Галь Н. НА ПЕРВОМ МЕСТЕ

Александра Раскина
НА ПЕРВОМ МЕСТЕ

Нора Яковлевна Галь была с юности ближайшей подругой моей мамы, Фриды Абрамовны Вигдоровой (См. о ней в примечании к воспоминаниям Норы Галь.) Мама, пока мы с сестрой не выросли, вела материнский дневник, и там есть запись о том, как я спрашиваю: "Мама, кто у тебя из друзей на втором месте? На первом-то я знаю: тетя Нора, а вот на втором кто?" Мама ответила, что у нее нет обыкновения расставлять своих друзей, как солдат, по росту, и я так и не узнала, "кто на втором месте". Но что "тетя Нора - на первом месте," - всю жизнь знала твердо.

В моей жизни Н.Я. присутствовала всегда, сколько я себя помню. Вот мама меня, пятилетнюю, приводит к Н.Я. домой, в Варсонофьевский переулок недалеко от Сретенских ворот. Там Н.Я. жила до 1962 года, в огромной коммунальной квартире, в одной комнате - сперва с матерью Фреде-рикой Александровной (Гальперина Ф.А. (1888-1951) окончила юридический факультет МГУ, 28 лет проработала в Наркомате, затем Министерстве финансов (большую часть - в отделе культуры и просвещения).) и дочкой Эддой, а с 1951 года, после смерти матери, - уже только с Эддой. Мама и Н.Я. работают, Эдда в школе, а я уже умею читать, и меня развлекать не надо: я утыкаюсь в книжные полки. Рассматриваю корешки книг. Одно название очень меня озадачивает: "Евреи до Железняков". Не то чтобы все другие названия были мне полностью понятны, но я смутно чувствую, что тут есть какая-то заковыка. И точно: книжка оказывается одним из томов Большой Советской Энциклопедии. У нас дома многотомных энциклопедий нет, и такие тома мне в новинку.

Еще у Н.Я. есть кот. Строго говоря, он общий квартирный кот (от мышей!), но за духовным общением приходит к Н.Я. Лежит рядом с пишущей машинкой, на толстом английском словаре. Н.Я. с ним разговаривает совершенно как с человеком: уверяет, что он понимает все слова. Она кладет ему что-то в мисочку на полу. Он подходит, нюхает и отворачивается. Н.Я. говорит ему: "Попробуй, это вкусно". Кот пробует и, действительно, все съедает. "А спасибо? - говорит Н.Я. - Скажи спасибо". И кот, мурлыкая, трется об ноги.

Я расту и дружу с Эддой. Эдда ближе по возрасту к моей старшей сестре Гале, но с Эддой мы похожи: обе книжные, обе в очках. Галя тоже любит читать, но не любит, когда к месту и особенно не к месту вставляют умные слова: считает, что это значит "воображать" и "выпендриваться". Эдда не считает, что я "воображаю", я не считаю, что Эдда "выпендривается".

От Н.Я. идут в нашу семью разные игры со словами. Мама тоже знает игру "Из одного слова - много", но играет со мной в нее редко. А вот Н.Я. играет даже сама с собой - для нее это отдых от работы. Она говорит мне: "Знаешь, из какого слова получается много слов? Паникерство". Я сажусь и начинаю писать. Ох, сколько слов! Двухбуквен-ных и трехбуквенных мы уже "не берем", а все равно набегает где-то около трехсот.

Я расту, и игры со словами становятся более замысловатыми. Все они уходят корнями в студенческую пору мамы и Н.Я. Это была очень дружная компания: Н.Я., ее муж (отец Эдды) Борис Кузьмин, моя мама и ее первый муж, отец Гали, Александр Кулаковский (Кулаковский Александр Иосифович (1912-1942), с 1940 г. и до ухода на фронт- главный редактор отдела печати Всесоюзного Общества культурных связей с заграницей (ВОКС).) учились вместе в Педагогическом институте имени Ленина на факультете языка и литературы. И Борис Кузьмин, и Александр Кулаковский погибли на войне.

Институт они все кончали в 1937 году. Время было грозное, но им, по молодости лет, хотелось и шутить, и играть. И не всегда это легко сходило им с рук. Однажды мама позвонила Н.Я. домой и спросила: "Скажи, Борис был баптистом?" - "Что-о-о?" - "Тут комсомольское собрание, и его собираются исключать из института - за то, что он баптист. Я все равно буду его защищать, но я должна знать, как оно на самом деле". Оказывается, Борис заходил к кому-то в общежитие и, не застав, написал приятелю записку, которая начиналась словами "Досточтимый брат мой". Баптистом он не был, и маме удалось как-то объяснить бдительным комсомольцам, что это шутка, - а если б был баптистом, то, боюсь, одной маминой доброй воли не хватило бы. Как поет Окуджава, "На Россию одна моя мама, только что она может одна?"
Н.Я. и Шура Кулаковский постоянно изобретали какие-то игры и головоломки. Например, они разрезали шахматную доску на части причудливой формы и предлагали желающим вновь составить из них доску.

Прадедушка или прабабушка нынешних "пазлов" (слово "пазл" вроде бы уже вошло в быт, а уж как Н.Я. всегда противилась такому ленивому заимствованию слов из чужого языка!), эта головоломка была принята к производству и охотно раскупалась, авторы даже получили какие-то небольшие деньги.

Но основная страсть была к головоломкам словесным. На лекциях, скажем, по политэкономии мама с Борисом усердно вели конспекты, а Нора и Шура сражались в криптограммы. Берется четверостишие, каждая буква зашифровывается каким-то числом, причем разные буквы - разными числами. Пробелы между словами и знаки препинания сохраняются. К примеру, строка "Чижик-пыжик, где ты был?" будет выглядеть так: /1, 2, 3, 2, 4/-/5, 6, 3, 2, 4/, /7, 8, 9/ /10, 6/ /11, 6, 12/? Иногда такие криптограммы печатаются в журналах наряду с кроссвордами, но всегда дается "ключ" - одно или несколько слов с расшифровкой. Н.Я. и Шура, естественно, были выше этого и разгадывали криптограммы без всяких ключей. В маминой трилогии про детский дом, которым заведует Семен Караба-нов (герой "Педагогической поэмы") есть такой эпизод: один из воспитанников, начитанный и самоуверенный Андрей Репин, у которого с Семеном конфликт, приносит ему зашифрованное письмо. Семену во что бы то ни стало надо его разгадать. Прямо "Золотой жук" Эдгара По. Шпаргалку для этого эпизода писала маме Н.Я. Приведу небольшой отрывок из книги:

"Шифровка начинается с одной отдельной цифры 25, и еще дважды она стоит отдельно, а один раз - в конце слова. [...] И тут меня осенило: конечно же, письмо начинается с "я". Может быть, даже три фразы начинаются с "я", а там, где 25 стоит на конце слова, - это, пожалуй, глагол, вроде "начинаются". Да, но больше этого 25 нигде нет. Мало мне помогает мое открытие. "Я... я..." Что "я"? Чего-нибудь он не желает, с чем-нибудь не соглашается - уж наверно, он не стал бы шифром поддакивать мне. Попробуем! Подставим всюду вместо 19 - "н", вместо 13 - "е", поглядим, что получится... Вот, к примеру, "5, н, е" - что это за пятерка? Какое-нибудь "сне", "дне"? А может, "мне"? Ясно, "мне"! А 19, 8 - это "ни", или "ну", или "но"! Ну теперь держись, Семен! Терпение!"

