Галь Н. - Слово живое и мертвое

ПОКЛОН МАСТЕРУ
Р. Облонская
О НОРЕ ГАЛЬ

Уже давно хочу и все не могу взяться за перо, чтобы рассказать о Норе Яковлевне, о человеке, с которым была связана дружбой, душевной близостью чуть ли не всю свою сознательную жизнь. Очень трудно, мучительно писать через неутихающую боль, через невозможность примириться с мыслью, что ее уже нет рядом. А написать необходимо - о человеке и мастере из того уходящего, - вернее, уже ушедшего племени, которое помогло нам, идущим вслед, остаться людьми вопреки всем беспощадным поворотам истории страны.

В наше переломное время нам отчаянно недостает истинных мастеров, истинных интеллигентов. Оттого так важно, чтобы все мы знали о тех, кто самой своей личностью, своим творчеством несет нам свет культуры, способствует ее сохранению. Нора Галь из их числа.

Переводчик, литературовед, критик, она перевела, оставила нам в наследство много замечательных книг, принадлежащих перу писателей США, Великобритании, Ирландии, Австралии, Новой Зеландии, Бельгии, Франции. Среди них "Маленький принц" и "Планета людей" А. де Сент-Экзюпери, "Смерть героя" Р. Олдингтона, "Американская трагедия" Т. Драйзера, "Поющие в терновнике" К. Маккалоу, "Убить пересмешника" Харпер Ли, "Домой возврата нет" Томаса Вулфа, "Опасный поворот" и "Время и семья Конвей" Дж.Б. Пристли, рассказы Рэя Брэдбери...

"Я работник и друг," - часто и по разным поводам говорила Нора Яковлевна. Так оно и было. Всегда. Работа была страстью, радостью, спасением. А дружба - самоотдачей, возможностью разделить мысль и чувство, поддержать и ощутить поддержку. Дружба и работа помогали устоять, сохранить душу при самых разных жизненных испытаниях, а их хватало с лихвой.

С детства главным интересом Н.Я., можно смело сказать, призванием была литература. Окончив школу в 1929 году, она успешно сдала экзамены на литературный факультет, но ее не приняли. Она не отступилась, сдавала снова и снова - в МГУ, МШИ, РИИН... Приняли ее лишь на семнадцатый раз. В те времена рабоче-крестьянскому государству дети интеллигенции были не нужны. А за плечами Н.Я. стояло не одно поколение интеллигентов - врачи, учителя иностранных языков, юристы, судьбой и трудом тесно связанные с народом, среди которого жили. В ответ на вопрос одного из своих многочисленных корреспондентов Н.Я. писала о своем прадеде: "Был он врач, как и Н.И. Пирогов, помогал русским солдатам прямо на поле боя, за что получил "крест на шею" - вероятно, проявил нешуточную храбрость и самоотверженность, если дали ему, притом не православному, столь высокую по тем временам награду. И потом, уже старик, сам отнюдь не богатырского здоровья, он днем ли, ночью ли, в любую непогодь шел к больным... с неимущих денег не брал, и за гробом его шла вся городская беднота". Врачом был и ее отец. Молодым делил с солдатами все тяготы первой империалистической и гражданской войн. А в конце жизни, пройдя через тюрьмы и лагеря, еще не отпущенный на волю, с конвойным за спиной, разъезжал по неласковому Красноярскому краю и, как всю жизнь, лечил людей, по первому зову приходил на помощь (Как сообщает сводная сестра Норы Галь Ирина Яковлевна Окрент, Яков Исаакович Гальперин, отец Норы Галь, провел в лагерях около 12 лет. Первые 10 - с 1937 по 1947 гг., в системе Владивостокских лагерей, где выполнял работу врача (в 1944-47 гг. - в совхозе "Галенки" в 30 км от Владивостока, до этого - на печально знаменитой Второй речке, где оборвалась жизнь О. Мандельштама). В 1947-50 гг. работал терапевтом в городе Ачинске Красноярского края, в декабре 1950 г. был арестован вторично, провел полгода в Красноярской тюрьме, а затем был этапирован в Тасеевский район, работал фельдшером в селах Сухово и Найденово. В 1954 г. был реабилитирован, затем вернулся в Ачинск.).

Когда в недоброй памяти тридцать седьмом отца арестовали и он вскорости сумел передать весточку, что его пытали, Н.Я., еще плохо понимая, какое время на дворе, принялась хлопотать, тщетно пытаясь добиться правды. Чудом попала она на прием к какому-то чину в НКВД. Но он оказался человеком: глянул на наивную девчонку и сказал, чтоб поскорей уходила, чтоб забыла сюда дорогу, пока цела.

Теперь она стала еще и дочерью "врага народа". Чудом ей все же удалось закончить институт и защитить диссертацию, посвященную творчеству Артюра Рембо ( Диссертация "Артюр Рембо (Судьба художника)" была защищена Норой Галь 6 января 1941 г. Вынужденный обстоятельствами военного времени отказ от занятий Рембо всю жизнь вызывал сожаление НГ; спустя 45 лет она все-таки вернулась к его творчеству, опубликовав небольшую статью.), в которой она показала себя глубоким исследователем, тончайшим знатоком поэзии.

Вскоре началась война и принесла ей еще одно тяжкое испытание - она потеряла мужа (Кузьмин Борис Аркадьевич (1909-1943)- литературовед, критик. В 1932-37 гг. вместе с Норой Галь учился в Редакционно-Издательском институте, затем в МШИ, там же защитил диссертацию, посвященную творчеству Дж. Элиот. Печатался с 1936 г. В 1977 г. Нора Галь подготовила издание сборника статей Б. Кузьмина.).

Жизнь ломает каждого, и многие только крепче на изломе, писал Хэмингуэй. Это в полной мере относится к Н.Я. На руках у нее была пятилетняя дочь, и вопреки боли, отчаянию надо было жить и выполнять свои обязанности. И, как всегда в трудные минуты, она окунулась в работу. Но на сей раз не в своих четырех стенах, не за письменным столом, где чувствовала себя всего увереннее. Она вышла на люди, стала читать курс зарубежной литературы в институте и вести семинар - по двадцатому веку. Ее прежде всего интересовал мир современный. Писатели, отражающие мироощущение человека двадцатого века, их манера письма были ей всего ближе, интереснее. "Я двадцатни-ца", - часто говорила Н.Я.

С ее приходом к нам в институт для нас, но и для нее тоже, началась новая жизнь. Мы увидели неведомый дотоле подход к литературе, очень личный, словно речь шла не о литературном течении, писателе, книге и ее персонажах, но о событиях и людях, которые были частью ее собственной жизни. При этом мы чувствовали ее острый интерес к нам, к нашему мнению. На семинарах во время обсуждения наших докладов она одним-двумя неожиданными, но всегда продуманными вопросами побуждала нас думать, направляла нашу мысль, неизменно вызывала столкновения мнений, споры, и эти споры ее радовали не только потому, что так мы действительно учились думать, но в них раскрывалась самая наша суть и мы становились ей понятнее, а иные и ближе. Скоро она вошла в нашу жизнь, не жалела на нас ни времени, ни сил, вникала в наши заботы и тревоги, делила с нами будни и праздники. И вот мы уже вместе встречаем Новый, 1945-й год, и, сидя на моем продавленном диване, она всю ночь читает нам своего любимого поэта, а мы, двадцатилетние неучи, чуть ли не впервые слушаем Пастернака. Она знала наизусть сотни стихов любимых ею Блока, Пушкина, Тютчева, Некрасова, Омара Хайяма, стихами вырывала нас из рутины повседневности, приобщая к миру более высокому, духовному, в котором жила сама. Была она человеком очень определенным, всегда знала, чего хочет, при этом внимательна к людям, чутка к чужой боли. Все эти ее свойства привлекали к ней молодые неокрепшие души. Сознание своей нужности придавало ей сил, служило опорой в нелегкие времена нашей нелегкой жизни.

Благодаря ее душевной щедрости, проявления которой за долгие годы дружбы я видела множество раз, благодаря неизменной готовности прийти на помощь каждому, кто своей личностью, одаренностью ли, судьбой привлек ее внимание, она многим помогла сформироваться, обрести себя, найти свое место в жизни.

Как-то в издательство "Художественная литература" прислал свой перевод молодой человек, которого тяжкий недуг с юности почти лишил возможности двигаться. Жил он в деревне, заочно окончил институт иностранных языков и решил попробовать себя в переводе. Посмотреть перевод попросили Нору Галь - и это перевернуло всю его жизнь. Убедившись, что это человек одаренный, Н.Я. не только помогала ему получить работу (См., например, письмо Б. Клюевой, которым открывается раздел переписки в настоящем издании.), читала и в письмах подробнейшим образом разбирала каждую его работу и в конце концов помогла ему стать профессиональным переводчиком. Она побывала у него в далекой от железнодорожной станции деревне, а потом отыскала врача, который открыл метод лечения той болезни, и долго и упорно обивала пороги бесчисленных кабинетов Минздрава, чтобы этого врача послали к больному. Ее не отпугнуло ни откровенное равнодушие, ни циничные вопросы, "кем вы ему приходитесь?", ни постыдные формальные отговорки и нескрываемое желание отмахнуться от надоедливой посетительницы. Речь шла о жизни молодого, мужественного, не сломленного тяжелой болезнью человека, и в конце концов она добилась своего. Врача привезли в деревню специальным вертолетом. Благодаря стараниям Н.Я., которая для себя никогда ничего не просила и не требовала, Игорь Воскресенский прожил дольше и притом жизнью более полноценной, чем было бы, не столкни его судьба с Норой Галь (О переводческих удачах Воскресенского (f 1972) Нора Галь пишет в своей книге "Слово живое и мертвое", с. 103-104 и 332.).

По своей натуре Н.Я. была Учителем. Ей нравилось делиться знанием, умением, мастерством. Она старалась научить всему, чему можно научить, если человеку дано от природы то главное, чему не научишь. Думается, эта учительская ипостась и побудила ее написать книгу "Слово живое и мертвое", поделиться своим богатейшим опытом переводчика и редактора.

