (а до того заместителя начальника управления пропаганды и агитации ЦК) Вагана Григорьевича Григорьяна. Его заместителями стали Борис Николаевич Пономарев (служивший в отделе международной информации ЦК, затем начальник Совинформбюро), Андрей Андреевич Смирнов, в ту пору заведующий 3-м европейским отделом МИД, и Яков Миронович Ломакин (первый заместитель заведующего отделом печати МИД).

Иногда Внешнеполитической комиссии поручали вопросы серьезной политики. Например, представить политбюро заключение по той или иной проблеме. Но после смерти Сталина комиссия была обречена. Вновь назначенному министром иностранных дел Молотову параллельная структура внутри аппарата ЦК была не нужна. Вагана Григорьяна перевели в Министерство иностранных дел заведующим отделом печати и членом коллегии. Но в том же 1953 году его из МИД убрали. Смирнов, напротив, продолжал служить в министерстве, стал послом в Австрии и ФРГ. Самую серьезную карьеру сделал Борис Пономарев. Он стал кандидатом в члены политбюро и секретарем ЦК КПСС.

Рабочий день министра Вышинского начинался в одиннадцать утра, а заканчивался в четыре-пять утра следующего дня. Совещания проходили ночью, когда люди мало что соображали. Сам Вышинский был исключительно работоспособен. К тому же он смертельно боялся отсутствовать на рабочем месте — вдруг позвонит Сталин.

Существовал такой порядок: если звонит вождь, всем полагалось немедленно покинуть кабинет министра. Несколько раз он звонил во время заседаний коллегии МИД. Вышинский неизменно вставал и говорил:

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

Члены коллегии немедленно вскакивали со своих мест и бросались к двери, чтобы оставить министра одного. Но дверь узкая, сразу все выйти не могли. И Вышинский тому, кто выходил последним, своим прокурорским голосом потом говорил:

— Я замечаю, что, когда я говорю с товарищем Сталиным, вы стремитесь задержаться в кабинете.

После таких слов в дверях возникала давка, и в результате сотрудники выходили вдвое дольше…

Советской дипломатической службе в те годы не хватало профессионалов. Наркоминдел накануне войны дважды подвергся разгрому. В первый раз — в эпоху большой чистки 1936–1937 годов, во второй раз — в 1939 году, после снятия Максима Литвинова с поста наркома. Молотов рекрутировал в дипломаты молодых выдвиженцев, социально надежных, но профессионально не подготовленных. Новые кадры с гордостью называли себя «молотовским призывом». Все это были недавние инженеры, врачи, учителя, демобилизованные офицеры, направленные в дипломатию ЦК партии. Сразу после войны решено было мобилизовать группу партийных и советских работников для формирования состава посольств, число которых увеличилось вдвое. Это были люди, привычные к жесткой дисциплине. Но интеллигентность из Министерства иностранных дел сразу выветрилась.

Кампания борьбы с космополитами и прочая мерзость не обошли стороной и МИД. Там тоже устраивались суды чести. Писались доносы с обвинениями в «отходе от линии партии». Это заканчивалось увольнением.

23 июня 1952 года Сталин принял новых послов — Андрея Громыко (в Англии), Александра Панюшкина (в Китае) и Василия Зарубина (в США). Присутствовали Молотов и Вышинский:

«В процессе беседы товарищ Сталин дал следующие указания о задачах посла.

Послы Советского Союза должны хорошо знать страну пребывания, ее государственных, политических, общественных деятелей и своевременно информировать советское правительство о происходящих в стране пребывания важнейших событиях. Послы недостаточно изучают экономику страны пребывания и политическую расстановку сил в ней…

Посол должен быть общительным в своих отношениях с государственными, политическими и дипломатическими деятелями, не избегать этих связей, напротив, всячески их развивать, должен умело проводить беседы, выясняя во время этих бесед интересующие их вопросы, больше слушать, ничего не обещать и не раскрывать нашу позицию по тому или иному вопросу, если она уже не выражена в соответствующих документах или в заявлениях советского правительства…

Послы являются ответственными за работу всех советских организаций в стране пребывания. Поэтому они должны конкретно руководить этими организациями…»

При Вышинском жесткий порядок сменился жестоким и бесчеловечным. В МИД произошла определенная деградация. Новый министр вел себя с подчиненными грубо, по-хамски, оскорблял их последними словами. Заведующий отделом ЦК КПСС и посол в Англии Леонид Митрофанович Замятин, работавший с Вышинским, называл его человеконенавистником. После его разносов на заседаниях коллегии людей выносили с сердечным приступом.

Михаил Степанович Капица, который со временем станет заместителем министра иностранных дел СССР, вспоминал: «Вышинский жесточайшим образом наказывал работников за любой промах. Например, мог уволить с работы за одну опечатку, которую автор записки проглядел. Его в МИД звали Ягуаром Ягуаровичем. Меня Ягуар не трогал, относился корректно и даже подвозил на своей машине до Москвы, когда за городом устраивались приемы…»

Вышинский не любил своего первого заместителя Андрея Андреевича Громыко, лишил его поста первого зама и отправил послом в Англию. Это равнялось понижению и ссылке. Если бы Вышинский пробыл на посту министра подольше, он бы вообще убрал Громыко с дипломатической службы. Впрочем, Громыко сам подставился. Он послал мидовских рабочих строить себе дачу во Внукове — достаточно простительный проступок среди высших чиновников. Но Вышинский узнал об этом и добился вынесения ему выговора по партийной линии. Вместо Громыко первым заместителем стал Яков Малик.

Владимир Иванович Ерофеев, который работал с Вышинским, рассказывает:

— Во время коллегии он часто говорил мне: вызовите такого-то. Я передаю секретарям, они звонят и просят сотрудника зайти. Пока тот дойдет до зала заседания коллегии, Вышинский уже забыл, зачем звал его, и спрашивает у меня шепотом: не помните, какой у меня был к нему вопрос? А я же не знаю… Вышинский махнет рукой: а, ладно, и начинает просто так распекать, вспоминая реальные и мнимые промахи. И доволен — не зря вызывал!

Таков был его стиль работы и руководства. В прежние времена его хотя бы Молотов иногда одергивал, а кто рискнет возразить министру? Правда, Олег Александрович Трояновский рассказывал мне, что однажды мастерски отбрил министра заведующий экономическим отделом министерства Владимир Геращенко (отец будущего банкира).

Вышинский очередной разнос закончил такими словами:

— Вы ничего толком и не можете, вы только детей умеете делать!

У Геращенко действительно было много детей, и он вдруг резко ответил:

— А у вас, Андрей Януарьевич, это плохо получается, вот вы и злитесь.

Вышинский был настолько ошарашен, что не нашелся как ответить.

А вот в судьбе Анатолия Федоровича Добрынина Вышинский сыграл счастливую роль. Добрынин попал в дипломатию случайно. Его направили в Высшую дипломатическую школу, а потом взяли в учебный отдел МИД. Работа была нудная — писать инструкции. Однажды поздно вечером его вызвали к Вышинскому. Тот объявил:

— Хотим вас назначить заведующим учебным отделом.

— Я против, — вдруг сказал Добрынин, — мне эта работа не нравится.

Вышинский возражений не терпел и выгнал Добрынина. А через несколько лет, когда Добрынина собирались командировать на работу в Швейцарию, он вновь оказался в кабинете Вышинского. Вышинский сразу вспомнил упрямца и распорядился:

— Давайте-ка мы его в Америку отправим, у нас с американцами очень плохие отношения.

Так министр положил начало успешной карьере человека, который пробыл послом при шести президентах Соединенных Штатов.

Вышинский считал своим долгом принимать людей по личным вопросам и иногда оказывал им благодеяния — так, он спас от ареста своего будущего биографа Аркадия Ваксберга, тогда еще студента-юриста. К Вышинскому часто обращались за помощью его подчиненные в МИД. Он давал указания разобраться, иногда действовало само его имя, и людям помогали. Профессор-германист Всеволод Дмитриевич Ежов начинал работу в Министерстве иностранных дел во времена Вышинского:

— Его побаивались, потому что он был человек очень резкий, безжалостный, мог унизить, растоптать любого сотрудника министерства. Но некоторые и уважали, потому что Андрей Януарьевич был блестящий оратор с завидной эрудицией, беседовал со Сталиным, который частенько с ним соглашался. Его участие в процессах тридцатых годов вовсе не было для нас минусом, мы считали Вышинского человеком, который умеет разоблачать врагов.

Всеволода Ежова после окончания Института международных отношений распределили в чехословацкую референтуру. Однажды в МИД пришел запрос из Комитета по делам искусств при Совете министров с просьбой высказать мнение о чехословацком фильме, который собирались купить. Все старшие дипломаты были заняты, посмотреть этот фильм и написать заключение поручили самому молодому сотруднику — Ежову.

— Это был очень непритязательный детектив, — говорит Всеволод Дмитриевич. — Но я в соответствии с тем, чему меня учили, решил, что для советского зрителя лента не подходит, и написал отрицательный отзыв.

Однако загвоздка заключалась в том, что фильм, оказывается, уже купили, а Министерство иностранных дел запросили уже задним числом, не сомневаясь в ответе. Начался переполох. Руководители Комитета по делам искусств обратились за помощью к Ворошилову, который сменил Вышинского на посту заместителя главы правительства по делам культуры и образования. Ворошилов позвонил Андрею Януарьевичу, попросил вмешаться. Министр обещал сам посмотреть фильм. Ночью в мидовском кинозале организовали просмотр. Когда фильм кончился и зажегся свет, Вышинский встал и, обращаясь к заведующему отделом, недоуменно спросил:

— А что тут вредного? — И стал его отчитывать. Затем он пронзил взглядом Ежова: — А тебе только в футбол гонять, а не серьезным делом заниматься.

И ушел, распорядившись написать новый отзыв.

— Мне на год задержали присвоение дипломатического звания, — вспоминает Всеволод Ежов, — но коллеги потом говорили, что я еще легко отделался. А вот заведующего отделом перевели на другую работу.

Молодых дипломатов учили основному правилу: не высовывайся! Главное для дипломата — исполнительность и никакой инициативы. Еще потрясала атмосфера секретности. Однажды Ежову в руки попала бумага, полученная дипломатической почтой из Праги: «Из дневника посла СССР в Чехословакии. Запись беседы со шведским послом». Вся запись состояла буквально из одной строчки: «Сегодня во время прогулки на улице я встретил шведского посла. Мы поздоровались и разошлись».

Ежов удивленно спросил старшего коллегу:

— А зачем он это сообщает?

— На всякий случай.

— А зачем гриф «Секретно»?

— Так положено. Бумажке грош цена, а если ее ветром на улицу выдует, лучше сам за ней бросайся — посадят.

Сотрудников министерства предупреждали: о работе ни с кем не говорить, ни с родными, ни с друзьями. Да они и без таких предостережений чувствовали, что дипломатическая служба — дело весьма опасное.

14 ноября 1949 года политбюро приняло решение о чекистском обслуживании аппарата Министерства иностранных дел: «В связи с тем, что работники Министерства иностранных дел по роду своей службы поддерживают связь с иностранцами, считать необходимым возложить на МГБ чекистское обслуживание аппарата МИД».

— У нас совсем не было ощущения, что мы участвуем в важном государственном деле, — говорил мне Всеволод Ежов, — напротив, мы занимались какими-то мелкими делами. Вопрос о выплате польскому крестьянину компенсации за то, что на маневрах советский танк разворотил ему забор, решался подписью Сталина.

Американский посол Смит приходил в министерство жаловаться на новые таможенные правила, установленные для дипломатических миссий:

«Согласно новым правилам посольству разрешается ввозить без взимания пошлин различные печатные бланки и анкеты и книги. Но на все другие бумажные изделия, включая бумагу для ротатора и папиросную бумагу, налагается таможенная пошлина… Получив из США годичный запас бумаги, посольство вынуждено израсходовать на эту бумагу почти весь таможенный лимит…

В Советском Союзе взимается чрезвычайно большая пошлина с грузов… За бумагу, которая стоит 75 долларов в Соединенных Штатах, надо платить пошлину в размере 4200 долларов… Следует указать, что посольству предоставлен такой же таможенный лимит, как и самому маленькому из иностранных посольств в Москве, имеющему штат в 6–7 человек по сравнению со штатом американского посольства в 130–140 человек…

Смит говорит, что нигде, ни в какой стране не взимается пошлина с грузов, которые необходимы для работы посольств, для его служебных надобностей…»

Работа МИД в сталинские времена была физически очень тяжелой, вспоминал Владимир Александрович Крючков, который из дипломатов переквалифицируется в чекисты и станет председателем КГБ. Уходили с работы в два-три ночи, начальство засиживалось до утра. Но днем делали перерыв на пару часов — пообедать и отдохнуть. Разрешить уйти пораньше мог только высокий начальник — и то если что-то случилось.

Когда после смерти Сталина в министерство вернулся Молотов, он распорядился установить нормальные рамки рабочего дня, и его помощники следили за тем, чтобы никто без нужды не засиживался в кабинете. Стало поспокойнее. Молотов не дергал людей, как это делал Вышинский.

КАКИЕ УЖ ТУТ ДРУЗЬЯ!

В октябре 1951 года был арестован Лев Романович Шейнин, широко известный своими детективными рассказами. Юристы больше знали его как начальника следственной части прокуратуры Союза ССР. Арестовали Шейнина как «еврейского националиста», но следователи выбивали из него показания и на министра иностранных дел Вышинского. Шейнин написал заявление на имя министра госбезопасности Семена Денисовича Игнатьева: «Следователь пошел по линии тенденциозного подбора всяческих, зачастую просто нелепых, данных, большая часть которых была состряпана в период ежовщины, когда на меня враги народа завели разработку, стремясь посадить, как наиболее близкого человека А.Я. Вышинского, за которым они охотились».

Высокое положение Андрея Януарьевича следователей Министерства госбезопасности нисколько не смущало. А ведь на последнем при Сталине партийном съезде Вышинского избрали кандидатом в члены президиума ЦК. Это была вершина его карьеры. На дачу к себе вождь, правда, Вышинского не приглашал — совсем уж за своего не считал. Но очевидные таланты ценил. На фоне малограмотных, косноязычных партийных работников Вышинский казался светочем мысли.

Выступая в Академии наук, Вышинский, оратор милостью Божьей, мог без запинки выговорить панегирик Сталину, предложив «восславить великого вождя, учителя, творца, вдохновителя, создателя бессмертной Конституции, кормчего революции и великого хранителя ленинских заветов». Не всякий мог такое выговорить. Но настроение Сталина могло перемениться в любой день, и следователи из Министерства госбезопасности хотели заранее запастись материалом и на Вышинского, чтобы не оказаться в нужную минуту с пустыми руками.

Почему Вышинский выжил? Никто не в состоянии проникнуть в логику Сталина, но надо понимать, что при очередном повороте истории и Вышинский тоже мог попасть под колесо. И он-то об этом знал, помнил, не забывал ни на секунду, что любой день на свободе может быть для него последним. Ему завидовали, а его во сне преследовали кошмары. Сталину как раз и нужны были люди, которых гонит страх и которые поэтому превращаются в лакеев.

В отличие от склонного к аскетизму Молотова Вышинский был барином и сибаритом — любил жизнь во всех ее проявлениях. Он мало пил, вечерами гулял на даче, но питал слабость к женщинам. В МИД у него была одна дама пышных форм, которая в конце концов стала решать все кадровые вопросы. Дипломаты перед ней унижались. При этом он оставался одиноким человеком, из близких людей — только жена и дочь. Никаких друзей. Все было относительно — сегодня друг, завтра враг. Какие уж тут друзья!

БРАУНИНГ В СЕЙФЕ

5 марта 1953 года наследники Сталина заново сформировали президиум ЦК — уже без Вышинского. Министром иностранных дел вновь стал Молотов. 7 марта Андрей Януарьевич был освобожден от должности министра «в связи с реорганизацией правительства». Он возглавлял министерство ровно четыре года. Но обижать Вышинского не захотели. Его утвердили постоянным представителем СССР в ООН и — чтобы подчеркнуть его высокий статус — сделали первым заместителем министра. В Нью-Йорке он отметил семидесятилетие, получил еще один орден Ленина — шестой. Но лишился не только влияния, но и прежнего апломба.

Леонид Митрофанович Замятин, работавший тогда в ООН, вспоминает:

— Это был уже другой человек — как побитая собака.

У него остался лишь любимый конек — трибуна ООН. Он продолжал разносить всех и вся. ООН предоставляет дипломатам разных стран уникальную возможность незаметно для публики, за закрытыми дверьми, путем длительных консультаций и бесед договориться, достичь компромисса. Но в те времена на компромисс и не рассчитывали. ООН была трибуной для столкновений, конфронтации и ругани. Не договориться надо было, а обругать. Тут Вышинскому не было равных. Он запросто мог сказать, указывая пальцем:

— Вот он, поджигатель войны!

В ООН на Вышинского не обижались. За джентльмена его никто и не считал. Он был своего рода достопримечательностью, как бы теперь сказали, первоклассным шоуменом. Он устраивал в ООН представления, и дипломаты сбегались на него посмотреть. Как выразился американский посол Кеннан, Вышинский издавал «вопль подозрительной, скрытной России против воображаемой враждебности внешнего мира».

Оратор он действительно был сильный, это все признавали. Среди западных дипломатов таких златоустов не нашлось. Олег Трояновский вспоминал, как однажды он переводил выступление Вышинского перед большой аудиторией. Он говорил, что нашу страну критикуют несправедливо и напрасно нас называют тоталитаристами. Трояновский стал переводить эту фразу и никак не мог выговорить это слово. Находчивый Вышинский нагнулся к микрофону и сказал:

— Видите, да мы это слово даже выговорить не можем!

Находчивость у него была фантастическая. В одном из выступлений он что-то спутал и стал излагать западную точку зрения. Его перепуганные помощники написали ему записку: «Андрей Януарьевич, вы излагаете западную позицию, наша другая». Он продолжал говорить как ни в чем не бывало. Потом вдруг остановился:

— Это позиция врагов мира и поджигателей войны, а наша позиция противоположная.

И принялся излагать нечто прямо противоположное тому, что с таким жаром только что доказывал.

Вышинский прожил в Нью-Йорке всего один год. Ходили даже слухи, что он застрелился. В сейфе у него действительно нашли браунинг. Но пистолетом Вышинский не воспользовался. Он, можно сказать, умер на руках Леонида Замятина, будущего заведующего отделом ЦК КПСС. Это произошло 22 ноября 1954 года.

Замятин рассказывал мне:

— Накануне, в субботу, Вышинский вернулся после долгого и неприятного разговора с польским министром иностранных дел Станиславом Кшишевским.

Замятин дежурил утром в воскресенье. Приехал, спросил, что нового. Охранники Вышинского рассказали, что ночью у него был сердечный приступ, врачу пришлось сделать укол. Пока они это рассказывали, вдруг сверху, с третьего этажа, донесся женский крик — это кричала стенографистка Валентина Карасева.

Вышинскому надо было произносить речь. Он проснулся, вызвал стенографистку, стал диктовать, и ему опять стало плохо. Стенографистка выскочила на лестницу и стала звать на помощь:

— Андрею Януарьевичу плохо, он умирает!

Замятин и охранники поднялись на лифте и увидели его сидящим в кресле с откинутой головой, воротник рубашки разорван. Его переложили на диван, один из охранников бросился за врачом. Прибежал его личный врач, стал делать ему уколы. Пришла и врач представительства. Она посмотрела ему в глаза и констатировала:

— Не надо уколов, он уже мертв.

Через некоторое время позвонил постоянный представитель США в ООН Генри Кэбот Лодж:

— Господин Замятин, у вас что-то произошло?

Леонид Митрофанович ответил:

— Нет, все в порядке.

— Как ничего? — удивился он. — Если вам нужна помощь, она будет немедленно оказана.

И через несколько минут у подъезда советского постпредства появился американский реанимобиль. Откуда же американцы могли узнать о случившемся? Замятин еще не успел позвонить ни послу в Вашингтон, ни заместителю Вышинского по постпредству. Впоследствии, когда сотрудники госбезопасности проверяли кабинет, то нашли в ножке письменного стола потайной микрофон. Его личные беседы, тайные переговоры, диктовки — все записывалось американцами. Вышинский так старался ошеломить американцев своими домашними заготовками, а они заранее знали все, что он им приготовил. На свое счастье, он не дожил до этого печального разоблачения.

В ООН были произнесены подобающие случаю скорбные слова, кто-то из дипломатов, возможно, искренне сожалел, что никогда больше не услышит этого краснобая. В Москве, когда Андрея Януарьевича хоронили, говорят, ни один человек слезинки не проронил. Как же он, должно быть, насолил людям, с которыми работал…

Впрочем, отнюдь не все помянули бывшего министра злом. Корней Чуковский записал в дневнике 23 ноября: «Умер А.Я. Вышинский, у коего я некогда был с Маршаком, хлопоча о Шуре Любарской и Тамаре Габбе. Он внял нашим мольбам и сделал даже больше, чем мы просили, так что Маршак обнял его и положил ему голову на плечо, и мы оба заплакали…»

— Не понимаю, почему так относятся к памяти Вышинского, — удивлялся Молотов. — Ведь это был способный и дельный работник. Не все имеют такие качества дипломатов, какие имел он…

Урну с прахом Вышинского захоронили в Кремлевской стене слева от Мавзолея. Он единственный из министров иностранных дел, удостоенный этой чести. Но после смерти, в советские времена его старательно вычеркивали из истории дипломатии, как Троцкого или Шепилова. Он не был ни осужден, ни репрессирован, но его просто стеснялись упоминать.

* * *

Андрей Януарьевич Вышинский остался в истории как прокурор, судья и обвинитель на печально знаменитых московских процессах тридцатых годов. Но прокурором СССР Вышинский был всего четыре года, столько же лет он занимал пост министра иностранных дел. А в общей сложности он проработал в Министерстве иностранных дел четырнадцать лет — больше, чем в прокуратуре. Однако в историю он вошел все-таки как прокурор. И это правильно. Он, даже будучи министром иностранных дел, так и остался прокурором — только в масштабах всего земного шара.

До и после Вышинского министрами иностранных дел становились люди, случайно вознесенные на дипломатический олимп. В других исторических обстоятельствах они не заняли бы столь заметного места. Андрей Вышинский в любую эпоху и в любой стране занял бы высокое положение, отвечающее его природным талантам и дарованиям. И может быть, в другие времена не проявились бы так ярко заложенные в его характере душевная подлость, трусость и беспринципность.

Глава 6
ВЯЧЕСЛАВ МИХАЙЛОВИЧ МОЛОТОВ. ОН ДАЖЕ ЖЕНУ НЕ СМОГ СПАСТИ

В первых числах октября 1945 года, после окончания войны, Сталин впервые за последние годы уехал отдыхать на юг и пробыл там достаточно долго. «Он постарел, — вспоминала его дочь Светлана. — Ему хотелось покоя. Он не знал порою сам, чего ему хотелось…» В разрушенной и голодной стране стали строить ему дачи — под Сухуми, возле Нового Афона, на Валдае и дачный комплекс на озере Рица.

Сталин уехал из Москвы и словно исчез. Никто ничего не знал. Иностранные журналисты стали говорить, что его отправили в отставку, что он тяжело болен или вообще уже умер, только русские не знают, как об этом сообщить.

В сентябре в Лондоне на встрече министров иностранных дел недавним союзникам уже ни о чем не удалось договориться. Государственный секретарь США Бирнс и американский посол в Москве Аверелл Гарриман решили, что прямой разговор со Сталиным поможет понять, чего хотят русские.

15 октября 1945 года нарком Молотов принял Гарримана, который накануне получил от президента Трумэна послание для Сталина с указанием «Вручить лично». Молотов объяснил послу, что генералиссимус выехал на отдых приблизительно на полтора месяца. Он находится довольно далеко от Москвы, поэтому сейчас не занимается делами.

Гарриман настаивал:

— Президент надеется, что генералиссимус Сталин сможет принять его. Хотя, разумеется, генералиссимус Сталин заслужил отдых.

— Не только сам товарищ Сталин, — говорил Молотов, — но и все его коллеги считали, что он должен получить настоящий отпуск. Во время войны товарищ Сталин не имел никакого отдыха.

— Во время физкультурного парада в Москве, — любезно заметил Гарриман, — я обратил внимание, каким крепким выглядел генералиссимус Сталин.

— Товарищ Сталин действительно крепкий человек, — подтвердил нарком иностранных дел.

Гарриман сказал, что и в кинофильме о физкультурном параде генералиссимус Сталин тоже выглядит очень бодрым и жизнерадостным. Молотов ответил, что все советские люди, посмотрев этот фильм, будут рады видеть товарища Сталина в хорошем настроении и хорошо выглядящим…

16 октября просьбу Гарримана рассмотрели оставшиеся на хозяйстве члены политбюро Маленков, Молотов, Берия и Микоян. Они доложили Сталину: «Мы считаем, что Гарримана с посланием Трумэна следует принять ввиду просьбы президента, а также ввиду того, что американцы взяли на себя инициативу в вопросе о дальнейшем обсуждении происшедшего на Лондонской сессии Совета министров. В этом деле, однако, нежелательным является то, что Гарриман будет знать место Вашего пребывания на отдыхе».

Победило любопытство. Вождю, как и членам политбюро, хотелось знать, что же говорится в послании американского президента. Следующей ночью Сталин ответил Москве: «Ввиду выраженного Вами желания я не возражаю против приема Гарримана в Сочи с целью выслушать его комментарии к посланию Трумэна. Если во время беседы с Гарриманом выяснится, что он не ограничивается своими комментариями и добивается решения вопроса, я отвечу, что, находясь в отпуску, не могу принять какого-либо решения без участия представителя правительства. В этом случае я вызову Молотова, и вместе с ним примем решение, которое будет либо положительным, если решение будет благоприятным для нас, либо отрицательным, если оно не будет благоприятным».

24 октября 1945 года Гарримана доставили самолетом в Адлер. На аэродроме его ждали постоянный переводчик вождя Владимир Николаевич Павлов и начальник охраны Николай Сидорович Власик.

Гарриман обсуждал со Сталиным работу лондонской сессии Совета министров иностранных дел и схему управления оккупированной Японии. Сталин внимательно выслушал Гарримана. Беседа продолжалась два часа сорок пять минут. Вождь предложил продолжить беседу на следующий день, 25 октября, в семь вечера. Но ни о чем не договорились. Переводчик записал последние слова Гарримана:

«Гарриман говорит, что завтра он вылетает в Москву и полностью информирует оттуда Президента о своих беседах с И.В. Сталиным.

Он, Гарриман, уверен, что Президент будет разочарован теми взглядами, которые были высказаны И.В. Сталиным… Гарриман говорит, что подробно информирует Президента о своих беседах с И.В. Сталиным. Он, Гарриман, очень благодарен за то время, которое уделил ему И.В. Сталин.

Тов. Сталин замечает, что за это не стоит благодарить. Он, тов. Сталин, принял Гарримана как посла и друга…»

Посол доложил в Вашингтон: «Сталин был как нельзя более дружелюбен ко мне лично и на прощание сказал, что был рад принять меня не только как американского посла, но и как друга. У меня ощущение, что он хочет с нами поладить, но с непомерной подозрительностью относится к каждому нашему шагу».

29 октября посла Гарримана принял нарком Молотов. Он поинтересовался у Гарримана, как чувствует себя Сталин.

«Гарриман, — говорится в записи беседы, — отвечает, что, несмотря на короткий отдых, который имел Генералиссимус Сталин, он выглядит очень хорошо, вопреки слухам, циркулирующим сейчас за границей.

Молотов говорит, что слухов почему-то сейчас очень много. Недавно, говорит Молотов, с вопросом о таких слухах ко мне обратился один американский корреспондент, и я ему посоветовал обратиться к послу Гарриману, как только что видевшемуся с Генералиссимусом Сталиным.

Гарриман говорит, что много слухов о здоровье Генералиссимуса Сталина ему пришлось слышать в Вене, и когда его спрашивали о здоровье Генералиссимуса Сталина, то он отвечал, что последний чувствует себя очень хорошо… Слухов в последнее время появилось очень много, и даже начинают поговаривать о войне между СССР и Турцией и о войне между союзниками».

— Таких слухов много, — заключил Молотов, — но они столь неправдоподобны, что вряд ли кто им поверит.

Опять вернулись к вопросу об управлении оккупированной Японией.

Вашингтон предлагал, чтобы в Дальневосточной комиссии, состоящей из представителей четырех держав (СССР, США, Англии и Китая), которая станет управлять Японией, решения принимались большинством голосов. Молотов согласился и сказал, что достаточно даже двух голосов для принятия решения.

Сталину этот пункт не понравился. Он считал, что Советский Союз отстраняют от управления Японией. 4 ноября вождь отозвался из Сочи: «Предложение о большинстве трех голосов великих держав есть жульническое предложение, имеющее своей целью изолировать нас. Предложение о большинстве двух голосов не лучше предложения о трех голосах. Молотов не имел права высказываться за предложение о двух голосах. Манера Молотова отделять себя от правительства и изображать себя либеральнее и уступчивее, чем правительство, никуда не годится».

Его мнение оформили решением политбюро: «Признать, что в переговорах с Гарриманом Молотов допустил ошибку…»

Молотов приписал к решению: «Согласен. Постараюсь впредь не допускать таких ошибок».

ВЫСТРЕЛ В КРЕМЛЕ

Атмосфера взаимоотношений с американцами и англичанами еще оставалась вполне доброжелательной. Без конца приемы, дружеские встречи с иностранцами-союзниками. Даже такое твердое сердце, как у Молотова, не выдержало. Он утратил привычную осторожность. На приеме в Кремле по случаю очередной годовщины Октябрьской революции Вячеслав Михайлович намекнул иностранным корреспондентам, что правительство, возможно, несколько ослабит цензуру и иностранные корреспонденты более свободно смогут передавать информацию из Москвы. Американские корреспонденты еще от себя добавили, что теперь, может быть, Молотов вновь станет главой правительства, потому что Сталин стар, болен и скоро покинет свой пост.

Когда вождю представили перевод статей из зарубежной прессы, он остервенел. Всякие разговоры о состоянии своего здоровья Сталин карал беспощадно, устраивая время от времени соратникам проверки.

На приеме в день Парада Победы в 1945 году Сталин вдруг сказал, что через несколько лет он должен будет уйти от дел. Все хором заговорили о том, что это совершенно невозможно.

В другой раз у себя на даче Сталин опять завел разговор о пенсии:

— Пусть Вячеслав теперь поработает. Он помоложе.

Это была откровенная провокация, и Молотов был достаточно умен и опытен, чтобы немедля отвергнуть такую перспективу. Но, прочитав обзор иностранной прессы, Сталин подумал, что Молотов, вероятно, и в самом деле подумывает о его кресле. Пока он находился на отдыхе, чуть ли не всякий поступок Молотова вызывал у вождя приступ раздражения.

9 ноября 1945 года «Правда» поместила сообщение ТАСС из Лондона «Выступление Черчилля в палате общин».

— Я должен выразить чувство, — говорил Черчилль, — которое, как я уверен, живет в сердце каждого, — чувство глубокой благодарности благородному русскому народу. Доблестные советские армии, после того как они подверглись нападению со стороны Гитлера, проливали свою кровь и терпели неизмеримые мучения, пока не была достигнута абсолютная победа… Всякая мысль о том, что Англия преднамеренно проводит антирусскую политику или устраивает сложные комбинации в ущерб России, полностью противоречит английским идеям и совести.

Отдельно Черчилль высказался о Сталине:

— Я лично не могу чувствовать ничего иного, помимо величайшего восхищения, по отношению к этому подлинно великому человеку, отцу своей страны, правившему судьбой своей страны во время мира, и победоносному защитнику во время войны.

Но советскому вождю он не угодил, хотя еще недавно советская печать с удовольствием печатала подобного рода выступления западных политиков.

На следующий день, прочитав «Правду», Сталин отправил из Сочи раздраженную шифротелеграмму членам политбюро Молотову, Берии, Маленкову и Микояну:

«Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалением России и Сталина. Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить свою нечистую совесть и замаскировать свое враждебное отношение к СССР, в частности замаскировать тот факт, что Черчилль и его ученики из партии лейбористов являются организаторами англо-американско-французского блока против СССР. Опубликованием таких речей мы помогаем этим господам.

У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ. Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами. С угодничеством перед иностранцами нужно вести жестокую борьбу…»

11 ноября 1945 года Молотов телеграфировал вождю:

«Тов. Сталину.

Опубликование сокращенной речи Черчилля было разрешено мною. Считаю это ошибкой, потому что даже в напечатанном у нас виде получилось, что восхваление России и Сталина Черчиллем служит для него маскировкой враждебных Советскому Союзу целей. Во всяком случае ее нельзя было публиковать без твоего согласия».

1 декабря 1945 года в британской газете «Дейли геральд» появилась корреспонденция из Москвы, в которой пересказывались слухи, связанные с отпуском Сталина, — что он уйдет и его заменит Вячеслав Михайлович: «На сегодняшний день политическое руководство Советским Союзом находится в руках Молотова, при наличии, конечно, общих директив со стороны политбюро».

В тот же день «Нью-Йорк таймс» написала о разногласиях в политбюро относительно результатов Лондонской конференции министров иностранных дел, говорилось, что Сталин недоволен жесткой линией Соединенных Штатов и Великобритании.

22 октября 1945 года ассоциация англо-американских иностранных корреспондентов в Москве представила в Наркоминдел письмо с протестом против цензуры. Ответ последовал 30 октября: «Ввиду несолидного характера письма ассоциации о цензуре Народный Комиссариат Иностранных Дел не видит возможности рассматривать его».

А 1 декабря 1945 года агентство Рейтер сообщило об ослаблении цензуры корреспонденций иностранных журналистов из Москвы. Оно сослалось на слова, сказанные 7 ноября на приеме Молотовым одному из американских журналистов:

— Я знаю, что вы, корреспонденты, хотите устранить цензуру. Что бы сказали, если бы я согласился с этим на условиях взаимности?

Молотов сказал товарищам по политбюро, что он таких слов не говорил. Но было поздно. Вождь пребывал в гневе. 5 декабря 1945 года Сталин телеграфировал Молотову, Берии, Микояну и Маленкову из Сочи:

«Дня три тому назад я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденцию газеты «Дейли геральд» из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства, насчет взаимоотношений членов правительства и насчет Сталина.

Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропускать корреспонденции без особых строгостей. Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что он немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру.

Сегодня, однако, я читал в телеграммах ТАСС корреспонденцию московского корреспондента «Нью-Йорк таймс», пропущенную отделом печати НКИД, где излагаются всякие клеветнические штуки насчет членов нашего правительства…

Если Молотов распорядился дня три назад навести строгую цензуру, а отдел печати НКИД не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД. Если же Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем и надо привлечь к ответу Молотова. Я прошу вас заняться этим делом…»

Члены политбюро провели расследование и ответили, что Молотов после окрика Сталина, разумеется, дал 2 декабря соответствующие указания отделу печати НКИД, но возмутившая вождя корреспонденция для газеты «Нью-Йорк таймс» была отправлена из Москвы раньше, 30 ноября…

Сталин все равно остался недоволен и продиктовал Маленкову, Берии и Микояну в тот же день новую телеграмму:

«Вашу шифровку получил. Я считаю ее совершенно неудовлетворительной. Она является результатом наивности трех, с одной стороны, ловкости рук четвертого члена, то есть Молотова, с другой стороны…

Молотов не мог не знать, что пасквили на Советское правительство, содержащиеся в этих сообщениях, вредно отражаются на престиже и интересах нашего государства. Однако он не принял никаких мер, чтобы положить конец безобразию, пока я не вмешался в это дело. Почему он не принял мер? Не потому ли, что Молотов считает в порядке вещей фигурирование таких пасквилей особенно после того, как он дал обещание иностранным корреспондентам насчет либерального отношения к их корреспонденциям? Никто из нас не вправе единолично распоряжаться в деле изменения курса нашей политики. А Молотов присвоил себе такое право. Почему, на каком основании? Не потому ли, что пасквили входят в план его работы?..

До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что он не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем…

Я вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту мою телеграмму, но копии ему не передавать».

Тройка пригласила Молотова и припомнила ему все ошибки, которые тот допускал в последние дни. Товарищи по политбюро суммировали:

«Мы сказали Молотову, что все сделанные им ошибки за последний период, в том числе и ошибки в вопросах цензуры, идут в одном плане уступок англо-американцам и что в глазах иностранцев складывается мнение, что у Молотова своя политика, отличная от политики правительства и Сталина, и что с ним, с Молотовым, можно сработаться…

Молотов, после некоторого раздумья, сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился…»

Вождь требовал сурово наказать Молотова. Члены политбюро пытались как-то выручить Молотова, поэтому и докладывали Сталину, что Вячеслав Михайлович каялся, просил прощения и плакал. Сталин брезгливо сказал:

— Что он, институтка, — плакать?

Вождь остался недоволен докладом соратников: «Шифровка производит неприятное впечатление ввиду наличия в ней ряда явно фальшивых положений. Кроме того, я не согласен с вашей трактовкой вопроса по существу. Подробности потом в Москве».

Но не выдержал и 9 декабря прислал обширную шифровку с оценкой внешней политики, где требовал от соратников непоколебимой стойкости:

«Мы выиграли борьбу в Болгарии, Югославии. Об этом говорят результаты выборов в этих странах. Если бы мы колебнулись в вопросах об этих странах и не проявили выдержки, мы наверняка проиграли бы борьбу.

Одно время вы поддались нажиму и запугиванию со стороны США, стали колебаться, приняли либеральный курс в отношении иностранных корреспондентов и выдали свое собственное правительство на поругание этим корреспондентам, рассчитывая умилостивить этим США и Англию. Ваш расчет был, конечно, наивным. Я боялся, что этим либерализмом вы сорвете нашу политику стойкости и тем подведете наше государство. Именно в это время вся заграничная печать кричала, что русские не выдержали, они уступили и пойдут на дальнейшие уступки. Но случай помог вам, и вы вовремя повернули к политике стойкости…»

15 декабря 1945 года нарком Молотов принял прибывшего в Москву Государственного секретаря Бирнса. Вновь зашел разговор о Сталине.

«После взаимных приветствий, — говорится в записи беседы, — Бирнс спрашивает Молотова о здоровье генералиссимуса Сталина.

Молотов отвечает, что здоровье генералиссимуса хорошее, и просит Бирнса не верить никаким слухам на этот счет.

Бирнс отвечает, что в США было так много слухов о здоровье генералиссимуса Сталина, что он, Бирнс, был вынужден опровергнуть их на основании сообщения, полученного от Гарримана… О хорошем состоянии здоровья генералиссимуса Сталина говорит хотя бы тот факт, что он в течение пяти часов стоял на физкультурном параде на Красной площади.

Молотов подтверждает, что у генералиссимуса Сталина хорошее здоровье.

Бирнс говорит, что одной из причин распространения слухов послужил тот факт, что генералиссимус Сталин был в течение двух дней нездоров в Потсдаме. Однако это очень короткий срок, так как, например, если он, Бирнс, простужается, то ему обычно требуется больше двух дней для выздоровления.

Молотов говорит, что и тогда, в Потсдаме, генералиссимус Сталин после выздоровления чувствовал себя хорошо…»

В конце марта 1947 года в Москву приехал видный в ту пору американский политик Гарольд Стассен. Губернатор Миннесоты, он во время войны служил на флоте. Стассен представлял либеральное крыло Республиканской партии и на будущий год собирался баллотироваться в президенты. Считалось, что у Стассена были шансы победить Трумэна, в Москве его воспринимали как возможного будущего президента Соединенных Штатов.

Стассен очень хотел встретиться со Сталиным, это придало бы ему политического веса. Молотов ответил, что вождь болен гриппом и в течение семи — десяти дней не сможет принимать посетителей. Объяснил:

— Грипп сейчас очень распространен в Москве ввиду резкого перехода от зимы к лету.

Уинстон Черчилль уже произнес в Фултоне свою знаменитую речь о железном занавесе, который разделил два блока. И Молотов пожелал прощупать Стассена.

— Вероятно, проехав железный занавес, вы увидели, что все идет вверх дном и люди ходят на голове в то время, как на Западе от железного занавеса они ходят на ногах.

— Люди во всех странах похожи друг на друга, — ответил Стассен. — Вероятно, вы знаете, что я выступил против Черчилля немедленно после того, как тот произнес свою речь в Фултоне.

Стассен удостоился аудиенции у вождя, который воспользовался этим случаем, чтобы высказаться о цензуре. Он принял Стассена поздно вечером 9 апреля 1947 года.

Американский политик заговорил о том, что печать, торговля и культурный обмен — вот те сферы, в которых две системы должны найти средства наладить свои взаимоотношения. Сталин с ним согласился.

— Если не было бы цензуры на сообщения корреспондентов, — продолжал Стассен, — это стало бы лучшей основой для сотрудничества и взаимопонимания между нашими народами, чем какая-либо другая основа.

— В Советском Союзе трудно будет обойтись без цензуры, — ответил вождь. — Молотов несколько раз пробовал это сделать, но ничего не получилось. Всякий раз, когда советское правительство отменяло цензуру, ему приходилось в этом раскаиваться и снова ее вводить. Осенью позапрошлого года цензура была отменена. Я был в отпуске, и корреспонденты начали писать о том, что Молотов заставил меня уйти в отпуск, а потом стали писать, что я вернусь и выгоню Молотова. Таким образом, эти корреспонденты изображали советское правительство в виде своего рода зверинца. Конечно, советские люди были возмущены и снова должны были ввести цензуру…

Тогда Сталин вроде бы простил Молотова. А в 1949 году вдруг взял и разослал членам политбюро всю переписку по этому поводу — без объяснений. В политбюро были новые люди. Они с интересом узнали, что Молотов, один из столпов Советского государства, оказывается, совершает такие серьезные политические ошибки. Но худшее для Молотова началось, когда Министерство государственной безопасности с санкции Сталина арестовало его жену.

Полина Семеновна Жемчужина (Карповская) была на семь лет моложе Молотова. Она родилась в Екатеринославе и с четырнадцати лет работала набивщицей на папиросной фабрике. В мае 1917 года заболела туберкулезом. Не могла работать, лечилась и жила у сестры. После революции вступила в Красную армию. В 1918 году ее приняли в партию, в 1919 году взяли инструктором ЦК компартии Украины по работе среди женщин. С Молотовым они познакомились на совещании в Петрограде.

В 1921 году она вслед за Вячеславом Михайловичем перебралась в Москву и стала инструктором Рогожско-Симоновского райкома. В том же году они с Молотовым поженились. После свадьбы Жемчужина пошла учиться. В 1925 году она окончила в Москве рабочий факультет имени М.Н. Покровского, в 1927 году — курсы марксизма при Коммунистической академии. Летом 1927 года Жемчужина стала секретарем партячейки на парфюмерной фабрике «Новая заря». Год проработала инструктором Замоскворецкого райкома. В сентябре 1930 года ее назначили директором парфюмерной фабрики «Новая заря».

В те годы Сталины и Молотовы дружили семьями. В последние часы жизни Надежды Аллилуевой, жены Сталина, рядом с ней находилась Полина Жемчужина. Это произошло в 1932 году на ноябрьские праздники. 8 ноября Сталин и Аллилуева были в Большом театре. Надежде вроде бы показалось, что муж уделяет слишком много внимания одной из балерин. Увлечение балеринами считалось модным в советском руководстве. Потом они пошли ужинать к Ворошилову, у которого было много приглашенных.

Сталин пребывал в превосходном настроении. Потом говорили, что он вроде бы уделил особое внимание жене одного из маршалов. Это не прошло незамеченным для окружающих, прежде всего для Надежды Аллилуевой. Увидев, что она недовольна, Сталин бросил ей в тарелку корку от апельсина и в своей грубоватой манере обратился к ней:

— Эй, ты!

Надежда Аллилуева вспылила:

— Я тебе не «эй, ты»!

Потом она вскочила и вышла из комнаты. За ней последовала Полина Семеновна Жемчужина. Аллилуева и Жемчужина долго вдвоем гуляли по осеннему Кремлю. При Сталине он был закрыт для посетителей. Никого, кроме охраны, там не было.

Жемчужина расскажет потом, что Надежда жаловалась на мужа. Она ревновала Сталина и считала, что у нее имеются для этого основания. Дочери Сталина Светлане Полина Семеновна говорила:

— Отец был груб, ей было с ним трудно — это все знали; но ведь они прожили уже немало лет вместе, были дети, дом, семья, Надю все так любили… Кто бы мог подумать! Конечно, это был не идеальный брак, но бывает ли он вообще идеальным?

Но позднее Аллилуева вроде бы успокоилась и пошла домой — семья генерального секретаря располагалась в Потешном корпусе Кремля. Сталин и Аллилуева спали в разных комнатах. Она — у себя. Он — в кабинете или в небольшой комнате с телефоном возле столовой. Там он и лег в ту ночь после банкета. Это значит, что в те роковые часы, часы отчаяния, тоски, сжигавшей ее ревности, Надежда Аллилуева осталась совсем одна. Если бы Сталин, вернувшись, захотел объясниться или вообще посмотреть, что там происходит с его женой, она, возможно, осталась бы жива. Но он вернулся от Ворошилова в прекрасном настроении и, надо полагать, не хотел его портить неприятными объяснениями с женой.

Утром Надежду пришла будить экономка и нашла ее мертвой. Она застрелилась из дамского пистолета, который ей привез брат Павел. Его Сталин потом уничтожит, как и почти всю женину родню…

Потом станет ясно, что присутствие Надежды благотворно влияло на Сталина. При ее жизни в доме Сталина не было этих тяжелых застолий, которые часто заканчивались каким-нибудь непотребством. Перепившиеся члены политбюро швыряли спелые помидоры в потолок и хохотали как сумасшедшие. После смерти жены Сталин сильно изменился. Мрачные черты постепенно брали верх. Сталин боялся оставаться один, стал больше пить, просиживал за обеденным столом по три-четыре часа, пока алкоголь не отуманивал мозги. При этом он не отпускал сотрапезников.

В последние годы Сталин запирался у себя в комнате изнутри. На его даче постоянно появлялись все новые запоры и задвижки. Вокруг было столько охраны, а он боялся… Даже при ежедневных поездках по Москве всякий раз приказывал ездить разными маршрутами. И чуть ли не сам говорил водителю, как ехать. Ни к чему на столе первым не прикасался, ждал, пока кто-то из гостей попробует. Однажды, выйдя из туалета, в присутствии соратников набросился на охранника, оставшегося у двери: почему посмел оставить его одного? Соратники недоумевали: неужели Сталин хотел, чтобы и в туалет с ним охрана ходила?

Кто знает, какая судьба ждала Надежду Аллилуеву? Сталин уничтожил почти всех своих родственников. Он посадил жен Молотова и Калинина. И его собственная жена вполне могла бы отправиться в Сибирь. А может быть, ее влияние как-то сдерживало бы Сталина. И если бы не тот ноябрьский выстрел в Кремле, его старость не стала бы такой мрачной и пагубной для страны.

ДОНОС ВМЕСТО ТОСТА

Судя по воспоминаниям Анастаса Микояна, в начале тридцатых Сталин сильно прислушивался к мнению Полины Семеновны. Она внушала вождю, что необходимо развивать парфюмерию, потому что женщинам нужно не только мыло, но и духи, и косметика. Жемчужина сначала возглавила трест мыловаренно-парфюмерной промышленности, а летом 1936 года — Главное управление мыловаренной и парфюмерно-косметической промышленности Наркомата пищевой промышленности. Через год она уже заместитель наркома пищевой промышленности.

«Она вышла из работниц, была способной и энергичной, быстро соображала, обладала организаторскими способностями и вполне справлялась со своими обязанностями, — писал Микоян. — Кроме положительного, ничего о ней сказать не могу. Под ее руководством эта отрасль развивалась настолько успешно, что я мог поставить перед ней задачу, чтобы советские духи не уступали по качеству парижским. Тогда эту задачу в целом она почти что выполнила: производство духов стало на современном уровне, лучшие наши духи получили признание».

В январе 1939 года Сталин сделал ее наркомом рыбной промышленности, распорядился избрать кандидатом в члены ЦК и депутатом Верховного Совета СССР. Ее наградили орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, «Знак Почета».

Но в тот же год отношение Сталина к Молотову резко изменилось. Вячеслав Михайлович получил неожиданное назначение в Наркомат иностранных дел, а у его жены возникли куда более серьезные неприятности. На нее завели дело в Наркомате внутренних дел по обвинению в связях с «врагами народа и шпионами». Хотя по этому обвинению следовало судить прежде всего самого Сталина — это он назначал на высокие должности тех, кого потом сам объявлял врагами…

10 августа 1939 года политбюро приняло постановление, которое прошло под высшим грифом секретности — «Особая папка». В нем говорилось, что жена Молотова, чье имя старательно не называлось, «проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении тов. Жемчужиной оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа».

Политбюро поручило НКВД «произвести тщательную проверку всех материалов, касающихся тов. Жемчужиной». Умелые люди в НКВД немедленно состряпали показания о ее причастности к «вредительской и шпионской работе» и представили их в ЦК.

Но Сталин ее пока помиловал — ему достаточно было подорвать репутацию Молотова. 24 октября политбюро вновь разбирало поведение Полины Семеновны.

Никита Хрущев вспоминает: «Волевая женщина… производила впечатление хорошего работника и хорошего товарища. И что было приятно — никогда не давала почувствовать, что она не просто член партии, а еще и жена Молотова… Сталин относился к ней с большим уважением… На грудь Жемчужиной сыпались ордена, но все по справедливости и не вызывали каких-либо разговоров. Вдруг, я и сейчас не могу ничем объяснить это, на Жемчужину был направлен гнев Сталина… С конкретными обвинениями в ее адрес выступил Шкирятов (заместитель председателя Комиссии партийного контроля)… Жемчужина выступила в свою защиту. Я восхищался ею внутренне, хотя и верил тогда, что Сталин прав, и был на стороне Сталина. Но она мужественно защищала свое партийное достоинство и показала очень сильный характер…»

На этом заседании более серьезные обвинения против нее признали «клеветническими», но упрек в «неосмотрительности и неразборчивости» записали в постановление. В эти тяжелые для нее дни даже мелкий эпизод казался символическим.

Берия докладывал Сталину:

«29 октября 1939 года в 4 часа 25 минут лифт, в котором т. В.М. Молотов направлялся к себе на квартиру, остановился и простоял между первым и вторым этажами здания 40 минут.

Произведенным предварительным расследованием установлено, что причиной остановки лифта явилось переключение электропитания от старого кабеля на новый, производимое работниками Кремля под руководством начальника Эксплуатационно-технического отдела Управления Коменданта Кремля Матюхина.

Вопрос переключения электропитания предварительно был согласован с тов. Жемчужиной, которая определила время возможности переключения на 5 часов утра 29 октября с. г. Вопреки данному ему указанию инженер Матюхин начал производить работы в 4 часа 25 минут, в результате чего лифт был лишен электропитания. Мною дано указание об аресте инженера Матюхина.

Результаты расследования будут дополнительно доложены ЦК ВКП(б) и СНК СССР.

Тов. Молотов нами проинформирован».

Полину Жемчужину сняли с поста наркома рыбной промышленности и с большим понижением перевели в республиканский Наркомат местной промышленности начальником главка текстильной промышленности. В феврале 1941 года на XVIII конференции ВКП(б) Жемчужина лишилась партийного звания — кандидата в члены ЦК. Этот эпизод описал в дневнике генеральный секретарь исполкома Коминтерна Георгий Димитров:

«Вечернее заседание — закрытое. Вывели из состава членов и кандидатов ЦК и ревизионной комиссии ряд людей и пополнили новыми. Выведены — Литвинов, Меркулов (бывший нарком черной металлургии), Жемчужина и др.

Особое впечатление произвел случай с Жемчужиной. Она выступала неплохо: «Партия меня награждала, поощряла за хорошую работу. Но я увлеклась, мой заместитель (как наркома рыбной промышленности) оказался шпионом, моя приятельница — шпионка. Не проявила элементарной бдительности. Извлекла уроки из всего этого. Заявляю, что буду работать до последних своих дней честно, по-большевистски…»

После войны показалось, что Сталин простил ей старые грехи. В октябре 1946 года Жемчужину повысили — она возглавила Главное управление текстильно-галантерейной промышленности Министерства легкой промышленности СССР. Но Сталин не оставил мысли разделаться с Молотовым. Да и с годами он стал винить Полину Семеновну в том, что она «плохо влияла» на Надежду Аллилуеву. Может быть, косвенно виновна в ее самоубийстве…

Анастас Микоян рассказывает в своих воспоминаниях совершенно фантастический эпизод. В 1948 году он приехал к Сталину, который отдыхал на юге, вместе с Молотовым. За обеденный стол вместе с ними сел и всевластный помощник Сталина Поскребышев, который и к секретарям ЦК обращался на «ты». Вдруг Поскребышев встал и сказал:

— Товарищ Сталин, пока вы отдыхаете здесь, на юге, Молотов и Микоян в Москве подготовили заговор против вас.

Вспыльчивый Микоян схватил стул и бросился на Поскребышева со словами:

— Ах ты, мерзавец!

Сталин остановил Микояна:

— Зачем так кричишь, ты же у меня в гостях.

Микоян стал горячо говорить:

— Это же невозможно слушать, такого не было и не могло быть!

Сталин ответил ему совершенно спокойно:

— Раз так — не обращай на него внимания.

Молотов сидел белый как бумага. Но молчал, не сказал ни слова.

Поскребышев, ясное дело, говорил не по собственной инициативе. Это была психологическая проверка. Сталин часто устраивал такие провокации и внимательно смотрел, как реагирует обвиняемый. Он считал, что если человек в чем-то виноват, то обязательно себя выдаст. Главное — застать его врасплох.

Неприятности подстерегали Молотова со всех сторон. Осенью 1948 года отдыхавший на юге Сталин в очередной раз выразил недовольство Молотовым. Собрали политбюро и записали в решении:

«О телеграмме тов. Сталина от 21 октября 1948 года:

1. Представленные т. Молотовым две поправки к проекту конституции Германии, подлежащему обсуждению Народного Совета, считать неправильным политически и ухудшающими конституцию.

2. Признать неправильным, что т. Молотов сообщил свои поправки в Берлин до рассмотрения их в ЦК ВКП(б).

3. Сообщить немцам, что указанные поправки не отражают позицию ЦК ВКП(б) и ЦК ВКП(б) не имеет намерения вносить в конституцию какие-либо изменения, считая немецкий проект конституции правильным.

4. Принять к сведению, что т. Молотов согласен с указанной выше оценкой поправок».

«ТЕБЕ НУЖНО РАЗОЙТИСЬ С ЖЕНОЙ»

Все послевоенные годы прошли в бесконечных интригах. Члены политбюро постоянно менялись местами в зависимости от часто менявшегося настроения Сталина, который постоянно раскладывал свой кадровый пасьянс. Вождь устал и очевидно терял интерес к делам. Николай Семенович Патоличев, который в мае 1946 года вместо Маленкова был избран секретарем ЦК и возглавил управление по проверке партийных кадров, вспоминает, как ему позвонил Сталин:

— Ко мне на прием попросились руководители Молдавской Республики. Они хотят доложить что-то важное. Я разрешил им приехать в Москву, и они приехали. Но я не имею времени их принять. Поручаю вам — примите их, разберитесь как следует и к утру дайте предложения. Говорят, что-то у них очень плохо.

Что именно «плохо», Сталин не стал уточнять, хотя прекрасно знал ситуацию в Молдавии: республика умирала от голода. Ему просто не хотелось заниматься неприятным делом, хотя речь шла о судьбе целой республики. И это прекрасно чувствовали в аппарате. Поручения вождя исполнялись немедленно, если Сталин давал их кому-то лично. Все остальные идеи и указания повисали в воздухе. Партийно-государственный аппарат не работал, а занимался интригами и следил за менявшейся наверху расстановкой сил.

Аверкий Борисович Аристов стал секретарем ЦК в 1952 году. Он потом рассказывал:

— Сталин вызывал нас, молодых секретарей, и только речи нам произносил. Ничего конкретного мы тогда не делали.

Возраст и состояние здоровья не позволяли Сталину полноценно работать. Но снимать и назначать он еще мог. Ни один самый близкий ему человек не мог быть уверен в его расположении. Он убрал даже таких верных ему слуг, как генерал Власик, начальник его личной охраны, и Поскребышев, который был его помощником почти тридцать лет. Члены высшего руководства, как пауки в банке, пытались утопить друг друга, чтобы удержаться или переместиться в освободившееся кресло повыше.

Вячеслав Михайлович был в опале. 25 марта 1948 года постановлением политбюро оформили форменный выговор Молотову: «Признать неправильным, что т. Молотов не согласовал с политбюро ЦК вопрос о выступлении советского посла т. Панюшкина на митинге в США и о тексте этого выступления».

Опытные чиновники видели, как Вячеслава Михайловича отодвигают в сторону от главных дел. 29 марта 1948 года на политбюро приняли решение: «В связи с перегруженностью удовлетворить просьбу т. Молотова об освобождении его от участия в заседаниях Бюро Совета Министров с тем, чтобы т. Молотов мог заняться главным образом делами по внешней политике».

Молотов вовсе не просил отстранять его от участия в принятии ключевых решений, это Сталин вписал слова о «просьбе т. Молотова».

9 апреля Сталин вновь его отчитал. Демонстративно вернул членам политбюро проект постановления правительства о распределении рыночных фондов муки и продовольственных товаров по областям, краям и республикам со словами: «Возвращаю этот документ, так как думаю, что «представлять» его на подпись должны тт. Вознесенский, Берия и Маленков, которые подготовляют проекты постановлений, а не т. Молотов, который не участвует в работах Бюро Совмина».

Полину Жемчужину лишили работы и перевели в резерв Министерства легкой промышленности. В Министерстве госбезопасности на нее завели новое дело. Судя по всему, Сталин был вне себя из-за того, что Жемчужина говорила: Михоэлса убили. Вождь распорядился убрать ее из Москвы.

27 декабря министр госбезопасности Виктор Абакумов и заместитель председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Матвей Шкирятов подписали записку на имя Сталина о «политически недостойном поведении» Жемчужиной: «В течение продолжительного времени вокруг нее группировались еврейские националисты, и она, пользуясь своим положением, покровительственно относилась к ним, являлась, по их заявлениям, советником и заступником их… Через Жемчужину было передано подписанное Михоэлсом на имя товарища Молотова письмо о якобы допускаемых местными советскими органами, в особенности Украины, притеснениях евреев… После смерти Михоэлса Жемчужина посетила театр, где был установлен его гроб… Поведение Жемчужиной дало повод враждебным людям подтверждать распространяемые ими провокационные слухи о том, что Михоэлс был преднамеренно убит… Недостойное поведение Жемчужиной как члена партии зашло настолько далеко, что она участвовала в похоронах Михоэлса, афишируя перед еврейскими кругами свое соболезнование этому человеку, политически враждебное лицо которого теперь достаточно изобличено…»

29 декабря 1948 года Абакумов и Шкирятов все то же самое изложили на заседании политбюро. В решении записали:

«1. Проверкой Комиссии Партийного Контроля установлено, что Жемчужина П.С. в течение длительного времени поддерживала связь и близкие отношения с еврейскими националистами, не заслуживающими политического доверия и подозреваемыми в шпионаже; участвовала в похоронах руководителя еврейских националистов Михоэлса и своим разговором об обстоятельствах его смерти с еврейским националистом Зускиным (народный артист РСФСР, лауреат Сталинской премии Вениамин Львович Зускин играл в Государственном еврейском театре, в 1952 году его расстреляли. — Л. М.) дала повод враждебным лицам к распространению антисоветских провокационных слухов о смерти Михоэлса; участвовала 14 марта 1945 года в религиозном обряде в Московской синагоге.

2. Несмотря на сделанные П.С. Жемчужиной в 1939 году Центральным Комитетом ВКП(б) предупреждения по поводу проявленной ею неразборчивости в своих отношениях с лицами, не заслуживающими политического доверия, она нарушила это решение партии и в дальнейшем продолжала вести себя политически недостойно.

В связи с изложенным — исключить Жемчужину П.С. из членов ВКП(б)».

Все это произносилось в присутствии Молотова. Молотов не посмел и слова сказать в защиту жены. И лишь при голосовании позволил себе воздержаться. Этот естественный, но в те времена мужественный поступок (некоторые другие партийные лидеры просили дать им возможность своими руками уничтожить родственников, объявленных врагами народа) ему потом тоже поставят в вину.

Исключение из партии было предвестием скорого ареста. Сталин сказал Молотову:

— Тебе нужно разойтись с женой.

Молотов всю жизнь страстно любил Полину Семеновну. Когда он куда-то ездил, то всегда брал с собой фотографию жены и дочери. Вячеслав Михайлович вернулся домой и пересказал жене разговор со Сталиным. Полина Семеновна твердо сказала:

— Раз это нужно для партии, значит, мы разойдемся.

Характера ей тоже было не занимать. Она собрала вещи и переехала к родственнице — это был как бы развод с Молотовым.

20 января Вячеслав Михайлович, пытаясь спастись, написал Сталину покаянное письмо: «При голосовании в ЦК предложения об исключении из партии П.С. Жемчужиной я воздержался, что признаю политически ошибочным. Заявляю, что, продумав этот вопрос, я голосую за это решение ЦК, которое отвечает интересам партии и государства и учит правильному пониманию коммунистической партийности. Кроме того, признаю тяжелую вину, что вовремя не удержал Жемчужину, близкого мне человека, от ложных шагов и связей с антисоветскими еврейскими националистами вроде Михоэлса».

Письмо Молотова — это предел человеческого унижения, до которого доводила человека система. Самые простые человеческие чувства, как любовь к жене и желание ее защитить, рассматривались как тяжкое политическое преступление.

26 января 1949 года Жемчужину арестовали. Абакумов получил от Сталина санкцию на полную ее изоляцию. Ей запретили встречи с родственниками, чтобы она не передала Молотову «содержание ее дела и о чем ее допрашивали». Членам ЦК разослали материалы расследования. Там было много гнусных подробностей, придуманных следователями с явным желанием выставить Молотова на посмешище. В материалах МГБ утверждалось, что Жемчужина была неверна мужу, и даже назывались имена ее мнимых любовников.

Когда в пятьдесят третьем году судили Берию и его подельников, следователи нашли людей, из которых выбивали показания на Полину Жемчужину. Одного арестованного, бывшего директора научно-исследовательского института, просто пытали. Руководил этим тогдашний первый заместитель Берии комиссар госбезопасности 3-го ранга Всеволод Меркулов. Этот арестованный выжил и в пятьдесят третьем году рассказал, что с ним вытворяли Меркулов и следователи:

«С первого же дня ареста меня нещадно избивали по три-четыре раза в день и даже в выходные дни. Избивали резиновыми палками, били по половым органам. Я терял сознание. Прижигали меня горящими папиросами, обливали водой, приводили в чувство и снова били. Потом перевязывали в амбулатории, бросали в карцер и на следующий день снова избивали…

От меня требовали, чтобы я сознался в том, что я сожительствовал с гражданкой Жемчужиной и что я шпион. Я не мог оклеветать женщину, ибо это ложь и, кроме того, я импотент с рождения. Шпионской деятельностью я никогда не занимался. Мне говорили, чтобы я только написал маленькое заявление на имя наркома, что я себя в этом признаю виновным, а факты мне они сами подскажут…»

Генеральный секретарь ЦК компартии Израиля в 1955 году встретил Молотова в больнице и возмущенно спросил:

— Почему вы, член политбюро, позволили арестовать вашу жену?

На лице Молотова не дрогнул ни один мускул.

— Потому что я член политбюро и должен был подчиняться партийной дисциплине. Я подчинился.

Дисциплина здесь была ни при чем. Арест жены явился для него колоссальной трагедией, но Вячеслав Михайлович не посмел возразить Сталину, иначе он сразу отправился бы вслед за ней. 4 марта 1949 года политбюро освободило Молотова от обязанностей министра иностранных дел. Он оставался заместителем главы правительства, но председательствовать на заседаниях Президиума Совета министров Сталин ему больше не поручал. Словно в насмешку, ему сначала поручили возглавить бюро Совета министров по металлургии и геологии, а потом бюро по транспорту и связи.

Молотов правильно понимал, что не он из-за жены потерял доверие Сталина, а она сидела из-за него.

— Ко мне искали подход, и ее допытывали, что, вот, дескать, она тоже какая-то участница заговора, ее принизить нужно было, чтобы меня, так сказать, подмочить. Ее вызывали и вызывали, допытывались, что я, дескать, не настоящий сторонник общепартийной линии.

Полину Семеновну допрашивали на Лубянке. Каждый день Молотов проезжал мимо здания Министерства госбезопасности в черном лимузине с охраной. Но он ничего не мог сделать для своей жены. Не решался даже спросить о ее судьбе. Она, правда, была избавлена от побоев — ведь его судьба еще не была окончательно решена. Ей предъявили обвинение по печально знаменитой 58-й статье, по которой расстреливали или сажали всех политических заключенных. 58-я статья состояла из множества пунктов. Комбинация обвинений позволяла вынести любой приговор — от ссылки до расстрела. Следователи составили для нее не самый опасный букет:

58-1а — покушение на измену Родине, совершенное не военнослужащим;

58-10 — антисоветская пропаганда и агитация;

58-11 — организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений.

29 декабря 1949 года Особое совещание при Министерстве госбезопасности приговорило ее к пяти годам ссылки. Ее отправили в Кустанайскую область Казахстана.

Лаврентий Берия иногда шептал на ухо Молотову:

— Полина жива.

Госбезопасность следила за каждым шагом Молотова. В 1949 году затеяли ремонт помещений секретариата Молотова. При уборке обнаружили, как говорилось в рапорте, «портрет тов. Сталина очень странного изображения». Странность заключалась в том, что он не был нарисован как живой памятник. О находке доложили Берии. Берия, писал в президиум ЦК уже в 1953 году управляющий делами Совета министров Михаил Помазнев, обрадовался и поручил выяснить, кому же принадлежит этот портрет. Один из работников секретариата Молотова признался, что, когда он работал в советском посольстве в Париже, этот портрет ему передал художник-эмигрант, который просился на родину. Берия страшно огорчился, что наличие сомнительного портрета не удалось приписать самому Молотову.

Вячеслав Михайлович продолжал жить в Кремле. Его машина въезжала через Боровицкие ворота без остановки. Если к нему приезжала дочь Светлана, машина тормозила у въезда в арку Боровицких ворот. Офицеры Главного управления охраны Министерства госбезопасности проверяли документы и докладывали дежурному. У жен и детей членов политбюро были специальные пропуска, которые выдавал комендант Кремля.

Трехэтажного дома, в котором находились квартиры Молотова и Микояна, больше не существует. На этом месте построили Дворец съездов. А раньше там проходила Коммунистическая улица. Там были гаражи, медпункт, прачечная, парикмахерская и другие службы, обеспечивавшие быт членов политбюро. У входа в дом стояла охрана, и на каждом этаже тоже. Микоян с большим семейством занимал восьмикомнатную квартиру. Молотов располагался над Микоянами. После того как Жемчужину посадили, Вячеслав Михайлович остался один. Светлана жила в городе, там она чувствовала себя свободнее, чем в Кремле. Друг с другом отец и дочь практически не общались. Позвать к себе друзей было затруднительно. Мебель везде была государственная, с жестяными номерками. И вообще сохранялось ощущение казенности и скуки. В комнатах еще стояли печи, которые каждое утро топили дровами.

В апреле 1950 года Сталин вновь преобразовал структуру бюро Совета министров. Теперь своим первым замом он сделал Николая Александровича Булганина, который несколько лет был замом у Сталина в военном ведомстве. И наконец, в феврале 1951 года произошла еще одна реорганизация бюро Совмина, свидетельствовавшая о новой расстановке сил:

«Председательствование на заседаниях Президиума Совета Министров СССР и Бюро Президиума Совета Министров СССР возложить поочередно на заместителей Председателя Совета Министров СССР тт. Булганина, Берия и Маленкова, поручив им также рассмотрение и решение текущих вопросов.

Постановления и распоряжения Совета Министров издавать за подписью Председателя Совета Министров СССР Сталина И.В.».

В это новое бюро Молотов уже не вошел. Повседневная власть сосредоточилась в руках тройки — Берии, Маленкова и Булганина. Впрочем, и они понимали, сколь ненадежно их высокое положение. После очередного обеда у Сталина Булганин, который был в фаворе, пожаловался Хрущеву:

— Едешь к нему в гости, там тебя поят, кормят, а потом и не знаешь, куда ты поедешь: сам ли домой к себе, или тебя отвезут куда-нибудь и посадят.

Он это произнес будучи под крепким градусом, писал Хрущев. Но ведь что у трезвого на уме, то…

А Молотов оставался членом политбюро, и в народе его по-прежнему воспринимали как самого близкого к вождю человека. Его портреты носили на демонстрации. Его именем называли города и колхозы. Он был и заместителем Сталина в правительстве. Целый день сидел в своем огромном кабинете, читал газеты и тассовские информационные сводки. Настоящих дел у него не было. Сталин ему не звонил и к себе не приглашал.

Сталин почти не собирал политбюро в полном составе, а создавал для решения тех или иных проблем пятерки, шестерки, тройки. И получалось, что, скажем, член политбюро Молотов не входил в эти тройки и пятерки. Это означало, что ему не присылали никаких материалов, не звали на совещания, не спрашивали его мнения.

Один из помощников Молотова говорил мне:

— В те времена на него просто жалко было смотреть…

ВЕРБОВКА В СПЕЦВАГОНЕ

Политические расчеты Сталина подкреплялись его старческой подозрительностью. Он пришел к выводу, что Молотов американский шпион. Его завербовали во время поездки в Соединенные Штаты. А зачем иначе американцам надо было выделять ему особый вагон? Там, в вагоне, вели с ним тайные разговоры и завербовали.

Эту историю вспоминает Никита Хрущев:

«Сталин, отдыхая как-то в Сухуми, поставил вдруг такой вопрос: Молотов является американским агентом, сотрудничает с США… Молотов тут же начал апеллировать к другим. Там были и я, и Микоян, и все сказали, что это невероятно.

— А вот помните, — говорит Сталин, — Молотов, будучи на какой-то ассамблее Организации Объединенных Наций, сообщил, что он ехал из Нью-Йорка в Вашингтон. Раз ехал, значит, у него там был собственный салон-вагон. Как он мог его заиметь? Значит, он американский агент.

Мы отвечали, что там никаких личных железнодорожных вагонов государственные деятели не имеют. Сталин же мыслил по образу и подобию порядка, заведенного им в СССР, где у него имелся не только салон-вагон, а и целый отдельный поезд…

Он резко отреагировал на недоверие, проявленное к его высказываниям, и сейчас же продиктовал телеграмму Вышинскому, находившемуся тогда в Нью-Йорке: потребовал, чтобы Вышинский проверил, имеется ли у Молотова в США собственный вагон? Тут же телеграмма была послана шифровкой. Вышинский срочно ответил, что, по проверенным сведениям, в данное время у Молотова в Нью-Йорке собственного вагона не обнаружено.

Сталина этот ответ не удовлетворил. Да ему и не нужен был ответ. Главное, что у него уже засело в голове недоверие, и он искал оправдания своему недоверию, подкрепления его, чтобы показать другим, что они слепцы, ничего не видящие. Он любил повторять нам:

— Слепцы вы, котята, передушат вас империалисты без меня.

Так ему хотелось, так ему нужно было. Он желал удостовериться, что Молотов — нечестный человек».

Видя, что Молотов на волосок от гибели, «товарищи» по политбюро спешили его утопить. В 1949 году было устроено так называемое «ленинградское дело» — арестовали и уничтожили группу видных руководителей партии и правительства, выходцев из Ленинграда. Среди них были секретарь ЦК Алексей Александрович Кузнецов, член политбюро, председатель Госплана и заместитель главы правительства Николай Алексеевич Вознесенский, член оргбюро ЦК и председатель Совета министров РСФСР Михаил Иванович Родионов, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома Петр Сергеевич Попков.

Молотов в Ленинграде бывал только в командировке, но Маленков и Берия попытались и его пристегнуть к этому расстрельному делу. В октябре 1949 года они представили Сталину проект закрытого письма от имени политбюро членам и кандидатам в члены ЦК «Об антипартийной группе Кузнецова, Попкова, Родионова и др.».

В этом документе говорилось:

«Политбюро считает также нужным сказать, что наиболее влиятельные из лиц, замешанных во враждебной работе, являются людьми близкими к тов. Молотову. Известно, что Вознесенский пользовался много лет особой поддержкой и большим доверием тов. Молотова, что тов. Молотов покровительствовал Кузнецову, Попкову и Родионову… Будучи близким с этими людьми, тов. Молотов не может не нести ответственности за их действия. Исходя из всего сказанного, политбюро выносит на рассмотрение Центрального Комитета следующие предложения:

…обязать тов. Молотова дать объяснения ЦК ВКП(б) в связи с тем, что касается изложенного в настоящем письме, и поручить Политбюро рассмотреть эти объяснения».

Вячеслав Михайлович вспомнил, что, когда в 1913 году его пришли арестовывать царские полицейские, он выпрыгнул в окно и убежал. Теперь бежать ему было некуда. Он ждал ареста. Понимал, что в лагерь его не пошлют. Выведут на большой процесс как главу шпионского заговора против советской власти и расстреляют.

По указанию Сталина новый министр госбезопасности Виктор Семенович Абакумов готовил новую кампанию репрессий. Все делалось как в 1937 году, по испытанному шаблону. Только на сей раз в главные жертвы намечались евреи. По плану Министерства госбезопасности жену Молотова — еврейку Полину Семеновну Жемчужину — предполагалось сделать одной из обвиняемых по делу Еврейского антифашистского комитета. Но Жемчужина всего лишь начальник главка в республиканском министерстве, мелкая фигура. А МГБ конструировал заговор огромных масштабов, который должен был напугать страну. Возникла другая идея: а не сделать ли руководителем антисоветского заговора самого Вячеслава Михайловича?

Ему ставили в вину, что он через жену был связан с Еврейским антифашистским комитетом и чуть ли не поддерживал идею переселить с Украины и из Белоруссии оставшихся из-за войны без жилья евреев в Крым, откуда выселили крымских татар. У кого возникла эта «крымская идея», до сих пор неизвестно. Михоэлс и другие видные деятели Еврейского антифашистского комитета не считали возможным селиться в домах изгнанных оттуда крымских татар. Но несколько штатных функционеров комитета, назначенных аппаратом ЦК, и, как стало ясно позднее, секретные сотрудники Министерства госбезопасности активно проталкивали эту идею и добились своего — втянули Молотова в ее обсуждение. Этого было достаточно. В представлении Сталина евреи хотели захватить Крым, чтобы сделать то, что в 1920 году не удалось белому генералу Врангелю: призвать американцев и оторвать полуостров от Советского Союза.

Почему же Сталин не убрал тогда Молотова?

«Молотов был человеком, наиболее близко стоявшим к Сталину, — вспоминал Константин Симонов. — Молотов существовал неизменно как постоянная величина, пользовавшаяся в нашей среде, в среде моего поколения, наиболее твердым и постоянным уважением и приоритетом».

Для всей Восточной Европы Молотов был вторым человеком в партии, его смещение и арест вызвали бы недоумение в странах, которые Сталин насильно втаскивал в социализм. Уничтожение Молотова следовало хорошенько подготовить…

Историки пытаются понять: зачем вообще все это понадобилось Сталину? Что это было — крайнее выражение давней ненависти к евреям? Паранойей? Результатом мозговых нарушений?

Все это сыграло свою роковую роль. Но главное было в другом. Он готовился к новой войне. Понятие «холодная война» с течением времени утратило свой пугающий смысл. Но ведь это было время, когда обе стороны психологически уже вступили в войну горячую. И Сталину нужно было настроить людей на подготовку к войне, обозначить внешнего врага и связать его с врагом внутренним.

Подлинная причина преследования советских евреев, столь неожиданного для страны, разгромившей нацистскую Германию, убийства художественного руководителя Государственного еврейского театра Соломона Михоэлса, процесса над членами Еврейского антифашистского комитета, ареста «врачей-убийц» состоит в том, что Сталин решил объявить евреев американскими шпионами.

Нацистский министр пропаганды Йозеф Геббельс записывал в дневнике еще в марте 1940 года: «Не ликвидирует ли Сталин постепенно и евреев? Вероятно, он только для того, чтобы ввести в заблуждение весь мир, называет их троцкистами. Кто знает?..»

На совещаниях армейских политработников прямо объяснялось, что следующая война будет с Соединенными Штатами. А в Америке тон задают евреи, значит, советские евреи — это пятая колонна, будущие предатели. Они уже и сейчас шпионят на американцев или занимаются подрывной работой. Подготовку в большой войне следует начать с уничтожения внутреннего врага. Это сплотит народ.

Илья Эренбург, подводя итоги своей жизни, писал:

«Я впоследствии ломал себе голову, пытаясь понять, почему Сталин обрушился на евреев. Я.З. Суриц мне как-то рассказывал, что еще в 1935 году, когда он был нашим послом в Германии, он докладывал Сталину о политике нацистов и среди прочего рассказывал о разгуле антисемитизма.

Сталин вдруг его спросил:

— Скажите, а немецкие евреи действительно настроены антинационально?..

Мне кажется, что Сталин верил в круговую поруку людей одного происхождения; он ведь, расправляясь с «врагами народа», не щадил их родных. Да что говорить о семьях; когда по его приказу выселяли из родных мест целые народы, то брали решительно всех, включая партийных руководителей, членов правительства, Героев Советского Союза. Антисемитизм имеет свои традиции, но я никогда не слышал об антиингушизме или о калмыкофобстве.

Говорят, что Сталин всегда руководствовался преданностью идее; что же, в таком случае следует предположить, что он обрушился на евреев, считая их опасными — все евреи связаны одним происхождением, а несколько миллионов из них живут в Америке. Это, разумеется, догадки, и ничего я не могу придумать — не знаю и не понимаю».

При этом на публике Сталин тщательно выбирал слова и не позволял себе антиеврейских замечаний — он не хотел выглядеть антисемитом. Старался это подчеркнуть. Константин Симонов вспоминает, как весной 1952 года во время обсуждения литературных произведений, выдвинутых на Сталинскую премию, Сталин произнес целый монолог, как бы возмущенный тем, что вслед за литературным псевдонимом стали указывать настоящую фамилию автора:

— Зачем это делается? Если человек избрал себе литературный псевдоним — это его право. Но видимо, кому-то приятно подчеркнуть, что у этого человека двойная фамилия, подчеркнуть, что это еврей. Зачем насаждать антисемитизм? Кому это надо?

Сталин говорил это, зная, что его слова в тот же день разнесутся по всей Москве. И только в очень узком кругу, среди своих он высказывался откровенно. Вячеслав Александрович Малышев, заместитель председателя Совета министров, тщательно записывал все слова вождя в свой рабочий дневник. Судя по его дневнику, на заседании президиума ЦК 1 декабря 1952 года Сталин говорил:

— Любой еврей — националист, это агент американской разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США. Они считают себя обязанными американцам. Среди врачей много евреев-националистов.

На этом же заседании Сталин раздраженно говорил о «неблагополучии» в госбезопасности: «Лень и разложение глубоко коснулись МГБ», и у чекистов «притупилась бдительность». Последние годы и особенно последние месяцы своей жизни Сталин занимался делами Министерства государственной безопасности больше, чем делами ЦК партии или правительства.

В начале 1953 года было принято решение увеличить число мест в лагерях и тюрьмах. Министерству путей сообщения приказали подготовиться к переброске большого числа заключенных. Следствие по «делу врачей», арестованных по сфабрикованному обвинению в подготовке убийства членов политбюро, приняло лихорадочный характер. От следователей Министерства госбезопасности требовали поскорее представить материалы о связи врачей с какой-нибудь иностранной разведкой.

Готовился и второй процесс — над офицером кремлевской охраны, который будто бы вошел в контакт с американцами. Все шло к тому, чтобы предъявить Соединенным Штатам серьезные обвинения. Не только во вмешательстве во внутренние дела Советского Союза, но и в подготовке террористических актов против Сталина и других руководителей страны. Отстраненный от должности и арестованный генерал Николай Сидорович Власик, бывший начальник охраны Сталина, обвинялся в связях с людьми, которые именовались американскими шпионами. На допросах в Министерстве государственной безопасности от Власика требовали признаться, что он раскрыл этим людям систему сталинской охраны.

Сталин собирался избавиться от старых соратников, которые еще остались в живых. Он полагал, что его подручные — люди слабые, что они пасуют перед империалистами, нет в них настоящей стойкости.

В январе 1951 года Сталин собрал у себя всех генеральных секретарей и министров обороны социалистических стран. Он сказал, что к концу 1953 года НАТО полностью завершит свою подготовку и к этому времени социалистический лагерь должен иметь соответствующие армии. Начальник Генерального штаба Сергей Матвеевич Штеменко зачитал по списку, какие армии следует иметь каждой из соцстран. Но в отличие от Сталина восточноевропейские вожди в грядущую войну не верили и больше были озабочены тем, что все деньги уйдут на армию, а жизненный уровень упадет.

Даже такой преданный Сталину человек, как лидер Венгрии Матьяш Ракоши, не знал, как избежать непосильных для страны военных расходов. Болгарский коллега, печально улыбаясь, сказал ему, что венграм еще повезло:

— У вас нет моря. Знаешь, сколько стоит один крейсер?

Когда Ракоши подсчитал, сколько денег идет на содержание армии, на военную промышленность, строительство укреплений, накопление стратегических резервов, создание частей внутренней охраны, выяснилось, что это просто превышает бюджетные возможности страны. Он пытался жаловаться Сталину. Тот вздохнул и сказал:

— Если бы вы только знали, во что нам обходится оборона!.. Но если вы сейчас сэкономите на армии, то в случае войны враг легко разбомбит ваши заводы или оккупирует значительную часть страны. Кроме того, средства, которые вы не направите на предусмотренное общим планом развитие армии, придется выложить Советскому Союзу. Вы полагаете, это правильно?

В последних при жизни Сталина номерах журнала «Коммунист», который редактировал его выдвиженец Дмитрий Иванович Чесноков, ставший внезапно членом президиума ЦК, говорилось о невозможности сосуществования с империалистами.

СТЕНОГРАММА НЕ ВЕЛАСЬ

В истории политбюро неизменно наступал момент, когда после завершения определенного этапа все свидетели исчезали. Наступил такой момент и для Молотова. Он понимал, что дни его сочтены. Партийный аппарат уже был предупрежден, что Вячеслав Михайлович — сомнительный и, может быть, опасный человек. Сталин прямо сказал об этом на первом после XIX съезда пленуме ЦК.

XIX съезд открылся 5 октября 1952 года, в воскресенье. Вступительную речь произнес Молотов. Он и предположить не мог, что его ждет в конце съезда. С отчетным докладом выступил Георгий Максимилианович Маленков. Он был одновременно и секретарем ЦК, и заместителем председателя Совета министров, поэтому и воспринимался как заместитель Сталина. О директивах к пятилетнему плану развития народного хозяйства доложил заместитель главы правительства и председатель Госплана Максим Захарович Сабуров. Предлагаемые изменения в уставе излагал Никита Сергеевич Хрущев.

XIX съезд запомнился тем, что ВКП(б) переименовали в КПСС, а политбюро — в президиум. После съезда в Георгиевском зале Кремля был устроен прием. Иностранных гостей приветствовал маршал Ворошилов. Он произносил все тосты. Сталин был в прекрасном расположении духа.

16 октября провели традиционный после съезда первый пленум нового состава ЦК, на котором предстояло избрать руководящие органы — президиум и секретариат. Стенограмма пленума не велась.

О том, что в тот день происходило в Свердловском зале Кремля, известно только по рассказам участников пленума. В деталях они расходятся, но главное излагают одинаково. Для тогдашнего первого секретаря Курского обкома Леонида Николаевича Ефремова это был первый пленум. Впечатления остались яркие, многое запомнилось. Его рассказ я и процитирую.

«Начало пленума не предвещало никаких неожиданностей. В президиуме расселись члены политбюро старого созыва. Маленков сразу же предоставил слово вождю. Сталин в сером френче из тонкого коверкота прохаживался вдоль стола президиума и говорил:

— Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями. Спрашивают, для чего мы значительно расширили состав Центрального Комитета? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки передадим эстафету нашего великого дела. Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля. Вот почему мы расширили состав ЦК…

Спрашивают, почему видных партийных и государственных деятелей мы освободили от важных постов министров? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета Министров. Так что я не знаю, сколько у меня теперь заместителей…

Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших рядах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна. Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаясь, не колеблясь, он отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков.

Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь «под шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. На каком основании? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространение буржуазной печати среди советских людей, кроме вреда, ничего не принесет.

Это первая политическая ошибка товарища Молотова. А чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Это грубая ошибка товарища Молотова. На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта автономия. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских притязаний на наш Советский Крым. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член политбюро. И мы категорически отклоним его надуманные предложения.

Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится достоянием товарища Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена политбюро недопустимо.

Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно? С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами землю навечно. И они должны отдавать положенный долг государству, поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна…

Пока Сталин это говорил, в зале стояла мертвая тишина. Выступал он почти полтора часа, а весь пленум продолжался два часа с небольшим.

Анастас Микоян спустился к трибуне и стал оправдываться, ссылаясь на экономические расчеты. Сталин оборвал его и, погрозив указательным пальцем, угрожающе произнес:

— Видите, сам путается и нас хочет запутать в этом ясном, принципиальном вопросе.

Микоян замолчал и покинул трибуну.

Вячеслав Молотов тоже признавал свои ошибки, оправдывался, сказал, что он был и остается верным учеником товарища Сталина.

Тот резко оборвал Молотова:

— Чепуха! Нет у меня никаких учеников. Все мы ученики великого Ленина.

Сталин сказал, что нужно решить организационные вопросы, избрать руководящие органы партии. Он достал из кармана френча бумагу и сказал:

— В Президиум ЦК можно было бы избрать, например, таких товарищей…

Он назвал длинный список и заметил, что в него включены все члены политбюро старого созыва, кроме Андрея Андреевича Андреева, бывшего председателя Комитета партийного контроля. Сталин пояснил:

— Относительно уважаемого Андреева все ясно: совсем оглох, ничего не слышит, работать не может. Пусть лечится!

Потом Сталин неожиданно для присутствующих предложил избрать бюро Президиума ЦК по аналогии с уже существовавшим бюро Президиума Совета Министров. В бюро вошли: сам Сталин, его заместители в правительстве Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Маленков, Сабуров и секретарь ЦК Хрущев.

Молотова в бюро Президиума ЦК Сталин не включил. Как, впрочем, и Микояна. Что касается Ворошилова, то маршал, видимо, оказался в бюро случайно. Список Сталин составил сам, ни с кем не советуясь, и его рука по привычке вывела знакомую фамилию некогда очень близкого ему человека. Но после пленума, увидев фамилию Ворошилова в списке членов бюро, Сталин изумленно спросил:

— Как сюда пролез этот английский шпион?..

Когда бюро Президиума было утверждено, из зала раздался голос:

— Надо избрать товарища Сталина генеральным секретарем ЦК КПСС!

Все встали и зааплодировали. Сталин махнул рукой, призывая успокоиться, и сказал:

— Нет, меня освободите от обязанностей и генерального секретаря ЦК, и председателя Совета Министров.

Все изумленно замолчали.

Маленков поспешно спустился к трибуне и сказал:

— Товарищи, мы должны все единогласно просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь генеральным секретарем.

Опять началась овация и крики:

— Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!

Сталин прошел к трибуне:

— На пленуме ЦК не нужны аплодисменты. Нужно решать вопросы без эмоций, по-деловому. А я прошу освободить меня от обязанностей генерального секретаря и председателя Совета Министров. Я уже стар. Бумаг не читаю. Изберите себе другого!

Маршал Тимошенко встал:

— Товарищ Сталин, народ не поймет этого. Мы все, как один, избираем вас своим руководителем. Другого решения быть не может.

Зал, стоя, аплодировал. Сталин долго стоял и смотрел в зал, потом махнул рукой и сел».

Членам ЦК было ясно, что карьера Молотова подошла к концу. Сталин дал понять, что этот сомнительный человек не может занять его место после смерти вождя.

Константин Симонов, тоже присутствовавший на пленуме, писал: «Сталин бил по представлению о том, что Молотов самый твердый, самый несгибаемый последователь Сталина. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возможных преемников… Он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность».

Не каждый мог выдержать такую жизнь. А Вячеслав Михайлович смог. И Молотов, и все его товарищи по партийному руководству упивались властью, самым сильным из существующих наркотиков. Да, они боялись Сталина, лебезили перед ним, могли гопака сплясать, если вождь просил, зато их боялась вся остальная страна.

После XIX съезда партии, 18 октября 1952 года, на заседании ЦК Молотова освободили от наблюдения за работой Министерства иностранных дел. За ним предполагали закрепить кураторство над Министерствами путей сообщения, связи, морского флота, речного флота и Главным управлением Северного морского пути…

Список, впрочем, сразу пересмотрели. Решением бюро Президиума ЦК от 27 октября на него возложили «наблюдение за работой всех видов транспорта, Министерства связи и Комиссии ЦК по связям с иностранными компартиями».

Самое страшное было впереди. 21 января 1953 года Полину Семеновну Жемчужину, которая отбывала ссылку, арестовали вновь. На сей раз следователи МГБ инкриминировали ей более серьезные преступления, что позволяло уже навсегда отправить ее в ГУЛАГ. Ее собирались судить по статье 58-1а (измена Родине, а не подготовка к измене, как в прежнем приговоре), статье 58–10 (антисоветская пропаганда и агитация) и статье 58–11 (организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений). Жену Молотова хотели пристегнуть к «делу врачей». Нарастить этот «заговор».

Это означало, что Сталин все-таки решил убрать Молотова.

Но, на счастье Вячеслава Михайловича и Полины Семеновны, через полтора месяца Сталин умер. Смерть вождя вызвала у них вздох облегчения. Хотя никто не проявил такой верности и такого слепого повиновения Сталину, как эта супружеская пара.

На похоронах вождя Молотов, кажется единственный из всех выступавших с трибуны Мавзолея, прощался с человеком, которого, несмотря ни на что, любил. Все-таки существовало нечто, связавшее их навсегда…

Берия сам занялся судьбой его жены — хотел, чтобы Вячеслав Михайлович именно ему был обязан ее освобождением. Полину Семеновну немедленно доставили в Москву. Вечером к дому Молотова в Кремле один за другим подъезжали черные правительственные лимузины — члены президиума поздравляли Вячеслава Михайловича с возвращением жены. Постановлением следственной части МВД 23 марта 1953 года дело против Жемчужиной было прекращено. Через день постановлением Особого совещания при МВД ее полностью реабилитировали. Полине Семеновне Жемчужиной было уже пятьдесят шесть лет. Больше к работе она не вернулась, в апреле ей дали персональную пенсию.

РУКОВОДЯЩАЯ ТРОЙКА

Маленков, Молотов, Берия и Хрущев поделили власть, когда Сталин еще был жив и врачи даже сообщали о некотором улучшении его состояния. Но они поняли, что если Иосиф Виссарионович и оклемается, то руководить страной уже не сможет.

5 марта вечером в Свердловском зале они провели совместное заседание ЦК, Совета министров и Верховного Совета. Задолго до назначенного часа собрались несколько сот человек. Никто ни с кем не разговаривал, все сидели молча. Появились члены избранного Сталиным бюро президиума ЦК, но с ними уже были Молотов и Микоян. Самые трудные времена для них миновали.

Это подметил наблюдательный Константин Симонов, который, как кандидат в члены ЦК, присутствовал на этом заседании: «У меня было ощущение, что старые члены политбюро вышли с каким-то затаенным, не выраженным внешне, но чувствовавшимся в них ощущением облегчения… Было такое ощущение, что вот там, в президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них, связывавшего их. Они были какие-то распеленутые, что ли…»

Первым заговорил Маленков. Он сказал, что товарищ Сталин продолжает бороться со смертью, но состояние его настолько тяжело, что, если даже он победит подступившую смерть, очень долго еще он работать не сможет. А международная обстановка не позволяет оставлять страну без руководства. Поэтому необходимо произвести некоторые назначения.

На трибуну вышел Берия и предложил назначить на пост председателя Совета министров Маленкова. Маленков опять вышел на трибуну и уже предложил утвердить первыми заместителями главы правительства Берию, Молотова, Булганина и Кагановича. Количество членов президиума ЦК сократили вдвое. Хрущеву поручили сосредоточиться на работе в секретариате ЦК.

На первых ролях в стране и партии оказался Георгий Максимилианович Маленков. О нем ходили очень доброжелательные слухи. Говорили, что, когда он пришел на какое-то заседание, его встретили обычными аплодисментами. Он сказал:

— Здесь не Большой театр, а я не Козловский.

Но Маленкову не хватит воли, властности, силы, чтобы удержать власть. По словам Шепилова, «Маленков из тех людей, которые должны к кому-нибудь прислониться, которые повинуются более сильному». Воли и характера в избытке было у его жены, Валерии Алексеевны Голубцовой, которая в годы войны стала ректором Московского энергетического института и руководила им железной рукой. Жена многим может поделиться с мужем, но не характером.

Георгий Маленков очень молодым начал работать в партийном аппарате, понравился Сталину и в 1934 году занял пост заведующего отделом руководящих партийных кадров ЦК. Ему было тогда всего тридцать с небольшим. Чистку и перестановку партийных секретарей Сталин осуществлял руками Маленкова, который получил право прямого доступа к вождю. Перед войной он возглавил управление кадров ЦК, состоявшее из сорока пяти отделов, то есть держал в руках весь партийный аппарат. Коллеги снисходительно называли его «телефонщиком».

«Он всегда сидел на телефоне: где что узнать, пробить, это он умел, — вспоминал Хрущев. — По организационно-административным делам, кадры перераспределить — это Маленков. Передать указания на места, договориться по всем вопросам. Очень активный, живой, обходительный. Но он никогда не руководил ни одной парторганизацией».

В последние годы своей жизни Сталин отличал Маленкова. Весной 1952 года поручил ему вести заседание, на котором присуждались Сталинские премии, хотя раньше всегда делал это сам. Маленков, говорили, чувствовал себя не в своей тарелке и просто называл произведения, которые предстояло обсудить. Решал все Сталин.

Маленков мог выбрать себе любой пост. Предпочел стать главой правительства, потому что в последние годы Сталин сосредоточил власть в аппарате Совета министров. Кроме того, по традиции на заседании политбюро (президиума) с ленинских времен председательствовал глава правительства. Ослабевший партийный аппарат Маленков опрометчиво оставит Хрущеву, забыв, как за тридцать лет до этого подобную ошибку совершили ленинские соратники. Они тоже не понимали, каким мощным инструментом станет партийный аппарат в руках умелого секретаря ЦК. Они обманулись насчет Сталина, а Маленков недооценил Никиту Сергеевича.

Молотов вновь стал министром иностранных дел и первым заместителем главы правительства. Надеялся на большее. Подчеркивал, что в партийном руководстве он единственный, кто работал с Лениным. Но на первые роли его не пускали. Почему?

Еще до смерти Сталина образовались две группы: Берия и Маленков, с одной стороны, Хрущев и Булганин — с другой. Молотов остался в стороне. После смерти вождя всем стала заправлять руководящая тройка — Маленков, Берия, Хрущев. В эту компанию Молотов опять не вписался. С членами партийного руководства у него были плохие отношения — на протяжении долгой карьеры он всем успел доставить неприятность. Дружить он не умел. Да и поставить его во главе правительства означало бы нарушить волю Сталина. Товарищи по партийному руководству ловко воспользовались этим, чтобы не допустить Молотова к реальной власти.

Академик Андрей Дмитриевич Сахаров вспоминал, как в 1953 году он увидел Молотова на заседании президиума ЦК. Молотов поразил Сахарова своим обликом, не похожим на портреты, — пергаментно-желтое лицо, выражение какой-то постоянной настороженности, как будто каждый момент ему угрожает смертельная ловушка. И все же после смерти Сталина Молотов изменился. Исчез страх, и он немного расслабился, старался вести себя мягче, любезнее. Он вообще очень обижался на упреки в сухости и педантизме:

— Это только некоторые представляют меня в виде робота, лишенного человеческих качеств.

Иногда Вячеслав Михайлович даже начинал острить, но видно было, что он это делает скорее по служебной необходимости, чем по велению души.

Его помощник Олег Трояновский вспоминал:

— Через месяц после смерти Сталина он меня вызвал и предложил стать его помощником. Сказал, что нам нужно выправлять положение в международных делах. Я увидел, что он переменился. Он с иностранцами иначе стал разговаривать, более свободно. И даже анекдоты рассказывал. Но я бы не решился их сейчас повторить.

В аппарате министерства пришли к выводу, что Молотов мало изменился. Он остался таким же организованным человеком. У него все было расписано по часам. После обеда он ложился поспать. Если спал дольше обычного, начальник охраны его будил. Его огромный стол, вспоминал Анатолий Добрынин, был мысленно разделен на восемь частей, и помощники раскладывали бумаги в строго установленном порядке: туда чрезвычайные срочные сообщения, туда — телеграммы от послов и так далее. Он приходил в кабинет: у него есть пятнадцать минут — тогда просматривал самые срочные бумаги; есть час — смотрел следующие по важности материалы.

Он не любил длинных докладов. Сам говорил коротко и четко. Юмора почти не признавал.

— Сухарь был невозможный, — говорит один из его бывших помощников. — Работать с ним было чрезвычайно сложно…

ДАВАЙТЕ ДОГОВАРИВАТЬСЯ

Новое советское руководство, в отличие от Сталина, ни с кем воевать не собиралось и вообще попыталось что-то изменить как внутри страны, так и во внешней политике. Маленков и Берия явно хотели облегчить бремя крестьянина, децентрализовать управление экономикой, проводить более либеральную политику. Они повысили закупочные цены на продукты сельского хозяйства, сделали упор на производство товаров широкого потребления, за что потом Маленкова, когда дойдет до него очередь, будут жестко критиковать.

1 апреля 1953 года в газетах был опубликован длинный — на целую полосу — список товаров, на которые были снижены цены.

В Корее шла война. У СССР не было дипломатических отношений с Японией и Западной Германией. С Израилем отношения были прерваны. С Югославией — взаимная ненависть. Отношения с Турцией очень ухудшились из-за территориальных требований Сталина.

16 марта 1953 года, через две недели после смерти Сталина, новый глава правительства Георгий Маленков призвал Запад к переговорам: «В настоящее время нет таких запутанных или нерешенных вопросов, которые нельзя было бы решить мирными средствами на базе взаимной договоренности заинтересованных стран. Это касается наших отношений со всеми государствами, включая Соединенные Штаты Америки».

Маленков пошел еще дальше. Через год, 12 марта 1954 года, выступая накануне выборов в Верховный Совет с традиционной речью, он сказал, что новая мировая война «при современных средствах войны означает гибель мировой цивилизации». То есть он отказался от прежних представлений советского руководства о неизбежности войны и о том, что она поможет уничтожению мирового империализма. Слова Маленкова стали робким сигналом западным странам: мы хотим договариваться.

Уинстон Черчилль считал тогда, что не следует упускать шанс. Но американский президент Дуайт Эйзенхауэр был настроен пессимистично. Запад в целом не хотел идти на переговоры, потому что не верил в искренность Москвы. Политику в отношении Советского Союза сформулировал канцлер Западной Германии Конрад Аденауэр:

— Не следует предпринимать ничего, что уменьшило бы трудности русских. Они должны увидеть, что добиться мирового господства не в состоянии. Тогда русские, по всей вероятности, проявят готовность пойти на разумные переговоры.

Зато слова Маленкова стали желанным поводом для Хрущева избавиться от соперника. Никита Сергеевич оказался талантливым политиком. Живой и энергичный, он легко обошел своих неповоротливых соратников.

В марте 1953 года Хрущев был избран секретарем ЦК — одним из четырех. После мастерски проведенного им ареста Берии он захотел повышения. Через два месяца, во время сентябрьского пленума, в перерыве в комнате отдыха, где собирались члены президиума, Маленков вдруг сказал:

— Я предлагаю на этом пленуме избрать первым секретарем ЦК Хрущева.

Лазарь Моисеевич Каганович вспоминал, что был страшно удивлен. Обычно такие серьезные вопросы заранее обговаривались. Потом он спросил у Маленкова, почему тот никому ничего не сказал. Георгий Максимилианович объяснил, что перед самым пленумом к нему подошел Булганин и предложил избрать Хрущева:

— Иначе я сам внесу это предложение.

И точно — Булганин первым поддержал Маленкова:

— Давайте решать!

Возразить никто не посмел.

А уже через полтора года Хрущев настолько окреп, что атаковал Маленкова и обвинил главу правительства в отказе от основных принципов советской политики. Маленкову пришлось опровергнуть самого себя. При первом удобном случае он заявил, что нападение на Советский Союз закончится тем, что «агрессор будет подавлен тем же оружием и что подобная авантюра неизбежно приведет к развалу капиталистической общественной системы».

Но это его уже не спасло. На пленуме ЦК в январе 1955 года после первого вопроса «Об увеличении производства продуктов животноводства» Хрущев произнес большую речь против Маленкова и предложил освободить его от обязанностей главы правительства. Хрущев назвал слова председателя Совета министров о гибели цивилизации в случае мировой войны «теоретически неправильными, ошибочными и политически вредными». Это заявление, утверждал Хрущев, «способно породить у народов чувство безнадежности их усилий сорвать планы агрессоров».

Хрущев ловко использовал Молотова для нанесения удара по Маленкову. Вячеслав Михайлович не упустил случая сказать, что Георгий Максимилианович и теоретически неграмотен, и хозяйственник никчемный. А уж что касается внешней политики, тут Молотов вообще был беспощаден к товарищу:

— Не о «гибели мировой цивилизации» и не о «гибели человеческого рода» должен говорить коммунист, а о том, чтобы подготовить и мобилизовать все силы для уничтожения буржуазии… Разве можем мы настраивать так народы, что в случае войны все должны погибнуть? Тогда зачем же нам строить социализм, зачем беспокоиться о завтрашнем дне? Уж лучше сейчас запастись всем гробами… Видите, к каким нелепостям, к каким вредным вещам приводят те или иные ошибки в политических вопросах.

В постановлении пленума говорилось, что речь Маленкова на сессии Верховного Совета СССР «с экономически мало обоснованными обещаниями напоминала скорее парламентскую декларацию, рассчитанную на снискание дешевой популярности, чем ответственное выступление главы Советского правительства. В той же речи тов. Маленковым было допущено теоретически неправильное и политически вредное противопоставление темпов развития тяжелой промышленности темпам развития легкой и пищевой промышленности… Тов. Маленков в своей речи на собрании избирателей 12 марта 1954 года допустил также теоретически ошибочное и политически вредное утверждение о возможности «гибели мировой цивилизации» в случае, если империалистами будет развязана третья мировая война».

Маленкова убрали с поста главы правительства, перевели в заместители, дали еще пост министра электростанций, но, главное, оставили членом президиума ЦК. Его падение доставило удовольствие партийному аппарату: при Маленкове правительство чувствовало себя слишком уверенно и не так заискивало перед ЦК.

ШИФРОВАЛЬЩИК ПОД ОДЕЯЛОМ

Хрущеву важно было отделаться от Маленкова, а Молотов-то говорил искренне. Вячеслав Михайлович, в отличие от многих своих соратников, не носил маски. Он действительно думал то, что говорил. Все это у него в голове крепко засело.

Анатолий Добрынин, будущий посол в Соединенных Штатах, тогда еще начинал дипломатическую карьеру и имел удовольствие наблюдать своего министра с близкого расстояния: «Молотов был убежденным коммунистом. Он верил в окончательную победу коммунизма и старался ее приблизить. И он не принимал политики мирного сосуществования. Он исходил из того, что коммунисты ведут борьбу против империализма и столкновение неизбежно».

И до конца жизни Молотов так и не принял идею мирного сосуществования. Злился и возбужденно говорил:

— Если коммунизм и империализм могут мирно сосуществовать, то зачем мы живем? Мы же сражаемся за победу коммунизма, значит, этот лозунг есть обман и самообман.

В 1955 году в Сан-Франциско отмечалось десятилетие ООН. Приехал Молотов. Его переводчик заболел, и к министру прикомандировали Добрынина. Из Нью-Йорка в Сан-Франциско Молотов поехал на поезде, чтобы посмотреть Америку. Ему понравилось то, что он увидел. Но он сделал неожиданный вывод:

— Пожалуй, Америка ближе всего стоит к коммунизму.

Приехали в Чикаго. Народ высыпал на перрон, чтобы увидеть Молотова. Много было эмигрантов из Европы, настроенных враждебно. Они стали выражать свои чувства. Вячеслав Михайлович недоуменно спросил, что это означает. Посол поспешил ответить, что это они его приветствуют. Добрынин промолчал, чтобы не подводить посла. Молотов сказал, что у американцев все-таки странная манера приветствовать…

Молотов регулярно посылал в Москву телеграммы. Но как их зашифровать? Шифровальной машины не было, шифровальщик работал с книгами. Но боялись, что американцы могли вмонтировать в потолок какое-то устройство, чтобы оттуда все видеть. Поэтому шифровальщик работал с телеграммой лежа на кровати, а четыре дипломата держали над ним большое одеяло, чтобы с потолка ничего нельзя было увидеть. Советской делегации казалось, что за ней постоянно подглядывают.

В Москву Молотов возвращался на пароходе. Каждое утро повторялась одна и та же сцена. Молотов был крайне непритязателен в еде. На завтрак удовлетворялся кашей. Каждое утро личный повар министра отправлялся на камбуз варить кашу, за ним шел полковник Александров, начальник охраны, в данный момент охранявший кашу, и Анатолий Добрынин в роли переводчика.

На камбузе повар предлагал свои услуги:

— Мы сварим любую кашу для господина Молотова, только скажите какую.

Советский повар твердо отвечал:

— Нет, у меня своя каша.

Он что-то варил, потом заворачивал котелок, чтобы каша не остыла, и они втроем торжественно несли эту кашу Молотову.

Главным в его поведении была несгибаемость, нежелание пересматривать свои позиции. Кому-то эти качества могут нравиться. Но в политике они приносили стране чистый ущерб. Потому что наталкивались на такую же нетерпимость и упорство. В Вашингтоне у Молотова появились достойные партнеры — столь же твердолобые.

На встрече с Государственным секретарем Джоном Фостером Даллесом Молотов стал говорить, что США проводят враждебную политику, окружают Советский Союз кольцом баз.

Даллес ответил:

— Да мы еще больше баз поставим! Вы же сами говорите, что ваша цель нас разрушить, но уверяю вас, что мы не станем этого ждать сложа руки!

Мышление Даллеса носило на себе печать пуританского воспитания. Прежде чем стать адвокатом, он много лет был миссионером. Успешная политика, с его точки зрения, могла быть основана только на прочных этических принципах. В коммунизме он видел угрозу христианской культуре Запада. Между Молотовым и Даллесом было нечто общее: оба готовы были сражаться до последнего.

Хрущев говорил: «Даллеса мы считали человеком, лишенным здравого рассудка, опьяненным, парализованным злобой… Найти соглашение, о чем-то договориться с Даллесом было невозможно». Американцы были такого же мнения о Молотове.

Хрущев хотел проводить более гибкую политику, но влияние Молотова было еще очень ощутимо. По его настоянию в мае 1955 года Советский Союз аннулировал очень выгодные для нашей страны дружеские договоры с Англией и Францией, подписанные в годы войны. Это был резкий ответ на то, что Англия и Франция ратифицировали соглашение о Западно-Европейском союзе — организации, никогда не игравшей заметной роли.

Молотов возражал против вывода советских войск из Австрии. Он считал, что советские войска должны оставаться там, где они оказались в 1945 году. Переговоры шли с 1949 года, но только в пятьдесят пятом Хрущев согласился подписать мирный договор с Австрией, понимая, что дальше тянуть невозможно.

В апреле 1955 года в Москву прилетела представительная австрийская делегация. После приема, когда гости ушли, Хрущев неожиданно устроил разнос мидовцам за отсутствие инициативы, вспоминает посол Ростислав Александрович Сергеев. Обратившись к первому заместителю министра иностранных дел Василию Васильевичу Кузнецову, Хрущев говорил:

— Для чего мы вас направили в МИД? Не для партийного ли руководства? А вы плететесь за министром, который все время говорит вам, что не надо торопиться? Может быть, верность работников МИД важнее партийности?

Дипломаты были поражены открытой критикой Молотова…

Хрущев отказался от прав на военно-морские базы в Китае и в Финляндии. Молотову это категорически не нравилось. Советская военная база находилась рядом с Хельсинки. Хрущев вспоминал: «Наш посол в Финляндии докладывал, что, когда поезд из Хельсинки проходил по территории нашей военной базы, то в вагонах закрывали шторами окна, предупреждали, чтобы никто не выходил из вагонов и не выглядывал, выключали свет. Естественно, это вызывало страшное раздражение и негодование у финнов. Если мы хотели дружбы с Финляндией, ее укрепления, то на такой основе на нее нечего было и рассчитывать. Наша военная база угрожала своими пушками Хельсинки, мы каждый день подвергали самолюбие финнов болезненным уколам. Что можно сделать хуже?..»

Хрущев спросил у Жукова:

— Слушай, Георгий, ты скажи, наша база в Финляндии представляет какую-то ценность?

Жуков, сдвинув брови, сурово посмотрел на первого секретаря ЦК:

— Знаешь, правду говоря, никакой. Что эта база может сделать?

— А если не будет этой базы, может возникнуть нам угроза со стороны финнов?

— Никакой.

Жуков с Хрущевым были правы. Финляндия была и осталась самой расположенной к России страной в Европе.

В Москве впервые всерьез заговорили о возможности сокращения вооружений и договоренностей с Западом в вопросах вооружений. Теперь уже сам Хрущев был готов отказаться от идеи неизбежности войны.

Никита Сергеевич впервые участвовал во встрече в верхах в Женеве в июле 1954 года. Советскую делегацию должен был возглавить председатель Совета министров Маленков. Хрущева это не устраивало: «Маленков оказался человеком совершенно безынициативным и в этом смысле даже опасным, он слабоволен и слишком поддается чужому влиянию. Не только нажиму, а просто влиянию других…»

— У нас могут сложиться довольно тяжелые условия, — внушал Хрущев Молотову. — Маленков возглавит нашу делегацию, а для всех очевидно, что Маленков не способен по-настоящему противостоять при встрече противнику. У него характер, сглаживающий острые углы. Он улыбающийся человек, неспособный парировать удары, тем более неспособный предпринять наступление при обсуждении вопросов. А без этого нельзя. Защищаться — значит вдохновлять противника. Необходимо нападать.

«Встреча глав правительств четырех великих держав, — вспоминал Хрущев, — это была затея Черчилля с целью лишь прощупать нас. Он исходил из того, что у нас после смерти Сталина к руководству пришли новые люди, видимо, как он считал, недостаточно компетентные в вопросах международной политики, еще не окрепшие. Вот он и решил, что следует прощупать нас, оказать на нас давление и добиться уступок, нужных империалистическим державам…

И хотя мы ни о чем не договорились, но поняли, что можем разговаривать за столом переговоров. Тогда возник так называемый «дух Женевы». Народы вздохнули свободнее, все почувствовали, что война, на пороге которой мы стояли, отодвинулась. Именно с Женевы начался тот долгий и нелегкий путь, который привел нас к разрядке, к заключению соглашений о запрещении испытаний ядерного оружия и подписанию других важных документов».

На встрече лидеров четырех держав в Женеве в июле 1955 году Хрущев и Булганин приняли приглашение премьер-министра Идена посетить Англию. Они приехали в апреле 1956 года на десять дней…

Хрущева удивляло, когда на переговорах в Женеве президент Эйзенхауэр просто зачитывал шпаргалки, которые ему давал Государственный секретарь Даллес. Никите Сергеевичу хотелось показать, что он способен заниматься внешней политикой без подсказок, самостоятельно. Но для этого следовало избавиться от Молотова, который никого не подпускал к внешней политике и спорил даже с первым секретарем ЦК КПСС, чего не позволял себе ни один министр иностранных дел.

«Молотов чересчур угловат, — считал Хрущев. — Он противоположность Маленкову. Порой нужно проявить и понимание, и даже необходимую тактическую гибкость. Он на это не способен. Он резок до крайности. Когда он возражает, то даже лицо искажается. Его участие в делегации не располагало к поиску согласия… Не следовало давать повод думать, что мы стоим на старых позициях сталинских времен. А олицетворением такой политики был сам Молотов».

В 1954 году члены президиума вместе отдыхали в Крыму. Каганович спросил Хрущева, как ему работается. Хрущев откровенно ответил:

— Неплохо, но вот Молотов меня не признает, поэтому у меня с ним напряженные отношения.

Молотов становился обузой для Хрущева. Пожалуй, только в одном случае Вячеслав Михайлович был прав. Когда в 1954 году Хрущев передал Крым Украине и у себя в кабинете подписывал соответствующее решение, Молотов прошептал стоявшему рядом главному редактору «Правды» Дмитрию Трофимовичу Шепилову:

— Что же он делает?!

КТО ПОЖИМАЛ РУКУ ГИТЛЕРУ?

В сентябре 1955 года в Москву приехала делегация Западной Германии во главе с канцлером Конрадом Аденауэром договариваться об установлении дипломатических отношений и обмене посольствами. Аденауэра в Москве обвиняли в реваншизме. Но Аденауэр, пристально глядя на Молотова, сказал, что он, по крайней мере, — в отличие от некоторых — не пожимал руку Гитлеру.

Необходимость избавиться от Молотова стала очевидной, когда начались переговоры о восстановлении отношений с Югославией.

Сталин испортил отношения с Югославией уже через два года после войны. Сначала он, естественно, поддержал партизанское движение во главе с Иосипом Броз Тито, хотя к югославскому вождю относился с некоторым внутренним сомнением.

Это подметил Милован Джилас: «В отношениях между Сталиным и Тито было что-то особое, недосказанное — как будто между ними существовали какие-то взаимные обиды, но ни один, ни другой по каким-то своим причинам их не высказывал».

В отличие от лидеров других европейских социалистических государств Тито взял власть без помощи Красной армии. И это дало ему право на особое положение. На территории Югославии не было советских войск и советских наместников. Тито опять же, в отличие от других социалистических вождей, не эмигрировал, не искал спасения в Советском Союзе, не жил в Москве под контролем НКВД, рабски подчиняясь советским чиновникам и вздрагивая при каждом звонке в дверь. Он храбро сражался вместе со своими партизанами против немцев, поэтому он и не боялся Сталина и вел себя с советскими руководителями на равных. В то время как другие восточноевропейские страны спрашивали разрешения по каждому мелкому вопросу у Москвы или у московского наместника, Иосип Броз Тито сам руководил страной.

Уже осенью 1947 года в Москве проявилось недовольство самостоятельностью югославского руководства. Сталин должен был либо заставить югославов подчиниться, либо объявить их врагами. Первое оказалось ему не под силу. Сталин обдумывал какие-то новые геополитические формы. Он хотел соединить в одно государство Болгарию, Югославию и Албанию, Румынию и Венгрию, Польшу и Чехословакию. Цель была понятна — такие федерации, раздираемые внутренними противоречиями, постоянно искали бы помощи у Советского Союза. Это на долгие времена обеспечило бы контроль Москвы над Восточной Европой.

Повода для столкновения долго искать не пришлось. Сталин желал объединения Югославии и Албании, но возмутился, когда Тито начал действовать, не спросясь у Москвы. А тут еще советский посол в Белграде доложил, что югославские власти отказываются предоставлять сведения о своей экономике.

Министр иностранных дел Молотов 18 марта 1948 года отправил телеграмму Тито, назвав действия югославского руководства «актом недоверия к советским работникам в Югославии и проявлением недружелюбия в отношении СССР». Сталин отозвал из страны гражданских специалистов и военных советников. Тито все обвинения отвергал, как надуманные.

27 марта Сталин и Молотов вдвоем подписали письмо югославскому руководству, где сформулировали полный комплекс обвинений: ревизия марксизма, оппортунизм и антисоветизм. За этим письмом последовало еще одно. Отказ югославов знакомить любых советских представителей с самой секретной информацией рассматривался как «недостойная политика шельмования советских военных специалистов и дискредитация».

Югославов обвиняли в том, что они исповедуют «оппортунистическую бухаринскую теорию мирного врастания капитализма в социализм». Одновременно Сталин потребовал от всех компартий осудить поведение югославов, что и было сделано. Дальше это привело к полному разрыву отношений между двумя странами.

В 1949 году на политбюро решили: «Согласиться с предложением МИД СССР о том, чтобы в связи с приемами в советских посольствах и миссиях 7 ноября не приглашать югославских дипломатических представителей на эти приемы. Дать указание поверенному в делах СССР в Белграде не устраивать приема 7 ноября».

Сторонники тесных отношений с Советским Союзом в Югославии были жестоко наказаны. А борьба с югославским ревизионизмом была использована Сталиным для установления еще более жесткого контроля над социалистическими странами, где прошла волна чисток и судебных процессов над мнимыми союзниками Югославии.

После смерти Сталина стало ясно, что надо как-то восстанавливать отношения. В июле 1953 года на пленуме ЦК Молотов говорил:

— Поскольку нам не удалось решить определенную задачу лобовым ударом, то следует перейти к другим методам.

Было решено установить с Югославией такие же отношения, как и с другими буржуазными государствами, связанными с Североатлантическим блоком. 31 июля советский посол вручил Иосипу Броз Тито верительные грамоты. Молотов упорно отказывался называть Югославию социалистической страной. Он по-прежнему считал Тито и его людей «предателями, антимарксистами, перерожденцами, скатившимися в лагерь социал-демократии». Молотов называл Югославию фашистским государством и требовал не посылать туда делегацию, хотя в свое время преспокойно ездил именно в настоящее фашистское государство.

В мае 1955 года Хрущев все-таки поехал в Белград. Без министра иностранных дел. Зато его сопровождал главный редактор «Правды» Дмитрий Трофимович Шепилов, который вскоре сменит Молотова на посту главы МИД. В Белграде договорились о полной нормализации межгосударственных отношений и о «достижении взаимопонимания по партийной линии».

8 июня 1955 года делегация отчитывалась на заседании президиума ЦК. Молотов упрямо возразил:

— Считаю неправильным утверждать, что мы в переговорах с Югославией стояли на позициях марксизма-ленинизма.

Ему резко возразил Микоян:

— После выступления товарища Молотова нельзя так оставлять дело. Есть разногласия в партии, об этом надо сказать пленуму. Неправильно делает товарищ Молотов, отстаивая ошибочные позиции.

Булганин:

— Имеем дело с попыткой внести осложнения в работу нашего коллектива. Надо положить этому конец. По существу, это стремление нанести ущерб результатам переговоров, дискредитировать.

Сабуров:

— В югославском вопросе товарищ Молотов занимает не ленинскую позицию. У товарища Молотова разногласия по Югославии — только предлог. Видно, у него есть несогласие по другим вопросам.

Жестче всех высказался Суслов:

— Товарищ Молотов занимает вредную позицию. Итоги переговоров полностью опрокинули его непартийную позицию. Враги понимают результаты переговоров, а товарищ Молотов не понимает.

Хрущев резюмировал:

— Надо записать в решении, что товарищ Молотов имеет свою точку зрения и мы ее осуждаем. Надо на пленуме сказать, что у нас есть разногласия.

Об итогах переговоров докладывалось на июльском пленуме ЦК 1955 года. Хрущев натравил на Молотова товарищей по президиуму, и они его дружно прорабатывали. Общими усилиями они подорвали авторитет Молотова и его надежды претендовать на первую роль в партии.

Булганин:

— Молотов — безнадежный начетчик.

Микоян:

— Молотов живет только прошлым и вдохновляется злобой, которая накопилась у него за время этой советско-югославской драки.

Суслов:

— Молотов неправильно, не по-ленински противопоставлял пролетарский интернационализм политике равноправия народов и сделал отсюда неправильные и вредные для нашей политики выводы.

В постановлении пленума говорилось:

«Пленум ЦК осуждает политически неправильную позицию тов. Молотова по югославскому вопросу как не соответствующую интересам Советского государства и социалистического лагеря и не отвечающую принципам ленинской политики.

Позиция тов. Молотова вела к закреплению ненормальных отношений с Югославией и дальнейшему отталкиванию Югославии в империалистический лагерь.

Несмотря на то что президиум ЦК в течение длительного времени терпеливо разъяснял тов. Молотову ошибочность его позиции по югославскому вопросу, тов. Молотов упорно продолжал отстаивать эту позицию.

Пленум ЦК считает политически ошибочным выступление на Пленуме ЦК тов. Молотова, который продолжает отстаивать свою неправильную линию по югославскому вопросу, считая, что с Югославией надо нормализовать отношения только по государственной линии, как с буржуазным государством…»

На июльском пленуме Хрущев сделал замечание Молотову относительно поведения его жены. Он сказал, что недопустимо, когда она вмешивается в политические дела. Что же имелось в виду? Оказалось, что Полина Семеновна всего лишь приняла жену американского посла Чарльза Болена.

В том же году Молотову досталось за статью в журнале «Коммунист», где он написал, что в СССР построены лишь «основы социалистического общества», а не само социалистическое общество, как полагалось говорить. Хрущев этой промашки не упустил. Критика была публичной, опасной для репутации Молотова. И ему пришлось напечатать в «Коммунисте» самоопровержение, в котором он признавал свои ошибки, и каяться: «Я считаю эту формулировку теоретически ошибочной и политически вредной…»

В следующем году, накануне приезда в Москву Иосипа Броз Тито, на заседании президиума ЦК 25 мая 1956 года вновь возник спор. Хрущев обрушился на Молотова:

— Молотов остался на старых позициях. Неправильно то, что предлагает Молотов. Нас огорчает, что за время после пленума он не изменился.

На следующий день на заседании президиума занимались уже самим Молотовым.

— У него плохо идет с Министерством иностранных дел, — сказал Хрущев. — Он слаб как министр. Молотов — аристократ, привык шефствовать, а не работать. Надо освобождать.

Прозвучали три фамилии возможных сменщиков — Микоян, Суслов, Шепилов.

28 мая дискуссия на президиуме продолжилась. Микоян, Каганович, Ворошилов были против снятия Молотова. Остальные потребовали убрать его из МИД. Молотов был освобожден от должности министра иностранных дел, потому что невозможно было представить, как он станет пожимать руки руководителям югославской делегации. Грубые, оскорбительные письма, адресованные Тито, в 1948 году были подписаны Сталиным и Молотовым.

Когда Молотов перестал быть министром, даже его любимец Андрей Андреевич Громыко сказал:

— Теперь работать будет легче.

«Имелись в виду не только ставшие иносказательными молотовское упрямство и догматизм, но и его привычка восседать в нетопленых помещениях, — пишет Валентин Фалин, бывший посол в ФРГ. — Другие в министерстве враз излечивались от заикания, сходного, как утверждали, с дефектами речи бывшего главы дипломатического ведомства».

А что касается Югославии, то напрасно Вячеслав Михайлович так сопротивлялся. Никакой дружбы с Югославией все равно не получилось. После переговоров с югославской делегацией в местные партийные органы разослали информационную записку, в которой говорилось: «ЦК КПСС считает, что данная тов. Булганиным в его речи на завтраке в Москве 5 июня с. г. характеристика тов. Тито как ленинца является преждевременной».

Хрущев не упускал случая выставить соратника в глупом свете. С Маленковым и Молотовым он уже разделался. Теперь ему предстояло подорвать позиции главы правительства Булганина, к которому он относился без уважения. Никита Сергеевич уже сообразил, что ему нужны не соратники, а подчиненные.

Вскоре после назначения Булганина члены президиума осматривали выставку продукции легкой промышленности. Булганин что-то сказал об искусственном шелке, и Хрущев публично набросился на Булганина:

— Вот видите — председатель Совета министров, а ничего не понимает в хозяйстве, болтает чушь.

Освобожденный от мидовских дел Молотов потребовал себе какой-то работы, и в ноябре его сделали министром государственного контроля. Эту должность когда-то занимал верный сталинский помощник Лев Захарович Мехлис, а потом Всеволод Николаевич Меркулов, соратник Берии, вместе с ним и расстрелянный.

Зимой 1957 года Молотов приехал в Воронеж вручать области орден за успехи в развитии сельского хозяйства. Помимо торжественного собрания он выступил еще и на городском митинге. На следующий вечер Вячеслав Михайлович пришел в театр, давали спектакль по пьесе Горького «На дне». Неожиданно он потребовал к себе редактора областной газеты. Им был Борис Иванович Стукалин, будущий заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС.

Стукалин вошел в директорскую ложу. Молотов по телефону отчитывал главного редактора «Правды» за опечатку, допущенную при публикации его воронежской речи: вместо слов «натруженные руки» появились «напряженные руки». Разделавшись с московским редактором, принялся за воронежского:

— Почему вы не напечатали мою речь на городском митинге?

— Вячеслав Михайлович, ваша речь не стенографировалась, — объяснил Стукалин, — а публиковать такой ответственный текст по живой записи не решился.

Молотов пребывал в хорошем настроении, потому усмехнулся:

— Скажите лучше, что пожалели место в газете. Я сам работал редактором, знаю, как приходится дорожить каждой строчкой…

27 марта 1957 года на заседании президиума ЦК Хрущев в очередной раз раскритиковал Молотова — на сей раз за то, что не подготовил положение о госконтроле. Маршал Жуков, который Вячеслава Михайловича терпеть не мог, добавил:

— Надо освободить госконтроль от функций контроля за Министерством обороны.

Отдельно товарищи раскритиковали Молотова за его возражения против плана децентрализации управления промышленностью. Хрущев подвел итог:

— Молотов совершенно оторван от жизни. По целине — не согласен. По внешней политике — не согласен. Сейчас опять не согласен. На пленуме не выступал — наверное, опять был против. Сейчас предлагает комиссию — тоже чтобы оттянуть. Не всегда товарищ Молотов был нетороплив. Торопил в период коллективизации. Торопил, когда группу генералов репрессировали… Предлагаю осудить поведение Молотова за неуважительность к коллективу.

В мае Молотов представил проект положения о Министерстве госконтроля. 31 мая на президиуме ЦК проект отвергли, признав неприемлемым.

ЗАЧЕМ НАМ ЕХАТЬ В ЛЕНИНГРАД?

6 апреля 1957 года Хрущеву дали вторую звезду Героя Социалистического Труда за «выдающиеся заслуги в разработке и осуществлении мероприятий по освоению целинных и залежных земель». Вопрос о награждении обсуждался на заседании президиума. Маленков и Каганович не решились проголосовать против. Маленков даже позвонил Хрущеву и сказал:

— Вот, Никита, сейчас поеду домой и от чистого сердца, со всей душой трахну за тебя бокал коньяку.

Молотов был против награждения и сказал это. Хрущев такие обиды не забывал. В мае на встрече с московскими писателями Хрущев впервые публично неодобрительно отозвался о Молотове:

— Некоторые из вас, здесь присутствующих, говорят о каких-то расхождениях и разногласиях между нами, членами президиума. Я должен здесь прямо и открыто сказать, что все мы, члены президиума, товарищи Анастас, Лазарь, Вячеслав, Маленков, Суслов и другие, едины в проведении ленинской линии партии. Да, у нас в президиуме в процессе работы бывают споры, чаще всего споры происходят с Молотовым. Молотов иногда выражает несогласие по тому или другому вопросу. Это естественно, но это не означает, что у нас нет единства в президиуме.

Слова Хрущева разнеслись по всей Москве. Но Маленков и Молотов оставались членами высшего руководства.

Хрущев и сам не заметил, как в высшем партийном органе собралась критическая масса обиженных на него людей — Маленков и Молотов, которых он лишил должностей, Каганович и Ворошилов, которых он ругал при всяком удобном случае. Ничего общего у них не было, кроме главной цели — убрать Хрущева. Через год они объединились против Хрущева, как в 1953 году против Берии. Все они сильно себя переоценивали и не замечали, как быстро креп Никита Сергеевич, как стремительно он осваивался в роли руководителя страны. Они предполагали, что им легко удастся скинуть Хрущева.

Себя Молотов видел на его месте, Булганина намечали председателем КГБ, Маленкова и Кагановича — руководителями правительства.

Первые заместители главы правительства Вячеслав Михайлович Молотов и Лазарь Моисеевич Каганович, заместитель председателя правительства Георгий Максимилианович Маленков считали, что Хрущев забрал себе слишком много власти, не считается с товарищами по президиуму ЦК, подавляет инициативу и самостоятельность, поэтому его надо освободить от должности первого секретаря. Да и вообще пост первого секретаря не нужен, партийное руководство должно быть коллективным.

После XX съезда, считал Каганович, остатки былой скромности Хрущева исчезли — как говорится, «шапка на нем встала торчком». Он стал все решать сам. Выступал без предварительного обсуждения в президиуме ЦК. Резко обрывал остальных.

18 июня 1957 года на заседании президиума Хрущеву предъявили все эти претензии.

Все началось на заседании, где обсуждался вопрос об уборке урожая и хлебозаготовках. Хрущев предложил всему составу президиума отправиться в Ленинград на празднование 250-летия города. Первым возразил Ворошилов:

— Почему все должны ехать? Что, у членов президиума нет других дел?

Каганович его поддержал, сказав, что у него много дел по уборке урожая:

— Мы глубоко уважаем Ленинград, но ленинградцы не обидятся, если туда поедут несколько членов президиума.

Никита Сергеевич в привычной для него манере обрушился на членов президиума. Микоян пытался его успокоить. Но тут члены президиума сказали, что так работать нельзя — давайте обсуждать поведение Хрущева, а председательствует пусть Булганин. Вот тут Никита Сергеевич понял, что против него затеян заговор.

Слово взял Маленков:

— Вы знаете, товарищи, что мы поддерживали Хрущева. И я, и товарищ Булганин вносили предложение об избрании Хрущева первым секретарем. Но вот теперь я вижу, что мы ошиблись. Он обнаружил неспособность возглавлять ЦК. Он делает ошибку за ошибкой, он зазнался. Отношение к членам президиума стало нетерпимым, особенно после XX съезда. Он подменяет государственный аппарат партийным, командует непосредственно через голову Совета министров. Мы должны принять решение об освобождении Хрущева от обязанностей первого секретаря ЦК.

Маленкова поддержал Каганович:

— Хрущев систематически занимался дискредитацией президиума ЦК, критиковал членов президиума за нашей спиной. Такие действия Хрущева вредят единству, во имя которого президиум ЦК терпел до сих пор причуды Хрущева.

Молотов тоже с удовольствием сквитался с первым секретарем:

— Как ни старался Хрущев провоцировать меня, я не поддавался на обострение отношений. Но оказалось, что дальше терпеть невозможно. Хрущев обострил не только личные отношения, но и отношения в президиуме в целом.

Молотов говорил, что напрасно ему приписывают, будто он против освоения целины. Это неверно. Он возражал против чрезмерного форсирования программы, предлагал двигаться постепенно, чтобы освоить новые земли хорошо и получить высокие урожаи. И напрасно его обвиняют, будто он противник политики мира. Его выступления против Югославии относились не к вопросам внешней политики, а к антисоветским выступлениям югославов, за которые их нужно критиковать.

Молотова и Маленкова поддержали Ворошилов, потом Булганин, два первых заместителя главы правительства — Михаил Георгиевич Первухин и Максим Захарович Сабуров. Поднаторевший в борьбе с партийными уклонами Каганович напомнил, что Хрущев когда-то допустил ошибку и поддержал троцкистов.

Дело в том, что на одном из заседаний президиума ЦК Хрущев вполне резонно сказал:

— Надо еще разобраться с делами Зиновьева, Каменева и других.

Никита Сергеевич уже понимал, что все эти дела фальсифицированы. Но его партийные товарищи ничего не хотели пересматривать.

Каганович бросил реплику:

— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала.

Хрущев разозлился:

— Что ты все намекаешь, мне это надоело!

— Тогда на президиуме я не стал раскрывать этот намек, — сказал Каганович, — а сейчас я его раскрою. Хрущев был в 1923–1924 годах троцкистом. В 1925 году он пересмотрел свои взгляды и покаялся в своем грехе.

Обвинение в троцкизме было крайне опасным, и Хрущев попросил Микояна прийти ему на помощь. Анастас Иванович объяснил членам ЦК:

— В 1923 году Троцкий выдвинул лозунг внутрипартийной демократии и обратился с ним к молодежи. Он собрал много голосов студенческой молодежи, и была опасность, что он может взять в свои руки руководство партией. Во время этой дискуссии на одном из первых собраний Хрущев выступал в пользу этой позиции Троцкого. Но затем, раскусив, в чем дело, в той же организации активно выступал против Троцкого. Не надо забывать, что Троцкий был тогда членом политбюро, ратовал за внутрипартийную демократию. Надо знать психологию того времени и подходить к фактам исторически…

Всякий раз, когда Хрущев, подчиняясь человеческим чувствам, выступал за демократию в партии или в защиту невинно расстрелянных, он оказывался либо троцкистом, либо ревизионистом…

Ворошилов, которым Хрущев помыкал больше других, внес оргпредложение:

— И я пришел к заключению, что необходимо освободить Хрущева от обязанностей первого секретаря. Работать с ним, товарищи, стало невмоготу. Не можем мы больше терпеть подобное. Давайте решать.

С Маленковым двумя годами ранее Хрущев поступил сравнительно мягко — ограничился тем, что снял с поста председателя Совета министров. Снял, но сделал министром электростанций. Так и Хрущева предполагалось не на пенсию отправить, а назначить министром сельского хозяйства: пусть еще поработает, но на более скромной должности.

Расклад был не в пользу Хрущева. Семью голосами против четырех президиум проголосовал за освобождение Хрущева с поста первого секретаря. Однако произошло нечто неожиданное: Хрущев нарушил партийную дисциплину и не подчинился решению высшего партийного органа. Ночь после заседания он провел без сна со своими сторонниками. Вместе они разработали план контрнаступления. Никита Сергеевич точно угадал, что члены ЦК — первые секретари обкомов — поддержат его в борьбе против старой гвардии и простят первому секретарю такое нарушение дисциплины. Победитель получает все.

Ключевую роль в его спасении сыграли председатель КГБ Иван Александрович Серов и министр обороны Георгий Константинович Жуков. Жуков самолетами военно-транспортной авиации со всей страны доставлял в Москву членов ЦК, а Серов их правильно ориентировал.

Члены ЦК собрались в Свердловском зале, заявили, что они поддерживают первого секретаря и пришли требовать от членов президиума отчета: что происходит? Каганович заявил, что это настоящий фракционный акт, ловкий, но троцкистский.

Максим Сабуров возмутился:

— Я вас, товарищ Хрущев, считал честнейшим человеком. Теперь вижу, что я ошибался, — вы бесчестный человек, позволивший себе по-фракционному, за спиной президиума ЦК организовать собрание в Свердловском зале.

Партийный аппарат вышел из подчинения. Молотову и Маленкову пришлось согласиться на проведение пленума ЦК, на котором люди Хрущева составляли очевидное большинство. Остальные, увидев, чья берет, тотчас присоединились к победителю. Роли переменились: Молотов и другие оказались заговорщиками.

ИСТОРИЯ С САУНОЙ

Хрущев ловко выделил из семи членов президиума, выступивших против первого секретаря, троих — Молотова, Маленкова и Кагановича — и представил их антипартийной группой. Остальным дал возможность признать свои ошибки и отойти в сторону. Ворошилова и Булганина Хрущев вообще помиловал. От Булганина он, правда, потом все равно избавился, а Ворошилову позволил остаться на декоративном посту председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Антипартийной в советской истории становилась та группа, которая терпела поражение во внутрипартийной борьбе. Победил Хрущев, поэтому его противники оказались антипартийной группой. Через семь лет, в 1964 году, Хрущев потерпел поражение, и люди, которые говорили о нем почти то же самое, что Маленков и другие, оказались победителями и взяли власть…

Пленум ЦК превратился в суд над антипартийной группой Молотова, Маленкова и Кагановича. Молотова на первое место поставил сам Хрущев — он считал Вячеслава Михайловича идейным вождем этой группы. Молотов и на пленуме, видя перед собой враждебный зал, не потерял присутствия духа и продолжал сопротивляться, ругал Хрущева:

— Хрущев походя говорит о членах президиума ЦК: этот выживший из ума старик, этот бездельник, тот карьерист. Не может один член президиума распоряжаться нами, как пешками.

Вячеслав Молотов, как недавний министр иностранных дел, особенно возмущался тому, что, когда Хрущев с Булганиным были в Финляндии и их позвали в сауну, Никита Сергеевич принял приглашение.

— Булганин отказался, и правильно поступил, а Хрущев в три часа ночи отправился к президенту Финляндии в баню и пробыл там до шести часов утра. А я считаю, что надо вести себя более достойно.

Хрущев с удовольствием объяснил залу всю эту банную историю:

— Булганин, Маленков и другие товарищи говорят, что они любят париться в бане. Я, как вы знаете, юность провел в степях, на юге. Там бань нет. Я в бани никогда не хожу, за исключением… Родион Яковлевич (он обратился к сидевшему в зале маршалу Малиновскому. — Л. М.), во время войны мы с вами на Дону были и парились. Приехали мы в Финляндию. Там все хвастаются банями. Президент Финляндии Кекконен говорит: когда я стал президентом, новую баню построил. Булганин не пошел, а я, хотя и не привык к бане, все-таки решил пойти — считал бестактным отказаться. Что делают в бане? Парятся. Мы тоже парились, шутили, смеялись. Должен сказать, что Кекконен — это один из самых близких к Советскому Союзу людей в Финляндии. И этим надо дорожить. Вы представляете себе: президент приглашает гостей в баню, а гости плюют и уходят. Это же обижает, оскорбляет их. — Тут Хрущев повернулся к Молотову: — Да как же тебе не стыдно? Ты вот ни с кем не пойдешь. Если бы тебе дать волю, ты довел бы страну до ручки, со всеми рассорился, довел бы до конфликта. Посмотри на свою телеграмму из Сан-Франциско, что ты в ней писал? Ты писал, что война может вот-вот начаться.

Молотов стоял на своем:

— Я не согласен. Можно было бы достойнее вести себя в Финляндии.

Тут уж не выдержал генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко:

— А вы считали достойным ехать к Гитлеру?

Молотову на пленуме припомнили все. И что Сталин называл его «медным лбом», и что он участвовал в уничтожении людей. Члены ЦК сладострастно поносили людей, перед которыми десятилетиями ходили на полусогнутых. Большинство предъявляло Молотову ритуальные обвинения в антипартийной деятельности. Но иногда, как в случае с прокурором Руденко, прорывались и искренние нотки. Маршал Жуков, пожалуй, впервые рассказал о том, как Сталин и Молотов утверждали расстрельные списки. Например, 12 ноября 1938 года — в один день — санкционировали расстрел 3167 человек.

— Мы верили этим людям, — говорил Жуков, — носили их портреты, а с их рук капает кровь… Они, засучив рукава, с топором в руках рубили головы… Как скот, по списку гнали на бойню: быков столько-то, коров столько-то, овец столько-то… Если бы только народ знал правду, то встречал бы их не аплодисментами, а камнями.

На Молотова эти страшные слова не произвели ни малейшего впечатления. Он ни на минуту не потерял хладнокровия и ни в чем не признавал себя виновным.

Жуков не отступал:

— Скажи, почему все обвинения делались только на основе личных признаний тех, кто арестовывался? А эти признания добывались в результате истязаний. На каком основании было принято решение о том, чтобы арестованных бить и вымогать у них показания? Кто подписал этот документ о допросах и избиениях?

Молотов отвечал совершенно спокойно:

— Применять физические меры — было общее решение политбюро. Все подписывали.

Маленков и другие говорили, что это делалось по указанию Сталина. Из зала им кричали:

— Напрасно сваливаете на покойника.

Хрущев напомнил:

— Ты после Сталина был второе лицо, и на тебя ложится главная ответственность.

Жуков выступал несколько раз. У него в руках были документы.

— Я хочу дать справку. У нас было в плену 126 тысяч офицеров. Они вернулись из плена. И Молотов по представлению Булганина вопреки существующему закону лишил этих офицеров воинских званий и послал их в административном порядке в концентрационные лагеря на шесть лет. Вот у меня этот документ, подписанный Молотовым 22 октября 1945 года.

Это было секретное постановление Совнаркома «О лишении офицерских званий лиц, служивших в немецкой армии, специальных немецких формированиях «власовцев» и полицейских». Оно было принято на основании постановления ГКО от 18 августа 1945 года «О направлении на работу в промышленность военнослужащих Красной армии, освобожденных из немецкого плена, и репатриантов призывного возраста». Офицеров лишали званий и передавали НКВД, который на шесть лет выселял их в районы Норильского и Ухтинского комбинатов НКВД, Печорского угольного бассейна и в верховья Камы.

Нужные документы нашел в архиве ЦК заведующий общим отделом ЦК Владимир Никифорович Малин. Его Сталин взял к себе помощником после того, как убрал Поскребышева. Малин — чуть ли не единственный, кто сохранился из личного сталинского аппарата.

Малин тоже попросил слова:

— Позвольте мне дать справку. Это трагедия целого поколения людей, и за нее нужно иметь мужество отвечать. В архивах ЦК среди расстрельных списков есть и такой, на котором рукой Молотова написано: «Бить и бить».

Зал кричал:

— Позор!

И даже новый министр иностранных дел Андрей Громыко, выдвиженец и любимец Молотова, обязанный ему своей фантастической карьерой, сказал, что картина выступающего Молотова — это жалкое зрелище, что Молотов хотел вылить грязь на голову Хрущеву, а сам вывозился в этой грязи с ног до головы…

Черту под обсуждением поведения Молотова подвел первый секретарь Московского обкома Иван Васильевич Капитонов:

— Если бы Молотов изредка бывал на наших предприятиях, в колхозах, совхозах, то он бы убедился в своей неправоте. Поэтому я считаю, товарищи, что Молотов не может оставаться в президиуме ЦК, в членах ЦК и в рядах нашей партии.

Зал аплодировал и кричал:

— Правильно!

Молотов, Маленков, Булганин, Каганович думали, что партия автоматически примет их точку зрения, и ошиблись. И ведь, казалось бы, разумные вещи говорили они в 1957 году: формируется культ личности Хрущева, нужна демократия и коллегиальность в партии, лозунг «Догнать и перегнать Америку по мясу и молоку» просто глупый… Но никто не стал их слушать, как они прежде не слушали других, пытавшихся критиковать партийный аппарат и вождей.

Первые секретари обкомов не хотели никакого либерализма, но еще больше они боялись возвращения к сталинским временам, когда никто не был гарантирован от ареста. Молотов и другие в их глазах олицетворяли именно такую жизнь. Поэтому июньский пленум поддержал Хрущева. Никита Сергеевич тоже не у всех вызывал симпатии, но он открывал дорогу наверх молодому поколению, освобождая кабинеты от прежних хозяев.

Молотов так и не разобрался в характере партийного функционера. Всю жизнь занимался партийной работой, а сути созданной им же самим партийной системы так и не понял. Он был вечно вторым человеком и не мог стать первым.

Твердокаменный Молотов единственный из всех никаких ошибок за собой не признал. Но это уже не имело никакого значения.

29 июня 1957 года пленум ЦК КПСС принял пространное постановление «Об антипартийной группе Маленкова Г.М., Кагановича Л.М., Молотова В.М.».

О Молотове говорилось отдельно:

«В области внешней политики эта группа, в особенности тов. Молотов, проявляла косность и всячески мешала проведению назревших новых мероприятий, рассчитанных на смягчение международной напряженности, на укрепление мира во всем мире.

Тов. Молотов в течение длительного времени, будучи министром иностранных дел, не только не предпринимал никаких мер по линии МИД для улучшения отношений СССР с Югославией, но и неоднократно выступал против тех мероприятий, которые осуществлялись Президиумом ЦК для улучшения отношений с Югославией. Неправильная позиция тов. Молотова по югославскому вопросу была единогласно осуждена Пленумом ЦК КПСС в июле 1955 года «как не соответствующая интересам Советского государства и социалистического лагеря и не отвечающая принципам ленинской политики».

Тов. Молотов тормозил заключение государственного договора с Австрией и дело улучшения отношений с этим государством, находящимся в центре Европы… Он был также против нормализации отношений с Японией… Он выступал против разработанных партией принципиальных положений о возможности предотвращения войн в современных условиях… Он отрицал целесообразность установления личных контактов между руководящими деятелями СССР и государственными деятелями других стран, что необходимо в интересах достижения взаимопонимания и улучшения международных отношений».

Был еще абзац, который решили не публиковать, — о причастности Молотова и других к массовым репрессиям: «Они рассчитывали путем захвата ключевых позиций в партии и государстве скрыть следы своих прошлых преступных действий…»

Помимо постановления ЦК, разосланного по обкомам, составили письмо ЦК, которое зачитывалось на партийных собраниях. Там тоже говорилось о Молотове: «Нельзя считать случайным, что участник антипартийной группы тов. Молотов, проявляя догматизм и косность, не только не понял необходимости освоения целинных земель, но и сопротивлялся делу подъема 35 миллионов гектаров целины, которое приобрело такое огромное значение в экономике нашей страны».

ДАН ПРИКАЗ ЕМУ НА ВОСТОК

Все противники Хрущева были выброшены из политики. Маленкова отправили директором гидроэлектростанции в Усть-Каменогорск на Алтае, Кагановича — управляющим трестом «Союзасбест» в город Асбест Свердловской области. Они находились под наблюдением местных органов КГБ. Генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов, бывший начальник одного из управлений НКВД, был арестован после крушения Берии. Его тоже судили как бериевца. Он писал, что после суда, осенью 1958 года, его привели в кабинет председателя КГБ Ивана Серова. Тот сказал:

— Вас отправят во Владимирскую тюрьму. Если вы вспомните там о каких-нибудь подозрительных действиях или преступных приказах Молотова и Маленкова, сообщите мне.

Это означало, что снятием с должности дело не ограничится. Но сразу раздавить своих соперников Никита Сергеевич не решился.

По сообщениям местных партийных органов и КГБ Хрущев знал, что в стране не очень одобрительно отнеслись к решениям июньского пленума ЦК. Многие не понимали, почему, собственно, по отношению к известным в стране людям приняты такие суровые меры? В чем же они все-таки виноваты? Люди хотели узнать факты, подтверждающие вину членов «антипартийной группы», а в газетах были одни пустые слова.

В Куйбышеве люди просто сорвали городской митинг, который собрали, чтобы осудить «антипартийную группу», вспоминает Виталий Иванович Воротников, будущий член политбюро, а тогда секретарь парткома авиационного завода. Дело в том, что за два года до этого в Куйбышеве побывал Молотов.

«Встречали его на заводе восторженно, — пишет Воротников, — люди смели все ограждения, шумно приветствовали его как одного из соратников Ленина и Сталина. Все были в восторге от его простоты, доступности: пожал испачканную машинным маслом руку работницы в автоматном цехе, с интересом слушал объяснения слесаря Володи Бермана в монтажке нашего цеха, интересовался жильем мастера в сборочном цехе, спросил о заработке, состоянии снабжения в городе. Все это было необычно и ново для нас».

Когда Хрущев в 1957 году обвинил Молотова в том, что он превратился в партийного барина, не знает жизни народа, и этот тезис на городском митинге в Куйбышеве повторил секретарь горкома, толпа зароптала:

— Это неправда! Молотов был на нашем заводе. Мы не верим Хрущеву!

Молотова первоначально хотели сделать послом в Норвегии, запросили агреман. Но потом передумали. 3 августа 1957 года на заседании президиума решили отправить в Монголию. Другие страны уклонились от чести принять у себя опального сталинского соратника, а монгольский лидер Юмжагийн Цеденбал, которому позвонил сам Хрущев, ни в чем не мог отказать Москве. Тем более что Вячеслав Михайлович был причастен к его утверждению главой государства.

Молотов рассказывал потом Феликсу Чуеву:

— Помню Чойбалсана. Малокультурный, но преданный СССР человек. После его смерти надо было кого-то назначать. Предлагали Дамбу… А он хитрый такой монгол, осторожный, по-русски не говорит. Одно это уже свидетельствует о том, что он для руководства не годится, — надо читать «Правду», «Коммунист». А Цеденбал выучился в Иркутском финансовом институте и там женился на русской.

Михаил Капица в те годы руководил дальневосточным отделом МИД.

«Молотов стал вроде бы моим подопечным. Тогда я убедился, насколько строг к себе и дисциплинирован этот уже немолодой человек (ему было 68 лет). Иногда он звонил по телефону ВЧ-связи, рассказывал о деле и просил позвонить Суслову. Я отвечал, что вопрос ясен, пусть действует. Он настаивал на том, чтобы получить указание Суслова».

Несмотря на всю свою осторожность, Молотов то и дело получал выговоры. Не прощалась ни одна мелочь. Вот пример. 25 сентября 1958 года в протоколе заседания президиума ЦК записали указание Министерству иностранных дел: «Вызвать Молотова и сказать, что поступил неправильно во время беседы с китайскими товарищами».

Через три года из Улан-Батора Молотова перевели в Вену и назначили представителем в Международном агентстве по атомной энергии. Карьерные дипломаты стремятся перебраться из Азии в уютную Европу. Но в Улан-Баторе была какая-то работа, а в Вене Молотов скучал. Но он не долго там просидел.

В Вене Хрущев и Молотов встретились в последний раз. В столице Австрии в начале июня 1961 года состоялась встреча Никиты Сергеевича с новым американским президентом Джоном Кеннеди. Хрущева встречали все советские дипломаты, в том числе представитель в МАГАТЭ Молотов. Он пришел на вокзал вместе с Полиной Семеновной.

Хрущев широко улыбнулся и приветственно сказал:

— А-а, Вячеслав Михайлович, здравствуйте, я вас очень рад видеть.

Но едва ли тому было приятно с ним встретиться. Судьба Молотова решилась через несколько месяцев, когда он обратился к руководству партии с очередной запиской. Вячеслав Михайлович напрасно напомнил о себе — вызвал раздражение. 7 октября на заседании президиума ЦК Хрущев сказал:

— Может быть, отозвать его из Вены? А если будет упорствовать, так и исключить из партии…

Молотова отозвали в Москву, а в феврале 1962 года первичная организация управления делами Совета министров исключила его из партии. Вячеслав Михайлович протестовал. Его дело разбирал Свердловский райком, потом Московский горком партии. Окончательное решение принял первый секретарь горкома Петр Нилович Демичев:

— Вы должны сдать ваш партийный билет.

Комитет партийного контроля при ЦК КПСС счел исключение правильным.

Молотов не смирился с исключением из партии и ежемесячно посылал в ЦК партийные взносы. За ним, как и за другими бывшими партийными руководителями, следили, разговоры записывались. Председателю КГБ Владимиру Ефимовичу Семичастному в 1962 году Хрущев поручил побеседовать с Кагановичем, который продолжал говорить о том, что его несправедливо отправили в отставку. Опытный Лазарь Моисеевич приехал на Лубянку с узелком, думая, что его посадят.

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА В ЦК

Железное здоровье и характер помогли Молотову пережить все неприятности. Он никогда ни о чем не жалел, не переживал, не корил себя за ошибки и потому легче других приспособился к пенсионной жизни.

Его внук, известный политолог Вячеслав Никонов говорил мне:

— Он начисто был лишен комплексов, интеллигентского самокопания. Он был бескомпромиссным. Настоящий большевик.

— Сожалел ли он о чем-нибудь? О своем участии в репрессиях?

— Нет. Он не менял взглядов. Революционеры — самые консервативные люди.

Сожалел Молотов только об аресте жены.

— Это была трогательная пара, — вспоминает Вячеслав Никонов, — дед чувствовал вину перед ней.

Александр Трифонович Твардовский записал в дневнике, как в больнице увидел супругов Молотовых:

«Мы — я, Кербель, Печерский — соступили с дорожки, на траву, при их приближении, «Зачем же — места хватит», — с готовностью заговорить, но и не навязываясь ни на секунду лишнюю, приостановились. Он без пиджака — опрятный, в рубашке и галстуке, она сухонькая, синенькая старушка с выправкой бывшей красавицы, с легкостью походки — ей 72 + перенесенная операция («та»). Врачи о них: интеллигентные люди, знающие слова «спасибо», «пожалуйста» и т. п.

Вспоминаю о том, что этот самый Вячеслав Михайлович, за руку которого она идет — образ любящей стариковской пары — до трогательности, — сидел в политбюро и подписывал все ужасные бумаги, когда она, Жемчужина, сидела «там». Сейчас приходят на память слова Черчилля из его воспоминаний: «Что, если бы я родился на свет Молотовым? Лучше бы мне вовсе не родиться на свет!»

После отставки Молотов перебрался в квартиру в известном доме для начальства на улице Грановского. Ему дали самую обыкновенную пенсию — сто двадцать рублей. Когда борьба с «культом личности Сталина» стала ослабевать, материальное положение Молотова улучшилось. Пенсию повысили до двухсот пятидесяти рублей, через некоторое время добавили еще пятьдесят.

Потом Молотов получил и талоны в так называемую столовую лечебного питания — закрытый продуктовый распределитель для начальства на той же улице Грановского. Дачу в правительственном поселке в Жуковке попросила в управлении делами Совета министров Полина Семеновна Жемчужина:

— Если вы его не уважаете, то вспомните, что я тоже была наркомом и членом ЦК.

Со временем за дачу стало платить государство. Женщину, которая готовила Вячеславу Михайловичу, оформили в штат дачной конторы поварихой. Посуду выдали бесплатно.

Молотов и на склоне лет в разговорах продолжал возвеличивать Сталина. Почему? Он был при Сталине вторым человеком. Если Сталин великий, то и он почти великий. Все бывшие члены политбюро, кроме Хрущева, сохранили рабское восхищение Сталиным. Даже изгнанные им, подвешенные на волоске, они с умилением вспоминали, что работали с великим человеком. Ведь это он вознес их на вершину власти.

Помимо поэта Феликса Чуева на даче в Жуковке у Молотова бывал и писатель Иван Стаднюк, который, слушая его рассказы, написал роман «Война». Иван Фотиевич, потрясенный общением с великим человеком, записывал за Молотовым каждое его слово. А Вячеслав Михайлович, по существу, диктовал ему свое историческое алиби — он снимал с себя ответственность за сговор с Гитлером и за катастрофу 1941 года.

Молотову нравилось, когда его поклонники говорили, что они со Сталиным приняли страну с сохой, а оставили ее с атомной бомбой. И никогда Вячеслав Михайлович не думал о том, что они не смогли уберечь страну от страшной войны, не спасли миллионы людей, не подготовили армию к войне с Германией. Зато ради подготовки к войне с Соединенными Штатами окончательно искалечили страну. Да, Сталин с Молотовым оставили страну с большим количеством ракет и танков, но нищей и голодной и со всех сторон окруженной врагами.

Иван Стаднюк вспоминал:

— Каждый раз, когда мы усаживались за обеденный стол, Молотов находил удобную минуту и произносил тост за «великого продолжателя дела Ленина». Все вставали, поднималась и Жемчужина, чокаясь со всеми, добавляла какие-то слова, возвеличивающие Сталина.

Стаднюк спросил Молотова, правда ли, что он утвердил список из трехсот человек, приговоренных к расстрелу.

— Правда! — без колебаний ответил Молотов. — Я бы и сейчас подписал тот список, ибо знал, что все эти люди представляли собой. Никаких сомнений!

В архивах сохранилось всего триста семьдесят два списка, которые утвердил Молотов. Это те, кого приговорила к смерти Военная коллегия Верховного суда в короткий период с февраля 1937 по сентябрь 1938 года — в общей сложности около пяти тысяч человек. Они реабилитированы.

В конце жизни Молотов вдруг собрал письма Сталина, которые хранились у него дома, и сдал их в Центральный партийный архив. Не в ЦК, где они могли сгинуть, под сукно лечь, а в архив, где их зарегистрировали. Молотов успел после смерти Сталина почистить архив — у него была такая возможность, пока он оставался членом президиума ЦК. А сталинские письма сохранил, хотя обязан был их сдать, тем более что некоторые из них вообще были адресованы не ему, а Томскому или Бухарину. Хранение их было опасным делом при Сталине, который не любил, когда подписанные им бумаги оказывались в чужих руках.

Письма подобраны так, что в них для Сталина мало лестного. Он все время пишет — расстреляйте столько-то людей, расстреляйте еще, причем как бы между делом… Нет разменной монеты? Расстреляйте несколько кассиров, сразу деньги появятся. Нет мяса? Расстреляйте тех, кто занимается поставками мяса. Совсем уж фанатичный сталинист такие письма предавать гласности бы не спешил. Молотов, видно, хотел несколько отделить себя от Сталина, хотя никогда об этом не говорил.

Сам о себе он был очень высокого мнения. Когда его спрашивали, пишет ли он воспоминания, отвечал:

— Почему я должен писать мемуары? Сталин и Ленин не писали.

Он чувствовал свою принадлежность к великим мира сего и равнял себя только с Лениным и Сталиным. Остальные были пигмеями.

Полина Семеновна Жемчужина умерла весной 1970 года. Для него это был тяжелый удар. Панихида прошла в клубе «Красный Октябрь». Пришел бывший глава советского правительства Николай Александрович Булганин. Играл оркестр, который исполнил гимн Советского Союза.

Поминая жену, Молотов говорил:

— Мне выпало большое счастье, что она была моей женой. И красивая, и умная, а главное — настоящий большевик, настоящий советский человек. Для нее жизнь сложилась нескладно из-за того, что она была моей женой. Она пострадала в трудные времена, но все понимала и не только не ругала Сталина, а слушать не хотела, когда его ругают, ибо тот, кто очерняет Сталина, будет со временем отброшен как чуждый нашей партии и нашему народу элемент.

Молотов не изменил свои взгляды ни на йоту. Оказавшись за одним столом с классиком советской литературы Леонидом Максимовичем Леоновым, вдруг спросил его:

— А как случилось, что вы написали антипатриотический рассказ «Евгения Ивановна»?

— Почему антипатриотический? — Лицо Леонова покрылось розовыми пятнами. — Я с вами согласиться не могу!

— В прежние времена мы бы вас строго наказали за это. — Лицо Молотова тоже побагровело.

Когда генеральным секретарем в 1984 году стал Константин Устинович Черненко, он решил, что Молотова надо восстановить в партии. Его поддержал Громыко. За Молотовым прислали две машины. Во второй был врач — в ЦК побаивались: а ну как с ним что-нибудь случится в самый неподходящий момент? Партийным чиновникам в голову не пришло, что Молотов переживет и самого Черненко, которому он в отцы годился.

Вячеслава Михайловича доставили на Старую площадь, где он не был двадцать с лишним лет. Черненко сам сообщил Молотову, что он вновь является полноправным членом партии и на днях ему выпишут новый партбилет. По этому случаю Молотов позволил себе выпить шампанского.

— Почему же после стольких лет существования советской власти жизнь все еще плохая? — спрашивал его Феликс Чуев.

— Пока империализм существует, народу очень трудно улучшать жизнь, — объяснил Молотов. — Нужна оборонная мощь и многое другое. Надо многое построить. От третьей мировой войны мы не застрахованы… А очень многие думают так: только бы мир, только мир! Лишь бы не было войны. Вот это хрущевская недальновидная точка зрения. Она очень опасна. Нам надо думать о подготовке к новым войнам…

Почти до последних дней он был в полном порядке. Но совсем незадолго до смерти он, прочитав «Правду», вдруг потребовал:

— На пять часов пригласите ко мне Шеварднадзе.

Он, видимо, вновь почувствовал себя главой правительства, человеком, отвечавшим за внешнюю политику страны. Домашние надеялись, что он забудет о своей просьбе. Но в пять часов он надел костюм, галстук. Пришлось сказать, что министр иностранных дел Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе очень занят и не может приехать…

Молотов заболел воспалением легких. Его положили в Центральную клиническую больницу 4-го Главного управления при Министерстве здравоохранения СССР. Но врачи уже были бессильны. 8 ноября 1986 года он скончался. Когда «Известия» и «Вечерняя Москва» коротко сообщили о смерти на девяносто седьмом году персонального пенсионера союзного значения Вячеслава Михайловича Молотова, многие с удивлением узнали, что он прожил так долго.

Часть третья
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ ХРУЩЕВЕ И БРЕЖНЕВЕ

Глава 7
ДМИТРИЙ ТРОФИМОВИЧ ШЕПИЛОВ. НИ К КОМУ НЕ ПРИМКНУВШИЙ

Почти забытый ныне Дмитрий Трофимович Шепилов был министром иностранных дел всего ничего — с 1 июня 1956 года по 14 февраля 1957-го — восемь с половиной месяцев. Но он — один из самых интересных политиков советского времени. У него была яркая, хотя и весьма недолгая карьера. В 1957 году он осмелился покритиковать Хрущева. Его исключили из партии, лишили работы и даже выкинули из квартиры. В историю он вошел дурацкой формулой «и примкнувший к ним Шепилов», хотя он ни к кому не примыкал, был человеком самостоятельным, за что и пострадал.

Повернись судьба иначе — и не Леонид Ильич Брежнев, а Дмитрий Трофимович Шепилов вполне мог стать главой партии и государства. Между Брежневым и Шепиловым было немало общего. Почти ровесники. И Брежнев и Шепилов вернулись с войны в генеральских погонах, что выгодно отличало их от просидевших всю войну в тылу других руководителей страны. Молодые и крепкие Брежнев и Шепилов сильно выделялись среди пузатых, низкорослых, каких-то физически ущербных членов политбюро.

И Брежневу и Шепилову приятная внешность помогла в карьере. Сталину — особенно в старости — нравились красивые, статные, молодые генералы. Сталин, а затем Никита Хрущев продвигали и приближали и Брежнева и Шепилова. В 1957 году Брежнев и Шепилов были уже секретарями ЦК и кандидатами в члены президиума ЦК. Еще одна ступенька, еще один шаг — и они уже небожители. Оба были не сухарями, не аскетами, а жизнелюбами, пользовались успехом у женщин. На этом общее между ними заканчивается, и пути их расходятся.

Брежнев был любителем домино и застолий с обильной выпивкой, свой в компании коллег-партсекретарей. Профессор Шепилов, экономист по профессии, прекрасно разбирался в музыке, театре, литературе. При любом удобном случае Шепилов все бросал и бежал в Большой театр на премьеру. Бывший глава Союза композиторов Тихон Хренников, который дружил с Шепиловым, вспоминает о его высокой музыкальной культуре, о том, что он ценил и уважал людей искусства и сам прекрасно пел…

Шепилов был обаятельным и красивым человеком. Он располагал к себе с первого взгляда. Шепилов был и оратором — тоже большая редкость для советских лидеров послереволюционного периода. Однако Леонид Брежнев оказался более умелым политиком. В решающую минуту в борьбе за власть он безошибочно встал на сторону победителя. А Шепилов поступил так, как считал справедливым и честным, то есть остался, в сущности, наивным человеком, хотя уже не раз был бит жизнью.