Вставная новелла про третье поколение. Когда Эддино-му сыну Мите было 8 лет, а моей дочке Анюте - 10, мы вместе снимали летом дачу. Митя был очень самоуверен и даже несколько высокомерен, и не без оснований. Он был очень начитан, играл в слова не хуже взрослых, далеко оставив позади Анюту, и даже сочинил гимн нашей дачи на манер каких-то стихов из "Хоббита" Толкиена. Анюта еще не набрала силу как читатель, и книг своей бабушки еще не читала - годы, когда она будет знать их наизусть, еще были впереди, - а Митя уже читал трилогию, и мы ее с ним обсуждали на равных. "Знаешь, - сказала я как-то, - ты напоминаешь мне одного мальчика из этой книги..." - "Андрея Репина?" - мгновенно откликнулся Митя...
Лет пятнадцати я решилась и попросила Н.Я. что-нибудь мне зашифровать. Она зашифровала мне Хлебникова:

У колодца расколоться
Так хотела бы вода,
Чтоб в болотце позолотцей
Отразились павода.

Только пожалела меня и неведомые "павода" заменила: "отразилась лебеда". Несколько дней я билась над этим и, в конце концов, разгадала. С тех пор Н.Я. мне время от времени подкидывала четверостишия, главным образом, из любимого ею Пастернака, которого она знала всего наизусть, а я тогда читала его мало и плохо, и поэтому для меня сейчас на многих пастернаковских строчках "особый отпечаток": я помню, как они рождались у меня на глазах из рядов цифр - как по волшебству, из небытия.

Однажды Н.Я. меня не пощадила и загадала мне стих с несуществующими словами:

Показал садовод нам такой огород,
Где на грядках, засеянных густо,
Огурбузы росли, помидыни росли,
Редисвекла, чеслук и репуста.

Ох, и попыхтела я над ним. Но мне, как и ей, криптограммы служили отдыхом. Когда я готовилась к экзаменам на аттестат зрелости и вдруг почувствовала, что должна отвлечься на какое-то время от зубрежки "по билетам", я попросила у Н.Я. парочку криптограмм. Для такого случая она сочинила собственный стишок:

Вся устремляясь в высь ли, в даль,
Жмет Александра на медаль.
Неужто криптограммы жаль?
Дадим одну, а две - едва ль!

Хочу объяснить, что эти игры со словами были для меня не просто играми: исподволь они готовили меня к моей будущей профессии лингвиста. Пришлось мне в моей лингвистической деятельности и криптограммы составлять - для школьных лингвистических олимпиад, причем специально такого рода, чтоб можно было за час их расшифровать (Пастернак для этого был "мало оборудован"). И школьники расшифровывали!

Впоследствии был издан задачник (Лингвистические задачи: Книга для учащихся старших классов. - М.: Просвещение, 1983.), куда эти криптограммы вошли. Для этой публикации авторы задач должны были представлять их вместе с решениями. Я писала решения, а в голове у меня звучал внутренний монолог Семена Карабанова, написанный с легкой руки Н.Я.

Была еще одна лингвистическая игра у Н.Я. и Шуры Кулаковского. Когда собирались большой компанией, один из них уходил, а другой оставался в комнате. Оставшиеся загадывали слово. Затем водящий входил, а партнер говорил какую-нибудь фразу, никак с этим словом вроде бы не связанную. И водящий это слово немедленно называл. А все гадали, как же это Норе и Шуре удается. Я помню рассказ о том, как водила Н.Я., и загадали слово "пощечина". Н.Я. вошла, и Шура сказал фразу: "Фрак апостол перемазал: видно, запонки желтеют". И Н.Я. сразу сказала: "мордобитие". Было названо слово с другим корнем, и студенты-филологи поняли, что шифруется семантика слова. В конце концов, догадались: загаданное слово переводилось на французский, и придумывалась фраза (по-русски!), где каждое следующее слово начиналось с соответствующих двух букв этого французского слова. Так загадочная фраза: "Фрак апостол перемазал: видно, запонки желтеют" (как она завораживала меня в детстве!) дает слово "фрапвизаж" (frappe-visage), которого нет по-французски, но поскольку "frappe" - это "бей", a "visage" - "лицо", то можно, поднапрягшись, догадаться, о чем идет речь. Хотя и не так это просто. Не говоря уже о том, что большое нужно искусство, чтоб с лету сочинить такую изящную фразу про апостола и его фрак. Фразу, пережившую 60 лет.

Не нужно думать, что даже и в детстве нас с Н.Я. связывали только игры. С моих одиннадцати лет всю жизнь мы вместе с ней держали корректуру - считывали рукописи, читая их вслух по очереди. Сперва рукописи маминых книг для детей, которые я знала очень хорошо и ориентировалась в тексте, а с годами, в очередь с Эддой, и "взрослые" переводы Н.Я. (поэтому за многими из них звучит для меня сейчас ее голос).

Мама корректуру своих вещей, конечно, держала, но она, кроме того, что писала книги, продолжала работать журналистом, ездила в командировки и тянула на себе десятки чужих дел. Так что она внимательно прочитывала гранки, верстку, сверку, заглядывая в оригинал, но считывать вслух вдвоем просто не успевала. Н.Я. же считала, что это необходимо. Одним из считчиков все равно была бы она сама, а вот в напарники она завербовала меня. И очень хорошо мы с ней сработались. Мама же делала за Н.Я. что-то, что было той трудно: например, какие-то сношения с внешним миром. Так, одну задругой обходила она редакции московских журналов, пытаясь пробить в печать "Маленького принца". Возвращаясь к считыванию, скажу, что, благодаря Н.Я., я уже сызмальства знала корректорские значки, понимала, что такое "втягивать строку" и т. д. Попутно Н.Я. замечала какие-то огрехи вроде нечаянных лишних созвучий и редактировала, на ходу объясняя мне, что к чему. Нужно ли говорить, какими драгоценными оказались для меня впоследствии все эти, полученные от Н.Я., навыки!

Что до рукописей своих книг, то мама вообще любила давать их друзьям, выслушивала замечания и многое учитывала. Но никто так не погружался в ее рукописи с головой и никто не принимал их так близко к сердцу, как Н.Я. Она помнила все обстоятельства, упоминаемые в маминых книгах, лучше ее самой и нередко указывала ей на какое-нибудь несоответствие во времени или в пространстве. Более того, мама обсуждала с ней и сюжетные ходы и развитие характеров персонажей - так повелось с юности: мама была поначалу учительницей и только начинала писать статьи, когда Н.Я. была уже сложившимся литератором. И мама, естественно, советовалась с более опытной Н.Я. и показывала ей все, что писала.