Не случайно книга выходит уже шестым изданием. В ней ясно ощущается незаурядная личность автора. Горячо, убедительно, иногда гневно, иногда иронично, а в разделе, посвященном творчеству замечательных мастеров-кашкинцев, - с восхищением автор показывает, что "слово может стать живой водой, но может и обернуться сухим палым листом, пустой гремучей жестянкой, а то и ужалит гадюкой. И Слово может стать чудом. А творить чудеса - счастье. Но ни впопыхах, ни холодными руками чуда не сотворишь и Синюю птицу не ухватишь". При этом Нора Галь пишет не только о том, что именно плохо в том или ином переводе, но и почему это плохо и как надо бы сделать, а если говорит об удачах, то не только о том, что именно хорошо, но и почему это хорошо. В книге - боль за искалеченный язык, сознание, что это свидетельствует о неблагополучии в обществе.

Человек цельный, Н.Я. в любых обстоятельствах оставалась самою собой, старательно охраняла свой внутренний мир от всяческих чужеродных вторжений. Предпочитала не себя высказать, но выслушать другого. Раскрывалась лишь самым близким людям, но уж зато с полной и счастливой откровенностью. Жила с постоянным чувством ответственности за всех, кого приручила, готовая при первой необходимости подставить другу свое отнюдь не богатырское плечо.

Отпечаток ее личности несут на себе и ее переводы. Она превосходно понимала побуждения людей, мотивы их поступков. Глубинное понимание человеческой природы - необходимое, неотъемлемое качество переводчика. Чтобы успешно перевоплощаться во всевозможных персонажей самых разных книг, надо обладать способностью проникать в чужую, нередко чуждую душу.

Особенно глубоко в ее жизнь и творчество вошел Анту-ан де Сент-Экзюпери. Он был близок ей как писатель, близок был его человеческий облик, жизненная позиция. Нора Галь возвращалась к нему снова и снова. "Маленький принц" был, наверно, самой известной, да, пожалуй, и самой любимой ее работой. В появлении его на свет слились две главных ипостаси Н.Я. - работник и друг. С той минуты, как она по-французски прочла "Маленького принца", проникновенная мелодия этой мудрой человечной сказки уже неизменно звучала в ее душе. А два самых близких друга по-французски не читали. И Н.Я. перевела сказку для них. А когда решилась ее опубликовать, шесть журналов отказались ее печатать. Сейчас даже трудно представить, что было время, когда "Маленький принц" не входил в круг чтения всех и каждого, в саму нашу жизнь. Сказка выдержала десятки изданий, и из года в год Н.Я. привносила в нее что-то еще.

Казалось бы, куда лучше? Но нет, одержимая стремлением еще точнее передать то, что услыхала внутренним слухом в тексте Сент-Экзюпери, добиваясь совершенства, которому, должно быть, нет предела, Нора Галь меняла то слово, то порядок слов, бывало, даже просто знак препинания, и вдруг неуловимо менялась интонация фразы, реплика начинала сиять новым светом. Многие фразы и выражения из "Маленького принца" пронизали живую речь, стали крылатыми, - может ли быть большее счастье для переводчика?

Н.Я. часто переводила не по заказу, а просто потому, что тот или иной рассказ, а бывало, и книга оказывались ей по душе, и хотелось подарить их людям. Многое долгие годы пролежало в ящике письменного стола, а нередко Н.Я. с самого начала знала, что так оно и будет, - и все-таки переводила в надежде, что рано или поздно рассказ или книга увидит свет. И не ошиблась: сегодня напечатано почти все, и ничто не устарело. Среди таких книг, например, "Корабль дураков" Кэтрин Энн Портер, множество пророческих фантастических рассказов (Роман Портер был переведен НГ в 1976 г., опубликовать его удалось в 1989-м. Среди других переводов НГ, долгие годы остававшихся "в столе", - роман А. Кларка "Конец детства", рассказы Э. Гамильтона, И. Дермеза, М. Люкаса, "Секрет мудрости" Р. Брэдбери (см. библиографию).).

Нора Яковлевна прожила почти восемьдесят лет, но до самого конца оставалась молодой. Ей не изменили страсть к работе, внутренняя зоркость, требовательность к себе, горячее и деятельное чувство справедливости, способность радоваться и восхищаться. Нора Галь оставила глубокий след в душах множества знавших ее людей, и они вспоминают о ней с благодарностью и печалью.

Евгения Таратута
МОЙ ДРУГ НОРА ГАЛЬ

Так уж сложилось в нашей культуре - при огромном богатстве русской литературы мы всегда жили и литературой всего мира.

В прежние времена наши образованные люди знали языки и свободно читали мировую классику - Софокла и Данте, Шекспира и Шиллера. И всё же многие выдающиеся писатели прошлого и наших дней отдавали свои силы переводу. В наш век сложилась школа профессионалов, отдающих этому благородному труду - сделать чужую литературу близкой и родной нашему читателю - все свои силы и дарования. Этому посвятила свою жизнь и Нора Галь.

Мы познакомились и подружились с Норой, когда нам было по девять лет, - в 1921 году. Под Москвой, в Сокольниках, для ослабленных детей был тогда устроен своеобразный санаторий - Лесная школа. Та самая школа, в которую в 1919 г. на елку приехал Ленин, о чем было написано немало книг...

Эта лесная школа размещалась в бывшем имении владелицы красильной фабрики Ляминой (потом уже мы прочитали у Маяковского: "Краска - дело мамино. Моя мама Лямина..." (Из статьи "Как делать стихи".))- Чудесный парк, большая двухэтажная дача, хороший пруд с гротами и островками, несколько отдельных домиков. Все окружено солидным забором. Эта школа была организована Наркоматом здравоохранения, сокращенно "НКЗ", и мы ее называли "лесная школа на козе".

В ней жило сто мальчиков и девочек от восьми до тринадцати лет. Было несколько групп - младшие и старшие. Мы с Норой оказались в одной группе, так как были ровесницы. Подружились сразу: обе любили читать и рассказывать друг другу содержание своих любимых книг. Это были "Песнь о Гайавате" Лонгфелло в переводе Бунина (многие главы знали наизусть), "Хижина дяди Тома" Бичер-Стоу, "Маленькая принцесса" Бернет и другие. Но, конечно, в первую очередь читали друг другу стихи Пушкина и Лермонтова. В самой школе книг было мало, и учительница Мария Алексеевна читала нам вслух повесть английского писателя Тальбота Рида "Старшины Вильбай-ской школы", "Дети подземелья" Короленко...

Время было голодное. Из Черкизова, с фермы "Бодрое детство", которой заведовал мой отец, привозили молоко, овощи. Очень помогал снабжению школы один старый большевик, который вынужден был бежать из царской тюрьмы в Америку, и там у него родились двое детей - мальчик, мой ровесник, и девочка, года на три старше. Эти дети тоже жили в нашей школе, а их отец, Александр Краснощекое, был направлен Лениным во Владивосток. Там он образовал Дальневосточную республику и стал президентом (В действительности Александр Михайлович Краснощекое (1880-1937) был в 1920 г. председателем правительства ДВР.). заливали их водой, к утру он размокал, его подогревали в печке... Помню, от "АРА" у нас были роскошные розовые и голубые фланелевые ночные рубашки, а днем мы ходили в своей одежде.

Учитель литературы Петр Михайлович Казьмин (Впоследствии Петр Михайлович Казьмин (1892-1964) на протяжении почти четырех десятилетий (с 1927 года) руководил хором имени Пятницкого.) был очень интересным человеком, он устраивал всякие игрища, а на занятиях учил нас писать. Мы с Норой на всю жизнь запомнили его уроки. Он задавал нам какую-нибудь тему (например, "Мои друзья", "Что случилось утром?", "Что делает правая рука?"), и на эту тему надо было написать сочинение, уместив его в одну страницу, и потратить не более пяти минут... Он был замечательный рассказчик, под его руководством мы коллективно сочиняли разные песни и "лесношкольные" гимны. Помню один такой гимн:

Вставай, лежаньем удрученный,
Мир наших ляминских ребят!
Кипит наш разум возмущенный,
Когда ложиться нам велят.

Так мы ненавидели обязательное лежание после обеда...
После лесной школы, где мы с Норой пробыли около года, мы встречались нечасто: Нора жила в самом центре Москвы - на Варварской площади, а я на окраине, возле Электрозавода. Школу мы окончили одновременно, в 1929 г. А в 34-м арестовали моего отца. Оберегая моих друзей, я отдалилась от всех. В 1937 г. всю нашу семью выслали из Москвы в Сибирь. В 39-м я бежала из ссылки, но, приехав в Москву, также опасалась за своих друзей... А потом война... В 1950 г. новая катастрофа оторвала меня от жизни - арестовали уже меня и как врага народа приговорили к 15 годам лагерей...

В 1954 г. я вернулась домой. Тяжко болела, но много работала. Мне удалось найти автора "Овода", английскую писательницу Этель Лилиан Войнич, которую у нас в газетах называли "покойной". Мы переписывались, она присылала свои книги, фотографии, отвечала на мои вопросы, рассказывала о своей жизни. Нора очень живо интересовалась моими разысканиями. Загорелась мыслью перевести роман Войнич "Джек Реймонд", что и сделала позже.

Переводила Нора с английского, с французского. Выбирала те книги, которые были ей по душе. Работала очень много. Искала слова, которые наиболее полно передавали смысл и стиль оригинала, шлифовала, оттачивала текст к каждому переизданию. Хорошо помню ее работу над переводом "Маленького принца". Нередко она звонила мне по телефону:

- Как ты думаешь, если заменить вот это слово другим? Как будто лучше получается?

Творчество Сент-Экзюпери было особенно дорого ей. Какую ярость вызвало у нее сообщение, что в одном из издательств решили выпустить "Маленького принца" с иллюстрациями нашего художника. Нора считала (и справедливо!), что иллюстрации самого Сент-Экса (как ласково она называла Сент-Экзюпери) неотделимы от текста сказки. Издательство настаивало на своем. Нора запретила использовать свой перевод для этого издания. Тогда издательство решило заказать новый перевод "Маленького принца", что было совершенно абсурдно. После долгих перипетий Нора выиграла бой, и "Маленький принц" вышел в первозданном виде. Помню, сколько сил и тревог стоила ей эта победа... (Подробнее об этом (и о последующих примерах варварского отношения издателей и художников к замыслу Сент-Экзюпери) см.: Кузьмин Д. Сент-Экзюпери в России. // Книжное обозрение, 1993, №44 (5.XI.), с.8-9; Кузьмин Д. Сент-Экзюпери в России: новая веха // Книжное обозрение, 1995, № 18 (5.V.), с. 19.)