В ОЖИДАНИИ АРЕСТА

Дмитрий Трофимович Шепилов родился в Ашхабаде, где его отец работал токарем в железнодорожном депо. С детства любил петь, потом у него сформировался красивый баритон. Его отец был верующим человеком, и Дмитрий пел в церковном хоре. Когда семья переехала в Ташкент, он играл в школьно-театральном коллективе при городском отделе народного образования.

Утром будущий секретарь ЦК подрабатывал в табачной мастерской, где делали гильзы для папирос, днем учился в школе, вечером бежал в театр, где ставились музыкальные пьесы. Страсть к театру была настолько велика, что он даже поступил на работу помощником гримера в оперный театр. Он поклонялся Чайковскому и Рахманинову. Шепилов мог пропеть десяток опер и помнил наизусть около сотни романсов, с удовольствием исполнял их до конца жизни.

В 1922 году Дмитрий Шепилов приехал в Москву учиться и через четыре года окончил факультет общественных наук Московского университета. Курс уголовного процесса читал Андрей Януарьевич Вышинский. Он же вел и семинар, в котором занимался Дмитрий Трофимович. Пока учился, Шепилов подрабатывал разгрузкой дров на железной дороге или сортировкой сырья на кожевенных заводах. Он получил назначение в Сибирь и работал прокурором суда Якутской АССР. Через два года переехал в Смоленск, где стал старшим помощником прокурора Западной области.

В 1929 году он вернулся в Москву, и его взяли старшим научным сотрудником в Институт техники управления при Наркомате рабоче-крестьянской инспекции. Он стал писать статьи о сельском хозяйстве и в 1931 году поступил в Аграрный институт красной профессуры. Одновременно стал работать научным редактором сельскохозяйственного отдела Большой советской энциклопедии, ответственным секретарем журнала «На аграрном фронте», а еще преподавал политическую экономию в Агрономическом институте Московской сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Он с удовольствием тащил на себе этот огромный воз, все успевал, а преподавал просто с удовольствием. Ему нравилось читать лекции, и слушали его со вниманием.

В 1933 году Шепилова направили начальником политотдела животноводческого совхоза в Чулымский район Западно-Сибирского края. Но такими кадрами не разбрасывались и надолго на периферию не отпускали. Уже через два года его вернули в столицу и сразу взяли в аппарат ЦК партии заместителем заведующего сектором науки сельскохозяйственного отдела ЦК. Вскоре сектор передали в состав отдела науки ЦК. Одновременно Шепилов стал преподавать в Аграрном институте красной профессуры, который сам недавно окончил.

Однако в ЦК он проработал не долго. Заведующего отделом науки Карла Яновича Баумана, бывшего кандидата в члены политбюро и секретаря ЦК, посадили (он умрет в тюрьме). Аппарат отдела разогнали. Шепилова назначили ученым секретарем и заведующим сектором в Институте экономики Академии наук, где уже работал другой будущий министр иностранных дел СССР — Андрей Андреевич Громыко, тоже специалист по политэкономии. Громыко вскоре взяли в Наркомат иностранных дел, а Шепилов остался заниматься наукой. Почти на два десятилетия их судьбы разошлись.

Шепилов женился на Марьяне Унксовой. Ее мать, Анна Николаевна Унксова, работала в женотделе ЦК. Отчим — Гаральд Иванович Крумин редактировал газету «Экономическая жизнь».

«Дмитрий Шепилов, — вспоминала Муза Васильевна Раскольникова, — был очень серьезный и трудолюбивый человек, настоящий рабочий парень. Высокого роста, с темными глазами на неулыбчивом лице, он сразу привлек Марьяну, когда я их познакомила… Марьяна сразу увлеклась им, и года через два они поженились…»

В годы репрессий у Шепилова взяли сестру жены с мужем (они оба работали в Госплане), потом родителей жены. Его тесть, Гаральд Крумин, перед арестом был главным редактором «Известий», теща, Анна Унксова, — секретарем Воскресенского райкома партии в Московской области. Самого Дмитрия Трофимовича тоже привезли на Лубянку, допросили, грозили посадить, но отпустили. Ему выпал счастливый билет.

Шепилов стал доктором экономических наук и профессором, секретарем журнала «Проблемы экономики» и еще научным редактором в Большой советской энциклопедии. Одновременно он преподавал в Высшей партийной школе при ЦК партии и в Московском институте советской кооперативной торговли.

Война изменила все в его жизни. В 1941 году он ушел рядовым в ополчение — в дивизию, сформированную Киевским райкомом столицы. В кровавых боях под Ельней наспех собранное ополчение было почти полностью уничтожено. Шепилов с трудом вышел из окружения. После этого его взяли в кадровую армию, дали офицерское звание, назначили инструктором в политотдел дивизии. Там, на фронте, Шепилов был на месте. Писатель Борис Горбатов сказал о Шепилове: «Это был солдат из профессоров и генерал из солдат».

Дмитрий Трофимович стал начальником политотдела дивизии после уникального для армии собрания работников политотдела, которые единодушно заявили, что их начальником должен стать Шепилов. И прежний начальник политотдела согласился с общим мнением, перешел к Шепилову заместителем, а ГлавПУР утвердил эту кадровую рокировку.

В боях под Сталинградом Шепилов был уже начальником политотдела 24-й армии, переименованной позже в 4-ю гвардейскую. После Сталинграда армию включили в состав Воронежского фронта. Там Шепилов познакомился с членом военного совета фронта Никитой Сергеевичем Хрущевым.

А в конце 1944 года Шепилов стал членом военного совета армии, с которой дошел до Вены. В марте сорок пятого ему присвоили звание генерал-майора. Тогда ему просто было приятно почувствовать на плечах вес генеральских погон, а в конце жизни это высокое воинское звание окажется для него спасительным. Впрочем, своей судьбы никому не дано предвидеть…

В оккупированной Австрии Дмитрий Трофимович позаботился о восстановлении Венской оперы. Приказал реставрировать дворец Хофбург, где открылся Дом офицеров. Он пригласил в Вену Ивана Козловского, и знаменитый лирический тенор пел перед советскими офицерами. Шепилов был награжден достойными орденами — Кутузова I степени, Богдана Хмельницкого I степени, Суворова II степени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды и двумя орденами Боевого Красного Знамени.

«ГАРМОНИСТ» И ДРУГИЕ ВОЖДИ

После войны Шепилова отозвали в Москву и назначили заместителем начальника управления пропаганды и агитации Главного политического управления Вооруженных сил СССР. Но очень быстро, в августе того же 1946 года, он был переведен в газету «Правда» и возглавил отдел пропаганды.

Он попал в идеологическую сферу, где в последние сталинские годы шли бесконечные подковерные схватки между членами политбюро, и потому уцелеть было трудно. Дмитрий Трофимович оказался в кругу идеологических аппаратчиков, которые, как он сам говорил, «принципов и убеждений не имели, прославляли любого, кого предписывалось прославлять, и предавали анафеме тоже любого, кого приказывалось предать».

В 1946 году аппарат ЦК был радикально реформирован. Многие отделы вообще ликвидировали, остальные вошли в два крупных управления — кадров, а также пропаганды и агитации. Управлением кадров руководил только что избранный секретарем ЦК и членом оргбюро ЦК Алексей Александрович Кузнецов. Сталин перевел его из Ленинграда. Кузнецов отличился во время обороны города, и ему прочили большую карьеру.

Начальником управления пропаганды и агитации стал Георгий Федорович Александров, который долго работал в исполкоме Коминтерна и в аппарате ЦК. Еще во время войны в служебных бумагах, адресованных членам политбюро, Александров писал о необходимости очистить культуру от евреев, докладывал: «В искусстве преобладают нерусские люди (преимущественно евреи)». Осенью 1943 года знаменитую актрису Фаину Раневскую не утвердили на одну из ролей в фильме «Иван Грозный», потому что «семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах».

Курировал управление пропаганды член политбюро Андрей Александрович Жданов, недавний хозяин Ленинграда. Считается, что Жданов переводил в Москву ленинградские кадры и, в частности, покровительствовал Кузнецову. На самом деле между ними сложились очень непростые отношения. Жданов увлекался горячительными напитками. В начале войны у него произошло то, что вежливо именуется нервным срывом. Он не мог работать, ему нельзя было появляться на людях. Кузнецов, второй секретарь Ленинградского горкома и член военного совета Ленинградского фронта, вынужден был изолировать Жданова в его резиденции и взял на себя руководство осажденным городом.

После войны Сталин забрал Кузнецова в Москву, потому что ему нужны были молодые и деятельные люди. Жданову это не понравилось. В аппарате ЦК недавний подчиненный оказался его соперником. Между ними началась борьба за влияние. Сначала преимущество было на стороне более опытного и старшего по партийному званию Жданова, автора громких идеологических постановлений, которые во многом определили духовную атмосферу в стране после войны.

Самые знаменитые из них появились в 1946 году — «О журналах «Звезда» и «Ленинград» (от 14 августа) и о кинофильме «Большая жизнь» (от 4 сентября). В результате Анна Ахматова и Михаил Зощенко были исключены из Союза писателей, а вторая серия фильма «Большая жизнь» за «идейно-политическую порочность, фальшивое, искаженное изображение советских людей» была запрещена. Эти постановления перечеркивали надежды интеллигенции на то, что после войны прежние репрессии будут забыты и настанут более свободные и либеральные времена.

Жданов и Александров подготовили еще одно постановление ЦК: «О подготовке и переподготовке партийных и советских работников». Оно требовало, чтобы все аппаратчики прошли через систему партийного образования. Это ставило управление пропаганды над управлением кадров. На основе этого постановления была создана Академия общественных наук при ЦК, перестроена работа Высшей партийной школы и Военно-политической академии. Шепилов, которому газетной работы казалось мало, сразу начал преподавать политэкономию и в Академии общественных наук при ЦК, и в Военно-политической академии.

Жданову же было поручено председательствовать на заседаниях оргбюро и руководить работой секретариата ЦК, что означало: он стал вторым после Сталина человеком в партийной иерархии. Но такое возвышение не могло не вызвать ревности коллег.

«Он неплохо играл на гармони и на рояле, — пишет Хрущев. — Мне это понравилось. Каганович же о нем отзывался презрительно: «Гармонист…» Каганович часто ехидно говорил:

— Здесь и не требуется большого умения работать, надо иметь хорошо подвешенный язык, уметь хорошо рассказывать анекдоты, петь частушки, и можно жить на свете.

Признаться, когда я пригляделся к Жданову поближе, в рабочей обстановке, стал соглашаться с Кагановичем. Действительно, когда мы бывали у Сталина (в это время Сталин уже стал пить и спаивать других, Жданов же страдал такой слабостью), то, бывало, он бренчит на рояле и поет, а Сталин ему подпевает. Эти песенки можно было петь только у Сталина, потому что нигде в другом месте повторить их было нельзя. Их могли лишь крючники в кабаках петь, а больше никто…»

На ужинах, которые устраивал Сталин, он сажал рядом с собой Жданова и назначал его тамадой. Правда, всякий раз говорил Андрею Александровичу, когда и за кого пить, а иногда и буквально диктовал текст тоста.

Хрущев и Каганович, потом и кровью пробившиеся наверх, не любили Жданова, которому, как им казалось, слишком легко далось возвышение по партийной лестнице. Завидовали ему — как без этого!

«У Жданова было некоторое ехидство с хитринкой, — пишет Хрущев. — Он мог тонко подметить твой промах, подпустить иронию. С другой стороны, чисто внешне, на всех пленумах он сидел с карандашом и записывал. Люди могли подумать: как внимательно слушает Жданов все на пленуме, записывает все, чтобы ничего не пропустить. А записывал он чьи-то неудачные обороты речи, потом приходил к Сталину и повторял их…»

Подкоп под Жданова начался с атаки на его главного подчиненного — начальника управления пропаганды Георгия Александрова.

«Неопределенность, почти безликость и была главной, отличительной его чертой, — вспоминал Александрова один из руководителей Югославской компартии Милован Джилас. — Он был невысок, коренаст, лыс, а его бледность и полнота показывали, что он не выходит из рабочего кабинета. Кроме общих замечаний и любезных улыбок — ни слова…»

22 апреля 1947 года политбюро приняло решение провести вторую дискуссию по книге Александрова «История западноевропейской философии». Как будто появление книги Александрова было таким крупным событием, что заслуживало внимания высшего органа власти в стране! Устраивал эту маленькую интригу сам Сталин, который хотел, чтобы Александрова обвинили в идеологических ошибках, а то еще и в плагиате.

Николай Семенович Патоличев, тогда секретарь ЦК, вспоминал, как после долгой беседы в кабинете Сталина все встали и пошли к выходу. Вождь сказал:

— Патоличев, задержитесь.

Все ушли. Николай Семенович стоит у двери, ждет, что скажет вождь. А тот что-то на столе перебирает. Время идет. Палочев думает: не забыл ли? Наконец Сталин оторвался от письменного стола, сделал несколько шагов и спросил:

— Скажите, Александров сам пишет?

Патоличев твердо ответил:

— Александров пишет сам.

Сталин внимательно посмотрел на Патоличева, помолчал:

— Ладно, можете идти.

Вообще-то творческая манера Александрова, которого в 1946 году сделали академиком, была известна в Москве. Рассказывали, как он вызывал к себе талантливого молодого ученого и говорил ему примерно следующее:

— Тут звонили из госбезопасности, справлялись о вас… Плохи ваши дела. Единственное для вас спасение — срочно написать такую-то книгу.

Тот в панике пишет, Александров запугивает его вновь и вновь и в конце концов получает рукопись, на которой смело ставит свое имя и отдает в издательство…

16–25 июня 1947 года проходила дискуссия по книге Александрова «История западноевропейской философии». Книга уже получила Сталинскую премию и была рекомендована в качестве учебника для вузов. Дискуссию организовали вторично, потому что первая, проведенная в январе Институтом философии Академии наук, не понравилась Сталину недостаточной критичностью.

На второй дискуссии председательствовал Жданов, который назвал книгу негодной. Книга Александрова была компилятивная, она создавалась с помощью ножниц и клея. Но раскритиковали ее, разумеется, не по этой причине, а потому, что таково было мнение начальства. На этой волне Георгия Александрова и его заместителя Петра Николаевича Федосеева, будущего академика, отстранили от руководства управлением. Александрова отправили руководить Институтом философии Академии наук. После смерти Сталина сделали министром культуры. Но весной 1955 года совершенно случайно в подмосковной Валентиновке открылось «гнездо разврата», где весело развлекался с женщинами легкого поведения главный идеолог и партийный философ страны Георгий Федорович Александров, а с ним еще несколько чиновников от культуры.

Корней Чуковский записал в дневнике:

«Подумаешь, какая новость! Я этого Александрова наблюдал в санатории в Узком. Каждый вечер он был пьян, пробирался в номер к NN и (как говорила прислуга) выходил оттуда на заре. Но разве в этом дело. Дело в том, что он бездарен, невежественен, хамоват, вульгарномелочен. Нужно было только поглядеть на него пять минут, чтобы увидеть, что это чинуша-карьерист, не имеющий никакого отношения к культуре. И его делают министром культуры!..

В городе ходит много анекдотов об Александрове. Говорят, что ему позвонили 8 марта и поздравили с Женским днем.

— Почему вы поздравляете меня?

— Потому что вы главная наша проститутка».

Тогда Александрова вовсе выслали из Москвы и отправили работать в Минск, где он умер в пятьдесят три года…

Начальником управления пропаганды и агитации ЦК стал новый секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов. Позиции Жданова сильно ослабли. А на место Федосеева в сентябре 1947 года первым заместителем начальника управления взяли из «Правды» Дмитрия Шепилова. Его пригласил к себе Жданов и сказал, что в Агитпропе сложилось неблагополучное положение, а ситуация в стране сложная:

— Миллионы побывали за границей. Они увидели кое-что такое, что заставило их задуматься. И они хотят иметь хорошие квартиры (увидели на Западе, что это такое), хорошо питаться, хорошо одеваться. Люди говорят: пропади она пропадом, всякая политика. Хотим просто хорошо жить, зарабатывать, свободно дышать, хорошо отдыхать. Но люди не понимают, что путь к этому лежит через правильную политику. Поэтому настроения аполитичности, безыдейности так опасны. Эти настроения еще опаснее, когда дополняются угодничеством перед Западом. Но в политбюро пришли к выводу, что мы не можем вести успешное наступление на идеологическом фронте, не почистив и не укрепив Агитпроп. Есть такие соображения, чтобы и вас привлечь к этому делу…

Сложность положения Шепилова состояла в том, что он находился под Ждановым, чьи дни были сочтены, а потому и сам оказался в опасной зоне. Сталин потерял к Жданову интерес, считал его обузой и хотел от него избавиться.

Почему Андрей Александрович все-таки попал у Сталина в немилость, задается вопросом Хрущев и сам отвечает: «Наверху» сложилось такое впечатление (насколько оно было обоснованно, мне сейчас трудно судить), что он вроде бездельника, не рвется к делу. В какой-то степени это все отмечали. На любое заседание в ЦК партии он мог прийти спустя два или три часа, а мог и совсем не прийти. Одним словом, он был не такой, как, например, Каганович. Тот всегда найдет себе дело, ему всегда некогда. А этот спокоен: если ему поручат вопрос, он сделает, а не поручат, так и не надо…»

Дело, наверное, было в другом. Сталин постоянно менял кадры, выдвигал новых людей. И для Жданова настало время уйти. Как раз личных претензий к нему не было. Он просто оказался лишним в политической игре.

Хрущев вспоминал:

«Все обедали у Сталина и дообедались до такой степени, что Жданов уже не мог идти. Захотел он, как это раньше случалось, заночевать у Сталина. Не тут-то было. Сталин ему говорит:

— У вас есть своя квартира.

И буквально выпроводил его…»

У Жданова было слабое сердце, а он сильно пил. Даже Сталин, который любил спаивать людей, иногда покрикивал на Жданова, и тот вместо вина послушно наливал себе лимонад. На это обратил внимание Милован Джилас, который наблюдал Жданова на сталинской даче и пришел к выводу, что это типичный интеллигент-циник. Андрей Александрович единственный за столом пил апельсиновый сок. Объяснил югославскому гостю, что из-за болезни сердца. Джилас, совсем еще молодой человек, наивно спросил:

— А какие последствия могут быть от этой болезни?

Жданов ответил иронически:

— Могу умереть в любой момент, а могу прожить очень долго.

Молотову Сталин испортил репутацию, последовательно обвиняя его жену в различных антипартийных, а затем и антигосударственных поступках. В случае со Ждановым ударили по сыну — Юрию Андреевичу, который работал в аппарате ЦК, у Шепилова.

ПРИЕЗЖАЙТЕ НА «УГОЛОК»!

В недрах Министерства госбезопасности уже созревало так называемое «ленинградское дело», по которому будут расстреляны многие видные партийные работники — выходцы из Ленинграда. Не ясно было, как поступить с Ждановым, который долгое время руководил Ленинградом. Посадить всех ленинградцев, а его одного оставить на воле было нельзя. Но Сталин трогать Жданова не хотел. Его имя было связано с крупными идеологическими акциями. Если бы его посадили, пришлось бы выбросить в корзину громкие постановления о литературе, музыке, кино. Смерть же Жданова решала все проблемы.

В воспоминаниях Шепилова описано заседание, на котором Сталин резко нападал на Жданова. Андрей Александрович очень плохо себя чувствовал, на совещания приходил с трудом, в буквальном смысле падал в обморок. И лицо — как у покойника. Политбюро решило отправить Жданова в отпуск.

Шепилов сказал Жданову:

— Вам надо немедленно ложиться в больницу!

Жданов ответил:

— Нет, политбюро решило, что мне надо ехать на Валдай. Товарищ Сталин сказал, что там очень хороший воздух для сердечников.

Сталин и напутствовал врачей:

— Вы его гулять водите почаще. А то у него вес лишний…

Эти прогулки в неблагоприятном для сердечников климате быстро довели Жданова до инфаркта…

Тем временем отдел науки ЦК предложил на всесоюзном семинаре лекторов обсудить вопрос о положении в биологии. Шепилов дал согласие, естественно поставив в известность начальника управления Суслова. С докладом выступил заведующий отделом науки Юрий Андреевич Жданов.

В своем выступлении молодой Жданов (ему не было и тридцати), химик, будущий член-корреспондент Академии наук и ректор Ростовского университета, критиковал «народного академика» и гениального мистификатора Трофима Денисовича Лысенко. Выступление младшего Жданова не было самодеятельностью. В идеологическом подразделении ЦК давно выражали недовольство Лысенко. На него жаловались видные ученые-биологи, которые доказывали, что деятельность Лысенко идет во вред сельскому хозяйству. Ни один из обещанных им чудо-сортов пшеницы так и не появился. Зато он успешно мешал другим биологам внедрять свои сорта, выведенные в результате долгой селекционной работы.

На заседании оргбюро ЦК весной 1948 года старший Жданов внес вопрос об укреплении руководства Сельскохозяйственной академии, что в переводе с бюрократического языка на нормальный означало решение убрать Лысенко с поста президента.

Но эти намерения Жданова столкнулись с интересами другого влиятельного члена политбюро — Георгия Максимилиановича Маленкова. Он после краткого периода опалы вновь вошел в силу. Сталин поручил Маленкову курировать сельскохозяйственный отдел ЦК и назначил председателем Бюро Совета министров по сельскому хозяйству. Хотя никто не рискнул бы сказать, что Георгий Максимилианович, городской человек, всю жизнь проработавший в орготделе, разбирается в сельском хозяйстве.

Маленков не нашел иного способа изменить ситуацию в аграрном секторе, кроме как вновь положиться на фантастические обещания Лысенко. Но уж взамен он должен был избавить «народного академика» от нападок. Маленков приказал Шепилову немедленно прислать стенограмму выступления молодого Жданова и со своими комментариями доложил Сталину о его критическом выступлении. У вождя появился желанный повод ударить по старшему Жданову. Причем Андрей Александрович сразу сообразил, что его ждет, и отчитал Шепилова:

— Как же вы могли разрешить такой доклад, не посоветовавшись со мной? Юрий — человек увлекающийся. А как же вы, зрелый политработник, не оценили, к чему может привести такой доклад?

Через два дня после выступления Юрия Жданова в цековском кабинете Шепилова раздался телефонный звонок. Звонили из секретариата Сталина:

— Дмитрий Трофимович, немедленно приезжайте на «уголок».

«Уголком» называли кремлевский кабинет Сталина.

В кабинете Сталина уже собрались почти все члены политбюро. Вождь заговорил первым:

— Надо обсудить неслыханный факт. Агитпроп без ведома ЦК созвал всесоюзный семинар, и на этом семинаре разделали под орех академика Лысенко. А на нем держится все наше сельское хозяйство. По какому праву? Кто разрешил?

Сталин повернулся к секретарю ЦК Михаилу Андреевичу Суслову, который возглавлял управление пропаганды и агитации. Опытный царедворец не моргнув глазом немедленно отрекся от своих слов:

— Я не разрешал, товарищ Сталин.

— Я спрашиваю, кто разрешил? — повторил вождь.

Шепилов мог, конечно, сослаться на то, что разрешение дал Суслов, но делать этого не захотел. Дмитрий Трофимович встал и громко сказал:

— Я разрешил. Товарищ Сталин, вы меня можете сурово наказать, но прошу разобраться в этом вопросе.

Сталин посмотрел на смельчака с некоторым интересом и повторил:

— Вы что, не знаете, что на Лысенко держится все наше сельское хозяйство?

Сталин давал Шепилову возможность отречься от ошибочной точки зрения. Это был спасательный круг. Но Шепилов показал, что менять свои взгляды не собирается!

Дмитрий Трофимович вспоминал потом, что его словно прорвало. Он горячо заговорил:

— Товарищ Сталин, это глубочайшее заблуждение. Вас неправильно информируют. Лысенко не вывел ни одного сорта, у него нет никакой научной концепции. Опытные селекционеры разработали сорта, которыми засеваются десятки миллионов гектаров пшеницы, а они ходят с клеймом вейсманистов-морганистов. Так продолжаться не может. Я недавно назначен в Агитпроп и готов нести любое наказание, но я вас прошу разобраться…

Сталин разобрался. Он зловеще сказал:

— Так этого оставлять нельзя. Надо примерно наказать виновных. Не Юрия Жданова, он еще молодой и неопытный. Наказать надо «отцов» — Жданова и Шепилова. Надо поддержать Лысенко и развенчать наших доморощенных морганистов.

Сталин дал карт-бланш Лысенко на уничтожение его оппонентов. Но Шепилова Сталин все-таки не тронул. Через несколько дней, 10 июля, решением политбюро структуру центрального партийного аппарата вновь преобразовали. Управления ликвидировали, создали отделы. Управление пропаганды и агитации преобразовали в отдел. Заведующим стал Шепилов. В тот же день, 10 июля, старший Жданов ушел в двухмесячный отпуск, из которого уже не вернулся. Курировать идеологические вопросы стал Маленков, как второй секретарь ЦК.

15 июля, через пять дней после ухода старшего Жданова в отпуск, политбюро нанесло удар по его сыну: «В связи с неправильным, не отражающим позицию ЦК ВКП(б) докладом тов. Жданова по вопросам биологической науки принять предложение Министерства сельского хозяйства СССР, Министерства совхозов СССР и Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина об обсуждении на июльской сессии Академии сельскохозяйственных наук доклада акад. Т.Д. Лысенко на тему «О положении в советской биологической науке», имея в виду опубликование этого доклада в печати».

ПОКАЯННОЕ ПИСЬМО

Памятная сессия ВАСХНИЛ 31 июля — 7 августа 1948 года, на которой Трофим Лысенко делал доклад «О положении в биологической науке», не имела ничего общего с научной дискуссией. На сессии так прямо и говорилось:

— Мы не будем дискутировать с морганистами, мы будем продолжать их разоблачать как представителей вредного и идеологически чуждого, лженаучного по своей сущности направления.

Сообщая об итогах сессии, все газеты написали о «разгроме антинаучного течения» в биологии. По существу, это было уничтожение отечественной науки, что привело не только к бедственному положению деревни, но и определило отставание России по многим направлениям науки и технологии.

Юрию Жданову пришлось написать Сталину покаянное письмо. Оно появилось в «Правде» 7 августа, в последний день сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук, которая стала триумфом Лысенко.

Юрий Жданов писал:

«С первого же дня моей работы в отделе науки ко мне стали являться представители формальной генетики с жалобами на то, что полученные ими новые сорта полезных растений (гречиха, кок-сагыз, герань, конопля, цитрусы), обладающие повышенными качествами, не внедряются в производство и наталкиваются на сопротивление сторонников академика Т.Д. Лысенко…

Ошибка моя состоит в том, что, решив взять под защиту эти практические результаты, которые являлись «дарами данайцев», я не подверг беспощадной критике коренные методологические пороки менделевско-моргановской генетики…

Сознаю, что это деляческий подход к практике, погоня за копейкой…»

Сталин не случайно заставил молодого Жданова каяться публично. Это был удар по репутации Жданова-старшего.

Жену Молотова Сталин сначала снял с работы, потом исключил из партии и, наконец, посадил. Будущее Юрия Жданова тоже рисовалось в мрачных тонах. Но 30 августа Андрей Александрович умер, избавив Сталина от многих проблем, и его отношение к младшему Жданову сразу изменилось к лучшему.

Маленков и Берия в октябре 1949 года, когда шла подготовка «ленинградского дела», пытались задним числом пристегнуть к этому делу и покойного Жданова. Они представили Сталину проект закрытого письма от имени политбюро членам и кандидатам в члены ЦК «Об антипартийной группе Кузнецова, Попкова, Родионова и др.». Это был смертельный приговор ленинградцам.

В письме говорилось и о Жданове: «Политбюро ЦК считает необходимым отметить ту политическую ответственность, которая ложится на Жданова А.А., за враждебную деятельность ленинградской верхушки… Сейчас трудно объяснить, как мог Жданов А.А. не разглядеть вражеского лица Кузнецова, Попкова, Капустина, Соловьева и др., которых он настойчиво выдвигал…»

Но мертвый Жданов Сталина уже не интересовал. А младшего он оставил работать в аппарате ЦК на том же посту. Отдел науки в связи с общей реорганизацией аппарата преобразовали в сектор, и Юрий Жданов по-прежнему трудился под руководством Шепилова. Семья Жданова продолжала жить в кремлевской квартире. Весной следующего, 1949 года Светлана Сталина с благословения отца вышла замуж за Юрия Жданова. Оказавшись в этой семье, она была потрясена обилием сундуков, набитых «добром», и вообще сочетанием показной, ханжеской «партийности» с махровым мещанством.

В 1952 году Юрия Андреевича Жданова избрали членом ЦК. Но их брак со Светланой быстро разрушился. Впрочем, его многообещающую партийную карьеру погубил не развод, а смерть тестя в следующем марте.

КОСМОПОЛИТИЗМ И АТОМНАЯ БОМБА

Сессия Академии сельскохозяйственных наук проходила в рамках общей борьбы с космополитизмом и иностранщиной, которую Сталин в послевоенные годы сделал своим идеологическим знаменем. Когда Шепилов стал заведовать отделом пропаганды ЦК, то сам оказался главным винтиком в этом механизме.

На расширенном заседании Президиума Академии наук СССР было решено поддержать решения сессии ВАСХНИЛ и закрыть лаборатории, которые были объявлены очагами реакционного морганизма. Такое же решение приняла Академия медицинских наук. Министр высшего образования Сергей Васильевич Кафтанов подписал несколько приказов об увольнении из всех университетов страны крупных ученых и профессоров, не присоединившихся к Лысенко. Все это были известнейшие имена в биологии.

На этом Кафтанов не остановился. Он обязал университеты «в двухмесячный срок пересмотреть состав всех кафедр биологических факультетов, очистив их от людей, враждебно относящихся к мичуринской биологии, и укрепить эти кадры биологами-мичуринцами».

Затем такая же чистка была проведена в сельскохозяйственных, медицинских и ветеринарных институтах. Были пересмотрены все учебные программы. Учебники и научные труды, написанные противниками Лысенко, запретили. По всей стране развернулась борьба с «низкопоклонством перед Западом». Все, что шло из западных стран, даже в точных науках, называлось реакционным. Ученым приходилось вычеркивать ссылки на иностранных авторов. Таким примитивным образом утверждался приоритет отечественной науки.

Милован Джилас с удивлением наблюдал за тем, что происходило в Советском Союзе, который еще недавно казался ему образцом для подражания. «Превосходство русских выставлялось и приобретало уродливо-комический облик. На каждом шагу открывались нам неизвестные до сих пор стороны советской действительности: отсталость, примитивность, шовинизм, великодержавие, конечно, наряду с героическими, сверхчеловеческими попытками все это преодолеть и подчинить нормальному течению жизни».

Константин Симонов вспоминает, как Сталин собрал у себя руководство Союза писателей. И стал говорить о «неоправданном преклонении перед заграничной культурой».

— Эта традиция идет от Петра. У Петра были хорошие мысли, но вскоре налезло слишком много немцев, это был период преклонения перед немцами. Сначала немцы, потом французы, было преклонение перед иностранцами-засранцами. — Сталин позволил себе пошутить. — У военных тоже было такое преклонение. Теперь стало меньше…

По мнению Симонова, «Сталин и жестоко и болезненно относился ко всему тому, что в сумме вкладывал в понятие «низкопоклонство перед заграницей». После выигранной войны в разоренной голодной стране-победительнице это была его болевая точка».

Доходило до абсурда.

В 1948 году в Военной Краснознаменной академии связи имени С.М. Буденного обсуждалась работа будущего создателя первой системы противоракетной обороны и члена-корреспондента Академии наук Григория Васильевича Кисунько. Его книгу выдвинули на Сталинскую премию. Но выступил начальник кафедры основ марксизма-ленинизма и заявил, что в книге Кисунько только в предисловии говорится о приоритете отечественной науки, а в самой книге — сплошь иностранные фамилии: Максвелл, Гельмгольц, Герц…

Ученый совет академии отменил выдвижение книги на премию. Это были худшие времена для советской науки. Кибернетика была запрещена, как буржуазная наука. Химическое отделение Академии наук провело сессию в подражание лысенковской, что нанесло тяжкий ущерб химии. На очереди оказалась физика.

Даже создание советской атомной бомбы едва не сорвалось — по той же причине, по какой Германия лишилась ядерного оружия. У нас, как и в нацистской Германии, нашлись ученые, которые выступили против теории относительности Альберта Эйнштейна и квантовой теории. Сторонников теории относительности обвиняли в отсутствии патриотизма. Все тот же министр высшего образования Кафтанов докладывал заместителю председателя Совета министров Ворошилову: «Враждебные марксизму-ленинизму течения проникают в высшие учебные заведения через физику. В учебниках совершенно недостаточно показана роль русских и советских ученых в развитии физики; книги пестрят именами иностранных ученых…»

Произошло разделение физиков на тех, кто понимал современную физику и мог поэтому работать в атомном проекте, и на тех, кого не взяли в атомный проект по причине профессиональной непригодности. Люди с высокими учеными степенями отрицали квантовую теорию, теорию относительности, как чуждые советской науке. Они утверждали, что «для советской физики особое значение имеет борьба с низкопоклонством перед Западом, воспитание чувства национальной гордости». Эти посредственные физики сконцентрировались в Московском университете и жаловались идеологическому начальству. Особенно их раздражало обилие еврейских фамилий среди создателей ядерного оружия. Это давало надежду, что их праведный гнев будет услышан наверху.

Всесоюзное совещание по проблемам физической науки наметили на март 1949 года. Ее организаторы намеревались повторить успех Трофима Денисовича Лысенко и разделаться со своими оппонентами. Но заместитель главы правительства Берия, которому поручили создать атомное оружие, поинтересовался у научного руководителя проекта академика Игоря Васильевича Курчатова, правда ли, что квантовая механика и теория относительности являются идеалистическими теориями.

Курчатов доходчиво объяснил Лаврентию Павловичу, что если эти теории будут запрещены, то от атомной бомбы придется отказаться. Берия, который понимал, что его ждет, если бомбы не получится, бросился к Сталину. Совещание немедленно отменили. Для Сталина бомба была важнее идеологии. Физика была спасена. Не тронули даже физиков-евреев, как «полезных для государства», хотя эта послевоенная идеология борьбы с космополитизмом была густо замешена на антисемитизме.

Сталинский антисемитизм был биологическим или, точнее, зоологическим. Поднятая Сталиным на вершину партийной номенклатуры малограмотная и злобная шпана ощущала ненависть ко всем, кто был другим. Поэтому и в группу «безродных космополитов», и в группу «врачей-вредителей» включались и русские люди. Не только для того, чтобы соблюсти декорум, но и для того, чтобы под шумок разделаться и с ними. При нацистах подобная акция называлась борьбой с «белым еврейством», то есть с евреями не по крови, а по духу. В борьбе с «космополитами» появилась сплоченная когорта профессиональных разоблачителей, как правило бездарных людей, надеявшихся сделать карьеру за счет уничтожения коллег. Евреев убирали из госбезопасности, из государственного аппарата и с командных армейских должностей.

Писатель Иван Стаднюк, о котором уже шла речь в этой книге, служил в те годы в отделе печати Политуправления сухопутных войск. В своей мемуарной книге «Исповедь сталиниста» он пишет, как его самого товарищи по Политуправлению заподозрили в неарийском происхождении. Об этом Стаднюк узнал из панического письма своего брата. Он писал: «Что ты там натворил в той Москве?.. Убил кого-нибудь, зарезал? Не в тюрьме ли ты?.. Мне проходу люди не дают!..» Оказывается, в родную деревню Стаднюка приехал из Москвы полковник и вдвоем с местным начальником госбезопасности вызывал его родственников, соседей, выспрашивал, кто Стаднюк по национальности, кто его родители.

Иван Фотиевич бросился к начальнику Политуправления сухопутных войск генерал-лейтенанту Сергею Федоровичу Галаджеву, бросил ему на стол письмо со словами:

— Что все это значит? Это же фашизм!

Сергей Галаджев по-украински не читал. Но в его кабинете сидел какой-то генерал-майор. Он сказал:

— Я знаю украинский. Давайте переведу на русский.

Генерал стал читать, и его лицо побледнело.

Стаднюк никак не мог прийти в себя:

— Когда на фронте мне приказывали поднимать бойцов в атаку, никто не интересовался, кто я по национальности!

Галаджев сидел с опущенными глазами. Стаднюк посмотрел на незнакомого генерала. И вдруг понял: в отличие от него генерал действительно еврей, и прочитанное письмо ему ударило в сердце много крат больнее!

Генерал тихо спросил у начальника Политуправления:

— Меня, значит, выдворят из армии по этим же мотивам?

Зазвонил телефон. Галаджев снял трубку:

— Слушаю… Да, генерал у меня… Нет! Я категорически против его увольнения в запас! — Начальник Политуправления сказал Стаднюку: — Оформляйте внеочередной отпуск на десять дней и в офицерской форме, при орденах появитесь в родном селе. Пусть люди увидят, что с вами ничего не случилось.

— А что отвечать на их вопросы?

— Скажите, недоразумение, глупость. Правды не говорите: стыдно за армию… — Галаджев сочувственно посмотрел на генерала: — А вас прошу не обижаться… В нашу жизнь вторглось что-то непонятное и неприемлемое. Будем мужаться… Возвращайтесь в свою часть и служите…

Это были особые времена. Наблюдательный Корней Чуковский обратил внимание на то, что даже обычные человеческие эмоции и то стали опасны. Люди старались не реагировать, не показывать своего отношения! Вместо лиц — маски.

«У руководителей Союза писателей — очень неподвижные лица, — записывал в дневнике Чуковский. — Застывшие. Самое неподвижное — у Тихонова. Он может слушать вас часами и не выражать на лице ничего. Очень неподвижное у Соболева. У Фадеева, у Симонова. Должно быть, это — от привычки председательствовать. Впрочем, я заметил, что в нынешнюю волевую эпоху вообще лица русских людей менее склонны к мимике, чем в прежние времена. Мое, например, лицо во всяком нынешнем общественном собрании кажется чересчур подвижным, ежеминутно меняющимся, и это отчуждает от меня, делает меня несолидным…»

Не так-то просто оценить деятельность Шепилова на идеологическом поприще. С одной стороны, в самые мрачные времена борьбы с космополитизмом он возглавлял Отдел пропаганды ЦК, да еще одновременно стал редактором партийной газеты «Культура и жизнь», которая травила всех сколько-нибудь приличных людей. При нем в 1949 году развернулась борьба против «одной группы антипатриотически настроенных театральных критиков». Это была часть идеологической кампании, которая, судя по всему, должна была стать обоснованием нового большого террора. При этом и писатели, и музыканты, и театральные деятели вспоминают, что Шепилов был самым приличным человеком в ЦК.

Шепилов докладывал Сталину предложения комиссии по присуждению Сталинских премий в области литературы и искусства. Причем он обосновывал предложения, оценивая все представленные на обсуждение произведения. Сталин высказывал свое мнение, особенно когда речь шла о книгах. Он придавал литературе особое значение и сам много читал. Другие виды искусств его интересовали значительно меньше.

На заседании политбюро в 1949 году, когда обсуждался вопрос о присуждении премий, Сталин вдруг спросил:

— А как насчет музыки? Есть достойные произведения?

И посмотрел на Шепилова. Тот предложил наградить Георгия Сергеевича Милютина, написавшего музыку к оперетте «Трембита».

Сталин спросил:

— Кто видел эту оперетту?

Все молчали.

— Поверим Шепилову.

Милютин получил Сталинскую премию.

«Высокий, красивый мужчина с гордой посадкой головы, вполне убежденный в своем обаянии, — таким увидел Шепилова драматург Леонид Зорин. — Запомнились барственная пластика, уверенный взгляд и вся повадка гедониста и женолюба. Среди своих дубовых коллег Шепилов выделялся породистостью и производил впечатление. Он начал свою карьеру при Сталине и, стало быть, проявил способности незаурядного игрока — не только уцелел, но возвысился. Думаю, он по-мужски импонировал старым вождям своею статью, к тому же нужен был человек, так сказать, с внешностью и манерами».

По собственной воле Дмитрий Трофимович гадостей никому не делал.

На одном из заседаний Сталин обратился к Шепилову:

— Слушайте, товарищ Шепилов, почему у нас нет советских опер? Всякие там итальянские, немецкие, хорошие русские есть, а советских нет?

Шепилов доложил:

— Товарищ Сталин, это не совсем точно. У нас есть хорошие оперы. Например, «Тихий Дон» Дзержинского, «В бурю» Хренникова.

Сталин его не слышал:

— Надо заняться этим делом. Разобраться, почему нет, и создать условия для того, чтобы такие оперы были.

Шепилов питал пристрастие к музыкальной классике, придерживался ортодоксальных взглядов и даже в более поздние годы говорил:

— К нам с Запада шли вредные, зловонные веяния — прежде всего в области джаза. Необходимы были меры, чтобы предотвратить нездоровое влияние джазовой музыки и авангардистских веяний. Нам надо было обратиться к истокам, глубинным основам русской классики. На этой основе и должна развиваться музыкальная культура.

Шепилов подготовил достаточно спокойный документ, но он был воспринят как «академический». Дальше он доделывался другими руками и обрел идеологическую силу. Так и появилось разгромное постановление ЦК «Об опере Вано Мурадели «Великая дружба».

Писатель Александр Борщаговский вспоминал, что именно Шепилов пытался остановить антисемитскую в своей основе кампанию против критиков-антипатриотов. Борщаговский очень строго судит действующих лиц того времени, включая даже Константина Симонова, который в роли заместителя генерального секретаря Союза писателей произнес громкую установочную речь против космополитов. При этом в порядочности Шепилова Борщаговский нисколько не сомневался:

«Это был живой, умный и решительный человек, не только здравомыслящий, но и образованный, способный оценить действительное состояние дел в литературе и искусстве…

Появление этого отличного оратора, выступавшего не по заготовленному тексту, человека живой мысли, красивого и немного красовавшегося на трибуне, доискивавшегося истины, когда так удобно и просто выполнять указания, — его появление в ЦК на высоком посту руководителя Агитпропа представляется мне случайным и странным».

Борцы с мнимым космополитизмом легко преодолели сопротивление Шепилова. Этой кампанией дирижировал сам Сталин, ассистировал ему Маленков. Дмитрий Трофимович конечно же отличался от других партийных чиновников своей образованностью. Он не был антисемитом. Но в те годы и он сыграл пагубную роль, участвуя во всех этих постыдных для приличного человека делах. В те времена Шепилов искренне верил в мудрость Сталина. Восхищение Сталиным было типичным для аппаратных работников. Сталин купил их обходительным поведением, умением вовремя проявить внимание, ложной многозначительностью.

28 января 1949 года в «Правде» появилась большая статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Молодому читателю, наверное, даже трудно понять, почему статья, посвященная как бы узко-цеховому вопросу, привела к тяжелейшим последствиям, искалечившим общество. А ведь это был сигнал к поиску внутренних врагов.

И уже сам Шепилов готовил проект печально знаменитого постановления ЦК «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». От этого постановления пролегла дорога к намечавшейся Сталиным новой кровавой кампании. Она не состоялась только потому, что Сталин умер…

ПРОГУЛКИ С ХРУЩЕВЫМ

Маленков Дмитрия Трофимовича Шепилова не любил и нашел способ убрать его из аппарата. Появилась бумага, что в редакции главного партийного журнала «Большевик» и в Агитпропе засели приверженцы «врага народа» Николая Вознесенского, бывшего члена политбюро, арестованного по «ленинградскому делу». В эту группу вписали и Шепилова.

Дмитрий Трофимович пишет в воспоминаниях, как пришел к Маленкову:

— Георгий Максимилианович, я вполне допускаю, что мог оказаться неподходящим для работы в Агитпропе. Ну и отпустите меня с миром. Я не цепляюсь за свою должность, был бы счастлив снова оказаться научным сотрудником. Но зачем обвинять меня в том, чего я не совершал?

Маленков ответил ему добродушным тоном:

— Мы давно добираемся до вас. Но все не удавалось. А теперь не сорветесь.

В июле 1949 года появилось решение ЦК «О журнале «Большевик». В нем говорилось и о Шепилове: «Отметить, что тов. Шепилов, как зав. Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), оказался не на высоте в деле контроля за журналом «Большевик». Указать тов. Шепилову на то, что он совершил грубую ошибку, допустив рекомендацию Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) книжки Н. Вознесенского в качестве учебника для работы с секретарями райкомов партии и пропагандистскими кадрами. Отменить эти указания как ошибочные».

Осенью Шепилова сняли с поста заведующего Агитпропом. Он несколько месяцев сидел без работы. Обычно за таким увольнением следовал арест. Поздно ночью, когда обычно брали обреченных, он уходил гулять. Бродил вокруг старого здания университета, возвращался домой под утро. Надеялся инстинктивно: вот придут за ним, а его нет. Но его не тронули. Искренность Шепилова произвела впечатление на стареющего и разочарованного в своих соратниках Сталина. Может, поэтому Шепилова и не тронули.

30 января 1950 года ему позвонили из ЦК:

— Завтра к двенадцати часам просьба прибыть на заседание секретариата ЦК.

Его судьба решилась в самом конце заседания. Маленков, который вел заседание, сказал:

— Нам осталось рассмотреть вопрос о товарище Шепилове. Он у нас пока не у дел. А человек он образованный, опытный. Давайте утвердим его инспектором ЦК, а дальше посмотрим. Как, товарищ Шепилов?

Инспекторами ЦК обычно назначали перспективных работников из провинции, которых ждал пост первого секретаря обкома или секретаря ЦК национальной республики, чтобы дать им возможность познакомиться с работой центрального аппарата. О Дмитрии Трофимовиче, как он потом сам узнал, вспомнил Сталин. На заседании политбюро спросил:

— А где у нас Шепилов? Что он делает? Чем занят?

Маленков осторожно ответил:

— Мы все хотели спросить у вас, товарищ Сталин, как быть с Шепиловым.

Вождь действительно не забыл его.

— Мы покритиковали Шепилова. Но он марксистски образованный человек. Нельзя разбрасываться такими кадрами.

Понадобился экономист, способный писать просто и понятно. За год до своей смерти, в 1952-м, Сталин поручил Шепилову написать учебник политэкономии. Шепилов рассказывал потом, что в тот день вечером — это было воскресенье — он с женой был в Театре оперетты. Его нашли в зрительном зале.

— Товарищ Шепилов, вас срочно к телефону.

Он набрал номер секретариата Сталина. Вождь был в хорошем настроении.

— Говорят, вы в театре? Что-нибудь интересное?

— Да, такая легкая музыкальная комедия, — осторожно ответил Шепилов.

Сталин демонстрировал исключительную любезность:

— Если вы в состоянии оторваться, может быть, приедете?

Шепилов с удовольствием засел за приятную для него работу над учебником. Причем Сталин интересовался, как у него идут дела, внимательно читал одну главу за другой, делал замечания, сам правил текст. Работа над учебником шла в идеальных условиях — в Горках в двухэтажном особняке на берегу Москвы-реки, который некогда принадлежал Горькому. Дмитрий Трофимович разместился в комнате, где жил сын писателя Максим, умерший очень рано и при очень странных обстоятельствах…

На похоронах Шепилова академик Леонид Иванович Абалкин, директор Института экономики, в котором когда-то работал Дмитрий Трофимович, говорил:

— Для экономистов старшего поколения имя Дмитрия Трофимовича Шепилова неразрывно связано с выходом первого учебника «Политическая экономия». Это было крупным научным событием и помогло поднять экономическую культуру миллионов граждан.

Леонид Абалкин, надо полагать, преувеличивал научные достоинства учебника, хотя в октябре 1953 года Шепилова избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. А учебник он дописывал уже в кресле главного редактора «Правды». Сталин распорядился включить Шепилова в состав депутатов Верховного Совета СССР. На Х1Х съезде ввел его в состав ЦК. В октябре 1952 года на совещании по идеологическим вопросам Сталин говорил о плохой работе Отдела пропаганды ЦК и редакции «Правды», предложил снять главного редактора Леонида Федоровича Ильичева и создать при президиуме ЦК постоянную комиссию по идеологическим вопросам.

Председателем комиссии назначили Шепилова. Сталин придавал этой должности такое значение, что Шепилову на Старой площади отвели тот самый кабинет на пятом этаже, который считался кабинетом генерального секретаря. Но Сталин им давно не пользовался, потому что перебрался в Кремль.

В ноябре Шепилову позвонил Суслов:

— Имеется в виду назначить вас главным редактором «Правды». Ильичев не справляется с работой.

Шепилов описывал в воспоминаниях свой разговор со Сталиным:

— Мне оказана великая честь работать над учебником политической экономии. Вы говорили, какое огромное значение придает партия его созданию. Мой уход из авторского коллектива может задержать сдачу книги.

Но Сталин сказал, что Шепилов может и работать над учебником, и редактировать «Правду»:

— Разве быть редактором «Правды» — значит торчать в редакции день и ночь? Это совсем не нужно. Редактор должен обеспечить правильную политическую линию. Задавать тон. Остальное должен делать секретариат редакции.

5 марта 1953 года поздно вечером в правдинском кабинете Шепилова собрались известные писатели — Симонов, Фадеев, Корнейчук. Пока они разговаривали, Шепилову позвонили по вертушке. Это было около десяти вечера.

Дмитрий Трофимович снял трубку, выслушал, что ему сказали, и передал всем:

— Позвонили, что товарищ Сталин умер.

Наступили новые времена, надо было к ним приспосабливаться. Но Шепилов явно перестарался. Правдинские редакционные умельцы так смонтировали фотографию, сделанную во время подписания в феврале 1950 года советско-китайского договора, что новый глава правительства Георгий Маленков оказался рядом со Сталиным и Мао Цзэдуном. Он решил сделать приятное Маленкову, который воспринимался как новый хозяин страны. Но товарищи по президиуму ЦК вовсе не хотели, чтобы Маленков и в самом деле был первым.

12 марта 1953 года президиум ЦК объявил главному редактору «Правды» строгий выговор за «произвольную верстку речей руководителей партии и правительства на траурном митинге» и за опубликование без ведома ЦК «произвольно смонтированного снимка на третьей полосе».

Шепилову история с фотографией сошла с рук. Выговор в декабре сняли. Шепилов невероятно понравился Хрущеву. Они познакомились на фронте, когда 4-ю гвардейскую армию включили в состав фронта, где Никита Сергеевич был членом военного совета. «Шепилов тогда произвел на меня хорошее впечатление, — вспоминал Хрущев. — Он умный человек».

Никита Сергеевич оценил и другие качества главного редактора «Правды» — работяга, образованный человек и не интриган. Такие люди Хрущеву и были нужны. Он собирал свою команду, искал талантливых людей, поэтому привлек Шепилова к подготовке своих выступлений.

17 апреля 1954 года Хрущев пышно отметил свое шестидесятилетие. Через несколько дней встретил Шепилова, спросил:

— Вы были у меня на именинах?

— Нет, не был.

— Почему?

— А меня никто не приглашал.

— Ну, это значит, мои хлопцы маху дали.

Никита Сергеевич в июле 1955 года на пленуме ЦК серьезно укрепил позиции Шепилова, сделав его секретарем ЦК. Хрущев приезжал на дачу к Шепилову с женой, обедали вместе. Но чаще забирал его вместе с семьей к себе на все воскресенье. Хрущев и Шепилов гуляли вдвоем и откровенно говорили и о сталинских преступлениях, и о том, что нужно делать со страной. Он отличал Шепилова, доверял ему. Когда Дмитрий Трофимович обращался за указаниями, отвечал:

— Решайте сами.

Шепилов стал одной из виднейших фигур в десталинизации страны. Увидев своими глазами секретные материалы из архивов госбезопасности, Шепилов столь же искренне стал осуждать Сталина, как прежде восхищался им. Именно Шепилов помогал Хрущеву готовить знаменитый доклад XX съезду о культе личности Сталина.

После XX съезда главному редактору «Правды» Шепилову позвонил Молотов. Не представившись, он жестко сказал:

— Прекратите ругать Сталина.

Шепилов узнал Вячеслава Михайловича по голосу и ответил, что он не ругает Сталина, а выполняет решения XX съезда. Молотов уже не скрывал раздражения:

— Я еще раз прошу вас: прекратите ругать Сталина.

Но и Шепилов твердо стоял на своем:

— Товарищ Молотов, я могу только повторить то, что сказал: я выполняю решения XX съезда. Вы недовольны? Тогда выносите вопрос на президиум ЦК.

ИЗ ЦК В МИД

После XX съезда в феврале 1956 года Шепилов выступал на партийном собрании Академии общественных наук. Он беспощадно критиковал Сталина. Но собранию не понравилось, что он обошел вопрос об ответственности других членов партийного руководства, сохранивших свои посты. Об этом откровенно говорили преподаватели академии. Особенно резко выступал будущий академик Бонифатий Михайлович Кедров, сын расстрелянного Сталиным активного участника Октябрьской революции.

Кедров требовал привлечь к ответственности соратников Сталина, которые вместе с ним погубили столько невинных людей. Зал очень живо реагировал на эти выступления. Шепилову с трудом удалось погасить бушевавшие в академии страсти.

4 июня 1956 года планировалось провести пленум ЦК и рассмотреть вопрос «Решения XX съезда партии и задачи улучшения идеологической работы». Имелось в виду продолжить кампанию десталинизации. Доклад поручили Шепилову. Вслед за ним должен был выступить министр обороны Жуков — сохранился текст его непроизнесенного доклада, очень жесткий по отношению к Сталину и сталинским преступлениям. Но за три дня до пленума президиум ЦК перенес обсуждение на осень. В августе вновь возник вопрос о пленуме. На сей раз докладчиком утвердили Хрущева, на пленум перенесли на декабрь. Но в декабре идеологические вопросы обсуждать не стали. Партийный аппарат сопротивлялся дальнейшим антисталинским акциям, потому что у многих партийных секретарей руки были в крови.

Западногерманский министр иностранных дел Генрих фон Брентано едко замечал в те дни: «Тот факт, что господин Хрущев на последнем партийном съезде осудил мертвого Сталина, многие сочли признаком изменения идеологии… А что, собственно, случилось?

Люди, которые в течение десятилетий были ближайшими сотрудниками и сообщниками некоего господина Сталина, теперь, проявляя прямо-таки отвратительную лживость и лицемерие, отмежевываются от того, что они делали при нем и вместе с ним».

Шепилов уважал Хрущева за то, что тот освободил людей из лагерей, приказав:

— Все двери открыть к чертовой матери, всех невиновных освободить.

Но антисталинизм Хрущева не был последовательным. Когда Шепилов предложил переименовать Сталинские премии, первый секретарь возразил:

— А зачем? Да если бы я имел Сталинскую премию, то с гордостью носил бы это звание.

После XX съезда Шепилов уже перестал редактировать «Правду» и перешел в ЦК. Помимо него идеологическими вопросами ведали Суслов и академик Петр Николаевич Поспелов, который прежде был у Шепилова заместителем в «Правде». Шепилову они не обрадовались. Поспелов, скажем, сыграл ключевую роль в первом изгнании Александра Твардовского из «Нового мира» в 1954 году.

Товарищи по партийному аппарату просто не понимали Шепилова. Он проводил в ЦК совещание по вопросам литературы и начал так:

— Я буду выступать не как секретарь ЦК и не как кандидат в члены президиума, а как рядовой читатель.

Сотрудники аппарата переглянулись: как это понимать? Мы же руководители, а не читатели…

Дмитрий Трофимович либерально относился к людям искусства и разговаривал с ними не командным, а нормальным языком. Он не сомневался в том, что партия имеет право работать с интеллигенцией, но не должна никого давить. При этом Шепилова коробило отношение Хрущева к искусству. Никита Сергеевич позволял себе вещи, которые образованному человеку казались дикостью. Дмитрий Трофимович считал, что нельзя грубо разговаривать с интеллигенцией. В архивах сохранились его выступления перед творческой интеллигенцией. До него выступали с разносными речами, он твердо сказал: имейте в виду, что это не директива ЦК.

2 июня 1956 года «Правда» сообщила, что Президиум Верховного Совета СССР удовлетворил просьбу первого заместителя председателя Совмина Молотова об освобождении его от обязанностей министра иностранных дел. Министром стал Шепилов. Это был один из хрущевских ходов в длительной борьбе за власть. Должность министра Хрущев вообще не считал важной, полагая, что он сам станет определять внешнюю политику. Ему просто нужно было срочно убрать Молотова с поста министра, и он направил в МИД человека, которому полностью доверял.

Дипломатическая карьера Дмитрия Трофимовича началась с участия в переговорах с югославской делегацией во главе с Иосипом Броз Тито. А первая поездка нового министра состоялась в арабские страны. Шепилов положил начало сближению Советского Союза с Арабским Востоком. До него арабские режимы считались националистическими, реакционными и даже фашистскими, что было недалеко от истины. Власть в Египте в результате свержения короля взяли военные, которые разогнали даже тот парламент, который был. Шепилов первым разглядел в египетских руководителях идеальных союзников в противостоянии Западу. Это была решительная смена идеологических ориентиров: новые арабские режимы нещадно уничтожали коммунистов, друг друга и собственное население, но теперь Москва старательно закрывала на это глаза.

Летом 1955 года египтяне отмечали третью годовщину свержения короля и революции. В Каир впервые был приглашен представитель СССР. Прилетел Шепилов, но не как главный редактор «Правды», а как председатель комиссии по иностранным делам Совета национальностей Верховного Совета СССР. 22 июля на митинге выступил египетский лидер Гамаль Абдель Насер. Шепилов сидел перед трибуной, ему переводили речь президента. Он слушал очень внимательно, вспоминает Валентин Александров, который работал стажером-переводчиком в советском посольстве в Каире. Шепилову очень понравилась речь Насера, призывавшего к независимости страны. Он несколько раз аплодировал.

После речи Шепилов потребовал организовать ему встречу с Насером. У посла таких контактов не было. Советское посольство в Каире вообще еще не знало, как относиться к молодым офицерам, прогнавшим короля Фарука. Взялись это сделать сотрудники военного атташата. Говорят, что Насер встретил Шепилова словами:

— Брат мой, я так долго ждал этой встречи!

Встречи Шепилова с Насером заложили основы ближневосточной политики Советского Союза — опора на арабские страны против Запада. В благодарность за антиамериканские лозунги и слова любви, адресованные сменявшим друг друга советским вождям, Москва снабжала арабский мир оружием, ссужала деньгами, посылала многочисленных советников и специалистов.

В первые годы советско-арабской дружбы пышные признания в вечной дружбе и верности производили на московских вождей сильное впечатление. Но с годами стало ясно, что это весьма эгоистичные друзья, которые держались за Советский Союз только до тех пор, пока они не налаживали отношения с Соединенными Штатами.

Заложенные Шепиловым принципы ближневосточной политики оставались неизменными до прихода в МИД Эдуарда Шеварднадзе. Академик Андрей Сахаров вспоминал, как ученых-атомщиков пригласили на заседание президиума ЦК. Ждать пришлось долго — никак не могли закончить предыдущий вопрос. Наконец им объяснили:

— Заканчивается обсуждение сообщения Шепилова, который только что вернулся из поездки в Египет. Вопрос чрезвычайно важный. Обсуждается решительное изменение принципов нашей политики на Ближнем Востоке. Отныне мы будем поддерживать арабских националистов. Цель — разрушить сложившиеся отношения арабов с Европой и Соединенными Штатами, создать «нефтяной кризис» — все это поставит Европу в зависимость от нас.

В 1956 году в Москву приехал шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви с шахиней Сорейей. Под старым была подведена черта. Но Хрущев и Шепилов предъявили иранцам новые претензии: почему они присоединились к Багдадскому пакту? В 1955 году в Багдаде был подписан пакт о создании Организации центрального договора (СЕНТО). В нее вошли Англия, Турция, Ирак, Иран и Пакистан. Это был военно-политический союз, оказавшийся недолговечным.

Шах, как он пишет в своих воспоминаниях, ответил достаточно резко: «Я напомнил гостеприимным хозяевам о том, что русские на протяжении нескольких веков беспрестанно пытались продвинуться через Иран к югу. В 1907 году они вступили в Иран. Во время Первой мировой войны они вновь попытались захватить нашу страну. В 1946 году создали марионеточное правительство, чтобы отторгнуть от Ирана богатейшую провинцию — Азербайджан». Хрущев и Шепилов отвечали, что они не несут ответственность за то, что делалось до того, как они приняли на себя руководство страной.

Хрущев говорил о том, что какая-нибудь великая держава может заставить Иран предоставить свою территорию для враждебных акций против Советского Союза.

— Мы никогда не позволим, чтобы наша страна была использована для агрессии против Советского Союза, — ответил шах. — Я даю вам слово солдата, что, пока я являюсь шахом Ирана, моя страна ни при каких обстоятельствах не согласится с агрессивными планами против России и не будет их поддерживать.

Пограничные споры меду двумя странами были урегулированы, договорились о совместном использовании для орошения пограничных рек Аракс и Атрек, о транзите через Советский Союз товаров, которые Иран покупал и продавал в Европе…

Один из дипломатов присутствовал на первой коллегии министерства, которую проводил Шепилов (см.: Коммерсант-власть. 2001. 10 июля). Новый министр непринужденно рассказывал о своем видении ситуации в мире. Зазвонил аппарат правительственной связи.

— Да, Михаил Андреевич, еду, — ответил Шепилов. — Сейчас еду.

Все поняли: вызывает Суслов. Надо бежать в ЦК. Но министр продолжал так же спокойно говорить. Через минуту новый звонок.

— Михаил Андреевич, — весело ответил Шепилов, — так я уже уехал!

Шепилов был легким на подъем человеком и, в отличие от своего предшественника Молотова, полагал, что министр должен как можно больше ездить по миру и встречаться с иностранными дипломатами. Человек более молодой, открытый и отнюдь не закосневший, Дмитрий Трофимович был способен выслушать собеседника, и если тот говорил что-то разумное, то и согласиться с ним. Иностранные дипломаты сразу увидели, что советской политикой занимается новый человек.

Министр иностранных дел ФРГ фон Брентано говорил: «Советскому Союзу удалось совершить глубокий прорыв фронта общественного мнения. Постоянные визиты и контрвизиты принесли Советскому Союзу пропагандистский и психологический успех, который нельзя недооценивать…»

Западные политики и дипломаты отмечали, что русские предстали в совершенно новом свете. С ними стало легко говорить. Они высказываются откровенно и без обиняков. Производят впечатление людей, уверенных в себе. Шепилов, чувствуя полную поддержку Хрущева, вел себя совершенно самостоятельно. Советские дипломаты обрели министра, не похожего на своих предшественников. Когда Шепилов вылетал в Каир для встречи с президентом Гамалем Абделем Насером, его спросили, кому из помощников его сопровождать. Он удивился:

— Зачем людей отрывать от дела? Переводчик найдется в посольстве, а портфель я сам могу носить.

Шепилов — единственный министр иностранных дел, который ни разу ни на кого не накричал. Он не придирался к своим подчиненным, доверял им и без придирок подписывал бумаги, которые ему приносили. Став министром, Шепилов издал приказ с требованием ко всем сотрудникам министерства пройти курс политэкономии. Им пришлось даже сдавать экзамен. Немолодые дипломаты полезли в учебники, доставали подзабытые труды Маркса и Ленина.

Олег Трояновский, который был помощником министра, вспоминает, что Дмитрий Трофимович пришел в ужас от обилия бумаг, которые клали ему на стол, но справлялся со своими делами достаточно хорошо.

Анатолий Добрынин пришел к Шепилову проситься на другую работу, потому что к тому времени он уже несколько лет проработал в секретариате министра. Шепилов попросил его задержаться:

— У меня все помощники из «Правды», дипломатии не знают. Останьтесь на полгода — научите моих ребят мидовским делам.

Работать с Шепиловым, по мнению Добрынина, было интересно. Он был очень любознательным человеком, вызывал специалистов, просил их объяснить, что к чему. Будучи умным человеком, он все быстро схватывал, но очень глубоко вникать, похоже, не стремился. Вероятно, Шепилов не собирался задерживаться на этом месте. Но и он не предполагал, что его министерская карьера окажется столь короткой.

Дмитрий Шепилов считал, что Советскому Союзу надо подружиться с азиатскими странами, на которые в Москве прежде не обращали внимания. Сталин и Молотов только Америку и Западную Европу считали партнерами, достойными внимания.

При Шепилове в октябре 1956 года была подписана, наконец, декларация о восстановлении дипломатических отношений с Японией. И по сей день это единственный документ, который связывает Россию с Японией.

СЕВЕРНЫЕ ТЕРРИТОРИИ

В октябрьские дни 1956 года в Москву прилетела японская делегация. Через одиннадцать лет после окончания Второй мировой войны только Советский Союз еще не подписал с Японией мирный договор. Тогда это казалось легкоустранимой нелепостью. Кто же мог предположить, что мирный договор так и останется недостижимой целью?

Японскую делегацию, приехавшую тогда в Москву, возглавлял премьер-министр Итиро Хатояма, уже немолодой человек. Он сильно хромал и выглядел неважно. В Москве японский премьер заболел, и переговоры с Шепиловым и другими советскими руководителями фактически вел министр земледелия и лесоводства Итиро Коно. Он очень хотел договориться с Москвой, в частности для того, чтобы облегчить жизнь своих подопечных — японских рыбаков. Это он заставил премьер-министра поехать в Москву. Если бы не министр Коно, все бы сорвалось. Все висело на волоске. За два дня до подписания совместной декларации министр Коно был в отчаянии и думал, что ничего не выйдет. Он доверительно говорил:

— Премьер-министр Хатояма не сможет еще раз приехать в Москву. Если мы не договоримся теперь, то нормализация японо-советских отношений отложится на ряд лет. Я этого очень боюсь и прошу господина Булганина и господина Хрущева учесть создавшееся положение.

Министр Коно был поразительно откровенен с советскими партнерами. Он часто рассказывал им такое, что политики в принципе никогда не говорят иностранцам.

— Я являюсь маленьким Хрущевым в Японии, — говорил министр Коно своим советским партнерам. — У меня и моих сторонников много врагов в нашей партии, особенно влиятельная группа Ёсида. Это сторонники дружбы с США и ярые противники Советского Союза. Мы планируем полную реорганизацию кабинета министров, мы очистим японское правительство от своих врагов — помощников американцев. Надеюсь, что Хрущев и Булганин не забудут наших встреч и откровенных разговоров.

Но договориться окончательно мешала территориальная проблема. После победы в войне Советский Союз вернул себе южную часть Сахалина, утраченную после поражения в войне 1905 года, и Курильские острова, которые Российская империя уступила Японии еще в 1875 году. Потерпев поражение, Япония отказалась от всех прав на эти территории. Но претендовала на четыре небольших острова, которые расположены рядом с Хоккайдо: Итуруп, Кунашир, Хабомаи и Шикотан.

Ученые с обеих сторон занялись подбором исторических и географических аргументов, подтверждающих право своей страны владеть этими островами. Стали вспоминать, кто первым высадился на Курилах. Но открытие и освоение Курильских островов шло и с севера и с юга. Судя по всему, Россия и Япония делали это практически параллельно. Стали штудировать тексты договоров, которые когда-то подписывали Российская империя и Япония. По первому, Симодскому договору 1855 года нынешние северные территории оставались за Японией. По второму, Санкт-Петербургскому договору 1875 года к Японии отошли все Курильские острова. Третий, Портсмутский договор 1905 года, заключенный после поражения России в войне, статуса Курил не касался.

Четыре южных острова, на которые претендует Токио, никогда российскими не были. Советскими они стали в 1945 году, когда их заняли советские войска. Причем три маленьких атолла Хабомаи, как удалось установить по архивным материалам историку Борису Славинскому, были оккупированы только потому, что один капитан 1-го ранга плохо понял приказ штаба советского Тихоокеанского флота. Радиосвязь скверно работала, и капитан перестарался. А 2 февраля 1946 года Президиум Верховного Совета СССР своим указом объявил, что «вся земля с ее недрами, лесами и заводами на территории южной части острова Сахалин и Курильских островов является государственной собственностью, то есть всенародным достоянием».

Передача двух островов — Хабомаи и Шикотана — была минимальным условием, при котором японцы соглашались подписать декларацию о восстановлении отношений. Если бы Москва на это не пошла, переговоры прервались бы. Это была не блажь, таковы были настроения в Японии. Передачи островов требовали и японские коммунисты — даже в те времена, когда КПСС являлась для них старшим братом и учителем.

В Пекине с руководством компартии Японии встретился секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов, который ведал отношениями с братскими компартиями. Генеральный секретарь ЦК компартии Японии Сандзо Носака втолковывал Суслову, что острова конечно же принадлежат Японии. Суслов отшутился по-партийному: когда Япония станет социалистической, вопрос об островах отпадет сам собой…

Отдать четыре острова Москва не соглашалась. Но два — обещала. В итоге 19 октября 1956 года в Москве была подписана всего лишь совместная декларация. Она прекращала состояние войны между двумя странами и восстанавливала дипломатические отношения.

В декларации говорилось: «Союз Советских Социалистических Республик, идя навстречу пожеланиям Японии и учитывая интересы японского государства, соглашается на передачу Японии островов Хабомаи и острова Шикотан с тем, однако, что фактическая передача этих островов Японии будет произведена после заключения Мирного договора между СССР и Японией».

Подписание декларации в октябре 1956 года стало значительным событием прежде всего для Японии, к которой тогда в мире относились еще не очень хорошо. Без согласия Советского Союза Япония не могла вступить в Организацию Объединенных Наций. Такое согласие Москва дала только после подписания декларации. И наконец, Москва в 1956 году отпустила всех японских военнопленных, которые одиннадцать лет провели в сибирских лагерях. В 1945 году в советский плен попали более шестисот тысяч японских солдат и офицеров. Из документов, которые хранятся в архиве, который прежде назывался Особым, следует, что в советском плену более шестидесяти тысяч японских военнопленных погибло, то есть каждый десятый.

Пленные японские солдаты и офицеры не числились военными преступниками, и после подписания соглашения о безоговорочной капитуляции Японии их следовало вернуть домой. Однако японцев не отпускали. Вероятно, Сталин считал бесплатный труд пленных компенсацией за понесенные в войне потери и хотел выжать из японцев максимум возможного. Они работали в Сибири на шахтах и лесоповалах, строили дома и прокладывали дороги. Болели, голодали, мерзли, умирали, но практически не пытались бежать…

Декларация 1956 года была документом промежуточным, временным — до подписания полноценного договора. Решили, что для окончательной договоренности понадобится еще несколько месяцев. Наивное предположение. Откуда Шепилову было знать, что произойдет после того, как он перестанет быть министром.

Москва не выполнила своего обещания передать острова. Через четыре года после подписания декларации, 27 января 1960 года, новый министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко вызвал к себе японского посла и вручил ему памятную записку, в которой было сказано: поскольку Япония подписала договор с США и лишилась самостоятельности, то передача Японии островов Хабомаи и Шикотан стала невозможной.

Японцы были потрясены. Они полагали, что нельзя в одностороннем порядке отказываться от своих обязательств и диктовать другой стране, с кем ей можно подписывать договоры, а с кем нельзя. В Японии кампания за возвращение северных территорий приобрела характер общенационального дела. А советский министр иностранных дел Андрей Громыко стал говорить, что территориального вопроса просто не существует.

ВОЙНА И ВОССТАНИЕ

На время министерства Шепилова пришлись два события мирового значения — война на Ближнем Востоке и подавление народного восстания в Венгрии.

Венгры восстали в конце октября 1956 года. Демонстранты пели «Марсельезу» и «Интернационал», требовали отстранения от власти сталинистов. Испуганное партийное руководство бросилось в советское посольство к послу Юрию Владимировичу Андропову за помощью. А тут еще премьер-министр Имре Надь потребовал вывести советские войска с территории Венгрии и сообщил, что страна выходит из Варшавского договора.

В разжигании венгерских событий обвинили Америку и НАТО. Но в разговоре с югославским лидером Иосипом Броз Тито Хрущев объяснил, почему он ввел войска в Будапешт: мы не можем допустить реставрации капитализма в Венгрии, потому что люди скажут: при Сталине такого не было, а эти, которые Сталина осуждают, все упустили, армия этого не стерпит.

В разговорах между собой, на заседаниях президиума ЦК Хрущев и его соратники и не думали говорить, что события в Венгрии — дело рук Запада, западной агентуры. Они прекрасно понимали, что против них восстал народ, что Венгерской компартии не существует. И положиться они могут только на Советскую армию. Хрущев приказал министру обороны маршалу Жукову успокоить Венгрию. В Будапешт и другие города вошли советские танки. Венгры взялись за оружие и оказали советским солдатам ожесточенное сопротивление. Но восстание было подавлено. Имре Надя арестовали.

В конце ноября министр Шепилов был в Нью-Йорке на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Он видел, что мир возмущен расправой над венграми и арестом главы венгерского правительства. Шепилов отправил в Москву встревоженную телеграмму: «Не исключено, что в ООН будет поднят вопрос о Наде. Для предотвращения использования этого вопроса в антисоветских целях было бы целесообразно получить от Надя заявление о его добровольном выезде в Румынию или что-либо в этом духе».

Ответ президиума ЦК был резким. Его явно продиктовал Хрущев.

«Ваши соображения нереалистичны и наивны… В случае постановки западными державами на Ассамблее этого вопроса советская делегация должна вести себя спокойно и твердо, не проявляя нервозности… Мы должны исходить из того, что со стороны западных держав будет делаться все возможное для того, чтобы использовать ООН против СССР и социалистического лагеря. Это обязывает нас к тому, чтобы разоблачать такие попытки империалистических держав, твердо отстаивать свою позицию и использовать в свою очередь предоставляющиеся возможности для вскрытия агрессивной империалистической политики западных держав».

Кровопролитие в Будапеште грозило Советскому Союзу серьезными осложнениями, но тут, на радость Москве, началась война на Ближнем Востоке, которая отвлекла внимание мирового сообщества от событий в Венгрии.

Академик Андрей Сахаров вспоминал, как той осенью после успешных испытаний водородной бомбы ученых награждали в Кремле. Вручал награды секретарь Президиума Верховного Совета СССР Александр Федорович Горкин. До начала церемонии разговор зашел о венгерском восстании и о войне на Ближнем Востоке. Горкин по-свойски сказал ядерщикам:

— Ну, в Венгрии мы, конечно, вдарим. Надо бы и на Ближнем Востоке вдарить как следует, но далеко. А жаль!

Летом 1956 года Шепилов летал в Каир на переговоры с новым президентом Египта Насером. Вернувшись в Москву, Шепилов доложил Хрущеву, что Насер намерен национализировать Суэцкий канал, который управлялся французско-английской компанией. Так и произошло — египетские войска взяли контроль над каналом.

Это вызвало гнев Парижа и Лондона, которые решили силой восстановить свои права. Франция, Англия и Израиль атаковали египетские войска. В ночь с 5 на 6 ноября 1956 года, через двадцать четыре часа после того, как советские танки начали сокрушать венгерское восстание, министр Шепилов обратился к председателю Совета Безопасности ООН с требованием прекратить агрессию против Египта.

Одновременно было распространено письмо главы советского правительства Николая Булганина: «Мы полны решимости сокрушить агрессоров силой и восстановить мир на Ближнем Востоке… Если эта война не будет пресечена, то она может принести с собой опасность перерастания в третью мировую войну». В послании премьер-министру Англии Энтони Идену звучали не менее пугающие формулировки: «В каком положении оказалась бы Великобритания, если бы она была атакована более сильными государствами? А ведь эти страны могут воспользоваться, например, ракетным оружием». А в письме Булганина премьер-министру Израиля Давиду Бен-Гуриону говорилось, что его действия «ставят под угрозу само существование Израиля как государства».

Это были зловещие намеки и бесшабашная бравада — отличительная черта хрущевской дипломатии. Ради нового союзника на Ближнем Востоке Никита Сергеевич, похоже, был готов на все. Угрозы сработали. Запад отступил.

Хрущев чувствовал себя на высоте. Он решил, что Запад слаб и его можно с успехом шантажировать. Это приведет Хрущева к идее берлинского ультиматума 1958 года и к попытке установить в 1962 году на Кубе ядерное оружие. Тогда мир действительно оказался на грани третьей мировой войны…

РЕВНОСТЬ И ОБИДА

Но почему же после таких очевидных дипломатических успехов так скоротечно закончилась министерская карьера Шепилова?

По мнению его внука писателя и журналиста Дмитрия Косырева, Никиту Сергеевича одолевала ревность — в мире говорили о внешней политике Шепилова, а ведь могла быть только внешняя политика Хрущева.

Первым поводом для недовольства стало выступление Шепилова на международной конференции по Суэцкому каналу, которая проходила в Лондоне во второй половине августа 1956 года. Дмитрий Трофимович возглавлял советскую делегацию. Свою речь он поручил готовить двум командам — мидовской и своей, из «Правды». Правдисты написали ему красивое выступление, но за основу он все-таки взял мидовский вариант.

Шепилов вспоминал, как в Лондоне к нему в советское посольство приехал Государственный секретарь США Джон Фостер Даллес. Известный своей неуступчивостью американец сказал:

— Я приехал к вам потому, что в вашем весьма лаконичном заявлении по прибытии в Лондон я нашел одно слово, которое дает надежду, что мы с вами можем попытаться найти общую почву для разумного подхода к решению суэцкой проблемы. Это было бы весьма затруднительно с господином Вышинским, который, само собой разумеется, заслуживал высокого уважения. Мне трудно представить себе человека, который мог бы доплыть до конца, слушая блистательные речи господина Вышинского…

В Москве Шепилову было приказано назвать политику Запада «открытым грабежом и разбоем». Он указание игнорировал. Вернувшись, 5 сентября отчитывался о поездке на заседании президиума ЦК. Объяснил свою позицию так:

— У нас наладились отношения с американцами, ссориться нет нужды.

Хрущев возмутился:

— Ах вот как? Ты хочешь сам определять политику?

В постановлении президиума записали, что «ЦК КПСС одобряет линию поведения и практическую работу делегации Советского Союза на Лондонской конференции». Но Хрущев сказал, что министр не выполнил указание ЦК, то есть проявил невоспитанность как член партии, и этот проступок имеет принципиальное значение.

Формально Шепилов ушел из МИД в ЦК партии с повышением. В феврале 1957 года на пленуме ЦК его вновь сделали секретарем ЦК по идеологии. В реальности же Хрущев затаил на него обиду. Между ними началось охлаждение. Тем более что Шепилов, явно не понимая, как быстро меняется характер Никиты Сергеевича, продолжал спорить с Хрущевым.

Когда Хрущев задумал коренным образом поменять систему управления экономикой и вместо министерств ввел систему региональных совнархозов, Шепилов пришел к нему со схемой, на которой были показаны сложные связи Горьковского автомобильного завода с другими предприятиями, от которых завод получает запасные части и материалы. Шепилов объяснял первому секретарю, что при новой схеме предприятия не смогут эффективно работать.

— Ну знаете, — насмешливо говорил потом Хрущев, — такая паутина получилась, и Шепилов, как муха, попал в эту паутину и дальше двигаться не может. Я говорил ему: вы рассуждаете неправильно. Когда реорганизуем управление промышленностью, будет расти разумная кооперация, а все глупые, ненужные связи отпадут.

Шепилов как экономист был прав, но это станет ясно уже после того, как его вышибут из ЦК.

Испортились и личные отношения. Они больше не встречались семьями. Хрущев даже не пригласил Шепилова на свадьбу сына, хотя позвал всех остальных партийных руководителей высшего ранга.

Ворошилов встретил Шепилова и спросил:

— Идешь на свадьбу?

Тот ответил:

— Нет, меня не позвали.

— Да? — Ворошилов как бы обрадовался и гордо добавил: — А я иду.

«ПИЖОНЧИК И СТИЛЯГА»

В октябре 1957 года Молотов, Маленков, Каганович и Булганин решили свергнуть Хрущева. На президиуме ЦК они предъявили Хрущеву целый список обвинений. И вдруг Шепилов тоже начинает критиковать Хрущева. Не потому, что он поддерживал Молотова и других, — ничего общего между ними не было, а по принципиальным соображениям. Шепилов оставался хрущевским человеком, но он искренне высказал то, в чем был убежден. Ему не хватило аппаратной осторожности, умения промолчать, посмотреть, как дело повернется, и потом уже смело присоединяться к победителю.

Шепилов считал, что надо сохранить идею XX съезда — ни один из партийных руководителей не должен возвышаться над другими. Он был против зарождающегося культа Хрущева. Об этом говорил не только Шепилов, но и министр обороны Жуков, который тоже считал, что Хрущева надо снять с поста первого секретаря. Наивный Жуков написал по этому поводу записку и отдал ее главе правительства Булганину. После этого Шепилов сказал Жукову:

— Теперь ты — следующий.

И как в воду смотрел. На Жукова стали собирать материалы, и через четыре месяца маршал был отправлен в отставку.

Хрущев одолел своих соперников, и на октябрьском пленуме ЦК над ними устроили судилище. Но Молотова, Маленкова, Кагановича было в чем обвинить — участие в репрессиях, выступления против решений XX съезда, за сохранение культа Сталина. Обвинить Шепилова было не в чем. Дмитрий Трофимович сам готовил доклады о развенчании культа личности. С Молотовым, Кагановичем и Булганиным у него были плохие отношения. Поэтому на него просто лились потоки брани.

Шепилов же считал всю эту историю нелепой. На пленуме он пытался объяснить, что нелепо членов президиума ЦК называть заговорщиками:

— Не представляю себе, чтобы председатель Совета министров ставил вопрос о захвате власти. Подумайте. У кого же власть захватывать? Или тогда приходим к выводу, что у нас в президиуме есть люди, имеющие власть, и люди, не имеющие власти. На заседании президиума шел вопрос, как лучше организовать работу секретариата, президиума, как обеспечить правильные взаимоотношения с Советом министров, каким должен быть тон, каким должен быть порядок выступления руководителей, чтобы не допускать возрождения явлений, которые партией были осуждены… Что же тут заговорщического, если речь идет о вещах, которые тревожат ряд членов президиума? Я говорил на президиуме, что есть сильные, есть драгоценные качества у товарища Хрущева, я их перечислил. И есть слабые.

Есть такие качества, которые в условиях ослабления коллективного руководства могут принести серьезные неприятности. Это нормальный путь обсуждения. Это ж на президиуме говорилось, а не в подполье…

А ему кричали из зала, что товарищи видели, как его машину догнала машина Кагановича и он пересел к Лазарю Моисеевичу. Значит, сговаривались против Хрущева?

Шепилов изумленно отвечал:

— Да мы часто все встречаемся, гуляем, что же тут подозрительного? Тем более мы с Кагановичем соседи в дачном поселке.

Тут проявил себя Леонид Ильич Брежнев:

— Семнадцатого числа я позвонил тебе в кабинет днем по служебному делу. Твой помощник сказал, что ты давно в Кремле. Я спросил: у кого? У товарища Кагановича. Ты был там два с половиной часа.

Голоса из зала:

— Были у Кагановича?

— Нет, — пытался объясниться Шепилов, — сейчас факты одного времени переносятся на другое и представляются в искаженном виде.

Шепилова тут же обвинили в том, что это он сочинял окончательную резолюцию о снятии Хрущева с должности первого секретаря. Заведующий сельскохозяйственным отделом бюро ЦК по РСФСР Владимир Павлович Мыларщиков, мастер выдумывать громкие почины и инициативы, доносил:

— Шепилов уже с восьми утра забрал всех стенографисток, и работать в ЦК нельзя было.

Дмитрий Трофимович возразил:

— Это дикая фантазия. Я должен был по поручению президиума выступать на совещании руководителей кафедр общественных наук.

Кто-то крикнул из зала:

— Врешь!

Шепилов продолжал:

— Я должен был выступать на совещании… Никаких стенографисток я не вызывал; ведь они все работают в ЦК, это можно проверить в течение нескольких минут. Я работал на даче и по телефону стенографистке продиктовал кусочек текста моего выступления на совещании по вопросам теории. Текст этот имеется, так как все, что диктуется нашим стенографисткам, заносится в опечатанную тетрадь.

Очень резко против Шепилова выступил первый секретарь ЦК комсомола Александр Николаевич Шелепин, чья карьера после этого пленума резко пойдет в гору. Для него Шепилов был недопустимым либералом.

— На последнем секретариате ЦК Шепилов произнес замаскированную, но гнусную речь. Он говорил, что неправильно утверждать, будто сельское хозяйство в СССР высокомеханизированное. Причем об этом он говорил с издевкой. Или возьмите его выступление на заводе «Серп и молот». Он говорил, что наши военные за границей ведут себя бестактно, недопустимо, что они там рыбу удят в неположенных местах. Разве это характеризует нашу славную армию? На совещании в ЦК он заявил, что наша школа должна готовить учащихся в первую очередь к учебе в вузах. Разве это линия нашей партии? Нет. Наша школа должна в первую очередь готовить ребят к жизни, к работе на заводе, в колхозе…

Шелепин предъявил Дмитрию Трофимовичу обвинения в идеологической ереси:

— Вы ведаете вопросами литературы и искусства. Скажите, почему, когда некоторые писатели начали молоть всякую чепуху, выступать с антипартийными произведениями, например Дудинцев и другие, вы не выступили против этого до тех пор, пока не вмешался, не выступил товарищ Хрущев? Вы сидели и отмалчивались. Видимо, подобные литераторы вас устраивают? По вашему указанию мне звонил заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Рюриков и передавал ваше указание выпустить в издательстве «Молодая гвардия» паршивую антисоветскую книгу Дудинцева. К счастью, мы это указание не выполнили…

Один из идеологических функционеров доносил на Шепилова:

— Шепилов отражал обывательские настроения небольшой части интеллигенции — писателей и художников, которые в своих произведениях высказывали недовольство руководством партии… Отсюда началось его грехопадение. Шепилов заигрывал с творческой интеллигенцией. Если внимательно прочитать его выступления на съезде композиторов и художников, то очень бледно показана руководящая роль партии в искусстве.

Всеволод Анисимович Кочетов, главный редактор «Литературной газеты», получив слово, стал жаловаться:

— Я хочу сказать, что писательская организация знала, что что-то на литературном фронте тормозится и что эти действия идут со стороны Шепилова. Он сознательно делал плохое дело, он распустил на этом участке литературный фронт.

Первый секретарь ЦК компартии Казахстана Николай Ильич Беляев кричал на пленуме:

— Кто вы такой, Шепилов?

Не теряя присутствия духа, Дмитрий Трофимович ответил:

— Отец мой рабочий. После окончания университета я уехал в Якутию, потом работал в Западной области. Когда создавались политотделы, я поехал в Сибирь в политотдел. Когда началась Великая Отечественная война, я подал заявление, чтобы пойти на фронт, но получил резолюцию «не заниматься народничеством». Через три дня пошел на фронт добровольно, простым, рядовым солдатом. В июле вышел с дивизией пешком по Можайскому шоссе на фронт. Ушел я в начале июля сорок первого и вернулся в Москву в мае сорок шестого.

Голос из зала:

— Не об этом речь!

Шепилов продолжал:

— Нельзя при обсуждении идейных вопросов переносить спор в плоскость унижения человеческого достоинства. Вы спрашиваете, кто я такой, я отвечаю: вот я весь здесь. Я лично не только ничем не обижен, я на двести лет вперед заавансирован: мне столько дали чинов, орденов.

Дмитрий Степанович Полянский, будущий член политбюро, раздраженно говорил:

— Это интеллигентик такого либерального толка, барин, карьерист, он нам разлагает идеологический фронт, засоряет кадры, запутывает дело, двурушничает.

Голос из зала:

— Пижончик.

Полянский подхватил:

— Да, это правильно. Он себя ведет как пижончик и стиляга. Он на каждое заседание приходит в новом, наглаженном костюме. А я так думаю, что кому-кому, а Шепилову на этот пленум можно прийти и в старом, даже мятом костюме.

Хрущев не выдержал, закричал:

— Вы смотрите, Шепилов все время сидит и улыбается.

Молотов и другие были для Никиты Сергеевича просто политическими соперниками. Выступление Шепилова он воспринял как личную обиду. Он считал, что, посмев его критиковать, Дмитрий Трофимович ответил ему черной неблагодарностью. Внук Шепилова, Дмитрий Косырев, думает, что сыграло роль и нечто иное: «Тут были и личные причины. Хрущев завидовал деду. Тот молодой, кудрявый, красивый. И главное — тут была ненависть к образованному человеку».

Хрущев сладострастно вспоминал старые грехи Шепилова:

— Если вы такой борец с культом личности, то зачем же вы после смерти Сталина, будучи редактором «Правды», подделали фотографию и поместили в газете снимок Маленкова рядом с Мао Цзэдуном, когда в природе этого не было?

Шепилов ответил:

— Я наказан за это. Я считал, что основная проблема — это наша дружба с Китаем, близость двух глав правительств — символ этой вечной дружбы, и я в этих целях так сделал, это было моей ошибкой.

Хрущев напомнил сидевшим в зале:

— За это президиум ЦК записал вам выговор.

Шепилов возразил:

— А какое это имеет отношение к обсуждаемым вопросам?

Хрущев обиделся, что Шепилов напомнил его же собственные высказывания о товарищах по партии:

— Как может позволить себе порядочный человек в присутствии того, о ком мы с ним говорили, повторять то, что говорилось доверительно? Шепилов стал говорить о Ворошилове такое, чего я не говорил. Как это мерзко и низко! Он смотрит в книгу, а видит фигу, простых вещей не понимает, а хочет учить других.

Как только не поносили Шепилова: сплетник, политическая проститутка, злобный провокатор, фарисей и авантюрист, выскочка, грязный человек, чуть ли не уголовник…

Иван Васильевич Капитонов, первый секретарь Московского обкома, с важным видом говорил:

— Шепилов показал себя политически продажным человеком.

Кто-то из зала добавил:

— Прохвостом.

Капитонов добавил:

— Шепилову нужно пройти школу низовой работы, повариться в рабочем котле, тогда можно будет подумать о его принадлежности к партии.

Дмитрий Трофимович оказался очень твердым человеком, хотя он больше походил на профессора, чем на секретаря ЦК. На пленуме не каялись только двое — упрямец Молотов и принципиальный Шепилов. Потом, не зная, как объяснить, почему сняли Шепилова, в ЦК придумали эту знаменитую формулировку — «Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шепилов», хотя в реальности он к этой группе не имел никакого отношения.

Профессор Владимир Павлович Наумов, досконально изучивший события 1957 года, говорил мне:

— Его называли «примкнувшим», а я бы сказал: «Не примкнувший ни к кому Шепилов».

УВОЛИЛИ, ИСКЛЮЧИЛИ И ВЫГНАЛИ

В постановлении пленума ЦК КПСС «Об антипартийной группировке Маленкова Г.М., Кагановича Л.М., Молотова В.М.» от 29 июня 1957 года говорилось: «Факты, вскрытые на пленуме ЦК, показывают, что тт. Маленков, Каганович, Молотов и примкнувший к ним Шепилов встали на путь фракционной борьбы, нарушили устав партии и выработанные Лениным решения Х съезда партии «О единстве партии»… Снять с поста секретаря ЦК КПСС и вывести из состава кандидатов в члены Президиума ЦК и из состава членов ЦК товарища Шепилова Д.Т.».

В письме, адресованном всем партийным организациям, Дмитрию Трофимовичу было уделено не так уж много места: «К антипартийной группе примкнул кандидат в члены Президиума, секретарь ЦК тов. Шепилов Д.Т., который во фракционных действиях этой группы сыграл низкую роль. Он сделал ряд провокационных, клеветнических заявлений, рассчитанных на то, чтобы поссорить между собой членов Президиума ЦК».

Шепилова сняли со всех постов. С пленума ЦК он ушел безработным.

«Когда после двадцатишестилетнего отсутствия в шестидесятых годах я смогла приехать в Москву, — вспоминала Муза Раскольникова, — Марьяна Шепилова рассказала мне забавную и очень характерную историю для этой среды и этих нравов.

Однажды Марьяне захотелось съездить в Париж. Она была принята со всеми почестями. Посол не знал, как угодить ей: устраивал обеды в ее честь, приглашал в известные рестораны, театры, Фоли Бержер, Казино де Пари, водил на все выставки, в музеи и кино, возил по всем окрестностям Парижа. Весь дипломатический персонал посольства был в ее распоряжении. Разумеется, Марьяне были предоставлены апартаменты в посольстве. Каждое утро советник посольства являлся к ней с предложением, куда ее повезут, что ей покажут.

Недели через полторы, в одно ненастное, хмурое утро, в положенный час никто не явился. Никто не позвонил. Обычно утром посол почти всегда находил минутку, чтобы справиться о ее здоровье и самочувствии, пригласить к обеду, а его жена являлась самолично, чтобы спросить, не желает ли Марианна Михайловна «заняться женскими делами: посмотреть или купить какие-либо «тряпочки» в лучших магазинах и модных домах Парижа». В это хмурое утро никто не приходил, никто не звонил.

Слегка удивленная, Марьяна отправилась в кабинет посла. Навстречу ей вышла секретарша и явно смущенно сказала, что товарищ посол занят и не может ее принять, но что товарищ советник ждет ее. Марьяна отправилась к нему. Советник, с лица которого как будто смыло обычную любезность, официальным тоном заявил ей, что для нее уже заказан билет на поезд сегодня вечером и ее ждут в Москве. Встревоженная Марьяна спросила, не заболели ли ее муж или дочь.

— Все в порядке со здоровьем ваших близких, об остальном узнаете в Москве, — был ответ.

Поезд уходил в пять или шесть вечера. Марьяна провела весь день в своих апартаментах, безумно волнуясь. Никто не пришел. Никто не позвонил. Один из секретарей посольства отвез ее на вокзал и посадил в поезд. Только в Москве она все узнала от мужа».

Жалел ли Шепилов, что все так получилось? Тихон Николаевич Хренников рассказывал мне:

— Дмитрий Трофимович потом говорил, что в общем не собирался выступать против Хрущева так резко. Но, видимо, наболело. Он уважал Хрущева. Вместе с тем считал возможным и необходимым покритиковать товарища по партии. Но он не думал, что так получится.

Интеллигенция была огорчена его уходом. Илья Эренбург заметил с сожалением, что «он уже начинал кое-что понимать». Например, он разрешил создать Союз кинематографистов. Шепилов разрешил это сделать в 1957 году.

Опалу он перенес более чем достойно. Дмитрий Косырев говорит:

— Дед всегда знал, что рано или поздно его выкинут из политики, и был к этому готов.

Сразу после пленума Дмитрия Трофимовича положили в 7-й корпус больницы имени С.И. Боткина — у него случилось обострение язвы двенадцатиперстной кишки. Он лежал в одноместной палате и был подавлен происходящим — страна громила антипартийную группу. Все газеты были полны этим. Он плохо спал, у него болело сердце.

За Шепиловым следили. Он советовал друзьям хотя бы на время забыть о нем:

— Зачем вам неприятности из-за меня?

Хрущев распорядился убрать Шепилова из Москвы. Ему нашли работу во Фрунзе. 2 ноября 1957 года один из вице-президентов Академии наук СССР подписал распоряжение: «В соответствии с просьбой АН Киргизской ССР командировать члена-корреспондента АН СССР Д.Т. Шепилова в распоряжение Президиума АН Киргизской ССР для использования на работе в качестве директора Института экономики. Разрешить проезд в г. Фрунзе самолетом за счет сметы Совета по координации».

Шепилова отправили в Киргизию директором Института экономики, но Хрущев все никак не мог успокоиться. Из директоров велено было Шепилова перевести в заместители. Рассказывали, что в Киргизии он часто приходил на вокзал и с тоской смотрел вслед уходившим поездам. Он томился вне Москвы. Он стал болеть. В 1959 году приехал в Москву. Его друг знаменитый хирург Александр Александрович Вишневский удалил ему желчный пузырь. Шепилову дали II группу инвалидности. Он с трудом сумел купить себе путевку в Железноводск. Пока он там находился, получил уведомление о выселении его из московской квартиры — под тем предлогом, что у него во Фрунзе есть квартира, а две квартиры советскому человеку иметь не положено. В реальности квартиру во Фрунзе он, уезжая, сдал. Просто нашли повод доставить неприятность, выжить из Москвы. Это было наказание за своеволие.

Из Кисловодска по аппарату междугородной правительственной ВЧ-связи он позвонил Анастасу Ивановичу Микояну, который был очень близок к Хрущеву, попросил о помощи. Тот быстро сказал:

— Я ничего не знаю, ты мне не звонил, но лучше выезжай в Москву.

Чиновника, который позволил Шепилову воспользоваться аппаратом ВЧ, уволили. Шепилов приехал в Москву и увидел, что его вещи выносят из квартиры. Операцию осуществляла милиция. Он сидел на лестничной клетке и связывал веревочкой книги. Восемь месяцев они с женой ночевали у знакомых.

Потом жене Шепилова Марьяне Михайловне удалось подкараулить жену Хрущева Нину Петровну, поговорить с ней. В память о старой дружбе Нина Петровна замолвила слово перед мужем. Хрущев смилостивился. Шепилову дали двухкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте. Цековские чиновники с нескрываемым презрением говорили о своем недавнем начальнике:

— Мы ему дали маленькую квартирку, а он спрашивает, где ему держать книги и бумаги. А мы ему объяснили: мы даем вам квартиру не для книг и бумаг, а для жилья.

Получив московскую прописку, он написал письмо с просьбой дать работу, потому что на одну пенсию не проживешь. Его вызвали в ЦК и спросили:

— Что бы вы хотели делать?

Шепилов ответил:

— Я ушел на фронт из Академии наук, я научный работник и хотел бы вернуться в академию. Может быть, я заработал себе право уже не вести никакой организационной работы, однако мог бы работать научным сотрудником.

В сентябре 1960 года его взяли в Главное архивное управление при Совете министров СССР ученым археографом. Другой работы для него не нашлось. Коллективу было приказано не проявлять к нему интереса, не заходить к нему без дела. Словом, не общаться. Занимался он тем, что писал рецензии на сборники документов, которые готовили к изданию архивные учреждения разных ведомств. Но написанные им рецензии подписывал начальник Главархива, так что работа Шепилова была анонимной.

После XXI съезда партии, в феврале 1962 года, его исключили из КПСС «за активную антипартийную фракционную раскольническую деятельность». Академии наук — невиданное дело! — было предписано лишить его звания члена-корреспондента, как «выступившего против интересов народа».

Время от времени он пытался добиться реабилитации. В 1970 году его принял министр обороны Андрей Антонович Гречко и проявил к нему внимание. Через некоторое время Шепилов, как генерал, получил военную пенсию и право пользоваться услугами медицины Министерства обороны. Как отставной генерал, он мог лечиться в военном госпитале и отдыхать в подмосковном санатории «Архангельское».

В 1973 году ему дали новую квартиру. 18 февраля 1976 года Комитет партийного контроля при ЦК КПСС восстановил его в партии с сохранением партстажа. С ним разговаривал сам председатель КПК Арвид Янович Пельше, сказал, что справедливость восторжествовала. Беседа в КПК обнадежила Дмитрия Трофимовича. Он надеялся, что теперь ему найдется какая-то более интересная работа. Но все пути ему были закрыты. Единственное, что для него сделали, — это повысили в должности, перевели в старшие археографы.

В ноябре 1982 года он вышел на пенсию — в семьдесят семь лет. Но он вовсе не был немощным стариком. Он всегда очень аккуратно одевался, хотя начисто был лишен тяги к материальным благам, ничего не имел и никогда от этого не страдал. Отличался тем, что любил писать письма — редкое качество для людей XX века.

При всех его горестях утешением было то, что друзья остались друзьями. Среди музыкантов он пользовался непререкаемым авторитетом отнюдь не в силу высокой должности. Тихон Хренников вспоминал:

— Шостакович приглашал его на все концерты, даже когда Шепилов был уже вне политики и без должности, и всегда интересовался его мнением.

Однажды Тихон Хренников достал ему билет на премьеру в Большой театр, а рядом оказалось место министра культуры Екатерины Алексеевны Фурцевой. Она была возмущена:

— Кто посмел продать билет Шепилову? Да еще на место рядом со мной?!

Люди искусства чувствовали в нем родственную душу. Даже сам Иван Козловский пел с ним дуэтом. Шепилов как-то написал: «Всю свою сознательную жизнь я испытывал неизъяснимое блаженство при проникновении в волшебный мир музыки. Даже в битвах за Москву, даже в замороженных окопах Сталинграда, в период ночных затиший, после боя старался я поймать на радиоволне захватывающие ум и сердце звуки музыки».

Шепилов был высоким, красивым, интересным, всю жизнь в него влюблялись женщины. Им нравился его бархатистый, приятный голос.

Последние годы о нем заботилась Тамара Петровна Толчанова. Она, может быть, стала единственным человеком в стране, который в 1957 году на партийном собрании не проголосовал за осуждение антипартийной группы, потому что любила и уважала Шепилова.

— Знаете, что меня поражало в Дмитрии Трофимовиче? — говорит Тамара Толчанова. — Я никогда не слышала, чтобы он по-стариковски брюзжал, на что-то жаловался.

Последний раз он лежал в военном госпитале в Сокольниках. Видимо, врачи проморгали момент, когда у него началось воспаление легких, которое его и погубило. Он мечтал дописать книгу воспоминаний и просил врача:

— Дайте мне еще год жизни!

Дмитрий Трофимович Шепилов умер 18 августа 1995 года, не дожив двух месяцев до своего девяностолетия. Он не думал о сломанной карьере, об упущенных возможностях. Несчастьем для него стало то, что его оклеветали, обвинив в том, чего он не делал. Слово «примкнувший» его бесконечно обижало.

Когда в больнице ему было совсем тяжело, он говорил Тамаре Толчановой:

— Вот я умру, и после меня ничего не останется, кроме фразы «И примкнувший к ним Шепилов». А я никогда ни к кому не примыкал, жил своим умом…

Глава 8
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ ГРОМЫКО. СКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ «ГОСПОДИНА НЕТ»

Юноше, мечтающему стать министром иностранных дел, смело надо брать за образец Андрея Андреевича Громыко. Аспирант из Белоруссии приехал в Москву, его взяли на дипломатическую службу, сразу же направили на работу в Соединенные Штаты. Он быстро стал послом, заместителем министра, первым заместителем, министром. Счастливчик!

Но это одна сторона его жизни. Была и другая, о которой загодя следует узнать всякому, кто желает в министры. Вот эпизод реальной жизни. Министр иностранных дел Громыко пришел к первому секретарю ЦК и главе правительства Никите Сергеевичу Хрущеву докладывать свои соображения. Надел очки и стал читать подготовленную министерством записку. Хрущев нетерпеливо прервал министра:

— Погоди, ты вот послушай, что я сейчас скажу. Если совпадет с тем, что у тебя написано, хорошо. Не совпадет — выбрось свою записку в корзину.

И выбросил Громыко в корзину все, что долго готовил со своим аппаратом, и покорно слушал первого секретаря, который своего министра иностранных дел ни в грош не ставил. В отставку Громыко не подал, даже не обиделся, принял как должное, потому что понимал: если хочешь сделать карьеру, на начальство не обижайся.

Однажды, возвращаясь из зарубежной командировки, министр, пребывая в ностальгическом настроении, рассказал своим подчиненным, что он с тринадцати лет ходил с отцом на заготовку леса. Иногда он сплавлял плоты по реке. Надо было, балансируя на скользких бревнах, разгребать заторы. Один неточный шаг — и упал в воду. А бревна как будто старались подмять сплавщика под себя. Отличная тренировка для дипломата, заключил министр.

Андрей Андреевич Громыко пробыл на посту министра иностранных дел двадцать восемь лет, поставив абсолютный рекорд для советского времени. Но таковы российские традиции. Если российскому императору нравился министр иностранных дел, тот сохранял свой пост до глубокой старости. В XIII веке любимый ныне князь Горчаков был министром двадцать шесть лет. А нелюбимый граф Карл Нессельроде — сорок лет.

А МОГ СТАТЬ ЛЕТЧИКОМ

Будущий министр родился 18 июля 1909 года в деревне Старые Громыки неподалеку от Гомеля. В деревне было больше ста дворов, и почти все жители носили фамилию Громыко.

Андрей Андреевич был вторым ребенком в семье, первой на полтора года раньше родилась его старшая сестра Татьяна, но она рано умерла. Двое младших братьев — Алексей и Федор — погибли на фронте. Третий, Дмитрий, тоже воевал, но выжил. Андрея Андреевича миновала чаша сия, он провел войну в далекой Америке.

Громыко всегда хотел и любил учиться. Он окончил семилетку, потом профтехшколу в Гомеле, техникум в Борисове и, наконец, поступил в Экономический институт в Минске. В 1931 году вступил в партию, его сразу избрали секретарем партячейки в техникуме. В том же году он женился. Лидия Дмитриевна, верная спутница его жизни, была на два года моложе. Она родилась в деревне Каменке там же, в Белоруссии.

После двух лет учебы в институте Громыко назначили директором средней школы под Минском; доучиваться приходилось вечерами. Лидия Дмитриевна работала в совхозе зоотехником. Но это продолжалось не долго. В ЦК компартии Белоруссии отобрали первую группу аспирантов из семи человек, которые должны были стать преподавателями общественных наук. Громыко, молодого, вдумчивого и серьезного специалиста, включили в список. Ему предстояло, защитив диссертацию, объяснять студентам-экономистам преимущества ведения сельского хозяйства при социализме.

Андрей Андреевич не очень обрадовался предложению: не хотел опять жить на стипендию, все-таки он уже женатый человек. Но природная тяга к образованию пересилила. Выпускные экзамены в институте сдал экстерном, успешно прошел собеседование, и его зачислили в аспирантуру. Учили аспирантов политэкономии, марксистской философии и — что решило судьбу Громыко — английскому языку.

В 1934 году аспирантов из Минска перевели в Москву во Всесоюзный научно-исследовательский институт экономики сельского хозяйства. Андрей Андреевич учился и ездил с лекциями по подмосковным совхозам и колхозам. Он видел, что деревня голодает, но рассказывал о пользе раскулачивания и успехах коллективизации. Эта работа не слишком увлекала Громыко. Его помнят как сухого, лишенного эмоций, застегнутого на все пуговицы человека, но в юные годы он был не лишен романтических настроений. Мечтал стать летчиком, решил поступить в летное училище, но опоздал: туда брали только тех, кому еще не исполнилось двадцать пять, а он попал в Москву, как раз отметив двадцатипятилетие.

Позднее Громыко говорил, что между летчиком и дипломатом есть нечто общее. Например, умение не терять голову в экстремальных ситуациях. Этим искусством он владел в совершенстве. Его хладнокровию можно было только позавидовать.

В аспирантуре Громыко проучился четыре года, написал кандидатскую диссертацию по экономике социалистического сельского хозяйства, защитил ее в 1936 году и был взят на работу старшим научным сотрудником в Институт экономики Академии наук. Одновременно Громыко преподавал политэкономию в Московском институте инженеров коммунального строительства. В 1938 году в журнале «Вопросы экономики» опубликовал статью, посвященную девяностолетию «Манифеста Коммунистической партии», на следующий год журнал поместил его статью о книге Ленина «Развитие капитализма в России».

В период массовых репрессий карьеры делались быстро. В 1938 году Громыко некоторое время исполнял обязанности ученого секретаря института — после ареста его предшественника. Его хотели назначить ученым секретарем Дальневосточного филиала Академии наук. Но Громыко благоразумно отказался и не прогадал. В начале 1939 года его вызвали в комиссию ЦК, которая набирала кадры для Наркомата иностранных дел. Вакансий образовалось много. Прежних сотрудников или посадили, или уволили. В комиссию входили Молотов и Маленков. Им понравилось, что Громыко — партийный человек, из провинции, можно сказать, от сохи, — а читает по-английски. Знание иностранного языка было редкостью. Громыко взяли. А он еще сопротивлялся, не хотел идти по дипломатической линии.

В наркомате его оформили ответственным референтом — это примерно равняется нынешнему рангу советника. Но уже через несколько дней поставили заведовать американским отделом. Это высокое назначение его нисколько не смутило. Отдел США не был ведущим, как сейчас. Главными считались европейские подразделения.

«В 1939 году мы оба работали в центральном аппарате Наркоминдела, — вспоминал дипломат Николай Васильевич Новиков, который тоже станет послом в США, — оба в роли заведующих отделами: он — отделом американских стран, я — ближневосточным. Несколько замкнутый по характеру, он избегал тесного общения со своими коллегами — «директорами департаментов», как мы в шутку именовали друг друга».

«К ДИПСЛУЖБЕ НЕПРИГОДЕН»

Громыко несказанно повезло. Репрессии расчистили ему стартовую площадку. Через несколько месяцев его вызвали к Сталину, что было фантастической редкостью. Даже среди полпредов лишь немногие имели счастье лицезреть генерального секретаря. В кабинете вождя присутствовал Молотов. Он, собственно, и устроил эти смотрины — показывал Сталину понравившегося ему новичка.

— Товарищ Громыко, имеется в виду послать вас на работу в наше полпредство в Америке в качестве советника, — сказал Сталин. — В каких вы отношениях с английским языком?

— Веду с ним борьбу и, кажется, постепенно одолеваю, — доложил будущий министр, — хотя процесс изучения сложный, особенно когда отсутствует необходимая разговорная практика.

Вождь дал ему ценный совет:

— Когда приедете в Америку, почему бы вам временами не захаживать в американские церкви, соборы и не слушать проповеди церковных пастырей? Они ведь говорят четко на английском языке. И дикция у них хорошая. Ведь недаром русские революционеры, находясь за рубежом, прибегали к такому методу совершенствования знаний иностранного языка.

В октябре 1939 года Громыко отправился в Вашингтон, где старательно изучал не только английский язык, но и историю, экономику и политику Соединенных Штатов. Андрей Андреевич не терял времени даром и не позволял себе наслаждаться заграничной жизнью. Это помогло ему стать выдающимся дипломатом и сделать блистательную карьеру. Конечно, к этому следует добавить его особое везение.

Советник полпредства в Вашингтоне Громыко руководил Бюро технической информации при полпредстве, созданном в 1939 году для сбора легальными средствами сведений, важных для отечественной промышленности, в первую очередь военной. Бюро было тем не менее засекречено.

Надо полагать, Сталин и Молотов посылали Громыко на смену тогдашнему полпреду Константину Уманскому, в котором они уже несколько разочаровались. Но началась война, отношения с Вашингтоном внезапно приобрели особую важность, и послом (указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 мая 1941 года полпредов заменили чрезвычайные и полномочные послы) в Соединенных Штатах назначили Литвинова. Максиму Максимовичу молодой Громыко не понравился.

Анатолий Федорович Добрынин, который позднее тоже был послом в Соединенных Штатах, смеясь говорил:

— Каждый посол писал характеристики своим подчиненным. Ветераны утверждали, что Литвинов написал такую характеристику: Громыко к дипломатической службе непригоден.

Максим Максимович сильно недооценил своего молодого подчиненного. Его самого в 1943 году отозвали, а Громыко занял его место. Назначение послом молодого дипломата, не имевшего политического веса, было маленькой местью Сталина президенту Франклину Рузвельту за то, что союзники слишком долго не открывали второй фронт.

Много позже Молотов рассказывал:

— Я Громыко поставил — очень молодой и неопытный дипломат, но честный. Мы знали, что этот не подведет…

Новому послу в Соединенных Штатах исполнилось всего тридцать четыре года. Это был выросший в глубокой провинции человек, преподаватель марксизма-ленинизма, то есть догматик и начетчик по профессии. Что-то из этих догм засело в нем навсегда, что-то он сумел преодолеть. Все-таки Андрей Андреевич попал в Америку сравнительно молодым, старательно занимался самообразованием. Литвинов в силу своего характера и биографии, взглядов на жизнь сохранял определенную самостоятельность в суждениях и действиях. Громыко же принадлежал к тем, кого называли «призывниками 1937 года», кто знал, что малейшее сомнение в мудрости начальства смерти подобно. Литвинов много жил за границей, неплохо понимал западных политиков и сам был в определенном смысле европейским человеком. Громыко свои университеты проходил в годы репрессий и воспитывался в духе ненависти к Западу.

Послания Громыко из Вашингтона того времени свидетельствуют о скудости анализа, примитивности взгляда на политику Соединенных Штатов, неспособности понять цели и намерения американцев. Провинциальный экономист Громыко еще не был готов разобраться в иной цивилизации.

К концу войны центр международной жизни начал перемещаться в Соединенные Штаты, и Громыко превратился в важнейшую фигуру большой дипломатии. В 1944 году Андрей Андреевич возглавил советскую делегацию в Думбартон-Оксе, где создавалась Организация Объединенных Наций. На конференции в Сан-Франциско в июне 1945 года от имени Советского Союза он подписал Устав ООН. Этот символический акт навеки закрепил за ним место в истории дипломатии. До конца жизни Громыко внимательно следил за делами ООН, считал ее своим детищем.

В апреле 1946 года Громыко утвердили постоянным представителем в ООН в ранге заместителя министра иностранных дел. Эпоха сотрудничества с западными державами заканчивалась, начиналась холодная война. Историки подсчитали, что в конце сороковых Громыко больше двадцати раз использовал право вето, данное постоянным членам Совета Безопасности, поэтому его и стали именовать «господин Нет».

Громыко быстро и квалифицированно исполнял указания Москвы, не знал усталости, и Молотов не мог на него нарадоваться. Из всех советских дипломатов он выделял именно Громыко. Андрей Андреевич по характеру был похож на Вячеслава Михайловича, да еще и прошел его школу, усвоил молотовский дипломатический стиль — сухой, жесткий, неуступчивый. Андрею Андреевичу не хватало только молотовской внутренней непреклонности, готовности отстаивать свои взгляды не только в спорах с иностранными дипломатами, но и с товарищами по партии, что было куда опаснее. Поддержка министра укрепила позиции Громыко.

Сохранилось письмо Громыко первому заместителю министра иностранных дел Вышинскому от 26 марта 1946 года. Вышинский в свойственной ему барской манере упрекал Громыко в перебоях с информацией из посольства. Посол отвечал, что упрек «совершенно необоснован», потому что не было оперативной связи. И приписал: «Вместо того чтобы запросить и выяснить, в чем дело, Вы рекомендуете мне «быстрей поворачиваться». Могу Вас заверить, что я поворачиваюсь достаточно быстро».

Громыко проработал за океаном девять лет. В 1948 году его вернули домой.

«В Москву мы возвращались пароходом, — вспоминала его дочь, Эмилия Громыко-Пирадова. — Вещи погрузили на советский пароход «Победа», а сами сели на шведский пароход «Грипсхольм», который отходил в более удобное для нас время, то есть раньше. Мы посетили Лондон, Стокгольм, Хельсинки… В обеденном зале на столе была крахмальная скатерть, посуда, приборы и хрусталь смотрелись изысканно. Все блестело. Когда мы прощались со стюардом, папа щедро расплатился с ним…

Трагически сложилась судьба многих советских граждан, которые отплыли из Нью-Йорка на нашем теплоходе «Победа». Пароход был специально прислан за семьями советских работников, отработавших свой срок и возвращавшихся на родину. Когда пароход уже был на пути в Одессе, на нем вспыхнул пожар, причиной которого явилось небрежное хранение кинопленки… Погибло свыше сорока человек».

Большинство пассажиров теплохода составляли армяне-репатрианты, которые после войны пожелали вернуться на историческую родину. Министерство государственной безопасности доложило Сталину, что пожар возник в результате диверсии: в Нью-Йорке американские агенты заложили горючий материал…

Сталин приказал искать американских разведчиков среди самих репатриантов, они, мол, прибыли в СССР, чтобы поджечь нефтяные промыслы в Баку.

14 сентября 1948 года Маленков доложил вождю:

«Докладываю, что во исполнение указаний, изложенных в Вашей телеграмме о теплоходе «Победа», приняты следующие меры:

1. Министерством госбезопасности –

а) направлен и сегодня прибыл в Баку специальный уполномоченный МГБ СССР, заместитель министра госбезопасности т. Селивановский с группой ответственных работников в числе восьми человек;

б) направлен и сегодня прибыл в Ереван начальник Управления МГБ СССР т. Рогов с группой ответственных работников МГБ в числе семи человек.

Тт. Селивановский и Рогов получили задания в соответствии с указаниями, изложенными в Вашей телеграмме.

2. Постановлением Совета Министров СССР от 14 сентября полностью и немедленно отменена репатриация в СССР зарубежных армян и воспрещен прием армянских переселенцев в Армению, откуда бы переселенцы ни направлялись…»

Молотов назначил Андрея Андреевича еще одним первым заместителем министра. Вячеслав Михайлович открыто покровительствовал Громыко, а Вышинский столь же откровенно не любил быстро растущего соперника, который к тому же был на четверть века моложе. Через год Молотова убрали, а министром сделали Вышинского.

ПРОЩАНИЕ С ПОКРОВИТЕЛЕМ

Это были для Громыко худшие годы. Он слишком долго отсутствовал в Москве, не нажил опыта сложных чиновничьих интриг, доносов и подсиживаний. А Вышинский чувствовал себя в этом мире как рыба в воде. Конечно, Андрея Андреевича знал Сталин, и без санкции вождя ничего с ним сделать было нельзя. Но министр действовал исподтишка. Он очернял Громыко, старался на чем-нибудь его подловить, жаловался членам политбюро на недостаточную политическую зрелость своего заместителя, обвинил Громыко в том, что он виноват в неудачном экономическом соглашении с китайцами.

На XIX съезде партии Громыко по должности избрали кандидатом в члены ЦК, но в июне 1952 года отправили послом в Англию. Это было очевидным понижением. Когда Громыко приехал в Лондон, резидент внешней разведки Министерства госбезопасности, выяснив по своим каналам, что посол не в фаворе, отправил на него в Москву донос. Громыко пришлось писать объяснение на имя Сталина. Все это могло поставить крест на его дипломатической карьере.

Борьба с Вышинским наложила свой отпечаток на поведение Громыко. Он навсегда запомнил, что внутренняя дипломатия, то есть взаимоотношения с высокопоставленными чиновниками, важнее дипломатии внешней. В разговоре с молодыми дипломатами называл это «первой заповедью чиновника». Громыко считал Вышинского самым большим интриганом и, вспоминая его, говорил:

— Он погубил много людей.

Но тут же, как бы сочувственно, добавлял:

— Но и его жизнь поломала.

«Андрей Андреевич взялся было, оказавшись во временном полубезделье в Лондоне, — вспоминал его заместитель Владимир Семенов, — писать нечто вроде мемуаров — попал под бдительное око, еле выбрался из-под него, получив, кажется, выговор».

Работая послом в Лондоне, Громыко подготовил книгу «Экспорт американского капитала. Из истории экспорта капитала США как орудия экономической и политической экспансии». Книгу он выпустил под псевдонимом Г. Андреев. В 1956 году ученый совет МГУ присвоил ему ученую степень доктора экономических наук. Так что позиции для перехода на научную работу были подготовлены. Но обошлось.

Сталин умер, и в МИД вернулся Молотов. Он немедленно отозвал Громыко из Лондона. В апреле 1953 года тот вернулся на прежнюю должность первого заместителя министра.

Андрей Андреевич понимал, что своей карьерой целиком и полностью обязан Молотову. Но чувство благодарности нисколько не помешало ему участвовать в устроенной Хрущевым кампании дискредитации Молотова. На собрании партийного актива МИД в 1955 году первый заместитель министра Громыко резко критиковал своего начальника, говорил о необходимости обновления внешней политики. Молотов сидел в президиуме, вместе со всеми хлопал оратору и ничуть не обиделся на своего выдвиженца, поскольку в собственной долгой жизни сам часто поступал точно так же.

А уж когда Молотова громили на пленуме ЦК в 1957 году, его любимец Громыко поспешил бросить свою горсть земли в политическую могилу Вячеслава Михайловича. Андрей Андреевич даже пытался шутить, чего за ним вообще не водилось. Он со всей силой обличал Молотова, Маленкова и Кагановича:

— Эти люди всех нас считают подростками, которые, как говорят, под стол пешком ходят. Верно, многие из нас моложе некоторых участников антипартийной группы. Но согласитесь, что это не наша вина. Если уж и есть чья-либо в этом вина, то скорее наших родителей… Товарищи, даже буржуазия не может себе позволить такой роскоши, когда человек, потерявший всякую ценность для государственного руководства, занимает место. Пример: Черчилль. Он неплохо отслужил в интересах колониальной Британской империи, но, когда он потерял ценность, его отправили рисовать пейзажи. Я думаю, что тройку, а может быть, и некоторых из тех, которые блокировались с этой тройкой, нужно тоже отправить рисовать пейзажи.

Зал весело смеялся.

Громыко говорил о том, что именно Хрущев руководит внешней политикой и все импульсы исходят от него и что он просто «преклоняется перед той огромной работой большой государственной важности», которую проводит Никита Сергеевич:

— Я не стесняюсь об этом говорить, хотя возглавляю в настоящее время наше дипломатическое ведомство. Если бы я не хотел и не желал об этом говорить, то ложно понимал бы престиж МИД.

И напоследок Громыко еще раз прошелся по своему крестному отцу:

— Хорошо, если бы Молотов мысленно отошел в середину зала и посмотрел на себя, говорящего с трибуны. Он увидел бы, какая это жалкая картина. Я не буду говорить о замечаниях Молотова; они надерганы в попытке вылить грязь на голову первого секретаря. Но Молотов не замечает, а может быть, сейчас и замечает, что он испачкался этой грязью сам с головы до ног.

Когда Молотова в июне 1956 года во второй раз убрали из МИД, Громыко рассчитывал, что на сей раз уж точно он станет министром. Но Хрущев прислал на Смоленскую площадь своего любимца Дмитрия Трофимовича Шепилова. Для Громыко это стало ударом. Его сын, Анатолий Андреевич Громыко, рассказывал мне, что в тот день отец, который был фантастически сдержанным человеком, дал волю своим чувствам — взял грабли и пошел убирать двор на даче во Внукове…

Открытому, веселому Шепилову скучноватый первый зам не понравился. В его секретариате ждали, что Андрея Андреевича вот-вот уберут. Громыко, говорят, уже стал подбирать себе место в Академии наук.

«МЫ ВАС ПОХОРОНИМ»

Барская любовь, как известно, недолга. Шепилова забрали назад, в ЦК. На заседании президиума ЦК возникла дискуссия: кого назначить министром? Обсуждались две кандидатуры — Андрея Андреевича Громыко и Василия Васильевича Кузнецова, которого после смерти Сталина, когда шла перетряска кадров, сместили с поста председателя ВЦСПС.

Личных претензий к Кузнецову не было — просто срочно понадобилась его высокая должность руководителя советских профсоюзов. На нее пересадили Николая Михайловича Шверника, при Сталине возглавлявшего Президиум Верховного Совета. А главой Верховного Совета СССР (пост безвластный, но заметный) поставили Ворошилова — маршал, живая легенда, понадобился новому коллективному руководству страны, сильно в себе не уверенному, для солидности.

5 марта вечером на пленуме ЦК, когда наследники Сталина делили власть и посты, было решено назначить Кузнецова заместителем министра иностранных дел и отправить его в Китай в качестве посла и представителя ЦК. Но от идеи услать его в Пекин быстро отказались, и он остался в МИД. С 1955 года он тоже состоял в должности первого заместителя министра, как и Громыко.

Кузнецов казался членам президиума ЦК более предпочтительной фигурой. Инженер-металлург, он сделал порядочную карьеру в промышленности, накануне войны стал заместителем председателя Госплана, а потом уже оказался в профсоюзах. Но в глазах Хрущева опыт и вес Кузнецова были скорее недостатком: ему нужен был грамотный специалист-международник без собственного политического веса, который станет беспрекословно исполнять его указания.

Рассказывают, будто Хрущева отговаривали делать Громыко министром, отзывались о нем неважно: безынициативный, дубоватый. Но Никита Сергеевич внешней политикой намеревался заниматься сам и отмахнулся от возражений:

— Политику определяет ЦК. Да вы на этот пост хоть председателя колхоза назначьте, он такую же линию станет проводить.

В феврале 1957 года Андрей Андреевич был утвержден министром. Кузнецов, спокойный и невозмутимый, оставался у него первым замом двадцать лет, пока осенью 1977 года Василия Васильевича не перевели на повышение первым заместителем председателя Президиума Верховного Совета. Председателем был Брежнев, так что Кузнецов занимался всей работой аппарата. Вторым первым заместителем министра стал Николай Семенович Патоличев, бывший секретарь ЦК КПСС. Он с Громыко не ладил и, на свое счастье, через год, в августе 1958 года, получил назначение министром внешней торговли.

Никита Сергеевич Хрущев действительно много и охотно занимался международными делами. Члены президиума ЦК вдруг стали ходить чуть ли не на все приемы в посольства — даже на самые рядовые, куда обыкновенно и министр иностранных дел не приходит, вспоминает Виктор Суходрев, личный переводчик высшего руководства страны. Еще недавно советские вожди были недоступны для иностранцев, и вдруг зарубежные дипломаты получили возможность запросто беседовать со всеми кремлевскими небожителями. Президиум ЦК — все одинаково невысокого роста, все очень полные — кроме Микояна, в одинаковых костюмах появлялись среди дипломатов и не отказывались выпить рюмку-другую.

Хрущев стал — в отличие от мировой практики — во время коктейлей произносить тосты. На одном таком приеме после долгих рассуждений о соревновании капитализма и социализма разгоряченный Никита Сергеевич вдруг резюмировал свою страстную речь резкой фразой:

— Придет время, и мы вас похороним!

Эта фраза прогремела на весь мир. Ее восприняли как призыв к конфронтации. Суходрев считает, что Хрущев имел в виду историческую неизбежность победы коммунизма во всем мире. Но для всего мира эти слова прозвучали угрожающе, потому что подкреплялись быстрым наращиванием военной мощи Советского Союза.

Хрущев делал упор на личные контакты с руководителями других государств. Часто повторял:

— Лучше всего по всем спорным вопросам могут договориться именно руководители государств. А уж если они не договорятся, то как можно ожидать, что проблемы разрешат люди менее высокого ранга?

Министра иностранных дел он считал просто чиновником и самостоятельной роли для него не видел. Громыко был поставлен в весьма невыгодное положение. Скажем, вся подготовительная работа по возведению Берлинской стены в 1961 году — а разделение Берлина оказало огромное влияние на ситуацию в Европе — прошла мимо него.

Хрущев обращался к главе ГДР Вальтеру Ульбрихту через советского посла в Берлине Михаила Георгиевича Первухина. Посол тоже писал из Берлина лично Хрущеву и долго колебался, отправлять ли копию Громыко, зная, что Никита Сергеевич недолюбливал министра. Потом все-таки отправил, чтобы уж совсем не портить отношения с Громыко.

У Хрущева была мощная команда помощников. Громыко низвели до роли эксперта — приглашали, когда нужна была формулировка, совет, справка. Первую скрипку в выработке политики играло окружение Никиты Сергеевича. Громыко оставалась рутинная работа, малоинтересная для профессионала. Причем это все еще было время, когда дипломаты не столько договаривались, сколько грозили друг другу.

Едва Андрей Андреевич стал министром, как ему поручили составить обращение к премьер-министру Норвегии Эйнару Герхардсену, который принял решение о вступлении страны в НАТО. Это было не дипломатическое послание, а самая настоящая угроза: «Норвежскому народу пришлось бы дорого расплачиваться за свои базы, построенные в Норвегии, если бы планы стратегов НАТО нашли свое осуществление… В ответ на агрессивные действия против СССР мы были бы поставлены перед необходимостью принять самые энергичные меры с тем, чтобы нанести сокрушительный удар по агрессору, в том числе и по базам, расположенным вблизи наших границ».

Каждую неделю в Москву приезжал иностранный гость. Сам Хрущев часто ездил за границу и надолго. С серьезными дипломатическими поручениями Никита Сергеевич посылал за границу то своего нового выдвиженца Фрола Романовича Козлова, которого забрал в Москву с поста первого секретаря Ленинградского обкома, то Анастаса Ивановича Микояна, то своего зятя — главного редактора «Известий» Алексея Ивановича Аджубея.

Хрущев исходил из того, что не боги горшки обжигают и любой может справиться с дипломатической миссией. Он не учитывал, что хитрые и опытные советские чиновники, приезжая на Запад, имели дело с очень достойными партнерами, такими же мастерами демагогии, только более свободными в своих действиях.

ПРУССКИЕ ТРАДИЦИИ

В апреле 1958 года в Западной Германии побывал первый заместитель главы правительства Анастас Иванович Микоян. Проинструктированный в Москве, он начал переговоры с канцлером ФРГ Конрадом Аденауэром в атакующем стиле — напомнил о том, что кайзеровская Германия после Октябрьской революции оккупировала значительную часть России и поставила советское правительство в трудное положение.

Аденауэр легко парировал его слова:

— Не забывайте, пожалуйста, что кайзеровская Германия в немалой степени помогла Ленину и его сторонникам прийти к власти, предоставив большевикам немалую сумму — двадцать миллионов марок золотом!

Канцлер не упустил случая напомнить и о секретных военных контактах рейхсвера и Красной армии, и о позорном разделе Польши Сталиным и Гитлером.

После беседы канцлер давал завтрак в честь советской делегации. Министр иностранных дел Генрих фон Брентано доложил канцлеру, что накануне на ужине Микоян выступил с речью, полной нападок на Федеративную Республику.

Канцлер сказал Анастасу Ивановичу:

— Послушайте, господин Микоян, я слышал о вашей вчерашней речи. Вам не следует этого делать у меня. Иначе вы вынудите меня отвечать вам очень резко, чего я хотел бы избежать.

Микоян ответил, что считает свою предстоящую речь очень дружественной.

— Дорогой господин Микоян, — предложил хитрый канцлер, — посмотрите, с какой речью я выступлю.

Конрад Аденауэр, словно в знак особого доверия, прочитал ему выдержки из своего выступления. А потом попросил и Микояна показать его выступление, чтобы убедиться, действительно ли оно дружественное. Микоян, поколебавшись, сунул руку в карман и вытащил текст. Аденауэр внимательно выслушал перевод и попросил вычеркнуть некоторые острые фразы. Анастасу Ивановичу ничего не оставалось, кроме как согласиться. После этого они спустились на нижний этаж, где в банкетном зале уже собрались остальные гости. Аденауэр знал, что советский гость в юности окончил духовную семинарию в Тифлисе, даже проучился один год в Эчмиадзинской духовной академии и едва не стал священником. Канцлер поинтересовался у Микояна, отчего тот отказался от такого достойного занятия. Микоян рассказал, что незадолго до посвящения в сан его вдруг охватили величайшие сомнения: он утратил веру в Бога. В этот период душевного смятения ему попала в руки книга Карла Маркса «Капитал». Она явилась для него откровением.

Аденауэр удивленно взглянул на Микояна:

— Я тоже однажды заглядывал в «Капитал», но совершенно не понял его.

— Я и сам понял только со второго раза, — признался Микоян.

Неизвестно, поверил ли Аденауэр в то, что его собеседник действительно освоил этот серьезнейший научный труд. Судя по тому, что всю свою взрослую жизнь делал и говорил Микоян, Марксовы идеи так и остались для него тайной за семью печатями.

Западногерманский канцлер Аденауэр не без юмора описывал, как к нему явился советский посол Андрей Андреевич Смирнов, чтобы передать очередную порцию недовольства Москвы. Посол заговорил о том, что советское правительство обеспокоено разговорами западногерманских генералов о продолжении традиций немецкой армии. Аденауэр ответил, что ему такие высказывания немецких генералов неизвестны. Но он, напротив, помнит свой визит в Москву и выстроенный при встрече почетный караул.

— Выправка советских солдат и их подчеркнуто чеканный строевой шаг, по-моему, были вполне в духе прусской и царской традиций, — заметил канцлер. — Вот такого рода традиции как раз и не культивируются в бундесвере.

Тогда советский посол перешел к разговору о том, что в Федеративной Республике появляется очень много тенденциозных публикаций и фильмов, искаженно изображающих советскую действительность. Смирнов привел в пример три приключенческих фильма, которые незадолго до этого демонстрировались в ФРГ, — «Врач из Сталинграда», «Тайга», «Шелковые чулки». Аналогичная картина и в области литературы, говорил посол: издается много книг, отравляющих атмосферу.

— Что было бы, если бы Советский Союз стал платить той же монетой? — внушительно заявил посол. — Ведь материала для этого предостаточно. В советском народе во времена войны и оккупации накопилось столько ненависти, что было бы совсем нетрудно вновь разбудить ее, прибегнув к соответствующим публикациям. Но к чему бы это привело?

Канцлер был готов и к такому повороту беседы.

— Иногда происходят очень странные вещи, — задумчиво сказал Аденауэр. — Сегодня утром я получил письмо от одного очень умного человека, который озабочен тем, что в Федеративной Республике показывают слишком много советских фильмов, которые являются пропагандистским материалом в пользу Советской России. А вчера руководитель моего ведомства печати фон Эккардт принес мне сводку последних нападок советской прессы на Федеративную Республику, хотя я его об этом не просил. Позволю себе передать ее теперь вам, господин посол.

ОВСЯНЫЙ СУП ДЛЯ ГОССЕКРЕТАРЯ

Никита Хрущев мечтал быть принятым в клуб лидеров великих держав. Ему хотелось, чтобы его уважали не только как главу Советского Союза, но и как деятеля мирового масштаба. Для этого в первую очередь следовало установить контакты с Соединенными Штатами. Но Никита Сергеевич не знал, как подступиться к этой задаче. Казалось, что отношения между двумя государствами безнадежно испорчены.

В мае 1957 года Хрущев дал интервью американской газете «Нью-Йорк таймс»: «Если говорить о международной напряженности, то дело, очевидно, сводится в конечном счете к отношениям между двумя странами — между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки… Мы считаем, что если Советский Союз сможет договориться с Соединенными Штатами, то тогда нетрудно будет договориться и с Англией, Францией и другими странами».

Против этого тезиса возражал Молотов, который считал неправильным преувеличивать роль США. Но Хрущеву меньшие по масштабам и мощи державы не казались достойными партнерами. Правда, он сам не очень верил, что договориться с американцами будет легко:

— Если бы, допустим, встретились наш министр Громыко и ваш секретарь Даллес, то они за сто лет ни до чего не договорились бы, и, может быть, только внуки дождались бы каких-либо результатов от этих переговоров.

Летом 1959 года в Москву приехал тогдашний вице-президент Ричард Никсон. Через десять с лишним лет Никсон вернется в Москву в качестве президента и будет вести плодотворные переговоры с Брежневым. Но это уже будет другой Никсон и другая Москва. А в пятьдесят девятом это был скорее бой на ринге.

Официальная цель поездки Никсона состояла в том, чтобы открыть 24 июля в парке Сокольники первую американскую выставку. Советская выставка уже прошла в Нью-Йорке. Кроме того, Никсону предстояло пригласить советского руководителя в Америку.

Упор на выставке в Сокольниках делался на производстве в США товаров народного потребления. Американцы развернули студию цветного телевидения, которого в Советском Союзе еще не видели. Гости предлагали устроить в студии живые дискуссии, которые будут в прямом эфире транслироваться по телевизионной сети выставки.

Председатель Госкомитета по культурным связям с зарубежными странами Георгий Александрович Жуков доложил в ЦК КПСС, что заявил протест американскому представителю: «Я еще раз подчеркнул, что мы считаем абсолютно неприемлемым проведение на выставке и тем более показ по телевидению каких-либо дикуссий».

С книжных стендов изъяли всю «сомнительную» литературу. Самыми неприятными были сведения о доходах американцев, но тут поделать ничего не смогли. Тогда ограничили число тех, кому достанутся билеты, а также предписали выделить «специальных людей из числа членов партии, комсомольцев и беспартийного актива для организации критических записей в книге отзывов посетителей, имея в виду критику американского образа жизни».

Известный историк Сергей Сергеевич Дмитриев записал в дневнике:

«26 июля 1959 года. Ажиотаж вокруг американской выставки сильнейший. Билеты распространяются через партийные организации. Это так умно, что граничит со смешным… Власти делают все, чтобы отвлечь людей от американской выставки. С большим шумом на другом конце метро (выставка в Сокольниках) — в Лужниках открыли, едва ли не впервые за 42 года жизни советской Москвы, ярмарку. Всячески туда народ отвлекают — слухи пустили, будто там любые дефицитные товары найдешь. На деле стоят дикие очереди на солнцепеке — тени в Лужниках нет, асфальт кругом, раскаленный в котловине.

В Третьяковке открыли поспешно выставку Рериха. В Манеже бешеным темпом гонят работы по подготовке к открытию выставки чешского стекла. Срочно открыли Главный ботанический сад Академии наук СССР, который вот уже несколько лет подряд все обещали открыть. На Кузнецком и в Парке культуры имени Горького открыли еще несколько выставок.

В печати ежедневно «разоблачительные» материалы об ужасной жизни в США, о голоде, безработице, преследованиях негров, пожарах школ, преступлениях малолетних, о том, что США буквально пожирают клопы, крысы и прочая нечисть. Все, что показывает американская выставка, — вранье, очковтирательство, пропаганда, если судить по страницам советских газет. В воздухе стоит дым от вранья…»

Никсон долго готовился к поездке, беседовал со всеми специалистами по Советскому Союзу, изучал личность Хрущева. Встретился с побывавшими в Вашингтоне двумя первыми замами Хрущева в правительстве — Анастасом Микояном и Фролом Козловым.

«В ходе длительных бесед со мной каждый из них подал несколько довольно быстрых и крученых мячей, — писал Никсон в одной из своих книг. — Но встреча с Хрущевым после бесед с ними — это все равно что игра с командой высшего класса после игры со слабаками. Он пускает в ход умопомрачительный набор различных приемов: сногсшибательную скорость, крученые мячи, слабые и сильные подачи, весь арсенал трюков — и все это в сбивающем с толку темпе. Я нанес сотни протокольных визитов руководителям правительств многих стран, но никогда раньше глава правительства не встречал меня тирадой нецензурных слов, переводя которые на английский его переводчик краснел».

Канцлер ФРГ Конрад Аденауэр сказал Никсону:

— Нет сомнения, что Хрущев хочет править миром. Но одновременно он не хочет войны. Он не собирается править разрушенными городами и мертвецами.

Канцлер вспомнил, как во время переговоров в Москве Хрущев взорвался:

— Я прежде увижу вас в аду, чем соглашусь с вами по этому вопросу!

Аденауэр реагировал немедленно:

— Если вы увидите меня в аду, то лишь потому, что первым туда попадете.

После этой перепалки разговор пошел легче.

Никсон попросил совета и у бывшего Государственного секретаря Джона Фостера Даллеса, который уже был болен раком и знал о своей скорой кончине. Он ничего не мог есть и испытывал такие боли, что засыпал только после большой дозы успокоительных. Но днем Даллес отказывался принимать наркотические препараты, боясь, что они могут повлиять на его умственные способности. Никсону он сказал, что, когда начинается напряженная работа, требующая от него полной сосредоточенности, он не чувствует боли.

Незадолго до смерти Даллес успел совершить большую поездку по Европе. В феврале 1959 года он прилетел в Бонн. Его встретил Конрад Аденауэр, который ужаснулся, увидев госсекретаря. В машине Даллес сказал, что чувствует себя очень плохо, должен соблюдать строгую диету и не может поэтому принимать приглашения на официальные банкеты.

Аденауэр все же уговорил Даллеса присутствовать на ужине, повар приготовит для него овсяный суп, который подадут так, что никто из присутствующих не заметит, что госсекретарю принесли что-то особое. Даллес согласился. Овсяный суп ему явно понравился. Сменивший его на посту Государственного секретаря Соединенных Штатов Кристиан Гертер, прилетев в Бонн на переговоры, передал канцлеру привет от Даллеса и просьбу дать рецепт овсяного супа, которым его угощали. Гертер признался, что подумал вначале, будто это шифрованное послание.

Аденауэр послал Даллесу рецепт супа и несколько пакетиков овсянки, так как в Америке ее невозможно было разыскать. Когда в мае 1959 года Аденауэр приехал на его похороны, ему сказали, что овсянка была последним блюдом, которое Даллес ел перед кончиной.

В день смерти Даллеса в Женеве шло совещание министров иностранных дел. Все министры отправились на похороны. Громыко ехать не хотел. Хрущев решил, что Андрей Андреевич не прав, и велел ему отправляться за океан:

— Даже приятно поприсутствовать на церемонии похорон своего врага.

Даллес провел последние дни в больнице «Уолтер Рид». Там его и посетил Ричард Никсон. Бывший госсекретарь постоянно сосал кубики льда, чтобы смягчить жжение в горле. Никсон спросил его:

— Что прежде всего я должен постараться довести до сознания Хрущева?

Даллес никогда не спешил с ответом, но на сей раз он задумался дольше обычного.

— Нет нужды убеждать Хрущева в наших добрых намерениях. Он знает, что мы не угрожаем безопасности Советского Союза. Но он должен знать, что мы и его понимаем. Хрущев говорит, что он за мирное сосуществование. Он имеет в виду, что восстание против некоммунистического правительства — дело правое и его следует поддерживать, а восстание против коммунистического правительства, как это он показал в Венгрии, дело всегда неправое и его следует подавлять. Таким образом, мирное сосуществование, за которое он выступает, — это мир для коммунистических стран и постоянная внутренняя борьба и конфликты для некоммунистических стран. Нужно дать ему понять, что ему не удастся получить и то и другое.

СХВАТКА С ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТОМ

Через два месяца Никсон прилетел в Москву. Его сопровождали брат президента Милтон Эйзенхауэр и знаменитый адмирал Хаймэн Риковер, отец атомного подводного флота. Встречал их первый заместитель главы советского правительства Фрол Козлов. Аэродром был пуст, если не считать дипломатов и корреспондентов.

Американским послом в Советском Союзе был Ллуэллин Томпсон, карьерный дипломат, который в первый раз приехал в Москву еще в 1939 году. Даже в самые опасные дни осени сорок первого, когда всех дипломатов эвакуировали в Куйбышев, Томпсон оставался в Москве. В 1957-м Эйзенхауэр назначил его послом в Москве.

Ллуэллин Томпсон увел Никсона в небольшую гостиную рядом со спальней посла на втором этаже и там рассказывал о ситуации в Москве. Контрразведчики гарантировали, что в этой комнате — единственной во всем посольстве! — нет подслушивающих устройств.

Никсон лег спать пораньше, но из-за большой разницы во времени ему не спалось. В половине шестого утра он встал, разбудил своего помощника и вместе с советским охранником, который одновременно исполнял обязанности переводчика и водителя, поехал на Даниловский рынок. Когда вице-президент был мальчиком, он работал в лавке отца и рано утром ездил с ним на рынки в Лос-Анджелесе, чтобы к открытию лавки доставить свежие фрукты и овощи. Ему хотелось сравнить рынки. Американца встретили очень доброжелательно, предлагали ему фрукты и овощи, от денег отказывались. Он почти час ходил по рынку. Вице-президента поразила только одна деталь: он увидел две пары весов — одними пользовался продавец, другими покупатель, чтобы перевесить покупку и убедиться, что его не обвесили. Понятие «контрольные весы» ему было незнакомо.

У Никсона выпрашивали билеты на американскую выставку. Решив, что билеты дороги для этих людей, он попросил помощника дать им сто рублей. Но все засмеялись: билеты нельзя было достать ни за какие деньги.

Посещение рынка было незапланированным и разозлило хозяев. «Правда», «Известия», «Труд» негодующе обвинили Никсона в попытке «подкупить» и «унизить» советского человека: он пытался раздавать деньги, позируя американским фотографам.

Встречи в Кремле начались в кабинете маршала Ворошилова, председателя Президиума Верховного Совета СССР. Потом гостя отвели в кабинет Хрущева. Когда американцы вошли, Никита Сергеевич демонстративно рассматривал модель спутника, отправленного на Луну.

«Я чувствовал, что он находится в раздраженном состоянии, — вспоминал Никсон. — Он все время оглядывал меня с ног до головы, как портной может оглядывать клиента, чтобы сшить ему костюм, или, скорее, как похоронных дел мастер оглядывает будущего покойника, чтобы подобрать ему гроб».

Хрущев был страшно недоволен тем, что американский конгресс принял резолюцию в поддержку стран, порабощенных Советским Союзом. Стуча кулаком по столу, Хрущев заявил, что считает это серьезной провокацией. Никсон попытался объяснить, что конгресс не подчиняется исполнительной власти. Хрущев никак не мог остановиться.

— Эта резолюция воняет! — кричал он, стуча по столу.

Хрущев сам приехал на открытие выставки. Он не уставал спорить и пытался поддеть Никсона:

— Американцы потеряли умение торговать. Вы постарели и не торгуетесь, как раньше. Вам надо влить свежие силы.

— А вам надо иметь товары, чтобы торговать, — нашелся Никсон.

Хрущев заговорил о том, что Советский Союз желает жить в мире, но готов защитить себя в случае войны. Он обещал, что Советский Союз через семь лет достигнет уровня развития Соединенных Штатов:

— Когда мы догоним вас и станем вас обгонять, мы помашем вам рукой. Если вы захотите, мы остановимся и скажем — пожалуйста, догоняйте нас…

Он остановил какого-то человека на выставке и восторженно сказал Никсону:

— Ну какие это рабы? Имея людей с таким духом, как мы можем проиграть?

Никсон старался сдерживать себя, он был всего лишь вице-президентом и гостем.

— Вы не должны бояться обмена идеями, в конце концов, вы ведь всего не знаете…

— Если я всего не знаю, — оборвал его Хрущев, — то вы ничего не знаете о коммунизме, кроме того, что боитесь его.

Проходили мимо стенда, устроенного как магазин. Никсон сказал:

— Может быть, вам будет интересно узнать, что у моего отца была небольшая лавка в Калифорнии и все мальчики в нашей семье, учась в школе, одновременно работали в этой лавке.

Хрущев презрительно отмахнулся и фыркнул:

— Все торговцы — воры!

Никсон ответил:

— Воры бывают везде. Я видел сегодня, как люди перевешивают продукты, купленные в государственном магазине.

Они остановились в павильоне, где были выставлены образцы кухонной техники. Здесь и состоялся знаменитый кухонный спор. Заговорили сначала о достоинствах разных стиральных машин. Тут Никсон решил объяснить, что не только богатые американцы могут купить дом, представленный на выставке.

— Это типичный для Соединенных Штатов дом, — рассказывал вице-президент, — его стоимость четырнадцать тысяч долларов — эти деньги можно выплачивать двадцать пять — тридцать лет. Большинство рабочих могут купить себе такой дом.

Хрущева ничто не могло смутить. Он не моргнув глазом выпалил:

— У нас тоже найдутся рабочие и крестьяне, которые могут выложить четырнадцать тысяч долларов наличными за жилье.

Никита Сергеевич убежденно говорил о том, что капиталисты строят дом всего на два десятилетия, а в Советском Союзе дома строятся так, чтобы они остались и детям и внукам.

— Вы думаете, что русские будут поражены этой выставкой? Для того чтобы американец мог купить такой дом, он должен иметь очень много долларов, а у нас достаточно быть гражданином страны. Если у американца нет долларов, его право купить подобный дом превращается в возможность ночевать под мостом.

Никсон пытался ему возражать:

— Мы не считаем, что эта выставка поразит советский народ, но она заинтересует его точно так же, как ваша выставка заинтересовала нас. Разнообразие, право выбора, тот факт, что дома строят тысячи различных фирм, — вот что важно для нас. Мы не хотим, чтобы какой-то один высокопоставленный государственный чиновник принимал решения и говорил, что мы будем иметь дома одного типа.

Хрущев ответил, что лучше иметь одну модель стиральной машины, чем много разных.

Никсон заметил:

— Не лучше ли сравнивать качества наших стиральных машин, чем мощь наших ракет? Разве не такого соревнования вы хотите?

— Да, мы хотим такого соревнования! — закричал Хрущев. — Это ваши генералы кричат о ракетах, а не о кухонной утвари, это они грозят нам ракетами, это они хорохорятся, что могут стереть нас с лица земли. Но этого мы, конечно, никому не позволим сделать. А тем, кто попытается, мы покажем, как говорят у нас в России, кузькину мать. Мы сильны, мы можем побить вас.

Никсон гнул свою линию:

— По моему мнению, вы сильны и мы сильны. В некотором отношении вы сильнее нас, а в другом — мы сильнее. Но мне кажется, что в наш век спорить, кто сильнее, — занятие совершенно бесполезное… Для нас спор, кто сильнее, не имеет смысла. Если начнется война, обе наших страны проиграют.

Хрущев стал шутить:

— Четвертый раз мне приходится говорить, и я не узнаю моего друга господина Никсона. Если все американцы с вами согласны, то с кем же тогда мы не согласны? Ведь мы же именно этого и хотим.

Но Никсон не отставал:

— Когда мы садимся за стол переговоров, нельзя требовать, чтобы все было так, как хочет одна сторона. Одна сторона не может предъявлять ультиматум другой.

Хрущеву слова вице-президента не понравились.

— Мне показалось, что вы угрожаете мне. Мы тоже гигантская страна. Если вы будете нам угрожать, мы ответим угрозой на угрозу.

— Я не угрожал вам. Мы никогда не станем прибегать к угрозам, — отвечал Никсон.

— Вы косвенным образом угрожали мне, — возбужденно воскликнул Хрущев. — У вас кое-что есть, и у нас кое-что есть, и к тому же получше вашего! Это вы хотите соревноваться в гонке вооружений.

— Мы прекрасно знаем, что у вас есть. Для меня не имеет существенного значения, чьи ракеты и бомбы лучше.

Спор закончился. Вице-президент положил руку на плечо Хрущеву и сказал:

— Боюсь, я плохо выполнил роль хозяина.

Хрущев обратился к девушке-гиду:

— Благодарю вас, хозяюшка, за то, что вы любезно предоставили нам возможность провести эту дискуссию на кухне.

Пошли по выставке дальше. Никсон и Ворошилов оказались впереди. Хрущев шел сзади. Никсон обернулся и пригласил Никиту Сергеевича присоединиться к ним. Хрущев с сардонической улыбкой ответил:

— Вы идите с президентом, а я знаю свое место.

ТОСТЫ И ПРОГУЛКИ

Вечером на официальном открытии выставки Никсон произнес заранее подготовленную речь, которая была опубликована в «Правде» и «Известиях». Вице-президент говорил на крайне болезненную для советских лидеров тему — о том, сколько американских семей владеет автомобилями, телевизорами, сколько имеет собственные дома.

— Цифры наглядно свидетельствуют о том, что Соединенные Штаты, крупнейшая в мире капиталистическая страна, подошли, с точки зрения распределения благ и богатств, ближе всего к идеалу всеобщего благосостояния в бесклассовом обществе.

Этого Хрущев не мог вытерпеть. Он подскочил и стал возражать. Но Никсон его остановил:

— Слово предоставлено мне. Теперь моя очередь говорить.

После обмена речами Никсон подвел Хрущева к столу с калифорнийскими винами. Хрущев предложил выпить «за мир и ликвидацию всех военных баз на чужой территории».

Никсон не хотел поднимать тост против собственных вооруженных сил и уточнил:

— Давайте просто выпьем за мир.

Начался спор о военных базах, но кто-то провозгласил тост за долголетие Хрущева. Никсон был рад сменить тему:

— Выпьем за это. Мы можем не соглашаться с вашей политикой, но хотим, чтобы вы были в добром здравии. За то, чтобы вы дожили до ста лет!

Они выпили, но Хрущев решил оставить последнее слово за собой:

— Когда нам будет по девяносто девять лет, мы продолжим обсуждение этих вопросов.

Но в такой пикировке Никсон был в своей тарелке и позволил себе довольно рискованное замечание:

— Вы хотите сказать, что в девяносто девять лет вы все еще будете у власти и у вас в стране по-прежнему не будет свободных выборов?

Хрущев пригласил вице-президента на дачу (по словам Никсона, «это было одно из роскошнейших имений, которые мне когда-либо приходилось видеть») и предложил прокатиться по Москве-реке, «чтобы посмотреть, как живут рабы».

Восемь раз Хрущев останавливал катер, чтобы поздороваться за руку с купающимися.

— Скажите, вы порабощенные, вы рабы?! — кричал он им.

— Нет, нет! — отвечали отдыхающие.

После этого Хрущев тыкал пальцем Никсону под ребра и торжествующе говорил:

— Видите, как живут наши рабы!

На обратном пути катер сел на мель. Никсону показалось, что Хрущев сейчас просто расстреляет рулевого. Когда они пересаживались в другую лодку, чтобы продолжить поездку, вице-президент, оглянувшись на рулевого, увидел самого несчастного человека на свете. После прогулки на лужайке перед дачей был устроен обед.

Хрущев практически не прикоснулся к спиртному и был абсолютно трезв. Микоян попытался завязать разговор с женой Никсона Пэт, которая сидела справа от Хрущева. Никита Сергеевич его немедленно оборвал:

— Послушай, ты, хитрый армянин! Госпожа Никсон принадлежит мне. Разговаривай на своей стороне стола. — Он пальцем провел линию посреди стола и сказал: — Это железный занавес. Не смей его переступать!

Хрущев очень рекомендовал гостям рыбу:

— Это любимое блюдо Сталина. Он говорил, что такая рыба укрепляет организм.

Микоян рассказывал Никсону, как Сталин вызывал их всех ночью, и заметил:

— Мы спим гораздо лучше с тех пор, как нами руководит товарищ Хрущев. — Улыбнувшись, он добавил: — Думаю, вы понимаете, что я имею в виду.

Дальше разговор пошел на военные темы. Хрущев рассказывал о том, что неделю назад Советский Союз запустил межконтинентальную баллистическую ракету, которая пролетела семь тысяч километров и отклонилась от цели меньше чем на два километра. Никита Сергеевич, перегнувшись через стол, сказал Никсону, что сообщит ему сейчас нечто секретное:

— У одной из баллистических ракет отказала система отключения двигателей, и ракета пошла мимо цели — дальше, к Аляске. Но, к счастью, упала все-таки не на Аляску, а рухнула в океан.

Хрущев говорил, что Советский Союз уже располагает достаточным количеством ракет среднего и дальнего радиуса действия, чтобы уничтожить всех противников в Европе и разрушить основные города Соединенных Штатов. Никита Сергеевич не сомневался, что его вооруженные силы способны в первый же день войны уничтожить Германию, Францию и Англию. Конечно, Советский Союз тоже понесет потери, заметил первый секретарь ЦК КПСС, но европейские страны просто превратятся в пустыню. Дальше Никсон повел себя как заправский разведчик. Поскольку американцы плохо представляли себе ситуацию в советских вооруженных силах, то он стал донимать Хрущева вопросами:

— Почему Советский Союз продолжает строить бомбардировщики, если вы довольны количеством ракет и точностью их попадания?

Никита Сергеевич ответил, что производство бомбардировщиков почти прекращено, потому что ракеты точнее. Кроме того, люди иногда не в состоянии сбросить бомбы на цель из-за эмоциональной реакции, а на ракеты можно положиться.

— Сожаление вызывает судьба моряков, — заметил Хрущев. — За исключением подводных лодок, флот совершено устарел. Крейсеры и авианосцы — это просто мишени для ракет, и я прекратил строительство больших надводных кораблей.

Никсон знал, что Соединенные Штаты опередили Советский Союз в создании подводных лодок, которые могут запускать ракеты из-под воды. Никсон поинтересовался, многого ли удалось добиться. Хрущев ответил, что советские военные считают запуск ракет с суши более эффективным, чем с моря.

Никсону было известно, что США ушли вперед в создании твердого топлива для ракет, и он поинтересовался, каковы успехи советских ученых. Хрущев ответил, что он политик, а не технический специалист и некомпетентен в этом вопросе.

Тут Пэт Никсон вмешалась в разговор. Она рассмеялась:

— Оказывается, существует какой-то вопрос, который господин Хрущев не может обсуждать. Мне казалось, что господин Хрущев все держит в руках и все знает.

Все рассмеялись. Микоян заметил:

— Даже у Никиты Сергеевича недостаточно рук, чтобы всем заниматься, и он нуждается в помощи.

Хрущев вновь и вновь возвращался к разговору о разрушительных возможностях советских ракет, настойчиво повторял, что Советский Союз превосходит Соединенные Штаты по ракетам, а против ракет нет защиты. С веселой улыбкой он пересказал анекдот, придуманный англичанами:

— Пессимист говорит, что для уничтожения Англии достаточно шести атомных бомб, а оптимист утверждает, что понадобится девять или десять.

Никсон пришел к выводу, что Хрущев вовсе не таков, каким он хочет казаться. Большая ошибка считать его человеком, который способен начать войну в припадке гнева или выпив лишку. Когда обсуждаются серьезные вопросы, он трезв, холоден и невозмутим. Никсон составил себе и представление о дипломатической тактике советского лидера. Во-первых, Хрущев требует того, на что не имеет права претендовать. Во-вторых, он угрожает войной, если с ним не соглашаются. В-третьих, он обвиняет других в том, что они создают угрозу миру, отказываясь принимать его требования. В-четвертых, в уплату за мир он получает как минимум половину того, на что без всяких оснований претендовал вначале.

СКАНДАЛ С ПРЕЗИДЕНТОМ

У президента Дуайта Эйзенхауэра сложилось о Хрущеве лучшее впечатление, чем у Никсона. В том же 1959 году Никита Сергеевич побывал в Америке. Ему очень хотелось поехать, но одновременно он боялся, вспоминает посол Олег Гриневский. Сможет ли он достойно вести переговоры с западным миром? Вдруг его за ровню не сочтут? Заманят, а потом унизят, по носу щелкнут, попытаются запугать, чтобы сделать уступчивее на переговорах. От Запада ведь всегда ждали подвоха. И в его окружении охотно нажимали на эту мозоль. С одной стороны, говорили о Западе с презрением, с другой — пугали. Однако встретили его очень доброжелательно. По словам Виктора Суходрева, американцам импонировал простой и откровенный человек, который обращался к ним без дипломатических ухищрений.

Поездка в Америку произвела на Хрущева сильнейшее впечатление. Он увидел, как можно жить. Отношение к американцам резко изменилось. Хрущев решил, что с Америкой надо дружить. На следующий год, в июне 1960 года, в Москве с ответным визитом ждали Дуайта Эйзенхауэра. Приезд американского президента мог стать важным событием, которое уменьшило бы враждебность между двумя странами. Но, как это часто бывает в мировой политике, пагубную роль сыграли спецслужбы. Американские разведчики уговорили Эйзенхауэра продолжить полеты самолетов-разведчиков У-2 над советской территорией.

У-2 был создан во время холодной войны, чтобы следить за Советским Союзом. Первый полет состоялся в августе 1955 года. Самолет У-2 способен летать и ночью и днем, в любую погоду: он снабжен всеми видами фотооборудования и радиолокатором. Но скорость У-2 — семьсот километров в час — сравнительно небольшая, что делает самолет уязвимым.

1 мая 1960 года американский самолет-разведчик, пилотируемый Гэри Пауэрсом, был сбит над Свердловском. Яков Петрович Рябов, бывший первый секретарь Свердловского обкома КПСС, рассказывал мне:

— Это произошло на моих глазах, когда мы собрались на демонстрацию. Погода была чудесная, солнечная, но прохладная. Стоим, вдруг вижу: прямо над головой возникли два огромных белых шара. Я еще удивился: что это такое? Первый раз такой фейерверк вижу.

Гэри Пауэрс выпрыгнул с парашютом и остался жив. В Москве это скрывали. Но заместитель министра иностранных дел Яков Александрович Малик выдал секрет одному из послов. Хрущев пришел в бешенство. Малик сохранил должность, но эта история, пишет посол Дмитрий Сафонов, стала для него ударом, возможно сыгравшим роковую роль в преждевременном уходе из жизни: «С тех пор редко доводилось мне видеть его таким жизнерадстным и энергичным, каким он представлялся мне раньше»…

В Министерство иностранных дел вызвали норвежского посла Оскара Гундерсена. Сотрудник норвежской референтуры Виктор Федорович Грушко (будущий первый заместитель председателя КГБ) вспоминал, как мрачный Громыко заявил протест норвежскому правительству: американский самолет-разведчик должен был приземлиться на норвежском военном аэродроме в Будё, следовательно, территория Норвегии используется в агрессивных целях. Посол пытался возражать.

— Я не стану с вами больше говорить на эту тему, — небывало резко отрезал Громыко. — Сказанное мной является неопровержимым фактом. Доложите об этом своему правительству. Это все. Вас я слушать больше не желаю.

В истории с У-2 и Хрущев и Эйзенхауэр повели себя неразумно. Никита Сергеевич стал требовать от американского президента извинений, хотя главы государств никогда не принимают на себя ответственность за своих шпионов — именно для того, чтобы нормальные межгосударственные отношения могли продолжаться. А Эйзенхауэр стал защищать право Америки проводить разведывательные полеты, что еще больше разозлило Хрущева.

В мае Хрущев и Эйзенхауэр должны были увидеться в Париже на встрече лидеров четырех ведущих держав. Едва все собрались, Хрущев заявил, что если президент Соединенных Штатов отказывается принести извинения, то Советский Союз отзывает свое приглашение, Эйзенхауэр не может быть гостем нашей страны…

На этом встреча закончилась.

Министр обороны маршал Малиновский радостно поддержал Хрущева:

— Нечего с ними цацкаться.

Громыко на склоне лет писал в своей книге: «Я иду за Хрущевым, а в голове одна мысль: «Чистый выпендреж!» Хрущев теряет контроль над собой, что для государственного деятеля недопустимо». В воспоминаниях Громыко осуждал Хрущева за то, что он покинул парижскую встречу и сорвал визит Эйзенхауэра в СССР.

В реальности в тот момент Громыко думал и действовал несколько иначе. Сотрудник советского посольства в Париже Владимир Всеволодович Снегирев вспоминал, как для советской делегации привезли большой запас продовольствия. Чтобы добро не пропадало, в посольстве устроили ужин. Первый тост произнес министр обороны Малиновский:

— Мы здесь, в Париже, были свидетелями исторического события, когда наш дорогой Никита Сергеевич со свойственным ему умением загнал этого зажиревшего буржуя в угол и заставил его извиваться.

Громыко не отставал и говорил о гениальности «нашего дорогого Никиты Сергеевича». Андрей Андреевич взирал на первого секретаря с показным восторгом, хотя непредсказуемость и импровизации Хрущева часто его пугали.

Николай Луньков, который был послом в Норвегии, вспоминает визит Хрущева в Осло. Во время прогулки Хрущев, его зять главный редактор «Известий» Алексей Аджубей и главный редактор «Правды» Павел Сатюков ушли вперед. Громыко сказал Лунькову:

— Вы поравняйтесь с Никитой Сергеевичем и побудьте рядом на случай, если возникнут какие-либо чисто норвежские вопросы.