Мама умерла, когда мне было 23 года, утром 7 августа 1965 года у нас с Галей на руках. Мама болела долго и тяжело. Последние полтора года маминой жизни ее не печатали из-за ее записи процесса Бродского, которая широко распространилась и попала на Запад. Но когда мама заболела, что-то сдвинулось, и Детгиз предложил переиздать мамину трилогию. Книгу надо было подготовить к печати, в частности, сократить объем. Что-то мама успела сделать сама, а потом, когда больше уже работать не могла, поручила Н.Я. делать оставшееся: вносить сокращения, держать корректуру (тут и я включалась - через день, когда было не мое, а Галино дежурство с мамой). Все надеялись, что мама успеет увидеть книгу. Но - не удалось. Наступило 7-е августа. Первыми (как и всегда потом, когда что-то нас ударяло) пришли Раиса Ефимовна Облонская и Н.Я. и забрали меня из дому. Н.Я. сказала: "Саша, ведь надо сдавать мамину рукопись в издательство - объем огромный, сроков нам никто не перенесет - пойдем ко мне считывать". Я плохо понимала, куда я иду и зачем, но пошла. И часа два мы действительно работали, а потом я уже пошла домой.

Почему же Н.Я. считала нужным, чтоб я в такой страшный момент сидела с ней над рукописью? Я думаю, потому, что она всегда спасалась работой (она сама часто об этом говорила) и думала, что и меня спасет работа. Но я не обладаю такой стальной выдержкой и мужеством, какими обладала она. Меня не работа спасает, а дружеское участие и поддержка. Так вот это я и получила в полной мере от Н.Я. И не рассыпалась (а теперь понимаю, что была к этому близка) и смогла перенести все, что меня ждало, - в первую очередь благодаря Н.Я., которая в решающую минуту окунула меня в спасительную атмосферу знакомой наизусть маминой речи и привычной с детства нашей с ней работы.

Авторитет Н.Я. как переводчика в нашей семье был очень высок. Говорилось, например, что Драйзера можно читать только благодаря ее переводу. Вообще-то мне случалось уже во "взрослом" возрасте слышать по адресу Н.Я. упреки, что, мол, зачем же улучшать тексты при переводе. Я как-то задала этот вопрос Н.Я., и она сурово мне ответила: "А я не умею плохо писать по-русски". К счастью, со временем Н.Я. могла позволить себе брать для перевода только те вещи, которые ей нравились.

Что касается Драйзера, то нельзя, говоря о переводах Н.Я., не упомянуть об "Американской трагедии". Ее переиздавали несчитанное число раз: чуть не каждый год, да еще в нескольких местах. К каждому переизданию Н.Я. что-то поправляла, времени на это уходило много: толстый был роман. Вначале грех было обижаться: "Американка", как называла Н.Я. роман, честно ее кормила. Но в последние лет двадцать Н.Я. с каждым новым переизданием все более сердилась: "Переиздали бы лучше "Пересмешника" (Роман Харпер Ли "Убить пересмешника".)! " "Американка" откликнулась даже, когда Н.Я. уже не было в живых. Эдда захотела заказать портрет Н.Я. - по фотографии. Звонит одному художнику, другому: "Пожалуйста... Нора Галь... переводчица... может, знаете..." Отзываются: "Конечно, Экзюпери..." - но делать не берутся. Последний звонок: "Нора Галь... может, слышали..." В ответ молчание. И тут - мистика - Эдда почему-то упоминает не "Маленького принца", а давнюю, нелюбимую работу: Драйзер, "Американская трагедия"... Вдруг художник как закричит: "Американская трагедия? Да она мне жизнь спасла!" Оказывается, в юности служил он в армии, стоял на посту и, хоть и не положено, читал книгу. "Американскую трагедию". Вдруг кто-то идет - он сразу книгу за пазуху. И кричит: "Стой!" А человек не слушает и идет прямо на него: выхватил нож и пырнул в грудь. Если бы не "Американская трагедия" за пазухой, не быть бы солдату в живых. Как я уже говорила, роман был толстый. Словом, художник немедленно согласился нарисовать портрет. Я видела: хороший портрет получился (Этот портрет помещен на последним в нашей вклейке. По просьбе Эдцы художник ввел в картину мотив "Маленького принца" - последний рисунок из книги Сент-Экзюпери.).

О драматической истории своего самого знаменитого перевода Н.Я. рассказала сама в статьях и письмах. Хочу только добавить, что когда в 1959 году Ирина Игнатьевна Муравьева (Муравьева И.И. (1920-1959) - филолог, специалист по французской и датской литературе, автор книги "Андерсен" (1958-59, "ЖЗЛ", два издания). См. о ней: Померанц Г. В сторону Иры. // Русское богатство, 1994, №2 (6), с. 52-105. Характер, некоторые эпизоды биографии, высказывания Муравьевой легли в основу образа Ирины Игнатьевны в повести Фриды Вигдоровой "Любимая улица".), удивительный человек и тонкий литератор, принесла к нам в дом никому тогда неведомого "Маленького принца" и перевела его вслух, с листа (Н.Я. жила в те дни у нас в доме, но была нездорова и к гостям не вышла, так что чудом только она с "Маленьким принцем" не разминулась!), впечатление было оглушительное, все с жаром обсуждали эту книжку - но и разговору такого не было, что надо ее немедленно переводить и публиковать. Это казалось абсолютно нереальным, несмотря на полную аполитичность сказки (а может быть, именно поэтому?). И лишь когда Н.Я. прочла "Принца", сказала, что переведет его "для друзей", перевела, и книжка наконец зажила по-русски, решили все же попытаться ее опубликовать. Тут-то мама и включилась и начала ходить с рукописью по редакциям. И ушло на эти хождения не меньше года. А ведь на дворе была оттепель (Подробнее об истории публикации "Маленького принца" см.: Раскина А. На первом месте//Вестник. США. 2002. №20 (305), 2 окт. (http://www.vestnik.com).).

Расскажу о том, как Н.Я. помогала мне работать над моим собственным переводом. Я переводила американскую книгу для детей - о языке (Фолсом Ф. Книга о языке. - М.: Прогресс, 1977.). Это был мой первый опыт перевода не "внутреннего", а для печати, и не научного, а популярного. Я чувствовала себя скованно, не знала, что я могу себе позволить, а что нет. Почти сразу же стала в тупик перед фразой "Words bring you together". Слова сводят вас? Слова объединяют вас? Скучно как-то. И Н.Я. сказала: "А почему бы не написать "Слова - как ниточка между вами"?" А что, разве можно такое своеволие? Можно, оказывается. Ну, тут мне сильно полегчало.