Нора была великая труженица. Она не шла на уступки и компромиссы, если, с ее точки зрения, они могли ухудшить книгу. Она часами и днями искала необходимое, верное решение. Советовалась с друзьями, помогала молодым, много сил и времени отдавала редактированию чужих переводов.

Друзья Норы много раз уговаривали ее обобщить свой опыт, написать книгу. Наконец, в 1972 году вышла книга "Слово живое и мертвое". Книга была встречена с восторгом и трижды на ее веку переиздана. Тщательно анализируя искусство перевода, Нора так же взыскательно относилась к произведениям современной литературы, радостно встречая правдивое изображение нашей сложной действительности. Именно правдивость ценила она в искусстве.

Пятнадцать лет отделяют последнее при жизни издание книги Норы Галь "Слово живое и мертвое" от первого. Нора подарила мне и первое издание, и последнее. На последнем она сделала трогательную надпись: "Женюше - с нежностью (и с условием: 1 -ое устаревшее издание сдать в макулатуру!). Нора. 10/VIII-87". Так она была требовательна к себе.

В 1983 году малая планета, открытая в Крымской обсерватории, получила имя Этель - в честь Э.Л. Войнич, творчеству которой я посвятила многие годы. Я написала в обсерваторию, меня попросили приехать. Я познакомилась с прекрасными увлеченными людьми, среди них была и Тамара Михайловна Смирнова, открывшая около 30 планеток и давшая им имена (в том числе и в честь любимого Норой Сент-Экзюпери).

Мы подружились. Много раз я приезжала в обсерваторию. Дарила книги. Рассказывала о своем друге Норе Галь. С тех пор Тамара Михайловна старалась не пропускать ни одной книги с этим именем. И как же я рада, что, с моей легкой руки, Тамара Михайловна Смирнова решила посвятить открытую ею планетку памяти Норы. Предложение автора открытия утвердил Институт теоретической астрономии, затем - Международный Астрономический Союз. И вот имя Норы Галь навечно вписано в звездный каталог, в небо над нами- планета НОРАГАЛЬ.

Юлиана Яхнина
ТРИ КАМЮ

Повесть Альбера Камю "L'etranger" вышла в 1942 году.
В 1966 году в парижском издательстве "Victor" появился русский перевод этого произведения, выполненный Георгием Адамовичем. Повесть была названа "Незнакомец".

В 1968 году журнал "Иностранная литература" напечатал повесть Камю в переводе Норы Галь. Она называлась "Посторонний".

Второй "Посторонний" напечатан в однотомнике Камю, выпущенном издательством "Прогресс" в 1969 году, в переводе Наталии Немчиновой.

Перед нами - работы двух известных переводчиц. Излишне говорить, что они выполнены на том уровне, когда поиски мелких огрехов представляют интерес лишь для фельетонного недоброжелательства и, кстати, мало продуктивны. Но и перевод Адамовича, как раз дающий повод для такого рода цитации, будет нас интересовать в совершенно ином плане.

Задача статьи - показать роль переводчика как интерпретатора иноязычного произведения, показать масштаб "расхождений" между разными переводами одного и того же текста, - расхождений, которые возможны даже тогда, когда переводы выполнены на высоком профессиональном уровне и не грешат отсебятиной и произволом; показать, наконец, что и читатели, так часто не знающие, кто перевел прочитанную ими книгу, и те из критиков, что знакомятся с произведением зарубежного автора только по переводу и в конце своей рецензии роняют переводчику небрежную хвалу или хулу, судят о книге на основе того прочтения, того толкования, которое предложил им, сочтя единственно верным и возможным, первый читатель и толкователь данного произведения - переводчик.

"Книга, на первый взгляд столь бесхитростно-прозрачная, затягивает своими "за" и "против", вдруг оказывается чуть ли не головоломкой... Она прямо-таки пробуждает в каждом аналитика и изыскателя, жаждущего докопаться до самого корня и подобрать свой ключ (разрядка моя, - Ю.Я.) к ее загадке... В рассказчике "Постороннего" поочередно открывали злодея и великомученика, тупое животное и мудреца, ублюдка и робота, скрытого расиста и сына народа, недочеловека и сверхчеловека..." - пишет исследователь Камю С. Великовский (С. Великовский. После "смерти бога". // "Новый мир", 1969, №9, с. 218.). Но если в своей оценке повести так расходились литературоведы, писатели, критики и другие высококвалифицированные и менее квалифицированные читатели и толкователи Камю, то мудрено ли, что переводчики - наместники автора в языке иноязычной литературы - тоже могут расходиться в интерпретации текста, - причем значение их решения, их приговора куда безусловней: они ведь не просто цитируют автора для подтверждения своего тезиса - они реконструируют его произведение на другом языке, в том "своем ключе", который они с глубокой убежденностью считают непреложно истинным.

Каждый читающий по-французски повесть Камю отчетливо слышит ее мелодию. Строгая и печальная, она начинает звучать с первых строк романа, сразу вводя нас в атмосферу "непередаваемо-своеобразной интонации" (Адамович).

Между тем манера Камю на первый взгляд предельно проста. Никаких синтаксических вольностей, к которым так склонна современная французская проза. Подлежащее, сказуемое, второстепенные члены предложения - число которых, впрочем, сведено к минимуму, - занимают во фразе те самые места, которые им предписывает строгий канон классической грамматики. И, однако, французская критика долго билась в поисках определения стиля Камю. "Плоский", "нейтральный", "сырой", "невинный" - приводит далеко не полный перечень этих определений С. Великовский.

Откуда же возникает в повести эта неповторимая интонация? Как передать ее на русском языке?
Оригинал: Aujourd'hui maman est morte. Ou peut-etre hier,
je ne sais pas. J'ai recue un telegramme de l'asile: "Mere decedee. Enterrement demain. Sentiments distingues". Cela ne veut rien dire. C'etait peut-etre hier (p. 27) (Французский текст цитируется по изданию: Альбер Камю. Посторонний. Чума. На французском языке. М.: Прогресс, 1969. Курсив в цитатах всюду мой (прим. автора).).
H. Галь: Сегодня умерла мама. Или, может, вчера, не
знаю. Получил телеграмму из дома призрения: "Матушка скончалась. Похороны завтра. Искренне соболезнуем". Не поймешь. Возможно, что и вчера (с. 117) (В текст первой публикации перевода ("Иностранная литература", 1968, № 9, с. 117-163) НГ вносила позднейшую правку, которую мы будем приводить для всех фрагментов текста, цитируемых Ю.Яхниной (в дальнейшем - с пометой "ИЛ" и без указания страницы, поскольку она указана в тексте статьи). В данном фрагменте НГ сняла в последнем предложении "что и" в связи с другой правкой в одном из последующих предложений (где "таким образом" было заменено на "так что").).

Н. Немчинова: Сегодня умерла мама. А может быть, вчера - не знаю. Я получил из богадельни телеграмму: "Мать скончалась. Похороны завтра. Искренне соболезнуем". Это ничего не говорит, - может быть, вчера умерла (с. 51).

Г. Адамович: Сегодня умерла мама. Или, может быть, вчера, не знаю. Я получил из приюта телеграмму: "Мать скончалась. Похороны завтра. Примите соболезнование". Не совсем ясно. Может быть, это было и вчера, с. 27.

Так начинается роман Камю.
Эти три начала пока еще очень похожи. Их лексические расхождения довольно нейтральны ("дом призрения" - "богадельня" - "приют"). Но чуткий слух уже и здесь улавливает разницу. Она еще едва наметилась, прозвучала в последних фразах абзаца - в кратком, сдержанном: "Не поймешь. Возможно, что и вчера"; пояснительном: "Это ничего не говорит"; пространном: "Может быть, это было и вчера".

Внимательный глаз отметит исчезновение личного местоимения у Н. Галь, ухо уловит в ее тексте сжатость, упругость фразы, большую, чем в двух других текстах, и ощутимую, несмотря на избранные переводчицей более "длинные" слова: "матушка", "дом призрения" - и даже несмотря на сложноподчиненную конструкцию последней фразы ("возможно, что и вчера").

Это ощущение укрепится в следующих строках и будет всё сильнее укрепляться по мере продвижения по тексту повести, звучание которой в трех переводах отчетливо складывается в три совершенно разные мелодии.

Оригинал: J'ai pris l'autobus a deux heures... J'ai mange au
restaurant, chez Celeste, comme d'habitude... J'ai couru pour ne pas manquer le depart. Cette hate, cette course, c'est a cause de tout cela sans doute, ajoute aux cahots, a l'odeur de l'essence, a la re-verbation de la route et du ciel, que je me suis assoupi. J'ai dormi pendant presque tout le trajet. Et quand je me suis reveille, j'etais tasse contre un militaire qui m'a souri et qui m'a demande si je venais de loin. J'ai dit "oui" pour n'avoir plus a parler (p. 27).

H. Галь: Выехал двухчасовым автобусом... Позавтракал, как всегда, в ресторане у Селеста... Чуть не упустил автобус, пришлось бежать бегом. Торопился, бежал, да потом еще в автобусе трясло и воняло бензином, дорога и небо слепили глаза, и от всего этого меня сморил сон. Проспал почти до Маренго. А когда проснулся, оказалось - привалился к какому-то солдату, он мне улыбнулся и спросил, издалека ли я. Я сказал "да", разговаривать не хотелось (с. 117).

Н.Немчинова: Итак, я решил поехать двухчасовым автобусом... Пообедал я, как обычно, в ресторане у Селеста... Я побежал бегом, чтобы не опоздать на автобус. Наверно, из-за этой спешки, этой беготни, да еще из-за тряски в дороге, запаха бензина, бликов света на накатанном асфальте, от слепящего солнца в небе, меня одолел сон - я спал почти всю дорогу. А когда проснулся, то оказалось, что голова моя лежит на плече какого-то военного, моего соседа; он мне улыбнулся и спросил, издалека ли я еду. Я буркнул "да" - не хотелось разговаривать (с. 51).