В тот момент, когда Луньков приблизился, Хрущев оживленно говорил Аджубею и Сатюкову:

— Слушайте, как вы думаете, что, если у нас создать две партии — рабочую и крестьянскую?

При этом он оглянулся и выразительно посмотрел на Лунькова. Тот понял, что надо отстать. Посол на ухо пересказал Громыко то, что услышал. Громыко осторожно сказал:

— Да, это интересно. Но вы об этом никому не говорите.

ИСТОРИЯ С БОТИНКОМ

В сентябре 1960 года Хрущев отправился в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН. Вместе со всей делегацией он плыл на турбоэлектроходе «Балтика». Это немецкое судно досталось советскому флоту после войны в качестве трофея, его назвали «Вячеслав Молотов». После изгнания Молотова с партийного олимпа теплоход переименовали в «Балтику».

Никита Сергеевич жил в люксе «А» по левому борту. Рано утром он появлялся на палубе и дышал свежим воздухом. Гулял даже в сильнейший шторм. По судовому радио крутили его любимую песню «Рушничок». Время от времени поднимался на мостик, чтобы перемолвиться словом с капитаном Павлом Алексеевичем Майоровым. Вечером в музыкальном салоне смотрел фильмы. Ровно в одиннадцать уходил в свою каюту.

Но Хрущев не отдыхал, а работал — диктовал стенографисткам наброски своих будущих выступлений в Нью-Йорке. Никита Сергеевич не упускал случая поддразнить Громыко. Говорил своему окружению:

— Смотрите, как молодо выглядит Андрей Андреевич. Ни одного седого волоска. Сразу видно, что он сидит себе в своем уютном закутке и чаек попивает.

Громыко делал вид, что ему смешно.

В Нью-Йорке у экипажа турбоэлектрохода произошло неприятнейшее происшествие. В город отпустили группу механиков, и сбежал котельный машинист эстонец Виктор Яаниметс. Он попросил у американцев политического убежища. В другой ситуации капитану судна не поздоровилось бы, но Никита Сергеевич не захотел поднимать шум.

Хрущев был сильно недоволен деятельностью ООН, где большинство стран голосовало против Советского Союза. Он пытался сместить тогдашнего Генерального секретаря Дага Хаммаршельда и предлагал перевести штаб-квартиру из Нью-Йорка в какое-нибудь другое место. Никита Сергеевич присутствовал на всех заседаниях Генеральной Ассамблеи, хотя руководители государств обычно не тратят на это времени. Но Хрущев полностью отдался новому для него делу. Он словно вернулся в годы своей юности, когда сражался на митингах с противниками генеральной линии партии.

В первый раз Хрущев стал скандалить, когда выступал представитель Филиппин, который говорил о том, что Советский Союз аннексировал Прибалтику и подавил народное восстание в Венгрии. Хрущев, вспоминает Виктор Суходрев, пытался топать ногами, но на полу лежал ковер. Тогда он стал стучать кулаками по столу. Отчаянно барабанил и сидевший рядом с ним Громыко. Потом Андрей Андреевич станет рассказывать, что он этого не делал и, напротив, пытался успокоить Хрущева. На самом деле он старался не отставать от своего лидера — лояльность хозяину всего важнее.

А на следующий день Хрущев стал стучать по столу башмаком, когда выступал представитель франкистской Испании. Потом Хрущев объяснял это по-разному. Но сразу после этой истории он сказал откровенно: он так стучал кулаками, что у него часы остановились. И это его совсем разозлило.

— Вот, думаю, черт возьми, еще и часы свои сломал из-за этого капиталистического холуя. И так мне обидно стало, что я снял ботинок и стал им стучать.

Он потребовал слова, вышел на трибуну и стал кричать:

— Франко установил режим кровавой диктатуры и уничтожает лучших сынов Испании. Настанет время, народ Испании поднимется и свергнет кровавый режим!

Председательствовавший на заседании ирландец Фредерик Боланд пытался его остановить:

— Выступающий оскорбляет главу государства Испании, а это у нас не принято.

Хрущеву никто не перевел эти слова. А он решил, что председательствующий вступился за испанца, и накинулся на Боланда:

— Ах вот как? И вы, председатель, тоже поддерживаете этого мерзкого холуя империализма и фашизма? Так вот я вам скажу: придет время, и народ Ирландии поднимется против своих угнетателей! Народ Ирландии свергнет таких, как вы, прислужников империализма!

Обычно сдержанный и невозмутимый, Боланд закричал, что лишает Хрущева слова. А тот продолжал говорить, хотя микрофон у него отключили. Он покинул трибуну только тогда, когда Боланд просто вышел из зала, и заседание прервалось.

Громыко впоследствии скажет, что это был позор, когда Хрущев стучал ботинком. Но сам он в тот момент был готов идти с хозяином до конца. Хотя губы у него были белые — подобного скандала Организация Объединенных Наций еще не знала.

15 октября 1960 года на заседании президиума ЦК Хрущев отчитался о поездке в Нью-Йорк. Громыко добавил, что поездка «намного укрепила наши внешнеполитические позиции». Слово получил и сопровождавший Хрущева главный редактор «Правды» Павел Алексеевич Сатюков.

— Западники вопили, что разрушаются парламентские традиции, — сообщил Сатюков. — Но поездка товарища Хрущева является самой великой поездкой. Резонанс в мире огромный, победа колоссальная.

КАРИБСКИЙ КРИЗИС

4 ноября 1960 года новым президентом Соединенных Штатов был избран Джон Кеннеди. Вступая в должность 20 января 1961 года, он посвятил внутренним проблемам страны всего несколько слов. Говорил в основном о внешней политике, считая, что лишь она способна прославить его среди потомков.

— Все народы, — сказал тогда Кеннеди, — как бы мы к ним ни относились, должны знать, что мы заплатим любую цену, вынесем любые тяготы, стерпим любые невзгоды, но поможем всем друзьям и будем сражаться со всеми врагами, чтобы обеспечить победу свободы!

В Москве слова нового президента восприняли как чистой воды демагогию. Летом 1961 года Кеннеди и Хрущев встретились на нейтральной территории — в Вене. Они присматривались друг к другу. Кеннеди предложил принять совместное заявление об отказе от войны как средства решения конфликтов. Хрущев отверг это предложение, потому что это лишало его возможности участвовать в антиимпериалистической борьбе, то есть давать оружие и посылать войска в помощь всем, кто такой помощи попросит. Никита Сергеевич был разочарован тем, что на смену такому опытному политику, как Эйзенхауэр, пришел совсем новый человек, да еще моложе советского руководителя на двадцать с лишним лет.

Считается, что на встрече в Вене американский президент произвел на Хрущева впечатление несмышленыша, с которым нетрудно будет справиться, и это привело к решению отправить на Кубу ядерное оружие. Однако решение о переброске ракетно-ядерного оружия было принято в Москве еще до встречи с Кеннеди, 18 мая 1962 года, на заседании Совета обороны, а задумано Хрущевым еще раньше. Беседа с новым президентом могла только укрепить Хрущева в этой мысли.

В Вене Хрущев спросил Кеннеди:

— Господин президент, а сколько вам лет?

Кеннеди ответил. Хрущев задумчиво сказал:

— Да, моему старшему сыну сейчас было бы столько же или даже больше.

Все восприняли это как стремление поставить молодого американского президента на место. Но, по словам Суходрева, Хрущев произнес слова с грустью. Он просто вспомнил своего погибшего на войне сына Леонида и ничего иного в виду не имел.

И все же совершенно очевидно, что Кеннеди не понравился тогда Хрущеву. В своем кругу Никита Сергеевич даже сказал:

— Да, если сейчас у американцев такой президент, то мне жаль американский народ.

После возвращения из Вены Громыко выступал в министерстве на партактиве. О встрече Хрущева и Кеннеди он сказал:

— Если образно выразиться, то это была встреча гиганта и пигмея.

Встреча не получилась — это было ясно всем. Александр Трифонович Твардовский, прочитав материалы встречи Хрущева с Кеннеди в Вене, записал в дневнике: «Сперва был порядочно смущен заключительной беседой Никиты Сергеевича с Кеннеди. Но взял с собой, почитал, вдумался: нет, это не так. Не может же быть, чтобы мы впрямь напрашивались на войну. Это проба характеров и нервов».

На самом деле Никита Сергеевич и впрямь едва не напросился на войну. Идея отправить ядерные ракеты на Кубу принадлежит самому Хрущеву. В своих воспоминаниях он пишет, что его целью было спасти Кубу от американского нападения. Это почти благородное объяснение. Не о себе, о других думали. Но по существу цель была иной: потешить свое самолюбие, показать американцам, что Советский Союз тоже может доставить им неприятности. СССР вынужден был жить в окружении военных баз США. Пусть теперь американцы лишатся привычного чувства безопасности и осознают, каково находиться под прицелом чужих ракет.

Хрущев был уверен, что ему удастся втайне провернуть эту операцию, а уж потом, когда американцы будут поставлены перед фактом, они увидят, что деваться им некуда. Он еще собирался в ноябре сам приехать на Кубу, чтобы подписать с Фиделем Кастро договор о военном сотрудничестве и взаимных обязательствах и оповестить, что отныне кубинцы могут не бояться американцев. Хрущев явно не понимал, что он делает, и не мог представить себе, какой будет реакция американцев. Недооценивал он и президента Кеннеди.

Никто в руководстве не возразил Хрущеву. Промолчал и Громыко, хотя — по должности — обязан был объяснить Никите Сергеевичу, как поведут себя американцы, да не посмел. Хрущев ко всем обращался только на «вы», но Андрей Андреевич перед ним робел.

«Громыко боялся Хрущева до неприличия, — вспоминает Фалин. — Когда последний повышал тон, у министра пропадал дар речи. В ответ на тирады главы правительства слышалось дробное «да-да-да», «понял», «будет исполнено». Даже если разговор велся по телефону, лоб министра покрывался испариной, а положив трубку на рычаг, он еще минуту-другую сидел неподвижно. Глаза устремлены в какую-то точку, неизбывная тоска и потерянность во всем облике».

Другие члены президиума ЦК не понимали ни ситуации в мире, ни американцев. К тому же внешняя политика и военные дела — прерогатива первого секретаря. Думали, что пронесет, что американцы не пойдут на обострение — кишка тонка.

Сообщение о советских ракетах на Кубе оказалось сюрпризом не только для американцев, но и для советских людей. Доставка ракет и ядерных боеголовок была хорошо засекреченной операцией. Тогдашний председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный рассказывал мне, что об отправке ядерных боеголовок на Кубу он узнал от своего начальника разведки Александра Михайловича Сахаровского, и то когда это уже стало известно американцам.

— Разумеется, органы КГБ обеспечивали доставку на Кубу ракет и другого оружия. Но относительно ядерного оружия нас не поставили в известность… Я вызвал начальника контрразведки: «В чем дело?» И военная контрразведка через некоторое время мне доложила: да, действительно, на Кубу отправлено ядерное оружие.

— Значит, Хрущев не поставил в известность даже председателя КГБ?

— Я ведь к тому времени всего год был председателем, — ответил Семичастный, — в состав президиума ЦК не входил. Вообще был всего лишь кандидатом в члены ЦК. Меня еще комсомольцем считали. Да и не все члены президиума ЦК об этом знали.

— Но разве не было принято в таких случаях запросить мнение разведки о возможной реакции Соединенных Штатов, прогноз развития событий?

— Так это Хрущев должен был мне раскрыть свой замысел. А это означало, что и определенная часть моего аппарата все узнает. Я же должен перед разведкой вопрос поставить: как американцы отнесутся? А если мой аппарат знает, в МИД узнают, тут возможна утечка информации. Американцы были бы заранее в курсе дела, а этого он и хотел избежать. К тому же Хрущев такой человек был, что он не только американцев, но и нас хотел удивить: вот он какой выдающийся политик, все может!

Причем подготовка к отправке ядерных ракет проходила на фоне трагедии в Новочеркасске, где в те же июньские дни забастовка рабочих Новочеркасского электровозостроительного завода переросла в настоящий рабочий бунт. Он был спровоцирован постановлением ЦК и Совета министров о повышении цен на мясо-молочные продукты. Рабочих разогнали войска Северо-Кавказского военного округа под командованием дважды Героя Советского Союза генерала Иссы Плиева. Солдаты стреляли в мирных людей. Двадцать три человека были убиты. Четырнадцать судили, половину расстреляли, половину приговорили к длительным срокам заключения. Генералу Плиеву, чьи войска отличились в Новочеркасске, Хрущев поручил командовать советскими войсками на Кубе. Ему нужен был человек, который без колебаний примет решение применить силу.

На дизель-электроходе «Индигирка» из Североморска в кубинский порт Мариель начиная с сентября 1962 года доставили тридцать шесть боеголовок к ракетам Р-12 и двадцать четыре к ракетам Р-14, Р-12 и Р-14 — это баллистические ракеты средней дальности, разработанные конструктором Михаилом Кузьмичом Янгелем. Первую приняли на вооружение в марте 1959 года, вторую двумя годами позднее. Максимальная дальность полета Р-12 — две с лишним тысячи километров, Р-14 — четыре с половиной тысячи километров. Мощность штатного ядерного боезаряда превышала две мегатонны, но на Кубу отправили уже проверенные боеголовки мощностью в одну мегатонну. Однако сами ракеты Р-14 перебросить на Кубу не успели.

Кроме того, на Кубу доставили ядерные боеголовки для двенадцати тактических ракет «Луна» с дальностью полета около двухсот километров, шесть атомных бомб и несколько ядерных торпед для бомбардировщиков Ил-28.

Таким образом, на Кубе находился обширный арсенал, достаточный для ведения настоящей ядерной войны, — в общей сложности 164 ядерных боеприпаса. Группа советских войск на Кубе включала в себя 51-ю (Ромненскую) ракетную дивизию, 11-ю (Днепропетровскую) зенитно-ракетную дивизию и 10-ю (Волгоградскую) зенитную дивизию противовоздушной обороны, четыре мотострелковых полка, авиационную (сто пятьдесят семь боевых самолетов, тридцать три вертолета) и морскую (18 ракетных катеров, четыре подводные лодки) группировки, береговой ракетный полк — восемь пусковых установок «Сопка» и части обеспечения.

Для переброски всей группы понадобилось восемьдесят пять судов, которые выполнили сто восемьдесят три рейса. Личный состав в пути держали в трюме, где температура достигала пятидесяти градусов. Выходить днем на палубу запрещалось, выпускали подышать и размяться по ночам — небольшими группами. На Кубе им пришлось не легче: жара, высокая влажность, служить было очень тяжело.

Приказ генералу Плиеву о запуске ядерных ракет мог отдать только лично Хрущев. Тактические ракеты «Луна» Плиев имел право применить в случае высадки американцев на кубинскую территорию.

Еще в августе директор ЦРУ предупредил президента Кеннеди о возможности переброски советских ракет на Кубу. Но достоверной информации не было. Кеннеди до последнего не верил тому, что Советский Союз может так поступить. Тем более что министр иностранных дел Громыко и посол Добрынин клялись, что ракет на Кубе нет и не будет.

16 октября рано утром президенту Кеннеди представили точную информацию о советских ракетах средней дальности на Кубе — это были данные аэрофотосъемки. Тут же в Белом доме собрался Совет национальной безопасности. Первое предложение — нанести по советским ракетам упреждающий удар. Министр обороны Роберт Макнамара и брат президента Роберт Кеннеди, занимавший пост министра юстиции, призывали к осторожности. Макнамара говорил:

— Бомбардировка пусковых установок советских ракет на Кубе приведет к гибели находящихся там советских специалистов. Это, несомненно, вызовет ответные меры Москвы. Мы потеряем контроль над ситуацией, эскалация конфликта приведет к настоящей войне.

Макнамара объяснил, что бомбардировка с воздуха не гарантирует полного уничтожения всех ракет. Оставшиеся ракеты могут быть запущены, и они взорвутся над американскими городами…

В Москве не подозревали, что Кеннеди уже все известно, и продолжали играть в прежнюю игру, вызывая у американцев возмущение. 18 октября Громыко, находившийся в Вашингтоне, убежденно говорил, что на Кубе размещено только оборонительное оружие, чем подорвал к себе доверие американцев. Эта ложь исключила возможность договориться втихую, не ставя в известность общественность, решить проблему дипломатическими средствами.

В Москву Громыко, который не понял, что происходит в Белом доме, благодушно сообщил, что напряжение в Вашингтоне спадает и военная акция американцев против Кубы исключена. Гром грянул, когда 22 октября 1962 года в семь вечера президент Кеннеди, выступая по радио и телевидению, сообщил, что на Кубе обнаружены советские ракеты, и потребовал убрать их. За час до этого в советское посольство в Вашингтоне передали послание Кеннеди Хрущеву. Первая реакция Хрущева и президиума ЦК была агрессивно-возмущенной. На Кубу ушло распоряжение ускорить постановку ракет на боевое дежурство.

23 октября появилось заявление советского правительства:

«В связи с провокационными действиями правительства США Советское правительство заслушало министра обороны СССР Маршала Советского Союза товарища Малиновского Р.Я. о проведенных мероприятиях по повышению боевой готовности в Вооруженных Силах и дало министру обороны необходимые указания, в том числе до особого распоряжения:

1. Задержать увольнение в запас из Советской армии военнослужащих старших возрастов в ракетных войсках стратегического назначения, в войсках противовоздушной обороны и на подводном флоте.

2. Прекратить отпуска всему личному составу.

3. Повысить боеготовность и бдительность во всех войсках».

Это был сигнал, который свидетельствовал о том, что советское руководство намерено не договариваться, а конфликтовать. В ответном послании Хрущева президенту Кеннеди все обвинения отвергались с порога.

Однако грозное заявление Кеннеди многих смутило. Первый секретарь ЦК компартии Украины Петр Ефимович Шелест, человек очень жесткий, консервативный, выходец из военно-промышленного комплекса, записал в дневник: «Видно, у нас произошла какая-то недоработка, а может быть, просто зарвались. Ведь самоуверенности очень много, нелишне и сбавить».

23 октября Кеннеди установил вокруг Кубы карантинную зону и предупредил, что американский военный флот получил приказ останавливать и досматривать все суда, идущие с грузом на Кубу, дабы не допустить поставку на остров наступательного оружия.

Первый опасный момент возник утром 24 октября, когда советские суда подошли к карантинной зоне. Первоначальный приказ из Москвы советским капитанам гласил: прорываться. «Я почувствовал, — писал потом Роберт Кеннеди, — что мы стоим на краю пропасти и обратного пути нет… Президент Кеннеди уже утратил контроль над развитием событий».

В самый последний момент Хрущев сообразил, что он делает, и приказал судам развернуться. Если бы суда попытались прорваться к Кубе, американские боевые корабли открыли бы огонь. И как бы тогда повели себя Хрущев и Кеннеди?

В тот же день Кеннеди получил гневное послание от Хрущева: «Вы, господин президент, бросили нам вызов. По какому праву Вы это сделали? Вы, господин президент, объявляете не карантин, а выдвигаете ультиматум и угрожаете, что если мы не будем подчиняться Вашим требованиям, то Вы примените силу. Нет, господин президент, я не могу с этим согласиться!.. Действия США в отношении Кубы — это прямой разбой, это, если хотите, безумие вырождающегося империализма…»

25 октября в США провели учебную атомную тревогу. Стратегические дальние бомбардировщики Б-52 с ядерным оружием на борту, сменяясь, постоянно находились в воздухе, готовые через Арктику лететь к советским границам. Ситуация стала очень напряженной. Президент Кеннеди, опасаясь, что у кого-то из военных не выдержат нервы, приказал снять взрыватели с ядерного оружия. Приказ применить ядерное оружие будет исходить только из Белого дома, предупредил своих военных президент.

Постепенно до Хрущева дошло, какую кашу он заварил. И на одном из заседаний он обреченно произнес:

— Все, дело Ленина проиграно.

Никита Сергеевич попал в ловушку, которую сам себе поставил. Что делать, если Соединенные Штаты нанесут по Кубе удар? Ответить ядерным ударом по Америке? То есть начать глобальную ядерную войну? Да страна к ней не готова и может проиграть.

«Создалась такая нервозная обстановка, что и президиум ЦК, и Совет министров перешли на круглосуточный режим работы, — рассказывал Семичастный. — И у нас в КГБ три-четыре дня окна по ночам не гасли. Резидентуры по всему миру занимались только этим. В последние дни, когда все на волоске висело, телеграммы отправляли в эфир не шифруя, потому что шифровать да расшифровывать времени не было. Потеря часов и минут могла закончиться сумасшедшей войной».

Отправив ракеты на Кубу, Хрущев не просчитал возможные варианты развития событий. Теперь получалось, что у него есть один выход — отступить, вернуть ракеты назад. А чтобы это не выглядело полной капитуляцией, выторговать у американцев хоть что-нибудь взамен.

Но о терзаниях Хрущева в Вашингтоне ничего не знали. Американские политики призывали Кеннеди к «хирургическому удару» по ракетным позициям на Кубе. Начальник Объединенного комитета начальников штабов генерал Максуэлл Тэйлор сказал, что надо дать кубинцам сутки на эвакуацию населения, а потом уничтожить ракеты. Генералы были готовы нанести удар и по Советскому Союзу. Братьям Кеннеди приходилось их сдерживать.

Самым большим «голубем» оказался министр обороны Роберт Макнамара. Он говорил на совещаниях, что русские уже обладают межконтинентальными баллистическими ракетами, которые способны долететь до территории Соединенных Штатов. Поэтому установка советских ракет на Кубе принципиально ничего не меняет, просто Хрущев получает возможность нанести удар на несколько минут быстрее. Макнамара, по существу, советовал президенту вообще ничего не предпринимать.

Но для правительства Кеннеди появление ракет на Кубе было смертельным вызовом. Его политические противники не простили бы ему, если бы он не сумел заставить Хрущева убрать ракеты. Боялись, что ракеты рано или поздно попадут в руки Фиделя Кастро, который не остановится ни перед чем, чтобы запустить их в сторону ненавистной Америки. Да и Хрущев решит, что ему все можно. Ведь первая мысль, которая мелькнула у американцев: Хрущев все это предпринял, чтобы присоединить к ГДР Западный Берлин, остававшийся самостоятельным. Эту версию, не желая того, подкрепили и советские разведчики, действовавшие по указанию председателя КГБ Семичастного.

Разведчики всего лишь должны были продублировать сигналы, которые пытался подать Хрущев: Москва не желает конфликта и ищет удобного способа выйти из этой опасной ситуации. Но они, пожалуй, еще больше усилили подозрения американцев. Резидент советской разведки в Вашингтоне Александр Семенович Феклисов, который работал под псевдонимом Фомин, на встрече с известным американским журналистом Джоном Скали по собственной инициативе сказал, что в случае американского удара по Кубе Советский Союз нанесет ответный удар по «уязвимому району». Скали тут же уточнил:

— Это будет Западный Берлин?

— Как ответная мера это вполне возможно, — легко ответил Феклисов.

Мысль о том, что это приведет к гибели людей, которые вообще не имеют отношения к кризису, устроенному Хрущевым, сотруднику КГБ и в голову не приходила. Скали сказал, что Соединенные Штаты защитят Берлин. Феклисов не мог скрыть иронию:

— Знаешь, Джон, когда в бой идет тысячная лавина советских танков, а с воздуха на бреющем полете атакуют самолеты-штурмовики, то они все сметут на своем пути.

Феклисов говорил это в расчете, что его слова будут переданы в Белый дом. Кеннеди воспринял эти слова всерьез и передал через Скали формулу выхода из кризисной ситуации: СССР убирает ракеты, США не нападают на Кубу и снимают блокаду. Добрынин отказался подписать телеграмму с этим сообщением. Феклисов послал шифровку по своей линии. Но это сообщение Хрущева не интересовало. Ему нужно было официальное заверение со стороны Кеннеди, что он отказывается от попыток нанести удар по Кубе. Этого будет достаточно для того, чтобы убрать ядерное оружие.

26 октября Хрущев передал Кеннеди новое послание, свидетельствовавшее о его готовности найти компромисс. Но американцы даже не успели на него ответить. События следующего дня перечеркнули примирительный тон Хрущева. 27 октября, в субботу, развернутая на Кубе ракетная дивизия уже была готова нанести удар по территории США двадцатью четырьмя ракетами. Вашингтон они точно могли уничтожить. Теперь любой пустяк мог привести к войне.

Тем же утром у одного из американских самолетов У-2 вышла из строя навигационная система и вместо Аляски он сорок минут находился над Чукоткой, не подозревая об этом. Ему на выручку отправили истребитель F-102, чтобы он увел за собой потерявшего ориентацию пилота. Таким образом, над советской территорией оказались уже два нарушителя. Им наперехват вылетели советские истребители. Когда об этом узнал министр обороны Макнамара, у него не выдержали нервы. Он воскликнул:

— Это же война с Советским Союзом!

Более сдержанный президент Кеннеди хмыкнул и произнес свою знаменитую фразу:

— Всегда найдется сукин сын, способный испортить все дело.

Американские самолеты успели исчезнуть раньше, чем подоспели советские перехватчики. Но ситуация уже выходила из-под контроля Хрущева и Кеннеди. Фидель Кастро жаждал решительной схватки. После появления на острове советского ядерного оружия он решил, что должен поставить американцев на место. Он требовал от советских войск решительных действий и приказал сбивать американские самолеты. Кубинские зенитчики стреляли, но не попадали. Зато дивизион зенитно-ракетных комплексов С-75 «Десна» двумя ракетами сбил американский самолет-разведчик. Летчик погиб. Об этом министр обороны Малиновский лично доложил Хрущеву. Тот спросил:

— Кто отдал приказ?

— Сами решили, — ответил Малиновский. — Товарищ Кастро приказал сбивать вражеские самолеты.

Наверное, в этот момент Хрущев понял, что ситуация стала настолько опасной, что мир семимильными шагами движется к войне. Его генералы на Кубе сами, без приказа из Москвы втянутся в боевые действия.

Довольный Кастро позвонил генералу Плиеву и поблагодарил советских ракетчиков. Обломки самолета собрали и увезли в Гавану, в музей. Мысль о том, что вслед за этим может начаться война, Кастро не пугала. Зато советские офицеры в любую минуту ждали американского удара.

Хрущев распорядился без его личного разрешения по американским самолетам больше не стрелять. Американцы, разумеется, не знали о его приказе. Они исходили из обратного: русские уже пустили в ход оружие. В Вашингтоне этот день запомнился как «черная суббота». Президент Кеннеди отправил своего брата к советскому послу Добрынину сказать, что «если вы не ликвидируете свои базы на Кубе, то мы сделаем это за вас».

Министерство обороны США представило президенту план удара по позициям советских ракет на Кубе. «Мы ожидали, — вспоминал Роберт Кеннеди, — что во вторник начнется война».

С каждым днем напряжение усиливалось. Американцы всерьез готовились к удару по Кубе и, вероятно, нанесли бы его, если бы в Москве не пошли на попятную. Никита Сергеевич органически не мог публично признать совершенную ошибку, но понимал, что исправлять ее надо, потому как на волоске висит само существование страны.

Хрущев представлялся человеком неуравновешенным, неспособным справиться с эмоциями, но это поверхностное впечатление. Его бывший помощник по международным делам Олег Трояновский считает, что Хрущев почти всегда держал себя в руках, а если выходил из себя, то это было актерство. Хотя он и тут переигрывал. Понимая, что мир находится на грани войны и надо спешить, Хрущев передал Кеннеди новое послание по открытому радио. Никита Сергеевич обещал вывести ракеты с Кубы, но просил в ответ убрать американские ракеты из Турции. Кеннеди легко согласился.

Американские ракеты были размещены в Турции при Эйзенхауэре. Это были уже устаревшие ракеты на жидком топливе — ненадежные, неточные и очень уязвимые. Они потеряли свое значение после того, как США обзавелись ракетами на твердом топливе.

Когда Кеннеди стал президентом, он сам сказал, что ракеты из Турции надо убрать. Но Государственный департамент уговорил его отложить этот вопрос, чтобы не раздражать турок, которые считали американские ракеты гарантией безопасности. В начале 1962 года Кеннеди еще раз сказал Государственному секретарю Дину Раску, чтобы тот начал переговоры с турками о выводе ракет. Раск не спешил выполнить его указание. И тем самым дал Хрущеву прекрасную возможность заключить формально равноценную сделку.

27 октября Кеннеди получил послание от Хрущева, в котором говорилось: «Мы вывезем наши ракеты с Кубы, если вы вывезете свои из Турции… Советский Союз даст торжественное обязательство не вторгаться в Турцию и не вмешиваться в ее внутренние дела; США должны дать такое же обязательство в отношении Кубы».

Кеннеди был в бешенстве из-за того, что Госдепартамент поставил его в такое положение: ведь предложение Хрущева было вполне разумным. Он велел ответить Москве, что через какое-то время уберет «Юпитеры» из Турции.

28 октября Хрущев сообщил американцам, что приказал демонтировать ракеты и вернуть их домой. Все кончилось. Кризис миновал. В нашей стране многие вообще даже и не узнали о том, что произошло.

Я спрашивал Семичастного:

— Вы сами думали тогда, что война может начаться?

— Думал. У меня такое положение было, что я видел: все может быть. Имейте в виду — холодная война иногда доходила до такой точки кипения, что страшно становилось.

Американские военные были недовольны скорой развязкой. «В то воскресное утро, когда русские ответили, что вывозят свои ракеты, — вспоминал Роберт Кеннеди, — один высокопоставленный военный сказал, что в понедельник в любом случае следует нанести удар…»

Фидель Кастро был чудовищно разочарован, когда узнал, что ракеты с острова уберут. По существу, на этом его дружба с Советским Союзом закончилась. Впоследствии он рассматривал Москву как дойную корову, которую надо использовать во имя продолжения кубинской революции…

На следующий год, в сентябре 1963 года, начались перебои с хлебом. В Николаеве, на Украине, хлеб вовсе исчез из магазинов. А в николаевском порту в этот момент отгружали хлеб для Кубы. В городе началось недовольство. Портовые грузчики отказались работать. И что же? На погрузку поставили воинские подразделения. Суда на Кубу ушли вовремя — не хотели обижать Кастро.

Ретирада с Кубы была неизбежной. Вся эта история имела неприятные последствия для главного действующего лица — Хрущева. Карибский кризис подточил единоличную власть Никиты Сергеевича. Товарищи по партийному руководству увидели его растерянным, увидели, как он признал свою ошибку и отступил.

Николай Григорьевич Егорычев, который был тогда первым секретарем Московского горкома, рассказывал мне, что в один из тех октябрьских дней сидел в кабинете Фрола Романовича Козлова, тогда уже второго человека в партии. Козлову позвонил кто-то из военных с вопросом:

— Американцы подошли к нашему судну, хотят досмотреть. Как быть?

— Разрешить! А что еще? Мы же дали согласие.

— Но там же наше оружие! Оно секретное.

— Ну и что! Пусть смотрят. Мы же действительно уходим.

Козлов повесил трубку и доверительно сказал Егорычеву:

— Ну, наш дед-то совсем расквасился. Очень он перепугался!

Если бы позиции Хрущева не ослабли, осторожный Козлов ни за что не позволил бы себе выразиться о первом секретаре столь пренебрежительно. Правда, сам Никита Сергеевич пытался делать вид, что ничего особенного не случилось. Членам президиума ЦК он небрежно бросил:

— А вы что хотите, чтобы я, как молоденький офицер, пукнув на балу, застрелился?

Через два года, в октябре 1964-го, ему припомнили и Карибский кризис.

Хрущев причинил Западу массу неудобств, но не добился никаких выгод для собственной страны. Он умел начинать кризисы, но не знал, как их разрешить. Результатом его политики явилась огромная растрата ресурсов без всякой стратегической компенсации.

«Что ж Хрущев? — писал знаменитый режиссер Михаил Ромм. — Что-то было в нем очень человечное и даже приятное. Но вот в качестве хозяина страны он был, пожалуй, чересчур широк. Эдак, пожалуй, ведь и разорить целую Россию можно. В какой-то момент отказали у него все тормоза, все решительно. Такая у него свобода наступила, такое отсутствие каких бы то ни было стеснений, что, очевидно, это состояние стало опасным — опасным для всего человечества…»

КРЕМЛЕВСКОЕ ТРИО И МИНИСТР

После Карибского кризиса сменили представителя в ООН Валериана Александровича Зорина, который по приказу Москвы вынужден был долгое время опровергать неопровержимое — наличие ракет на Кубе. Ему на смену приехал востоковед Николай Трофимович Федоренко. Многие дипломаты полагали, что и Андрей Андреевич Громыко лишится своего поста. Тем более что Хрущев не слишком ценил своего министра, пренебрежительно говорил о нем:

— Можно не сомневаться, что Громыко в точности выполнит данные ему инструкции, выжмет из собеседника максимум. Но не ждите от Громыко инициативы и способности принимать решения под собственную ответственность. Типичный чиновник.

Хрущев поддразнивал Громыко, посмеивался над ним, считал его трусом. Утверждают, что в своем кругу Никита Сергеевич будто бы говорил:

— Прикажи Громыко сесть голой задницей на лед, он с перепугу и сядет.

Ходили слухи, что зять Хрущева, главный редактор газеты «Известия» Алексей Иванович Аджубей, метил на место министра иностранных дел. Хрущеву нравилось назначать на высокие посты молодых людей. Известный журналист-известинец Мэлор Стуруа рассказывал, как однажды позвонил Громыко по редакционной вертушке — посоветоваться.

— Зачем вы мне звоните? Ведь у вас есть Аджубей! — буркнул Громыко и повесил трубку.

«А в МИДе странно, — записал в дневнике один из заместителей министра. — В предчувствии перемен идет глухая и мелкая борьба страстей вокруг весьма личных аспираций. Глупо и противно, когда в этом участвуют достойные люди, цепляющиеся за пуговицы на мундирах».

Может быть, Алексей Аджубей, очень одаренный человек, и стал бы министром, но Хрущева раньше отправили на пенсию.

В дальнейшем Громыко не пришлось бояться, что кто-то покусится на его кресло. Впрочем, злые языки утверждали, что Анатолий Федорович Добрынин именно по этой причине так долго пробыл послом в Вашингтоне. Если бы он вовремя вернулся в Москву, то имел шанс сменить Андрея Андреевича в главном кабинете на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади.

Когда сняли Хрущева, Громыко внутренне перекрестился: Никита Сергеевич если даже и не собирался его снимать, то, во всяком случае, изрядно гонял и принижал. До конца своих дней о Хрущеве он говорил неодобрительно: не знаешь, что он выкинет. Зато о Сталине был высокого мнения. Громыко любил вспоминать, как во время встречи Большой тройки зашла речь о будущих границах Европы. Черчилль, обращаясь к Сталину, иронически сказал:

— Господин премьер-министр, но ведь Львов никогда не входил в состав России!

Сталин, подумав, ответил:

— Вы правы, Львов никогда не входил в состав России. Но Варшава-то входила!

Еще Громыко нравилось то, что Сталин был в состоянии сам продиктовать любой документ. Если Сталину в документе что-то не нравилось, он велел кому-нибудь взять карандаш и, покуривая трубку, диктовал новый текст.

Теперь Громыко предстояло налаживать отношения с новым руководством страны, во главе которого стояли трое — Леонид Ильич Брежнев, избранный первым секретарем ЦК, Алексей Николаевич Косыгин, возглавивший правительство, и Николай Викторович Подгорный, который сначала занимал ключевой пост второго секретаря ЦК, а через год стал председателем Президиума Верховного Совета СССР. Расстановка сил в президиуме ЦК была неясна. Помимо официальных трех руководителей очень сильные позиции занимал секретарь ЦК Александр Николаевич Шелепин, которого многие прочили в руководители партии.

Громыко, не раздумывая, сделал ставку на Брежнева и не прогадал. Но правильно поставить себя в новом руководстве было непросто. Когда Андрей Андреевич готовился к выступлению на первом при Брежневе XXIII съезде партии, то его помощникам пришлось написать семнадцать вариантов речи. Он никак не мог сообразить, о чем правильнее и выгоднее всего говорить. Громыко всегда был душой и телом предан тому, кто в данный момент стоял у власти. Министр внешней торговли Николай Патоличев, сидевший в том же высотном здании на Смоленской площади, однажды заметил известному советскому дипломату Фалину:

— Знай, Валентин, в правительстве не любят и не уважают твоего Громыко… Салтыкова бы Щедрина на него…

Зато Брежнев оценил преданность Громыко. Они быстро перешли на «ты», и Леонид Ильич к министру иностранных дел очень прислушивался. У Брежнева были свои проблемы. Он первое время несколько опасался международных дел, чувствовал себя не слишком уверенно. Брежнев в качестве генерального секретаря компартии вел переговоры с коммунистами всего мира. Но с главами западных государств, президентами или премьерами, по протоколу встречались либо глава правительства Косыгин, либо председатель Президиума Верховного Совета Подгорный.

Подгорный был совсем уж темный человек. Однажды он вместе с первым секретарем ЦК компартии Белоруссии Кириллом Трофимовичем Мазуровым побывал на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Во время обеда, устроенного в советском представительстве в Нью-Йорке, Подгорный, вспоминает бывший первый заместитель министра иностранных дел Георгий Маркович Корниенко, сочувственно произнес:

— Трудная у вас, дипломатов, работа. Я бы сроду не смог стать дипломатом.

Мазуров сказал:

— Смог бы, если бы партия приказала.

Подгорный отмахнулся:

— Нет, не смог бы, у меня нет данных для такой работы.

Мазуров не отступал:

— А вот Епишев был у тебя секретарем обкома, а поехал послом в Югославию.

Подгорный искренне удивился:

— Э, скажешь тоже, Епишев — так то ж культурный человек.

Подгорный был очень напористым, самоуверенным и недалеким человеком. К Брежневу относился покровительственно, держался с ним на равных, возможно, видел себя на первых ролях. Николаю Викторовичу нравилось, когда его именовали президентом, и на переговорах с иностранцами он выступал в роли главы советской делегации. На официальных приемах он оказывался хозяином, к нему обращались с тостами и приветствиями иностранные президенты.

Брежнева это злило. Должность Подгорного была декоративной, но он опирался на Украину, где еще недавно работал первым секретарем, на влиятельное украинское руководство и на выходцев с Украины, которых было немало в Москве на ключевых постах. Избавиться от Подгорного Брежневу долго не удавалось. Сначала Леонид Ильич сменил руководство на Украине, поставив в Киеве своих людей, а потом их руками снял Подгорного, которого вывели из политбюро прямо на пленуме ЦК. Для Николая Викторовича это было как гром среди ясного неба.

Председатель Совета министров Косыгин поначалу всерьез претендовал на ведущую роль во внешней политике. Он охотно ездил за границу и принимал иностранных гостей. В политических вопросах был крайне консервативен, если не сказать реакционен. В феврале 1965 года Косыгин поехал в Северный Вьетнам, чтобы сообщить вьетнамцам, что они получат массированную военную помощь. На обратном пути из Ханоя он встретился с Мао Цзэдуном, безуспешно пытался уговорить его снизить накал полемики между двумя странами и даже пригласил его в Москву. На что Мао ответил:

— Я устал, не всегда принимаю участие в заседаниях политбюро и, видимо, скоро умру…

В январе 1966 года в Ташкенте Косыгин почти две недели пытался сблизить позиции президента Пакистана Айюб Хана и премьер-министра Индии Лал Бахадур Шастри. И ему удалось добиться успеха — была подписана Ташкентская декларация. Но, к несчастью, в эту же ночь индийский премьер-министр умер.

Косыгину в июне 1967 года поручили встретиться с американским президентом Линдоном Джонсоном — после шестидневной войны на Ближнем Востоке, когда Израиль разгромил арабские армии. Ему же досталась почти невыполнимая миссия — договариваться в 1969 году с китайцами после боев на острове Даманском. В конце марта в советское посольство в Пекине позвонил Косыгин. Трубку снял дипломат Алексей Иванович Елизаветин. Несколько расстроенный Косыгин сказал:

— Я имею поручение политбюро переговорить лично с товарищами Мао Цзэдуном или Чжоу Эньлаем. Мы пытались связаться с ними по аппарату ВЧ-связи, но на телефонной станции в Пекине сидит какой-то хам, отвечает грубо и отказывается соединять меня с ними. Чем может помочь посольство?

Елизаветин объяснил, что теперь связаться с китайскими руководителями без предварительной договоренности с МИД едва ли возможно. Посольство попросило устроить разговор. Китайский чиновник высокомерно ответил:

— Никакого разговора по телефону быть не может. Если у советской стороны есть что сказать китайскому руководству, то это следует сделать по дипломатическим каналам.

Это был невежливый отказ, о чем Елизаветин доложил Косыгину по телефону в сдержанных выражениях, исходя из того, что переговоры по ВЧ-связи китайцы, естественно, прослушивают.

Первая удобная возможность поговорить с китайцами возникла во время похорон вьетнамского лидера Хо Ши Мина. В Ханой прилетели и Косыгин, и Чжоу Эньлай. Советские дипломаты предложили китайцам организовать встречу, вспоминает посол Валерий Цыбуков, бывший сотрудник секретариата Громыко. Китайцы долго не отвечали. Косыгин полетел домой. Когда он уже сделал промежуточную посадку в Ташкенте, Пекин сообщил, что Чжоу готов встретиться. В политбюро считали, что Косыгину не к лицу поворачивать назад. Но хитроумный Громыко предложил выход. Косыгин из Ташкента все-таки полетит в Пекин, но в официальном сообщении будет сказано, что он сделал остановку в китайской столице по пути домой. Беседа в пекинском аэропорту позволила понизить уровень напряженности между двумя странами.

В мире решили, что надо иметь дело именно с Косыгиным — он в Москве старший. К нему на прием просились послы, ему адресовали свои послания руководители других государств, его воспринимали как наследника Хрущева на посту главы правительства.

Отношения между Громыко и Косыгиным не сложились. Когда Косыгин в Ташкенте мирил лидеров Индии и Пакистана, там был, разумеется, и Громыко, рассказывает Виктор Суходрев. Надо было ехать на переговоры, вдруг Громыко вспомнил, что оставил в комнате папку — наверное, в первый и последний раз в жизни. Министр просил Косыгина минуту подождать и побежал за папкой. Но Косыгин преспокойно сел в машину и уехал. Появляется Громыко, а его никто не ждет, и он не знает, что делать… В результате ему пришлось ехать на «Волге» вместе с переводчиками. Косыгин посмотрел на Громыко с нескрываемым ехидством и сказал:

— Ну что? Папку забыл? Все секреты небось разгласил…

Громыко не смел отвечать тем же, пока не стал членом политбюро, но сделал все, чтобы отодвинуть главу правительства от внешней политики. Косыгин отдавать иностранные дела не хотел, возмущался, если внешнеполитические вопросы обсуждали без него.

Громыко твердо встал на сторону Брежнева, вовлекая его в международные дела и отталкивая других. Министр доказывал, что все важные переговоры должен вести не глава правительства, а генеральный секретарь ЦК КПСС. Что касается протокола, то об этом можно договориться. После XXIV съезда партии в 1971 году советские послы стали объяснять в странах пребывания, что все послания в Москву надо адресовать не Косыгину, а Брежневу. Анатолий Черняев, который в те годы работал в Международном отделе ЦК, описывает, как, оказавшись в кабинете Брежнева, слышал телефонный разговор генсека с Косыгиным.

Леонид Ильич разговаривал не снимая трубку, используя систему громкой связи, поэтому присутствовавшие слышали весь разговор.

Косыгин заговорил о предстоящем визите американского президента Никсона в Москву:

— Посмотри, как Никсон обнаглел. Бомбит и бомбит Вьетнам. Сволочь. Слушай, Лень, а может быть, нам его визит отложить?

— Ну что ты!

— А что! Бомба будет что надо!

— Бомба-то бомба, да кого она больше заденет…

— Да, пожалуй. Но надо ему написать, что ли.

— Да, кажется, у меня лежит какое-то письмо от Никсона. Я еще на него не ответил. Вот и воспользуюсь.

Брежнев тут же связался с Громыко:

— Ты знаешь, Косыгин предложил Никсона отложить. Бомба, говорит, будет.

— Да он что? — Громыко остолбенел, даже не сразу нашелся что ответить.

А потом произнес целый монолог по поводу того, что «у этого Косыгина двадцать мнений на каждый день».

— Ну ладно, ладно, — сказал Брежнев. — Обговорим все на политбюро.

Позиция Громыко по внешнеполитическим вопросам была для Брежнева важнее мнения главы правительства. Впрочем, пока Леонид Ильич был здоров, он действовал вполне самостоятельно, иногда обходился без своего министра. Эгон Бар, один из ближайших сотрудников канцлера ФРГ Вилли Брандта, пишет, что, когда в 1971 году Брежнев пригласил Брандта в Крым, «это было сделано сравнительно элегантно, чтобы исключить участие Громыко в переговорах… Министру это не могло быть приятно. Впрочем, ему наверняка приходилось переносить удары и посильнее».

ПИСТОЛЕТ У ВИСКА

Одна из главных трудностей Громыко состояла в том, что члены политбюро либо совсем ничего не понимали в мировых делах, либо находились в плену каких-то фантастических мифов. Сложные чувства советские лидеры испытывали в отношении американцев — уважение и презрение, зависть и пренебрежение. В Москве всегда тяжело переживали президентские выборы в США, не зная, как наладятся отношения с новым человеком.

В мае 1972 года впервые в роли президента Соединенных Штатов в Москву прилетел Ричард Никсон, и это стало огромным событием для Брежнева. Впрочем, для американцев тоже. Отношения двух стран шли от кризиса к кризису.

В 1970 году руководитель аппарата Белого дома и будущий Государственный секретарь Александр Хейг приехал к Добрынину в здание советского посольства на Шестнадцатой улице в Вашингтоне. Они уединились в кабинете посла, окна которого из соображений безопасности всегда были наглухо закрыты ставнями. Хейг угрожающим тоном изложил суть президентского поручения.

Американская разведка обнаружила, что Советский Союз строит в Сьенфуэгосе, на южном побережье Кубы, базу для атомных подводных лодок. Появление на острове советских подлодок с ядерным оружием было бы нарушением договоренностей, достигнутых Кеннеди и Хрущевым. Хейг от имени президента Никсона предъявил ультиматум: строительство должно быть прекращено:

— Либо вы сами ликвидируете базу в Сьенфуэгосе, либо мы это сделаем за вас.

Лицо Добрынина, обычно крайне любезное, потемнело от гнева. Ледяным тоном посол произнес, что считает этот демарш неприемлемым. Но в Москве не хотели устраивать новый ракетный кризис, поэтому все уладилось. Через некоторое время Добрынин сказал Хейгу, что Громыко поручил ему сообщить следующее:

— У нас нет базы подводных лодок на Кубе, и мы не создаем там военно-морских сооружений. Мы будем строго придерживаться договоренности 1962 года.

Советские подводные лодки продолжали время от времени заходить на Кубу, но база, как таковая, не создавалась…

Визиту Никсона в Москву придавалось большое значение. Протокольные вопросы обсуждали на заседании политбюро, вспоминает Черняев. Брежнев озабоченно говорил:

— Никсон в Китае ходил по Великой Китайской стене с мадам. А у нас всюду мадам будет ходить одна. А вместе — только на «Лебединое озеро». Удобно ли? Не надо селить сопровождающих Никсона в гостинице. Там за ними Андропову не уследить. Надо их всех — в особняки на Ленинские горы. Заодно и контактов будет меньше. Встреча на аэродроме. Обычно у нас машут флажками и кричат «Дружба!». Сейчас это не пойдет. Но надо, чтобы не молчали совсем. Надо пятерых-шестерых ребят подготовить, чтобы что-нибудь по-английски сказали президенту, пожелали, скажем, успеха в переговорах…

Подгорный предложил показать Никсону ансамбли Осипова и Александрова.

Брежнев отмахнулся:

— Это не то, чем мы можем блеснуть.

Суслов посоветовал сводить в Алмазный фонд.

— Не то! Мы с Николаем [Подгорным] видели в Иране такой фонд, что наш на его фоне просто жалкий.

Подгорный предложил представить Никсону дипломатический корпус не в аэропорту, а позже в Кремле. И эта идея не понравилась Брежневу.

— Голо будет на аэродроме. И вообще не надо походить на китайцев. Вон Чжоу Эньлай: пришел в своих широких штанах, угрюмый и повел Никсона внутрь аэровокзала. Это не годится. Мы — культурные люди…

Переговоры с Никсоном были непростые. Советские руководители затеяли разговор о войне во Вьетнаме — им нужно было произвести впечатление на своих, оправдаться перед ЦК, показать, что они заняли принципиальную позицию. Причем разговор шел на повышенных тонах. Подгорный говорил:

— Вы же убийцы, на ваших руках кровь стариков, женщин и детей. Когда вы, наконец, прекратите эту бессмысленную войну?

Но, закончив эту тему, тут же сменили тон и как ни в чем не бывало отправились ужинать, и все вместе крепко выпили. Американский президент с трудом встал из-за стола.

В разговоре с глазу на глаз Леонид Ильич заметил Никсону, что хотел бы установить с ним личные, доверительные отношения, рассказывает Виктор Суходрев. Этому, объяснил Брежнев, его учил один из представителей старой гвардии большевиков. Никсону Брежнев не пояснил, кого он имел в виду, а Суходреву сказал: это был Молотов… Переговоры Брежнев вел без Громыко, сам был еще в хорошей физической форме. Никсон пригласил Брежнева совершить ответный визит.

Брежнева накануне поездки в Соединенные Штаты терзали те же волнения, что и Хрущева. Брежнев тоже больше всего беспокоился, отнесутся ли к нему как к равному в этой цитадели капитализма.

Бывший член политбюро Виталий Иванович Воротников вспоминал, как на пленуме ЦК Брежнев выступил с докладом «О международном положении и внешней политике КПСС». Это было перед поездкой на переговоры с Никсоном. Брежневу нужна была поддержка, и он ее получил. Министр обороны маршал Гречко произнес весомую фразу:

— Леонид Ильич, в своей трудной и ответственной работе помни, что мы с тобой, что ты опираешься на плечи народа, нашей партии и Советской армии!

Брежнев хотел создать условия, которые сделали бы немыслимой войну между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Тем более что встречали его доброжелательно, подарили «линкольн». Правительство США не располагало средствами для покупки такой дорогой машины, попросили скинуться нескольких бизнесменов, чтобы укрепить отношения с Россией.

В Америке Брежнев вел себя уверенно и свободно. Поскольку жену он с собой не брал, то два дня с ним провела стюардесса его личного самолета. Брежнев даже представил ее президенту Никсону, тот и бровью не повел, только вежливо улыбнулся.

Во время ужина с Никсоном, на котором больше никого не было и во время которого была выпита заботливо припасенная американским президентом бутылка «Столичной», Брежнев жаловался на то, как трудно ему в вопросах разоружения и установления хороших отношений с Соединенными Штатами убеждать коллег по руководству — особенно Подгорного и Косыгина. Это могло рассматриваться не только как проявление искренности, желание объяснить ситуацию в Кремле, но и как своего рода игра: я-то обеими руками за, но не я один решаю…

После визита Никсона и ответной поездки в США Брежнев стал считать себя человеком, который сделал разрядку реальностью. Ему нравилось, когда в западной печати писали о нем как о миротворце, крупном политическом деятеле. И он действительно кое-что поменял в политике, например сократил военную помощь Вьетнаму и Египту.

Члены политбюро воспринимали разрядку просто как хитрый шаг в борьбе с империализмом, а Брежнев впечатлялся после поездок за границу и встреч с крупными мировыми политиками. Благотворное влияние оказывало внешнеполитическое окружение — советники и помощники. Его первая настоящая поездка на Запад состоялась во Францию в 1971 году. Он серьезно готовился, отверг сочиненные в МИД тексты речей, требовал найти человеческие слова, говорил:

— Вот мы на фронте мечтали о том дне, когда смолкнет канонада, можно будет поехать в Париж, подняться на Эйфелеву башню, возвестить оттуда так, чтобы было слышно везде и повсюду, — все это кончилось, кончилось навсегда!.. Надо вот как-то ярко написать про это. И не просто написать и сказать, а сделать…

Брежнев все-таки заставлял военных соглашаться на ограничение ядерных вооружений. Помощник генерального секретаря по международным делам Андрей Михайлович Александров-Агентов описывал, как Брежнев собрал у себя в ЦК на Старой площади руководителей вооруженных сил и оборонной промышленности. Обсуждался проект договора с американцами. Военные наотрез отказывались идти на уступки американцам, хотя те тоже делали какие-то шаги навстречу. Дискуссия шла пять часов. Наконец Брежнев не выдержал:

— Ну хорошо, мы не пойдем ни на какие уступки, и соглашения не будет. Гонка ядерных вооружений продолжится. Вы можете мне, как главнокомандующему вооруженными силами страны, дать здесь твердую гарантию, что мы непременно обгоним Соединенные Штаты и соотношение сил между нами станет более выгодным для нас, чем оно есть сейчас?

Такой гарантии никто из присутствовавших дать не решился.

— Так в чем тогда дело? — с напором сказал Брежнев. — Почему мы должны продолжать истощать нашу экономику, непрерывно наращивая военные расходы?

Брежнев был мотором Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, которое прошло в Хельсинки в 1975 году. Подготовка продолжалась несколько лет. Для Советского Союза главное заключалось в признании послевоенных границ. Для остального мира — в защите прав и свобод человека. Переговоры по гуманитарным вопросам шли два года. Прочитав проект Заключительного акта, члены политбюро заявляли, что подписывать такое нельзя — Запад начнет нам указывать, что и как делать.

Но Громыко знал, что Брежнев мечтает поехать на конференцию, и покривил душой. Он сказал, что на эту часть договоренностей можно не обращать внимания.

— Мы в своем доме хозяева. Будем делать только то, что сочтем нужным.

Брежнев получил возможность поехать в Хельсинки и подписать исторический документ. Громыко старался делать и говорить только то, что было приятно Брежневу.

Во время поездки в ФРГ Брежневу предстояло посетить Гамбург. У него на груди висело огромное количество «Золотых Звезд», вызывавшее изумление у западных немцев. Посол Фалин попытался убедить его хотя бы на время расстаться с наградами:

— Леонид Ильич, гамбуржцы народ своеобычный. Они орденов не жалуют. Не сочтете ли вы целесообразным принять во внимание эту традицию?

Брежнев спросил мнение Громыко. Министр буркнул:

— У них свои традиции, у нас свои. Чего тебе, Леонид, стесняться показывать свои честно заслуженные награды?

Леонид Ильич не забывал верного соратника. Громыко получил семь орденов Ленина, на один больше, чем было у Вышинского. В 1969 году, к шестидесятилетию, Брежнев дал ему «Золотую Звезду» Героя Социалистического Труда. К семидесятилетию Громыко получил вторую «Звезду».

Но позитивный импульс зарубежных визитов генерального секретаря быстро затухал. Другие члены политбюро, менее открытые, чем Хрущев, или менее сентиментальные, чем Брежнев, да и вся критическая масса партийного аппарата все равно воспринимали Соединенные Штаты как врага. Анатолий Черняев рассказывает, как перед XXV съездом в Завидове, где Брежневу готовили отчетный доклад, Леонид Ильич вдруг вспомнил Карибский кризис:

— Никита хотел надуть американцев. Кричал на президиуме ЦК: «Мы попадем ракетой в муху в Вашингтоне!» И этот дурак Фрол Козлов ему вторил: «Мы держим пистолет у виска американцев!» А что получилось? Позор! И чуть в ядерной войне не оказались. Сколько пришлось потом трудов положить, чтобы поверили, что мы действительно хотим мира. Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны.

Помощник генерального секретаря Александров-Агентов возразил:

— Ну что вы, Леонид Ильич. Население страны двести пятьдесят миллионов, среди них могут быть и несогласные. Стоит ли волноваться по этому поводу?

Брежнев отмахнулся:

— Ты не крути, Андрюша. Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не там где-то среди двухсот пятидесяти миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!

Вместе с тем не следует переоценивать способность Брежнева здраво оценивать то, что происходило за границами Советского Союза. Анатолий Добрынин вспоминает беседу с ним один на один осенью 1976 года, когда в США в разгаре была предвыборная кампания. Брежнев искренне удивлялся, почему Джеральд Форд не сделал знаменем своей кампании «борьбу за мир», что повело бы за ним «всех честных американцев». Добрынин пытался объяснить ему настроения американцев, но успеха не имел. Брежнев оставался в плену идеологических догм. Он хотел улучшения отношений с Америкой, завидовал ее успехам, но верил, что рано или поздно социализм победит в соревновании с капитализмом.

ШПИОНЫ ИЛИ ДИПЛОМАТЫ?

В 1970 году в Федеративной Республике Германии к власти пришло правительство, сформированное социал-демократами и свободными демократами. Правые, христианские демократы, потеряли власть впервые за все послевоенное время.

Новое правительство возглавил социал-демократ Вилли Брандт. В отличие от своих предшественников на посту канцлера Брандт был известным антифашистом. Он бежал из нацистской Германии и провел войну в эмиграции, в Норвегии. У Вилли Брандта была чудесная, обаятельная улыбка. Говорят, что лицо — зеркало души. Это в полной мере относилось к Вилли Брандту. Он всю жизнь провел в политике и тем не менее остался порядочным, открытым человеком, которому был чужд цинизм. Он даже сохранил в себе некий идеализм.

В тридцатых годах юного социал-демократа Брандта разыскивало гестапо, намереваясь отправить в концлагерь. После войны немецкие неонацисты требовали поставить его к стенке. Германские националисты называли канцлера предателем национальных интересов. И советские газеты поначалу именовали Брандта социал-предателем.

Брандт сделал то, чего не хотели делать его предшественники. Он поехал в Польшу, чтобы подвести черту под Второй мировой войной. Признал новые границы Польши и отказался от претензий Германии на территории восточнее линии Одер — Нейсе. Канцлер признал существование второго немецкого государства — Германской Демократической Республики, что привело к разрядке напряженности на Европейском континенте. Вот поэтому в 1971 году он был удостоен Нобелевской премии мира.

Люди в разных странах были потрясены, когда во время визита в Варшаву Вилли Брандт вдруг опустился на колени перед мемориалом в варшавском гетто. Это был не запланированный жест, а движение души. «Перед пропастью немецкой истории и под тяжестью памяти о миллионах убитых я сделал то, что делают люди, когда им не хватает слов», — напишет он потом. Ему лично незачем было извиняться. Брандт сделал это за тех, кто должен был извиниться, но не захотел.

И такие же люди окружали его. В первом правительстве, которое сформировал Брандт, министром иностранных дел и вице-канцлером стал Вальтер Шеель. Позднее его выберут президентом Западной Германии. Шеель с женой взяли на воспитание нескольких детей с темным цветом кожи из разных стран. Он хотел доказать, что для человека с нормальной психикой и нормальным взглядом на мир люди не делятся по этническому или расовому принципу.

По некоторым признакам можно было понять, что Брандт намерен улучшить отношения с Советским Союзом. Он написал письмо своему формальному партнеру — главе советского правительства Косыгину. Брандт в дипломатичной форме намекнул, что хотел бы установить контакты с Москвой. А дальше начинается самое интересное. После перестройки бывшие офицеры советской внешней разведки раскрыли тайную сторону восточной политики. Главный рассказчик — бывший генерал-майор КГБ Вячеслав Ервандович Кеворков, написавший книгу под названием «Тайный канал. Москва, КГБ и восточная политика Бонна».

Генерал Кеворков — человек известный в журналистской Москве. Он долгие годы работал во 2-м Главном управлении КГБ (контрразведка), затем в 5-м управлении, руководил отделом, который следил за работой в Советском Союзе иностранных корреспондентов. Человек живой, контактный, он находился в добрых отношениях со многими пишущими людьми. Например, дружил с писателем Юлианом Семеновым. Семенов даже вывел его в романе «ТАСС уполномочен заявить» в качестве одного из героев. Генерал Славин — и в книге, и в фильме, поставленном по роману, — это и есть Слава, Вячеслав Кеворков. Супермужественный и мудрый человек.

Кеворков жил в писательском поселке в подмосковном Переделкине, где купил половину дачи. Вторая половина дачи принадлежала его другу — фотокорреспонденту Юрию Королеву, который в 1995 году был ограблен и убит как раз на пути в Переделкино. Неподалеку от дачи Кеворкова жил еще один его друг — сотрудник разведки Валерий Леднев со своей женой, которая играла в Театре сатиры и в знаменитом телевизионном «Кабачке 13 стульев».

Леднев всю жизнь работал под журналистским прикрытием. Он был редактором международного отдела газеты «Советская культура». Эта газета не принадлежала к числу ведущих, международный отдел не был в газете главным, и его несведущие коллеги удивлялись, как Ледневу удается постоянно ездить в Германию, что было по тем временам большой редкостью. Леднев и Кеворков ездили в Германию по делам разведки.

По словам генерала Кеворкова, председатель КГБ Юрий Андропов сразу же после прихода Вилли Брандта к власти приказал своим чекистам установить с Бонном тайный канал связи. С немецкой стороны партнером стал ближайший сотрудник Вилли Брандта, статс-секретарь в ведомстве федерального канцлера Эгон Бар.

Еще до прихода социал-демократов к власти, летом 1963 года, Эгон Бар выступал в Евангелической академии в Тутцинге. Он говорил об «изменении посредством сближения», эта идея — Wandel durch Annaeherung (перемены через контакты) ляжет в основу восточной политики правительства ФРГ. Там же Вилли Брандт сказал: «Решение германского вопроса возможно только вместе с Советским Союзом, а не в конфронтации с ним».

С московской стороны связными были Вячеслав Кеворков и Валерий Леднев. В принципе ничего особенного в этом нет. Иногда политикам не нравится протокольное общение через чопорных и медлительных дипломатов, они хотят ускорить дело, напрямую связаться друг с другом, и тогда они обращаются за помощью к разведчикам. По словам Кеворкова, всю работу по сближению Советского Союза и Западной Германии выполнил КГБ. Министерство иностранных дел и главный советский дипломат Громыко только мешали разведчикам.

Но советские дипломаты, которые ведали отношениями с Западной Германией, иронически воспринимают сенсационные признания бывших разведчиков. Дипломаты говорят, что вся работа по установлению отношений с Вилли Брандтом, по подготовке договора с ФРГ была проделана все-таки не разведчиками, а сотрудниками Министерства иностранных дел. Громыко сам пятнадцать раз встречался с внешнеполитическим советником Брандта Эгоном Баром и столько же раз с министром иностранных дел Вальтером Шеелем.

Эгон Бар позднее рассказывал, как Громыко знакомился с Вилли Брандтом — тот служил еще министром иностранных дел, но уже было ясно, что он может возглавить правительство. Встреча произошла в Нью-Йорке во время сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Корреспондент немецкого информационного агентства передал Бару записку следующего содержания: «Советский пресс-атташе сообщил мне, что, если господин Брандт пожелает побеседовать с господином Громыко, ответ будет положительным».

Это был характерный ход. Пожелание более значимого лица встретиться и «прощупать» нового заметного политика надлежало трансформировать в просьбу лица менее значимого принять его. «Я проникся симпатией к человеку, который, казалось, всегда находился на службе, — писал Эгон Бар о Громыко. — Работа загораживала человека. Будучи мастером своего дела, он, конечно, мог позволить себе — пусть и сухо, но поболтать, однако не любил этих «мелких разговоров».

Сам канцлер говорил, что «нашел Громыко более приятным собеседником, чем представлял его себе по рассказам об этаком язвительном «господине Нет». Он производил впечатление корректного и невозмутимого человека, сдержанного на приятный англосаксонский манер».

Вилли Брандт поставил на карту свою политическую карьеру ради того, чтобы установить новые отношения между немцами и русскими, между немцами и славянами, между немцами и Восточной Европой. Несмотря на проклятия многих своих соотечественников, он приехал в Москву, чтобы в письменной форме подтвердить: итоги войны неизменны, и немцы не будут претендовать на территории, которых они лишились в 1945 году. 12 августа 1970 года Вилли Брандт подписал с Косыгиным Московский договор. ФРГ и Советский Союз признали нерушимость послевоенных границ и договорились решать спорные вопросы только мирным путем. Послевоенная Европа жила в страхе перед советскими танками. Московский договор, подписанный Брандтом, успокоил европейцев. И Москва несколько успокоилась, убедившись в том, что Федеративная Республика не готовится к военному реваншу. Восточная политика Брандта сделала жизнь в Европе более спокойной и разумной.

Но на советских людей договор с немцами произвел поначалу пугающее впечатление. Брежнев полушутя позвонил главному мидовскому германисту Валентину Михайловичу Фалину:

— Ты что натворил? Звонят секретари обкомов. На Смоленщине, в Белоруссии и Предуралье население расхватывает соль, мыло и спички: «С немцами договор подписали. Значит — скоро война».

Судьба Московского договора зависела от депутатов бундестага. Могли его и не ратифицировать. Это был бы провал для Брандта, но еще больший провал для Брежнева. Ему могли бы сказать — а мы тебе говорили, что с этими реваншистами нельзя иметь дело.

Многие партийные чиновники выступали против сближения с западными немцами, хотя боялись высказывать это публично. Первый секретарь ЦК компартии Украины Петр Шелест записал в дневнике: «В «Литературной газете» появился снимок: Брежнев, Брандт и его супруга стоят под руку, улыбаются. Кому это нужно, неужели мы такие «друзья и приятели», чтобы это так рекламировать в нашей печати?»

А в Западной Германии сплотились силы, которые пытались торпедировать договор. Весной 1972 года Москва замерла в ожидании: удастся ли Брандту добиться в бундестаге ратификации Московского договора — у социал-демократов не хватало голосов.

Генерал Кеворков пишет, что получил в резидентуре советской разведки чемоданчик с большой суммой в немецких марках с заданием передать деньги Эгону Бару для подкупа депутатов от оппозиции. Кеворков пишет, что передать деньги ему не удалось и он отвез чемоданчик назад в резидентуру.

Но один депутат от оппозиции все-таки проголосовал за Московский договор. Утверждают, что он действительно был подкуплен. Впрочем, у депутата могли быть и иные мотивы. Для Западной Европы разрядка стала возможностью выбраться из-под доминирования великих держав. «Восточную политику» Брандта поддержал такой консервативный политик, как глава баварского правительства Франц Йозеф Штраус. Сын мясника, он не стеснялся в выражениях и однажды сказал: «По мне лучше задница Эйзенхауэра, чем лицо Сталина». Но Штраус искал пути для восстановления отношений между двумя Германиями, которые не признавали друг друга.

От исхода голосования в Бонне зависело многое. Оно происходило накануне пленума ЦК КПСС по международным делам, и Брежнев понимал, что если немцы отвергнут договор, то кто-нибудь на пленуме скажет: зачем нам нужна эта разрядка, если империалисты нас обманывают на каждом шагу? И все усилия Брежнева и Громыко пойдут насмарку…

По страшной иронии судьбы политическую карьеру Вилли Брандта сломали те, кто был ему столь многим обязан. Он вынужден был уйти в отставку с поста канцлера, когда выяснилось, что его личный референт Гюнтер Гийом работал на разведку ГДР. Разведчики любят рассказывать о всемогуществе своей организации и о тех благих делах, которые совершает разведка. Но любопытно, что о подвигах разведки повествуют только сами разведчики. Как показывает мировой опыт, разведка может быть лишь вспомогательным средством дипломатии, и не более того. А иногда, как в случае с Брандтом, самые большие успехи разведки наносят ущерб государству.

Когда Вилли Брандт зачитывал в бундестаге заявление об уходе в отставку — из-за истории со шпионом Гийомом, Эгон Бар заплакал. Он плакал, не стесняясь окружающих. Он сожалел не о том, что и ему придется покинуть правительство. Он сожалел о том, что из активной политики уходит Вилли Брандт — человек, рожденный для того, чтобы находиться на посту канцлера.

После ухода Брандта восточные немцы неофициально извинились перед ним: это не мы, а русские заставляли держать возле вас агента. Москва тоже нашла способ принести выразить сожаление: мы бы никогда такого не сделали, это все восточные немцы. Брандта эти извинения очень веселили. Новым канцлером стал Гельмут Шмидт, занявший более жесткую позицию в отношении ГДР и СССР.

УПАДОК РАЗРЯДКИ

В ноябре 1974 года американский президент Джеральд Форд прилетел во Владивосток, чтобы встретиться с Брежневым.

«По обочинам дороги, — вспоминал будущий член-корреспондент Академии наук Игорь Иванов, — солдаты в спешке крушили ветхие, покосившиеся заборы и втыкали в снег свежесрубленные елки, имитируя потемкинское благоустройство в честь американских гостей. Правда, в итоге американский президент поехал в город другой дорогой — не с гражданского, а с военно-морского аэродрома, и на этом пути его ждал сюрприз.

На платформе конечной станции маршрута Форда под названием Океанская висело бодрое объявление, что именно сегодня в ее окрестностях состоятся краевые соревнования по ориентированию.

— Отменят, — безапелляционно изрек я.

Михаил Абрамович Мильштейн из Института США и Канады засомневался. И оказался прав. Во всеобщей горячке подготовки встречи на высшем уровне соревнования отменить забыли, и буквально через час после расположения гостей на правительственных дачах: Брежнева — у первого секретаря Приморского обкома, а Форда — у командующего Тихоокеанским флотом — по лесу вокруг них вдруг забегали спортивного вида люди с компасами в руках, которых дружно ловила и наша, и американская охрана».

Во время встречи возникло более серьезное осложнение. Все документы, связанные с ограничением стратегических вооружений, были заранее согласованы. Но Джеральд Форд внезапно попросил кое-что поменять. По мнению советских экспертов, это изменение, выгодное американцам, вполне можно было принять. Во всяком случае, из-за него не следовало отказываться от подписания столь важных документов.

Но Брежнев не хотел брать на себя единоличное решение и в соответствии с партийными традициями запросил мнение политбюро. Тем более что встрече с Фордом и без того предшествовала бурная дискуссия в Москве. Военные доказывали, что нельзя подписывать договор, если в нем не учтены американские средства передового базирования — ракеты и самолеты на базах вокруг СССР. Это оружие первого удара, учитывая их близость к советской территории.

Министр обороны Гречко грозно заявил, что если подобный договор будет заключен, то военные снимают с себя ответственность за безопасность страны. Брежнев возмутился: как это Гречко смеет обвинять генерального секретаря в забвении интересов Родины? Андрей Антонович потом позвонил, извинился. Брежнев ему зло ответил:

— Так не пойдет. Назвал предателем при всех, а берешь слова назад втихую.

Предварительную схватку Брежнев выиграл. Но теперь, когда он был уже во Владивостоке, возникло новое затруднение. Старшим в Москве оставался Подгорный. Он через два часа перезвонил Брежневу и сказал, что предложение американцев совершенно неприемлемо. Подгорный предложил отложить встречу до следующего года, а за это время поднажать на Вашингтон. Леонид Ильич повесил трубку и пошел советоваться с Громыко.

Генеральный секретарь пребывал в нерешительности. Он не хотел срывать встречу с Фордом, но и не мог идти против мнения членов политбюро, оставшихся в Москве. Громыко очень твердо высказался против переноса встречи, считая, что это нанесет ущерб советско-американским отношениям, да и заморозит переговоры по стратегическим вооружениям.

Брежнев опять сел за телефон, поговорил с Косыгиным, Устиновым и Андроповым, а потом еще раз позвонил Подгорному. Но тот стоял на своем, да еще и позвал к аппарату министра обороны Гречко, который вообще не хотел договариваться с американцами.

Вот тогда Брежнев взорвался. Он сказал Подгорному:

— Хорошо, раз вы настаиваете, тогда я сейчас объявлю Форду, что встреча прекращается, а сам возвращаюсь в Москву. Соберем политбюро, я там вместе с Громыко выступлю, и пусть нас рассудят.

Николай Викторович испугался и пошел на попятную. Он сразу сказал, что ему, Брежневу, на месте виднее, как вести дело с американцами, а политбюро в любом случае поддержит его решение. Брежнев вновь настоял на своем, но все эти споры ему дорого обошлись — во время переговоров у него случился спазм сосудов головного мозга.

А после встречи с Фордом произошло уже серьезное нарушение мозгового кровообращения. Брежнев заметно сдал. Глаза у него стали злые и подозрительные, пишет Валентин Фалин, пропал юмор.

Чем дальше, тем меньше Брежнев был способен вести серьезные переговоры, вспоминает Виктор Суходрев. Он зачитывал подготовленный текст, не очень интересуясь ответами иностранных партнеров. А сами переговоры передоверял Громыко, говоря:

— Ну, Андрей, включайся.

И тот вел диалог.

Брежнев переживал из-за того, что у него возникли проблемы с речью. После переговоров говорил Громыко:

— Андрей, по-моему, я сегодня плохо говорил…

Громыко был начеку и начинал успокаивать генерального:

— Нет, нет, Леонид. Все нормально. Все нормально… Тут ни убавить ни прибавить…

Посол Владимир Ступишин вспоминал, как в 1979 году в Москву приехал президент Франции Валери Жискар д’Эстэн. Зная брежневские пристрастия, привез ему в подарок два автомобиля типа «джип». На переговорах Брежнев зачитывал все по бумаге и периодически осведомлялся у своих соседей Косыгина и Громыко:

— Ну что, Алексей, хорошо я читаю?

— Хорошо, хорошо, Леонид Ильич.

— Ну что, Андрей, хорошо я читаю?

— Хорошо, очень хорошо, Леонид Ильич.

Только однажды Брежнев вдруг поднял голову и неожиданно сказал французскому президенту:

— Что мы с вами тут толчем воду в ступе? Говорим о разоружении. Так это одни слова, потому что не хотите вы никакого разоружения.

Валери Жискар д’Эстэн оторопел, но быстро нашелся, и переговоры вернулись в прежнее, размеренное русло.

Брежнев все больше полагался на своего министра. Когда посол в ФРГ Фалин, разговаривая с Брежневым, что-то предлагал, тот всегда спрашивал:

— А что думает Громыко?

Фалин говорил:

— Министр, разумеется, в курсе. Но министр не принимает к рассмотрению точек зрения, не совпадающих с его собственной.

На это Брежнев обыкновенно отвечал:

— Я с тобой согласен. Убеди Громыко и действуй.

«НЕ ПОЕДУ В ЯПОНИЮ!»

В апреле 1973 года Громыко был избран членом политбюро (вместе с министром обороны Андреем Антоновичем Гречко и председателем КГБ Юрием Владимировичем Андроповым). До избрания в политбюро Андрей Андреевич выступал в роли самого важного, но подсобного внешнеполитического работника. Теперь он постепенно становился чуть ли не единоличным творцом внешней политики.

Министр иностранных дел почувствовал себя почти непререкаемым авторитетом и был вполне доволен своей деятельностью. Выступая перед аппаратом министерства, он говорил:

— Смотрите, товарищи, не так давно мы были вынуждены прикидывать на политбюро, прежде чем предпринимать какой-либо внешнеполитический шаг, какова будет реакция США, что сделает Франция и так далее. Те времена закончились. Если мы считаем, что что-либо надо обязательно сделать в интересах Советского Союза, мы это делаем. Что бы они ни кричали, соотношение сил таково, что пошевелиться они больше уже не смеют. Мы стали действительно великой державой…

Во внешнеполитических делах последнее слово оставалось за Громыко. Он уступал, только если возражали военные. С министром обороны Гречко и сменившим его на этом посту Устиновым он не спорил. По словам академика Георгия Арбатова, Дмитрий Федорович Устинов был влиятельным, сильным человеком как по характеру (напористость, даже наглость со всеми, кто был ниже), так и в силу того, что за ним стоял военно-промышленный комплекс.

Громыко, сам человек напористый, перед ним почти панически робел. Он по-своему помогал Устинову, когда рассказывал о происках американского империализма. После Андрея Андреевича слово брал министр обороны и говорил, сколько ему еще нужно оружия, чтобы противостоять американцам. Военные хотели иметь столько же, сколько есть у США, плюс еще сколько-то, чтобы иметь возможность воевать сразу по всем азимутам. Это и подорвало страну.

В то же время Громыко желал хороших отношений с Соединенными Штатами, хотя и говорил своему сыну:

— Америка — это такая страна, где все время ждешь, что они еще выкинут, чтобы насолить нам и нашим союзникам.

Громыко помнил о том, что США и СССР во время войны были союзниками. То был звездный час отношений между двумя странами и его молодость. Громыко по-своему любил Америку, считал себя знатоком Америки. При этом полагал, что Запад может начать ядерную войну против Советского Союза и что этому надо помешать. Он был искренним сторонником политики ограничения и сокращения вооружений, мирного сосуществования. При нем появилась разрядка, правда, при нем же она и зачахла.

Борьба против гонки вооружений начиналась как чистой воды пропаганда, но со временем стала приносить пользу. А ведь первоначально дипломаты обслуживали потребности военных — пытались затормозить развитие тех видов оружия, которые были более совершенны у противника.

Уезжавшему в Вашингтон Добрынину позвонил Громыко:

— Слушайте, Анатолий Федорович, зайдите ко мне покалякать о вашей будущей работе.

Министр дал послу неожиданный совет:

— Я прошу вас иметь в виду, что у нас в политбюро нет постоянного единства взглядов и мнений по советско-американским отношениям. К сожалению, большинство моих коллег не знают Америку, не бывали там, не понимают, как функционирует американская политическая система. Соответственно, они склоняются — в силу самой атмосферы холодной войны — к конфронтационному мышлению и стремлению почти автоматически «дать отпор» американцам. Поэтому послу проще докладывать в Москву «сенсации» по поводу козней империалистов. Это легко усваивается, но серьезно мешает планомерной работе МИД. Смело и аргументированно поддерживайте все то, что могло бы вести нас к улучшению и развитию отношений. Надо исподволь закреплять мысль о том, что не только противоборство, но и сотрудничество в поисках договоренностей возможно и целесообразно…

Громыко интересовали только Соединенные Штаты, крупные европейские страны и Организация Объединенных Наций. Весь остальной мир для Громыко практически не существовал. Сердце не лежало к государствам третьего мира, он не считал их серьезными партнерами. В Индию его всего однажды заставили съездить. И то чуть не силком.

— Он считал, что третий мир — это одно беспокойство, — рассказывал Анатолий Добрынин. — Он сам мне это говорил.

Частично такая позиция объяснялась тем, что третьим миром и социалистическими странами занимался не МИД, а ЦК партии. И послами туда отправляли не дипломатов, а бывших партийных секретарей. Восток и арабский мир Громыко не интересовали, поэтому он отдал эти регионы на откуп Международному отделу ЦК, во главе которого многие годы стоял секретарь ЦК Борис Николаевич Пономарев — он начинал еще в Коминтерне. Зато министр не подпускал людей Пономарева к американским и европейским делам. Эта конкуренция усугублялась дурными отношениями между Пономаревым и Громыко. Один из бывших сотрудников Международного отдела ЦК рассказал такой эпизод. Пономарев зашел в комнату, где предстояли какие-то переговоры, увидел, что справа от председательского места лежит папка Громыко. Пономарев отодвинул ее и положил свою, чтобы самому сесть рядом с хозяином.

Анатолий Черняев вспоминает, как в конце декабря 1975 года в Завидово, где шла работа над очередной речью генерального секретаря, приехал Громыко. Они три часа беседовали с Брежневым. Все думали, что министр приехал поздравлять — на следующий день 19 декабря Леониду Ильичу исполнялось шестьдесят девять лет. Но утром Брежнев за завтраком сказал:

— Вот Громыко отпросился от Японии. Он по решению политбюро должен ехать в начале января. Я согласился: конечно, неохота ему Новый год портить подготовкой, поездка трудная. Да и смысла особого нет: они хотят островов, мы их не даем. Так что результатов все равно никаких не будет. Ничего не изменится — поедет он или не поедет.

Помощник Брежнева по международным делам Александров-Агентов буквально взорвался:

— Неправильно это, Леонид Ильич. Мы — серьезное государство? Мы должны держать слово? Или нам плевать? Мы четырежды обещали, японцы уже опубликовали о визите в газетах. Мы с их престижем должны считаться? Или мы совсем хотим отдать их китайцам? Громыко, видите ли, Новый год не хочется портить. И решение политбюро для него ничто! Приехал отпрашиваться! Неправильно вы поступили, Леонид Ильич!

Брежнев не ожидал атаки, вяло оправдывался:

— Он попросил, я согласился…

Александров-Агентов, человек сухой, но преданный делу, гнул свое:

— Вот и неправильно, что согласились. Американский госсекретарь Киссинджер в этом году пять раз был в Японии. Тоже ведь ничего, кажется, не изменилось. А наш Громыко в Бельгию, Италию, во Францию, еще куда-то — пожалуйста. А как действительно сложную работу делать, ему «не хочется Новый год портить». Надо разговаривать с японцами. Пусть, как вы говорите, мы ничего не можем сейчас им дать. Но надо вести переговоры, показывать свою добрую волю. Япония — крупнейшая страна, и она хочет иметь дело с нами. Нам стоит дорожить, считаться с этим.

Александров-Агентов был профессиональным дипломатом. Начинал в годы войны сотрудником советской миссии в Швеции, то есть под руководством Александры Коллонтай. Почти полтора десятка лет проработал в центральном аппарате Министерства иностранных дел, пока не перешел к Леониду Ильичу. Другие помощники генерального поддержали Александрова. Брежнев пытался перевести разговор на другую тему. Но не получилось. Он помрачнел, бросил салфетку:

— Хорошенький подарочек вы подготовили мне ко дню рождения!

Леонид Ильич ушел. Через час вернулся, посмотрел на Александрова:

— Целый час разговаривал с Громыко. Сказал ему, чтобы ехал в Японию.

Отсутствие интереса к третьему миру стало, возможно, одной из причин провала советской политики на Ближнем Востоке. После шестидневной войны 1967 года, которая закончилась полной победой Израиля, в политбюро решили разорвать отношения с еврейским государством. Арабские страны радостно приветствовали это решение. Тем более что они стали получать в удвоенном количестве советское оружие. Казалось, что Советский Союз приобрел себе на Арабском Востоке друзей на вечные времена. Но вскоре выяснилось, что Советский Союз не в состоянии играть ключевую роль на Ближнем Востоке, потому что не имеет отношений с Израилем. Роль всем нужного посредника досталась Соединенным Штатам. Кончилось это тем, что Египет, крупнейшее арабское государство, выслал советских военных советников, повернулся лицом к Соединенным Штатам и с их помощью заключил мир с Израилем.

В Москве понимали, что сами поставили себя в неудобное положение. Анатолий Черняев пишет, что в 1973 году президент Сирии Хафез Асад за четыре дня до начала войны оповестил советское руководство: он ударит по Израилю, они с «братом Садатом» все обсудили и согласовали. Брежнев ответил президенту Асаду, что тот идет на очень рискованный шаг и последствия могут быть иные, чем ожидают в Сирии. Тогда Асад распорядился отстранить советских военных специалистов, чтобы они не мешали. Для Сирии октябрьская война вновь закончилась на редкость неудачно. От полного разгрома ее спасло советское вмешательство. После октябрьской войны Брежнев сказал Громыко:

— Будем участвовать в переговорах, и надо гарантировать границы Израиля. И в свое время установим дипломатические отношения с Израилем.

Министр заметил:

— Арабы обидятся. Шум будет.

Брежнев выругался:

— Пошли они… Мы сколько лет им предлагали разумный путь. Нет, они хотели повоевать. Пожалуйста: мы дали им технику, новейшую — какой во Вьетнаме не было. Они имели двойное превосходство в танках и авиации, тройное — в артиллерии, а в противовоздушных и противотанковых средствах — абсолютное превосходство. И что? Их опять раздолбали. И опять они драпали. И опять вопили, чтобы мы их спасли. Садат меня дважды среди ночи к телефону поднимал. Требовал, чтобы я послал десант. Мы за них воевать не будем. И затевать мировую войну из-за них тем более не собираюсь…

Но политбюро так и не решилось столь радикально поменять ближневосточную политику, хотя арабские братья ни в грош не ставили советских политиков.

Государственный секретарь США Генри Киссинджер рассказывает в мемуарах, как в 1974 году он с помощью «челночной дипломатии», то есть перелетая из Дамаска в Иерусалим, добился соглашения о разъединении сирийских и израильских войск на Голанских высотах. В день, когда Киссинджер и президент Хафез Асад завершали работу над документом, в Дамаск прилетел Громыко.

«В девять часов вечера его самолет уже был над Дамаском, — не без удовольствия вспоминает Киссинджер. — В это время у нас с Асадом был самый разгар работы. Начальник штаба ВВС Сирии заверил меня, что все уладит. В результате самолет Громыко начал описывать над городом круги. Когда через сорок пять минут у него почти кончилось горючее, я милостиво согласился, чтобы его самолет приземлился при условии, что его поставят подальше от моего самолета. Самолет советского министра загнали куда-то в дальний темный угол аэродрома, где Громыко приветствовал заместитель министра иностранных дел Сирии, так как все вышестоящие сирийские руководители были заняты переговорами со мной».

Считается, что внешнюю политику Советского Союза определяла идеология. Это не совсем так. В Ираке убивали коммунистов, а Москва молчала, чтобы не ссориться с багдадскими руководителями. Аятолла Хомейни, придя к власти в Иране, уничтожил просоветскую партию Туде. Москва смолчала, чтобы не раздражать Хомейни.

Западные дипломаты много раз пытались обсудить с Громыко положение в Камбодже, где у власти находился Пол Пот и где рекой лилась кровь. Министр стереотипно отвечал:

— У нас нормальные отношения с этой страной, и мы не владеем никакой информацией, которая бы подтверждала ваши сведения.

Преследование диссидентов породило волну антисоветских настроений. Когда Громыко появлялся на Западе, журналисты спрашивали его о процессах над диссидентами.

— Процессы? Какие процессы? — переспрашивал министр иностранных дел, приложив руку к уху.

Затем отвечал:

— Я не хочу обсуждать эти вещи.

Американский президент Джимми Картер, как человек очень совестливый, постоянно говорил о том, что Советский Союз должен соблюдать права человека. Громыко не обращал внимания на его слова и переходил к большой политике. Однажды во время беседы с Громыко Картер завел речь об арестованном в Москве Анатолии Щаранском, который добивался выезда в Израиль. Его не только не отпустили, но и посадили как американского шпиона.

Громыко недоуменно переспросил президента:

— А кто это — Щаранский?

Картер обомлел и перевел разговор на другую тему. Присутствовавший при разговоре посол Добрынин подумал: как ловко министр ушел от неприятного разговора. А когда разговор закончился и они сели в машину, Громыко недоуменно спросил Анатолия Федоровича:

— А кто такой этот Щаранский?

Он действительно просто не желал ничего об этом знать и велел помощникам сообщения на правозащитные темы ему на стол не класть.

ИСКУССТВО ВЫЖИМАНИЯ ЛИМОНА

Энергия, редкая работоспособность, блестящая память, настойчивость — все это помогло Громыко стать министром. Но как дипломат он сформировался под влиянием Молотова и Сталина. От Молотова он научился догматизму и формализму, нежеланию понимать и учитывать точку зрения партнера по переговорам.

Громыко был актером, который умело скрывал свои намерения и настроения. Лишь в редчайших случаях чувства брали у него верх над разумом. Были люди, которые выводили Громыко из себя. Валентин Фалин вспоминает, как британский министр иностранных дел Джордж Браун попытался установить с коллегой неформальные отношения и во время завтрака обратился к Громыко самым непринужденным образом:

— Андрушка!

Громыко поправил его холодным тоном:

— Если хотите обратиться ко мне неофициально и одновременно вежливо, то надо говорить «Андрей Андреевич».

Тот, ясное дело, не осилил имени-отчества. Но нелюбовь Громыко к англичанину усилилась, все попытки британского министра наладить отношения пошли насмарку. Англичанам вообще трудно приходилось с Громыко. Британские дипломаты вспоминали, что советский министр мог часами вести бесплодные беседы.

Другой британский министр Алек Дуглас-Хьюм даже как-то попытался остановить Громыко словами, что он прекрасно знает содержание последних передовиц «Правды», и нет особого смысла тратить драгоценное время на их пересказ. Но Громыко продолжал пространно распространяться о миролюбивом духе советской внешней политики. Дуглас-Хьюм предложил объявить перерыв. Потом министры встретились вдвоем, и только тогда беседа приобрела более деловой характер.

Громыко высоко ценил подготовительную работу — подбор материалов к переговорам, считал, что это необходимо проделать самому, чтобы в момент переговоров быть на высоте. Министр не чурался черновой работы, поэтому часто брал верх над менее подготовленным и менее опытным дипломатом. Он не допускал импровизаций в дипломатии, хотя импровизация — это необходимый элемент в дипломатии. Но во время холодной войны импровизация была опасным делом.

Природа наградила его крепким здоровьем, что позволяло ему выдерживать огромные перегрузки, особенно во время зарубежных визитов. В дни заседаний сессии Генеральной Ассамблеи ООН он в день проводил несколько встреч с министрами иностранных дел разных государств и всегда был собран и готов к дискуссии.

Чувство долга у Громыко было колоссальное. Однажды во время выступления в ООН у него случился обморок. Министр просто перегрелся. В Нью-Йорке было жарко, а Андрей Андреевич одевался тепло, даже летом носил кальсоны. Мощных кондиционеров тогда еще не было. Охранники буквально унесли его из зала заседаний. Министр пришел в себя и, несмотря на возражения помощников, вернулся в зал и завершил выступление. Ему устроили овацию.

В один из январских дней 1977 года министр позвонил своему заместителю Владимиру Семенову. Пожаловался:

— Во время церемонии под юпитерами стоял и думал, что выдержу. Но не выдержал и потерял сознание. Обморок. Товарищи поддержали… Врачи сказали, что надо отдохнуть в Барвихе. У меня переутомление было. Глотал таблетки. Я люблю работу, но со сном не получается. Три года назад решил проявить характер: ни одной таблетки снотворных. И не пил. Но, оказывается, это все-таки надо!

Через десять дней министр опять соединился с Семеновым.

«В мембране телефона усталый и чуть сбитый голос, — записал в дневнике Семенов. — Сказал, что врачи приказали после партконференции в МИД сдать кровь и уложили в больницу. «Накануне у меня был приступ стенокардии, была боль, я не знал, что надо снимать и как, все терпел и вытерпел… Я думал: главное — интеллект, а оказалось — сильнее то, что ниже головы». Он, конечно, болен — и очень. «Переутомление». А в сердце холод и тоска. Разговор был не только душевный, а просто крик души. Дескать, отшумела шумная и буйная, а теперь койку береги. «Еще пару недель здесь подержат — ЭКГ получше, врачи даже повеселели, через неделю пускать будут гулять, а сейчас по комнате только…»

Андрей Андреевич мог часами вести переговоры, ничего не упустив и ничего не забыв. Перед Громыко лежала папка с директивами, но он ее не открывал, вспоминает Суходрев. Он делал пометки синим карандашом. Если речь шла о сложных разоруженческих материях, где имеется масса цифр и технических подробностей, то он считывал только цифры. Все остальное держал в голове, хотя его коллеги, в том числе американские госсекретари, преспокойно листали толстые папки и зачитывали самое важное.

Громыко серьезно изучал своего будущего партнера на переговорах, читал его биографию, пытался понять его методы ведения беседы, расспрашивал наших послов. Он обладал уникальной памятью. Мог вдруг поинтересоваться каким-то событием, скажем двухмесячной давности, а его помощники и заместители часто оказывались в неловкой ситуации, поскольку они не могли вспомнить, что же там произошло. Когда возникала проблема, он сразу искал аналог в истории дипломатии. И если находил, то знал, как решить новую проблему.

— У всех память разная, — говорил Громыко. — Но если дипломат укрепляет себя в мысли, что память у него слабая, то это просто скверно. Разумнее не жаловаться на свою память, а тренировать ее и развивать.

Громыко понимал, какой ущерб может причинить неправильно сказанное слово. Хорошие дипломаты отличаются от плохих и посредственных умением четко формулировать. Все важнейшие документы ложились на стол министра. Дипломаты часто поражались точности его правки, он чувствовал тончайшие нюансы.

Андрей Андреевич хорошо владел английским языком, но обязательно требовал перевода. Хитрость Громыко состояла в том, что он получал дополнительное время для размышлений. Громыко внимательно слушал, как переводят его собственные слова, поправлял переводчика — даже самого Суходрева. Неточности в переводе его страшно раздражали.

Его партнеры ценили и то, что его «да» было столь же надежным, как и его «нет».

Андрей Андреевич говорил сыну, напутствуя его перед заграничной командировкой:

— Запомни золотое правило дипломатии — когда идет переговорный процесс, абсолютно недопустимо сразу раскрывать другой стороне все карты, хотеть решить проблему одним махом. Многим политикам кажется, что стоит только убедительно изложить свои предложения, продемонстрировать искренность и стремление к сотрудничеству, как все получится. Это иллюзия!

Если вам удалось достичь успеха на переговорах, учил мидовскую молодежь министр, не спешите кричать об успехе, хотя лавры и принадлежат вам. Сделайте так, чтобы заключение договора стало заслугой высшего эшелона власти.

Поразительным образом изворотливость во «внутренней политике», то есть в отношениях с начальством, сочеталась в нем с неуступчивостью во внешней политике. Громыко, вспоминает посол Гриневский, развил эту стратегию. Он вывел три золотых правила дипломатии сверхдержав.

Первое. Требуйте все по максимуму и не стесняйтесь в запросах. Требуйте то, что вам никогда не принадлежало.

Второе. Предъявляйте ультиматумы. Не жалейте угроз, а как выход из создавшегося положения предлагайте переговоры. На Западе всегда найдутся люди, которые клюнут на это.

Третье. Начав переговоры, не уступайте ни на шаг. Они сами предложат вам часть того, что вы просили. Но и тогда не соглашайтесь, а выжимайте большее. Они пойдут на это. Вот когда получите половину или две трети того, чего у вас не было, тогда можете считать себя дипломатом.

Правила Громыко неизменно срабатывали, пока западные дипломаты его не раскусили. У него появился сильный противник — Генри Киссинджер, сначала помощник американского президента по национальной безопасности, а затем Государственный секретарь Соединенных Штатов.

Президент Ричард Никсон желал войти в историю в качестве миротворца. Он хотел, чтобы его самого считали ключевой фигурой в вопросах внешней политики. Он решительно, а иногда и просто оскорбительно отстранял от принятия решений Государственный департамент и госсекретаря Уильяма Роджерса. Все щекотливые переговоры президент поручал своему помощнику, считая, что этот человек, который все еще говорил с сильным немецким акцентом (Киссинджер родился в Германии, его привезли в Америку ребенком), не может составить ему конкуренцию. Но вопреки ожиданиям Никсона Генри Киссинджер стал весьма популярной фигурой. Он сумел установить деловые отношения с советским руководством. Громыко иногда называл Киссинджера чертом, но очень серьезно относился к нему и доверял его обещаниям.

Иногда переговоры проходили в весьма экзотических условиях. Во время приезда Киссинджера в Москву, вспоминает Виктор Суходрев, Брежнев предложил поохотиться на кабанов. Государственный секретарь стрелять не стал, Брежнев одного кабана свалил, а другого ранил. Егерь отправился за ним в погоню. Остались Брежнев, Киссинджер и Суходрев, который достал из сумки продукты: батон белого, буханку черного, колбасу, сыр, огурцы, помидоры и бутылку «Столичной». Брежнев сказал Киссинджеру:

— Ну что, Генри, приступим? И не сиди без дела — бери нож и режь колбасу.

Суходрев перевел, и Киссинджер взялся за нож. Они втроем выпили бутылку, а разговор шел на важнейшую тему — об отношениях с Китаем. Брежнев требовал ответа: не затевают ли американцы союз с Китаем против СССР?

Киссинджер высоко оценивал Громыко, называл его мастером дипломатии. Советский министр не верил в счастливое озарение или в ловкий маневр. Это противоречило бы его врожденной осторожности. Он был неутомим и невозмутим. Если он выходил из себя, значит, эта вспышка была тщательно продумана. Громыко никогда не вступал в переговоры, не вникнув в суть дела. Было бы самоубийством начать переговоры с ним, не изучив досконально документов, признавался Киссинджер.

Андрей Андреевич воспитал целую школу переговорщиков, которые проявили себя умелыми профессионалами в этом самом трудном для дипломата деле. Участвовать в переговорах, когда их вел Громыко, было хорошей школой. Более молодые дипломаты записывали за своим министром умелые ходы и удачные, эффектные формулировки. Он умело выторговывал серьезные уступки в обмен на незначительные, пользовался нетерпением своих партнеров и вытягивал из них согласие. Он никуда не торопился, как бы исходя из того, что всегда будет министром.

Громыко был бесконечно терпелив. Он старался измотать противника, торгуясь с ним по каждому поводу, и, только убедившись, что лимон выжат до конца, переходил к следующему вопросу. Он накапливал второстепенные выигрыши, пока они не складывались в крупный успех.

Киссинджер заметил, что Громыко для начала всегда занимал твердокаменную позицию. Это основное правило покера — не раскрывай своих карт, пока не узнаешь карт противника. Независимо от того, какие предложения Громыко был уполномочен обсудить, он всегда на первой встрече повторял старые позиции и старые возражения. На следующей стадии Громыко сварливо перечислял все те необоснованные требования, которые американцы выдвигали прежде. Затем он пускался в разглагольствования о терпеливости и великодушии его собственного правительства. Это была увертюра — по этой части он был подлинным виртуозом. Он полагался на нетерпеливость своего оппонента, а сам уступал лишь тогда, когда разочарованный партнер уже собирался встать, чтобы прервать переговоры.

По словам Киссинджера, переговоры с советскими дипломатами превращались в испытания на выносливость. Нельзя было ждать уступок до тех пор, пока советский партнер не убеждался сам и не убеждал своих московских начальников в том, что другая сторона исчерпала свою гибкость. Громыко часами мог выбивать из собеседника самые крохотные уступки. Ему почти всегда удавалось сделать так, чтобы за ним было последнее слово, говорит Суходрев. Правда, Киссинджер ему не уступал, он тоже хотел, чтобы его слова завершали встречу, поэтому их беседа никак не могла закончиться.

Громыко говорил:

— Ну что же, я могу, вернувшись в Москву, доложить советскому руководству и лично Леониду Ильичу, что американская сторона считает…

И тут он начинал излагать американскую позицию, чуть-чуть приближая ее к своей, слегка играя словами. Неопытные собеседники не знали, что делать: Громыко вроде бы всего лишь повторял их слова, а в реальности слегка сдвигал их позицию. В следующий раз он продолжал давить дальше, отталкиваясь от уже достигнутого. Как писала одна британская газета, его манера вести переговоры напоминала бормашину: она была проникающей, непрерывной и болезненной.

Однако со временем эта тактика стала оборачиваться против самого Громыко. В конце концов иностранные дипломаты сообразили, что если проявить достаточную выдержку, то можно заставить самого Громыко идти на уступки. Если переговоры очень затягивались, тут уж Громыко торопился поскорее подписать соглашение. Его охватывало опасение, что в последний момент партнер сыграет с ним злую шутку и откажется от уже достигнутого и тогда придется отвечать за провал переговоров.

Громыко пунктуально выполнял инструкции, которые фактически сам себе составлял — члены политбюро просто утверждали написанное министром. Но даже инструкция всегда предусматривала возможность уступки, компромисса, чтобы получить уступку взамен. Так всегда делается. А Громыко патологически не любил переходить на запасную позицию. Добрынин рассказывал, как он предлагал министру:

— Андрей Андреевич, используйте запасную позицию. Я чувствую, что Киссинджер на нее согласится.

— Чувствовать мало, вы можете мне гарантировать, что он согласится?

Он без нужды затягивал дело и упускал возможность заключить соглашение на выгодных условиях, терял удобный момент. В Вашингтоне появлялся новый президент, и приходилось подписывать соглашение на куда менее выгодных условиях.

Иногда министр напускал на себя суровость и бескомпромиссность, боясь, что товарищи по политбюро обвинят его в слабости по отношению к классовым врагам. Иногда он зарывался, обещал Брежневу, что добьется большего, чем мог. Тогда переговоры едва не срывались, и уже самому Громыко приходилось чем-то серьезно жертвовать. «Загнанный (часто самим собой) в угол, — пишет Фалин, — он не считал зазорным жертвовать капитальными ценностями».

Ему не хватало гибкости. Торговаться — это правильно, но надо знать меру. Погнавшись за мелочами, можно упустить главное.

«ВОПРОС НОМЕР ПЯТЬ»

После Киссинджера госсекретарем стал Сайрус Вэнс — до этого он был главным советником министерства обороны, заместителем министра обороны, полномочным представителем по улаживанию внутренних и внешних кризисов в администрации президента Линдона Джонсона.

— Мне, — вспоминает Добрынин, — пришлось провести около восьмидесяти встреч по берлинским делам с госсекретарем Вэнсом. Каждый из нас упорно повторял одно и то же, как заезженная пластинка, потому что все аргументы были исчерпаны.

И Сайрус Вэнс как-то сказал:

— Давай сделаем так. Когда ты приходишь по берлинским делам, то говоришь, что начинаешь беседу, скажем, с вопроса, известного нам под номером пять. Я ссылаюсь на ответ номер восемь. После этого мы пьем виски и расходимся. Ты возвращаешься в посольство, все вопросы и ответы у тебя есть, и ты пишешь в Москву отчет о беседе, а я в том же духе докладываю президенту…

Вэнса считали чопорным, скучным, осторожным и мелочно пунктуальным. Но он был честным, опытным, быстро схватывал суть вопроса. Самого себя он называл настырным. Это было небесполезное качество в переговорах с Громыко. Вэнсу приходилось труднее, чем Громыко, который всю жизнь занимался одним делом и все держал в уме. Андрей Андреевич вообще ощущал свое превосходство над американскими дипломатами, которые каждые четыре года менялись; новой команде приходилось заново осваивать науку общения с русскими.

Андрей Андреевич прибыл в Вашингтон на встречу с Вэнсом с таким видом, словно его словарь целиком состоял лишь из производных от слова «нет», писал Строуб Тэлботт, который был журналистом, а потом сам стал дипломатом. Даже после ночи, проведенной в советском посольстве, где он отсыпался после долгого перелета, Громыко хмурился и сердился, взирая на все с неприязнью. Потом был обед, участники переговоров как бы забыли о разногласиях. Советский министр стал рассказывать о временах своей посольской работы в Вашингтоне и всем понравился. Как выразился один из присутствовавших на переговорах, «это был единственный раз, когда я увидел, что кислая складка у рта Громыко разгладилась».

После обеда госсекретарь Вэнс в личной беседе (присутствовали только переводчики) сказал Громыко, что, если во время намеченной на следующий день встречи с президентом Джимми Картером повторится такая же сцена упрямства, которую целый день терпит Вэнс, переговоры об ограничении ядерных вооружений тут же и скончаются. Тогда Громыко переменился. Он сообщил, что у него есть полномочия предложить целый ряд компромиссов. Вэнс с трудом удержался от вздоха облегчения. Переговоры были спасены.

Вэнс быстро понял, как нужно вести дела с Громыко, и доложил своему президенту:

— С русскими можно говорить очень откровенно, но чтобы рядом никого не было. Тогда они откроются и скажут вам: «Ну ладно, наша проблема заключается в том, что…» Так вы поймете их затруднения и сможете прикинуть, нельзя ли их учесть, когда вы будете добиваться собственных целей. Русские просто не могут обсуждать все это открыто в присутствии всех своих сотрудников. Такие обсуждения для них опасны.

Сайрус Вэнс понял, что нужно вернуться к секретной дипломатии, тайным каналам, встречам подальше от журналистов. Поэтому Киссинджеру, который это сразу понял, и удавалось договариваться с Громыко. Накануне встреч на высшем уровне американцы старались заранее ознакомить советских дипломатов со своей позицией. Советские дипломаты этого никогда не делали, но американцы не обижались. Это была не любезность, а тактический прием: советская делегация проявляла большую гибкость, если заранее знала, чего ей следует ожидать, и загодя могла разработать перечень своих уступок.

Американская система оставляла больший простор для импровизации. Президент США мог быстрее принять решение, чем политбюро. Государственному секретарю Соединенных Штатов достаточно было согласовать свои предложения с президентом, а Громыко вынужден был убеждать все политбюро.

Договариваться об ограничении и сокращении ядерного оружия было безумно сложным делом. Военные — и советские, и американские — противились любым ограничениям и винили своих дипломатов в том, что они позволили другой стороне подписать документ на выгодных для себя условиях. Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенович Семенов рассказывал в узком кругу, как он приступал к переговорам с американцами на ядерные темы. Министр обороны маршал Гречко на политбюро сказал, что сама идея договоренности с американцами преступна. Идти на переговоры надо вовсе не для того, чтобы договариваться. И, обратившись к дипломату, добавил:

— Если Семенов намерен о чем-то договориться, то пусть сам решит, где он намерен сидеть — на Лубянке или на гауптвахте Московского военного округа.

Маршал Гречко и министр Громыко и не подозревали, что нечто подобное произносилось и в Вашингтоне. Американские военные с нескрываемой ненавистью говорили, что Генри Киссинджер «попросту идет у Советов на поводу», что достигнутые им соглашения «фарс, невыгодный для Америки», что «Киссинджер потерял разум».

Главным противником Генри Киссинджера стал министр обороны Дональд Рамсфелд, бывший футболист, борец и летчик. Он возражал против любых соглашений с Советским Союзом и довольно успешно мешал Киссинджеру. В январе 2001 года Рамсфелд вновь занял пост министра обороны Соединенных Штатов — в правительстве Джорджа Буша-младшего…

Поскольку все эти соглашения касались конкретных цифр и спор шел именно из-за цифр, американцы всякий раз предлагали положить на стол данные обо всем оружии, которым располагают обе стороны, и тогда уже договариваться. Но советская делегация отвечала, что в ее обязанности не входит помогать американской разведке, и наотрез отказывалась представлять любые данные о своем оружии. Кроме того, советские дипломаты говорили, что они же не просят американцев представить им данные об американских вооружениях. Но в этом не было нужды, все это публиковалось в открытой печати.

Когда в семидесятых годах шла работа над вторым договором о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ-2), американцы вновь поставили вопрос об обмене данными. Глава советской делегации опытнейший дипломат Владимир Семенов раздраженно сказал:

— Кому нужен обмен данными? У вас есть национальные технические средства, поэтому вам все известно.

Американцы действительно знали многое из того, что не было известно советским гражданам, не допущенным к высшим секретам государства. И советские военные представители очень нервничали, когда американцы называли данные о советском оружии, которые не полагалось знать советским дипломатам. Военные не посвящали дипломатов в свои секреты. У американцев все было наоборот.

Когда госсекретарь Вэнс весной 1977 года полетел в Москву с новыми предложениями о сокращении стратегических вооружений, военные члены делегации попросили разрешения с ними ознакомиться. Вэнс разрешил своему помощнику показать военным документ, но не полностью. Для них оставалась секретом запасная позиция. Американцы знали, что Громыко своим упрямством иногда заставляет отступать на запасные позиции. В данном случае делали вид, что запасной позиции нет вовсе.

Помощник Вэнса поехал в американское посольство и разместился в так называемом сейфе — специальном помещении, защищенном от электронного прослушивания. Он с помощью ножниц и клея стал вырезать из текста инструкций места, которые военным не следовало знать. Его застукали за этим занятием.

Предусмотрительный Владимир Семенов распорядился записывать свои беседы с американцами на магнитофон. Входивший в состав советской делегации на переговорах об ОСВ-1 генерал-лейтенант КГБ Сергей Александрович Кондрашев похвалил Семенова:

— Это сразу сняло все вопросы, которые были насчет того, о чем будут говорить наши представители. Один очень высокий руководитель, прочитав записи ваших бесед, спросил, откуда он все это берет. Ведь за всю беседу он ничего не сказал по существу, а американцы благодарят его за разъяснения. Я объяснил им, что это и есть дипломатическое искусство плюс эрудиция…

С советской стороны переговоры вели, разумеется, дипломаты, но все решалось в Генштабе. Повлиять на военных мог только генеральный секретарь. Все документы с американцами подписывались только после того, как Брежнев нажимал на военных. Он и выдавил из них согласие подписать в 1979 году с американцами второй договор об ограничении стратегических вооружений ОСВ-2.

Причем американские ястребы были так же недовольны договором, как и советские. Накануне отлета Джимми Картера в Вену, где должно было состояться подписание, сенатор Генри Джексон, который всегда критиковал нарушения прав человека в СССР, заявил, что Картер идет по стопам британского премьера Невилла Чемберлена, подписавшего в 1938 году с Гитлером позорное Мюнхенское соглашение. Джексон напомнил о том, что правительство Англии тоже вело переговоры о разоружении с нацистской Германией. Кончилось это тем, что чувствительный к критике Картер приказал своим помощникам не раскрывать зонты, хотя в Вене шел проливной дождь.

— Я скорее промокну до нитки, чем возьму в руки зонт, — говорил Картер.

Дело в том, что Чемберлен, вернувшись из Мюнхена, рассказывал о соглашении с Гитлером, стоя под большим зонтом…

Картер и Брежнев уже отправлялись в Вену, а документ, который им предстояло подписать, еще не был готов. Над текстом в Женеве трудились советская и американская делегации. Последний раунд переговоров продолжался до трех утра, после чего руководители делегаций Виктор Карпов и Ральф Эрл на радостях выпили шампанского и разошлись спать.

Технический персонал остался перепечатывать текст в четырех экземплярах; по два — на каждом языке. Если в одном экземпляре первым упоминался СССР, то в другом на первое место ставились США. Даже в чисто бумажном деле соблюдалась полная симметрия.

Американской делегации было проще: она уже располагала персональным компьютером, и все ошибки можно было поправить на экране, получая безукоризненно чистый текст. Машинисткам советской делегации пришлось перепечатать примерно сто пятьдесят страниц на обычных пишущих машинках на специальной договорной бумаге с красной рамкой. Если машинистка допускала хотя бы одну ошибку, страницу перепечатывали. Руководители делегаций поставили свои инициалы на каждой странице всех четырех экземпляров. И текст торжественно повезли в Вену.

Встреча руководителей СССР и США по протоколу должна была состояться на американской территории, потому что американские президенты уже дважды приезжали в Советский Союз, а в дипломатии действует железный принцип взаимности. Но советские дипломаты недвусмысленно объяснили американцам: политбюро считает нецелесообразным, чтобы Брежнев летел через океан. Американцы с пониманием отнеслись к состоянию здоровья Брежнева. Как и следовало ожидать, на первой же пресс-конференции корреспондент английского телевидения поинтересовался состоянием здоровья Брежнева.

На вопросы отвечали пресс-секретарь американского президента Джоди Пауэлл и Леонид Митрофанович Замятин, заведующий Отделом внешнеполитической пропаганды ЦК КПСС (в открытой печати — Отдел международной информации). Замятин не скрывал своего недовольства:

— Поставленный вопрос не имеет никакого отношения к предмету нашей пресс-конференции. Тем не менее я отвечу. Наш президент выполняет огромный объем государственной и партийной работы в нашей стране. Здесь, в Вене, у вас появится возможность наблюдать за его работой, а эта работа, естественно, требует отменного здоровья. И на свое здоровье он не жалуется. Сообщения в вашей печати на этот счет — всего лишь домыслы.

Тут же поднялся специальный корреспондент «Известий» Мэлор Стуруа, острый на язык, и в порядке взаимности попросил пресс-секретаря американского президента:

— Расскажите нам, каково политическое здоровье господина Картера?

— Без особых перемен, — ответил Пауэлл.

В гостинице к Мэлору Стуруа подошел Громыко, пожал ему руку и сказал:

— Леонид Ильич поручил мне передать вам благодарность за ваш вопрос на пресс-конференции. Я и Устинов присоединяемся к нему.

В первый день пребывания в Вене Картер и Брежнев нанесли визит вежливости президенту Австрии Рудольфу Кирхшлегеру, который по Конституции осуществляет чисто представительские функции. Разговор продолжался несколько минут. Брежнев вдруг прочувствованно сказал Картеру:

— Бог нам не простит, если мы потерпим неудачу.

Все были изумлены ссылкой генерального секретаря коммунистической партии на Бога. Замятин на пресс-конференции пояснил, что Брежнева не так поняли:

— Леонид Ильич хотел сказать, что будущие поколения нам не простят, если мы потерпим неудачу.

Процедура подписания проходила в Редутном зале дворца Хофбург. Подписав все экземпляры договора, Брежнев и Картер вдруг поцеловались, чего от них не ожидали. Несколько деликатных вопросов Брежнев и Картер обговорили наедине. В основном разговор касался контроля над соблюдением договора. После падения шахского режима в Иране Соединенные Штаты лишились своих наблюдательных пунктов, которые были расположены на границе с Советским Союзом. Эти станции с гигантскими антеннами находились близко к полигону, откуда запускались советские ракеты, — Тюратам (около Аральского моря), и к полигону, где испытывались противоракеты, — Сары-Шаган (около озера Балхаш).

Разведывательные посты в Иране фиксировали момент старта и записывали телеметрические данные, поступавшие на наземный командный пункт. Это позволяло фиксировать длину и диаметр ракеты, а также вес забрасываемого груза, то есть определять тип ракеты. Теперь в распоряжении Соединенных Штатов осталось только разведывательное оборудование, размещенное на территории Турции. Этого было недостаточно. США попросили у турецкого правительства разрешения на полеты самолетов-разведчиков У-2 вдоль советской границы. Турки ответили, что согласятся только в том случае, если Москва не станет возражать.

Картер завел этот разговор с Брежневым. Тот отвечал уклончиво, но понимал, что президенту необходимо доказать сенату, что Америка располагает возможностями для проверки СНВ-2, иначе сенаторы договор не ратифицируют. Еще при подготовке договора об ограничении стратегических вооружений и договора о противоракетной обороне обе страны договорились не мешать работе спутников, радиолокационных станций раннего обнаружения и средств электронного подслушивания. Каждая сторона знала, что другая ее не обманывает.

Когда появились ракеты с разделяющимися головными частями индивидуального наведения, возникла новая проблема. Как уследить за тем, чтобы другая сторона не попыталась втайне заменить моноблочные боеголовки — на боеголовки с разделяющимися головными частями? Сошлись на том, что надо отказаться от сооружения навеса над шахтой, где размещена ракета с моноблочной частью, чтобы нельзя было завести туда другие боеголовки и тайно от разведывательных спутников оснастить ракеты разделяющимися головными частями.

Но все было не так просто. Американцы встревожились, когда в районе украинских городов Деражня и Первомайск моноблочные ракеты и ракеты с разделяющимися головными частями стали размещать в почти одинаковых шахтах. Американцев не хотели запутать, просто для новых ракет использовали старые шахты. Но после того как бетонные крышки шахт закрывались, спутник не мог определить, где какая ракета. Отличались только командные пункты. Построенные для новых ракет УР-100Н УТТХ (по натовской классификации СС-19) с разделяющимися головными частями посты управления имели куполообразные антенны. Руководитель советской делегации на переговорах Владимир Семенов удивился, почему американцы беспокоятся, если по внешнему виду антенны сразу видно, что за ракета в шахте. Но руководитель американской делегации ему возразил:

— Антенна ничего не доказывает. Мы знаем, что вы можете запустить такую ракету и без антенны. Мы засекли такой пуск.

Семенов сразу перестал спорить. Но сами американцы потом выясняли: не выдали ли они тем самым русским способности своих спутников?

Нечто подобное происходило и в Соединенных Штатах. На базе Мальмстром в штате Монтана размещались рядом ракеты «Минитмен-2» с одной боеголовкой и «Минитмен-3» с разделяющимися головными частями. Американцы понимали, что отличить одну шахту от другой практически невозможно. Но советские дипломаты могли точно установить, где какие ракеты, — об этом написала местная американская газета.

ТРОЙКА

В последние годы Громыко стал человеком, чье слово значило очень многое — и уже не только в международных делах. Когда здоровье Брежнева ослабло, политику страны стала определять тройка — министр обороны Дмитрий Устинов, председатель КГБ Юрий Андропов и министр иностранных дел Громыко.

В начале 1980-х годов Громыко, сторонник разрядки, стал занимать все более жесткую позицию. Не потому, что изменил взгляды, а потому, что увидел: разрядка не в моде, Брежнев уходит, надо выдвигаться вперед, а на мирных предложениях уважения в партийном аппарате не заработаешь. Громыко писал в мемуарах: «Сила советской внешней политики в том, что правда нашей страны более убедительна, чем все военные базы или армейские корпуса, на которые полагаются Соединенные Штаты Америки. Для того чтобы наши идеи завоевали на свою сторону широчайшие массы, их не нужно подкреплять бряцанием оружия и организацией интервенций».

Эти слова кажутся издевкой на фоне принятых при Громыко решений ввести войска сначала в Чехословакию, а затем в Афганистан. Судьба Чехословакии в 1968 году решалась партийным руководством, но он отдал свой голос в пользу крайних мер, то есть ввода войск. На заседании политбюро он говорил, что руководители Чехословакии «не пойдут на наши предложения, и тогда уже мы осознанно будем подходить к решению вопроса о применении крайних мер». Министр успокоил политбюро:

— Сейчас международная обстановка такова, что крайние меры не могут вызвать обострения, большой войны не будет.

У себя в министерстве Громыко объяснял подчиненным:

— Никаких неожиданностей в связи с вводом войск не было. Был поднят шум, истерия в западной печати. По опыту 1956 года было ясно, что других действий со стороны Запада не будет. Румыны, югославы доказывают, что ввод войск — ошибка. Наш ответ: кроме суверенитета социалистических государств есть суверенитет социалистического содружества. Пусть это не отвечает букве Устава ООН — Устав принимался, когда не было социалистического содружества.

В 1980 году Громыко занял очень воинственную позицию в отношении Польши, где буквально на глазах рушился социалистический строй. Министр говорил, что «нам нельзя терять Польшу», и считал, что надо идти на введение «чрезвычайного положения для спасения революционных завоеваний». Кровавая афганская кампания и на совести Громыко. За девять лет боевых действий советские войска потеряли более тринадцати тысяч человек. Каждый год войны стоил нашей стране три миллиарда долларов. Громыко нельзя считать инициатором, но он был соавтором решения о вводе войск, принятого 12 декабря 1979 года и оформленного решением политбюро № П 176/125.

Вот как выглядит этот документ, написанный Константином Черненко от руки:

«К положению в А:

1. Одобрить соображения и мероприятия, изложенные тт. Андроповым Ю.В., Устиновым Д.Ф., Громыко А.А.

Разрешить им в ходе осуществления этих мероприятий вносить коррективы непринципиального характера.

Вопросы, требующие решения ЦК, своевременно вносить в Политбюро.

Осуществление всех этих мероприятий возложить на тт. Андропова Ю.В., Устинова Д.Ф., Громыко А.А.

2. Поручить тт. Андропову Ю.В., Устинову Д.Ф., Громыко А.А. информировать Политбюро ЦК о ходе исполнения намеченных мероприятий.

Секретарь ЦК Л.И. Брежнев».

К решению приложена справка, тоже написанная Черненко:

«26 декабря 1979 г. (на даче присутствовали тт. Брежнев Л.И., Устинов Д.Ф., Громыко А.А., Черненко К.У.) о ходе выполнения постановления ЦК КПСС № П 176/125 от 12 декабря 1979 года доложили тт. Устинов, Громыко, Андропов.

Тов. Брежнев Л.И. высказал ряд пожеланий, одобрив при этом план действий, намеченных товарищами на ближайшее время. Признано целесообразным, что в таком же составе и направлении доложенного плана действовать Комиссии Политбюро ЦК, тщательно продумывая каждый шаг своих действий…»

Удивленный Добрынин спросил у министра:

— Зачем ввели войска в Афганистан, ведь крупно поссоримся с американцами?

Громыко успокоительно ответил:

— Это только на месяц, все сделаем и быстро уйдем.

Американский посол Томас Уотсон добился приема у Громыко.

Выразил недоумение правительства Соединенных Штатов: руководитель Афганистана, который просил Советский Союз о присылке войск, был убит, как только войска вошли в страну, и туда доставили на советском самолете нового президента. Как-то не похоже на смену правительства…

— Кто вам все это сказал? — брезгливо ответил министр. — Ваш президент вопит на весь мир, потом слышит собственное эхо и считает, что это голос Бога!

Международные последствия ввода войск были для Советского Союза очень тяжелыми. Это одно из крупнейших поражений советской политики времен его министерства. Наверное, сказался возраст, притупилась интеллектуальная бдительность. Ни потери советских войск, ни судьба афганского народа министра не интересовали. Лишенный от природы некоторых важных человеческих качеств, с годами он еще и научился абстрагироваться от страданий других людей.

Британский лорд Каррингтон вспоминает, как он приезжал в Москву с предложением провести международную конференцию по Афганистану. Громыко холодно ответил, что это нереальное предложение. Каррингтон прямо спросил его: не считает ли он ужасающим факт, что из девятнадцатимиллионного населения Афганистана три или четыре миллиона стали беженцами и бежали в Пакистан из-за советского военного вмешательства? Громыко равнодушно ответил:

— Они не беженцы. Афганцы всегда были кочевниками.

Он произносил такие ястребиные речи, которых давно не слышали. Он утерял способность договариваться с американцами. Наверное, чувствовал, что у него что-то не получается, поэтому нервничал.

Новый американский президент Рональд Рейган, вступивший в должность в январе 1981 года, занял очень жесткую позицию, от которой в Москве отвыкли. Государственным секретарем он назначил генерала Александра Хейга, который ушел в отставку с поста командующего войсками НАТО в Европе. Первый же контакт Хейга с советскими дипломатами превратился в скандал.

Советский посол Анатолий Добрынин проработал в Вашингтоне столько лет, что стал дуайеном дипломатического корпуса. Киссинджер установил с ним особые отношения. Добрынину поставили аппарат прямой связи с Государственным департаментом. И он — единственный из всех послов — имел возможность проникать в Государственный департамент со служебного входа, куда более удобного, чем вход для посетителей.

Когда пришел Хейг, эту привилегию отменили, но забыли предупредить секретариат Добрынина. Поэтому посольский лимузин был остановлен и отправлен назад. Добрынин решил, что его сознательно подвергли такому унижению. Но сдержался. Добрынин умел пленять вашингтонскую публику, как выражались американцы, «очаровательным подражанием буржуазным светским манерам».

У посла всегда наготове была приятная фраза. Пожимая Хейгу руку, он сказал:

— Приятно видеть вас снова в Вашингтоне, Ал. Вы здесь на месте.

Но самые ловкие комплименты уже не могли снизить накал противостояния. Помимо Афганистана причиной серьезного кризиса в отношениях между Востоком и Западом стали новые советские ракеты средней дальности. В 1981 году в Советском Союзе на вооружение был принят мобильный ракетный комплекс с двухступенчатой баллистической ракетой средней дальности РСД-10 «Пионер». Натовцы назвали новую ракету СС-20. Она имела разделяющиеся головные части индивидуального наведения с тремя ядерными боезарядами. Дальность полета превышала пять тысяч километров.

Установка «Пионеров» вдоль западных границ шла стремительными темпами. Американцы фиксировали, что каждую неделю появляются две новые ракеты. Всего было поставлено на вооружение шестьсот пятьдесят ракет. Появление такого количества современного ядерного оружия меняло баланс сил в Европе. Военные хотели еще разместить «Пионеры» и на Чукотке, чтобы под ударом оказалась территория США. Но там вечная мерзлота, необжитая территория, на такие непосильные для страны расходы все же не пошли. Советские ядерные силы средней дальности, нацеленные на Западную Европу, породили возмущение и страх. А в Москве, писал академик Георгий Арбатов, началось ликование: вот какие мы сильные и умные, ущемили, напугали американцев и НАТО.

Канцлер ФРГ Гельмут Шмидт пытался объяснить советскому руководству, что они играют в опасную игру:

— Целью ваших новых ракет может быть только ФРГ, и я обязан предпринять какие-то меры. Эти ракеты нарушают баланс сил в Европе. Если вы будете продолжать установку ракет, я потребую от американцев принять меры.

Шмидт летел через Москву и в аэропорту заговорил об этом с Косыгиным и Громыко. Косыгин почувствовал, что канцлер настроен серьезно, и хотел продолжить беседу, но Громыко, который терпеть не мог Шмидта, свернул разговор.

Дело в том, что еще в 1975 году на встрече с Брежневым канцлер иронически заметил:

— Советско-германские отношения развивались бы плодотворнее, если бы Громыко держал себя погибче.

Брежнев в тот день чувствовал себя как-то особенно усталым. Ему было не до шуток. Он ответил сухо:

— Громыко пользуется полным доверием советского руководства и выражает его позицию.

Присутствовавший на беседе министр запомнил слова немца. «До ухода с поста главы правительства ФРГ Шмидт не был прощен, — пишет Фалин. — Громыко вел его по списку своих оскорбителей и предвзято воспринимал все, что исходило от канцлера».

Привело это к самым печальным последствиям. В декабре 1979 года НАТО приняло решение разместить в Западной Европе 464 новые крылатые ракеты наземного базирования «Томагавк» и заменить 108 устаревших ракет «Першинг» модернизированными ракетами «Першинг-2», которые еще только дорабатывались. Но пока ракеты не установлены, страны НАТО предложили Москве вступить в переговоры, чтобы сократить численность ядерного оружия в Европе.

Советские дипломаты пытались натравить общественное мнение Западной Европы на Соединенные Штаты. Говорили, что в случае войны Советскому Союзу придется, к сожалению, нанести удар по густонаселенной Европе, которая столь неразумным образом разрешает американцам размещать у себя новые ракеты. Но это только породило всплеск антисоветских чувств.

Гельмут Шмидт до последнего надеялся уговорить Москву что-то предпринять. Посол в ФРГ Фалин со своей стороны тоже пытался убедить Брежнева в необходимости действовать. Генеральный секретарь отвечал безнадежным тоном:

— Валентин, ну что ты на меня наседаешь. Убеди Громыко.

Валентин Фалин услышал за этим признание: «Разве ты не видишь, что «для них» я больше не авторитет?»

Государственный секретарь Хейг и министр Громыко встретились осенью 1981 года в Нью-Йорке. Хейг говорил потом, что Громыко обнаружил некое чувство юмора «с оттенком сарказма утомленного человека, которому на протяжении полувековой дипломатической деятельности приходилось сталкиваться со всеми проявлениями человеческого безрассудства и который знает, что так будет и впредь».

Посмотрев снизу вверх на присутствовавшего на переговорах американского посла в Москве Хартмана, отличавшегося высоким ростом, Громыко весело заметил:

— Дома он кажется еще выше, чем в Москве. Хартман все растет и растет.

На что Хейг, указав на столь же высокого Добрынина, заметил, что по послам между двумя странами достигнут паритет.

В начале встречи, отметили американцы, Громыко выглядел бодрым и моложе своих лет, но к концу беседы казался постаревшим и слишком утомленным. Все же ему было семьдесят два года. Он отер лоб рукой, явно чувствуя усталость и вместе с тем облегчение.

Президент Рональд Рейган предложил «нулевое решение»: Советский Союз убирает свои ракеты «Пионер», Соединенные Штаты отказываются от установки «Першингов» и «Томагавков». Советские военные с негодованием отвергли это предложение. Начальник Генерального штаба маршал Сергей Федорович Ахромеев объяснил дипломату Юлию Александровичу Квицинскому, которому поручили заняться ракетной проблемой, что количество «Пионеров» будет увеличено. Кроме того, есть план развернуть еще несколько сотен оперативно-тактических ракет меньшей дальности. Квицинский был поражен:

— Как же так, только что в соответствии с директивами, одобренными политбюро, я заявлял, что количество ракет не увеличится, что их число надо заморозить.

— Тогда об этом нельзя было говорить, а сейчас нужно сказать, — равнодушно ответил маршал. — Сегодня скажите «да», а завтра — «нет». Мало ли чего вы там заявляете, вы же не Брежнев.

То есть Леонид Ильич публично говорил, что установка новых ракет заморожена, вся пропагандистская машина была приведена в действие, чтобы доказать миролюбие Советского Союза, а военные лихорадочно наращивали ядерный потенциал. Ахромеев показал Квицинскому карту объектов НАТО в Европе, по которым должен быть нанесен ядерный удар; на ней значилось девятьсот с лишним целей. На каждую цель для верности было наведено несколько ядерных боезарядов. Это сколько же надо было иметь ракет!

Личная неприязнь Громыко к канцлеру Шмидту и нежелание спорить с военными сыграли роковую роль. В Западной Европе появились новые американские ракеты, что поставило Советский Союз в весьма невыгодное положение. Новое американское ядерное оружие в Европе усилило ощущение уязвимости. Иначе говоря, установка огромного количества «Пионеров» не только не укрепила безопасность страны, а, напротив, подорвала ее. И в советской печати уже заговорили об опасности войны.

Внешняя политика последних громыкинских лет — когда Брежнев уже не мог ни в чем участвовать, и после его смерти, уже при Андропове, — производила впечатление непредсказуемой и непродуманной. Излишняя, ненужная жесткость свидетельствовала об отсутствии уверенности в себе. Внешняя политика оказалась почти полностью подчиненной интересам вооруженных сил. Вот почему при Шеварднадзе военные, лишившись своих позиций, будут возмущаться поведением дипломатов.

Ракетную проблему решил Горбачев. Он в конце концов принял вполне разумный «нулевой вариант» Рейгана. В декабре 1987 года Рейган и Горбачев подписали Договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности. Все «Пионеры» пришлось уничтожить. Огромные деньги и силы были потрачены зря.

Борис Иосифович Поклад ведал в Министерстве иностранных дел отношениями с европейскими социалистическими странами. Во время очередной поездки в Польшу его поразило, что сотрудники посольства и сами поляки по-разному оценивали происходящее в стране.

Борис Поклад передал свои впечатления послу — им был Станислав Антонович Пилотович, недавний секретарь компартии Белоруссии. Посол безапелляционно заявил:

— Обстановка в Польше спокойная, и мы ее контролируем.

И чтобы как-то подтвердить свою правоту и закончить неприятный для него разговор, положа руку на аппарат ВЧ, сказал:

— Я чуть ли не каждый день говорю с Леонидом Ильичом.

«Наивный ты человек, — подумал Поклад. — Если завтра что-то случится в Польше, отвечать будешь ты, а Леонид Ильич будет ни при чем». И то, что потом произошло в Польше при Б.И. Аристове, было результатом тех процессов, которых не хотел замечать Пилотович.

В 1978 году Станислава Пилотовича отозвали из Варшавы. Работник его ранга обычно получил назначение в более приятную страну. Пилотовичу, отмечает Борис Поклад, «после освобождения от должности не нашлось места в министерстве иностранных дел». Его вернули в Минск на пост меньший, чем он занимал до Варшавы.

В Польшу отправили послом первого секретаря Ленинградского горкома Бориса Ивановича Аристова. В МИД ему рекомендовали не торопиться с оценкой ситуации в стране.

«Однако месяца через два-три, — пишет Поклад, — из Варшавы пришла именно такая телеграмма. Ситуация в Польше оценивалась в целом как напряженная. Эта депеша вызвала сильное раздражение на Старой площади, причем на высоком уровне… Сыр-бор разгорелся главным образом из-за того, что посол не имел права давать такую серьезную телеграмму, пробыв всего ничего в стране…»

Аристов спокойно объяснил:

— Но ведь эту телеграмму писал не я один, над ней работал коллектив посольства, который знает обстановку в Польше…

В конце эпохи Громыко страна оказалась в глухой обороне по всем направлениям — из-за Афганистана и проблемы с правами человека. Его внешняя политика ничем не могла помочь стране, дипломатия превратилась в перебранку — как при Молотове и Вышинском. Неважный итог работы министра иностранных дел. Может быть, кому-то и нравилась атмосфера вражды, но это уже, как говорится, не от большого ума.

Самая жесткая беседа в жизни Громыко состоялась после того, как рано утром 1 сентября 1983 года советский самолет-перехватчик Су-15 двумя ракетами сбил южнокорейский гражданский самолет «Боинг-747» и все 269 пассажиров погибли. Мир был потрясен. Сначала политбюро вообще отрицало, что самолет был сбит. Потом сообщили, что по самолету стреляли, но не попали. И только через несколько дней в официальном заявлении советского правительства выражалось сожаление «по поводу гибели ни в чем не повинных людей».

Ужас трагедии, помноженный на трусливое вранье советского руководства, породил волну антисоветских настроений. Соединенные Штаты пытались помешать постройке газопровода, который доставлял сибирский газ на западноевропейский рынок. Поэтому частично готовность Москвы вернуться к разрядке носила экономический характер: нужно было обеспечить нормальные экономические отношения с Западом.

Возобновились переговоры в Женеве о ракетах. Трехлетний мертвый период в советско-американских отношениях закончился в декабре 1984 года, незадолго до прихода к власти Горбачева, когда министр Громыко и госсекретарь Шульц провели переговоры в Женеве. И в декабре же Михаил Сергеевич приехал в Лондон, где очаровал Маргарет Тэтчер.

8 сентября Громыко и американский госсекретарь Джордж Шульц сели за стол переговоров. Шульц сразу сказал, что у него есть поручение президента сделать заявление по поводу сбитого самолета. Громыко сухо ответил:

— У меня есть свои предложения по повестке дня. Мало ли что вам приказал сделать ваш президент. А я хочу обсуждать вопросы, от которых действительно зависят судьбы планеты: ситуация в мире, отношения между СССР и США. В свое время я отвечу на любые ваши вопросы. И дам еще свою характеристику тому, что произошло. Но с этого начинать я не буду.

Шульц твердил, что у него есть поручение начать именно с этого. Надо заметить, что Громыко практически невозможно было вывести из себя. Даже в самые напряженные минуты выражение его лица не менялось. Но тут он покраснел и стукнул кулаком по столу:

— Ну, если так, тогда вообще разговора не будет. Так я и доложу, когда приеду в Москву, что американцы наотрез отказываются вести с нами дело, не хотят говорить о действительно животрепещущих, важнейших проблемах в мире. — Он еще раз стукнул кулаком и встал. — В таком случае не надо продолжать беседу.

Джордж Шульц тоже стукнул кулаком и тоже вскочил. Они стояли друг против друга, и было такое ощущение, что они сейчас подерутся. Остальные члены делегации не знали, что делать: вставать или не вставать. Громыко и Шульц все-таки совладали со своими чувствами, сели и продолжили беседу. Но нормальный диалог был разрушен.

Отношения с Америкой безнадежно портились. Громыко ничего не мог поделать. Сам это понимал в последние годы, нервничал. Чувствовалось, что он устал и выдохся. Американцы называли министра Мрачный Гром.

Рональд Рейган готовился к новым выборам в 1984 году, когда его соперник-демократ Уолтер Мондейл обвинил его в нежелании урегулировать разногласия с Москвой: Рейган — единственный послевоенный президент, который ни разу не встретился с руководителем Советского Союза. Нэнси Рейган и ее астролог согласились с тем, что время подходящее для оттепели. Джордж Шульц тоже настаивал на том, что пора приступить к серьезному разговору с русскими. Громыко пригласили в Белый дом поговорить о возобновлении переговоров по военным делам.

Помощники попросили Рейгана обсудить с Громыко один важный вопрос, когда они перед обедом ненадолго останутся в Овальном кабинете вдвоем. Дипломаты с удовлетворением отметили, что джентльмены что-то коротко обсудили, причем оба согласно кивнули. После обеда сотрудники Государственного департамента спросили советских дипломатов, каким же будет их ответ на заданный вопрос. Но гости даже не понимали, о чем их спрашивают.

Тогда заместитель Государственного секретаря Марк Палмер поинтересовался у охранника, который через потайное окошко наблюдал за происходящим в Овальном кабинете, что же там происходило. Выяснилось, что Рейган, которому было семьдесят три, спросил Громыко, которому было семьдесят пять, не желает ли министр воспользоваться перед обедом президентским туалетом. Громыко с удовольствием принял предложение. Он зашел первым, его примеру последовал Рейган. Они вымыли руки и в неплохом настроении отправились обедать. Продвинуть разоружение не удалось, но, по крайней мере, некоторое взаимопонимание было достигнуто.

К джентльменам присоединилась Нэнси Рейган, понимая, как важны эти переговоры. Когда все стояли с бокалами, Громыко попросил Нэнси:

— Скажите вечером своему мужу на ухо одно слово: мир.

Нэнси кивнула:

— Хорошо, я так и сделаю, а сейчас я говорю вам на ухо: мир.

«НЕ НАДО С НИМ СПОРИТЬ»

В определенной степени Громыко был машиной. Он подчинялся раз и навсегда заведенному порядку. И в его расписании находилось место для всего, что он хотел сделать. К приезду министра, рассказывал посол Ростислав Александрович Сергеев, работавший в его аппарате, помощники подбирали и клали на стол самые важные телеграммы и сообщения, поступившие за ночь из посольств и других ведомств, а также из ТАСС, где специальная группа готовила для руководства страны обзоры иностранной прессы.

Группа советников при министре существовала с 1959 года. Они приходили в МИД к восьми утра. В девять они уже докладывали Громыко о важнейших событиях в мире.

Для подготовки документа министр собирал у себя нескольких дипломатов, и они обсуждали существо проблемы. Затем отдел или управление трудились над проектом документа, через день-другой следовало представить первый набросок. Кто-то из сотрудников читал его вслух, а министр, вооружившись синим карандашом, следил по тексту, что-то правил или говорил, как следует изменить. Самые секретные документы он диктовал либо своему советнику, либо кому-то из ведущих дипломатов. Если он соглашался с документом, то ставил карандашом свои инициалы «А. Г.». Если не соглашался, то просто перекладывал в папку просмотренных документов. Бумага возвращалась назад. Почерк у него был ужасный, но секретари, помощники и машинистки научились разбирать его пометки.

Обедал он в одиночестве за маленьким столом в комнате отдыха, куда вела дверь из его кабинета. Работал в кабинете на седьмом этаже (в министерском кабинете № 706) до восьми-девяти вечера, потом ехал домой и продолжал работать дома до полуночи. Его квартира находилась сначала на улице Горького около площади Маяковского, позднее в районе Пушкинской площади и затем на улице Станиславского.

— В роли помощника в последний раз за день я приезжал к нему домой уже за полночь, чтобы забрать просмотренные им документы, — рассказывал мне Александр Александрович Бессмертных, который со временем сам станет министром. — Он был типичный трудоголик, работяга. Трудился до двенадцати, до часу ночи.

«Поздно вечером был у Андрея Андреевича дома, — записал в дневнике его заместитель Владимир Семенов. — Он с ходу задиктовал один документ, бувально на страничку, весьма изящный (не в пример тому, что я заготовил днем на ту же тему). Он не критиковал мой проект, стараясь смягчить смысл перемены, но это была с его стороны деликатность. Я это видел. И оценил, конечно. И учился. В политике бывает неловкое: возьмешь не ту ноту — и пойдет все не в нужном ключе».

По словам Фалина, министр превратил свою жизнь в сплошное бурлачество. В значительной степени — потому, что не позволял своим помощникам и заместителям никакой самостоятельности. Хотя он собрал сильную команду — Корниенко, Воронцов, Бессмертных, Карпов, Комплектов, Квицинский, Адамишин, Фалин, Добрынин. Многие из них продолжали дипломатическую службу и после его ухода.

Его первым заместителем был Василий Васильевич Кузнецов — «мудрый Васвас», как говорили в МИД. Министр занимался большой политикой, а Кузнецов вел текущие дела. Он не уклонялся от решения сложных и щекотливых вопросов и не пытался свалить опасное дело на других замов. Угрюмый от рождения, Кузнецов внешне походил на Громыко. Но коллеги высоко его ценили. Он ненавидел сталинское время, рассказывал:

— В любой момент мог раздаться стук в дверь. Никто не знал, где окажется завтра — на работе или в тюрьме.

«Василий Васильевич ведет дела по-стариковски, едва отбиваясь от текучки, не решаясь двигать крупные вопросы, — не скрывал своего недовольства Владимир Семенов. — Он способен затратить полдня на вызволение наших моряков из Ганы и отложить в сторону любые проекты большой политики… Да и ему, конечно, труднее продвигать большие дела наверху, где сейчас архиосторожны и архибдительны».

Умный и образованный, Кузнецов старательно носил маску серости. Это была единственная возможность уцелеть. Он утешал дипломатов, которые жаловались, что не удается доказать министру какую-нибудь очевидную вещь:

— Не надо с ним спорить. Если он что-то твердо решил, его не своротишь.

После ухода Кузнецова в Президиум Верховного Совета первым замом стал Георгий Маркович Корниенко. Он и взял на себя всю практическую работу по руководству министерством. О своем заместителе Громыко был высокого мнения. Оказавшийся в кабинете министра дипломат рассказывал, как Андрею Андреевичу позвонил один кандидат в члены политбюро и хотел посоветоваться. Он ехал в США во главе делегации, предполагал, что возникнет вопрос о сокращении ядерных вооружений. Так вот он намерен сказать следующее…

Громыко его прервал и сказал:

— Что бы вы ни сказали, вы можете допустить неточность, а это осложнит переговоры. Этот вопрос в Союзе знают только три человека: Брежнев, я и Корниенко.

Министр — от Молотова до Громыко — оставался для дипломатов почти божеством, абсолютно недоступным. Можно было проработать всю жизнь в МИД и ни разу не увидеть министра. К нему допускались только самые высокие по рангу дипломаты. Время приема у министра устанавливал его первый помощник Василий Георгиевич Макаров, известный своими грубыми манерами. Но министра он устраивал, поскольку, как хороший сторожевой пес, надежно ограждал от внешнего мира с его неприятностями и сюрпризами. В МИД злые языки утверждали, что есть один способ расположить к себе первого помощника — он был неравнодушен к материальным благам. Тогда дверь кабинета министра могла приоткрыться.

Громыко никого не называл по имени-отчеству, только по фамилии. За исключением членов политбюро — они друг к другу обращались по имени. Наверное, в нем это сохранилось со старых времен, но для его ближайших помощников это было не очень приятно. Один из них как-то заметил:

— Наверное, он даже не знает, как меня зовут.

В мидовских делах Громыко был неограниченным самодержцем. Но некоторые послы, лично известные генеральному секретарю и потому уверенные в себе, пытались донести свое мнение до политбюро через голову министра. Посол имел право адресовать свою шифротелеграмму не только в Министерство иностранных дел, но и отправить ее «по большой разметке», то есть всему руководству страны. Шифровки от послов они читали в первую очередь.

Громыко, ясное дело, не любил, когда послы обращались к Брежневу, минуя министра, даже прямо запрещал им это делать. Впрочем, могущественный Андрей Андреевич не всегда был властен над послами в крупных странах, позволявшими себе своевольничать. Некоторых послов и назначали без участия Громыко.

Сергей Георгиевич Лапин, который со временем возглавит ТАСС, а затем Гостелерадио, рассказывал, как его в 1965 году вызвали на заседание президиума ЦК. Брежнев заговорил о том, что нужно найти посла в Китай, — это был момент, когда отношения с Пекином стремительно ухудшались. Брежнев долго перечислял качества, нужные послу, а потом вдруг сказал:

— Мы полагаем, что такими качествами обладает товарищ Лапин.

И тут же решение было принято.

В 1973 году бывшего министра сельского хозяйства Владимира Владимировича Мацкевича назначили послом в Чехословакию. Мацкевич поехал на Смоленскую площадь в Министерство иностранных дел. В 4-м европейском отделе зашел познакомиться с Борисом Иосифовичем Покладом, который отвечал за Чехословакию.

«Мацкевич, — вспоминал Борис Поклад, — рассказал о себе, где он работал, о своем хобби — охоте. С удовольствием и довольно долго перечислял награды, которые поручил на этом поприще. Сказал, что совсем недавно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата сельскохозяйственных наук. Причем на заседании ученого совета было высказано мнение, что представленная диссертация отвечает требованиям, предъявляемым к докторским диссертациям».

— Поэтому, — небрежно сказал Мацкевич, — с отъездом в Прагу я повременю. Сначала надо защитить докторскую диссертацию, а потом уже ехать.

Через некоторое время Мацкевич заглянул в министерство, уже будучи доктором наук. Новому послу рекомендовали советником-посланником дипломата, который ему, что называется, не глянулся. Но его родственником был Петр Андреевич Абрасимов, заведующий отделом ЦК КПСС по работе с загранкадрами и по выездам. Абрасимов был человеком высокомерным и недалеким, но с большим опытом и связями, посему чувствовал себя уверенно.

Борис Поклад сказал Мацкевичу, что в таком случае вопрос можно считать решенным. Владимир Владимирович тут же возразил, заметив, что это обстоятельство его не смущает, он зайдет к Громыко и все уладит. Так и случилось. Несколько дипломатов сменили место работы, чтобы Мацкевич избавился от работника, который ему не нравился.

Но и новый советник-посланник не пришелся ему по душе. От него посол избавился иным способом. Поклада попросили позвонить Юрию Владимировичу Андропову. Председатель КГБ сказал, что резидент в Праге докладывает, и уже не в первый раз, что у советника-посланника сложились крайне плохие отношения с руководством компартии Чехословакии… Чехословацкие друзья очень жалуются на него…

— Ну, что будем делать? — спросил Андропов. И, как бы рассуждая и советуясь, сказал: — Мне кажется, надо снять напряжение. Дальше терпеть этого нельзя. Будем отзывать…

Борис Поклад обещал доложить заместителю министра, курирующему этот регион, но вопрос был уже решен.

Когда Мацкевичу исполнилось шестьдесят девять лет, его назначили послом в Австралию. Это была обычная ротация дипломатических кадров. Причем кадровики на Смоленской площади думали, что доставят Владимиру Владимировичу удовольствие: страна симпатичная, а работы значительно меньше, чем в Чехословакии. Не угадали. Мацкевич сказал Борису Покладу, что жена больна и ехать в Австралию не может, да и вообще он хочет в семьдесят лет выйти на пенсию.

— Но ведь, наверное, уже есть решение политбюро ЦК о вашем назначении! — воскликнул дисциплинированный Поклад. — Теперь уже ничего не поделаешь.

— Решение-то есть, но его можно изменить, — спокойно заметил Мацкевич. — Надо самому определиться.

Он соединился по вертушке с Константином Устиновичем Черненко, тогдашним членом политбюро и секретарем ЦК КПСС, и, говоря с ним на «ты», попросился на прием. Тот сразу же ответил: «Приезжай». Вернувшись из ЦК, Владимир Владимирович с радостью сообщил, что вопрос решен: в Австралию он не поедет, поработает еще год в Праге и спокойно уйдет на пенсию. Такого в Министерстве иностранных дел не видывали. Для карьерных дипломатов решение политбюро было законом. Выяснилось, что ради близкого к Леониду Ильичу человека и закон можно отменить…

С дипломатами, которых привечал генеральный секретарь, Громыко приходилось непросто. Валентин Фалин описывает в воспоминаниях необычную сцену в кабинете Брежнева. Присутствовали Громыко и референт генерального секретаря по международным делам Евгений Матвеевич Самотейкин. Фалин, в ту пору посол в ФРГ, обратился к Брежневу:

— Не знаю, дошла ли до вас, Леонид Ильич, моя телеграмма по итогам беседы с канцлером на прошедшей неделе. Брандт приглашал меня к себе, чтобы, по сути, заявить протест…

— Какая телеграмма? От какого числа? — Брежнев повернулся к Громыко: — Андрей, почему мне не доложили?

Громыко, метнув в сторону Фалина сердитый взгляд, произнес:

— Леонид, я тебе излагал ее содержание по телефону.

Не обращая внимания на министра, Фалин пересказал свой разговор с канцлером ФРГ Вилли Брандтом, который не без оснований упрекал советскую дипломатию в неискренности.

Громыко перебил своего посла:

— По-вашему, только западные немцы говорят правду?

Фалин обратился к генеральному секретарю:

— Леонид Ильич, разрешите мне закончить доклад, затем я буду готов ответить на вопросы, которые есть у Андрея Андреевича.

Это был прямой вызов, к такому Громыко не привык. Министр, по словам самого Фалина, потемнел лицом, сложил лежавшие перед ним бумаги, подошел к генеральному секретарю:

— Леонид, ты знаешь, у меня встреча. Я позже тебе позвоню.

После этого разговора референт генсека Самотейкин по-дружески сказал Фалину:

— На Леонида Ильича произвело впечатление, что ты не дрогнул перед Громыко. Вместе с тем он обеспокоен, во что этот инцидент тебе обойдется.

Но министр не стал мстить послу за очевидное унижение, что в общем свидетельствует в пользу Громыко. Он умел переступать через свои чувства и эмоции. Более того, когда однажды Брежнев был недоволен действиями Фалина и чуть было не отстранил его от работы, Громыко принял гнев на себя, хотя вполне мог бы и подлить масла в огонь.

«Министр, надо ему отдать должное, умел ругаться самым обидным образом, — вспоминал Юлий Квицинский. — Однажды он довел меня почти до слез, объявив ошибочной и неприемлемой формулировку преамбулы соглашения, хотя сам утвердил эту формулировку, но теперь забыл об этом. Я молча встал и вышел из кабинета министра. Через некоторое время мне сказали, что министр вызывает меня вновь. Я попросил передать, что не пойду и прошу меня от дальнейшего участия в переговорах освободить. Тогда пришел старший помощник В.Г. Макаров, который уговорил меня не делать глупостей. Когда я вернулся, министр встретил меня ворчаньем, из которого можно было разобрать такие слова, как «не работник, а красная девица», «слова ему нельзя сказать». Но браниться перестал».

Он устраивал разносы за мелкие ошибки. Но вспышки гнева были непродолжительными и часто не влияли на отношение к сотруднику. Нагрубив, иногда на следующий день извинялся. Все большие советские начальники были взбалмошны и ругливы, но Громыко все-таки не часто давал себе волю и — главное — не был мстителен и злопамятен. Не унижал и не топтал своих подчиненных.

Он, может быть, был единственным членом политбюро, который ценил и уважал талантливых и образованных людей, замечает Фалин. Брежневу тоже нравились некоторые интеллектуалы, но чисто утилитарно — они ему писали речи и книги. А Громыко таких людей продвигал и по служебной лестнице.

Павел Семенович Акопов, который работал в Египте, вспоминает, что Громыко уважал тех, кто умел за себя постоять и не трусил. Во время октябрьской войны 1973 года на Ближнем Востоке Громыко постоянно звонил в Каир — в посольстве установили аппарат закрытой связи с Москвой. Послом в Египте был Владимир Михайлович Виноградов. Президент Египта Анвар Садат обычно принимал его ночью. В один из вечеров Громыко искал Виноградова, звонил каждые полчаса, а тот все никак не возвращался от Садата. В какой-то момент Громыко не выдержал и сказал Акопову:

— Вы писать можете? Берите ручку и бумагу. — И стал диктовать:

— Передайте Садату, что у нас появилась информация о том, что англичане…

Дальше Громыко что-то говорит, а Акопов никак не может разобрать. Он несколько раз переспросил. Громыко вышел из себя и стал кричать:

— Вы что, глухой?

Акопов набрался нахальства и сказал:

— Андрей Андреевич, этот телефон не терпит крика.

Министр успокоился и стал говорить, отчетливо произнося каждое слово.

Впрочем, подчиненные Громыко чаще завоевывали его симпатии более традиционными способами. Тот же Акопов вспоминает, как министр прилетел в Каир. В отсутствие посла Акопов оставался временным поверенным в делах. Громыко пригласил его вечером на ужин. Акопов от волнения ни слова не мог вымолвить, но сообразил, что ему делать, и стал ссылаться на книгу Громыко «Экспорт американского капитала». «И вдруг я посмотрел в его глаза, — пишет Акопов. — Они засияли, он стал каким-то добрым, мягким. Представьте себе, я никогда его таким не видел. Я почувствовал, что попал в точку».

В 1961 году министр издал книгу «Экспансия доллара» — под псевдонимом. А в 1982 году уже под собственным именем — солидный том «Внешняя экспансия капитала. История и современность». За ученые труды Андрей Андреевич получил Ленинскую и Государственную премии. Экспорт капитала казался Громыко чем-то ужасным — в то время как его наследники думают только о том, как бы привлечь в Россию иностранные инвестиции, без которых невозможно развитие экономики.

«ДИПЛОМАТ КОПАЕТ СЕБЕ МОГИЛУ РЮМКОЙ»

Громыко был аскетичен в быту. Сам он почти не пил, хотя мог выпить кружку пива, снисходительно относился к увлечению горячительными напитками только в том случае, если ценил дипломата. В узком кругу в январе 1977 года сокрушался:

— Есть вопрос идейно-воспитательной работы. В 1976 году восемнадцать работников были отозваны из-за рубежа. В основном потому, что были дружны с бутылкой. Я не врач, не намерен доказывать вред алкоголя. Если человек теряет голову от рюмки, он не годится в дипломаты.

Вот какие советы Громыко-старший давал сыну, отправляя его на работу за границу:

— На приемах не пей. Дипломат копает себе могилу рюмкой. Не выпячивайся, будь скромнее. Старайся больше слушать, чем говорить. Важно слышать не себя, а собеседника. Если не уверен, что надо говорить, лучше промолчи. И еще — не заводи дружбу с иностранцами. Политикам и дипломатам это обуза.

Он и сам следовал собственным правилам. Держал язык за зубами не только в разговорах с иностранцами.

«В домашней обстановке, — свидетельствует его дочь, — папа за столом никогда не сидел на месте хозяина (в торце) и не вел себя как хозяин. Хозяйкой стола была мама… Единственный человек, который вел себя тише других и говорил меньше других, был мой папа… Папа не любил, когда кто-либо заводил разговор о политике, хмурился и переводил беседу на другую тему. А если ему задавали вопрос, касающийся политики, он говорил: «Задайте мне вопрос полегче» — и сдержанно улыбался».

Он следил за собой, делал упражнения с гантелями, много гулял — обязательно проходил десять километров в день. В Нью-Йорке, когда он приезжал осенью на сессию Генеральной Ассамблеи ООН, сотрудникам представительства приходилось сопровождать его на прогулке. Вся дипломатическая молодежь от этих прогулок стонала — пройти десять километров вместе с министром оказывалось тяжким делом.

После прогулки устраивалась трапеза. Все хотели выпить, но Громыко выпивок не одобрял. Тогда Добрынин брал на себя инициативу и говорил:

— Андрей Андреевич, может быть, пригубим что-нибудь для поднятия духа?

Если Громыко не реагировал на слова Добрынина, выпивка отменялась. Иногда Громыко говорил:

— Я не буду. А кто хочет, может выпить.

Тогда официантки ставили бутылки с водкой и вином на стол.

Все это описал Аркадий Николаевич Шевченко, который стал заместителем генерального секретаря ООН, а в 1978 году попросил политического убежища в Соединенных Штатах. Шевченко бежал после того, как его попросили срочно приехать в здание советского представительства при ООН.

Его пригласил к себе советский представитель Олег Трояновский и показал расшифрованную телеграмму из Москвы — Шевченко вызывали на родину. Телеграмма повергла Шевченко в панику. Он вернулся к себе в здание Организации Объединенных Наций и позвонил своему связному — офицеру Центрального разведывательного управления Соединенных Штатов. Шевченко ничего не сказал жене — оставил ей записку, которую она увидит только утром. Он положил в портфель снимок дочери, фотографию своей жены вместе с женой Громыко и большое групповое фото с Брежневым. Ночью Шевченко спустился по пожарной лестнице, перешел через улицу и сел в ожидавшую его машину. Его спрятали в доме, принадлежавшем ЦРУ.

Советский посол в Соединенных Штатах Анатолий Добрынин и представитель в ООН Олег Трояновский потребовали от американцев устроить встречу с Шевченко. Но это был бесполезный разговор. Два посла уговаривали его вернуться, а Шевченко повторял, что он решил остаться — и точка.

После его побега Громыко раздраженно сказал председателю КГБ Андропову, что помощников у него было много и он просто не помнит такого человека — Шевченко. Контрразведчики, которые обыскали московскую квартиру Шевченко, принесли Андропову фотографии, на которых министр иностранных дел был запечатлен вместе со своим беглым помощником в домашнем интерьере. Работая в Нью-Йорке, Аркадий Николаевич и его жена, как могли, радовали супругу министра — Лидию Дмитриевну. Сын Шевченко перечисляет подарки, которые супруги Шевченко делали жене министра..

Аркадий Шевченко подружился с сыном министра — Анатолием Громыко. Шевченко познакомился с ним, когда учился в МГИМО. Они вместе написали статью для журнала «Международная жизнь», главным редактором которого был Громыко-младший. Не эта ли дружба сыграла ключевую роль в стремительном возвышении Шевченко? Знаю еще одного человека, который сделал порядочную карьеру в Министерстве иностранных дел, написав книгу вместе с сыном министра…

Аркадия Шевченко взяли на работу в МИД, где он быстро сделал карьеру, в 1969 году стал одним из помощников Громыко. А до побега в течение пяти лет занимал почетную и приятную, хотя и безвластную должность заместителя генерального секретаря ООН по политическим делам. Этот пост сулил в дальнейшем назначение послом в крупную страну.

Шевченко попросил убежища в США за год с лишним до того, как действительно совершил побег. Для начала его уговорили поработать на американское правительство, то есть на ЦРУ. Что именно Шевченко мог передать американцам? Инструкции из Москвы насчет того, какую позицию займет в ООН советский представитель. Информационные материалы, которые рассылались по загранпредставительствам. Мог передать разговоры с высокопоставленными гостями из Москвы. Назвал сотрудников резидентур КГБ и военной разведки — всех, кого знал.

Шевченко жил в страхе. Пока он, готовясь к побегу, работал на ЦРУ, боялся, что сотрудники КГБ его заподозрят, силком посадят в самолет, привезут домой и расстреляют. Он был не далек от истины — с ним так бы и поступили, но к подозрительному резиденту в свое время не прислушались. Тогдашний резидент советской внешней разведки в Нью-Йорке генерал Юрий Иванович Дроздов, который затем стал начальником нелегальной разведки, уверяет, что сразу почувствовал, что в советской колонии в Нью-Йорке есть предатель. Хотя скорее резидентура обратила внимание на разгульный образ жизни Шевченко. Так советские люди за границей себя не ведут, решили бдительные чекисты.

На первый сигнал резидента из Нью-Йорка начальник разведки и будущий председатель КГБ Владимир Александрович Крючков не обратил внимания. После второго послания резидента — генерал Дроздов писал, что Шевченко запил, не общается с людьми, — было все-таки решено отозвать Шевченко в Москву. Но текст телеграммы составили так неумело, что Аркадий Николаевич испугался и ушел к американцам.

Почему Шевченко убежал? Политические мотивы предположить трудно. Не тот он был человек. Скорее ему очень понравился образ жизни заместителя генерального секретаря ООН и связанные с этой должностью почет, привилегии и комфорт. Не хотелось возвращаться в Москву. Видимо, что-то разладилось и в его личной жизни. Ему было сорок семь лет. Мужчины после сорока часто переживают своего рода кризис.

Американцы нашли ему женщину, профессионалку. Потом она написала мемуары, из которых следовало, что она была потрясена неопытностью советского дипломата в интимных отношениях. Прожить целую жизнь и не знать радостей жизни — она искренне ему сочувствовала. Открывшиеся радости жизни помогли Шевченко адаптироваться в Соединенных Штатах. Но, судя по всему, особенно счастливой его жизнь в Америке назвать трудно. Бывший помощник Громыко боялся, что его убьют за предательство. Но умер он своей смертью ровно через двадцать лет после своего шумного побега.

Его жена, которая вернулась в Советский Союз, не выдержала и покончила с собой. Его сын Геннадий, успешно начавший службу в Министерстве иностранных дел, лишился работы и многие годы провел в общении с сотрудниками КГБ.

МАСКА, КОТОРАЯ ПРИРОСЛА К ЛИЦУ

Люди, работавшие с Громыко, оценивают его по-разному. Большинство уверено, что он и в частной, личной жизни был таким же сухарем, как и на службе.

«Папа в принципе был аккуратистом, — рассказывала его дочь. — У него каждая вещь лежала на своем месте. Он всегда носил рубашки с галстуком. Я не помню, чтобы он был когда-нибудь в майке, в рубашке без галстука, чтобы у него был расстегнут воротничок или засучены рукава. Только когда он был уже пожилым человеком, иногда по воскресеньям надевал спортивную рубашку темно-синего или темно-серого цвета…

На пляже он никогда не раздевался. Так и сидел в брюках, рубашке с галстуком и шляпе. Снимал только пиджак. Он не считал удобным для советского посла ходить в трусах перед иностранцами. Журналисты могли изловчиться, сделать любую фотографию и представить папу в смешном или неловком виде…»

Юмора ему отчаянно не хватало. Хотя иногда он пытался шутить. Михаил Степанович Капица рассказывал, как во время разговора с Фам Ван Донгом, премьер-министром Вьетнама, Громыко предложил сделать паузу и спросил:

— Знаете ли вы, что такое обмен мнениями? — И сам ответил: — Это когда товарищ Капица приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим.

И захохотал. Капица позволил себе заметить, что бывает и наоборот.

— Но это редко! — откликнулся министр.

«Михаил Степанович Капица был личностью незаурядной, — пишет дипломат Эрнест Евгеньевич Обминский. — Блестящий знаток Азии, он мог бы сделать и более значительную карьеру, но мешали откровенный нрав и женщины. Представьте голову римского патриция на мощном теле, смелые выпуклые голубые глаза, прямой нос и чувственный рот. Ни одна женщина не могла выдержать его взгляд и поспешно опускала глаза. К тому же он умел разрядить любую официальную обстановку, и даже твердокаменный хозяин МИД А.А. Громыко не мог удержаться от улыбок, слушая его вольные речи».

Впрочем, кривая улыбка Громыко никого не радовала. Помощники министра шутили, что он «улыбается как Мона Лиза». Застегнутый на все пуговицы, Андрей Андреевич иногда демонстрировал вымученный и скупой юмор, улыбаться которому заставляли правила вежливости.

Впрочем, Брайан Уркварт, заместитель генерального секретаря ООН по политическим вопросам, вспоминая о Громыко, заметил, что «его ирония прорывалась, как луч солнца сквозь зимние облака, и оказывалась полезной при многих трудных обсуждениях. Ему нравилось отпускать короткие шутки, например сказать после длительных обсуждений резолюции: «У меня есть только одна маленькая поправка. Добавить слово «нет» в постановляющий пункт». Конечно, в результате этого резолюция утрачивала смысл, но шутка все равно вызывала смех».

Лишь немногие советские дипломаты позволяли себе шутить. Это было рискованным делом. Однажды перед началом переговоров в Москве американский дипломат заинтересовался большой малахитовой шкатулкой, стоявшей на столе. Он дотронулся до крышки, и раздался громкий звонок. Американец вздрогнул. Это был председательский звонок. Георгий Маркович Корниенко, вообще-то неизвестный пристрастием к юмору, вдруг широко улыбнулся и пошутил по-английски:

— Ну, вот и нет Вашингтона!