Трудности у меня были, в основном, такого рода: переводишь единственно возможным, казалось бы, путем, и вдруг возникает лишний смысл, или, скажем, лишнее созвучие. Жертвовать ничем не хочется. Что делать? И вот это было потрясающе: казалось, нет больше вариантов, и вдруг Н.Я. выдает пачками: один, другой, третий. Ни разу она не задумалась надолго: все "кандидатуры" были у нее под рукой. И не какие-нибудь вынужденные, вымученные, а одна другой лучше. Н.Я. рассказывала, что и ей иногда хочется найти какие-то слова кроме тех, что сразу приходят на ум. Но никогда, ни разу не помогли ей словари синонимов: все, что было там, она уже давно в голове провернула. А вот найти (и не один!) синоним, которого в словарях нет, - пожалуйста! Этому я сама была свидетелем многажды. И не только лексический материал был у нее под рукой, но и все многообразие синтаксиса: какие она хитрые иногда предлагала варианты - уму непостижимо! И главное - мгновенно. Я не всегда принимала ее предложения - помню, отказалась от варианта "разъять слово на части", - но впечатлена была всегда: мгновенностью реакции и числом предложенных (превосходных!) вариантов.

Тем, кто знал Н.Я. не слишком хорошо, могло бы показаться, что она вся как на ладони: аскетичная женщина, полностью погруженная в работу. Но не так все было просто.

Аскетичность? Да, Н.Я. говорила, что ее раздражает необходимость отрываться от работы на еду. "Вот, - говорила она, приводя меня своей идеей в ужас, - если бы изобрели такую таблетку: съешь ее, и не надо ни завтракать, ни обедать, ни ужинать!" Тем не менее, близкие знают, что вовсе не была она так уж безразлична к тому, как приготовлена еда в ее доме. И были у нее свои кулинарные предпочтения: скажем, очень она любила шоколадно-вафельный торт.

Или взять отношение Н.Я. к деньгам. С одной стороны, она была очень экономна в повседневной жизни. Лишних денег не тратила. Неодобрительно смотрела на наш безалаберный дом, где деньги тратились слишком, с ее точки зрения, широко, не всегда ясно было, куда они уходят, и вечно их не хватало. Помню такой случай. Мне было 18 лет. У меня не было практически никакой летней одежды, и мне сшили три (!) платья у портнихи. И вот Н.Я. вызывает меня к себе и говорит: "Послушай, я хочу с тобой поговорить как со взрослым человеком. Ты уже большая и должна понимать: у вас дома сейчас с деньгами неважно, мама бьется, наваливает на себя работу свыше головы, а ты в такое время одно за другим шьешь себе платья у портнихи! Ты должна уже думать о таких вещах". (Я не обиделась, приняла к сведению и вот запомнила этот разговор на всю жизнь.) Но при всей экономности Н.Я. нельзя и счесть людей, которым она помогала деньгами - и как щедро! И близким, и не очень близким, но нуждающимся, и незнакомым людям - читателям, скажем, которые становились друзьями, или актерам самодеятельного театра-студии.

Или вот трудности в общении. Как я уже говорила, трудности эти были - по отношению к незнакомым людям, особенно если надо было их о чем-то просить. Но это за себя. А откуда что бралось, когда надо было помочь кому-то другому! Достать лекарство для подшефного парализованного переводчика из Калининской области или добиться официального статуса для самодеятельного театра-студии. Тут Н.Я. всех поднимала на ноги: вовлекала других людей, причем и незнакомых тоже. И добивалась своего.

И последнее. Н.Я. не питала никаких иллюзий насчет советской власти. Но, осуждая творившиеся вокруг беззакония, она не была диссидентом, не участвовала в публичных протестах. Придерживалась принципа: каждый должен делать свое дело на своем месте - то, что он лучше может и умеет.

И действительно, у каждого своя степень общественного темперамента, свое отношение к публичности. Даже борцам не под силу выносить чудовищные нервные и эмоциональные перегрузки, если у них нет верных друзей, на которых можно опереться, тех, кто создает вокруг себя атмосферу добра, неравнодушия, готовности помочь. И Н.Я., будучи человеком очень "частным" по натуре, своей работой и самим своим существованием в огромной степени формировала нашу с вами культурную среду обитания и создавала духовную атмосферу, в которой мы могли дышать.

Борис Володин
Володин Борис Генрихович (1927-2001)- писатель, автор книг о врачах и ученых, в т.ч. "Мендель" (1969), "Я встану справа" (1974), "...И тогда возникла мысль" (1980), "Жажда истины" (1988) и др. Лучшей считал книгу о врачах "Возьми мои сутки, Савичев" (1969).
ДАР

- Послушайте-ка, Боречка, - сказала Нора Яковлевна, которую в тот день я еще не смел называть Норушкой. - По моим подсчетам, пока Вы бесплатно батрачите в этом правлении, Вы должны хронически сидеть без денег.

Мне оставалось лишь кивнуть.

- Так вот, запомните, - улыбнулась Норушка, - когда Вам нужно перехватить на время некую сумму, имейте в виду: я могу соответствовать и быть Вашей палочкой-выручалочкой.

Перехватить рублей сто, а лучше двести, мне было позарез нужно уже в тот день, но не мог же я так сразу вцепиться в благодетельное предложение! Выждал приличествующие полторы недели, позвонил Норе Яковлевне и произнес фразу, ставшую меж нами сакраментальной:

- Палочка-выручалочка, выручьте меня до гонорара... Сколько раз я произносил эту фразу, столько Норушка меня выручала. Богатой она не была, за переводы платили скуповато. Но она очень много, бесконечно много и увлеченно работала, очень мало тратила на себя, зато опекала многих далеких, иногда даже в глаза не виданных людей: один немощен, другой талантлив... Это было потребностью. Было Даром, отпущенным судьбой.

Дружбы - как браки - заключаются на небесах. Пути же Господни, сами знаете, неисповедимы. Они-то и привели меня в конце 1965 года в просторную светлую комнату на восьмом этаже писательского кооператива у метро "Аэропорт" - наискось перечеркнутую Норушкиным письменным столом с неизменным оксфордским словарем и древней пишущей машинкой. Вся комната словно ждала, что посетитель будет ей под стать - придет с рукописью или версткой. Но прошло еще несколько лет, прежде чем я, получив работу в журнале "Химия и жизнь", принес Норушке оттуда верстку переведенного ею для нас фантастического рассказа, - и наша дружба на следующую четверть века стала отчасти профессиональной. А тогда, в первую встречу, - что я был Гекубе! И все-таки Норушка захотела со мной познакомиться. Оказалась у нас с ней одна общая черта: мы молча делали выводы - из чужих ли поступков, из собственных. Только для себя. Ничего не заявляя, не обсуждая. Только определяли свое отношение к людям. Как в "Маугли": "Мы одной крови - ты и я".

А было так: к исходу четвертого десятка я как писатель еще только раскручивался, перебегал от чистой беллетристики к трудной прозе о людях науки, а то и - для заработка-к дежурной газетчине; не чужд был обломовщине, общителен - избыточно. Сказывалась и жажда наверстать недоеденное, недопитое, недоговоренное за годы тюрьмы и ссылки. И не было у меня привычки, столь свойственной Норушке, - отсекать заведомо лишнее. И во имя призрачной выгоды я ухитрился вздеть себе на шею ярмо (сколько из-за него не было написано, да и заработано!): "Заместитель председателя правления ЖСК "Советский писатель" по строительству 4 и 5 корпусов"!