Не касаясь пока перевода Г. Адамовича, попробуем сопоставить только два приведенных текста. Незачем и говорить, что в обоих случаях речь идет о совершенно "верном" и адекватном переводе. Каждый переводчик прав - своей правотой.

Как бы мы ни решали для себя вопрос о том, насколько полно совпадают у Камю в каждый момент повествования "я" героя и "я" рассказчика, мы сразу обращаем внимание на последовательное отсутствие этого "я" в переводе Н.Галь. Почти все связи между фразами исчезли, вместо них возникает, по точному выражению Великовского, "бессоюзный пробел". Союзы, особенно причинные, и дальше на протяжении всего текста будут заменяться то тире, то двоеточием, то каким-либо другим знаком (В архиве НГ сохранились две машинописи перевода "Постороннего" - черновая (в дальнейшем Ml) и беловая (М2), обе с несколькими слоями правки, в т.ч. в М2 - записанные НГ замечания М.П. Богословской и ответы на них. Среди этих диалогов есть и такой: "Зря Вы делаете рубленые фразы, ведь у К<амю> j'ai dit que maman..., а не j'ai dit maman est morte. Тут Вы меняете интонацию Камю." - "Не меняю, а выражаю рус<скими> средствами! Фр<анцузская> фамматика жестче русской и не допускает фразы без que, во всяком случае, 1/4 века назад не допускала, но весь строй К<амю> правильно передавать именно без связок" (М2, с.14об).).

Сменяют друг друга в чисто временной последовательности глаголы. Динамичная фраза (в приведенном примере ее динамизм усиливает замена существительных в перечне: course, cahots, odeur, - глаголами: торопился, бежал, воняло) при своей внешней сдержанности полна какой-то скрытой тревоги.

По-иному звучит проза Немчиновой. Полновесные, широкие по ритму фразы, синтаксически полные - в них, за редким исключением, есть подлежащее, а чаще и дополнение, и определение, выраженное причастием. Они до конца проясняют причинно-следственные связи - "итак", "наверное", они напевны и подробны (tasse contre un militaire - "голова моя лежит на плече моего соседа").

Возьмем еще несколько примеров ритмического решения одних и тех же фраз в двух текстах на русском языке.

1
Оригинал: Les lamps faisaient luire le pave mouille et les
tramways, a intervalles reguliers, mettaient leurs reflets sur des cheveux brillants, un sourire ou un bracelet d'argent (p. 40).

Н. Галь: Мостовая лоснилась под лучами фонарей, в
отсвете проходящих трамваев то и дело вспыхивали чьи-то волосы, улыбка или серебряный браслет (Н. Галь, с. 125).

Н.Немчинова: Под фонарями блестел, как мокрый, асфальт мостовой; пробегавшие с равномерными промежутками трамваи бросали отсветы своих огней на чьи-нибудь блестящие волосы, улыбающиеся губы или серебряный браслет (Н. Немчинова, с. 65).

2
Оригинал: J'etais accroupi sur mon lit et Salamano s'etait assis
sur une chaise devant la table. II me faisait face et il avait ses deux mains sur les genoux. II avait garde son vieux feutre. И machonnait des bouts de phrases sous sa moustache jaunie (p. 53).

H. Галь: Я сидел с ногами на кровати, а Саламано напротив меня у стола. Руки он уронил на колени. Старой фетровой шляпы не снял. Он вяло жевал обрывки фраз, пожелтевшие усы шевелились (с. 133).
Н. Немчинова: Я пристроился на кровати, поджав под себя ноги, а Саламано - на стуле около стола. Он сидел напротив меня, положив руки на колени, забыв снять с головы свою потрепанную шляпу. Шамкая беззубым ртом, он выбрасывал из-под своих пожелтевших усов обрывки фраз (с. 79).

3
Оригинал: II s'est alors leve apres avoir bu un verre de vin. II
a repousse les assiettes et le peu de boudin froid que nous avions laisse. II a soigneusement essuye la toile ciree de la table... Puis nous sommes restes un moment a fumer sans rien dire (p. 45-46).

Н. Галь: Он выпил стакан вина и поднялся. Отодвинул тарелки и остатки застывшей в жиру колбасы. Старательно вытер клеенку на столе... Потом посидели молча, покурили (с. 129).
Н.Немчинова: Тогда он встал, выпив предварительно стакан вина. Отодвинул в сторону тарелки и остатки простывшей колбасы, которую мы не доели. Тщательно вытер тряпкой клеенку на столе... Потом мы некоторое время курили, но уже не разговаривали (с. 71).

А вот как передана в текстах перевода речь персонажей:
Оригинал: Puis il a voulu savoir si j'avais choisi un avocat. J'ai reconnu que non et je l'ai questionne pour savoir si c'etait absolument necessaire d'en avoir un (p. 65).

H. Галь: Потом пожелал узнать (речь идет о следователе, - Ю.Я.), выбрал ли я себе адвоката. Я сказал - нет, а разве это так уж необходимо? (с. 139)

Н.Немчинова: Потом осведомился - пригласил ли я адвоката. Я ответил, что нет, не приглашал, и спросил, разве необходимо брать себе адвоката! (с. 90)

Для передачи французского "a intervalles reguliers" Н.Галь ограничивается кратким "то и дело" (Этот оборот вызвал колебания НГ: в М2 она рассматривает наряду с первоначальным вариантом "то и дело" более развернутый "через каждые несколько минут", но сразу отказывается от него ввиду тяжеловесности, зато заменяет первоначальное "поблескивали" окончательным "вспыхивали" (М2, с. 17). В ИЛ намечена возможная замена - вместо "то и дело" "опять и опять" (снимая дополнительный смысл "часто"); в следующем издании (Камю А. Избранное. - М.: Радуга, 1988. - с. 41-96; далее - АК) установлен окончательный вариант - наиболее нейтральное "порой" (АК, с. 51).), у Н.Немчиновой появляется причастный оборот "пробегавшие с равномерными промежутками"; в описании позы Саламано у Немчиновой появляются дополнительные глаголы и деепричастия ("пристроился", "поджав", "сидел", "положив") - у Галь исчезает упомянутый во французском тексте "стул", на котором сидит Саламано. Тарелки в тексте Немчиновой отодвинуты "в сторону", клеенка вытерта "тряпкой". В диалоге мысль прояснена словами, которые выделены курсивом, "бессоюзному пробелу" соответствуют связующие союзы и другие слова-связки.
Разумеется, бесплодно было бы подходить к подобному анализу с чисто формальной стороны. И в тексте Галь мы найдем застывшую "в жиру" колбасу - уточнение, которого нет в подлиннике. Однако речь не об отдельных переводческих решениях, а о тенденции, проходящей через весь текст перевода. А в этом случае, несомненно, можно говорить о стремлении к уточнению, детализации, расширению фразы у Н. Немчиновой и к стягиванию, усилению сдержанности, "бессловесности" у Н. Галь.

Приведем несколько примеров из текста Н. Немчиновой (курсивом выделены слова, которых нет в оригинале).

1. ... руки выше локтя нисколько у него не загорели, были совсем бледные и покрыты черными волосами (с. 81).
2. Вот они расселись, но очень осторожно - ни один стул не скрипнул (с. 56).
3. Сначала говорил как-то нерешительно, мялся (с. 69).

Если во французском тексте "son petit crane chauve", то Галь переводит это как "лысину", Немчинова - как "маленькую лысую голову". А движение прокурора во время допроса свидетелей переводчики описывают так: "он тыкал карандашом в свои бумаги" (Галь, с. 151); "тыкал острием карандаша в надписи на ярлыках судебных папок" (Немчинова, с. 110), - по-французски "piquait un crayon dans les titres de ses dossiers", p. 82.

В переводе Н.Галь исчезают столь частые у французов: je voyais, j'apercus, je sentais.

1
Оригинал: La chaleur montait et je voyais dans la salle les
assistants s'eventer avec des journaux (p.79).
H. Галь: Становилось всё жарче, кое-кто в публике об-
махивался газетой (с. 149).
Н. Немчинова: Жара всё усиливалась, и я видел, что присутствующие обмахиваются газетами (Немчинова, с. 106).

2
Оригинал: Je me suis retourne une fois de plus: Perez m'a
paru tres loin... (p. 36)
H. Галь: Я опять обернулся - Перез маячил далеко позади (с. 123). Н. Немчинова: Я еще раз обернулся - мне показалось, что
Перес где-то далеко-далеко... (с. 61)

Галь стремится по возможности экономить слова, избегать определений, иной раз даже там, где ими пользуется такой не щедрый на определения автор. Она как бы спорит в лаконизме с самим автором, стараясь быть "более Камю, чем сам Камю".

А вот еще пример:
Оригинал: A ma gauche j'ai entendu le bruit d'une chaise
qu'on reculait et j'ai vu un grand homme mince, vetu de rouge, portant lorgnon, qui s'asseyait en pliant sa robe avec soin (p. 78).

H. Галь: Слева от меня шумно отодвинули стул, я обернулся - там усаживался высокий сухопарый человек в пенсне, заботливо расправляя красную мантию (с. 148).

Переводчик не стал выделять причастный оборот - "одетый в красное", - он заменил его эпитетом, перенесенным в конец фразы, где в оригинале вторично упоминается одежда прокурора, и, не утратив "количества информации", выиграл в упругости ритма.

Оригинал: II connaissait l'un des journalistes qui L'а vu a ce moment et qui s'est dirige vers nous (p. 77).
H. Галь: Он увидел знакомого репортера, тот как раз направлялся к нам (с. 147).

Тут сообщение о том, что у адвоката есть связи среди журналистов, уложилось в один эпитет - "знакомого".
Н. Немчинова: Оказалось, он знаком с одним из журналистов, и тот, увидев его, направился к нам (с. 104).
Впрочем, иногда правомерность такого отсечения "распространяющих" фразу слов представляется нам спорной. Так, пожалуй, незаконно потеряно la tKte baissfte в описании позы священника: "Некоторое время он сидел, облокотясь на колени, и разглядывал свои руки" (с. 160) (На полях публикации статьи в сборнике "Мастерство перевода" в этом месте (с. 263) помета НГ: "Эта поза включает опущенную голову". Однако затем в ИЛ внесена правка: "...он сидел, понурясь, облокотясь на колени...").