Анатолий Добрынин подхватил шутку:

— Скорее позвоните в Вашингтон и скажите, что это была ошибка!..

Большинству тех, кто его знал, Громыко запомнился человеком скрытным и замкнутым, лишенным человеческого тепла. Его сын рассказывал мне:

— Никогда не видел его лежащим на диване, никогда не видел небритым. Он был человеком немецкой пунктуальности. Отдыхая в Барвихе, он упал и сломал правую руку. Как же подписывать документы? Заказали печатку с факсимиле.

Но есть люди, которые уверяют, что было два Громыко — и очень разных. Один из них вполне симпатичный. Валерий Цыбуков, бывший сотрудник секретариата министра, рассказал, как Громыко назначил одного руководителя управления МИД послом. Тот уехал, а через три года умер. Громыко сказал в узком кругу:

— Когда мы его назначали послом, то знали, что он неизлечимо болен. Но мы сознательно пошли на это, чтобы дать ему возможность завершить карьеру послом Советского Союза.

Сын Хрущева Сергей Никитич вспоминал, что, когда тяжело заболела его сестра, понадобилась помощь американского врача. Но как получить для него визу? Рискнул позвонить Громыко, с которым жил в одном доме. Тот предложил зайти. Выслушал, сказал:

— Ну что же, это дело гуманное. Я постараюсь помочь. Позвони мне завтра.

Лидия Дмитриевна, оберегавшая мужа от всевозможных неприятностей, вставила:

— Андрюша, сам ты этого вопроса решить не можешь. Это надо согласовать.

Она понимала, что всякое участие в делах семейства Хрущева едва ли понравится Брежневу. Но когда на следующий день Сергей Хрущев позвонил Громыко, выяснилось, что указание выдать визу уже дано.

— В ту эпоху людям надо было выжить, — говорил Бессмертных. — Громыко был чрезвычайно осторожен. Он окружил себя защитной толстой кожей, за которой скрывался интеллигентный и ранимый человек. Эта защитная система спасала его от неудач. После войны всякое общение с внешним миром было смертельно опасно, потому что самым страшным обвинением было обвинение в шпионаже. Министерство иностранных дел находилось в зоне особого риска.

Так и появилась у него маска, которая всеми воспринималась как его истинная натура. А под маской скрывался очень интересный человек. Дипломаты, которые работали у него в группе помощников, видели его и дома, и на даче, считают Громыко одним из самых эрудированных и интеллигентных людей того времени. На его рабочем столе в кабинете оставался только маленький прямоугольник свободного места, остальное было занято книгами. Он неплохо разбирался в искусстве, очень интересовался историей, собирал историческую литературу.

Бессмертных как-то спросил министра, почему одни и те же книги так долго лежат у него на столе. Громыко ответил, что у него такое правило — пока не дочитает, в шкаф не поставит. Книги позволяли ему расслабиться, отвлечься, передохнуть.

— Помню его последнюю в роли министра встречу с госсекретарем США Джорджем Шульцем, — вспоминал Бессмертных. — Мы приехали в Женеву. Я уже был членом коллегии, руководил отделом Соединенных Штатов. За десять минут до начала переговоров зашел к Громыко. Я был уверен, что он либо читает инструкции для нашей делегации, либо просматривает так называемый «разговорник», где собран весь материал по темам, которые могут возникнуть на переговорах. Но я увидел, что он сидит и отрешенно читает какой-то детектив. Даже в ходе переговоров он находил возможность отвлечься…

Громыко был научен жизнью: слово — серебро, молчание — золото. Если вообще можно ничего не говорить, то лучше и не говорить. Он избегал встреч один на один, даже на неформальные мероприятия брал переводчика. Так ему было спокойнее. Он начинал свою карьеру в те времена, когда даже послам запрещалось встречаться с иностранцами наедине. Его привычка прятаться под маской от внешнего мира лишь иногда позволяла ему раскрываться.

— Но не зря же его называли «господином Нет», — напомнил я Александру Бессмертных.

— Такова была дипломатия тех лет, — ответил он. — Министры того времени мало чем отличались друг от друга. Холодная война весьма ограничивала дипломатию, как таковую, ведь главным достоинством дипломатов считалось умение говорить «нет». Поэтому наиболее популярной в те времена резолюцией на документе была — «оставить без ответа», то есть превыше всего ценились осторожность и умение вообще не занимать никакой позиции.

Это точно сформулировал Александр Николаевич Яковлев:

— Он выбрал формулу выживания — слово «нет». Люди гибнут на слове «да». Сказав «нет», не пропадешь.

Громыко никогда не снимал маску в том мире, где каждый взгляд, каждое слово улавливалось и анализировалось. Но как только он оказывался в кругу близких сотрудников или семьи, он превращался в иного человека.

ПОКУПКА ШЛЯП

Андрей Андреевич слыл страстным борцом с курением и алкоголизмом. На приемах мог выпить рюмку-другую водки, но курения вообще не признавал. И вдруг на одной старой фотографии — еще тех времен, когда он служил послом в США, — его помощники увидели его затягивающимся сигаретой. Они радостно положили снимок ему на стол, и он страшно смутился: скрывал, что когда-то и сам баловался табаком.

Он был неприхотлив в еде. Любил чай с сушками и вареньем, гречневую кашу. Предпочитал темные и серые костюмы. Отдыхать на юг Громыко ездил на поезде. В правительственном вагоне четыре купе, одно — большое — для министра и его жены, три поменьше — для членов семьи. На каждой остановке — кроме ночных — к Громыко приходил соответствующий первый секретарь обкома. Громыко всех расспрашивал о видах на урожай. Видимо, считал, что так надо. В Симферополе первый секретарь Крымского обкома приглашал Громыко с семьей к столу.

На отдыхе не вылезал из моря. Отмечал синим карандашом в специальной тетради, сколько он совершил заплывов, потом хвастался. После Хрущева он, как и другие члены политбюро, стал увлекаться охотой. И все говорили, что Громыко надо дарить ружья.

Друзей у него не было — ему хватало общения с семьей. Хотя даже в разговорах с сыном он был крайне осторожен, в нем всегда присутствовал внутренний цензор. Однажды рассказал дома анекдот — так это все запомнили как событие. Он, хитро глядя, спросил домочадцев:

— А что было до Сотворения мира? — Сделал паузу и сам ответил: — Госплан.

Напутствуя первого советского генерального консула в Западном Берлине в 1971 году, Андрей Андреевич пошутил:

— Вот видите, даже Наполеон был всего лишь консулом, а вы сразу становитесь генконсулом.

Громыко был предан своей жене, с которой прожил всю жизнь. Говорили, что она сильно влияла на кадровую политику министерства, потому что Андрей Андреевич к ней всегда прислушивается. Виктор Суходрев оказался свидетелем того, как министру позвонила раздраженная жена и стала жаловаться, что дочери ее дальних родственников поступали на курсы, где готовили стенографисток-машинисток для МИД. Но их не приняли, потому что они получили по двойке. Громыко вызвал своего старшего помощника, который был в курсе дела, и спросил:

— В чем дело? Почему девочки получили двойки за диктант? Это безобразие! Просто возмутительно!

Помощник стал объяснять:

— Андрей Андреевич, они наделали массу ошибок, поэтому и поставили им двойки…

Громыко разозлился:

— Я сейчас вам такой диктант задам! И вы у меня тоже двойку получите! Немедленно займитесь этим!

Суходрев рассказывает, что Лидия Дмитриевна, приезжая в США вместе с министром, ездила за покупками для всей семьи, искала товар подешевле. Громыко всегда привозил подарки первым лицам в политбюро — шляпы, рубашки и галстуки. Сам, конечно, не покупал, поручал переводчику. Лидия Дмитриевна неизменно отчитывала Суходрева за то, что он выбрал слишком дорогой товар.

Особая сложность состояла в покупке шляп. Те фасоны, которые носили в политбюро, давно вышли из моды, и в Нью-Йорке их просто не было в продаже. Но каждый год Громыко отправлял Суходрева на поиски «нужных» шляп серого цвета. Он брал образцы, привозил. Громыко придирчиво изучал. Иногда приходилось по нескольку раз ездить в магазин, где на каждой шляпе ставились инициалы будущих владельцев — Брежнева, Громыко, Андропова, Подгорного, Черненко…

Товарищам по политбюро Громыко всегда был готов посодействовать. Киевский лидер Петр Ефимович Шелест дал указание постоянному представителю Украины при ООН организовать его жене Ирине Шелест личное приглашение в Соединенные Штаты. Но на всякий случай Шелест позвонил Громыко: как на это посмотрит министр иностранных дел?

Андрей Андреевич был бесконечно любезен, сказав:

— Это правильно, пусть съездит и посмотрит другой мир.

И даже предложил взять жену Шелеста в свой спецсамолет — он летел в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН.

Громыко радел родным людям. Его дочь Эмилия вышла замуж за профессора МГИМО Александра Сергеевича Пирадова. Для него это был третий брак. Первой его женой была дочь Серго Орджоникидзе. Пирадов быстро получил ранг посла и уехал в Париж представителем в ЮНЕСКО.

«Во время войны он находился в подразделениях Смерша, после войны преподавал в МГИМО, специалист в области международноправовых проблем космоса, — вспоминал один из его парижских подчиненных. — Внешнюю политику знал из главного первоисточника — от А.А. Громыко… Но он практически не знал иностранных языков (слабо английский) и не мог обходиться без переводчиков. Это ограничивало его контактность, и он не ходил на многие приемы, устраиваемые иностранцами».

Заместителем к Пирадову прислали молодого и энергичного дипломата Владимира Леонидовича Быкова. Его успешной карьере тоже немало способствовал удачный брак. Он женился на дочери крупного партийного работника Петра Андреевича Абрасимова, который был послом в ГДР и во Франции, а в ту пору руководил отделом ЦК по работе с загранкадрами и по выездам.

На партийном собрании Владимир Быков неосмотрительно объявил, что отправлен в представительство «навести порядок». Пирадову эти слова сильно не понравились. Его тесть был влиятельнее, и Быкова отозвали в Москву.

Сын Громыко Анатолий тоже захотел попробовать себя в дипломатии. В молодом возрасте он стал советником-посланником в посольстве ГДР. Но вскоре понял, что посольская должность для него заказана, поэтому перешел на научную работу. Его сделали директором Института Африки Академии наук СССР.

Ганс Дитрих Геншер, который много лет был министром иностранных дел ФРГ, вспоминал, как он приглашал Громыко с женой к себе на ужин: «Он рассказывал нам о внуках, с которыми провел отпуск на Черном море. Они были в шутку произведены им во флотские чины за успехи в гребле: младший стал старшиной 1-й статьи, а старший — лейтенантом. Он рассказывал об их проделках на даче, о том, как они, например, за спиной охранника включили сигнализацию. Громыко сказал: «Вы можете себе представить, какие это имело у нас последствия».

ТРИ ГОДА В РОЛИ ПРЕЗИДЕНТА

Позднебрежневские времена убедили Громыко в том, что он не хуже других может руководить страной, а одной внешней политики для него маловато. Он носил не снимая почетный значок «50 лет в КПСС», демонстрируя свой солидный партийный стаж. После смерти второго секретаря ЦК Михаила Андреевича Суслова он вознамерился занять его место. Но совершил большую ошибку: позвонил Андропову и стал советоваться, не следует ли ему, Громыко, занять эту должность. Разговор получился для Андропова неприятным, потому что это кресло он уже считал своим, о чем Громыко вскоре узнал.

Юрий Владимирович однажды на политбюро серьезно возразил Громыко, пишет Фалин. Министр довольно невежливо высказался насчет того, что каждому следует заниматься своим делом, на что Андропов недовольно буркнул:

— Во внешней политике у нас разбирается лишь один товарищ Громыко.

Отношения между соперниками лишились прежней приязни. Тем более что если Черненко на встречах с иностранцами мог только прочитать подготовленный ему текст и постоянно поворачивался к Громыко, ища у него одобрения, то Андропов не нуждался в помощи министра при общении с иностранными гостями.

Смерть Брежнева Громыко перенес спокойно. Он не боялся за свое положение. Напротив, рассчитывал на повышение. Но Андропов его наверх не пустил, хотя сделал приятное предложение:

— Я, конечно, хотел бы, чтобы ты продолжал работать министром иностранных дел, но в то же время, если ты согласишься, предлагаю тебе занять пост председателя Президиума Верховного Совета. У меня нет сомнений, что все товарищи и на политбюро, и в Верховном Совете поддержат мое решение.

Громыко отказался. Андропов очень удивился:

— А я думал, тебе это предложение понравится.

Громыко объяснял потом сыну:

— Я знаю, пройдет два-три месяца после моего назначения на пост председателя, как Юрий Владимирович начнет крепко сожалеть о своем предложении.

Андропову понадобится этот пост для ведения международных дел, предсказывал Громыко. Так и произошло. В порядке компенсации Андрей Андреевич получил к посту министра должность первого заместителя главы правительства. После Андропова Громыко примеривался уже к посту генерального, но выдвинули Черненко. Как это произошло, министр обороны Устинов потом рассказал главному кремлевскому медику — академику Евгению Ивановичу Чазову:

— Мы встретились вчетвером — я, Тихонов, Громыко и Черненко. Когда началось обсуждение, почувствовал, что на это место претендует Громыко, которого мог поддержать Тихонов. Ты сам понимаешь, что ставить его на это место нельзя. Знаешь его характер. Видя такую ситуацию, я предложил кандидатуру Черненко, и все со мной согласились.

«Я всегда верил Устинову, считая его честным и откровенным человеком. Но в тот момент мне показалось, что он чуть-чуть кривит душой, — пишет Чазов. — Больной, к тому же по характеру мягкий, идущий легко на компромиссы, непринципиальный Черненко вряд ли мог противостоять настойчивому, сильному и твердому Устинову, возглавлявшему военно-промышленный комплекс».

Любопытно, что Громыко упрекал других за раболепство. Рассказывал сыну, как они с Андроповым были у тяжелобольного Брежнева. Тому нездоровилось. И он вдруг произнес:

— А не уйти ли мне на пенсию? Чувствую себя плохо все чаще. Надо что-то предпринимать.

Брежнев был настроен на серьезный, долгий разговор. Но Андропов тут же перебил:

— Леонид Ильич, вы только живите и ни о чем не беспокойтесь, только живите. Соратники у вас крепкие, мы не подведем.

Брежнев растрогался:

— Если вы все так считаете, то еще поработаю.

Громыко осуждал Андропова за лесть, но сам практически то же самое сказал уже умиравшему Черненко. Дня за три до своей смерти Константин Устинович позвонил ему:

— Андрей Андреевич, чувствую себя плохо. Вот и думаю, не следует ли мне самому подать в отставку. Советуюсь с тобой…

Громыко не хотел рисковать.

— Не будет ли это форсированием событий, не отвечающим объективному положению? Ведь, насколько я знаю, врачи не настроены так пессимистично.

— Значит, не спешить? — переспросил с надеждой в слабеющем голосе Константин Устинович.

— Да! Спешить не надо, это было бы неоправданно.

Черненко остался доволен разговором. Громыко подтвердил свою славу великого дипломата. Для страны такая дипломатия была, конечно, губительна. Но Андрей Андреевич в эти сложные годы думал о себе.

«Генеральный секретарь был болен, — вспоминал известный партийный работник Юрий Анатольевич Прокофьев. — Проходило собрание в Кремле в зале пленумов. Собрался очень узкий круг людей, и вместо Черненко с заявлением от его имени должен был выступить Виктор Васильевич Гришин.

Я должен был сидеть в президиуме рядом с Гришиным, как первый секретарь райкома партии, а Андрей Андреевич Громыко — рядом с Горбачевым. И вот, когда мы выходили на сцену, Громыко резко отодвинул меня плечом, рванулся из всех сил вперед и уселся рядом с Гришиным. Я, честно говоря, заметался, не зная, куда сесть. Смотрю: место свободное рядом с Горбачевым, я и сел рядом».

Похоже, Андрей Андреевич питал некоторые надежды возглавить страну после Черненко. Бывший председатель КГБ Крючков пишет, как в январе 1988 года ему присвоили звание генерала армии. Подписал указ Громыко как председатель Президиума Верховного Совета. Он сам позвонил Крючкову, поздравил, завязался разговор. Громыко вспоминал Андропова, Устинова. Заметил, что, наверное, скоро уйдет на пенсию:

— Боюсь за судьбу государства. В 1985 году, после смерти Черненко, товарищи предлагали мне сосредоточиться на работе в партии и дать согласие занять пост генерального секретаря ЦК КПСС. Я отказался, полагая, что чисто партийная должность не для меня. Возможно, это было моей ошибкой.

Сыну Громыко говорил, что на пост первого человека не претендует:

— Не за горами мое восьмидесятилетие. После перенесенного, как мне сказали врачи, «легкого инфаркта», да еще при аневризме, да еще после операции на предстательной железе думать о такой ноше, как секретарство, было бы безумием. Учти, у меня нет своей партийной или государственной базы, не говоря уже о военной, чтобы побороться за этот пост. Да и не хочется… Гришин, Романов, Горбачев — вот они будут претендовать.

«Я не задавала папе вопросов, была ли у него возможность стать генеральным секретарем партии, — рассказывала дочь Андрея Андреевича. — Как-то, когда папа уже был на пенсии, во время прогулки по лесу кто-то из членов семьи задал ему этот вопрос. Папа ответил: «Чтобы стать генеральным секретарем партии, мне надо было за это бороться. У меня уже большой возраст. Если бы я и стал генеральным секретарем, мне потребовалось бы огромное напряжение всех своих физических сил. Моего здоровья хватило бы только на один год работы».

Впрочем, ходят слухи, что Громыко все же пытался сговориться с председателем Совета министров Николаем Александровичем Тихоновым. Союз не получился, и Громыко понял, что его надежды иллюзорны. Но свой голос в политбюро он решил отдать подороже. После закулисных переговоров Громыко согласился рекомендовать на пост генерального секретаря Горбачева.

«Вечером на даче в Заречье, накануне заседания политбюро, где должен был быть решен вопрос об избрании нового генерального секретаря партии, раздался телефонный звонок, — пишет Эмилия Громыко-Пирадова. — Михаил Сергеевич Горбачев просил папу о срочной встрече. Папа, мама и я сидели в столовой и пили чай. Папа тотчас прошел в прихожую, надел пальто и выехал в город. Вернулся он где-то около двенадцати часов ночи. На следующий день на заседании политбюро папа выдвинул кандидатуру Горбачева на должность генсека».

11 марта на заседании политбюро, после того как академик Чазов изложил медицинское заключение о смерти Черненко, слово неожиданно взял Андрей Андреевич:

— Конечно, все мы удручены уходом из жизни Константина Устиновича Черненко. Но какие бы чувства нас ни охватывали, мы должны смотреть в будущее, и ни на йоту нас не должен покидать исторический оптимизм, вера в правоту нашей теории и практики. Скажу прямо. Когда думаешь о кандидатуре на пост генерального секретаря ЦК КПСС, то, конечно, думаешь о Михаиле Сергеевиче Горбачеве. Это был бы, на мой взгляд, абсолютно правильный выбор…

Громыко произнес настоящий панегирик будущему генсеку, подхваченный остальными членами политбюро. А Горбачев в знак благодарности оставил Андрея Андреевича в политбюро и произвел из министров в председатели Президиума Верховного Совета СССР. Этот вопрос решился 29 июня 1985 года на заседании политбюро. Михаил Сергеевич сказал:

— В нынешних условиях целесообразно, чтобы генеральный секретарь ЦК КПСС сосредоточился на вопросах партийного руководства. В связи с этим вношу предложение рекомендовать для избрания председателем президиума товарища Громыко. Андрей Андреевич — один из старейших членов партии, имеет большой политический опыт, известен как в нашей стране, так и в мире. Все это отвечает нынешней ситуации, интересам наиболее рациональной расстановки сил.

Благодаря этому Громыко еще три года провел на олимпе, тогда как остальных членов прежней команды Горбачев сразу разогнал. Потом Громыко, уйдя на пенсию, будет ругать Горбачева. Но пока оставался при должности, покорно исполнял волю очередного хозяина. Иностранные гости отмечали, что при Горбачеве «Громыко, пока он еще участвовал в переговорах, никогда не вмешивался по собственной инициативе в разговор и открывал рот, только когда его спрашивали».

Он-то прекрасно понимал, скажем, что антиалкогольная кампания поставила советских послов за границей в дурацкое и позорное положение, но беспрекословно выполнил постановление политбюро. Корниенко подготовил проект циркуляра, который запрещал подавать спиртные напитки на протокольных мероприятиях, и требовал следить за тем, не пьют ли посольские работники, а Громыко его подписал. Когда в советских посольствах перестали подавать спиртное, над нашими дипломатами откровенно смеялись, а репортеры подлавливали советских людей в магазинах, где они тайком покупали вино и виски. Угощать перестали и официальные делегации, которые приезжали в СССР, что тоже не повышало престиж государства.

2 июля 1985 года Громыко в последний раз побывал в своем кабинете в Министерстве иностранных дел. Он ни с кем не попрощался, даже не собрал коллегию. Просто встал и ушел. Сотрудники МИД сгрудились у окон, чтобы увидеть его отъезд.

Он продолжал следить за международными делами. Ему, конечно, не нравилось, что делалось без него. Один раз Громыко пригласил своего сменщика Шеварднадзе с женой к себе на дачу. Но живого разговора не получилось. Все чувствовали себя скованно.

Олег Трояновский, которого Горбачев отправил послом в Китай, нанес Громыко визит вежливости. Сказал, что задача — нормализовать советско-китайские отношения. Председатель Президиума Верховного Совета вдруг возразил, что ничего из этого не выйдет.

— Почему? — удивился Трояновский.

— Они уже слишком связаны с американцами.

Мир менялся, но Громыко жил прошлым. Он приезжал в Кремль точно к девяти часам, уточнял с помощниками распорядок дня. Выступление на XXVII съезде партии переделывал девятнадцать раз.

Громыко стал ездить по стране. Все, что он видел, производило на него тягостное впечатление. Андрей Андреевич плохо представлял себе жизнь в родной стране, был оторван, как и все члены политбюро, от реальности, не подозревал, что в магазинах пусто, что людей охватила тоска и они смертельно хотят перемен. Перестав быть министром, он оказался ненужным. По привычке высказывался на каждом заседании политбюро, но невпопад. Его речи походили на старческое брюзжание. Однажды удивленно сказал:

— Я вот тут гулял по улице Горького и газированной воды не нашел.

Горбачев смотрел на него снисходительно. Новые члены политбюро — иронически или раздраженно.

Громыко решительно выступил против любых попыток реабилитировать жертвы сталинских репрессий. Он специально взял слово на политбюро, чтобы высказаться на сей счет:

— Нельзя проходить мимо того, что у нас не перевелись люди, которые хотят, чтобы мы вернулись к переоценке прошлого, снова поставили под вопрос Сталина, индустриализацию, коллективизацию. Это просто недопустимо. Мы не можем быть добренькими. Тут сомневаться нечего…

Президент Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук Александр Александрович Никонов обратился в политбюро с просьбой реабилитировать Кондратьева, Чаянова и других выдающихся экономистов, уничтоженных Сталиным. Это особенно возмутило Громыко; их реабилитация как бы перечеркивала его собственную жизнь.

— Разве это можно делать? Это были махровые защитники кулачества. Мне самому, когда я преподавал политэкономию, приходилось разоблачать этих горе-теоретиков, выступавших главным образом под флагом защиты кулачества и свободного хуторского хозяйства. А теперь нам предлагают, видите ли, реабилитировать этих буржуазных лжеученых.

В 1988 году после отпуска Андрей Андреевич собирался лететь в Пхеньян с визитом. Но в один из сентябрьских дней к нему в Верховный Совет заехал Горбачев. Они поговорили, визит был отменен, и Громыко подал в отставку. Когда его отправляли на пенсию, он попросил: оставьте мне дачу, машину и одного помощника — писать мемуары.

Генеральный секретарь Михаил Горбачев и глава правительства Николай Рыжков подписали 20 октября 1988 года документ под названием: «О материально-бытовом обеспечении Т. Громыко А.А.»: «В соответствии с постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 17 октября 1988 г. № 1194-232 установить т. Громыко пенсию союзного значения пожизненно в размере 800 рублей. Сохранить за т. Громыко А.А. порядок пользования дачей и охраной, транспортом, курортными дачами, столом заказов, бытовыми учреждениями (пошивочная и др. мастерские) 9-го управления КГБ СССР, а также медицинское обслуживание в спецполиклинике и спецбольнице 4-го Главного управления при Минздраве, предоставлявшееся ему до ухода на пенсию».

В спальне Громыко прикрепил к стене распорядок дня и неукоснительно им руководствовался. Читал, много гулял. Ежедневно работал над мемуарами. Вскоре вышел его двухтомник под названием «Памятное». Читатели были разочарованы.

Эгон Бар писал потом: «Своими мемуарами он оскорбил себя — ведь они никак не могли быть у него такими бледными и скудными. Он утаил от грядущих поколений целое сокровище, унеся с собой в могилу опыт, знания и взаимосвязи исторических событий и характеристики личностей, которыми мог поделиться он один. Жаль, что этот выдающийся человек так и не смог сбросить чешую и, будучи слугой своего государства, счел не заслуживающим упоминания и излишним все, что выходило за рамки того трезвого и предельно скупого изложения, которое представлялось ему необходимым».

Однажды Громыко сказал дочери:

— Я знаю несколько таких вещей, что, если бы мир узнал о них, он просто бы ахнул.

— Папа, ты можешь об этом написать? — спросила Эмилия Андреевна.

— Нет.

— Почему?

— Я остался единственным свидетелем из тех, кто это знает. Остальные уже умерли. Никто не может подтвердить это сейчас. Нет, я не могу этого сделать. Вообще я много что знаю. Но это уйдет со мной в могилу…

И только однажды вечером, закончив работу над статьей о Сталине, бывший министр вдруг произнес:

— Какие вы счастливые, что не жили в то время, в которое жил я.

Громыко был и председателем комиссии по изданию дипломатических документов. Как вспоминают его сотрудники, если кто-то из них «усматривал в публикации того или иного документа некую угрозу возможного использования этого документа в неблаговидных целях нашими противниками», Громыко такого сотрудника поддерживал, и документ не публиковался. Громыко не подпускал к архиву даже бывших послов, которые хотели посмотреть свои собственные телеграммы. Академик Сергей Леонидович Тихвинский, который в Министерстве иностранных дел руководил историко-архивным управлением, вспоминает: Громыко не давал такого разрешения даже Александру Семеновичу Панюшкину, бывшему послу в Китае, бывшему начальнику 1-го Главного управления (внешняя разведка) КГБ, который до ухода на пенсию возглавлял отдел ЦК КПСС по работе с загранкадрами.

Возмущенный Панюшкин обратился к Суслову, тот позвонил Громыко, и тогда было сделано исключение. Но для себя Громыко не сделал исключения, и в его двухтомнике нет ни новых документов, ни каких-либо открытий.

* * *

В статье к девяностолетию Громыко Джил Беннет, заместитель директора департамента истории и архивов британского МИД, так сформулировал мнение британского Форин Офис о Громыко: «У советской машины нигде и никогда не было слуги более профессионального, добросовестного, последовательного, преданного, лояльного, хладнокровного, осторожного, самоотверженного и многострадального, чем Андрей Андреевич Громыко».

Он умер 2 июля 1989 года в больнице, не дожив двух недель до восьмидесятилетия. На следующий день семью навестил Горбачев, выразил соболезнование, предложил выбрать место для могилы.

5 июля с государственными почестями Андрея Андреевича похоронили на Новодевичьем кладбище. Лидия Дмитриевна пережила его на пять лет. Она умерла 9 марта 2004 года на девяносто третьем году жизни. Похоронили ее рядом с мужем, маленькое извещение появилось в «Известиях».

Угрюмое лицо Громыко с опущенными уголками рта в течение нескольких десятилетий олицетворяло внешнюю политику Советского Союза. Его устами Москва почти всегда говорила «нет». Главное для Громыко состояло в том, чтобы на всем земном шаре ни одна проблема не решалась без участия Советского Союза. Он презирал такие вещи, как права человека, но, пожалуй, был свободен от коммунистических догм. Он заботился только о постоянно растущем могуществе государства, которое выражалось в мощи армии, и о равенстве с Соединенными Штатами.

Убогость советской жизни и гнилость режима прошли мимо него. Он всю жизнь провел в министерском кабинете или в поездках за границу. Видел только то, что можно увидеть из окна правительственного лимузина. Он придерживался традиционной дипломатии XVIII столетия, предпочитая тайную дипломатию, основа которой — стремление ввести противника в заблуждение. Одному западному дипломату Громыко сказал:

— Возможно, вы, сэр, действительно говорите откровенно, но вообще-то правительства этого не делают.

Громыко очень жалел потом, что выдвинул Горбачева. Но способен ли был Андрей Андреевич поступить иначе? У него было природное чутье. Он всегда безошибочно ставил на фаворита. И разве мог он в конце жизни вдруг изменить себе и пойти против того, кто взял власть? Он был верным, надежным исполнителем воли вождя — Сталина, Хрущева, Брежнева. Это и помогло ему выжить.

Его жизненное кредо было: «не высовываться». Он всегда был осторожен, избегал неразумных, неверных и опасных шагов. Это одна из причин его долголетия в политике. Усердие, послушание, упорство — и так до конца жизни.

Часть четвертая
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ ГОРБАЧЕВЕ

Глава 9
ЭДУАРД АМВРОСИЕВИЧ ШЕВАРДНАДЗЕ. МИНИСТР, КОТОРЫЙ СТАЛ ПРЕЗИДЕНТОМ

Когда Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе вернулся в Грузию, вся прежняя ненависть к горбачевскому министру иностранных дел, который сблизился с Западом, развалил Варшавский договор, поспешно вывел советские войска из Восточной Европы и бесплатно позволил Германии объединиться, наконец-то получила оправдание. Его противники торжествовали: мы же всегда говорили, что он перевертыш! Позавчера произносил хвалебные речи Брежневу, вчера ратовал за демократию, а сегодня этот грузинский националист сам пустил в ход танки против Абхазии. По его вине погибли сотни и тысячи человек. И этот человек в 1989 году требовал наказать заслуженных российских генералов за то, что кто-то погиб в Тбилиси во время разгона незаконного митинга!

Еще в тот момент, когда Горбачев назначил Шеварднадзе министром иностранных дел, немалая часть русского общества с возмущением подсчитывала, не слишком ли много инородцев руководили внешней политикой России со времен Нессельроде.

Эдуард Шеварднадзе, как и Молотов, был министром иностранных дел дважды. Сначала с июля 1985 по декабрь 1990 года, пять с половиной лет — пока не подал в отставку. Он стал первым после Троцкого министром иностранных дел, который покинул этот пост по собственному желанию. И вновь стал министром в ноябре 1991 года. На сей раз ему суждено было занимать эту должность меньше трех недель — до исчезновения Советского Союза.

УЧИТЕЛЬ, СЫН УЧИТЕЛЯ

Эдуард Шеварднадзе родился в большой семье 25 января 1928 года в селе Мамати Ланчхутского района. Это село находится в Гурии, исторической области в Западной Грузии. Его отец, Амвросий Георгиевич, учился в Батуми и преподавал в школе русский язык и литературу. Этим заработаешь не много, поэтому он выращивал кукурузу, разводил виноградную лозу, держал пчел.

Шеварднадзе-старший не любил меньшевиков, которые после революции взяли власть в независимой Грузии, за неспособность создать эффективную экономику. Среди меньшевиков было много выходцев из Гурии. А его брат Акакий, напротив, не любил большевиков и Сталина. Бурные политические дискуссии, да еще помноженные на взрывной грузинский темперамент, происходили в присутствии будущего министра.

А еще в доме часто вспоминали двоюродного брата отца — Давида Шеварднадзе, который в 1905 году возглавил мощное восстание крестьян и погиб.

В десять лет Эдуард нанялся работать почтальоном и приносил газеты и письма из районного центра в родное село. Дорога в один конец была неблизкой — двенадцать километров. Шеварднадзе рассказывал потом, какое впечатление на него производили газеты, которые он листал: «Бесконечные здравицы в честь Сталина, вести об успехах первых пятилеток и рядом — сообщения о диверсиях и террористических актах, происках «врагов народа» и мирового капитала. Голоса моих близких, правда, которую они — каждый по-своему и каждый свою — отстаивали, звучали во мне, отзывались сомнениями, множеством трудных вопросов, и это накладывалось на прочитанное, а все вместе производило сложный и противоречивый результат».

Впрочем, скорее всего, Шеварднадзе задумался над этим не в счастливом десятилетнем возрасте, а много позже. Излишние сомнения помешали бы его удачной политической карьере. В годы массовых репрессий его отец тоже попал в черный список. Был выдан ордер на его арест. Но бывший ученик, сотрудник райотдела НКВД, предупредил учителя, и Шеварднадзе-старший исчез. Но Эдуарду, как сыну человека, попавшего под подозрение, отказали в поездке в пионерский лагерь. Для самого активного пионера школы это был удар. Но семье повезло. Угроза ареста миновала, и Амвросий Георгиевич благополучно вернулся домой.

В родном селе Мамати Эдуард окончил восьмилетку. Его старший брат Акакий погиб на войне, защищая Брестскую крепость. Эдуард на фронт не попал — война закончилась. Родители мечтали, чтобы он стал врачом, и он поступил в медицинский техникум в Тбилиси, который и закончил с отличием. Это открывало перед ним дорогу в мединститут. Но уже на первом курсе техникума он стал секретарем комсомольской организации. И когда ему предложили место в райкоме, он, не думая, согласился. Так что он стал не врачом, а инструктором райкома комсомола, потом заведующим отделом кадров и оргинструкторской работы. Пребывание в Тбилиси едва не закончилось для него плачевно. Он заболел туберкулезом, лекарств в послевоенной Грузии не хватало, и его отправили лечиться в высокогорное село. Свежий воздух оказался целительным. Болезнь прошла, и он вернулся к комсомольской работе.

В 1948 году его приняли в партию. В следующем году взяли слушателем в двухгодичную партийную школу при ЦК КП(б) Грузии. Многие партийно-комсомольские чиновники удовлетворялись и таким образованием. Шеварднадзе же поступил на исторический факультет заочного отделения Кутаисского государственного педагогического института имени А. Цулукидзе (Александр Григорьевич Цулукидзе был участником революционного движения в Закавказье).

Шеварднадзе окончил институт в 1959 году, уже будучи первым секретарем республиканского комсомола. Как и отец, он получил диплом учителя, но не русиста, а историка. В школе он никогда не преподавал.

В 1951 году во время отпуска он встретил свою будущую жену — Нанули — и влюбился. Друзья не советовали ему жениться, предупреждали:

— Испортишь анкету, и конец твоей карьере.

Отца невесты, полковника Раждена Цагарейшвили, расстреляли как врага народа. Сама Нанули сказала, что любит Эдуарда, но не хочет портить ему жизнь. Шеварднадзе поставил любовь выше карьеры. Они поженились, и это оказался на редкость счастливый брак.

Эдуард Амвросиевич стремительно поднимался вверх по служебной лестнице. Умный, энергичный, деятельный, да еще и хороший оратор, он не мог не сделать карьеры в комсомоле. Буквально каждый год он поднимался на одну ступеньку вверх.

В 1951 году его утвердили инструктором ЦК комсомола Грузии. В следующем году он уже секретарь, а затем второй секретарь Кутаисского обкома комсомола. В 1953 году его сделали инструктором Кутаисского обкома компартии Грузии и в том же году утвердили первым секретарем горкома комсомола. В его судьбе важнейшую роль сыграли события 9 марта 1956 года, когда студенческая манифестация в Тбилиси окончилась расстрелом.

ВОССТАНИЕ 1956 ГОДА

«Хозяином» Грузии в те годы был Василий Павлович Мжаванадзе. Он родился в Кутаиси, но в двадцать два года уехал из Грузии, потому что пошел служить в армию. Вернулся он на родину только через тридцать лет.

Мжаванадзе стал профессиональным армейским политработником, в 1937 году окончил Ленинградскую военно-политическую академию, был комиссаром соединений, членом военных советов разных армий, войну закончил в звании генерал-лейтенанта. После войны в качестве члена военного совета служил в Харьковском, Киевском, Прикарпатском военных округах. В Киеве он и познакомился с Хрущевым, который после войны работал на Украине. Никита Сергеевич вспомнил о нем, когда после смерти Сталина и ареста Берии для Грузии стали подыскивать первого секретаря.

Последние сталинские годы были особенно тяжелыми. По приказу Сталина там проводились массовые аресты и готовились несколько крупных дел — они были направлены против Берии. Вождь собирался его уничтожить.

Сразу же после смерти Сталина Лаврентий Павлович поставил во главе Грузии своих людей. Первым секретарем республиканского ЦК он сделал Александра Иордановича Мирцхулаву. Это бывший председатель Совмина Абхазии, полтора года он работал в Москве инспектором в аппарате ЦК. Его вернули в Грузию, а в марте 1952 года арестовали по делу так называемой мингрельской националистической группы. Это дело было направлено непосредственно против мингрела Берии. Однако в марте 1953 года Лаврентий Павлович его освободил. Правда, Грузией Мирцхулава руководил всего несколько месяцев. Когда в июне Берию арестовали, Мирцхулава поспешно присоединился к хору осуждавших, но должность не сохранил.

Хрущев не знал грузинские кадры, боялся, что там еще остались бериевские люди. Ему нужен был человек, которому он мог доверять. Василий Павлович Мжаванадзе не знал, что происходит в республике, не имел опыта хозяйственной работы. Но Хрущева его кандидатура устроила — надежный человек, грузин, а то, что давно утратил связи с республикой и чужой для местной элиты, так это только хорошо — будет ориентироваться на Москву. После сентябрьского пленума ЦК 1953 года Мжаванадзе перевели в Грузию. Он начал с чистки людей, как-то связанных с Берией, и действовал совершенно по-сталински.

Мжаванадзе вполне устраивал Хрущева. Василию Павловичу не повредило даже кровопролитие в 1956 году, когда Грузия восстала из-за Сталина. Президиум ЦК принял достаточно мягкое постановление «Об ошибках и недостатках в работе Центрального Комитета Коммунистической партии Грузии». Партийным органам республики предлагалось считать главной задачей «глубокое разъяснение решений XX съезда КПСС, антимарксистской сущности культа личности Сталина». Аппарату предлагалось «принять решительные меры по ликвидации последствий бериевщины, усилить борьбу со всякого рода проявлениями буржуазного национализма».

Мартовские события 1956 года оставили глубокий след в республике. Они больно отзовутся во время разгона митинга в Тбилиси в апреле 1989 года. Для всей страны взрыв страстей в Грузии будет полнейшей неожиданностью. Лишь немногие люди за пределами республики понимали и чувствовали настроения грузинского общества, скрытые от внешнего взгляда преувеличенным оптимизмом и восточной пышностью речей высшего начальства.

Александр Трифонович Твардовский после поездки в Тбилиси в июле 1962 года записал в дневнике крайне любопытные наблюдения:

«Главное впечатление — дымка некоторой грусти, невысказанности, притаенности чего-то, о чем не было слов и нет стихов. Сталинские времена были огромной компенсацией для национального самолюбия грузинских патриотов (или националистов?) за целые века исторической печали о минувшем давным-давно величии. Это при всем том, что он им давал духу наравне со всеми другими, если не больше, и что он как бы уже и грузином не хотел считаться.

Сразу после Сталина — настроения внезапной потери некоего первенства среди народов, а дальше и чувство вины, и опасений, и затаенной боли. И — молчанка. Никто, как мне кажется, даже не попытался затронуть эту тему, а ее же не пройдешь… Они считают, что на эту тему для них наложено табу. А поэзии делать вид, что ничего не было и ничего не случилось, — не выходит. Куда уж там до этой темы, когда они боятся сказать, что мяса нет в магазинах, чтобы не быть обвиненными в национализме…»

В этой особой любви к Сталину проявлялись подспудные настроения ущемленности и недовольства своим положением. Неожиданно для всех советских людей они вырвутся на поверхность в перестроечные годы, и Грузия одной из первых потребует выхода из Советского Союза и независимости.

Первый секретарь ЦК компартии Украины Петр Ефимович Шелест пометил в дневнике в январе 1964 года: «На станции Раздельная в двенадцати вагонах демобилизованные из армии грузины устроили пьяный дебош. Открыто высказывали недовольство в адрес Хрущева, защищали все действия и порядки при Сталине, восхваляли политику Маленкова».

Вот почему Василий Павлович Мжаванадзе вел себя крайне осторожно, когда речь шла о Сталине. На XXII съезде партии осенью 1961 года Хрущев и председатель КГБ Александр Николаевич Шелепин вновь говорили о сталинских преступлениях. 30 октября, когда съезд уже заканчивал работу, первый секретарь Ленинградского обкома Иван Васильевич Спиридонов зачитал предложение переместить прах Сталина из Мавзолея. Его предложение поддержал первый секретарь Московского горкома Петр Нилович Демичев. Следующим должен был выступать первый секретарь ЦК компартии Грузии.

Второй секретарь ЦК Фрол Романович Козлов заранее объяснил ему задачу. Но на утреннее заседание 30 октября Мжаванадзе пришел с завязанным горлом и шепотом сказал, что у него начался воспалительный процесс, он потерял голос и говорить не может. Вместо него на трибуну отправили председателя Совета министров Грузии Гиви Джавахишвили. Он был верным соратником Мжаванадзе, проработал с ним двадцать лет и должен был выручить старшего товарища. Он довольно невнятно сказал, что Грузия согласна с предложением вынести гроб Сталина из Мавзолея. Съезд проголосовал за это предложение. Ночью 31 октября гроб с прахом Сталина вынесли из Мавзолея и похоронили у Кремлевской стены.

Василий Мжаванадзе и на республиканском съезде, и на XXIII съезде КПСС критиковал воспоминания Ивана Майского, опубликованные в «Новом мире», за «слишком вольное обращение с историей». Василию Павловичу не нравилась критика Сталина.

В РОЛИ ЧИСТИЛЬЩИКА

Шеварднадзе в мартовские дни 1956 года занял благоразумную позицию. Сам он в манифестациях не участвовал, но и не спешил клеймить ее участников. Это оценили, и из Кутаиси его перевели в столицу секретарем ЦК республиканского комсомола. Ему было двадцать восемь лет. На следующий год он возглавил грузинский комсомол.

Он понравился Василию Мжаванадзе, которому события 1956 года никак не повредили. А на следующий год Мжаванадзе решительно поддержал Хрущева, когда Молотов, Маленков, Каганович и Булганин попытались снять его с поста первого секретаря. В благодарность Никита Сергеевич сделал Мжаванадзе кандидатом в члены президиума ЦК. Это укрепило его позиции, обезопасило и от московских контролеров.

Василий Павлович ощутил себя полным хозяином в Грузии, что стало благодатной почвой для массовой коррупции в республиканском аппарате. В свое время ходили слухи, что и семья первого секретаря не осталась в стороне от этого благодатного для чиновников занятия. Василий Мжаванадзе управлял Грузией девятнадцать лет. Этот период злые языки называли «викторианской эпохой» по имени его жены Виктории, которая больше всего любила бриллианты.

Забыв о том, что своей карьерой он целиком и полностью обязан Хрущеву, Василий Павлович в 1964 году принял деятельное участие в подготовке свержения бывшего благодетеля. Не только сам горячо поддержал идею убрать Хрущева, но и агитировал других видных партийных секретарей. Теперь уже Брежнев был в долгу у Мжаванадзе, и это продлило его годы у власти.

Благожелательное отношение первого секретаря помогло Эдуарду Шеварднадзе пройти по всем ступенькам комсомольской карьеры. Партийная карьера началась у него не слишком удачно. В 1961 году Мжаванадзе сделал его первым секретарем Мцхетского райкома, но Эдуард Амвросиевич жаловался друзьям, что его обидели: район дали красивый, исторический, но малозаметный в экономической и политической жизни республики. Через два года его все же перевели первым секретарем одного из райкомов в Тбилиси. Его знакомые по комсомолу помнят, что уже в те годы Шеварднадзе с горечью рассказывал о масштабах коррупции в республике. Сам он называет Василия Павловича Мжаванадзе мягким и доверчивым человеком, великодушно считая, что во всех безобразиях в республике были виноваты плохо подобранные кадры. Но на этот счет есть и другие мнения.

Когда Шеварднадзе попытался обратить внимание хозяина республики на недостойные поступки некоторых людей из его окружения, Эдуарда Амвросиевича убрали с партийной работы и сделали сначала первым заместителем, а через год республиканским министром охраны общественного порядка (после переименования в 1968 году министерства он стал министром внутренних дел). Назначение расценили как желание Мжаванадзе убрать молодого человека с партийной работы. Это ставило крест на многообещающей карьере. Но опасный для начинающего политика пост ему не повредил. Напротив, в Москве приметили молодого и искреннего борца с коррупцией. Рассказывали, как он приказал не выпускать утром такси из таксопарков, а по Тбилиси все равно ездили машины с «шашечками», и всех частников, выдававших себя за таксистов, переловила милиция. Он пытался бороться с коррупцией всеми доступными ему методами. Он проводил чистки следственного и тюремного аппарата, набирал в МВД молодежь из комсомола. Но со временем убедился, что ничего не помогает. Система перевоспитывала людей в своем духе.

Семь лет Шеварднадзе служил министром внутренних дел, получил звание генерал-майора. Ему часто потом припоминали, что он сажал людей в тюрьмы. Зато никто не может сказать, что он брал взятки или вообще замешан в чем-то недостойном. А про его предшественника нечто подобное говорили открыто. Должность министра внутренних дел могла оказаться губительной для дальнейшей карьеры Шеварднадзе. В МВД охотно переводили с партийной работы, но обратной дороги не было. Максимум, на что он мог рассчитывать, — это на перевод в союзное министерство, в Москву. Тем более что министр внутренних дел СССР Николай Анисимович Щелоков благоволил своему грузинскому коллеге. Но обстоятельства сложились для Шеварднадзе очень удачно.

В начале семидесятых Брежнев, почувствовав себя достаточно уверенно, стал менять партийное руководство в центре и на местах. Там, где у него были свои люди, вопрос решался легко. На Украине вместо хрущевского человека Петра Ефимовича Шелеста первым секретарем в 1972 году стал старый друг Брежнева Владимир Васильевич Щербицкий. В том же году настала очередь Мжаванадзе. Желание сменить первого секретаря в Грузии созревало у Брежнева постепенно.

Тот же Петр Шелест обратил внимание на один показательный эпизод. В конце ноября 1970 года в Ереване — отметить пятидесятилетие образования Советской Армении — собрались все первые секретари национальных республик. Приехал и Брежнев. Вечером собрались вместе поужинать. Первый секретарь ЦК компартии Азербайджана Гейдар Алиев, произнося тост, сказал:

— Закавказские республики живут дружно, поддерживают друг друга. Наш аксакал Василий Павлович Мжаванадзе нас направляет, мы с ним советуемся по всем вопросам.

Шелест пишет, что слова об «аксакале» восприняли как шутку все, кроме Брежнева, который насторожился и завел разговор об опасности групповщины и национальной обособленности. Петр Ефимович считает, что Брежнев поставил в личном деле Мжаванадзе жирный минус. Но дело скорее было в другом. Брежнев еще не болел, был бодр, хотел что-то сделать, а Мжаванадзе шел уже к семидесятилетию. Нужен был новый человек.

Говорят, что именно Щелоков обратил внимание генерального секретаря на подающего надежды республиканского министра внутренних дел. Сам Шеварднадзе считает, что его имя Брежневу назвал тот же Гейдар Алиев, первый секретарь ЦК компартии Азербайджана, а до того председатель республиканского КГБ.

К Алиеву в те годы в Москве относились с особым уважением. Став первым секретарем, Алиев провел массовую чистку кадров, снял с работы около двух тысяч чиновников. Часть из них была арестована, в доход государству поступило немалое число конфискованных ценностей. Правда, со временем станет ясно, что масштабы коррупции в республике не уменьшились. При Алиеве, по существу, просто произошла смена республиканской элиты. А новое руководство желало так же наслаждаться жизнью, как и прежнее. Виктор Михайлович Мироненко, в те годы видный работник Комитета народного контроля СССР, рассказывал, как, приехав в Азербайджан с проверкой, был поражен:

— В магазинах, в государственной торговле, все было как на рынке — продавцы самостоятельно устанавливали цены, покупатели с ними торговались. Продавец вел себя так, словно магазин ему принадлежал, а не государству…

От Шеварднадзе ждали таких же подвигов, как от Алиева. Решение сделать министра внутренних дел республики первым секретарем далось Брежневу нелегко. Но Шеварднадзе действительно с первого взгляда внушал симпатию и рождал уверенность в том, что он способен справиться с любым делом.

Смену руководства в Грузии провели по всем правилам. В 1972 году парторганизация Грузии была подвергнута серьезной критике. Шеварднадзе избрали первым секретарем Тбилисского горкома. Затем Василия Павловича Мжаванадзе отправили на пенсию, и в конце того же 1972 года Эдуард Амвросиевич стал первым секретарем ЦК компартии Грузии. Ему было всего сорок четыре года. Шеварднадзе стал первым секретарем сразу после партийного съезда, поэтому положенного ему членства в ЦК КПСС пришлось ждать четыре года — это произошло только в 1976 году, на XXV съезде.

ОДИН ПЕРЕД БУШУЮЩЕЙ ТОЛПОЙ

В апреле 1978 года в Грузии едва не повторилось мартовское кровопролитие пятьдесят шестого. В тот год всем союзным республикам велено было принять новые конституции, потому что был подготовлен новый Основной закон СССР. В реальной жизни это ничего не меняло, и для всех республик было чисто формальным делом — кроме Грузии, Армении и Азербайджана. В их конституциях с двадцатых годов сохранилось положение о своем языке как о государственном.

В Москве закавказским республикам велили подравняться под общий строй. Попытка убрать этот атрибут самостоятельности вызвала массовое возмущение у молодежи. Грузинские студенты, как и в марте 1956 года, устроили демонстрацию, хотя понимали, как трагически все это может закончиться. Шеварднадзе пытался объясниться с Брежневым. Тот неохотно ответил: «Это идеологический вопрос» — и переадресовал первого секретаря к Михаилу Андреевичу Суслову, как главному идеологу партии. Но догматик Суслов ничего не хотел слушать и твердил, что эта республиканская языковая аномалия противоречит марксизму.

14 апреля, в день, когда депутатам республиканского Верховного Совета предстояло голосовать за новую Конституцию, возле Дома правительства в Тбилиси собрались тысячи молодых людей. Причем в руководстве республики были люди, готовые применить в ответ силу, ввести в действие армию. Шеварднадзе еще раз позвонил Суслову, напомнил о кровопролитии 1956 года и просил доложить Брежневу, что ситуация в республике крайне серьезная и он, как первый секретарь, обязан предпринять все необходимое для сохранения спокойствия. В общем, благодаря своей настойчивости и умению убеждать Шеварднадзе добился своего — грузинский язык остался в Грузии государственным.

Он вышел к студентам, собравшимся у Дома правительства, и торжествующе сказал:

— Братья, все будет так, как вы хотите.

И огромная площадь взорвалась восторгом. Шеварднадзе стал в республике героем.

Он сумел и успокоить молодежь, и сделать так, что вся Грузия была ему благодарна. При этом он не поссорился с Москвой. Более того, Брежнев оценил политическое искусство Шеварднадзе. И через полгода, в ноябре 1978 года, сделал его кандидатом в члены политбюро. Высокое партийное звание полагалось далеко не всем руководителям республик.

На том же ноябрьском пленуме секретарем ЦК КПСС был избран Михаил Сергеевич Горбачев. С Шеварднадзе они были немного знакомы с комсомольских времен. Когда Горбачев стал секретарем ЦК по сельскому хозяйству, познакомились ближе. Горбачев часто приезжал в Грузию — отдыхал в Пицунде. Шеварднадзе возил его по республике, показывал, чего своим трудом может добиться крестьянин, если ему не мешать.

«Шестидесятые — восьмидесятые годы были, возможно, самым беззаботным периодом в истории Грузии, — вспоминает писатель Георгий Нижарадзе, — общереспубликанские потребности с избытком дотировались из центра, денежных мест было много, цвели искусство и спорт, приезжие пили дешевое вино и поражались «несоветской» атмосфере легкомыслия и веселого вольнодумства, царящей в стране. Советскую власть ругали не понижая голоса, но того, что она доживает последние годы, не мог себе представить никто».

Брежнев определенно выделял Шеварднадзе, в 1981 году наградил «Золотой Звездой» Героя Социалистического Труда. Леонид Ильич позволял ему то, что не дозволялось другим местным секретарям. Грузинской интеллигенции жилось легче, в республике сохранялось больше свободомыслия. Хотя с диссидентами здесь поступали так же жестко, как и везде, что Шеварднадзе припомнят, когда Грузия обретет самостоятельность.

18 ноября 1983 года вооруженная группа молодых грузинских диссидентствующих художников, актеров и врачей захватила самолет Ту-134 (57 пассажиров, 7 членов экипажа), следовавший по маршруту Тбилиси — Батуми — Киев — Ленинград, и потребовала от летчиков лететь в Турцию. В связи с неблагоприятными метеоусловиями самолет был вынужден, почти долетев до Батуми, вернуться в Тбилиси. Когда самолет совершил посадку, его взяли штурмом бойцы спецподразделения КГБ «Альфа». Погибли два летчика, два пассажира и бортпроводница, получили тяжелые ранения штурман и другая бортпроводница. Из числа угонщиков был убит художник Гия Табидзе, покончил с собой художник Давид Микаберидзе, были ранены актер Геча Кобахидзе, художник Сосо Церетели и врачи Паата и Кахи Ивериели. В период правления Звиада Гамсахурдиа угонщиков восславили как борцов за свободу…

Шеварднадзе, конечно, был мастер ладить с начальством. Он не забывал курить фимиам Брежневу. С восточным красноречием его молодых и талантливых помощников, сочинявших Эдуарду Амвросиевичу речи и статьи, мало кто мог соревноваться. В 1981 году после XXVI съезда партии, вернувшись в Тбилиси, Шеварднадзе с воодушевлением делился своими впечатлениями перед участниками республиканского актива:

— В каждом положении и каждом выводе доклада Леонида Ильича Брежнева, в каждом его слове звучала ленинская деловитость, ленинская целеустремленность, ленинская объективность, самокритичность, подлинно ленинский, глубоко научный подход к анализу современности. На трибуне стоял Леонид Ильич Брежнев, такой близкий и родной каждому. И каждый видел, всем сердцем чувствовал, как он мыслил и творил на съезде.

Много раз в перестроечные годы ему припоминали эти пышные речи и едко спрашивали: когда же вы были искренни, Эдуард Амвросиевич? Тогда, воспевая Брежнева, или сейчас, призывая к радикальным переменам? Шеварднадзе отвечал, что это было лишь необходимым средством:

— Мы не выслуживались перед Москвой. Мы лишь хотели создать условия, чтобы лучше служить своему народу.

В недавние времена стали известны его менее симпатичные высказывания. На пленуме ЦК КПСС 23 июня 1980 года, где задним числом обсуждался вопрос о вводе войск в Афганистан, Шеварднадзе сказал, что «смелый, единственно верный, единственно мудрый шаг, предпринятый в отношении Афганистана, с удовлетворением был воспринят каждым советским человеком». Одобрили афганскую авантюру, разумеется, все участники пленума, но зачем было делать это с такой страстью? Шеварднадзе не упустил случая вознести хвалу Леониду Ильичу:

— В сегодняшнем мире нет более авторитетного, более последовательного государственного деятеля, чем Леонид Ильич, которого глубоко уважают, которому верят. Будучи очевидцем титанической деятельности Леонида Ильича Брежнева, читая записи его бесед, фундаментальные труды, выступления по внешним и внутренним проблемам, испытываешь искреннюю радость и гордость от сознания того, что во главе партии и государства стоит человек, в котором органично сочетаются широчайшая эрудиция, ленинская принципиальность, пролетарская стойкость, революционная смелость, высокий гуманизм, редкая дипломатическая гибкость.

Речи Эдуарду Амвросиевичу писали мастера своего дела, а произносил он их с неподдельным энтузиазмом. Надо признать, что Шеварднадзе — политик хитрый, изощренный, но не трусливый. О нем рассказывают одну историю, которая кажется легендой, но характерно, что вокруг него рождаются именно такие легенды. Осенью 1977 года в Тбилиси местная футбольная команда «Динамо» играла с ворошиловградской «Зарей». Счет был ничейным. Создалась ситуация, при которой судья должен был, как казалось зрителям, назначить пенальти в ворота ворошиловградцев. Судья этого не сделал, динамовцы остались без золотой медали. Темпераментные тбилисские болельщики пришли в неистовство, немногочисленная милиция не могла с ними справиться. Тогда из правительственной ложи вышел Шеварднадзе и сумел успокоить разбушевавшуюся толпу.

МОТОРНАЯ ЛОДКА НА СМОЛЕНСКОЙ ПЛОЩАДИ

Не успели избрать генеральным секретарем Горбачева, как Шеварднадзе умело похвалил Михаила Сергеевича на первом же пленуме ЦК и решительно поддержал его линию, которая еще не была толком сформулирована. Эдуард Амвросиевич говорил о том, как весь мир откликнулся на избрание Горбачева, процитировал статью из газеты «Вашингтон пост» и добавил лукаво:

— Я знаю, что Михаил Сергеевич не любит, когда его хвалят. Но это не я, это американцы говорят…

В зале довольно засмеялись.

Никто не ждал, что Горбачев назначит его министром иностранных дел. Но Михаилу Сергеевичу был нужен не столько профессионал — их достаточно в аппарате министерства, — сколько единомышленник, союзник. Однажды они вместе отдыхали в Пицунде, говорили о происходящем в стране, и Шеварднадзе с нескрываемой горечью сказал:

— Все прогнило, все надо менять.

Во время разговора с Громыко, который уже переходил в Верховный Совет, Горбачев спросил, кого он видит на посту министра иностранных дел. Громыко сразу же назвал своего первого заместителя Георгия Марковича Корниенко, считая его самым достойным, затем как бы нехотя добавил еще две кандидатуры — посла в Соединенных Штатах Добрынина и посла во Франции Воронцова.

Горбачев выслушал его без интереса и спросил:

— Как вы смотрите на Шеварднадзе?

Даже выдержанный Громыко был поражен: республиканский партийный секретарь в роли министра иностранных дел? Но тут же справился с собой:

— Нет, нет, я не против. Я же понимаю, это продуманное предложение.

Горбачев объяснил, что на посту министра иностранных дел нужна крупная политическая фигура, человек, способный к переменам. Громыко не посмел возразить генеральному секретарю.

Недели за две до окончательного решения Горбачев позвонил Шеварднадзе в Тбилиси:

— У меня есть весьма серьезные намерения в отношении тебя. Два предложения. Конкретизировать пока не готов. Но оба потребуют твоего переезда в Москву.

Шеварднадзе, как полагалось, сказал, что для него главное — получить поддержку генерального секретаря в работе на нынешней должности. Ничего иного ему не нужно. В последних числах июня 1985 года Горбачев вновь позвонил ему и предложил занять пост министра иностранных дел. Эдуард Амвросиевич искренне удивился:

— Все, что угодно, мог ожидать, только не это. Я должен подумать. И вы еще должны подумать. Я не профессионал… грузин… Могут возникнуть вопросы.

Следующим утром он прибыл в Москву. В разговоре с Горбачевым выложил все доводы против. Дипломатия — это профессия, а у него нет опыта. И главное — этот пост все же должен занимать русский человек.

— Вопрос решен, — ответил Горбачев. — Он согласован с секретарями Центрального комитета. Твою кандидатуру поддерживает Громыко. Что касается национальности, то да, ты — грузин, но ведь советский же человек! Нет опыта? А может, и хорошо, что нет? Нашей внешней политике нужны свежесть взгляда, смелость, динамизм, новаторские подходы…

После беседы Горбачев собрал политбюро.

— Нам не найти второго Громыко, — сказал он, — с его опытом, знанием проблем внешней политики. Но ведь и сам Андрей Андреевич когда-то начинал свой путь в дипломатии не с таким опытом и знаниями, какие имеет сейчас. Я беседовал с Андреем Андреевичем о том, кого выдвинуть на пост министра иностранных дел. Квалифицированных дипломатов у нас много. Опытный работник Корниенко. Как на партийной, так и на дипломатической работе был Червоненко. В поле зрения Добрынин. И все же мысли у нас пошли в другом направлении. На пост министра нужна крупная фигура, человек из нашего с вами состава, которого мы хорошо знаем и в котором уверены.

Громыко, правда, попытался вставить слово:

— Воспитана целая когорта дипломатов.

Горбачев пропустил его слова мимо ушей.

— В результате мы остановились на том, чтобы рекомендовать Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе. Это сформировавшийся деятель, принципиальный, понимающий интересы партии. Эдуард Амвросиевич показал себя человеком закаленным, выдержанным, умеющим найти подходы к решению проблем. Необходимо иметь в виду и такой важный момент: страна у нас многонациональная, и необходимо, чтобы это находило отражение и в составе центральных органов партии. Убежден, товарищи, что это правильное решение.

Потом выступил Громыко, как всегда лояльный к мнению начальства:

— Предлагаю поддержать. Товарищ Шеварднадзе — член руководящего центра. Это важно для министра иностранных дел.

1 июля собрался пленум ЦК. Шеварднадзе перевели из кандидатов в полноправные члены политбюро. Кстати, на этом же пленуме секретарем ЦК избрали Бориса Николаевича Ельцина.

Когда Громыко освободил кабинет, Шеварднадзе впервые приехал на Смоленскую площадь. У подъезда высотного здания его ждал начальник секретариата министра, проводил на седьмой этаж, показал кабинет номер 706. В этом кабинете сидели все его предшественники, начиная с Вышинского. Шеварднадзе попросил собрать заместителей министра, откровенно сказал им:

— Положение у меня — хуже не придумаешь. Удивить вас познаниями в области внешней политики не могу. Могу лишь обещать, что буду работать так, чтобы мне не было стыдно перед вами, а вам — за меня. Мне придется особенно трудно на фоне авторитета Андрея Андреевича. Что я по сравнению с ним, крейсером внешней политики? Всего лишь лодка. Но с мотором.

Шутка всем понравилась.

КАКИЕ У ВАС ПЛАНЫ НА ВЕЧЕР?

Когда назначили Шеварднадзе, лучшие умы министерства впали в прострацию. Считали, что если остановятся на профессионале, то министром станет Корниенко. Если выбор падет на политика — то это будет Виталий Иванович Воротников, председатель Совета министров РСФСР. Высокомерные дипломаты, в большинстве своем выпускники элитарного Института международных отношений, не ожидали, что пришлют провинциала, грузина. Карьерные дипломаты — это спаянное братство. Они гордятся своим профессионализмом и не любят выдвиженцев, считая, что они никогда не получили бы столь высокий пост, если бы пытались сделать обычную дипломатическую карьеру.

В курилках нового министра презрительно называли «кутаисским комсомольцем». Говорили, что он не только мира, но даже и Советского Союза толком не знает, иностранными языками не владеет, да и по-русски говорит неважно… Решили, что внешней политикой новый генеральный будет заниматься сам, а Шеварднадзе, бывшего эмвэдэшника, назначили для того, чтобы он перетряхнул министерство и разогнал пижонов, которые оторвались от действительности и только за границу ездят. Ждали опричнины.

Ревниво следивший за своим сменщиком Громыко жаловался сыну:

— Шеварднадзе устроил настоящую экзекуцию профессиональным кадрам только потому, что многие дипломаты не пели ему аллилуйю, сохраняли достоинство и не лакействовали. В министерстве царит атмосфера уныния и страха.

Но все было не так. Шеварднадзе чисток не устраивал, вообще никого не уволил. Напротив, двери министерского кабинета на седьмом этаже раскрылись для широкого круга сотрудников министерства. Шеварднадзе приглашал их не для того, чтобы устроить разнос или дать указание, а для того, чтобы выслушать их мнение. Приезжая в какую-нибудь страну, он выступал перед советскими дипломатами в посольстве, чтобы рассказать им, что происходит в Москве. Он был откровенен с журналистами.

Талантливые люди при нем процветали, причем даже те, кто придерживался иного политического направления. За год он сумел вникнуть в новую работу и привлек на свою сторону аппарат дипломатической службы. С собой из Тбилиси он привел только одного помощника — Теймураза Георгиевича Мамаладзе-Степанова, талантливого журналиста, который потом работал в «Известиях». Вторым помощником стал Сергей Петрович Тарасенко, один из руководителей американского отдела МИД. Правда, в министерстве устроили кампанию борьбы с семейственностью. Если в МИД работали отец и сын, то кого-то одного просили уйти. Но это была идея секретаря ЦК Егора Кузьмича Лигачева. Он и прислал в министерство нового заместителя по кадрам Валентина Михайловича Никифорова, тот получил указание брать в МИД побольше детей рабочих и крестьян, а также партийно-комсомольских активистов.

Первоочередную программу действий Шеварднадзе выработал вдвоем с Горбачевым: установить нормальный диалог с Соединенными Штатами; идя на компромисс, добиваться ограничения военных потенциалов Востока и Запада; вернуть советские войска из Афганистана; нормализовать отношения с Китаем. Сверхзадача состояла в том, чтобы вывести страну из враждебного окружения, уменьшить давление на нее, создать благоприятные внешние условия для перемен и дать Горбачеву возможность заняться внутренними делами.

Своим помощникам в министерстве он откровенно сказал:

— Я ведь могу сидеть тихо, ничего не делать, наслаждаться жизнью. Но внешняя политика зашла в тупик, страну нужно вытаскивать из ямы.

Горбачев в первом же интервью «Правде» отметил, что не намерен смотреть на мир через призму отношений с США, какими бы важными они ни были сами по себе. Первым иностранным гостем был итальянский премьер Беттино Кракси. Вилли Брандт пять часов говорил в Москве о необходимости особых отношений с европейскими социал-демократами. Начался диалог с китайцами, с которыми условились вновь обращаться друг к другу «товарищ». Новый министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе поехал прежде всего в Токио. И было объявлено о моратории на ядерные испытания.

У Шеварднадзе оказалось совсем мало времени на подготовку. В том же июле 1985 года он отправился в Хельсинки, где собрались министры тридцати пяти стран Европы, США и Канады, чтобы отметить десятилетие подписания Заключительного акта. В определенном смысле это были «смотрины» нового министра. Для всего мира появление Шеварднадзе оказалось событием — на памяти целого поколения не было иного советского министра, кроме Громыко.

Его помощник Теймураз Мамаладзе вел дневник и опубликовал в журнале «Дружба народов» заметки о своем бывшем шефе. Шеварднадзе фигурирует в записках как Седой.

«30 июля 1985 года, Хельсинки

— Боже мой, он улыбается! — Сакральный ужас на лице Его Превосходительства имярек из маленькой среднеевропейской страны. Мистическое потрясение, смешанное с восторженным недоверием: боже, новый советский министр улыбается! Более того — смеется! И даже острит!

Министерский дебют Седого на международной арене. Речь тускла. Но десятилетие Хельсинкского акта — его торжество. Он — гвоздь программы. Блестящий, острый, хорошо откованный гвоздь. Легенды сопутствуют ожиданиям. Про вас сочиняют истории, героем которых вы обязаны быть. Будто бы в Хельсинки Седой положил перед Шульцем грузинский кинжал в драгоценных ножнах и сказал:

— Я разоружился, теперь ваша очередь…

«Ничего подобного не было, — говорит Седой, — а было вот что…»

Шульц подвел к Эдику какую-то миниатюрную девушку в строгом брючном костюме мышиного цвета. Она напоминала мышку, которая запуталась в копне собственных волос.

— Я хочу представить вам мою лучшую телохранительницу, — сказал Шульц.

У него это называлось «снять мерку».

Седой оглядел несоразмерность охраняемого тела и тела охраны, крепко пожал стальную мышиную лапку и сказал:

— Наконец-то я убедился, что судьба Америки в надежных руках.

Дебют гурийского юмора на европейской сцене прошел под сплошной гомерический хохот. Давно так не смеялись на международных форумах.

Уж если кто-то желает снять с вас мерку — пусть делает это под вашу диктовку: «Мой размер — такой-то».

— Кто я такой в сравнении с господином Шульцем? Но если за ним опыт, то за нами — правда!

Домашняя заготовка. Впервые применена на Смоленской площади в день вступления в должность.

— Кто я в сравнении с Андрей Андреичем? Он — большой океанский лайнер, я — маленькая лодка. Но — моторная!

В новую должность Седой вступал под смех облегчения мировой общественности, подчиненных и коллег».

Вовремя сказанная шутка помогала Шеварднадзе в сложных дипломатических баталиях. Вот еще отрывок из записок его помощника:

«23 марта 1988 года, Белый дом

В и ц е — п р е з и д е н т Б у ш. Нас очень беспокоит проблема безопасности на Олимпийских играх в Сеуле.

С е д о й. Я уверен, игры пройдут хорошо.

П р е з и д е н т Р е й г а н. Оставьте нам хотя бы несколько медалей.

С е д о й. Этот вопрос можно будет обсудить сегодня на вечернем раунде наших переговоров. Если с вашей стороны будут уступки по вопросам стратегической оборонной инициативы. (Общий смех.)»

Умения ладить с людьми и говорить приятные им вещи, неизменно добиваясь своего, Шеварднадзе не занимать.

В Министерство иностранных дел на встречу с аппаратом и послами, которых со всего мира собрали в Москву, приехал Горбачев. Шеварднадзе, вспоминает Борис Дмитриевич Панкин, тогда посол в Швеции, стал говорить, какая им оказана огромная честь, что генеральный секретарь впервые за всю историю государства посетил МИД. На эти слова Горбачев отозвался, что ничего особенного в этом нет и не надо преувеличивать. Шеварднадзе с мягкой улыбкой сказал, что он замечание генерального секретаря, разумеется, принимает к исполнению, но сейчас все-таки будет читать то, что у него написано. Зал заулыбался.

Министру пришлось нелегко. Его ждали мучительные переговоры с американцами об ограничении ядерных вооружений. Предстояло в краткий срок освоить огромный массив информации. И когда его постепенно знакомили с этой проблематикой, он был просто в отчаянии, говорил:

— Зря я согласился на эту должность! Это же невозможно понять.

Помощников поражала его способность мгновенно вникнуть в суть обсуждаемой проблемы. Память у него была замечательная — не хуже, чем у Громыко. Шеварднадзе не изображал из себя всезнайку. Принимая дипломатов, которые вели переговоры с американцами по стратегическим вооружениям, он несколько застенчиво сказал:

— Я первоклассник, не смущайтесь. Хочу, однако, все знать и сам понимать.

Если чего-то не понимал, он спрашивал, просил объяснить. Сказанное запоминал. Ему очень помогали природный ум и быстрая реакция. Поэтому он не боялся полемики, «ближнего боя» и не старался удержать противника на дистанции.

Громыко не разрешал на переговорах синхронного перевода, всегда настаивал на последовательном. Эта процедура сильно затягивала переговоры, но давала Громыко дополнительное время на размышление. При синхронном переводе непросто уловить тонкости, детали. А вот Шеварднадзе возмущался, если ему предлагали последовательный перевод: жалел время. Он был самым внимательным слушателем, которого только видели в министерстве. Он поражал дипломатов способностью с ходу разобраться в сложнейших проблемах, выделить главное и не упустить ни одной мелочи.

Шеварднадзе изменил ритм мидовской жизни, вспоминает главный министерский переводчик Виктор Суходрев. Он допоздна работал, приезжал на Смоленскую площадь и в субботу. Очень удивлялся, если вечером кого-то не оказывалось на месте. Скоро все дисциплинированно сидели на местах и раньше министра домой не уезжали.

«Работа шла в сумасшедшем режиме и темпе, — пишет Юлий Квицинский. — Их задавал министр, подвергавший себя немыслимым перегрузкам. Встречи и переговоры, полеты за границу и приемы в Москве шли непрерывной чередой… Сказывался немалый политический опыт Шеварднадзе, его знание людей, искусство строить личные отношения, просчитывать ситуацию и без нужды не обострять ее».

Когда в результате сближения с Южной Кореей стали ухудшаться отношения с Северной Кореей, Шеварднадзе прилетел в Пхеньян. Обещавший быть нелегким разговор с «великим вождем» Ким Ир Сеном он начал с изысканного оборота:

— Михаил Сергеевич сказал мне: прежде чем отчитаешься передо мной, отчитайся перед товарищем Ким Ир Сеном.

«Рядом с великим вождем, — записал в дневнике помощник советского министра Теймураз Мамаладзе, — сынок, Ким Чен Ир, инфант, престолонаследник и надежда нации. Толстенький, одутловатый очкарик, низкорослый и мрачный, глядящий с подозрением на каждого, кто осмеливается посмотреть на него… Я обратил внимание на его маленькие ножки, обутые в серые туфельки с узкими загнутыми носами».

На первых переговорах с американским Государственным секретарем Джорджем Шульцем Эдуард Шеварднадзе держался спокойно, изображал внимательного и вежливого новичка, но был настороже. Шульц был хозяином, поэтому он сказал:

— Я хотел бы вам, господин министр, как гостю, предоставить слово первым.

Перед Шеварднадзе на столе лежала подборка материалов по всем вопросам, которые будут обсуждаться. И он вдруг прямо заявил:

— Вы знаете, я человек новый. Претендовать на то, что я прекрасно знаю все вопросы, которые будем сейчас обсуждать, было бы с моей стороны глупо. Поэтому заранее прощу прощения: мне приготовили справки, я их прочитаю, и это пока что все, что я могу сделать.

Простота и откровенность всем понравились. Американцы увидели, что новый министр человек разумный и уверен в себе, поэтому не боится признать, что чего-то не знает. Наши дипломаты успокоились: неприятных неожиданностей не возникнет. А закончил первую встречу Эдуард Амвросиевич неожиданно. Уже собирались расходиться, вдруг он обратился к Государственному секретарю:

— Могу я на секундочку вас задержать?

Он произнес несколько возвышенных слов о Джордже Шульце как об опытном дипломате. Американцы растаяли от удовольствия, и тут Шеварднадзе добавил:

— На вашей стороне, господин Государственный секретарь, опыт, а на нашей стороне — правда.

Американцы этого никак не ожидали. Получилось, что последнее слово осталось за советским министром. Он сразу изменил стиль и атмосферу переговоров: у нас с американцами множество проблем и противоречий, мы жестоко спорим и будем спорить, но почему мы должны вести себя как враги? И во время второй встречи с Шульцем советский министр сказал:

— Я намерен вести дело так, чтобы быть вам честным и надежным партнером, а при встречном желании — и другом.

Шульц, на которого эти слова произвели впечатление, встал и протянул ему руку.

При Шеварднадзе удалось преодолеть многолетнее недоверие между Советским Союзом и Соединенными Штатами, когда любой шаг партнера воспринимался как угроза, когда любые переговоры начинались с перечисления взаимных претензий и обвинений и иногда этим же заканчивались.

Отойти от этой линии оказалось непростым делом. Через год после прихода Горбачева к власти, в апреле 1986 года, на заседании политбюро рассматривался проект документа под названием «О политико-пропагандистских мероприятиях по противодействию антисоветской линии США». В нем предлагалось провести в Мексиканском заливе у берегов Северной Америки военно-морские маневры, практиковать «демонстративные действия с обозначением ударов по морским целям США силами ракетоносных средств, дальней авиации ВМФ СССР».

Эти предложения Горбачев вычеркнул, но говорил о том, что «в нашей пропаганде нужно использовать их болевые точки, разоблачать военно-промышленный комплекс, показывать, как они грабят мир… Пусть они нервничают, совершают ошибки».

Когда 26 апреля 1986 года произошла катастрофа в Чернобыле, иностранные послы, аккредитованные в Москве, оборвали телефоны Министерства иностранных дел. Дипломаты просили о немедленной встрече с министром: они говорили, что действуют по поручению своих правительств, которые требуют разъяснений по поводу радиоактивных элементов в атмосфере. Авария могла произойти только в Советском Союзе. Но в политбюро было принято решение организовать идеологическое обеспечение «отпора провокационной пропагандистской шумихе, поднятой на Западе в связи с событиями на Чернобыльской атомной электростанции»…

Но от этих нагубных для репутации страны привычек постепенно избавлялись.

Под обаяние Шеварднадзе быстро попали американцы.

— Шеварднадзе очень галантен, — рассказывал мне его помощник Сергей Тарасенко. — Его очень любили все девушки в Госдепартаменте, все для него делали, потому что он был очень внимателен, целовал ручки, говорил комплименты.

Он любил изображать простачка, но на самом деле наделен острой реакцией, которую обыкновенно скрывает. Однажды после переговоров с госсекретарем они вышли на улицу и пошли к машинам через коридор журналистов. Одна американская журналистка спросила его:

— Завтра выходной, как вы намерены провести свободный день?

Шеварднадзе реагировал мгновенно:

— Какие у вас предложения?

Впервые в истории отношений двух стран министры стали бывать друг у друга дома, встречаться семьями. Это не исключало споров, обид и взаимного недовольства. Но изменился сам характер отношений — не желание обмануть потенциального врага, а намерение найти разумный компромисс.

Когда Шеварднадзе с Шульцем подписывали документ по Афганистану, возникла серьезная проблема. Шеварднадзе настаивал на том, что Советский Союз, хоть и выводит войска, будет оказывать помощь Кабулу. Шульц не соглашался с такой позицией, попросил объявить перерыв, чтобы поговорить с экспертами. Помощники спросили Шеварднадзе:

— Что будем делать, если американцы не согласятся?

Шеварднадзе ни секунды не сомневался:

— Уезжаем — и до свидания.

Появился Шульц, сказал, что он очень сожалеет, но принять советское условие не может. Шеварднадзе поблагодарил и откланялся. А в самолете сказал:

— У меня такое чувство, что, пока долетим до Москвы, американцы согласятся.

И точно. Тут же отправились в Женеву, там подписали соглашение и вывели войска из Афганистана.

Первые поездки за границу были для министра не слишком приятными — в аэропорту, возле посольства его встречали пикеты: афганцы требовали вывести войска из Афганистана, прибалты — вернуть свободу их странам, евреи — разрешить советским евреям эмигрировать в Израиль. Оказавшись в Вашингтоне, Шеварднадзе вдруг вышел из здания посольства, подошел к демонстрантам, сказал:

— Я понимаю, есть проблема. Выделите три-четыре человека, пойдемте поговорим.

Посольские смотрели на министра с изумлением, настолько это казалось диким и непривычным.

— Мидовец был приучен к другому, — рассказывал мне Сергей Тарасенко. — Приезжает в министерство американский посланник с каким-то делом. Я встречаю и провожаю его после переговоров. Прощаясь, он вдруг говорит: «Ах, я забыл передать важный документ» — и сует мне бумагу. А это список отказников, людей, которым отказано в выезде за границу. За них американцы хлопочут, но в советские времена с ними просто не разговаривали на эти темы и никакие списки не принимали, чтобы не давать повода для продолжения разговора. И если по неопытности берешь этот список, то рискуешь быть уволенным. Руки надо было за спину прятать и ни в коем случае не брать опасный документ.

А когда на первой встрече Шульц осторожно завел разговор об отказниках, Шеварднадзе ему укоризненно сказал:

— А что же вы права человека ставите на третье место? Давайте каждую встречу начинать с обсуждения прав человека.

Шульц просто не верил своим ушам. А Шеварднадзе спокойно принимал списки отказников. Пустых обещаний не давал, но под каждую встречу с американцами выбивал из КГБ разрешения отпустить очередную группу. А ведь не выпускали по самым дурацким причинам — в основном чтобы статистику не портить. Скажем, директор института говорил: «Из моего института никто не уедет». Или местный партийный босс брал на себя обязательство: «У меня в области желающих уехать нет». И никто всерьез не принимал международные обязательства обеспечить человеку право свободно покидать страну и возвращаться домой. Это было характерно для советской системы: с большой помпой подписать любое международное соглашение, но пальцем не пошевелить для того, чтобы в соответствии с ним изменить внутреннее законодательство.

Министр обратился к мидовцам с предложением: давайте вместе думать над новой концепцией внешней политики. В посольства были отправлены телеграммы: ждем свежих идей. И многие очень быстро откликнулись, вспоминает посол Владимир Ступишин. МИД начал борьбу с другими ведомствами за приведение законодательства в соответствие с Заключительным актом, подписанным в Хельсинки. Дипломаты попросту надували ЦК КПСС, преподнося уступки Западу как победу, а потом внедряя обязательства гуманитарного свойства в советские законы.

Шеварднадзе первым решил, что дипломаты обязаны правдиво рассказывать стране о том, что происходит в мире. Он также полагал, что МИД должен привлекать в страну все хорошее, что есть в мире, использовать мировой опыт.

ЛУЧШИЙ ДРУГ — В ТЮРЬМЕ

Пока новый министр ездил по миру, встречался с президентами и главами правительств, утверждая новый стиль советской дипломатии, в Грузии разворачивались события, которые могли сломать его карьеру. Горбачев для порядка спросил у Шеварднадзе, кого он рекомендует на пост первого секретаря ЦК в своей родной республике. Шеварднадзе назвал Тенгиза Николаевича Ментешашвили, который работал у него вторым секретарем в ЦК комсомола, потом первым секретарем Тбилисского горкома, а последние годы в Москве секретарем Президиума Верховного Совета СССР. Но Горбачев поставил во главе республики более молодого секретаря ЦК компартии Грузии по сельскому хозяйству Джумбера Ильича Патиашвили. Наверное, это была ошибка. Другой человек на этом посту, возможно, уберег бы республику от губительных катаклизмов…

Патиашвили, выпускник Грузинского сельскохозяйственного института, тоже был выдвиженцем Шеварднадзе. Патиашвили на одиннадцать лет моложе Эдуарда Амвросиевича, но прошел по тем же ступенькам комсомольско-партийной карьеры: возглавлял республиканский комсомол, стал первым секретарем Горийского райкома партии — родины Сталина. В 1974 году Шеварднадзе сделал его секретарем ЦК компартии Грузии.

Первым делом Патиашвили избавился от другого секретаря ЦК — Солико Хабеишвили. Они давно конфликтовали, но в присутствии Шеварднадзе Патиашвили молчал. С отъездом Эдуарда Амвросиевича ситуация в Тбилиси изменилась. Один бывший первый секретарь райкома, обвиненный в получении взяток, дал показания и против Хабеишвили.

В том же июле 1985 года, когда Шеварднадзе осваивался в министерском кабинете, в Тбилиси собрали бюро ЦК компартии Грузии и сняли Хабеишвили с работы, назначили заместителем председателя республиканского комитета по газификации.

Солико Хабеишвили прилетел в Москву, звонил Шеварднадзе, просил о помощи. Они были не просто сослуживцами, но и близкими друзьями. Солико не сомневался, что Эдуард Амвросиевич спасет его — он член политбюро и так близок к Горбачеву. Но Шеварднадзе даже не захотел встречаться, ответил по телефону, что очень занят. Потом, когда на Хабеишвили в Грузии завели уголовное дело, он понял, что ему грозит арест, и вновь стал умолять Шеварднадзе о встрече — на сей раз через помощника министра. Тот доложил Эдуарду Амвросиевичу о просьбе Солико, от себя добавил, что надо помочь, иначе человек попадет в большую беду. Шеварднадзе промолчал, просто ничего не ответил.

Потом он говорил, что не имел права вмешиваться — это дело прокуратуры и суда. Но в реальности все было иначе. Шеварднадзе понимал, что «дело Хабеишвили» косвенно направлено против него. Все знали, что они друзья. Если он вмешается, попросит Горбачева заняться этим делом, то тем самым подтвердит свою причастность. Недоброжелатели скажут: почему он вмешивается? Хочет спасти невинного человека или пытается закрыть дело, потому что сам запачкался? Встречаться с Солико он не захотел, понимая, что его охранники из 9-го управления КГБ доложат о встрече своему начальству на Лубянке. А госбезопасность и занималась делом Хабеишвили. С аппаратной точки зрения Шеварднадзе поступил правильно, с человеческой — отвратительно. Он спас себя, бросив друга в беде. И он это понимал.

Солико Хабеишвили лег в Москве в больницу. Но сотрудники прокуратуры увезли его прямо из больницы, посадили в самолет, отправили в Тбилиси и там посадили в следственный изолятор местного КГБ. Следствие шло долго. Вероятно, ждали, что обвиняемый не выдержит и ради собственного спасения даст показания на Шеварднадзе. Солико держался, хотя понимал, что ему грозит расстрел. «Пуля для тебя уже отлита», — говорил ему начальник следственного управления МВД Грузии. В конце концов его приговорили к пятнадцати годам заключения.

Как ни странно, Хабеишвили спасли трагические события 9 апреля 1989 года, после которых Патиашвили лишился своего кресла. В августе следующего года Верховный суд Грузии пересмотрел его дело и сократил срок заключения с пятнадцати до восьми лет. Звиад Гамсахурдиа, став президентом Грузии, объявил амнистию. Солико вышел на свободу, но сидел без работы. Когда Шеварднадзе вернулся в Тбилиси, то создал для старого друга фонд «За демократию и возрождение». Шеварднадзе чувствовал себя виноватым перед Солико, хотел дать ему возможность пожить по-человечески.

Но какой-то злой рок тяготел над Солико. Он не долго наслаждался жизнью. В июне 1995 года его убили. Одни полагают, что это была расправа над другом Шеварднадзе. Другие объясняют убийство более прозаическими причинами — одна из бандитских группировок хотела прибрать к рукам гостиничный комплекс в Гудаури, построенный Хабеишвили.

Президент Грузии Шеварднадзе находился в тот день с визитом за границей. Возвращаясь на родину, он в самолете горько сказал:

— Ну, что мне теперь делать?

«Он и так много задолжал своему другу, а теперь его долг вырос до размеров жизни, — писал Теймураз Мамаладзе. — Солико умер с возгласом: «Они убивают меня!» Его мать слышала эти слова. Солико убивали на глазах матери, она стояла на балконе, провожая сына глазами, когда киллер в капюшоне начал стрелять в него».

«ЖАЛЬ, ЧТО МЫ РАССТАЕМСЯ ТАКИМ ОБРАЗОМ»

В мае 1986 года на совещании в Министерстве иностранных дел Шеварднадзе говорил о том, что надо отказаться от прежнего постулата: Советский Союз должен быть столь же силен, как и любая возможная коалиция противостоящих ему государств. Этот постулат заставлял бешено вооружаться, подорвал экономику и тем самым национальную безопасность страны. Весь мир завалили оружием, а своим гражданам не смогли обеспечить сносную жизнь. Продажа нефти принесла стране сто восемьдесят миллиардов долларов, а в магазинах пустовали полки, во всех городах вводили талоны и очереди стояли за самым необходимым.

Взгляды Шеварднадзе предопределили его столкновение с военными, которые видели, что им грозит: министр призывал к принципу разумной достаточности, что вело к ограничению военных расходов, чего его военные никак не могли допустить. Это было время, когда Европу именовали театром военных действий. Людей пугали возможностью войны и заставляли жить словно в осажденной крепости.

Горбачеву и Шеварднадзе выпала миссия закончить холодную войну. Надо было прекратить военное соперничество с Соединенными Штатами, освободить страну от гонки вооружений, которая была ей не под силу. Знающие, великолепно образованные, опытные советские дипломаты боялись мыслить по-крупному, были поглощены деталями. Шеварднадзе не был профессионалом, но парадоксальным образом непрофессионализм помогал ему принимать более смелые решения.

Когда Горбачев и Шеварднадзе начали проводить новую внешнюю политику, американский президент Рональд Рейган оставался подчеркнуто холоден. Американцы не верили в возможность крутых поворотов в политике Москвы, считали, что русские разыгрывают перед ними очередной спектакль.

Многое изменила встреча Горбачева и Рейгана в Рейкьявике в октябре 1986 года. Известный дипломат Юрий Дубинин опубликовал свои воспоминания о том, как прошла эта встреча. Горбачев приехал в исландскую столицу с грандиозным планом полного уничтожения ядерного оружия, чего американцы никак не ожидали. Они были настроены на продолжение прежних тягучих споров. А Горбачев с победным видом излагал им свой план. Он предложил наполовину сократить стратегические наступательные ядерные вооружения. В Европе согласился полностью ликвидировать ракеты средней дальности, заморозить количество ракет с дальностью полета менее тысячи километров, чтобы со временем договориться о полном уничтожении и этого класса вооружений. И наконец, Горбачев предложил переговоры о прекращении испытательных ядерных взрывов. Это была программа, рассчитанная на пять лет, которая должна была привести к полному отказу от ядерного оружия.

Американский президент не был готов к таким масштабным предложениям. Рейгану понадобилось время, чтобы проконсультироваться с Государственным секретарем Шульцем и экспертами. В обмен на свои уступки Горбачев хотел, чтобы Рейган отказался от стратегической оборонной инициативы (СОИ), то есть планов создания противоракетного оружия в космосе.

Рейгановская военно-космическая программа стала тяжким ударом для советских военных. Столько лет они создавали огромные арсеналы баллистических ракет с ядерными боеголовками, способными уничтожить Соединенные Штаты. Неужели американцы смогут запросто сбивать их в космосе и многолетние усилия пойдут прахом?

— Я все жду, — многозначительно сказал Горбачев Рейгану, — когда вы начнете делать уступки мне.

Рональд Рейган не хотел отказываться от своих космических планов. Он предложил вместо подписанного в 1972 году Договора о противоракетной обороне заключить новый, который бы позволял вести хотя бы исследовательские работы в области создания оборонительного космического оружия. Ведь нужны же гарантии на тот случай, если другая сторона или какой-то маньяк захотят нанести ядерный удар по Соединенным Штатам.

Горбачев на это ответил:

— Раз мы идем на глубокие сокращения ядерных вооружений, то должны быть уверены, что не только фактически, но даже в мыслях другая сторона не захочет поколебать стратегическую стабильность. Стало быть, нужна уверенность в бессрочном характере договора о противоракетной обороне.

Когда переговоры стали близиться к концу, Горбачев сказал, что готов идти даже на большие сокращения ядерных сил, но без определения судьбы Договора о противоракетной обороне. Вся стратегия этих сокращений рушится.

— Мы возвращаемся к исходной позиции и должны закончить встречу, — развел руками Горбачев.

— Неужели нам придется разъехаться ни с чем? — огорченно сказал Рейган.

— Фактически да, — подтвердил Горбачев.

Но когда подошло время прощаться, Михаил Сергеевич предложил сделать перерыв и продлить встречу, чтобы министры иностранных дел Шеварднадзе и Шульц попытались еще что-то придумать.

— Мы ведь с вами вправе продлить немного встречу, — резонно заметил Горбачев.

Последнее предложение советской стороны было таково. В течение ближайших пяти лет стратегические наступательные силы сокращаются вдвое. А в последующие пять лет обе страны вовсе отказываются от такого оружия. В течение этих десяти лет США и СССР не выходят из договора о противоракетной обороне. Запрещаются испытания космических элементов противоракетной обороны, разрешаются только лабораторные исследования и испытания.

Горбачев говорил Рейгану:

— Если вы через десять лет все же захотите продолжить работу над вашей программой СОИ, то мы сможем вместе это обсудить. Зачем сейчас, заранее решать этот вопрос?

Рейган опять попросил сделать перерыв. Вместе с Шульцем они ушли обсуждать советское предложение. Дискуссия у американцев получилась долгая. Они вернулись в комнату переговоров, когда уже стало темнеть. Американцы сделали две поправки. С одной разобрались легко и достигли компромисса. С другой вопрос был сложнее. Американцы предлагали разрешить обеим сторонам продолжить «исследования, разработки и испытания, разрешенные Договором по ПРО». Тонкость состояла в том, что советская делегация считала возможным разрешить только лабораторные разработки, не представляющие опасности, — без практических испытаний в космосе такое оружие не создашь.

Горбачев сразу спросил:

— Из вашей формулы исчезло упоминание о лабораторных исследованиях. Это сделано сознательно или нет?

— Да, сознательно, — ответил Рейган. — А в чем дело?

— Меня это сильно смущает, — объяснил свою позицию Горбачев. — Формулировка дает одной из сторон возможность производить эти работы и утверждать, что договор вовсе не нарушается. Создается неравная ситуация, ухудшается безопасность одной из сторон. Мы не можем снять из договора уточнение, что испытания должны ограничиваться лабораторными условиями.

— Вы разрушаете мне все мосты к продолжению моей программы СОИ, — сказал Рейган. — Я не могу пойти на ограничения такого характера, которых вы требуете.

Горбачев оставался столь же непреклонен:

— Если в отношении лабораторий это ваша окончательная позиция, то тогда мы можем действительно завершить нашу встречу.

— Да, окончательная, — подтвердил Рейган. — Но неужели ради одного слова в тексте вы отвергаете историческую возможность договоренности?

— Здесь дело не в слове, дело в принципе. Мы не можем согласиться с тем, чтобы в период, когда будет сокращаться ядерное оружие, Соединенные Штаты расширяли СОИ и шли с ней в космос.

Рейган пустил в ход последний аргумент:

— Я все же прошу вас изменить вашу точку зрения, сделать это одолжение для меня с тем, чтобы мы могли выйти к людям миротворцами.

— Согласитесь на запрещение испытаний в космосе, — стоял на своем Горбачев. — На что-то другое мы пойти не можем. На то, что могли, мы уже согласились. Нас не в чем упрекнуть.

— Жаль, что мы расстаемся таким образом, — искренне сказал Рейган.

— Мне тоже очень жаль, — ответил глубоко разочарованный Горбачев, который считал, что до успеха было рукой подать. — Я хотел договоренности и сделал для нее все, что мог, если не больше…

ПРОПАВШИЕ ТАНКИ

Практического результата в Рейкьявике достичь не удалось, но Рейган, похоже, поверил в возможность коренного поворота в отношениях с Советским Союзом. Попытка одним махом решить все военно-стратегические вопросы едва ли была возможна. Однако эта встреча заложила основу для дальнейших переговоров. Хотя пока действовала инерция ухудшения отношений.

В октябре 1986 года американскому посольству в Москве запретили нанимать на работу в посольство и в резиденцию посла советских граждан. И в Спасо-Хаус остались только три итальянца. А началось это с ареста в Нью-Йорке советского сотрудника ООН Геннадия Захарова, которого обвинили в шпионаже. В ответ в Москве посадили американского журналиста Николаса Дэнилоффа. Тогда американцы выслали больше семидесяти сотрудников советского посольства и представительства при ООН, назвав их выявленными офицерами КГБ и ГРУ…

Весной 1987 года в Москву приехал Государственный секретарь Шульц. В Спасо-Хаус устроили прием по случаю еврейской Пасхи и пригласили евреев-отказников. Шульц появился перед ними в ермолке и каждому сказал: «Никогда не отчаивайтесь!» Кошерную еду для приема доставили из Америки.

Шеварднадзе должен был договариваться не только с американцами, но и с советскими военными. Последнее иногда было сложнее… С самого начала у Шеварднадзе появились в Москве влиятельные оппоненты. Причем не только в Министерстве обороны, но и в собственном ведомстве.

Первый заместитель министра Корниенко был сторонником прежней линии Громыко. Георгий Маркович с грозным намеком говорил, что есть люди, которые выдвигают предложения, опасные для нашей безопасности, и таких людей надо привлекать к ответственности. Он находил полное понимание у начальника Генерального штаба маршала Ахромеева, который, напоминая об ошибочных решениях Хрущева по сокращению вооруженных сил, грозил, что Генштаб прекратит сотрудничество с МИД, если дипломаты будут вести опасную для страны линию.

Проблему с Корниенко решил сам Горбачев. Ему к тому же не понравилось, что на первых переговорах с Рейганом в Женеве Корниенко часто вступал в разговор, атаковал американцев, а Горбачев поневоле становился зрителем. Эта роль его не устраивала. Он перевел Георгия Марковича в аппарат ЦК КПСС первым заместителем заведующего Международным отделом. Формально это могло считаться повышением, но на практике означало отстранение от практической дипломатии.

Громыко мирился с тем, что военные рассматривали сотрудников МИД как своих подручных и не считали нужным давать какую-то информацию дипломатам, которые вели сложнейшие переговоры на разоруженческие темы. Шеварднадзе полагал, что такая практика нелепа.

Уже при Горбачеве на политбюро решили передать американцам на переговорах в Женеве определенные сведения о нашем оружии — на взаимной основе, разумеется. Но Министерство обороны шифротелеграммой передало в Женеву: американцев ознакомить с секретными данными, а гражданских членов нашей делегации не информировать. Скажем, Юлий Квицинский вел переговоры по ракетам средней дальности, но никогда не видел ракеты «Пионер» (СС-20).

Отстранение дипломатов от реальной информации рождало серьезные внешнеполитические осложнения. Советские военные утверждали, что располагают одним количеством ракет средней дальности, западные дипломаты называли другую цифру. Горбачев потребовал от Министерства обороны сообщить, сколько ракет средней дальности находится на боевых позициях и сколько лежит на складах. Оказалось, что точных данных ни у кого нет, рассказывал позднее Леонид Митрофанович Замятин, бывший заведующий Отделом внешнеполитической пропаганды ЦК КПСС. Горбачеву объяснили, как шел процесс установки ракет.

Приходил министр обороны Устинов к Брежневу:

— Леня, надо на этом вот направлении поставить еще десяток-другой ракет с ядерными боеголовками.

Брежнев, не заглядывая в поданные ему бумаги, спрашивал:

— А что, действительно надо?

— Надо. Пусть чувствуют нашу мощь!

И Брежнев подписывал решение о развертывании дополнительного количества ракет…

Это, конечно, несколько утрированное изображение процесса принятия решений в советском политическом механизме. Но правда состояла в том, что до Горбачева военные действительно получали почти все, что пожелают. При этом они спокойно нарушали любые международные договоренности. Самый красноречивый пример — история радиолокационной станции с фазированной решеткой в Красноярске, строительство которой стало нарушением столь любимого Москвой Договора о противоракетной обороне.

Советский Союз имел право установить на северо-восточном направлении станцию раннего предупреждения о ракетном нападении. По договору ее надо было строить где-то на Таймыре у побережья Северного Ледовитого океана. Но это стоило бы огромных денег. Поэтому решили построить в более удобном месте. А возможный скандал в расчет не принимали. Улаживать его пришлось Шеварднадзе.

Внешняя политика, которую проводили Горбачев и Шеварднадзе, перевернула всю птолемееву картину мира. Если США и НАТО не собираются на нас нападать, если Запад не враг, а друг, то зачем содержать такую армию и самоедскую военную экономику? Зачем пугать страну неминуемой войной, призывать людей затягивать пояса и теснее сплачиваться вокруг партии и правительства?

Военные обижались. Особенно они возражали против намерения Горбачева ликвидировать ракеты средней дальности в Европе, печально знаменитые «Пионеры», в противовес которым американцы развернули свои ракеты, и военно-стратегическое положение Советского Союза заметно ухудшилось. Маршал Ахромеев говорил Квицинскому: если сократить ракеты, то на все намеченные в Европе цели просто не хватит ядерных боезарядов. В Генеральном штабе всерьез готовились вести в Европе ядерную войну на уничтожение…

В Вашингтоне после подписания Договора об уничтожении ядерных ракет среднего радиуса действия президент Рейган, как хозяин, первым произнес речь. Он не упустил случая напомнить свою любимую пословицу «Доверяй, но проверяй». Он выговорил ее и по-русски с таким чудовищным акцентом, что понять его было невозможно. Но переводчик повторил эти слова, и тогда Горбачев не выдержал, хотя прерывать выступающего в таких случаях не принято.

Михаил Сергеевич не без раздражения громко произнес:

— Вы это всякий раз повторяете.

Зал грохнул от смеха. Когда Рейгану перевели слова Горбачева, он сам рассмеялся и несколько растерянно заметил:

— А что, мне нравится эта поговорка.

Любовь американского президента к русскому фольклору была объяснима. Американцы не доверяли советским партнерам. После подписания Договора о ракетах средней дальности американцы поставили вопрос о проверке его исполнения: давайте пришлем друг к другу контролеров. В Министерстве иностранных дел управление по проблемам ограничения вооружений и разоружению возглавлял Виктор Карпов. Потом он стал заместителем министра. Карпов поехал на ракетный завод — убедиться, что туда можно приводить американских инспекторов. А к тому времени американцам уже назвали точное количество ракет. Карпов вернулся с завода потрясенный и доложил министру:

— На заводских складах лежит еще штук двести неучтенных ракет.

Оказывается, директор держал небольшой запас — на всякий пожарный случай. Вдруг не справится с планом, или проблема с поставкой комплектующих, или еще какая неприятность — возьмет из запаса. Но как особенности функционирования советской хозяйственной системы объяснить американцам?

Советские военные ставили Шеварднадзе в глупейшее положение. Он только от западных партнеров узнавал, что именно сделали советские военные. Накануне подписания парижских соглашений об ограничении обычных вооружений на Европейском континенте советские военные официально сообщили, что у них двадцать одна тысяча танков. Но два года назад их было вдвое больше! Куда же делись остальные?

Для Запада это не было секретом: половину танков Министерство обороны просто перебросило через Урал, то есть формально убрало их из Европы. Когда военных поймали за руку, они сообщили, что за Урал перебросили восемь тысяч танков, еще восемь с половиной тысяч законсервированы, а четыре тысячи пошли в металлолом.

Шеварднадзе пришлось оправдываться, причем партнеры смотрели на него с подозрением, не веря, что министр иностранных дел сам узнал об этих манипуляциях задним числом. Министр считал, что, если подписал договор, — нужно выполнять, если обманул — надо признаться, если что-то сделал неправильно — следует извиниться. В политике главное интересы, но мораль и порядочность тоже многое значат. Если ты будешь надувать, то и тебя обманут.

Шеварднадзе стал олицетворением политики сокращения вооружений, взаимопонимания и взаимодействия с окружающим миром. Каждый его шаг вперед делал ненужными и руководителей госбезопасности, и армейских генералов с большими звездами, и командиров военно-промышленного комплекса. Министерство иностранных дел добилось подписания первых документов о мерах доверия с НАТО. Советские военные боялись натовского предложения о взаимных инспекциях как черт ладана. Но дипломаты, пишет участвовавший в этой работе посол Ступишин, доказывали, что при условии полной взаимности инспекции никак не могут угрожать нашей безопасности. Разве что заставят привести в порядок военные городки и лишний раз почистить туалеты…

Эдуард Амвросиевич смело шел на конфликт с Министерством обороны или с КГБ, когда считал их позицию вредной для страны. Раньше такого не было, считалось невозможным: политбюро — это своего рода клуб, где принято заранее договариваться, не спорить. А Шеварднадзе ясно излагал свои взгляды: вот в чем заключается интерес нашей страны, вот что нам следует сделать, прошу поддержать наши предложения. Когда военные наотрез отказывались идти на изменение советской официальной позиции, Шеварднадзе переходил к новой тактике. Дипломаты разрабатывали удобную для страны позицию, согласовывали ее с американцами. Потом Шеварднадзе докладывал Горбачеву, что есть возможность договориться с американцами. И Горбачев уже улаживал отношения с военными.

Обозленные военные стали жаловаться, что Шеварднадзе в переговорах с американцами вышел за рамки своих полномочий, и просто игнорировали то, о чем договорился министр иностранных дел. По словам Валентина Фалина, дискуссии между Шеварднадзе и начальником Генерального штаба генералом Михаилом Моисеевым, который сменил на этом посту маршала Сергея Ахромеева, были жесточайшими. Доведенный до крайности министр говорил:

— Если будет принята позиция Министерства обороны, то сами ведите переговоры с США.

Начальник Генштаба отвечал ему не менее резко:

— Мы снимаем с себя ответственность за безопасность страны, если предпочтение отдадут капитулянтской линии Министерства иностранных дел.

Юлий Квицинский рассказывал, как его отправили вместе с начальником Генштаба в Вашингтон ликвидировать очередные разногласия с американцами. Перед отлетом генерал Моисеев собрал всех у самолета и многозначительно напомнил, что он — глава делегации и не допустит, чтобы дипломаты выбалтывали американцам идеи и задумки военных, как это, мол, не раз бывало раньше. Причем военные умудрились сказать американцам, что у тех хорошие переговорщики, а с нашей стороны за столом переговоров сидят «чудаки» из МИД, которые умеют делать одни уступки. Генералы, как известно, одобряют сокращение только чужой армии. При этом они плохо понимают, что дипломаты все же умеют находить решения, которые устраивают обе стороны.

Кончилось это тем, что после тяжелых разговоров с американцами генерал Моисеев убедился, как трудно отстаивать свои позиции в диалоге, поднял руки, капитулировал и согласился со всеми американскими идеями.

Доверию в международных отношениях мешало бесконечное вранье советских политиков, которые отрицали то, что было известно всему миру, в частности помощь некоторым режимам в создании запрещенного химического оружия. Министр иностранных дел считал, что такая политика вредит стране.

В 1989 году Шеварднадзе обратился в ЦК:

«На протяжении последних нескольких лет в зарубежной печати, а также среди общественности получили хождение сообщения о причастности СССР к производству, поставкам и применению химического оружия в различных районах мира…

Так, в апреле 1988 года лидер британских лейбористов Н. Киннок обращался к М.С. Горбачеву по поводу якобы применения нашего химоружия эфиопскими войсками против повстанцев. Примерно с этого же периода распространяются сообщения о применении химоружия в Анголе против формирований УНИТА ангольскими и кубинскими войсками с намеками на советское происхождение этого оружия.

Весной 1988 года в западногерманской прессе были сообщения о поставках нами химоружия в Ирак. В августе 1988 года в США стала распространяться информация о возможном сотрудничестве между СССР и Сирией в производстве химоружия. При этом делались ссылки на визит в Сирию начальника химвойск Пикалова В.К.

В самое последнее время в США стали активно распространяться сообщения о создании КНДР военно-химического потенциала с использованием в качестве средств доставки изготовленных по нашей лицензии ракет. Как следует из сообщения нашего посольства в Пхеньяне, эта информация не лишена оснований. Наконец, американцы стали связывать нас с созданием в Ливии объекта по производству химического оружия…

Теперь уже не вызывает сомнения, что осенью 1988 года мы помогли ливийцам организовать противовоздушную оборону вокруг создававшегося ими объекта по производству химического оружия. Если за другими сообщениями о нашей причастности к военно-химической деятельности других стран есть хоть какая-то доля правды, то это, конечно, серьезно подрывает доверие к нашим неоднократным заявлениям о том, что мы никогда и никому не передавали химического оружия, не размещали его за пределами своих границ и выступаем против его распространения…

Поэтому возникает необходимость еще раз посмотреть, не даем ли мы каких-либо поводов, пусть самых мелких, для обвинений в наш адрес».

КТО ПОТЕРЯЛ ВОСТОЧНУЮ ЕВРОПУ?

Бытует мнение, что неопытного Шеварднадзе легко обводили вокруг пальца ушлые западные дипломаты. Но ведь переговоры он вел не в одиночку, рядом всегда находились профессиональные дипломаты.

— Дипломатия Шеварднадзе была нашей общей дипломатией, — говорил мне Александр Александрович Бессмертных, который сменил его на посту министра. — Мы ведь персоницифируем внешнюю политику для облегчения труда историков… Он работал рука об руку со всем аппаратом министерства, и основные идеи, например, что «наша безопасность зависит от безопасности других», — это мы сочиняли вместе.

Эпоха второй половины восьмидесятых годов в дипломатии была блистательной, что позволило стране безболезненно выйти из холодной войны, считает Бессмертных. Это был период очень творческой и активной дипломатии. Многие дипломаты были воодушевлены новыми возможностями, которые открылись с приходом в министерство Шеварднадзе. Если бы у него было дипломатическое образование, что-то он, вероятно, видел бы тоньше, но суть, основы ремесла он освоил хорошо. Это сложная профессия. Только со стороны кажется, что вся работа дипломата — ходить на приемах с бокалом шампанского и вести светские беседы. Дипломатия — зверская работа.

Многие люди, знавшие Шеварднадзе, отмечали, что Эдуард Амвросиевич проявил большие способности к дипломатии, чем можно было предположить. Он умело вел переговоры, был терпелив, находил компромиссы. Человек неординарный, с сильным и тонким умом, с кавказским магнетизмом, он использовал эти качества для приобретения друзей и нейтрализации врагов.

— Если бы можно было показать записи его бесед, вы бы почувствовали, как тонко он их вел, — говорил Бессмертных. — Стиль Шеварднадзе совершенно не был похож на стиль Громыко. У него были свои находки, свои способы убеждать собеседника. Я могу еще раз сказать, что Шеварднадзе один из выдающихся политиков второй половины XX столетия, человек, который очень много сделал для нашей страны и которого несправедливо обвиняют в том, что его политика не дала результатов.

— Принято говорить, что политика Шеварднадзе была политикой сплошных уступок, что он отдал Восточную Европу, потому что интересы России ему были безразличны. Вы согласны с такой оценкой? — спросил я Бессмертных.

— Нет. Шеварднадзе был абсолютно советским партийным деятелем, и не думаю, что он считал, будто главное для него — обеспечить интересы родной Грузии.

Что касается Восточной Европы, то вариантов было два. Либо мы силовыми методами не позволяем государствам Восточной Европы выйти из Варшавского договора, либо мы признаем собственные интересы этих государств и пытаемся соотнести их с нашими интересами.

— Только кажется, что мы всем могли руководить в Восточной Европе, а мы не контролировали ситуацию, — говорил мне Бессмертных. — У политики каждой страны есть своя логика и динамика. Если бы мы пытались силой помешать развитию событий, против нас восстал бы весь мир. Восточная Европа все равно взорвалась бы, и нашей стране был бы нанесен огромный ущерб.

Из Восточной Европы в любом случае войска надо было выводить. Вопрос состоял в том, как уйти — со скандалом и с кровью или более или менее разумно, не рождая новую волну ненависти и не дожидаясь, когда начнут стрелять в спину. Горбачев и Шеварднадзе не довели дело до кровавой драки. Не сожгли мосты, оставили возможность для новых отношений. ГДР погибла не в результате дипломатии Шеварднадзе. В тот момент, когда было принято решение открыть границу между двумя Германиями и восточные немцы хлынули на Запад, социалистическая Восточная Германия фактически перестала существовать. Все, что происходило потом, было лишь юридическим закреплением наступивших перемен.

Политические оппоненты Шеварднадзе упрекали его за то, что он слишком часто говорил своим западным партнерам «да», а надо было почаще произносить «нет». Но профессиональные дипломаты не считают, что министр был слишком уступчив. Когда партнеры никак не соглашались с предложением, в разумности которого Шеварднадзе был уверен, он проявлял жесткость и неуступчивость.

— Когда шли переговоры о судьбе Германии, — вспоминает Сергей Тарасенко, — немцы предложили вариант, который нас не устраивал. Ночью шли переговоры в рабочей группе. Утром министру доложили, что по ключевому вопросу согласия нет. Как быть? Эдуард Амвросиевич спокойно говорит: передайте, что, если не будет найдено решение, я на встречу не поеду. И через десять минут наше предложение было принято.

Позиции у страны были слабые, даже вничью свести было трудно, а он еще умудрялся одерживать победы за столом переговоров. Но прибегать к таким методам можно только тогда, когда это действительно необходимо.

— Эрих Хонеккер, когда еще существовала ГДР, обратился к нам с просьбой не выпускать советских солдат из казарм — они так одеты, что позорят старшего брата, — вспоминает Тарасенко. — Генеральный секретарь ЦК СЕПГ просил покрасить казармы, заборы. А наших солдат либо приодеть, либо держать в военных городках.

После того как ГДР стала рушиться, советскую военную группировку надо было содержать в Германии за валюту. Да разве были у страны такие деньги?

До Шеварднадзе вопрос о средствах ни Министерство иностранных дел, ни Министерство обороны не интересовал: будет решение политбюро, будут и деньги. Шеварднадзе стал спрашивать: а есть ли на это деньги? Надо ли, скажем, создавать все то оружие, которое хотят иметь военные? Как можно тысячами выпускать танки, но не строить жилье для танкистов?

Советские дипломаты не привыкли задавать вопросы: зачем и почему? Они исполняли инструкции. Шеварднадзе просил сформулировать: а в чем именно состоит реальный интерес нашей страны? Каковы наши цели и какую цену мы готовы заплатить за их достижение? Бесплатно ведь ничего не получается. Он часто ставил своих помощников в тупик. Доставал бумагу и спрашивал:

— А почему мы такую позицию занимаем?

Все удивленно пожимали плечами:

— Да мы всегда ее занимали.

Шеварднадзе качал головой:

— Это не ответ. Вы мне объясните, есть ли в этой позиции смысл. Она нам выгодна? Это в наших интересах?

Трудность для Шеварднадзе состояла в том, что не хватало времени на размышления. Немудрено было запутаться в быстро менявшемся мире, сообразить, что к чему. Время мчалось, как скорый поезд. Надо было успеть сказать свою реплику, прежде чем занавес опустится. При этом Шеварднадзе был достаточно осторожен. Горбачев как президент был куда свободнее в действиях.

Скажем, когда шел процесс объединения Германии, Горбачев на встрече с американским президентом Джорджем Бушем согласился с тем, что единая страна должна сама решить, хочет ли она состоять в НАТО. Народ имеет право выбирать, с кем ему быть. Буш был доволен. Шеварднадзе и Фалин, тогда секретарь ЦК КПСС по международным делам, встревожились. Эдуард Амвросиевич отвел Горбачева в сторону и стал ему что-то внушать. Напоминал, что Михаил Сергеевич вышел за рамки предварительных договоренностей — в Москве хотели видеть единую Германию нейтральным государством. Тогда Горбачев попытался перевалить эту проблему на министра, сказал, что германскую проблему должны основательно проработать Шеварднадзе и американский госсекретарь Бейкер. Шеварднадзе, что было совершенно неожиданно, публично возразил своему президенту:

— Этот вопрос должны решать главы государств. Тут нужно политическое решение.

Шеварднадзе не хотелось принимать на себя ответственность за это решение. И все равно его потом проклинали за то, что они с Горбачевым не потребовали выхода единой Германии из НАТО. Но остановить объединение Германии можно было только танками. Пытаться помешать единой Германии оставаться в НАТО значило шантажировать ее, угрожать. На шантаже и угрозах политику не построишь, ничего бы из этого все равно не получилось. Но наложило бы тяжкий отпечаток на отношения двух стран.

КРОВАВЫЙ АПРЕЛЬ

Еще сложнее для Шеварднадзе оказалась ситуация в апреле 1989 года. За полгода до этого, в ноябре 1988 года, в Грузии уже возникали волнения — реакция на проект конституционных поправок и довольно спорный закон о выборах народных депутатов СССР. Но тогда Шеварднадзе сумел объясниться с республикой, и напряжение спало.

Весной 1989 года события в Тбилиси приобрели куда более серьезный характер. 7 апреля первый секретарь республиканского ЦК Джумбер Патиашвили сообщил бывшему председателю КГБ, ставшему секретарем ЦК Виктору Михайловичу Чебрикову, что в Грузии идут митинги, участники которых требуют выхода республики из состава СССР.

Горбачев в эти дни находился за границей. Оставшийся на хозяйстве второй человек в партии Егор Кузьмич Лигачев провел совещание членов политбюро. Приняли решение навести порядок в Грузии и для этого перебросить в Тбилиси необходимые воинские части.

Вечером того же дня Шеварднадзе вместе с Горбачевым прилетели из Англии. Прямо в аэропорту встречавшие генерального секретаря члены политбюро сообщили, что в Тбилиси идет несанкционированный митинг у Дома правительства и туда отправлены подразделения внутренних войск. Чебриков сказал Горбачеву:

— Патиашвили настойчиво просит у центра помощи.

Он имел в виду шифротелеграмму, присланную первым секретарем из Тбилиси. В ней говорилось: «Обстановка в республике резко обострилась. Практически выходит из-под контроля. В сложившейся ситуации надо принимать чрезвычайные меры».

Горбачев распорядился:

— Действовать только политическими средствами. Если надо — пусть туда летит Шеварднадзе.

Эдуард Амвросиевич позвонил в Тбилиси. Ему сказали:

— Положение нормализуется. В вашем приезде необходимости нет.

8 апреля в ЦК проходило новое рабочее совещание под председательством Чебрикова. Лигачев уехал в отпуск. К этому времени пришла успокоительная телеграмма от Патиашвили: «В целом ЦК КП Грузии, правительство, местные партийные и советские органы владеют ситуацией… Каких-либо дополнительных к ранее принятым мерам со стороны ЦК КПСС, Правительства СССР в настоящий момент не требуется».

Решили, что Шеварднадзе действительно незачем лететь. Это была ошибка. Если бы он вылетел, кровопролития можно было бы избежать. Телеграмма стала обманом, потому что военные уже готовили операцию по разгону митинга.

10 апреля Шеварднадзе должен был отправиться в Берлин на заседание Комитета министров иностранных дел стран — участниц Организации Варшавского договора. Но утром 9 апреля ему сообщили, что митинг в Тбилиси разогнали силой и есть человеческие жертвы. Он все отменил и тут же полетел в Тбилиси. Операция была проведена в четыре часа утра. Санкцию дал командующий войсками Закавказского военного округа генерал-полковник Игорь Николаевич Родионов, будущий министр обороны России.

То, что увидел Шеварднадзе, его потрясло. Грузия находилась в шоке. Большинство митинговавших составляли женщины и подростки, а при разгоне использовались боевые химические вещества. Причем военные все опровергали — даже то, что опровергнуть невозможно. И никто не мог ответить на простой вопрос: кто же отдал приказ? Даже Шеварднадзе, член политбюро, не мог выяснить полную правду. Он выступил на пленуме ЦК компартии Грузии:

— У нас перед погибшими один высший долг — установить истину и навсегда исключить малейшую возможность повторения трагедии. Это важно само по себе — как нравственный императив.

20 апреля в Москве на заседании политбюро он возмущенно говорил, что руководство республики действовало непродуманно и использовало войска без согласования с Москвой.

— Оправданно ли это? Считаю, что нет. Необходимо учитывать специфику Грузии. Ее народ не приемлет насилия. Волнения в республике начались после того, как в Абхазии стали требовать самостоятельности. Это вызвало возмущение грузин: «Делят наши земли!» А Патиашвили не информировал об этом Москву.

В конце мая на съезде народных депутатов Тамаз Гамкрелидзе, директор Тбилисского института востоковедения, поставил вопрос об ответственности военных за массовое избиение участников мирного митинга, в результате которого погибли шестнадцать ни в чем не повинных человек. Ему отвечал генерал Родионов:

— Митинг в Тбилиси носил антисоветский, антигосударственный, экстремистский характер. Сеялись антирусские, националистические настроения. Возникла угроза расправы над коммунистами. Руководство республики приняло решение освободить от митингующих площадь перед Домом правительства. Была поставлена задача вытеснить людей без применения оружия. Но отряды боевиков оказали сопротивление. Возникла давка, в ней погибли люди.

Выступил и Джумбер Патиашвили. Он говорил путано и неуверенно. Признал, что бюро ЦК попросило прислать в Тбилиси дополнительные воинские подразделения, приняло решение очистить площадь и поручило это генералу Родионову. Но военные вместо того, чтобы рассеять митинг, устроили избиение.

В декабре 1989 года на очередном съезде народных депутатов о происшедшем подробно рассказал председатель депутатской комиссии Анатолий Александрович Собчак. Комиссия пришла к выводу, что решение грузинских властей использовать военную силу для разгона митинга было незаконным. Но после него предоставили слово главному военному прокурору Александру Филипповичу Катусеву, который назвал действия войск правомерными. Шеварднадзе возмутили аплодисменты зала и его соседей по правительственной ложе. Новый первый секретарь ЦК компартии Грузии Гиви Гумбаридзе, переведенный на эту должность с поста председателя республиканского КГБ, категорически не согласился с выступлением главного военного прокурора. Депутаты от Грузии покинули зал заседаний.

В перерыве члены политбюро собрались в комнате отдыха за сценой Дворца съездов. Все сели обедать. Вошел возбужденный Шеварднадзе и сказал:

— Я не могу молчать! Прокурор говорил возмутительно. Это позор. Нельзя же так извращать факты. Я должен выступить. Это вопрос моей чести, совести! Иначе я подам в отставку!

Горбачев попытался его успокоить:

— Погоди, не торопись, не надо эмоций. Давай разберемся, все обсудим.

Михаил Сергеевич встретился с грузинской делегаций и после перерыва взял слово:

— События в Тбилиси — это наша общая боль. Я против того, чтобы продолжать обсуждение этой проблемы. Давайте поручим Верховному Совету довести дело до логического конца.

Съезд народных депутатов все же принял постановление, в котором осудил применение силы против участников митинга. Горбачев хотел обо всем этом поскорее забыть и не понимал, что грузины этого забыть не смогут. Нежелание союзных властей расследовать апрельские события сыграло в истории республики пагубную роль. События 9 апреля 1989 года в Тбилиси, разгон демонстрации и гибель людей вскоре привели к власти известного диссидента Звиада Гамсахурдиа. И Грузия перестала быть частью единого государства.

РУЖЬЕ В ОБМЕН НА СПИННИНГ

Советской дипломатии пришлось туго, когда после Рейгана президентом Соединенных Штатов стал Джордж Буш-старший. Новый президент не спешил делать шаги навстречу Москве. Такого же мнения придерживался и новый Государственный секретарь Джеймс Бейкер. Он советовал президенту:

— Нам надо избежать скоропалительности, не стоит спешить.

Бейкер считал, что его предшественник Шульц оказался излишне мягкотелым в отношениях с русскими и сделал им слишком много уступок. Бейкер не хотел выглядеть податливым. Рейган, с его репутацией ястреба, не боялся критики справа, а Буш и Бейкер не чувствовали себя столь же уверенно.

Для Шеварднадзе это было неприятным сюрпризом. Он действительно хорошо сработался с Шульцем. Они разговаривали очень откровенно и не пытались блефовать. Каждый из них мог сказать: все, дальше я не могу отступать. И другой верил партнеру. Шеварднадзе огорченно заметил Горбачеву: Бейкер — «холодный малый» и с ним нелегко будет установить человеческие отношения.

Первая встреча Шеварднадзе и Бейкера произошла в Вене. После переговоров Эдуард Амвросиевич, улыбаясь, рассказал помощникам, что американец не столько говорил, сколько зачитывал подготовленные ему памятки. Если он не мог найти нужную бумажку, то его речь становилась невнятной. Бейкер был новичком, а Шеварднадзе уже пообвык на своей должности и забыл, с чего начинал сам.

В мае Бейкер приехал в Москву. После переговоров Шеварднадзе пригласил Бейкера с женой к себе домой, угощал гостей хорошо приготовленной бараниной и грузинскими винами. Зная, что американец любит охотиться в родном Техасе, подарил американцу охотничье ружье. Но в Соединенных Штатах установлены строгие правила относительно стоимости подарков, которые позволено принимать правительственным чиновникам, и дорогое ружье отправилось на склад Государственного департамента.

Это были времена, когда мир восхищался Горбачевым и Шеварднадзе, а Буша и Бейкера общественное мнение, в том числе в самих Соединенных Штатах, именовало косными и негибкими. Бейкера в сравнении с Шеварднадзе называли дилетантом. Бейкер жаловался, что русские обвели его вокруг пальца, умело играя на настроениях в Европе и Северной Америке.

В сентябре Шеварднадзе прилетел в Вашингтон. Бейкер повез его на свое ранчо в Вайоминг. Они пошли ловить форель. Шеварднадзе взял спиннинг, и Бейкер сразу понял, что в рыбной ловле советский министр профан. Шеварднадзе ничего не поймал, но сказал, что получил огромное удовольствие. В этот день форель он увидел на ужине в доме Бейкеров.

Постепенно Бейкер проникся уважением к Шеварднадзе:

— В противоположность многим дипломатам он способен услышать разумные доводы, опровергающие его позицию. Он тебя выслушает; если согласится, то примет нелегкое решение, а потом будет отстаивать свое мнение дома перед Горбачевым и военными.

В 1990 году отношения дипломатов с военными настолько обострились, что Шеварднадзе даже приходилось отказываться от уже согласованных с американцами позиций. Бейкер был потрясен этим и говорил ему:

— Я не понимаю, зачем же мы с вами встречаемся и о чем-то договариваемся, если ваши военные потом возражают и вы говорите, что нашей договоренности больше не существует?

Бейкер серьезно засомневался: а можно ли с Горбачевым подписывать соглашения о сокращении вооружений, если его позиции в стране уже так ослабли?

В середине мая 1990 года Бейкер вновь прилетел в Москву. Вечером в его честь был устроен обед в доме одной грузинской художницы, были гости, в том числе Евгений Максимович Примаков, тогда член президентского совета. Американцы нашли советского министра подавленным и грустным. Во время ужина Шеварднадзе заметил, что он начинает уставать. Американцы восприняли это как намек на возможность ухода из министерства. Присутствие Примакова, которого прочили на пост министра, показалось им символическим. Американцев эта вероятная смена караула не обрадовала.

В конце мая 1990 года Горбачев прилетел в Вашингтон. Его сопровождал Шеварднадзе. Он уединился с Бейкером и сказал, что им позарез необходимо торговое соглашение:

— Для нас это крайне важно. Иначе что мы скажем нашим людям, когда вернемся?

Бейкер холодно предложил:

— Вы им просто скажите, что из-за событий вокруг Литвы Соединенные Штаты не могут подписать такое соглашение.

Литва требовала самостоятельности. Ответом Москвы стала экономическая блокада и попытки устроить в Вильнюсе что-то вроде государственного переворота.

Тон Шеварднадзе стал почти просительным.

— Я редко говорю так с вами, но сейчас крайне важно, чтобы это было сделано.

Если Шеварднадзе обвиняли в том, что он пляшет по указке американцев, то о Бейкере говорили, что он из кожи вон лезет, чтобы угодить Москве! Под влиянием эмоциональной просьбы советского министра Бейкер настоял, чтобы соглашение было подписано. Президент Буш согласился с госсекретарем.

ИРАКСКО-КУВЕЙТСКАЯ ВОЙНА

Шеварднадзе и Бейкер вели 2 августа 1990 года переговоры в Иркутске, когда американцы получили сообщение о том, что иракские войска пересекли кувейтскую границу.

— Этого не может быть! — воскликнул Шеварднадзе. — У нас с иракцами союзнические отношения. Если бы там было что-то серьезное, уверяю, мы бы об этом знали.

Но тут и ему сообщили, что президент Ирака Саддам Хусейн атаковал Кувейт. Однако им казалось, что все обойдется. Бейкер улетел в Монголию, Шеварднадзе вернулся в Москву. Его помощник Сергей Тарасенко рассказывал мне, как министерство попросило военных сообщить: что в действительности происходит вокруг Кувейта? Что показывают разведывательные спутники — в самом ли деле иракские войска уже оккупировали Кувейт?

Военные ответили, что у них нет такой информации. Хотя даже журналисты сообщили, что Кувейт захвачен. Естественно, возник вопрос: зачем военным дают такие огромные деньги на космос, если они в критический момент не могут помочь руководству страны принять правильное решение?

Поводом для оккупации Кувейта летом 1990 года стало согласие Саудовской Аравии и Кувейта снизить цену на нефть. Саддам Хусейн заявил, что это наносит огромный ущерб Ираку, и придвинул свои войска к границе Кувейта. Маленькая страна, разумеется, не могла противостоять иракской армии и обратилась за помощью к арабским братьям. В Багдад прилетел встревоженный президент Египта Хосни Мубарак. Когда они с Саддамом остались вдвоем, Мубарак прямо спросил: что означают его военные приготовления? Саддам Хусейн клятвенно обещал Мубараку, что никогда не нападет на Кувейт.

— Все, что мне нужно, — сказал Хусейн, — это деньги. Пусть они вернут мне миллиард долларов, который я из-за них потерял.

Успокоенный Мубарак передал кувейтцам, что бояться им нечего. Но иракский президент обманул египетского. 2 августа 1990 года иракские войска вторглись на территорию Кувейта, который был объявлен девятнадцатой провинцией Ирака. Кувейтские деньги и кувейтская нефть достались Саддаму. Иракцы просто разграбили страну.

Саддам давно хотел это сделать. В Багдаде не признают самостоятельность Кувейта, считают его частью Ирака и пытались присоединить его к своей стране, как только в 1961 году Кувейт получил независимость. Кстати говоря, Советский Союз в начале шестидесятых, как верный союзник Ирака, тоже не признавал Кувейт и не позволял ему вступить в ООН.

Практически весь мир выразил протест против иракской агрессии. Но Саддам был уверен в том, что США и СССР окажутся по разные стороны баррикад.

Бейкер прервал свой визит в Монголию и прилетел в Москву. Он встретился с Шеварднадзе в правительственном аэропорту Внуково-2. Бейкер заранее предложил советскому министру выступить с совместным заявлением. В Министерстве иностранных дел сильно сомневались: Советский Союз давно связан с Ираком особыми отношениями, действует Договор о дружбе и сотрудничестве. В Ираке находятся восемь тысяч советских специалистов, их жизнь может оказаться под угрозой.

И все-таки Шеварднадзе пришел к выводу, что важнее всего противостоять агрессии. Он позвонил Горбачеву, который отдыхал в Форосе. Президент не возражал и поручил Шеварднадзе согласовать документ с остававшимися в Москве руководителями — премьер-министром Валентином Павловым, министром обороны Дмитрием Язовым и председателем КГБ Владимиром Крючковым.

Советские руководители были против, как и арабисты в самом МИД: как можно вместе с американцами выступать против старого друга Советского Союза, которого Москва и вооружила, и всегда поддерживала именно за антиамериканскую позицию?

Шеварднадзе взял ответственность на себя. Он с Бейкером осудил Саддама Хусейна, и они вместе призвали объявить эмбарго на поставки оружия Ираку. «Мировое сообщество, — говорилось в совместном заявлении, — должно не только осудить эту акцию, но в ответ на нее предпринять практические шаги».

Саддам Хусейн этого не ожидал. Впервые Соединенные Штаты и Советский Союз действовали вместе в таком принципиальном вопросе. Идеологические соображения потеряли значение, важно было желание остановить агрессора и показать всем другим потенциальным агрессорам, что им это не сойдет с рук. Саддам фантастически промахнулся. Он выбрал худшее время для оккупации Кувейта. Чуть позже или чуть раньше все могло повернуться иначе.

Горбачев поддержал Шеварднадзе:

— Другая реакция была бы для нас неприемлема, поскольку акт агрессии совершен при помощи нашего оружия, которое мы согласились продавать Ираку с целью поддержания его обороноспособности, а не для захвата чужих территорий и целых стран.

По инициативе МИД, КГБ и Министерства обороны приняли решение вывести из Ирака всех советских военных советников.

9 сентября 1990 года Горбачев и Буш встретились в Хельсинки. Две державы продемонстрировали, что они едины. Именно тогда у Буша появилась мысль, что создается новая мировая система, в которой ООН действительно будет играть ту роль, которая ей предназначалась, а Соединенные Штаты и Советский Союз станут партнерами в обеспечении мировой безопасности.

Евгений Примаков, специалист по Арабскому Востоку, лично знакомый с Саддамом Хусейном, сказал Горбачеву, что сумеет убедить иракского лидера уйти из Кувейта. Шеварднадзе был против поездки Примакова в Ирак. Он доказывал Горбачеву, что Саддам истолкует его приезд как выражение поддержки. Но Горбачев мечтал: а вдруг поездка Примакова принесет какой-то благоприятный результат. Шеварднадзе возмущался:

— Не может быть у страны две внешние политики!

Но получилось именно так. Линия Шеварднадзе — это стратегическое сотрудничество с американцами с одной целью: не дать агрессору возможности воспользоваться плодами победы. Линия Примакова — это попытка, используя личные отношения с иракскими руководителями, найти выход из положения до того момента, как будет применена сила.

В Москве действительно не знали, как быть. Саддам, конечно, агрессор, но он — союзник и партнер. Соединенные Штаты хотят наказать агрессора, но как можно радоваться торжеству американского оружия? С другой стороны, кто виноват, что Саддам не понимает иного языка, кроме языка силы? Совершив акт агрессии, он сам вывел себя из-под защиты международного права. Советские руководители тоже несут свою долю вины в том, что произошло. Видели же, что в Багдаде существует преступный режим, с которым нельзя иметь дело. Саддам убивал коммунистов и вообще оппозиционеров, травил курдские деревни ядовитыми газами, вел с соседним Ираном восьмилетнюю войну. Но в Москве полагали, что некие высшие государственные интересы требуют закрывать на все это глаза, поддерживать Саддама и снабжать его оружием…

5 октября Саддам Хусейн принял в Багдаде Примакова. Он говорил, что Кувейт — исторически часть Ирака, поэтому он никогда не выведет свои войска. Саддам согласился отпустить на родину только тех советских специалистов, срок контракта которых истекал в течение года (примерно треть всех работавших в Ираке советских граждан), остальные должны были остаться. Тем самым советские специалисты превращались в заложников, в живой щит Саддама Хусейна.

Примаков ожидал большего успеха от своей поездки. Тогда он предложил Горбачеву: попробуем уговорить Саддама уйти, обещав ему сразу же заняться решением судьбы палестинцев. Горбачев поручил Шеварднадзе действовать вместе с Примаковым. Министр не был согласен с Примаковым: любые обещания Саддаму создают у него ощущение, что он может настоять на своем, если проявит упорство.

Шеварднадзе возмущался, говорил помощникам, что готов уйти в отставку:

— Кто руководит внешней политикой? Я или Примаков? Кто за нее отвечает? Я не могу быть министром, если какие-то другие люди станут заниматься внешней политикой!

Со своим планом мирного урегулирования Примаков полетел в Европу, а потом в Соединенные Штаты. Шеварднадзе через своего помощника передал американцам:

— Примаков направляется в Вашингтон с предложением, которое мне не нравится.

Примаков уговаривал американцев дать Саддаму возможность уйти, сохранив лицо. В частности, оставить ему два кувейтских острова и нефтяное месторождение, которые, собственно, и стали предметом спора с Кувейтом. Президенту Бушу Евгений Максимович внушал:

— Не загоняйте Саддама в угол. Ему надо помочь найти путь к политическому решению.

Буш решительно возразил Примакову:

— Саддам совершил преступления, сравнимые с гитлеровскими. Как же можно идти на уступки такому человеку?

Примаков понял, что вопрос будет решен военным путем. Он еще раз полетел в Ирак и сказал Саддаму:

— Вы меня знаете давно и понимаете, что я говорю вам только правду. Если вы не уйдете из Кувейта, по Ираку будет нанесен удар.

Саддам ответил, что он не может уйти, пока не решен вопрос о выводе американских войск из Саудовской Аравии, пока Ираку не обеспечен выход к морю и пока не решена палестинская проблема. Примакову не оставалось ничего иного, кроме как развести руками. Саддам сам навлек на себя военную катастрофу. Но это произошло уже после того, как Шеварднадзе перестал быть министром иностранных дел.

Совет Безопасности ООН 29 ноября 1990 года принял резолюцию, которая давала Багдаду сорок семь суток — «пауза доброй воли» — для вывода войск из Кувейта. На следующий день Ирак на весь мир объявил о том, что отвергает эту резолюцию.

В середине декабря в Багдад отправилась делегация, которую возглавлял заместитель председателя Совета министров СССР и председатель Государственной военно-промышленной комиссии Игорь Сергеевич Белоусов. Он надеялся уговорить иракцев принять мир и решить судьбу трех с половиной тысяч советских граждан в Ираке, которых Саддам удерживал в положении заложников. Для него это был инструмент давления на Москву. Игорь Белоусов достиг договоренности о том, что наши граждане будут отпущены. Они покинули Ирак, за исключением семидесяти человек…

«Я ПОДАЮ В ОТСТАВКУ!»

Партийное собрание Министерства обороны дважды обращалось к Горбачеву с требованием привлечь Шеварднадзе к уголовной ответственности за продажу интересов Родины. В Верховном Совете и в печати министр иностранных дел подвергался не просто критике, а откровенным оскорблениям. Он превратился в козла отпущения. Его обвиняли во всех смертных грехах. А люди, которые должны были его поддержать, молчали. Он обижался на Горбачева, который его не защищал, хотя министр проводил президентскую линию.

От Горбачева постоянно требовали скальпа Шеварднадзе. И президент явно подумывал о том, что, может быть, ему нужен новый министр, которого не будут каждый день топтать в Верховном Совете. Возможно, в Горбачеве проснулась ревность. Шеварднадзе стал известен во всем мире. Внешнюю политику страны связывали с его именем. Считали его не исполнителем воли Горбачева, а творцом политики. Это почетно для министра, но опасно для его карьеры. Шеварднадзе был честолюбивым человеком. Не любил оставаться на задворках. Говорят, что у Горбачева была мысль предложить Шеварднадзе громыкинский вариант — возглавить Верховный Совет.

Кончилось это тем, что в конце декабря 1990 года Эдуард Шеварднадзе на съезде народных депутатов внезапно заявил, что уходит в отставку. Он больше не намерен был терпеть оскорбления, которым подвергался каждый день со стороны многих депутатов и прессы. Многие сочли его отставку неожиданной, хотя, скажем, мне этот поступок министра показался совершенно естественным.

Я работал тогда в журнале «Новое время» и накануне съезда написал статью, в которой предполагал отставку Шеварднадзе. Потом мне звонили иностранные корреспонденты, наивно предполагая, что у меня какие-то особые источники информации…

20 декабря, на IV съезде народных депутатов, попросив слова, Шеварднадзе сказал, что это «самое короткое и самое тяжелое выступление» в его жизни. Как раз накануне депутаты предложили принять резолюцию, запрещающую руководству страны посылать войска в зону Персидского залива.

— Вчерашние выступления товарищей переполнили чашу терпения, скажу об этом прямо, — заявил Шеварднадзе. — Что, в конце концов, происходит в Персидском заливе?.. Мы не имеем никакого морального права примириться с агрессией, аннексией маленькой, беззащитной страны.

Шеварднадзе говорил, что против него развернута настоящая травля, и предупредил:

— Наступает диктатура… Никто не знает, какая это будет диктатура и какой диктатор придет, какие будут порядки… Пусть моя отставка будет, если хотите, моим протестом против наступления диктатуры. Выражаю глубокую благодарность Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Я его друг и единомышленник… Но считаю, что это мой долг как человека, как гражданина, как коммуниста…

Для Михаила Сергеевича демонстративный уход министра был крайне неприятным сюрпризом. Он обиделся, что Шеварднадзе не счел нужным заранее поставить его в известность, и опасался, что громкая отставка произведет неблагоприятное впечатление в мире, где решат, что за уходом министра последует резкое изменение политики.

Поэтому Горбачев отправил личное письмо американскому президенту Бушу: «Для меня его заявление было полной неожиданностью. Это действительно так, и особенно меня огорчило не только то, что была нарушена лояльность по отношению к президенту. То, что он так поступил, не посоветовавшись и не предупредив меня, своего давнего друга и товарища, не имеет никаких оправданий. Что он безмерно устал, что невероятные перегрузки измотали его, что он, как у нас говорят, не жалея себя, выкладывался и вот в определенный момент сорвался — все это так. И поэтому хотелось бы отнестись с пониманием к его поступку. Но одобрить его я никак не могу… Я говорил с Эдуардом, хоть я и понимал, что отозвать свое заявление он уже не сможет. Это было бы потерей лица. При его чувстве достоинства это невозможно… Мне его будет очень недоставать…»

По просьбе Горбачева Эдуард Амвросиевич еще некоторое время исполнял обязанности министра. В Вашингтоне опасались, что министром станет Примаков. Но Горбачев предпочел Александра Александровича Бессмертных, кадрового дипломата, посла в Соединенных Штатах.

16 января 1991 года на коллегию МИД приехали Горбачев, Шеварднадзе и Бессмертных. Прежде чем представить нового министра, президент сказал, что Шеварднадзе имел право уйти, хотя непростительно, что он заранее не посоветовался с президентом.

— Но он был всегда рядом, он был самым близким товарищем — во всех сложных ситуациях и, самое главное, в выборе, — заключил Горбачев. — Я не жалею ни о чем, что было сделано, хотя были и недостатки.

Несколько слов произнес Шеварднадзе:

— Президент в свое время сделал довольно оригинальный выбор. Но благодаря поддержке коллектива мы не подвели президента.

Новый министр Бессмертных счел необходимым поблагодарить своего предшественника за высокий профессионализм. Эдуард Амвросиевич покинул кабинет министра, не предполагая, что в том же году вновь вернется в высотное здание на Смоленской площади. Когда Шеварднадзе уходил, один из его тихих недоброжелателей внутри мидовского аппарата вдруг ожил и на большом собрании заявил:

— Вот тут наш бывший министр говорил о морали и нравственности. Но ничего этого в политике нет. Есть только интересы. В общем, мы тут в романтизм вдарились.

Сергей Петрович Тарасенко ему ответил:

— За предыдущие годы работы в министерстве я десятки раз испытывал угрызения совести. И тем, что мы избавились от этого, тем, что я могу приносить пользу стране и не чувствовать себя подонком, я обязан Шеварднадзе. Пять с половиной лет работы с ним были счастливейшими в моей жизни. Ни о чем не жалею. Если бы история повторилась, сделал бы то же самое.

МИНИСТР НА ТРИ НЕДЕЛИ

А Шеварднадзе не знал, чем ему заняться. Он создал Внешнеполитическую ассоциацию, имея в виду превратить ее в мозговой центр, анализирующий внешнюю политику с независимых позиций. Но после многих десятилетий напряженной политической жизни ему было невыносимо скучно.

В марте 1991 года, когда американский госсекретарь Бейкер приезжал в Москву, он ужинал у Шеварднадзе. Бывший министр обреченно говорил, что существует угроза хаоса и диктатуры, что возможен государственный переворот и стране нужно новое поколение руководителей. Он полностью разочаровался в Горбачеве. Одному из своих гостей Шеварднадзе с печалью заметил:

— Теперь я понимаю, почему человек может покончить жизнь самоубийством.

Александр Бессмертных не пробыл на посту министра и восьми месяцев — после августовского путча ушел в отставку. Новым министром стал Борис Дмитриевич Панкин, посол в Чехословакии, единственный советский посол, который открыто выступил против ГКЧП. Но и Панкин оставался на посту министра меньше трех месяцев. И тогда министром вновь стал Шеварднадзе.

Зачем Горбачеву в последние дни существования Советского Союза вновь понадобился Шеварднадзе? Он был недоволен работой внешнеполитического ведомства? Хотел, чтобы дипломаты делали что-то иначе? О том, что происходило в те месяцы в Кремле, мне рассказывал один из немногих близких в те дни к Горбачеву людей — его тогдашний пресс-секретарь Андрей Серафимович Грачев.

— Приглашение Шеварднадзе не означало, что президент недоволен МИД, — считает Грачев. — МИД в ту пору мог заниматься только склеиванием разбитых горшков на внешнем фронте. Горбачеву было ясно, что, заполучи он обратно Шеварднадзе, это было бы замечательным политическим сигналом для внешнего мира и одновременно для всей советской номенклатуры — значит, все должно стать на свои места, и интермедия, связанная с путчем, как бы политически закрывается.

Горбачев сразу же после путча пытался вернуть Шеварднадзе на Смоленскую площадь. По словам Александра Николаевича Яковлева, в его присутствии Горбачев предложил Шеварднадзе занять пост министра иностранных дел. Тот наотрез отказался.

— Почему? — растерянно спросил Горбачев.

— Я вам не верю, Михаил Сергеевич, — жестко ответил Шеварднадзе.

Да и Горбачев до путча очень плохо отзывался о Шеварднадзе: рвется к власти, его пожирает честолюбие, сам желает стать президентом.

— Отношения казались напрочь испорченными. Все-таки Шеварднадзе ушел, хлопнув дверью, — говорит Грачев. — А в первые дни августовского путча он выступил с несколько двусмысленными оценками деятельности Горбачева. Он не был до конца убежден, что Горбачев каким-то образом не замешан в происходящих событиях.

Канцлер ФРГ Гельмут Коль в телефонном разговоре, записанном Черняевым, прямо спрашивал Горбачева:

— Как расценивать заявление Шеварднадзе о том, что вы якобы знали о намечавшемся путче?

— Что-то я не слышал таких интерпретаций, — схитрил Горбачев.

— Но у нас об этом пишут в газетах.

— Я поинтересуюсь. Возможно, это были какие-то заявления для заграницы.

— Ведь он же был вашим другом.

— Я и сейчас за то, чтобы и он, и Яковлев вернулись.

Шеварднадзе взял свои слова назад, но никто не мог представить себе, что процесс примирения и сближения с Горбачевым пойдет так быстро, что он вскоре вновь станет министром — всего на три недели.

— Почему Шеварднадзе все же согласился?

— У них был долгий, почти семейный разговор, — вспоминает Андрей Грачев. — Шеварднадзе не сразу согласился. Но и перед ним стоял вопрос: а что дальше? Выбора у него не было. Вряд ли он мог рассчитывать, что станет для Ельцина таким же близким человеком, как и для Горбачева. Так что должность в российских структурах ему бы не предложили. И кроме того, он с удовольствием вспоминал о своей министерской работе, потому и был податлив.

— И он не предполагал, что его второй министерский срок окажется столь коротким?

— А как вы думаете, принял бы он эту должность, если бы так думал? Конечно же нет. Так что не только Горбачев поверил в возможность восстановить единое государство.

5 ноября 1991 года Михаил Сергеевич предложил Шеварднадзе заняться прежним делом. 20 ноября Эдуард Амвросиевич вернулся в знакомый кабинет на седьмом этаже в высотном здании на Смоленской площади. Только теперь его должность называлась иначе — министр внешних сношений.

Шеварднадзе заявил, что его главным приоритетом будет сохранение единого государства. Он сказал, что отменяет все зарубежные визиты.

— Весь его календарь состоял из поездок по республикам, — вспоминает Грачев. — Он понимал, что от того, насколько ему удастся поладить с республиканскими руководителями, зависит восстановление государства, да и его пребывание на этой должности.

Шеварднадзе боялся распада СССР, внушал своим партнерам на переговорах, сколь важно для всего мира сохранить единую страну. Западные лидеры предпочли бы по-прежнему иметь дело с Советским Союзом, а не с пятнадцатью новыми государствами, но их собственные эксперты докладывали, что, судя по всему, Советский Союз не сохранится. Подозревать Шеварднадзе в том, что он на всех должностях в Москве оставался тайным грузинским националистом и мечтал о разрушении страны, нелепо.

— Больших разрушителей, чем путчисты, я не вижу, — считает Грачев. — Шеварднадзе был кадровым продуктом советской системы. Не было ему резона рубить сучья, на которых он так величественно и вельможно восседал.

Как минимум можно твердо сказать, что на посту министра иностранных дел СССР ему жилось лучше, чем потом в роли президента независимой Грузии. Но Советский Союз распался, исчезло союзное правительство и сама его должность.

19 декабря 1991 года Георгий Фридрихович Кунадзе, заместитель министра иностранных дел России, зашел к Шеварднадзе, чтобы показать ему проект указа Ельцина о переводе собственности советского министерства под юрисдикцию России.

— Моя единственная просьба, — сказал Шеварднадзе, — касается сотрудников министерства. Не будьте к ним слишком суровы.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГРУЗИЮ

Через три месяца после распада Советского Союза Шеварднадзе бросил спокойную и комфортную жизнь в Москве и поехал в Грузию. Зачем он это сделал? Тщеславное намерение завершить карьеру президентским постом? Желание помочь родине в трудную минуту? Тоска по активной деятельности? Годится любой вариант ответа или их сочетание.

Шеварднадзе было тесно под Горбачевым. У него были идеи, которые он не мог реализовать на посту министра. И вдруг — чудесный поворот судьбы: он становится первым человеком. Пусть не в такой огромной стране, как СССР, но зато у себя на родине.

В роли отставного министра его ждала комфортная и спокойная жизнь. Возле особнячка на тихой улице в Москве, где удобно разместилась Внешнеполитическая ассоциация — синекура, которую придумал себе Эдуард Шеварднадзе, — сменялись лимузины с посольскими номерами и флажками. Не только аккредитованные в Москве послы, все самые высокопоставленные иностранные гости спешили побывать у Шеварднадзе. Его ждали в любой части света с лекциями и выступлениями, которые отменно оплачиваются. И такой жизни он предпочел прыжок в неизвестность. Сам Шеварднадзе сказал так:

— Я знал, что, если бы я не вернулся в Грузию, она бы погибла.

Если это и преувеличение, то не очень большое. Когда Шеварднадзе поехал в Грузию, расставшуюся со Звиадом Гамсахурдиа, многие в России и за ее пределами вздохнули с облегчением. В Грузии, которую раздирала гражданская война, где царило безвластие и хозяйничали вооруженные группировки, казалось тогда, воцарится цивилизованный порядок.

От Шеварднадзе ждали великого царствования, а он начал войну с Абхазией, поссорился с Россией и вообще все меньше походил на человека, который когда-то отказался от власти и почестей, потому что не желал участвовать в закручивании гаек и возможном кровопролитии. Это была большая неожиданность для всех, кто его знал. Но с еще большей неожиданностью столкнулся он сам. Он, наверное, растерялся, оказавшись совсем не в той стране, которую когда-то оставил. После трагедии 9 апреля 1989 года Грузия быстро дошла до точки кипения. Он вернулся в страну, где запросто могли свергнуть любого президента, опрокинуть в грязь вчерашнего кумира, где люди все споры решали с помощью оружия.

Движение к независимости не удалось возглавить никому. Грузинское общество рассыпалось на множество мелких партий, которые темпераментно выясняли отношения между собой. 31 марта 1991 года в Грузии состоялся референдум, грузины проголосовали за независимость. 9 апреля Верховный Совет республики провозгласил Грузию независимым государством. 26 мая на первых президентских выборах победил Звиад Гамсахурдиа, сын классика грузинской литературы.

Первый глава Грузии — закомплексованный, обращенный в себя вчерашний диссидент — не годился на роль лидера. В своей не очень счастливой жизни он привык делить людей на друзей и врагов. Врагов всегда оказывалось больше, чем друзей. Гамсахурдиа был обречен потому, что не сумел стать главой всех грузин. Он получил неограниченные полномочия. Но плохо ими распорядился.

«Первый президент Грузии, придя к власти, начал закручивать гайки и расправляться с несогласными, — писали тбилисские журналисты Вадим Анастасиади и Этери Какабадзе. — Митинги протеста разгоняли силой, а порой и стрельбой. Депутатам-оппозиционерам приходилось идти на заседания Верховного Совета под градом проклятий и оскорблений, которыми их осыпали фанатичные женщины, прозванные в народе «черные колготки». Их летучие «зондеркоманды» появлялись там, где нужно, и расправлялись с любым, кто посмел идти против их кумира. Возможно, именно женщины, не чаявшие души в «красивом, умном, образованном, умеющем говорить по-английски и играющем на пианино» Гамсахурдиа, создали впечатление, что он безальтернативный лидер и любимец народа. Но это было далеко не так».

Звиад Гамсахурдиа с юности был диссидентом. В 1956 году вместе с Мерабом Коставой они написали опасную по тем временам листовку, где были такие слова: «Грузины! Не забыли ли вы кровавую ночь 9 марта? Не забыли ли вы 1924 и 1937 годы — годы уничтожения и истребления грузинского народа? Братский привет и сочувствие героическому венгерскому народу!»

Другим такая «злобная антисоветская вылазка» дорого бы обошлась. Для сына классика сделали исключение — он отделался условным сроком. Ситуация изменилась после смерти в 1975 году Константина Гамсахурдиа. Теперь уже за публикации в самиздате и эмигрантской прессе его сына решили посадить. В апреле 1977 года Звиада арестовали. Он сотрудничал со следствием, публично каялся и просил прощения, что было показано по республиканскому телевидению. Заключение ему заменили ссылкой. Другие диссиденты, отбывшие большие сроки, этого Гамсахурдиа не простили.

В перестроечные годы Звиад стал в республике самым популярным политиком. Растерянные сломом социализма и распадом единого государства, люди возлагали на него фантастические надежды. Но Звиад оказался дилетантом в политике. Он совершил немало непоправимых ошибок. Его лозунг «Грузия для грузин» отпугнул очень многих.

Верховный Совет Грузии аннулировал автономию Южной Осетии. Для национально мыслящих грузин автономии — создание русских коммунистов. Южная Осетия появилась в 1922 году после того, как осетины поддержали Москву в борьбе против самостоятельной Грузии. В ответ Южная Осетия приняла решение о выходе из состава Грузии. Гамсахурдиа послал туда свою милицию. Началась война. Нормальная жизнь в Грузии разрушилась. Экономика перестала работать. Люди стали уезжать. За пять лет население республики сократилось на четверть миллиона.

Звиад Гамсахурдиа рассорился практически со всеми, кто его поддерживал, и продержался только полгода. Роковой ошибкой стало его решение подчиниться требованию ГКЧП распустить Национальную гвардию. Гвардия не подчинилась приказу и перешла в лагерь оппозиции. Его противники, сплотившись, подняли вооруженное восстание. 22 декабря 1991 года национальные гвардейцы Тенгиза Китовани обстреляли Дом правительства. 4 января 1992 года Звиаду Гамсахурдиа вместе с семьей пришлось покинуть Тбилиси. Его приютил в Чечне Джохар Дудаев. Жизнь в изгнании оказалась невыносимой. 31 декабря 1993 года Гамсахурдиа покончил с собой при обстоятельствах, которые все эти годы представляются загадочными.

ДЖАБА НА ЗАВТРАК

7 марта самолет Ту-154 доставил Шеварднадзе в Тбилиси. Семь лет он провел вне Грузии. Он застал родину в бедственном положении. Страна была расколота на кланы и роды. Никто не работал. Власть в Тбилиси поделили несколько сильных людей, у них были собственные вооруженные формирования — самый убедительный аргумент в грузинской политической жизни. Эдуард Амвросиевич возглавил созданный после свержения Гамсахурдиа Госсовет, его заместителем стал Джаба Иоселиани. Тенгиз Сигуа возглавлял правительство, Тенгиз Китовани — министерство обороны.

Шеварднадзе оказался в компании военных баронов, которых со временем обвинят в бандитизме. Они-то зачем призвали московского варяга? Не сумели договориться между собой, кто станет первым среди равных, и предпочли человека, у которого нет своей армии (следовательно, не опасен), но который придаст им респектабельности и сможет добиться для них мирового признания?

— Я думал, вот он приедет и нам поможет, — признавался Джаба Иоселиани в интервью российскому журналисту Павлу Шеремету, — используя свои большие связи. У него в друзьях были Рейган, Буш, Тэтчер, Шульц, Бейкер. Весь мир практически.

Интересно, каково было Эдуарду Амвросиевичу сидеть рядом с главой боевых отрядов «Мхедриони» («Всадники») Джабой Константиновичем Иоселиани, приговоренным судебной коллегией Ленинградского городского суда в 1956 году к двадцати пяти годам тюремного заключения за соучастие в групповом убийстве с ограблением? Впрочем, чем эта компания так уж принципиально хуже, скажем, его прежнего окружения по брежневскому политбюро? Там заседали некоторые люди, виновные в гибели значительно большего числа людей, чем Джаба Иоселиани.

— У меня в юности не было иной дороги: или тюрьма, или комсомол, — говорил Иоселиани. — Я в комсомол не мог вступить органически, я видел, что мои сверстники, вся шваль, все лезли в комсомол. Я так не мог, а больше дороги не было. Даже в монастырь нельзя было податься, потому что монастырей не было. А там — улица, романтика.

Джаба Иоселиани был незаурядным человеком. Вор, убийца — и при этом одаренный писатель, автор популярных романов, пьес, кандидат, а затем и доктор наук…

Эмиль Золя предупреждал молодых литераторов: литературный мир настолько омерзителен, что привыкнуть к нему можно, только глотая каждое утро холодных жаб. Мир политики не менее омерзителен. Тот, кто хочет преуспеть в мире политики, должен обрести иммунитет в виде хорошей порции цинизма. Опытный и умелый Шеварднадзе постепенно сконцентрировал всю власть в своих руках. Инстинкт самосохранения заставил грузин почти единодушно проголосовать за Шеварднадзе. В октябре 1992 года Шеварднадзе стал председателем парламента. Иного выбора у республики не было. Он покончил с войной в Южной Осетии. Но при этом совершил огромную ошибку — в августе 1992 года согласился с безумной идеей войсковой операции в Абхазии.

23 июля 1992 года Верховный Совет в Сухуми принял постановление «О прекращении действия конституции Абхазской АССР 1978 года». Это означало выход Абхазии из состава Грузии. 25 июля Госсовет Грузии аннулировал постановление и принял решение подавить сепаратистов.

Бежавший из Грузии бывший начальник Службы безопасности Игорь Георгадзе рассказывал журналистам, как началась война в Абхазии:

«В половине второго ночи раздается телефонный звонок. В трубке голос полупьяного дежурного из аппарата министра обороны Китовани:

— Министр срочно собирает всех на совещание.

И вот картина, которую я наблюдал в бывшем кабинете первого секретаря ЦК компартии Грузии. Около сорока человек, каждый второй пьян, мат, неразбериха.

Китовани радостно приветствовал его:

— О, Игорек пришел. Давай, Игорек, собирай своих людей — сколько у тебя человек? Завтра идем в Абхазию».

Ко всему рассказанному бывшим генералом Георгадзе (о нем еще пойдет речь дальше) следует относиться с осторожностью, но похоже, что анархистская атмосфера Тбилиси тех лет передана верно. Многие полагают, что Абхазская операция была самодеятельностью того же Джабы Иоселиани и министра обороны Тенгиза Китовани, а Шеварднадзе, по существу, поставили перед совершившимся фактом.

Отчего же в таком случае Эдуард Амвросиевич не осудил своих коллег по Госсовету Грузии, не подал немедленно в отставку — или хотя бы не пригрозил отставкой? В 1990 году в сходной ситуации после кровопролития в Вильнюсе Шеварднадзе рекомендовал Горбачеву поступить именно так. У Шеварднадзе есть ответ. Его отставка ввергла бы Грузию в пучину куда более жестокой междоусобицы.

14 августа 1992 года Шеварднадзе приказал своим войскам «обезопасить жизненно важные транспортные артерии и ликвидировать гнезда терроризма» в Абхазии. Как видим, борьба с терроризмом служит удобным прикрытием для любой войсковой операции — в Абхазии или в Чечне…

Шеварднадзе совершил непростительную для опытного политика ошибку, позволив ввести грузинские войска в Абхазию. Его действия стали ответом на решение Абхазии восстановить Конституцию 1925 года, что означало формальный выход из состава Грузии. Грузины боялись отделения Абхазии и решили ударить по сепаратистам раньше, чем абхазы укрепятся. В тот момент абхазы составляли 17 процентов населения Республики Абхазии. Численное превосходство грузин было очевидно. Но грузины проиграли и вынуждены были бежать из родных мест.

Это была странная война: крохотная Абхазия победила большую Грузию. Грузины утверждают, что абхазам помогли российские военные, потому что Верховный Совет Абхазии дважды принимал решение просить Россию принять республику в свой состав. Абхазы уверяли, что они — часть России. Один из депутатов Верховного Совета республики говорил:

— Сколько бы русских поселенцев ни было на нашей земле, это нам не вредит, потому что мы не усматриваем в этом какую-то опасность для нашего этноса. Совершенно иное дело с грузинскими колонистами…

Кто конкретно помогал Абхазии, кто там реально воевал и кто дал оружие — на эти вопросы нет ответов и по сей день. Никто не хочет об этом рассказывать. Известно, что грузинские позиции обстреливали некие «неопознанные» самолеты. Но у абхазов никаких самолетов не было. Примаков считает, что это было делом рук «преступной кучки коррумпированных российских военных». Это очень расплывчатая формула для человека, который в те годы возглавлял Службу внешней разведки и должен располагать куда более точной информацией…

«14 августа 1992 года — одна из трагических страниц в нашей истории, — рассказывал журналистам первый президент Абхазии Владислав Ардзинба. — У Госсовета Грузии были танки, артиллерия, самолеты и вертолеты, у нас — всего лишь автоматы… Я поехал к российским пограничникам на «Маяк», там был независимый аппарат ВЧ-связи. В то время в Сочи, на даче «Бочаров Ручей», отдыхал президент России Ельцин. Я звонил ему неоднократно, но он, к сожалению, стал недоступен. Грузинские войска были введены в Абхазию по согласованию с Ельциным… Грузины думали, что мы разбежимся, как зайцы, но не тут-то было… На первом этапе огромную роль сыграли добровольцы — наши братья с Северного Кавказа».

Абхазии помогали чеченские отряды. Шамиль Басаев командовал там батальоном. Тогдашний глава Федеральной службы контрразведки Сергей Степашин много позже признал, что его коллеги (видимо, из военной разведки) заигрывали с Басаевым, который был нужен для общего дела. Боевиков в подчинении у Басаева было немного. Но их появление ободрило абхазцев. Невероятная жестокость басаевцев придала войне кровавое измерение. Считается, что это люди Басаева отрезали грузинам головы. Поэтому Михаил Саакашвили говорил потом, что не позволит туристам отдыхать там, где абхазцы играли в футбол головами грузин.

Война усилила истерическое состояние, в котором находилось грузинское общество. Шеварднадзе учитывал эти настроения. Во время абхазской войны он говорил:

— Если всем нам придется умереть, мы умрем. Но свою землю не отдадим.

Этот пафос не обязательно соответствует реальным намерениям Шеварднадзе, но свидетельствует о состоянии духа грузинского общества. Но когда грузины кричали, что Россия отрывает Абхазию от Грузии, Шеварднадзе был осторожен в выражениях:

— Я далек от того, чтобы утверждать, что в Абхазии с нами воюет Россия. Но я вправе утверждать: в Абхазии с нами ведет войну красно-коричневая армия имперского реванша.

Сам Шеварднадзе во время абхазской войны находился в Сухуми и руководил грузинскими войсками. Потом он говорил, что абхазские и чеченские отряды вели прицельный огонь по тому зданию, где он находился. Он чудом выжил и считает, что это российские военные выдали его месторасположение. Он, правда, забывает, что из Абхазии его вывезли именно на российском вертолете. Считается, что именно поэтому абхазы не решились его сбить — смерть российских солдат и чиновников, летевших тем же вертолетом, им бы не простили.

Зато с назначенными Шеварднадзе руководителями Абхазии, которые не успели покинуть Сухуми и находились в здании Совета министров республики, расправились невероятно жестоко — их избивали, над ними издевались. А перед расстрелом заставили есть землю — «Вы хотели взять нашу землю? Вот вы ее получили!». Среди убитых был глава абхазского правительства Жиули Шартава, один из самых близких к Шеварднадзе людей, бывший руководитель комсомола Грузии…

— Знаете, сколько грузинских беженцев из Абхазии? — говорил журналистам Шеварднадзе. — Триста тысяч! Их погнали только потому, что они — грузины. Абхазы этого не могли сделать, потому что в Абхазии грузин было 48 процентов, а абхазов — 17 процентов. Кто это организовал? Россия. Чеченцы воевали, казаки воевали, добровольцы воевали и так далее. Перед такой силой мы не могли выстоять…

ДВА ПОКУШЕНИЯ

29 августа 1995 года Шеварднадзе чудом избежал смерти. Он направлялся на церемонию подписания Конституции во Дворец молодежи на улице Руставели. Буквально рядом с автомобилем Шеварднадзе взорвали бомбу, заложенную в припаркованную во дворе «Ниву». Шеварднадзе был ранен. Его доставили в ближайшую больницу. Чтобы избежать паники, журналистам не мешали работать. Фотографии главы Грузии в одной майке с порезами на лице, которого перевязывают врачи, обошли весь мир.

— Даже такое дело, — сказал не утративший хладнокровия Шеварднадзе, — эти бедняги не могут сделать как следует.

Многие грузины уверены, что к покушению на Шеварднадзе причастен тогдашний министр госбезопасности Грузии генерал-лейтенант Игорь Георгадзе. Считается, что на эту должность Георгадзе назначили по требованию Москвы. У него были хорошие контакты с командованием российских войск в Закавказье.

Его отец, генерал Пантелеймон Георгадзе, служил в пограничных войсках КГБ СССР. Игорь Георгадзе тоже начинал в Комитете государственной безопасности (последнее звание — полковник). В независимой Грузии перед ним открылись новые возможности — он стал начальником военной контрразведки, заместителем министра обороны, затем заместителем министра внутренних дел и, наконец, возглавил органы госбезопасности.

После покушения на Шеварднадзе Игорь Георгадзе был снят с должности и исчез, что в глазах общественного мнения стало веским доказательством его причастности к попытке убить Эдуарда Амвросиевича. В Грузии не сомневаются, что Георгадзе бежал на российскую военную базу Вазиани, откуда его на военном самолете вывезли в Россию.

Бывший генерал Георгадзе объявлен в розыск. Формально его ищет и российская прокуратура. Его фотография была даже опубликована в «Московском комсомольце» в разделе «Разыскиваются милицией». В Грузии смеются и говорят, что Георгадзе скрывается на одном из секретных объектов Главного разведывательного управления Генерального штаба Вооруженных сил России. Что же должны думать по этому поводу грузины? Что русские военные скрывают бывшего генерала Георгадзе потому, что он действовал по их указанию?

Несколько российских журналистов имели возможность взять у него интервью. Бывший генерал говорил очень самоуверенно:

— Если бы я хотел убить Шеварднадзе, мы бы сейчас беседовали на его могиле. Я все-таки профессионал…

Георгадзе называл Шеварднадзе человеком без «нравственных корней», уверял, что президент Грузии поручил ворам в законе убить бывшего генерала:

— У него есть только две цели в жизни: власть и деньги. Пусть будет гора трупов, главное — личная власть.

— У вас есть доказательства? — спрашивали журналисты.

— Я располагаю записями его разговоров, — уверял Георгадзе. — Они разоблачают Шеварднадзе. То и дело голос с пленки приказывает или советует: одного убрать, другого — уничтожить. Из-за этих магнитофонных записей моего бывшего руководителя оперативно-технического управления посадили в тюрьму по обвинению в подготовке переворота в мае 1999 года.

Но эти пленки никогда не были представлены журналистам…

5 ноября 1995 года Шеварднадзе избрали президентом Грузии. Отряды «Мхедриони» разоружили, Джабу Иоселиани арестовали.

Во время второй Чеченской кампании Москва высказывала неудовольствие тем, что в Грузии принимали гостей из Чечни, не хотели перекрывать грузино-чеченскую границу, пропускали боевиков и оружие. Но в мировой политике все делается на основах взаимности. Если сражаешься против сепаратизма у себя дома, не поддерживай сепаратистов на территории соседа. В Грузии говорят: если Россия послала танки и авиацию навести порядок в мятежной Чечне, почему грузины не вправе сделать то же в Абхазии, которая, являясь частью Грузии, не признает грузинские законы? Если Россия просит Тбилиси помочь в поиске чеченских террористов, почему укрывает человека, подозреваемого в организации террористического акта?

9 февраля 1998 года Шеварднадзе во второй раз пытались убить. Нападавшие, явно профессионалы, обстреляли его машину из гранатометов и автоматического оружия. Вечером он покидал Государственную канцелярию в одно и то же время, направляясь в свою резиденцию Крцаниси. Один из террористов снимал все на видеокамеру.

Президентский кортеж состоял из девяти машин, президентский «мерседес» шел в центре колонны. Второй выстрел из гранатомета попал в капот «мерседеса», подаренного немцами. Машину несколько раз развернуло на месте. Террористы были уверены, что Шеварднадзе мертв, и стали отходить. Президента Грузии спасли профессионализм охранников и бронированный «мерседес».

Водитель сумел выровнять машину, которая по инерции пролетела еще пару сот метров и остановилась рядом с «жигулями» полицейского по имени Гарик Симонян. Он случайно там оказался. Из развороченного «мерседеса» выскочил начальник президентской охраны и вывел Шеварднадзе. Президента усадили в «жигули» и погнали по ночной дороге в сторону резиденции. Вслед за президентом приехал министр внутренних дел.

— Слава богу, что вы уцелели, батоно Эдуард, — сказал он. — Раз вы целы, значит, государственный переворот сорван.

Шеварднадзе немедленно выступил по телевидению, рассказав о покушении на его жизнь. Сам президент считал, что его пытались убить те, кому не нравится, что нефть из Азербайджана пойдет в турецкие порты через территорию Грузии. Этот маршрут наносит ущерб интересам России, которая хотела бы, чтобы азербайджанская нефть шла в Новороссийск.

Возможно, на него покушалась наркомафия. Через Грузию давно везут наркотики. Это колоссальная проблема для республики. Шеварднадзе даже публично прошел проверку на употребление наркотиков, чтобы заставить сделать то же самое своих чиновников. Полковник Эльдар Гоголадзе, бывший начальник личной охраны Шеварднадзе, который вытащил президента из Абхазии, лишился своего поста и был задержан в Аджарии, на грузино-турецкой границе, по обвинению в организации транзита наркотиков…

Тбилисские парламентарии были уверены, что покушение организовали в России, которая никогда не смирится с независимостью Грузии. И наконец, некоторые российские средства массовой информации решили, что покушение вовсе не настоящее. Авторы этой версии полагают, что никто Шеварднадзе убивать не собирался. Как и в августе 1995 года, Шеварднадзе использовал инсценировку покушения, чтобы разделаться со своими врагами, а заодно заставить Россию ликвидировать свои военные базы на грузинской территории…

Тогдашний министр внутренних дел России Анатолий Куликов предположил, что в нападении на Шеварднадзе участвовали чеченцы. Чеченцы воевали на стороне Абхазии против Грузии, и свергнутый президент Грузии Звиад Гамсахурдиа, враг Шеварднадзе, нашел приют в Чечне. Такой же версии придерживался тогдашний министр госбезопасности Грузии Джемал Гахокидзе, он сказал, что теракт был запланирован на базе чеченского полевого командира Салмана Радуева. Тот сам сделал заявление:

— То, что произошло 9 февраля в Тбилиси, — это не покушение и не теракт, а заранее спланированная боевая операция по уничтожению российского бандформирования в Грузии во главе с Шеварднадзе.

Убийство Шеварднадзе должно было стать началом государственного переворота, которого ждала оппозиция. В операции участвовали шестнадцать боевиков. Пятерых удалось поймать и посадить.

ГЕНЕРАЛ ДЕНИКИН КАК СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ

Осетинский и особенно абхазский конфликты, недовольство линией Шеварднадзе в чеченском конфликте послужили поводом для распространения в России антигрузинских настроений, что может далеко развести народы, которые были связаны тесными духовными узами. Пристрастное внимание к событиям в Грузии и к личности Эдуарда Шеварднадзе выдает неспособность признать тот очевидный факт, что Грузия больше не является частью России. И в брани, которая обрушилась на Шеварднадзе, чувствуется уязвленное самолюбие.

В свидетели призвали даже генерал-лейтенанта Антона Ивановича Деникина, главнокомандующего Вооруженными силами Юга России, чтобы процитировать его слова: «Создатели независимой Республики Грузии в 1918 году, которые в Москве были интернационалистами, у себя в Тбилиси превратились в националистов». Дескать, какими вы, грузины, были, такими и остались.

Кто сейчас вспомнит опубликованный в восьмидесятых в «Нашем современнике» рассказ Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии»? А этот рассказ буквально взорвал Грузию. Глупо отождествлять героя с автором, но что-то в этом астафьевском герое прочитывалось автобиографическое. Возможно, потому, что герой рассказа — писатель, которого в доме творчества в Гаграх здорово обидели: дали худший номер, да еще напротив общественного туалета. И все происходившее с ним во время отдыха в Грузии внушило герою-писателю сильнейшую антипатию ко всему грузинскому. Речь, манеры, обычаи и нравы — все раздражало астафьевского героя. Он чувствовал себя белым миссионером, оказавшимся в какой-то глуши, среди первобытных племен, жалко отставших от мировой цивилизации. «Дело дошло до того, что любого торгаша нерусского, тем паче кавказского вида по России презрительно клянут и кличут «грузином», — рассуждал герой-писатель.

Ну чем не повод для писателя-автора вступиться за честь нации, которая никак не может состоять из одних «торгашей»? Но грузинам пришлось самим защищать свою честь. И тогда уже Валентин Распутин на очередном писательском съезде высокомерно прошелся насчет «больной Грузии». А потом генерал Родионов приказал навести порядок в Тбилиси…

Не все русские писатели были столь высокомерны, как герой Виктора Астафьева. Грузинских поэтов переводили лучшие русские стихотворцы — Пастернак, Мандельштам, Заболоцкий, Ахматова. Грузинская музыка, грузинский кинематограф разве не стали частью нашей общей культуры?

Российское общество не заметило появления грузинского национального движения и не понимает того, как история Грузии участвует в формировании ее современной политики. Грузия в 1991 году отсоединилась от Москвы с еще большей радостью и злостью, чем Прибалтийские республики. Причиной был не только взрывной южный темперамент, но и глубокая ненависть к России тогдашнего председателя Верховного Совета республики Звиада Гамсахурдиа, его окружения, немалой части грузинской интеллигенции.

Выпускники советских школ и сейчас еще уверены, что присоединение к Российской империи в 1801 году было благом для Грузии. Грузинская интеллигенция придерживается иной точки зрения — это была гибель самостоятельного государства. В марте 1919 года делегация Грузинской Республики представила мирной конференции в Париже меморандум с просьбой признать новое государство. В манифесте присоединение Грузии к Российской империи именовалось «аннексией».

Писатель Константин Гамсахурдиа в мае 1921 года обратился к соотечественникам: «История древней Грузии завершилась катастрофой 1801 года… Когда устаревшему грузинскому государственному аппарату была противопоставлена полуевропейская, выученная прусскими инструкторами государственная машина Екатерины II и Павла I, он разрушился, рассыпался…»

Константин Гамсахурдиа, крупный прозаик, которого в те годы щедро награждали и восторженно именовали «грузинским Горьким», считал, что русские издеваются над грузинами: «Почти во всей русской литературе XIX века грузин символизировал прелюбодея и пьяницу…» Гамсахурдиа (при Сталине он и сам вынужденно стал царедворцем) презирал грузин, которые служили России: «Грузия XIX века запятнана в нашей истории. В течение ста лет грузинское дворянство обменивало на эполеты свой патриотизм и отчизну…»

После Октябрьской революции вновь возникла независимая Грузия, но она просуществовала только четыре года. Старший Гамсахурдиа объяснял это так: «В кандалах рабства грузинская нация отвыкла от верности государству. Враждебное отношение к государственному строю развращает нацию политически. Оно развивает в ней антигосударственные традиции. Грузинская интеллигенция не сумела провести полную и стройную мобилизацию сил грузинского народа на построение национального государства». Он же предупреждал, что «Грузия — страна политического радикализма, где даже священники и их сыновья становятся в первый революционный ряд…»

На политические взгляды младшего Гамсахурдиа — Звиада — оказали большое влияние его занятия антропософией, мистическим учением о посвященных, которым открыт тайный смысл бытия. Грузинская нация, по мысли Гамсахурдиа, после четырех тысячелетий унижения должна воскреснуть и занять прежнее положение в мире. Идея особой роли Грузии в мире помогла Гамсахурдиа в свое время победить на выборах. Его свержение не означало отказа грузинского общества от самой идеи — просто Гамсахурдиа оказался плохим практиком. Таким образом, не следует питать иллюзий относительно перспектив российско-грузинской политической дружбы. Особенно — не преодолев собственных имперских амбиций.

Договор с Москвой, союз с Москвой был для Грузии вынужденным шагом. Большая часть грузин решилась на этот шаг только после оглушительного разгрома в Абхазии. Многие грузины были потрясены угрозой вице-президента России Александра Владимировича Руцкого разбомбить Тбилиси. Но Шеварднадзе постоянно повторял:

— Россия — безусловный и бесспорный гарант стабильности и мира в этом регионе. Грузия — естественная, историческая союзница России.

Однажды, еще в советские времена, Шеварднадзе высокопарно заявил, что для Грузии солнце восходит на севере. «Смена природных закономерностей и сторон света была утверждена на заседании бюро ЦК, но в народе вызвала тихое гомерическое ликование, — пишет Теймураз Мамаладзе. — Теперь все вернулось на круги своя. Солнце вновь всходит на востоке. А на севере восходят афганский бомбометатель Руцкой и мимикрирующая номенклатура с ее длинным списком Эдуардовых прегрешений».

Шеварднадзе знал, что Грузии от России никуда не деться. Но постоянно маневрировал. Он разрешил создать российские военные базы, и он же через несколько лет попросил их ликвидировать. Строя с Москвой отношения, говорил: помогайте, или пойду на Запад. А Западу повторял: помогайте, а то обращусь к России. Благодаря Шеварднадзе Грузия только от Соединенных Штатов получила в виде помощи миллиард долларов. Ни одна другая республика столько не получила.

— Он многое понимает, — говорил мудрый Александр Николаевич Яковлев, — но в политике иногда не ты ведешь лошадь под уздцы, а она тебя сзади в одно место подталкивает.

Революция роз в Грузии началась после того, как сложилась весьма заметная оппозиция — причем в основном из числа недавних членов команды Шеварднадзе. Самый заметный — Михаил Николаевич Саакашвили, он почти на сорок лет моложе Шеварднадзе. В 1995 году он был избран депутатом парламента, в 1998 году возглавил пропрезидентскую фракцию Союз граждан Грузии, в 2000 году стал министром юстиции. Ничто не предвещало его будущую конфронтацию с Россией. Михаил Саакашвили требовал тогда выслать из страны всех чеченских сепаратистов…

Политический кризис вспыхнул в Грузии осенью 2001 года. Весной 2000-го Шеварднадзе одержал убедительную победу на президентских выборах — за него проголосовало 85 процентов избирателей. Но плодами победы воспользовалось его окружение, которое, как выразился один из компетентных журналистов, «поняло, что на предстоящие пять лет республика отдана им на полное разграбление». Настроения в обществе изменились. Свобода слова сыграла немалую роль в росте оппозиционных настроений. Шеварднадзе отправил в отставку правительство и силовиков. И в оппозиции оказались те, кто еще недавно входил в его ближайшее окружение. Среди них спикер парламента Зураб Жвания (будущий премьер-министр) и Михаил Саакашвили.

Он обвинил президента и правительство в коррупции, завоевал поддержку в столице и стал председателем Законодательного собрания Тбилиси. Победу на выборах он одержал под лозунгом «Грузия без Шеварднадзе».

2 ноября 2003 года в Грузии прошли парламентские выборы. Наблюдатели отметили огромное количество нарушений. Официальные данные о победе пропрезидентского избирательного блока «За новую Грузию» общество не приняло. 4 ноября в Тбилиси собрался многотысячный митинг. Шеварднадзе отказался выполнить требование митингующих признать выборы недействительными. Массовые акции протеста шли каждый день.

Противостояние нарастало с каждым днем. 23 ноября на площади Свободы собралось уже примерно пятьдесят тысяч человек. Площадь не смогла вместить всех желающих.

— Мы завоюем свою свободу и докажем всему миру, что являемся свободными людьми, — провозгласил один из молодых лидеров оппозиции Михаил Саакашвили.

Другой лидер оппозиции Зураб Жвания потребовал от президента выйти к толпе. Президент направился в парламент, где началось первое заседание нового состава. Туда же двинулись митингующие. Они ворвались в здание парламента. Ни внутренние войска, ни полиция им не препятствовали. Охрана быстро вывела Шеварднадзе и увезла.

Охранники, которым приходилось время от времени открывать предупредительный огонь — машины сопровождения уже не было, доставили президента Грузии в его резиденцию. Он был белый как мел. Сказал своей внучке Софико:

— Ты же любишь фильмы с погонями и стрельбой, вот тебе настоящее кино. Куда интереснее самой участвовать, чем смотреть по телевизору. Разве не так?

Девушка разрыдалась.

Активисты оппозиции захватили и канцелярию президента. Из президентского кабинета выбросили кресло Шеварднадзе, собравшаяся перед зданием толпа с наслаждением его сожгла.

В России были встревожены. До самого последнего времени Шеварднадзе считали гарантом стабильности в республике. Пришлось срочно менять курс. Еще 22 ноября ночью министр иностранных дел России Игорь Сергеевич Иванов, бывший подчиненный Шеварднадзе, прилетел в Тбилиси. Что именно делал в Тбилиси Игорь Сергеевич и как его появление повлияло на отставку Шеварднадзе, волнует историков и журналистов все эти годы.

Одни уверяли, будто российский министр привел с собой отряд спецназа и предложил Шеварднадзе «зачистить территорию». Другие, напротив, рассказывали, что он уговаривал президента Грузии уйти в отставку…

Эдуард Амвросиевич рассказывал, что Иванов «приезжал помочь нам с оппозицией как-то договориться»:

— Он многое сделал. Дважды к ним ездил, выступал на митинге. Во второй раз он пришел ко мне уже с оппозицией. Его посадили во главе стола. Он сказал: «Я что, тамада, что ли, здесь?» Я говорю: «Да, ты тамада»…

Игорь Сергеевич действительно привез лидеров оппозиции в резиденцию Шеварднадзе и усадил их за стол. Сказал:

— Теперь, когда вы вместе, мне кажется, было бы правильным, чтобы дальнейшее обсуждение вы вели уже непосредственно с другой стороной. А я поеду дальше.

Российский министр полетел в Батуми, где прямо в аэропорту беседовал с главой Аджарии Асланом Абашидзе. Это породило массу слухов.

«Новая газета» спрашивала у спикера грузинского парламента Нино Бурджанадзе:

— Вы, конечно, помните о приезде во время революции роз нашего министра иностранных дел Иванова и его ночном выступлении на митинге оппозиции? По каналу «Рустави-2» прозвучала версия о сговоре Кремля с Шеварднадзе: Шеварднадзе бескровно уступает место Саакашвили, на должность премьер-министра избирается лидер Аджарии Аслан Абашидзе, чтобы со временем взять в руки всю власть в Грузии…

— Господин Иванов — достаточно разумный человек, — ответила Бурджанадзе. — Приехав в Грузию и увидев все, что происходило здесь в те дни и часы, как не понять, что нет смысла даже заикаться о правопреемстве Абашидзе!..

Тем временем Шеварднадзе подал в отставку. Она стала неожиданностью для всех — и для Игоря Иванова, и для лидеров грузинской оппозиции, которые не рассчитывали, что власть свалится им в руки так быстро и легко.

— Я видел, что бескровно это не пройдет, — объяснил свое решение вечером уже бывший президент Грузии, — и мне пришлось бы использовать свои полномочия. Но я считаю, что делать этого нельзя, поэтому я ушел. — И меланхолически добавил: — Я привык к отставкам.

24 ноября газеты сообщили о «конце эпохи Шеварднадзе». 4 января 2004 года президентом был избран Михаил Саакашвили. В жизни Грузии началась новая эпоха.

Много лет спустя в интервью «Новой газете» Шеварднадзе вновь объянял, почему он тогда ушел:

— Я мог приказать армии разогнать протестующих. Я сказал: то, что происходит в Грузии, — это попытка государственного переворота, и подписал приказ о введении чрезвычайного положения. Жена мне сказала: «Я слышала, что ты вводишь чрезвычайное положение. Ты что, хочешь, чтобы кровь пролилась?» На что я ей сказал: «Кровь не прольется. С завтрашнего дня я не президент»…

Мы были друзьями с Путиным, — рассказывал Эдуард Амвросиевич. — Мне удавалось проводить очень тонкую и просчитанную на долгие годы политику в отношении Соединенных Штатов. И одновременно дружить с Россией. Перед заседанием руководителей СНГ я зашел к Путину и сказал, что мы решили с помощью американцев сформировать грузинскую армию.

Путин сказал:

— Мы бы тоже помогли.

На что Шеварднадзе ответил:

— У вас столько денег нет. Но я даю вам слово, что на территории Грузии никогда не будет вооруженных баз американцев и других государств, которые могут представлять опасность для России…

В октябре 2004 года в Тбилисской кардиологической больнице имени Чапидзе скончалась жена бывшего президента Грузии семидесятипятилетняя Нанули Цагареишвили-Шеварднадзе — от острой сердечной недостаточности. Накануне того дня, когда она попала в больницу, Эдуард Амвросиевич улетел в Мюнхен на международную конференцию «Где начинается и кончается Европа». Это была первая поездка после отставки. Нанули много лет была редактором газеты «Мшвидоба ковелта» («Мир для всех»). Пока муж был президентом, руководила благотворительной организацией «Женщины Грузии за мир и жизнь». После отставки они остались жить в доме на территории правительственной резиденции Крцаниси, построенной еще Берией в тридцатых годах.

Глава 10
АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЕССМЕРТНЫХ: «Я НА ЭТОТ ПОСТ НЕ ПРОСИЛСЯ»

20 июня 1991 года министр иностранных дел Советского Союза Александр Александрович Бессмертных вел в Берлине переговоры со своим постоянным партнером Государственным секретарем Соединенных Штатов Джеймсом Бейкером. После переговоров Бессмертных вернулся в советское посольство. Вдруг позвонил Государственный секретарь со словами, что им необходимо срочно встретиться вновь.

— Я должен вам сказать кое-что важное, но не по телефону, а только лично. Не могли бы вы приехать ко мне?

Бессмертных крайне удивился:

— Джим, в чем дело? Что произошло?

Бейкер говорил как-то неуверенно:

— Повторяю, у меня срочное дело. Очень хотелось бы немедленно встретиться.

Бессмертных решил, что речь идет о какой-то детали, которую они не успели обсудить на переговорах.

— Через несколько минут у меня встреча с министром иностранных дел Кипра. Неужели дело не может подождать? Ну, если очень срочно, приезжайте, поговорим.

Бейкер стал говорить тверже:

— Дело у меня деликатного свойства. Если я поеду, то вслед двинется большое количество машин с охраной, заинтересуется пресса. Если можете, приезжайте вы. Я буду ждать в гостинице. Но желательно не привлекать внимания.

Бессмертных никак не мог решиться:

— Неужели это так срочно? У меня все же беседа с кипрским министром…

Бейкер настаивал:

— Я бы на вашем месте в принципе отложил все дела и немедленно приехал. Я должен сказать нечто очень важное и срочное. Приезжайте один.

ДВА МЕСЯЦА ДО ПУТЧА

Бессмертных попросил у советского посла машину и поехал без охраны, без мотоциклистов сопровождения, тайно. Взял с собой только Георгия Энверовича Мамедова, начальника управления США и Канады, полагая, что разговор пойдет на двусторонние темы.

В гостинице «Интерконтиненталь» американцы никого не подпускали к лифту, чтобы Бессмертных мог сразу же подняться к Бейкеру. Госсекретарь, увидев Мамедова, сказал, что хотел бы говорить один на один. Когда все их оставили, Бейкер сообщил Бессмертных:

— Я только что получил шифровку из Вашингтона. Она, вероятно, построена на разведывательной информации. Речь идет о попытке смещения Горбачева. Она может произойти завтра. По нашим данным, в этом примут участие премьер-министр Павлов, министр обороны Язов и председатель КГБ Крючков.

Бейкер, как человек осторожный, на всякий случай не сказал, от кого получена эта информации, хотя знал имя. В полдень того же дня в резиденции посла Соединенных Штатов в Советском Союзе Джона Мэтлока, который прекрасно говорит по-русски, появился мэр Москвы Гавриил Харитонович Попов. Они расположились в библиотеке.

Попов достал лист бумаги и, продолжая говорить, что-то на нем написал и передал послу. Там было написано: «Готовится попытка снять Горбачева, надо сообщить Борису Николаевичу». Ельцин в тот момент находился в США.

Мэтлок, продолжая разговор, написал на том же листке: «Я передам. Кто это делает?»

Попов написал четыре фамилии: «Павлов, Крючков, Язов, Лукьянов».

Надо отдать должное Гавриилу Харитоновичу: как выяснится в августе, он не ошибся…

Попов разорвал листок на мелкие клочки и сунул себе в карман.

Когда московский мэр ушел, Джон Мэтлок набросал записку и с офицером охраны отправил в посольство. До встречи президента Буша с Ельциным оставалась пара часов. Заместитель Мэтлока в посольстве связался по защищенному от прослушивания телефону с первым заместителем Государственного секретаря США Лоуренсом Иглбергером. Иглбергер отправился в Белый дом и доложил о сообщении из Москвы президенту Джорджу Бушу и его советнику по национальной безопасности Бренту Скоукрофту. Одновременно шифротелеграмма из посольства в Москве была доложена Бейкеру, который в тот момент в Берлине заканчивал переговоры с Бессмертных.

Американцы пришли к выводу, что они обязаны предупредить Горбачева. Но стоит ли самому Бушу напрямую звонить Горбачеву — ведь горячую линию связи между двумя столицами обеспечивают связисты КГБ?

— Надо связаться через Бессмертных, — предложил Бейкер.

Он и попросил советского министра иностранных дел немедленно приехать. Бейкер сказал Александру Александровичу:

— Мы считаем, что информация настолько важна, что вам следует о ней знать. Ваше дело, что с ней делать. Но, с нашей точки зрения, вопрос срочный, и вам надо немедленно доложить Горбачеву. Есть ли у вас надежная линия связи?

Бессмертных ответил, что в посольстве есть аппарат ВЧ, междугородной правительственной связи, но эта связь контролируется КГБ. Тогда Бейкер предложил передать эту информацию через американского посла в Москве Джона Мэтлока:

— Это надежный вариант. Тут никто ничего не перехватит.

В Москве в восемь вечера помощнику Горбачева по международным делам Анатолию Сергеевичу Черняеву позвонили из американского посольства: посол Мэтлок просит аудиенции, у него срочное и секретное послание от Буша. Черняев доложил Горбачеву. Тот согласился принять посла и попросил Черняева присутствовать. Он и описал эту встречу: «На Мэтлоке буквально не было лица. Горбачев, не обратив на это внимания, стал выражать сожаление в связи с его предстоящим отъездом, говорил, что очень ценит его деятельность».

Дождавшись, когда ему позволят говорить, Мэтлок сказал:

— Господин президент, я только что получил личную шифротелеграмму от своего президента. Он велел мне немедленно встретиться с вами и передать следующее: американские службы располагают информацией о том, что завтра будет предпринята попытка отстранить вас от власти. Президент считает своим долгом предупредить вас.

Горбачев и Черняев рассмеялись, настолько невероятным им это показалось. Мэтлок смутился:

— Я не мог не выполнить поручение президента.

Горбачев поспешил его успокоить:

— Это абсолютно невозможно. Успокойте его. Но я ценю, что Джордж сообщает мне о своей тревоге. Раз поступила такая информация, долг друга — предупредить. И я вижу, насколько далеко мы ушли вперед во взаимном доверии. Это очень ценно.

Поскольку Мэтлок, разумеется, не назвал хорошо известный ему источник информации, Горбачев сам попытался объяснить послу, откуда могли взяться такие тревожные слухи:

— Дело идет к подписанию Союзного договора, к согласию в обществе. Но есть силы, которым это не нравится. Они чувствуют, что теряют власть. Не исключаю, что в их среде ведутся разные разговоры, в том числе и такие, которые подслушал ваш разведчик.

Тем временем в Вашингтоне президент Буш принимал восходящую звезду советской политической сцены — Бориса Николаевича Ельцина, только что избранного президентом России. Буш пересказал ему то, что сообщил Попов. Ельцин не раздумывал ни секунды: нужно предупредить Горбачева. Буша вполне устраивало, чтобы эту информацию Горбачеву пересказал Ельцин. Буш попросил соединить его с Москвой.

В советской столице близилась полночь. Горбачев уже уехал на дачу. Дежурный секретарь из президентской приемной в сомнении позвонил Черняеву: американский президент желает поговорить с Михаилом Сергеевичем. Как быть?

Тот уверенно сказал:

— Соединяйте.

Вызов переключили на президентскую дачу. Но Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной вышли погулять. Это был обязательный ритуал — каждый вечер, когда он возвращался на дачу, они делали несколько кругов. Горбачев рассказывал, что происходило в течение дня, Раиса Максимовна внимательно слушала и давала советы. Охрана не решилась их побеспокоить. Михаилу Сергеевичу доложили о звонке из Вашингтона, когда прогулка завершилась. Горбачев распорядился немедленно соединить его с Белым домом, но теперь уже Буш не мог разговаривать.

На следующее утро Горбачев устроил разнос председателю КГБ Владимиру Крючкову и руководителю президентского аппарата Валерию Болдину за то, что не смогли организовать разговор с Бушем. Болдину велел разогнать дежурных секретарей:

— Идиоты, дармоеды! Один из них меня до сих пор Леонидом Ильичом иногда называет.

Когда разговор с Бушем наконец состоялся, американский президент был рад услышать, что нет никаких оснований для беспокойства. Сгоряча он даже выдал Горбачеву источник информации — Попова. Тогда Горбачев и вовсе успокоился: Гавриил Харитонович не может знать больше президента СССР. Наверняка Попов несколько прямолинейно истолковал выступление премьер-министра Павлова на закрытом заседании Верховного Совета 17 июня.

Павлов критиковал президента за бездействие и требовал предоставить ему дополнительные полномочия, сравнимые с полномочиями самого президента. Горбачева тоже смутило резкое выступление Павлова, а еще больше то, что премьер-министра поддержали председатель КГБ Крючков, министр обороны Язов и министр внутренних дел Пуго. Все три силовых министра, не называя президента, фактически предъявили ему обвинения в антигосударственной деятельности. На следующий день Горбачев появился в Верховном Совете и, как ему показалось, погасил эффект от внезапного бунта силовых министров.

Вернувшись в Москву, Бессмертных спросил Горбачева, передал ли ему Мэтлок информацию о заговоре.

— Да, я все знаю, — небрежно кивнул Михаил Сергеевич и перевел разговор на темы, казавшиеся ему более важными.

До путча оставалось два месяца.

Увидев московского мэра, Горбачев погрозил ему пальцем:

— Ну зачем вы рассказываете сказки американцам?

ЛИЧНАЯ ЗАПИСКА МИНИСТРУ

Александр Александрович Бессмертных родился далеко от Москвы, в Бийске Алтайского края, 10 ноября 1933 года. Его отец погиб на фронте, мать одна воспитывала четверых детей. Он приехал в столицу и сумел поступить в элитарный Московский институт международных отношений. После института, в 1957 году, его взяли на работу в отдел печати МИД, а уже через три года отправили работать в секретариат Организации Объединенных Наций. Это прекрасная школа для молодого дипломата. Он провел в Нью-Йорке довольно долго — год в отделе переводов секретариата и еще четыре с половиной помощником заместителя Генерального секретаря ООН.

В Москве его взяли в секретариат министра. Громыко приметил молодого дипломата, который умело написал речь для Хрущева, а потом составил несколько аналитических материалов для министра, и сделал его своим помощником. Потом разрешил ему вернуться в Соединенные Штаты — на сей раз в посольство в Вашингтоне, но уже не выпускал из поля зрения.

Александр Бессмертных проработал в посольстве в США тринадцать лет подряд. Это позволялось не многим, в отношении основной массы дипломатов действовал жесткий принцип ротации — заграничная командировка чередуется с работой в центральном аппарате, чтобы не слишком привыкали к зарубежной жизни. Но Бессмертных ценили, к концу срока он стал советником-посланником, вторым человеком в посольстве.

В 1983 году Громыко вернул его в Москву и доверил главный отдел — американский, сделал членом коллегии МИД. Бессмертных стал одним из самых близких к министру людей. Кроме отношений с Соединенными Штатами он занимался еще и проблемами разоружения. Шеварднадзе, став министром, оценил Бессмертных и в 1987 году сделал своим заместителем, а через год первым заместителем. Он занимался переговорами с американцами по ключевым проблемам, в том числе в сфере ядерных вооружений, где он один из лучших специалистов.

Бессмертных мечтал быть послом в Соединенных Штатах. Шеварднадзе не хотел отпускать его из Москвы, но он понимал, что талантливый дипломат нуждается в поощрении. Тогда Горбачев отозвал домой Юрия Дубинина, который приехал в Вашингтон в 1985 году. Дубинин не был американистом, не говорил по-английски. Но он учился и в конце концов понравился американцам. Когда Дубинин уезжал и пришел на прощальную беседу в Белый дом, президент Буш в знак уважения вышел с ним прогуляться вокруг Белого дома. На глазах Дубинина были слезы.

Горбачев сменил посла за неделю до своей поездки в Соединенные Штаты в мае 1990 года. Но Бессмертных не удалось насладиться любимой работой в Вашингтоне. В конце декабря Шеварднадзе подал в отставку. Александр Александрович крайне сожалел об этом и даже написал ему личную записку с просьбой отказаться от отставки. Он еще не подозревал, что его ждет кресло министра.

Шеварднадзе предложил Горбачеву себе на смену три кандидатуры — Юлия Квицинского, своего заместителя, Юлия Воронцова, представителя в ООН, и Александра Бессмертных, посла в США. Горбачев тоже рассматривал трех кандидатов на пост министра, но несколько других — это Александр Яковлев, Евгений Примаков и Александр Бессмертных. Яковлев был бы предпочтителен для Горбачева, но его бы наверняка не утвердил Верховный Совет, испытывавший ненависть к архитектору перестройки. Время Примакова еще не пришло. Как раз в тот момент он вел переговоры с Саддамом Хусейном, и его назначение было бы настороженно встречено Западом. Бессмертных казался естественным кандидатом на пост министра: посол в Соединенных Штатах, следовательно, американцы его хорошо знают, человек из команды Шеварднадзе, политически нейтрален, умен и образован.

В Министерстве иностранных дел его назначение вызвало облегчение — свой, прекрасный профессионал, лучший выбор после Шеварднадзе. Самому Бессмертных назначение польстило, хотя он предпочел бы остаться послом в приятной компании молодой жены Марины и только что родившегося сына Арсения, которому было всего две недели. Им всем не хотелось покидать Вашингтон.

Встречавший его в Шереметьеве заместитель министра иностранных дел Алексей Александрович Обухов вспоминал, что в тот январский день в Москве была какая-то особенно плохая погода. Одна из британских газет отметила: «Едва ли можно представить себе более неблагоприятные обстоятельства, чем те, при которых Александр Бессмертных стал министром иностранных дел».

15 января 1991 года Бессмертных вошел в кабинет Горбачева. Через полчаса президент представил его депутатам. Александр Александрович произнес в Верховном Совете подготовленную на ходу речь:

— Внутренняя политика может либо содействовать внешней, очень активно ее продвигая, будучи крепким, надежным тылом, либо очень ее осложнять. И, к сожалению, это последнее обстоятельство имеет место.

Он счел своим долгом по-доброму отозваться о своем предшественнике.

— Когда я вышел на трибуну перед депутатами Верховного Совета, — вспоминал Бессмертных, — то сказал, что испытываю чувство горечи из-за ухода Шеварднадзе, прекрасного, блестящего дипломата.

В перерыве ему говорили, что он напрасно это сказал, что депутатам надо другое говорить, да и Горбачев неважно относится к Шеварднадзе.

— Я на это ответил, что мне плевать, — вспоминает Бессмертных, — проголосуют за меня или нет, я на этот пост не просился, меня вполне устраивает должность посла в Соединенных Штатах…

В конечном счете депутаты почти единодушно проголосовали за Бессмертных, только три голоса было против. Сразу после утверждения у министра состоялась продолжительная беседа с Горбачевым. Он высказал интересную мысль, что все сливки с внешней политики уже сняты. Теперь надо заниматься конкретными делами — сколачивать реальные отношения.

Представляя нового министра на коллегии МИД, Горбачев говорил:

— От взятого курса мы не отказываемся, надо идти вперед. Бессмертных всегда был рядом с Шеварднадзе. Известны его деловые и личные качества, культура. Его только что допрашивал Верховный Совет. Всего три голоса против, это подтверждение правоты нашей линии.

Через несколько дней у Эдуарда Амвросиевича был день рождения. Александр Александрович приехал к нему поздравить и произнес тост за профессионального дипломата Шеварднадзе. Такие жесты, не слишком принятые в чиновном мире, где мгновенно перестают узнавать бывших начальников, производят сильное впечатление.

БУРЯ В ПЕРСИДСКОМ ЗАЛИВЕ

Начало министерской деятельности Бессмертных совпало с трагическими событиями в Вильнюсе, где спецподразделения КГБ и армии пытались взять власть, чтобы подавить попытки литовцев обрести независимость. Это вызвало резкое осуждение в мире. Горбачеву и Бессмертных пришлось оправдываться, объяснять, что никакого поворота вправо не происходит. А в день, когда назначили Бессмертных, еще и началась война в Персидском заливе. Как он сам шутя выразился:

— Не было у нового министра первой ночи. Поспать не удалось. Пришлось всем этим заниматься.

В два часа по московскому времени госсекретарь Джеймс Бейкер позвонил Бессмертных и предупредил, что военная операция в Персидском заливе вот-вот начнется. Горбачев просил отложить ее хотя бы на несколько часов, но военный механизм уже был приведен в действие. Американцы в каком-то смысле попали в безвыходное положение. Не начать боевые действия — укрепить Саддама Хусейна в сознании собственной безнаказанности. Начать — значит навлечь на себя обвинения в агрессии, спровоцировать антиамериканские настроения.

В ночь с 16 на 17 января 1991 года многонациональные силы, размещенные на территории Саудовской Аравии, нанесли первый удар по армии Ирака, захватившей Кувейт. В операции принимали участие британские, египетские, саудовские войска, но главную скрипку играли американцы. Через пятнадцать лет после Вьетнама они демонстрировали свою мощь. Советские военные с нескрываемыми раздражением и завистью наблюдали за тем, как американская авиация, артиллерия и ракеты сокрушают советскую технику, купленную Ираком.

Решение применить силу далеко за пределами своего государства, восстановить справедливость и наказать агрессора, то есть главу другого государства, принял президент Соединенных Штатов Джордж Буш-старший. Его поддержала премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер. Эти двое сказали себе, что Саддам должен быть наказан. Если это сойдет ему с рук, другие решат, что им тоже можно.

В решимости Тэтчер никто не сомневался. Французский президент Франсуа Миттеран, который знал толк в женщинах, сказал о Маргарет Тэтчер, что у нее губы Мэрилин Монро, секс-символа шестидесятых, но глаза безжалостного римского императора Калигулы.

А вот президент Соединенных Штатов Джордж Буш-старший казался крайне осторожным человеком, неспособным на рискованные поступки. Он много лет занимался дипломатией, был послом в Китае, представителем в ООН, директором ЦРУ. Но, помня и свое боевое прошлое, бывший военный летчик Джордж Буш знал, что есть ситуации, когда надо действовать быстро и решительно. Во время Второй мировой войны он летал на торпедоносце. В сентябре 1944 года японцы подбили его самолет. Два члена экипажа погибли. Он выбросился с парашютом из горящей машины и два часа держался на воде, пока его не подобрала американская подводная лодка.

Все вокруг полагали, что на Ирак следует воздействовать дипломатическими средствами. И только Буш, договорившись с Тэтчер, с самого начала исходил из того, что для освобождения Кувейта придется пустить в ход силу. Кстати говоря, ровно десять лет спустя эта же команда, организовавшая операцию «Буря в пустыне», чтобы жестоко наказать диктатора, вновь оказалась у власти. Ее собрал Джордж Буш-младший, который в январе 2001 года сам вступил в должность президента Соединенных Штатов. Он не только внешне похож на отца, но и является его полным единомышленником. Министром обороны во время операции в Персидском заливе был Ричард Чейни. Джордж Буш-младший выбрал его на роль вице-президента. В свое время Чейни был готов пустить в ход против иракской армии даже ядерное оружие. Но военные убедили его в том, что в условиях огромной пустыни ядерное оружие совершенно неэффективно.

Непосредственное руководство боевыми действиями осуществлял генерал Колин Пауэлл, который при старшем Буше был председателем комитета начальников штабов. При Буше-младшем он стал Государственным секретарем. Колин Пауэлл, сын иммигрантов с Ямайки, сделал фантастическую военную карьеру. Он провел, возможно, самую успешную военную операцию в истории Америки. И при этом завоевал умы и сердца своих сограждан. От других профессиональных военных его отличала подлинная, не показная забота о солдатах и ораторский талант. Он очень остроумен и умеет убеждать. Когда он вышел в отставку, все были уверены, что он станет баллотироваться в президенты. И у него были все шансы привлечь на свою сторону избирателей. Пауэлл отказался от этого соблазна. Не в малой степени подчиняясь просьбам жены, которая мечтала, чтобы после тридцати пяти лет военной службы он побыл с семьей.

Несколько лет Пауэлл занимался благотворительностью и для собственного удовольствия чинил старые автомобили — это его хобби. Он вернулся в политику, потому что не мог отказать семейству Буш. Пауэлл прослужил два срока во Вьетнаме и на собственном опыте знает, что медлительность и нерешительность — это не достоинства. Он считает, что в критической ситуации необходимо действовать быстро и решительно.

САДДАМ КАПИТУЛИРОВАЛ

Джордж Буш-старший предложил Горбачеву отправить в Персидский залив советский воинский контингент — хотя бы чисто символический. Американские и русские солдаты, сражающиеся вместе, произведут очень сильное впечатление, говорил Буш Горбачеву. Казалось, и это возможно. Но советский президент все-таки не решился. Объяснил, что память об Афганистане не позволяет ему отправлять советских солдат сражаться за границами родины. Хотя дело было в другом: советские политики чувствовали себя неуютно. Они никак не могли решить: ту ли сторону они поддержали? Немалая часть советских людей не видела в поведении Саддама Хусейна ничего зазорного и не считала возможным «предавать» союзника.

Саддам охотно играл в дипломатические игры. Это позволяло ему оттянуть время в надежде, что все устанут и займутся другими проблемами. Иракцы маневрировали, надеясь поссорить Москву с Вашингтоном. Министр иностранных дел Ирака Тарик Азиз говорил, что его войска вот-вот уйдут из Кувейта, но Саддам и не думал этого делать. Горбачев принимал Азиза, терпеливо спрашивал: какие у вас есть реальные предложения? Азиз жаловался, что против Ирака устроен заговор. Но с гордым видом заявлял, что Ирак не боится ни американцев, ни мировой войны. Упрекал Горбачева за то, что он говорит на одном с американцами языке.

Совет Безопасности ООН предъявил Саддаму ультиматум: или он уходит из Кувейта, или его уберут оттуда силой. Горбачев организовал в Женеве еще одну встречу Бейкера и Азиза. Американцы требовали безоговорочного вывода войск из Кувейта. Тарик Азиз высокомерно отказался принять письмо Буша Саддаму Хусейну.

Иракцы все еще не верили, что американцы решатся нанести удар и что Советский Союз поддержит военную операцию. Советский Союз был нужен Ираку, как и всему арабскому миру, в качестве поставщика оружия и противовеса Соединенным Штатам. Идеологического сотрудничества с арабским миром не получилось. Коммунистические идеи там отвергались, коммунистов убивали или бросали в тюрьмы, на что руководители КПСС старательно закрывали глаза. Потом уже арабские страны увидели, что экономические советы Москвы ведут их в пропасть, а долларов Советскому Союзу самому не хватает.

Горбачев до последнего момента надеялся предупредить боевые действия. Всех уговаривал повременить, доказывал, что Саддам Хусейн сам уйдет из Кувейта. Заместитель министра иностранных дел Александр Белоногов рассказывал журналистам:

— В 2 часа 30 минут ночи 7 января я был разбужен звонком из МИД. Мне сообщили, что министр иностранных дел Александр Бессмертных узнал по телефону от Бейкера, что в течение часа начнутся военные действия… Горбачев велел нашему послу в Ираке Виктору Посувалюку срочно встретиться с Саддамом. Если бы это было сделано, то наша страна оказалась бы в очень некрасивом положении. Мы выдали бы чужую государственную тайну. Помогло то, что передача шифровок занимает время. Когда шифровку получили в Багдаде, война уже шла. Но Горбачев имел неосторожность выступить по советскому телевидению. Выражая сожаление, что началась война, он сообщил, что дал указание нашему послу в Багдаде предупредить Саддама. Во время пресс-конференции, которую мы проводили вместе с Виталием Игнатенко, на нас обрушились вопросы: «Почему СССР предал интересы США, выдав время начала операции? Ведь американцы, англичане и другие рискуют жизнью…» Я был в неловком положении…

17 января на семь утра Горбачев назначил в Кремле совещание, его помощники собрались еще раньше. Министр обороны маршал Язов доложил, что происходит в Персидском заливе. Язов сразу сказал, что американцы Багдад брать не будут. Это им не нужно.

Американская авиация совершила в общей сложности сорок тысяч боевых вылетов. Несколько раз самолеты поднимались в воздух в надежде уничтожить самого Саддама. Но ничего не получилось. Саддам Хусейн был безумно осторожен. Он не пользовался ни телефоном, ни радио, чтобы американцы не запеленговали его местопребывание. Никто не знал, где он проведет следующую ночь. Каждый вечер его охрана готовила сразу шесть домов, и только в последнюю минуту он сам выбирал место для ночевки. Иногда, когда его охватывал приступ страха, он предпочитал поспать в хорошо охраняемом и комфортабельном автобусе где-нибудь на обочине пустынной дороги.

Ирак выпустил несколько ракет по территории Саудовской Аравии и Израиля. Саддам Хусейн надеялся, что Израиль не выдержит и нанесет ответный удар и тогда это будет война Ирака против ненавистного еврейского государства. Но американцы уговорили израильтян не отвечать ударом на удар. Тем более что советские ракеты СКАД, состоявшие на вооружении Ирака, не причинили Израилю особого ущерба.

Жена и маленький сын Бессмертных все еще оставались в Вашингтоне, а он занимался войной в Персидском заливе. Прилетев 26 января 1991 года в Вашингтон, он не заглянул в здание посольства, к семье, а сразу отправился на встречу с Государственным секретарем Бейкером.

Горбачев и Примаков надеялись хотя бы уберечь Ирак от наземной операции. 12 февраля, когда город бомбили, в Багдаде Примакова тепло принял Саддам. Они обнялись. Евгению Максимовичу продемонстрировали следы разрушений от бомбардировок. Иракское телевидение снимало каждый шаг советского гостя, эти кадры с помощью американской телекомпании Си-эн-эн увидел весь мир. Примаков уговаривал Саддама заявить об уходе из Кувейта, тогда боевые действия сразу прекратятся. Евгений Максимович осуждал действия американцев:

— Бойня должна быть прекращена. Я не говорю, что раньше война не была оправданна, но ее затягивание не может быть оправданно ни с какой точки зрения. Целый народ гибнет.

Горбачев предлагал свое посредничество, на советском самолете доставил в Москву иракского вице-премьера Тарика Азиза. Саддам и Азиз говорили, что готовы вывести войска поэтапно, если будут выполнены все их условия и ООН отменит все санкции. Горбачев предложил: пусть Ирак пообещает вывести войска, тогда он уговорит Буша прекратить бомбардировки. Ответ из Багдада последовал через два дня — обращайтесь со своими предложениями к американцам. Саддам все еще не понимал, что его ждет. Впрочем, страдания страны его не беспокоили. Напротив, чем больше людей погибнет, тем лучше: злее будут. Саддам выступал по телевидению со словами, что он никогда не капитулирует.

Но американцы не хотели позволить ему вывернуться из этой ситуации с почетом и избежать наказания. Буш предъявил Саддаму ультиматум: за неделю вывести войска. Иракский президент ультиматум игнорировал. 24 февраля в Персидском заливе началась наземная операция. Бессмертных поручил отделу печати МИД выразить сожаление по поводу того, что «возобладала тяга к военному решению и упущен реальный шанс на мирное урегулирование».

Но надо отдать должное Горбачеву и Бессмертных — они не стали занимать особую позицию и противопоставлять себя мировому сообществу. Это дало возможность освободить Кувейт от оккупации и избавить мир от страха перед ядерным и химическим оружием Ирака. Выяснилось, что, вообще говоря, интересы СССР и США на Ближнем Востоке не противоречат друг другу, потому что обе страны заинтересованы в сохранении там мира и стабильности, в решении всех конфликтов политическими средствами.

За два дня иракская армия была практически уничтожена. Спасаясь от неминуемой катастрофы, униженный Саддам капитулировал. Разрушение страны его не беспокоило. Он испугался, что его собственные генералы, спасая себя, уничтожат его.

В ночь на 27 февраля советского посла в Багдаде Виктора Викторовича Посувалюка пригласили в министерство иностранных дел Ирака. Посувалюк, блистательный дипломат, умница, интеллектуал, был знатоком Арабского Востока. Очень веселый, остроумный, азартный и доброжелательный человек с широким кругозором, он сочинял стихи, писал песни. Во время войны в Персидском заливе, в часы бомбежек Виктор Викторович не отчаивался, не терял бодрости духа. Он получил тогда орден Красного Знамени. Потом Посувалюк возглавлял ближневосточный департамент министерства, стал заместителем министра иностранных дел России, а в 1999 году он после тяжелой болезни безвременно ушел из жизни, не дожив и до шестидесяти лет…

Виктор Посувалюк оставался единственным каналом связи Ирака с внешним миром. В Министерстве иностранных дел его просили срочно передать американцам: Ирак уже начал вывод войск из Кувейта, Ирак принимает все резолюции ООН и гарантирует выплату Кувейту компенсации за нанесенный стране ущерб. Джордж Буш-старший и его команда добились своего.

Бессмертных согласился с американским проектом резолюции Совета Безопасности ООН, которая требовала от Ирака уничтожения оружия массового поражения. Пока Саддам Хусейн этого не сделает, сохраняются политические и экономические санкции, и Ираку запрещено продавать нефть.

МОЖНО ЧИТАТЬ И ПО БУМАЖКЕ

На время работы Бессмертных министром пришлось удивительно плодотворное сотрудничество СССР с Соединенными Штатами и вообще с Западом. Горбачев и Бессмертных исходили только из реальных интересов собственного государства. Это был момент, когда все идеологические и даже психологические стереотипы отошли на задний план. Казалось, действительно открывается эра разумного сотрудничества с Западом, когда Советский Союз и Соединенные Штаты смогут проводить единую политику.

Конечно, и у Бессмертных возникали конфликты с военными. Он старался их улаживать в более спокойной манере, чем его предшественник, хотя ситуации бывали сложные. Например, когда президент Буш пожаловался Горбачеву на очевидное нарушение Договора об обычных вооружениях. В соответствии с договором советские вооруженные силы подлежали сокращению. Чтобы ничего не сокращать, Генштаб мигом перевел три сухопутные дивизии вместе с большим количеством танков в состав морской пехоты, которая ввиду своей малочисленности договором не учитывалась.

Горбачев спросил мнение министра. Бессмертных не колеблясь сказал, что это откровенное надувательство и так с американцами играть нельзя. Благодаря его усилиям 31 июля 1991 года в Москве президенты Михаил Горбачев и Джордж Буш-старший подписали первый Договор о сокращении стратегических наступательных вооружений.

До и после Бессмертных министры увлекались политикой, иногда уместно, иногда нет. Бессмертных был первым на посту министра иностранных дел не политиком, а чистым дипломатом, который ничем иным в жизни не занимался. На его долю досталась черновая дипломатическая работа — реализовывать те декларации, которые произносились до него.

— Пока я был заместителем министра или первым замом, — рассказывал Бессмертных, — я занимался очень широким кругом вопросов, в основном ключевых, и хотя все-таки были зоны, где основные направления мне были ясны, но от профессионалов я отставал. Поэтому, занимаясь тем или иным вопросом, я приглашал профессионалов.

— Откройте маленький секрет, — спросил я Александра Александровича. — К переговорам вам готовили справки по всем проблемам, которые могут возникнуть на переговорах. Вы действительно в состоянии были все проштудировать и запомнить?

— Для министра всегда готовится обширный «разговорник». Там написано, что и когда нужно говорить, включая необходимые формулы вежливости. Учитываются все возможные повороты беседы. К «разговорнику» прикладывается обширный справочный материал — история любого вопроса от Адама и Евы. В общей сложности это пятьсот — шестьсот страниц. И все это нужно знать, потому что такого материала вполне достаточно для ведения переговоров.

Кстати говоря, некоторые министры просто шпарят по бумажке. В этом нет ничего страшного. Это лучше, чем, забыв собственные планы, отступать от заявленной позиции. Тем более что тематика дипломатических переговоров иногда носит крайне сложный характер, особенно когда речь идет о стратегических вооружениях, о военном космосе. Дипломаты приглашали к себе создателей такого оружия — они натаскивали переговорщиков. Так что современная дипломатия требует серьезной подготовки, и надо иметь перед собой необходимые материалы.

— Я понимаю, что жизнь министра иностранных дел — это сладкая каторга. Министр должен тщательно подготовиться к переговорам. Но где взять на это время?

— Можно закрыться в кабинете, но не надолго, потому что в мире постоянно что-то происходит. Работа министра отягощена тем, что все, что происходит, отражается на его жизни — что-то взорвалось, где-то кто-то перешел границу, всем этим надо заниматься. Когда на переговоры надо куда-то лететь, это большое благо. Особенно хорошо, если летишь в Америку. Все десять часов в самолете идет интенсивная подготовка, плюс еще съедается ночь. Так и воспитываются совы. Я в последние годы меньше четырнадцати часов в день не работал. Домой приезжал к полуночи.

— Может ли на переговорах партнер задать вопрос, которого нет в вашем «разговорнике» и к ответу на который вы не готовы?

— Такое бывает очень редко. Как правило, переговоры прогнозируются на 100 процентов. Кроме того, современная дипломатия исходит из того, что мы не станем друг другу ставить ловушки. Обычно, наоборот, принято заранее предупреждать партнеров — мы намерены предложить к обсуждению такие-то проблемы. Тем не менее может возникнуть вопрос, к которому вы не готовы. Лучше ничего не выдумывать и дать ответ позже. Импровизационная дипломатия — это минное поле. Одно неосторожное слово вам будут припоминать десятилетиями. И сменивший вас министр пострадает из-за того, что вы что-то напортачили. Ей-богу, разумнее честно признаться: не знаю!

Есть и другая сторона дела — если дипломат начинает сочинять какие-то ходы, он тем самым может ненамеренно дезинформировать собеседника, а это просто опасно. В современной дипломатии нельзя обманывать. Можно промолчать, обманывать нельзя. Это твердое правило — на переговорах нельзя врать. Об этом обязательно станет известно — и министру всегда будут тыкать в нос, что он однажды соврал.

Историю о том, как нашему послу в США Анатолию Добрынину прислали телеграмму с указанием заявить президенту Кеннеди, что советских ракет на Кубе нет (притом что американцы их уже сфотографировали), и как то же самое твердил министр Андрей Громыко, поминают и по сей день.

Министры, конечно, очень откровенны в личных разговорах, отмечает Бессмертных. Один другому скажет на ухо то, что не произнесет публично. Но только в том случае, если твердо знает, что партнер не разгласит конфиденциальную информацию. Между министрами должно быть доверие даже в том случае, если они ни о чем не договорились, если они придерживаются противоположных точек зрения.

Иногда, правда, применяется такая стратегия: во время встречи один на один внезапно поставить перед коллегой-министром вопрос, к которому тот не готов. Обычно это делается в тех случаях, когда имеют дело с импульсивным и амбициозным человеком, новичком в дипломатии, который органически не способен признать, что он чего-то не знает. Или в надежде сыграть на самолюбии министра, если он любит прихвастнуть: вот, дескать, что я могу, я способен на то, на что не способны другие.

Бывали министры, которые вызывали у дипломатов страх: не пообещает ли неопытный министр сгоряча на рыбалке, на охоте или в бане что-то такое, что нанесет ущерб интересам страны? Но объятия и поцелуи не должны вводить в заблуждение. Политики никогда не перестают быть политиками. Душевных порывов на таких встречах не бывает. Опасения насчет того, что, расчувствовавшись, министр может совершить необдуманный поступок, безосновательны. Министры держат себя в руках. И заранее знают, до какого рубежа они могут отступать, чтобы добиться нужного компромисса. А даже если у министра и вырвется неосторожное словечко, практических последствий это иметь не будет. Официальный представитель МИД сразу же опровергнет это заявление, скажет, что министра не так поняли.

Последствия такой попытки взять партнера на пушку весьма плачевны: между двумя министрами, а следовательно, между двумя государствами исчезает доверие, отношения ухудшаются. Только дилетанты думают, что умный дипломат должен давать каждой стороне разное объяснение мотивов своих действий. Надо, разумеется, уметь воздействовать на собеседника, добиваясь нужного результата, но более тонкими методами. В этом и заключается дипломатическое искусство. Скажем, на переговорах с арабами нельзя показать свое разочарование, скептицизм, недовольство. Надо демонстрировать дружелюбие и оптимизм, даже если переговоры идут ко дну.

Переговоры — это в значительной степени шахматная игра. Дипломат должен уметь играть в шахматы, если не умеет — не многого добьется. Дипломат мыслит так же, как шахматист, просчитывает все вероятные повороты дискуссии, чтобы добиться нужного результата. Надо уметь воздействовать на своего собеседника, убеждать его в выгодности твоего предложения, но в этом и заключается искусство дипломатии.

Готовясь к переговорам, говорит Бессмертных, выстраиваешь логическое древо, предусматривая все возможные повороты в беседе. И надо понять самое главное: вам нужно достичь своей цели, а вашему партнеру — своей. В результате достигается компромисс. Сломать партнера — это не дипломатия. В этом отличие дипломатии от шахмат: для нас победа — это когда обе стороны довольны. Причем переговоры могут быть очень откровенными. Вы прямо говорите — наша позиция такая-то, и собеседник так же откровенно объявляет свою позицию. Очень важно в начале переговоров точно изложить свою позицию. «Ну и если уж говорить о нашей внутренней кухне, — признается Бессмертных, — то скажу: на фоне полной откровенности и искренности можно изложить позицию с завышенными требованиями, чтобы потом чем-то пожертвовать».

— Что было для вас новым на посту министра? Ведь вы к тому времени уже проработали в МИД тридцать четыре года?

— Новым для меня было общение на высшем уровне — с королями, президентами, премьер-министрами, многие из которых были выдающимися личностями. Я привык к общению с западными лидерами, а у восточных лидеров иная манера ведения переговоров. На Востоке надо еще уметь читать знаковые письмена на лицах, которые кажутся непроницаемыми. Меня смутило, например, что японцы, когда я говорил, закрыли глаза. Спят, что ли? Нет, они закрыли глаза, чтобы очень внимательно слушать. Мнимоспящий японец — бдительный японец.

— Есть дипломаты-революционеры, которые все меняют, и дипломаты-консерваторы, которые избегают серьезных перемен. Вы себя к какому типу относите?

— Революцию в дипломатии делают амбициозные люди. Они очень опасны. Стремясь пересесть в кресло повыше, они злоупотребляют своими полномочиями, такой дипломат может дров наломать и привести к катастрофе. Могут быть революционные перемены, но только в том случае, если и у партнера происходят какие-то серьезные изменения.

Профессиональные дипломаты понимают, что эта работа началась до того, как они тоже ею занялись, и будет продолжаться после них. Внешняя политика состоит из бесконечного количества маленьких, крохотных инициатив, улучшений, поправок, которые удается внести в общий, неостановимый поток мировых событий. Во внешней политике не может быть внезапных, блестящих решений, которые все наладят, разрешат. Дипломатия — это долгая, многоходовая, хитрая игра.

Бессмертных — американист по специальности и профессии, он понимал значение Соединенных Штатов в мировой политике. Но он был человеком широкого кругозора.

— Когда я стал министром, то через какое-то время заявил, что мы чрезмерно много занимаемся Северной Америкой, — говорит Бессмертных. — Я тогда предложил обеспечить нашу страну поясом дружественных государств. Получилось, что мы дружим с США, а вокруг нас страны, с которыми масса неурегулированных проблем. А мы через них перепрыгиваем. Речь шла не о том, чтобы доказывать собственную значимость, скандаля с Америкой, а о том, что давно пора обратить внимание на соседей, занять свое место в Европе, установить новые отношения с Восточной Европой, которая обретала самостоятельность.

Нелепо говорить, что Шеварднадзе отдал Восточную Европу. Да ее никто не взял! Она долго сама не могла решить, с кем ей идти. А наша дипломатия вела себя неправильно. Даже потом, пытаясь помешать расширению НАТО, наши дипломаты вели переговоры с Америкой, с Западной Европой, с кем угодно, только не с самими восточноевропейскими странами. Мы в Восточной Европе наломали столько дров… Здесь виноваты все поколения советской дипломатии. Впрочем, отношениями с восточноевропейскими странами занимался не МИД. Взгляд на Восточную Европу был чисто идеологический, а не прагматический.

Бессмертных не раз говорил о том, что российская дипломатия склонна к декларативности. Это наглядно проявилось, когда решали, как быть в связи с расширением НАТО:

— Мы на первых порах все свели к «не допустим!», «не позволим!», полагая, что этого достаточно. Было упущено время, и мы почти загнали ситуацию в тупик.

И еще министру пришлось заниматься сложнейшей территориальной проблемой с Китаем — это шесть тысяч километров границы, о которой надо было договариваться. В мае 1991 года Бессмертных удалось подписать с китайцами соглашение о границе. Никто не знал, что процесс демаркации растянется на многие годы.

Бессмертных подготовил первые поездки советского лидера в Японию и в Южную Корею, что привело к заключению дипломатических отношений с Сеулом. И в том же 1991 году Горбачев впервые участвовал во встрече семи наиболее развитых стран в Лондоне.

Наконец, Александр Александрович занялся Ближним Востоком. Он был первым советским министром, который побывал в Израиле. Он понимал, что советская дипломатия ничего не сможет сделать, если не вступит в переговоры с Израилем. Горбачев сказал министру, что арабские друзья будут шуметь. Бессмертных хладнокровно ответил президенту:

— Михаил Сергеевич, все будет нормально. Только что прошла война в Персидском заливе, и те, кто мог бы шуметь, утратили свои позиции.

В АВГУСТЕ ЛУЧШЕ НЕ ОТДЫХАТЬ

По мнению Бессмертных, внешняя политика — это политика спокойных, умеренных шагов. Сам он так и действовал — быстро, квалифицированно, безукоризненно. Он был полностью лоялен к Горбачеву, он вообще подчеркнуто не участвовал во внутриполитической борьбе. Что же произошло в августе 1991 года?

18 августа в 17.30 председатель КГБ Владимир Александрович Крючков позвонил Александру Александровичу Бессмертных, который отдыхал в Белоруссии, и без объяснений попросил срочно прибыть в Москву. Министра доставили в столицу на самолете командующего Белорусским военным округом. Поздно вечером 18 августа в Кремле, где уже шло совещание членов Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП), появился Бессмертных. Он был в джинсах и куртке, недоуменно осматривал присутствующих. Крючков вышел с министром в другую комнату, наскоро ввел в курс дела и предложил подписать документы только что созданного ГКЧП.

В печально знаменитом «Заявлении Советского руководства» говорилось, что Горбачев по состоянию здоровья не может исполнять свои обязанности и передает их вице-президенту Геннадию Ивановичу Янаеву, в отдельных местностях СССР вводится чрезвычайное положение и для управления страной создается Государственный комитет по чрезвычайному положению.

Министр попросил исключить его из списка членов ГКЧП:

— Да вы что? Со мной ведь никто из иностранных политиков разговаривать не будет.

Он сам синим карандашом вычеркнул свою фамилию, хотя и опасался, что за его несогласием последуют печальные для него последствия. Он очень боялся за своего маленького сына. Но его отпустили домой.

Бессмертных не поддержал путчистов, не помогал им, но и не выступил против, как это сделал бы, например, Шеварднадзе. Вадим Бакатин и Евгений Примаков написали заявление с протестом против ГКЧП. Предложили Бессмертных, как члену Совета безопасности, присоединиться. Тот отказался, сославшись на то, что «необходимо осуществлять преемственность внешнеполитического курса».

Во время путча американцев очень интересовала позиция Бессмертных. Джордж Буш, который позвонил Ельцину в здание Верховного Совета РСФСР на Краснопресненской набережной, спросил о Бессмертных. Ельцин ответил:

— Он нейтрален. Видимо, ждет, кто возьмет верх.

19 августа утром Бессмертных вызвал к себе своего первого заместителя Квицинского и распорядился отправить послам телеграммы с поручением передать документы ГКЧП властям страны пребывания. В результате Министерство иностранных дел дало указание всем советским послам распространить в своих странах документы ГКЧП. Дисциплинированные посольства были готовы подчиниться новому начальству.

Бессмертных попросил быстро, буквально за полчаса, продиктовать проект послания вице-президента Геннадия Ивановича Янаева главам крупных государств относительно происходящего и включить в текст слова о том, что внешняя политика Горбачева будет продолжена. С этом проектом министр уехал на совещание в Кремль.

К концу дня Бессмертных собрал своих заместителей. По словам Квицинского, министр сказал, что у них есть три варианта действий: либо подать в отставку, либо ничего не делать, либо продолжать работать, чтобы не нанести ущерба внешней политике страны. Все высказались за третий вариант. После этого министр уехал на дачу. С ним общались по телефону. Говорили, что у Бессмертных дипломатическая болезнь. Он уверял, что страдал от приступа почечнокаменной болезни.

«Августовский путч был воспринят в целом спокойно, — свидетельствует бывший подполковник внешней разведки Виктор Калашников, который служил в Вене под посольским прикрытием. — Собственно, некоторые из отделов аналитического управления 1-го Главного управления КГБ еще с января 1991 года стали собирать и обобщать опыт военных диктатур, особенно чилийской… Утром 22 августа актив совколонии нервно толкался в парткоме: платить или не платить взносы сегодня, в день зарплаты. Заплатить-то можно, но как это поймут? Войдя, секретарь влез на стул и первым делом снял со стены портрет Горбачева…

Больше всех от тех событий пострадала, пожалуй, милейшая Лена Язова — дочь того самого маршала-гэкачеписта. Ее вместе с троими детьми срочно эвакуировали в Москву. А подруги, особенно жены коллег мужа по военному цеху, еще пару дней назад выражавшие глубокую преданность и заходившие к ней на чай, гордо проходили мимо в ответ на недоуменные вопросы о ее стремительном исчезновении…»

«Бессмертных оказался не на высоте», — сказал Горбачев, вернувшись из Фороса. В тот момент Горбачев не признавал полутонов. Или ты поддержал ГКЧП, или остался верен президенту и законной власти. Накануне в Форосе, когда к нему все прилетели, Горбачев упрекнул Лукьянова в присутствии Примакова и Бакатина:

— Если ты не мог сразу собрать Верховный Совет, чтобы разделаться с путчистами, почему не встал рядом с Ельциным?

Горбачев и с министром иностранных дел разговаривал очень жестко:

— У меня создалось впечатление, что вы вели себя пассивно в эти три дня.

Бессмертных не согласился:

— Это неправильно! Вам наговаривают на меня. Я единственный из ваших соратников, кто прошел через это испытание. Все были в отпусках. А я старался сделать все, чтобы защитить нашу политику.

— У меня иная информация, — сказал Горбачев.

Бессмертных подал в отставку. В иное время Александр Бессмертных оставался бы министром долгие годы. Он собрал коллегию, рассказал о разговоре с президентом. Провожали его с сожалением, к нему в министерстве относились очень хорошо.

— Я вынужден был уйти, — говорил мне Бессмертных, — потому что исчезло взаимопонимание с Горбачевым. Я сам ушел и не переживаю по этому поводу.

Перед тем как покинуть министерство, Александр Александрович позвонил своему главному партнеру Бейкеру. В Вашингтоне было четыре часа утра. Бейкер выразил сожаление: «Мне очень жаль, что это случилось. Мы начали хорошо работать вместе».

— Вы о чем-нибудь потом сожалели? — спросил я Александра Александровича.

— Внешняя политика, которая при мне проводилась, не была поставлена под сомнение. Напротив, все отмечали, что меня не критикует ни один из флангов политического поля. А то, что я ушел с поста министра… Так сложились обстоятельства.

После отставки Бессмертных стал руководителем Центра политического анализа во Внешнеполитической ассоциации Шеварднадзе, а после отъезда Эдуарда Амвросиевича в Грузию возглавил ассоциацию.

Александр Александрович ведет классический образ жизни бывшего министра иностранных дел: участвует в международных научных конференциях, разработке внешнеполитических прогнозов, общается с коллегами из разных стран. С журналистами встречается не часто. В одном из редких газетных интервью он сказал:

— Какой-то особой ностальгии по работе во власти сейчас не испытываю. Я профессиональный дипломат и остаюсь им, по существу занимаясь тем же самым, что и раньше. Плюс впервые в своей жизни наслаждаюсь свободой, не ограниченной инструкциями не всегда умных начальников.

На праздновании восьмидесятилетия Горбачева в Москве в марте 2011 года Бессмертных поклялся автору этой книги, что очень скоро завершит работу над своими воспоминаниями…

Глава 11
БОРИС ДМИТРИЕВИЧ ПАНКИН: «НЕ СТРАШНО РАЗБИТЬСЯ, СТРАШНО ОПОЗОРИТЬСЯ ПЕРЕД ДРУЗЬЯМИ»

Утром 28 августа 1991 года президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева соединили с советским послом в пока еще единой Чехословакии Борисом Дмитриевичем Панкиным. В посольстве аппарат междугородной правительственной связи по инструкции находился в отдельной звуконепроницаемой будке, где было душно и тесно.

— Здравствуй, Борис Дмитриевич, — буднично сказал Горбачев, словно они только вчера расстались, — ты можешь сейчас прилететь в Москву?

— Если вы вызываете, конечно.

— Тогда прилетай сегодня же и прямо ко мне в Кремль… Прямо из аэропорта… Речь идет о назначении тебя министром иностранных дел…

Панкин ответил четко:

— Могу я ответить так: я немедленно вылетаю, но в дороге буду думать.

ДВА УКАЗА

Аэрофлотовский самолет задержали в пражском аэропорту, чтобы посол успел собраться, и Панкин вылетел в Москву. В Кремле у Панкина несколько раз проверяли документы, пока он не попал к помощнику Горбачева по международным делам Анатолию Черняеву. Тот сказал Панкину, что никто Горбачеву не называл его кандидатуру, он сам это решил. Причем вспомнил, что знаком с Панкиным еще с комсомольских лет.

Когда Панкина пригласили в кабинет Горбачева, там уже сидел Александр Яковлев. Горбачев достал из стола папочку, в которой лежали две бумаги, и несколько картинно подписал первый из указов, которым освобождал Панкина от обязанностей посла в Чехословакии:

— Но этот указ мы положим в стол. Пусть полежит там, пока Верховный Совет вот эту бумагу не утвердит. — Он подписал второй указ и прочитал его текст вслух: — «Назначить министром иностранных дел и внести настоящий указ на утверждение Верховного Совета СССР».

— Учти, могут и не утвердить, — предупреждающе сказал Яковлев. — Тут, брат, дело такое…

— Утвердят, утвердят, — уверенно сказал Горбачев. — Пусть попробуют не утвердить.

Это был звездный час Бориса Панкина. Это было нечто почти неправдоподобное. Его имя в те дни облетело всю планету. Указ о его назначении министром был зачитан по телевидению в девять вечера. В этот момент он еще находился в приемной президента. Все бросились его поздравлять. Евгений Максимович Примаков, которому неведома была его дальнейшая счастливая судьба, то ли в шутку, то ли всерьез попросил нового министра послать его послом в какую-нибудь хорошую страну:

— Только не на Ближний Восток, хватит с меня. Лучше, например, в ту же Англию.

Потом Панкина еще раз принял Горбачев, говорил о том, что предстоит сделать — «менять ориентиры, отбрасывать предубеждения», тесно сотрудничать с Западом, налаживать контакты с благополучной Саудовской Аравией, а не с Ливией и Ясиром Арафатом. Горбачев был очень недоволен поведением Министерства иностранных дел во время августовского путча:

— В МИД многое надо менять. Сидели, молчали, обслуживали ГКЧП… Чуть ли не все послы взяли под козырек. Все это надо основательно расследовать. Ко мне идут сигналы: лидеры не хотят иметь дело с такими послами… Кто действительно поддержал путч, тех, конечно, надо убирать…

За поддержку ГКЧП пострадали семь послов. В министерстве Панкину представили на каждого досье и рекомендации: отозвать. Николай Успенский, молодой дипломат, сделавший карьеру и назначенный послом в Швецию, дал интервью, в котором поддержал ГКЧП. Вадим Логинов, посол в Югославии, бывший второй секретарь ЦК ВЛКСМ и потому прекрасно известный Панкину, поспешил снять портрет Горбачева в посольстве. Леонид Замятин, бывший заведующий отделом ЦК КПСС, посол в Великобритании, в беседе с журналистами обосновывал отстранение Горбачева. Юрий Дубинин, посол во Франции, никакой вины за собой не признал — он только передал французским властям полученное из Москвы послание…

Панкин сразу же освободил от должности первого зама Юлия Александровича Квицинского, который курировал отношения с Восточной Европой и радикально расходился во взглядах с новым министром.

Квицинский говорил послу Панкину:

— Эти страны, нарушив кровные связи с нами, перестали представлять какой-либо интерес для мира. Теперь они превращаются в глухую мировую провинцию, уходят в глубокую тень. Серая зона. Задворки Европы…

Первым заместителем Панкин назначил Владимира Федоровича Петровского, очень уважаемого дипломата, блестящего профессионала.

Заместителя министра по кадрам, присланного еще Лигачевым, велел убрать Горбачев. Из гуманных соображений его пристроили на должность вице-консула в Гамбург…

Горбачев в те бурные дни не мог вырваться даже на час, и Панкина в МИД представил Григорий Иванович Ревенко, руководитель президентского аппарата, а до того первый секретарь Киевского обкома. В министерстве были сильно удивлены назначением. Полагали, что вернется Шеварднадзе. Квицинский после путча звонил Эдуарду Амвросиевичу и просил подумать о возвращении в министерство. Тот заинтересованно спрашивал, каково мнение коллектива. К нему даже отрядили представителей, чтобы подтвердить, что коллектив его ждет. Но назначили Панкина.

Почему Горбачев выбрал Панкина? Он оказался единственным советским послом, который выразил протест против августовского путча и сказал, что представляет не ГКЧП, а законно избранное руководство страны во главе с президентом Горбачевым. В ночь с 20 на 21 августа Панкин и советник-посланник Александр Александрович Лебедев продиктовали чехословацкому телеграфному агентству текст заявления с протестом против ГКЧП. Утром Панкин зачитал свое заявление на совещании посольских дипломатов, затем очень твердо выступил Лебедев. И самое поразительное — многие дипломаты их поддержали, кроме, разумеется, сотрудников резидентур КГБ и ГРУ. Они уже приготовились служить ГКЧП. Один из них сразу попытался снять портрет Горбачева, висевший в вестибюле посольства.

А ведь предлагал Панкин сократить число сотрудников советской разведки в Чехословакии, убрать хотя бы тех, кого в социалистические времена официально представили чехам как офицеров КГБ и ГРУ! Власть в Праге сменилась, и обилие расшифрованных разведчиков в советском посольстве только компрометировало страну.

Вместо Панкина послом в Праге остался Александр Лебедев. Я работал с ним в журнале «Новое время», запомнил его как человека остро мыслящего и порядочного. Он немалую часть профессиональной жизни провел в комсомольском и партийном аппарате, но это его нисколько не испортило. Впоследствии Лебедев работал в структурах ООН на Балканах, а потом отправился российским послом в Турцию.

— Не страшно было послу в одно мгновение превратиться в министра? — спросил я Бориса Дмитриевича Панкина, когда мы встретились в Санкт-Петербурге, на полпути между Москвой и Стокгольмом, где он сейчас живет.

— Думаю, что я был готов к этому не меньше, чем Шеварднадзе, который стал хорошим министром, — уверенно ответил Панкин.

— А что было неожиданным для начинающего министра?

— Да пожалуй что ничего. Это все вокруг удивлялись, что я вошел в новую работу, как нож в масло.

Борис Панкин всегда был уверен в себе, независим, бесстрашен и был готов рискнуть ради того, что он считал справедливым.

ОТ СТАЖЕРА ДО ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА

Борис Дмитриевич Панкин прежде всего блистательный журналист, редактор и литературный критик. Он родился в 1931 году во Фрунзе и после школы приехал поступать в Московский университет. У него была серебряная медаль, и он поступил, несмотря на огромный конкурс. Он мечтал стать журналистом и впервые опубликовался в многотиражной газете «Московский университет».

— И когда впервые увидел свою фамилию на газетной полосе, у меня от счастья просто потемнело в глазах, — вспоминает Панкин.

Приметил его Алексей Иванович Аджубей.

После университета Аджубей привел Панкина в «Комсомольскую правду». Его взяли стажером — большая удача для начинающего журналиста. Но через три месяца уволили, потому что нужно было кого-то сократить. Не ветерана же выгонять. Но потом смилостивились и оставили. Это просто хрестоматийная история, которую в «Комсомолке» рассказывали новичкам: мальчик из провинции пришел стажером, едва избежал увольнения, а стал главным редактором.

Панкин быстро прошел по ступенькам газетной иерархической лестницы — корреспондент, специальный корреспондент, заведующий отделом. В нем ценили и умение писать, и очевидную административную жилку. Аджубей, уходя в «Известия», наказал своему преемнику:

— Замом себе возьмешь Бориса.

В тридцать четыре года он стал главным редактором «Комсомольской правды», одной из лучших газет страны. Первый и пока единственный редактор «Комсомолки», который дорос до главного редактора, начав стажером. Никто не может оспорить того очевидного факта, что в газете он был первым не по должности, а по умению. Коллеги это признавали. А в те годы в «Комсомолке» собралась целая плеяда талантливейших журналистов.

— В этом кругу авторитет у того, кто лучше держит перо, — говорил мне Константин Александрович Щербаков, известный критик, который в те годы работал в «Комсомолке». — И он хороший редактор. Это же таинство, когда из хаоса гранок вдруг возникает газетная полоса. Он чувствовал эту газетную полосу.

«Комсомольская правда» под его руководством, оставаясь органом такой идеологически косной организации, как ЦК ВЛКСМ, одновременно ходила в коллективных диссидентах, отваживалась проводить собственную линию и распространяла в читателях вольнодумство.

— Когда в те годы с гордостью говорили: «Мы все из комсомола!» — вспоминал Панкин, — я поправлял: «Извините, я из «Комсомольской правды». Хотя должен сказать, что люди, с которыми работал в комсомоле и к которым относился пренебрежительно, в дальнейшем оказывались куда порядочнее некоторых моих соратников и воспитанников.

— Какими же качествами надо было обладать, чтобы делать острую газету и при этом ладить с ЦК комсомола?

— Я с ними не ладил, я с ними заседал. Иногда благодаря моему присутствию мнения раскалывались. А вообще-то за время работы я получил строгий выговор от ЦК КПСС и строгий выговор от ЦК ВЛКСМ. Бывало, что мои собственные статьи снимались из номера. Ничего, мы не пугались, а иногда и выходили победителями.

А как же Панкин обходил бдительное комсомольское начальство?

— Он умел разговаривать с этими людьми на их языке, хотя это ему давалось непросто, — говорил мне Константин Щербаков. — Умел он с ними. Совсем уж чужим в цековских коридорах он не был…

Какая у Панкина была сверхзадача в жизни? Что им двигало?

— Честолюбие, — ответил Щербаков. — Он хотел быть значимой фигурой и в политической, и в культурной жизни страны. Но для него важна не только должность, но и те возможности, которые она открывает. В то время мы все заблуждались, думая, что можем повлиять на общество. Хотя, может, и не заблуждались, может, «Комсомолка» того времени повороты в умах пусть маленькие, но производила. И для Бориса Дмитриевича это было важно.

Либерал по взглядам, Панкин был человеком с высоко поднятой головой, выпяченным вперед подбородком, жестким взглядом и уверенным голосом.

— Некоторая двойственность в нем была, — заметил Щербаков, — но как минимум в те годы начало истинного газетного интеллигента в нем преобладало. Он человек самоуверенный, жестковатый, эгоцентричный, но на него можно было положиться.

— Что вами двигало? — спрашивал я самого Панкина. — Став главным редактором «Комсомолки», вполне можно было наслаждаться жизнью, а не ходить по острию ножа.

— Мной двигало желание что-то сделать, потому что мы все видели, что структура гнилая. У меня всю жизнь две страсти: творить и руководить. И я постоянно высовывался. Как говорит мой любимый герой, «ввяжись в драку, а там видно будет». И я в эту драку постоянно ввязывался. А коллектив такой в «Комсомолке» был, что пойти против диссидентски настроенного коллектива страшнее, чем проехаться по начальству. Когда прыгал с парашютом, надо было выйти на крыло — поджилки, ясное дело, трясутся. Но мне не так страшно было разбиться, как опозориться перед товарищами. Прыгнул. И все нормально. Это чувство со мной всю жизнь.

Панкин любил спорт, кончилось это тем, что однажды он упал с лошади и сломал позвоночник. Долго лежал в больнице, там сблизился с Константином Симоновым, о котором потом написал книгу.

ШВЕДСКАЯ МОДЕЛЬ

В 1973 году Панкин ушел из «Комсомолки», чтобы стать председателем Всесоюзного агентства по авторским правам. ВААП создавался как идеологический инструмент — контролировать произведения литературы и искусства, идущие на Запад, отсеивать то, что неприемлемо. Говорят, что один главный редактор так выразился по этому поводу:

— Современного Белинского назначили Бенкендорфом. Посмотрим, что из этого выйдет.

Это был министерский пост, а он человек честолюбивый. Это была самостоятельная работа, а он человек властный, не любящий подчиняться, и эта должность предполагала широкое общение с деятелями культуры, что льстило либеральному литературному критику Борису Панкину. Как и в «Комсомолке», он умудрялся нравиться начальству и при этом многое сделать для писателей, драматургов, художников, для которых открылась возможность издаваться, ставиться и выставляться за границей и получать за это какие-то деньги. Прежде все гонорары доставались государству.

Либеральная линия Бориса Панкина вызывала раздражение его ортодоксальных коллег. Один из его заместителей Марат Васильевич Шишигин, бывший работник Отдела пропаганды ЦК комсомола, написал на Старую площадь жалобу:

«По некоторым произведениям решения об уступке прав принимает лично т. Панкин, не всегда считаясь с мнением экспертов. Так, например, он дал распоряжение об уступке прав на издание «Кончины» Тендрякова одному из финских издательств вопреки заключению Управления по вопросам художественной литературы о нецелесообразности уступки по соображениям идеологического порядка. Без обсуждения по приказу т. Панкина бывли рекомендованы для издания зарубежным издательствам не опубликованные в СССР рукописи В. Аксенова «Золотая наша железка» и братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света».

Т. Панкин, по существу, поощрял действия писателя Ю. Трифонова, который в нарушение установленного порядка самовольно, минуя ВААП, заключил соглашение с западногерманской фирмой «Бертельсман» на издание в ФРГ своей повести «Дом на набережной» и получил от нее незаконно аванс в сумме 1500 марок. Вместо того чтобы заявить протест издательству, нарушившему генеральное соглашение с ВААП, и принять соответствующие меры к писателю Трифонову, признать его сделку незаконной, т. Панкин именно в это время демонстративно принял Ю. Трифонова…»

Марат Шишигин не нашел понимания в ЦК, его самого убрали из ВААП и устроили начальником главка в Государственный комитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.

Панкин заботился об издании за границей трудов вождей партии, и в частности министра иностранных дел Громыко. И в 1982 году получил назначение послом в Швецию. Панкин ехал в тихую мирную страну, а попал с бала на корабль. Накануне его приезда советская подводная лодка, потерпев аварию, всплыла у шведских берегов. Разразился скандал: шведы и без того подозревали, что советские подлодки постоянно заходят в их территориальные воды и занимаются шпионажем. В Москве отрицали эти обвинения. Возможно, даже и не врали. Но все настолько привыкли, что советская дипломатия постоянно врет, что, даже когда говорили правду, никто не верил.

— Что же там произошло в реальности, — спросил я Панкина, — это была ошибка капитана подлодки или он выполнял шпионское задание?

— Потом уже, когда стал министром, выяснил — это была ошибка. На лодке помимо командира находился адмирал с инспекционными целями. Адмирал и капитан выпили, поссорились и в результате зашли совсем не туда, куда собирались.

Панкин был из тех послов, которым омерзительна была привычная роль: постоянно давать отпор «антисоветским измышлениям». Из Москвы потоком шли указания: разъясните, опровергните, заявите протест, вручите ноту… Ему же хотелось, чтобы дома лучше узнали, что представляет собой так называемая шведская модель.

Шведская модель — это низкая безработица, отсутствие конфликтов между рабочими и предпринимателями, большой государственный сектор и высокие налоги. В Швеции живет около девяти миллионов человек. Это меньше населения Москвы. А живут шведы не только лучше нас, но и лучше других европейцев. Они добились редкого сочетания экономической эффективности и социальной справедливости. Почему шведская модель не похожа ни на одну другую? Может быть, все дело в национальном характере?

Шведы склонны все обсуждать и договариваться. Шведы дисциплинированны, рациональны, им чужды крайности. Коммунистическую партию Швеции иронически именовали «пивным клубом», потому что ее руководители предпочитали проводить время в пивных, а не сражаться за приближение коммунизма. Владимир Ильич Ленин говорил, что если в Стокгольме разразится революция, то, победив, восставшие пригласят на обед министров свергнутого ими правительства и поблагодарят за проделанную работу.

Поскольку многие годы Швецией управляли социал-демократы, то логично предположить, что государство вмешивается во все вопросы. На самом деле этого нет. Борис Панкин, который восемь лет был послом в Швеции, вспоминает, что его поразило: никто в правительстве — ни премьер-министр, ни министр промышленности — не торопится, вопреки нашим непременным правилам, ни на завод, ни на судоверфь, ни в село. Не спешат давать производителям ценные советы. Да и как бы изумились шведы, увидев своего премьера на заводе в окружении огромной свиты, толпы репортеров и охранников…

Правительство — это тринадцать небольших министерств, которые в основном заняты подготовкой законопроектов. В министерстве работает не более ста человек, включая секретарей и курьеров. Шведское правительство определяет налоговые ставки, курс валюты, выделяет субсидии. Правительство следит за соблюдением законов и безжалостно собирает налоги.

Уже не одно поколение шведов пользуется тем, чего нет ни в одной другой стране: прекрасной системой здравоохранения, социального обеспечения, образования. Шведы получают пенсии, которые составляют две трети их самого высокого оклада. Все семьи получают пособия на детей — до достижения ребенком шестнадцати лет, а если ребенок учится — то и до окончания учебного заведения. Тем, кто мало зарабатывает, приплачивают и предоставляют пособия на жилье. Всеобщая система медицинского страхования сделала медицинские услуги почти бесплатными. Чтобы все это иметь, шведы платят очень высокие налоги — общенациональные и местные. Самые низкооплачиваемые шведы отдают в виде налогов двухмесячный оклад. Тот, кто хорошо зарабатывает, отдает три четверти заработка. Налогом облагается все — даже бесплатные обеды на предприятиях или суточные, получаемые в командировке. Высокие налоги избавляют страну от нищеты, но не позволяют разбогатеть.

Панкин неустанно пропагандировал шведский опыт, особенно когда началась перестройка. Но шведский опыт плохо приживается в России. Хотя между нами и шведами есть нечто общее. И они и мы хотели бы научиться у американцев зарабатывать, но сохраняя при этом систему социального обеспечения. И в Швеции и в России люди привыкли получать помощь от государства и без колебаний голосуют за партии, которые обещают, что правительство позаботится о них.

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ В ЦЕНТРЕ ПРАГИ

Эдуард Шеварднадзе перевел Панкина послом в Прагу. Новым президентом Чехословакии стал знаменитый диссидент и драматург Вацлав Гавел. Имелось в виду, что литературному критику Панкину будет проще найти с ним общий язык, чем карьерному дипломату. Эта мысль пришла Шеварднадзе в голову после того, как в феврале 1990 года Гавел приезжал в Москву.

Проводив Гавела, министр отправил шифровку Панкину в Стокгольм: «В силу известных причин европейское направление вышло сейчас на передний план нашей внешней политики. Особенно бурно и неординарно развиваются события в странах Восточной Европы. Не буду скрывать, что нынешний уровень работы совпосольств в этих странах уже не удовлетворяет… Вот почему принято решение направить послами туда наиболее квалифицированных, опытных дипломатов, которые могли бы… помогать руководству страны вырабатывать и осуществлять политику на этом важном направлении. С учетом всех этих обстоятельств мы имеем в виду внести предложение о назначении вас послом в Чехословацкую Республику».

В Праге, как и в Стокгольме, Панкин тоже вел себя так, как считал нужным. Он охотно встречался с людьми, давал интервью, смело разговаривал с журналистами — не потому, что сам был журналистом, а потому, что был уверен в себе и не боялся. Он так и остался чужаком для мидовской элиты. Ему постоянно выговаривали за отклонения от принятой практики.

— Я, как мог, отбивался от них, — не без удовольствия вспоминает Борис Дмитриевич. — Писал в Москву: я всех ваших «табу» не знаю, потому и нарушаю какие-то неписаные правила, но дело делаю, и если нарушение оказывается во благо — так чего вам еще надо?

Коллектив пражского посольства тоже злился на посла. Дело было не только в идеологических разногласиях. Многочисленное советское посольство просто не могло смириться с тем, что рухнул коммунистический режим и закончилась удобная и сытая жизнь. Эти люди чувствовали себя в чужой стране полными хозяевами. Один пьяный советский дипломат, когда его остановили пражские полицейские, кричал на них:

— Наши танки здесь, а вы меня задерживаете?

Когда Панкин уже стал послом, было принято решение о выводе советских войск из Чехословакии. Военные в России просили не торопиться:

— Нам нужно время, чтобы подготовиться к их приему и размещению на советской территории.

Чехи резонно отвечали:

— Мы ваши проблемы понимаем. Но когда вы в одну ночь ввели сюда войска, разве вы думали о том, где вы их разместите? А теперь у вас впереди полтора года.

Панкин был сторонником скорейшего вывода советских войск, как и командующий группой войск генерал-полковник Эдуард Аркадьевич Воробьев, впоследствии депутат Государственной думы.

— А вам было интересно перебраться из Стокгольма в Прагу? — спросил я Панкина.

— Еще бы! Прежде всего, у меня появилась возможность принести извинения за ввод советских войск.

— Похоже, ваши извинения не очень помогли. Все равно Чехия, как и другие восточноевропейские страны, смотрит на Россию с подозрением, с опаской, с тревогой.

— Если бы все было так легко — извинился, и будто ничего не было и все забыто. Так не бывает. Но мне кажется, что сожаление, идущее от души, не прошло незамеченным.

Утром 21 августа 1990 года советский посол пришел к тому месту, где сжег себя студент Карлова университета Ян Палах, и возложил цветы. Он был первым советским официальным представителем, который счел своим долгом сделать нечто подобное.

Студент Ян Палах покончил с собой в 1969 году в знак протеста против оккупации Чехословакии. 16 января двадцатилетний Палах купил белое пластмассовое ведро с крышкой и налил в него бензина на заправочной станции на той же улице, где обедал в студенческой столовой. На Главном почтамте оставил несколько писем. Примерно в четыре часа дня с ведром, полным бензина, он подошел к национальному музею в самом центре Праги. Снял крышку с ведра, облил бензином голову и одежду и зажег спичку. Нестерпимая боль погнала его через мостовую к тротуару. Прохожие, замершие от ужаса, увидели, как движется пламенный шар. На углу Ян Палах упал. Первым опомнился регулировщик уличного движения. Он набросил на горящего юношу свою шинель и сбил пламя.

За годы, прошедшие после смерти Яна Палаха, чешские журналисты подробно описали его короткую жизнь. Он был одинок, молчалив, вежлив и очень внимателен к окружающим. За год до смерти вместе со студенческим отрядом он побывал в Советском Союзе и сумел там добиться, чтобы бригада получала полноценное питание и чтобы все издевательства со стороны лагерного начальства прекратились. Он сделал это один, не устраивая собраний и не требуя от товарищей поддержки. В своих последних письмах он пишет о некой группе единомышленников, но никаких следов этой группы ни тогда, ни потом найти не удалось. Не придумал ли он эту группу, чтобы придать своим требованиям более солидный характер?

Его требования выглядят очень скромными. Главное из них — отменить цензуру и закрыть газету, которая приветствовала ввод в Чехословакию войск Варшавского договора. Ян Палах не требует от оккупантов немедленно покинуть страну. Его протест направлен не против власти чужой державы, с которой он ничего не может поделать, а против инертности внутри собственной страны, против медленного привыкания к самому ужасному. Он верит во внутреннее сопротивление. Он убежден, что, если интеллигенция, студенты и рабочие объединятся, единая воля народа заставит оккупантов уйти.

У него обгорело 85 процентов кожи. Но он жил еще четыре дня. Когда приходили мать и брат, старался улыбаться, хотя говорить для него уже было мукой. После его смерти медсестра уверяла, что последними словами Яна Палаха были:

— Никто не должен последовать моему примеру.

Слишком складная фраза, но она устраивала власть. На похоронах ректор университета и министр культуры заклинали студентов:

— Вы нужны стране живыми.

Но после смерти Яна Палаха и в Чехословакии, и в других странах Европы разные люди повторили его попытку выразить протест против оккупации страны. До последней минуты Ян Палах хотел знать, что изменил его поступок. Зашевелились ли люди, правительство?

— Этого слишком мало, — шептал он, когда медсестра читала ему газеты.

Он напрасно ждал каких-то известий. Руководители страны — Александр Дубчек, первый секретарь ЦК компартии, и Олдржих Черник, глава правительства, выразили его матери соболезнования, но ничего не сделали. Они еще у власти, но уже сдались, и поступок Яна Палаха их только пугает. Они искренне верят, что единственное, что нужно стране, — это порядок, спокойствие, нормализация. Вскоре они лишатся своих постов.

Цензура усиливается, коллаборационисты уже сидят в редакциях всех газет. Советские войска со всеми удобствами устраиваются в стране, где много дешевого хрусталя, бочкового пива и свежей ветчины. «Нормализация» будет продолжаться двадцать лет…

Я хорошо помню январские дни 1969 года, когда на больничной койке умирал Ян Палах и мир был в шоке. Мне двенадцать лет, я учусь в пятом классе, и после занятий мы ходим в Музей Вооруженных сил. Вход бесплатный, и в музейном кинозале тоже бесплатно крутят документальный фильм о чехословацкой контрреволюции, которая с помощью американских империалистов и западногерманских реваншистов готовила вооруженный мятеж против социализма. Советские газеты ничего не писали о Палахе. Мы ничего не знали о Палахе. Другие знали, но отнеслись спокойно:

— Сумасшедший.

ЗИЛ У ПОДЪЕЗДА

Горбачев включил Панкина в состав Политического консультативного совета при президенте и сделал членом Совета обороны. Панкину нравились атрибуты власти — ЗИЛ у подъезда, постоянно сопровождавший министра охранник, секретарь, который встречает у дверей особого — для министра! — лифта. Ему нравилось, что в Кремле ему козыряют охранники, что все вокруг стали предупредительны и внимательны. Он входил в МИД через специальный вход — для министра и его заместителей. И на столе утром лежало отпечатанное на машинке расписание рабочего дня, а в нем перечислены беседы с министрами, премьерами и президентами. Такой взлет действует на любую голову. Тут нетрудно впасть в эйфорию.

Когда Панкин был послом, то не очень уютно чувствовал себя в министерстве. Кадровые дипломаты не жалуют пришлых, а он был политическим назначенцем. Теперь он получил редкую возможность посмотреть на дипломатическую жизнь с другой стороны. Послу при всех преимуществах его положения и его значимости многое неведомо. Он слабо осведомлен о том, что происходит в центре, не посвящен в секреты большой политики. Послы жалуются: пишешь, пишешь в Москву шифровки, а ответа нет… И вдруг недавний посол получает возможность узнать и увидеть, что же происходит с его шифровками.

Но работа министра — тяжкая. Надо провести десяток встреч в день и при этом сохранять остроту восприятия, быстро реагировать, уметь пошутить, не терять спокойствия, поскольку много раз на день надо оказаться перед журналистами и ответить на их вопросы.

Когда он утром садился в свой ЗИЛ, его ждала первая информационная сводка. Более полная уже лежала на рабочем столе. Рядом объемистые папки с расшифрованными телеграммами послов, сообщениями ТАСС, информацией разведки, докладными записками отделов и управлений министерства. В приемной ждут приема послы и старшие дипломаты. А на приставной тумбе телефоны в несколько рядов, и самый главный — аппарат прямой связи с президентом, который может позвонить в любую минуту. Министру помогает обширный аппарат, который фильтрует безбрежный поток информации, отбирает самое главное, помогает разобраться в том, что происходит. И все равно министр должен ежедневно освоить и переварить огромный объем информации.

После августовского путча Горбачев пытался вернуть себе прежнее место в обществе, восстановить отношения с демократическими силами. Но было поздно. К нему относились с недоверием. Он пытался самоутвердиться в постоянных встречах с иностранными гостями. Поэтому он давал Панкину все новые поручения, переговаривался с ним несколько раз в день.

— Не трудно было вести переговоры с коллегами-зубрами, которые не один год занимали пост министра иностранных дел?

— Особых трудностей не ощущал, потому что очень сильно симпатизировали тогда Советскому Союзу, — говорил мне Борис Дмитриевич. — Ведь нам не комплименты говорили, действительно возникло особое к нам отношение, причем искреннее. Потому и казалось, что наступила золотая пора в отношениях с Западом, вообще с внешним миром.

Панкин говорил американскому госсекретарю Бейкеру:

— Давайте договариваться по крупным вопросам. И надеюсь, мы придем к общему пониманию, но заранее хочу попросить вас — даже если окончательная договоренность окажется ближе к вашей первоначальной позиции, чем к прежней нашей, — преодолейте соблазн подтвердить прессе, что мы пошли на уступки. Просто изменились наши представления о мире.

Панкин уже в роли министра подготовил принципиально новые договоры со странами Восточной Европы. В первоначальных проектах содержался параграф, ограничивавший их право вступать в союзы с третьими странами, направленные против другой стороны. Панкин настоял на том, что всем странам должно быть предоставлено право самим выбирать, с кем дружить и союзничать. Поэтому недруги Панкина и говорят, что он первый открыл Восточной Европе дорогу в НАТО.

— Тяга к НАТО возникла позднее, когда появился страх перед Россией, — считает Панкин. — Запретами ничего не решишь. Улоф Пальме говорил так: не может страна чувствовать себя в безопасности, если она не позаботится о безопасности соседей.

Панкин на посту министра отличался решительностью и смелостью — не бежал в Кремль советоваться по каждому поводу, а принимал решения сам. Что он ставит себе в заслугу, подводя итоги своего недолгого пребывания на министерском посту?

Провел международную встречу по правам человека в Москве — через несколько дней после путча. Многим это казалось неуместным, но Панкин настоял и оказался прав. Восторжествовала формула: права человека, интересы личности выше принципа невмешательства во внутренние дела, которым советская власть часто прикрывала свои самые низменные цели.

Подписал с американцами соглашение о прекращении военной помощи противоборствующим сторонам в Афганистане. Это не спасло Наджибуллу, но спасло от лишних трат Россию. Панкин первым встретился с афганскими моджахедами, которые после появления талибов окажутся союзниками России.

Подготовил дипломатическое признание трех Прибалтийских республик — Литвы, Латвии и Эстонии. Дальше упираться было бессмысленно.

Добился принятия решения о восстановлении дипломатических отношений с Израилем. Панкин ударом молотка открыл Мадридскую международную конференцию по Ближнему Востоку. При этом он только-только вдохнул обжигающий политический климат ближневосточного урегулирования. После восстановления дипотношений с Израилем сирийский министр иностранных дел устроил Панкину выволочку. Панкин был возмущен тем, с какой бесцеремонностью ведут себя эти люди, словно не мы их, а они нас снабжают оружием, посылают нам советников и вообще всячески помогают.

На сессии Генеральной Ассамблеи ООН фактически по собственной инициативе Панкин негативно отозвался о печально знаменитой резолюции ООН от 1975 года, которая приравнивала сионизм к расизму. Некоторые члены советской делегации возражали, говорили: мусульманские страны нас не поймут. Панкин подумал и все-таки сказал:

— Необходимо раз и навсегда отказаться от наследия «ледникового периода» вроде одиозной резолюции, в которой сионизм приравнивается к расизму.

Вскоре Генеральная Ассамблея проголосовала за отмену этой резолюции.

Панкин счел необходимым перестроить отношения с Кубой.

— Мне не нравилось, что мы должны кормить Кубу. Когда-то мы болели кубинской романтикой, а кончилось тем, что мы их просто кормили. С какой стати? Вывели нашу бригаду с Кубы. А что ей там делать? Советская бригада находилась на положении заложника. Расчет Фиделя Кастро был циничен и прост: пока на острове есть советская воинская часть, американцы никогда на него не нападут, боясь, что в бою погибнут советские солдаты. Охлаждение с Кубой или, точнее, попытка перевести отношения на более реалистическую основу многих возмутила. Но это, видимо, от полного непонимания реальной ситуации.

Член политбюро Петр Ефимович Шелест еще в начале семидесятых возмущенно записывал в дневник:

«Куба нашей стране обходится очень дорого — около полутора миллионов рублей в день. Действительное же положение на Кубе далеко не такое, как его преподносят нам печать, радио, телевидение. Все это делается в целях пропаганды. Кубинская экономика находится в катастрофическом состоянии, политическая обстановка очень неустойчивая. Пока что мы, Советский Союз, Кубу держим на своем полном иждивении. Ежегодно отправляем на Кубу 900 тысяч, а то и миллион тонн хлеба — одна булка на семью в день. Завозим туда сливочное масло, мясо, картофель, рыбу, лук, растительное масло и другие продукты питания, чтобы прокормить свыше девяти миллионов кубинцев.

По нашим договорам мы обязаны Кубе дать товаров на 750–800 миллионов рублей в 1971 году. Куба нам поставляет товаров на 200 миллионов рублей, и то при условии поставки нам сахара по цене 120 рублей за тонну — это в два раза дороже среднемировой цены. Только на этом мы в год теряем 320 миллионов рублей. Куба только не оплаченных нам кредитов имеет на три с половиной миллиарда рублей, к 1975 году эта задолженность возрастет до шести-семи миллиардов рублей… Кубе мы потворствуем, по многим вопросам кубинцы ведут себя просто безответственно, а мы не найдем мудрости, смелости, благоразумия и, в конце концов, нашей гордости остановиться, осмотреться, что же мы делаем?..»

Что Борис Панкин считает своими ошибками на посту министра?

— Я перебирал самокритично, что и как делал. Но нет — глупостей не наделал.

КУДА ТЫ ХОЧЕШЬ ПОЕХАТЬ?

Панкин вынужден был бороться за сохранение своего ведомства, потому что Ельцин поставил вопрос о сокращении аппарата Министерства иностранных дел в десять раз, и Министерство финансов России вообще прекратило финансировать МИД. Понадобилось вмешательство Горбачева.

Ельцин примирительно сказал Панкину:

— Тут действительно наш министр финансов сработал под одну гребенку. Мне Михаил Сергеевич позвонил, и я министра поправил. Но все равно, пусть это рассматривается как сигнал…

Панкин предложил образовать Совет министров иностранных дел, в который вошли бы министры всех союзных республик, ввести в состав посольств представителей республик, а аппарат МИД сократить на треть — за счет «соседей», то есть сотрудников КГБ и ГРУ. На Госсовете Горбачев и Ельцин план Панкина поддержали.

В ноябре 1991 года МИД из соображений экономии соединили с Министерством внешнеэкономических связей и назвали Министерством внешних сношений. Единое министерство должно было координировать работу дипломатических служб союзных республик. Но вскоре министерская карьера Панкина закончилась. Горбачев все-таки уговорил Шеварднадзе вернуться на пост министра. 18 ноября часа в четыре дня Горбачев по прямой связи соединился с министром иностранных дел:

— Не заседаешь? Можешь подъехать?

Когда Борис Дмитриевич приехал в Кремль, Горбачев несколько неопределенно сказал:

— Ты знаешь, мы все-таки подумали, что надо, чтобы Шеварднадзе вернулся.

Обижать Панкина ему не хотелось, поэтому Михаил Сергеевич предложил ему пост советника по международным делам, иначе говоря — поработать Киссинджером. Помощник по международным вопросам у Горбачева был — Анатолий Сергеевич Черняев, по уши загруженный бумажной работой.

— Будем втроем вершить внешнюю политику — ты, я и Шеварднадзе…

Ни заменять Черняева, ни делить с ним эту совершенно непривлекательную для него работу Панкин не собирался. Поэтому с ходу отверг лестное предложение.

— Конечно, — легко согласился Горбачев, — можно и в послы… Это пожалуйста… Хочешь Вашингтон, хочешь Париж…

— Лондон, — сразу назвал Панкин.

Но Горбачев велел до утра подумать и тогда уже твердо решить — в советники или в послы. Утром Горбачев позвонил сам и попросил приехать. В кабинете президента уже сидел Шеварднадзе. Горбачев еще раз переспросил Панкина и, выслушав ответ, попросил немедленно соединить его с премьер-министром Великобритании Джоном Мейджором. Сразу не получилось, потому что премьер был в дороге. Минут сорок просидели втроем. Ситуация была не очень ловкая.

Мейджор тут же попросил поздравить нового министра иностранных дел и приветствовал нового посла. Но объяснил:

— Я должен согласовать это с королевой. Я уверен, что у нее не будет никаких возражений, она будет счастлива видеть Бориса Панкина послом при своем дворе, тем не менее я должен с ней согласовать.

Горбачев объяснил, что он хотел бы сообщить о назначениях в девять вечера по-московски. Мейджор сказал, что он успеет. Через два тягостных часа королева дала согласие на приезд нового посла.

20 ноября в одиннадцать утра собрали коллегию министерства. Без десяти одиннадцать приходящий и уходящий министр встретились у служебного входа в МИД, которым пользовались только избранные. Полчаса они ждали Горбачева. За десять минут до начала коллегии Панкин ернически поинтересовался у Горбачева, дадут ли и ему слово.

— Борис Дмитриевич, — выпалил президент СССР, — твою мать, не сыпь ты соль на раны!

На коллегии МИД, где Горбачев вновь представлял Шеварднадзе, Панкин, прощаясь, сказал, что всю жизнь будет гордиться тем, что в трудную и опасную для страны минуту был призван на пост министра иностранных дел, и надеется, что оправдал это обращение к нему. Многие были удивлены, с какой легкостью Горбачев расстался с Панкиным, которым только что гордился, и вознес Шеварднадзе, еще недавно жестко критиковавшего президента в газетных интервью.

Карьерные дипломаты упрекают Панкина в том, что министр из него не получился, что мужественное поведение во время путча не гарантирует умелое управление всей дипломатией огромной страны. Но Борису Дмитриевичу Панкину суждено было пробыть на посту министра меньше всех своих предшественников — около трех месяцев, так что осуждать его несправедливо.

НЕДОБРЫЕ СОСЕДИ

Работа в Лондоне была приятной, потому что тогдашний премьер-министр Джон Мейджор искренне симпатизировал Борису Ельцину. А вот Маргарет Тэтчер российского президента не любила за то, как он поступил с Горбачевым.

Но Борис Панкин не очень долго пробыл в Великобритании. Через полтора года после назначения ему предложили переехать послом в Югославию. Шифротелеграмма была составлена в самых комплиментарных выражениях: «Только вы с вашими способностями справитесь»… Панкин написал в ответ: «Благодарю за честь, но ситуация в Югославии такова, что от послов там мало что зависит». Буквально через две недели после такого ответа телеграмма из Москвы: «Президент предлагает вам выйти на пенсию».

Что же случилось за эти две недели?

В сентябре 1993 года на заседании Президентского совета Борис Ельцин вдруг заявил, что Панкина необходимо немедленно сместить, но не объяснил, за какие грехи.

— Кто-то подсунул ему бумажку, — рассказывал мне Панкин, — насчет того, что посол в Лондоне черт-те что творит, книжки пишет, постоянно высказывает свое мнение, а его дело — волю центра исполнять.

Один из весьма уважаемых российской интеллигенцией людей оказался в роли не просто опального или ссыльного политика, но и как бы скомпрометировавшего себя чем-то недостойным. Причем отсутствие прямого обвинения исключало и возможность оправдаться.

Прошло несколько месяцев, Панкин продолжал исполнять свои обязанности. Поползли слухи о том, что президентский указ о его освобождении от должности отозван, что министр иностранных дел Андрей Владимирович Козырев, будучи в тех местах, как бы извинился перед послом и предложил остаться в Лондоне. Но в Министерстве иностранных дел эти слухи категорически опровергли: это посол Панкин попросил министра дать ему возможность доработать до начала 1994 года… Что же стало реальной причиной отставки?

Борис Панкин нанес тяжелый удар бывшему КГБ и Главному разведывательному управлению, когда рассказал в 1991 году, какое колоссальное количество разведчиков укрылось под посольскими крышами. Став министром, он вообще намеревался лишить разведчиков дипломатического прикрытия. Поэтому у него были основания видеть в своей отставке месть спецслужб. Резидентуры политической и военной разведок в каждом российском посольстве имеют собственные каналы шифросвязи с Москвой. Не только посол, но и министр иностранных дел не знает, что передают из Лондона оба резидента своему начальству, как оценивают деятельность посла. Не было ли решение президента Ельцина убрать Панкина импульсивной реакцией на представленный ему «компромат»?

Проблемы со спецслужбами у Панкина возникли еще в то время, когда он поехал послом в Швецию. Такого количества сотрудников спецслужб под разными крышами он еще не видел и оказался к этому не готов. В ВААП секретным постановлением правительства девять должностей из четырехсот пятидесяти были переданы КГБ. А тут чуть ли не каждый второй или из КГБ, или из ГРУ.

— Самым сложным в посольской жизни, — рассказывал Панкин, — было ладить с этими людьми. Они свято верили в то, что все остальные дипломаты, посольство в целом существуют только для того, чтобы их прикрывать. Я однажды не выдержал и спросил резидента: «Вы что, думаете, посольство существует, чтобы служить вашей крышей?» Он на меня посмотрел как на идиота: а ты что, по-другому думаешь?

Но может быть, когда Панкин стал министром и получил возможность знакомиться с разведывательной информацией, он оценил разведку по достоинству? Увидел, что ради такой информации ничего не жалко?

— Нет. — Панкин решительно качнул головой. — Отдельные интересные материалы они добывали. А часто просто переписывали свои донесения из посольской информации — я это видел, я же был послом в трех странах. Деградировало там все.

Обычно послы не ссорятся с резидентами разведки. Но у Бориса Панкина всегда был бойцовский характер.

— И я начал с этим засильем спецслужб воевать. Особенно когда выяснил, что все это чьи-то родственники, друзья, приятели, которых пристраивают в хорошей стране.

Когда Панкин работал в посольстве, то удивлял резидентуру свободными встречами, интервью без подготовки, пешими прогулками по улицам. Разведчики сразу почувствовали в нем чуждый и опасный элемент. Панкин отвечал им взаимностью. Он называл вербовочную деятельность «работорговлей»: «Людей вербовали, насилуя их дух, волю, шантажировали, подлавливая на чем-то, коверкали их жизнь, жизнь их семей и близких… Ну чем их деятельность отличается от преступлений мафиози или банальных воровских шаек?»

Однажды, приехав в Москву, Панкин пришел к будущему председателю КГБ, а тогда начальнику разведки Владимиру Крючкову и сказал, что посольство в Швеции перегружено сотрудниками разведки. После этого военная разведка и КГБ превратились в его откровенных врагов.

— Они ведь хотели командовать послом, следили, куда я ездил, с кем разговаривал. Заставляли моего водителя обо всем сообщать. Они потеряли голову, потом это сами признали.

Вот тогда Борис Дмитриевич обнаружил, что не посол, а офицеры КГБ реальные хозяева посольства.

— Посол ничего не может. Закончился срок командировки — уезжай. А пока срок не кончился, посол тебя домой не отправит. А офицер безопасности любого может досрочно вернуть на родину. Вот их все и боялись.

Панкина не избрали членом парткома посольства в Стокгольме. Это называлось утратой доверия коллектива, за этим обыкновенно следовал отзыв посла. Но Панкина миновала чаша сия. Напротив, из Стокгольма его перевели в Прагу, чтобы на новой основе строить отношения с Восточной Европой. Здесь он опять вступил в конфликт с многочисленными «соседями». Они могли серьезно испортить ему жизнь. Но августовский путч вознес его на недосягаемую для них высоту.

Когда Панкин стал министром иностранных дел, он своей властью решил сократить число сотрудников разведки, которые пользуются дипломатическим прикрытием.

— Когда пришел в МИД, — вспоминает Борис Дмитриевич, — тут я секретов не открываю — просто ужас, сколько их оказалось. Да еще был такой спрут, как управление кадров: изучали, кто у вас бабушка, кто дедушка. С какой стати это должно делаться в нормальном цивилизованном обществе?

Он расформировал Главное управление кадров Министерства иностранных дел и убрал оттуда всех сотрудников КГБ. К министру Панкину приехал тогдашний начальник советской разведки Леонид Владимирович Шебаршин.

— Пришел буквально за два дня до собственного увольнения и сказал: вы правы, эти люди не разведчики, мы сами от них страдали, их надо убирать. — Он стал показывать министру какие-то бумаги:

— Видите, скольких мы уже сократили.

Панкин сказал Шебаршину:

— Я отдал приказ о том, чтобы все ваши люди из МИД ушли. Приказ издан два дня назад, а они все на месте.

Шебаршин все понял. Через час к Панкину зашел его первый заместитель Петровский:

— Борис Дмитриевич! Всех как ветром сдуло!

Панкин обещал разработать документ об условиях работы сотрудников разведки в загранпредставительствах. Но с уходом Панкина все это закончилось. «Дипломаты» в штатском вернулись в Министерство иностранных дел. Уверяют, что нынче в центральном аппарате МИД, посольствах и консульствах разведчиков нисколько не меньше, чем в советские времена…

* * *

Из Англии Панкин в Москву не вернулся. Выйдя на пенсию, он перебрался в Швецию, где ему так понравилось и где к нему относятся с большим уважением. Он занимался бизнесом, писал в шведских и российских газетах. Говорил, что доволен служебной карьерой, но не доволен творческой:

— Если бы второй своей страсти — руководить — отдавал меньше сил, то больше бы сумел написать.

Мне кажется, что в последние годы он наверстал упущенное, выпустив несколько заметных книг.

Часть пятая
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ ЕЛЬЦИНЕ

Глава 12
АНДРЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ КОЗЫРЕВ. ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕЖОНОК С ЖЕЛЕЗНЫМ СЕРДЦЕМ

В октябре 1995 года президент Борис Ельцин на встрече с журналистами вдруг грубо сказал, что Андрея Козырева, первого министра иностранных дел независимой России, пора менять. К тому времени Козырев отметил свое пятилетие на посту министра. Причину министерского долголетия многие видели в полной преданности Козырева своему президенту.

Когда Ельцин решил отправить в отставку самого верного своего министра, который ради президента жертвовал своими политическими друзьями и репутацией, послушно менял политику и служил мишенью для всеобщей критики, многие были поражены. Но события развивались очень странно. Андрей Владимирович в отставку не подал. А президент, словно поправляя себя, сказал, что, может быть, достаточно назначить Козыреву сильного заместителя. Неужели передумал?

СТАТЬ МИНИСТРОМ — КАТАСТРОФА

В те дни министр иностранных дел России Андрей Владимирович Козырев словно доказывал, что есть жизнь после смерти. Услышав слова Ельцина, весь мир фактически простился с Козыревым как с министром, но он продолжал руководить российской дипломатией и пытался уверить всех (и, возможно, себя), что ничего особенного и не произошло.

Я побывал у него на Смоленской площади в последних числах ноября 1995 года и после почти двухчасовой беседы мог подтвердить, что официальный Козырев так же спокоен и уверен в себе, как и прежде. Он надеялся вновь стать депутатом Думы (шла избирательная кампания) и побороться за любовь и внимание президента. Андрей Козырев, как обычно, говорил полушепотом, иронически улыбался, смотрел прямо в глаза и находил дипломатичный ответ на любой вопрос.

Я пришел с вопросом, который не задать было нельзя:

— После того как президент Ельцин в унизительной форме заявил, что освободит вас от должности министра, почему вы сами сразу же не ушли в отставку?

— На следующее утро мы должны были вместе лететь в Соединенные Штаты. В аэропорту я сказал Борису Николаевичу: наверное, мне нет смысла ехать и целесообразно уйти в отставку.

Но Ельцин не хотел начинать визит в Соединенные Штаты со скандала и лететь без министра иностранных дел. Президент возмущенно развел руками:

— Да меня просто не так поняли. Я сейчас сам все журналистам растолкую.

Президент вышел к журналистам, собравшимся в пустом зале правительственного аэропорта Внуково-2, и сказал, что вовсе не собирается увольнять Козырева. Ему просто нужен сильный заместитель, чтобы вести дела в министерстве… И, подозвав Козырева, Ельцин пошел к самолету. Андрей Владимирович развел руками, улыбнулся журналистам и пошел вслед за президентом.

— Разве не лучше ли было вам уйти самому? — снова спросил я Козырева.

Он чуть заметно качнул головой:

— Я считал, что подать в отставку накануне визита президента — значит ослабить позиции государства на переговорах. Это все равно что военным выяснять отношения, когда идешь в разведку.

— Вы приравниваете визит в Соединенные Штаты к боевым действиям?

— Я очень привержен партнерству и сотрудничеству, но я и партнерство рассматриваю как форму отстаивания национально-государственных интересов. В поездке мы с президентом общались тесно и вполне дружески, но объясниться я решил по возвращении. Борис Николаевич заболел, и разговор наш состоялся уже в Центральной клинической больнице. Результатом было заявление президента о том, что он поддерживает министра иностранных дел.

— То есть вы пришли к выводу, что слова президента были оговоркой, а не твердым решением вас снять?

— Я должен спокойно разобраться, что стояло за теми словами и что потом стояло за выражением поддержки мне. Это требует времени.

Козырева молва уже столько раз отправляла в отставку, что он, вероятно, и на сей раз не поверил в серьезность намерений президента. Андрей Владимирович говорил, что, конечно, рано или поздно ему придется покинуть свой мрачноватый кабинет, обставленный мебелью, оставшейся со времен Вышинского. Но ему, понятное дело, хотелось, чтобы это произошло как можно позже. Вероятно, он находил для себя массу доводов в пользу решения задержаться на посту министра. Еще неизвестно, кого посадят на его место, а пока он министр, он все же способен влиять на политику в разумном направлении и уберечь страну от очевидных глупостей…

— Наверное, вам трудно иметь дело с иностранными партнерами? Они не знают, как долго вы пробудете на этом посту.

— Представление о том, что мы ослаблены сейчас на внешнем фронте, неверно. Партнеры все поняли правильно.

Не одному Козыреву хотелось понять, почему Борис Ельцин вдруг заявил, что отправит своего министра в отставку. Может быть, это всего лишь проявление безграничной экстравагантности, свойственной первому президенту России? Но при всей своей экстравагантности президент твердо знал: за Козырева никто не вступится, поддержки у него нет. Националистически-коммунистический фланг ненавидел министра. Козырев в том правительстве был последним демократом первого призыва, да еще к тому же просвещенным и образованным западником, либералом, интеллигентом. Козырев говорил мне:

— Западные демократии — естественные партнеры и союзники России. Я никогда не отказывался от этой идеи и умру с ней.

При этом Козырев умудрился за последние два-три года рассориться и с теми, кто ему всегда сочувствовал.

— После того как вы вышли из «Выбора России», разойдясь с недавними товарищами в отношении к чеченской войне, вы ведь остались в совершеннейшем одиночестве как политик. Вас это не пугает?

— Не пугает и не смущает. Я остался в одиночестве среди группировок московской политической жизни. Но ведь это верхушечные группы, не имеющие в стране прочной базы. То, что за меня не проголосуют какие-то группировки, меня мало беспокоит. Важнее — как проголосуют избиратели в моем округе.

Козырев прочитал мне маленькую лекцию о том, что политика не может быть застывшей, догматической, что она должна учитывать реальность, реагировать на нее. И добавил:

— А мои политические взгляды, по существу, не претерпели изменений.

И ведь действительно: взгляды Козырева не изменились. Он только год от года «корректировал», как он выражается, свою политическую линию и свой словарный запас. И «государственником» называл себя чаще, чем «демократом». Старых друзей его новая лексика оттолкнула, новыми друзьями он, похоже, не обзавелся. Козырева считали ренегатом, которому кресло дороже всего остального. Почему не ушел, как ушел, скажем, Егор Гайдар? Уважали бы за принципиальность. Ответ есть: остался, потому что не хотел бросать то, что начал делать. Анатолий Чубайс тоже остался. Своего рода теория малых дел. И не знаешь: то ли порицать за беспринципность, то ли превозносить за последовательность.

Андрей Козырев в молодые годы достиг абсолютной вершины в своей профессии. Что же ему делать, когда он перестанет быть министром? Я спросил и об этом.

— Это большая проблема. Когда в политику приходит строитель, инженер или математик, он всегда может вернуться к своему делу. Мое дело — дипломатия, но вернуться к ней я не смогу. Так что для профессионального дипломата стать министром иностранных дел — это не вершина карьеры, а катастрофа.

Когда интервью закончилось и я выключил магнитофон, Андрей Козырев словно расслабился и на мгновение перестал быть министром. Он показался мне симпатичнее и человечнее. Я с сочувствием увидел, что никакой он не небожитель, защищенный от наших бед и страхов высоким постом, кремлевской охраной и иронической невозмутимостью.

Я рассказал министру, что, готовя очередную телепередачу, просматривал старую видеохронику. Когда он только вошел в правительство, начинающий министр выглядел добродушным и оптимистичным, хотя видно было, что он с характером, посему в одной из статей я назвал его «плюшевым медвежонком с железным сердцем». Прошло не так много лет, но медвежонка министр больше не напоминает.

— Укатали сивку крутые горки, — грустно сказал министр. — Кто же мог знать, что все так повернется?

Скорее всего, он имел в виду не только свою судьбу.

17 декабря 1995 года на выборах в Государственную думу Козырев победил в Мурманске и получил депутатский мандат. По закону депутат не может быть министром. Он должен был отказаться от мандата, если бы сохранил свой пост. Козырев ждал до крайнего срока: не намекнет ли президент, что ему следует остаться в правительстве? Не дождавшись, написал заявление об уходе в Государственную думу.

Смена президентов, глав правительств, министров — дело неизбежное. В демократическом обществе даже самые хорошие министры через определенный срок уходят в отставку. Пусть другие попробуют себя на этом поприще. В принципе отставка — дело нормальное. Но мы выросли в такой среде, где отставка означала политическую смерть, забвение, позор и полунищету. Поэтому у нас любой государственный чиновник всегда боялся отставки как огня. Поэтому Андрей Громыко был министром иностранных дел почти тридцать лет.

Времена изменились. Понимаю, как Козыреву трудно было расстаться с любимым делом, но он должен был знать, что рано или поздно это произойдет. Хотя, вероятно, утешал себя тем, что с таким лояльным человеком президент не расстанется. Но Борис Ельцин, как, вероятно, любой политик, легко расставался со всеми, кто ему больше не нужен. Жаль только, что события последнего времени как бы перечеркнули сделанное Козыревым. Много лет он был лицом новой России, и это было хорошее лицо с располагающей улыбкой.

СЛУЖБА В «ОТСТОЙНИКЕ»

Андрей Владимирович Козырев родился 27 марта 1951 года в Брюсселе. Его отец работал в советском торговом представительстве в Бельгии. Козырев-младший окончил Институт международных отношений и был взят на работу в МИД. Он женился на дочери кадрового дипломата, который со временем стал заместителем министра. Этот брак оказался недолговечным. Но если Козырев и нуждался в протекции и поддержке, то лишь на очень раннем этапе. Пока начальство его не оценило.

Он оказался в отделе международных организаций МИД, который занимался Организацией Объединенных Наций, разоружением, разного рода международными конференциями. Работа в отделе сформировала у него представление о необходимости тесного сотрудничества с американскими, западными партнерами в решении глобальных проблем. Ему сильно повезло с начальником. Громыко поручил руководить отделом Владимиру Федоровичу Петровскому, одному из самых интеллигентных людей в министерстве, с удовольствием продвигавшему молодежь. Шеварднадзе сделал Петровского своим заместителем.

Я познакомился с Козыревым летом 1989 года. Заместитель министра иностранных дел Петровский давал в особняке МИД обед в честь заместителя генерального секретаря ООН Ясуси Акаси, с которым я хотел поговорить. Обед в мидовском особняке — рутинное светско-дипломатическое мероприятие, на которое приглашаются несколько сотрудников МИД и «представители общественности». Петровский со свойственной ему любезностью познакомил меня с присутствующими: это были руководители отдела (потом управления) международных организаций. Козырев из присутствовавших был самым молодым по возрасту и младшим по должности, но именно его Петровский выделил особо, дав понять, что у этого человека большое будущее.

Держался Козырев свободно и уверенно, говорил очень тихим голосом, убежденный, что его услышат. Молодого Козырева в перестроечные годы обвиняли в «идеологических диверсиях», когда он предлагал переосмыслить прежние постулаты советской внешней политики. Но Шеварднадзе поддержал молодого дипломата. Андрей Владимирович вскоре возглавил отдел, в котором работал. С этой должности он стал республиканским министром, хотя в тот момент это не казалось значительным повышением.

Летом 1990 года началось формирование первого ельцинского правительства. В структуре правительства РСФСР значилось и Министерство иностранных дел, не имевшее ни веса, ни влияния. Если подбором остальных министров занимался сам глава правительства Иван Степанович Силаев, то подыскать подходящую кандидатуру на пост главного дипломата попросили Владимира Петровича Лукина, который возглавлял комитет Верховного Совета РСФСР по международным делам.

Козырев подозревал, что Лукин искал профессионала, который не будет самостоятельной политической фигурой и которого можно будет в нужный момент потеснить. Сам Лукин опровергает эти предположения. Впрочем, были и другие кандидатуры. Скажем, Анатолий Леонидович Адамишин, который с поста заместителя Шеварднадзе с удовольствием уехал послом в Италию. Его вызвали из Рима на беседу к Ельцину. Он просидел несколько дней в Москве. Но Ельцин предпочел Козырева.

11 октября 1990 года Верховный Совет РСФСР легко утвердил неизвестного депутатам Андрея Козырева министром иностранных дел республики. Потом многие депутаты будут кусать себе локти: ведь могли запросто проголосовать против.

Министру было всего тридцать девять лет. Его назначение прошло почти незамеченным. Сам Андрей Владимирович вспоминает, что он отметил назначение вдвоем с приятелем в ресторане. Наутро он вызвал машину из гаража Совета министров РСФСР и поехал на новое место работы. Он сменил прежнего министра — Владимира Михайловича Виноградова, с которым я, работая в журнале «Новое время», вступил в полемику.

Виноградов откликнулся на мою статью о тупике, в котором из-за территориальной проблемы оказались отношения с Японией. Я писал, что, если не найти способ решить эту проблему, прогресс в отношениях двух стран невозможен, потому что японцы считают, что в 1945 году Сталин оккупировал часть их территории. Хрущев в 1956 году обещал это исправить, но острова так и остались советскими.

Министр Виноградов отстаивал прежнюю позицию Громыко: «островной вопрос» не важен, потому что японцы его просто придумали, а нужно всего лишь «всемерно расширять» контакты, тогда все уладится само собой.

Я разобрал неубедительные доводы Виноградова по пунктам и довольно резко добавил: «Как раз сейчас формируется будущий российский кабинет. Министр иностранных дел России становится реальной фигурой. Хотелось бы видеть на этом посту не прекраснодушного поклонника прежних мистических формул «всемерно улучшить и расширить», а политика новой формации. Такого уровня, как те, кто помогает Эдуарду Шеварднадзе успешно продвигаться вперед на приоритетных направлениях советской внешней политики, в число которых отношения с Японией, увы, пока не входят».

В те дни, наверное, я один так высоко оценивал значение этого министерского поста, и сам Козырев еще не знал, какое будущее его ждет…

Министерство иностранных дел РСФСР располагалось в небольшом особняке на проспекте Мира. Аппарат министерства был маленьким, всего на десять человек больше штата управления международных организаций, которым в союзном министерстве руководил Козырев. Большой политикой занимался союзный МИД. Республиканский МИД воспринимался как «отстойник» для дипломатов, карьера которых не задалась. Министерство занималось визами и приемом второстепенных иностранных делегаций. В какой-то момент Козырев даже пожалел, что польстился на красиво звучащую должность. В союзном министерстве его ждала неплохая карьера — со временем он либо пробился бы в заместители министра, либо уехал бы послом в хорошую страну. А в этом «отстойнике» он мог и пропасть. Так и произошло бы с менее активным человеком.

Новое российское руководство внешней политикой не интересовалось, полно было иных забот и проблем. Председатель Верховного Совета России Борис Ельцин, возможно, только подписав указ о назначении Козырева, и узнал, что у него есть собственное Министерство иностранных дел. Козырев не мог даже дозвониться до главы российского правительства Ивана Степановича Силаева. Линия прямой связи ему не полагалась, а трубку «второй вертушки» (аппарат правительственной городской автоматической телефонной станции АТС-2) снимал секретарь в приемной. Он любезно отвечал, что председатель Совета министров чудовищно занят, и обещал доложить о звонке.

Но Козырев проявил характер и инициативу. Он сумел стать полезным и нужным Ельцину, когда взял на себя подготовку его зарубежных визитов, которые до того организовывались дилетантски. Кроме того, он боролся против существовавшей тогда на Западе «горбимании», уверенности в том, что в Москве можно разговаривать только с Горбачевым. Козырев доказывал, что Западу уже пора иметь дело с Ельциным.

В апреле 1991 года Ельцин побывал в Страсбурге на сессии Европейского парламента. Поездка была плохо подготовлена, и встретили его там плохо. Козырев вспоминает: «Когда ко мне пришел советник-посланник французского посольства в Москве и познакомил с деталями визита, а главное, рассказал о том, кто с французской стороны организует этот вояж — а это были явно второстепенные предприниматели и политики, — у меня просто волосы встали дыбом».

Козырев написал довольно эмоциональное письмо Ельцину, выражая недоумение в связи с тем, что зарубежный визит готовится в обход МИД и совершенно непрофессионально. Министр предлагал визит отложить, поскольку не надо быть пророком, чтобы предсказать целый ряд серьезных организационных и политических неприятностей. Тем не менее Ельцин поехал. Мрачные пророчества подтвердились. В Европейском парламенте в Страсбурге Ельцина встретили плохо, называли «демагогом» и обвиняли его в том, что он только мешает Горбачеву.

До этой поездки общение министра иностранных дел с Ельциным проходило в письменном виде. После неудачной поездки Борис Николаевич его принял и сказал:

— Готовьте следующий визит сами, так, как считаете нужным.

Козырев полагал, что Ельцину нужна полновесная поездка в Соединенные Штаты — установить контакты на высшем уровне. Но Ельцин готовился к выборам президента России. Его окружение считало, что надо сосредоточиться на предвыборной кампании. Борис Николаевич сам сомневался: стоит ли этим заниматься, а вдруг не выберут? Он спросил Козырева:

— Послушайте, насколько этично, что вы занимаетесь подготовкой моего визита до того, как состоятся всенародные выборы? А что будет, если я их проиграю?

Козырев твердо ответил:

— Я в вашей победе не сомневаюсь.

После избрания президентом России Борис Ельцин поехал в Соединенные Штаты. Это была его первая по-настоящему успешная поездка. Его принял американский президент Джордж Буш и разговаривал с ним весьма уважительно.

В дни августовского путча 1991 года министр иностранных дел Андрей Козырев вылетел во Францию, чтобы мобилизовать мировое мнение на поддержку российского правительства. Но поскольку путч быстро провалился, его усилия не понадобились. После путча в Москве установилось двоевластие. Российскому руководству не нравилось, что союзные органы по-прежнему пытаются управлять страной, а МИД СССР по главе с Борисом Панкиным выступает от имени всех республик.

Козырев предложил передать основную работу Министерству иностранных дел России, укрепить внешнеполитические ведомства остальных республик, а за союзным МИД оставить координационные функции. На Смоленской площади это вызвало скандал. Тогда Козырев, чтобы показать свое бескорыстие, неосторожно сказал руководителям союзного МИД, что он за свое место не держится и его может занять сам Панкин, лишь бы дело было сделано. Ельцину же донесли, что Козырев не дорожит своей работой, хочет покинуть пост министра, предлагает его разным людям, а сам мечтает получить должность за границей. В те времена подобное поведение считалось предательством и дезертирством. Это был для Козырева болезненный урок аппаратной жизни. Но министр, на свое счастье, уже успел понравиться президенту.

«НИЧЕГО, ВЫ ОСТАВАЙТЕСЬ»

1 декабря 1991 года на Украине состоялся референдум. 90 процентов опрошенных высказались за независимость Украины. Российское правительство заявило, что признает независимость Украины. Президентом Украины избрали Леонида Кравчука, которому надоело подчиняться Москве. Ему хотелось быть главой независимого государства.

2 декабря вечером, пишет Анатолий Черняев, Горбачев разговаривал по телефону с Ельциным: «Тот куда-то ехал. Был уже пьян. Михаил Сергеевич уговаривал его встретиться вдвоем, втроем — плюс Кравчук, вчетвером — плюс Назарбаев. Тот пьяно не соглашался:

— Все равно ничего не выйдет. Украина независимая.

— А ты, Россия? — возражал Михаил Сергеевич.

— Я что! Я — Россия. Обойдемся. Ничего не выйдет с Союзом… Вот если вернуться к идее четверного союза: Россия плюс Украина плюс Белоруссия плюс Казахстан?

— А мне где там место? Если так, я ухожу. Не буду болтаться, как говно в проруби. Я — не за себя. Но пойми: без Союза все провалитесь и погубите все реформы.

— Да как же без вас, Михаил Сергеевич! — пьяно «уговаривал» Ельцин.

— Ну а что же я, где… если нет Союза?

— Ничего… вы оставайтесь, — милостиво соглашался Ельцин…»

Ельцин предупредил Горбачева, что едет в Минск разговаривать с председателем Верховного Совета Белоруссии Станиславом Шушкевичем и что неплохо бы заодно поговорить с Кравчуком, узнать, что он думает о будущем Советского Союза. Перед отъездом Ельцин сказал журналистам, что «надо будет все сделать, чтобы убедить украинцев присоединиться к Союзному договору». Правда, он сделал оговорку, которая в тот день не привлекла особого внимания:

— Если этого не получится, надо подумать о других вариантах.

Козырева Ельцин взял с собой в Беловежскую Пущу.

Я спрашивал Андрея Владимировича:

— То, что произошло в Беловежской Пуще, — это была импровизация или хорошо продуманная заготовка?

— К тому моменту было абсолютно ясно, что Советский Союз не сохранится как единое государство. В сентябре были все возможности его сохранить. В октябре еще оставалась возможность сохранить единое государство. Но за три-четыре месяца эта возможность была утеряна. Не думаю, что кто-то имел в портфеле готовый вариант, который потом и реализовался. У каждого из нас было несколько вариантов. Было много кубиков, которые потом складывали. Но еще утром этого дня никто не знал, что сложится именно так, закончится именно так. Для меня вопрос был один: не станет ли это повторением югославского варианта? Ведь рядом с нами распалось такое же федеративное государство, но оно распалось в крови. Это была главная задача — избежать повторения трагических событий. Меня, например, югославский сценарий просто по ночам преследовал. Мы стояли на краю той же пропасти…

Белоруссия, вспоминает Козырев, больше других должна была хотеть сохранения Союза. Но и здесь были очевидны настроения в пользу независимости и полного суверенитета. Из Минска российскую делегацию повезли в Беловежскую Пущу. Ельцин оказался там вечером. Кравчук приехал раньше и отправился на охоту. Он старался держаться в стороне.

НОЧНЫЕ БОДРСТВОВАНИЯ В ПУЩЕ

Когда три лидера встретились, они еще не знали, чем закончится встреча. Но все оказалось так легко! Когда они начали разговор, Кравчук сказал, что Украина союзный договор не подпишет. Если бы он подписал, подписал бы и Ельцин.

«Кравчук приехал весь напряженный, — вспоминает Андрей Козырев. — Он ожидал, что Ельцин будет угрожать, выдвинет какой-то силовой ультиматум с требованием подчиниться Москве. В таком случае сама идея трехсторонних переговоров потерпела бы крах и дело кончилось бы разрывом между Москвой и Киевом… За этим маячили хаотический распад Союза, рост взаимного недоверия, а может быть, даже и ненависти. Мы приехали с вариантом сообщества или союза демократических республик… Украинцы долго не раскрывали своих намерений, так же, впрочем, как и белорусы».

Российская делегация появилась в Беловежской Пуще во второй половине дня, сразу сели ужинать. Ельцин и Бурбулис завели разговор о том, что, как бы ни развивались дальше события, три славянские республики должны держаться вместе…

Украинские делегаты в кулуарах подошли к Гайдару, Шахраю и Козыреву: ребята, с чем вы приехали? Если собираетесь давить в пользу Союза, то Кравчук уедет, потому что Верховный Совет Украины требует независимости. Разумнее идти по пути объединения независимых государств, но без подчинения единому центру.

Ельцин предложил поручить экспертам за ночь разработать идею такого союза братских стран. Гайдар, Козырев и Сергей Шахрай, которого Ельцин сделал государственным советником РСФСР по правовой политике, уединились в отведенном для российской делегации особняке и начали думать над основными элементами возможного проекта соглашения. Той ночью им предстояло ответить на главный вопрос: как три союзные республики могут заключить договор без участия других республик?

Выход нашел Сергей Шахрай.

«Именно ему, — вспоминает Козырев, — принадлежит следующий аргумент: СССР создавался в 1918–1921 годах четырьмя независимыми государствами — РСФСР, Украиной, Белоруссией и Закавказской Федерацией. Поскольку ЗСФСР перестала существовать, остались три субъекта, некогда образовавшие Союз, причем их право на самоопределение неизменно сохранялось и в вариантах союзных договоров, и в Конституции СССР. Таким образом, с чисто юридической точки зрения в Беловежской Пуще собрались полноправные руководители трех полноправных же субъектов объединения, называвшегося СССР. Поэтому они были вправе принять решение о расторжении связывавших их до сих пор уз».

Для Гайдара и Козырева идеи Шахрая были неожиданными, но они находку оценили. К российской делегации присоединились белорусы. Украинцы, пока шла работа, прогуливались на свежем воздухе. Они сели за стол, когда работа уже шла к концу.

Утром проект документа представили президентам и премьерам. Президентам понравилась формула «Содружество Независимых Государств». Им очень дорого было слово «независимые», хотя в таком документе оно бессмысленно.

8 декабря Ельцин, Кравчук и Шушкевич подписали Минское (Беловежское) соглашение об образовании СНГ, в котором говорилось, что «Советский Союз прекращает свое существование». Горбачев остался без государства.

— Как выглядел Борис Николаевич после подписания документов в Беловежской Пуще?

— После подписания были речи. Было, как положено, шампанское, — рассказывал Андрей Козырев. — Говорили, что сохранить Союз не удалось, но главное, что мы остались вместе. Рассказывают нелепую историю, будто американскому президенту Бушу звонили советоваться, можно это делать или нельзя. В реальности его потом поставили в известность о том, что произошло. Бушу обязательно нужно было позвонить. Я, как профессионал, и тогда это советовал, и сейчас считаю, что это было правильно. Хотя бы в силу ядерного параметра наших отношений мы обязаны друг друга информировать о подобных ситуациях. Это проявление ответственности в политике — объяснить логику происходящего, успокоить, что ядерная кнопка под контролем.

— Горбачев обиделся, что не ему позвонили первому.

— Напрасно он обиделся. С ним первым попытались связаться, но не получилось. Это абсолютно точно.

МЕЖДУ ВОЙНОЙ И МИРОМ

На следующий день после распада Советского Союза Андрей Козырев проснулся министром иностранных дел великой державы, у которой еще не было внешней политики. И никто твердо не знал, какой она должна быть. Сам для себя задачу он сформулировал так: в сжатые сроки создать благоприятную внешнеполитическую среду для реформ в стране. Ему подыскали цитату из Столыпина, которая ему понравилась: «Будут здоровые и крепкие корни у государства, поверьте, и слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед целым миром».

Еще все было неясно: как строить отношения с Западом: ссориться или дружить? Как вести дела с Украиной: признавать Крым частью Украины или не признавать?

— Мы все были в мыле в первые месяцы, — вспоминает Козырев. — Я помню, что в те дни был какой-то сумасшедший дом. Все бегали с бумагами и пытались решить неотложные вопросы. Едва здоровались друг с другом. Я прибегал к Ельцину и говорил: то-то и то-то происходит, срочно нужно ваше решение. А у меня была своя головоломка — как выстроить отношения с бывшими советскими республиками. Никто о них ничего не знал. Ничего, кроме советской статистики. Не было ни одного специалиста, которого можно было пригласить и спросить: что такое современный Узбекистан? А тут уже в Таджикистане начиналась гражданская война…

Еще я был занят тем, как нам сохранить место в Совете Безопасности ООН. Я твердо знал, что это необходимо. Это особые привилегии, особая ответственность. Но как доказать, что именно Россия имеет право на это кресло, а не все пятнадцать республик? Была теория, что надо это поделить между всеми республиками. А это не делится. Не могут пятнадцать человек сидеть в одном кресле. Принятие этой теории привело бы к потере места в Совете Безопасности. И я был убежден, что нам выйти из своих проблем можно только в союзе с теми странами, которые уже обрели то, что мы хотим для себя, — демократию, свободу и богатство. Логично именно с этими странами тесно сотрудничать.

Андрей Козырев отстаивал принцип равноправных отношений с четырнадцатью государствами, которые раньше входили в состав Советского Союза. Он повторял: стоит только заговорить с ними на языке силы, проявить высокомерие, и четырнадцать соседей мигом превратятся в четырнадцать врагов. По мнению Козырева, нужен был переворот во внешнеполитическом мышлении, которое столетиями строилось на формуле: что хорошо для государства, то хорошо и для его граждан. На самом деле все должно быть наоборот.

ГЕНЕРАЛ КОРЖАКОВ КАК СВЯЗНОЙ

Андрей Козырев стал первым за многие десятилетия министром иностранных дел России, который самостоятельно определял внешнюю политику страны. Горбачев этого своим министрам не разрешал. Ельцин же первые годы международными делами занимался мало и дал Козыреву карт-бланш.

Весь мир с интересом присматривался к новой фигуре. Министр говорил тихо, не повышал голоса, всегда сохранял спокойствие. Вскоре выяснилось, что молодой человек с манерами круглого отличника, карьерный дипломат, избегающий конфликтов и склонный к компромиссам, на самом деле обладает твердым характером и может и умеет быть жестким.

Он летал в районы боевых действий — в Боснию, Нагорный Карабах, Афганистан, демонстрируя личную смелость. Он был лишен и кабинетной трусости, свойственной аппаратным чиновникам, не решавшимся в нужный момент сказать «нет». Он не говорил «нет» только одному человеку — президенту Борису Ельцину.

Поначалу президент прислал Козыреву комиссара — Федора Шелова-Коведяева, который в Верховном Совете РСФСР возглавлял Комитет по межреспубликанским отношениям. Он стал первым замом и занимался отношениями с бывшими советскими республиками. Но вскоре Ельцин убедился, что может доверять своему министру.

Именно тогда между ними установились тесные рабочие отношения.

— Я человек первого впечатления, — говорил мне Козырев, — и оно меня не обмануло. Во время нашей первой подробной беседы с Ельциным я увидел человека, который борется сам с собой, иногда более успешно, иногда менее успешно. Я увидел человека старой эпохи, пытающегося ворваться в новую жизнь и взять нас всех с собой. Он очень четко понимал: надо идти вперед, идти по пути реформ. Я понял, что этому человеку придется многое объяснять, причем понятным ему языком. Но мои усилия что-то объяснить зависели от его состояния. Когда он был на подъеме реформаторских настроений, то понимал с полуслова. На обратном движении маятника все было значительно сложнее.

— Каковы же были его взгляды, его представления о мире?

— Он человек с определенными привычками, с определенными стереотипами партийного функционера, малоинформированного, находящегося под властью схем. Человек, который всю жизнь проработал в партийно-хозяйственном аппарате. Но он с этим боролся. Из первого же разговора я вынес убеждение, что попытка слишком глубоко и детально объяснить ему какие-то вещи неуместна. Ему трудно во все это вникнуть в таком возрасте и при таком жизненном опыте. Кстати, для президента это нормально. Деталями должен заниматься кто-то другой.

Ельцин очень доверял своему министру. Именно Козыреву одному из первых в критические дни 1993 года он поведал под большим секретом, что собирается распустить Верховный Совет. Ельцин знал, что Козырев всегда его поддержит. Возможно, Козырев был самым лояльным из ельцинских министров. Он безоговорочно отстаивал даже те решения президента, которые ему явно не нравились. Андрей Владимирович многое делал на свой страх и риск. Иногда потому, что решение необходимо было принять мгновенно, а связаться с президентом не удавалось.

— У меня на столе было чуть ли не сорок телефонов, из которых я пользовался двумя или тремя, — рассказывал мне Козырев. — Один из них — это спецкоммутатор, очень нужная штука: достаточно назвать имя человека, с которым хочешь поговорить, и тебя соединят, достанут нужного человека из-под земли. Это очень удобно, и после отставки первое время я все не мог привыкнуть, что надо самому набирать номер, помнить его. Страшно развращает…

Если Ельцин находился у себя в кабинете, то было совсем просто — у министра прямой телефон. Если он не в Кремле, то операторы спецкоммутатора его сразу отыщут, где бы он ни был — в машине или в самолете, — по закрытой космической связи. Аппараты спецкоммутатора положены примерно трем десяткам высших чиновников страны.

— А если он не хотел с вами говорить, что вам девушка на коммутаторе отвечала?

— Девушка говорила, что не может связаться.

— И вы понимали, что он не желает сейчас с вами разговаривать?

— Я в таких случаях старался не понимать. Я просто исходил из того, что связи нет, и начинал искать другой способ передать информацию. И тут несколько раз я звонил Саше Коржакову, с которым был в очень дружеских отношениях, и просто говорил: я знаю, что мне следует делать, но ситуация такая, что я обязан поставить президента в известность. Поэтому я тебе сейчас расскажу, что происходит. Ты выслушай или запиши. Он иногда записывал, слышно было, как он скрипит пером, потому что с какой стати он должен знать некоторые имена. Половина людей не могла отличить Караджича от Младича, Милошевича от Туджмана. Это и президенту трудно помнить всех действующих лиц балканской драмы… Вот приходилось Саше записывать, в чем там дело. Надо сказать, что он потом всегда отзванивал и передавал: ну, действуй. Я это воспринимал как то, что я доложил президенту.

БОРИС НИКОЛАЕВИЧ ПРИГЛАШАЕТ ПОУЖИНАТЬ

Общение с Ельциным складывалось не просто. Первый президент России бывал очень разным. Заранее не определишь, с каким человеком сегодня встретишься.

— Я это наблюдал много лет, — вспоминает Андрей Козырев. — Может утром раздаться звонок человека, который говорит медленно, с трудом — такое впечатление, что у него в голове проворачиваются какие-то жернова. А вечером вы встречаетесь с человеком, который очень быстро на все реагирует, шутит. Причем это может измениться за несколько часов. Мы разговаривали с ним минимум раз в день. Всякий раз я пытался в первую секунду оценить, с кем я разговариваю. От этого многое зависело: как докладывать? В какой форме? Либо совсем упрощенно — в расчете на жернова, тогда и сам начинаешь говорить медленно, чтобы это проникло в жернова. Либо ты должен делать это в совсем иной манере — с шутками.

— А с чем это связано?

— Не могу сказать.

— Но была какая-то закономерность?

— Не определил. Я просто знал, что это так. При встрече сразу можно было уяснить, в каком он состоянии. По телефону это гораздо сложнее, ты же человека не видишь. И если он звонил, было легче. По первым фразам можно было представить, в каком он настроении. Однако, если сам звонишь, он откликается: да, здравствуйте. Дальше надо излагать дело, но совершенно не знаешь, с кем из двоих ты сейчас столкнешься. А от этого многое зависит. Если вы человеку, который находится в заторможенном состоянии, начнете быстро, с шуточками, с вензелями что-то рассказывать, он ничего не поймет. С другой стороны, если человеку, который находится в прекрасном расположении духа, все соображает, начнете медленно что-то втолковывать, вы и половины не успеете изложить из того, что нужно.

Всякие неожиданные перемены в настроении Ельцина, его внезапные исчезновения из Кремля, когда он пропадал то на несколько дней, то на неделю, оставив дела и бросив страну на помощников, трактуются однозначно: Борис Николаевич злоупотреблял горячительными напитками.

— На ваших глазах Борис Николаевич много пил? — спросил я Андрея Козырева.

— У нас есть определенные традиции застольного общения, — дипломатично ответил бывший министр иностранных дел.

— Но это сказывалось на работе?

— Ничего, что выходило за рамки традиций, я не наблюдал, — последовал еще более дипломатичный ответ. — При этом президент в любом случае держал себя в руках и подчиненных не оскорблял и не топтал. Барского, советского хамства я никогда не видел — ни в отношении себя, ни в отношении других. Он всегда обращался на «вы» — за исключением редких случаев интимного общения вне работы. И по имени-отчеству. Он вообще не ругался матом. У нас в ряде случаев это просто общепонятный технический язык, а он этого не выносит. В работе с ним было много приятных сторон, царила более культурная, интеллигентная обстановка, чем в советские времена.

— На службе он один, а в неформальном общении, где-нибудь на даче — совсем другой?

— Нет, он был одним и тем же человеком. Уезжая с работы, Ельцин, насколько я знаю, никогда не прекращал работать, заниматься политикой. Он не переключался, за исключением игры в теннис. Да и на корте он мог продолжить разговор, начавшийся днем.

Казалось, что Андрей Козырев и по возрасту, и по складу характера не может входить в тесный круг ближайших друзей Бориса Ельцина. Но президент часто повторял:

— Андрей — профессионал, дипломат.

Это было уважение необразованного провинциала к столичной штучке, к человеку, который владеет иностранными языками, запросто ездит за границу, знает, как разговаривать с иностранцами. Президент приблизил к себе министра. Приглашал домой, на дачу.

— А зачем он вас звал к себе на дачу? Вы с ним такие разные люди.

— Он считал, что с теми, с кем он часто общается, — некое политбюро, состоящее из наиболее важных министров, — у него должны быть не только официальные, но и дружеские отношения. Потом уже и привычка к общению возникла. Было движение не столько души, сколько ума, который говорил ему, что с этими людьми должны быть и неформальные, товарищеские отношения.

Ельцин активно общался со своими приближенными. Пока был здоров, играл с ними в волейбол, потом в теннис — четыре-пять раз в неделю. Если проигрывал, то настроение у него безнадежно портилось. Он любил застолье, устраивал званые ужины в президентском клубе в особняке на Ленинских горах.

Жизнь высшего эшелона власти в России была устроена несколько необычно. Собирается Козырев вечером после работы домой, ему звонит президент:

— Ну как, Андрей Владимирович, сегодня в теннис сыграем? Поужинаем?

Могло быть иначе. Министр уже садится в машину, когда его охранник спрашивает невинным голосом:

— Ну как, в президентский клуб поедем?

— А почему в клуб?

— Потому что там Борис Николаевич, — со значением говорит охранник.

Козырев откладывал любые дела и ехал в клуб. Отказ не предполагался. Причем было известно, что если президент не желал кого-то видеть, то охрана ему о клубе не напоминала.

При Ельцине теннис стал символом здоровья и динамизма новой политической элиты. В теннис играли самые близкие к президенту люди — Геннадий Бурбулис, Александр Коржаков, Валентин Юмашев, Виктор Илюшин, Андрей Козырев… Когда Ельцин стал болеть, посиделки с обильной выпивкой и закуской прекратились. Смена образа жизни была полезна для печени. Но одновременно Борис Николаевич лишился общения, распался круг людей, которые худо-бедно рассказывали ему о происходящем вокруг.

ВАХТОВЫЙ МЕТОД В ДИПЛОМАТИИ

Козырев, обосновавшись после распада СССР в министерском кабинете на Смоленской площади, чисток не проводил, поменял только высший эшелон — заместителей министра. У него сформировалась очень сильная команда. Потом практически все его заместители разъехались послами.

Сергей Лавров, будущий министр, был назначен постоянным представителем России в ООН. Анатолий Адамишин, первый заместитель министра, отвечавший за систему отношений внутри СНГ, отправился послом в Лондон. Виталий Чуркин, самая заметная после самого министра фигура в МИД, — благодаря его челночной югославской дипломатии получил назначение в Бельгию. Александр Панов, замечательный японист, уехал в Токио. Сергей Крылов, занимавшийся европейскими делами, стал послом в Германии. Не уехал только Игорь Иванов, который со временем сам стал министром.

Дипломаты всегда разрываются между стремлением делать карьеру, перемещаясь из кабинета в кабинет в высотном здании на Смоленской площади, и желанием вырваться за границу в роли посла. Заместитель министра выше по должности, но жизнь посла комфортнее, интереснее. Большинство высокопоставленных дипломатов делают выбор в пользу посольского кресла. Если, конечно, им не предлагают место самого министра.

С заполнением посольских вакансий проблем не было. Проблема состояла в другом — впервые в истории МИД начался отток кадров. Дипломаты, особенно молодежь, бежали от маленькой зарплаты. В 1992 году из министерства ушло триста с лишним человек, в следущем году еще больше. Уходили в бизнес, потому что нужны были деньги. Зарплаты в центральном аппарате министерства платились ничтожные — в сравнении с ожиданиями дипломатов и их высокой квалификацией.

Российские дипломаты работают на Смоленской площади — в известном всему миру высотном здании, которое они прежде делили с коллегами из Министерства внешних экономических связей. Поскольку в высотке места всем не хватало, то специалисты по Ближнему и Дальнему Востоку расположились в маленьких комнатках соседнего с высотным здания, в котором когда-то находился известный гастроном «Смоленский», поэтому здание в мидовском обиходе именовалось «ГастроМИДом». А сотрудники нового департамента по делам СНГ обосновались вовсе уж в тоскливом помещении — в здании на Старом Арбате, где находится аптека. Это здание дипломаты между собой так и называли: «МИД-аптека».

Дипломаты сидят в тесных комнатах и ведут довольно скучный образ жизни: читают шифровки из посольств, стоят в очереди в буфете, составляют справки, курят в специально отведенных для этого местах (курить в кабинетах позволено только начальству), вскакивают, когда в комнату входит это самое начальство, и ждут, пока подойдет их очередь ехать в загранкомандировку.

Заманчивая, завидная профессия — дипломат. Приемы, светские рауты, мужчины во фраках, женщины в вечерних туалетах, заграничные поездки с зеленым паспортом, освобождающим от таможенного досмотра, хорошие вещи, машины, валюта, недоступные простому смертному удовольствия…

В реальности все несколько по-другому. Тем не менее в советские времена дипломаты ощущали себя привилегированной кастой, кланом, которому открыто в жизни то, что недоступно другим. Когда каждый получил возможность поехать за границу и зарабатывать хорошие деньги, ореол дипломатической службы поблек. Тем более что особо завидного в жизни российского дипломата осталось не много. Кабинеты мидовские были в ужасном состоянии — осыпающиеся потолки, обшарпанные двери, дряхлая мебель. Комнат не хватало, поэтому сидели дипломаты на голове друг у друга. Изучающие иностранный язык устраивались прямо в коридоре. Даже поехать в загранкомандировку стало неизмеримо труднее, потому что сократились штатные расписания посольств и консульств.

Бедствующих дипломатов подкармливали тем, что отправляли вахтовым способом на три месяца в какое-нибудь посольство на свободную ставку. Командированный не пьет, не ест, копит валюту для семьи. Потом с покупками — назад, в Москву. А в посольство едет следующий. В посольстве конечно же предпочли бы постоянного работника, за три месяца в дела не вникнешь, но все понимали, что людям надо как-то жить.

В начале девяностых у Министерства иностранных дел не было денег ни на ремонт осыпавшихся потолков, ни на новую мебель для кабинета министра, ни даже на то, чтобы заплатить за лифт. Помню, как осенью 1994 года половину лифтов в высотном здании отключили за неуплату, и российские дипломаты не могли добраться до своих письменных столов. Такая жизнь дипломатам не нравилась. Забыв свойственные им осторожность и сдержанность, они кляли власть, которая не может платить им хорошую зарплату и вернуть утраченное чувство избранности.

У дипломатов были и чисто психологические причины для недовольства. Уже при Шеварднадзе их стали обвинять в недостатке патриотизма и низкопоклонстве перед Западом. Каким образом российские дипломаты оказались в роли малопатриотичных либералов, не желающих блюсти государственный интерес, пляшущих под чужую дудку?

Вот уж эта роль совсем не вяжется с российским кадровым дипломатическим корпусом. Воспитанники элитарного Института международных отношений, бдительно проверенные насчет нежелательных родственников и сомнительных взглядов, дипломаты, говоря современным языком, крепкие государственники, даже державники. Но образованные. Знающие иностранные языки. Поработавшие за границей и потому понимающие то, что неизвестно и недоступно их критикам. Вот почему в горбачевские времена Министерство иностранных дел было самым перестроечным, внедрявшим идеи свободомыслия.

Но при Козыреве дипломаты стали роптать. Ненависть к министру оппозиция переносила и на все министерство. А российские дипломаты в большинстве своем вовсе не были единомышленниками министра.

— Вы об этом подозревали? — спрашивал я Козырева. — Или в разговорах с вами они выглядели иначе?

— Я знал об этом. Мы же в МИД кадровой революции не проводили — сознательно. Хотя после путча братья-демократы требовали провести чистку. Но где взять профессионалов, знающих языки, специфику дипломатической работы? Мы кадровый профессиональный состав полностью сохранили. Все заместители министра иностранных дел СССР стали послами. Я никогда и не рассчитывал, что это коллектив моих политических единомышленников. Такой коллектив был в Кремле, вокруг президента. Но и он со временем растаял.

КОГДА ДЕЛЯТ ПИРОГ…

Больше всего Козырев страдал от неразберихи в формировавшемся государственном аппарате, когда совершенно неожиданные люди, пользуясь своей близостью к президенту, влезали в международные дела, подписывали ни с кем не согласованные указы и распоряжения или же что-то внушали ему по внешнеполитической части. Это были не просто ведомственные дрязги, речь шла о направлении внешней политики.

Козыреву ставили в вину стремление дружить с Соединенными Штатами, упрекали за отсутствие интереса к Востоку, Ближнему Востоку в частности. Он, правда, неизменно отвечал, что это миф, будто он занимался только отношениями с Америкой, а остальной мир забыл. Конечно, после распада СССР практически полностью изменилась политика Москвы в отношении прежних союзников. Прекратились, например, дружественные отношения с воинственным Ираком, зато Москва восстановила дипломатические отношения с богатой и стабильной Саудовской Аравией.

Козырев считает своим огромным достижением добрососедские отношения с Китаем. Китайцы быстро пошли на сближение, когда Козырев предложил в 1992 году: давайте забудем о социализме и о капитализме. Давайте не будем больше идеологическими братьями и идеологическими врагами, а просто признаем, что есть великий Китай и великая Россия, и будем строить нормальные отношения.

Козырев действительно был сторонником стратегического партнерства с Западом, считая, что это лучший выбор с точки зрения национально-государственных интересов России. Что на первых порах почти всем понравилось. В 1991–1992 годах в стране практически не ощущалось антиамериканских настроений, все надеялись на теснейшее сотрудничество с Западом. Потом появились разочарование, сомнения и подозрения: почему они с нами так обращаются? Почему они много обещают, но мало чем реально помогают? И вообще, Запад навязывает нам такой экономический курс, который привел нас к упадку.

Козырева стали обвинять в том, что в результате его политики Россия растеряла союзников, лишилась способности влиять на положение дел в мире. Россия действительно перестала внушать страх окружающему миру, но многим казалось, что именно это означает утрату статуса великой державы.

Я спрашивал Козырева:

— Ваши оппоненты говорят: западные партнеры на самом деле пекутся только о своем интересе.

— А мы печемся о своем. Раз они платить за нас не желают, раз у них есть другие дела, кроме как нам помогать, неужели это означает, что они нам враги? Думать так — значит не понимать суть партнерства. Если мы с вами партнеры, то вы, наверное, не мечтаете о том, чтобы я был намного богаче вас, чтобы я был Рембо, а вы хиляком. Но вы и не хотите, чтобы я был хиляком. Партнер вам нужен более или менее такой, как вы сами. Они не хотят, чтобы мы стали супердержавой, которая всему миру диктует, как ему быть. И мы не хотим, чтобы Соединенные Штаты были супердержавой…

— У ваших оппонентов есть такой аргумент. Когда Козырев демонстрирует свой прозападный курс, то Запад думает: этот человек в любом случае наш, что с ним церемониться? А если министр говорит: я еще подумаю, стоит ли с вами договариваться, то партнер вынужден идти на уступки.

— Когда делят пирог, надо быть за столом и постараться отрезать себе кусочек побольше. А если стоишь в сторонке, то внешне это выглядит как очень гордая позиция. Но задача состоит в том, чтобы есть пирог.

ХЛЕБНУЛ ГОРЯЧЕГО

Российский министр иностранных дел подчиняется напрямую президенту, но на заседаниях Совета министров он сидит не на первых местах. Выше его по положению множество вице-премьеров и первых вице-премьеров.

В правительстве Соединенных Штатов нет никаких вице-премьеров. Государственный секретарь, то есть министр иностранных дел, фактически второй человек в правительстве после президента. Партнером Козырева был Государственный секретарь Уоррен Кристофер.

«Уоррен Кристофер, — вспоминал генерал, а затем и дипломат Колин Пауэлл, — был достаточно пассивен, особенно по сравнению с Джорджем Шульцем и Джимом Бейкером, которые врывались на совещания по национальной безопасности и проявляли себя как лидеры американской внешней политики. Кристофер же, как адвокат, просто ждал, пока группа его клиентов решит, какую позицию ему следует занимать».

Суховатый и невозмутимый, он казался, во всяком случае со стороны, человеком в футляре, которому все человеческое чуждо. Политики и дипломаты высокого ранга переходят на «ты» для того, чтобы иметь возможность говорить друг другу неприятные вещи в глаза, не доводя дело до скандала. Но можно ли было с Кристофером установить такой личный контакт?

— Он вполне нормален в общении, — говорит Андрей Козырев. — Шел на личные контакты. С Кристофером мы сразу были как бы на «ты», то есть называли друг друга по имени. Любопытно, что он просил называть себя не Уорреном, а Крисом. Поэтому ко мне он обращался «Дорогой Андрей», а я к нему «Дорогой Крис». Кстати, Кристофер — заядлый теннисист и играл, несмотря на свой солидный возраст, очень прилично.

Кристофер — юрист, долгие годы работал в юридической фирме. Это своеобразное мышление, очень структурированное, очень четкое и слишком дисциплинированное. Шаг вправо, шаг влево — для юриста уже побег. В этом есть положительные стороны. Его слова очень надежны. Человек привык отвечать за свои слова. Но с другой стороны, когда нужно было попытаться понять внутренние мотивы американцев, я испытывал некоторые сложности. Кристофер вел себя как строгий юрист в юридической консультации, который не скажет лишнего слова, чтобы потом клиент не пришел с жалобой: вы мне сказали, я из этого сделал неправильный вывод, и вот результат. Поэтому Кристофер считал, что лучше сказать меньше, но точнее.

— Мы с ним в определенном смысле похожи, — вспоминает Козырев, — я стал министром, когда все обрушилось. И он пришел, когда ландшафт мира менялся и неясно было, как в сложившихся условиях действовать. Ему пришлось хлебнуть горячего, потому что не было времени ни подуть, ни остудить. Как есть, так и хлебай.

Билл Клинтон, первый раз в 1992 году баллотируясь в президенты, обещал, что не станет заниматься никакими делами, кроме внутренних американских. Разумеется, ему пришлось заняться внешней политикой. Линия Клинтона в отношении России определялась его личным желанием помочь Ельцину. Что бы ни делалось, главное — сохранить Ельцина. Это обеспечило России льготный режим. Скажем, при Козыреве в 1995 году были подписаны секретные соглашения между Россией и США, которые позволяли Москве завершить поставки оружия Ирану, обещанные еще в 1980-х годах.

Продавать Тегерану оружие — дело выгодное, но Иран включен в американский список стран, поддерживающих международный терроризм. И в Соединенных Штатах в 1992 году был принят закон Гора — Маккейна, который предусматривает санкции против любого государства, поставляющего оружие странам, внесенным в этот список. Российское правительство обещало не заключать новых контрактов, а Клинтон посулил позаботиться о том, чтобы Россия не подверглась санкциям за продажу оружия Ирану, то есть для России было сделано изъятие из закона.

Эта история выплыла на свет божий осенью 2000 года, накануне президентских выборов в США, когда республиканцы обвинили кандидата от Демократической партии Ала Гора (соавтора этого закона!) в том, что он нарушил американское законодательство, заключив подобную сделку с Россией.

«ЧТО МЫ МОЖЕМ ДЛЯ ТЕБЯ СДЕЛАТЬ?»

Андрея Козырева постоянно недооценивали. Он не считался сильной самостоятельной фигурой — слишком молод, никакого политического опыта. Его позиции казались слабыми. При всем добром к нему отношении президента он был одинок на вершине политической власти. Секретарь Совета безопасности Юрий Владимирович Скоков откровенно его недолюбливал. Министра иностранных дел демонстративно не включили в первый состав Совета безопасности. Хотя этот орган скопирован с американского, в котором Государственный секретарь является важнейшим действующим лицом.

Совет безопасности под руководством Юрия Скокова пытался оттеснить Министерство иностранных дел и разрабатывать все основные внешнеполитические документы. Иногда Козырева приглашали на заседания Совета, иногда не приглашали. Иногда ему присылали заранее документы к очередному заседанию. Иногда забывали…

Летом 1992 года российский дипломат номер один вступил в политическую борьбу. Козырев схватился с вице-президентом Александром Руцким. Тот поехал в Приднестровье, где взялись за оружие, чтобы отсоединиться от Молдавии, и произносил там зажигательные речи против молдавского руководства. Козырев вынужден был сразу же отправиться в Кишенев и Тирасполь, где опроверг заявления вице-президента и дал знаменитое интервью «Известиям», где говорил о существовании «партии войны». Андрей Козырев заявил, что возможен новый путч, что специальные службы России (разведка, военная разведка и контрразведка) дезинформируют президента Ельцина. Это заявление произвело сильное впечатление на российское общество еще и потому, что от министра иностранных дел такой смелости никто не ожидал.

Скорее всего, он и сам от себя этого не ожидал. Но, ворвавшись в политику, не испугался. Вскоре он почувствовал вкус к большой политике. На заседании Совета безопасности Скоков стал говорить, что министр иностранных дел не имеет права давать такие интервью, они наносят ущерб государству. Руцкой был на взводе. Он пригрозил Козыреву:

— Я вам не позволю превратить Россию в половую тряпку!

Козырев вскочил со своего места:

— Имейте в виду, что я вам не дам толкнуть Россию в пучину братоубийственной войны и навязать нам югославский сценарий.

Ельцин призвал всех работать дружно, запретил публичную полемику между членами Совета безопасности и сделал Козыреву формальный выговор, но, похоже, был доволен выпадом министра иностранных дел против вице-президента и спецслужб.

Воспитанный в духе традиционной дипломатии, Андрей Козырев и дальше не забывал повторять, что он лишь исполняет волю президента. В реальности он старался играть самостоятельную политическую роль, понимая, что это увеличивает его вес во внутрикремлевских интригах.

14 декабря 1992 года в Стокгольме на заседании Совета министров иностранных дел стран — участниц Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе Козырев позволил себе рискованный шаг. Он произнес речь, которая повергла присутствующих министров в шок:

— Я должен внести поправки в концепцию российской внешней политики. Пространство бывшего Советского Союза — это, по сути, постимперское пространство, где России предстоит отстаивать свои интересы с использованием всех доступных средств, включая военные и экономические. Мы будем твердо настаивать, чтобы бывшие республики СССР незамедлительно вступили в новую федерацию или конфедерацию, и об этом пойдет жесткий разговор…

Когда Козырев закончил речь и в мертвой тишине вернулся на свое место, заместитель Государственного секретаря Соединенных Штатов Лоуренс Иглбергер попросил его выйти из зала, чтобы поговорить. Встревоженный Иглбергер сразу спросил:

— Андрей, что мы можем сделать для тебя лично?

Американский дипломат был уверен, что в Москве создан новый ГКЧП и Козырев вынужден излагать их новые идеи. Козырев вторично попросил слова и объяснил, что именно такой станет политика России, если власть возьмут реакционные силы. Он всего лишь хотел предупредить мир о такой возможности.

Многие назвали поступок министра недопустимой выходкой, политическим цирком. Но эта история в Стокгольме произошла после очередного съезда народных депутатов, на котором со всех сторон атаковали Ельцина. Козырев, как всегда, поддержал президента, обрисовав миру стратегию его противников.

Андрей Козырев легко вписался в «команду мальчиков» Егора Гайдара, который с началом экономических реформ возглавил правительство. «Мальчики» понимали, что они чужие в муравейнике власти, и старались держаться вместе. В то время Козырев часто совещался с Геннадием Эдуардовичем Бурбулисом, который был правой рукой Ельцина, его главным советником и стратегом реформ.

Отец экономической реформы Егор Гайдар и творец новой российской внешней политики Андрей Козырев стали для мира олицетворением происходящих в стране перемен. Казалось, что их уход из правительства невозможен. Но постепенно большая часть «мальчиков» во главе с Гайдаром лишилась своих постов. Бурбулиса отстранили от власти. Остался только Козырев.

После ухода Бурбулиса и Гайдара министр Козырев превратился в главную мишень для оппозиции, которая постоянно требовала его отставки. Руцкой, председатель Верховного Совета Руслан Имранович Хасбулатов, многие военные, националистически настроенные депутаты вели против него настоящую войну. Главными противниками Андрея Козырева всегда были те, кто считал, что опасность для России исходит с Запада, от Соединенных Штатов, НАТО. Козырев был неприемлем для оппозиции своими интеллигентными манерами, либеральными взглядами, высоким уровнем мышления, образованностью. Коммунисты и националисты не принимали его линию, которая обозначилась во внешней политике Москвы с присоединения к санкциям против Ирака. Это линия на совместные с мировым сообществом действия против тех, кто противопоставляет себя миру. Крайняя оппозиция считала министра иностранных дел предателем национальных интересов, преступником, который должен быть изгнан из правительства. К тому же политические противники подозревали Андрея Козырева в том, что он скрытый еврей, хотя евреев на работу в Министерство иностранных дел СССР не брали много десятилетий.

Андрей Козырев держался уверенно. Он хладнокровно, с легкой усмешкой выступал перед Верховным Советом, где его оскорбляли и требовали, чтобы он подал в отставку. В определенном смысле он очень упрям. Чем крепче на него давят, тем сильнее он упирается.

ПОБЕДА И ПОРАЖЕНИЕ ОДНОВРЕМЕННО

После октябрьских событий 1993 года многое изменилось. С политической арены исчезли Руцкой и Хасбулатов. Ельцин расстался с секретарем Совета безопасности Юрием Скоковым, пытавшимся подмять под себя МИД. Да и сам Совет безопасности после очередной реорганизации перестал быть конкурентом Министерству иностранных дел.

Но радоваться Козыреву было рано. 14 декабря 1993 года стали известны результаты выборов в первую Государственную думу. Неожиданно много голосов получили Аграрная партия и коммунисты Геннадия Зюганова, которые создали третью по значению фракцию.

Главной сенсацией выборов стал успех партии Владимира Жириновского, которая прошла в Думу с демагогическими и националистическими лозунгами.

Через несколько лет станет ясно, что Жириновский, как таковой, не представляет особой опасности. Он станет охотно и небескорыстно сотрудничать с Кремлем и Белым домом. Но тогда появление в Государственной думе фракции ЛДПР в пятьдесят девять человек было ошеломляющим событием. Успех Жириновского свидетельствовал о том, как широко распространены в обществе антидемократические и националистические идеи.

С демократами дурную шутку сыграла неспособность объединиться. Козырев говорил тогда:

— Я сказал Сереже (Шахраю) и Григорию (Явлинскому): ребята, создавайте свои партии для президентских выборов, но сейчас выступим единым блоком…

Ничего не получилось. В отличие от своих коллег, прошедших в Думу по партийным спискам, то есть без состязания с соперниками, Козырев стал депутатом, одолев соперников в одномандатном округе. Правда, он участвовал, кажется, только в одном заседании парламента, но депутатский мандат придал ему уверенности. Своей бодростью и оптимизмом Козырев посылал миру сигнал: политика Москвы — президентская, а не думская.

— Президент на месте, — говорил Козырев, — и это счастье, потому что его присутствие в Кремле гарантирует нас от появления на улицах чернорубашечников.

Но внешняя политика — всегда продолжение политики внутренней. И именно внутренняя политика определяла, что говорить российским дипломатам. Андрей Козырев всегда чутко следил за переменами в общественном мнении, в умонастроениях людей. И приспосабливал внешнюю политику к внутренней. Он вынужден был реагировать на внутриполитические зигзаги, на результаты выборов, на успех Жириновского, на усиление позиций компартии. Это очень точно подметил бывший министр иностранных дел Александр Александрович Бессмертных:

— Многие уничижительно говорят об Андрее Козыреве, сваливая на него все, что произошло во время его пребывания на посту министра. Да, ему не хватало опыта — единственного источника дипломатической умудренности. Но ему приходилось на максимальной скорости перемещаться из одной пожарной зоны в другую, тем более что горизонт то и дело затягивался дымом. Его главная трудность заключалась в разрушительной зависимости от внутриполитических комбинаций…

Сражаясь со своими оппонентами и набирая очки во внутриполитических играх в Кремле, министр Козырев слишком вовлекся в политическую борьбу. Он стал больше думать о том, как переиграть своих политических оппонентов, выбить у них из рук обвинение в «проамериканизме», «западничестве». Но за этой изощренностью противники скорее почувствовали слабость, неумение держать удар, стоять на своем. Зато сам министр частично позаимствовал у своих оппонентов державный лексикон и пытался провести несуществующую грань между «приемлемым» национализмом и агрессивным шовинизмом. И тогда он настроил против себя уже и тех, кто его прежде поддерживал.

Привычную критику со стороны националистов и коммунистов Козырев переносил спокойно. На критику со стороны демократов и либералов сильно обижался. Видимо, считал, что его должны понять: он меняет лексику, а не политику. После выборов, на которых успех достался националистической партии Владимира Жириновского, Козырев начал вырабатывать новую, более жесткую линию в отношении бывших советских республик, в которых осталось многочисленное русское население.

Русский вопрос — вот важнейшая проблема московской дипломатии. И эта проблема поставила администрацию Ельцина в безвыходное положение. Оппозиция атаковала президента именно на этом беспроигрышном направлении: из-за вас страдают русские, оказавшиеся вне России. Но некорректно было обвинять политику Ельцина — Козырева в пренебрежении русским вопросом. Они столкнулись с проблемой, которая, как показывает история, не имеет идеального решения.

Чистая дипломатия, переговоры, резолюции ООН, апелляции к международным организациям, двум верховным комиссарам по правам человека (европейскому от СБСЕ и всемирному от ООН) радикально изменить ситуацию не в силах. Потому что по-настоящему успокоить русских за пределами России, вернуть им утраченный душевный комфорт можно было, только восстановив СССР. Остальные решения желанного облегчения всем зарубежным русским не принесут. Самые умелые действия российских дипломатов, даже если им удастся, например, добиться каких-то уступок от правительств Прибалтийских республик, все равно не изменят атмосферу в Прибалтике, где русских считают инородным элементом и в лучшем случае соглашаются их терпеть…

СЦЕНА В АЭРОПОРТУ

30 сентября 1994 года в ирландском аэропорту Шеннон сел самолет российского президента, возвращавшегося из США. Ожидалось, что стоянка продлится всего два часа, но появление Ельцина на ирландской земле было оформлено как официальный визит главы Российской Федерации. В аэропорту его ждал почетный караул, ковровые дорожки.

Премьер-министр Ирландии Альберт Рейнольдс и его жена, укрывшись зонтами от моросившего дождя, стояли на летном поле, чтобы доставить Бориса Николаевича в старинный замок Дромоланд, там должны были состояться официальные переговоры. Ради встречи с Ельциным ирландский премьер-министр сократил на два дня визит в Австралию. Всю эту историю красочно описал тогдашний посол в Ирландии Николай Иванович Козырев (см. журнал «Международная жизнь» (2007. № 6).

Беда состояла в том, что Ельцин позволил себе лишнее и в самолете ему стало плохо. Сопровождавшие президента врачи не могли сразу определить, что это — сильный сердечный приступ или микроинсульт? Поэтому самолет сел с опозданием на час — он почему-то кружил над аэродромом. Но Ельцин на трапе не появился. Повинуясь чувству долга, Борис Николаевич пытался подняться на ноги, но не сумел выйти из самолета.

Представитель «Аэрофлота» в Шенноне доложил послу, что президент устал и вместо него переговоры поручены первому заместителю главы правительства Олегу Николаевичу Сосковцу. Посол ринулся в самолет. Но его остановил начальник охраны Коржаков:

— Президент очень устал.

Попытки российского посла объяснить, что ирландцы ждут президента больше часа и все это грозит скандалом, ни к чему не привели. Посол пошел к Альберту Рейнольдсу извиняться: у президента высокое давление, он плохо себя чувствует, не может вести переговоры.

— Ну что же, — ответил премьер-министр Ирландии, — если человек болен, ничего не поделаешь. Я готов говорить с представителем российского президента. Однако президент Ельцин — мой гость, он находится на нашей земле. Я не могу не подняться в самолет минут на пять, чтобы подать ему руку и пожелать скорейшего выздоровления.

Посол уже предлагал такой вариант Коржакову, но услышал категорический отказ:

— И этого тоже не надо.

Услышав отказ, вспоминает посол Козырев, премьер-министр на мгновение изменился в лице, но тут же взял себя в руки. Переговоры решили провести тут же, в здании аэропорта. Но ничего толкового не получилось. Сосковец не был готов к диалогу…

Потом Ельцин как ни в чем не бывало рассказывал журналистам, что он, утомившись, проспал, а охрана не решилась его разбудить. Но довольно быстро стала известна реальная подоплека. Пристрастие президента к горячительным напиткам ни для кого не оставалось секретом. История в Шенноне бурно обсуждалась в Ирландии, страна сочла себя оскорбленной.

«РАННИЙ» И «ПОЗДНИЙ»

Эволюция политики Козырева отражала изменения в общественном сознании и еще большие перемены в настроениях правящей верхушки, где стопроцентных демократов заменили люди, называющие себя государственниками. Они предъявили Козыреву серьезное обвинение: Россия утратила статус великой мировой державы, растеряла союзников, лишилась способности влиять на положение дел в мире.

В стране вновь брал верх прежний тип мышления — враждебность к окружающему миру, инстинктивное стремление спрятаться от него за частоколом ядерных ракет, поиск врагов — внутренних и внешних. Это порождение комплекса неполноценности, который проявляет себя в конфронтации. Чтобы уважать себя, нужно враждовать со всем миром, говорить по каждому поводу «нет».

Козырев искал опоры внутри страны и не находил ее. В стране произошла смена вех, а он олицетворял политику, от которой правящая элита отказывалась. В результате возникало ощущение, что российская внешняя политика мечется, как нервическая барышня. То Москва соглашается подписать натовскую программу «Партнерство ради мира», то отказывается. То пригрозит американцам, то обнимет. То скажет: не будут наши солдаты под натовцами в Боснии, то идет на попятную.

К чему новая линия привела лично Козырева? Его державные оппоненты с ним не смирились. Скорее, они увидели в смене курса отступление, неумение держать удар. Новая жесткая позиция Андрея Козырева создала ему проблемы в отношениях с американцами и западноевропейцами, которые считают, что дипломаты должны не грозить, а вести переговоры за закрытыми дверьми, стараться убедить партнеров в собственной правоте и искать компромисс.

Я написал о «раннем Козыреве» и «позднем Козыреве», между которыми все меньше общего, в газете «Известия», где работал в середине девяностых. Ранний Козырев — это улыбчивый министр-западник. Поздний — неулыбчивый министр, который преподносит Западу неприятные сюрпризы. Андрей Владимирович считал, что остался таким же, каким и был, и, кстати говоря, обижался на меня за критику на страницах «Известий».

От других ему, впрочем, доставалось больше. Американские журналисты и вовсе назвали Андрея Козырева реинкарнацией души Андрея Громыко — после того как он стал оправдывать военную операцию в Чечне, включая ковровые бомбардировки городов. Разница между «двумя Андреями», по мнению американских журналистов, заключалась в том, что Громыко оправдывал акции Кремля интернационализмом, а Козырев — национальными интересами России…

Конечно, с одной стороны, не меняются только закосневшие догматики. С другой — повороты на сто восемьдесят градусов в политике называются сменой курса. Министр действительно утратил симпатии тех, кто его всегда поддерживал. Андрей Владимирович оказался вовсе без союзников. Вот и наступил момент, когда президент Ельцин задумался над тем, что ему следует пожертвовать министром иностранных дел, которого критикуют абсолютно все.

СОЧНЫЕ МУЖСКИЕ ПОЦЕЛУИ

Судя по рассказам людей знающих, президент предпочитал простые и ясные доклады, на какие был мастер министр обороны Павел Сергеевич Грачев: «Сделаем, Борис Николаевич!»

Среди бравых мужчин, которые при встрече по советской привычке бросаются целоваться и обниматься, рафинированный Андрей Козырев был белой вороной. Вот министр обороны Павел Грачев или управляющий делами президента Павел Бородин были своими. Они говорили с Ельциным на понятном ему языке, не возражали, не спорили, сыпали анекдотами. А Козырев начинал нудно объяснять, почему вот это и это никак нельзя делать. Это и на трезвую-то голову не всякий поймет…

— Иногда возникало ощущение, — спрашивал я министра иностранных дел, — что вы действовали самостоятельно, не поставив президента в известность, и потому он недоволен.

— Когда я обращался к нему с каким-то делом, он иногда мог сказать: ну что, сами не можете решить этот вопрос? — рассказывал Козырев. — Зачем беспокоите меня по мелочам? Хотя и он и я знали, что я не должен этот вопрос сам решать. Я не стану ему звонить с вопросом, который целиком входит в мою компетенцию. Его реакция означала, что он желает оставить себе свободу рук, чтобы потом, в случае неблагоприятного развития событий иметь возможность сказать: вот я вам доверил, а вы ошиблись. Это его право. Но мне важно было позвонить и доложить. А если он хочет оставить себе свободу рук, это его право.

— Бывало так: вы с Ельциным о чем-то договорились. А когда вы вернулись в министерство, выясняется, что он уже передумал или его переубедили?

— Нет, он человек последовательный в принятии решений. И надежный. Другое дело, что ему иногда подсовывали неподготовленную бумагу, а потом удивлялись: почему документ не действует? Потому что тут же приходили другие люди и доказывали, что допущена ошибка. Я сам тысячу раз оказывался в такой ситуации, когда получал подписанный указ. Но мне было ясно, что президент не знает всей картины, ему не доложили. Кто-то подсунул, именно подсунул выгодную для себя бумагу. Это риск. Это как быстрые деньги: можно заработать, а можно и все потерять.

Если объясняешь свое предложение, доказываешь его правоту, то он тебя поддержит. Он вел себя порядочно. Он не забывал, что принял решение и разделяет с тобой ответственность за него. Я не ждал от него предательства: мы вдвоем приняли решение, а ты потом один расхлебывай. Бывало другое: он хотел, чтобы огонь критики попал на тебя. Я на это всегда шел без возражений и часто сам ему такой вариант подсказывал: пусть вся критика, которая неизбежна при таком решении, обрушится на меня. Не надо, чтобы президента по каждому случаю критиковали. Тогда можно разыграть так, будто решение вообще принято без президента. Были случаи, когда говорили, что МИД или Козырев принимают решения, о которых президент знать не знает. Мы это не опровергали.

В КЛЕТКЕ С ТИГРОМ

Люди, знающие Ельцина, отмечали его очень сильное качество — умение слушать. Тот, кто умел убедительно говорить, способен был добиться от президента большего, чем тот, кто представил самый точный и разумный анализ, но в письменном виде. Ельцин предпочитал не читать, а слушать. Но, как известно, недостатки — это продолжение наших достоинств. Тот, кому удавалось втереться в его доверие, кто научился убеждать президента, использовал свое умение себе во благо. Когда Ельцин прислушивался к таким людям, это приводило к печальным последствиям. Не случайно говорили: у Бориса Николаевича мнение последнего посетителя.

— Да вы поймите, что в тот момент решения принимались с ходу, времени на анализ не было, — возражает Андрей Козырев. — История не отпускала времени на долгие размышления. Было так: человек приходил к президенту не с идеей, а с последней новостью — что-то случилось! Это же меняет ситуацию, верно? Если дом горит, надо вещи выносить. А человек, который утром приходил, он еще не знал, что дом сгорит. И советовал проводить капитальный ремонт. Решение изменилось, но изменилась и ситуация. Так что не совсем честно его за это упрекать.

— С каким настроением шли на доклад к президенту? Опять придется убеждать его в очевидных истинах?

— У меня было ощущение, что разговор будет непростым. Всегда думал, как выстроить аргументацию, как упростить проблему, как понятно выразиться, как найти близкий для него поворот. Некоторые коллеги говорили, что они идут, как к тигру в клетку, с замиранием сердца: прыгнет он на тебя или не прыгнет? У меня не было такого ощущения, даже когда наши политические линии разошлись. У нас, правда, был запас многолетнего неформального общения. Даже если мы расходились политически, отношения до последнего дня оставались дружескими. Может быть, людям, которые с ним работали меньше, было сложнее.

— Убедить его можно было?

— Можно было спорить. Но желательно не публично. Не стараться на совещании обязательно настоять на своей точке зрения, чтобы президент вначале сказал одно, а потом признал: вот, Козырев все правильно придумал, а я ошибался… Но спорить с ним можно было. Я спорил с ним все пять лет. Другое дело, что в 1995 году наш спор зашел в тупик, он стал склоняться в сторону точки зрения Примакова.

Козырев много раз жаловался, что специальные службы дают президенту искаженную информацию. После некоторого перерыва в 1991–1992 годах они опять начали изображать окружающий мир как враждебный России.

— Президента убеждали: если мы займем жесткую позицию, то НАТО вообще развалится, — рассказывает Козырев. — Это же из области фантастики! Один источник информации утверждал: если на президентских выборах в Польше победит Квасьневский, то Польша вообще не захочет вступать в НАТО. Главный бузотер (Лех Валенса) уйдет, а Александр Квасьневский — социалист, мы его знаем — некоторые это даже с намеком говорили, хотя все это не подтвердилось.

Козырев тоже лично знал Квасьневского и повторял, что Польша от вступления в НАТО не откажется. Так и получилось: Квасьневский сразу сказал, что он будет добиваться вступления в Североатлантический блок, и чем скорее, тем лучше.

Расчет на то, что Восточная Европа перестанет добиваться вступления в НАТО, обернулся для страны большими издержками. Кто-нибудь ответил за эту дезинформацию? За эти намеки насчет того, что они обладают какой-то особой информацией? Вовсе нет. Кто все это утверждал, тот и сейчас подает информацию наверх — с разного рода намеками, но непроверенную и, самое главное, без всякой ответственности за последствия…

ВОКРУГ ОДНИ ВРАГИ

Информация, которую получал президент, рисовала окружающий мир в искаженном свете. Президенту внушали, что против России существует заговор, что страна со всех сторон окружена врагами.

— Когда-то в Кремле вокруг президента был коллектив политических единомышленников, — говорил Козырев. — Но он растаял. Появились люди, которые были назначены по каким-то иным критериям, известным только самому президенту. Эти люди подозрительно относятся к окружающему миру. Они не видят, что иностранные партнеры представляют иную цивилизацию, иную культуру и традиции.

Скажем, во время обеда с чужеземным президентом принято произнести один тост. Наши люди, исполненные лучших чувств, начинают произносить тост за тостом, как на профсоюзной пьянке, и видят, что иностранцы поглядывают на них с удивлением и не пьют на равных. Возникает отчуждение. Наши обижаются: «Нос воротят! Не хотят с нами по-человечески! Значит, враги».

Уловив это непонимание и обиду президента, его со всех сторон стали заваливать антизападными, антиамериканскими бумагами. В Кремле на этом делались карьеры. Когда началась борьба против расширения НАТО, какое количество людей воодушевилось и воспрянуло духом! Когда Козырев уже ушел в отставку, Виктор Степанович Черномырдин, еще остававшийся главой правительства, предъявил бывшему министру прямое обвинение, что именно он виноват в том, что НАТО приближается к границам России.

— Вы признаете себя виновным? — спросил я Козырева.

— Да, я чувствую себя виновным. Когда я был министром, я не все возможности использовал, чтобы объяснить главе правительства, как и президенту, а главное — российской общественности — некоторые простые вещи. Нравится нам НАТО или не нравится, оно будет расширяться. Я удивлен тем, что для нашего премьер-министра это оказалось новостью. Решение НАТО о том, что расширение блока обязательно произойдет, было принято еще в 1992–1993 годах. Странно, что Виктору Степановичу не доложили. Пытаться противодействовать — значит начинать вторую холодную войну. Да и это их не остановит. Мне не менее странно то, что премьер-министру не доложили, что само НАТО меняется.

— А в чем заключаются перемены внутри НАТО?

— Прежде всего, входящие в него страны сокращают вооружения, военные бюджеты. Но главный способ для них измениться — сотрудничать с Россией. Когда они с нами сотрудничают, мы можем на них воздействовать. Мы требуем, чтобы НАТО изменилось, но несколько лет сами отказывались вести с ними переговоры об этих изменениях. У нас давно уже договор мог быть в кармане. Проблема была бы полностью снята…

— А говорят, что только жесткая позиция Москвы заставила НАТО пойти на переговоры.

— Надо ясно сказать, что не мы НАТО сломали каким-то секретным способом и заставили пойти на переговоры, а мы сами вынуждены были сесть за стол переговоров. Наша страна нуждается в инвестициях, в преодолении дискриминационных барьеров против наших конкурентоспособных товаров. Вот где надо побороться с Западом, вот в чем наши реальные интересы. А все отодвинуто разговорами о расширении Североатлантического блока. Так в советские времена поступали: когда чем сложнее было внутриэкономическое положение, тем ожесточеннее боролись с НАТО.

Наша обычная претензия к руководству блока: вы с нами не консультируетесь! Да как же с нами будут консультироваться, если мы сами не создаем механизм консультаций, не создаем климат доверия. Ведь это улица с двусторонним движением. Если мы хотим, чтобы в НАТО знали и учитывали нашу точку зрения, то должны быть готовы в той же мере учитывать позиции блока. Задача наша состояла в том, чтобы научиться партнерствовать с НАТО, внедриться в НАТО, чтобы изнутри влиять на процесс принятия решений. Не выкрадывать их документы, что составляет заботу спецслужб. А добиться, чтобы в этих документах была отражена и наша точка зрения!

Я давным-давно начал зондировать почву: а можем ли мы участвовать в принятии политических решений в Североатлантическом блоке? Например, по образцу Франции, которая состоит в НАТО, но не входит в военную организацию. А если мы участвуем в принятии политических решений, то как мы можем бояться НАТО? Пусть себе вступают новые члены, а мы там уже сидим за столом и принимаем самые главные — политические — решения. Все остальное, даже военные меры, — это всего лишь исполнение политической воли.

— Что же вам помешало довести дело до конца?

— Мои коллеги-смежники написали Борису Николаевичу, что вот Козырев собирается вести с НАТО какие-то переговоры о договоре. А нужен ли нам договор? Нам нужно пожестче с ними, они испугаются, не будут расширяться, а то и вообще развалятся…

— Может ли военная организация НАТО представить когда-нибудь опасность для России?

— В принципе две огромные военные машины России и НАТО конечно же могут представить друг для друга опасность. И ведь мы, преодолевая в Москве всяческие подножки, подписали с натовцами в июне 1994 года большую программу «Партнерство ради мира» и специальный протокол, который давал России более широкие права, чем другим участникам программы, и признавал за нашей страной высокий статус. Но программа не реализуется. Опять-таки по нашей вине. Наши военные пропускают семинары, встречи, заседания штаба, в том числе и по ядерной проблеме. А какой же иной есть способ убедиться в том, что против нас ничего не готовится, кроме как постоянно встречаться с натовскими штабистами, генералами? Почему бы не проводить совместные учения, маневры? Вот это и будет преодолевать конфронтацию и ликвидирует опасность противостояния двух мощнейших военных машин.

— Расширение НАТО — неизбежный процесс?

— Варшавский договор был создан теми режимами, которые отвергнуты народами. Режимы развалились, и с ними распался Варшавский договор. А Североатлантический союз был создан демократическими режимами. Конечно, одна цель существования НАТО полностью исчерпана — Советского Союза больше не существует, и коммунистической угрозы тоже больше нет. Но у них в руках остался нормальный механизм военного сотрудничества. И отказываться от этого полезного инструмента им ни к чему.

— А зачем нужно НАТО?

— Опасностей в мире полно. Кстати говоря, угроза для нашей безопасности исходит вовсе не с Запада. Посмотрите, где в последние годы льется кровь российских солдат: это конфликтные зоны в странах СНГ, таджико-афганская граница, Чечня. НАТО тут ни при чем. Почему мы видим опасность там, где ее нет, где находятся вполне цивилизованные страны?

— Андрей Владимирович, вы не считаете опасным расширение НАТО, потому что вы западник?

— Я хочу, чтобы мы все жили как на Западе. Я не хочу, чтобы мы жили так, как на Востоке. Сравните уровень жизни Запада и Востока. Я не имею в виду Японию — она, по нашим понятиям, тоже Запад. Спросите нормальную домохозяйку: куда она хочет ходить? В западный супермаркет? Или на наш колхозный рынок? Или на восточный базар, где что-то можно купить, но качество не то? Я хочу, чтобы наша хозяйка ходила на западный рынок и чтобы мы жили на их уровне.

ПЕРЕДАЧА ДЕЛ

Наступил момент, когда он стал проигрывать в спорах о внешней политике. Ельцин решил, что пора избавиться от министра, который подвергается постоянной критике. Козырев стал не нужен, и в начале 1996 года он написал заявление об отставке.

10 января на коллегии министерства Ельцин представил дипломатам нового министра — Евгения Максимовича Примакова. Борис Николаевич так легко расставался с самыми близкими людьми, что создавалось ощущение, будто он вовсе не способен к обычным человеческим чувствам.

— У него личные привязанности не довлеют над политической целесообразностью, как он ее понимает, — считает Андрей Козырев. — За это его можно критиковать, но политик такого уровня должен ставить во главу угла дело, а не личные отношения. И я бы мог сказать: мы пять с лишним тяжелых лет были вместе, и вдруг он меня сдает… Но я понимаю, что он должен руководствоваться только политическими интересами. Нельзя критиковать его за то, что он политические соображения ставит выше личных отношений. Соратники, союзники и помощники были нужны Ельцину для выполнения определенной цели. Как только цель достигнута, он расставался с этими людьми.

— Когда вы сдавали дела Примакову, о чем вы говорили?

— Мы встретились, обменялись мнениями. Я пытался рассказать о трудностях, проблемах, которые стоят перед министерством. Евгений Максимович задавал вопросы. Договорились, что, если что-то понадобится, он всегда может ко мне обратиться, как и я к нему. Была вполне нормальная беседа.

— Он не обращался?

— Он не обращался. Мы с Евгением Максимовичем можем себя поздравить с тем, что отошли все-таки от советской практики, когда ушедший министр поливает грязью своего преемника, а преемник, в свою очередь, все валит на ушедшего. Во всяком случае, публично это не происходит.

— Если бы вас в тот момент спросили, кого вы видите на посту министра, то кого бы вы назвали?

— Я бы Евгения Максимовича не назвал. Он и так был на должности. Но когда я узнал, что президент его назначил, то для меня это был вполне обоснованный и понятный выбор.

— Вы не хотите называть имена, чтобы не бросать на них тень?

— Конечно.

— Но вы видели таких людей?

— Конечно. Много кандидатур.

— Бывают руководители, которые смотрят вокруг и говорят: нет, некем меня заменить.

— У меня такого никогда не было. Никогда не было идеи собственной незаменимости. Это наша драма, что, заняв какое-то кресло, человек становится незаменимым. Беда, что такая богатейшая талантами страна воспринимается как неспособная рождать собственных Ньютонов и Платонов.

ЗАВИДНЫЙ ЖЕНИХ

Что происходит с министрами, когда они уходят в отставку и исчезают с экранов телевизоров? Что они делают в отставке? Зарабатывают деньги? Отдыхают? Пишут воспоминания? Играют в домино?

Прежде всего, о бывших министрах мгновенно забывают. Это произошло и с Козыревым. Первые полгода после ухода в отставку Андрей Владимирович провел в думском кабинете и в своем избирательном округе. Отставка пошла Козыреву на пользу: он отдохнул, расслабился и женился на молодой и красивой женщине.

— Как вы перенесли столкновение с бытовыми проблемами после пяти лет министерской жизни?

— Переход из одного состояния в другое практически шоковый. И когда становишься министром, и когда перестаешь им быть, особенно если ты был министром пять лет. Хорошо это сформулировал мой друг Джим Бейкер. Когда он перестал был Государственным секретарем США, то сказал: «Самое неожиданное — это то, что машина у подъезда желтая (то есть такси) и водитель спрашивает, куда ты хочешь ехать».

— При всем при том жизнь в Соединенных Штатах весьма отлажена, чего не скажешь о нашей стране.

— Безусловно. Бейкер ушел в свою семейную фирму, которую основал его дед больше ста лет назад. Там хорошие деньги, у него прекрасный офис в Вашингтоне. Он пришел на пост Государственного секретаря из той жизни и вернулся в нее. А я пришел из ниоткуда и ушел в никуда. Это и создает предпосылки для того, что люди, оказавшись на должности, стараются время государственной службы максимально использовать для собственного блага. Это основа коррупции. Если министр видит, что у него в распоряжении есть какие-то квоты (у меня их не было), распределив которые он сможет потом пересесть в лучшую машину и вести лучшую жизнь, то убедить его не делать этого очень трудно. Я, сталкиваясь сейчас с весьма неприятными жизненными обстоятельствами — такими, как у всех, впрочем, — иногда в сердцах себе говорю: надо было, черт возьми, что-нибудь придумать тогда такое, чтобы сейчас все было проще…

Джеймс Бейкер, которого привел в пример Козырев, немало преуспел в сфере бизнеса. Он основал компанию «Кэрлайл груп» — она считается чуть ли не самой прибыльной в мире. Бейкер собрал целое созвездие удачливых бизнесменов и бывших государственных деятелей. В его компании работает всего сто десять человек. Но какие! Скажем, Бейкер пригласил на должность советника бывшего премьер-министра Великобритании Джона Мейджора. Его задача — по всему миру скупать компании, которые можно модернизировать и перепродать за большие деньги. Мейджор работал всего два дня в неделю, а получал чуть больше полумиллиона долларов в год…

БУТЫЛКА КОНЬЯКА

— Ваше лицо всем знакомо. Когда люди вас видят, какими глазами они на вас смотрят?

— На меня везде смотрят — и дома, и, что удивительно, за рубежом. Я никуда не могу пойти, чтобы на меня просто не показывали пальцем. Многие подбегают здороваться. Некоторым еще хочется и потрогать руками, что невыносимо, хотя это все доброжелательные люди. Я вообще не сталкивался с какими-то враждебными проявлениями, попыткой обидеть.

— Как же так, вы такой антинародный политик, прозападный, если почитать известную прессу?

— Я даже удивлен, что никто не подходит и не говорит: «Продал Россию, гад?» Известность иногда удобна. Меня везде пускают без пропуска. Иногда подвозят на машине и не берут денег, хотя я предлагаю.

От половины проблем Козырева спасает завидный характер.

— У меня практически не бывает устойчивого дурного настроения. Сгорела дача — да, огорчительно, тем более что нет денег ее восстановить, но долго огорчаться я не могу. А чтобы я просто предавался меланхолии — не в моем характере. Но это не значит, что я не переживаю, что у меня нет сильных страстей и пристрастий, скажем политических. Просто я считаю необходимым держать их при себе.

— Вы генетически спокойный человек? Вы с детства были спокойным? Или это результат самовоспитания, умения держать себя в руках, не распускаться?

— Я спокойный по манере поведения. И это сознательно, я очень стараюсь так делать. У меня был только один срыв, за который мне до сих пор стыдно. Еще в роли министра я приехал в Мурманск. У нас такая манера: когда приезжают люди определенного уровня, то в провинции останавливают движение целыми кварталами. Впереди машина с мигалкой, сзади машина с мигалкой. Меня это всегда раздражало. А когда приезжаешь в Мурманск вести избирательную кампанию?.. И так на тебя люди смотрят — почему ты не можешь проехать нормально? Зачем тебе охрана? В избирательном округе тебе это может стоить большого числа голосов. Я один раз доказываю, что подобного не нужно, второй раз — в своей спокойной манере. Но все бесполезно. Наконец я остановил кавалькаду, вышел из машины и, довольно грубо поговорив с представителями соответствующих служб, настоял все-таки на том, чтобы весь этот кортеж разогнали, и я спокойно проехал по своему избирательному округу — как человек, а не как президент банановой республики. За грубость мне было неприятно, потому что эти люди не виноваты — у них свои инструкции. То есть у меня бывают срывы.

— Для ушедшего в отставку министра вы очень молоды. Вы думали о продолжении политической карьеры?

— Я действительно исхожу из того, что жизнь у меня только начинается. Евгений Максимович Примаков стал министром — после меня — в шестьдесят пять лет. Так что у меня впереди по крайней мере столько же, сколько позади.

В одном из наших разговоров Андрей Козырев предложил поспорить на бутылку коньяка, что в скором времени у нас в стране опять возникнет необходимость в такой вот открытой, либеральной внешней политике, которую он проводил. Пока трудно сказать что-либо определенное о судьбе поставленной на кон бутылки коньяка. Хотя возможно, я уже могу на нее претендовать.

В 1999 году Козырев не стал баллотироваться в депутаты. Он ушел из политики и работал в московском представительстве транснациональной фармацевтической корпорации, принадлежавшей американскому миллионеру югославского происхождения Милану Паничу. В решающие для Югославии дни Панич стал премьер-министром страны, баллотировался на пост президента Сербии, но проиграл Слободану Милошевичу, который — в результате нескольких войн — привел сербов к катастрофе. Когда Козырев был министром иностранных дел, он пытался доказать, что Милошевича нельзя поддерживать — он опасен для собственной страны, но к нему не прислушались.

Мемуары Андрей Владимирович не написал, сколько я его ни уговаривал. Предпочел заняться бизнесом.

Глава 13
ЕВГЕНИЙ МАКСИМОВИЧ ПРИМАКОВ. АКАДЕМИК ОТКАЗАЛСЯ СТАТЬ ГЕНЕРАЛОМ

Глубоко Евгения Максимовича Примакова знают не многие, только те, кто входит в тесный круг его друзей. На экранах телевизоров Примаков часто предстает мрачноватым. Кажется, что он постоянно недоволен. Когда он стал министром иностранных дел, то первое время появлялся на публике в непроницаемых темных очках. Это производило не очень приятное впечатление. Видимо, кто-то ему сказал об этом, и он вскоре очки сменил, чтобы можно было видеть его глаза.

Пасмурный на вид, он в реальности веселый, жизнерадостный человек. Он пишет лирические стихи, любит застолье, знает множество анекдотов и хранит верность товарищам. Он многое делал как бы играючи. Защищал диссертации, не собираясь посвящать себя полностью науке, а получилось, что академическая карьера стала главной. Ушел из научного института, не предполагая, что со временем займет крупные посты в правительстве и в конце концов возглавит кабинет министров.

По образованию он арабист, специалист по Ближнему Востоку, где потом работал корреспондентом газеты «Правда». Из журналистики перешел в мир академической науки: возглавлял Институт востоковедения, затем Институт мировой экономики и международных отношений, был избран в Академию наук. Горбачев приблизил его к себе и вовлек в большую политику, сделал председателем Совета Союза Верховного Совета СССР, кандидатом в члены политбюро, членом Президентского совета, Совета безопасности…

Считается, что Примаков всю жизнь работает на КГБ. Но это явное недоразумение. В кадрах КГБ, по сведениям знающих людей, Примаков не состоял и среди «добровольных помощников» госбезопасности тоже не числился. Напротив, руководство КГБ его не жаловало и карьере его мешало. Почему же Примакову приписывают службу в КГБ? Возможно, потому, что он занимался некоторыми деликатными делами, например отношениями с иракскими курдами. Это действительно была секретная миссия, особое задание, но не разведки, а ЦК КПСС.

Примакова советовали Горбачеву на роль вице-президента, но Горбачев предпочел тогда Янаева и совершил ошибку. Примаков — в отличие от Геннадия Янаева — никогда бы не предал своего президента. Примаков верный и надежный человек. Возможно, поэтому Евгений Максимович — единственный крупный политик, который был в фаворе и у Горбачева и у Ельцина. А ведь Ельцин горбачевцев в свою команду принципиально не брал. В последние месяцы существования Советского Союза Ельцин даже сопротивлялся назначению Примакова на должность начальника разведки. Ельцина пришлось уговаривать. Зато потом он в полной мере оценил Примакова.

СМЕРТЬ СЫНА

Кажущаяся легкость карьеры — свидетельство многих талантов, хотя во всякой карьере имеет значение и элемент случайности, а точнее, везения. А вот в личной жизни у него была настоящая трагедия — он потерял жену и сына.

Такая утрата для любого человека непереносима, а для Примакова, горячо любившего семью, в особенности. Но Евгений Максимович никогда не жалуется, не показывает, как ему тяжело, и не впадает в тоску. Несмотря на карьеру и профессиональные успехи, самым главным в жизни для него была семья. Он рано женился, но их чувства с Лаурой нисколько не угасли. Они были не только мужем и женой, но и друзьями, дополняли друг друга. Они родили двоих детей — сына и дочь: Александра и Нану.

По рассказам всех, кто его знал, Саша Примаков был очень умным и способным.

— Саша был потрясающий мальчик, — вспоминал Томас Анатольевич Колесниченко, правдист, старый друг Примакова. — Для меня это идеал. У меня таких детей нет, и ни у кого я таких не видел. Он пошел в Евгения Максимовича.

Александр был аспирантом, но уже опубликовал работы, на которые ссылались. Ему предлагали и корреспондентом в Каир поехать, и в науку идти. Но этому не суждено было случиться. Саша Примаков ушел из жизни совсем молодым человеком, внезапно, на руках у друзей.

— Это один из самых черных дней моей жизни, — говорит Валентин Сергеевич Зорин, который подружился с Примаковым, когда они совсем молодыми вместе работали на радио. — Саша был моим аспирантом. Трое аспирантов пошли дежурить в праздничный день — это было 1 мая 1981 года. Прекрасный весенний день. Вдруг Саша схватил товарищей за руки и сказал: я умираю. И умер мгновенно.

Сердце не выдержало, как потом у матери, Лауры… Саше Примакову было всего двадцать семь лет. У него было больное сердце, но он умер так неожиданно, что никто к этому готов не был и не думал, что это может произойти.

Когда это случилось, Примаков находился в командировке в Мексике. Валентин Зорин с помощью посольства разыскал его в гостинице и сказал: «Делай что хочешь, но завтра ты должен быть в Москве».

— Он спросил, что случилось?

— Нет, но, наверное, догадался…

Друзья встретили его у трапа. Он спустился весь белый, и ему сказали:

— Саши больше нет.

Томас Колесниченко:

— Вот ехали из аэропорта в машине, а сзади «скорая помощь», чтобы оказать Жене помощь, если ему станет плохо.

Валентин Зорин:

— В полубессознательном состоянии мы доставили его домой, где лежало тело сына… Вот что ему выпало. Женя переживал это очень страшно. Если бы не дочь и внуки, он бы этого не перенес.

Томас Колесниченко:

— Для него это и по сей день трагедия. А в то время и говорить нечего: невыносимое горе. До сих пор мы ходим на Сашину могилу, не забываем…

Люди вокруг Примакова узнали об этой трагической истории и понимали, что переживает Евгений Максимович.

— Я помню, что как раз после смерти его сына был ученый совет у нас в институте, — вспоминал Алексей Всеволодович Малашенко, доктор исторических наук, сотрудник Института востоковедения. — Все собрались, и стояла мертвая тишина. Сидели почтенные ученые и не знали, как им выразить свое сочувствие. А Примаков держался замечательно, ни жестом, ни словом не показал, каково ему сейчас.

Томас Колесниченко:

— Он продолжал работать. Да, вот в этом воля Жени. Он уходит в работу, он спасает себя работой.

Валентин Зорин:

— Два года после смерти Саши Примаков рабочий день начинал с того, что ехал утром на кладбище и час сидел у могилы сына, а потом ехал на работу…

Смерть сына была первой из двух трагедий, которые обрушились на Примакова.

СПАСТИ МОГЛА ТОЛЬКО ПЕРЕСАДКА СЕРДЦА

Все, кто знал Лауру Васильевну Примакову, сохранили о ней наилучшие воспоминания. Очаровательная женщина, великолепная мать и умелая хозяйка. Она изумительно готовила, была гостеприимна, доброжелательна. Чудесно играла на фортепьяно. И все у нее получалось легко, просто. Всегда полон дом гостей. Они жили весело и интересно.

Лаура Примакова была общительной, со множеством подруг. В день рождения Лауры Евгений Максимович приглашает их всех к себе. Точно так же, приезжая в последние годы в Тбилиси, он обязательно ездит на кладбище, где похоронены его мать и теща, и собирает старых друзей…

Одним из самых близких друзей Примакова был Владимир Иванович Бураковский, крупнейший кардиохирург, директор Института сердечно-сосудистой хирургии, академик медицины, лауреат Ленинской и Государственной премий, последний Герой Социалистического Труда, получивший «Золотую Звезду» из рук Брежнева. Бураковский тоже вырос в Тбилиси, но он был старше Примакова на семь лет — в детстве и юности это имеет значение. Потом разница перестала быть заметной. Они подружились уже в начале семидесятых, когда Примаков вернулся с Ближнего Востока.

Лилиана Бураковская, вдова Владимира Ивановича, вспоминала:

— Мы приехали к Примаковым в маленькую квартиру на улице Ферсмана. Ничего у них не увидела роскошного, да они и не привыкли к роскошной жизни. Но жили они весело. Евгений Максимович оказался блестящим рассказчиком. Когда потом у нас собиралась вся наша компания, это был фейерверк остроумия. И Лаура была такая же. Не полюбить эту семью и не сблизиться с ней было невозможно.

Они никогда не относились к себе слишком серьезно, у них не было никакого чванства. Всегда подшучивали друг над другом. Евгений Максимович не тщеславный и не напыщенный. Это люди нереализовавшиеся постоянно говорят о себе. А тот, у кого все получилось, ему-то зачем? Такие люди относятся к себе критически, с иронией. Хотя Лаура искренне гордилась, когда ее муж сделал такую карьеру:

— Я же говорила, что мой Женя — номер один!

Лаура была такая жизнерадостная. Друзья не знали, что она больна. Когда ей стало плохо, Бураковский первым к ней прибежал, потому что Примаковы жили рядом с его институтом на Ленинском проспекте. Приступ купировали, а ее заставили обследоваться. Врачи поставили тяжелый диагноз — миокардит. Миокардит — это воспаление сердечной мышцы, она слабеет и перестает работать. Это неизлечимое заболевание. Саша Примаков, кстати, умер от миокардита.

В таких случаях показана пересадка сердца. Бураковский хотел начать операции по пересадке сердца, но тогдашний министр здравоохранения Борис Васильевич Петровский, сам хирург-кардиолог, ему это запретил. А лекарства при миокардите не помогали, восстановить работоспособность миокарда — сердечной мышцы — не удавалось.

Наступил момент, когда врачи сказали, что жить Лауре Примаковой осталось всего лет пять. Они, конечно, сказали это не ей, а мужу. С этим страшным известием Евгений Максимович пришел к Бураковским. Он выглядел подавленным, потухшим, ушел в себя. Он мог говорить лишь с Бураковскими. Не только потому, что Владимир Иванович врач. Они тоже пережили страшную трагедию — в автомобильной катастрофе погибла их дочь. Ее могила рядом с могилой Саши Примакова.

— Евгений Максимович сказал жене о диагнозе? — спросил я Лилиану Альбертовну Бураковскую.

— Нет, нет! Никто не говорил. Делали вид, что все нормально. Примакова пригласили в Японию с женой. Он советовался: можно ли ей ехать? Решили: пусть Лаура съездит, отвлечется. И хорошо, что она поехала… А потом она чувствовала себя все хуже и хуже, лежала на даче, очень ослабела… Лаура и пяти лет не прожила.

Томас Колесниченко:

— Мы знали, что у Лауры слабое сердце. Она лежала в больнице. Мы ее навещали. Но конечно же никто из нас не мог предположить, что все произойдет так быстро.

В один из июньских дней 1987 года Лаура и Евгений Максимович вышли во двор. Она вдруг говорит:

— Женя, у меня остановилось сердце.

Вызвали скорую, но уже было поздно. Она умерла. Ей было всего пятьдесят семь лет, она на год младше Евгения Максимовича. Вторая трагедия за несколько лет. Наверное, поэтому у Примакова исчезло то искрящееся веселье, каким он отличался в молодые годы. Как тут не стать сумрачным?..

— Но он очень волевой человек, — говорил Томас Колесниченко. — Это качество позволило ему добиться всех целей, которые он перед собой ставил. И в трагические минуты он тоже умеет держать себя в руках.

— Даже со стороны видно, что он всегда собой владеет, самообладание очень сильное. Но это не означает, что он холодный и циничный человек?

— Нет, нет. Ну что вы! Он, наоборот, ненавидит равнодушие, цинизм — больше всего ненавидит эти качества, если не говорить о предательстве. В нашем кругу таких не было и нет. Если он видит в человеке холодность и цинизм, ему это претит абсолютно.

В дни памяти Лауры и Саши Евгений Максимович обязательно собирает друзей на могиле, а потом везет на поминки.

Лилиана Бураковская:

— Когда Евгений Максимович остался один, он очень часто к нам приезжал. Он разъехался с дочерью. Молодой семье нужно жить отдельно, он и дачу дочери отдал. Сам получил небольшую двухкомнатную квартиру в центре. Мы приходили к нему, там стояли книги и фотографии Лауры. Но ведь в какой-то степени страдания и облагораживают. Он всегда был благородным человеком. Может быть, он стал глубже.

ЛЕЧАЩИЙ ВРАЧ

Во второй раз Примаков женился на своем лечащем враче — Ирине Борисовне Бокаревой. Ирина Борисовна работала в санатории «Барвиха», который был самым комфортабельным и престижным в системе 4-го Главного управления при Министерстве здравоохранения СССР. Хотя санаториев и домов отдыха для начальства было предостаточно — от Рижского взморья до Сочи, от Курской области до Валдая, в советские времена все предпочитали «Барвиху».

Мягкий климат средней полосы, показанный практически при любом заболевании, близость Москвы, большие комнаты, хорошее диетическое питание и настоящая медицина — это привлекало отдыхающих даже не в сезон. Получить путевку в «Барвиху» считалось особой честью. Здесь отдыхали высшие начальники. Менее высоким чиновникам в путевке отказывали. Если ехать по Рублевскому шоссе, то, не доезжая до дачного поселка Жуковка и правительственных дач, можно увидеть простой указатель: Барвиха. Надо развернуться и съехать с шоссе на красивую лесную дорогу. И скоро появится новый указатель: «Санаторий «Барвиха».

Во время войны здесь был госпиталь. Тех, кому врачи не сумели помочь, похоронили рядом — военное кладбище сохранилось и по сей день. У ворот каменный домик, из которого появится бравый дежурный. Если вы приехали отдыхать, то надо предъявить путевку. Если в гости — то ваша фамилия или номер машины должны значиться в списке, представленном главным врачом. Если вас ждут, то ворота открываются, и можно въехать в санаторий. Дорога — со строгими указателями «Стоянка машин у корпуса запрещена!» — ведет к главному корпусу. Двери раскрываются автоматически. За столиком сидит дежурный. Отдыхающих встречают как родных. Вещи на тележке везут до номера, чтобы гость, не дай бог, сам ничего не таскал.

В санатории мало отдыхающих, они друг друга почти не видят. Зато множество невероятно вежливых людей в белых халатах. Здесь не раздражаются и ни в чем не отказывают отдыхающим. Каждого называют по имени-отчеству. Имена помнит не только лечащий врач, но и сестры, и подавальщицы в столовой, и нянечки, и те, кто разносит больным пищу в комнаты. Каждому отдыхающему, если он приехал без жены, полагается уютный одноместный номер с небольшим предбанником и собственной туалетной комнатой. В комнате шкаф для одежды, телевизор, холодильник, письменный стол, журнальный столик и телефон с московским номером. Семейные номера побольше. Обязательно горка с посудой и электрический самовар. В прежние времена каждого бесплатно снабжали бельем, спортивными костюмами и кедами.

Нравы в санатории либеральные. Можно держать в своем холодильнике вино, водку и попросить дежурную сестру принести штопор. Хотя это и санаторий, но никто не удивится. Санаторий состоит из нескольких корпусов, соединенных ходами или зимним садом. Архитектура затейливая. Живут на первом и втором этажах, на третьем находятся административные кабинеты, кинозал — кино каждый вечер. Врачебные кабинеты на разных этажах. В каждом номере маленький балкончик, в том числе и на первом этаже.

В столовой шведский стол — овощи, зелень, а остальное по заказу из меню. В санатории свое птичье хозяйство. Можно получить разгрузочное питание — его носят в номер, чтобы желающий похудеть не ходил сам в столовую и не смотрел с завистью, что едят другие. Летом катаются на велосипеде, играют в пинг-понг, купаются в пруду. Но велосипед и лодка — только по назначению врача. Помимо лодочника дежурит сестра — вдруг кому-то из отдыхающих станет плохо. Построили красивый чайный домик, там на свежем воздухе пьют чай — с медом, с вареньем, с конфетами (за отдельную плату). Желающие ходят в бассейн и сауну. Но в основном в «Барвихе» лечатся. Через полчаса после прибытия отдыхающих в номере появляется лечащий врач. Он, или чаще — она, будет приходить каждый день, кроме выходных (когда остается только дежурный врач), в удобное время между завтраком и обедом. Всем назначают много процедур — так что до обеда все заняты. Санаторий славится физиотерапией: магнитотерапия, электрофорез, токи Бернара, вихревые ванны, гидромассаж, углекислые ванны и многое другое.

Часа в четыре дня врачи собираются домой. Но прежде заглядывают к больному:

— Нет ли проблем? Не нужна ли я вам больше сегодня?

Врачей всегда старались подбирать знающих, умелых, любезных, способных лечить и сделать жизнь отдыхающего приятной. Одним из лечащих врачей в перестроечные времена в «Барвихе» была Ирина Борисовна Бокарева. Молодая женщина, она с семьей приехала из Ставрополя — землячка Горбачева, о чем тогда рассказывала не без гордости.

На Ирину Борисовну сразу обратили внимание: обаятельная женщина, умный и образованный врач. Для всех у нее находится доброе слово. Каждый человек, разговаривая с ней, чувствует, как она ему симпатизирует. Она приходила утром к своим пациентам в прекрасном настроении и этим настроением заражала пациентов: «Доброе утро, как вы спали?» И спрашивала искренне, участливо. Запоминала все просьбы и пожелания отдыхающих. Говорила не о себе, а о больных, что не так уж часто бывает среди врачей. Ее любили отдыхающие, ценил обслуживающий персонал и начальство.

В «Барвихе» Примаков и познакомился с будущей женой.

Когда его в 1989 году избрали кандидатом в члены политбюро ЦК КПСС, он попросил Ирину Борисовну стать его лечащим врачом. Из «Барвихи» ее перевели в Москву в поликлинику на улице Грановского — для высшего руководства.

После смерти Лауры Примаков долго не женился и даже не думал об этом. Но Ирина Борисовна оказалась именно той женщиной, которая ему была нужна. В 1994 году они поженились, и у Примакова, можно сказать, открылось второе дыхание. Едва ли бы он справился со своей работой, не будь рядом с ним такого человека.

Лилиана Бураковская:

— Его новая жена очень обаятельная, красивая, душевная. Умница, скромная. Она хорошо отнеслась и к кругу его старых друзей. Она трогательно к нам относится.

Всеволод Владимирович Овчинников:

— Его старые соратники очень рады, что есть теперь рядом с ним не только дочь Нана, но и близкий человек, который в какой-то степени эти утраты может восполнить. Конечно, такие удары судьбы не каждый способен выдержать…

ДЕТСТВО БЕЗ ОТЦА

Компенсацией всех горестей стало обилие преданных друзей, окружающих Примакова. У него множество товарищей и в Москве, и на Кавказе. Он любит друзей, друзья любят его. Это стиль такой кавказский, тбилисский.

Виталий Никитич Игнатенко, генеральный директор ТАСС, который много лет знает Примакова, говорит так:

— Его мужественное поведение — наверное, это закваска с детства, он в тяжелое время вырос, да еще и без отца. Но был замечательный тбилисский двор, в котором он вырос, верные друзья. И у него был хороший тыл. Это очень важно — чувствовать, что за тобой товарищи, которым все равно — кто ты, на какой машине ты ездишь, есть ли вообще у тебя эта машина. Это придает жизненную силу…

Евгений Максимович родился в Киеве 29 октября 1929 года. Но на Украине юный Примаков прожил считаные дни. Его перевезли в Тбилиси (тогда по-русски город назывался Тифлис), где он вырос и жил до 1948 года, пока не уехал в Москву учиться.

Его появлению на свет сопутствовали непростые семейные обстоятельства. Что заставило его мать срочно покинуть Киев? Можно только предполагать, что за решением Анны Яковлевны, взяв грудного младенца, проехать почти через всю страну и обосноваться в Тбилиси, стояла непростая жизненная драма.

Практически ничего не известно о его отце. Самые близкие друзья утверждают, что Евгений Максимович об отце никогда не заговаривал. Считалось, что его отец стал жертвой сталинских репрессий и погиб. Расспрашивать его даже в своем кругу было не принято.

В автобиографии Примаков писал: «Отец умер, когда мне было три месяца (к этому времени мы уже переехали в Тифлис). Воспитывался матерью, проработавшей последние тридцать лет своей жизни врачом в поликлинике Тбилисского прядильно-трикотажного комбината. В 1972 году она умерла в Тбилиси».

Совсем недавно в мемуарной книге Евгений Максимович уточнил: «Фамилия моего отца Немченко — об этом рассказала мне мать. Я его никогда не видел. Их пути с матерью разошлись, в 1937 году он был расстрелян. Я с рождения носил фамилию матери — Примаков».

Работая в Кремле или будучи начальником Службы внешней разведки, Евгений Максимович мог, наверное, узнать больше о судьбе отца. Какие-то сведения остались даже о тех, кто пропал в годы сталинской мясорубки. Но если Примаков что-то и выяснил, то рассказывать не пожелал.

Семейные дела Евгения Максимовича Примакова, разумеется, исключительно его личное дело. Они представляют общественный интерес только в одном смысле: как детство без отца повлияло на его дальнейшую жизнь, на его отношения с людьми, на его характер, взгляды и образ действий?

В Тбилиси Примаковы жили в двух комнатах на Ленинградской улице в доме номер 10. К его матери — Анне Яковлевне, которая всю жизнь лечила людей, в городе хорошо относились. Акушер-гинеколог Анна Примакова трудилась в Железнодорожной больнице, потом в женской консультации Тбилисского прядильно-трикотажного комбината. Милая, добрая, скромная, интеллигентная женщина, она многое передала сыну. Но растить его в одиночку ей было наверняка не просто.

Нет сомнений в том, что Примаков, как и любой мальчик в столь незавидных обстоятельствах, тосковал и страдал оттого, что рос без отца. Рассказывают, что родители его друзей были особенно к нему внимательны и это несколько компенсировало невосполнимую утрату.

У его матери были братья и сестры, но они погибли один за другим. Дядю-врача, который жил в Баку, арестовали и расстреляли в тридцать седьмом. В Тбилиси у Примаковых тоже были заметные родственники. Они помогали молодой женщине, оставшейся одной с ребенком. Сестра Анны Яковлевны вышла замуж за известного медика, профессора Михаила Давидовича Киршенблата, директора Тбилисского института скорой помощи. В период массовых репрессий и его уничтожили.

Примакову повезло в том, что он оказался именно в Тбилиси, замечательном городе с особым теплым и душевным климатом. Тбилиси тех лет был одним из немногих городов, где в какой-то степени сохранились патриархальные нравы и человек не чувствовал себя одиноким, а был окружен друзьями, приятелями, знакомыми, соседями и тем самым принадлежал к какой-то группе, клану, сообществу.

Здесь было принято помогать друг другу. Потом все знающие Примакова будут восхищаться его умением дружить и верностью многочисленным друзьям. Это качество было заложено тогда, в Тбилиси. Он понял, как важно быть окруженным друзьями, и научился дорожить близкими людьми.

В Тбилиси он оказался в кругу талантливой молодежи. Кое-кто из тех, с кем он учился в одной школе, с кем гулял по улицам вечернего города, с кем ходил на танцплощадку, добился с годами мировой славы. Рядом жил будущий глава Союза кинематографистов СССР режиссер Лев Кулиджанов. Выдающийся грузинский философ Мераб Мамардашвили (он был на год младше Примакова, но рано ушел из жизни) позже, шутя, говорил:

— Мы с ним за одними и теми же девочками бегали.

Там же, в Тбилиси, рос выдающийся кардиохирург Владимир Иванович Бураковский. Позднее, уже в Москве они станут с Примаковым близкими друзьями.

Вдова Бураковского, Лилиана Альбертовна, выросшая в Сухуми, рассказывала:

— Воспитание у них с Бураковским было одно — тбилисское. У них был один кодекс чести, очень достойный. В старом Тбилиси люди доброжелательно относились друг к другу. Никого не интересовала национальность соседей и друзей — это было не важно. Тбилиси был интернациональным городом, многоголосым, разноплеменным. Рядом жили грузины, мингрелы, курды, много армян, евреи, турки — очень смешанный город. Было важно другое — как человек относится к жизни, к друзьям, умеет ли он защитить свою честь и не уронить свое достоинство, вести себя как положено мужчине. Вот это были критерии, по которым оценивались люди…

Леон Аршакович Оников, который почти всю жизнь проработал в аппарате ЦК КПСС, был знаком с Примаковым шестьдесят лет. Оников тоже учился в Тбилиси.

— Мы познакомились, когда он учился где-то в третьем классе, а я постарше был. Но поскольку я переехал из периферийной школы и год потерял, то разница между нами стерлась. Вот с этих пор мы друг друга знаем.

Юный Примаков похож был на маму. Полным он еще не был, средней комплекции. Его иногда называли самураем: глаза раскосые, лицо худое, тонкие усики.

— Тбилиси — это кузница дружбы, там высока культура дружеских отношений, — рассказывал Лев Оников. — Многонациональность Тбилиси — это достоинство города. Грузинам присуща большая деликатность в личной жизни, рафинированность. Русские, живущие в Тбилиси, в дополнение к своим качествам — твердости, открытости — вбирали замечательные грузинские черты. А кроме того, в городе кто только не жил — и греки, и персы, пока их Сталин не выслал. Это делало нас интернационально мыслящими людьми.

А вот в Москве Примаков столкнется с непривычной для него практикой делить людей по этническому признаку.

Его друзья не любят говорить на эту тему. Отделываются общими фразами насчет того, что «в нашем кругу его национальность никого не интересовала». В этом никто не сомневается, порядочные люди не могут вести себя иначе. Но Москва не состоит из одних только друзей Евгения Максимовича.

В архивах ЦК КПСС, открытых после августа 1991 года, сохранились письма бдительных ученых, сигнализировавших партийному руководству о неарийском происхождении Примакова в надежде сместить неугодного директора:

«Коммунисты Института востоковедения АН СССР просят вас принять самые строгие меры против произвола, беззакония, взяток, злоупотребления служебным положением, которые насадил в нашем институте «академик» директор Примаков Е.М., настоящая фамилия Киршинблат.

Махровый делец, руководитель сионистской мафии в институте, злоупотребляет служебным положением, почти целый год в году пребывает в загранкомандировках, собирая взятки со своих сотрудников, живущих за границей, и на нетрудовые доходы выстроил себе дачу-дворец на Малой Земле. Не брезгуя ничем, крупной мошной разбазаривает Примаков-Киршинблат государственную казну для своего обогащения, алчности, наживы.

Он полностью развалил институт, разделив сотрудников на угодных ему евреев и неугодных остальных прочих…»

Это малограмотное письмо — не анонимное, а с подписями конкретных людей — было написано уже в горбачевские времена и поступило в ЦК КПСС в октябре 1985 года. Поскольку Примаков взяток не брал, государственное имущество не разбазаривал и дачу-дворец не строил, то письмо трудящихся практических последствий не имело. Но с такими письмами знакомили высшее руководство, устраивались проверки, и в аппарате сладострастно шушукались: у академика-то, оказывается, не все ладно по пятому пункту…

— Разговоры о том, что Примаков — скрытый еврей, ходили и по нашему Институту мировой экономики и международных отношений, — рассказывал Владимир Размеров, много лет проработавший в ИМЭМО. — Это всегда такие слухи ходят. Даже Иноземцева, предыдущего директора, евреем считали, и Арзуманяна, нашего первого директора, в евреи записали, потому что он якобы брал в институт только армян и евреев. Наша страна без антисемитизма и других «анти», без пренебрежительного отношения к «чучмекам» долго еще не сможет обойтись. Такие разговоры в нашем обществе неизбежны при наших дрянных привычках. У нас каждый должен расщепить генеалогическое древо руководителя прямо на спички и найти что-нибудь нехорошее. Такие умельцев полно, в том числе и в нашем институте.

— В первые годы перестройки, — вспоминал бывший член политбюро академик Александр Николаевич Яковлев, — на митингах лидер «Памяти» Дмитрий Васильев распространял листовки, где говорилось, что в Советском Союзе существует сионистский заговор. Кроме меня, как главного советского еврея, там обязательно фигурировал Евгений Максимович Примаков — под другой фамилией. Забыл какая. Потом и Ельцина включили в этот список.

Озабоченные еврейским вопросом не сомневаются в том, что русская фамилия Примакова — не настоящая, а придуманная, что не только его мать, но и отец — евреи. Работая над мемуарами, он счел необходимым рассказать о своем происхождении.

«Антисемитизм всегда был инструментом для травли у тупых партийных чиновников, — пишет Евгений Максимович. — Мне всегда были чужды как шовинизм, так и национализм. Я и сегодня не считаю, что Бог избрал какую-либо нацию в ущерб другим. Он избрал нас всех, которых создал по своему образу и подобию…

С моей бабушкой по материнской линии — еврейкой — связана романтическая история. Обладая своенравным характером, она вопреки воле моего прадеда — владельца мельницы — вышла замуж за простого работника, к тому же русского, отсюда и фамилия Примаковых».

Эта тема заслуживает внимания опять же с одной только точки зрения: в какой степени это обстоятельство повлияло на жизнь Примакова?

В Тбилиси национальный вопрос не имел значения. Судя по всему, в юношеские годы ему и в голову не приходило, что он чем-то отличается от окружающих его грузинских ребят. Когда Примаков приехал в Москву, то он говорил так, как принято произносить слова в Тбилиси, то есть как бы с сильным грузинским акцентом. Потом его речь очистилась, и он стал говорить очень интеллигентно, чисто по-московски. Но и сейчас в минуту крайнего душевного волнения в его словах могут проскользнуть характерные грузинские интонации.

Антисемитизма в Грузии никогда не было. Евреев не отличали от грузин, и многие грузинские евреи сами себя считали в большей степени грузинами, чем евреями.

От анонимок и чьей-то злобы это, разумеется, не спасало. Но, работая в «Правде» и в Институте мировой экономики и международных отношений, Примаков был под надежной защитой своего руководителя академика Николая Николаевича Иноземцева, который, как это свойственно русскому интеллигенту, к антисемитам относился брезгливо и даже с нескрываемым отвращением.

Собственно политическая карьера Примакова началась уже в перестрочные времена, когда пятый пункт анкеты утерял прежнее значение. Для первого президента России Бориса Ельцина, насколько можно судить по его кадровой политике, национальность сотрудников вовсе не имела значения. Что касается националистов, которые строят свою предвыборную стратегию на лозунге засилья евреев в правительстве, бизнесе и средствах массовой информации, то Примаков сумел поставить себя так, что к нему не смеют цепляться по этому поводу.

В известных кругах, озабоченных чистотой крови, в его еврейском происхождении никто не сомневается. Но к нему подчеркнуто хорошо относятся даже те, кто не любит евреев. В подметных листовках его обвиняли в сионизме, когда он еще был в горбачевском окружении. Когда Примаков стал министром иностранных дел России, а затем и премьер-министром, левая оппозиция, вне зависимости от того, что она думала на самом деле, публично высоко оценивала его патриотическую позицию — в противостоянии Соединенным Штатам, в борьбе против расширения НАТО, в критике экономистов-либералов и готовности поддерживать отечественного производителя.

Как выразился в ту пору один из губернаторов:

— Евгения Максимовича Примакова мы считаем истинным российским патриотом.

Когда главой правительства был назначен Сергей Кириенко, сразу стали говорить и писать, что его настоящая фамилия — Израитель и поэтому понятно, что ничего хорошего он для России не сделает… Примакову таких претензий не предъявляли.

СРОЧНЫЙ ВЫЗОВ К ПРЕЗИДЕНТУ

5 января 1996 года в кабинете директора Службы внешней разведки Евгения Максимовича Примакова зазвенел аппарат спецкоммутатора:

— С вами будет говорить Борис Николаевич.

Президент спросил:

— Можете приехать ко мне?

Ельцин пригласил к себе Примакова не на обычный доклад, без бумаг и справок. Причем не в Кремль, а на дачу. Примакова не предупредили, о чем пойдет речь. Но несложно было догадаться. До Примакова донеслись слухи, что Козырев уже ушел со своего поста. Когда Евгений Максимович появился на президентской даче, Борис Ельцин сразу сказал ему:

— Есть идея назначить вас министром иностранных дел. Как вы на это смотрите?

Примаков категорически отказался:

— Борис Николаевич, мне кажется, вам не стоит этого делать. По многим причинам. Я окажусь неприемлемой фигурой для Запада, где меня считают другом Саддама Хусейна, аппаратчиком старой школы, консерватором, руководителем спецслужбы и так далее.

У Примакова были и личные причины отказываться от этого назначения. Ему нравилась работа в разведке. Служба внешней разведки по степени политического влияния почти сравнилась с Министерством иностранных дел, а необходимая на посту министра публичность только смущала Примакова. До президентских выборов оставалось меньше шести месяцев, все мысли Ельцина были о выборах, и Примаков добавил:

— Борис Николаевич, в предвыборной ситуации такое назначение неоправданно.

Ельцин внимательно его выслушал и ответил:

— Мне кажется, что минусы, о которых вы говорите, могут обернуться плюсом. Вы меня не переубедили, но, если хотите, будем считать, что вопрос остается открытым.

9 января директор Службы внешней разведки прибыл к президенту с обычным докладом о ситуации в мире. Ельцин хитро посмотрел на Примакова:

— Ну как? Перерешили?

Примаков с металлом в голосе попытался отказаться еще раз:

— Нет, я своего мнения не изменил.

Ельцин махнул рукой:

— А я перерешил.

Примаков попросил разрешения остаться на прежней работе еще на несколько месяцев, чтобы спокойно завершить начатые дела. Ельцин кивнул, но заботы разведки его в тот день не интересовали. Примаков вернулся к себе в Ясенево и сел работать. Открыв дверь, в кабинет мягко вошел секретарь. В разведке — так повелось со времен КГБ — секретарями работают мужчины-офицеры. Секретарь сказал:

— Извините, Евгений Максимович, в телевизионных новостях только что передали, что вы назначены министром иностранных дел Российской Федерации.

Так Примаков стал министром.

На следующий день, 10 января, коллегию Министерства иностранных дел пригласили в Кремль. Ельцин представил нового министра:

— Евгений Максимович в особых рекомендациях не нуждается. Его хорошо знают как у нас в России, так и за рубежом, и в международных делах он не новичок.

Ельцин сказал, что было несколько кандидатур.

— Необходимо было найти человека, который сочетал бы в себе опыт государственной работы, профессионализм, умение вести организационную работу, широту взглядов, личную честность и порядочность.

Через день, 12 января, Примаков устроил первую пресс-конференцию.

— Свое назначение я рассматриваю лишь с одной позиции — как необходимость усиления активности МИД в защите национальных государственных интересов России.

Для широкой публики и для всего мира назначение Примакова было неожиданным. Борис Ельцин сознательно выбрал полного антипода Андрея Козырева.

ЛУЧШИЙ ПРЕДВЫБОРНЫЙ ХОД

Ельцин хотел сменить внешнеполитический курс, чтобы выйти из-под огня критики, но не мог найти человека, который способен это сделать. Как только подходящий кандидат был найден, Козырев ушел. Примаков был на двадцать два года старше своего предшественника и заметно старше большинства министров в кабинете Виктора Степановича Черномырдина.

Евгения Примакова давно прочили в министры. Его фамилия несколько раз значилась в списках кандидатов, которые подавали сначала Горбачеву, потом Ельцину. В первый раз — в конце 1990 года, когда с поста министра неожиданно ушел Эдуард Шеварднадзе. Но Горбачева смутили разговоры о том, что Примаков слишком связан с непопулярными ближневосточными лидерами вроде Саддама Хусейна. Ельцин тоже далеко не сразу воспринял кандидатуру Примакова…

Почему на замену Козыреву президент выбрал именно Примакова? Пять лет Козырев и Примаков работали в одной и той же сфере. Только один был на виду, а другой в тени. Взгляды Козырева были хорошо известны. Примаков сознательно воздерживался от всякой публичности. Но Ельцин, который принимал начальника разведки каждую неделю и читал его доклады, хорошо знал, что Примаков думает и что он предлагает.

Примерно с 1993 года мнения Козырева и Примакова стали сильно расходиться. Разведку, конечно, не стоит называть теневым Министерством иностранных дел. Но в конечном счете разведка занята тем же самым: добывает сведения о ситуации в мире, оценивает происходящее и дает свои рекомендации, что и как следует делать. Первоначально различия в оценках носили тактический характер. Разведка делала одни акценты, МИД — другие. Потом расхождения усилились, и наконец Козырев и Примаков по ряду ключевых проблем заняли прямо противоположные позиции. Ельцин взял в министры политика, который давно вел с Козыревым полемику, скрытую от широкой публики.

Все поздравляли тогда Примакова, но многие недоумевали: зачем он принял министерскую должность за несколько месяцев до президентских выборов? В феврале 1996 года шансы Ельцина на переизбрание были невелики. Политологи, опираясь на результаты опросов общественного мнения, почти единодушно сулили победу коммунистическому кандидату Геннадию Зюганову. К нему уже присматривались как к следующему президенту. Скептики и прагматики удивлялись: зачем Примаков «вышел из леса» в такой неудачный момент? В роли начальника разведки он мог бы сохраниться и при Зюганове, а уж с поста министра иностранных дел новая власть его наверняка уберет…

Об этом на пресс-конференции спросили самого Примакова: не секрет, что может возникнуть такая ситуация, что вам придется сложить полномочия министра уже в июне этого года.

— Спасибо за этот прогноз, — чуть улыбнулся Примаков.

Журналисты засмеялись.

Подкупали солидность и основательность Примакова. Уже через месяц-другой стало ясно, что его назначение было точным внутриполитическим ходом. Как выразился один из его предшественников на посту министра Александр Бессмертных, это лучший выбор из числа непрофессионалов. Примаков умело и изощренно прикрыл президентские тылы, лишив оппозицию возможности критиковать внешнюю политику. Даже коммунисты, злейшие враги Ельцина, не могли сказать ничего плохого о Примакове. И то, что на Западе его назначение приняли неприязненно, тоже было хорошо для Ельцина. Накануне выборов мнение американцев его не интересовало. Ему нужны были голоса избирателей, всех избирателей, в том числе и тех, кто ненавидит Запад.

В ходе президентской кампании 1996 года Ельцина обвиняли в чем угодно, кроме внешнеполитических провалов. Внутри страны Примаков получил полную поддержку. Он часто встречался с депутатами, и критики практически не было. Его ценили и те, кто поддерживал Ельцина, и оппозиция. Многие депутаты говорили, что Примаков знает, как разговаривать в Думе, как сделать депутатам что-то приятное, но при этом проводит свою линию и с нее не сворачивает. Этот феномен Станислав Кондрашов, политический обозреватель «Известий» и давний друг Примакова, объяснял так:

— Почему он добился поддержки обществом своей внешней политики? Он ни с кем внутри страны не вступил в конфронтацию. Он исключил из своего лексикона внутриполитические ярлыки, он не делил общество на демократов и коммунистов. Общество хотя и не едино, но импульс согласия ищет и готово принять. И принять с благодарностью…

Примаков говорил мне, что на посту министра он внутренней политикой принципиально не занимался:

— У меня есть собственные взгляды, как у всякого человека. Но у министра иностранных дел и у министерства в целом симпатии и антипатии должны быть отключены. Я никогда не позволю себе называть кого-то зелеными, розовыми, красно-коричневыми, голубыми — я имею в виду цвета политического спектра.

— Разве Министерство иностранных дел может остаться в стороне от политики?

— МИД конечно же занимается политикой, но только внешней политикой, — повторил Примаков, — поэтому Министерство иностранных дел — это самое внутренне деполитизированное министерство…

ОБЕДЫ ПОДЕШЕВЕЛИ

С приходом Примакова внешняя политика вышла из зоны острой критики, дипломатов оставили в покое. Его авторитет в Кремле и в правительстве, административный опыт позволяли надеяться, что и личные проблемы дипломатов будут решаться.

Примаков в бытность министром был одним из немногих политиков, имевших регулярный доступ к президенту, что не только позволяло ему решать свои проблемы, но и создавало определенный статус в отношениях с другими министрами, которые всегда ревниво следят за МИД. Спорить с Примаковым они не решались. И президент с большой готовностью откликался на его просьбы.

Через два месяца после назначения Примакова Ельцин подписал указ о координирующей роли Министерства иностранных дел. Правительству и администрации президента запрещалось принимать к рассмотрению вопросы, относящиеся к внешней политике, если они не согласованы с МИД. С официальными заявлениями по вопросам внешней политики разрешено было выступать только троим — президенту, премьер-министру и самому Примакову. Он добился этого, потому что время от времени разные политики — вице-премьеры, секретарь Совета безопасности — произносили такие речи, что Министерству иностранных дел приходилось срочно давать разъяснения.

Это не значит, что жизнь Примакова была спокойной. Время от времени проносились слухи, что президент может отправить Примакова в отставку. Ходили упорные разговоры о том, что Примакова на посту министра сменит Сергей Владимирович Ястржембский, молодой, динамичный политик с хорошим дипломатическим опытом, который стал заместителем главы администрации президента и пользовался определенным влиянием на Ельцина.

В октябре 1997 года я приехал к Сергею Ястржембскому в Кремль, чтобы прямо спросить его, насколько верны эти предположения. Он слухи о своем скором назначении опроверг искренне и сказал, что «Евгения Максимовича надо успокоить». Судя по болезненной реакции самого Примакова на эти слухи, сам министр понимал, что непредсказуемый президент способен на всякое.

Министру иностранных дел Примакову удалось то, что было не под силу его предшественникам, даже таким влиятельным, как Громыко и Шеварднадзе: он отвоевал для себя все высотное здание на Смоленской площади. Никогда еще этот дом, построенный в 1952 году, не принадлежал целиком МИД. Наследников некогда могущественного Министерства внешней торговли выселили, а в здании начался долгожданный ремонт. Сначала поудобнее расселись заместители министра — мидовские кабинеты очень скромные, в других ведомствах начальство сидит куда просторнее. Теперь заместителям министра выделили комнаты отдыха — они там, естественно, не отдыхают, а принимают иностранных послов. Потом взялись ремонтировать целые этажи, и рядовым сотрудникам тоже стало немного комфортнее.

Кроме того, сотрудники министерства вновь стали получать квартиры, и, как гордо сказал Евгений Максимович, обеды в мидовской столовой подешевели. Второй приятный сюрприз Примакова — повышение пенсий. До его появления пенсия даже посла — генеральская должность! — была мизерной. Было решено, что пенсия кадрового дипломата составит около 80 процентов всего его денежного содержания на последней должности.

— Не кисло, — радостно прокомментировал это решение один из членов коллегии министерства. — Служить можно.

Примаков завоевывал сердца подчиненных тем же способом, каким ему уже удалось расположить к себе сотрудников Службы внешней разведки: улучшая условия их жизни и работы. В первый же год работы Примакова в министерство пошла молодежь.

В мае 1998 года в Министерство иностранных дел приехал сам президент Ельцин — это редкое событие в жизни МИД. Он прочитал доклад, написанный для него в самом министерстве, и особо отметил роль Примакова.

— Наша дипломатия обретает новое дыхание, становится активнее, проявляет все больше принципиальности и умения добиваться поставленных целей, — говорил президент. — Внешняя политика России сейчас имеет большой авторитет в мире, и с ней считаются. Со своей стороны могу гарантировать: сделаем все, чтобы помочь вам закрепить и усилить высокопрофессиональный коллектив МИД.

Борис Ельцин повторил, что мир должен быть многополярным, призвал оценить важность нестандартной президентской дипломатии без галстуков и обещал, что Россия не ляжет под Соединенные Штаты. Эта эротическая формула российско-американских отношений была, пожалуй, самой яркой в речи президента. Ельцин вручил орден самому Примакову и еще нескольким дипломатам. Помимо коробочек с орденами он привез в МИД нечто более весомое. Он дал поручение управляющему делами президента заняться социальными проблемами сотрудников министерства, министру обороны — не призывать в армию молодых дипломатов. Ельцин согласился с просьбой Примакова платить дипломатам надбавки за сохранение государственной тайны.

Кроме того, Ельцин подписал указ о введении почетного звания «заслуженный работник дипломатической службы Российской Федерации». Эта награда вручается ветеранам, послам, прослужившим всю жизнь в Министерстве иностранных дел.

НЕПЬЮЩИЙ ПОСОЛ ПЛОХО СЛУЖИТ РОДИНЕ

Вершина дипломатической карьеры — должность посла. В министерстве трудится сто пятьдесят дипломатов в ранге посла. Но и это место не так привлекательно, как прежде.

— С трудом подбираем послов, — несколько лет назад жаловался мне один из руководителей Министерства иностранных дел. — А подыскать посла в такую страну, как Бирма или Непал, совсем трудно. Тот, кто по своим знаниям, опыту и способностям может стать послом, находит более привлекательное и высокооплачиваемое место в сфере бизнеса или в международных организациях.

Я просмотрел списки послов, назначенных в те годы. Основная масса послов — кадровые дипломаты. Практически не оказалось людей со стороны, политиков, пожелавших стать дипломатами. Поехал было послом в Ватикан бывший пресс-секретарь президента Вячеслав Костиков, но у него дипломатическая карьера не заладилась. Закончив Высшие дипломатические курсы, бывший глава Чечни Доку Завгаев уехал послом в Танзанию. Понятно, что его просто надо было убрать подальше от его горячих соотечественников. Отправился представителем в Европейский союз бывший главный законодатель Татарии и первый заместитель председателя Совета Федерации Василий Лихачев. Представителем в ЮНЕСКО уехал бывший министр культуры Евгений Сидоров, но это не совсем дипломатическая должность, так что Сидоров, известный литературный критик, был вполне на месте. Послом в Данию ненадолго отправился Николай Бордюжа, бывший секретарь Совета безопасности и руководитель президентской администрации.

В крупных странах послы — только карьерные дипломаты. Несколько лет послом во Франции был академик Юрий Рыжов, добрый знакомый Бориса Ельцина по межрегиональной депутатской группе, но и Рыжова заменил кадровый дипломат.

Те, кто работает на Смоленской площади, убежденно говорили, что не хотят ехать в длительную загранкомандировку:

— В Москве интереснее, здесь жизнь кипит.

Но если побеседовать с послами по душам, то они честно признавались:

— Если не быть министром или его заместителем, то лучше всего стать послом.

А один посол — Виталий Иванович Чуркин — даже сказал мне, что послом быть много лучше, чем заместителем министра. Чуркин сам был заместителем министра, так что знает, о чем говорит.

Прелести посольской жизни понять со стороны нельзя. Не послужишь — не узнаешь. Это самостоятельная, заметная и приятная работа, удовлетворяющая властную натуру. Оклад посла исчисляется исходя из стоимости потребительской корзины в стране пребывания. У посла есть смета на проведение приемов, обедов и ужинов, на поездки по стране. Но это не только его деньги. Старшие дипломаты тоже устраивают коктейли и ужины, которые оплачиваются из этой сметы. Все счета отправляются в МИД, на места выезжают ревизоры из центрального аппарата, которые выясняют судьбу каждой копейки.

Раз в два года дипломату выдают так называемые экипировочные — деньги на приобретение темного вечернего костюма, незаменимого в дипломатической службе. Как выразился Примаков, это рабочая одежда. Послу готовит повар или буфетчик — в зависимости от штатного расписания. Послу нанимают горничную — кого-нибудь из жен технических работников посольства. Посла возит самый опытный водитель посольства. Самим садиться за руль послам не рекомендуют. Случись на дороге неприятное происшествие, пусть полиция занимается водителем, а не послом. Если посол, не дай бог, кого-то собьет на дороге, пострадает престиж государства, а его самого придется отзывать. Так и произошло с очень перспективным послом в одной из стран СНГ…

Кроме того, послу надо дать возможность на приемах и обедах, а они случаются чуть ли не ежедневно, что-то выпить. Если посол начнет отстранять протянутый ему бокал, карьера у него не заладится. Непьющий посол хорошие контакты не установит, так что непьющий посол плохо служит Отечеству.

В принципе послу положена резиденция — домик с садом или парком, но не в каждой стране это есть. Скажем, в Англии посол довольствуется большой, во весь этаж, квартирой в посольском здании. Отсутствие резиденции — большой минус, не с точки зрения комфорта посла, а по соображениям политическим. Премьер-министр или президент страны пребывания не может часто приезжать в иностранное посольство. Тут существует жесткий регламент. А вот неофициально посетить резиденцию посла — дело другое. Такие контакты не возбраняются. А дипломатическая служба и состоит в основном в поддержании контактов, официальных и неофициальных. И тут все зависит от личности посла.

При Примакове от послов стали требовать короткие, сжатые телеграммы, но такие, какие можно было бы посылать на самый верх — то есть показывать президенту. Все телеграммы посла адресованы просто и коротко — в центр. После расшифровки они поступают в секретариат министра, где решают, кому телеграммы показывать: самые важные доводятся до сведения министра, правительства и президента. Кроме того, посол отправляет в Москву то, что называется почтовой информацией, — то есть письма, тоже, разумеется, секретные. Тут уже посол сам решает, кому их адресовать.

Обращение через голову министра непосредственно к президенту — большая редкость. Дисциплина и чинопочитание — одно из отличительных качеств дипломата. Впрочем, однажды Анатолий Адамишин, который был послом в Англии, направил напрямую президенту Ельцину записку с предложением провести в Министерстве иностранных дел радикальные реформы. Ельцин вызвал Адамишина из Лондона и разговаривал с ним. Практических последствий беседа не имела. Но через некоторое время Анатолий Адамишин стал министром по сотрудничеству со странами СНГ, правда, по не зависящим от него причинам пробыл на этом посту не долго.

Примаков на всех совещаниях говорил: от посла ждут, что он станет не только информировать центр о происходящем в стране, но и принимать самостоятельные решения. Послу виднее — он находится на месте, встречается с людьми, на него работает аппарат посольства. Впрочем, у некоторых послов возникали проблемы со связью. В новых посольствах не было шифровальных систем. Установка такого оборудования — дорогое и сложное дело. Первый посол в Литве Николай Обертышев рассказывал мне, как он поначалу вынужден был ездить на машине из Вильнюса в Калининград, когда ему надо было отправить шифровку в Москву или получить присланные на его имя телеграммы.

У послов в небольших государствах Африки были такие же проблемы — они раз в неделю ездили в соседнюю страну, где у коллеги-посла есть шифровальная служба, читали поступившие указания и отписывались за неделю. Телеграммы пишутся от руки в специальном шифровальном блокноте с нумерованными страницами и передаются шифровальщику — самому секретному человеку в посольстве. Шифровальщик с семьей постоянно живет на территории посольства. Выходить в город в одиночку ему категорически запрещено. Завербовать шифровальщика — мечта любой разведки. Иногда это удается. Служба у шифровальщика тоскливая, денег платят мало. Дипломаты получают удовольствие от зарубежной жизни, а он нет.

Как и в армии, в дипломатической службе есть ранги и должности. Есть табель о рангах, стимулирующая стремление неудержимо двигаться вверх.

— Когда мне присвоили первое дипломатическое звание, начальник сказал торжественно: «Ты сделал первый шаг в своей карьере и помни, что последний должен быть на Новокунцевском кладбище», — вспоминает один из послов.

Плох тот дипломат, который не мечтает стать послом. Будущий посол начинает службу референтом или переводчиком. Первая зарубежная командировка — чаще всего не в посольство, а в консульство. Выдача виз и выслушивание жалоб — удручающе скучная работа. Но талантливого молодого человека со временем дипломатия вознаградит потрясающе интересной работой.

В советские времена, чтобы получить первое дипломатическое звание, надо было проработать от двух до четырех лет. Теперь в надежде поощрить молодежь присваивают первый ранг — атташе — значительно быстрее. Но лестница, ведущая вверх, короче не стала: атташе, третий секретарь, второй секретарь второго класса, второй секретарь первого класса, первый секретарь второго класса, первый секретарь первого класса, советник второго класса, советник первого класса, чрезвычайный и полномочный посланник второго класса, чрезвычайный и полномочный посланник первого класса и, наконец, вершина — чрезвычайный и полномочный посол…

Ранги от атташе до советника присваиваются приказом министра. Посланниками и послами дипломатов делает президент. Это уже генеральские звания. Очередные ранги присваиваются два раза в год — весной и осенью. Раньше это старались приурочить к 1 мая и 7 ноября, чтобы порадовать перед праздником.

Дипломатический ранг не только приятен, но и полезен. Дипломату полагается 25-процентная прибавка к окладу за ранг. А еще платят надбавки за выслугу лет, за знание иностранных языков и за работу с секретными материалами. Если дипломат работает без проколов и начальство им довольно, то каждые два года его будут повышать, пока он не станет первым секретарем. Тут совершается переход в старшие дипломаты, и процесс присвоения рангов замедляется: только каждые три года можно ожидать вожделенного повышения. Присвоение очередного ранга сулит и продвижение по службе.

Старший дипломат — это уже фигура. На младших дипломатов старшие смотрят покровительственно, общаются больше между собой. В посольстве старшему дипломату дадут отдельный кабинет, выделят машину. Младшие дипломаты делят одну машину на нескольких человек, ездят по очереди. Только разведчикам — даже самым молодым — обязательно полагается своя машина. Так их контрразведка и вычисляет.

Меньшая часть дипломатов всю жизнь занимаются одним регионом. Чаще всего это знатоки редких восточных языков. Например, покойный Виктор Посувалюк, знаток арабского языка и арабской культуры, всегда занимался Арабским Востоком. Заместитель министра Александр Авдеев, рафинированный интеллигент, ведал исключительно европейскими делами, он знает французский, итальянский, английский и болгарский языки, был послом в Люксембурге, Болгарии и Франции. Игорь Рогачев, китаист, всю жизнь провел на китайском направлении. Александр Панов, японист, занимался только Дальним Востоком — Японией, Кореей, Китаем. Георгий Мамедов, американист, ведал отношениями с Соединенными Штатами. Но это скорее редкость. Теперь дипломата все чаще перебрасывают с направления на направление.

Послы часто пытаются не отпускать в Москву умелого, опытного сотрудника, чей срок командировки истек. Это по-человечески понятно: кому же охота расставаться с ценным работником. Но, как правило, департамент кадров одерживает в этой борьбе победу: выслужившего срок заменяют. Принцип ротации должен действовать неукоснительно, считал Примаков, хотя со стороны это кажется нелепым: зачем убирать из страны специалиста, блестяще знающего язык, и заменять его человеком, у которого таких достоинств нет? Но Примаков исходил из того, что дипломат должен менять должности и страны, приобретая кругозор и знания.

Это одна из важных перемен в кадровой политике Министерства иностранных дел. Раньше упор делался на подготовку страноведов.

И специалист по Корее всю жизнь проводил в Пхеньяне, а изучивший не менее трудный венгерский язык — в Будапеште. Примаков считал, что дипломат должен обладать широким кругозором. Синолог, то есть специалист по Китаю, со временем поедет в Вашингтон, а профессиональный африканист получит назначение в какую-нибудь европейскую страну.

Примаков обосновывал свою позицию так:

— Надо вообще отказаться от практики, когда один человек проводит командировки только в одной стране. Он приезжает во Францию первый раз, потом он пребывает в центральном аппарате, потом он снова едет во Францию, и так до пенсии. Нужна ротация.

Старшие дипломаты должны меняться каждые четыре года, младшие дипломаты — каждые три. Послам срок пребывания в должности не ограничен, но им не дают засиживаться, потому что на Смоленской площади другие ждут своей очереди. План замены дипломатов готовится заранее и рассылается по всем подразделениям МИД. Там сказано, например, что в следующем году в таком-то посольстве планируется замена советника и двух первых секретарей.

Любой дипломат имеет право подать заявление в управление кадров и участвовать в конкурсе на замещение должности, которая станет вакантной. Список заявок будет переслан и в посольство. Послы всегда просят прислать им того или иного работника. Раньше просьбами посла пренебрегали — кадровая служба считала, что она лучше знает, кто и где должен работать. По новому положению о посольстве мнение посла учитывается при назначении на старшие дипломатические должности — советник и выше.

Конкурс проводит комиссия под руководством заместителя министра. Кандидатов приглашают на собеседование. Решение комиссии оглашается, и выигравший конкурс дипломат спокойно работает, зная, что через год он отправится в такое-то посольство.

Можно получить назначение послом в небольшую страну, но не иметь ранга посла, а быть всего лишь чрезвычайным и полномочным посланником второго класса. А можно иметь ранг посла, но работать на скромной должности в центральном аппарате МИД. Процедура назначения на должность посла занимает немалое время. Сначала принимает решение коллегия министерства. Она представляет кандидатов на посольские места администрации президента и комитетам по международным делам Государственной думы и Совета Федерации.

Парламентарии имеют совещательный голос. При должной подготовке, как правило, парламентарии соглашаются с представленными кандидатурами. Было два-три случая, когда парламентарии высказывались против, но через некоторое время министерство вновь предлагало эти кандидатуры, и на сей раз депутаты меняли гнев на милость. Если ни депутаты, ни администрация, то есть помощник президента по иностранным делам (несколько лет им был Дмитрий Рюриков, потом его сменил Сергей Приходько, который остался и при Путине, и при Медведеве), не возражают, то вопрос, как говорят бюрократы, докладывается президенту. Я знаю только один случай, когда Ельцин не подписал указ. Примаков предложил назначить послом во Францию своего заместителя Николая Афанасьевского. Но Ельцин попросил отложить это назначение со словами: пусть академик Юрий Рыжов еще поработает в Париже. Примаков настаивать не стал — с личными желаниями президента не спорят. Николай Афанасьевский уехал послом в Париж через год, когда Примаков уже стал премьер-министром.

Обычно если президент не против, то запрашивается агреман, то есть соответствующую страну конфиденциально спрашивают, не будет ли она против, если этого дипломата назначат послом? И лишь когда поступает агреман, подписывается указ о назначении такого-то послом. Выдача агремана — дело интимное, государство имеет право отказать, не объясняя причин. В советские времена такое случалось — по политическим соображениям. Теперь отказ принять посла — дело крайне редкое, да никто и не пытается отправить послом человека, которого заведомо не любят в стране пребывания.

Звание посла получить тоже непросто. Обычно к нему приходят после двух десятков лет дипломатической службы, став директором департамента или его заместителем. Коллегия МИД принимает решение о присвоении ранга посла и отправляет представление в администрацию президента. Документы изучаются в аппарате помощника по международным делам и поступают на подпись президенту. Можно стать послом по должности — это положено заместителям министра и самому министру.

Евгений Примаков получил ранг посла через полгода после назначения министром. Работая в разведке, он отказался от генеральских погон. Это, кстати, в разведке оценили. Профессионалы себе каждую звездочку годами добывают, а тут сразу генеральские погоны. Погоны в его положении — детская шалость, от которой, впрочем, другие не отказывались.

ИНОГДА МОЖНО ПОДОЖДАТЬ ДО УТРА

Дипломаты быстро оценили Примакова. А ведь надо иметь в виду, что это спаянное братство, каста, клан, закрытый для людей со стороны. Эта кастовость формируется еще в Институте международных отношений. Карьерные дипломаты гордятся своим профессионализмом и не любят чужаков и политических выдвиженцев. Они и к самому министру иностранных дел отнесутся снисходительно, коли сочтут его человеком, который никогда бы не получил этот пост, если бы пытался сделать обычную дипломатическую карьеру. Но Примакова они приняли и были ему благодарны.

Самому Примакову переход в министерство дался нелегко. Работа в разведке была, как ни странно, более спокойной. Министр же постоянно был на колесах. Что самое печальное для министра — свободное время отсутствует, даже когда формально оно имеется, то есть в воскресенье, в праздничные дни. Даже если министр уехал на дачу, все равно раздается один телефонный звонок за другим, потому что в мире вспыхивают конфликты и нужно личное участие министра в их разрешении.

Я расспрашивал помощников министра:

— Какой градус конфликта нужен, чтобы министру позвонили домой ночью или в воскресенье?

— Как только конфликт разгорается, министр уже в курсе. Министр должен знать, сразу определить, какие действия предпринять, чтобы пригасить конфликт в самом начале, либо — если дело зашло далеко — как ликвидировать его последствия.

Даже ночью работает дежурная бригада, которая, изучая поступающие телеграммы, должна принять решение: будить министра или нет? Хотя, конечно, не всегда следует поднимать министра среди ночи, иногда можно подождать и до утра. А бывают такие серьезные кризисы, когда постоянно происходили какие-то события и министру лично докладывали все самое срочное. А остальное докладывают, как только министр рано утром появляется на работе.

— Я представляю себе толстенную пачку телеграмм, которые поступают отовсюду. Прочитать ее министр не в силах. Этот поток необходимо фильтровать. Кто это делает? Кто решает, что нужно доложить министру, а что передать заместителям, иначе он с ума сойдет от потока информации?

— Есть секретариат министра, который занимается тем, что докладывает поступающие документы. Работники секретариата и определяют степень срочности. Формальных критериев нет, это на интуитивном уровне решается. Надо проработать в МИД достаточное время, чтобы понять, какие документы требуют немедленного доклада, а какие могут подождать.

Когда работаешь первый год в министерстве, это просто невозможно определить, надо самому прочувствовать. Надо, кроме всего прочего, знать людей: кто передал это сообщение? Откуда оно пришло? В секретариате министра работают люди, которые потом сами станут послами. Помощниками министра были будущие министры — Александр Бессмертных и Игорь Иванов. А уж из заместителей министра и не счесть, сколько прошло через это горнило. В пачку материалов для министра входят и сообщения информационных агентств.

Когда начинается кризис, в подразделении, которое этим занимается, смотрят программы Си-эн-эн, слушают радио. Полагаться только на шифротелеграммы невозможно. Они опаздывают.

Рабочим инструментом становится телефонная трубка, которая требует быстрой реакции и немедленных решений. Все кризисные ситуации последнего времени разрешались путем телефонных разговоров с коллегами-министрами, которые вовлечены в урегулирование кризиса. Дипломатия и внешняя политика очень персонифицируются. Раньше инструментами дипломатии были длинные телеграммы, ноты и памятные записки, в которых выверялась каждая буква. Затем их пересылали в посольство, там переводили на местный язык, печатали на хорошей бумаге, и тогда посол звонил в министерство и просил его срочно принять. Это слишком долго и сложно. Теперь министр снимает трубку и решает проблему в двадцатиминутном телефонном разговоре. Работать стало проще, но министру труднее.

— Министр беседует с коллегами-министрами по обычному телефону?

— Нет, есть специальная связь, которая позволяет разговаривать с министрами основных стран конфиденциально, не боясь быть подслушанным.

— Как это выглядит? Примаков сам накручивал номер американского Государственного секретаря Мадлен Олбрайт?

— Нет, для этого есть помощники. Например, поступил сигнал, что министр иностранных дел Германии хочет поговорить с Примаковым. Но Евгения Максимовича в данное время нет в кабинете. Мы отвечаем, что связаться можно будет через час. Немцы согласны, и ровно в назначенное время министры снимают трубки.

— Они разговаривают через переводчиков?

— Можно и через переводчиков, если нет уверенности в языке. Переводчики с обеих сторон тоже держат трубки. Это технически сложная процедура.

— Какое впечатление Примаков произвел на аппарат министерства?

— Когда докладываешь, он спрашивает: «А что вы предлагаете?» Это не значит, что он обязательно примет твое предложение, но для него важно, что думает специалист, эксперт.

Что было характерно для его дипломатического стиля? По словам помощников, Примаков редко завышал свои требования, как это часто делают дипломаты, чтобы потом уступить и взамен потребовать уступки от партнера. Если Примаков считал, что его аргументация точна и справедлива, то он отстаивал это решение. Но он не страдал косностью. Если партнер выдвигал аргументы, которые казались ему убедительными, и он их принимал, то он мог внести коррективы в собственную позицию.

Еще помощники Примакова с восхищением рассказывали, что министр читал все памятки, которые ему готовили к переговорам, и возвращал их с серьезной правкой на переработку. Примаков работал над каждым документом, который ему давали. Когда ему приносят документ, он начинает его править. Он никогда в раздражении не бросит помощникам непонравившуюся бумагу: переделайте! Нет, он перечеркнет текст и начнет писать сам. Однажды, когда он уже взялся за ручку, помощники поспешили его остановить:

— Евгений Максимович, не правьте! Этот документ уже передан в печать.

Примаков с видимым неудовольствием отложил ручку. Не менее внимательно он выслушивал доклады своих экспертов и очень многое запоминал. Жизненный опыт, академический склад ума и просто сильный интеллект позволяли ему четко выстраивать в уме план беседы. А когда выстроена логическая цепочка, вовсе не обязательно заглядывать в шпаргалки, подготовленные к переговорам. Он, естественно, держал все материалы перед собой, хотя в принципе цифры, факты и даты министрам можно и не запоминать. Примаков прожил большую жизнь и хорошо знает, как надо убеждать людей.

Евгений Максимович заботливо относился к своим работникам, готов был выручать их из беды, но предпочитал людей сильных, самостоятельных и способных постоять за себя. Начальник одного из департаментов МИД рассказывал, что, когда его повышали в должности, последовал вызов к Примакову. Министр сидел за столом мрачный. Рядом расположился его главный помощник Роберт Маркарян, не менее мрачный. Примаков, глядя в бумаги, стал говорить:

— Мы хотим назначить вас… Это ответственная должность. Будет трудно. Как вы считаете, справитесь?

Кандидат на ответственную должность бодро ответил:

— Если бы я не считал, что смогу справиться, я бы не согласился занять этот пост.

— Хорошо, — сказал Примаков. — Вы назначены.

Потом начальнику департамента передали, что Примакову ответ понравился. Почему министр был мрачным? Проверял новичка, хотел посмотреть, способен ли он держать удар.

К Евгению Максимовичу сотрудники ходили на доклад с некоторой опаской. Не потому, что боялись разноса или дурного настроения. Зная его опыт, его знания, его интеллект, они понимали, что разговаривают с очень компетентным человеком, и боялись опростоволоситься.

Примаков вообще не распекал. Он огорчался, если выяснялось, что дело не сделано:

— Как же так? Ведь очевидно, что надо было сделать…

Если он кому-то пообещал, то обязательно делает. Поэтому огорчался, когда его поручения не исполнялись. Он по-человечески расстраивался. И он все помнил. У него отличная память. Особенно хорошо помнил поручения, которые давал. И мог неожиданно через пару недель спросить: а как то поручение, которое я вам дал? Причем он помнил даже второстепенные поручения, которые вовсе не имеют судьбоносного значения…

ДЕВЯТЫЙ ХОЗЯИН

В сравнительно небольшом, вытянутом, как пенал, кабинете на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади Примаков был девятым хозяином. Общего между сменявшими друг друга министрами было не много, но обстановка в кабинете почти не менялась. Возможно, из скромности, возможно, из суеверия — только ремонт затеешь, тут тебя и уволят — министры на внутренние перестановки в кабинете не решаются. Мебель скучная, канцелярская, большой стол, крытый зеленым сукном, сбоку — приставка с традиционным набором телефонов: внутриминистерские, обычные городские, два аппарата правительственной связи — АТС-2 (для разговора с чиновниками средней руки) и более важная АТС-1 (это уже для министров и некоторых заместителей), массивный аппарат междугородной ВЧ-связи (можно поговорить с губернаторами, командующими военными округами, начальниками местных управлений Федеральной службы безопасности и послами в бывших социалистических странах) и, наконец, признак принадлежности к узкому кругу высших государственных чиновников — аппарат, на котором две буквы «СК», спецкоммутатор.

За столом дверь в комнату отдыха, откуда и появился Примаков, когда я к нему пришел. Я спросил его:

— Вот вы оказались в кабинете министра иностранных дел, сели в это кресло и сказали себе: ну, теперь я наконец сделаю то, что давно хотел осуществить…

Примаков покачал головой:

— У меня не было такого чувства. Я не стремился стать министром, чтобы что-то такое осуществить. Может, это черта моего характера. Я работал до этого и в «Правде», и на радио, потом был в Академии наук, руководил двумя крупными институтами, и в Верховном Совете, и, где бы я ни был, мне везде казалось, что я работаю на очень важном участке. Ну и в разведке, конечно. Так что это не было целью всей жизни — стать министром иностранных дел. Но я пришел сюда не как новичок. У меня был опыт, и я стал работать без раскачки.

— Чего бы вам хотелось добиться на посту министра? Может быть, это нечто недостижимое, тогда о чем вы мечтаете?

— Нет, все достижимо. Я считаю, что задачи, которые мы решаем, вполне посильны. Задачи ставит президент, решаем мы вместе с коллегами. У нас очень дружная команда работает во главе министерства. Мы все единомышленники. Мы хотим облегчить стране решение всех внутренних проблем, а это можно сделать только одним путем — сохраняя Россию в качестве великой державы одним из главных игроков на международной арене. Мы стремимся к этому, и кое в чем нам это удается.

Вот вам пример, говорил Примаков, разве не радостно, что в то время, когда мы вынуждены просить различные кредиты, с нами считаются в международных делах и от нас очень многое зависит? И все понимают, что нами пренебрегать нельзя. Разве этот контраст не важен для страны, для того, чтобы наши люди сознавали себя гражданами великой державы? Так что кое-чего можем добиться.

— Какие главные направления во внешней политике вы считаете для себя главными?

— Я бы не формализовал цели, — отвечал Примаков. — Философия внешней политики для России состоит в том, чтобы защищать национально-государственные интересы государства, но при этом сделать все, чтобы не сползать к конфронтации. Кончилась холодная война, и кто-то думает, что мы проиграли. Я так не думаю. Демократическая Россия холодной войны не проигрывала. Поэтому мы не можем себе позволить быть ведомыми в международных отношениях, идти за единственной сверхдержавой и любой ценой добиваться принятия в цивилизованный мир. Отнюдь нет. Я считаю это неправильным.

Безусловно, нам нужно выправить отношения с бывшими противниками по холодной войне, переведя эти отношения в разряд партнерских. У нас огромное поле совпадающих интересов. Есть новые опасности, против которых мы должны бороться вместе. Все это так. Но давайте поговорим о цене! Если мне скажут: вы должны вопреки вашим интересам, вашему видению ситуации, вопреки общественному мнению вашей страны повторять то, что предлагает НАТО, я на это не пойду. Вопреки всему я действовать не могу.

— Евгений Максимович, общественное мнение имеет для вас значение при формировании внешней политики?

— Мы конечно же учитываем, не можем не учитывать общественное мнение в определении внешней политики, — сказал тогда Примаков. — Я поддерживаю контакты с руководителями парламентских фракций, я выступаю перед фракциями, комитетами Думы. Мы не можем проводить линию, которая противоречит общественному мнению.

ОН НЕ ЛЮБИТ АМЕРИКУ?

Назначение Примакова на пост министра иностранных дел было неприятным сюрпризом для западных стран. Там его знали как начальника разведки и как человека, который на глазах всего мира обнимался с иракским лидером Саддамом Хусейном — накануне войны с ним. В Соединенных Штатах эту его поездку восприняли с обидой. А Примакова зачислили в разряд политиков, настроенных антиамерикански. Хотя Примаков летал к Саддаму не по собственной инициативе, а выполняя поручение президента Горбачева. Объятия в арабском мире носят ритуальный характер. Обниматься могут и злейшие враги, если они встречаются на публике.

Уклониться от объятий Примаков не мог и не хотел, потому что расчет и строился на том, что иракский лидер прислушается к человеку, которого он знает, и выведет войска из Кувейта и военная операция не понадобится. Саддам Хусейн доводы Примакова отверг и сам себя наказал: Ирак потерпел оглушительное военное поражение. Но кадры, запечатлевшие дружескую встречу Саддама и Примакова, запомнились.

На Западе назначение Примакова даже сравнивалось с приходом на пост генерального секретаря Юрия Андропова, не только по сходству биографий — Примаков тоже пришел из спецслужбы, — а потому, что предполагали в нем готовность так же жестко и безжалостно служить российскому империализму. Американцы писали и говорили, что Примаков — сторонник восстановления единого Советского Союза и попытается восстановить контроль Москвы над ближним зарубежьем. В ущерб отношениям с Западом он постарается оживить стратегическое партнерство с наиболее опасными режимами в мире — Ираком, Северной Кореей, Ливией и Ираном…

Впрочем, личное знакомство с Примаковым несколько успокоило западных политиков. Тем более что Евгений Максимович пустил в ход все свое обаяние.

Что же в целом изменилось во внешней политике за те два с половиной года, что Примаков был министром? Свою главную задачу Примаков видел в том, чтобы объяснить миру: Россия — великая держава, которая испытывает всего лишь временные трудности, и весьма близоруко пытаться на этом нажиться и не учитывать мнения России. Примаков показал, что не позволит уменьшить вес и влияние России там, где они есть, во-первых, и будет биться за их повсеместное расширение, во-вторых. Примаков заговорил о многополюсном мире. Что он имел в виду? Плохо, когда в мире осталась одна сверхдержава, то есть Соединенные Штаты, и все крутится вокруг нее. Примаков говорил, что мы будем развивать отношения и с Западом, и с Востоком, и с теми, кто нам нравится, и с теми, кто нам не нравится.

Российская дипломатия возобновила сотрудничество со старыми друзьями — Ираком, Ираном, Сербией. Открыто демонстрировала трения и противоречия с Соединенными Штатами — единственной страной, с которой Россия любит себя сравнивать. В Минске Примаков сказал: для России Белоруссия — «особый союзник, особый партнер, особый брат». Примаков поехал в Иран, где заявил, что выступает против наращивания военного присутствия в зоне Персидского залива. А чьи там военные корабли? Американские. Примаков счел нужным побывать на Кубе. Его предшественник Фиделя Кастро избегал принципиально, считая, что экономических интересов на Кубе у России нет, а вести пустые разговоры с Кастро — времени жалко.

Примаков совершил длительные поездки по Ближнему Востоку. Он побывал и в арабских странах, и в Израиле. Но стало заметно возвращение к прежней расстановке фигур на доске: Соединенные Штаты больше поддерживают Израиль, а Россия вновь стала скорее склоняться к старым друзьям в арабском мире, прежде всего симпатизируя Сирии.

Когда Примаков стал министром, на первой же пресс-конференции его спросили: каким образом он намерен исправить ошибки Козырева? Примаков ответил:

— Я не считаю достойным любого политического деятеля давать поспешные публичные оценки своим предшественникам. Это не мой стиль.

О линии Козырева Примаков отозвался весьма иносказательно, когда, выступая в Институте мировой экономики и международных отношений, сказал по поводу примирения с бывшими противниками по холодной войне:

— Нашлись и у нас последователи Мао Цзэдуна, любившего повторять: для того чтобы выпрямить палку, нужно ее перегнуть.

Он хотел сказать, что во время позднего Горбачева и раннего Ельцина происходила безоговорочная сдача позиций, но больше этого не будет.

Американцы считают, что Примаков вообще испытывает глубокое недоверие к Соединенным Штатам. Действительно ли Примаков не любит Соединенные Штаты?

— Он вообще никакой не «анти», — говорил профессор Герман Дилигенский. — Если вспомнить формулу «деидеологизированная внешняя политика», это как раз адекватно его менталитету. Он не имеет каких-то идеологических или региональных пристрастий. И антипатий тем более. Он человек спокойный, взвешенный — и в политике тоже. Думаю, что сантиментов там вообще мало.

На эту тему я несколько лет назад разговаривал еще с одним человеком, который прекрасно знает Примакова и почти всю жизнь занимается Соединенными Штатами. Это Станислав Кондрашов. Он был корреспондентом «Известий» в Америке. Так нет ли у Примакова некоего антизападного комплекса?

— Нет, — сразу ответил Кондрашов. — Комплекс — это нечто неосознанное. А Примаков руководствуется вполне осознанными мотивами. Когда он работал в Египте, он имел возможность анализировать политику Запада на Ближнем Востоке. Он оттуда вынес убеждение, что Запад не является таким уж чистеньким. У Запада есть свои интересы, которые он преследует разными методами, не всегда симпатичными, и это дает основания для очень критической оценки политики Запада.

— Америка ему не нравится. Неужели политические лидеры Востока, такие как Саддам Хусейн, ему более симпатичны?

— Чем определяется отношение к той же Америке международника-государственника? — вопросом на вопрос ответил Кондрашов. — Тем, как Соединенные Штаты ведут себя в отношении нашей страны. Американцы считают, что то, что хорошо для Америки, хорошо и для всего мира. Ради собственных национальных интересов они готовы ущемить национальные интересы другой страны. Это не может нравиться. Но ведь для Примакова выбор так не стоит — склониться туда или сюда. Для него все определяется каждым конкретным случаем. Саддам Хусейн не может быть объектом любви Примакова. Он персонаж, с которым надо делать дипломатию. Причем таким образом, чтобы интересы своей страны были защищены. Он не готов заранее, автоматически всякий раз разделять американскую линию. Может быть, он в ближневосточных лидерах видит больший уровень рациональности, чем другие. Не так страшен черт, как его малюют. Хотя он хорошо знает этого черта и знает, что он не ангел.

— Вы не находите, что в Примакове доля скептически-критического отношения к американцам больше, поскольку он провел несколько лет на Ближнем Востоке, где сильно не любят американцев?

— Примаков американцам менее симпатичен, чем Козырев. Но Козырев был слишком проамерикански настроен. Он американцев развратил. На его фоне Примакову было строить отношения затруднительно, хотя он их построил…

Значительную часть жизни Примаков провел занимаясь Ближним Востоком. Многие советские арабисты переняли от своих арабских друзей ненависть к Соединенным Штатам, Западу, Израилю, евреям, либералам, демократам. Примакова в этом обвинять нелепо. Так уж получилось, что на Ближнем Востоке у него много связей. Он знает этих людей, понимает, как с ними разговаривать. Другое дело, что той антипатии, которую Саддам Хусейн у многих вызывал, Примаков не испытывал…

ОДИН НА ОДИН С «ЖЕЛЕЗНОЙ ЛЕДИ»

Как дипломат и руководитель внешнеполитического ведомства, Примаков искал золотую середину между великодержавными, ностальгическими тенденциями и тем, что начал делать еще Горбачев. Примаков не сторонник отчуждения от Запада. Или, точнее, ему нужно такое отчуждение, которое диктуется понятиями национального престижа, как он его понимает. Но процветание, удачливость, напор Соединенных Штатов вызывали у него неосознанное раздражение. Ему бы хотелось, чтобы, когда он садился за стол переговоров, за ним стояла такая же экономическая и военная мощь.

Соединенные Штаты были, есть и будут главным партнером России. Это объективная реальность. Начиная с Громыко все наши министры иностранных дел это понимали. Но иметь дело с американцами непросто. Бывший министр иностранных дел Александр Бессмертных как-то сказал:

— У нас с американцами разговаривать толком почти никто не умеет.

Первая встреча Примакова с американскими дипломатами была организована не в Москве и не в Вашингтоне, а в Хельсинки, на нейтральной, так сказать, территории. Познакомиться с Примаковым прилетел тогдашний Государственный секретарь Соединенных Штатов Уоррен Кристофер. Во время первой встречи Кристофер и Примаков сформулировали четыре принципа взаимоотношений:

— не готовить друг другу сюрпризы и не ставить друг друга перед свершившимися фактами;

— консультироваться друг с другом;

— находить развязки, где их можно найти в диалоге;

— в том случае, если эти развязки не удается найти, не доводить дело до конфронтации.

Но долго поработать с Кристофером Примакову не удалось. В начале 1997 года Клинтон подобрал Примакову нового партнера — Мадлен Олбрайт. Авторитетная, уверенная в себе и несколько надменная Олбрайт до назначения Государственным секретарем была американским представителем в ООН. Она на восемь лет младше Примакова, родилась в Праге. Ее настоящее имя Мария Яна Корбелова. Она предпочитала называть себя Мадленкой. Ее семья бежала от нацистской оккупации. Войну провели в Лондоне, где она научилась говорить по-английски. Ее отец Йозеф Корбел был советником чехословацкого правительства в эмиграции. После войны он был назначен послом в Югославии, затем представителем в ООН. Когда Мадлен исполнилось десять лет, отец отправил ее учиться в Швейцарию, где она выучила еще и французский. Но через год, в 1948-м, власть в Чехословакии взяли коммунисты. Корбел с семьей попросил политического убежища в Соединенных Штатах.

Олбрайт — дитя холодной войны. Воспоминания о двух бегствах — сначала от нацистов, а затем от коммунистов — никогда ее не покидают. Среди эмигрантов она не единственная, кто добрался до самой вершины. Генри Киссинджер, родившийся в Германии, тоже стал Государственным секретарем. Генерал Джон Шаликашвили, родившийся в Польше, стал председателем комитета начальников штабов американской армии. Но она первая женщина, которая достигла такого поста. Олбрайт однажды сказала:

— Моя жизнь сложилась фантастическим образом. Я приехала в Америку, когда мне было одиннадцать лет, и передо мной раскрылись все возможности. Я и есть зримое выражение американской мечты.

Несколько кокетничая, Мадлен Олбрайт говорила, что достигла успеха не благодаря своим талантам в дипломатической сфере или большому интеллекту:

— Я не так уж умна. Я просто много работаю.

Она феноменально трудолюбивый человек. Когда писала докторскую диссертацию на тему «Советская дипломатическая служба: краткий очерк истории элиты», каждый день вставала в половине пятого утра.

Олбрайт была очень предана президенту Клинтону. Когда в ноябрьский день 1996 года поздно ночью стало известно, что Клинтон во второй раз победил на выборах, она исполнила модную тогда «макарену» прямо в своем офисе в Совете Безопасности ООН.

В ней находили нечто общее с Маргарет Тэтчер. Обе женщины в газетных публикациях фигурировали как «железные леди». Олбрайт, как и Тэтчер, вышла замуж за богатого человека, рано родила двоих детей и затем занялась политической карьерой. Как и Тэтчер, она уверенно чувствует себя в традиционно мужской сфере внешней политики и дипломатии.

Газета «Вашингтон пост» отыскала еврейские корни Олбрайт и сообщила, что трое из ее дедушек и бабушек, ее дядя, тетя и двоюродный брат были убиты нацистами. Олбрайт сказала, что ее родители ей никогда не говорили, что она еврейка. Ее отец скрывал свое еврейское происхождение, боясь, что это повредит его дипломатической карьере. Олбрайт была воспитана католичкой. Выйдя в 1959 году замуж за Джозефа Олбрайта, она перешла в епископальную церковь.

Арабские страны решили, что она займет сторону Израиля. Израиль опасался, что она, напротив, будет, как и Генри Киссинджер, нарочито строга с израильтянами, чтобы доказать свою беспристрастность. На самом деле Олбрайт предана только американским интересам. Коллеги сравнивали ее с бульдогом:

— Она готова буквально разорвать своих оппонентов на кусочки.

Она позволяла себе непарламентские выражения, особенно в адрес кубинцев и Фиделя Кастро, которого от души презирает. Когда вооруженные силы Кубы сбили два гражданских самолета, Олбрайт громогласно заявила, что в Фиделе Кастро нет ничего мужского — она употребила весьма сильное выражение, крайне обидное для мужчин, особенно латиноамериканцев. Это повергло чопорных дипломатов в шок, но Клинтону понравилось. Он хвалил ее за принципиальность во внешней политике. Но Олбрайт не «железная леди». Она скорее «алюминиевая». Это прочный металл, который выдерживает большие перегрузки. Из него делают самолеты, но он достаточно гибкий.

Мадлен Олбрайт знаток живописи, в том числе русского искусства. Она приятна в общении, но сохраняет дистанцию. Она интеллигентный человек, дочь профессора и сама доктор философии — подходящий партнер для академика Примакова…

Я спрашивал тогда Примакова, трудно ли ему ладить с Олбрайт? Как вообще он строил отношения с американцами, которые так неприязненно встретили его назначение?

— С разными по-разному, — ответил Примаков. — С Государственным секретарем Мадлен Олбрайт у меня очень хорошие отношения. Она человек однозначный и поэтому предсказуемый. Самое плохое — это когда не знаешь, что человек завтра скажет и что он сделает завтра. Сегодня он такой, а завтра другой… Бывают такие люди. А Олбрайт нормальный человек. Она борется за интересы Соединенных Штатов, это естественно. Но она понимает важность развития отношений с Россией. У меня с ней тесный контакт. — Примаков показал на батарею телефонных аппаратов на приставном столике. — Я разговариваю с ней по телефону, встречаюсь.

Когда Мадлен Олбрайт бывала в Москве, они беседовали с Примаковым не только в комнате для переговоров, но и за обеденным столом у него дома. Обеды в неформальной обстановке и галантность в отношении женщины-госсекретаря не означали готовности соглашаться с Олбрайт.

Не только назначение Примакова означало изменение курса. С приходом Олбрайт произошла смена акцентов и в американской политике. Прежде Москве был предоставлен как бы льготный режим. Этот период закончился. Реакция российского общества на эти перемены была несколько истерической. Это напоминало мышление человека, который сидит в темном углу и всего боится — и НАТО, и Запада, и черта с дьяволом. И что бы американцы ни сделали, реакция одна — это против нас!

Первый заместитель Олбрайт в Государственном департаменте Строуб Тэлботт, друг Клинтона, бывший журналист, переводчик мемуаров Хрущева и специалист по российским делам, объяснил, как это видится американцам:

— Российская элита считает, что истинная стратегия администрации Клинтона состоит в стремлении ослабить Россию и даже расчленить ее. Существует российская склонность повсюду видеть заговоры. В результате такой подозрительности мы действительно станем меньше сотрудничать и больше соперничать, а нашим интересам отвечает обратное. Российские политики могут стать заложниками концепции, гласящей, что национальным интересам России соответствует практически все, вызывающее у американцев раздражение или создающее проблемы для Соединенных Штатов…

ДВОРЦЫ САДДАМА ХУСЕЙНА

Несколько раз казалось, что споры между Примаковым и американцами выходят за рамки обычной полемики. Происходило это из-за Ирака и сербской провинции Косово. Это две горячие точки, которыми Примакову больше всего пришлось заниматься в роли министра.

Совет Безопасности ООН решил в 1991 году лишить Ирак оружия массового поражения: уничтожить его запасы и средства производства. ООН сформировала международную команду инспекторов, которые должны были перевернуть всю страну, но найти запасы этого оружия и места, где оно производится. С ядерным оружием и ракетными установками было проще всего. Их нашли сравнительно быстро. Но химического и биологического оружия, а также установок для его производства оказалось так много и иракцы их так тщательно скрывали, что работа инспекторов ООН растянулась на годы. С самого начала было решено, что, пока они не закончат работу, санкции с Ирака не снимут.

Пока великие державы выступали единым фронтом, Саддам Хусейн терпел. Когда министром иностранных дел стал Примаков и выяснилось, что между Россией и Соединенными Штатами возникают противоречия, Саддам немедленно этим воспользовался. Он стал заявлять, что инспекторы ООН занимаются шпионажем и их нужно выгнать из страны. Соединенные Штаты и Англия сразу же заговорили, что заставят Саддама подчиниться силой. С их точки зрения, самый убедительный аргумент для Саддама — это воздушный удар по военным целям в Ираке.

Примаков не только не поддержал американцев, но и резко возразил. Он сделал все, чтобы не допустить военного удара по Ираку. Примаков фактически взял на себя обязанности посредника между Ираком и Соединенными Штатами.

Борис Ельцин обратился с личным посланием к Саддаму Хусейну. Тот прислал в Москву своего давнего соратника вице-премьера Тарика Азиза. Тарик Азиз прилично говорил по-английски и выглядел по-профессорски, он представлял Саддама перед внешним миром. Азиз был исключением в окружении Саддама. Он христианин и не принадлежал к правящему в стране клану Тикрит. Возможно, именно поэтому он уцелел в кровавых чистках. Он президенту не соперник. Христианин никогда не станет в Ираке человеком номер один. Саддам не подозревал Тарика Азиза в том, что он попытается его свергнуть. Вероятно, это единственный человек, которому он доверял. Тарик Азиз — глаза и уши Саддама Хусейна. Евгений Примаков говорил, что Азиз высокопоставленный посыльный, а не человек, которому доверено принимать решения. Тем не менее, чтобы подчеркнуть серьезность российского подхода, его принял сам президент Ельцин.

Предложение Примакова состояло в том, что Ирак не мешает инспекторской группе работать, а взамен Россия добивается постепенного снятия санкций. Логика Примакова состояла в том, что иракцев надо не только наказывать, но и поощрять. Ведь большую часть работы инспекторы сделали, значит, можно смягчать санкции против Ирака. Иначе иракцы не видят никакого смысла в сотрудничестве с ООН.

После переговоров с Тариком Азизом Примаков предложил министрам иностранных дел Англии, Франции, Америки и Китая (то есть постоянным членам Совета Безопасности ООН) срочно собраться в Женеве. Государственный секретарь Соединенных Штатов Мадлен Олбрайт поломала все свои планы, чтобы вовремя прибыть в Женеву. Российский план был принят. Примаков показал, что способен урегулировать сложнейший международный кризис.

Но раньше времени снимать санкции Соединенные Штаты и Англия не хотели. Они считали, что Саддам прежде должен выполнить все до единого требования ООН. В январе 1998 года Саддам Хусейн вновь потребовал убрать всех инспекторов ООН. И российская дипломатия опять занялась иракскими делами.

Никто не любил Саддама Хусейна, и в российском Министерстве иностранных дел — неофициально! — всякий сказал бы, что его режим — несчастье для Ирака. Но если американцы считали, что рано или поздно от Саддама Хусейна удастся избавиться, то Примаков и его арабисты были уверены в обратном. Всякое давление на Ирак только укрепляет его позиции, поэтому надо смириться с существованием иракского диктатора…

Переговоры с иракцами продолжались несколько недель. Удалось договориться. Инспекторы вернулись в Ирак. Но в последних числах октября 1998 года все повторилось. На сей раз президент Клинтон, потеряв терпение, был полон решимости наказать Саддама Хусейна. Примаков опять пытался воздействовать на своих иракских друзей. Саддам держался до последнего. Он разрешил инспекторам ООН вернуться только тогда, когда срок американского ультиматума истекал и американские бомбардировщики с крылатыми ракетами на борту уже были в воздухе. Клинтон отдал приказ вернуть их. Но Клинтон предупредил, что в следующий раз он ударит по Ираку без предупреждения. Так и произошло 17 декабря 1998 года, после того как Саддам Хусейн в очередной раз помешал инспекторам ООН работать. Соединенные Штаты и Англия три дня обстреливали Ирак крылатыми ракетами, в налетах участвовала и авиация.

Американцы и англичане пытались уничтожить заводы по производству химического и биологического оружия. Удар был нанесен также по командным пунктам армии, по казармам республиканской гвардии — элитным частям Саддама Хусейна и по его дворцам, на строительство которых ушло, кажется, все богатство страны. После войны в Персидском заливе Саддам построил сорок восемь президентских дворцов на сумму два миллиарда долларов. Это дворцы с водопадами, искусственными озерами, похлеще Версальского дворца. Считалось, что удар по Ираку не имел никакого военного смысла, что Саддам Хусейн этому только рад. Это не так. Это был тяжелейший удар по самолюбию Саддама Хусейна, который с отчаянием видел, как крошится его военная машина и рушатся его любимые дворцы. Россия необыкновенно резко реагировала на удар по Ираку. Президент Ельцин и премьер-министр Примаков не пожалели резких слов, и впервые за многие годы из Вашингтона и Лондона были отозваны российские послы.

ЧТО У РАЗВЕДКИ В КЛЮВЕ?

Примаков пришел в Министерство иностранных дел с лозунгом: надо остановить расширение НАТО. Это Примаков и Служба внешней разведки первыми забили тревогу: Североатлантический блок приближается к границам России! Разведка еще в 1993 году опубликовала открытый доклад «Перспективы расширения НАТО и интересы России». Мнение Примакова резко разошлось с мнением тогдашнего министра иностранных дел Андрея Козырева.

— Президенту внушают, что существует заговор против России, что страна со всех сторон окружена врагами, — жаловался Козырев. — Я пытался сделать так, чтобы ручеек информации, поступающей из МИД, отличался от этого потока, но потерпел поражение.

Андрей Козырев считал, что специальные службы дают президенту искаженную информацию. В Службе внешней разведки с ним не согласны.

— Примаков хотел предупредить Запад и сказать: вот вы хотите расширяться, так учтите, что это не всем нравится, — рассказывала пресс-секретарь Службы внешней разведки Татьяна Самолис. — Я не думаю, что разведка действовала из желания что-то сделать вопреки мнению Министерства иностранных дел. Я сама слышала от Евгения Максимовича много комплиментов в адрес Козырева, когда о нем заходил разговор. И вообще — Примаков не тот человек, который капает на коллег…

Козырев в бытность министром внушал президенту: не надо слишком далеко заходить и возрождать в лице НАТО образ врага, потому что потом все равно придется с НАТО жить и партнерствовать. А разведка говорила о том, что приближение Североатлантического блока к границам опасно для России.

— Разведка выполняла свои обязанности — сообщала то, что думают ее аналитики, — говорила Татьяна Самолис. — Естественно, они могут быть правы или не правы. Президент сам говорил, что у него одиннадцать источников информации. Президент сделал выбор в пользу разведки. Я бы на месте МИД обижалась не на того, чья точка зрения возобладала, а на того, кто ее воспринял. Мне не совсем понятно, почему они обижались на Примакова, а не на президента…

О приеме в НАТО восточноевропейские страны стали просить практически сразу после того, как им удалось выйти из-под опеки Москвы. Президент Билл Клинтон всерьез задумался о расширении НАТО в апреле 1993 года во время открытия в Вашингтоне Музея холокоста. Пока не начались выступления, воспользовавшись минуткой, Вацлав Гавел и Лех Валенса, президенты Чехии и Польши, буквально зажали Клинтона в угол и стали убеждать принять их страны в НАТО.

Прежний президент Джордж Буш-старший не прислушался к их пожеланиям. Билл Клинтон, который всего три месяца находился в Белом доме, был более внимателен к восточноевропейским гостям. Советник президента по национальной безопасности Энтони Лэйк и Государственный секретарь Уоррен Кристофер в принципе против расширения НАТО не возражали. Министерство обороны не хотело тратить на это деньги, а Строуб Тэлботт, главный специалист Государственного департамента по Советскому Союзу, предупреждал, что это разгневает Москву.

После нескольких месяцев размышлений американцы решили осторожно двигаться вперед. В январе 1994 года Клинтон заявил, что в принципе НАТО будет расширяться, но это вопрос будущего. Когда в Брюсселе собрались лидеры стран блока, восточноевропейские государства испытали большое разочарование: были отвергнуты заявки всех, кто мечтал вступить в Североатлантический блок.

Соединенные Штаты не хотели злить Россию. Западная Европа не желала брать на себя обязанность охранять молодые демократии ни от России, ни друг от друга. И тем более выкладывать фантастические деньги на приведение восточноевропейских армий и их вооружений (советского образца) в соответствие с натовскими стандартами.

Польше, Венгрии и Чехии предстояло в ближайшие три года изведать все муки ревности и оскорбленного национального достоинства. Они с горечью убедились в том, что ни для Западной Европы, ни для России, ни тем более для Соединенных Штатов отношения с Восточной Европой не принадлежат к числу приоритетных. Главным партнером Запада оставалась Россия, и Запад понимал, как важно показать русским, что никто не пытается их изолировать.

От имени Бориса Ельцина лидерам некоторых стран Запада было направлено секретное письмо с протестом против расширения НАТО. В разговорах за закрытыми дверьми российские дипломаты говорили западным партнерам, что расширение Североатлантического блока приведет к усилению антидемократических сил внутри России. До поры до времени это действовало. Американские политики соглашались с тем, что от России военная угроза не исходит, что восточноевропейские государства нуждаются не в модернизации армии, а в развитии экономики. И стремиться им нужно не в НАТО, а уж скорее в Европейское сообщество.

Но все еще только начиналось. В Соединенных Штатах живет двадцать один миллион выходцев из Восточной Европы. Они стали бомбардировать Белый дом телеграммами с требованием впустить Польшу, Чехию, Венгрию в НАТО. Это серьезная сила, когда речь идет о выборах. А как раз приближались президентские выборы. Когда Клинтон баллотировался в первый раз, он говорил, что внешняя политика его не интересует, он займется улучшением жизни американцев. На вторых выборах он уже охотно рассуждал о своих достижениях в мировых делах. Ему нужен был громкий предвыборный лозунг. В Белом доме его придумали:

— Рейган разрушил Берлинскую стену, Буш объединил Германию, а Клинтон объединит Европу.

ЗОЛУШКА НА БАЛУ

Главное состояло не в предвыборной стратегии Клинтона. Принято говорить, что НАТО расширяется. Но правда жизни состояла в том, что это восточноевропейские страны буквально ломились в НАТО. Они требовали, чтобы их приняли. Ни у американцев, ни у европейцев не было оснований говорить им «нет».

В штаб-квартире НАТО в Брюсселе можно встретить представителей трех основных профессий: дипломатов, которые стараются молчать, военных, которые говорят то, что им велели сказать, и разведчиков, которые говорят то, что приятно услышать собеседнику. Гостям из Москвы все обитатели штаб-квартиры НАТО повторяли одно и то же:

— Мы меньше всего хотим, чтобы Россия воспринимала расширение Североатлантического блока как вызов. Мы очень озабочены тем, чтобы Россия не оказалась в изоляции. Но что же нам делать, если страны Восточной Европы просят их принять?

А в России расширение НАТО многими воспринималось как непосредственная военная угроза: «Враг уже у Смоленска!» Зачем еще Западу понадобилось сохранять НАТО — после роспуска Варшавского договора, — как не для того, чтобы разрушить сильную Россию? Еще в 1991 году лидеры НАТО заявили: «Угроза полномасштабного нападения действительно исчезла…» Но безопасность европейских государств еще не гарантирована. Существует опасность региональных, малых войн. Известно, например, что Турцию и Грецию, которые находятся в постоянном конфликте, от войны удерживает только их членство в Североатлантическом блоке. НАТО ставит перед собой задачу предотвращать конфликты и преодолевать возникающие кризисы.

Многие члены НАТО — это сравнительно небольшие страны, которые вне блока чувствовали бы себя уязвимыми. Североатлантический блок гарантирует, что входящие в него страны не начнут воевать друг с другом. И что ни одна из этих стран не рискнет без общего согласия на кого-то напасть. НАТО обеспечивает стабильность и безопасность в Западной Европе. Те, кто не считал расширение НАТО катастрофой, говорили, что опасность исходит вовсе не от Запада. Почему мы видим опасность там, где ее нет, где находятся вполне цивилизованные страны?

К тому же Россия поссорилась со странами Центральной и Восточной Европы, оказавшимися в роли пешек в игре великих держав. Сколько времени они добивались от натовцев, чтобы те их приняли? А их держали в очереди, мурыжили — в том числе и по просьбе Москвы. Они мечтали вступить в НАТО, как Золушка хотела попасть на бал, считая, что там она встретит своего принца. Они считали, что НАТО — это тот клуб, в котором их ожидает принц. Наконец они получили входной билет, руки дрожат от радости, и тут появляется некто и говорит: а я вас не пущу…

Всякий русский скажет, что включение в НАТО наших бывших союзников по Варшавскому договору, приближение блока к нашим границам однозначно плохо. Почему плохо? А вот на этот вопрос все отвечают по-разному, в зависимости от политических взглядов, темперамента, исторического опыта и осведомленности в мировых делах. Противники НАТО говорят о нарушении баланса в обычных вооружениях, о появлении американского ядерного оружия в опасной близости от российской территории, о новом разделе Европы, при котором Россия остается на континенте в одиночестве, и вообще о нарочитом нежелании считаться с мнением России, что воспринимается как очевидное унижение…

В более серьезной дискуссии выясняется, что расширение НАТО не создает для России военную угрозу: во-первых, Москва располагает достаточным количеством ядерного оружия, во-вторых, только люди, от природы наделенные болезненной фантазией, способны предположить, что благополучные европейцы ввяжутся в большую войну. При этом почти все соглашаются, что блок НАТО, как таковой, и натовские страны сами по себе жаждут налаживания партнерских отношений с Россией — вплоть до создания постоянно действующего механизма консультаций между НАТО и Россией.

Так почему же Россия так решительно настроена против расширения Североатлантического блока?

Ответ следует искать в сфере политической психологии. Это следствие давнего недоверия к Западу, помноженного на невероятную обиду на Запад, на американцев. Суть этой обиды можно выразить одной фразой: «С нами не считаются!» С Советским Союзом считались, потому что боялись его, а с новой Россией не считаются, потому что нас не боятся. В прежние времена НАТО не посмело бы принять в свои ряды какое-то восточноевропейское государство, если бы оно чудом обрело свободу принятия решений…

Прежний страх западного мира перед Советским Союзом льстил немалой части российского общества. Неосознанное раздражение из-за изменившегося места в мировой политике и есть психологическая основа протеста против расширения НАТО. Когда вокруг расширения НАТО началась дискуссия, в нее радостно включилось множество людей, которые заскучали было после окончания противостояния Восток — Запад. Спор из-за НАТО, можно сказать, вернул их к жизни. Вновь понадобилось все, чему они научились в советские времена.

Информационные потоки в России вновь подавали окружающий мир в конфронтационном ключе. И руководители страны, и просто читатели многих газет получали информацию о том, что никто не желает сильной и процветающей России, что наши друзья не такие уж друзья, что наши партнеры на самом деле пекутся только о своем интересе. В Москве искренне полагали, что, если Запад говорит о партнерстве, он должен делать все так, как желает Москва. Никто не думал о том, что есть национальные интересы восточноевропейских стран, которые хотят идти по пути преуспевших западноевропейских государств и вступать во все европейские структуры просто потому, что это им выгодно. И есть национальные интересы стран НАТО, которые хотят партнерства с Россией, но не хотят и не могут отталкивать от себя небольшие государства Центральной и Восточной Европы. НАТО не закрытый блок и изначально было открыто для новых членов.

Проблема состоит в нежелании наших политиков и широкой публики посмотреть на НАТО иными глазами и увидеть, что существование блока выгодно России. Прежде всего, блок ограничивает политические и военные амбиции своих членов, сдерживает гонку вооружений на континенте. Бог знает, какие страсти кипели бы в Европе, если бы не Североатлантический блок!

При этом НАТО сильно изменилось за последние годы. Боевой потенциал серьезно сократился. Мощные силы передового базирования, которые готовы были встретить Советскую армию на границах, отведены и расформированы. НАТО расслабилось. От большой и дорогостоящей армии перешли к небольшим, мобильным формированиям быстрого реагирования. Если говорить коротко, то в истории с НАТО Россия необдуманно жесткой риторикой загнала себя в угол. Это была ошибка. Опасность больше не грозит России с Запада. Причины для тревоги и беспокойства надо искать на других азимутах.

Американцы скептически отнеслись к аргументам российских политиков. Они не считали, что расширение НАТО изолирует Россию, а все военные аспекты предлагали обсудить и решить полюбовно. Что касается внутриполитических последствий, то тут американцы и вовсе недоумевали. Тогдашний глава правительства Виктор Черномырдин публично признал, что включение Венгрии или Польши в блок НАТО не опасно для России. Он сказал, что опасность состоит в том, что ультранационалисты станут обвинять президента и правительство в неспособности остановить НАТО.

Для нас это не аргумент, отвечали американцы. Обязанность президента и правительства, в частности, состоит в том, чтобы помогать общественному мнению сформировать правильное понимание ситуации. Если премьер-министр понимает, что прием Венгрии и Польши в НАТО не вредит безопасности России, то почему бы не сказать об этом своим согражданам? Вместо этого президент и правительство присоединяют свой голос к хору националистов, фактически занимают с ними одну и ту же позицию…

У Москвы были два варианта политики в отношении НАТО. Первый: занять непримиримую позицию, свернуть отношения с Западом, начать вооружаться и искать новых союзников. Например, звучал призыв создать анти-НАТО, то есть союз государств, которые бы противостояли Североатлантическому блоку. Хотя трудно представить себе, с кем можно было бы создать анти-НАТО. Государства, входящие в СНГ, сразу же отказались. Китай тем более давно заявил, что ни в какие блоки и союзы входить не станет. Второй: возражая против расширения НАТО, развивать с блоком партнерские отношения.

Первый вариант Примаков отверг. От разрыва отношений с Европой и Америкой и попыток реанимировать военно-промышленный комплекс больше всего пострадала бы сама Россия. Пропагандистская атака на Запад в надежде, что он сам откажется от идеи принять в НАТО новые страны, не сработала. Надо было начинать переговоры в надежде выторговать максимально выгодные условия.

Когда в Москве началась кампания по борьбе с расширением НАТО, я побывал в Брюсселе, где беседовал с послом Виталием Чуркиным, который занимался и отношениями с Североатлантическим блоком. Он был удивлен:

— Почему у нас дома такие пессимистические настроения? Неверно утверждать, что с Россией никто не считается. Во-первых, считаются. Во-вторых, нельзя же в самом деле полагать, что все обязаны поступать так, как мы того захотим! Нужно высаживаться в Брюсселе, забираться в любую щель и вживаться. Причем натовцы этого хотят. Дело за Москвой, где никак не могут решить, что делать. Дипломатия должна быть активной, наступательной. Дуться просто нелепо. Что это за прецедент в мировой дипломатии — обижаться на весь свет?

Основная претензия к НАТО: вы с нами не консультируетесь! Да как же с нами будут консультироваться, если мы сами не создаем этот механизм консультаций, не создаем климат доверия. Но это улица с двусторонним движением. Если мы хотим, чтобы в Брюсселе знали и учитывали нашу точку зрения, то должны быть готовыми в той же мере учитывать позиции НАТО.

«НА НАС ЭТО ДАВИТ»

Целый год Примаков провел в беседах с тогдашним генеральным секретарем НАТО Хавьером Соланой. Генеральный секретарь НАТО — это политик, который должен согласовать интересы всех стран, которые входят в блок, и говорить от их имени. Профессор физики, бывший марксист, в восьмидесятых годах Солана активно участвовал в борьбе против решения правительства Испании войти в НАТО. Ренегат?

— То были другие времена и другие обстоятельства, — говорил Солана, когда мы с ним беседовали в Брюсселе. — С тех пор и мир, и само НАТО сильно изменились. То, что было разумно тогда, перестало быть таковым сейчас.

На него легла самая сложная задача за всю историю блока. Он должен был поладить с Россией, для противостояния которой НАТО изначально и создавалось. Солана обворожителен в общении и способен добиваться компромисса и согласия. Солана очаровал своих партнеров отменной работоспособностью, природным шармом и готовностью навещать всех, чьи сердца ему надо завоевать.

— Партнеры на переговорах, условно говоря, должны вас пощупать, — говорил Солана.

Кажется, нет человека, которого бы Солана не мог расположить к себе. Он даже «нет» произносит так, что его отказ никого не обижает. Солана живее и темпераментнее своих российских партнеров, которые утратили обычное преимущество, имевшееся у них в разговорах с чопорными аккуратистами из США или Западной Европы. Примаков, выросший в Тбилиси, и испанец Солана были подходящими собеседниками. Разница между ними состояла в том, что у Примакова не было никаких козырей.

Примаков сам сформулировал ситуацию:

— Россия не может и не хочет накладывать вето на вступление других стран в НАТО. Но Россия вправе говорить о неблагоприятной геополитической ситуации.

Остановить расширение НАТО не удалось, это было невозможно. Но Примаков и Солана договорились о том, о чем можно было договориться. НАТО брало на себя определенные обязательства: не размещать ядерное оружие на территории своих новых членов, не придвигать боевые части к границам России и сокращать тяжелые вооружения на континенте. Одновременно создавался механизм постоянных консультаций и сотрудничества с Россией. 27 мая 1997 года в Париже президент Борис Ельцин подписал Основополагающий акт о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности между Россией и Организацией Североатлантического договора. Выступая в Париже, Ельцин сказал:

— Россия по-прежнему негативно относится к расширению НАТО, но отдает должное готовности стран учесть законные интересы России.

Через год подводились первые итоги партнерства России и НАТО. В конце мая 1998 года в Люксембурге прошло заседание Совместного постоянного совета Россия — НАТО на уровне министров иностранных дел. Прилетел Примаков. Выступая, он сказал:

— К основополагающему акту мы шли долго, притирая свои позиции, и выработали документ, который удовлетворяет все стороны. Впервые военные стали встречаться на постоянной основе. Они между собой даже легче договариваются, чем политики. Сейчас мы стараемся состыковать военную стратегию НАТО и нашу военную доктрину, чтобы они не противоречили друг другу. Да, сотрудничество идет. Теперь даже наши встречи с Соланой стали другими. Можем спокойно обсуждать острые темы. Мы можем сотрудничать и в политической сфере, и в военной. Но для нас это способ минимизировать последствия расширения НАТО. Мы к этому продолжаем относиться негативно. И вообще, сотрудничество было бы куда более плодотворным, если бы не расширение блока на Восток…

Вечером после переговоров и заседаний в гостиничном номере Примакова я спросил министра:

— В чем конкретно грядущее расширение НАТО изменило ситуацию к худшему?

Министр выглядел усталым и хмурым, улыбался меньше обычного. С ним были его неизменный помощник Роберт Маркарян и его заместитель Николай Афанасьевский, занимавшийся НАТО.

— Есть реальные вещи. А есть психологический фактор. Его нужно тоже учитывать. На нас давит это дело. На нас давит то, что расширение идет и блок приближается к нам, хотя мы основополагающим актом несколько смягчили обстановку. Если бы не расширение НАТО, мы могли бы больше говорить о миротворчестве, о превентивной дипломатии, о том, как погасить напряжение в горячих точках. Если не расширение, мы могли бы не оглядываться друг на друга…

Примаков ответил точно: расширение НАТО — это не военная проблема, это психологическая проблема.

ПОЧЕМУ ОН СОГЛАСИЛСЯ?

Примаков прекрасно чувствовал себя на посту министра иностранных дел и считал, что эта должность будет достойным завершением его политической карьеры. Но не проработал на посту министра иностранных дел и трех лет. После острейшего политического и экономического кризиса, который разразился в августе 1998 года, он принял на себя обязанности председателя Совета министров.

— Если бы за месяц до того, как Евгений Максимович стал премьером, мне сказали, что он возглавит правительство, я бы расхохотался, — говорил мне один из самых близких его друзей. — Я удивился, что он дал согласие. Я даже испугался, когда его премьер-министром назначили. Испугался за него. В столь неудачное время взять на себя такую ответственность…

Еще никогда премьер-министром России не становился человек, который бы столь искренне отказывался от этой должности. Примаков никогда не стремился к высшей власти. К тому же через месяц после назначения премьер-министром ему исполнилось шестьдесят девять лет. Он полагал, что это неподходящий возраст, чтобы начинать новое дело. Почему же он все-таки согласился?

Евгений Максимович понял, что дальше отказываться нельзя. В сентябре 1998 года экономический кризис усугубился политическим, и страна шла к катастрофе. В течение полугода перед его назначением — с конца марта и до начала сентября — события в России развивались стремительно, но до понедельника 17 августа большинство из нас пребывало в блаженном неведении относительно того, что же в реальности происходит в стране.

Пожалуй, все началось в марте 1998 года, когда Виктор Черномырдин вдруг был отправлен в отставку. Его сменил никому еще не известный Сергей Владиленович Кириенко. Он рассказывал мне, что 23 марта, в день назначения, разговор у них с Ельциным был такой.

— Вы понимаете, что происходит в стране? — спросил его президент.

— Понимаю, — ответил Кириенко. — Вкатываемся в долговой кризис. Если не принять срочные меры, последствия будут самые печальные.

— Вы считаете, что выйти из кризиса можно?

— Можно. Но для этого придется пойти на самые жесткие действия.

— Беритесь и делайте, Сергей Владиленович.

Кириенко счел нужным оговорить только одно условие:

— Борис Николаевич, я политикой не занимаюсь и заниматься ею желания не испытываю.

Ельцин одобрительно кивнул:

— Правильно, и не надо! Главная ошибка прежнего правительства — оно слишком лезло в политику. А дело правительства — это хозяйство, экономика. Займитесь экономической программой, а политику оставьте мне.

После отставки Кириенко придет к выводу, что сознательный отказ от политики был его главной ошибкой:

— Экономические проблемы в России не имеют чисто экономического решения. Они решаются только политическими средствами.

ЖИЗНЬ ВЗАЙМЫ

Назначение Кириенко было малоприятным сюрпризом для оппозиции. Ровно месяц ушел у Сергея Владиленовича на то, чтобы добиться утверждения его кандидатуры Думой, которая не хотела видеть в этом кресле еще одного молодого реформатора. Месяц страна жила без правительства и в ожидании роспуска Государственной думы, новых парламентских выборов.

12 мая 1998 года Кириенко закончил формировать правительство. Тут началась рельсовая война, когда на железных дорогах перекрыли движение шахтеры. И почти сразу страна попала в финальную стадию долгового кризиса. Выступая в Государственной думе с программной речью, премьер-министр Сергей Кириенко предупредил, что азиатским финансовым кризисом экономике России нанесен тяжелый удар. Последствия этого кризиса страна еще просто не заметила. Люди слушали и не верили: о каком азиатском кризисе он говорит? У них в Таиланде и Индонезии что-то стряслось, а мы-то здесь при чем? На самом деле ситуация была еще хуже, чем первоначально предполагал Кириенко. Когда он обосновался в Белом доме в кабинете премьер-министра, то обнаружил, что доходов государства не хватает даже на текущие расходы.

Кириенко считал, что выход один — резко сократить государственные расходы. Он просил депутатов либо санкционировать секвестр бюджета, либо, если они не хотят брать на себя такую ответственность, разрешить правительству сделать это самостоятельно. Дума отвергла антикризисную программу правительства. Запад отказался помогать: вы просите нашей помощи, а не можете договориться между собой. Если бы в июле была принята антикризисная программа, не было бы 17 августа. Страна жила бы с таким же жестким бюджетом, который с большим опозданием пришлось готовить уже правительству Примакова, но обошлось бы без тех страданий, через которые страна прошла осенью.

В начале августа 1998 года из-за падения цен на российские валютные бумаги банки оказались на грани банкротства. Частные банки и фирмы не могли вернуть кредиты, взятые в твердой валюте. Кириенко решил спасти банки и заодно пощадить государственную казну, которой надо было расплачиваться по ГКО — государственным краткосрочным обязательствам. Правительство разрешило частным заемщикам в течение ближайших девяноста дней ничего не платить своим зарубежным кредиторам. Одновременно ввели мораторий на выплаты по государственным краткосрочным обязательствам и облигациям федерального займа. Трехмесячная отсрочка должна была спасти экономику.

16 августа, в воскресенье, приехав к президенту, Кириенко сказал, что правительство готово уйти в отставку, приняв на себя ответственность за все.

— Если есть возможность заменить нас правительством, обладающим большей политической поддержкой… Ему не надо будет нести ответственность за уже принятые непопулярные решения.

Ельцин сказал, что уходить в отставку не надо, надо работать. Он не мог предположить, что начнется в стране на следующий день.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕРНОМЫРДИНА

17 августа, в понедельник, после обнародования правительственных решений в стране началась паника. И она перечеркнула благие пожелания правительства. Все бросились скупать валюту, у кого было на что покупать, конечно. Обменные пункты закрылись. Вкладчики побежали в банки забирать свои сбережения. Вернуть всем деньги банки не могли.

21 августа, в пятницу, все фракции Государственной думы выразили недоверие правительству и потребовали отставки Кириенко. В Москву срочно вернулся Виктор Черномырдин, который находился в Оренбурге. Он правильно рассчитал, что настал его час, потому что в окружении президента заметались в поисках фигуры, которая могла бы спасти ситуацию. Сам Черномырдин первым делом поехал в Государственную думу договариваться с депутатами. Он говорил им:

— Пора действовать. Товарищ Кириенко растерялся, его ребята разбежались.

Черномырдин предлагал коалиционное правительство. Партии отказываются от политической борьбы, делегируют самых толковых в правительство и общими усилиями вытаскивают страну из кризиса. По словам Черномырдина, лидер коммунистов Геннадий Андреевич Зюганов его поддержал. Поддержал и Николай Иванович Рыжков, лидер фракции «Народовластие»: Черномырдин хорош тем, что ему не надо осваивать новое дело, он все знает.

22 августа, в субботу вечером, глава президентского аппарата Валентин Юмашев привез Ельцину на дачу проекты двух указов — об отставке Кириенко и назначении Черномырдина.

23 августа, в воскресенье утром, Ельцин вызвал к себе Кириенко. Когда Сергей Владиленович ехал к президенту, он понимал, что почти наверняка уедет уже не главой правительства. Попрощавшись с Кириенко, Ельцин сразу пригласил к себе Черномырдина, который жил по соседству, и предложил ему сформировать правительство. Черномырдин с удовольствием принял предложение, но поставил свои условия. Он получает значительно большие полномочия, чем прежде, а президент соглашается ограничить свою власть. Виктор Степанович старался не только для себя. Он должен был получить поддержку Думы и брался добыть для оппозиции то, чего она тщетно добивалась много лет, — отказа президента от своего всевластия. Он полагал, что это предел мечтаний оппозиции — конституционная реформа, передел полномочий в пользу Думы и правительства. Виктор Степанович предложил основным думским фракциям подготовить политическое соглашение. Если президент его подписывает, то Дума автоматически утверждает Черномырдина.

Президент был в таком состоянии, что соглашался на все. В те дни казалось, что президент настолько болен и слаб, что вообще вот-вот сам подаст в отставку. Ельцин действительно подписал политическое соглашение. Думу охватила эйфория: наша взяла, президент сдался, кризис закончился.

30 августа, в воскресенье вечером, коммунисты неожиданно отказались от этого соглашения и, следовательно, от поддержки Черномырдина.

31 августа, в понедельник, при голосовании в Государственной думе Черномырдин получил голоса всего 94 депутатов. Против проголосовал 251 депутат. Ельцин сразу же вновь внес его кандидатуру на утверждение Думой.

7 сентября, в понедельник, Дума еще раз отказалась утвердить Черномырдина: 138 голосов за, 273 — против.

Курс доллара стремительно подскочил. Торги на валютной бирже пришлось остановить. Казалось, что страна погружается в глубочайший экономический кризис, в хаос. Потом, после утверждения Примакова станет ясно, что объективных причин для такого падения рубля не было. Просто действовали внеэкономические категории — общество охватила паника.

Оставалось последнее, третье голосование по кандидатуре Черномырдина. Если Дума вновь говорит «нет», президент по Конституции распускает Думу и назначает досрочные выборы. В ответ депутаты лихорадочно готовились к процедуре импичмента — это лишит президента права разогнать их. Президент и его окружение не знали, что делать: рискнуть и настоять на своем или же подыскать новую кандидатуру? Одни считали, что надо выставлять кандидатуру Черномырдина в третий раз: в последнюю минуту депутаты, как пить дать, испугаются роспуска и проголосуют за. В этом предположении был резон.

Депутаты не хотели роспуска Думы. Одно дело готовиться к выборам, располагая мощным думским аппаратом, депутатскими привилегиями, другое — в решающий момент оказаться на улице и начинать все с нуля. Весной избранники народа уже дали слабину, когда после всех протестов и негодования с третьего раза проголосовали все-таки за Кириенко. Но они боялись вновь проявить губительное отсутствие принципиальности, накануне возможных выборов опозориться в глазах избирателей. Поэтому риск третьего отказа был велик.

В ответ на роспуск Думы депутаты могли начать процедуру импичмента, и тогда страна попала бы в ужасающее положение, когда власти не признавали бы друг друга. А Ельцин уже не тот, что в 1993 году.

«УГОВАРИВАЙТЕ ПРИМАКОВА!»

Государственная дума проявила инициативу и предложила президенту свой набор кандидатов на пост премьер-министра: глава парламентского комитета по экономической политике Юрий Маслюков, министр иностранных дел Евгений Примаков, известный банкир Виктор Геращенко, спикер Совета Федерации Егор Строев, московский мэр Юрий Лужков. Лидер фракции «Яблоко» Григорий Явлинский вдруг заявил с думской трибуны, что есть кандидатура, которая устроила бы все политические силы, — министр иностранных дел Евгений Максимович Примаков. И это предложение действительно всем понравилось.

8 сентября, во вторник, Примаков сделал заявление:

— Признателен всем, кто предлагает мою кандидатуру на пост председателя правительства. Однако согласия на это дать не могу.

А страна по-прежнему без правительства. Банки закрывались. Зарплату платить нечем. Люди на все деньги скупали еду, лекарства и вещи. Настроения в стране были упаднические. Все ждали увольнений, пустых полок, очередей, холодной и тяжелой зимы, социальных потрясений, диктатуры.

На дачу к Ельцину приехали руководитель президентской администрации Валентин Юмашев, секретарь Совета безопасности Андрей Кокошин и заместитель главы администрации Ястржембский. Ястржембский предложил кандидатуру Лужкова:

— Лужков всегда был за президента. На всех этапах своего пути, при всех сложных ситуациях. Говорят, что сейчас он против вас. По-моему, это оговор. Я лично разговаривал с Юрием Михайловичем. Он попросил передать, что Борис Николаевич для него святое понятие. Но дело не только в этом. Лужков — реальный кандидат в президенты на следующих выборах.

Андрей Кокошин поддержал Ястржембского. Не был согласен Юмашев:

— Лужков рвется к власти, со своим грубым напором, не брезгуя никаким скандалом. Кроме того, если Лужков станет премьером, неужели он удержится от попыток захвата власти до выборов 2000 года? Конечно нет.

Ельцин всех отпустил, сказав, что подумает, и почти сразу перезвонил Юмашеву в машину:

— Уговаривайте Примакова.

Во всяком случае, так это изложено в книге Ельцина «Президентский марафон», которую за него написал Валентин Юмашев. Для Ястржембского и Кокошина этот визит на дачу закончился увольнением — Ельцин заподозрил в них «тайных агентов» Лужкова.

Ельцин вел тройную игру: давил на Думу («У меня нет другой кандидатуры, это вопрос решенный, с вами или без вас, премьером будет Черномырдин»), убеждал Черномырдина не настаивать на своей кандидатуре («Виктор Степанович, нельзя вносить вашу кандидатуру в третий раз, в сегодняшней политической ситуации мы не имеем права распускать Думу») и через Юмашева уговаривал Примакова стать премьером.

Юмашев несколько раз встречался с Примаковым:

— Евгений Максимович, какие ваши предложения, что будем делать?

Примаков отвечал:

— Давайте предлагать Юрия Дмитриевича Маслюкова, это хороший экономист.

— Борис Николаевич ни за что не согласится на премьера-коммуниста, вы же знаете, Евгений Максимович. И что же, будем распускать Думу?

На самом деле от отчаяния Ельцин был готов на любой вариант. Юрий Дмитриевич Маслюков рассказывал позднее журналистам, что его прямо из отпуска пригласили к президенту. Утром 10 сентября он был в Кремле. Сначала с ним разговаривала президентская дочь Татьяна Дьяченко. Она сказала:

— Сейчас папа будет предлагать вам пост премьера. Ни в коем случае не отказывайтесь.

Ельцин действительно предложил Маслюкову стать премьером. Тот ответил, что в силу его принадлежности к коммунистической партии назначение будет недоброжелательно встречено частью политического спектра страны. Маслюков сказал, что сейчас нужна такая фигура, как Евгений Максимович Примаков, а он готов работать под его руководством в качестве первого вице-премьера, ответственного за экономику.

В общей сложности Ельцин трижды предлагал Примакову возглавить кабинет. Последняя беседа состоялась 10 сентября, в четверг утром. Евгений Максимович искренне отказывался. Ему не хотелось браться за практически неразрешимую задачу. Ельцину он сказал:

— Борис Николаевич, буду с вами полностью откровенен. Такие нагрузки не для моего возраста. Вы должны понять меня.

Но в президентской приемной к нему подошли Юмашев, Татьяна Дьяченко и глава службы президентского протокола Владимир Николаевич Шевченко. Шевченко говорил особенно горячо:

— Как вы можете думать о себе! Разве вам не понятно, перед чем мы стоим? 17 августа взорвало экономику. Правительства нет. Дума будет распущена. Президент может физически не выдержать. Мы на грани полной дестабилизации!

В тот же день у Ельцина собрались Примаков, Черномырдин, Маслюков и Юмашев. И все они вновь уговаривали Примакова. Наконец он согласился. Ельцин подписал указ о назначении Примакова, и об этом мгновенно сообщили информационные агентства. В Министерстве иностранных дел печальные настроения. В стране — единодушный вздох облегчения. Примаков еще должен был утверждаться Думой, сформировать правительство, предложить программу действий, но главное было уже позади — угроза роспуска Думы, импичмента президента, безвластия, политических схваток с неизвестным результатом на фоне экономической катастрофы.

Евгений Максимович честно говорил в Думе:

— Я даже не знаю, что для меня лучше: чтобы вы меня утвердили или провалили.

Любопытно, что больше всех Евгения Максимовича уговаривали те, кто потом его и уберет с должности. Но в тот момент они все зависели от Примакова — не согласись он тогда, они вообще могли лишиться власти. Но благодарность не самая сильная черта обитателей Кремля. Предчувствия у Примакова были верные: и он тоже уйдет из Белого дома не по своей воле и не под аплодисменты… Но в тот момент подобный исход никому не мог прийти в голову. Выдвижение Примакова казалось счастливой находкой — ему доверяла вся страна.

ЧТО СДЕЛАЛ ПРИМАКОВ?

Главная заслуга Евгения Максимовича состоит в том, что он добился стабилизации политической ситуации в России. С его вступлением в должность исчез страх перед тем, что будет распущена Государственная дума, что президент решится вновь применить силу против парламента, что страна пойдет вразнос и воцарится диктатура. И как-то сразу спало напряжение. Правительство получило несколько месяцев относительного спокойствия — для того чтобы что-то сделать.

Когда Примаков представил публике свой кабинет, его называли розовым, красным, коммунистическим. Первые заявления министров насчет управляемой денежной эмиссии, национализации, поддержки военно-промышленного комплекса просто пугали.

На правительство оказывали колоссальное давление губернаторы, военно-промышленный комплекс, крупные производители. Они требовали денег и были уверены, что именно это правительство пойдет им навстречу. И ошиблись. Денег правительство Примакова печатать не стало. Как выразился один из коллег Примакова: когда становишься министром, нельзя не быть монетаристом. Невозможно раздать денег больше, чем есть в казне. Немыслимо давать кредиты, если очевидно, что их не вернут. Одно дело на митинге или с думской трибуны сулить избирателям золотые горы. Другое — понять, что от одного неверного шага может пострадать вся страна.

Вопреки первоначальным обещаниям, правительство Примакова не так уж сильно вмешивалось в экономику. Людям не мешали работать. Не сбылся ни один из катастрофических сценариев, которые сулили правительству Примакова. Его кабинет впервые за десять лет составил честный бюджет, в котором доходы превышают расходы. И фактически удержал рубль.

Через несколько месяцев наступило некоторое улучшение ситуации в стране, начался рост производства. Девальвация рубля помогла отечественному производителю, и от этого выиграли село и небольшие города России, где сосредоточены производители. После долгих споров в правительстве отказались от мысли, что в Международном валютном фонде сидят мальчики в коротких штанишках, ничего не смыслящие в российских делах. Выяснилось, что разумные предложения МВФ совпадают с целями правительства. И вообще оказалось, что в стране все-таки сформировалась рыночная экономика, которая уже не так сильно зависит от правительственных решений и постановлений.

Примаков был очень осторожен, он продумывал каждый шаг, двигался как по минному полю, поэтому на посту премьер-министра он допустил куда меньше ошибок, чем кто-либо другой на его месте. Но вместе с тем его упрекали в том, что он не идет на решительные, радикальные, но непопулярные меры, которые только и могут вытащить нас из кризиса.

Либеральные экономисты ругали Примакова за пассивность. Если к хирургу пришел больной с нарывом, хирург, конечно, должен позаботиться о том, чтобы сделать операцию максимально безболезненно. Но вскрывать нарыв необходимо, иначе будет заражение крови. Примакова обвиняли в том, что он, ссылаясь на волю пациента, не решается вскрыть нарыв, а дает только обезболивающее. Но пациент-то может и умереть…

Вот и президент Ельцин в мае 1999 года объяснил стране, что расстался с Примаковым, потому что его правительство не преуспело по экономической части. Некоторые экономисты согласились с президентом. Другие напоминали, что Примаков стал премьером, когда страна находилась в кризисе, люди были в панике. От этого он страну спас и дал экономике возможность восстановиться. А провинция была ему благодарна — ей стало легче. Кроме того, при Примакове стали выплачивать зарплаты и пенсии — без опозданий.

Примаков, пожалуй, только с журналистами не нашел общего языка. Он настроил против себя средства массовой информации, выговаривая им за то, что они необъективны к правительству. Он всегда неоправданно остро реагировал на критику в газетах, считая, что его критикуют несправедливо. Он, похоже, исходит из того, что журналисты недостаточно серьезно подходят к делу.

Уйдя в правительство, Примаков не оставил МИД без внимания. Он больше любого из своих предшественников занимался внешними делами и принимал каждого, сколько-нибудь значительного иностранного гостя. Стратегия российской внешней политики оставалась в его руках.

Балканы по-прежнему бурлили. В фокусе внимания оказалась сербская провинция Косово. Сербский спецназ проводил чистку этой провинции, на 90 процентов населенной албанцами. Как это обычно бывает, страдали в первую очередь мирные жители, а не вооруженные абланские боевики, требующие для Косова независимости. Из зоны боевых действий, из сожженных албанских деревень бежали крестьяне, лишившиеся крова и еды.

Запад требовал от президента Югославии Слободана Милошевича прекратить боевые операции, дать беженцам возможность вернуться домой и вступить в переговоры с албанским меньшинством. Была принята резолюция Совета Безопасности ООН. Милошевич эти требования игнорировал. Тогда НАТО стало готовить военную операцию, цель которой — остановить действия сербского спецназа и помочь беженцам.

Примаков выражал американцам недовольство относительно намечавшейся военной акции против режима Милошевича:

— Что дадут военные удары по сербам? Вы нас опять загоняете в угол. Причем этот готовящийся удар не обоснован ни с какой точки зрения.

В марте 1999 года Примаков должен был участвовать в заседании российско-американской комиссии, которой по традиции руководили вице-президент Соединенных Штатов и глава правительства России. Но личные отношения Ала Гора и Евгения Максимовича не складывались. Узнав о назначении Примакова, Гор сказал своим помощникам:

— Раньше Россия была рыночной демократией. Теперь это вотчина Примакова. Не нравится мне этот парень — и подозреваю, что это взаимно.

Примаков говорил, что вице-президент Гор зависит от внутриполитической ситуации и слишком сосредоточен на грядущих выборах, но повторял, что надеется наладить с ним какое-то взаимодействие. Но этому помешал тяжелейший кризис в российско-американских отношениях из-за Косова.

23 марта утром самолет Примакова поднялся в воздух. Когда сделали промежуточную посадку в ирландском аэропорту Шеннон, позвонил российский посол в Вашингтоне Юрий Ушаков и сообщил, что, судя по всему, переговоры американского представителя Ричарда Холбрука с Милошевичем ничего не дали и Соединенные Штаты могут применить силу.

Примаков попросил соединить его с вице-президентом Алом Гором и предупредил его:

— Я вылетаю в Вашингтон. Но если все-таки во время моего полета будет принято решение нанести удар по Югославии, прошу немедленно меня предупредить. В таком случае я не приземлюсь в США.

В Белом доме, конечно, могли отложить начало бомбардировок до завершения визита Примакова, но не захотели идти на попятную, чтобы не обнадеживать Слободана Милошевича: он должен видеть, что никто его с крючка не снимет. Либо он прекратит операцию в Косове, либо подвергнется бомбардировке.

Ричард Холбрук, исходя из того, что сербские спецслужбы его подслушивают, прямо из Белграда позвонил в Вашингтон:

— Я полагаю, вы согласны, что мы не можем позволить, чтобы нас отвлекал или тормозил визит Примакова. Мы все равно разбомбим Милошевича к чертовой матери, если он не выведет войска и не прекратит противоправные действия в Косове, поскольку зверства, которые он совершает, — прямой повод для бомбардировок.

— Совершенно справедливо, Дик, — услышал он в ответ. — Мы здесь тоже смотрим на это именно так.

Строуб Тэлботт соединился с американским поверенным в делах в Белграде Ричардом Майлзом и передал ему официальные инструкции: сжечь секретную переписку, собрать вещи и покинуть здание посольства.

В девять вечера по московскому времени вице-президент Гор перезвонил Примакову:

— Евгений, наши дипломатические усилия не дали результата. Ежедневно сербские силы убивают невинных людей, разрушают деревни, выгоняют людей из домов. И мы готовимся к удару. Прошу понять, что речь идет о том, чтобы остановить убийство ни в чем не повинных людей. Если ты примешь решение отложить свой визит, то предлагаю указать в сообщении для прессы, что визит не отменяется, а откладывается, то есть мы как можно скорее назначим новый срок его проведения.

— Прежде всего хотел бы поблагодарить тебя за откровенность, — сказал Примаков. — Мы дорожим отношениями с Соединенными Штатами. Однако мы категорически против военных ударов по Югославии. Считаю, вы делаете огромную ошибку. В условиях, когда ты говоришь, что удары по Югославии неминуемы, я, разумеется, прилететь в Вашингтон не могу.

Примаков соединился с Ельциным. Президент одобрил его решение. Одни тогда аплодировали решительному поступку главы российского правительства, другие считали, что заступаться за Слободана Милошевича нелепо — ничего, кроме страданий, он собственному народу не принес… Но в любом случае разворот Примакова над океаном вошел в историю дипломатии.

САМАЯ ДОСТОЙНАЯ ОТСТАВКА

Евгений Примаков приступил к работе с большим, невиданным кредитом доверия. Ни один глава правительства не имел такой массовой поддержки. Это создавало ему запас устойчивости в отношениях с Кремлем. Примаков был достаточно тактичен и умен, чтобы не покушаться на прерогативы президента, пусть даже и больного. Он ни одной минуты, что бы на сей счет ни писали, не работал заместителем президента. Он старался не возбудить в Ельцине ревность, зная, что тот не любит успехов других политиков. Евгений Максимович почти всегда чудесно ладил с начальством. Он наделен счастливым даром вести себя очень естественно.

Первоначально Ельцин зависел от Примакова и даже в определенном смысле заискивал. Через две недели после его назначения президент вдруг многозначительно и доверительно заговорил с ним:

— Давайте думать о стратегических вопросах. Я мыслю вас на самом высшем посту в государстве!

Примаков благоразумно отказался развивать эту тему:

— Я не готов к такому разговору. Не готов и не хочу его вести…

Борис Ельцин назвал Примакова «самым сильным, самым надежным премьером, которого поддерживает президент, поддерживает правительство, поддерживает Государственная дума, поддерживают региональные власти на местах». Ельцин сказал, что получает удовольствие, видя, как Примаков решает проблемы, находя удачные компромиссы…

Тогда были плохие дни для Ельцина. В октябре 1998 года он полетел в Узбекистан и Казахстан. Но чувствовал себя скверно. Прямо под прицелом телевизионных камер в аэропорту он едва не упал. Его удержал Ислам Каримов, президент Узбекистана. Поездку свернули, и президент досрочно вернулся в Москву. Врачи сообщили, что у президента был трахеобронхит с высокой температурой. По Москве поползли зловещие слухи, что у него развилась болезнь Паркинсона.

Но едва кризис миновал, стало ясно, что Примаков неприятен Ельцину. Заговорили о том, что между Ельциным и Примаковым пробежала черная кошка, что президент обижен на премьер-министра, который за его спиной договаривается с Государственной думой о том, чтобы вывести правительство из-под контроля президента. Известно, как Ельцин любит, когда в его окружении кто-то занимается самостоятельной политикой…

Знатоки кремлевской жизни поняли, что и Евгений Максимович не задержится в своем кресле. В 1998 году сменилось три премьер-министра. На то, чтобы сменить главу правительства, у президента в любом случае сил хватит. Так и получилось. В 1999-м тоже сменилось три премьера.

В книге Ельцина «Президентский марафон» так объясняются причины отставки Евгения Максимовича:

«Примаков с каждым днем становился для огромной части бизнеса, а значит, и для среднего класса, средств массовой информации, для многих политиков и целых думских фракций раздражающим фактором. Вольно или невольно Евгений Максимович консолидировал вокруг себя антирыночные, антилиберальные силы, вольно или невольно наступал на свободу слова, и журналистов не могло это не волновать.

Той весной многие российские граждане в массовом порядке начали паковать чемоданы… Возбуждались непонятные уголовные дела. Под арест попадали невинные люди. Часть сотрудников спецслужб не скрывали при допросах и обысках бизнесменов, что ждут реванша за прежние годы…

Дальнейшее пребывание Примакова у власти грозило поляризацией общества. Разделением на два враждующих лагеря. Это была тяжелая тенденция. Затягивание этого процесса, сползание к прежним, советским методам руководства могли превратить его отставку в настоящий гражданский конфликт. Стало понятно, что ждать до осени, тем более до 2000 года, как я запланировал раньше, просто нельзя».

Странно сейчас читать эти ельцинские слова. Наступление на свободу слова, реванш спецслужб, возбуждение непонятных уголовных дел, аресты и обыски — все это скорее описывает то, что стало происходить уже после отставки Примакова, когда президентом стал ельцинский преемник Владимир Владимирович Путин.

Примаков возглавлял правительство всего восемь месяцев. 12 мая 1999 года, когда глава правительства пришел к нему с очередным докладом, оживленный и приободрившийся президент сообщил ему, что распускает кабинет. Примаков в эти недели чувствовал себя очень плохо, страдал от тяжелого радикулита, нуждался в операции. Но присутствия духа не потерял ни на секунду и твердо сказал:

— Мне кажется, что вы делаете ошибку.

Ельцин предложил ему самому написать заявление с просьбой об отставке:

— Так всем будет проще.

Примаков отказался:

— Я этого не сделаю. Вы можете подписать указ, как президент.

Ельцин сказал примирительно:

— Давайте останемся друзьями.

Еще одна цитата из книги «Президентский марафон»: «Еще раз посмотрел на Евгения Максимовича. Жаль. Ужасно жаль. Это была самая достойная отставка из всех, которые я видел. Самая мужественная. Это был в политическом смысле очень сильный премьер. Масштабная, крупная фигура».

СКЛОКИ В КОРИДОРАХ ВЛАСТИ

Так почему же Ельцин уволил Примакова? Самый очевидный ответ — Борису Николаевичу не нравилась самостоятельность премьер-министра. Примаков был первым непрезидентским премьер-министром. Его и выбрал-то не Ельцин. Примаков был ему навязан ситуацией. У президента осенью был выбор: либо распустить Думу, либо принять кандидатуру Примакова. Ельцин согласился на меньшее зло, потому что был в очень плохой форме, сильно болел.

Примаков сам сформировал правительство, чего не было ни до него, ни после. Евгений Максимович в минимальной степени зависел от президентской администрации. Тем более что в конце 1998 года Валентина Юмашева на посту руководителя администрации сменил новый президентский фаворит — Николай Николаевич Бордюжа, строгий, подтянутый, располагающий к себе офицер. Ельцин возлагал на него большие надежды и хотел посмотреть, каков он в деле. Борис Николаевич уже подыскивал себе преемника…

Но Бордюжа плохо ориентировался в коридорах власти и с уважением относился к Примакову. Это поставило крест на его карьере. Ельцин в своей книге объяснил, что к чему:

«Я вызвал Юмашева и сказал:

— Валентин, а вы уверены, что нет ошибки? Что-то я не чувствую Бордюжу.

Юмашев удивился. Внешне все шло гладко. Бордюжа старался изо всех сил, пытался стать командным человеком. Но я с самого начала видел — с ним что-то не то.

Позднее мне стало ясно, что же происходит с Бордюжей. Офицер, сделавший прекрасную карьеру в строгой военной системе, он плохо понимал устройство современной политической жизни, не улавливал ее тонких нюансов, не замечал подводных течений. Вся работа главы администрации была, с его точки зрения, нелогичной, нерегламентированной, странной. И он растерялся… Единственным, с кем Бордюже было комфортно, оказался Евгений Максимович Примаков…»

Николай Бордюжа не проявил и других искомых качеств — беспредельной жесткости и твердости. Не хватило ему, видимо, и политического кругозора. Вот почему Бордюжа продержался в Кремле всего четыре месяца. 19 марта 1999 года он перестал был главой администрации, 13 апреля потерял пост секретаря Совета безопасности. Бывший вице-премьер Олег Сысуев так объяснил причины отставки Николая Бордюжи:

— Идущие во власть обязаны четко представлять, что на самом верху действуют механизмы, зачастую расходящиеся с нормами человеческой логики и морали. Основной принцип — политическая целесообразность…

Примаков сразу же взял Бордюжу к себе в правительство — председателем таможенного комитета. Назначение состоялось 14 апреля 1999 года. Через месяц Примаков перестал быть главой правительства, и Бордюжа подал заявление об отставке.

Новым секретарем Совета безопасности стал Владимир Владимирович Путин, а главой администрации — экономист Александр Стальевич Волошин, который в пух и прах стал разносить экономическую политику правительства.

Примаков с первого дня опирался на поддержку левой оппозиции, во-первых, потому, что она составляла большинство в Государственной думе, во-вторых, потому, что — в отличие от президента — не видел в коммунистах ничего опасного. Говорили: премьер-министр позволяет оппозиции использовать себя, он слишком ей удобен. В Кремле считали, что Примаков нарочито блокируется со злейшими врагами президента. Как же так? Коммунисты готовят импичмент, а Примаков продолжает заседать вместе с ними, обсуждать дела…

У коммунистов на руках был сильный козырь: если отправим Ельцина в отставку, то управлять страной по Конституции будет такой уважаемый человек, как Евгений Максимович Примаков. Со стороны казалось, что на сей раз давно готовившийся импичмент может увенчаться успехом. Как минимум депутаты согласятся признать Ельцина виновным в чеченской войне. Еще никто не знал, что затея с импичментом лопнет, как мыльный пузырь, поэтому контакты премьер-министра с оппозицией воспринимали в Кремле как враждебные.

ПРЕЗИДЕНТ РИСКНУЛ И ВЫИГРАЛ

Несколько человек из высшего эшелона власти говорили мне, что выступали против увольнения Примакова. Не потому, что его любили, — боялись народного возмущения. Евгений Максимович был очень популярен. И как выяснилось позднее, уходу Примакова в отставку предшествовала некая попытка организовать восстание против президента. Глава компартии России Геннадий Зюганов рассказал «Независимой газете», что накануне отставки правительства у Примакова было совещание с лидерами фракций, с руководством Государственной думы.

— Затем мы остались — я, Рыжков и Харитонов — и еще два часа вели с Примаковым и его заместителями обсуждение ситуации в стране. Мы прямо сказали, что Ельцин и его команда пойдут на отставку Примакова… У Примакова была редкая возможность. Мы ему сказали, что завтра Ельцин отправит его в отставку, и просили рассмотреть сложившуюся ситуацию на совместном заседании Федерального собрания и правительства. К сожалению, правительству не хватило мужества это сделать. Мы пригласили их в Думу, но они не появились. А затем не появились и в Совете Федерации. Если бы тогда они решились, уверен, две палаты и правительство Примакова нашли бы выход…

Если бы законодатели и правительство обратились ко всем силовым ведомствам с совместным призывом соблюдать спокойствие и не поддаваться на провокации, уверял Зюганов, то ни один солдат, ни один генерал не выступил бы против законного правительства, поддержанного народом… Тогда была реальная возможность рассмотреть поправки к Конституции, перераспределить полномочия и поставить правительство под контроль двух палат…

Почему же, спросили Зюганова, коммунисты, как они это обещали, не вывели людей на улицы в знак протеста против отставки Примакова?

— Это можно было сделать при одном условии. Если бы Примаков сказал: «Да, я приду в Думу». Если бы он официально обратился к стране. А когда он сказал, что уходит в связи с тем, что этого требует Ельцин, ситуация поменялась кардинально. Мы собрали Совет Федерации, но и там не хватило мужества честно оценить происходящее. Звать людей на улицы, когда сами отставляемые не делают ни шагу навстречу Думе, — смысла нет…

Ельцин опять рискнул и опять выиграл. Абсолютно непопулярный президент избавился от необыкновенно популярного премьер-министра, и ничего в стране не произошло — ни демонстраций, ни забастовок, ни массового возмущения! Примаков безмолвно ушел, невероятно страдая от унижения. Дума покорно проголосовала за нового премьер-министра Сергея Вадимовича Степашина.

Убрав Примакова, Ельцин нанес левым тяжелый удар. Когда к тому же провалился и импичмент, они просто растерялись. Еще вчера громогласно говорили о полевении России, о том, что вся страна поддерживает коммунистическую оппозицию, и вдруг замолчали. Коммунисты даже не решились сопротивляться назначению Степашина на пост главы правительства, хотя Сергей Вадимович был президентским премьером, полностью ему преданным человеком.

Отставка едва ли была для Евгения Максимовича неожиданностью. Примаков помнил незавидную судьбу всех своих предшественников и наверняка понимал, что президент его не очень любит. Хотя обставлен был его уход с должности отвратительно — люди, которых он, по существу, спас в критические дни осени 1998 года, не нашли в себе сил сказать положенное в таких случаях спасибо.

Отставку Примакова одобрили всего 2 процента опрошенных. У многих в стране осталось ощущение, что с ним поступили непорядочно. Еще ни один глава правительства не уходил со своего поста в ореоле народной любви. Опросы общественного мнения показывали, что Евгений Максимович — самый популярный и влиятельный человек в стране. И тогда заговорили о том, что он может сменить Ельцина на президентском посту. Сам Примаков относительно выдвижения его кандидатуры на пост президента отвечал так:

— Всякое безумство должно иметь пределы. Я исчерпал свое, согласившись на премьерство…

До того как его отправили в отставку, он действительно не собирался баллотироваться. После отставки все изменилось.

«ЗА ПРИМАКОВА — НАДЕЖДУ РОССИИ!»

Примакова настойчиво уговаривали баллотироваться в Государственную думу, а потом и в президенты. Он не спешил с решением. Во-первых, после ухода в отставку он сделал в Швейцарии операцию по замене тазобедренного сустава, которая избавила его от невероятных страданий. Но он не желал показываться на публике с костылями. Ждал, когда сможет обойтись без костылей и даже без палки. Во-вторых, он не хотел идти на выборы в одиночку, а своей политической организации у него не было.

Впрочем, я, честно говоря, думал, что он вообще откажется от политической деятельности. Он ведь не принадлежит к числу политиков до мозга костей, которые себе иной жизни не мыслят. У него есть интересы за пределами политики: книги, друзья, семья. Правда, есть у него одно качество, возможно привезенное с Кавказа. Евгений Максимович вырос в Тбилиси, и он не прощает обид. А его сильно обидели, когда уволили так бесцеремонно. Со всех предыдущих должностей Евгений Примаков уходил только на повышение. Почти вся его жизнь — в смысле карьеры — это стремительное движение вперед и вверх. И вдруг такое увольнение. Желание если не отомстить, то как минимум взять реванш и конечно же притягательная сила большой политики, вероятно, и заставили его пойти на выборы.

За поведением Примакова многие следили с затаенным интересом, понимая, что он может сильно помочь избирательному блоку, к которому присоединится, и сильно помешать другим кандидатам в президенты, если бы решился участвовать в президентских выборах. Первым ему предложил союз московский мэр Лужков. Юрий Михайлович сам подумывал об участии в президентских выборах, но колебался, реалистично оценивая свои шансы. Тем не менее в 1999 году он создал свое движение «Отечество».

Когда Примакова отправили в отставку, Лужков сразу заговорил, что Евгений Максимович очень близок к «Отечеству». Союз Лужкова и Примакова казался очень сильным. Но Евгений Максимович не хотел быть чисто московским кандидатом. Тогда группа влиятельных губернаторов, создав свою организацию «Вся Россия», предложила Лужкову союз, с тем чтобы общий избирательный список возглавил Примаков.

Местные начальники по всей стране охотно строились под примаковские знамена, считая, что формируется новая партия власти, а в таких случаях главное — не опоздать. Ельцина к тому времени списали окончательно, считая, что он тяжело болен, ни на что не способен и уже никому не опасен. Говорили, что у Ельцина серьезные проблемы с сосудами головного мозга, что иногда во время беседы он вдруг выключается, теряет нить и потом не может вспомнить, о чем говорил. В обществе были уверены, что его политическая карьера закончилась и ему пора уходить. Лидер коммунистов Геннадий Зюганов уверенно заявлял:

— Режим уже изжил себя окончательно. Он агонизирует. Ельцин уже не может управлять по-старому, а по-новому он не умеет. В ближайшее время «семья» его изолирует, чтобы он не мешал. Администрация президента растеряна, ослаблена, она не имеет авторитета. Время либералов ушло, народ их ненавидит.

Кто-то, правда, вспоминал, что прежде Борис Николаевич был хорош именно в критических ситуациях, когда его зажимали в угол. Но его взлеты и победы, казалось, все в прошлом. Он не в состоянии был целый день высидеть в Кремле и все больше времени проводил в загородной резиденции. Его появления на телеэкране производили странное и жалкое впечатление. Он казался далеким не только от народа, но и от собственного правительства. Многие министры видели его только по телевидению. Он замкнулся в узком окружении, где главную скрипку играли его младшая дочь и журналист, который пишет ему книги и выполняет личные поручения. Пошли разговоры, что за него все делает окружение. И, не спрашивая президента, выпускает указы с помощью резиновой печатки с факсимиле подписи Ельцина, которая хранится в сейфе заведующего канцелярией.

Нового премьер-министра Владимира Владимировича Путина никто всерьез не воспринял: ну и этого через неделю уберут. В Думе за него проголосовали совершенно равнодушно — какая разница? До выборов все равно придется терпеть ельцинские трюки…

В августе и даже в сентябре 1999 года мало кто сомневался, что на грядущих парламентских выборах победу одержит мощный блок «Отечество — Вся Россия» во главе с Примаковым. Он оставался самым популярным политиком в России и после отставки. Судя по опросам общественного мнения, люди хотели видеть на посту президента именно Евгения Максимовича как олицетворение взвешенной, спокойной, разумной политики. Казалось, что серьезных конкурентов у него нет.

В один из сентябрьских дней на большой дружеской вечеринке я видел, как друзья и соратники Примакова совершенно искренне поднимали тосты:

— За Евгения Максимовича — надежду России!

Когда в начале августа 1999 года чеченские боевики вторглись в соседний Дагестан, а вслед за этим прогремели взрывы в Москве и в других городах, никто и представить себе не мог, что эти события радикально изменят политическую жизнь России. За чеченской войной и все политическое пространство нашей страны тоже превратилось в поле боя. Как в Чечне, здесь вели огонь из орудий крупного калибра и орудовали снайперы. Соперники уже ощутили вкус политической крови, и на глазах пораженной, а может быть, и довольной публики они рвали друг друга на куски.

Досталось и Примакову. Говорили, что Примаков так и не оправился после операции, что его ждет следующая операция и закончится все это инвалидностью. При этом на экране телевизора возникали лужи крови, которые должны были вызывать определенные ассоциации. В те дни, когда стране рассказывали, что Примаков с трудом передвигается, я наблюдал Евгения Максимовича в неформальной обстановке. Он был в прекрасном настроении, за столом ни в чем себе не отказывал, а после застолья в небольшой дружеской компании пел и пританцовывал. Но это видели человек двадцать, страна же верила телевидению. Тем более что на телеэкране Евгений Максимович обычно появлялся мрачным и недовольным. Это не множило ряды его поклонников.

Примаков так и не сумел наладить отношения с прессой и телевидением и многих журналистов настроил против себя. Тем не менее не стоит говорить, что выборы в Государственную думу в декабре 1999 года выиграло телевидение. Юрий Лужков был переизбран мэром Москвы абсолютным большинством голосов. А вот за политический блок «Отечество — Вся Россия», в котором он играл ключевую роль, проголосовало значительно меньше людей, чем ожидалось.

В чем причина поражения блока «Отечество — Вся Россия», который казался очевидным фаворитом? Ответов много. Главный предвыборный лозунг: избавиться от Ельцина в Кремле — к моменту выборов уже устарел. Никто и не сомневался в том, что Борис Николаевич вскоре уйдет. А вот кто и что будет после него? Жесткие атаки на Ельцина и «семью», обвинения в коррупции не расположили к себе избирателя. От политиков ждали не жесткой критики, а позитивной программы действий. А ее внезапно стал олицетворять новый премьер-министр Владимир Путин.

В нем увидели молодого и уверенного в себе человека, который не боится взять на себя ответственность. Он продемонстрировал те качества, которые люди хотели видеть в руководителе страны, по которым соскучились, — решительность и твердость. Массированное применение вооруженных сил в Чечне было воспринято как свидетельство восстановления былой мощи страны и единения общества, хотя бы на почве противостояния общему врагу. Это привело к неожиданному эффекту: социологи зафиксировали ожидание позитивных перемен в стране.

Евгений Максимович Примаков стал в Государственной думе лидером фракции «Отечество — Вся Россия». Баллотироваться в президенты он не захотел. Чтобы противостоять Путину, Евгений Максимович должен был возглавить оппозицию — левую или правую, но он не принадлежал ни к той ни к другой. Да и вообще не был он оппозиционером. Примаков уже в первой половине 2000 года хотел уйти из практической политики, говорил об этом близким. 3 сентября 2001 года Примаков ушел с поста руководителя фракции.

Решение Примакова для многих все равно оказалось неожиданностью. Но ведь когда он возглавил избирательную кампанию блока «Отечество — Вся Россия», то вовсе не собирался работать в Думе. Это же была избирательная кампания с прицелом на президентский пост. Тем более что именно работу в парламенте Примаков никогда не любил. Евгений Максимович, конечно, в частной жизни человек очень веселый, живой, остроумный, компанейский, но для публичного политика ему не хватает некоторой доли позерства, самоуверенности, самолюбования и склонности к витийству. Он, как я понимаю, считает, что красиво говорить надо за дружеским столом, когда тост поднимаешь, а не на рабочем месте. Кстати говоря, лучше всего — он много раз это повторял — ему работалось в Службе внешней разведки, подальше от телевизионных камер.

Думаю, что, когда стало ясно, что первоначальные планы — завоевать большинство голосов в Думе и баллотироваться в президенты — не удались, Примаков сразу хотел покинуть политическое поприще. Он остался, уступая просьбам и не желая выглядеть дезертиром. Он отбыл половину срока и заслужил право на условнодосрочное освобождение.

«Если Евгений Максимович Примаков уходит из большой политики, то я крайне сожалею об этом. — Эти слова я сказал тогда в прямом эфире телекомпании ТВЦ. — Он один из тех немногих политиков, кому авторитет позволяет иметь собственную точку зрения, ее безбоязненно высказывать и отстаивать. Дума без Примакова станет более одинаковой и более послушной».

Так и произошло.

А ведь в какой-то момент Евгений Максимович Примаков был самым популярным и влиятельным человеком в стране. В середине ноября девяносто восьмого года 68 процентов опрошенных одобрили идею сделать Примакова вице-президентом, хотя и не было уже тогда такой должности. И почти сразу пошли разговоры о том, что Примаков должен баллотироваться в президенты на выборах 2000 года. Кому же, как не ему, возглавить страну? И сразу же вспыхнули красные огни стоп-сигнала. Кто-то страшно испугался Примакова-президента.

Конечно, не стоит считать Примакова мягкотелым или излишне уступчивым человеком. Вряд ли можно позавидовать тому, кто встанет к нему в прямую оппозицию. Некоторые говорят даже сильнее: Примакову нельзя становиться поперек дороги. У него железный характер. Но коварства и жестокости, тяги к диктаторству в его характере не было и нет. Его политика, стань он президентом, была бы твердой, но только в рамках Конституции.

Кто-то испугался не за страну, а за себя лично. Кто-то в ближайшем окружении первого президента. Как договариваться с Примаковым, если он, чуть ли не единственный в политической элите, вообще не занимается бизнесом? Не имеет доли ни в одном предприятии, никому не оказывает услуги и никого не крышует? Не потому ли Примакова так быстро вытолкнули из политики?

Предположения относительно его будущего строились самые разные. Говорили, что Путин либо поставит Примакова во главе Совета Федерации, либо даже вновь доверит ему правительство, как человеку, обладающему бесценным опытом и значительным авторитетом.

Мне эти предположения казались наивными.

Несмотря на преувеличенно вежливое отношение к Примакову в Кремле, там несказанно обрадовались его уходу из политики. Ему подыскали заметную и приятную, но не обременительную должность. 14 декабря 2003 года на внеочередном съезде Торгово-промышленной палаты Примакова единодушно избрали ее президентом. Он руководил палатой до марта 2011 года, когда ушел в отставку, намереваясь заниматься уже только научной деятельностью.

За последние годы написал несколько книг, и не только мемуарного толка.

К Евгению Максимовичу Примакову в мире относятся, как принято относиться к бывшим главам правительств, с полным уважением и пониманием его политического веса. Что касается нашей страны, то его ценят прежде всего как человека честного. Это крайне редкое качество для политика. Примаков ни в чем не замаран, ничем себя не опорочил! Кто еще из российских политиков может похвастаться тем же?

Часть шестая
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ ПУТИНЕ И МЕДВЕДЕВЕ

Глава 14
ИГОРЬ СЕРГЕЕВИЧ ИВАНОВ. НОВЫЙ КУРС

Один из российских министров — с тех пор, как он вошел в состав правительства, — свой день рождения отмечал исключительно в Соединенных Штатах. Но не стоило подозревать его в нехватке патриотических чувств. Каждый сентябрь в Нью-Йорке собирается сессия Генеральной Ассамблеи ООН. Присутствие министра иностранных дел обязательно. И родившийся в сентябре Игорь Иванов даже свой день рождения проводил не за дружеским застольем — с родными и близкими, а за куда менее приятным столом переговоров — с людьми, которые, возможно, ему совсем несимпатичны. Но им нужно улыбаться, пожимать руки и говорить любезные слова.

Игорь Иванов не принадлежал ни к питерской команде, ни к команде старых друзей президента Путина. Его считали примаковским человеком. В ту минуту, когда Евгений Максимович Примаков в сентябре 1998 года согласился возглавить правительство, он знал, что новым министром иностранных дел станет его первый заместитель Игорь Сергеевич Иванов.

Но не потому, что Иванов человек Примакова, его давняя креатура, старинный приятель. Вовсе нет. С равным успехом Иванова можно было бы считать человеком Козырева, который и назначил его первым заместителем министра иностранных дел России. Иванов не политический назначенец. Он профессионал. Он карьерный дипломат, хотя и попал в МИД сравнительно поздно и не закончил Институт международных отношений. Это ему нисколько не помешало.

— Невозможно родиться хорошим дипломатом, — говорил мне сам Иванов, — им можно только стать, обретя опыт. Можно родиться хорошим шахматистом. А дипломатами становятся, причем не сразу, а в результате тяжкого труда.

Иванов работал при шести министрах, начиная с Громыко, и каждый из них его привечал и повышал. Все, кто знает Иванова, считают его прекрасным профессионалом. И в мире расценили это назначение как свидетельство того, что в сложный момент, когда не ясно, в какую сторону пойдет внутреннее развитие России, как минимум внешняя политика страны не изменится.

СУВОРОВСКАЯ ВЫУЧКА

Игорь Сергеевич Иванов родился 23 сентября 1945 года в Москве. Его мать, окончив автодорожный институт, работала в МВД и даже была начальником одного из районных ГАИ в Москве. Отец — кадровый военный. Сергей Вячеславович Иванов в войну командовал полком в знаменитой Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения (ОМСБОН), в отставку ушел в звании полковника.

Родители мечтали, чтобы сын тоже получил военное образование. В одиннадцать лет Игорь поступил в Суворовское училище и проучился семь лет. Участвовал в парадах на Красной площади. Усиленные занятия спортом позже ему очень пригодились. Словом, министр с удовольствием вспоминает это время, каждый год встречается с однокашниками по училищу. Этим его биография немного напоминает жизненный путь Примакова. Евгений Максимович в 1944 году, когда ему было пятнадцать лет, поехал в Баку и поступил курсантом в Бакинское военно-морское подготовительное училище. Но когда война закончилась, все изменилось. Одно дело готовить себя к фронту, другое — выбрать военную карьеру в мирное время, когда началась демобилизация и солдаты и офицеры, сняв погоны, стали возвращаться домой. В 1946 году он ушел из училища.

Ни Примаков, ни Иванов военными не стали. С учетом дальнейшей истории — это явно к лучшему. Боевых офицеров нашим вооруженным силам всегда хватало, а министры иностранных дел наперечет.

В 1969 году Игорь Иванов окончил Московский государственный педагогический институт иностранных языков имени Мориса Тореза, где выучил испанский язык. Не лучшее образование для будущего дипломата, так что многое пришлось потом изучать самостоятельно. Его взяли стажером в Институт международного рабочего движения Академии наук СССР. В том же году он перешел младшим научным сотрудником в более крупное научное учреждение — Институт мировой экономики и международных отношений. Он учился в аспирантуре и работал личным референтом директора — академика Николая Николаевича Иноземцева, который сыграл особую роль в жизни сразу двух будущих министров иностранных дел.

Иноземцев был человеком талантливым и неординарным. Под его руководством институт расцвел. Своим заместителем Иноземцев сделал Примакова — высоко ценил Евгения Максимовича, помог ему стать членом-корреспондентом, а затем академиком… Игорь Иванов приступил к работе над кандидатской диссертацией, но академическая карьера не увлекала. В 1973 году его взяли в Министерство иностранных дел вторым секретарем 1-го европейского отдела МИД СССР. Возможно, этому немало способствовал тот немаловажный факт, что он женился на дочери известного дипломата Семена Павловича Козырева (однофамильца будущего российского министра), который семнадцать лет был заместителем Громыко.

Тут биография Иванова сходится с биографией Андрея Владимировича Козырева, который тоже был женат на дочери другого заместителя министра. Но обоим будущим министрам протекция понадобилась только для первого шага в дипломатии.

В том же 1973 году Иванова оформили в Испанию. У Советского Союза дипломатических отношений с Испанией, которой еще правил ненавидимый в нашей стране генералиссимус Франциско Франко, не было. Но в Мадриде открылось торговое представительство, и четыре года Игорь Сергеевич работал в торгпредстве в должности старшего инженера — таково было штатное расписание. Иванов признается, что влюбился в Испанию с того самого дня, как туда приехал. Улыбчивый, доброжелательный и легкий в общении, Игорь Сергеевич прекрасно чувствовал себя среди испанцев.

В 1977 году, уже после смерти Франко, были установлены дипломатические отношения, открылось советское посольство, и Иванов еще на шесть лет остался в Мадриде, где вырос от первого секретаря до советника-посланника, то есть второго человека в посольстве. Иначе говоря, он проработал в Испании десять лет подряд — большая редкость для Министерства иностранных дел.

В 1983 году он вернулся домой, был зачислен в центральный аппарат и приступил к работе в 1-м европейском отделе. На следующий год его взяли в секретариат министра, а вскоре он стал помощником Громыко, который слабых работников возле себя не терпел. Из его секретариата вышел еще один министр — Александр Бессмертных и некоторое количество заместителей министра.

— Хороший дипломат — это пишущий дипломат, думающий и пишущий, — говорит Александр Бессмертных. — Много думающих, но не так много пишущих. Много пишущих, но поменьше думающих. Когда сочетание того и другого, тогда получается хороший дипломат.

Игоря Иванова коллеги считают стопроцентно надежным человеком. Он известен способностью запоминать документы целыми страницами. Говорит очень четко и ясно.

Эдуард Шеварднадзе перевел Иванова в общий секретариат министерства, где он проработал пять лет, пока в 1989 году не возглавил это подразделение, которое является штабом МИД. Принял должность, которая требует почти круглосуточного присутствия на рабочем месте. И каждый в министерстве знал, что, когда где-то в мире начинался кризис, Иванову можно смело звонить в любое время: он на месте.

В нем не было комплекса приближенного, который горделиво вышагивал по мидовским коридорам: я каждый день общаюсь с божеством, которое вы видите раз в год. Игорь Иванов всегда подтянут, сдержан, внимателен. Но в те годы действовал с точностью хорошо запрограммированного компьютера. Людям со стороны Иванов казался несколько суховатым, закрытым и недоступным.

— Я думаю, это было связано с психологическим фактором, таким как постоянное общение с начальством, перед которым вы предстаете в застегнутом сюртуке, — говорит его бывший начальник Александр Бессмертных. — Это непроизвольно распространяется на отношения с другими.

Вообще-то в частной жизни Игорь Иванов веселый и компанейский человек. Но он умеет отделить внеслужебную сферу от службы, где он должен быть застегнут на все пуговицы. А так — ничто человеческое ему не чуждо.

В 1990 году, в эпоху грандиозных перемен, Иванов твердо сказал, что в МИД не должно быть партийной организации, потому что министерство проводит политику не одной партии, а государства. В 1991 году, после стольких лет каторжной работы в центральном аппарате, он получил право уехать послом в Испанию. Он, в частности, подготовил Мадридскую конференцию по Ближнему Востоку, в которой приняли участие и арабы, и израильтяне и которая была важным этапом в поисках мира в этом регионе.

Но в 1993 году Козырев вернул его в Москву. Андрей Владимирович признавался потом:

— Жаль, конечно, было его отзывать, потому что Иванов заслужил право побыть послом в любимой стране, но здесь он был нужнее.

В декабре 1993 года Иванов стал первым заместителем министра.

— Как же вам удавалось ладить со столь разными министрами? — спрашивал я Игоря Сергеевича.

Иванов улыбнулся:

— Вообще говоря, это естественно для дипломата. Я действительно работал с шестью министрами, но не старался под них подладиться. Считал своим долгом придерживаться своей точки зрения и ее отстаивать. Возможно, именно это им и нравилось.

Иванов, что характерно, не сказал публично ни единого слова осуждения в адрес своих предшественников, хотя знает о них больше других.

ИСЧЕЗНУВШАЯ СПИНА

Евгений Примаков в бытность министром не влезал в детали мидовской жизни, так что несколько лет повседневные вопросы, в том числе кадровые, решались его первым заместителем Игорем Ивановым. МИД — это большой и сложный коллектив, сотни посольств, сотни различных подразделений, тысячи людей, и Иванов знал всех и вся лучше департамента кадров. Хотя в министерстве десять тысяч сотрудников, он мгновенно вспоминал нужного человека и давал ему точную характеристику.

Между первым заместителем и министром дистанция формально небольшая, но на самом деле принципиально важная. У первого зама всегда есть возможность переложить ответственность на министра, укрыться за его спиной. Иванов в роли первого зама чувствовал себя прекрасно, не думал, что когда-нибудь сменит Примакова, считал, что министр — фигура политическая. Когда в высотном здании на Смоленской площади Игорь Сергеевич стал человеком номер один, ему уже не надо было ни под кого подстраиваться. Но и решать все предстояло самому. Иванов говорил в те дни:

— Да, за такой спиной, как спина Примакова, чувствуешь себя комфортно. Теперь такой спины нет. Ответственности больше. Это не прибавляет времени для сна.

И еще ему пришлось самостоятельно выстраивать отношения с сильными мира сего — в аппарате правительства и в администрации президента. Это тоже особое искусство.

Все, кто знает Иванова, считают его стопроцентно надежным человеком. Его отличают трудолюбие, организованность и четкость — редчайшие в государственном аппарате качества. Новые министры часто приходят с желанием все переделать, отринуть сделанное предшественником и начать жизнь по-новому. Игорь Иванов не упускал случая подчеркнуть, что он продолжит линию Примакова.

— Теперь, когда вы хозяин в министерстве, — спрашивал я тогда Иванова, — что вы хотите изменить? Наверное, у вас были идеи, которые давно хотели реализовать, да не могли?

— У нас в министерстве сложилась при Примакове творческая атмосфера, — ответил Иванов. — Поэтому не было таких вопросов, которые я не мог тогда поставить, а теперь могу. Я искренне говорю о преемственности политики и пытаюсь продолжать то, что мы раньше делали вместе.

ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА

Андрей Козырев старался сдерживать свои эмоции, говорил шепотом. Евгений Примаков представал перед публикой хмурым и мрачным. Игорь Иванов очень хорошо улыбается, чем вызывает искренние симпатии. Это тоже неплохое оружие в дипломатии. Поэтому его за глаза называли «министром улыбок и объятий», хотя приветливость и открытость вовсе не равносильны уступчивости на переговорах.

Игорь Сергеевич такой вежливый, воспитанный, интеллигентный человек, сокрушались тогда, а ему приходится иметь дело с жесткими американскими дипломатами. Трудное дело.

— Не стоит противопоставлять жесткость и интеллигентность, — говорил мне тогдашний представитель России в ООН Сергей Викторович Лавров. — Можно мягко стелить, да жестко будет спать. Дипломатия должна быть дипломатичной. Жесткой позиция должна быть по сути, а не по форме.

«Впервые я увидела Игоря Иванова, — пишет Мадлен Олбрайт, — когда он был заместителем Евгения Примакова. Тогда он показался мне несколько официозным. Позднее, когда он сменил Примакова на посту министра иностранных дел и мы узнали друг друга лучше, я смогла оценить его ум и обаяние. Однако, как и Примаков, он также умел быть неуступчивым…»

Что отличало переговорный стиль министра Иванова? Есть очень жесткие переговорщики, которые упорно стоят на своем, засядут в траншее и отстреливаются до последнего патрона. Иванов из их числа? Или же при его более живом темпераменте он не станет отсиживаться в траншее, а найдет способ атаковать с фланга?

Сам Иванов, подумав секунду, ответил мне так:

— Нельзя быть либо жестким, либо мягким переговорщиком. Надо использовать весь арсенал дипломатических методов. Все зависит от ситуации, от партнеров. Поэтому дипломату так нужен опыт.

Опыт у Иванова был немалый. Его главное дипломатическое испытание — участие в мирном урегулировании на территории бывшей Югославии. В качестве первого заместителя министра он занимался подготовкой дейтонских мирных соглашений, которые привели к окончанию войны в Боснии.

Вести переговоры на Балканах — это чуть ли не самое сложное и мучительное в современной дипломатии. Легких партнеров на Балканах не бывает, договариваться с ними — это мучение. Переговоры идут годами, и до последней минуты кажется, что добиться ничего нельзя, это безнадежно. Неужели не возникает желания все бросить, отказаться от безнадежного дела: да пусть они сами решают свои проблемы?

— Нет, — говорил Игорь Иванов, — я смотрю на это иначе. Я часто переживаю, что не смог добиться или убедить кого-то. Значит, я не был готов. Значит, надо почитать книжки — в истории многое повторяется, поискать новые аргументы.

С американской стороны переговорами по Боснии занимался тогдашний заместитель Государственного секретаря Ричард Холбрук, друг президента Билла Клинтона. Холбруку дали специальный самолет, напичканный современнейшей электроникой. Он мог мгновенно связаться не только со своим президентом и Государственным секретарем, а вообще с кем угодно. Его снабдили мощным компьютерным досье, да еще с ним летала большая группа экспертов по аспектам балканской проблемы. Настоящее Министерство иностранных дел в миниатюре.

Ничем этим российская делегация не располагала. Наши дипломаты добирались на попутках, на чем бог послал. А опаздывать было нельзя. Не приехали вовремя — без вас договорятся. Денег на необходимые расходы делегация не получила, потому что Министерству финансов не объяснишь, какую особую задачу выполнял Игорь Иванов. У Минфина свои инструкции. И суточные были крошечные.

Российская делегация даже с трудом связывалась с Москвой, чтобы доложить о ситуации и вовремя получить инструкции. Министерство иностранных дел не могло позволить себе выложить несколько миллионов долларов на защищенные от прослушивания средства связи. Поэтому Иванов говорил с Москвой по обычному телефону эзоповым языком…

КРОВАВЫЙ РАСПАД

Когда Иванов стал министром, ему больше всего пришлось заниматься балканскими делами, где полыхало пламя войны. Распад Советского Союза был трагическим событием, но обошлось без войн и кровопролитий. Развал Югославии сопровождался войнами, убийствами, этническими чистками. История Югославии показывает, что могло произойти и с Россией, если бы события в нашей стране в 1991 году пошли иначе.

Все действующие лица югославской драмы внушают отвращение; их ярый национализм и непомерные амбиции разрушили процветающую и благополучную страну. Они мгновенно разворошили тлеющие уголья старой вражды, и в некогда едином государстве все возненавидели всех.

Хорваты и сербы были разъединены когда-то расколом церкви. Находившиеся под влиянием Византии сербы стали греко-православными, использовали кириллицу и ориентировались на Восток. Хорваты сохранили верность Римско-католической церкви, использовали латинский шрифт и ориентировались на Западную Европу. Но до создания первой Югославии между сербами и хорватами не было никаких столкновений.

Первую Югославию создали державы — победительницы в Первой мировой войне. Ими руководило желание восстановить этническую справедливость — дать самостоятельность народам Центральной и Юго-Восточной Европы, в первую очередь на Балканах. Либералы начала века верили в панславянскую идею, в преодоление этнических и конфессиональных различий, в возможность совместной жизни. Эти надежды не сбылись…

Пытаясь понять, почему развалилась единая Югославия, сербские политики приходят к выводу, что главная причина — ослабление федерации: республики получили слишком большую самостоятельность, породившую, в свою очередь, сепаратизм. Белград должен был крепче держать в руках все республики. Но первая, предвоенная Югославия как раз и была унитарным государством! Страна жестко управлялась из центра, сепаратизм подавлялся. К чему это привело?

В унитарной Югославии сербы чувствовали себя народом-объединителем, своего рода старшим братом и недоумевали: почему хорваты и словенцы не ценят их усилий? А другие народы были недовольны тем, что сербы заняли командные посты в армии, заставили хорватов перейти на кириллицу, запретили македонцам изучать в школах родной язык, выселяли албанцев из Косова и переселяли туда сербов.

Во время Второй мировой войны сербы и хорваты безжалостно уничтожали друг друга. Особой жестокостью отличались хорватские усташи. Тем не менее после освобождения от немцев сербы и хорваты вновь объединились в одном государстве. Вторую Югославию создал руководитель коммунистических партизанских отрядов Иосип Броз Тито. Тито управлял страной куда более жесткой рукой, чем югославский король, но республики получили все привилегии и атрибуты самостоятельности. Тито построил социализм с хорошо работавшей экономикой. Югославы жили так, как другим восточным европейцам и не снилось.

Тито более всего был обеспокоен сохранением Югославии и борьбой с национализмом, с которым жестоко расправлялся. Тито считал себя вождем всех народов Югославии. Ему казалось, что хорошо продуманный федерализм уничтожит национализм. Он ошибся. Стремление к самостоятельности оказалось сильнее всех других чувств и настроений. Почти десять лет после смерти Тито федерация держалась жестким корсетом сплетенного воедино аппарата компартии, госбезопасности и армии. Когда корсет ослаб, федерация рассыпалась. После распада Югославии несколько миллионов сербов оказались за границей, в том числе и в тех республиках, которые их не очень жаловали. У сербов был тот же выбор, что и у русских в бывших республиках СССР. Вживаться в новую жизнь. Уезжать. Или сражаться за воссоединение с Сербией. Сербы выбрали третий вариант.

Сербия — несчастная страна. Она оказалась в руках политика, который вел государство от катастрофы к катастрофе. Все, за что брался глава Сербии, а затем и Югославии Слободан Милошевич, оборачивалось для сербов трагедией. Он обещал укрепить Социалистическую Федеративную Республику Югославию — и разрушил единое государство, отчего больше других пострадали сербы. Первой ушла Словения — в значительной степени потому, что словенцы испугались, что жестокий и деспотичный Милошевич навяжет им свою власть.

Когда Югославия начала рушиться, Милошевич попытался помешать этому силой и подтолкнул радикально настроенных сербов к войне. Он говорил:

— Мы должны решить, будем ли мы сражаться или же станем на колени и превратимся в новую колонию на Балканах. Мы никогда не сдадим Сербию!

Но Милошевич только говорил красиво: в реальности он сдал все, что мог. Сербские националисты претендовали на те территории бывшей Югославии, где жили сербы. А хорватские националисты хотели иметь свое государство, в котором сербы в лучшем случае могут быть меньшинством. Но сербы рассуждали так: «Зачем нам быть меньшинством в вашем государстве, когда вы можете быть меньшинством в нашем государстве».

На самом деле этнические чистки означали торжество иной логики: «Никаких меньшинств на территории моего этнически чистого государства». Правило «живи и давай жить другим» на территории Югославии перестало действовать. Когда Хорватия объявила себя независимой, сербы решили, что их ждет повторение геноцида, устроенного усташами в годы Второй мировой войны. Армия Милошевича и хорватские сербы совместными усилиями отвоевали немалый кусок территории Хорватии и создали никем не признанную республику Сербская Краина. Хорваты, помня о поражении 1991 года, долго не решались освободить свои земли силой. Они предлагали руководителям Сербской Краины широкую автономию. Переговоры на сей счет велись в российском посольстве в Хорватии.

Линия фронта в Югославии рассекла и стройные ряды российских дипломатов. Я имел возможность убедиться, что наши посольства в Белграде и в Загребе придерживались противоположных точек зрения на причины конфликта и на то, почему война продолжается. Шифровки из Белграда и Загреба напоминали боевые донесения полевых командиров, находившихся по разные стороны линии фронта. Но российская дипломатия не поддалась на давление разных политических сил и не заняла сторону одной из противоборствующих сил.

Если бы хорватские сербы приняли план, выработанный с российским посредничеством, тогда Краина имела бы почти полную автономию — собственную налоговую систему, свою валюту, полицию, школы, даже свой флаг. У сербов появилась возможность остаться на своей земле и нормально жить. В какой-то момент руководители Сербской Краины были готовы пойти на компромисс, но Милошевич сказал «нет». Милошевич убрал «соглашателей» и заменил их твердолобыми и послушными аппаратчиками. Кончилось это тем, что в 1995 году хорватская армия вернула себе утерянные земли, и полмиллиона сербов вынуждены были оттуда бежать. Милошевич и пальцем не пошевелил, чтобы их спасти. Он просто предал хорватских сербов.

Наверное, жить под властью Хорватии сербам было бы не очень весело, но теперь у них нет ничего. Они едва ли когда-нибудь смогут вернуться в Хорватию, которую создал президент Франьо Туджман.

В годы Второй мировой войны Туджман воевал в партизанских отрядах Тито. Он стал генералом, когда ему не было и сорока лет. В 1961 году он вышел в отставку. Изучая историю Второй мировой войны, Туджман пришел к выводу, что грехи усташей преувеличены, что Хорватия стала жертвой коммунизма и вековечного заговора сербов против хорватов. Туджмана при Тито судили и держали в тюрьме. В 1989 году Туджман создал Хорватский демократический союз и выиграл выборы. Он первым делом провел чистку полиции и средств массовой информации. Президент уверял, что избавляется от коммунистических аппаратчиков. На самом деле он избавлялся от сербов.

У Милошевича и Туджмана было много общего. Разница между ними состояла в том, что Милошевич — откровенный циник, которому ничего не стоило сменить коммунистический интернационализм на сербский национализм. Туджман — националист искренний. Президент Боснии и Герцеговины Алия Изетбегович как-то признался, что выбор между Милошевичем и Туджманом можно сравнить с выбором между лейкемией и опухолью мозга.

В Сербии и в Хорватии сформировались в те годы однотипные полуавторитарные режимы, которым свойственны самодовольство, похвальба, эгоцентризм, отсутствие способности к самокритике. Сербские и хорватские лидеры придерживаются птолемеевской концепции мироздания, считая, что остальной мир вращается вокруг них. И в Загребе, и в Белграде возникла целая шовинистическая культура, в которой наука, прежде всего историческая, литература и журналистика увлеклись исключительно созданием националистических мифов. Народы Югославии были преданы своей интеллигенцией. В балканской культуре история не отделена от эпоса и фольклора. Литературные стереотипы освящены исторической наукой.

Ненависть к иностранцам, чужим, культ мести, самовосхваление не оспариваются, не подвергаются сомнению культурной традицией. Та жестокость, с которой действовала армия сербского генерала Ратко Младича в Боснии, уже была проявлена сербами на территории той же Боснии в прошлые Балканские войны. Но об этом не прочитаешь в сербских научных трудах и учебниках истории. В них роль сербской армии благородна и достойна. Сербы только страдали и были жертвами кровожадных хорватов, албанцев, турок и болгар.

В свою очередь в Загребе не хотят вспоминать не только о преступлениях хорватского полуфашистского государства в годы Второй мировой войны, но и о преследованиях хорватами сербского населения во время Первой мировой. Историки в Загребе доказывают: хорваты — европейский народ с демократическими традициями, в отличие от некультурных сербов.

Два периода модернизации Югославии — между двумя мировыми войнами и при Тито — не изменили провинцию. Напротив, сельские жители, перебираясь в большие города, принесли с собой провинциальный менталитет. Не провинция приобрела черты современного общества, а города провинциализировались.

ВОЙНА В БОСНИИ

Когда закончилась война в Хорватии, началась другая — в Республике Боснии и Герцеговине, где живут и сербы, и хорваты, и босняки, исповедующие ислам. Республика Босния и Герцеговина была готова образовать с Сербией и Черногорией конфедерацию. Но Милошевич поставил ультиматум: или вступайте в наш союз, или отдавайте нам все сербские земли. Так началась война, которую вел жестокий и амбициозный лидер боснийских сербов Радован Караджич.

Этого человека одни считают преступником, другие героем. Поэт и психиатр, лауреат Шолоховской премии Радован Караджич родился в маленькой Черногории. Его отца в коммунистической Югославии посадили в тюрьму за то, что в годы войны он служил в отрядах четников, которые сражались и с нацистами, и с партизанами Тито. В начале восьмидесятых он стал врачом популярной футбольной команды в Сараеве и должен был поднимать боевой дух спортсменов. Говорят, что пациенты ценили его как хорошего врача-психиатра. Но Караджич жаловался, что у него ничего не получается, потому что Сараево чужой для него город. Караджич провел почти год в тюрьме по обвинению в подделке документов. Он считал, что его посадили только из-за того, что он серб.

Когда Югославия начала рассыпаться, азартный Караджич двинулся в политику. Сражающийся психиатр стал в глазах сербов настоящим героем. Сербы, обладавшие абсолютным превосходством в тяжелом вооружении, прибегали к обычной тактике: окружали город за городом и методично разрушали их артиллерией. Сербские войска захватили примерно 70 процентов территории Боснии, изгнали оттуда мусульман и хорватов и создали свое непризнанное государство. Караджич приказал своим артиллеристам и снайперам обстреливать Сараево. Обстрелы густонаселенной боснийской столицы унесли несколько тысяч жизней — причем гибли исключительно мирные жители, которые пытались добраться до булочной или до колодца…

Я был тогда в этом разрушенном городе, по которому передвигаться приходилось в бронежилетах и касках. Военных объектов в городе не было, и сербские артиллеристы крушили жилые дома, где живут босняки — в основном этнические сербы, чьи предки приняли ислам. «Босняки — люди, не потерявшие славянскую кровь, но приобретшие мусульманство» — так писал о них когда-то российский посол при Оттоманской империи.

Караджич хотел, чтобы окружающие считали его выдающимся врачом, великим поэтом, потрясающим любовником и мудрым государственным деятелем. Рядом с ним всегда был генерал Ратко Младич, командующий войсками боснийских сербов. Отца Младича убили хорватские усташи. И для генерала Младича современная Хорватия — это враг. А права мусульманской Боснии на существование Младич просто не признает.

Милошевич помогал боснийским сербам в войне, которая шла несколько лет, снабжал их оружием, деньгами. Это была кровавая и грабительская война, построенная на этнических и религиозных чистках.

Война в Боснии привела к самому большому после Второй мировой войны переселению народов. На сербской территории в Боснии мусульман и хорватов не осталось. Из Сараева уехали сербы. Они не захотели жить вместе с мусульманами. Боснию возглавил Алия Изетбегович. Как и президент Хорватии Туджман, он был дважды судим. Но в отличие от Туджмана в годы Второй мировой войны Изетбегович был на другой стороне. При Тито его приговорили к трем годам тюремного заключения за вербовку мусульманской молодежи в формирования войск СС. Во второй раз Изетбеговича судили за «национализм и пропаганду ислама», что в социалистической Югославии считалось тяжким преступлением. Его называли «мусульманским националистом». По мнению Изетбеговича, «ислам вправе самостоятельно управлять миром».

Международное сообщество предлагало один мирный план за другим. Все они были выгодны сербам, потому что оставляли в их руках значительную часть территории республики. Но Милошевич говорил «нет», а Караджич и Младич верили, что смогут взять всю Боснию. Зачем же мириться с теми, кого можно просто завоевать? Но соединенные силы боснийских мусульман и хорватов окрепли и перешли в контрнаступление. Сербы терпели одно поражение за другим, военное счастье от них отвернулось.

В тот момент Милошевич сделал очередной кульбит в своей политике и, стараясь поладить с Западом, заставил боснийских сербов смириться с дейтонским мирным планом — на условиях худших, чем они могли иметь. Сербам пришлось согласиться на ввод в Боснию миротворческих сил НАТО. Причина уступчивости Милошевича проста: в тот момент президенту Сербии нужно было во что бы то ни стало добиться от ООН снятия эмбарго на торгово-экономические отношения.

Санкции были бедствием для Сербии, где привыкли жить богато и сытно. Продавцы не торговали, а целыми днями клеили новые этикетки. Белградцы ходили по магазинам и искали, где еще сохранились вчерашние цены. По ночам воры сливали бензин из машин, поэтому все ездили с почти пустыми баками и добавляли понемногу из канистр, которые держали в крепко запертом багажнике. Даже дети только и говорили что об экономических санкциях ООН: из-за эмбарго телевидение не имело права показывать диснеевские мультфильмы. Так что Милошевич должен был либо добиться снятия санкций, либо лишиться своего поста…

ТИТО ХОТЕЛ ОТДАТЬ КОСОВО, НО ПЕРЕДУМАЛ

Ситуация в Косове напоминала знакомые нам проблемы. Если смотреть со стороны сербов, то это очень похоже на Чечню. Косово — часть Сербии, но 90 процентов населения — албанцы. Они не желают жить под властью сербов, а сербы не хотят отдавать часть своей территории. Если смотреть со стороны албанцев, то это трагедия разделенного народа. Два миллиона косовских албанцев отделены от Албании государственной границей. Дело в том, что Албания появилась как самостоятельное государство в 1912 году в результате 1-й Балканской войны, но половина албанцев осталась за пределами нового государства.

В сербской мифологии Косово занимает особое место. Сербы называют Косово колыбелью своей культуры, сербским Иерусалимом, святой землей, имеющей особое значение для исторического самосознания. Здесь в 1389 году славяне насмерть схватились с турецкими войсками, потерпели поражение, и началось пятисотлетнее владычество Оттоманской империи.

Албанцы считают Косово своей территорией, несправедливо отрезанной от Албании. В 1946 году Иосип Броз Тито действительно говорил, что Косово должно отойти к Албании, но этого нельзя пока сделать из-за международной и внутриполитической ситуации. Тито даже обещал албанскому лидеру Энверу Ходже провести плебисцит среди албанского населения Югославии и передать Косово Албании, но потом передумал.

Сербы утверждают, что албанцы чужаки на этой земле и оказались на территории Косова только в XX столетии. Албанцы отвечают, что они не пришлые люди, а такие же коренные жители. Конфликт между косовскими албанцами и сербами вызревал давно. Его можно было пригасить, но его только разжигали.

Косово — самый отсталый и бедный район Югославии. В 1974 году Косово получило широкую автономию. Многие сербы уверены, что Иосип Броз Тито, хорват по национальности, сделал это специально, чтобы навредить сербам. Хотя в реальности Тито просто пытался интегрировать албанцев в единую Югославию, поднять уровень жизни и тем самым снять межнациональное напряжение. Появились албанские газеты и албанское телевидение. Официальным языком стал албанский, основные должности заняли албанцы. С момента принятия Конституции 1974 года и до прихода к власти Слободана Милошевича албанцы переживали лучший в своей истории период. Но у них были свои обиды.

Албанцев в несколько раз больше, чем, скажем, черногорцев. Однако Черногория — самостоятельная республика со своим парламентом и правительством, а Косово всего лишь автономный край. Это совсем другие права и возможности. Албанцам приходилось утверждать у начальства список песен, которые будут исполняться на свадьбе. Албанцы хотели учить детей не сербскому языку, а албанскому, иметь свои школьные учебники и программы. Им это не разрешали. Сербы и албанцы отдалялись друг от друга. Они даже ходили в разные магазины, чтобы не встречаться.

Через год после смерти Тито, в 1981 году, в Косове начались волнения. Албанцы требовали предоставить им статус полноценной республики. Манифестации разгонялись танками.

ВТОРАЯ БИТВА ЗА КОСОВО

Сербы оказались в Косове национальным меньшинством, не смогли приспособиться к этой ситуации и чувствовали себя неуютно среди албанцев и под властью албанцев. Выдвижение албанских кадров сербы считали дискриминацией. Они стали уезжать. Сербы были специалистами высокой категории, учеными, врачами, их отъезд болезненно сказался на состоянии Косова. Возрождение национальных чувств косовских албанцев привело к подъему сербского национального движения. Сербы сказали себе: «Это наша земля. Если Косово не сербская земля, тогда у нас вообще нет земли».

Косовские албанцы — в основном мусульмане. А пятисотлетнее турецкое иго сформировало у сербов определенную политическую психологию, прежде всего страх перед мусульманами, который принял характер настоящей истерии. Появился меморандум сербской Академии наук и искусств, написанный под руководством академика Добрицы Чосича. Сербские интеллектуалы попросили власти провести деалбанизацию Косова, сделать так, чтобы большинство составляли сербы. Такая попытка была предпринята. Сербов отправляли на работу в Косово, чтобы выровнять демографический баланс. Им платили более высокую зарплату. Начались сербские манифестации под лозунгами «Долой албанский геноцид в Косове!».

В сербском партийном руководстве были две линии — более либеральную олицетворял первый секретарь ЦК Иван Стамболич, более жесткую — второй секретарь Слободан Милошевич, незаметный партийный чиновник республиканского уровня. В апреле 1987 года Милошевич приехал в Косово для встречи с местным партийным руководством. Услышав жалобы на притеснения сербов, он щедро плеснул масла в этот огонь. Милошевич произнес речь, которая потрясла Югославию:

— Настало время не печалиться, а сражаться. Мы выиграем битву за Косово! Мы выиграем, несмотря на то что внешние враги Сербии вместе с внутренними вступили в заговор против нас.

Его выступление сопровождалось восторженными криками толпы: «Слобо! Слобо! Сербия!» Можно было подумать, что перед толпой предстал один из легендарных участников исторической битвы с турками на Косовом поле в 1389 году. Милошевич сам был поражен зрелищем огромной толпы, которая его приветствовала. Одно выступление сделало его национальным героем. В конце того же года Милошевич стал хозяином в Сербии, оттеснив Ивана Стамболича, у которого он всему научился и который считал его своим другом.

Слободан Милошевич изменил Конституцию и отобрал у албанцев автономию. В Косове был введен особый режим. Местные органы власти распустили. Административные должности заняли сербы. Учебные заведения, в которых учили на албанском языке, закрыли. Победа Милошевича над косовскими албанцами не только посеяла семена будущего кровавого конфликта, но и разрушила саму Югославию — другие республики испугались, что и у них могут отобрать конституционные права.

НЕПРИЗНАННАЯ РЕСПУБЛИКА

Албанцы почувствовали себя как на оккупированной врагом территории. Летом 1990 года албанцы провозгласили Косово «независимой и равноправной республикой в составе федерации Югославии». Косовские албанцы провели два референдума, парламентские и президентские выборы. От желания вернуть прежнюю автономию албанцы быстро перешли к требованию полной автономии.

Долгое время в Косове было тихо, и мир не обращал на этот регион внимания. Но когда в марте 1998 года сербские спецподразделения начали зачистку края, чтобы уничтожить повстанцев из малочисленной тогда Армии освобождения Косова, все взорвалось. Это была роковая ошибка Милошевича, ставшего к тому времени президентом Югославии. Албанская молодежь взялась за оружие. Албанские боевики врывались в города и стреляли в сербских полицейских. Милошевич решил идти до конца — полностью уничтожить очаги албанского сопротивления. Как это обычно бывает, страдали в первую очередь мирные жители, а не вооруженные албанские боевики, требующие для Косова независимости. Из зоны боевых действий, из сожженных албанских деревень бежали крестьяне, они остались без крова.

Запад требовал от президента Югославии Слободана Милошевича прекратить боевые операции, дать беженцам возможность вернуться домой и вступить в переговоры с албанским меньшинством. Была принята резолюция Совета Безопасности ООН. Милошевич эти требования игнорировал. Тогда НАТО стало готовить военную операцию, чтобы остановить действия сербского спецназа и помочь беженцам.

Игорь Иванов призывал натовцев к сдержанности и одновременно пытался урезонить Милошевича. Но Милошевич упорствовал, а военная машина НАТО была готова к удару. Россия была категорически против военного вмешательства в Косове. Это не значит, что в Министерстве иностранных дел России симпатизировали Слободану Милошевичу. Конечно, наши дипломаты не выражались так красочно, как американский президент Билл Клинтон, который сказал:

— Нарушенные Милошевичем обещания переполнили все кладбища на Балканах.

Но и российские дипломаты — разумеется, неофициально — признавали, что Милошевич сыграл ключевую роль в распаде югославской федерации, в боснийской войне и в разжигании косовского кризиса. Из этого не следует, что сложнейшую косовскую проблему можно решить бомбардировками.

— Как можно спасать косовских беженцев, бомбя те дороги и мосты, по которым этим беженцам будут доставлять гуманитарную помощь? — говорил Игорь Иванов. — Людей разных национальностей нельзя примирить под дулом. Этого можно добиться только в результате кропотливой терапии, а никак не путем хирургической операции.

Из Брюсселя для консультаций — это очень резкий в дипломатической практике шаг — были отозваны российский посол Сергей Кисляк и военный представитель в НАТО генерал Виктор Заварзин.

Начальник Главного управления международного военного сотрудничества Министерства обороны России генерал-полковник Леонид Ивашов заявил:

— Если натовцы предпримут акцию в Косове, Россия расценит ее как агрессию против Югославии.

Правда, пресс-секретарь президента Ельцина Дмитрий Якушкин тут же попросил журналистов:

— Не обращайте внимания на заявления некоторых военных о возможности какой-либо военной помощи Белграду.

Российская дипломатия в те недели занималась только ситуацией вокруг Косова. Все закончилось в тот момент, когда совет НАТО на ночном заседании все-таки принял решение нанести ракетно-бомбовые удары по целям в Югославии, если Милошевич не выполнит требования ООН. На следующий день президент Слободан Милошевич капитулировал и принял все условия. Он обещал американцам прекратить боевые действия в Косове, вывести оттуда войска, помочь возвращению двухсот тысяч беженцев и начать переговоры с албанцами. Он согласился на приезд в Косово международных наблюдателей и на разведывательные полеты над краем самолетов НАТО.

11 сентября 1998 года, когда Примаков стал главой правительства, пост министра иностранных дел достался Игорю Иванову.

Выступая в Государственной думе, Игорь Иванов успокоил депутатов:

— Мы отвели от Югославии военную угрозу. Среди наших партнеров возобладала наша точка зрения, что нужно чисто политическое решение.

В реальности президент Милошевич сдался, потому что испугался натовского удара. Если бы он прислушивался к России, что мешало ему сразу согласиться на ее предложения? А он предпочел сдаться Западу…

КОГО ЖЕ НАМ ПОДДЕРЖАТЬ?

Весной 1999 года вокруг Косова вспыхнул новый кризис. Там продолжалась военно-полицейская операция. Европейцы и американцы каждый день видели на экранах телевизоров горящие албанские деревни и беженцев, бегущих через границу. Мир не мог оставаться равнодушным к этой трагедии.

Вновь начались переговоры о судьбе Косова. Придумать идеальный вариант оказалось невозможно. Интересы косовских албанцев и сербского руководства противоположны. Им предложили компромисс. План не понравился косовским албанцам, потому что не давал им самостоятельности. Не понравился и Милошевичу, потому что требовал ввода в Косово миротворческих сил, которые должны были гарантировать, что военных действий там больше не будет. Но албанцы все-таки подписали план урегулирования. Милошевич наотрез отказался.

На сей раз страны НАТО попытались решить косовскую проблему самостоятельно. За несколько лет до этого натовские бомбардировки сербских позиций в Боснии остановили там войну. Никто не мог прекратить кровопролитие в Боснии — ни Организация Объединенных Наций, ни ОБСЕ, ни Россия. С этой задачей справилось только НАТО. Военная операция в Боснии прекратила жестокую и кровавую войну, в результате которой погибло 270 тысяч человек.

Сколько было сомнений и предостережений, сколько было пессимизма и недовольства, когда российские войска были отправлены в Боснию, чтобы вместе с войсками НАТО провести там миротворческую операцию! Долго спорили о том, можно ли подчиняться натовскому генералу, не обидно ли для России действовать вместе с натовцами. Говорили о том, что миротворческая операция в Боснии провалится и натовцам придется бежать оттуда с позором.

Мрачные предчувствия не оправдались. Продолжавшаяся несколько лет война прекратилась. Натовские и российские командиры поладили с самого начала. В Боснии российские и американские военные не просто встречались, заседали или обменивались опытом. Они служили вместе, вместе планировали, готовили и проводили военные операции.

— Военная часть дейтонского плана была выполнена отлично, — говорил мне генерал-лейтенант Криволапов, который руководил оперативной группой российского Министерства обороны в штаб-квартире НАТО.

Ему и подчинялась российская бригада, входившая в состав миротворческих сил в Боснии. Анатолий Глебович Криволапов окончил Серпуховское командно-инженерное училище, Военную академию имени Ф.Э. Дзержинского и Академию Генштаба, командовал полком и дивизией Ракетных войск стратегического назначения. В Брюссель его отправили с высокой должности заместителя начальника Главного оперативного управления Генерального штаба Вооруженных сил России. Криволапов, поработав несколько месяцев в штаб-квартире НАТО, убедился в том, что с блоком нужно тесно сотрудничать и влиять на натовцев изнутри, а не считать их врагами:

— Мы сейчас успешно взаимодействуем с американскими военными и с НАТО, и это отличный опыт, который обязательно пригодится в будущем.

Я поинтересовался у генерала, как к его точке зрения относятся в родном Генеральном штабе в Москве? Не говорят, что продался американцам?

— Все так говорят, — рассмеялся Криволапов. — Это рецидивы холодной войны, НАТО меняется, и это реальность. Я-то вижу, не младенец, всю жизнь в армии, надежурился у ядерной кнопки. Альтернативы сотрудничеству нет, а то опять свалимся в конфронтацию и будем говорить, что НАТО — это плохо.

Генерал был прав. Его взгляды военный истеблишмент не разделял. После возвращения из Брюсселя в Генеральный штаб его не взяли, назначили заместителем генерального директора Российского агентства по системам управления (радиоэлектронный комплекс военной промышленности). В июле 2004 года перевели на скромную должность в Совет безопасности. Генерал-лейтенант в отставке Анатолий Криволапов скончался в декабре 2008 года в возрасте шестидесяти трех лет…

А в марте 1999 года авиация НАТО начала бомбить военные объекты на территории Югославии, требуя от Милошевича прекратить военно-полицейскую операцию в Косове. Это вызвало взрыв возмущения в России. Люди, которые не имели никакого представления о косовской проблеме, уверились, что Запад напал на Югославию, чтобы поработить славянское государство. Все контакты с НАТО были заморожены. Из Брюсселя отозвали российского представителя. В Москве закрыли натовский центр документации и его сотрудников попросили уехать из Москвы. Участие России в программе «Партнерство ради мира» прекратилось.

Россия впервые за восемьдесят пять лет однозначно поддержала сербов в противостоянии с Западом. Звучали грозные предложения выдвинуть ядерные ракеты на территорию Белоруссии — поближе к НАТО, снабдить Югославию современным оружием или даже просто оказать сербам военную помощь. Многие в России полагали, что обязаны занять сторону православной славянской Сербии, извечной союзницы России. Но история значительно сложнее.

Летом 1914 года российский император Николай II отправил телеграмму сербскому престолонаследнику Александру: «Ваше Королевское Высочество может быть уверено, что Россия не останется равнодушной к судьбе Сербии». Сочувствие сербам было признаком хорошего тона при царском дворе в Санкт-Петербурге. В реальности для царской России Сербия была лишь сферой влияния, но циничные интересы облекались в изящную форму уверений во взаимной любви и духовном единстве. Телеграмма императора Николая II имела печальные последствия, в том числе для ее отправителя. Из-за Сербии началась Первая мировая война, которая закончилась двумя революциями и расстрелом императорской семьи.

После Первой мировой ни в России, ни в Сербии не вспоминали об особых отношениях и славянском братстве. В апреле 1941 года нацистская Германия напала на Югославию. Немецкие самолеты бомбили Белград, пытаясь смести его с лица земли. Это произошло через несколько часов после подписания в Москве советско-югославского договора о дружбе. Праздничный банкет в Москве отменили, ограничились шампанским. Югославы просили включить в договор пункт о военной взаимопомощи и просили оружия. Сталин отказался. Когда Гитлер оккупировал и расчленил Югославию, Сталин не стал протестовать. Он не отозвал посла из Берлина, не сократил сотрудничество с нацистской Германией и не думал о том, чтобы отправить на помощь братьям-сербам Красную армию.

После войны Сталин жестоко рассорился с Югославией, и ее вождя Иосипа Броз Тито в Советском Союзе именовали не иначе как «кровавая собака Тито». Даже когда отношения нормализовались, взаимная неприязнь сохранилась.

Социалистическая Югославия, которая жила очень неплохо, ориентировалась на Запад. О духовном единстве с Россией сербские лидеры вспомнили лишь тогда, когда неумная политика привела их к полной изоляции. По мнению белградских лидеров, панславянская идея должна гарантировать им поддержку Москвы. Но почему славянская солидарность должна распространяться только на сербов, а не на поляков, хорватов и чехов? Все они тоже славяне. Панславянская идея сегодня — в лучшем случае романтизм, в худшем демагогия. Александр Солженицын выразился по этому поводу так: «Ну на что нам дутая, надменная, никчемная идея панславизма?»

Сразу после начала бомбардировок Югославии Игорь Иванов выступал необычно жестко, да еще стал появляться на пресс-конференциях вместе с военными. Но те, кто поспешил записать министра в ястребы, не разгадали очевидного маневра. Министерство иностранных дел решило перехватить косовскую тему у оппозиции и не дать радикалам втравить страну в большие неприятности.

Первые дни были самыми трудными из-за накала страстей в Думе. Но ни одного опасного решения в Москве не приняли. Совместные пресс-конференции с военными Иванов проводил для того, чтобы генералы не говорили лишнего, грозя НАТО и сладострастно пугая публику. Немалое число политиков сколачивали себе на той войне политический капитал. Им ни сербов не было жалко, ни наших ребят, которых они готовы были отправить умирать.

С какой легкостью люди, которым лично ничто не грозило, намеревались втянуть нашу страну в войну! Провоцировали молодежь, призывали записываться добровольцами в Сербию. Молодежь-то не помнит, что Афганистан тоже начинался с малого. Сначала всего лишь послали оружие. Потом пришлось послать советников, чтобы научить афганцев пользоваться оружием. А потом десять лет не могли оттуда вырваться, погубили пятнадцать тысяч парней.

Разумные голоса были тогда редкостью. Скажем, тогдашний секретарь Совета безопасности Владимир Путин заявил, что не надо зацикливаться на Югославии, у нас и своих проблем достаточно. Нам надо подумать о защите собственных интересов, а нас подталкивают к конфронтации, к обмену ударами…

Российское правительство попало в ловушку. Подталкивать Милошевича к компромиссу Москве было затруднительно по внутриполитическим соображениям. Помогать ему означало втянуть нашу страну в военную конфронтацию с Западом. Поэтому Ельцин, Примаков и Иванов вели сложную игру. Они делали грозные заявления, что, по их мнению, должно нравиться политикам внутри России, и одновременно старались не испортить вконец отношения с Западом. Игорь Иванов уверен, что принципиальная линия Москвы — осуждение бомбардировок и призыв к переговорам — оказалась единственно правильной. По мнению министра, Запад увидел, что без России ему проблему не решить.

Как только Россия и НАТО достигли согласия и выработали совместный план, президент Югославии Слободан Милошевич понял, что должен капитулировать. У него был шанс продержаться дольше, если бы в Москве взяли верх политики (и генералы), которые требовали оказать Милошевичу не только полную политическую, но и военную помощь. Тогда бы война продолжалась и погибли бы многие тысячи или десятки тысяч сербов.

Когда Милошевич капитулировал, в Сербии наступило отрезвление. А за что мы воевали? — спрашивают себя люди. Ради чего умирали? И как теперь восстановить то, что разрушено? За годы правления Милошевича территория, на которой сербы могли чувствовать себя свободно и уверенно, постоянно сокращалась. До Милошевича это был самый процветающий народ на Балканах, а сейчас они оказались у разбитого корыта — с чувством ущемленной национальной гордости и горечью за постоянные поражения и провалы. Сербы остались одни, практически в полной изоляции и без надежды на помощь, которую получат их соседи, да и уже получают. Вот поэтому Милошевич в октябре 2000 года потерял власть над страной.

Многие албанцы были убиты во время военно-полицейских операций, восемьсот пятьдесят тысяч бежали из Косова — и бежали конечно же не от натовских бомбардировок, а от сербской армии и полиции. Потом беженцами стали косовские сербы, которые не захотели жить под албанским управлением.

Международные силы, вступив в Косово, столкнулись не с сербскими партизанами, которые, как боялись, попытаются отомстить натовцам, а с албанскими боевиками из Армии освобождения Косова, которые не захотели разоружаться. Косовские боевики продолжали исподтишка убивать сербов — в основном для того, чтобы их запугать, сделать совместную жизнь невозможной. Международные силы не в состоянии их защитить. Сотни тысяч косовских сербов стали беженцами. Возвращение практически невозможно. Во-первых, страшно. Во-вторых, нормальная жизнь в Косове так и не восстановилась, работы там нет, жить не на что. Албанцы существуют за счет контрабанды.

Косовские албанцы были довольны. Чем больше сербов уедет из Косова, тем лучше. Албанцы добились отделения от Сербии. В конце концов Косово провозгласило свою независимость, новое государство признали Соединенные Штаты и многие европейские страны, но не Россия.

Многим в России не понравилось, что созданный ООН Международный трибунал по расследованию преступлений, совершенных на территории бывшей Югославии, включил президента Милошевича в список военных преступников. Но надо по справедливости признать, что нет политика, который принес бы сербам больше бед и несчастий, чем бывший президент Союзной Республики Югославии Слободан Милошевич.

* * *

Я встречался с Милошевичем в Белграде. Скажу так: мало видел я таких холодных и безразличных людей. У него пухлое, надменное лицо барина и вздернутый подбородок упрямца. Вопросы отскакивали от Милошевича, как резиновый мячик от каменной стенки. Он помешивал виски в своем стакане, наблюдая за тем, как подтаивает лед. Сделав большой глоток, отправил секретаря за коробкой сигар. Секретарь побежал на полусогнутых. Милошевича называли человеком из бункера за то, что он почти не общается с людьми. Он появлялся на телеэкранах только тогда, когда принимает иностранных гостей. Но это скорее точный расчет: вождь не должен покидать олимп.

Профессиональный партийный функционер, Слободан Милошевич сделал карьеру в момент, когда единая Югославия начала рушиться. Из коммуниста-догматика он легко превратился в яростного защитника сербской национальной идеи. Его напрасно считали догматиком. Он не был скован никакими убеждениями и верит в то, во что считает практичным верить в данную минуту. Когда Запад из-за войны с хорватами отверг Милошевича, он стал призывать на помощь Россию. Когда Запад вновь признал Милошевича и обратился к нему за помощью в урегулировании боснийского кризиса, Милошевич опять забыл о России. Это стало ясно после того, как президент Милошевич презрительно отозвался о российской гуманитарной помощи.

— Какая помощь! — сказал он тогда. — Мы получили какое-то мясо, которое пришлось закопать, потому что оно было радиоактивным, и печенье, выпущенное тридцать лет назад.

Когда начался косовский кризис, Милошевичу надо было только одно — столкнуть Россию с Западом. Это ему почти удалось…

На Балканах любят произносить речи, говорят красивые слова о любви и дружбе, но ценят только деньги. А деньги Сербии могла дать не Россия, а Запад.

ПРЫЖОК НА ПРИШТИНУ: ИГРА НА ГРАНИ ВОЙНЫ

В России был праздничный день, и мало кто знал, что страна на грани военного конфликта со странами НАТО. Российские и натовские солдаты были готовы стрелять друг в друга… Эти события развернулись в июне 1999 года, когда российские десантники тайно были переброшены на аэродром Приштины, главного города Косова. И на той, и на другой стороне нашлись генералы, которых война не пугала.

Генерал-полковник Леонид Ивашов, в ту пору начальник Главного управления международного военного сотрудничества Министерства обороны, рассказывал:

«Вопрос о возможности вооруженного столкновения с натовцами мы отрабатывали еще на стадии принятия решения о броске в Косово. Был и еще один вариант, запасной: лететь в Белград и в случае боестолкновения с натовцами провести блицпереговоры о совместном противодействии угрозе нашим миротворцам.

Мы хорошо знали настроения сербских военных: они были готовы развернуть войска в южном направлении и войти в Косово. В этом случае натовцы оказались бы перед перспективой наземной операции, которой они страшно боялись. Тем более что армия Югославии с удовольствием отомстила бы агрессорам и за жертвы, и за поруганную честь. Да еще в братском союзе с русскими. Этот аргумент стал решающим…»

Главнокомандующий войсками НАТО в Европе генерал Уэсли Кларк воспринял тайную военную операцию российских десантников как враждебный акт. Упрямый по характеру, он был готов пустить в ход оружие, чтобы ее остановить:

«Я пытался соединиться с генеральным секретарем НАТО Хавьером Соланой, но безуспешно. Тогда я позвонил в Вашингтон заместителю председателя комитета начальников штабов генералу Джо Ролстону с предложением:

— Не должны ли мы как минимум подумать о военном ответе на этот вызов?

Генерал Ролстон согласился с этим предложением. Генерал Майкл Джексон доложил мне, что у него есть две британские роты (примерно двести пятьдесят человек) и французы предлагают свой батальон (это еще триста пятьдесят человек)».

В тот момент судьба мира оказалась в руках военных. Политическое руководство плохо представляло себе, что происходит. В Москве находился заместитель американского Государственного секретаря Строуб Тэлботт, влияние которого объяснялось не столько тем, что он всю жизнь изучал нашу страну, сколько его давней дружбой с президентом Клинтоном.

«В пятницу, 11 июня, — вспоминал Тэлботт, — я приехал в Кремль на встречу с Владимиром Путиным, секретарем Совета безопасности, Путин не высовывался, избегал конфликтов и паблисити, а потому оставался на периферии нашей панорамы российской политики.

Встретившись с Путиным, я поразился, насколько ненавязчиво он способен внушить ощущение самообладания и уверенности в себе. Внешне он очень отличался от руководства страны — невысокий, худощавый и физически развитый; остальные были выше его, а большинство — на вид перекормленные. Путин излучал управленческую компетентность, способность добиваться результатов без суеты и лишних трений.

Если Ельцин и Черномырдин, по терминологии одного ученого, «горячи», то Путин, вероятно, — самый «прохладный» русский, которого я встречал. Он слушал с вниманием, которое казалось столь же расчетливым, сколь и вежливым.

Мне, как и остальным, он дал понять, что проделал домашнюю работу и прочел мое досье, подготовленное разведслужбами… С одной стороны, это вроде бы лестно («я вас знаю»), с другой — нервирует («я все про вас знаю»). Могу вообразить, как он проводил разбор полетов с агентами, которыми руководил в Восточной Германии, или допрашивал пойманных шпионов, уже обработанных его более жесткими коллегами…

Путин выразил удовлетворение тем, что война в Косове сменилась миром. Едва ли не мимоходом он добавил, что рад был внести и собственный маленький вклад, предложив Ельцину назначить особым посланником Черномырдина…»

Бывший глава правительства Виктор Степанович Черномырдин стал специальным представителем президента по урегулированию конфликта в Югославии за два месяца до этого, 14 апреля 1999 года. После того как авиация НАТО начала бомбардировки военных объектов на территории Югославии, требуя прекратить военно-полицейскую операцию в Косове, и президент Билл Клинтон сравнил действия Слободана Милошевича с преступлениями нацистов, в России были возмущены. Отношения с американцами стали откровенно враждебными.

«Необдуманными авансами некоторых политиков, — вспоминал Черномырдин, — мы фактически провоцировали югославское руководство на продолжение убийственной для этой страны войны и уж никак не способствовали прекращению кровавой бани.

После поездки в Белград председатель Государственной думы Геннадий Николаевич Селезнев привез сенсационное сообщение: Слободан Милошевич готов присоединиться к союзу России и Белоруссии. Чего было больше в этих действиях — недопонимания ситуации или стремления вовлечь Россию в широкомасштабную провокацию?»

Назначение Черномырдина спецпредставителем по Югославии неприятно удивило руководство российского Министерства иностранных дел. Хорошо помню иронические замечания в адрес Виктора Степановича. На Смоленской площади были уверены, что у непрофессионала ничего не выйдет.

Удивились и американцы. Но они нашли объяснение. Строуб Тэлботт: «Черномырдин умел работать с вице-президентом Алом Гором. Ельцин рассчитал, что Черномырдин вразумит американцев и, вероятно, заставит их смягчиться. Но и с Милошевичем Черномырдин мог разговаривать жестко».

Российские политики и телезрители видели одну картину — сербские города под натовскими бомбежками. А на Западе наблюдали другую картину — бесконечные потоки албанцев, которых изгоняли из Косова. Этот нескончаемый поток и был главный аргумент, который заставил руководителей НАТО бомбить Югославию, чтобы заставить президента Милошевича вывести войска и полицию из Косова. Мысль о том, что бомбардировки — негодный инструмент решения гуманитарной проблемы, они не принимали. Ведь попытки уговорить Милошевича прекратить военную операцию ни к чему не привели.

Переговоры об урегулировании в Косове вели трое — Черномырдин, заместитель госсекретаря США Строуб Тэлботт и президент Финляндии Мартти Ахтисаари в роли специального представителя Генерального секретаря ООН. После долгих и мучительных переговоров они пришли к согласованной позиции. Сербские войска уходят из Косова, албанские беженцы возвращаются, бомбардировки прекращаются, НАТО вводит миротворческие силы, которые должны обеспечить порядок и безопасность.

Но тут произошел раскол в рядах сотрудников Виктора Степановича.

Вместе с ним на переговоры отправились сотрудники Министерства обороны и Министерства иностранных дел. Представлявший на переговорах Министерство обороны генерал Ивашов выступил против Черномырдина.

«Министерство обороны, — вспоминал Ивашов, — рассматривало натовские бомбардировки Югославии как нарушение принципов ООН, как агрессию против суверенного государства и предприняло все возможные меры. По решению министра обороны И.Д. Сергеева группе связи НАТО, размещенной в Москве в соответствии с Основополагающим актом Россия — НАТО, было предложено в сорок восемь часов покинуть пределы России. До минимума была ограничена деятельность военных атташе стран — членов блока. Наши военнослужащие, обучавшиеся на Западе, были отозваны на родину. Все программы сотрудничества с НАТО в целом и с государствами — участниками агрессии были заморожены».

Черномырдин был не очень рад включению Ивашова в состав делегации, иронически называл его «товарищ комиссар». Виктор Степанович мастер убеждать, но переубедить Ивашова не смог. Генерал считал натовцев военными преступниками.

Ивашов: «Я заявил, что предложенный документ — это не равноправное соглашение, а ультиматум, предъявленный Югославии, в связи с чем военная часть делегации не будет участвовать в его подписании и покидает зал заседаний…»

Делегации, как таковой, не было. Черномырдин вел переговоры в роли спецпредставителя президента. Он сам повез в Белград согласованные предложения. Ожидал, что Милошевич будет возражать, спорить, требовать изменений и поправок.

«Но Слободан Милошевич не добавил ничего! — рассказывал Черномырдин. — Ни единого слова! Ни Милошевич, ни его ближайшие соратники не сделали того, что от них ожидали: попытки изменить проект резолюции Совета Безопасности ООН таким образом, чтобы он в большей мере отражал их интересы. Сколько потрачено усилий, сколько пролито крови — ради чего? Чтобы только сейчас принять документ, с которым можно было согласиться раньше?!»

Черномырдин поразился тому, что было известно тем, кто давно наблюдал за политикой Милошевича.

Чем можно объяснить действия Милошевича? Всякий раз, когда он втягивал страну в войну, он укреплял свою власть. Он начал военно-полицейскую операцию по подавлению косовских албанцев, чтобы сплотить население страны против внутреннего врага. Когда Соединенные Штаты и Западная Европа потребовали от него прекратить репрессии против албанцев, он занял жесткую позицию, чтобы сплотить народ против внешнего врага. Милошевич, циничный и расчетливый политик, знал, что Косово ему не удержать. Он, видимо, рассудил: если бы он принял план урегулирования сразу, его бы назвали слабаком, плохим патриотом, предателем. А когда он загубил столько людей и разрушил полстраны, его согласие с мирным планом — это вроде как акт государственной мудрости. Выступая по телевидению, Милошевич говорил о победе Югославии…

Силы НАТО получили мандат Совета Безопасности ООН для проведения миротворческой операции в Косове. И тут разразился новый конфликт — между Россией и НАТО. Камнем преткновения стал вопрос о роли российского военного контингента и его особом статусе.

«Российская сторона, — рассказывал Виктор Черномырдин, — хотела иметь свой сектор численностью порядка бригады десантников. НАТО не желало выделять российским войскам отдельный сектор. Наш контингент должен сохранять определенную автономию или же быть под началом сил ООН, но не в подчинении у НАТО. Американская сторона, натовцы, говорили, что силы эти должны быть едины, то есть находиться под их командованием. Лично я всегда отстаивал такую точку зрения: Россия имеет свои, особые интересы в Югославии. Поскольку она не входит в НАТО, ее контингент не должен и не будет подчиняться командованию Североатлантического блока…»

Между тем в Министерстве обороны недовольство заключенным соглашением трансформировалось в конкретное решение. Косово поделили на пять секторов — американский, французский, итальянский, немецкий и британский. В окружении министра обороны маршала Игоря Сергеева решили, что, если российским миротворческим силам не будет выделен свой сектор в Косове, надо взять его самим.

«Прямо во время встречи с Путиным, — рассказывал заместитель Государственного секретаря Тэлботт, — мне передали записку. Генерал Ивашов сделал заявление, что, если НАТО войдет в Косово с юга, из Македонии, без окончательного соглашения о российском участии, российские силы в одностороннем порядке вступят в Косово с севера, через Сербию.

Я пересказал содержание записки Путину и добавил, что нам, похоже, грозит военная конфронтация.

— А кто такой этот Ивашов? — спросил Путин…

Сидя в самолете, я поспорил с одним из наших генералов на десять долларов, что Ивашова уволят еще до заката».

Заместитель Государственного секретаря, который считается в Америке одним из лучших знатоков России, ошибся. Грандиозный скандал еще только разгорался, и в него втягивались высокопоставленные чиновники.

«Уезжая из Македонии, — вспоминала тогдашний Государственный секретарь Мадлен Олбрайт, — я мечтала хорошенько выспаться по пути домой. Но едва самолет оторвался от земли, как нам сообщили, что русские войска вступили на территорию Косова, и сербы встречают их в Приштине, как героев. Связались по телефону со Строубом Тэлботтом, который как раз находился на пути из Москвы. Посоветовали ему лететь назад».

Самолет Тэлботта находился уже где-то над Белоруссией, когда ему сообщили, что российская часть из расквартированного в Боснии миротворческого контингента вошла на территорию Сербии и предположительно движется в сторону Косова.

Тэлботту позвонил советник американского президента по национальной безопасности Сэнди Бергер. «Сэнди велел мне возвращаться в Москву и «закатить скандал», — вспоминал Тэлботт. — Я пошел в рубку и переговорил с нашим пилотом».

Возвращение Тэлботта в Москву сравнивают с тем, как Примаков, узнав, что начнутся бомбардировки Югославии, отказался от поездки в Америку и вернулся домой. На самом деле между ними огромная разница. Примаков развернул самолет, чтобы не разговаривать с американцами. Тэлботт развернул самолет, чтобы договориться.

«Вернувшись в Москву, — рассказывал Тэлботт, — в нашем посольстве мы смотрели прямые репортажи Си-эн-эн о продвижении российской бронеколонны по Южной Сербии. Когда мы приехали в МИД, Иванов беседовал по телефону с Мадлен Олбрайт. Странный у них получался диалог.

Государственный секретарь извещала министра иностранных дел России, что войска его страны уже вошли в Сербию и приближаются к Косову, а тот отвечал, что это неправда. Иванов говорил, что разобрался с этим делом, и его заверили: российский контингент просто находится в состоянии готовности войти в Косово в рамках синхронизированной операции.

Мадлен Иванову не поверила: у нас имелась собственная информация о передвижении войск на Балканах, и она поступала из источников, которым мы доверяли больше, чем российскому Министерству обороны. Однако Мадлен сомневалась: кто же врет: Иванов ей или российские военные — Иванову…»

Что же произошло на самом деле? Почему российские десантники начали тайный марш в сторону Косова? И как получилось, что другие министры, в том числе руководитель российской дипломатии Игорь Сергеевич Иванов, ничего об этом не знали?

«Мы, — вспоминал генерал Ивашов, — стали готовить доклад министра обороны Сергеева президенту Ельцину о том, что нас пытаются исключить из балканского процесса, во избежание чего следует предусмотреть ряд мер. Одной из них мог бы стать одновременный с натовцами ввод в Косово наших миротворческих подразделений.

Проект документа доложили министру иностранных дел Иванову. Он внимательно прочитал его, внес несколько поправок и завизировал. Позднее пошли разговоры о том, что министр был якобы не в курсе дела, что его чуть ли не «подставили». Это, как мы видим, не так. Иванов, возможно, не знал деталей, но они ему и не требовались. Детали — дело военных.

Министр обороны поставил свою подпись и направился на доклад к Ельцину. Вернулся он из Кремля довольный: президент дал санкцию на синхронный с натовцами ввод российского контингента на территорию Косова…»

В соседней Боснии выполняла миротворческую миссию российская воздушно-десантная бригада. Один из ее батальонов решили перебросить в Косово, а потом транспортными самолетами прислать еще два батальона с территории России…

Генерал-лейтенант Николай Стаськов, который был тогда начальником штаба воздушно-десантных войск, рассказывал журналистам:

«Решение принималось келейно, даже не на уровне первых лиц. Я, как начальник штаба ВДВ, знал заранее. Миротворческой бригадой ВДВ на Балканах командовал полковник Николай Игнатов. Я позвонил ему:

— Создавай заранее группировку.

Чтобы никто не заметил, формировали колонну на старом аэродроме. Когда получили команду, сразу рванули вперед. Сомнения были. Вышел на меня полковник Игнатов, говорит, никаких письменных приказов не получал, что делать? Беру, говорю, ответственность на себя, вперед».

Колонна, направлявшаяся в Косово, состояла из пятнадцати бронетранспортеров и тридцати пяти автомобилей с личным составом. В Министерстве обороны больше всего беспокоились о том, как скрыть от НАТО переброску российских солдат. Ведь формально они подчинялись командиру американской дивизии и совместно выполняли боевую задачу. Но обмануть американских товарищей по оружию оказалось делом несложным.

Генерал Ивашов:

«Командование бригады по указанию Москвы информировало американца — командира дивизии, что наш батальон получил приказ на выдвижение на территорию Союзной Республики Югославии (в нее входили Сербия и Черногория. — Л. М.). Командир дивизии поинтересовался, не нужна ли какая помощь, и пожелал русским успеха.

Под Белградом батальон принял под свое командование генерал-лейтенант Заварзин. Я официально проинформировал Виктора Михайловича, что приказ на осуществление ввода нашего контингента в Косово отдан министром Сергеевым во исполнение прямого указания президента России. Честно говоря, расстановка сил в Москве не гарантировала, что кто-либо из должностных лиц Генштаба, Министерства иностранных дел или президентской администрации не попытается вмешаться в действия Заварзина и не поведет какую-то свою линию…»

Из слов генерала Ивашова следует, что Генеральный штаб либо вообще не был поставлен в известность о переброске войск, либо возражал против этого. Для вооруженных сил ситуация невиданная! Ни одна боевая операция не проводится помимо Генерального штаба. Причем операцией руководил начальник управления международного военного сотрудничества. Вообще-то его обязанность — отправлять министра в зарубежные командировки и принимать иностранных коллег, сотрудничать с военными ведомствами других стран.

Самого министра обороны маршала Сергеева не было ни слышно, ни видно. Он остерегался высказываться на эти темы. За непривычного к публичности Игоря Сергеева говорил генерал-полковник Ивашов. Он стал своего рода пресс-секретарем и главным советником министра, поражая публику жесткостью формулировок. Уже и министр иностранных дел Иванов настаивал на том, чтобы военные не давали отдельных пресс-конференций на натовско-косовские темы. Но генерал Ивашов говорил то, что ему поручает министр обороны.

Вот это больше всего и пугало. Один генерал-ястреб — это нормально. Но если Министерство обороны считает, что страны НАТО — а это девятнадцать государств Европы и Америки — военные преступники, если Министерство обороны сожалеет, что не дали возможности оказать военную помощь Югославии, то есть вступить в прямую конфронтацию с девятнадцатью странами Запада, это производит пугающее впечатление…

«Под покровом темноты, — вспоминал Черномырдин, — батальон десантников снялся со своих позиций и пересек боснийско-югославскую границу. Он в буквальном смысле слова промчался по территории Югославии в Косово и занял позиции вблизи важнейшего стратегического объекта — аэропорта Слатина рядом с Приштиной, вызвав и недоумение, и удивление натовской стороны. Удивление — потому, что переброска была осуществлена молниеносно, недоумение — потому, что в переговорах вопрос о переброске бригады вовсе не затрагивался».

За передвижением российских войск наблюдал генерал Уэсли Кларк, главнокомандующий войсками НАТО в Европе:

«В моем штабе предположили, что русские намерены захватить аэропорт в Приштине и ждать там подкреплений. Я распорядился выяснить, что происходит. Я не хотел, чтобы наши войска натолкнулись в Приштине на русский батальон и просили у русских разрешения пользоваться аэродромом.

Опасность состояла в том, что, если русские придут первыми, они потребуют себе отдельный сектор на севере. Это приведет к разделу Косова. Говорили, что это Милошевич хотел сохранить за сербами север Косова, где у них большинство».

В Москве заместитель Государственного секретаря Строуб Тэлботт пытался понять, что происходит. Министр иностранных дел Иванов повез его в Министерство обороны. Здесь Тэлботт допытывался у маршала Сергеева, почему российские десантники хотят войти в Косово первыми, раньше войск НАТО?

«Министр обороны Сергеев, — записывал свои наблюдения заместитель госсекретаря, — был в ярости на весь мир — не только на бомбардировщики НАТО, но и на своих офицеров, в особенности на Ивашова и генерала Анатолия Квашнина. Я подозревал, что генералы преподнесли Сергееву неприятный сюрприз — или же излагали версию событий, которой он не верил. Несколько раз Ивашов и Квашнин что-то шептали Сергееву на ухо или передавали записки, предлагая уединиться у него в кабинете на очередное совещание.

Ближе к двум часам ночи телекомпания Си-эн-эн сообщила, что российские войска дошли до Белграда и направляются на юг, а сербы в Приштине высыпали на улицы и готовятся их встречать. Сергееву явно стало очень неловко, и он ответил, что российская часть остановится на косовской границе и не станет входить в провинцию в одностороннем порядке…

Около четырех часов утра Си-эн-эн сообщила, что российские части вошли в аэропорт Приштины. Сергеев начал было это отрицать, но прихлебатели что-то ему нашептали, и он снова потребовал перерыва. На этот раз их не было около часа. Похоже, дальше по коридору вспыхнул бунт: я слышал грохот и хруст швыряемых в стену предметов…»

Генерал Ивашов:

«В кабинете Сергеева царила, конечно, не идиллия, но и того, о чем пишет в своих мемуарах Тэлботт, тоже не было. Мебель, разумеется, никто не ломал, но обстановка была рабочая, напряженная.

Игоря Иванова больше всего страшила перспектива возможного боестолкновения с натовцами. Он настаивал: батальон вводить нельзя, давайте его вернем, задержим. По опросам и репликам Сергеева я видел, что маршал тоже опасался неспровоцированного открытия огня против нашего контингента.

Опираясь на данные разведки и на практику принятия решений в НАТО, приводили аргументы в пользу того, что без решения Совета НАТО американцы удара не нанесут…»

Впрочем, генерала Ивашова не смущала и возможность вооруженного столкновения с американскими войсками: «Был и еще один вариант, запасной: лететь в Белград и в случае боестолкновения с натовцами провести блицпереговоры о совместном противодействии угрозе нашим миротворцам. Армия Югославии с удовольствием отомстила бы агрессорам и за жертвы, и за поруганную честь да еще в братском союзе с русскими. Этот аргумент стал решающим…»

Видимо, не для всех. Начальник Генерального штаба Анатолий Квашнин не собирался из-за разногласий вокруг Косова начинать войну против НАТО. Это следует из слов генерала Ивашова: «Генерал Заварзин по мобильному телефону сообщил: только что получен приказ начальника Генерального штаба Квашнина развернуть батальон в обратном направлении (колонна к этому моменту уже пересекла границу и двигалась по территории Косова, правда, об этом из числа присутствующих в кабинете министра обороны знали лишь единицы). Пришлось напомнить Заварзину, что решение на ввод батальона принял Верховный главнокомандующий — президент России, а приказ о нем отдал министр обороны. Этот-то приказ и обязателен к исполнению. Следовательно, никаких разворотов и остановок — только вперед».

Начальник Генерального штаба является по должности первым заместителем министра обороны. Проведение военной операции без его ведома — невиданное дело. Но приказ Квашнина не выполнили, хуже того — его обманули. Начальник Генерального штаба и не подозревал, что десантники уже вошли в Косово.

Генерал Ивашов: «А чтобы уберечь генерала Заварзина от новых, не санкционированных министром обороны приказов, я предложил ему на некоторое время выключить мобильный телефон. Потом, правда, была еще одна попытка Квашнина — через штаб бригады (в колонне шла командно-штабная машина со своей аппаратурой связи) — передать приказ на остановку батальона. Виктор Михайлович, помня о нашем разговоре, действовал четко и жестко, взяв на себя ответственность за выполнение поставленной задачи».

Картина рисуется фантастическая. Получив всего лишь устное распоряжение из Москвы, генералы были готовы пустить в ход оружие и начать маленькую войну с Соединенными Штатами.

Генерал-лейтенант Николай Стаськов, начальник штаба воздушно-десантных войск:

«Все боевые распоряжения идут только письменно. Мне не давали письменного распоряжения. Я бы тоже нашел способ не давать письменного распоряжения. Но в Боснии были мои люди, подчиненные. Комдив спросил: будет приказ о переброске батальона на Приштину?

— Я тебя не подведу, — сказал я и шифром послал ему распоряжение.

Сначала предварительное, потом боевое. И только ночью, когда ко мне приехали из Генштаба проводить расследование, я понял, в какую аферу попал. Мне-то никто письменных распоряжений не давал. А уже скандал разгорается. Батальон дошел до аэродрома, и тут команда: «Стоп. Назад».

Доволен был, кажется, только генерал-полковник Ивашов.

«В кабинете Сергеева, — вспоминал он, — обстановка явно стала уравновешеннее: батальон, если судить по докладу Квашнина, двигался в обратном направлении, и министр иностранных дел Иванов успокоился. Неожиданно в кабинет вошел генерал-лейтенант Мазуркевич и сообщил, что Си-эн-эн ведет прямой репортаж о вхождении в Приштину российского батальона.

Для Иванова это было подобно грому с ясного неба. Он полагался на заверения Квашнина (начальник Генштаба и сам был уверен, что его команда о возвращении батальона дошла до исполнителей и действует), а тут… Иванов в сердцах обругал нас: мол, с вами, военными, как свяжешься, так обязательно попадешь в неприятность. Вышел к американцам и попытался объяснить им, что допущена техническая ошибка, которая будет оперативно исправлена».

Начальник Генерального штаба и министр иностранных дел России, видимо, впервые были так откровенно обмануты. Министр иностранных дел Игорь Иванов настолько возмутился, что утратил привычное хладнокровие.

Строуб Тэлботт:

«Иванов вывел меня в соседний зал, где стоял тяжелый жирный дух недоеденных пицц и хот-догов, которые нам доставили несколькими часами ранее.

— Я вынужден с сожалением информировать вас, — сказал Иванов, — что колонна российских войск случайно пересекла границу и вошла в Косово. Им отдан приказ в течение двух часов выйти из провинции. Министр обороны и я сожалеем о таком развитии событий…

Иванов сделал официальное заявление и зачитал его в прямом эфире Си-эн-эн. Позднее мне сообщили, что Сергеев так рассвирепел, что ему лгали его собственные люди — а он в силу этого вынужден был снова и снова лгать нам, — что он не смог больше смотреть нам в глаза…»

События развивались следующим образом.

В субботу 12 июня, в половине седьмого утра, силы НАТО перешли границу и из Македонии вошли в Косово. Когда под конец дня они достигли Приштины, российский батальон уже расположился на аэродроме Слатина и, как положено по уставу, занял круговую оборону… То есть подготовился к ведению боевых действий.

«Когда на следующий день я говорила с Ивановым, — вспоминала Мадлен Олбрайт, — он сказал, что произошло «недоразумение», мы его не так поняли по поводу отвода российских солдат. Русские останутся в аэропорту Приштины, и если НАТО разместит свои силы в крае прежде, чем будет достигнуто соглашение относительно роли России, то будут введены дополнительные российские войска, которые займут северную часть Косова.

Мне подумалось: или я сплю, или это самое плохое кино из всех мною виденных. За один только день мы скатились от празднования победы к нелепому повторению холодной войны. Меня тревожило и то, что Иванов уже сам не знал, что происходит в его собственном правительстве. Очевидно, что произошло какое-то рассогласование между гражданскими и военными властями, хотя никто не мог быть уверен в том, какой приказ мог отдать Ельцин…»

Генерал-лейтенант Николай Стаськов: «Самое интересное утром. Министр иностранных дел молчит, другие должностные лица тоже отмалчиваются. Из Генштаба приходит приказ — стой, колонну вернуть назад. Опять выходит на меня Игнатов — что делать? Своим решением даю ему команду закрепляться в Приштине. В штаб воздушно-десантных войск уже ехала комиссия Генерального штаба — разбираться, почему не выполняется приказ. Но тут просыпается Борис Николаевич, и ему все понравится. Словом, победили».

Все зависело от того, кто первым доложит президенту Ельцину.

Генерал Ивашов:

«В одиннадцать часов утра министр обороны Сергеев делал доклад у президента страны… После доклада министра в зале наступила тишина. Пауза прервала фраза, произнесенная со всем известной ельцинской интонацией:

— Ну, наконец я щелкнул по носу…

Здесь президент назвал некоторых руководителей стран НАТО. Тут же из зала донеслось подобострастное:

— Вы, Борис Николаевич, не щелкнули — вы врезали по физиономии.

Ельцин поднялся и обнял Сергеева…»

Операция в Приштине была оценена как крупный военно-политический успех. Российские военные торжествовали. Ночной марш, с их точки зрения, поднял престиж страны и обеспечил ей более надежные позиции за столом переговоров. Президент Ельцин радовался, как ребенок. Один из его предшественников в Кремле говорил в таких случаях: «Запустили мы им ежа в штаны».

Российские политики и простые граждане с таким воодушевлением восприняли марш на Косово, что разбор дела был отменен. Победителей не судят.

«Я предполагаю, — считает Мадлен Олбрайт, — что Милошевич решил заключить с российскими военными сделку (может быть, через посредничество своего брата, который был послом Югославии в Москве), чтобы добиться фактического раздробления Косова.

Российские военные подготовили шесть транспортных самолетов, чтобы доставить в регион свои тысячные войска, которые могли бы подкрепить небольшой контингент, размещенный в аэропорту Приштины. Эта переброска сил так и не состоялась, потому что России было отказано в разрешении пересечь воздушное пространство Венгрии, Румынии и Болгарии… Этот шаг сгладил назревавший кризис, который мог вылиться в нечто, чего не знала холодная война, — прямое столкновение натовских войск с российскими».

В Москве, похоже, мало кто об этом думал. Наверное, твердо верили в то, что американцы ни при каких обстоятельствах не утратят хладнокровия.

Строуб Тэлботт:

«В тот же день я вновь оказался в кабинете Путина в Кремле. Все дело в политике, сказал он. Россия уже погрузилась в «предвыборную борьбу», и этот факт осложняет американо-российские отношения. Как в США, так и в России есть свои «ястребы» и «голуби», сказал он, и за броском на приштинский аэропорт стояли именно российские ястребы.

В российском правительстве есть люди, говорил он, подразумевая, естественно, и себя самого, которые считают развертывание ошибкой. Но оно, по крайней мере, не привело к человеческим жертвам. Ущерб, нанесенный за одну ночь американо-российским отношениям русскими «ястребами», — пустяк по сравнению с тем ущербом, который НАТО своей воздушной войной с Сербией нанесло престижу Ельцина… Важно, сказал Путин, что «никто в России не сможет теперь назвать президента марионеткой НАТО»…»

Возможность щелкнуть по носу натовцев безмерно радовала российских политиков.

Президент Клинтон твердо считал, что в этой ситуации главная задача — не повредить Ельцину, поэтому не хотел обострять отношения и сдерживал своих военных.

«Генерал Уэсли Кларк был взбешен, — вспоминал Билл Клинтон. — Я не мог его за это винить, но знал, что мы, к счастью, не стоим на пороге третьей мировой войны. За сотрудничество с нами Ельцин подвергся дома резкой критике со стороны ультранационалистов, симпатизировавших сербам. Я считал, что Ельцин просто решил бросить им кость».

Решение о переброске десантников в Косово — политическое решение! — было принято военными, а не политиками. Совет безопасности не собирался, правительство это не обсуждало. Не было даже совещания в узком кругу, где свое мнение могли бы высказать глава правительства и министр иностранных дел. Совещание состоялось уже после того, как все произошло. И все, кто смотрел телевидение, по выражению лица министра Иванова могли понять, что он думает по этому поводу.

Российское Министерство иностранных дел оказалось в дурацком положении. Военным, может быть, кажется, что они просто утерли нос штафиркам. Но отличие Министерства иностранных дел от всех остальных ведомств состоит в том, что оно представляет страну в целом. Поэтому пострадала репутация страны, а не МИД.

Ночной марш, о котором забыли предупредить не только западных партнеров, но и родное Министерство иностранных дел, означал игру по другим правилам. Или, точнее, это игра без правил. Не надо ни о чем договариваться, искать компромиссы, уступать. Кто первый ухватил, тот и прав. Беда в том, что и другие захотят играть без правил.

Настроения у натовских военных были разные. Одни считали, что русские их просто обманули, и были возмущены. Другие исходили из того, что главное — избежать конфронтации.

Мадлен Олбрайт: «Все кончилось тем, что натовские силы кормили русских, у которых было плохо с провиантом, в аэропорту Приштины».

Строуб Тэлботт:

«На протяжении всего кризиса Борис Ельцин вел себя тише воды ниже травы. Я не знал, действительно ли он одобрял планы и отдавал приказания, да и вообще представлял ли себе, что происходит.

Пока наш самолет летел домой, Клинтону наконец-то удалось связаться с Ельциным и попросить его распорядиться, чтобы командующий российскими войсками генерал Заварзин договорился с генералом Джексоном и покончил с противостоянием в аэропорту.

Ельцин, похоже, о Заварзине никогда не слышал, хотя в тот же день присвоил ему очередное военное звание. Клинтону пришлось по буквам диктовать Ельцину фамилию. Затем Ельцин передумал и сказал:

— Да ну их, этих генералов, Билл! Эту проблему можем решить только мы с тобой!

Он предложил им встретиться немедленно, если необходимо, — на корабле или даже подводной лодке…»

Клинтон не считал, что это вопрос, который должны обсуждать президенты.

Мадлен Олбрайт:

«Клинтон выдвинул встречное предложение: пусть министры обороны и иностранных дел двух стран встретятся и разрешат вопрос, что в конце концов — после нескольких дней энергичных взаимных уступок — и было сделано.

На переговорах в Хельсинки договорились разместить российский военный контингент в Косове в пределах районов, которые подконтрольны Германии, Франции и Америке. России не было отведено специального сектора из опасения, что это приведет к фактическому разделению края».

Но напряженность не стихала. Нервы у всех были напряжены до предела. Это было очень опасно. Малейший повод мог спровоцировать боевые действия.

Строуб Тэлботт: «В какой-то момент среди ночи НАТО получило сообщение, что российские транспортные самолеты Ил-76 с десятью тысячами солдат поднялись в воздух и направляются в Косово, несмотря на то что Венгрия и Румыния запретили им пересекать свое воздушное пространство».

Генерал Уэсли Кларк:

«Один из офицеров спросил меня, что будем делать, если российские транспортные самолеты с подкреплением все-таки прилетят. Будем сбивать?

Генерал Ролстон из Вашингтона предложил блокировать взлетно-посадочную полосу. Я приказал использовать боевые вертолеты для того, чтобы помешать Ил-76 сесть в Приштине. Я объяснил своим подчиненным, что русское правительство нас обманывает и мы не можем верить их обещаниям. Я бы не хотел оказаться в ситуации, когда мне пришлось сбивать их самолеты. Лучше помешать им сесть».

Но британский генерал Майкл Джексон отказался выполнять приказ главнокомандующего.

— Я просто не могу это сделать! — рапортовал Джексон. — И у вас нет полномочий отдавать мне такой приказ.

— У меня есть полномочия! — настаивал Кларк.

— Сэр, — ответил Джексон, — я не начну ради вас третьей мировой войны!

Уэсли Кларк: «Генерал Джексон считал, что аэродром в Приштине не имел никакого значения и, следовательно, не было смысла враждовать с русскими. А я считал иначе. Это был решающий момент. Будут русские сотрудничать с нами на равных или нет? Будут они нас обманывать и вводить в заблуждение или привыкнут договариваться и находить компромисс? Я считал, что русские не пойдут на прямое столкновение с нами, у них не было для этого сил. Но я не отрицаю, что риск был».

— Майк, я отдаю тебе приказ, — сказал Кларк. — Если ты отказываешься его выполнять, ты должен сдать командование. Ты это понимаешь?

— Так точно, сэр.

Джексон вышел и через несколько минут вернулся с улыбкой на лице:

— Британское правительство запретило мне выполнять этот приказ.

В отличие от российских военных, которые не выполнили приказ начальника Генерального штаба и смело двигались навстречу войне, американский генерал Кларк не смог нарушить дисциплину и сделать то, что он считал нужным.

Билл Клинтон: «20 июня югославские войска покинули Косово, и через две недели, по оценкам верховного комиссара ООН по делам беженцев, туда уже вернулись более семисот пятидесяти тысяч жителей… Несмотря на все проблемы, которые предстояло решить в будущем, я чувствовал удовлетворение и облегчение. Десятилетняя кровавая кампания Слободана Милошевича, в которой он использовал этнические и религиозные противоречия, чтобы сохранить свой режим в бывшей Югославии, заканчивалась. Горящие деревни и убийства невинных людей остались в прошлом. Я знал, что со временем станет историей и сам Милошевич».

Относительно статуса российских войск нашли компромисс — по опыту участия российского контингента в миротворческой операции в Боснии. Но пробыли они там недолго. В апреле 2003 года начальник Генерального штаба Анатолий Квашнин заметил:

— У нас не осталось стратегических интересов на Балканах, а на выводе миротворцев мы сэкономим двадцать пять миллионов долларов в год.

Десантников вернули домой. История, которая едва не привела к войне между Россией и НАТО, закончилась.

Игорь Иванов убедил президента Ельцина провести специальное заседание Совета безопасности по Косову. В официальном сообщении говорилось: «На совещании было обращено внимание руководителей министерств и ведомств на необходимость постоянной и четкой координации с МИД России своей работы по выполнению задач, связанных с урегулированием кризиса на Балканах»…

СВЕРЖЕНИЕ МИЛОШЕВИЧА

Поражение в Косове погубило Милошевича. Лагерь его сторонников таял на глазах. В конце концов он проиграл очередные выборы, потерял власть и оказался на скамье подсудимых.

На судьбу Милошевича, кстати говоря, повлияли не только натовские бомбардировки, но и то, что он сам и его окружение — триста с лишним человек — попали в черный список. Белградской элите закрыли въезд в европейские страны и запретили заниматься там бизнесом. Финансовая полиция стала искать их тайные счета. Это была катастрофа для семейства Милошевич и правящей верхушки. Они лишились возможности отдыхать за границей и ездить за покупками. Они лишились своих доходов. В эпоху санкций окружение Милошевича зарабатывало на контрабанде бензином, спиртным и сигаретами.

Крупного банкира Боголюба Карича, которого Милошевич в знак благодарности сделал министром, не пустили даже на Кипр. Боголюб Карич — один из самых богатых людей Сербии. У него три брата — Драголюб, Сретен и Зоран. Они начали с небольшой мастерской и создали целую империю. Годовой оборот компании «Братья Карич» составлял пять миллиардов долларов. Боголюб Карич считался другом Милошевича (и его личным кошельком), но, видимо, перестал им быть с тех пор, как Милошевич стал терять силу.

Когда Боголюб Карич попытался выдвинуть свою кандидатуру в президенты Сербии, правительственные средства массовой информации припомнили ему незаконное обогащение за счет обманутых вкладчиков банка братьев Карич. Милошевич назвал братьев «иностранными агентами, которые работают против Сербии». Боголюб побывал на аудиенции у Милошевича, отказался от выдвижения своей кандидатуры, и средства массовой информации сразу замолчали.

Братья Карич приложили особые усилия, чтобы обосноваться в России, создали здесь несколько совместных предприятий и банк. В июле 1995 года Боголюба Карича в Москве принимал глава правительства Виктор Черномырдин. Четыре брата, основавшие компанию, приняли на работу около сотни своих родственников. В Москве компанию представлял их двоюродный брат Живко Николич, хирург-офтальмолог по профессии, очень контактный и симпатичный человек. Он, в частности, умело организовывал поездки российских журналистов в Белград. Все расходы брали на себя братья Карич и денег не жалели.

24 сентября 2000 года прошли досрочные выборы президента Югославии. Милошевич пребывал в убеждении, что он самый популярный в стране лидер и конкурентов у него нет и быть не может. Они с женой искренне рассчитывали на оглушительную победу. Его сгубила мания величия. Он даже не сделал то, что считал обязательным накануне прежних выборов, — не увеличил пенсии и зарплаты. И утратил мобилизующий идеологический заряд. Краина, Босния, Косово — все битвы были проиграны. А нового фронта борьбы против внешнего врага он не успел открыть.

Слободан Милошевич не воспринимал всерьез своего главного соперника — Воислава Коштуницу, лидера Демократической партии Сербии. А его поддержала коалиция из пятнадцати оппозиционных партий. Коштуница, умеренный националист, — достаточно бледная фигура, но массовый избиратель предпочел новое лицо. После натовских бомбардировок и потери Косова сербы ненавидели всех на свете. Но выразить свою ненависть они могли только Милошевичу. Это было голосование против надоевшего президента.

Избирательная комиссия сообщила, что Милошевич собрал 40,2 процента голосов, а Воислав Коштуница получил 48,2 процента. Комиссия объявила второй тур выборов. Но оппозиция заявила, что результаты подтасованы и Коштуница выиграл в первом же туре. В стране начались волнения. 27 сентября в Белграде прошла первая массовая демонстрация протеста против фальсификации выборов. За ней последовали другие. Возмутились не только белградцы и не только оппозиционные партии. 3 октября молодежь бульдозером проломила ворота государственного телевидения. И никто не желал прийти на помощь проигравшему президенту.

Это ощутили в избирательной комиссии, члены которой изменили свой вердикт и заявили, что немного ошиблись: на самом деле за Коштуницу проголосовали 48,9 процента, а за Милошевича — всего 38,6 процента. Надо еще учесть, что и сербская церковь была против Слободана Милошевича, потому что он был неверующим. Патриархия устроила молебен в Белграде и поздравила Коштуницу с победой.

Слободана Милошевича словно разбил политический паралич. Он был мастером политической интриги и закулисных договоренностей. Но оказался никудышным борцом. Собственно говоря, он даже не решился вступить в борьбу. На публике Милошевич был самоуверенным, несговорчивым и жестким. Он хотел, чтобы его воспринимали именно таким. Столкнувшись с серьезной проблемой, он оказался слабым политиком.

«Один мой сербский приятель поехал в особняк к Милошевичу морально поддержать своего друга, — рассказывала Тамара Замятина, которая в те годы была корреспондентом ИТАР-ТАСС в Белграде. — Он был поражен тем, что Слободан и его жена сидели дома в полутемной гостиной, при закрытых шторах, при выключенных электричестве и телевизоре. От этого эпизода можно сделать вывод, что и Милошевичу были ведомы чувства страха, отчаяния, безволия».

Президент оторвался от жизни. Последние годы он безвылазно сидел у себя в кабинете, мало с кем общался и потерял ориентиры. Сербы даже не могли вспомнить, когда глава государства в последний раз обращался к ним. Судя по всему, он не ожидал, что все так повернется. Он и его окружение просчитались. Милошевич никому не доверял, кроме своей жены, которая и была его главным советником. Мирьяна Маркович так же плохо понимала, что творится в стране, и ничем не смогла помочь мужу.

5 октября на улицы Белграда вышло минимум полмиллиона человек. Милошевич надоел сербам. Милошевич и его окружение проиграли четыре войны, разрушили экономику, а лагеря пленных в Боснии и убийства в Сребренице выставили сербов в роли кровожадных монстров.

Оппозиция была готова к уличным боям. В Белград съезжались люди с оружием. Они знали, что в распоряжении Милошевича стотысячная полиция. Утро началось со схваток с полицией, которая пустила в ход слезоточивый газ. Но вечером полиция прекратила сопротивление и стал покидать город. Митингующие захватили телевизионный центр и здание парламента.

Милошевич дважды звонил начальнику Генерального штаба Небойше Павковичу, требуя, чтобы он отправил войска и усмирил Белград. Генерал Павкович, поколебавшись, заявил, что военное командование «уважает волю граждан». Военные были сыты по горло правлением Милошевича и также желали его ухода.

Начальник личной охраны Мирьяны Маркович приехал к генералу Павковичу и передал ему приказ физически уничтожить лидеров оппозиции — Вука Драшковича, Зорана Джинджича, бывшего начальника Генштаба Момчило Перишича… Никто не захотел исполнять приказ. Военные и офицеры госбезопасности видели, что народ настроен серьезно и выполнение преступного приказа может оказаться опасным. Рисковать своей жизнью и карьерой во имя проигравшего президента и его жены никто не хотел.

5 октября Воислав Коштуница объявил себя президентом. Смелости ему придал тот факт, что все властные структуры перешли на его сторону.

Утром 6 октября в Белград прилетел российский министр иностранных дел Игорь Иванов. Все гадали, какую миссию он исполняет. Российский министр пригласил Милошевича и Коштуницу в Москву на переговоры. Они отказались. По некоторым сведениям, при посредстве Иванова состоялась тайная встреча Милошевича и Коштуницы. Присутствовали также начальник Генштаба и глава военной разведки. И Коштуница вроде как обещал позаботиться о самом Милошевиче и всей его семье. Только после этого, вечером 6 октября, Милошевич, более или менее уверенный в своем будущем, ушел в отставку.

Еще полгода продолжались переговоры о его судьбе. Западные державы требовали от Белграда исполнения резолюции Совета Безопасности ООН: те, кого Международный трибунал обвиняет в совершении военных преступлений, должны быть преданы суду.

Воислав Коштуница категорически не хотел выдавать Милошевича. Но он не располагал реальной властью. Вся власть принадлежала руководству Сербии, глава республики Зоран Джинджич желал видеть Милошевича на скамье подсудимых. 30 марта 2001 года спецгруппа МВД прибыла в резиденцию Милошевича, чтобы его арестовать. Охрана бывшего президента открыла огонь и ранила двоих полицейских.

После долгого спора между президентом Югославии Коштуницей и премьер-министром Сербии Зораном Джинджичем судьба Милошевича была решена. Коштуница понял, что больше не может защищать своего предшественника, и умыл руки. Он заявил, что ни один гражданин страны не может быть выше закона. Милошевич понял, что никто его не спасет. 31 марта, в воскресное утро, он был арестован в своей резиденции и отправлен в белградскую тюрьму. Его дочь Мария стреляла в сотрудников спецслужб из пистолета, за это ее привлекли к суду. Когда отца увели, она застрелила собаку и выбила несколько окон. Она обвиняла отца в трусости за то, что он позволил себя посадить.

Коштуница сказал иностранным журналистам:

— Избавляясь от Милошевича, мы освобождаем политику от яда, который ее отравлял.

28 июня власти Сербии передали Милошевича Гаагскому трибуналу.

Еще в мае 1999 года Международный трибунал обвинил Милошевича (он еще был президентом) в преступлениях против человечности — убийствах, депортациях, нарушении законов и обычаев войны в Косове с 1 января по 22 мая 1999 года «по политическим, расовым и религиозным соображениям».

8 октября 2001 года Милошевичу предъявили еще одно обвинение — в причастности к массовым «этническим чисткам», убийствам и преследованиям хорватов на территории Хорватии в период с 1 августа 1991 года по июнь 1992 года.

22 ноября 2001 года последовало еще одно обвинение — в геноциде во время войны в Боснии и Герцеговине в 1992–1995 годах.

Судебный процесс по делу Милошевича начался 12 февраля 2002 года. Он умер в марте 2006 года в камере гаагской тюрьмы, ожидая вердикта по своему делу.

Его жену, Мирьяну Маркович, подозревали к причастности к убийству премьер-министра Сербии Зорана Джинджича. Против сына бывшего президента Югославии Марко Милошевича на родине возбудили уголовное дело по обвинению в покушении на убийство. Говорят, что Марко с женой и сыном, покинув страну по поддельным документам, пытался укрыться в Китае. Но в Пекин его не пустили. Зато приняли в России.

РАЗГОВОРЫ ВМЕСТО ОБЕДА

Жизнь министра иностранных дел кажется завидно веселой и увлекательной. В реальности она представляет собой бесконечный конвейер переговоров и совещаний. Если перелистать дипломатический паспорт министра, можно позавидовать: министр иностранных дел был везде. Но практически ничего не видел. Одинаковые машины с бронированными стеклами, одинаковые гостиницы, одинаковый протокол, одинаковые комнаты для переговоров, где сидят одинаково одетые люди, обеды и ужины со стандартным набором блюд и заранее известными тостами. Возможность поговорить с коллегой-министром где-то за городом или в сауне воспринимается как подарок судьбы.

Министр должен всегда идеально выглядеть — чисто выбрит, безукоризненно подстрижен, рубашки и костюм идеально выглажены, галстук подобран точно в тон, туфли начищены до блеска. Об этом в командировке министр заботится сам. Министр иностранных дел — не генерал, ему ни адъютант, ни ординарец не положен. У него есть охрана, которую он может о чем-то дружески попросить, но не обо всем. Постирать и погладить вещи — это берет на себя гостиница. А Игорь Иванов даже сам таскал свой портфель. Один из его заместителей не выдержал:

— Игорь Сергеевич, давайте я портфель понесу, а то как-то неудобно.

Не отдал, сам нес.

Главное для министра иностранных дел — обладать хорошим здоровьем, удовлетворяться коротким сном, уметь работать в самолетах, машинах и вообще везде и всегда.

Вот как это происходит. Каждый год в сентябре министр прилетает в Нью-Йорк на открытие сессии Генеральной Ассамблеи ООН. За неделю он должен успеть поговорить с несколькими десятками министров — для дипломатов, представляющих маленькие государства, это единственная возможность увидеть российского министра.

Работа начинается на борту спецсамолета, пересекающего океан, и заканчивается в том же самолете, на подлете к Москве, хотя на обратном пути обычно находится время для дружеских посиделок в просторном министерском салоне. Министру иностранных дел предоставляется самолет из правительственного авиаотряда «Россия». Вместе с министром летят его заместители и помощники, которые держат постоянную связь с Москвой и продолжают составлять различные документы.

А неделя в Нью-Йорке состоит из череды бесконечных встреч с коллегами-министрами. В здании российского представительства при ООН на первом этаже есть две комнаты для переговоров. Первого гостя проводят в правую комнату, где его ждет министр. Пока идут переговоры, появляется уже следующий гость, его ведут в левую комнату. Ровно через полчаса министр прощается с первым гостем, пожимает ему руку и из правой переходит в левую комнату, где его ждет новый гость. Следующие переговоры начинаются без перерыва. От ближневосточного конфликта надо мгновенно переключиться на афганский, а от взрывоопасной ситуации вокруг Косова перейти к давней проблеме разделенного Кипра.

Переговоры продолжаются и за обеденным столом, когда не столько едят, сколько разговаривают.

— У нас был общий обед с министрами стран — членов Европейского союза, — рассказывал Иванов. — То есть это для них был обед. Все обедали и задавали мне вопросы, я отвечал.

Зато сессия Генеральной Ассамблеи ООН позволяет сразу обсудить все горящие проблемы. В Организации Объединенных Наций очень демократичная атмосфера, где все быстро знакомятся и обходятся без традиционного протокола.

Сама практика современной дипломатии настраивает на поиски компромисса. Конечно, Россия, как постоянный член Совета Безопасности, может блокировать любое решение, наложив вето на резолюцию, которая ей не нравится. Но Сергей Лавров, когда был российским представителем в ООН, воспользовался правом вето всего несколько раз. Он объяснял мне это так:

— Да, мы можем раз наложить вето, второй раз наложить вето. И что будет? Это приведет к тому, что другие страны махнут рукой на ООН и начнут действовать в обход нас. И что толку потом возмущаться? Нужно достигать компромисса.

Игорь Иванов был первым за многие годы специалистом по европейским делам, занявшим кресло министра. Возникли предположения, что он замкнется на отношениях с Европой и отодвинет отношения с другими регионами на задний план. В реальности произошло иначе. Он легко передал европейские дела другим, потому что эту сферу он прекрасно знал и понимал, когда понадобится его личное вмешательство. Важнее всего было завязать отношения с американцами.

— Американцы прагматичны, они уважают тех, кто отстаивает свои интересы, — говорил мне Иванов. — Я придерживаюсь именно такой линии.

По мнению специалистов, вести переговоры с американцами — это особое искусство. Надо учитывать их менталитет, особенно когда представляешь страну, находящуюся в довольно сложном положении. Американцы не любят партнеров-жалобщиков, которые просят войти в их положение. Так можно разговаривать с европейцами. Американцы воспримут это как слабость. Не нужно петушиться, но надо быть прямым и твердым. Американцы уважают сильного партнера. Можно представлять слабую страну, но быть достаточно сильным на переговорах. Американцы любят ясность. Они не любят играть. Классическая дипломатия им не подходит. Нужна определенность.

Классическая дипломатия предполагает недосказанность: я говорю тебе правду, но не всю правду. Современная дипломатия так стремительна, что не остается времени на недосказанность. Приходится говорить прямо, как есть, иначе будет потеряно дорогое время. В отношениях с Соединенными Штатами нужно прежде всего доверие. Когда доверие исчезает, возникает подозрительность, которую никакими силами невозможно развеять. Приводит это к тому, что уже никто никому не верит. Все уверены, что другая сторона сознательно идет на конфронтацию и вынашивает коварные замыслы.

НОВАЯ КОНЦЕПЦИЯ

Министерство иностранных дел в определенном смысле заложник политического и экономического курса государства. Дипломаты в меру таланта и изощренности могут многого добиться, но в конечном счете все зависит от того, что происходит внутри страны.

Игорь Иванов, в отличие от своих предшественников, подчеркнуто не участвовал во внутриполитических баталиях и даже никогда не высказывался на эти темы. В первые месяцы его пребывания на посту министра он пользовался полной поддержкой премьер-министра, которым был Примаков, что предохраняло его от сложностей во взаимоотношениях с администрацией президента и коллегами-министрами. Потом и в Кремле, и в Белом доме оценили профессионализм и надежность министра иностранных дел.

Я спрашивал Игоря Сергеевича:

— Разные партии в России желают разной внешней политики. Какую же линию проводит министр?

Тогда еще разные партии были достаточно заметны в политической жизни России.

— Я уважаю мнение всех фракций, — ответил министр, — но стану проводить ту линию, которая отвечает национальным интересам. Никакого шараханья, у нас одна внешняя политика.

— Но как можно проводить единую политику, если в обществе нет согласия, если значительная часть общества подвержена антизападным, антиамериканским настроениям?

— Мне бы хотелось добиться, чтобы у нас не было «анти». Ни в настроениях, ни в политике. Мы прошли тот этап, когда мир делили на хороших и плохих. Я буду говорить об этом и в Думе, и в средствах массовой информации — надо нам избавляться от стереотипов: кто-то плохой, кто-то хороший, этот друг, тот враг…

Внешние дела — и это не все понимают — отличаются от оборонных или экономических проблем тем, что приходится учитывать интересы других стран. Нельзя принять решение проводить политику, выгодную своей стране, и требовать от министерства неукоснительного ее исполнения. Внешнюю политику приходится согласовывать с другими державами. А у каждой страны есть свои интересы. Не остается ничего иного, кроме как эти интересы учитывать. Глупо загонять в угол неприятных соседей, чтобы они копили ненависть и вынашивали злобные планы…

Первые годы министерства Игоря Иванова прошли вполне достойно. Иванов стал меньше говорить о многополярном мире. Эта концепция Примакова носит откровенно антиамериканский характер и больше подходит Китаю, чем России. После смены президентской команды Иванову пришлось непросто. Игорь Сергеевич — человек широких и разумных взглядов. Но на внешнюю политику вновь пытался оказывать влияние Совет безопасности, тон в котором задают сотрудники спецслужб и, разумеется, военные (секретарем Совбеза стал Сергей Борисович Иванов, товарищ Путина, генерал из ведомства внешней разведки). Для этих людей Соединенные Штаты, НАТО, Запад в целом — это враги.

Пока правительство возглавлял Примаков, Иванова считали его тенью. Это неверное впечатление. Игорь Сергеевич Иванов человек очень лояльный, но они с Примаковым разные люди. Я хорошо представляю себе взгляды Евгения Максимовича, и у меня была возможность откровенно говорить с Игорем Сергеевичем.

В июле 2000 года Иванов — после того как президент Путин подписал соответствующий документ — представил новую концепцию внешней политики. В тот момент можно было говорить о переходе от глобальных претензий советских времен к реальной политике России, страны с более ограниченными возможностями.

Иванов считал, что главное в политике — это прагматизм и реализм. Когда ресурсы страны ограниченны, нужно сконцентрировать их на главных направлениях: безопасность страны, создание условий для подъема отечественной экономики, защита интересов бизнеса и российских граждан за границей.

Но что представляла собой тогдашняя внешняя политика Путина?

С одной стороны, это тесные контакты с Европой, желание установить личные отношения с руководителями Германии и Великобритании, отказ от антиамериканских и антизападных жестов и высказываний. А с другой — нарочитое сближение с Китаем и поставки ему большого количества оружия, демонстративная жесткость в отношении Грузии, визит на Кубу, контакты с Ираком (где еще правил Саддам Хусейн), готовность продавать оружие Ирану.

Возникло ощущение противоречивости внешней политики, это означало, что национальный интерес так и не осознан. Российская политическая элита тратит слишком много сил, требуя, чтобы к ней относились как к представителям великой державы. Но американцы, скажем, не уверены, что Россия — великая держава. В современном мире могущество страны определяется не способностью уничтожить другое государство с помощью ракетно-ядерного оружия. Великая держава — прежде всего богатая, процветающая страна с эффективной экономикой.

ВТОРАЯ ВОЙНА В ИРАКЕ

Ровно десять лет спустя после первой войны в Персидском заливе американская команда, организовавшая операцию «Буря в пустыне», чтобы жестоко наказать диктатора, вновь оказалась у власти.

Ее собрал Джордж Буш-младший, который в январе 2001 года вступил в должность президента Соединенных Штатов.

У Буша была одна реакция на теракты 11 сентября 2001 года:

— Мы избавим мир от этих негодяев.

Президент Буш сформулировал свою доктрину самым простым образом. Америка не станет ждать следующей атаки. Соединенные Штаты будут первыми наносить удары по террористам, где бы они ни находились. Надо заботиться не о том, как потом наказать террористов за содеянное, надо предотвратить их удары. Американский президент пришел к выводу, что иракский диктатор Саддам Хусейн, создающий оружие массового уничтожения, представляет особую опасность: если он вооружит террористов, они смогут убить больше американцев, чем это произошло 11 сентября.

В один из мартовских дней 2002 года Джордж Буш заглянул в кабинет своего советника по национальной безопасности Кондолизы Райс и уверенно сказал:

— Чертов Саддам, мы его вышвырнем!

Вернее, президент выразился более откровенно, но я не рискую дословно перевести это выражение на русский язык. Через год хлесткая фраза Буша-младшего о Саддаме Хусейне («Мы его вышвырнем!») трансформировалась в военную акцию.

24 февраля 2003 года Соединенные Штаты и Великобритания внесли в Совет Безопасности проект новой резолюции, которая обвиняла Ирак в невыполнении своих обязательств и предлагала дать Саддаму Хусейну еще неделю на разоружение. 10 марта российская дипломатия сообщила, что наложит вето на такую резолюцию. В этот день умерла идея международной коалиции против Саддама Хусейна. У тех, кто считал, что надо применить силу, руки были развязаны.

Все последние годы в Совете Безопасности шла борьба не за то, чтобы заставить Саддама исполнить резолюции ООН, а за то, чтобы их отменить. Вопрос об Ираке расколол постоянных членов Совета Безопасности. Соединенные Штаты и Англия хотели довести дело до конца и убедиться, что Саддам больше не представляет опасности. Россия и Франция, напротив, жаждали скорейшей отмены санкций, чтобы сделать Саддаму приятное и что-то получить взамен. Единая позиция Совета Безопасности позволила бы избежать военной операции. Саддам боялся войны. Если бы все члены Совета Безопасности были едины, все могло бы сложиться иначе…

Когда дело шло к войне, российские руководители не сделали ничего, что могло бы остановить военную операцию. Публичное обещание наложить вето в Совете Безопасности привело к тому, что Соединенные Штаты просто отказались от всякого сотрудничества в рамках ООН. Это было ошибкой российской дипломатии. Если российские руководители дорожат постоянным креслом в Совете Безопасности, зачем же отбивать у американцев желание сотрудничать?

Кондолиза Райс назвала политику Франции, Германии и России «нон, найн, нет» и сказала, что ответ Соединенных Штатов будет таков — «наказать Францию, игнорировать Германию, простить Россию».

В ночь на 17 марта 2003 года главе Торгово-промышленной палаты Примакову позвонил президент Путин. Евгений Максимович поехал в Кремль. Владимир Владимирович попросил его утром вылететь в Багдад, чтобы передать Саддаму устное послание с предложением уйти в отставку с поста президента и объявить в стране выборы ради того, чтобы избежать войны. Путин говорил, что Саддаму не обязательно покидать Ирак или, что называется, уходить на покой. Он мог бы, скажем, остаться лидером партии.

Саддам Хусейн, как обычно, не отказал Примакову в личной встрече и принял московского гостя в одном из своих дворцов. Он даже согласился поговорить один на один (третьим был переводчик, прилетевший из Москвы). Из уст Примакова прозвучало очень откровенное обращение российского президента к Саддаму:

— Если вы любите свою страну и свой народ, если хотите уберечь свой народ от неизбежных жертв, вы должны уйти.

Евгений Максимович обратил внимание Саддама на то, что это слова президента России:

— Я понимаю, насколько серьезно это предложение и насколько оно может изменить всю вашу жизнь. Но вы должны понимать — это делается ради иракского народа.

Не давая ответа, Саддам попросил Примакова повторить эти слова в присутствии вице-премьера Тарика Азиза и главы иракского парламента, ожидавших в приемной. Когда те вошли, Примаков еще раз воспроизвел предложение президента России и добавил:

— Таким образом вам удастся спасти Ирак от надвигающейся войны.

Саддам Хусейн заметил, что накануне первой войны в Персидском заливе Советский Союз тоже уговаривал его уйти:

— Вы тогда уверяли меня, что если выведу войска из Кувейта, то американцы не предпримут сухопутной операции. Однако уговоры, с которыми вы приезжали ко мне, оказались обманом.

Примаков немедленно напомнил иракскому президенту, как тогда дело обстояло в реальности:

— Если бы вы начали отводить свои вооруженные силы на иракскую территорию, а Тарик Азиз приехал в Москву до того времени, как Вашингтон выдвинул ультиматум, все было бы иначе. Но вы же этого не сделали.

Саддам молча похлопал Примакова по плечу и ушел. Разговор был окончен. Тарик Азиз громко произнес, чтобы Саддам услышал его слова:

— Пройдет еще десять лет, и вы, Примаков, убедитесь, что мой любимый президент и сейчас прав…

Евгений Максимович поразился тому, насколько спокоен и уверен в себе был президент Ирака. Созданный Саддамом режим лишал его объективной информации. И он до конца верил, что американцы не решатся его сбросить.

19 марта 2003 года проходило заседание Совета Безопасности ООН по Ираку. В Нью-Йорк прилетел российский министр иностранных дел Игорь Сергеевич Иванов. Он еще на что-то надеялся.

— Война против Ирака вызывает неприязнь во всем мире, — сказал Иванов. — Мы надеемся, что Вашингтон и Лондон прислушаются к мнению подавляющего большинства стран и вернутся на путь политического урегулирования…

Но решение было принято: мир надо избавить от Саддама Хусейна.

Срок ультиматума, предъявленного Саддаму, истек в четверг, 20 марта 2003 года, в 4 часа 15 минут по московскому времени. Война началась в 5 часов 35 минут утра. Саддам сам предопределил свое поражение. Все, что он говорил, было либо блефом, либо результатом того, что он и сам стал обманываться.

Боевой дух иракской армии никогда не был высоким. Солдаты дезертировали, поэтому были введены денежные награды за поиск беглецов. Местные партийные активисты неплохо на этом зарабатывали. Это было общество, где соседи доносили друг на друга. Пойманным дезертирам тюремные врачи отрезали уши. Иракская армия не оказала сколько-нибудь серьезного сопротивления. Как только распространились слухи о том, что Саддам мертв, война закончилась.

Саддам Хусейн довел страну и собственных граждан до нищеты и полного отчаяния, поэтому никто и не захотел умирать за него. Иракцы ходили на демонстрации и повторяли то, что от них требовала власть. Но как только исчез хозяин, все развалилось, они побежали грабить и убивать недавнее начальство…

Президент Путин болезненно переживал все, что произошло вокруг Ирака. Конечно, Владимир Владимирович от природы закрытый и сдержанный человек — это защитная оболочка. Да и прежняя служба учила его скрывать свои эмоции и чувства. Но совершенно очевидно, что исход войны в далеком Ираке оказался для него крайне неприятным сюрпризом.

Путин чисто по-человечески обиделся на американцев. Не за то, что они решили избавить мир от Саддама Хусейна. Совершенно очевидно, что, в отличие от большинства российских политиков, Путин не питает ни малейшей симпатии к ближневосточным диктаторам и даже не пытается это скрыть. Владимир Владимирович был глубоко разочарован тем, что Буш и его советники, начав иракскую войну, пренебрегли его мнением и его личными политическими интересами, поставили в трудное положение.

С этого момента началось изменение внешней политики России.

Когда Путин сменил в Кремле Ельцина, американским президентом был еще Билл Клинтон, возможно самый прорусски настроенный политик в Соединенных Штатах. Он считал одной из ключевых задач своего президентства помогать новой России.

Государственный секретарь Мадлен Олбрайт первой встретилась с Путиным в Москве в январе 2000 года. По ее словам, Путин беседу вел с холодной настойчивостью, но стал горячиться, едва разговор зашел о Чечне. Олбрайт заметила, что в долгосрочной перспективе ничего не решить одними только силовыми методами. Поинтересовалась у российского президента:

— Вы готовы искать политическое решение?

Путин ответил, что в Чечне не с кем вести переговоры, законных лидеров нет, остальные разбойники и убийцы.

Мадлен Олбрайт с интересом присматривалась к новому российскому политику. Ей показалось, что Путин не только моложе, но и современнее в своих взглядах, чем Ельцин и Примаков. Олбрайт прямо спросила нового руководителя России о его политических взглядах.

— Я люблю китайскую кухню, — ответил Путин, — забавно есть палочками. Я долгое время занимался дзюдо, но это все просто экзотика. Это не наш менталитет. Российский склад ума куда более близок к европейскому. Россия обязательно должна быть частью Запада.

Олбрайт эти слова понравились. Но она записала, что за патриотизмом и прагматизмом Путина трудно рассмотреть демократические убеждения. Он даже на словах не дорожил свободой средств массовой информации…

В июне 2000 года в Москву приехал Билл Клинтон. Путин, принимая гостей, обратил внимание на очередную брошь Олбрайт. На сей раз это было изображение трех обезьянок — одна закрыла глаза, другая уши, третья зажала себе рот, словом, наглядный символ древнего правила: не вижу, не слышу и ничего не хочу говорить.

Олбрайт иронически заметила:

— Я надела эту брошь, чтобы не забыть поговорить с вами о Чечне.

По словам первого заместителя госсекретаря Строуба Тэлботта, как только речь заходила о Чечне, глаза Путина сужались и тон становился жестче. Он говорил о террористах, с которыми можно только сражаться, и отвергал сообщения о «мнимых зверствах Российской армии». Трехдневные переговоры с Путиным, констатировали американцы, ни к чему не привели. Путин внимательно и невозмутимо слушал Клинтона, но не более того. Тэлботт подсчитал, что Путин произнес около двухсот слов, но сводились они к одному: нет.

Владимир Владимирович считал (или ему внушили), что незачем договариваться с президентом Клинтоном, который заканчивает свой срок. Он готовился к диалогу уже с новым хозяином Белого дома.

Путин с удовольствием продемонстрировал гостям свои кремлевские апартаменты — библиотеку с бюстом Пушкина, личную часовню, спортзал с тренажером и кушеткой для массажа. Проходя по коридору, показал темную комнату и небрежно пояснил:

— Это медпункт предыдущего обитателя.

Клинтон сразу же заметил, что намерен навестить Бориса Ельцина, и поинтересовался, остался ли тот на прежней даче.

— Да, — сказал Путин, — я разрешил ему там остаться.

Расстроенный беседой Клинтон в сопровождении неизменного Строуба Тэлботта поехал к пенсионеру Ельцину на дачу в Горки-9. Борис Николаевич с удовольствием говорил о своем преемнике:

— Путин молод, и это сильный человек.

Клинтон осторожно заметил:

— Борис, вы настоящий демократ и настоящий реформатор. Вы — прирожденный демократ. Но я не уверен, что это есть у Путина. Я просто не знаю. Может, да, может, нет. Вам надо приглядывать за ним и влиять на него в правильном направлении. Вы нужны Путину. Вы нужны России. Вы изменили свою страну. России повезло с вами. И всему миру повезло.

— Спасибо, Билл, — ответил растроганный Ельцин. — Я тебя понял.

После встречи с Ельциным американский президент сказал Тэлботту:

— Наверное, мы виделись с ним в последний раз. Нам будет его не хватать.

Строуб Тэлботт пришел к выводу, что новый российский президент опасный оппонент: «Свою миниатюрность и вкрадчивые манеры Путин использовал к собственной выгоде: казался невозмутимым и рассудочным, в начале поединка кланялся партнеру, выманивал его, сбивал с ног и никогда не называл противником».

Когда американцы избрали республиканца Джорджа Буша-младшего, отношения между Москвой и Вашингтоном заморозились. Команда Буша не смотрела на мир через призму американо-российских отношений и не притворялась, будто Россия важнее для Америки, чем это есть на самом деле. Первые пять месяцев своего президентства Буш отказывался от предложения Путина встретиться. В новой администрации не стеснялись в выражениях. Первый заместитель министра обороны Пол Вулфовиц очень жестко выразился по поводу продажи российского оружия и ядерной технологии Ирану:

— Похоже, эти люди готовы за деньги продавать что угодно и кому угодно. На память приходит фраза Ленина о том, что, если предложить хорошую цену, капиталисты продадут и саму веревку, на которой их же и повесят…

Но все изменилось 11 сентября 2001 года.

Президент России был первым иностранным лидером, который позвонил Джорджу Бушу в самолет, чтобы произнести слова поддержки и сочувствия. Путин сказал Бушу, что ему известно о переводе американских вооруженных сил в состояние полной боевой готовности. В таких случаях Москва всегда отдавала аналогичный приказ — обычная мера предосторожности. 11 сентября Путин распорядился не предпринимать ответных действий и не создавать американцам лишних проблем.

— В этот момент, — скажет потом Буш, — он ясно дал мне понять, что холодная война действительно закончилась.

На следующий день Путин вновь позвонил американскому президенту, который уже вернулся в Белый дом, и сообщил, что объявил в России траур в связи с трагическими последствиями террористических актов в Соединенных Штатах Америки. Путин не объявляет траур даже тогда, когда в Чечне в результате теракта гибнут несколько десятков российских граждан.

Это был умелый шаг, изменивший отношение новой американской администрации к России. Соединенные Штаты, травмированные внезапным осознанием собственной уязвимости, с благодарностью приняли предложение Путина о партнерстве. Россия вмиг превратилась в необходимого американцам союзника. Даже о Чечне стали говорить меньше.

Путин поддержал американскую операцию в Афганистане против талибов и террористов Усамы бен Ладена, не возражал против появления американских военных в бывших республиках Советского Союза. Возможно, он лишь смирился с неизбежностью, но выглядело это как дружеский шаг. В начале октября передовые подразделения 10-й горнострелковой дивизии армии Соединенных Штатов прибыли в Узбекистан.

3 октября Путин прилетел в Брюссель и встретился с генеральным секретарем НАТО Джорджем Робертсоном. Он значительно мягче выразился о расширении Североатлантического блока, чем Ельцин.

В середине ноября Джордж Буш пригласил Путина к себе на ранчо для неформального разговора. Буш объяснил журналистам:

— Лучшая дипломатия начинается с того, что партнеры лучше узнают друг друга. Я хочу знать его ценности, а он должен понять мои.

13 декабря Буш заявил о том, что Соединенные Штаты выходят из Договора о противоракетной обороне, поскольку пора отказаться от идеи взаимного гарантированного уничтожения. В прежние времена в Москве раздался бы взрыв возмущения. Договор по ПРО считался священной коровой. Военные доказывали, как опасно появление американской системы противоракетной обороны. Российский ракетный потенциал потеряет свою ценность, и Соединенные Штаты добьются военного превосходства.

Но Владимир Путин легко отнесся к словам Буша. Заявил, что Россия давно располагает эффективной системой преодоления противоракетной обороны, поэтому принятое Бушем решение не угрожает безопасности нашей страны. Путин объявил, что Россия отказывается от военно-морской базы в Камрани (на территории Вьетнама) и от разведывательного центра в Лурдесе на территории Кубы.

Базой во Вьетнаме российские моряки давно не пользовались. А вот центр в Лурдесе был передовой станцией радиоэлектронной разведки, которая прослушивала почти всю территорию Северной Америки. Отказ от разведцентра на Кубе — это был ясный сигнал Соединенным Штатам: мы не рассматриваем вас как врага.

Военные и спецслужбы не смели противоречить президенту Путину и надеялись, что это лишь тактика, временное отступление. Поколениями военные, как и все наше общество, воспитывались в уверенности, что главный враг — Соединенные Штаты и рано или поздно с ними придется воевать. И это ярко проявилось во время войны в Ираке, когда многие люди убежденно говорили, что нас спасает от американцев только ядерное оружие. Иначе говоря, курс на партнерство с американцами Путин проводил, преодолевая молчаливое сопротивление своего аппарата, военных, военно-промышленного комплекса, силовых ведомств. Подспудно он полагал, что американцы должны это понимать, учитывать и не делать ничего, что подрывает хрупкое партнерство и его собственные позиции внутри страны. Возможно, он даже намекал на это американцам.

Во всяком случае, так делали все его предшественники, начиная с Брежнева. Леонид Ильич первым захотел иметь личные, доверительные отношения с американскими президентами. В беседах один на один он объяснял американцам, что в политбюро не все хотят разрядки и сокращения вооружений, поэтому американцы должны быть с ним уступчивее. И Горбачев втолковывал Джорджу Бушу-старшему, что своей политикой тот не должен подрывать процесс перестройки. И Ельцин это повторял Клинтону, когда требовал, чтобы НАТО не расширялось и чтобы Югославию не бомбили.

Иначе говоря, все советские, а затем и российские политики откровенничали с американцами:

— Делайте то, что мы говорим, иначе будете иметь дело с людьми, которые вам совсем не понравятся.

Кто-то из американцев поддавался на это. Например, Билл Клинтон. Он внял Ельцину и Козыреву и на несколько лет оттянул расширение НАТО, чтобы спасти президента России от дополнительных нападок со стороны оппозиции. Но в целом у американских политиков и дипломатов совершенно другая логика. Российские внутриполитические баталии американцев не очень интересуют.

— Если партнерство с Америкой соответствует интересам России, если вам это нужно, — говорят они российским политикам, — то почему мы должны идти на какие-то дополнительные уступки? Вы же себе делаете хорошо, а не нам.

Президент Путин, видимо, рассчитывал, что американцы примут во внимание его просьбу воздержаться от военных действий против Ирака. И ошибся, не понимая мотивов американских политиков. И обиделся. Владимир Владимирович человек самолюбивый, поэтому особенно ранимый. Поддавшись своим чувствам, он зашел значительно дальше в попытке остановить военную операцию в Ираке, чем собирался. И чем следовало бы. Когда Путин пригрозил применить в Совете Безопасности право вето, он сам исключил и Россию, и Организацию Объединенных Наций из дальнейшей игры. Хуже того, Саддам воспринял это как выражение поддержки.

Зато внутри России новый курс Путина оказался созвучен сильнейшим антиамериканским настроениям. Антиамериканизм искусственно поддерживается в нашем обществе, хотя он губителен, потому что мешает видеть реальную картину мира и заставляет делать непростительные ошибки во внешней политике, отвлекая от главной задачи — подъема экономики. Устранение Саддама никак не повредило России. Соединенные Штаты нуждались всего лишь в политической поддержке, которую сами неизменно оказывали России. Готовность России наложить вето на американскую резолюцию об Ираке произвела сильное впечатление на американцев. Они задумались: а можно ли верить Москве? В Соединенных Штатах были потрясены накалом антиамериканских настроений в России, откровенным злорадством по поводу каждой неудачи войск коалиции и поддержкой Саддама Хусейна, очевидного преступника.

Юбилей родного города Путина оказался удачнейшим поводом организовать встречу двух президентов. 1 июня 2003 года в Санкт-Петербурге Буш-младший и Путин встретились — впервые после иракской войны. Российский президент показал гостю реставрированный Константиновский дворец, после чего начались переговоры. Президенты в окружении ближайших помощников беседовали всего час. Поскольку половина времени уходит на перевод, то разговор был весьма короткий. Эта встреча должна была показать всему миру, что под периодом споров из-за Ирака подведена черта.

Выйдя к журналистам, Владимир Путин не без удовольствия произнес:

— У нас много совпадающих точек зрения. Именно это позволяет мне называть президента Буша своим другом, а ему называть своим другом меня, а не только тот факт, что он мне сам лично нравится. Хотя и это соответствует действительности, мне нравится его семья.

Джордж Буш был столь же любезен:

— Друзья иногда могут ссориться, но быстро преодолевают разногласия и восстанавливают отношения.

В реальности отношения между двумя странами продолжали ухудшаться. Владимир Владимирович сильно разочаровался, пытаясь дружить с американцами по своим правилам. К сожалению, его команда не объяснила президенту, что у американцев правила другие.

Когда наш известный дипломат Юлий Воронцов в январе 1999 года завершал свой срок в качестве посла в Вашингтоне, американские дипломаты устроили ему прощальный ужин. И за десертом заговорили о том, что Россия напрасно поддерживает Саддама Хусейна и Слободана Милошевича.

Воронцов не выдержал.

— Я всю свою профессиональную жизнь, — сказал он, — занимаюсь отношениями с Соединенными Штатами. Я должен сказать, что значительно проще быть вам врагом, чем другом. В качестве ваших друзей мы вынуждены слышать ваши требования, что мы должны дружить с девушками, которые вам нравятся, и ненавидеть мальчиков, которых вы ненавидите…

Раздражение посла Воронцова можно понять. Путин обиделся на то же самое. Это неприятно, когда тебе постоянно указывают, с кем тебе следует дружить, а кого лучше обходить стороной… Но с другой стороны, какая нашей стране польза от дружбы с такими негодяями, как Саддам Хусейн?

Ненависть к Америке, воспитанная советской пропагандой, укоренилась в сердцах и умах российских граждан. Многие ненавидят Соединенные Штаты, хотя эта страна нисколько не виновата в несчастьях, постигших Россию в XX столетии. Современные политики охотно подогревают эти чувства, понимая, как легко увлечь за собой этими лозунгами. Причем антиамериканские чувства просыпаются по любому поводу. Наши люди по-прежнему рисуют себе весьма своеобразную картину мира, в центре которой наша страна — оплот добра и справедливости, а другой полюс — это враждебная всему хорошему Америка. И все, кто против Америки, наши друзья.

Сосредоточенность Вашингтона на свободе и демократии столкнулась с новой политикой руководства России, которую можно обозначить одним словом — реставрация. Никаких шагов навстречу Западу, восстановление позиций на территории бывшего Советского Союза.

Путин и его команда искренне верили, что в Вашингтоне на многое закроют глаза в знак благодарности за то, что они сделали для американцев. Путин закрыл военные базы на Кубе и во Вьетнаме, согласился на выход Соединенных Штатов из Договора по противоракетной обороне, не возражал против размещения американских войск в Средней Азии и поделился разведывательными данными по Афганистану. А что в ответ?

Готовность президента Путина помогать Бушу в борьбе против терроризма не создала российской власти иммунитета от критики.

Столкнулись два подхода. По мнению российской власти, угроза терроризма настолько велика, что борьба с ним важнее всего на свете, ради этого можно отказаться от гражданских прав и отступить от принципов демократии. Американцы видят ситуацию иначе: именно развитая демократия позволяет обеспечивать и высокий уровень жизни, и эффективную борьбу с терроризмом. Американцев, скажем, невозможно убедить в том, что назначать губернаторов полезнее, чем их выбирать. Или что телевидение должно быть государственным.

Разговоры о том, что у нас свои традиции и вообще Россия еще не готова к полной демократии, кажутся оскорбительными для нашего народа. Выходит, американцы в конце XVIII века, когда они приняли свою конституцию (и с тех пор ни разу не меняли), уже были готовы к полноценной демократии, а наши люди и в XXI веке не созрели?

ДЛЯ РЫБАЛКИ ВРЕМЯ ЕЩЕ НЕ ПРИШЛО

Министр Иванов был одним из немногих российских политиков с безукоризненной репутацией. Опрос общественного мнения, проведенный в октябре 2000 года, показал, что 36 процентов относятся к министру иностранных дел хорошо, 23 процента — безразлично и только 3 процента негативно. Опрошенные высоко оценили такие качества Иванова, как профессионализм, компетентность, работоспособность, употреблялись такие выражения — «специалист высокого класса», «всегда в нужном месте в нужное время», «трудоголик».

Он один из немногих политиков, удостоившихся похвалы за грамотную речь: «великолепная русская речь», «говорит хорошо без бумаги», «контактный», «умеет с людьми говорить». Люди отметили, что Иванов — спокойный, волевой, честный, тактичный, воспитанный («человек устойчивый», «спокойный, без резких шагов», «настойчив, умеет добиваться поставленной цели», «добропорядочный человек, нет за ним темных дел, у него в глазах честность», «порядочный, справедливый», «корректен», «хорошие манеры», «абсолютная терпимость»).

В декабре 2002 года Министерство иностранных дел устроило в особняке на Спиридоновке необычный прием для журналистов, формально посвященный двухсотлетию МИД. Эта встреча запомнилась сюрпризами и забавными шутками — вроде появления манекена самого министра, который непринужденно отвечал на вопросы. Игорь Иванов демонстрировал свойственные ему доброжелательность и открытость.

Но не состоит ли современная дипломатия из цепи постоянных разочарований? Едва один конфликт погасишь, два других вспыхнут.

— Напротив, — улыбался Игорь Иванов. — Сейчас простор для дипломатии необыкновенный. Настолько богата площадка, на которой можно проявить свое дипломатическое искусство, что мы получаем глубокое удовлетворение, кураж. Другое дело, что оценить успех в дипломатии иногда могут всего несколько человек. Мало кто знает, чего мы добиваемся…

Человека его профессии неприятности подстерегают на каждом шагу. Но Иванов держит себя в руках и умудряется сохранять хорошее настроение. Он вообще производит впечатление мажорного человека, постоянно сохраняющего оптимизм и позитивный заряд. Это наследственное или результат самовоспитания?

— Надо себя контролировать, сдерживать. Я стараюсь всегда быть таким, каким вы меня видите.

Министр может все-таки в момент острого кризиса, когда все на нервах, накричать на подчиненных, бросить им в лицо плохо написанную бумагу?

— Этого делать нельзя, — ответил мне Иванов. — Другое дело, что я могу высказываться очень эмоционально. Но те, кто со мной работает, знают, что я говорю так, потому что переживаю.

Неужели министр не испытывает то, что так знакомо многим из нас: утром просыпаешься — и не хочется идти на работу, потому что опять придется заниматься проблемой, которую нельзя решить?

— Не хочешь заниматься этой проблемой — займись другой. Их так много. Раньше проблем было меньше. Теперь каждое утро хватаешься за голову: с чего начать?..

И Игорь Иванов — в коротком перерыве между переговорами, выступлениями и заседаниями — не мечтает о том, чтобы забыть обо всем об этом, отключить телефоны, забраться в глушь и порыбачить?

— Ну, я еще не пришел в такое состояние, когда хочется уехать и забыться. Я живу работой. Даже в отпуске постоянно звоню в Москву: как дела, что происходит? Это естественно. Врач же не может забыть о своих пациентах. Если почувствую охоту к рыбалке, значит, приходит конец карьере, надо уходить…

УХОД В СОВЕТ БЕЗОПАСНОСТИ

Широкой публике так и осталось неведомо, почему весной 2004 года президент Путин решил сменить министра иностранных дел. Предложение Путина занять кресло секретаря Совета безопасности оказалось для Игоря Сергеевича неожиданностью.

Претензий Игорю Сергеевичу Иванову, высокопрофессиональному и уважаемому дипломату, никто не высказывал. Хотя многие давно задавались вопросом: почему Путин, став президентом, сразу же его не заменил, как он убрал из Службы внешней разведки Вячеслава Трубникова, который тоже считался человеком Примакова?

Предположения строились разные. Например, такие.

Игорь Иванов — специалист по европейским делам, испанист по образованию. Поначалу Путин старался сблизиться с европейскими лидерами — канцлером Германии Герхардом Шредером и британским премьер-министром Тони Блэром. Потом Путин сделал ставку на особые отношения с президентом Соединенных Штатов. Может быть, Сергей Лавров, который больше половины дипломатической жизни проработал в Америке, представлялся самым подходящим человеком для проведения такой политики?

Или все-таки Игорь Иванов так и не стал своим для команды Путина, поэтому в конце концов и пришлось ему уйти из высотного здания на Смоленской площади?.. В Кремле вдруг вспомнили, что самого Иванова примеривали на высший пост?

В 1999 году, собираясь уходить, Борис Николаевич подбирал себе в преемники людей определенного склада: офицер Бордюжа, офицер Степашин, офицер Путин. В какой-то момент в списке мелькнуло имя министра иностранных дел Игоря Иванова. Он из военной семьи, окончил Суворовское училище, сохранил офицерскую выправку… В феврале 1999 года Ельцин предложил Иванову стать премьер-министром с президентской перспективой. Игорь Сергеевич категорически отказался возглавить правительство и не захотел отречься от Примакова.

Скорее всего, эта деталь его политической биографии особого значения не имела. Игорь Иванов сохранил пост министра иностранных дел при Путине, потому что вполне соответствовал внешнеполитическому курсу начала двухтысячных годов. Иванов умело и осторожно налаживал партнерские отношения с ключевыми западными странами. Ему не мешало и наличие «внутренней оппозиции» в лице первого заместителя министра Александра Авдеева, считавшегося сторонником куда более жесткой линии в отношении Запада. Иванов отправил его послом во Францию (ныне Авдеев — министр культуры России).

Судя по всему, Игорь Сергеевич Иванов занимал кабинет в высотном здании на Смоленской площади, пока не изменилась внешнеполитическая линия страны. Главной заботой российского руководства стало падение влияния в бывших советских республиках, причем казалось, что главная причина — активное проникновение сюда американцев и вообще Запада.

Роли Иванова американская газета «Лос-Анджелес таймс» посвятила целую статью, назвав министра Терминатором российской внешней политики:

«Если вы один из бывших советских лидеров, которые отсиживаются на своих виллах и тревожно прислушиваются к ветрам демократии, дующим снаружи, то для вас вряд ли могут быть вещи похуже, чем стук в дверь министра иностранных дел России Игоря Иванова.

В дверь к бывшему президенту Югославии Слободану Милошевичу Иванов постучался 6 октября 2000 года. Через считаные часы диктатор сдался оппозиции.

Эдуард Шеварднадзе услышал стук 23 ноября — через пару часов он смирился с неизбежным и покинул свой пост.

Затем тень Иванова появилась на пороге дома главы Аджарии Абашидзе, который угрожал, что никогда не прекратит борьбу с новыми грузинскими властями. Этой же ночью он вылетел в Москву на самолете Иванова. Он подливал Абашидзе виски и говорил то, что Россия обычно говорит давним союзникам, сотрудничество с которыми стало непрактичным. Нет, даже не непрактичным, а невозможным.

Роль Иванова как Терминатора российской дипломатии подчеркивает важное изменение, которое претерпела российская внешняя политика за последние десять лет: она больше не пытается влиять на судьбы мира, а концентрируется на собственных национальных интересах».

Иностранные журналисты, возможно, переоценивали значение российского министра иностранных дел. Более внимательные наблюдатели отмечали, что МИД утратил возможность влиять на определение внешней политики страны. Министерство, по существу, оттеснили от важнейших проблем на постсоветском пространстве. Курс в отношении Украины и Белоруссии, как стало ясно в момент газовых кризисов, определяли отнюдь не дипломаты.

«Громкие внешнеполитические акции России последнего времени также совершены по сценарию, разработанному явно не на Смоленской площади, — писал «Коммерсант». — Наиболее яркой из них была «битва за Тузлу» — строительство российской дамбы в Керченском проливе. Официально авторство этой идеи приписывается властям Темрюкского района Краснодарского края, которые, дескать, решили восстановить размываемую береговую линию…

Уже с самого начала ударной стройки, которая чуть было не привела к вооруженному конфликту России с Украиной, мало кто верил в местное авторство идеи строительства дамбы. После разрешения конфликта источники в Кремле дали понять: цель России достигнута — Киеву пришлось согласиться с тем, что военные суда третьих стран теперь будут заходить в Азовское море только с согласия России и Украины, а российские военные корабли смогут заходить сюда когда захотят…»

13 февраля 2004 года в столице Катара городе Дохе с помощью радиоуправляемого устройства взорвали джип Зелимхана Яндарбиева, поэта и одного из идеологов чеченского национального движения. Он стал вице-президентом у генерала Джохара Дудаева, после смерти генерала руководил Ичкерией, потом бежал из Чечни.

Катарская полиция обвинила в убийстве первого секретаря российского посольства Александра Фетисова, а также временно находившихся в стране двух российских граждан — они были прикомандированы к посольству. Фетисова, имевшего дипломатический иммунитет, срочно отправили на родину. Двоих других полиция арестовала. Сразу заговорили о том, что они оба — профессионалы-подрывники одной из российских спецслужб.

Вызволением их занимался Игорь Сергеевич Иванов сначала как министр иностранных дел, а потом уже в роли секретаря Совета безопасности. Он летал в Катар и вел беседы с наследным принцем Тамимом бен Хамадом бен Халифой аль-Тани. Обоих обвиняемых приговорили к пожизненному заключению. Иванов добился того, что уже 23 декабря 2004 года осужденных по делу об убийстве Яндарбиева доставили в Москву самолетом авиакомпании «Россия», которая обслуживает высшее руководство страны. С тех пор их никто не видел…

Скопированный с американского образца российский Совет безопасности по форме — консультативный орган. Фактически — что-то вроде современного политбюро, на заседаниях которого обсуждаются все ключевые проблемы. Члены Совета безопасности собираются по субботам в резиденции президента.

В Совете безопасности Путин попросил Иванова сосредоточиться на стратегических вопросах. Это означало отстранение от практической политики. Роль и значение секретаря Совета безопасности целиком и полностью зависит от его аппаратного веса. Когда этот пост занимал Сергей Борисович Иванов, в ту пору ближайший соратник Путина, Совбез казался важнейшим центром влияния. Когда Сергей Борисович ушел в Министерство обороны, влияние ушло вместе с ним.

Осведомленные люди уверяют, что в Совете безопасности Игорь Сергеевич не раз говорил о том, что отношения России с государствами СНГ стремительно ухудшаются, что можно потерять Украину и Грузию…

Но дипломат Игорь Иванов был чужим для военных и спецслужбистов, которые задают тон в аппарате Совета безопасности. К тому же для Сергея Иванова Совет безопасности был ступенькой карьерной лестницы, круто ведущей вверх. Он ждал более высокого назначения. А Игоря Иванова же, напротив, очевидно отодвинули от большой политики. Игорь Сергеевич проработал на этом месте три года, пока его кресло не понадобилось для другого человека.

Летом 2007 года на секретаря Совета безопасности Игоря Иванова началась настоящая атака. Залп раздался в Интернете: Иванова представляли ставленником олигархов, сторонником антироссийски настроенных руководителей Грузии, подпольным бизнесменом и владельцем казино в Москве и Мадриде. Рассказывали, будто Шеварднадзе его продвигал, потому что у него мама грузинка. Или что Иванов готовился продать японцам Курильские острова…

Игорь Сергеевич говорил, что его поразил этот откровенный национализм. Повторял, что гордится мамой, которая родилась в далекой деревне и окончила институт в Москве.

Компромат на Игоря Иванова носили по разным редакциям, предлагали за публикацию немалые деньги. Одни редакторы охотно печатали, другие брезгливо отказывались. Все эти статьи появились не сами по себе. Иванов попал в поле номенклатурной ненависти. Надо понимать, понадобилось его место. Иванов сразу сказал, что не станет цепляться за должность и уйдет спокойно. Но на всякий случай решили надавить, организовав гнусную кампанию. Такие нравы, такие люди….

В начале июля 2007 года Игорь Сергеевич подал в отставку. 14 июля в последний раз участвовал в заседании Совета безопасности. Президент Путин поблагодарил его за работу. 18 июля Владимир Владимирович подписал указ об освобождении Иванова от должности. В его кресло пересел многолетний директор Федеральной службы безопасности Николай Платонович Патрушев.

Игорь Иванов занялся консультативной деятельностью, читал лекции в МГИМО. Мне казалось, что он потерял интерес к публичной политике, но я ошибся. В конце 2009 года Игорь Иванов вместе с американцем Сэмом Нанном, бывшим председателем сенатского комитета по делам вооруженных сил, и опытным немецким дипломатом Вольфгангом Ишингером, бывшим заместителем министра иностранных дел ФРГ, возглавили созданную фондом Карнеги международную комиссию с целью разработки параметров трансатлантической системы безопасности в XXI веке.

Игорь Иванов своим представлениям о принципах внешней политики России не изменил. Осенью 2010 года газета «Коммерсант» поместила статью бывшего министра иностранных дел:

«В современной истории Россия и НАТО дважды делали важные шаги навстречу друг другу. В 1997 году они подписали Основополагающий акт о взаимных отношениях, а в 2002 году приняли Римскую декларацию, утвердившую Совет Россия — НАТО.

Судьба распорядилась так, что я имел непосредственное отношение к подготовке этих документов и присутствовал при их подписании на высшем уровне. Первый документ подписал Борис Ельцин, второй — Владимир Путин. В отличие от некоторых скептиков я продолжаю считать, что сделанный тогда выбор был правильным».

Глава 15
СЕРГЕЙ ВИКТОРОВИЧ ЛАВРОВ. ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО

В нынешнем российском правительстве Сергей Лавров, пожалуй, единственный, кто не принадлежит ни к какому клану или чьей-то команде. Последние десять лет перед назначением министром иностранных дел он вообще проработал за границей очень далеко от Москвы. Возможно, для Путина это был еще один аргумент в пользу Лаврова — нужен был человек без собственных политических амбиций, который будет высокопрофессионально и надежно осуществлять внешнеполитическую линию Кремля.

В отличие от своего предшественника Сергей Викторович не часто улыбается на публике и выглядит мрачноватым или очень напряженным. Резкий тон и нежелание перемежать серьезные пассажи с шутками, разряжающими атмосферу, создают ему репутацию жесткого чиновника. Но это вовсе не отражает его личных взглядов и отношения к политике и людям. Видимо, он считает, что ситуация в стране и в мире не располагает к шуткам и улыбкам. Кажется, впрочем, что в нынешнем российском правительстве никто не улыбается.

А в жизни министр иностранных дел Сергей Лавров вовсе не таков, каким он выглядит на экране телевизора. Друзья, однокурсники и коллеги знают совсем другого человека — веселого, доброжелательного и компанейского, бывшего бригадира студенческого стройотряда, хранящего верность друзьям, любителя игры на гитаре, капустников и экстремальных видов спорта. Лаврова называют умницей и весьма достойным человеком, влюбленным в свою работу. Вокруг него — это большая редкость в аппарате — никогда не было интриг и кривотолков.

На первой же пресс-конференции в Москве после утверждения министром иностранных дел Сергей Лавров обещал:

— Мы будем стремиться гарантировать национальные интересы России, не скатываясь к агрессивным методам или конфронтации.

У меня была возможность вскоре после его назначения поговорить с Лавровым в неформальной обстановке — в самолете, на котором министр отправлялся на переговоры.

Я спросил:

— Что вам сказал президент при первой встрече: «Я хочу, чтобы отныне внешняя политика была другой»? Какой?

— Такие слова не произносились, — ответил Лавров. — Президент желает преемственности в нашей внешней политике.

Тем не менее внешняя политика Владимира Путина сильно изменилась после думских выборов 2003 года и президентских 2004 года. Начинал президент как трезвый прагматик — с выражения солидарности с Соединенными Штатами после страшных терактов 11 сентября 2001 года, согласия на американские базы в Центральной Азии и официального заявления: «Россия категорически не заинтересована в поражении США в Ираке».

Британский премьер-министр Тони Блэр всячески помогал Путину войти в сообщество мировых лидеров. Разговаривая по-немецки, Владимир Владимирович обнаружил надежного партнера в канцлере ФРГ Герхарде Шредере. Постарался найти общий язык и с президентом Джорджем Бушем.

Но Соединенные Штаты разочаровали Путина, не согласившись считать всю территорию бывшего Советского Союза сферой жизненных интересов России. Переломным был 2004 год. Расширение НАТО, трагедия в Беслане, оранжевая революция на Украине… Стратегическое партнерство с Западом было признано ненужным. Россия самодостаточна и могущественна.

Сказалось и другое. В 2001 году Владимир Путин был еще молодым и не очень уверенным в себе президентом. Ему хотелось занять заметное место в кругу руководителей мировых держав, льстила возможность быть с ними на равных. Через несколько лет его мироощущение изменилось. Резко поменялись тональность и содержание внешней политики. И в очередном послании Федеральному собранию президент Путин раздраженно высказался относительно «товарища Волка», который делает что хочет, имея в виду Соединенные Штаты… Политика изменилась, понадобился новый министр.

Министерство Лаврова началось с бравурной ноты. 23 марта 2004 года Путин подписал указ о присвоении Сергею Викторовичу почетного звания «заслуженный работник дипломатической службы». Наверное, указ готовился раньше, но получилось, что выпустили его сразу после назначения Лаврова министром.

АВТОР ГИМНА

Сергей Викторович Лавров родился 21 марта 1950 года в Москве. В школе увлекался точными науками, собирался подавать документы в Московский инженерно-физический институт. Но мама, трудившаяся в Министерстве внешней торговли, уговорила поступать в Институт международных отношений. К тому же экзамены в МГИМО сдавали раньше, чем в другие институты, — в июле, а не в августе, так что в случае неудачи оставалась возможность поступить в другой институт. Так почему бы не попробовать?

Лавров окончил школу с серебряной медалью, ему надо было сдать только два экзамена. Он получил две пятерки и был принят. Первокурсников в порядке трудового воспитания будущих дипломатов тут же отправили строить Останкинскую телебашню. Все студенческие годы Лавров — непременный участник институтских стройотрядов, в которых проводил летние каникулы. Что для других было тяжкой обязанностью, от которой не открутишься, ему доставляло удовольствие.

Лавров играет на гитаре, пишет песни и стихи. Увлекается футболом (в Нью-Йорке играл за команду российской миссии при ООН, теперь по воскресеньям — за команду правительства) и рафтингом — спускается по горным рекам на плоту. А еще любит горные лыжи и подводную рыбалку. Собирает холодное оружие.

В декабре 2005 года Лавров давал интервью «Известиям». Ему задали личный вопрос:

— Российские женщины отмечают, что вы изумительно выглядите. Даже после долгого перелета выходите из самолета как будто только что из фитнес-центра. В чем причина: гламур, кутюр или просто жизненный азарт?

— Это просто фитнес на борту самолета.

— Ой, не обманывайте, нет там никакого фитнеса!

— Ну, правда, не знаю. Я люблю спорт, занимаюсь спортом. Регулярно играю в футбол. Ну и конечно, как завещал Высоцкий, утренняя гимнастика.

Нынешний министр — автор гимна МГИМО, кузницы дипломатических кадров. Гимн написал в 1999 году, вернувшись с Алтая, где сплавлялся на плотах:

Впервые здесь у нас пробились голоса,

Впервые здесь задумались о главном.

Менял МГИМО названья, менял и адреса,

Но не менял своих традиций славных:

Учиться — так взахлеб, а пить — так до конца,

Не падать и идти упрямо к цели.

Рассыпаны по миру горячие сердца,

Надежные и в деле, и в веселье.

Это наш институт, это наше клеймо,

И другого вовеки не нужно.

Оставайся всегда, несравненный МГИМО,

Бастионом студенческой дружбы.

Он нам помог себя на прочность испытать

И славой, и бедою, и богатством.

Он научил нас, как от жизни не устать

И сохранить студенческое братство.

Куда бы нас ни бросило по миру — мы всегда

В любой стране и на любых маршрутах

Уверены — нам светит путеводная звезда

Над сводами родного института…

Сергей Лавров женился на третьем курсе. Дочь Екатерина практически выросла в Соединенных Штатах, закончила Колумбийский университет.

В 1972 году окончил МГИМО, в дипломе записано — «референт по странам Востока», в институте он учил сингальский язык. Язык, прямо скажем, незавидный. Зато сразу поехал за границу. Дипломатическая карьера Лаврова начиналась с должности стажера в посольстве на острове Цейлон (ныне Шри-Ланка). Он стал переводчиком посла и его помощником. Послом был Рафик Нишанович Нишанов, недавний секретарь ЦК компартии Узбекистана (в перестроечные годы он станет известен всей стране в заметной тогда должности председателя Совета национальностей Верховного Совета СССР).

Из стажеров Лаврова произвели в атташе. Природа и нравы на острове экзотические, но для дипломата это не самое интересное место. Один из ветеранов советской разведки в генеральском чине рассказал мне, что заскучавший на острове молодой дипломат даже подумывал, не перейти ли ему в разведку. Но сами же разведчики отсоветовали. Когда Лавров стал министром иностранных дел, генерал с мрачной иронией заметил:

— Правильно сделал, что к нам не пошел. Наши бы его загубили.

Хотя еще один молодой дипломат-востоковед, тоже выпускник МГИМО, Леонид Владимирович Шебаршин, заскучавший поначалу в Министерстве иностранных дел, перешел в разведку и через четверть века возглавил ее. А другой руководитель разведки, Евгений Максимович Примаков, напротив, со временем стал министром иностранных дел, но, похоже, крепко скучал по разведке.

После четырех лет на Цейлоне Сергей Лавров пять лет провел в центральном аппарате министерства, в отделе международных экономических организаций, неторопливо поднимаясь по мидовской иерархической лестнице — атташе, третий секретарь, второй секретарь… А в восемьдесят первом Лавров получил назначение в Нью-Йорк в советское постпредство при ООН. Это одна из самых престижных дипломатических точек. Кадровое решение оказалось точным — Лавров создан для такой работы. В Нью-Йорке он провел вдвое больше обычного срока — семь лет и дважды повышался в должности: приехал первым секретарем, уехал старшим советником.

Уезжал Лавров в Нью-Йорк при Громыко, а вернулся при Шеварднадзе. Его пригласил к себе замом Эрнест Евгеньевич Обминский, начальник управления международных экономических связей. Он имел возможность оценить деловые качества Лаврова.

«Когда я работал в Бангкоке, — вспоминал Обминский, — он прилетел еще с одним дипломатом, чтобы помочь мне. Но вечером они оба пропали. Оказалось, что до утра гуляли на дне рождения одного коллеги и не были в состоянии явиться ко мне в назначенный срок. Я был вне себя, так как уже следующим вечером прибывала делегация во главе с заместителем министра Н.П. Фирюбиным. Визита такого уровня мы в Бангкоке еше не удостаивались, и, конечно, хотелось сделать все по высшему разряду. Утром, часам к двенадцати, оба московских легионера появились у меня в кабинете. Я сорвался и грозил им всеми карами, на что Лавров сказал:

— Эрнест Евгеньевич, не волнуйтесь вы так. Мы сейчас все сделаем…

И сделали! Через час весь материал был готов в лучшем виде».

Лаврова ценили не только за его умение работать.

«Сергей обладал разносторонними талантами, — пишет Обминский, — сочинял капустники и сам ставил их у нас на сцене. Вспоминал, как он спародировал «Евгения Онегина», поставив настоящий водевиль. В конце дуэль Онегина и Ленского не состоялась, герои весело танцевали, а комментарий был таков:

Удачный выдался конец.

Я думал — всем «невыездец!».

По-английски он говорил не хуже любого американца, но что особенно поражало — это умение вчитываться в самый сложный документ и анализировать его вплоть до самых незаметных «мелочей».

Своей атлетической фигурой и, я бы сказал, дендизмом он нравился самым капризным женщинам и умел с ними обращаться. Неудивительно, что с приходом Лаврова наше управление приобрело еще больший вес в МИД».

Что бы потом ни говорили про Эдуарда Амвросиевича, умных и талантливых людей он замечал и продвигал: в сорок лет Лавров стал в МИД начальником управления международных отношений. Тектонические изменения в стране — крушение социалистического строя и распад Советского Союза — не повредили его карьере.

Андрей Козырев доверил ему такой же департамент в Министерстве иностранных дел России. А в апреле 1992 года произвел Лаврова в заместители министра. Он курировал департамент международных организаций и международного экономического сотрудничества, управление по правам человека и международного культурного сотрудничества, департамент по делам государств СНГ. Среди прочего занимался положением русских, оставшихся за пределами России.

Но меньше чем через два года Лавров с удовольствием расстался с креслом замминистра и в январе 1994 года вновь уехал в хорошо знакомый ему Нью-Йорк постоянным представителем в ООН, где сменил ветерана отечественной дипломатии Юлия Воронцова.

«ВЕЧЕРНЯЯ ДОЙКА»

ООН предоставляет дипломатам разных стран уникальную возможность незаметно для публики, за закрытыми дверьми, путем длительных консультаций и бесед договориться, достичь компромисса. Но это тяжкая работа. Заседания Совета Безопасности заканчиваются в пять-шесть вечера. Иногда дискуссии затягиваются, хотя этому противится Секретариат ООН — переводчикам нужно платить за переработку в двойном размере. После заседания российские дипломаты спешат в представительство, чтобы составить отчет для Москвы, где из-за большой разницы во времени — целых восемь часов — уже давно спят.

— Я это называю вечерней дойкой, — поделился остроумный Андрей Иванович Денисов, китаист по профессии, сменивший Лаврова в Нью-Йорке.

Когда в Москве сотрудники Министерства иностранных дел приходят утром на работу, телеграммы из Нью-Йорка уже получены и расшифрованы. Пока в Нью-Йорке спят, в Москве — работают. Когда дипломаты в Нью-Йорке просыпаются и приходят в постпредство, готовы ответы и инструкции из Москвы.

Здание российского постпредства находится неподалеку от ООН. Перекресток назван в честь академика Андрея Сахарова и его жены Елены Боннэр. Эти таблички напоминают о тех временах, когда американцы воспринимали нашу страну как «империю зла» и отцы города не упускали случая выразить свое отношение к советскому режиму.

Рядом с ООН еще есть таблички в честь шведского дипломата Рауля Валенберга, погибшего на Лубянке, и советского физика Анатолия Щаранского, который хотел уехать в Израиль, а вместо этого оказался в лагере. Напротив российского постпредства расположена пожарная часть, где, кажется, никогда не спят, да еще популярная в городе синагога, которую часто посещают прихожане. Такое соседство вряд ли вызывало восторг у советских дипломатов.

После назначения Лаврова министром на первом этаже постпредства повесили портреты всех, кто был представителем при ООН. Это крупные дипломаты, ставшие минимум заместителями министра.

Первым был Андрей Громыко. Историки подсчитали, что в конце сороковых Громыко больше двадцати раз использовал право вето, данное постоянным членам Совета Безопасности, поэтому его и стали именовать «господин Нет». Россия и сегодня, как постоянный член Совета Безопасности, может блокировать любое решение, наложив вето на резолюцию, которая ей не нравится.

— Призрак вето витает в зале заседаний, — говорил мне Андрей Денисов. — Но им скорее угрожают, а не пользуются.

Задача современного дипломата состоит не в умении сломать собеседника, а в том, чтобы убедить его в своей правоте, найти аргументы в поддержку своей позиции, перетянуть коллегу на свою сторону. Надо быть обаятельным, но очень аккуратным и точным в словах и выражениях.

— Чем выше по рангу дипломат, — считает Денисов, — тем меньше у него возможностей для маневра.

Вскоре Лавров забрал Андрея Денисова в Москву и сделал своим первым заместителем в министерстве.

При Лаврове в российском постпредстве произошла крайне неприятная для него история. Первый секретарь постпредства Сергей Михайлович Третьяков в октябре 2000 года попросил у американцев убежища. Первый секретарь был не дипломатом, а сотрудником разведки, пять лет работавшим в Нью-Йорке под прикрытием. Сколько времени он тайно сотрудничал с американцами, осталось неизвестным. Полковник Третьяков был одним из заместителей резидента внешней разведки, то есть человеком осведомленным. Через несколько лет в США появилась книга «Товарищ Джей», основанная на его рассказах. В ней в крайне неблагоприятном свете фигурировали и разведчики, и дипломаты.

Такие скандальные истории обычно дурно сказываются на карьере начальника. Но Лаврову не пришлось отвечать за бегство полковника Третьякова.

Сергей Викторович Лавров — человек ироничный, умеет и любит пошутить. Острый на язык. Темпераментный. Волевой. По характеру спокойный. Дипломатом считается жестким и напористым. Свободно говорит по-английски — это результат хорошего домашнего воспитания — обходится без переводчика. Вообще хорошо образован. Иностранные коллеги знают, что с Лавровым надо быть осторожным. У него прекрасная память, он помнит многие документы, и дискутировать с ним непросто.

Всегда элегантно одетый, он запомнился коллегам по ООН с сигаретой в зубах, чашечкой крепкого кофе эспрессо и порцией виски. Считается, что он предпочитает шотландский виски — «Джонни Уокер» с черной этикеткой. Очень много курит, потому возражал против запрета на курение в стенах ООН. Когда в 2003 году Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан запретил курение в штаб-квартире, Лавров взорвался:

— Это здание принадлежит всем государствам — членам ООН, а Генеральный секретарь всего лишь администратор!

В 1997 году Лаврову предлагали должность министра внешних экономических связей и торговли. Он благоразумно отказался. Пост министра занял Михаил Фрадков (ныне глава российской разведки). А Лавров проработал в Нью-Йорке больше десяти лет. За это время в здании на Смоленской площади сменилось три министра. Все они были самого высокого мнения о Лаврове.

Друзья, характеризуя Сергея Викторовича, неизменно подчеркивают его порядочность и интеллигентность. Те, кто знает его с юности, шепотком говорят, что в советские годы он вообще придерживался прямо-таки диссидентских убеждений. Но видимо, политическое взросление или меняет взгляды, или велит держать их при себе.

На одной вечеринке в достаточно узком кругу Сергей Лавров, провозглашая тост, вспоминал «очень трудные» для дипломатов девяностые годы, когда многое делалось совсем не так, как надо, и патетически воскликнул:

— Патриотические круги внутри министерства всегда руководствовались интересами России.

Надо полагать, себя Сергей Викторович относил к патриотическим кругам. Правда, осталось неясным, кто же был «антипатриотом» в Министерстве иностранных дел? И как именно заместитель министра Лавров им противодействовал? Обычно в проведении «антипатриотической линии» обвиняют министра Андрея Козырева. Однако же ветераны МИД, тогдашние члены коллегии министерства, помнят, что в ту пору Лавров дружил с Козыревым, противоречий между ними не было. Напротив, Андрей Владимирович охотно продвигал Сергея Викторовича по карьерной линии.

Наверное, опытные государственные чиновники тем и отличаются, что всегда точно чувствуют, какая политическая линия в настоящий момент является патриотической, или же изначально исходят из того, что собственные симпатии и антипатии, представления об окружающем мире службе мешать не должны. Задача чиновника, как говорили прежде, — проводить линию.

Новый министр — новый стиль. Сергей Лавров сам встречается с каждым дипломатом, который получил посольское назначение и будет представлять Россию в том или ином государстве. Причем приглашает и посла этой страны в Москве, угощает всех шампанским… Такого никогда не было. Некоторые послы (небольших государств) прежде никогда не удостаивались приема у министра иностранных дел России.

Лавров поразил коллектив тем, что сам провел встречу с аппаратом министерства — собрались все, кто мог уместиться в конференц-зале — и отвечал на все вопросы. Причем шла речь исключительно о бытовых и материальных делах, посему привел с собой заместителя по материально-хозяйственным делам, начальника кадрового департамента, главного врача поликлиники. Сергей Викторович беседовал со своими подчиненными терпеливо, хотя вопросы были весьма непочтительными.

В основном молодые дипломаты жаловались на низкую зарплату. Она растет, но в аппарате министерства все равно недовольны. В середине июля 2008 года президент Дмитрий Медведев утвердил очередную концепцию внешней политики России. Встретившись с молодыми дипломатами, президент назвал два условия решения кадровых проблем:

— Первое, совершенно очевидное: у дипломатов — и у состоявшихся, маститых, и у молодых — должны быть нормальные условия труда, полностью сопоставимые с теми условиями, которые есть в других странах… Зарплата — еще не все. Еще должно быть желание заниматься государственной службой. А это желание возникает в том случае, если человек, который занимается дипломатической работой, разделяет идеологию государства.

Иначе говоря, дипломат обязан проводить линию правительства, не задумываясь над тем, правильна она или нет. Некоторые политологи отметили, что эти слова противоречат медведевской же идее деидеологизированной внешней политики.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ С КИЕВОМ

Многое в российской внешней политике изменили цветные революции — так именовались события на Украине, в Грузии и Киргизии, где общества, возмутившись произволом, ненасильственным путем сменили власть в своих странах. Хотя, возможно, революция — слишком сильное определение.

Скажем, события осени — зимы 2004 года на Украине прочно вошли в историю как оранжевая революция, но серьезные исследователи называют эту формулу просто удачной метафорой. Система власти на Украине, как таковая, не претерпела изменений. Беспрецедентным было участие самых обычных людей в политической борьбе.

События в соседней стране вызвали в России острую реакцию. И непонятно было, что перевешивает: недовольство тем, что эти республики намерены выйти из российской сферы влияния, или страх перед тем, что и в нашей стране может произойти нечто подобное? В организации оранжевой революции обвинили США и Запад в целом, что, в свою очередь, привело к серьезному ухудшению внешнеполитического климата. И начались даже разговоры о новой холодной войне…

Что же произошло в Киеве?

Первый президент Украины Леонид Макарович Кравчук, бывший секретарь ЦК республиканской компартии по идеологии, проводил политику многовекторности, стараясь балансировать между Востоком и Западом, между США и Европейским союзом, с одной стороны, и Россией и СНГ — с другой.

Летом 1994 года на посту президента Украины его сменил Леонид Данилович Кучма. Он пришел к власти под лозунгом максимального сближения с Россией. При Кучме отношения между Россией и Украиной в общем и целом вступили почти в период безоблачного развития. Впрочем, российские дипломаты все равно упрекали украинских коллег в неуступчивости и неспособности идти на компромиссы. А киевские политики побаивались, что Россия использует СНГ для восстановления Советского Союза.

Президент Кучма осторожно говорил, что Украина не готова стать членом НАТО:

— Это прекрасно осознают и в Киеве, и в Брюсселе, и, думаю, в Москве.

Но в Киеве приветствовали расширение НАТО на Восток, подписали натовскую программу «Партнерство ради мира» и воздерживались от вступления в систему коллективной безопасности с Россией. Леонид Кучма отказался от идеи превратить СНГ в военный союз. Он сказал, что «не видит какой-либо глобальной угрозы, глобального вызова, глобальной агрессии, во имя отражения которой стоило бы создавать военный блок».

Президент Кучма столь же отрицательно относился к идее некоего союза славянских государств:

— От подобных идей веет душком этнического превосходства. Оно может привести лишь к межнациональному противостоянию.

Президент Кучма неизменно подчеркивал, что несправедливо говорить об односторонней зависимости Украины от России. Россия тоже зависит от Украины.

Украина и Россия конкурировали в борьбе за особые отношения с Западом, за получение кредитов и помощи. Тогдашнего президента США Билла Клинтона критиковали за то, что он полностью сосредоточился на оказании помощи России и забыл о таком большом европейском государстве, как Украина. Клинтон старался исправиться, демонстрировал уважение к Украине. Отношения с Россией украинские дипломаты описывали таким термином: конкурирующее партнерство.

Выиграв выборы осенью 1999 года, Леонид Данилович остался президентом Украины еще на пять лет. Его противник лидер коммунистов Петр Симоненко предложил провести референдум об объединении России, Украины и Белоруссии. А перед вторым туром выложил свой последний козырь — обещал придать русскому языку на Украине статус государственного. И все равно проиграл. Это означало, что украинцы намерены сохранить свое независимое государство и объединяться с Россией и Белоруссией не собираются.

В Москве Кучму называли прозападным политиком и говорили, что он приведет страну в НАТО. Леонид Данилович хотел иметь хорошие отношения и с Западом. Ставить ему это в вину нелепо. Любой президент Украины всегда будет действовать так, как выгодно Украине, а не России.

Тем не менее в Москве рассчитывали, что Кучму в президентском кресле сменит его наследник и единомышленник. Президентские выборы на Украине 2004 года стали важнейшим международным событием. Боролись два основных кандидата: от оппозиции лидер «Нашей Украины» Виктор Ющенко, которого поддержала популярная Юлия Тимошенко, и от партии власти — глава правительства Виктор Янукович, который, заполняя документы, «забыл» указать прошлые судимости и допустил массу смешных орфографических ошибок…

Действующий президент Леонид Кучма поддерживал Януковича. Возможно, рассматривался такой вариант: Янукович становится президентом, но без особых полномочий, а реальная власть остается у Кучмы, который перемещается в кресло премьер-министра. Впрочем, эта идея затем развеялась, Виктор Федорович стремительно превращался в самостоятельную фигуру.

А Кучма растерял свою популярность. Его обвинили в том, что он дал указание своим спецслужбам разобраться с оппозиционным журналистом Георгием Гонгадзе, который досаждал своими статьями президентской администрации. Журналист пропал, а через три месяца в лесу под Киевом нашли обезглавленный труп. Его жена — или, видимо, надо говорить «вдова» — с большой долей вероятности опознала своего мужа.

И тут лидер оппозиционной социалистической партии Александр Мороз обнародовал запись беседы трех человек. Экспертиза подтвердила, что на пленке записаны разговоры президента Кучмы с министром внутренних дел и руководителем президентской администрации.

Это такой киевский суржик, то есть смесь русского с украинским, щедро сдобренный матом. Это разговоры о том, что поганые журналисты смеют критиковать президента, карикатуры на него печатают, так неужели спецслужбы не могут с этими поганцами разобраться? Человек, чей голос похож на голос президента Кучмы, говорит примерно так: этот грузин (имеется в виду журналист Гонгадзе) совсем оборзел, подонок, надо его депортировать в Грузию или отдать чеченцам, чтобы увезли в Чечню и выкуп попросили. А голос, похожий на голос министра внутренних дел, отвечает, что, мол, мои люди за ним ходят, у меня сейчас команда боевая, орлы — что хочешь сделают.

Откуда запись? Ее сделал бывший офицер Службы безопасности Украины майор Николай Мельниченко, который не так давно уволился и уехал за границу. Навестить майора срочно отправилась группа депутатов, и бывший чекист рассказал, что он просто-напросто оставил в кабинете Кучмы магнитофон и записывал президентские разговоры.

Кучма сказал, что это фальшивка и что он отметает все подозрения. Первая реакция: не может быть! Так президент не может разговаривать со своими министрами. Но если мы вспомним те записи бесед, которые предавались гласности у нас в России, то это были очень откровенные разговоры. В 1996 году, во время президентских выборов, когда началась история с коробкой из-под ксерокса с большим количеством долларов, появилась запись беседы, в которой участвовал первый помощник президента. Так это была фантастическая по откровенности беседа.

Так вот и эти записи были очень похожи на реальные. Мы иногда думаем: там, наверху, сидят большие мыслители. А там, что на Украине, что у нас, сидят достаточно примитивные ребята. Вот на таком уровне они мыслят и рассуждают, вот так разговаривают в своем кругу, когда не надо стесняться. Вот так и принимают государственные решения. Увидят какую-нибудь критическую программу по телевидению или резкую статью в газете прочитают, и начинается мат-перемат по вертушкам: заткните им глотку! Иногда затыкают.

Верховная рада несколько раз пыталась возбудить процедуру импичмента. Началась массовая акция «Украина без Кучмы». Так что страна вступила в избирательную кампанию в состоянии высокого политического возбуждения. Задолго до оранжевой революции тысячи людей выходили на улицы, проводили многолюдные демонстрации, разбивали палаточные городки в центре Киева.

В разгар предвыборной кампании Виктор Ющенко был отравлен. В его окружении были уверены, что это произошло во время ужина с руководителями республиканской Службы безопасности. Ющенко остался жив, но был обезображен. Эта история прибавила выборам драматизма.

Янукович же объявил, что сделает русский язык вторым государственным и введет двойное гражданство с Россией (став в конце концов президентом, он так и не исполнит свои обещания). Обращало внимание присутствие немалого числа российских политтехнологов и поп-звезд, сражавшихся на стороне Януковича.

27 октября, в канун первого тура голосования, на Украину приехал президент Путин. Владимир Владимирович публично отметил немалые успехи премьер-министра Януковича. Это воспринималось как откровенная поддержка одного из кандидатов.

Топорная российская политика придала выборам на Украине необычный характер. Участие Москвы усилило противостояние запада и востока Украины. Да еще мэр Москвы Юрий Лужков съездил в Донецк и рассказал, что Украина — молодое государство. Дескать, может и на два разделиться. Или присоединиться к России… Многие украинцы, которые вообще не собирались идти на избирательные участки или не знали, кого поддержать, проголосовали за Ющенко.

Первый тур выборов 31 октября никому не принес успеха. Ющенко и Янукович собрали почти одинаковое число голосов. 21 ноября — второй тур. Предварительные данные разнились. Одни сулили победу Ющенко, другие — Януковичу. Вечером прекратила работу компьютерная система Центральной избирательной комиссии. Подсчет голосов вручную сразу породил предположения о манипуляции с бюллетенями. Виктор Ющенко сразу обвинил власть в «тотальной фальсификации». Когда ЦИК объявил результаты — Янукович собрал 49,46 процента голосов, Ющенко — 46,61, Украина взорвалась. В Киеве люди стали собираться на майдане Независимости и на Крещатике.

Российские наблюдатели признали выборы состоявшимися. Януковича поздравили Путин (дважды — 22 ноября по результатам первых опросов и 25 ноября — уже официально) и президент Белоруссии Александр Лукашенко. Западные наблюдатели свидетельствовали о множестве фальсификаций и заявляли, что выборы не отражают мнение граждан Украины. США заявили, что не признают результаты выборов.

Городские Советы народных депутатов Киева, Львова, Ивано-Франковска, Тернополя, Винницы выразили недоверие Центральной избирательной комиссии, признали победителем Виктора Ющенко и сообщили, что будут исполнять только его распоряжения. К ним присоединились областные советы западной части Украины. На следующий день во многих городах начались забастовки и манифестации в пользу Ющенко. Донецк и Крым, напротив, присягнули Януковичу.

В Киеве десятки тысяч людей требовали отменить результаты выборов. Они выходили на улицы, они, может быть, впервые в жизни приняли участие в политической борьбе. Журналисты спрашивали потом известную украинскую актрису Аду Роговцеву:

— Вы были активной участницей оранжевой революции?

— Нельзя не быть с народом в унисон. А тогда у нас было одно дыхание и одна надежда.

— Вы не разочаровались?

— Когда весь народ, вся интеллигенция, все мыслящие люди вдруг получили такой шанс стать людьми — они попытались ими стать. И я была в их числе. О чем жалеть?

25 ноября произошло одно из самых ярких событий. В программе новостей государственного общенационального телеканала УТ-1 сурдопереводчица вместо пересказа официальной информации о победе Януковича сказала глухонемым жителям Украины:

— Результаты, сообщенные ЦИКом, сфальсифицированы. Не верьте. Наш президент — Ющенко. Мне очень жаль, что до этого приходилось переводить ложь. Больше я этого не буду делать. Не знаю, увидимся ли…

Украинские журналисты выступили против государственной цензуры и поклялись больше не врать. Оппозиция пикетировала основные правительственные здания в Киеве, парламент. Накал протеста был таков, что Служба безопасности Украины вышла из подчинения президенту Кучме и отказалась от участия в силовых акциях. Позиция силовиков фактически определила исход противостояния.

3 декабря 2004 года Верховный суд Украины признал действия Центральной избирательной комиссии неправомерными и постановил провести новые выборы. Третий тур прошел 26 декабря. Ющенко получил 51,99 процента голосов, Янукович — 44,2 процента.

Янукович по сравнению с предыдущим голосованием потерял два с лишним миллиона человек, то есть очевидно проиграл оранжевую революцию, которая представляла собой непосредственную реакцию общества на незаконные попытки перераспределить власть, протест против манипулирования людьми и наглого использования административного ресурса.

Российские политики придали выборам на Украине характер голосования за или против России. В результате поражение Януковича стало восприниматься как поражение российской власти, личная неудача Путина. Хуже придумать было невозможно. Поспешное поздравление Януковича с победой, которой он не одерживал, поставило российского президента в унизительное положение. Надо полагать, он изрядно обиделся. Но не на своих неумелых советчиков, а на лагерь Виктора Андреевича Ющенко и на тех, кто его поддержал.

ГАЗ КАК ИНСТРУМЕНТ ДИПЛОМАТИИ

Победа Ющенко поставила Москву в трудное положение — как налаживать отношения с человеком, которого назвали агентом ЦРУ и врагом России? Массированная пропаганда против оранжевых революций подействовала не на украинцев, а, скорее, на россиян, которые уверились в том, что только победа Януковича в интересах России, а Ющенко нанят американцами.

Да и само руководство России, похоже, искренне поверило в то, что события на Украине — лишь подготовка для оранжевой революции в России.

В декабре 2004 года на заседании Совета министров Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе Сергей Лавров обвинил ОБСЕ в том, что организация манипулирует выборами на постсоветском пространстве, обеспечивая нужный Западу результат:

— ОБСЕ не только перестает быть форумом, объединяющим государства и народы, но, наоборот, начинает работать на их разъединение.

Президент Путин заговорил о «диктатуре в международных делах, упакованной в красивую обертку псевдодемократической фразеологии», об опасности «попыток перестроить созданную Богом многоликую и многообразную современную цивилизацию по казарменным принципам однополярного мира». Находясь с визитом в Турции, еще жестче высказался о Западе — «добрые, но строгие дяди в пробковом шлеме» указывают, как жить:

— А если туземец будет возражать, то его накажут с помощью ракетно-бомбовой дубинки, как это было в Югославии.

Государственный секретарь США Колин Пауэлл не принял упреков в попытке установить американское влияние на постсоветском пространстве:

— Мы не соревнуемся и не боремся за эти территории. Мы не принуждаем их выбирать между Востоком и Западом. Мы живем совсем в другом мире, в котором люди стремятся к свободе, демократии, они хотят иметь возможность самостоятельно выбирать себе лидеров, партнеров и друзей.

Из его слов следовало, что Россия и Запад живут в разных мирах…

Отношения России и Украины быстро портились. Слабость российской позиции во многом объяснялась тем, что профессиональные дипломаты играли явно второстепенные роли в определении политики в отношении Киева. Министерство иностранных дел превратили всего лишь в исполнителя указаний. Разрабатывали внешнюю политику непрофессионалы, которые быстро повысили градус конфронтации.

Глава секретариата президента Украины Олег Рыбачук рассказывал российским журналистам о своих московских переговорах:

— Мне часто говорили, что в России есть политический центр, который определяет политику в отношении Украины. Все закатывали глаза и говорили, что есть только он и от него все зависит…

— Кто он?

— Ну, кто? Царь, Путин. А остальные все — второстепенные центры. Но я подумал, есть же кто-то, кто формирует мнение этого человека, кто определяет все в этой стране… Я встретился с господином Медведевым, и теперь мы можем общаться с ним достаточно откровенно.

Президентская администрация не располагает достаточным аппаратом для выработки внешней политики. К тому же ключевую роль стали играть даже не чиновники, а газовики. Они предложили новую стратегию, которая создаст нашей стране массу проблем.

Что касается Киева, то окружение Ющенко допустило колоссальную ошибку, нарочито пренебрегая отношениями с Россией. Стремление нового украинского лидера ориентироваться на Европу вызвало полное неприятие Москвы. Осенью 2005 года Газпром почти в пять раз поднял цену на газ для украинских потребителей. Это было воспринято как ясный сигнал Киеву: «Желаете присоединиться к Европе, так, будьте любезны, платите европейские цены».

«Министр иностранных дел Сергей Лавров, — писала в октябре 2005 года «Независимая газета», — в узком кругу сенаторов сказал, что главным дипломатическим ресурсом страны являются газ, нефть и электроэнергия. Лейтмотивом выступления Лаврова стали обещания применять по отношению к недостаточно лояльным соседям по СНГ весь разнообразный арсенал средств экономического давления».

Зато те, кто проявит заинтересованность в отношениях с Россией, получат преференции… Встреча с министром иностранных дел в Совете Федерации прошла в закрытом режиме, но, выйдя из зала заседания, сенаторы делились впечатлениями с журналистами.

Словом, если Советский Союз нес миру идеи коммунизма, то нынешняя Россия — нефть и газ. Влиятельные газовики на важнейших направлениях оттеснили дипломатов от проведения внешней политики. Нефтегазовый интерес взял верх над всеми остальными. Непрофессионализм всегда опасен. Газовые войны с Украиной, а затем и с Белоруссией произвели тяжкое впечатление на соседей-европейцев. Председатель Европейской комиссии Жозе Мануэл Баррозу отозвался о переговорах вокруг газового конфликта без свойственной ему дипломатичности:

— Я впервые вижу такую манеру вести переговоры, как у наших российских и украинских партнеров. Подписываются соглашения, за которыми не следует абсолютно никаких действий. Такого я не видел, даже когда был посредником на переговорах в Африке.

Украинские власти в ответ подняли вопрос о пересмотре условий базирования Черноморского флота на базах в Крыму… Противостояние нарастало.

По контрасту с жесткой линией Москвы президента Ющенко встречали на ура в Соединенных Штатах и в Европе.

«Украинская и грузинская революции, — писала в те дни газета «Коммерсант», — показали наличие второго пути — приятного во всех отношениях демократического развития, за который полагается любовь и восхищение Запада, а также его щедрая помощь. Запад уже признал в Грузии и Украине эталон демократии для СНГ и будет настойчиво рекомендовать его другим. Это значит, что отныне благополучие Украины и Грузии является угрозой для Москвы, поскольку демонстрирует, чего могут добиться экс-советские республики, если выйдут из-под опеки России».

В январе 2005 года влиятельные американские сенаторы — республиканец Джон Маккейн и демократ Хилари Клинтон — даже выдвинули Виктора Ющенко и Михаила Саакашвили на соискание Нобелевской премии мира за их «историческую роль в борьбе за свободу в Грузии и на Украине». Вице-президент Дик Чейни назвал Ющенко союзником Соединенных Штатов «в борьбе за свободу».

Но сближение Киева с Западом осталось на словах и не реализовалось в практических действиях, которые могли бы что-то принести украинцам. А ухудшение отношений с Россией было вполне конкретным и зримым.

Сергей Лавров впервые в истории Министерства иностранных дел завел практику ежегодного публичного подведения внешнеполитических итогов. До него руководители отечественной дипломатии не считали необходимым отчитываться перед согражданами. В начале 2005 года Лавров не стал говорить об оранжевой революции на Украине. Но признал, что отношения России и США напоминают холодную войну. Виновником он счел Соединенные Штаты, которые влезают в российские дела, забывая, что «внутренняя политика России — это наше внутреннее дело».

Недовольство Соединенными Штатами только усиливалось. В одной статье Сергея Лаврова на помощь в противостоянии Вашингтону был призван Божий закон: «Однополярность, если на то пошло, является покушением на прерогативы Всевышнего…. Нагорная проповедь содержит нравственный закон и для международных отношений; если мы не будем поступать с другими по-христиански, то будут ли с нами так поступать? Возможно, соборность российского мироощущения делает понимание этого более доступным для нас, чем для других».

Неожиданные аргументы для главного дипломата страны, который прежде не казался столь набожным. Лавров призвал к «изгнанию идеологических «бесов» — разного рода экстремистских продуктов европейской либеральной мысли».

Через год Лавров вновь подводил итоги и выразил неудовольствие тем, как положение в России отражается в западных средствах массовой информации:

— Наблюдается безусловное стремление рисовать образ России исключительно в темных тонах. Критика нарастает по мере того, как Россия становится все более уверенной в своих силах. Наверное, у конкурентов всегда есть желание постараться своего партнера-конкурента как-то ослабить…

НА ГРАНИ ВОЙНЫ

Особое возмущение вызывали в Москве декларации Киева о намерении вступить в НАТО. В феврале 2008 года президент, правительство и руководство парламента отправили в Брюссель официальное письмо с просьбой выработать для Украины план действий по включению ее в состав Североатлантического блока. Это переполнило чашу терпения. И уже практически каждый шаг официального Киева воспринимался как враждебный. Москва резко реагировала на высылку из-за проблем вокруг Черноморского флота двух российских дипломатов — генерального консула в Одессе Александра Грачева и советника посольства в Киеве Владимира Лысенко.

Дмитрий Анатольевич Медведев, став президентом, сказал об Украине:

— Это государство, в котором, по сути, рассыпалась власть. Государство нам братское, близкое, но оно находится в неработоспособном состоянии.

Президент Медведев высказал сомнения в дееспособности украинского государства. Ни один из руководителей других стран, ни сами украинцы таких сомнений не высказывали. Что означали эти пугающие слова? Что в стране нет власти, что с ней можно не считаться?..

К концу президентского срока Виктора Ющенко противостояние Москвы и Киева достигло пика. Дмитрий Медведев обратился к украинскому президенту с беспрецедентным посланием, врученным секретариату Ющенко 6 августа 2009 года:

«То, что мы наблюдаем в годы Вашего президентства, нельзя воспринимать иначе, как отход украинской стороны от принципов дружбы и партнерства с Россией, закрепленных в Договоре 1997 года.

Во время варварского нападения режима Саакашвили на Южную Осетию Украина заняла антироссийскую позицию. Те в Киеве, кто поставлял вооружения грузинской армии и, кстати, не намерен прекращать делать это и сейчас, полностью разделяют с Тбилиси ответственность за совершенные преступления.

Обращает внимание упрямое продолжение украинским руководством курса на вступление в НАТО, против которого выступают многие граждане страны. В качестве «аргумента» используются намеки на «российскую угрозу» безопасности Украины, которой, как Вы прекрасно знаете, нет и быть не может…

Российско-украинские отношения подвергаются испытаниям и в результате взятой Вашей администрацией линии на пересмотр общей истории, героизацию нацистских пособников, возвеличивание роли радикал-националистов, навязывание международному сообществу националистически окрашенных трактовок массового голода в СССР в 1932–1933 годах как «геноцида украинского народа».

11 августа 2009 года президент Медведев в своем видеоблоге предал гласности свое послание президенту Украины Ющенко. Он поставил Киеву в вину искажение «трудных эпизодов нашей общей истории, трагических страниц великого голода в Советском Союзе… трактовку Великой Отечественной войны как некоего противоборства между тоталитарными системами». Напомнил о враждебной позиции Киева в отношении августовской войны 2008 года на Кавказе: «Именно из украинского оружия убивали мирных жителей и российских миротворцев».

Президент Медведев назвал действия украинской власти антироссийскими и заявил, что откладывает приезд нового российского посла в Киев, что равнозначно отзыву посла.

Украинские политики поразились небывало жестким выражениям российского президента. Журналисты отмечали «гнетущую атмосферу напряженности, вражды, даже ненависти». Только националисты в Киеве были, пожалуй, довольны и говорили: Россия показала свое истинное лицо. Глава секретариата президента Украины Вера Ульянченко первой ответила на послание Медведева: «Агрессивная тональность обращения российского лидера, в сущности, касается не Виктора Андреевича Ющенко и его политики, а всего нашего государства и всего украинского народа».

Ющенко 13 августа 2009 года отверг все обвинения и предложил Медведеву решать проблемы за столом переговоров: «Внимательно познакомился с Вашим письмом от 6 августа 2009 года. Буду откровенен, очень разочарован его недружественным характером. Готовность вести диалог я подтверждал в течение последнего года по меньшей мере трижды в своих письмах в Ваш адрес. Этот призыв остается актуальным и сегодня».

Но переговоры исключались. Заявление Медведева фактически означало, что Москва в принципе не станет иметь дело с нынешним президентом Виктором Ющенко и будет ждать перемен в Киеве. Противостояние в верхах сопровождалось пропагандистской кампанией и повлияло на настроения общества. Социологи «Левада-центра» сообщили, что по данным опроса граждане России даже лучше относятся к США, чем к Украине и Грузии. Плохо относятся к США 40 процентов, к Украине — 47, к Грузии — 63…

Во время августовской войны на Кавказе украинское руководство откровенно симпатизировало Грузии. В Киеве выразили неудовольствие использованием в боевых действиях против Грузии российских боевых кораблей, базирующихся в Севастополе.

10 августа МИД Украины сделал заявление: «С целью предотвращения возникновения обстоятельств, при которых Украина может быть втянута в вооруженный конфликт и военные действия из-за участия в них военных формирований ЧФ РФ, который временно базируется на территории Украины, украинская сторона оставляет за собой право согласно нормам международного права и законодательства Украины запретить возвращение на территорию Украины до разрешения конфликта кораблей и судов, которые могут принять участие в вышеуказанных действиях».

Валерия Лутковская, заместитель министра юстиции Украины, обосновала позицию Киева:

«В статье 6 базового Соглашения между Украиной и Россией о статусе и условиях пребывания российского флота определено, что военное формирование уважает суверенитет Украины и соблюдает ее законодательство, частью которого являются международные договоры. Но в 1994 году был ратифицирован договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи между Украиной и Республикой Грузией.

В статье 4 документа каждая из сторон обязуется не допускать использования ее территории для подготовки и осуществления агрессии или любых насильственных действий против другой стороны. Договор между Украиной и Россией является более поздним и должен учитывать наличие договора между Украиной и Грузией…»

Следственный комитет при прокуратуре России заявил, что во время августовской войны 2008 года Украина помогала Грузии: «Получена информация о том, что на стороне грузинских вооруженных формирований в вооруженной агрессии в отношении Республики Южная Осетия принимали участие военнослужащие регулярных воинских подразделений Министерства обороны Украины, а также не менее двухсот членов украинской националистической организации УНА-УНСО…»

Это было уже серьезное обвинение. Кому-то даже показалось, что атмосфера взаимоотношений между Москвой и Киевом — предгрозовая. Виктор Ющенко в интервью украинским журналистам принялся успокаивать общество:

— Я бы исключил любые шаги, которые можно назвать военными. Это поверхностно. Сегодня пугать оружием или агрессией — весьма примитивное поведение.

Он заявил, что Украина не потеряет государственности:

— Миллионы людей встанут, чтобы этого не допустить. Это позиция десятков миллионов людей. Нам брошен очевидный вызов — быть или не быть Украине.

Виктор Андреевич Ющенко участвовал в президентских выборах 2009 года, но было ясно, что у него нет никаких шансов. Победу — теперь уже неоспоримую — одержал его давний соперник Виктор Федорович Янукович. И атмосфера в отношениях между Москвой и Киевом сразу изменилась, словно и не было причин для противостояния.

Вся эта история наглядно продемонстрировала, сколь важную роль в российской внешней политике играют эмоции ключевых игроков, их личные симпатии и антипатии. Остро не хватает профессионального хладнокровия, которое характерно для профессиональных дипломатов, обученных вести переговоры и договариваться даже с теми, кто им совсем не симпатичен.

ВНОВЬ ВСТАЕТ ВОПРОС О НАТО

Говорят, что в 2002 году Путин в беседе с одним крупным представителем Запада заговорил о возможном вступлении России в НАТО. Ему ответили, что Североатлантический блок не рассылает приглашений. Придется, как всем, подавать заявку. И Путин вроде бы ответил:

— Россия в очередь не станет.

Владимир Владимирович, предложивший в начале своего президентства Соединенным Штатам тесное партнерство, был крайне разочарован. Ожидания не оправдались. Ускорить вступление во Всемирную торговую организацию американцы не помогли, в сфере противоракетной обороны навстречу не пошли, в иракских делах не прислушались. А живейшее участие США в делах Украины и Грузии было воспринято как личная обида.

На Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности в феврале 2007 года Путин говорил от лица ущемленной России:

— НАТО выдвигает свои передовые силы к нашим государственным границам. Думаю, что процесс натовского расширения не имеет никакого отношения к модернизации самого альянса или к обеспечению безопасности в Европе. Наоборот, это серьезно провоцирующий фактор, снижающий уровень взаимного доверия. И у нас есть справедливое право откровенно спросить: против кого это расширение?

Его слова произвели шоковое впечатление на участников Мюнхенской конференции. На следующий день предстояло выступление министра обороны США Роберта Гейтса. Все ждали, каким будет ответ. Он отшутился:

— Одной холодной войны было достаточно.

«Если Путин и намеревался углубить раскол в НАТО, его агрессивное выступление привело к прямо противоположному эффекту, — сообщала тогда газета «Файнэншл таймс». — Впервые за многие годы политики, дипломаты и министры обороны стран — членов альянса сумели сомкнуть ряды перед лицом общего врага».

«Своей речью, — писала британская «Таймс», — Путин хотел показать, что Россия вновь стала агрессивной мировой державой после долгого периода упадка и унижений».

Главным камнем преткновения было опять-таки расширение НАТО на восток, включение в состав блока тех государств, которые в Москве считают своими естественными партнерами. При этом Путин неизменно уклонялся от ответа на естественный вопрос: почему чуть ли не все соседи России так стремятся в НАТО? Не потому ли, что не доверяют Москве и хотят от нее обезопаситься? Политологи констатировали, что в 2007 году Россия осталась без союзников. Но Москву это не беспокоило.

— Я бы не сказал, что НАТО, — говорил в декабре 2007 года Путин, — это смердящий труп холодной войны. Но это, безусловно, то, что досталось нам из прошлого.

Президент Дмитрий Медведев в конце 2009 года обвинил Запад в нарушении обещаний: клялись не расширять НАТО на восток и не выполнили. Так что же обещали Москве в 1990 году, когда рушилась Берлинская стена и объединялась Германия?

Михаил Сергеевич Горбачев свидетельствует, что Медведев прав: Запад обещал не расширять НАТО. Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, напротив, говорит, что таких обещаний не давалось. Бывший Государственный секретарь США Джеймс Бейкер тоже отрицает какие-либо договоренности. Но тогдашний посол в Москве Джон Мэтлок подтверждает: Москве дали «недвусмысленное обещание». В тот момент Запад делал все, чтобы убедить советских руководителей: вопрос о вступлении в НАТО Польши, Венгрии или Чехословакии не стоит и опасаться им нечего.

Так что же тогда говорилось и обещалось?

10 февраля 1990 года министр иностранных дел ФРГ Ганс Дитрих Геншер вел переговоры с Шеварднадзе. Немецкая запись беседы только что рассекречена.

— Мы понимаем, — говорил Геншер, — что членство объединенной Германии в НАТО рождает сложные вопросы. Для нас одна вещь ясна: военный блок не станет расширяться на восток.

Разговор шел в основном о распространении НАТО на восточную часть Германии, и Геншер добавил:

— Мы вообще не говорим о расширении НАТО.

Шеварднадзе ответил:

— Я вам верю.

1990 год был годом большой дипломатии — решалась судьба воссоединявшейся Германии, шло сокращение вооруженных сил в Европе. Советские дипломаты требовали все фиксировать на бумаге, даже обещание следить за советскими военными кладбищами на территории Восточной Германии. Поразительно, что среди множества подписанных документов нет ни одного, касавшегося распространения НАТО на восток. Вот почему западные политики уверенно заявляют, что Москва не вправе жаловаться. Нет подписанных обязательств. Но честна ли такая позиция?

В начале 1990 года от позиции Москвы многое зависело. Советские войска еще стояли в восточной части Германии. В Вашингтоне, Париже и Лондоне размышляли о том, что лучше: единая Германия, включенная в структуры коллективной безопасности, состоящая в НАТО, или же, как это бывало прежде в истории, пребывающая между Западом и Востоком? Руководство же ФРГ считало, что этой неопределенности стоит положить конец. Германии обязательно надо состоять в НАТО.

Но как убедить советское руководство поддержать это решение?

«Министр Геншер, — вспоминал руководитель его аппарата Франк Эльбе, — двигался с осторожностью гигантского насекомого, который с помощью множества щупалец проверяет, что происходит вокруг, готовый, встретив препятствие, отступить».

31 января 1990 года Геншер выступал в баварском городке Тутцинг. «Я хотел облегчить советским руководителям принятие решения», — вспоминает он. И министр иностранных дел ФРГ пообещал тогда:

— Не будет расширения НАТО на восток, то есть Североатлантический блок не приблизится к границам Советского Союза.

Его слова нельзя было понять превратно: военные структуры НАТО не появятся на территории бывшей ГДР, и дверь блока останется закрытой для стран Восточной Европы.

Геншер помнил, что происходило во время венгерских событий 1956 года. Восставшие заявили, что намерены вступить в НАТО, и это дало Москве оправдание для военного вмешательства. В 1990 году Геншер хотел успокоить Горбачева: ему нечего опасаться. Запад намерен сотрудничать с Москвой.

Первым Ганса Дитриха Геншера поддержал прагматичный Государственный секретарь Джеймс Бейкер. 2 февраля Геншер и Бейкер расположились в вашингтонском кабинете госсекретаря, скинули пиджаки, положили ноги на стол и договорились, что НАТО не станет расширяться на восток. К ним присоединился и британский министр Дуглас Херд. Они встретились 6 февраля. Как раз тогда в Венгрии должны были состояться первые свободные выборы. Геншер говорил британскому министру:

— Советский Союз не должен бояться, что в случае прихода к власти нового правительства Венгрия присоединится к западному альянсу. Кремлю нужно дать твердые заверения на сей счет.

Дуглас Херд присоединился к его точке зрения.

9 февраля 1990 года госсекретарь Бейкер сказал в Кремле, что, если СССР соглашается на членство в НАТО единой Германии, «натовские войска не продвинутся на восток ни на дюйм». Два десятилетия спустя Горбачев все еще возмущается этим эпизодом:

— На американских политиков нельзя положиться.

Бейкер же говорит, что «он имел в виду только Восточную Германию, которая получит внутри НАТО особый статус, и больше ничего». Но Геншер-то на следующий день, беседуя с Шеварднадзе, говорил обо всей Восточной Европе!

Через несколько дней руководители западной дипломатии вновь встретились. Джеймс Бейкер неуверенно заметил:

— Похоже, центральноевропейские страны захотят вступить в НАТО.

Геншер отрезал:

— Сейчас мы не должны даже обсуждать этот вопрос.

Бейкер с ним согласился.

Можно ли считать это обещанием, данным на века? Ясно, что нет. Скажем, тогда обсуждался вопрос о выходе Польши из Варшавского договора. Москве нужна была уверенность, что Польша «не присоединится к НАТО на следующий день». Но в будущем такая возможность не отвергалась.

Пожилые политики того времени сейчас уже не могут точно вспомнить, что и как тогда говорилось. Все хотят выглядеть хорошо. Горбачев не желает быть политиком, который не сумел вовремя захлопнуть двери НАТО перед бывшими союзниками по Варшавскому договору. Геншер и Бейкер не желают быть людьми, которые решали судьбы восточных европейцев через их головы. А Шеварднадзе давным-давно пришел к выводу, что в расширении НАТО нет ничего страшного.

Но в 1990 году у них были разные интересы!

В конце мая 1990 года Горбачев согласился на объединение Германии. Разумеется, его линия была бы иной, если бы в Москве знали, что Польша, Венгрия и другие восточноевропейские страны будут приняты в НАТО. Тогда западные политики доказывали Горбачеву, что не намерены пользоваться ситуацией в свою пользу и баланс сил не изменится. Почему же Горбачев вместе с Шеварднадзе не заставили Запад зафиксировать на бумаге обещание не расширять НАТО на восток?

— В начале 1990 года Варшавский договор еще существовал, — напоминает Михаил Сергеевич, — само упоминание о возможности расширения НАТО казалось тогда абсурдом.

Прибалтийские республики были еще частью Советского Союза, и вероятность их вступления в НАТО вообще не обсуждалась. В Восточной Европе у власти находились пацифисты вроде президента Чехии Вацлава Гавела, который, будь на то его власть, распустил бы не только Варшавский договор, но и НАТО. В то время ни одно восточноевропейское правительство не стремилось в НАТО, да и Запад абсолютно не горел желанием их принимать. Это означало лишние расходы, и раздражать Москву не хотелось… Положа руку на сердце, действительно ли западные правительства ожидали, что французы, итальянцы и немцы станут умирать за поляков и венгров?

Но в 1991 году Советский Союз распался. Началась кровавая война в Югославии. Возник страх балканизации всей Восточной Европы. Внезапно все пожелали вступить в НАТО, и НАТО изъявило готовность всех принять. И тогда начался спор об истории этого вопроса, продолжающийся и по сей день…

При президенте Медведеве решили попытаться в принципе остановить расширение Североатлантического блока. 23 июня 2009 года в Вене на ежегодной конференции Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе министр Лавров изложил идею Медведева — заключить новый общеевропейский договор. Принцины: невмешательство во внутренние дела, недопустимость силовых решений и отказ от размещения существенных боевых сил за пределами своих территорий. Иначе говоря, смысл договора состоит в том, чтобы остановить расширение НАТО.

Лавров вновь выразил негативное отношение к расширению военного блока:

— Речь идет о недальновидной политике «отщипывания» кусков бывшей территории Организации Варшавского договора с продвижением к российским границам.

Российский министр рассказывал о том, как желание вступить в НАТО вредит самим этим странам (он, надо понимать, имел в виду Украину и Грузию):

— Затягивание в альянс то раскалывает общество, то поощряет режимы к военным авантюрам.

Идея нового договора не вызвала большого интереса. Характерно, что Лавров был единственным министром на конференции, остальные страны были представлены заместителями министров или даже послами.

БАНДЕРА ССОРИТ НАШИ НАРОДЫ

Виктор Ющенко ушел с поста президента Украины, исчез главный раздражитель, мешавший российским руководителям иметь дело с Киевом. Открылась возможность развивать отношения с Украиной как с важнейшим внешнеполитическим партнером.

Но остается еще один постоянно действующий раздражитель — непреодоленное прошлое. В России многие так и не смирились с тем, что это независимое государство с собственной историей.

Сводить украинскую национальную идею к провинциальной буффонаде, оперетке, цирку, комедии с переодеванием несправедливо и нереалистично, отмечают историки. И переход Украины под руку русских царей не следует изображать идиллически. Гоголь писал о том, что украинский народ не хотел этого, потому что «дышал вольностью и лихим казачеством и хотел пожить своей жизнью».

После Февральской революции в России национально мыслящие украинцы попытались образовать свое государство. Но украинское государство, просуществовав два года, рухнуло — и не только потому, что Ленин и Троцкий двинули на Киев Красную армию. Немалая часть населения Украины хотела быть вместе с Россией. Другая часть украинского народа оказалась в составе Польши.

Украинские националисты с горечью говорят о том, что после Первой мировой войны поляки получили свое государство, а украинцы нет. Ненависть к полякам была настолько сильна, что вступление Красной армии на территорию Западной Украины осенью 1939 года прошло спокойно. Но как только начались ускоренная коллективизация и массовые высылки, ситуация изменилась. И тогда Организация украинских националистов предстала в роли единственной защитницы интересов украинского народа. Этим объясняется роль, которую лидер националистов Степан Бандера и созданная им Украинская повстанческая армия, которой командовал Роман Шухевич, сыграли в жизни западных украинцев.

Западные украинцы совсем не рады были приходу Красной армии в 1944 году и по сей день считают Бандеру борцом за независимость. Ускоренная советизация и коллективизация еще больше оттолкнули людей от новой власти. Сопротивление украинских крестьян носило массовый характер. Развернулась настоящая партизанская война. Отряды Украинской повстанческой армии контролировали примерно четверть территории республики. Бывший секретарь ЦК компартии Украины по идеологии вспоминал уже в перестроечные годы, что в детстве и он тайком бегал в лес — относил продукты бойцам УПА…

Слышать все это невыносимо для тех, кто воспитан на сталинском курсе истории и не желает продолжить образование. А ведь историческая наука развивается, как и любая другая. Учебники по биологии и физике стареют еще быстрее. Отворачиваться от нового в истории просто нелепо. Новые документы, научные изыскания, новый уровень понимания прошедшего постоянно меняют наши представления о событиях и исторических фигурах. Осмысление и переосмысление истории бесконечно. Историческая наука не знает всеобщей и обязательной для всех правды.

В новых странах происходит один и тот же процесс. Они обрели независимость, и им понадобилась собственная история и собственные герои. Поэтому на Украине восхищаются гетманом Мазепой, который для русского человека — предатель. Нам предстоит смириться с тем, что другие народы на знакомые нам события смотрят иначе — через призму национальной истории. Татары не станут восхищаться Иваном Грозным, который когда-то взял Казань. А на Кавказе не перестанут восхищаться Шамилем. Поэтому мне представляется крайне неуместной раздраженная нота российского Министерства иностранных дел относительно возвеличивания Мазепы на Украине. Прошли сотни лет, зачем ссорить народы из-за давней истории? Поход Наполеона и война 1812 года не мешают же добрым отношениям с Францией.

Вся Западная Украина живет иной исторической памятью. Во Львове — три музея Бандеры. Музей его ближайшего соратника и тоже Героя Украины — бывшего командующего Украинской повстанческой армией генерал-хорунжего Романа Шухевича видел один, зато там сразу три памятника этому человеку, который много лет вел борьбу против советской власти — пока его не убили в перестрелке.

Львов — это улицы, названные в честь вождей Организации украинских националистов и «Героев УПА», дома с барельефами деятелей, которые в 1941–1944 годах сотрудничали с немецкой оккупационной администрацией. Львов — это памятники жертвам голодомора и коммунистического террора. Львов — это книжные магазины, где на полках теснятся книги о национально-освободительном движении против владычества Москвы. Это магазины сувениров, где торгуют майками с надписью «Сердце партизана», но это другие партизаны, из Украинской повстанческой армии! На здании бывшего советского консульства — памятная доска в честь боевика ОУН, который в 1933 году по приказу Бандеры застрелил в упор советского дипломата. А на рынке торгуют вперемежку советскими орденами, немецкими Железными крестами и наградами УПА…

Галиция входила в состав не российской, а Австро-Венгерской империи. Здесь зародилась украинская национальная идея. Здесь 1 ноября 1918 года была провозглашена Западно-Украинская республика. Но она просуществовала недолго. Уже 4 ноября ее атаковали польские войска и после ожесточенных боев завоевали Галицию. А Восточная Украина стала частью Советского Союза… Украинские националисты с горечью говорили, что после Первой мировой войны поляки получили свое государство, а украинцы — нет. В сентябре 1939 года Западная Украина цветами встречала Красную армию как освободительницу от польского гнета, но коллективизация, массовые высылки и репрессии НКВД быстро изменили настроения…

Беда в том, что национальную идею оседлали такие фанатики и радикалы, как Степан Бандера. Они исходили из того, что Украина — только для украинцев, остальные народы — или враги, или просто лишние на этой земле. Организация украинских националистов сложилась как террористическая организация. Считая русских, поляков и евреев врагами, Бандера и его соратники искали поддержки у немцев. Но они неверно истолковали намерения нацистской Германии. Берлин видел в украинских националистах подсобную силу в войне против СССР. А Бандера решил, что немцы дадут украинцам то, в чем им отказывали поляки и русские: независимое государство. Гитлер разгромит Советский Союз, и Украина достанется украинцам.

Боролся ли Бандера за Украину? Да, боролся. Но преступными методами и в союзе с преступниками. И за какую Украину? Авторитарную, вождистскую, где разрешено было бы жить только этнически чистым украинцам. В качестве образца бандеровцам виделась усташская Хорватия.

Для Восточной Украины приход Красной армии был освобождением от немцев, а Западную Украину восстановление советской власти радовало значительно меньше. Сопротивление носило массовый характер. Развернулась настоящая партизанская война. В структурах, подчиненных Бандере, выделилась хорошо организованная Служба безопасности. Эсбистами были те, кто еще до войны прошел через немецкую спецшколу. Они убивали всех, кто подозревался в сотрудничестве с «москалями», в том числе учителей, руководителей клубов и врачей. Эти смерти на совести Бандеры и Шухевича.

Но война была жестокой с обеих сторон. Необходимо говорить и о том, какими методами действовали чекисты на Западной Украине. Нам всем надо разбираться со своим прошлым — это главное, что предстоит сделать. Украинскую историю у нас знают очень плохо. Пора ее изучать глубоко, всерьез относиться к ключевым фигурам этой истории и каждому воздавать по делам его.

Восхищение Сталиным, отрицание его преступлений, высокомерие по отношению к украинцам помогают Бандере и через много лет после смерти ссорить наши народы. Если наши историки и публицисты откажутся от огульных обвинений, не будет на Западной Украине и желания защищать незащитимое, оправдывать реальных преступников. Если у нас изменится отношение к украинской истории — спадет накал эмоционального противостояния. Тогда, я полагаю, на Украине не станут искать духовную опору в эпохе борьбы с Россией, перестанут восхищаться Степаном Бандерой и Романом Шухевичем, посмотрят на них более реалистично. На Украине найдутся и другие герои.

КАТЫНСКОЕ НАСЛЕДСТВО

В мае 2005 года Путин хотел не только повторить опыт Ельцина, который в 1995 году уговорил президента Клинтона приехать в Москву на празднование пятидесятилетия Победы, но и превзойти своего предшественника по числу гостей, масштабу торжеств. Владимиру Владимировичу хотелось побыть в роли мирового лидера, которому внимают президенты и премьеры. Так и получилось утром 9 мая, когда на Красной площади Путин произносил свою речь о значении Победы. В этот день наш президент был главным, а все остальные лидеры, начиная с президента Соединенных Штатов, — на вторых ролях.

Но полного торжества не получилось из-за Польши и Прибалтики, которые испортили Путину праздник, напомнив о пакте Молотова— Риббентропа, расчленении Польши, присоединении Литвы, Латвии и Эстонии, пред— и послевоенных сталинских репрессиях. Путин воспринял эти напоминания как личный выпад, как попытку лишить его роли триумфатора и мирового лидера… Примерно то же повторилось и в мае 2010 года, когда меньшее число мировых лидеров (несмотря на усилия Лаврова и его команды) приняли приглашение прибыть в Москву на празднование очередной годовщины Победы.

История продолжает влиять на текущую политику. Есть страны, отношения с которыми остаются не слишком хорошими почти исключительно по причинам исторического свойства. Единственный способ преодолеть вражду — честно относиться к прошлому. Беда в том, что оно часто очень несимпатично, поэтому и вспоминать не хочется. Но ведь нынешние политики не несут никакой ответственности за то, что происходило в тридцатых и сороковых годах. Зачем же проявлять ложную солидарность с теми, кто в ту эпоху совершал преступления?

Катынь — может быть, самая болезненная проблема, доставшаяся России в наследство от советской системы. Немалое число наших сограждан все еще полагает, что преступление — дело рук фашистов и на этой точке зрения надо стоять. Ведь все началось 13 апреля 1943 года, когда берлинское радио сообщило, что в деревне Катынь возле Смоленска обнаружены тела тысяч польских офицеров, расстрелянных НКВД. Зная геббельсовские приемы, в катынской истории сомневались все, даже Муссолини: итальянское правительство рекомендовало своим журналистам не писать на эту тему.

Но немцы делали все, чтобы им поверили. В Катыни собрали международную комиссию из видных европейских судебных медиков и криминалистов. Приехали представители польского Красного Креста. Исследование трупов, а извлекли четыре тысячи тел, доказало: время смерти — весна сорокового. В могилах нашлись документы расстрелянных и даже дневники, которые польские офицеры вели до последних дней своей жизни. Это были офицеры, попавшие в советский плен осенью 1939 года.

После освобождения Смоленска в Советском Союзе создали комиссию под председательством академика Николая Бурденко, главного хирурга Красной армии и президента Академии медицинских наук. Комиссия представила заключение, что это немецкая провокация. Сейчас рассекречены документы, показывающие, как «готовили» это заключение. Неудивительно, что комиссии поверили только в нашей стране. Но люди старшего поколения не в силах смириться с мыслью о том, что не германские нацисты, а Сталин со своими подручными совершили такое чудовищное преступление!

Не многие знают, что главная военная прокуратура России возбудила уголовное дело № 159 «О расстреле польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского спецлагерей НКВД в апреле — мае 1940 г.». С 17 марта 1992 по 2 августа 1993 года в соответствии с постановлением старшего военного прокурора управления Главной военной прокуратуры работала комиссия экспертов во главе с директором Института государства и права РАН академиком Борисом Топорниным.

Выводы экспертов: материалы следственного дела доказывают наличие события преступления — «массового убийства органами НКВД весной 1940 г. содержавшихся в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях НКВД 14 522 польских военнопленных». Они были расстреляны выстрелами в затылок в Катынском лесу, в тюрьмах УНКВД Смоленской, Ворошиловградской и Калининской областей и захоронены в коллективных могилах в Козьих горах, селе Медное Калининской области и в лесопарковой зоне Харькова. Это было установлено в ходе проводимых военной прокуратурой летом 1991 года эксгумаций. Кстати, до села Медного немецкие войска не дошли, что ставит крест на версии о том, что это их рук дело. Одновременно в тюрьмах НКВД Западной Белоруссии и Западной Украины было расстреляно еще 7305 поляков.

Расстрелы совершались на основании чудовищного по своей беззаконности постановления политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года:

«1. Предложить НКВД СССР:

1) Дела о находящихся в лагерях для военнопленных 14 700 человек бывших польских офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, разведчиков, жандармов, осадников и тюремщиков,

2) а также дела об арестованных и находящихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в количестве 11 000 человек членов различных контрреволюционных и диверсионных организаций, бывших помещиков, фабрикантов, бывших польских офицеров, чиновников и перебежчиков — рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания — расстрела.

2. Рассмотрение дел провести без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения…»

Эксперты прокуратуры провели почерковедческую и криминалистическую экспертизы, которые подтвердили подлинность подписей Сталина, Молотова, Ворошилова, Микояна и Берии и самой выписки из постановления политбюро ЦК ВКП(б) № 13/144 от 5 марта 1940 года. Эти документы опубликованы Федеральной службой безопасности России в первом томе сборника «Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Серия документов».

Сохранилась записка председателя КГБ Шелепина от 3 марта 1959 года с предложением Хрущеву уничтожить учетные дела расстрелянных польских офицеров: «Непредвиденная случайность может привести к расконспирации проведенной операции со всеми нежелательными для нашего государства последствиями. Тем более что в отношении расстрелянных в Катынском лесу существует официальная версия…»

Выполняли решение политбюро начальники Калининского, Харьковского и Смоленского областных управлений НКВД. Во внутренней тюрьме областного управления одну из камер обивали кошмой, чтобы не было слышно. Пленных по одному заводили в камеру, надевали наручники и стреляли в затылок. Трупы на грузовиках вывозили за город и закапывали в районе дач областного НКВД: сюда чужие люди не зайдут. Трупы укладывали, как сардины в банке, голова к ногам, ноги к голове. Когда операция закончилась, братскую могилу засыпали землей и сажали елочки. Часть пленных из Козельского лагеря расстреляли прямо в Катынском лесу. Эти могилы обнаружили немцы, заняв Смоленск.

Руководитель следственной группы Главной военной прокуратуры признал Сталина и приближенных к нему членов политбюро, руководителей НКВД и исполнителей расстрелов виновными в расстреле польских граждан. Казалось, открылась возможность подвести черту под трагедией, которая ссорит Россию и Польшу. Но произошло то, что только ухудшило ситуацию! В 2004 году дело прекратили ввиду смерти всех виновных. Более того, материалы следствия засекретили. И это усилило разговоры о том, что в России скрывают и покрывают сталинские преступления.

Осторожные и дозированные признания уже звучали из уст представителей российского правительства, когда открывались мемориальные комплексы в Катыни и Медном. Но ограничиться абстрактным осуждением «бесчеловечной машины тоталитаризма», не называя имен, — значит передать катынское наследство следующему поколению. Давно пора было назвать виновных и поставить точку в этой истории.

Что мешало? Умонастроения российского общества. Сталинские преступления во всем их объеме известны лишь узкому кругу историков. Для людей старшего поколения каждое такое открытие — шок. А более молодое поколение, похоже, даже не желает выяснять, что было на самом деле, и руководствуется лозунгом: не позволим ни в чем обвинять Россию и наших ветеранов!

За пределами нашей страны хорошо известно, кто убил пленных поляков. Так что репутации государства вредит отрицание очевидного. Мне представляется кощунственным и предположение о том, что правдивый рассказ о преступлениях, совершенных в Катыни, оскорбит военное поколение. Ни фронтовики, ни труженики тыла не имеют ни малейшего отношения к этим преступлениям! В государственных интересах — отделить преступников от всего народа. А вот скрывать массовое убийство — похоже на соучастие. Почему мы все должны делить с преступниками ответственность за то, что мы не совершали?

Невозможно до бесконечности передавать это трагическое наследство новым поколениям. Все ждали, когда руководители России скажут: пора набраться мужества, разобраться с катынским наследством и, преодолевая прошлое, идти вперед.

7 апреля 2010 года на траурном мероприятии и поминальной службе, посвященных 70-й годовщине расстрела польских офицеров в Катыни, самым неожиданным был момент, когда и Владимир Путин, и прилетевший из Варшавы премьер-министр Польши Дональд Туск преклонили колени перед мемориалом и поставили по свече перед венками. Потом поднялись и перекрестились. Жест главы российского правительства свидетельствовал о пересмотре официальной политики в отношении этой трагедии.

Предвестием стал внезапный показ по российскому телевидению фильма «Катынь» знаменитого польского режиссера Анджея Вайды. Его отец тоже был там расстрелян. Режиссер присутствовал на церемонии и сказал, что считает этот день «фантастичным».

Но в своей речи Путин обошел вопрос о том, кто несет ответственность за расстрел поляков. Сказал только о злодеяниях абстрактного тоталитарного режима:

— Десятилетиями циничной ложью пытались замарать правду о катынских расстрелах. Но было бы такой же ложью и подтасовкой возложить вину за эти преступления на российский народ.

Осталось непонятным, с кем полемизировал Путин. Об ответственности российского народа никто и не говорит. Напротив, добиваются выяснения конкретных имен тех, кто принял и осуществил это решение. Об этом главу правительства и расспрашивали журналисты. Когда Путин заговорил о виновниках преступления, видно было, что ему никак не хотелось называть имя главного палача. Перечислял:

— Руководители тогдашних служб безопасности, НКВД, Берия… Имена должны назвать следователи, прокуроры. Вы думаете, я знаю все имена наперечет, что ли?

Потом все-таки выговорил имя Сталина, хотя, как и следовало ожидать, предположил, что тот совершил это «из чувства мести»: Сталин руководил провалившейся военной операцией против Польши в 1920 году, после чего в польских лагерях «умерли тридцать две тысячи» попавших в плен красноармейцев…

Давно делалась попытка связать Катынь с судьбой красноармейцев, попавших в плен после неудачной войны с Польшей в 1920 году и умерших от голода и болезней в лагерях для военнопленных. О количестве пленных идет большой спор. Цифры называют разные: от 100 тысяч до 160 тысяч. По польским данным, было 110 тысяч пленных. Вернулись на Украину и в Советскую Россию от 60 до 80 тысяч. А что же с остальными?

Этот вопрос задавал еще в сентябре 1921 года нарком иностранных дел Георгий Чичерин, обращаясь к поверенному в делах Польши в России: «В течение двух лет из 130 тысяч русских пленных в Польше умерли 60 тысяч».

Поляки говорят о том, что остальные либо предпочли остаться в Польше, либо умерли в лагерях от болезней и голода: было время эпидемий. Условия в лагерях были ужасными, пленных избивали. Некоторые российские историки полагают, что российских пленных сознательно сгноили в лагерях.

Но во-первых, одно преступление не оправдывает другое. Во-вторых, Сталин не вспоминал в 1940 году о судьбе красноармейцев, это аргумент, изобретенный в наше время. В-третьих, как и во многих странах в те годы, в Польше к пленным, конечно, относились отвратительно, их плохо кормили, не обеспечивали медицинской помощью и теплой одеждой, но польское правительство в 1920 году не принимало решение уничтожить советских пленных…

Тем не менее слова Путина имели огромное значение в избавлении от катынского наследства. И тут произошла новая трагедия. В районе Смоленска рухнул самолет с высшими польскими руководителями, направлявшимися на траурную церемонию в Катынь. На похороны погибшего президента Леха Качинского прилетел Дмитрий Медведев. Когда началась траурная месса, краковский архиепископ Станислав Дзивиш, обратившись к президенту России, сказал, что эта трагедия объединила российский и польский народы:

— Семьдесят лет Катынь разделяла два народа. Сокрытие правды о тех событиях не позволяло затянуться ранам.

Ему вторил исполнявший обязанности президента Польши Бронислав Коморовский:

— На протяжении десятилетий поляки должны были молчать о Катыни. Об этом молчал и свободный мир. В Польше за правду о Катыни приходилось платить высокую цену.

Сказанные Дмитрием Медведевым слова произвели сильное впечатление на поляков, на всю Польшу:

— Трагедия под Смоленском никого не оставила равнодушным. Для Польши она стала национальной трагедией. И у нас в стране она вызывала самые горькие эмоции, поэтому у нас был объявлен траур. Поэтому я посчитал правильным проводить в последний путь президента Польши Леха Качинского и его супругу Марию… У нас были разные периоды в истории. Последний был не из легких. Но перед лицом тяжелых утрат мы можем приложить усилия для сближения позиций наших стран, чтобы наши народы слышали друг друга лучше, находя разрешение самых трудных проблем. Одна из них — катынская трагедия. С нашей стороны все оценки даны. Катынская трагедия — это преступление Сталина и ряда его приспешников. Позиция Российского государства по этому вопросу сформулирована…

Усилия президента Медведева не пропали даром. Между нашими странами есть и, скорее всего, будут серьезные и менее серьезные политические противоречия. Но снят груз исторической вражды, который в принципе перечеркивал любую возможность договориться, найти понимание в текущих политических вопросах. Это один из самых успешных шагов российской внешней политики последних лет.

ПЯТЬ ДНЕЙ В АВГУСТЕ

После смены власти в Тбилиси отношения улучшились только на короткое время. 17 февраля 2005 года министр Лавров прилетел в Тбилиси, чтобы ускорить подготовку договора о дружбе и добрососедстве.

Грузия оставалась единственным государством СНГ, с которым у России не было такого документа. Но препятствия возникали на каждом шагу. Министр иностранных дел Грузии Саломе Зурабишвили заявила, что не согласится на положение об отказе от размещения иностранных баз на своей территории, на чем настаивала Москва.

Возложение венков к мемориалу на площади Героев — воинам, погибшим за Грузию, — обязательно включается в программу официального визита в Тбилиси. Там значатся и имена солдат, погибших в боях за Южную Осетию и Абхазию. Сергей Лавров, учитывая «серьезную эмоциональную заряженность этого вопроса», отказался посетить мемориал. Хотя, приезжая в Баку, российские делегации не отказываются возложить венки к могилам тех, кто погиб при вводе советских войск в январе 1991 года. А ведь среди них люди, стрелявшие в наших солдат!

МИД Грузии снизил уровень визита Лаврова — с официального до рабочего.

— Мне стоило большого труда поверить, — сказала спикер парламента Нино Бурджанадзе, — что министр иностранных дел России отказался посетить мемориал павшим в боях за территориальную целостность Грузии. Это беспрецедентный случай в мировой истории и в практике международных отношений. Тем самым Сергей Лавров продемонстрировал свою открытую поддержку сепаратистам.

Участники акции протеста оставили у здания российского посольства в Тбилиси венок с надписью «Соболезнуем по поводу кончины российской дипломатии»…

Президент Грузии Михаил Николаевич Саакашвили очень быстро оказался чуть ли не главным врагом Москвы.

Будущий глава государства родился в 1967 году в Тбилиси. В 1992 году окончил факультет международного права Киевского института международных отношений. Два года учился на юридическом факультете Колумбийского университета. Работал в Нью-Йорке. Когда вернулся на родину, был избран депутатом парламента. В августе 1998 года возглавил партию Союз граждан, которую поддерживал Шеварднадзе. После выборов 2 ноября 2003 года участвовал в демонстрациях против Шеварднадзе. 4 января 2004 года победил на президентских выборах.

5 января 2008 года добился переизбрания.

Михаил Саакашвили стал лидером оппозиции, а потом и президентом страны потому, что обещал восстановить территориальную целостность Грузии, то есть вернуть Абхазию и Южную Осетию. Но чуда не случилось, и грузины стали обвинять Саакашвили, что он не исполнил своих обязательств. Обе республики пользовались покровительством Москвы, и Саакашвили оказался в контрах с российской властью.

Российские газеты писали, что осенью 2004 года представитель кремлевской администрации счел необходимым публично обратиться к Саакашвили:

— Может быть, президенту Грузии пора опомниться? России выгодна объединенная Грузия. Нам хватает Чечни, Карачаево-Черкесии и Ингушетии. И если бы президент Грузии был дальновидным политиком, он мог бы рассчитывать на помощь России в объединении грузинских территорий. Разумеется, с учетом интересов населения Абхазии и Южной Осетии.

Но грузинский президент не захотел ориентироваться на Москву. Это неминуемо вело к военному конфликту, в котором Россия преподала урок и Соединенным Штатам, и Грузии, и всем остальным бывшим советским республикам, которые стараются сблизиться с Западом.

Американцы помогли Саакашвили восстановить вооруженные силы, и он решил, что владеет инструментом, достаточным для исполнения его желаний. Наверное, Михаил Николаевич наивно решил, что американцы сумеют спасти его от ответного удара России. За пять месяцев до августовской войны 2008 года президент Саакашвили приехал в Вашингтон. Он уговаривал американцев не доставлять России удовольствие и не отказывать Грузии, стремящейся в НАТО. В Белом доме президент Джордж Буш обещал Саакашвили похлопотать за него перед коллегами по Североатлантическому блоку.

Через три недели Буш прилетел в Сочи на переговоры с Путиным. Здесь он услышал, что принять Украину в НАТО — значит пересечь красную линию. Путин считал, что американцы незаконно обосновались на его канонической территории, и исполнился намерения не позволить США пересечь эту линию.

Американские политики и дипломаты не осознали тогда ни глубины гнева России, ни готовности президента Грузии идти напролом.

— Мы, — признает бывший посол США в России Джеймс Коллинз, — не сумели понять серьезность русских, когда они говорили: «У нас есть интересы, и мы их будем отстаивать».

Военный конфликт из-за Абхазии и Южной Осетии — самый серьезный после окончания холодной войны. Августовская война 2008 года стала результатом непонимания готовности России удерживать традиционную сферу своего влияния.

«Перспектива окружения России демократическими странами, связанными друг с другом союзническими отношениями, — пишет известный политолог Дмитрий Фурман, — это перспектива падения нашей системы, то есть личной жизненной катастрофы для нашей правящей верхушки и не такого полного, но все же краха для огромного числа людей, для которых эта система — нормальная, привычная жизненная среда…

На постсоветском пространстве все страны, где установилась система, при которой власть реально избирается, устремляются на Запад. Это — естественное стремление быть рядом с подобными себе, быть признанными ими за своего, обезопасить себя и закрепить свои системы… И наоборот, страны, где президенты правят с незапамятных времен или передают власть назначенным ими преемникам, — борются с цветными революциями и опасаются расширения западных альянсов…

Попробуем понять, что мы вообще хотим в Грузии. Самая главная наша цель — это не допустить «западной» демократической трансформации грузинского общества, внешним выражением и одновременно закреплением которой было бы вхождение Грузии в западные политические структуры».

Президент Джордж Буш в благодарность за отправку в Ирак грузинского контингента (две тысячи солдат и офицеров) обещал Грузии военную поддержку и членство в НАТО. Вице-президент Дик Чейни и его аппарат считали перемены в Тбилиси очевидным успехом кампании демократизации и настаивали на продаже Грузии как можно большего количества оружия. Госсекретарь Кондолиза Райс и советник президента по национальной безопасности Стивен Хэдли считали, что не стоит без нужды раздражать Россию. Саакашвили завоевал и поддержку сенатора Джона Маккейна, в ту пору кандидата от Республиканской партии на президентских выборах. Но Кондолиза Райс не позволила продать Грузии ракеты «стингер».

На встрече лидеров стран НАТО в Бухаресте в апреле 2009 года Буш старался убедить коллег открыть Грузии путь в Североатлантический блок. Более осторожные европейцы с ним не согласились. Американский президент не сумел понять глубину чувств Путина и его команды. В Бухаресте выступал и сам Путин — на закрытом заседании. Его речь расценили как ультиматум, хотя Лавров потом уточнял:

— Никаких угроз с нашей стороны не было. Путин объяснил, почему расширение НАТО не добавит никому безопасности и создаст новые и сложные проблемы.

В июле в Тбилиси побывала Государственный секретарь Кондолиза Райс. В частных разговорах, по ее словам, она уговаривала Саакашвили не вступать с Россией в противоборство, в котором ему не выиграть. Но на публике она демонстрировала поддержку Грузии и готовность добиваться вступления Грузии в НАТО:

— Мы всегда сражаемся за наших друзей.

Надо понимать, грузинские политики поверили этим словам.

Линия противостояния между южно-осетинскими ополченцами и грузинской армией была фактически линией фронта, несмотря на наличие миротворческих сил. Соглашение о принципах урегулирования грузино-осетинского конфликта было подписано 24 июня 1992 года. Соглашение о прекращении огня и разъединении сил — 14 мая 1994 года. Но там постоянно шли перестрелки. Грузинские войска считали, что вправе подавлять сепаратистов. Осетины не опасались эскалации конфликта, чувствуя себя уверенно благодаря российской поддержке. Не без оснований полагали, что чем острее конфликт, тем большей станет помощь Москвы.

Несколько дней накануне войны грузины жаловались на обстрелы со стороны Южной Осетии. Командующий совместными силами по поддержанию мира генерал-майор Российской армии Марат Кулахметов (выпускник академии Генерального штаба, недавний командир дивизии в составе Северо-Кавказского военного округа) свидетельствовал, что огонь ведут обе стороны.

Миротворческие силы были созданы в 1992 году и состояли из российского и осетинского мотострелковых батальонов, расквартированных в Цхинвали, и грузинского батальона, стоявшего в приграничном селе Никози. Грузинский парламент в октябре 2005 года принял заявление о том, что миротворцы не выполняют своего мандата, потому что Россия — не посредник, а участник конфликта. В феврале 2006 года грузинский парламент призвал заменить совместные силы контингентом ОБСЕ. Но эта идея не могла реализоваться.

Тбилиси предложил прямые переговоры с Цхинвали при посредничестве российских дипломатов. Руководство Южной Осетии ответило отказом. Государственный министр Грузии по реинтеграции Тимур Якобашвили хотел 7 августа встретиться с сопредседателем смешанной контрольной комиссии от Южной Осетии Борисом Чочиевым. Из Цхинвали последовал отказ.

6 августа 2008 года возобновилась перестрелка между грузинскими войсками и формированиями Южной Осетии. В Цхинвали сообщали, что грузинские войска обстреливают три села. МВД Грузии, напротив, заявило: «Осетинские боевики начали обстреливать грузинское село Нули из гранатометов, минометов и другого оружия. Мы ответили стрельбой и потребовали от командования совместными силами по поддержанию мира вмешаться. Однако ничего не изменилось. Если так будет продолжаться, мы будем вынуждены пойти на адекватные меры и применить тяжелое вооружение. Нам неясно, чего пытается добиться своими действиями Кокойты».

7 августа 2008 года «Известия» на первой полосе сообщили, что «добровольцы едут в Цхинвали даже из Москвы». Спецкор Юрий Снегирев писал: «Вчера в пятом часу вечера началась зачистка грузинского села Нули, из которого последние дни ведется постоянный огонь по осетинским селам и дорогам. Уничтожены два грузинских БМП».

8 августа «Московский комсомолец» опубликовал интервью с вице-премьером правительства Южной Осетии Борисом Чочиевым. Ему напомнили:

— Вчера должны были состояться переговоры с грузинской стороной…

— Они не состоялись и не состоятся хотя бы потому, что это планы Грузии! Они добиваются прецедента — двусторонних переговоров. Если бы мы согласились, то грузины бы потом заявили, что сами осетины готовы на такой вариант развития событий и четырехсторонний формат исчерпал себя. Мы так не считаем… Должен быть посредник. В 1992 году в Дагомысе мы определили, что это будет Россия…

7 августа президент Саакашвили приказал своей армии в одностороннем порядке прекратить огонь. По телевидению он заявил, что готов на переговоры в любом формате. Генерал Марат Кулахметов подтвердил, что огонь прекращен.

Но через несколько часов в Тбилиси заявили, что осетинская сторона вновь открыла огонь, убиты десять человек, а генерал Кулахметов не в состоянии остановить осетин, которые стреляют, укрываясь за спинами российских солдат.

Грузия объявила о начале операции «по восстановлению конституционного порядка в Южной Осетии». В 23.30 грузинская артиллерия открыла огонь по Цхинвали. Потом в действие вступила авиация, и началось наступление пехоты.

Реакция российского руководства была быстрой и очень жесткой. Москва не стала обращаться к Совету Безопасности ООН или вообще пытаться урегулировать конфликт политическими методами, хотя неизменно декларировала правильность именно такого подхода. Российское руководство в предшествовавшие годы неизменно критиковало применение Соединенными Штатами и Европейским союзом силы для прекращения конфликта на территории другого государства — скажем, в бывшей Югославии.

В отношении событий в Южной Осетии глава Российского государства и премьер-министр не колеблясь пустили в ход вооруженные силы — «для принуждения к миру».

8 августа 2008 года президент Медведев подписал заявление:

«Сегодня ночью в Южной Осетии грузинские войска, по сути, совершили акт агрессии против российских миротворцев и мирных жителей… Ситуация дошла до того, что миротворцы с грузинской стороны стреляли по российским миротворцам, вместе с которыми были обязаны выполнять свою миссию по сохранению мира в регионе. Сейчас в Южной Осетии гибнут мирные люди, женщины, дети, старики, и большинство из них — это граждане Российской Федерации.

В соответствии с Конституцией и федеральным законодательством, как Президент Российской Федерации, я обязан защищать жизнь и достоинство российских граждан, где бы они ни находились. Логика предпринимаемых нами сейчас шагов продиктована этими обстоятельствами. Мы не допустим безнаказанной гибели наших соотечественников. Виновные понесут заслуженное наказание».

В одиннадцать утра российская авиация уже нанесла удары по объектам на территории Грузии. Днем через Рокский тоннель прошли части 58-й российской армии. Они взяли под контроль Южную Осетию и двинулись дальше.

9 августа премьер-министр Путин, прилетев из Пекина, где шла Олимпиада, провел в столице Северной Осетии совещание:

— Действия грузинских властей в Южной Осетии — это преступление. И прежде всего — это преступление против собственного народа. Потому что нанесен смертельный удар территориальной целостности самой Грузии. Трудно себе представить, как можно после всего случившегося и после того, что еще происходит, убедить Южную Осетию войти в состав грузинского государства… Россия веками играла в этом регионе мира, на Кавказе, в целом весьма позитивную, стабилизирующую роль. Была гарантом безопасности, сотрудничества и прогресса в этом регионе. Так было в прошлом — так будет и в будущем. Пусть никто в этом не сомневается…

10 августа советский представитель в ООН Виталий Чуркин выступал на заседании Совета Безопасности:

— Говорят, что агрессия — это понятие, которое применимо, только если одна сторона нападает на другую. А если агрессия ведется против собственного народа — что, это лучше? А какие юридические термины можно применить к тому, что сделало грузинское руководство, когда прямому уничтожению подвергается население, большая часть которого является российскими гражданами? Теперь о заявлении американского представителя Халилзада насчет «террора против гражданского населения». Это заявление, уважаемый господин Халилзада, абсолютно недопустимо. Тем более из уст постоянного представителя страны, о действиях которой в отношении мирного населения Ирака, Афганистана и Сербии мы знаем. Так что если вы действительно хотите искать решения вооруженного конфликта, то давайте заниматься поиском серьезных политических решений, а не пропагандой. И по поводу возмущения представителя Грузии, что наш президент отказался разговаривать с президентом Грузии. Простите меня, а какой же приличный человек будет с ним сейчас разговаривать? После того, как мы годами объясняли ему, что любая попытка военного решения конфликта будет самоубийственной для Грузии…

11 августа российские войска вошли в грузинские города Зугдиди, Сенаки и Поти и двигались в сторону Тбилиси. Это породило международный кризис. Западные партнеры России могли понять желание Москвы защитить жителей Южной Осетии, но брать грузинские города — это уже совсем другая ситуация.

Вечером 12 августа на митинге в Тбилиси президент Саакашвили сообщил, что Грузия выходит из СНГ. Рядом с ним стояли президенты Польши, Украины, Литвы, Эстонии и премьер-министр Латвии, которые прилетели в Тбилиси, чтобы поддержать Грузию в противостоянии с Россией. На следующий день министр Лавров признал, что российские войска находятся на территории Грузии.

По его словам, они охраняют брошенные грузинской армией склады боеприпасов и военной техники и оказывают гуманитарную помощь грузинскому населению.

Боевые действия продолжались пять дней.

14 августа президент Медведев принял руководителей Минобороны и участников миротворческой операции в Грузии. Присутствовали вице-премьер Сергей Иванов, министр обороны Анатолий Сердюков, начальник Генерального штаба генерал армии Николай Макаров, президент Южной Осетии Эдуард Кокойты и Абхазии — Сергей Багапш.

— Цели, поставленные в ходе операции, полностью достигнуты, — удовлетворенно заметил Дмитрий Медведев. — Будем называть вещи своими именами: народ Южной Осетии пережил геноцид. И то, что было пресечено истребление почти целого народа, было законным, неизбежным и абсолютно оправданным.

От имени Европейского союза переговоры об урегулировании конфликта вел президент Франции Николя Саркози. Он настаивал на немедленном выводе российских войск с территории Грузии. Август 2008 года был низшей точкой в отношениях России с государствами Европы и Северной Америки. Они решительно протестовали против ввода российских войск на территорию Грузии, считая, что защитить Южную Осетию можно было и без такой масштабной военной операции.

17 августа Государственный секретарь США Кондолиза Райс дала интервью трем американским телеканалам:

— Россия заплатит за это свою цену. Мы вместе с нашими союзниками и на двусторонней основе серьезно рассмотрим последствия, которые будет иметь Россия в отношении интеграции в мировые структуры. Грузия будет восстановлена, а репутация России, возможно, восстановлена не будет.

18 августа президент Франции Николя Саркози писал в статье в газете «Фигаро»: «Вывод войск должен быть осуществлен безотлагательно, этот вопрос не подлежит обсуждению. Вывод должен касаться всех российских войск, которые вошли на территорию Грузии начиная с 7 августа… Мы должны определить, является ли интервенция России против Грузии исключительно жестокой и чрезмерной реакцией, либо она символизирует новое ужесточение отношения Москвы к ее соседям и ко всему мировому сообществу. В последнем случае последствия могут стать катастрофическими, если они знаменуют собой состояние новой холодной войны».

Президент Франции пригрозил собрать руководителей Европейского союза. Это уже могло привести к пересмотру всех отношений Запад — Восток. 18 августа президент Медведев полетел во Владикавказ. Он сделал остановку в Курске, где встретился с ветеранами Курской битвы и сказал:

— Россия не хочет обострения международных отношений, а хочет, чтобы ее уважали.

В расположении 58-й армии Медведев вручал награды отличившимся:

— Прошло десять дней с того трагического момента, когда вам пришлось столкнуться с вероломной грузинской армией. Наши вооруженные силы преодолели кризис девяностых годов и сейчас являются боеспособными и могут выполнять любые миротворческие операции и защищать жизнь наших граждан. Наша сильная сторона — это боевой дух. Мы их сломали! Несмотря на внезапность нападения, степень интенсивности агрессии.

Во Владикавказе Медведев сказал военным, что поручил министру Анатолию Сердюкову подготовить программу перевооружения армии:

— К сожалению, эта миротворческая операция показала, что мы должны заняться этой проблемой. Грузинская армия была переоснащена за счет иностранных советников, в том числе американских. И мы должны заниматься вооружением, не жалея средств… Операция в Южной Осетии это хорошо показала.

18 августа командующий войсками Северо-Кавказского военного округа генерал-полковник Сергей Макаров был награжден орденом Святого Георгия IV степени.

ПОСЛЕДСТВИЯ ВОЙНЫ

19 августа, после срочного заседания министров иностранных дел стран — членов НАТО, французский министр Бернар Кушнер в отчаянии произнес:

— Если бы не вмешательство Европейского союза, Тбилиси был бы взят.

Генеральный секретарь НАТО Яаап де Хооп Схеффер сообщил, что Совет Россия — НАТО временно прекращает работу.

По пути в Брюссель госсекретарь Райс сказала журналистам:

— НАТО не позволит Москве одержать победу над Грузией и выстроить новый железный занавес. Мы воспрепятствуем российским стратегическим амбициям, которые направлены на подрыв грузинской демократии.

После четырехчасового заседания министры стран НАТО сформулировали единую позицию: подтвердили принцип территориальной целостности Грузии, назвали Грузию «ценным и долгосрочным партнером альянса», обещали восстановить разрушенную инфраструктуру Грузии, создали комиссию НАТО — Грузия. Действия России назвали «непропорциональными и не соответствующими роли миротворца и принципам мирного разрешения конфликтов».

После встречи Райс вышла к журналистам:

— Мы приняли жесткое заявление, которое демонстрирует, что НАТО, наш союз, победивший в холодной войне, не позволит проводить в Европе новые линии между странами, которым посчастливилось присоединиться к евроатлантическим структурам, и остальными государствами, стремящимися к демократии. Когда вы начинаете нападать на маленьких соседей, бомбить гражданскую инфраструктуру, заходить в деревни и устраивать хаос — это приводит к изоляции.

Сергей Лавров ответил, что НАТО защищает «агрессивный и преступный режим». Министр иностранных дел напомнил, что без России натовским странам не обойтись:

— Мы сделаем для себя соответствующие выводы. Совет Россия— НАТО создавался не для того, чтобы учить Россию, как вести себя с грузинским руководством. Помощь России для НАТО является критически важной. После известного заседания НАТО, где был принят документ по отношениям с Россией, к российской стороне обращались члены альянса и шептали на ухо: «Надеемся, вы не прекратите сотрудничество по Афганистану»… Если приоритеты НАТО идут в сторону безоглядной поддержки обанкротившегося режима Саакашвили и если цена, которую они готовы заплатить, — разрыв отношений с Россией, — это не наш выбор.

Министерство обороны России сообщило, что военное сотрудничество с НАТО прекращает. Премьер-министр Путин дал интервью американской телекомпании Си-эн-эн:

— Мы надеялись, что администрация США вмешается в этот конфликт и остановит агрессивные действия грузинского руководства, но ничего подобного не произошло. США вооружали и обучали армию Грузии. Зачем долгие годы вести тяжелые переговоры и искать сложные компромиссные решения в межэтнических конфликтах? Легче вооружить одну из сторон и толкнуть ее на убийство другой стороны — и дело сделано.

Путин считал, что войну спровоцировала высшая власть, чтобы поддержать на президентских выборах в США кандидата от республиканцев Джона Маккейна, политика с жесткими взглядами, сторонника Грузии:

— Кто-то в США специально создал этот конфликт с целью обострить ситуацию и создать преимущество в конкурентной борьбе для одного из кандидатов… Административный ресурс может использовать только партия власти.

Трудно сказать, действительно ли премьер-министр России принимал эту версию всерьез или же просто считал полезным использовать ее в пропагандистских целях…

Российские руководители испытывали нескрываемое удовлетворение оттого, что армия Саакашвили разгромлена и дорога Грузии в НАТО — как минимум на ближайшее время — закрыта.

20 ноября 2009 года ночью в Ялте премьер-министр Путин и председатель правительства Украины Юлия Тимошенко провели совместную пресс-конференцию. Путина спросили, что он думает о визите на Украину президента Грузии Михаила Саакашвили. По словам спецкора «Коммерсанта» Андрея Колесникова, Путин медленно подбирал слова:

— Бойцы вспоминали минувшие дни… и битвы, что вместе продули они… Что еще можно посоветовать и порекомендовать? Двум президентам лучше проводить ужин — если они будут ужинать — без галстуков. Галстуки нынче в цене — не ровен час… Ну, вы меня понимаете… Слопает гость у Ющенко еще галстук!

Владимир Владимирович намекал на известные видеокадры, где президент Грузии Саакашвили в задумчивости жует свой галстук.

Президент Дмитрий Медведев подписал указ «О мерах по запрещению поставок Грузии продукции военного и двойного назначения». Указ запрещает российским компаниям поставлять эту продукцию в Грузию и поручает правительству установить, какие государства осуществляют такие поставки в Грузию. Против таких государств будут вводить «специальные экономические меры», то есть санкции. Президент предупреждал, что Россия прекратит военно-техническое сотрудничество с теми странами, которые продают Тбилиси оружие российского производства.

Въедливые журналисты, впрочем, сразу же напомнили министру Лаврову его слова, сказанные в 2006 году:

— Санкции — не лучший и не единственный способ решения международных проблем. Санкциями едва ли можно эффективно решать те или иные проблемы. Мы убеждены в необходимости решать проблемы через достижение договоренности со всеми заинтересованными сторонами. Это требует большего времени, больших усилий и дипломатической изобретательности, чем демонстрация того, какие мы все решительные…

Реакция западных стран была крайне жесткой. Даже дипломаты говорили отнюдь не дипломатично. Британские газеты написали, что в разговоре с британским министром иностранных дел Дэвидом Милибэндом, касавшемся событий в Южной Осетии, российский министр перешел на ненормативную лексику.

Лавров объяснил российским журналистам:

— Милибэнд возлагал на Россию вину за происшедшее в Южной Осетии в ночь на 8 августа и не только отказался признать факт нападения грузинской армии на спящий Цхинвал, но и всячески выгораживал Михаила Саакашвили как «большого демократа». Пришлось ему напомнить о характеристике, которую дал Михаилу Саакашвили в разговоре со мной наш коллега из одной европейской страны. Это характеристика звучала так: «F… lunatic» («Трахнутый безумец»). Это была всего лишь цитата.

В сентябре 2008 года Государственный секретарь США Кондолиза Райс выступала в фонде Маршалла. Райс говорила о «параноидальном агрессивном импульсе», который уже не в первый раз проявляет себя в российской истории».

— Москва, — заявила Райс, — давно искала повод для подготовленного заранее вторжения на территорию своего независимого соседа. Мы предупреждали наших грузинских друзей, что Россия хочет, чтобы они проглотили наживку, которая сыграет ей на руку…

Действия России вписываются в постоянно ухудшающуюся картину поведения: запугивание соседей, использование нефти и газа как политического оружия, угроза нацелить на мирные государства ядерное оружие, продажа оружия странам и организациям, которые угрожают международной безопасности, преследование и, что еще хуже, убийство российских журналистов, диссидентов и других… Последние действия российских лидеров вызывают вопрос о том, не находимся ли мы сейчас в состоянии холодной войны… Нашей стратегической целью является ясно дать понять российским лидерам, что их нынешний выбор приведет Россию к самоизоляции и сокращению ее влияния в мире.

Западным политикам ответили руководители России — и президент Дмитрий Медведев, и премьер-министр Владимир Путин.

— Когда все это начиналось, я был в отпуске, — рассказывал президент Медведев в сентябре 2008 года политологам из международного клуба «Валдай». — Мне ночью позвонил министр обороны и говорит: «Грузины передали южным осетинам, что они собираются начать войну»… Я думал, может, это очередная провокация. И пока грузинские войска двигались к территории Южной Осетии, я никаких решений не принимал, надеясь, что у этих придурков хватит все-таки ума остановиться в какой-то момент. Не хватило… Мы терпели до тех пор, пока они не начали ракетный и артиллерийский обстрел города, не начали шарашить из орудий по домам, стрелять в миротворцев. Только после этого мне пришлось отдать указание о том, чтобы ответить…

Последний раз, когда я с Бушем разговаривал по телефону, а это было в период активной фазы нашей военной операции, я ему сказал: «В этой ситуации ты бы сделал то же самое, только, может быть, более жестко». Он не стал со мной спорить. Это означает, что реакция на такую ситуацию практически у любого государства, которое ценит жизнь своих граждан и проводит самостоятельную внешнюю политику, была бы приблизительно одинакова. Другое дело, что этой реакции не ожидали от России и активно создавали у грузинской стороны ощущение: «Делайте что хотите, русские не сунутся, это не в их интересах…» Явный внешнеполитический просчет. Ошибка дипломатическая со стороны США, со стороны Грузии, хотя со стороны Грузии это еще и преступление…

Когда я разговаривал с Бушем, он мне сказал: «А зачем тебе все это надо? Ты же молодой президент с либеральным «бэкграундом». Мне это вообще не надо, но есть ситуации, когда имидж — ничто, а реальные действия — все… Помню, как у нас развивались отношения с Саакашвили. Он крутился, все время говорил: «Давайте встретимся, я в Сочи приеду»… Через некоторое время приехала в Грузию Райс, после этого мальчика как подменили. Звонить перестал, говорит: «Встреча не нужна». Начал готовиться к войне… Там стоит во главе государства человек абсолютно непредсказуемый, отягощенный массой патологий, находящийся в несбалансированном состоянии психическом. Вы меня извините, но употребляющий наркотические средства, о чем известно западным журналистам. Если наши коллеги по блоку НАТО хотят получить такого лидера, вперед тогда…

Аналитиков из клуба «Валдай» принял и Владимир Путин. Корреспондент британской газеты «Гардиан» Джонатан Стил спросил главу правительства, почему Россия повела себя агрессивно и неадекватно в Грузии:

— Казалось, это была не политика защиты, а политика реванша.

— Нам что, оставалось утереть кровавые сопли и склонить голову? — ответил Путин. — Что вы хотели, чтобы мы там перочинным ножичком размахивали? А что такое адекватное применение силы, — когда против нас используют танки, тяжелую артиллерию, мы что, из рогатки должны стрелять? Те, кто затеял, должны были понимать, что получат по морде по полной программе… Нельзя Соединенным Штатам вести себя как римский император, надо учитывать интересы партнеров — мы к такой работе готовы…

Некоторые российские соседи были напуганы всерьез. Как выяснится позднее, после августовской войны Прибалтийские государства попросили НАТО разработать планы обороны против возможной российской военной акции. И не только Прибалтийские…

Премьер-министр Чехии Мирослав Тополанек, активный сторонник размещения в своей стране элементов американской системы противоракетной обороны, заявил:

— Лучшим аргументом за размещение американского радара в Чехии был конфликт между Россией и Грузией в Южной Осетии.

Он объяснил свою позицию:

— Я не хочу, чтобы на нашей территории стояли русские ядерные ракеты, но хочу видеть солдат государства, которое помогло нам избавиться от рабского наследия. Старый русский империализм набирает силу, и люди снова боятся русских солдат. Для меня неприемлемо быть премьер-министром страны, которая пойдет на поводу у русского империализма. Русские прекрасно знают, что система противоракетной обороны не направлена против них, и Москва должна уважать тот факт, что Варшавский договор остался в прошлом…

После войны Россия признала государственную самостоятельность Абхазии и Южной Осетии. В начале октября 2009 года Сергей Лавров побывал в Абхазии. Он подписал с министром иностранных дел Абхазии соглашение о безвизовых поездках, которое позволяет российским гражданам ездить в новую республику по внутренним паспортам — на срок до девяноста дней. Лаврову присвоили звание почетного профессора Абхазского государственного университета. Отвечая на вопросы студентов, он сказал:

— Грузинская сторона должна осознавать новые реалии и выстраивать отношения со своими соседями по-человечески.

Перед российской дипломатией была поставлена задача добиться признания мировым сообществом двух новых республик — Абхазии и Южной Осетии.

Сразу после пятидневной войны в Душанбе прошла встреча руководителей Шанхайской организации сотрудничества (ШОС), на которую в Москве очень рассчитывали. Но руководитель Китая и другие лидеры государств, воспринимающиеся как союзники, просто отмолчались. Под давлением российской делегации включили в коммюнике лишь слова о «глубокой озабоченности в связи с недавно возникшей напряженностью вокруг юго-осетинского вопроса». Максимум, чего удалось добиться, — слов о поддержке «активной роли России в содействии миру и сотрудничеству в данном регионе». Это позволило потом президенту Медведеву говорить, что он получил поддержку от руководителей Шанхайской организации сотрудничества. В реальности стало ясно, что ШОС вовсе не тот мощный военно-политический блок, который хотели противопоставить НАТО.

Российские руководители не рискнули собрать руководителей СНГ, чтобы попросить о поддержке. Ясно было, что братские страны не поддержат Москву в ситуации противодействия Грузии. Выражения солидарности в первую очередь ждали от президента Александра Лукашенко, рассчитывали, что уж руководитель Белоруссии, которая вместе с Россией входит в аморфное Союзное государство, признает независимость Абхазии и Южной Осетии… Он молчал.

Российский посол в Минске не выдержал и в раздраженной форме потребовал определиться. Нажим ни к чему не привел. Белоруссия не желала признавать новые государства и ссориться с Грузией. Отношения между Москвой и Минском стремительно ухудшились. Впервые в президента Лукашенко полетели критические стрелы, российское телевидение обвинило его во всех смертных грехах. Президент Медведев фактически обвинил коллегу в обмане: обещал признать Абхазию и Южную Осетию, да так и не исполнил обещанного.

А Сергей Лавров даже осудил массовые задержания участников акции протеста в Минске в декабре 2010 года сразу после президентских выборов:

— Выборы выборами, однако то, что произошло после завершения голосования, является абсолютно неприемлемым. Не только потому, что были задержаны наши граждане.

Прежде Москва не поддерживала оппозицию против Лукашенко. Лавров же призвал белорусские власти освободить кандидатов в президенты, журналистов, правозащитников и заодно двух граждан России. Заместитель министра Григорий Карасин прилетел в начале февраля в Минск и вел переговоры с белорусским министром Сергеем Мартыновым об освобождении российских граждан, не совершивших никакого преступления.

Роль и значение России на пространстве бывшего Советского Союза ощутимо уменьшается. 28 мая 2010 года Россия и Казахстан приняли решение о создании Таможенного союза. Казахстану, имеющему самую протяженную в мире сухопутную границу с Россией, крайне выгодно иметь дружественные и партнерские взаимоотношения со своим более мощным северным соседом. Как раз тот случай, когда стратегические интересы двух государств полностью совпадают. Но этого, как показывает практика, вовсе не достаточно. Белоруссия не меньше заинтересована в России, чем Казахстан, но президент Александр Лукашенко умудрился рассориться с обоими участниками правящего в России тандема. Белоруссия присоединилась к Таможенному союзу со скрипом…

Для российских руководителей очень важно включение в Таможенный союз Украины. Москва сразу дала понять, что готова пойти на серьезные уступки в ущерб себе. И сразу возник вопрос: в чем же тогда смысл этого проекта, если ради политики жертвуют экономикой?.. Но попытки заманить Украину в союз не нашли отклика в Киеве. Тесное партнерство не выглядит привлекательным?

За десять лет существования СНГ доля России в экспорте бывших советских республик заметно сократилась. Раньше Белоруссия отправляла в Россию половину своего экспорта, теперь треть. Доля экспорта из Казахстана и Молдавии упала более чем вдвое…

Задача же обеспечить признание Абхазии и Южной Осетии осталась невыполненной. Можно предположить, что она практически неисполнима. Достаточно широкое признание независимости Косова, в чем крайне заинтересована большая часть Европы, — исключение. А вот, скажем, Турецкую Республику Северный Кипр, фактически существующую уже несколько десятилетий, признает только сама Турция.

Россия, конечно, более влиятельное государство, чем Турция. И кто-то готов пойти Москве навстречу. Но уже очевидно, что ведущие государства Европы, Северной Америки и Азии твердо поддерживают территориальную целостность Грузии в границах 1991 года (когда она была признана самостоятельным государством). Остальные страны не захотят с ними ссориться даже ради России. Не сложно предсказать, что и отношения с Грузией — из-за Абхазии и Южной Осетии — испорчены всерьез и надолго. Простая смена президента, как это произошло на Украине после ухода Ющенко, изменит немногое. Как мы видим, территориальная проблема в отношениях с Японией не потеряла своей остроты за много десятилетий.

ГДЕ ЖЕ ВАШИНГТОНСКИЙ ОБКОМ?

Смена караула в Белом доме после очередных президентских выборов помогла восстановить рабочий ритм взаимоотношений Москвы и Вашингтона. Новая команда — президента Барака Обамы — предложила «перезагрузку», то есть начать строить отношения с чистого листа, отбросив груз взаимного недовольства. Инициативу Белого дома в Москве поддержали, и это позволило обеим странам немало продвинуться на некоторых направлениях. Во всяком случае, прекратились разговоры о новой холодной войне.

На это же время пришелся сезон публикации документов американской дипломатической службы, что позволило лучше разобраться в механизмах проведения американской внешней политики. Ставшие всеобщим достоянием благодаря знаменитому теперь интернет-сайту секретные телеграммы посольства Соединенных Штатов в Москве раскрыли кухню американской дипломатии. Масса любопытных деталей, забавные характеристики наших руководителей, имена тех, кого американцы неустанно расспрашивают о ситуации в стране, о раскладе политических сил, о взаимоотношениях Путина и Медведева, об их планах на будущее… Но ни намека на руководящие указания, которые, как многие уверены, потоком поступают в Москву из Вашингтона!

Как часто с экранов телевизоров звучит ерническое выражение — «Вашингтонский обком», что должно означать: Соединенные Штаты так или иначе руководят тем, что происходит в нашей стране, если не всем государственным аппаратом, то уж по крайней мере московскими либералами, пятой колонной — по известному выражению, «шакалящей у посольств».

В нашем обществе очень распространены слухи о тайной власти, которая на самом деле управляет страной. Этот слух любим теми, кто представляет политическую жизнь в виде театра кукол. Есть сцена, и есть кулисы. Люди живут как в театре и строят — в собственном воображении — кулисы, за которые помещают главных действующих лиц — кукловодов, манипулирующих теми, кто на сцене. За кулисами скрываются Вашингтонский обком, мировое правительство, ЦРУ…

Слух рождает другую, заманчивую правду. Слух упрощает существующий мир и находит в нем скрытый порядок. Наше воображение поражает способность слуха объяснить большое количество различных фактов. Слух приходит к нам в сопровождении псевдодоказательств, которые его как бы подкрепляют. Смысл приобретают те факты, о которых мы никогда не подозревали. Наш ум постоянно в поиске схем, позволяющих соединить разрозненные события. Мы ведь не любим беспорядка и не верим в случайности. Мы верим тому, что подтверждает уже сложившееся у нас мнение…

Так что же показывает знакомство с реальной американской дипломатической перепиской?

Первое. Дипломаты из Соединенных Штатов старательно пытаются разобраться в том, что у нас происходит. У них для этого не так уж много возможностей. Нет никаких особых источников. Никто им секреты не выдает. Они ведут беседы с теми же людьми, которые высказывают свое мнение в нашей прессе или на радио. Анализируют телепередачи и речи наших властителей. Пытаются сложить воедино клочки информации.

Второе. Докладывая в Вашингтон, американские дипломаты высказывают весьма здравые и осторожные оценки, справедливо ставя под сомнение сообщенные им сенсационные сведения, если их невозможно проверить. Мнения не отличаются от тех, что звучат публично. Летом 2009 года вице-президент Джо Байден сказал о России: «У них сокращается население, у них слабеет экономика. Их банковский сектор и инфраструктура, вероятно, не протянут и пятнадцати лет. Россия оказалась в ситуации, когда мир вокруг меняется, а она цепляется за непрочное прошлое».

Британская газета «Таймс» писала тогда же: «Как избалованный ребенок, рассерженный поломкой новой игрушки, Россия кричит на весь мир, требуя к себе внимания… Пока российские бюрократы мародерствуют, олигархи грабят награбленное, а политики играют в игры, остальной мир движется вперед…»

Третье. Нет и следа указаний, которые, как многие уверены, американцы дают нашим политикам, правозащитникам или журналистам. Где же Вашингтонский обком?

Вот в чем главный вопрос: что же рождает леденящее душу предположение, что нами управляет, как куклами, невидимая и далекая рука? Россия все же не маленькая страна, во всем зависящая от внешнего мира.

Официальной цензуры у нас нет, но и выяснить, что происходит, тоже невозможно. Большая часть вопросов, которые ставят перед своими собеседниками в Москве американские дипломаты, в их собственной стране и задавать нужды нет: ответы всем известны. Политики живут как за стеклянной стеной, и занавески запрещены.

Даже личная жизнь руководителей государства изучается под увеличительным стеклом.

У нас же не только иностранцы, но и мы сами вынуждены питаться слухами. Когда утром спрашиваешь, какие новости, тебе сообщают не о том, что прозвучало по телевидению, а о том, что не было сказано. Власти свойственно утаивать плохое. Но люди-то знают, что плохое существует. Что характерно: наших начальников слухи безумно раздражают. Иногда буквально выводят из себя, особенно когда — в отсутствие реальной информации — обсуждается их личная жизнь.

Можно заткнуть рот телевидению и даже напугать тех, кто выступает в Интернете. Но слухи существуют параллельно с телевидением и Интернетом. Когда они замалчиваются, то кажутся более правдивыми. Слухи, как ни странно это звучит, необходимы обществу. Слухи возникают в том случае, если они отвечают общественной потребности, чьим-то желаниям, скрытым тревогам.

Слухи мобилизуют мыслительный аппарат. Мы стараемся воссоздать интересующее нас событие, опираясь на разрозненные факты, которые удалось узнать. Чем больше в нашем распоряжении реальных фактов, тем ближе наши догадки к реальности. И наоборот. Более того, строя гипотезы, мы вынуждаем власть говорить. Так что слухи могут быть весьма полезными. Немного слухов — хорошо, слишком много — плохо. Это дурной признак — свидетельствует о сознательной дезинформации и утаивании от народа правды. Понятно, что лучший способ избавиться от слухов — говорить о них. Почему же наши нынешние начальники — сверху донизу — твердо убеждены, что чем меньше мы знаем, тем лучше?

Во-первых, по всей стране к власти пришло сравнительно молодое поколение, которое отличает презрительно-высокомерное отношение к народонаселению. Они даже не в силах этого скрыть. В отличие от прежних времен у них в руках не только ничем не ограниченная власть и ресурсы целого государства (области, района, города), но огромные деньги в собственном кармане; этого хватит и детям и внукам, которые, как правило, уже учатся за границей — поближе к Вашингтонскому обкому.

Начальники прекрасно устроили собственную жизнь, которая к нашему бренному существованию не имеет никакого отношения. Присмотримся к тому, чем они заняты. Пресыщенные и скучающие, они не знают, чем еще себя развлечь, и придумывают для себя все более экзотические приключения. Им смешна сама мысль о том, что надо отчитываться перед народом, который по части устройства собственной жизни им и в подметки не годится.

Во-вторых, у наших начальников действительно есть веские основания позаботиться о том, чтобы мы не знали, как делаются дела в различных учреждениях. Как только кто-то из них, утратив доверие, перестает быть начальником, тут же подтверждаются худшие слухи. Например, о безудержной, всепроникающей коррупции. Хуже того, реальность опережает самые смелые слухи. Преступники, чиновники и силовики просто слились в единый организм. Конечно, власти есть что скрывать.

В-третьих, при всем своем высокомерии начальники явно ощущают неуверенность, понимая, что в реальной политической конкуренции они бы не выстояли. Не сумели бы отстоять право на высокую должность. Это на экранах собственного телевидения или в председательском кресле, в черном лимузине или на трапе авиалайнера, в окружении охранников и подручных они представляются крупными и значительными фигурами. Более близкое знакомство разрушает эту иллюзию.

ОРДЕН МИНИСТРУ

8 февраля 2011 года в Москву не пустили прилетевшего из Лондона корреспондента британской газеты «Гардиан» Люка Хардинга. Его на два месяца отозвали в редакцию готовить к публикации разоблачительные материалы с сайта «Викиликс», относящиеся к России. Вернулся к постоянному месту работы, но услышал от пограничника:

— Для вас Россия закрыта.

Люка Хардинга посадили на первый самолет до Лондона. Разгорелся скандал. Англичане высоко ценят свободу слова. «Гардиан» — одна из главных газет страны. Министр иностранных дел Уильям Хейг позвонил Лаврову и попросил объяснений.

Сергей Викторович явно не знал заранее о готовящейся высылке. Решение приняло другое ведомство, МИД даже не поставили в известность. Несколько часов формулировали объяснения. По долгу службы Лаврову пришлось оправдывать решение о высылке. Он сказал, что журналиста не пустили из-за нарушения им каких-то правил. Британцы назвали его объяснения неправдоподобными.

Как назло, эта история приключилась как раз накануне долгожданного визита Лаврова в Лондон. Ему предстояло восстанавливать отношения, которые ухудшались на протяжении нескольких лет. Поэтому, надо понимать, Лавров апеллировал к высшей власти. Министру иностранных дел пошли навстречу. Буквально перед прилетом Лаврова в Лондон Люк Хардинг получил в посольстве России новую визу и благополучно прибыл в Москву.

А Сергей Викторович говорил в Лондоне совершенно поразительные вещи: что Россия избавилась от амбиций супердержавы, преодолела комплекс неполноценности и готова искать решение проблем, основываясь на главенстве закона, балансе интересов и здравом смысле. Он предложил превратить модернизацию России в общеевропейское дело…

Можно понять, какой неприятной для нашего министра иностранных дел была история с высылкой британского корреспондента.

«Наша внешняя политика последних лет, — пишет Павел Палажченко, эксперт Горбачев-фонда, — в ее проекции внутри страны выглядит как череда истерик, которые мы закатываем по разным поводам — от строительства трубопровода Баку — Джейхан до расширения НАТО, от переноса памятника советским воинам в Таллине до Черноморского флота. Даже о беспорядках в парижских пригородах наши комментаторы пишут во взвинченно-злорадном тоне. Но все без толку: и трубопровод построили, у нас не спросив, и Париж, кажется, устоял.

Для многих людей мир поделен на друзей (Венесуэла, Иран, Белоруссия и самопровозглашенные республики) и врагов (почти весь остальной мир, особенно Америка, Украина и Грузия). Уязвленное самолюбие народных мстителей в осажденной крепости — такая «модель» складывается, кажется, только у нас. Пока больше на словах, чем на деле: политические концепции отдельно, реальное поведение отдельно, а пропаганда — сама по себе. Но это не может продолжаться до бесконечности. Внешняя и внутренняя политика взаимосвязаны, слова и дела — тоже. Переход от одного к другому происходит неожиданно, но потом дело всегда идет не по сценарию. России нелегко привыкнуть к мысли, что с валовым внутренним продуктом, составляющим менее трех процентов мирового, нельзя претендовать на центральную роль в мировых делах…»

И верно! В последние годы Россия часто воспринимается как скандальное государство, которое постоянно с кем-то ругается. Истории с Бронзовым солдатом в Таллине, с запретом молдавского вина, с газовыми войнами привели к тому, что репутация страны пострадала. Европейцы сплотились, уменьшилась возможность играть на внутриевропейских противоречиях. А российские руководители чувствовали себя изолированными. Можно сказать, что внешняя политика такого рода продемонстрировала неспособность к гибкости, принятию быстрых решений в стремительно меняющейся обстановке. В результате испорчены отношения с многими странами. Гордое одиночество — странная позиция для государства, которое словно нарочно множит число врагов.

А чему удивляться? Нет ни серьезной оппозиции, ни свободных средств массовой информации, ни экспертного сообщества, которые могли бы поправлять ошибочную политику государственного аппарата.

Российские политики хвастаются своим прагматизмом, но заметнее скорее другое: беспринципность. Внешняя политика в последние годы несколько раз менялась — от предложения Западу тесного партнерства до серьезного охлаждения, чуть ли не новой холодной войны. Нельзя понять смысл этих перемен — кроме страстного желания доказать собственную значимость. Соседи видят ничем не скрываемое высокомерие и эгоизм. Не самая привлекательная модель… В Москве постоянно говорят «нет», а позитивная программа, как правило, отсутствует, если не считать, конечно, широковещательных инициатив советского образца, не имеющих практического смысла.

Но российские руководители чувствуют себя более чем уверенно. Значение России на мировой арене уменьшается, но все еще остается весомым. Помимо ядерного арсенала и места постоянного члена Совета Безопасности ООН немалое значение имеют богатые кладовые страны. Нефть и газ, без которых Европе не обойтись (и не только Европе!), — вот самые надежные союзники нашей страны на мировой арене.

В июле 2009 года в Москве побывал президент США Барак Обама. Он, что называется, уважил российских руководителей. Второй канал российского телевидения показал интервью с Обамой, в котором он высоко оценил Медведева, назвал его «вдумчивым и прогрессивным политиком, который успешно ведет Россию в XXI век».

О премьер-министре Путине американский президент отозвался иначе:

— Пока мы движемся вперед с президентом Медведевым, важно, чтобы Путин понимал, что подходы к американо-российским отношениям времен холодной войны уже устарели, настало время идти вперед другим путем. Думаю, что Медведев понимает это. Путин же одной ногой опирается на старые методы ведения дел, а другой — на новые.

Но Обаме тем не менее устроили рабочий завтрак с Путиным. Консультанты американского президента не сомневаются в том, какую роль играет в стране Владимир Владимирович.

Дмитрий Медведев и Барак Обама одобрили документ со странным названием «Совместное понимание» — декларацию относительно нового договора о сокращении стратегических наступательных вооружений. Начальник Генштаба генерал Николай Макаров и председатель комитета начальников штабов вооруженных сил США Майкл Маллен подписали соглашение о сотрудничестве вооруженных сил двух стран и договорились провести в этом году совместные военные учения. Министр иностранных дел Лавров и первый заместитель госсекретаря Уильям Бернс — соглашение о транзите через российское воздушное пространство американских военных грузов для Афганистана.

Меньше чем через год третий договор о сокращении наступательных вооружений подписан. Президент Обама назвал Медведева «другом и партнером». Президент Медведев сказал об Обаме:

— У нас сложились очень хорошие личные отношения, возникло то, что принято называть личной химией.

2010 год вообще был успешным в двусторонних отношениях США и России. Несмотря на противостояние России и Соединенных Штатов на постсоветском пространстве, обе страны поддерживают прагматическую стабильность. В Вашингтоне спокойно встретили решение Украины законодательно закрепить свой внеблоковый статус, хотя еще недавно активно поддерживали стремление прежних киевских руководителей вступить в НАТО. Соединенные Штаты приветствовали обязательство Грузии не применять силу в отношении Абхазии и Южной Осетии. Заметим, что ни Россия, ни США не вмешались в конфликт, раздиравший Киргизию…

В июле 2010 года в Москве проходило совещание послов. На встречу с ведущими дипломатами приехал президент Медведев. Заодно вручил министру Лаврову высокую награду — орден «За заслуги перед Отечеством» II степени.

Президент назвал четыре приоритетных страны — Франция, Германия, Италия, Соединенные Штаты, с которыми надо создавать модернизационный альянс. Он впервые в истории Министерства иностранных дел потребовал, чтобы дипломаты сосредоточились на трех направлениях: модернизация экономики и производства; укрепление институтов российской демократии и гражданского общества; борьба с организованной преступностью. Таких задач перед дипломатами еще не ставили. Президент потребовал от дипломатов вовлекать другие страны в процесс модернизации России.

Медведев сказал и другие слова, которые тоже еще не звучали в такой аудитории:

— Интересам российской демократии отвечает следование как можно большего числа государств демократическим стандартам в их внутренней политике.

Дмитрий Анатольевич посоветовал послам:

— Исходя из многовекторности современной жизни, следует работать открыто, отказываясь от конфронтации, а иногда и просто снимать шоры, которые могут быть у любого государства и которые, наверное, существуют и у нас. Нужно находить в себе силы отрешиться от стереотипов, даже если они усвоены еще в период учебы в МГИМО. Один из примеров такой работы — преодоление трудного исторического наследия с Польшей. Необходимо мобильно реагировать на происходящее и действовать на опережение, а не пытаться догнать уехавший поезд, оглядываясь по сторонам в поисках тех, на кого можно свалить ответственность.

Традиционно подводя итоги года, Сергей Лавров заметил:

— Важнейшим результатом минувшего года я бы назвал заметное оздоровление международной ситуации. В значительной степени это явилось результатом новой атмосферы в отношениях между Россией и США.

В начале февраля 2011 года в Мюнхене на очередной конференции по вопросам политики безопасности министр Сергей Лавров и госсекретарь Хилари Клинтон обменялись ратификационными грамотами — договор о СНВ вступил в силу. Это символизировало улучшение отношений между Москвой и Вашингтоном. Тональность российской внешней политики вновь изменилась. И даже НАТО на какое-то время перестало восприниматься как исчадие ада.

— Поставлена задача вывести отношения членов Совета Россия — НАТО на уровень стратегического партнерства, — сказал Лавров. — Главное, чтобы это не осталось на бумаге.

С этими словами министра иностранных дел России нельзя не согласиться. Слова в нашей стране с самых высоких трибун звучат правильные и красивые. Но, увы, не часто преворяются в дела.

Оглавление

Предисловие

Часть первая ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА И РЕВОЛЮЦИЯ

  Глава 1 ЛЕВ ДАВИДОВИЧ ТРОЦКИЙ: «РЕВОЛЮЦИИ НЕ НУЖНА ДИПЛОМАТИЯ»

    ПОДАРОК КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ

    «ПУСТЬ БЕРЕТ ИНОСТРАННЫЕ ДЕЛА»

    ПОЧЕМУ ОН УЕХАЛ ИЗ БРЕСТА?

    ПОЧЕМУ ТРОЦКИЙ НЕ ПОДПИСАЛ МИР С НЕМЦАМИ?

    ВОЖДЬ КРАСНОЙ АРМИИ

    «ПРОШУ ДАТЬ МНЕ ОТПУСК»

    ЗАВЕЩАНИЕ ЛЕНИНА

    СОН В МЕКСИКАНСКУЮ НОЧЬ

  Глава 2 ГЕОРГИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ЧИЧЕРИН. ЧЕЛОВЕК НЕ ОТ МИРА СЕГО

    ДУШЕВНЫЙ УПАДОК И УВЛЕЧЕНИЕ МИСТИКОЙ

    РЕВОЛЮЦИЯ НА МАМИНЫ ДЕНЬГИ

    ДЛЯ ВНУТРЕННЕГО УПОТРЕБЛЕНИЯ

    ТОВАРИЩ ТОВАРИЩУ ВОЛК

    ДИПЛОМАТЫ ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

    ШИФРЫ И ШИФРОВАЛЬЩИКИ

    «НАМ ВЫГОДНО СОРВАТЬ КОНФЕРЕНЦИЮ»

    «ОНИ РАЗВАЛИВАЮТСЯ, МЫ КРЕПНЕМ»

    «УЧИСЬ У НЕМЦЕВ!»

    НЕМЕЦКОЕ ОРУЖИЕ СОЗДАВАЛОСЬ В РОССИИ

    «ПОДВЕСТИ ПОД РАССТРЕЛ ЧЕКИСТСКУЮ СВОЛОЧЬ»

    СОСЕДИ С ЛУБЯНСКОЙ ПЛОЩАДИ

    И НИКАКИХ УКРАШЕНИЙ!

    БОРЬБА С КРЫСАМИ И МОЛЬЮ

    НАРКОМ УЕЗЖАЕТ ЛЕЧИТЬСЯ

    ЛИШЬ БЫ НАРКОМ НЕ СБЕЖАЛ

    НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Часть вторая ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ СТАЛИНЕ

  Глава 3 МАКСИМ МАКСИМОВИЧ ЛИТВИНОВ. РЕВОЛЬВЕР ПОД ПОДУШКОЙ

    ПАПАША ИДЕТ В БАНК

    АРЕСТ И ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

    НАРКОМ И ЕГО ЗАМЕСТИТЕЛИ

    НКИД И ЦК

    НА ГОСТЕЙ НЕТ ДЕНЕГ

    КТО ЖЕ ИЗ НАС ЕВРОПЕЕЦ?

    АМЕРИКАНЦЫ НЕ УМЕЮТ ПИТЬ

    ОРДЕН К ЮБИЛЕЮ

    СИГНАЛ АДОЛЬФУ

    НОВЫЕ ЛЮДИ В НАРКОМАТЕ

    СЛУЧАЙНО ЖИВ ОСТАЛСЯ…

    ТРИ МИНИСТРА В ОДНОЙ МАШИНЕ

    РОМАН СО ЗЛОБНОЙ СТАРУХОЙ

  Глава 4 ВЯЧЕСЛАВ МИХАЙЛОВИЧ МОЛОТОВ: «НЕ ВСЕМ ЖЕ БЫТЬ ГЕНИЯМИ»

    «ТЕБЕ МОРДУ ГОРЧИЦЕЙ МАЗАЛИ»

    ЗАМЕСТИТЕЛЬ СТАЛИНА

    «НЕУЖЕЛИ ТАМ НЕТ ВРЕДИТЕЛЕЙ?»

    ПЛЕВОК В КОТЕЛ

    «ВЕСЬ МИР У МЕНЯ В КАРМАНЕ!»

    В КРУГУ СТАРЫХ ПАРТИЙНЫХ ТОВАРИЩЕЙ

    БРАТСТВО, СКРЕПЛЕННОЕ КРОВЬЮ

    СПАСИБО ЯШЕ РИББЕНТРОПУ

    КРЕПКИЙ ОРЕШЕК

    РОМАН ПО ПЕРЕПИСКЕ

    ВЕЧЕРИНКА В КРЕМЛЕ

    «МЫ ЭТОГО НЕ ЗАСЛУЖИЛИ!»

    ПЕРВАЯ ОПАЛА?

    РОБОТ, ПОХОЖИЙ НА ЧЕЛОВЕКА

    «ВЫ ЕЩЕ И ПОДХАЛИМ!»

    ПОСЛЕВОЕННОЕ ПЕРЕУСТРОЙСТВО МИРА

    ЧЕТВЕРКА ПОЛИЦЕЙСКИХ

    НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ ДОМЕ

    ДАЧНЫЕ ПОСИДЕЛКИ

    АТОМНАЯ БОМБА В КАРМАНЕ

    ПОЛИТИКА И ЕВАНГЕЛИЕ

    МИНИСТРА НАШЛИ МЕРТВЫМ

  Глава 5 АНДРЕЙ ЯНУАРЬЕВИЧ ВЫШИНСКИЙ. ВСЕЛЕНСКИЙ ПРОКУРОР

    КАК ДЕЛИТЬ СЕЛЕДКУ

    ДЕЛО ПРОФЕССОРА РАМЗИНА

    ДОВЕРИЕ ВОЖДЯ

    ПРОКУРОР ПРОТИВ НАРКОМА ЮСТИЦИИ

    ДАЧА В НАГРАДУ

    МИССИЯ В ЛАТВИИ

    СОВЕТЫ АЛЕКСАНДРУ ВЕРТИНСКОМУ

    «ДО ДНА, ТОВАРИЩИ!»

    КОРЕЙСКАЯ ВОЙНА: ТРАГЕДИЯ ОШИБОК

    ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАНАВЕС

    ВОЗДУШНЫЙ МОСТ

    СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ ЕВРОПЫ

    «ВЫ ТОЛЬКО ДЕТЕЙ УМЕЕТЕ ДЕЛАТЬ!»

    КАКИЕ УЖ ТУТ ДРУЗЬЯ!

    БРАУНИНГ В СЕЙФЕ

  Глава 6 ВЯЧЕСЛАВ МИХАЙЛОВИЧ МОЛОТОВ. ОН ДАЖЕ ЖЕНУ НЕ СМОГ СПАСТИ

    ВЫСТРЕЛ В КРЕМЛЕ

    ДОНОС ВМЕСТО ТОСТА

    «ТЕБЕ НУЖНО РАЗОЙТИСЬ С ЖЕНОЙ»

    ВЕРБОВКА В СПЕЦВАГОНЕ

    СТЕНОГРАММА НЕ ВЕЛАСЬ

    РУКОВОДЯЩАЯ ТРОЙКА

    ДАВАЙТЕ ДОГОВАРИВАТЬСЯ

    ШИФРОВАЛЬЩИК ПОД ОДЕЯЛОМ

    КТО ПОЖИМАЛ РУКУ ГИТЛЕРУ?

    ЗАЧЕМ НАМ ЕХАТЬ В ЛЕНИНГРАД?

    ИСТОРИЯ С САУНОЙ

    ДАН ПРИКАЗ ЕМУ НА ВОСТОК

    ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА В ЦК

Часть третья ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ ХРУЩЕВЕ И БРЕЖНЕВЕ

  Глава 7 ДМИТРИЙ ТРОФИМОВИЧ ШЕПИЛОВ. НИ К КОМУ НЕ ПРИМКНУВШИЙ

    В ОЖИДАНИИ АРЕСТА

    «ГАРМОНИСТ» И ДРУГИЕ ВОЖДИ

    ПРИЕЗЖАЙТЕ НА «УГОЛОК»!

    ПОКАЯННОЕ ПИСЬМО

    КОСМОПОЛИТИЗМ И АТОМНАЯ БОМБА

    ПРОГУЛКИ С ХРУЩЕВЫМ

    ИЗ ЦК В МИД

    СЕВЕРНЫЕ ТЕРРИТОРИИ

    ВОЙНА И ВОССТАНИЕ

    РЕВНОСТЬ И ОБИДА

    «ПИЖОНЧИК И СТИЛЯГА»

    УВОЛИЛИ, ИСКЛЮЧИЛИ И ВЫГНАЛИ

  Глава 8 АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ ГРОМЫКО. СКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ «ГОСПОДИНА НЕТ»

    А МОГ СТАТЬ ЛЕТЧИКОМ

    «К ДИПСЛУЖБЕ НЕПРИГОДЕН»

    ПРОЩАНИЕ С ПОКРОВИТЕЛЕМ

    «МЫ ВАС ПОХОРОНИМ»

    ПРУССКИЕ ТРАДИЦИИ

    ОВСЯНЫЙ СУП ДЛЯ ГОССЕКРЕТАРЯ

    СХВАТКА С ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТОМ

    ТОСТЫ И ПРОГУЛКИ

    СКАНДАЛ С ПРЕЗИДЕНТОМ

    ИСТОРИЯ С БОТИНКОМ

    КАРИБСКИЙ КРИЗИС

    КРЕМЛЕВСКОЕ ТРИО И МИНИСТР

    ПИСТОЛЕТ У ВИСКА

    ШПИОНЫ ИЛИ ДИПЛОМАТЫ?

    УПАДОК РАЗРЯДКИ

    «НЕ ПОЕДУ В ЯПОНИЮ!»

    ИСКУССТВО ВЫЖИМАНИЯ ЛИМОНА

    «ВОПРОС НОМЕР ПЯТЬ»

    ТРОЙКА

    «НЕ НАДО С НИМ СПОРИТЬ»

    «ДИПЛОМАТ КОПАЕТ СЕБЕ МОГИЛУ РЮМКОЙ»

    МАСКА, КОТОРАЯ ПРИРОСЛА К ЛИЦУ

    ПОКУПКА ШЛЯП

    ТРИ ГОДА В РОЛИ ПРЕЗИДЕНТА

Часть четвертая ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ ГОРБАЧЕВЕ

  Глава 9 ЭДУАРД АМВРОСИЕВИЧ ШЕВАРДНАДЗЕ. МИНИСТР, КОТОРЫЙ СТАЛ ПРЕЗИДЕНТОМ

    УЧИТЕЛЬ, СЫН УЧИТЕЛЯ

    ВОССТАНИЕ 1956 ГОДА

    В РОЛИ ЧИСТИЛЬЩИКА

    ОДИН ПЕРЕД БУШУЮЩЕЙ ТОЛПОЙ

    МОТОРНАЯ ЛОДКА НА СМОЛЕНСКОЙ ПЛОЩАДИ

    КАКИЕ У ВАС ПЛАНЫ НА ВЕЧЕР?

    ЛУЧШИЙ ДРУГ — В ТЮРЬМЕ

    «ЖАЛЬ, ЧТО МЫ РАССТАЕМСЯ ТАКИМ ОБРАЗОМ»

    ПРОПАВШИЕ ТАНКИ

    КТО ПОТЕРЯЛ ВОСТОЧНУЮ ЕВРОПУ?

    КРОВАВЫЙ АПРЕЛЬ

    РУЖЬЕ В ОБМЕН НА СПИННИНГ

    ИРАКСКО-КУВЕЙТСКАЯ ВОЙНА

    «Я ПОДАЮ В ОТСТАВКУ!»

    МИНИСТР НА ТРИ НЕДЕЛИ

    ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГРУЗИЮ

    ДЖАБА НА ЗАВТРАК

    ДВА ПОКУШЕНИЯ

    ГЕНЕРАЛ ДЕНИКИН КАК СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ

  Глава 10 АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЕССМЕРТНЫХ: «Я НА ЭТОТ ПОСТ НЕ ПРОСИЛСЯ»

    ДВА МЕСЯЦА ДО ПУТЧА

    ЛИЧНАЯ ЗАПИСКА МИНИСТРУ

    БУРЯ В ПЕРСИДСКОМ ЗАЛИВЕ

    САДДАМ КАПИТУЛИРОВАЛ

    МОЖНО ЧИТАТЬ И ПО БУМАЖКЕ

    В АВГУСТЕ ЛУЧШЕ НЕ ОТДЫХАТЬ

  Глава 11 БОРИС ДМИТРИЕВИЧ ПАНКИН: «НЕ СТРАШНО РАЗБИТЬСЯ, СТРАШНО ОПОЗОРИТЬСЯ ПЕРЕД ДРУЗЬЯМИ»

    ДВА УКАЗА

    ОТ СТАЖЕРА ДО ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА

    ШВЕДСКАЯ МОДЕЛЬ

    ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ В ЦЕНТРЕ ПРАГИ

      ЗИЛ У ПОДЪЕЗДА

      КУДА ТЫ ХОЧЕШЬ ПОЕХАТЬ?

      НЕДОБРЫЕ СОСЕДИ

Часть пятая ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ ЕЛЬЦИНЕ

  Глава 12 АНДРЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ КОЗЫРЕВ. ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕЖОНОК С ЖЕЛЕЗНЫМ СЕРДЦЕМ

    СТАТЬ МИНИСТРОМ — КАТАСТРОФА

    СЛУЖБА В «ОТСТОЙНИКЕ»

    «НИЧЕГО, ВЫ ОСТАВАЙТЕСЬ»

    НОЧНЫЕ БОДРСТВОВАНИЯ В ПУЩЕ

    МЕЖДУ ВОЙНОЙ И МИРОМ

    ГЕНЕРАЛ КОРЖАКОВ КАК СВЯЗНОЙ

    БОРИС НИКОЛАЕВИЧ ПРИГЛАШАЕТ ПОУЖИНАТЬ

    ВАХТОВЫЙ МЕТОД В ДИПЛОМАТИИ

    КОГДА ДЕЛЯТ ПИРОГ…

    ХЛЕБНУЛ ГОРЯЧЕГО

    «ЧТО МЫ МОЖЕМ ДЛЯ ТЕБЯ СДЕЛАТЬ?»

    ПОБЕДА И ПОРАЖЕНИЕ ОДНОВРЕМЕННО

    СЦЕНА В АЭРОПОРТУ

    «РАННИЙ» И «ПОЗДНИЙ»

    СОЧНЫЕ МУЖСКИЕ ПОЦЕЛУИ

    В КЛЕТКЕ С ТИГРОМ

    ВОКРУГ ОДНИ ВРАГИ

    ПЕРЕДАЧА ДЕЛ

    ЗАВИДНЫЙ ЖЕНИХ

    БУТЫЛКА КОНЬЯКА

  Глава 13 ЕВГЕНИЙ МАКСИМОВИЧ ПРИМАКОВ. АКАДЕМИК ОТКАЗАЛСЯ СТАТЬ ГЕНЕРАЛОМ

    СМЕРТЬ СЫНА

    СПАСТИ МОГЛА ТОЛЬКО ПЕРЕСАДКА СЕРДЦА

    ЛЕЧАЩИЙ ВРАЧ

    ДЕТСТВО БЕЗ ОТЦА

    СРОЧНЫЙ ВЫЗОВ К ПРЕЗИДЕНТУ

    ЛУЧШИЙ ПРЕДВЫБОРНЫЙ ХОД

    ОБЕДЫ ПОДЕШЕВЕЛИ

    НЕПЬЮЩИЙ ПОСОЛ ПЛОХО СЛУЖИТ РОДИНЕ

    ИНОГДА МОЖНО ПОДОЖДАТЬ ДО УТРА

    ДЕВЯТЫЙ ХОЗЯИН

    ОН НЕ ЛЮБИТ АМЕРИКУ?

    ОДИН НА ОДИН С «ЖЕЛЕЗНОЙ ЛЕДИ»

    ДВОРЦЫ САДДАМА ХУСЕЙНА

    ЧТО У РАЗВЕДКИ В КЛЮВЕ?

    ЗОЛУШКА НА БАЛУ

    «НА НАС ЭТО ДАВИТ»

    ПОЧЕМУ ОН СОГЛАСИЛСЯ?

    ЖИЗНЬ ВЗАЙМЫ

    ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕРНОМЫРДИНА

    «УГОВАРИВАЙТЕ ПРИМАКОВА!»

    ЧТО СДЕЛАЛ ПРИМАКОВ?

    САМАЯ ДОСТОЙНАЯ ОТСТАВКА

    СКЛОКИ В КОРИДОРАХ ВЛАСТИ

    ПРЕЗИДЕНТ РИСКНУЛ И ВЫИГРАЛ

    «ЗА ПРИМАКОВА — НАДЕЖДУ РОССИИ!»

Часть шестая ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРИ ПУТИНЕ И МЕДВЕДЕВЕ

  Глава 14 ИГОРЬ СЕРГЕЕВИЧ ИВАНОВ. НОВЫЙ КУРС

    СУВОРОВСКАЯ ВЫУЧКА

    ИСЧЕЗНУВШАЯ СПИНА

    ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА

    КРОВАВЫЙ РАСПАД

    ВОЙНА В БОСНИИ

    ТИТО ХОТЕЛ ОТДАТЬ КОСОВО, НО ПЕРЕДУМАЛ

    ВТОРАЯ БИТВА ЗА КОСОВО

    НЕПРИЗНАННАЯ РЕСПУБЛИКА

    КОГО ЖЕ НАМ ПОДДЕРЖАТЬ?

    ПРЫЖОК НА ПРИШТИНУ: ИГРА НА ГРАНИ ВОЙНЫ

    СВЕРЖЕНИЕ МИЛОШЕВИЧА

    РАЗГОВОРЫ ВМЕСТО ОБЕДА

    НОВАЯ КОНЦЕПЦИЯ

    ВТОРАЯ ВОЙНА В ИРАКЕ

    ДЛЯ РЫБАЛКИ ВРЕМЯ ЕЩЕ НЕ ПРИШЛО

    УХОД В СОВЕТ БЕЗОПАСНОСТИ

  Глава 15 СЕРГЕЙ ВИКТОРОВИЧ ЛАВРОВ. ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО

    АВТОР ГИМНА

    «ВЕЧЕРНЯЯ ДОЙКА»

    ПРОТИВОСТОЯНИЕ С КИЕВОМ

    ГАЗ КАК ИНСТРУМЕНТ ДИПЛОМАТИИ

    НА ГРАНИ ВОЙНЫ

    ВНОВЬ ВСТАЕТ ВОПРОС О НАТО

    БАНДЕРА ССОРИТ НАШИ НАРОДЫ

    КАТЫНСКОЕ НАСЛЕДСТВО

    ПЯТЬ ДНЕЙ В АВГУСТЕ

    ПОСЛЕДСТВИЯ ВОЙНЫ

    ГДЕ ЖЕ ВАШИНГТОНСКИЙ ОБКОМ?

    ОРДЕН МИНИСТРУ