Три года я волок это ярмо - а уговорили меня поначалу на три месяца заменить в правлении заболевшего представителя "Литературной газеты". И все эти годы Саша Ме-жиров, глядя на меня, твердил: "Вы никогда не построите эти дома! Для этого нужны гангстеры. Глядя на других кооперативщиков, хочется угадать, где у каждого из них спрятан кольт. Глядя на тебя, разве можно об этом подумать? Не бывать этим домам!"

Кольтов в самом деле не было. Но свои ударные силы были - начиная с наших Президентов. Первым был легендарный Сталинский лауреат, творец "Кавалера Золотой Звезды" и борец с космополитизмом в советском искусстве. Его преемник в 1921 году въехал на белом коне в Тифлис как комиссар 11-й армии, потом сыграл батьку Махно в немой ленте "Красные дьяволята", был среди видных теоретиков РАППа, начальствовал над лагерем на строительстве Туломской ГЭС... Были среди правленцев и другие колоритные фигуры - скажем, писатель Михаил Златогоров, комсомольский журналист 30-х годов, редактор, а может, и соавтор романов Николая Островского (говорили, что такому больному и не очень образованному человеку вряд ли удалось бы самостоятельно довести дело "до ума"), - впрочем, в 1965 году он был уже староват, на заседаниях подчас попросту засыпал, а любое поручение проваливал (и если я, например, говорил ему об этом, он обвинял меня в "махаев-щине" - до сих пор не знаю, что означал сей ярлык в 30-е годы). Но, конечно, мы с Раечкой - Раисой Ефимовной Облонской - смотрелись в нашем Правлении белыми воронами.

Работа была рутинная. Списки членов кооператива, списки кандидатов, утверждение в Правлении, утверждение в Секретариате Союза писателей, утверждение в рай-жилотделе, бесконечное доказывание тупым и совершенно тупым чиновникам, что человеку поистине необходимо жить по-человечески... Мы с Раечкой чаще всего ходили по инстанциям вдвоем: дуэт всегда убедительней, чем соло. И вдруг произошло событие.

Членом кооператива был Андрей Синявский. И только началось строительство - грянул процесс Даниэля и Синявского. А спустя некоторое время на прием в правление пришла ко мне миловидная Маша Розанова - жена Синявского; за стеклами больших модных очков блестели крупные слезы. Она принесла заявление Андрея Донатовича, заверенное, кажется, подписью следователя и печатью КГБ: Синявский просил перевести свой паевой взнос на жену.

- Вы с ума сошли, Борис Генрихович! - возопил комиссар 11-й армии, он же батька Махно, узнав, что я принял у Розановой бумаги. - Надо было просто выставить ее из комнаты!

Но, так или иначе, голосование состоялось. Дебаты были недолгими. В пользу Синявского и его жены голосовали трое: Раечка, я и, чего никто не ожидал, Златогоров.

Кто и как голосовал - знали, наверное, все члены кооператива. Тогда-то Норушка и попросила Раечку привести меня к ней.

Шел тогда Норе Яковлевне пятьдесят четвертый год. Была она невысокая, с такой тонкой, словно девичьей фигуркой - казалось, ветер посильнее - и сдует. Лицо у Норушки было худое, чуть асимметричное, с лихвой - следы бессонниц, недугов и потерь, но всегда - улыбка! Роднила нас, вопреки возрастной грани (мне-то было всего 39), сплошная седина - вот только свою-то Норушка нажила годами передряг, а я - враз, семнадцатилетним, за два-три первых лубянских допроса.

Имя Норы Галь запало мне в память еще в 50-е, в ссылке, - с титульного листа "Американской трагедии", четче отпечаталось по роману Олдингтона, читанному уже в Москве, и просто засияло от "Маленького принца". Ведь я еще в юности ощутил отличие умело отредактированного подстрочника - от истинно художественной работы, превращающей иноязычную прозу в явление русской литературы. С отроческих лет моим кумиром был Хэмингуэй, донесенный до русского читателя Верой Максимовной Топер, Евгенией Давыдов-ной Калашниковой, Ольгой Петровной Холмской... И любая переводная книга тотчас сопоставлялась с их работами, их приемами, их образцовым вкусом и чутьем. Но даже в сравнении с ними "Маленький принц" стал для меня озарением.

И когда я скинул, наконец, со своей шеи ярмо и ринулся за письменный стол, когда очень быстро написал одну из лучших своих повестей, а затем - биографию Грегора Менделя для серии "ЖЗЛ", когда стали выходить мои книжки, журнальные публикации, которые я непременно дарил Норушке, моей палочке-выручалочке (теперь просить ее помощи приходилось реже), - начался новый этап нашего общения, нашей дружбы. Каждое из подаренных ей моих сочинений оказывалось в Норушкиных пометках. Было у Норушки идеальное чувство слова, и была непреклонность к случайному дурному слову - слову мертвому. Но если я вдруг спотыкался на каком-то обороте в ее переводах, предназначенных для "Химии и жизни", - она всегда задерживала на нем свое внимание, не отбрасывая с порога никаких замечаний, даже (бывало и такое) глупо-случайных. И мне всегда слышалось, пусть непроизнесенное: "Мы одной крови".

Непреклонность тоже была частью Норушкиного дара. Она была непреклонна в своей рабочей организованности и обязательности. В аскетизме платьев, черных либо сереньких в полоску или в клеточку. В неизменности прогулок в одни и те же часы по одним и тем же дорожкам Переделкина, где в старом корпусе она - нет, не отдыхала, а работала на свежем воздухе в одни и те же летние месяцы. Наконец, непреклонна была она в порядочности. Но главным в ней всегда была доброта - к людям и к Слову. Пока она была земным существом, а не планетой Норагаль, - я ощущал, как эта доброта льется на мою работу и на меня.

ЕВГЕНИЙ ЛЕОНОВ
ИЗ "ПИСЕМ К СЫНУ"

Андрей, думаю, писать тебе сейчас надо не только о театре, что да как тут у нас происходит, но и обо всем, что мне удается увидеть, узнать, прочитать, чтобы ты не очень отрывался от наших с тобой забот. Я хочу, чтобы по-прежнему у нас были общие художественные впечатления, чтобы у тебя не стало их меньше от того, что ты солдат, а мы все те же, штатские...

Был в Переделкине в писательском доме, навещали с режиссером нашего автора, и случилось там замечательное знакомство - с переводчицей Сент-Экзюпери Норой Яковлевной Галь. Это такая удивительная женщина, что ее в самом деле можно назвать мамой маленького принца. Я начал говорить что-то вроде того, что "Маленький принц" - не книга и не то что хочется определить как явление искусства, это событие в жизни людей и т.п. И хотя, конечно, путался в словах, но был искренен, заслужил доверие писательницы и получил в награду рукопись, которую прочитал не отрываясь и о которой спешу тебе рассказать.