Однако дело не только в тенденции одного переводчика усиливать лаконизм автора, а другого - уточнять текст. Интересно проследить характер тех "уточнений" которые так отличают фразу Немчиновой от фразы Галь. Даже поверхностный взгляд уловит, что это, как правило, слова, вносящие более "личную" окраску в текст, создающие более "доверительную", более эмоциональную интонацию.

Мы уже говорили выше о стремлении Н.Галь всюду, где можно, избегать личных и притяжательных местоимений. Ее Мерсо как бы старается по возможности не напоминать о том, что речь все время идет именно о его особе, он говорит как бы не о себе, с максимальной "отчужденностью".

Захотелось курить, - пишет Галь (с. 119).
И тогда мне захотелось покурить, - пишет Немчинова (с. 55).

Н. Галь: Уж если что-то должно случиться, лучше я буду к этому готов (с. 159).
Н. Немчинова: Раз что-то должно случиться со мной, я хотел быть наготове (с. 124).
Н. Галь: Защитник подошел, пожал мне руку и посоветовал на вопросы отвечать кратко... (с. 148).
Н. Немчинова: Мой адвокат подошел ко мне, пожал мне руку и дал совет отвечать очень коротко на вопросы, которые мне будут задавать... (с. 105).

Н. Галь: Она плакала на одной ноте, то и дело всхлипывая; казалось, она никогда не перестанет. Другие словно не слышали... А та женщина всё плакала. Очень странно, совсем незнакомая женщина (с. 120).
Н. Немчинова: Она плакала долго, всхлипывала, вскрикивала, и мне казалось, что она никогда не кончит. Остальные как будто и не слышали ее... Та женщина всё плакала. Меня это очень удивляло - какая-то незнакомая старуха (с. 56).

Весь ритмический строй фразы, вся ее структура у Галь как бы подчеркивает разрозненность перечисленных действий. Старуха со своим плачем - сама по себе, другие старики - сами по себе, и сам по себе - герой повести.

В тексте Немчиновой между участниками протягиваются ощутимые нити отношений.
Или такой, еще более яркий пример. Герой встретил на лестнице соседа, Раймона.
Оригинал: Nous sommes montes et j'allais le quitter quand il m'a dit... (p. 43)

H. Галь: Мы поднялись по лестнице, я хотел уйти к себе, но он сказал... (Галь, с. 127)
Н.Немчинова: Мы поднялись вместе с Раймоном, и я уже собирался проститься с ним, но он сказал... (Немчинова, с. 68)

Обе переводчицы здесь точно следуют французскому оригиналу, но если французский глагол monter в этой русской фразе требует дополнения, в тексте Галь появится "неодушевленная" лестница, а Немчинова объединит персонажей в общем действии; во второй половине фразы Немчинова вслед за автором подчеркнет то, что лишний раз введет героя в круг какого-то общения ("проститься с ним"); Галь подчеркнет действие, направленное на отъединение от других ("уйти к себе").

В тексте Немчиновой органично вырастает роль синтаксического и лексического повтора. Он появляется там, где его нет у автора, он усиливается там, где в оригинале он есть.

В оригинале:
Оригинал: Mais a cause de toutes ces lonques phrases, de toutes ces journees et ces heures interminables pendant lesquelles on avait parle de mon ame, j'ai eu Г impression que tout devenait comme une eau incolore ou je trouvais le vertige (p. 90).

H. Немчинова: Впрочем, из-за всех этих бесконечных фраз, бесконечных дней судебного процесса, бесконечных часов, когда столько рассуждали о моей душе, у меня кружилась голова, мне казалось, что вокруг льются, льются и всё затопляют волны мутной реки (с. 119).

Синтаксический повтор, едва намеченный в первой половине фразы Камю, в переводе усилен лексическим повтором, а в конце фразы его подкрепляет еще один повтор, отсутствующий в оригинале. Ср. у Галь:
Н. Галь: Но от всех этих длинных фраз, от нескончаемых часов, когда толковали о моей душе, всё словно затопило мутной водой, и у меня стала кружиться голова (с. 156).

Еще пример, пожалуй, наиболее характерный.
Мерсо гонит от себя мысли о помиловании:

Оригинал: Mais се n'etait pas raisonnable. J'avais tort de me laisser aller a ces suppositions parce que, Г instant d'apres, j'avais si affreusement froid, que je me recroquevillais sous ma couverture. Je claquais des dents sans pouvoir me retenir (p. 93).

H. Галь: Нет, это неблагоразумно. Напрасно я позволил себе такие предположения, потому что меня тотчас обдало ледяным холодом и я скорчился под одеялом. Я стучал зубами и никак не мог взять себя в руки (с. 158).

Переводчица умеряет это необычное для Мерсо сильное проявление чувств видом глагола, сделав его действие однократным.

Вариант Немчиновой:
Н. Немчинова: Право, всё это было сущее безрассудство: тотчас же меня охватывал холод, такой ужасный холод, что я весь съеживался, дрожал под одеялом и стучал зубами, не в силах от этого удержаться (с. 123).

Вот как по-разному ведут себя два Мерсо в одинаковых обстоятельствах, которые автор предложил переводчикам.

Впрочем, здесь мы уже незаметно переходим ко второму важнейшему элементу текста - его лексике.
Лексические расхождения в интересующих нас текстах перевода начинаются с первых же строк. Иногда они элементарны и лишь едва уловимо окрашивают текст. Иногда неразрывно связаны с тем "ключом", в котором решен весь перевод.

Переводчики, вчитываясь, вслушиваясь, вживаясь в текст, видят за ним разные цвета, разные движения, они по-разному ощущают запахи, их героев окружают разные предметы, им слышатся разные звуки, метафора вызывает у них разные ассоциации.

У сиделки, провожающей гроб матери Мерсо, голос для Галь "необыкновенный", "звучный и приятный"; для Немчиновой "удивительный", "мелодичный и теплый"; для Адамовича "странный", "певучий и дрожащий" ("une voix singuliere... melodieuse et tremblante", p. 36).

А вот как по-разному переводчики видят:
Оригинал: Mais аи mouvement de ses bras, je pouvais croire qu'elle tricotait (p. 31).
H. Галь: Но по движениям локтей я догадался - наверно, вяжет (с. 120).

Н. Немчинова: ... но по движению ее плеч ирук догадывался,
что она вяжет (с. 56). О журналисте:
Оригинал: avec un visage un peu grimagant (p. 77).
H. Галь: с... чересчур подвижным лицом (с. 147).

Н. Немчинова: ... хотя лицо его подергивалось от нервного тика (с. 104).
В тюрьме на свидании:

Оригинал: un grand type blond au regard franc (p. 71).
H. Галь: ... рослому детине со светлыми волосами и простодушным взглядом (с. 144).
Немчинова: ... высокому белокурому парню с открытым взглядом (с. 98).

Приведем и пример решения метафоры:
Оригинал: Dehors la lumiere a semble se gonfler contre la baie (p.72).
H. Галь: На улице яркий свет словно набухал и давил на окна (с. 144).

Н. Немчинова: Солнечный свет как будто вздувался парусом за стеклами широкого окна (с. 98).
И снова речь идет не об искажении переводчиками текста. Речь идет о том прочтении текста, если угодно, о той "системе отклонений" от него, которая в той или иной степени неизбежна во всяком небуквалистском переводе.

Образ главного героя прочтен двумя переводчиками совершенно по-разному.
Мерсо Немчиновой - человек далеко не выключенный из сферы человеческого общения. Во всех своих проявлениях, во всех своих взаимоотношениях с людьми он совсем иной, чем "некоммуникабельный" Мерсо, встающий со страниц прозы Галь.

Вот Мерсо неохотно отвечает на назойливые вопросы адвоката о его чувствах к матери: "sans doute, j'aimais bien maman" (в этой фразе bien не усиливает, а ослабляет значение глагола aimer).
"Конечно, я любил маму," - говорит Мерсо у Галь. "Я, конечно, очень любил маму," - говорит герой Немчиновой.

Вспоминая совместное житье с матерью, свою комнату, - "при маме тут было удобно," - спокойно отмечает герой Галь (с. 124). "Когда тут жила мама, у нас было уютно," - растроганно вспоминает герой Немчиновой (с.63), - II (Pappartement, - Ю.Я.) etait commode, quand maman etait la (p.38).

Герой Немчиновой гораздо целомудреннее по отношению к Мари:
Н. Галь: в ту пору я ее хотел... но мы не успели, она очень быстро уволилась (с. 124) (В M1 первоначальный вариант мягче: "я не прочь был бы с нею сойтись". В Ml и М2 - следы колебаний НГ: "в англ. куда мягче? можно, конечно, "она мне нрав<илась> и я ей, кажется, тоже" - но?!" (Ml, с. 12); в М2 - замечание М.П. Богословской: "Это грубо - Вы так никогда не скажете в компании, а по-французски j'ai envie d'elle можно сказать где угодно. Мб, "она мне нравилась. Я ей тоже. Но мы не успели сблизиться"!" (М2, с. 14). В другом месте в М2, в связи с таким же переводом этого оборота и аналогичным замечанием Богословской, предлагающей вместо "я очень ее захотел" - "меня неудержимо потянуло к ней", НГ замечает на полях: "Но это же литература! И вся книга о том, что герой не прикрывается словами - даже когда от этого зависит жизнь (о матери на суде). За это его и казнят!" (М2, с. 25).).

Немчинова: ... к которой в свое время меня очень тянуло... Но она скоро уволилась из нашей конторы, и мы больше не встречались (с. 62).

А когда Мари в лоб спрашивает, любит ли он ее, - "sans doute je ne l'aimais pas" (p.51); "Конечно, я ее не люблю," - прямолинейно отвечает герой Галь (с. 132); "Вероятно, я не люблю ее," - деликатно уклоняется от ответа герой Немчиновой (с. 77).

Герой Немчиновой способен вспоминать "личико" и "губку" Мари. Герой Галь уменьшительных суффиксов не знает.