Это роман англо-австралийского писателя Невила Шюта "Крысолов", который будет скоро напечатан, и ты и все его прочитают. Автор - личность весьма примечательная, значительная: окончил Оксфордский университет, участник двух мировых войн, авиаконструктор, был бортинженером в перелете Лондон-Монреаль 1930 года, написал несколько романов реалистических, приключенческих, фантастических, в 1960 году он умер. Я смотрел фильм Стенли Крамера "На берегу", кажется, тебе рассказывал или писал - страшный фильм, об атомной катастрофе и падении человека, сделанный по другому роману Невила Шюта.

"Крысолов" - у нас не издавался раньше и не переводился, написан был в начале второй мировой войны (еще до 22 июня сорок первого года), действие его происходит в оккупированной фашистами Франции. Эта одно из сильнейших антифашистских произведений, я бы сказал, даже вообще антимилитаристских, антивоенных. Название и отчасти сюжет навеяны средневековой немецкой легендой, в которой говорится, как бродячий музыкант предложил избавить город от наводнивших его крыс. Звуками флейты он выманил крыс из домов и амбаров, завел в реку и утопил. Но жители города обманули его, и, не получив обещанной платы, Крысолов, пока взрослые были в церкви, при помощи той же флейты увел из города всех детей... В романе, я бы сказал, можно обнаружить намек на сюжетный мотив легенды, и только, потому что это произведение - настоящее свидетельство очевидца. Роман писался по свежим следам нашествия фашистских крыс и написан с такой достоверностью, конкретностью деталей и переживаний, что сердце сжимается.

Герой этого романа, англичанин старик Хоуард, старается увезти из Европы, от войны и пожарищ, от страха и ненависти, детей. Детей не своих, это дети разных национальностей, которые случайно оказываются на его попечении, там двое маленьких англичан - Рони и Шейла, их родители отправляют к тетке в Оксфорд, бедная маленькая Роза и Пьер - французы, польский еврей Маркан и немка Анна, которую гестаповцы тайно отправляют к брату.

С детьми старик попадает в бомбежку. Они шли по дороге, машины тянулись медленно, за ними обозы с беженцами и нескончаемый поток людей. Самолеты летели низко над дорогой, раздался треск - и от самолета отделилось пять бомб. И началось безумие. Старик видел стрелка в задней кабине, это был совсем молодой немец, юнец лет двадцати. На нем было желтое кепи какого-то студенческого союза, он стрелял в них и смеялся. Бомба попала в машину, а когда старик с детьми подошли поближе, они увидели недалеко от машины мальчугана лет пяти. В машине были его родители, он стоял не шевелясь, будто окаменел, лицо застывшее, почти что серое... Никогда за свои 70 лет Хоуард не видел такого выражения лица у ребенка. Он подошел и молча взял его за руку. Мальчик все время молчал, и старик думал, что его новый подопечный немой...

Поскольку в романе большое место занимают дети, то война возникает как воплощенное безумие, бездарность и тупость, как звериная вакханалия. И так как старик понимает, что в мир детства война никак не укладывается, он все время озабочен тем, чтобы дети не испугались. Должен тебе сказать, что отношение старика к детям для меня лично явилось открытием истины всей педагогики. Какую деликатность проявляет старик не то чтобы к каждому ребенку, а они, естественно, очень разные, а к тому, что вообще в нашей жизни обозначается словом детство. Иногда, представляешь, он, старик Хоуард, не смеет даже предупредить их об опасности, ему, например, надо было сказать детям, чтобы они не говорили по-французски, но как же им это сказать, как объяснить, что могут услышать взрослые люди и убить их за это... В самом деле, безумие какое-то, как его разъяснишь ребенку...

Давно уже, кажется, я не плакал над книгами. Ах, боже мой, неужели не все мы, люди, живущие на земле, люди.

Роман как будто написан для экрана, вот бы догадались сделать фильм, я бы с радостью сыграл роль старика. Впрочем, такую роль каждый захотел бы сыграть. Рон Моуди сыграл бы ее гениально - помнишь, старик, главарь нищих из "Оливера", - а вообще каждый мужчина хотел бы быть в роли человека, который спасает детей от войны.

Вот этих чужих детей старик хотел переправить в Англию, а оттуда в Америку, к своей дочери. Если бы я был американцем, я бы гордился, что в ту войну детей, спасая от фашистской чумы, отправляли в Америку.
Роман будут печатать в журнале "Урал" в трех номерах, как только выйдет, я тебе его пришлю обязательно. А пока на прощание вот тебе рисунок маленького принца. Узнаёшь?

Обнимаю. Отец

Эдварда Кузьмина
ВСЕ ТО, ЧЕГО КОСНЕТСЯ ЧЕЛОВЕК, ОЗАРЕНО ЕГО ДУШОЙ ЖИВОЮ...

Эти строки поздней лирики Маршака звучат во мне, когда я гляжу на уставленные книжными полками стены маминой квартиры. Хотела было написать "осиротевшей квартиры" - но... В каждой книге, в фотографиях тех, кто был ей близок в жизни и в искусстве, в каждой веточке, привезенной из единственного ее оазиса природы - Переделкина (каждый листик любовно высушен, проглажен и хранит осенний пурпур), - я ощущаю тепло ее руки, ее взгляд, ее мысль. Здесь осталась жить ее душа.

Вот полка Блока. Темно-серые тома Собрания сочинений - "Алконост", 1923. Место издания - Петербург - забито черным штампом, и взамен странным кустарным шрифтом: Берлин - русскими буквами, но с латинским В (следы октябрьских потрясений). И маминым бисерным почерком - дата обретения сокровища:

"22 авг. 1930" - ей 18 лет. А вот "А.Блок. Неизданные стихотворения", 1926. Мамин почерк: "27-IV- 1929". Это подарок себе в день рожденья - ей 17. Дневники Блока. Записные книжки Блока. Письма Александра Блока к родным. В каждой книге - ее карандашные птички, вписаны пропущенные посвящения, уточненные строки. И чуть не на каждой странице отчеркнуты одной чертой, двумя чертами мысли, чувства особо близкие. Первое, на чем раскрылось сейчас: "Одиночество...

Ничего, кроме музыки, не спасет," - и: "Но где же опять художник и его бесприютное дело?" И свои стихи в юности мама писала под всепоглощающим обаянием Блока. Датам я поразилась только сейчас, перебирая полку по книжке. Но что полка эта необычная, какая-то священная, - поняла классе в девятом. Некая аура окружала это имя. Очень личное отношение, как к близкому человеку, угадывалось в интонации мамы. И я погружалась в магию его звуков. А позже и сама старалась пополнять заветную полку - то привезенным из Прибалтики "Блоковским сборником" по итогам лотмановских конференций, то книжкой о Блоке-редакторе, вышедшей в нашем издательстве...