Если Мерсо у Галь находит, что Раймон "был со мной очень мил" (с. 131), - Мерсо Немчиновой видит в поведении Раймона нечто более глубокое: "Я находил, что он очень хорошо ко мне относится " (с. 175), - "Je le trouvais tres gentil avec moi" (p. 49).

Да и сам Раймон в отношениях со своей любовницей также проявляет себя по-разному в двух текстах. У Немчиновой "его огорчало", что он не может забыть свою "мерзавку"; он пишет ей письмо, в котором "и шпильки были, и нежность" (с. 70-71). У Галь ему "досадно", что он не охладел "к этой шлюхе", а в письме он "даст ей по морде и в то же время заставит раскаяться" (с.Т128), - "Се qui l'ennuyait, c'est qu'il avait encore un sentiment pour son coit... II voulait lui ecrire une lettre "avec des coups de pied et en meme temps des choses pour faire regretter"" (p. 44-45).

Хотя последние примеры формально характеризуют не Мерсо, а Раймона, не надо забывать, что в повести "Посторонний" всё увидено глазами Мерсо и передано его устами, и тем самым всё, даже речь других персонажей, служит косвенной характеристикой главного героя. Когда следователь спрашивает: "Почему, почему вы стреляли в убитого?" (Галь, с. 141) или "Почему, почему стреляли вы в распростертое на земле неподвижное тело?" (Немчинова, с. 93), - это два разных Мерсо донесли до нас этот разговор.

Если священник у гроба матери героя обращает к нему "quelques mots", у Немчиновой это "утешительные" слова. Если прокурор укоряет героя, что он уехал сразу после похорон матери - "sans me recueillir sur sa tombe" (p. 81) - "не побыл у могилы" (Галь, с. 150), у Немчиновой - "не проведя ни одной минуты в сосредоточенной печали у ее могилы" (с. 108).

Характерно, как по-разному прочувствована переводчицами фраза, в которой Мерсо вступает в минутное общение с незнакомыми ему спортсменами, возвращающимися после матча. Возбужденные победой, они оповещают о ней с трамвайной подножки прохожих, в частности сидящего у дверей своего дома Мерсо.
"Et j'ai fait "oui" en secouant la tete" (p. 36). "Кивнув головой, я сказал "да"," - фотографирует фразу Адамович. "И я кивнул в ответ" (с. 125), - безмолвно откликается со своей неизменной сдержанностью герой Галь. "А я ответил: "Молодцы," - и закивал головой" (с. 65), - реагирует всегда готовый, когда это позволяет текст, отозваться на предложенное ему общение герой Немчиновой.

Рассказывая о жизни старика Саламано, соседа Мерсо, о его обращении с собакой, герой Галь передает мнение своего приятеля Селеста: "Негодяй"; "Вот несчастный," - говорит Селест у Немчиновой ("C'est malheureux," p. 42).

И деталь внешности старика, трогательная у Немчиновой: "Руки у него морщинистые, в цыпках" (с. 76), производит отталкивающее впечатление у Галь - "покрытые коростой" (с.131), - "ses mains croflteuses" (p. 50) (Помета НГ на полях: "А сказано - он подхватил паршу у пса!").

"Досадно, что с его псом приключилась беда," - сдержанно замечает Мерсо у Галь (с. 134); "мне жаль его собаку" (с. 80), - сочувствует Мерсо у Немчиновой.

И в конце повести, подводя итоги и своей жизни и жизни вообще, Мерсо скажет: "Псу старика Саламано цена не больше и не меньше, чем его жене" (Галь, с. 162), - то есть всякой жизни цена - грош. "Собака старика Саламано дорога ему была не меньше жены" (Немчинова, с. 130- 131), - "valait autant que sa femme" (p. 100).

Мерсо тяготит плач незнакомой женщины у гроба матери. "Я не решался ей это сказать" (Галь, с. 120); "Я не решался успокаивать ее" (Немчинова, с. 56).

Даже пересказывая отрывок из уголовной хроники, о человеке, инкогнито вернувшемся в семью: "Он решил их удивить," - говорит Мерсо у Галь (с. 146); "Желая сделать им приятный сюрприз," - говорит он у Немчиновой (с. 102), - "pour les surprendre" (p. 75).

Сравнивая характер повествования в двух переводах, можно было бы задуматься над тем, как разрешают обе переводчицы вопрос о "времени повествования" в повести Камю, то есть совпадают ли, на их взгляд, описываемые в повести события с моментом изложения, или он отделен от них каким-то "сроком давности".

Вопрос этот, по которому расходятся мнения французских критиков, немаловажен для характеристики героя, для объяснения того, что представляет собой его монолог - предсмертную исповедь, размышления в камере смертника наедине с собой или непосредственный комментарий Мерсо к событиям его жизни. Не вдаваясь подробно в эту очень интересную и спорную проблему, мы, однако, считаем, что не только в прозе Н. Немчиновой, где весь интонационный строй фраз исключает мысль о синхронности рассказа и действия, но и в тексте Н.Галь рассказ подводит некий итог совершившемуся. Пожалуй, в прозе Н. Галь формулировка фразы, начинающей последнюю главу повести, позволяет приурочить время повествования именно к данной главе. "Уже третий раз я отказался принять тюремного священника" (Н. Галь, с. 154), -любопытно, что критик Б. Фитч, посвятивший "времени повествования" в "Постороннем" специальное исследование, обращает внимание именно на эту фразу французского текста.

Таким образом, обе переводчицы поставили своего героя в одинаковые "временные" условия. Однако у Галь и по прошествии длительного времени герой как бы вновь непосредственно переживает события, рассказывая о них со свойственной ему прямотой и бесхитростностью, в той разговорной манере, которая переносит "прошлое" в "настоящее", но при этом говорит Мерсо сдержанно и несловоохотливо, с трудом пробиваясь сквозь свою привычную немоту и как бы ни к кому не адресуясь.

У Немчиновой дистанция времени более ощутима в характере описания - так говорят о том, что ты успел не только пережить, но и осмыслить и облечь в литературную форму и что выносишь на суд людской, зная, что тебя услышат и поймут.

Именно потому, что он как бы апеллирует к сочувствию слушателя (или читателя), герой Немчиновой гораздо менее сдержан в проявлении (и в описании) своих мыслей и чувств: страх, радость, удивление часто выражаются им с подчеркнутым "накалом", как бы "в превосходной степени".

Когда устанавливают его личность на суде, он думает, что это разумный порядок:
parce qu'il serait trap grave de juger un homme pour un autre (p. 79).

... ведь не шутка, если бы вдруг судили не того, кого надо (с. 149), - просто замечает Мерсо у Галь.
ведь какая была бы страшная ошибка, если бы стали судить одного человека вместо другого (с. 106), - ужасается Мерсо у Немчиновой.

Наблюдая на процессе за одним из журналистов, герой Галь замечает: "Но я видел только глаза... - однако их выражение я не мог уловить" (с. 148); героя Немчиновой "поразили его глаза", смотревшие "с каким-то неизъяснимым выражением" (с. 105).

В воспоминаниях Мерсо те земные радости, которых он лишился, - для Галь "самые скудные и самые верные"; "простые, но незабываемые" - для Немчиновой. А вот из сцены со следователем:

Галь
в моем признании ему неясно одно он... в последний раз потребовал ответа Он рассердился и сел
наши разговоры стали более непринужденными

Немчинова
одно темное место в моей исповеди он... воззвал к моей совести Он рухнул в кресло от негодования
наши беседы стали более сердечными

Французский текст
dans ma confession (p. 68)
et m'a exhorte une derniere fois (p.69) II s'est assis avec indignation (p.69) sont devenus plus cordiaux (p.70)

Приведем и еще параллели.
Защитник говорит "доверительно и дружелюбно" (Галь, с. 157) - "с... уверенностью, с... сердечностью" (Немчинова, с. 120), - "plus de confiance et de cordialite" (p. 91).

Председатель суда задает вопрос "даже как бы доброжелательно" (Галь, с. 149) и "как мне показалось, с оттенком сердечности" (Немчинова, с. 106), - "avec une nuance de cordialite" (p. 79).

"У меня внутри всё закаменело," - рассказывает о себе герой Галь (с. 157). "Но мое сердце так и не раскрылось," - говорит он у Немчиновой (с. 120), - "mais je sentais mon coeur ferme" (p. 91).

Галь последовательно отказывается от "сердца" и "сердечности", даже там, где французский текст дает право к ним прибегнуть. В устах ее Мерсо эти слова немыслимы. Для Немчиновой слово "сердечность" естественно рождается даже там, где во французском тексте для него почти нет формального повода ("Я не имел права проявлять сердечность", с. 116, - "de me montrer affectueux", p. 88), - оно принадлежит к тому ряду слов, которыми постоянно пользуется Мерсо.

Герой Немчиновой - человек, отягощенный чувством вины, человек с "совестью".

Когда герою Камю приходится сообщить девушке, с которой он только что приятно провел время на пляже, что у него накануне умерла мать, и возникает минутная неловкость, Мерсо хочет что-то объяснить Мари, сказать, что он здесь ни при чем, но он оставляет свое намерение. "De toute faсon on est toujours un peu fautif," - думает он про себя - с такой особенно сложной для переводчика простотой.

"Как ни крути, всегда окажешься в чем-нибудь да виноват," - пишет Галь (с. 124), то есть тебе всегда что-нибудь (виноват ты или нет) поставят в вину. "Так или иначе тебя всегда в чем-нибудь упрекнут," - поддерживает этот вариант Адамович.

Нет, утверждает Немчинова: "Человек всегда бывает в чем-то немножко виноват" (с. 63). Это иное ощущение. Оно подкрепляется сценой со священником:

Оригинал: Je lui ai dit je ne savais pas ce qu'etait un peche.
On m'avait seulement appris que j'etais un coup-able (p. 98).

H. Галь: Я сказал: а мне неизвестно, что такое грех, мне объявили только, что я виновен (с. 161).
Н. Немчинова: Я сказал, что о грехах на суде речи не было. Мне только объявили, что я преступник (с. 128). Эта фраза как бы оставляет возможность предположить, что совесть Мерсо не молчит - ее просто не затронули на суде.

Мерсо отказывается обратиться мыслями к Богу: Quant a moi, je ne voulais pas qu'on m'aidait et justement le temps me manquait pour m'interesser a ce qui ne m'interessait pas (p. 97).

Ну, а я не хочу, чтобы мне помогали, и у меня совершенно нет времени заниматься тем, что мне неинтересно, - категорически заявляет Мерсо у Галь (с. 160).

Но я вовсе не ищу ничьей помощи, да у меня и времени не достанет - я просто не успел бы заинтересоваться тем вопросом, который меня никогда не интересовал (Немчинова, с. 127).

Как полно значения это сослагательное наклонение, какая в нем огромная уступка священнику, какая деликатность и душевная мягкость.

Для немчиновского Мерсо доброта и благожелательность - естественные чувства. Недаром при первом разговоре с адвокатом он хочет внушить ему "симпатию" к себе: "не для того, чтобы он лучше защищал меня на суде, но, если можно так сказать, из естественного человеческого чувства" (с. 92), - "поп pour etre mieux defendu, mais si je puis dire, naturellement" (p. 66-67); "и не потому, что тогда бы он больше старался, защищая меня, а просто так" (Галь, с. 140).

Вот как по-разному понимают переводчики простое и многозначное слово "naturellement".
А вот как по-разному раскрываются мысли героя, получившего от Раймона револьвер и глядящего в упор на стоящих перед ним арабов, незадолго до рокового выстрела.

Оригинал: J'ai pense en ce moment qu'on pouvait tirer ou ne pas tirer (p. 60).
H. Галь: И я подумал - можно стрелять, а можно и не стрелять, какая разница (с. 138).

Галь вводит редкое для нее уточнение - "какая разница", частую и любимую присказку Мерсо, - подчеркивая его равнодушие к тому, что считается нравственной и юридической нормой.

Н. Немчинова: В эту минуту я думал: придется или не придется стрелять (с. 87), - герой Немчиновой задает себе вопрос, вынудят или не вынудят его обстоятельства взяться за оружие.

Пожалуй, недаром адвокат у Галь утверждает, что Мерсо действовал "по наущению и подстрекательству" (очевидно, имея в виду Раймона), а у Немчиновой выдвигается "тезис о самозащите, вызванной поведением араба", - "П plaide la provocation" (p.89).

Как видим, там, где есть возможность интерпретации, основанной на подтексте, переводчики последовательно чувствуют в повести разный подтекст.

Отдавая должное гильотине, Мерсо находит остроумным этот способ казни, при котором осужденный должен желать поскорее лишиться жизни, чтобы избегнуть длительных мучений.

Оригинал: En somme, le condamne etait oblige de collaborer moralement (p. 94).
Каждая из переводчиц строит фразу на том слове, которое в "ключе" перевода:

Н. Галь: Осужденный волей-неволей оказывается заодно с теми, кто его казнит (с. 158).
Н. Немчинова: Приговоренный обязан морально участвовать в казни (с. 123).

Если текст дает право на трактовку, Галь переводит ощущения героя в сферу физиологическую, Немчинова - в эмоциональную.

Je me sentais tout a fait vide (p. 54).
У меня сосало под ложечкой, - говорит Мерсо Галь (с. 134).
Я чувствовал полную опустошенность, - говорит Мерсо Немчиновой (с. 81).

Замечу в скобках, что тот "ключ", который "подобрала" к Камю каждая из переводчиц, последовательно служил обеим для толкования текста. Определенное "видение" так властно владело ими, что в тех редчайших случаях, когда текст был понят ими неправильно, они ошибались - каждая в своем "ключе".

Так, у Галь: следователь, "кажется, впервые улыбнулся" (с. 141) там, где он "a souri comme la premiere fois" - то есть "так же, как и в первый раз" (По-видимому, НГ не согласилась с этой интерпретацией: в АК это место без изменений.). Переводчица всегда склонна подчеркнуть сдержанность, приглушить всякое проявление чувств... И наоборот: у Немчиновой герой рассуждает о бессмыслице вынесенного ему приговора, который тем более нелеп для него, что его вынесли "податливые, угодливые люди" - во французском тексте "des hommes qui changent de linge". Смысл этой фразы не переносный, а прямой - "люди, которые, как и все на свете, меняют белье" (Н. Галь). Здесь нет эмоциональной характеристики, она, наоборот, максимально прозаизирована и "овеществлена". Но это "эмоциональное" истолкование характерно для всего текста Немчиновой.

Герой прозы Немчиновой - интеллигент, по манере чувствовать, по манере оценивать окружающих.
Совестливый, деликатный, чувствительный (разумеется, в пределах, отпущенных текстом), это человек, который "всегда бывает в чем-то виноват", которому "пришлось" выстрелить, - он сродни героям XIX века и его классической литературы. Такому прочтению соответствует плавность закругленной фразы, эмоционально окрашенная лексика, весь интонационный строй текста.

В этой переводческой работе - своеобразная попытка разрешить "загадку" героя, смягчить то мучительное нравственное противоречие, которое возникает при чтении повести, автор которой принуждает читателя испытать невольное и недоуменное сочувствие к человеку, у которого "омертвела чувствительность к распространенному вокруг нравственному кодексу, да и ко всем прочим установлениям людского общежития" (С. Великовский. Указ. соч., с. 227.).

Это попытка "очеловечить" героя, извинить его, приблизить к нормам людского общежития, которые он нарушает.

Н. Галь такой попытки не делает. Она лицом к лицу встречает тревожную, необычную, очень XX века прозу Камю. Нехотя, преодолевая свою привычную замкнутость, "некоммуникабельность", говорит с нами ее герой. Он не прикрашивает своих чувств, не делает попытки что-нибудь объяснить и оправдать.

Переводчица избирает для своей прозы "нулевой градус письма", как охарактеризовал прозу Камю французский критик Ролан Барт (иногда, пожалуй, решаясь даже снизить его температуру до минус единицы), тем безжалостней ставя читателя перед всем комплексом сложных нравственно-философских проблем повести и вызывая в нем тревожное ощущение, так точно сформулированное С. Великовским: "Ходатайство о пересмотре дела об убийстве, поданное Камю в трибунал взыскательной совести, ... поддержать по крайней мере столь же трудно, как и скрепить вынесенный приговор" (Там же, с. 231.).

Хотя в названии статьи речь идет о "Трех Камю", до сих пор мы в основном ограничивались сопоставлением двух текстов. Это не случайно. В работах обеих советских переводчиц мы имеем дело с переводом-концепцией, с переводами мастеров, уверенно владеющих инструментом своего ремесла, знающих, чего они хотят, и последовательно добивающихся осуществления поставленной задачи. Иное дело перевод Г. Адамовича.

Легче всего упрекнуть старого литератора в буквализме. Перевод Адамовича дает для этого достаточные основания. Не надо долго искать, чтобы составить подборку фраз, подобных следующим:
Поразило меня в их лицах то, что вместо глаз виднелось что-то тускло светящееся в окружении бесчисленных морщин (с. 33).

В это мгновение я обратил внимание, что они со своими трясущимися головами и со сторожем посередине сидят прямо против меня (с. 33).

Однако беда перевода Г. Адамовича не только в буквализме. Буквалистические работы произрастают и на почве советского перевода. В переводе Адамовича прежде и больше всего поражает другое - отрыв от стихии родного языка, утрата связи с живой русской речью. Именно этот отрыв и ломает все замыслы переводчика, вносит хаос, эклектизм в его художественную систему, лишая перевод цельности, единства, создавая спотыкающийся ритм и наивный словарный разнобой.

Надо отдать должное Адамовичу: в его переводе не так уж мало частных удач. Он, несомненно, уловил "современность" прозы Камю. И не только декларировал в предисловии, что в своей "неподражаемо своеобразной" прозе Камю отчасти использовал "повествовательные приемы новых американских романистов", но и пытался передать своеобразие повествовательной манеры Камю.

Интуитивно Адамович шел к поискам упрощенного синтаксиса, к бессоюзному построению фраз, к лапидарности, убирая - иногда довольно смело - "лишние" слова, переводя глаголы в настоящее время, избавляясь от "объяснительных" связок.

Возьмем наудачу несколько примеров такого "решения" текста.

Оригинал: Cela me permettrait de vivre a Paris, et aussi de voyager une partie d'annee (p. 50).
Г. Адамович: Жил бы я в Париже, а часть года проводил бы в разъездах (с. 60).

(Ср. Галь: "Тогда я мог бы жить в Париже и при этом довольно много разъезжать", с. 132) (К этому месту помета НГ: "Интонация?! Говорит ведь не он, а патрон!" В ИЛ "тогда я мог бы" исправлено на "можно".)
Оригинал: Au-dehors tout etait calme, nous avons entendu le glissement d'une auto qui passait (p. 46).
Г. Адамович: На улице была тишина, проехала только одна машина (с. 53).

(Даже у Галь: "На улице стало совсем тихо; шурша шинами, прошла одинокая машина", с. 129)(К этому фрагменту пометки НГ, фокусирующие внимание на звуковой стороне текста: отмечено соседство свистящих в подлиннике (glixsement, passait) и соответствующие ему переклички шипящих в переводе Адамовича (тишина, машина) и самой НГ (шурша шинами, прошла). В ИЛ, однако, это место НГ исправлено - в направлении большего лаконизма: вместо "шурша шинами, прошла" дано "прошуршала шинами".)

Перечень примеров можно было бы увеличить. Однако мы не случайно цитируем удачи не абзацами, а отрывочными фразами. При чтении перевода Адамовича читатель то и дело спотыкается, перестраиваясь на разные ритмические и лексические лады. Лаконично, "по-современному" построенная фраза подбрасывает вдруг старомоднейшую инверсию, в разговорную лексику с размаху вклинивается давно вышедшее из употребления слово, и текст разваливается на части, подчиняясь уже не единому внутреннему ритму, а тем зигзагам, по которым ведет его потерявшая уверенность рука маститого - и несомненно одаренного - литератора.

"В бытность студентом", "будучи еще крепок", "мой юный друг", - говорят его герои. И тут же, плохо усваивая современную фразеологию: "теперь ты друг что надо".

"А сударыня не работала," - жалуется на свою любовницу Рэмон (с. 50).
"А ты распиваешь кофеи с разными там подругами," - укоряет он ее (там же).