Задолго до того, как имя Мандельштама пробилось в послеоттепельный обиход, в синие тома Библиотеки поэта, я твердила наизусть стихи из "Камня", из "Tristia" - по чудом уцелевшей книжке "Стихотворений" 1928 года. А позже ею зачитывался мой сын Митя.

Полка Эренбурга. Стихи и публицистика (есть даже на французском). "День второй" и "Хулио Хуренито" (вложено перепечатанное на машинке предисловие Бухарина), "Падение Парижа" и "Буря"... Томики "Люди. Годы. Жизнь". Изящный переплет "Япония. Греция. Индия", 1960. Первые годы оттепели. Сейчас и не понять, каким это было тогда глотком свежего воздуха. Ведь вся страна была "невыездной". И надо было быть Эренбургом, чтобы рассказать о таких "экзотических" странах. Слышу и сейчас, с какой глубокой почтительностью произносила мама "Илья Григорьевич". И не только из-за книг. Именем Эренбурга нередко пробивала чиновничьи бастионы Фридочка, спасая кого-то от травли, от несправедливости. Пульс дома Эренбурга передавался и через его ближайшего друга, Ова-дия Герцовича Савича, с которым сдружилась и мама.

Полка книг самой Фридочки, пожалуй, более полная, чем в ее собственном доме, и потому отсюда нередко срочно реквизируются экземпляры для переизданий с бисерными мамиными пометками.

И фотографии Фридочки - улыбающейся и задумчивой. И та, где они втроем - мама, Фридочка и Раечка, - единый и неделимый ареопаг моего детства, который всё знал, всё решал, все проблемы - жизни, литературы и мои личные - школьные, студенческие, рабочие, семейные...

Несколько полок фантастики. Полка Стругацких. Как мы ловили их книги, начиная с самых первых, сколько раз перечитывали. Годами все разговоры в доме были пересыпаны "Стругацкими" цитатами. И не только из разлетевшегося тогда на пословицы "Понедельника", который, как теперь уже не все помнят, "начинается в субботу", но и из очень любимых "Стажеров" и "Возвращения". А то, что в те годы было "непечатным", - "Сказка о Тройке", "Гадкие лебеди", - добывали в слепых машинописных копиях (тогда это еще не называлось "самиздатом"). Впрочем, и "самиздат" регулярно попадал в дом - прежде всего через Фридочку (помнится, как перепечатывала мама кусочек из "Одного дня Ивана Денисовича", тогда еще без этого названия, до "Нового мира", - с немыслимого оригинала на папиросной бумаге, без интервалов, с обеих сторон: видимо, не рисковали весь текст перепечатывать в одном месте, раздавали разным людям).

И позже ощущалось присутствие Стругацких в нашем доме. Было их предисловие к маминому переводу К. Саймака "Все живое..." А в последний раз судьба соединила маму и Аркадия Натановича в 1991 году- на страницах журнала "Знание- сила": в № 12 рядом - прощание с А.Н., портрет в траурной рамке, и прощальные слова Марка Галлая "Памяти Норы Галь", фотографии - россыпь переведенных ею книг, фантастики.

О маминых привязанностях говорят и фотографии на книжных полках. Два фото Ван Клиберна - того незабываемого конкурса. Как нежно мама его называет - "Ванечка", не иначе. Портреты двух балерин. Очень трепетно, прежде всего как о человеке, говорила мама о Галине Улановой, с восхищенным удивлением - о Плисецкой.

Самые любимые книжки всегда стояли не корешком, а "лицом". Неизменно - "Маугли" с чудной троицей на переплете (Работы художника В. Ватагина (Киплинг Р. Маугли. - М.: Дет. лит-ра, 1972).)

- Маугли, пантера Багира и медведь Балу, в блестящем переводе Нины Леонидовны Дарузес, которую мама чрезвычайно почитала как Мастера и потому так дорожила лестным автографом: "Дорогой Норе - дань любви и уважения к таланту. 21.VI.72". Не раз мама вспоминала, как читала мне в детстве "Маугли" еще в неудобоваримом переводе Займовс-кого, редактируя на ходу. Так же виртуозно (я поняла это позже) читала мама красивые красные "Сказки фей" графини де Сегюр (урожденной Ростопчиной!) из "Розовой библиотеки" (Серия "Bibliotheque rose illustree" издательства "Hachette", 1904 г.):

"Голубая птица", "Белая кошка", "Красавица с золотыми волосами"... Я любила рассматривать и раскрашивать картинки, но не узнавала буквы. А книжка-то была на французском, мама переводила на лету, с листа.

"Лицом" стояла и особым очарованием была овеяна "Песнь о Роланде". Рыцарь в шлеме и с мечом, на взмыленном белом коне, среди гор и вражеских тел трубит в рог. Книга еще с ятями, 1901 года, в переложении Алмазова. Нынешнею осенью я ездила в Испанию, побывала и в Сарагосе - и не сразу поняла, почему она звучит где-то в глубине сознания, настойчиво крутится, не дается, но точно - что она в конце стихотворной строки. И вдруг словно услышала мамин голос:

Семь лет в земле испанской воевал
Король наш Карл - великий император...
Сдались ему давно все города,
Сдались ему все крепости и замки,
Лишь не сдалась ему и не сдается,
А новые всё козни затевает
И всё хитрит пред Карлом Сарагоса.

Так же с маминого голоса завораживали и "Песнь о Гай-авате", и "Калевала". Не помню, чтобы мама читала мне чисто детские стихи. Разве только Веру Инбер: до сих пор памятное целиком наизусть "У сороконожки народились крошки..", забавную историю о том, "как фокстерьер влюбился в кошку" - "и ровно, ровно через год // у них родился фоксо-кот". И еще:

Собачье сердце устроено так:
Полюбило - значит, навек.
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.

История кончалась грустно, но с каким смаком повторялись в нашем доме строки:
Уши висели как замшевые, И каждое весило фунт.

А в седьмом классе я лежу больная, с высокой температурой - и мама сидит у постели и читает мне Луговского. Как поет внутри "Курсантская венгерка"! Какой вселенской неохватностью поражают меня строки:

Третий день мне в лицо, задыхаясь, дышала пустыня. Солнце шло за луной. Это были пустые шары. Пустота громоздилась. Предметы казались простыми...

А уже в Митином детстве появились прелестные стихи Бориса Заходера - и с каким лукавым юмором мама частенько повторяла:

Что ж ты, еж, такой колючий?
Это я на всякий случай.
Знаешь, кто мои соседи?
Волки, лисы да медведи.

Явно тут чувствовалось нечто родственное. Шутливая самозащита суховатой на чужой взгляд и замкнутой личности.

Кому-то мама такой и казалась. Может, тут и впрямь отчасти повинны соседи - в буквальном смысле. Сейчас не всякому это понятно: только в пятьдесят лет непрерывным трудом мама заработала отдельную квартиру.

Перед этим особенно тяжелые без малого двадцать лет - страшная коммуналка на Варсонофьевском: десять семей, тридцать человек, десять столов в общей кухне... В нашей большой комнате через остатки бывшей лепнины на потолке рядом с крюком от бывшей люстры проходит фанерная перегородка. За нею крики и драки - недавно выпущенный из тюрьмы уголовник спьяну разбирается с домашними. И под все это мама работает по 14-16 часов в сутки. Да еще учит переводу нескольких молодых подшефных. Чудом выбила для них на перевод рассказы Драйзера. И вот они собираются по двое, по трое, разбирают вслух свои "пробы пера". Нашу комнату четыре-пять шкафов делят на уголки-закутки, которые пытаются изобразить собой "кабинет", "спальню", "столовую" - каждый размером ровно с эту кровать или стол. Мама с девочками работает. Я - предполагается, что сплю за своим шкафом и портьерой (сколько я там перечитала впотьмах книжек с ближайших полок, отнюдь не адресованных моим 10-12 годам, - от "Истории царской тюрьмы" до "Творчества душевнобольных"!). Но вот кто-то произносит очередную реплику: "О! О! О! Эд! Эд! Эд!" И я подаю голос: "Да снимите хоть одно "О!", все равно никто не поверит". Так "за шкафом" началось мое редакторское образование (Э. Кузьмина проработала редактором 32 года - сперва в издательстве "Искусство", затем в издательстве "Книга". Редактировала книги А. Аникста, Л. Аннинского, В. Вацуро, Ю. Манна, В. Порудоминского, Ю. Лотмана, Л. Разгона, Н. Эйдельмана...).

В детстве и юности мне казалось, что мама только и сидит за машинкой с утра до ночи над переводами. Без выходных, без праздников, без всяких "Новых годов"... А вот вспоминаешь - и сколько же она успевала мне читать стихов! А сколько мы играли в слова! Все мое детство. А затем уже я с сыном в его детстве. А потом снова - в последний мамин год. Полгода тяжелейшей болезни. Сперва мы еще работали вместе - читали верстку, считывали. А когда и это стало не под силу, мама - чтобы отвлечься от боли - каждый день затевала игру в слова. Да с каким блеском меня обыгрывала! А когда уже почти не было сил, почти не слышен голос - наизусть читала нам с Раечкой своего любимого Омара Хайяма...

А как она находила столько времени на вошедшую в поговорку благодаря ее любимому Сент-Эксу "роскошь человеческого общения"! Письма, письма - в папках, в конвертах, в коробках, в шкафу, на антресолях.

Переписка с редакторами по каждому изданию - часто горестная, но нередко и дружеская. Переписка с читателями "Слова живого и мертвого" - в основном благодаря публикациям в "Науке и жизни" с ее миллионными тиражами. Молодой врач из Киева присылает свои популярные медицинские статьи - и правда, пишет все живей и доступней; шлет фотографии детей... Программист из Одессы пробует переводить - и удачно. Бывшая ленинградская актриса, томимая духовной жаждой в Иркутске, хватается за ниточку интеллектуального общения. Не слишком грамотная пенсионерка-медсестра из Куртамыша делится семейными неурядицами. Молодой парень, попавший в тюрьму, но не совсем пропащий, тянется к живой душе на воле; написал Ф. Вигдоровой. Но ее уже нет. И мама принимает эстафету. И много лет пишет, поддерживает, ободряет, советуется с юристами, нельзя ли сократить срок. И переписка длится годами, и люди прикипают душой. И все письма хранятся. А позже, чтобы не забыть, о чем писала, не повторяться, - хранит мама и копии своих ответов.

С молодым азартом "болела" мама за фигуристов и гимнастов. Десятилетиями мы не пропускали ни одного соревнования по телевизору, мама знала всех чемпионов, наших и мировых, любила приметить и угадать начинающих...

И даже не раз полушутливо вздыхала, что рано родилась, -а то, может, и из нее вышла бы гимнастка. Даже на восьмом десятке она могла показать чудеса гибкости на зависть молодым. (И каждый день со своего восьмого этажа ходила за почтой пешком, без лифта, - и вниз, и наверх.)

Последние годы она уже не работала так на износ, как прежде, по 14-16 часов. Не работать она не могла, но уже позволяла себе такие просветы, маленькие радости, как телевизор. Смотрела фильмы - с большим разбором. Балет. Неизменно - все конкурсы Чайковского. Музыку очень любила, знала, понимала, особенно - Шопена, Грига, игру пианистов-мастеров - Нейгауза, Софроницкого.

При маминой сдержанности о многом она не говорила никогда. И, к примеру, портрет ее в "последний день РИИНа", как помечено карандашом, я нашла, уже без нее разбирая архив, и теперь с трудом разгадываю подпись художника из однокашников: Маикян? Мапкян? (РИИН - Редакционно-издательский институт, был расформирован в 1933 году, и мама перешла в МГПИ). Зато нередко с веселым задором мама вспоминала, как в 1934 году получила премию на конкурсе пионерских песен вместе с Дмитрием Кабалевским (она за слова, он, естественно, за музыку). А женой Дмитрия Борисовича в те времена была подруга маминой юности Эдда, Эдварда Иосифовна, в честь которой меня назвали (так что в нашем домашнем обиходе, как в скандинавском эпосе, были "Старшая Эдда" и "Младшая Эдда"), - впрочем, не обошлось и без влияния Гамсуна, героини его "Пана". Так и мама своим именем (полным - Элеонора) обязана не только своему прадеду Леону Риссу, но и ибсеновской "Норе", которую в семье боготворили благодаря незабываемой игре Веры Федоровны Комиссаржев-ской (ее страстной поклонницей была мамина мама). Дружба же с Эддой-старшей позднее обернулась и сотрудничеством:

Эдда блестяще знала английский и консультировала маму в самых каверзных случаях, а потом, с маминой легкой руки, сама попробовала себя в переводе. И мама, когда ей предложили перевести поэтичнейшую повесть Рэя Брэдбери "Вино из одуванчиков" - на редкость близкую ей (всегда особенно привлекал ее внутренний мир детей и подростков, становление характеров), - уговорила редакцию отдать работу неизвестному переводчику и вложила в нее немало души. И теперь на книжной полке она и Эдда-старшая - вместе.

Вот я и снова вернулась к книжным полкам. Но теперь уже - авторским. Мамины "брэдбериана" и "экзюпериа-на". Полки "ее" фантастики. Англичане и американцы. Французские авторы. А вот издания, вышедшие уже без нее... Мамины глаза смотрят на меня с портрета- того, что несет на себе ее эмблему - росчерк-пейзаж и звездочку "Маленького принца", хотя возник благодаря "Американской трагедии", спасшей жизнь художнику... А рядом с портретом, чуть выше - улетает вдаль, словно мамина душа, Маленький принц. Это афиша спектакля в Театре имени Станиславского. Ее подарила маме - с сердечной надписью - первая исполнительница роли Принца, прелестная и тогда совсем молодая Ольга Бган. Давно и ее нет на свете. И никто тогда не предугадал коварство шариковой ручки - автограф Бган выцвел и исчез без следа. Время беспощадно. Уносит, стирает...
И всё же нечто остается.
Надеюсь.