Особенно напыщенно-старомодным выглядит у Адамовича драматический конец VI главы 1-й части, завершающийся словами: "И было это будто четыре моих коротких удара в дверь несчастия".

Впрочем, об этом столь значительном эпизоде романа следует поговорить подробнее.

Адамович в предисловии пишет: "Страница, предшествующая убийству, например, имеет крайне мало общего с большинством других глав. Простодушие уступает место сложной, несколько болезненной образности, объясняющейся, вероятно, растерянностью Мерсо. Надо было в переводе уловить единство одного с другим".

Сам он как переводчик этого единства не раскрыл. В подлиннике сдержанный, "безличный" рассказ героя пронизан яркой метафоричностью, всегда необычайно интенсивной, когда герой приходит в соприкосновение с природой, солнцем, морем, небом, когда он отдается непосредственному чувственному восприятию.

Надо сказать, что это тонко ощутила и блестяще передала в своем переводе Н. Галь, нигде не убоявшаяся смелой образности, так выразительно контрастирующей с общим сдержанным тоном ее перевода (Ср. пометку НГ в М2, объясняющую ее выбор в одном из, казалось бы, не столь значительных случаев: "Он (Мерсо, - Ред.) гов<орит> поэтично и ласково обо всем, что - сама природа, море, ветер etc" (M2, с. 26).).

Если у Камю: "la fleur du ciel au-dessus de ma tete" (p. 73), - у Галь: "... смотреть, как цветет небо над головой" (с. 145); у Адамовича "смотреть на лоскуток неба вверху" (с. 91).

Или о женской красоте: "le brun du soleil lui faisait un visage de fleur" (p. 46), - "Смуглое от загара лицо было как цветок" (Галь, с. 129); "Загар очень шел к ней" (Адамович, с. 54).
Или сцена похорон:

Н. Галь: "Вокруг сверкала и захлебывалась солнцем всё та же однообразная равнина... Солнце расплавило гудрон. Ноги вязли в нем и оставляли раны в его сверкающей плоти" (с. 123).
Г. Адамович: "Вокруг были всё те же залитые солнцем поля... Асфальт потрескался от жары. Ноги вязли в нем и оставляли искрящийся на солнце след" (с. 39).

И дальше Галь нагнетает ощущение жары и черноты:

Клеенчатый цилиндр возницы маячил над катафалком, словно тоже слепленный из этой черной смолы. Я почувствовал себя затерянным между белесой выгоревшей синевой неба и навязчивой чернотой вокруг: липко чернел разверзшийся гудрон, тускло чернела наша одежда, черным лаком блестел катафалк.

(Ср. франц.текст: Autour de moi, c'etait toujours la meme campagne lumineuse gorgee de soleil... Le soleil avait fait eclater le goudron. Les pieds у enfoncaient et laissaient ouverte sa pulpe brillante. Au-dessus de la voiture, le chapeau du cocher, en cuir bouilli, semblait avoir ete petri dans cette boue noire. J'etais un peu perdu entre le ciel bleu et blanc et la monotonie de ces couleurs, noir gluant de goudron ouvert, noir terne des habits, noir laque de la voiture (p. 35-36).

Передав "черноту" окружающих предметов повторением глагола "чернел", сопровождая его различными характеристиками ("липко", "тускло") и потом заменив его глаголом "блестел", Галь передала напряженность, интенсивность, навязчивость ощущений героя.

В варианте Адамовича этот отрывок сделан тяжеловесно и вяло:
Шляпа из дубленой кожи на голове возницы казалась куском той же черной грязи. Всё чуть-чуть перепуталось в моей голове: синева и белизна неба, однообразие липкой черноты асфальта, тусклой черноты одежд, отполированной черноты дрог.

Нас уже не удивит в тексте Галь, что "красная, как кровь, земля сыпалась на мамин гроб, мешаясь с белым мясом перерезанных корней" (с. 123). Адамович: "обрывки белых корней, в ней (то есть в земле, - Ю.Я.) мелькавшие".

Именно смелое отношение к метафоре, заложенной в тексте Камю во всем, что относится к чувственному миру, позволило Галь так блестяще решить труднейший для переводчика и истолкователя финал VI главы 1-й части. Я позволю себе процитировать этот отрывок, начиная от "подготавливающих" его фраз, и конец - почти целиком.

Mais la chaleur etait telle qu'il m'etait penible aussi de rester immobile sous la pluie aveuglante qui tombait du ciel... C'etait le meme eclatement rouge... Toute cette chaleur s'appuyait sur moi et s'opposait a mon avance... A chaque ёрёе de lumiere jaillie du sable, d'un coquillage blanchi ou d'un debris de verre, mes machoires se crispaient...

C'etait le meme soleil, la meme lumiere sur le meme sable qui se prolongeait ici...
Mais toute une plage vibrante de soleil se pressait derriere moi... La brulure du soleil gagnait mes joues et j'ai senti des gouttes de sueur s'amasser dans mes sourcils. C'etait le meme soleil que le jour ou j'avais enterre maman et, comme alors, le front surtout me faisait mal et toutes ses veines battaient ensemble sous la peau.

A cause de cette brulure que je ne pouvais plus supporter, j'ai fait un mouvement en avant... Et cette fois, sans se soulever, l'Arabe a tire son couteau qu'il m'a presente dans le soleil. La lumiere a gicle sur l'acier et c'etait comme une longue lame etincelante qui m'atteignait au front. Au meme instant la sueur amassee dans mes sourcils a coule d'un coup sur les paupieres et les a recouvertes d'un voile tiede et epais. Mes yeux etaient aveugles derriere ce rideau de larmes et de sel. Je ne sentais plus que les cymbales du soleil sur mon front et, indistinctement, le glaive eclatant jailli du couteau toujours en face de moi. Cette ёрёе brulante rongeait mes cils et fouillait mes yeux douloureux. C'est alors que tout a vacille. La mer a charrie un souffle epais et ardent. II m'a semble que le ciel s'ouvrait sur toute son etendue pour laisser pleuvoir du feu. Tout mon etre s'est tendu, et j'ai crispe ma main sur le revolver. La gachette a cede, j'ai touche le ventre poli de la crosse et c'est la dans le bruit к la fois sec et assourdissant, que tout a commence. J'ai secoue la sueur et le soleil. J'ai compris que j'avais detruit l'equilibre du jour, le silence exceptionnel d'une plage ou les balles s'enfoncaient sans qu'il у parflt. Et c'etait comme quatre coups brefs que je frappais sur la porte du malheur (p. 60-62).
Раймон отдал мне револьвер, металл блеснул на солнце... Но солнце пекло немилосердно, с неба хлестал дождь слепящего света, и оставаться под ним было тоже невмоготу...

Всё так же слепил багровый песок... Жара давила, стеной вставала поперек дороги, обдавала лицо палящим дыханием... Всякая песчинка, побелевшая от солнца раковина, осколок стекла метали в меня копья света, и я судорожно стискивал зубы...

... Всё то же солнце, тот же сверкающий, слепящий песок, и нет им конца.

... Но весь раскаленный знойный берег словно подталкивал меня вперед... Солнце жгло мне щеки, на брови каплями стекал пот. Вот так же солнце жгло, когда я хоронил маму, и, как в тот день, мучительней всего ломило лоб и стучало в висках. Я не мог больше выдержать и подался вперед...

Тогда, не поднимаясь, араб вытащил нож и показал мне, выставив на солнце. Оно высекло из стали острый луч, будто длинный искрящийся клинок впился мне в лоб. В тот же миг пот, скопившийся у меня в бровях, потек по векам и затянул их влажным полотнищем. Я ничего не различал за плотной пеленой соли и слёз.

И ничего больше не чувствовал, только в лоб, как в бубен, било солнце да огненный меч, возникший из стального лезвия, маячил передо мной. Этот жгучий клинок рассекал мне ресницы, вонзался в измученные, воспаленные глаза. И тогда всё закачалось. Море испустило жаркий, тяжелый вздох. Мне почудилось - небо разверзлось во всю ширь и хлынул огненный дождь. Всё во мне напряглось, пальцы стиснули револьвер. Выпуклость рукоятки была гладкая, отполированная, спусковой крючок поддался - и тут-то, сухим, но оглушающим треском всё и началось. Я стряхнул с себя пот и солнце. Я понял, что разрушил равновесие дня, необычайную тишину песчаного берега, где совсем недавно мне было так хорошо. Тогда я еще четыре раза выстрелил в распростертое тело, пули уходили в него, не оставляя следа. И эти четыре отрывистых удара прозвучали так, словно я стучался в дверь беды (Н. Галь, с. 138-139).(Правка в ИЛ в этом отрывке: "мне совсем недавно было так хорошо" - вместо "совсем недавно мне etc".)

Вы физически ощущаете слепящий свет солнца, нестерпимую, немыслимую жару, гладкую поверхность металла в руках... Переводчик достигает этого всем арсеналом средств, которым располагает прозаик. Тут и поразительно выверенный ритм, и точно подобранная лексика, и неожиданно точно найденная пропорция односложных слов и слов с мужским окончанием, и звукопись ("плотной пеленой соли и слёз" ("Пелена" возникает в М2 вместо более раннего "завеса" (М2, с 45).); "в лоб, как в бубен, било солнце"). В последних четырех ритмических группах финальной фразы как бы слышатся четыре роковых выстрела: словно я - стучался - в дверь - беды.

На русском языке существуют три разных повести Камю - один "Незнакомец" и два "Посторонних". (Мы не коснулись здесь вопроса о переводе названия повести, о степени совпадения "я" рассказчика и героя и целого ряда других интересных и важных для переводческого решения проблем - они увели бы нас в сторону от нашей темы.)

Вряд ли стоит подводить итоги сказанному выше. Они отчасти уже сформулированы в тексте статьи. Разве что повторить еще раз уже давно открытую, ставшую банальной и, однако, никак не отразившуюся в широкой критической практике истину: нет и не может быть двух одинаковых переводов даже тогда, когда они созданы в одну историко-литературную эпоху, в одной стране, переводчиками, принадлежащими к одной переводческой "школе"17. За каждой интерпретацией оригинала стоит индивидуальность переводчика, его талант, его вкус, его литературный опыт и пристрастия, его критическое чутье и многое, многое другое, из чего складывается индивидуальность всякого художника.

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru