Разговоры на общие темы, Вопросы по библиотеке, Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Учение доктора Залманова; Йога; Практическая Философия и Психология; Развитие Личности; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй, Обмен опытом и т.д.

Шюре Эдуард - Великие посвященные: Очерк эзотеризма религий.

V
Семья Пифагора. - Школа и ее участь

Среди женщин, обучавшихся у Пифагора, находилась молодая девушка большой красоты. Ее отец, кротонец, носил имя Бронтинос, она называлась Феано. Пифагору было около 60 лет. Но полная власть над страстями и чистая жизнь, всецело посвященная идее, сохранили весь огонь его сердца нетронутым. Молодость души, то бессмертное пламя, которое великий Посвященный черпал в своей духовной жизни, светилось в нем и подчиняло ему всех окружающих. Он находился в это время в апогее своего могущества.

Феано была привлечена к Пифагору тем светом, который исходил из всей его личности. Природа ее была глубокая и сдержанная, и ее тянула к учителю возможность получить объяснение всех мучительных загадок жизни. Но когда помимо света истины она почувствовала свое сердце загоравшимся от того огня, который исходил от его духовной красоты и от пламенной силы его слова, она отдалась учителю с безграничным энтузиазмом и пламенной страстью. Пифагор не делал ничего, чтобы привлечь ее. Он любил всех своих учеников. Все внимание его было сосредоточено на школе, на Греции и на будущем земного мира.

Как многие великие адепты, он отказался от любви к женщине, чтобы отдать всего себя служению. Магия его воли, духовное обладание столькими душами, которые он сам сформировал и которые были привязаны к нему, как к обожаемому отцу, мистический фимиам всей этой невыраженной, поднимавшейся к небу любви, тонкий аромат человеческой симпатии, соединившей всех пифагорейцев, - все это заменяло ему личное счастье и личную любовь.

Но однажды, когда он оставался один в пещере Прозерпины, погруженный в глубокие размышления, он увидал приближающуюся к нему молодую красавицу, с которой до этих пор он никогда не беседовал наедине. Она преклонила перед ним колена и, не поднимая глубоко склоненной головы, начала умолять Учителя - ведь его власть безгранична! - освободить ее от невозможной любви, которая сжигала ее тело и душу. Пифагор спросил имя того, кого она любила. После тяжелой борьбы Феано призналась, что любила его, но была готова подчиниться беспрекословно его воле. Пифагор не отвечал ничего. Ободренная его молчанием, она подняла голову, бросая на него молящий взгляд, который предлагал ему весь цвет молодой жизни и весь аромат любящей женской души.

Мудрец был потрясен, он умел побеждать свои чувства, он владел вполне своим воображением, но молния этой души проникла в его душу. В этом девственном сердце, созревшем в огне страсти, в этой женщине, преображенной безграничной преданностью, он нашел достойную подругу, которая могла содействовать еще более полному осуществлению дела его жизни. Пифагор поднял молодую девушку, и Феано могла прочесть в глазах Учителя, что отныне их две судьбы слились в одну.

Браком своим с Феано Пифагор наложил печать осуществления на свое дело. Слияние этих двух жизней оказалось совершенным. Однажды, когда Феано была спрошена, сколько времени требуется, чтобы женщина, имевшая сношение с мужчиной, могла считать себя чистой, она ответила: "Если сношения эти были с мужем, она постоянно чиста, если с другим, она не очистится никогда". Чтобы произнести такие слова, нужно быть женою Пифагора и любить его так, как любила Феано. Ибо не брак освящает любовь, а любовь оправдывает брак.

Феано прониклась идеями своего мужа с такою полнотой, что после его смерти она стала центром пифагорейского ордена, и один из греческих авторов приводит как авторитет ее мнение относительно учения Чисел. Она дала Пифагору двух сыновей: Аримнеста и Телаугеса и дочь Дамо. Телаугес стал впоследствии учителем Эмпедокла и передал ему тайны пифагорейской доктрины.

Семья Пифагора представляла собой истинный образец для всего ордена, его дом называли храмом Цереры, а двор - храмом Муз. Во время домашних и религиозных празднеств мать руководила хором женщин, а Дамо - хором молодых девушек. Дамо была во всех отношениях достойна своих отца и матери.

Пифагор доверил ей свои манускрипты с запрещением передавать их кому бы то ни было вне своей семьи.

После того как пифагорейцы рассеялись, дочери Пифагора пришлось жить в величайшей бедности. Ей предлагали большие суммы за манускрипты, но, верная воле отца, она отказалась отдать их посторонним.

Пифагор прожил 30 лет в Кротоне. За это время он достиг такого влияния, что все, которые считали его полубогом, имели на это право. Власть его над людьми была безгранична, ни один философ не достигал ничего подобного. Влияние его распространялось не только на кротонскую школу и ее разветвления в других городах итальянского побережья, но и на политику всех ближайших государств. Пифагор был реформатором в полном смысле этого слова.

В Кротоне, которая была ахейской колонией, существовала аристократическая конституция. Совет Тысячи, состоявший из родовитых семей, пользовался законодательной властью и наблюдал над властью исполнительной. Народные собрания существовали, но полномочия их были ограниченны.

Пифагор, государственный идеал которого состоял в порядке и гармонии, был одинаково чужд и гнету олигархии, и хаосу демагогии. Принимая дорийскую конституцию как таковую, он стремился внести в нее новое устройство. Мысль его была очень смелая: создать поверх политической власти власть науки с совещательным и решающим голосом во всех коренных вопросах, власть, которая представляла бы высший регулятор государственной жизни. Над Советом Тысячи он поставил Совет Трехсот, избиравшийся первым советом, но пополнявшийся исключительно из числа Посвященных.

Порфирий рассказывает, что две тысячи кротонских граждан отреклись от обыкновенной жизни, от права собственности и соединились в одну общину.

Таким образом, Пифагор поставил во главе государства правителей, опирающихся на высшее знание и поставленных так же высоко, как древнеегипетское жречество. То, что ему удалось осуществить на короткое время, осталось мечтой всех Посвященных, имевших соприкосновение с политикой, - внести начало посвящения и соответствующих экзаменов для правителей государства, соединив в этом высшем синтезе и выборное демократическое начало, и управление общественными делами, представленное наиболее умными и добродетельными. Совет Трехсот образовал, таким образом, нечто вроде научного, политического и религиозного ордена, главой которого признан был сам Пифагор. Вступление в этот орден сопровождалось клятвой сохранять абсолютную тайну, как это было в Мистериях.

Общества эти, или гетерии, распространились из Кротона, где действовал Пифагор, почти во все города великой Греции, где они оказывали большое политическое влияние. Пифагорейский орден становился, таким образом, во главе государств всей Южной Италии. Он имел свои разветвления в Таренте, Мета-понте, Репуме, Гимере, Катане, Агригенте, Сибарисе, а если доверять Аристоксену, то и в этрусских городах. Что касается до влияния Пифагора на правительственный строй этих больших богатых городов, то трудно себе представить что-либо более возвышенное, либеральное и умиротворяющее.

Всюду, где он показывался, он устанавливал порядок, справедливость и единство. Призванный одним из тиранов острова Сицилии, он одною силой своего красноречия убедил его отказаться от дурно приобретенных богатств и сложить с себя незаконно захваченную власть. Что касается городов, он сделал их независимыми и свободными, тогда как ранее они были в зависимости один от другого. Так велико было его благое влияние, что когда он появлялся в каком-либо городе, по этому поводу говорили: "Он не только поучает, но и исцеляет людей".

Благое влияние великого ума и великого характера вызывает тем большую зависть и ненависть, чем эта магическая власть души сильнее проявляется. Владычество Пифагора длилось уже четверть века, неутомимый адепт приближался уже к своему восьмидесятому году, когда возникла реакция. Искра пожара появилась из Сибариса, соперника Кротона. Там произошел народный мятеж и аристократическая партия была побеждена. Пятьсот эмигрантов просили приюта у кротонцев, но правители Сибариса требовали их выдачи.

Опасаясь мести враждебного города, городские власти Кротона собирались выполнить это требование, когда вмешался Пифагор. По его настоянию выдача перепуганных беглецов была отменена. Вслед за отказом Сибарис объявил войну Кротону. Армия кротонцев, предводительствуемая одним из учеников Пифагора, знаменитым атлетом Милоном, нанесла решительное поражение сибаритянам. Затем город был взят, разорен дотла и превращен в пустыню.

Невозможно допустить, чтобы Пифагор мог дать свое согласие на такие поступки. Они противоречат всем его принципам и мыслям всех Посвященных. Но ни он, ни Милон не могли удержать разнузданные страсти победоносного войска, разжигаемые старинной враждой, доведенной несправедливым нападением до высочайшего возбуждения.

Всякая мстительность, откуда бы она ни исходила, от индивидуумов или от целых народностей, вызывает ответный взрыв. Немезида на этот раз была очень сурова, последствия ее пали на Пифагора и на весь его орден. После взятия Сибариса народ потребовал раздела земель. Недовольная и этим, демократическая партия предложила изменить конституцию, отнять все привилегии у Совета Тысячи, совсем уничтожить Совет Трехсот и водворить народное единовластие (всеобщую подачу голосов).

Естественно, что пифагорейцы, принимавшие участие в Совете Трехсот, воспротивились реформе, противоречившей всем их принципам и разрушавшей в корне все труды их Учителя. Нужно прибавить к этому, что пифагорейцы еще ранее сделались предметом глухого раздражения, которое высшие натуры вызывают всегда в толпе. Их политические идеи вызвали против них взрыв ненависти у демагогов, а личная месть, направленная на Учителя, навлекла на них страшный удар.

Один из жителей Кротона, некто Килон, искал доступа в школу. Пифагор, весьма строгий при выборе своих учеников, изгнал Килона вследствие его дурного и властного характера. Результатом была мстительная ненависть последнего. Когда общественное мнение начало поворачиваться против Пифагора, Килон организовал клуб, враждебный пифагорейцам, с широким доступом для всех. Ему удалось привлечь к себе главных вожаков народа и подготовить революцию, которая должна была начаться с изгнания пифагорейцев.

Перед раздраженной толпой с общественной трибуны Килон читает выкраденные отрывки из тайной книги Пифагора, озаглавленной "Священное Слово" (Hieros Logos). Их искажают, им придают совершенно иной смысл.

Несколько ораторов пробуют защитить "молчаливых братьев", которые не делают вреда даже самому последнему животному. Эта защита встречается взрывами хохота. Килон сходит с трибуны и снова поднимается на нее. Он доказывает, что религиозный катехизис пифагорейцев посягает на народную свободу. "И этого мало, - прибавляет трибун. - Кто этот учитель, этот воображаемый полубог, которому все до того слепо подчиняются, что стоит ему отдать приказание, как все братья уже кричат: учитель сказал!

Кто он, как не тиран Кротона, да к тому еще "сокровенный", следовательно, самый худший из тиранов? Откуда происходит эта неразрывная дружба между членами пифагорейских гетерий, как не из глубокого презрения к народу? У них вечно на языке изречение Гомера "властитель должен быть пастырем своего народа". Не выходит ли из этого, что для них народ не более как презренное стадо животных? И даже самое существование ордена есть непрестанный заговор против народных прав! Пока он не будет уничтожен, невозможна свобода в Кротоне".

Один из членов народного собрания под влиянием честного чувства, воскликнул: "Но пусть будет дозволено Пифагору и пифагорейцам прийти сюда и оправдаться, прежде чем мы приговорим их". Но Килон закричал с надменностью: "Разве эти пифагорейцы не отняли у нас права судить и решать общественные дела? По какому же праву могут они требовать, чтобы вы выслушивали их? Они не призывали вас к совету, когда лишали народ законодательного права, и вы точно так же должны поразить их, не справляясь с их мнением". Гром рукоплесканий раздался в ответ на эти речи, и умы воспламенялись все сильнее и сильнее.

Однажды вечером, когда сорок четыре главных члена ордена собрались у Милона, Килон спешно созвал своих сторонников. Дом Милона был окружен. Пифагорейцы, среди которых был сам Учитель, заперли двери. Рассвирепевшая толпа подложила огонь и подожгла здание. Тридцать восемь пифагорейцев, ближайшие ученики Учителя, весь цвет ордена, и сам Пифагор погибли, одни - в пламени пожара, другие пораженные на смерть народом. Лишь Архип и Лизис избежали гибели.

Так умер этот великий мудрец, пытавшийся внести свою мудрость в государственное правление людей.

Убийство пифагорейцев сделалось сигналом демократической революции в Кротоне и по всему Тарентскому заливу. Итальянские города изгнали преследуемых учеников Пифагора. Весь орден рассеялся, и лишь остатки его сохранились в Сицилии и Греции, продолжая распространять идеи Учителя.

Лизис сделался учителем Эпаминонда.

После новых революций пифагорейцам было разрешено возвратиться в Италию с условием не вмешиваться в политику. Трогательный братский союз не переставал соединять их, они смотрели на себя как на одну семью. Один из них, впавший в бедность и сильно заболевший, нашел приют у хозяина одной гостиницы.

Перед смертью он начертил на дворе дома несколько таинственных знаков и сказал своему хозяину: "Будьте покойны, один из моих братьев заплатит мой долг". Через год чужестранец, остановившийся в этой же гостинице, увидел эти знаки и сказал хозяину: "Я пифагореец. Один из моих братьев умер здесь. Скажите мне, сколько я должен вам за него?"

Пифагорейский орден существовал в течение 50 лет; что касается идей Учителя, они живут и до наших дней.

Благое влияние Пифагора на Грецию было неизмеримо. Оно действовало таинственно, но верно через те храмы, в которых он учил. Мы видели его в Дельфах возрождающим науку прорицания, утверждающим духовный авторитет и подготовляющим образцовую Пифию. Благодаря этой внутренней реформе, которая возродила энтузиазм в самом святилище и в душе Посвященных, Дельфы сделались нравственным центром Греции. Это было ясно видно во время индийских войн.

Едва исполнилось тридцать лет со смерти Пифагора, как предсказанный им азиатский циклон разразился на берегах Эллады. В этой эпической борьбе Европы с варварской Азией Греция, представлявшая собою начало свободы и цивилизации, имела за собой науку и гений Аполлона. Под его влиянием замолкло возникшее соперничество Спарты и Афин. Его духом были воодушевлены Мильтиады и Фемистоклы. Во время Марафонской битвы энтузиазм дошел до того, что афиняне видели двух воинов, блистающих светом, которые сражались в их рядах. Одни узнали в них Тезея и Эхетоса, другие - Кастора и Поллукса.

Когда нашествие Ксеркса, несравненно более страшное, чем вторжение Дария, проникнув через Фермопилы, наводнило Элладу, Пифия дает указание посланным из Афин и помогает Фе-мистоклу победить в морской битве при Саламине. Страницы Геродота, описывающие эти события, полны внутреннего трепета:

"Покидайте жилища и высокие холмы города, построенного полукружием... Огонь и грозный Марс, мчащийся на сирийской колеснице, опрокинет наши башни... Храмы шатаются, на стенах их выступают капли холодного пота, с их вершины стекает черная кровь... Выходите из моего святилища... Да будет для вас деревянная стена непреодолимым оплотом... Бегите, поверните тыл к потоку пехотинцев и неисчислимых всадников! О божественный Саламин! Сколь гибелен будешь ты для сынов женщины!"

В рассказе Эсхила битва начинается криком, напоминающим гимн Аполлону: "Вскоре день со своими белыми всадниками разольет по миру свой сверкающий свет!" При этом оглушительное пение, звучащее подобно священному гимну, поднимается из греческих рядов, и эхо острова отвечает ему тысячью гремящих голосов. Неудивительно, что опьяненные победой эллины в битве при Микале лицом к лицу с побежденной Азией избрали своим победным кличем: "Геба, Вечная Юность!"

Да, дыхание Аполлона проносится над этими героическими войнами. Религиозный энтузиазм, который творит чудеса, возносит живых и мертвых, освещает трофеи и позлащает могилы. Все храмы, исключая Дельфийский, оказались разрушенными. Персидская армия уже подходила, чтобы разграбить священный город. Жители трепетали, но Аполлон голосом первосвященника провозгласил: "Я буду защищать сам!" По приказанию, данному из храма, город опустел, жители его нашли убежище в гротах Парнаса, и одни жрецы оставались на пороге святилища, окруженные священной стражей. Персидские войска вошли в город молчаливый, как могила; одни лишь статуи смотрели на них. Черная туча показалась в глубине прохода, загремел гром и молнии засверкали над завоевателями. Две огромные скалы скатились с вершины Парнаса и задавили множество персов. В то же время крики раздались из храма Минервы и пламя показалось из земли, обжигая нападающих. Перепуганные этими чудесными явлениями, варвары отступили, и обезумевшие войска бросились в бегство. Святилище защитило себя своими собственными силами.

Ничего подобного не могло бы произойти, если бы тридцать лет тому назад Пифагор не появился в дельфийском святилище, чтобы возжечь в нем священный огонь.

Еще одно слово относительно влияния Учителя на философию. До него мы встречаем, с одной стороны, физиков, с другой стороны, моралистов. Пифагор внес и мораль, и науку и религию в свою широкую синтетическую систему. Этот синтез - не что иное, как та эзотерическая доктрина, которую мы стремились восстановить в самой основе пифагорейского посвящения. Кротонский философ не был творцом, но лишь просветленным восстановителем этих первичных истин, приведенных им в стройный научный порядок. Вот почему мы выбрали его систему как наиболее подходящую раму для систематического изложения доктрины мистерий и истинной теософии.

Все следившие за духовной работой Учителя вместе с нами должны были заметить, что в основе этой доктрины сияет свет единой истины. Разрозненные лучи этого света можно найти во всех философиях и религиях, но центр их здесь.

Что же требуется, чтобы дойти до него? Наблюдений и рассуждений для этого недостаточно. Рядом с ними необходима еще и интуиция. Пифагор был адепт, Посвященный первой степени, он обладал духовной способностью непосредственного восприятия, и у него был ключ к оккультным знаниям и к духовному миру.

Таким образом, он черпал из первоисточника Истины, и так как к его способностям интуиции и к его высокой духовности присоединялись большая наблюдательность, знакомство с физической природой и высокоразвитое философское мышление, никто не мог лучше его построить здание истинной науки о Космосе.

Строго говоря, здание это никогда не было разрушено. Платон, принявший от Пифагора всю его метафизику, владел всеми идеями Учителя, хотя и передавал их не с такой строгой ясностью. Александрийская школа занимала верхний этаж этого здания, современная наука занимает его нижний этаж и содействует укреплению фундамента. Многие философские, а также мистические и религиозные школы обитали в различных отделах величественного здания. Но ни одна философия не охватывала его в целом. На размеры и на гармонию этого целого мы и стремились указать в этой книге.

КНИГА СЕДЬМАЯ
ПЛАТОН
ЭЛЕВЗИНСКИЕ МИСТЕРИИ
Люди назвали любовь Эросом, ибо она обладает крыльями. Боги назвали ее Птеросом, так как она имеет силу окрылять других.
Платон (Пир)

На небе знать - то же, что видеть. На земле - то же, что вспоминать. Счастлив тот, кто проник в Мистерии. Он познал источник и конец жизни.
Пиндар

КНИГА СЕДЬМАЯ
ПЛАТОН
(Элевзинские Мистерии)

После попытки оживить в образе Пифагора величайшего из Посвященных Древней Греции мы могли бы оставить в стороне Платона, который не прибавил ничего нового к идеям Пифагора и лишь придал им более фантастическую и в то же время более популярную форму. Но имеется причина, почему следует остановиться перед благородной фигурой афинского философа.

Да, существует первоначальное учение, которое синтезирует все религии и философии. Оно развивается и углубляется в течение веков, но основа и центр его остаются те же самые. Мы восстановили его в общих линиях. Но достаточно ли этого? Нет. Необходимо еще указать причину разнообразия его форм в зависимости от человеческих рас и различных веков. Необходимо восстановить цепь великих Посвященных, которые были инициаторами человечества. И тогда сила каждого из них умножится силою остальных и единство истины проявится в самом разнообразии ее выражения.

Как все в мире, так и Греция имела свою зарю, свой полуденный свет и свой закат. Это закон времен, людей, народов, земель и небес. Орфей был Посвященным в период ее зари, Пифагор во время полуденного солнца, Платон появился на закате эллинизма, на закате, горевшем пламенным пурпуром и превратившемся в розовое сияние новой зари человечества. Платон следовал за Пифагором, как в элевзинских мистериях факелоносец следовал за великим иерофантом. Вместе с ним мы еще раз проникнем, но уже по иной дороге, в аллеи святилища, ведущие к сердцу храма, к созерцанию божественной тайны.

Но прежде чем отправиться в Элевзис, послушаем нашего руководителя, великого Платона. Пусть он сам раскроет перед нами свои горизонты, пусть расскажет историю своей души и сам приведет нас к своему возлюбленному учителю.

I
Молодость Платона и смерть Сократа

Платон родился в Афинах, в городе красоты и человечности. Никакие границы не застилали его взоров. Открытая для всех ветров Аттика господствует в своей царственной красоте над всеми островами Эгейского архипелага, напоминающими легких сирен, поднявшихся над прозрачной синевой волн. Платон вырос у подножия Акрополя под защитой Афины Паллады, в той широкой долине, обрамленной лиловыми горами и окутанной сияющей лазурью, которая простиралась между Пентели-ком с его мраморными боками, Гиметтой, увенчанной благовонными соснами, в ветвях которых жужжали пчелы, и между тихим заливом Элевзиса.

Насколько светла и полна тихой прелести была эта рама, настолько же мрачен и неспокоен был политический горизонт, окружавший детство и юность Платона. Он рос во времена беспощадных Пелопоннесских войн, в период братоубийственной войны между Спартой и Афинами, которая предшествовала распаду Греции. Времена великих индийских войн миновали, солнце Марафона и Саламина закатилось.

Год рождения Платона (429 до Р. X.) совпадает с годом смерти Перикла, величайшего государственного человека Греции, по своей неподкупности подобного Аристиду, а по своей талантливости - Фемистоклу, наиболее совершенному представителю эллинской цивилизации, укротителю мятежной демократии, патриоту пламенному, но умевшему сохранять спокойствие мудреца посреди народных бурь. Мать Платона должна была рассказать ему про ту сцену, свидетельницей которой она была за два года до рождения великого философа. Спартанцы наводнили Аттику, афиняне, независимости которых угрожали, боролись в течение всей зимы, и Перикл был душой народной обороны. В эту мрачную годину величественная церемония происходила в Керамиках. Гробы погибших за родину воинов были поставлены на погребальные колесницы, и весь народ собрался перед огромной могилой, назначенной для совместного погребения воинов. Этот мавзолей является мрачным символом той могилы, которую Греция готовила для себя своей преступной борьбой. По этому поводу Перикл произнес свою знаменитую речь, наиболее прекрасную из всех, которую дал античный мир. Фукидид записал ее на бронзовых таблицах, и следующие слова сверкают на них, подобно щиту на фронтоне храма: "Могила героев - вся вселенная, а не мавзолей, обремененный пышными надписями".

Не сознание ли Греции и ее бессмертие дышит в этих словах?

Но после смерти Перикла что осталось от Древней Греции, которая всегда жила своими великими людьми? Внутри Афин - мятежи и ссоры разнузданной демагогии; снаружи Лакедемонс-кое вторжение, война на суше и на море и золото персидского царя, разливавшееся, подобно смертоносному яду, по рукам трибунов и городских властей.

Алкивиад заместил Перикла в сердце толпы. Этот представитель афинской золотой молодежи сделался героем дня. Политический авантюрист, интриган, полный обаяния, смеясь он вел свою родину к погибели.
Платон хорошо понял его и впоследствии набросал чрезвычайно удачную психологию этого характера. Он сравнивал ненасытную страсть к власти, которая владела душой Алкивиада, с крылатым шершнем, "вокруг которого эгоистические страсти, увенчанные цветами, надушенные благовониями и опьяненные вином и плотскими наслаждениями, жужжат и увиваются, питая, охраняя и вооружая его жалкое честолюбие. И тогда этот тиран души, одержимый безумием, трепещет яростно, и если он находит вокруг себя честные мысли и чувства, способные противостоять ему, он их убивает и изгоняет, пока не очистит всю душу от всех задерживающих влияний и не наполнит ее своим неистовством".

Темными тучами были покрыты небеса Афин в период юности Платона. Ему было двадцать пять лет, когда после злополучной морской битвы при Эгос-Потамосе были взяты Афины, а затем он видел вступление Лизандра в свой родной город, которое положило конец афинской независимости. Он присутствовал при разрушении стен, построенных Фемистоклом, которые падали под звуки праздничной музыки, он видел торжествующего врага, буквально танцующего на развалинах его родины. Затем появились тридцать тиранов, которые подвергли изгнанию лучших граждан.

Эти зрелища наполнили грустью молодую душу Платона, но они не сломили ее. Его душа была столь же кротка, прозрачна и чиста, как небесный свод над Акрополем. Платон был высокого роста и широкоплеч, почти всегда серьезный, сосредоточенный и молчаливый. Но когда он начинал говорить, изумительная чуткость, кротость и гармония исходила из его речей. В нем не было ничего бурного, никаких крайностей.

Его разнообразные дарования сливались в общей гармонии его существа, редкая скромность скрывала силы его ума и почти женская нежность служила покровом, за которым скрывалась твердость его характера. Добродетель облекалась в нем в приветливую улыбку, а радость - в целомудренную чистоту.

Но что составляло необычайный признак этой души - это своеобразный договор, который перед ее рождением был заключен с Вечностью. Только одни вечные явления казались живыми для его духовного взора, все остальное проходило мимо него, подобно мимолетным отражениям на зеркальной поверхности.

Позади видимых форм, изменчивых и несовершенных, он видел совершенные формы, доступные одному лишь духу, которые и служат вечными образцами для видимого. Благодаря этому молодой Платон еще ранее, чем возникло его учение, не зная, что он сделается со временем философом, обладал уже сознанием реальности божественного Идеала и его вездесущности.

Когда он наблюдал за проходящими вереницами праздничных процессий или погребальных колесниц, то торжествующих, то плачущих людей, он за всем этим видел иное и, казалось, говорил: "Зачем плачут они и зачем издают крики радости? И почему я не могу привязаться к тому, что подлежит рождению и смерти?

Отчего я могу любить лишь одно Невидимое, которое не родится и не умирает, но пребывает всегда?"

Любовь и гармония - вот основа души Платона. Но какова эта гармония и какова эта любовь? Любовь к вечной красоте и гармонии, обнимающая всю вселенную. Чем глубже и выше душа, тем более ей надо времени, чтобы познать себя. Первый энтузиазм Платона был вызван искусством. Платон принадлежал к родовитой семье, отец его происходил из рода царя Кад-руса, а мать имела в числе своих предков Солона.

Таким образом, его юность протекла в обстановке богатого афинского дома, наполненного роскошью и всеми соблазнами эпохи упадка.

Он отдавался жизни без излишеств, но и без суровости, окруженный молодыми людьми своего класса, любимый многочисленными своими друзьями. Он слишком хорошо описал любовную страсть во всех ее фазах в своей "Федре", чтобы можно было сомневаться в его причастности к ее восторгам и к ее жестоким разочарованиям. Один стих остался нам от него, столь же страстный, как поэзия Сафо, и столь же сверкающий, как звездная ночь над Цикладами: "Я бы желал быть небом, усеянным очами, чтобы неустанно смотреть на тебя".

Разыскивая идеальную красоту во всех видах прекрасного, он изучил последовательно живопись, музыку и поэзию. Последняя отвечала более всего его душевным потребностям, и он кончил тем, что сосредоточил на ней все свои силы. Платон отличался изумительными способностями ко всем родам поэзии. Он чувствовал с одинаковой глубиной поэзию влюбленных - дифирамб и эпопею, трагедию и даже комедию с ее тончайшей аттической солью. Он обладал всем, чтобы стать вторым Софоклом и поднять афинский театр, которому угрожал неизбежный упадок (эта мысль привлекала его, а друзья поощряли его к тому). В двадцать семь лет он написал несколько трагедий и собирался представить одну из них на конкурс.

Как раз в это время Платон встретил Сократа, беседовавшего с молодыми людьми в садах Академии. Речь его касалась справедливого и несправедливого, он говорил об истинном, добром и прекрасном. Поэт подошел к философу, выслушал его и с этого дня стал приходить и слушать его ежедневно. В конце нескольких недель полный переворот произошел в его уме. Счастливый молодой человек, поэт, полный иллюзий, стал совершенно неузнаваем. Все течение его жизни и вся ее цель сразу изменились. Другой человек родился в нем под влиянием речей Сократа.

Что же сказали ему эти речи? Какими чарами оторвал Сократ прекрасного и гениального Платона от роскоши, неги и поэзии, чтобы обратить его к подвигу великого самоотречения и к мудрости?

Великим оригиналом был мудрый Сократ. Сын ваятеля, он лепил во время своего отрочества трех фаций, а затем он бросил резец, объявив, что хочет работать не над мрамором, а над своей собственной душой. И с этого момента он весь ушел в искание мудрости. Его видели в гимназиумах, в публичных местах, в театрах, беседующего с молодыми людьми, с философами и художниками и спрашивающего у каждого из них, на чем они основывают свои мысли.

За несколько лет до этого софисты наводнили собою, подобно саранче, все Афины. Софист есть живая противоположность философа, подобно тому как демагог есть противоположность государственного человека, как ханжа - противоположность истинного священника, а черный маг - противоположность истинного Посвященного.

Тип греческого софиста более утончен и более едок, чем софиста иных стран, но его характер принадлежит всем ветшающим цивилизациям. Софисты кишат в них так же, как черви в разлагающемся трупе. Как бы они ни называли себя - атеистами, нигилистами или пессимистами, софисты всех времен имеют много общего между собой. Они всегда отрицают Бога и душу, следовательно, высшую истину и высшую жизнь.

Софисты времен Сократа, все эти Горгиасы, Продикусы и Протагоры, утверждали, что нет разницы между истиной и заблуждением. Они гордились тем, что могли защищать любую идею и с тем же искусством восхвалять ее противоположность, утверждая, что нет иной справедливости, кроме силы, нет иной истины, кроме личного мнения. Самодовольные и любящие хорошо пожить, они требовали большой платы за свои уроки и толкали молодых людей на распутство, интриги и тиранию.

Сократ подходил к софистам со своей вкрадчивой кротостью, с тонким добродушием, как несведущий человек, желающий поучиться у них. Глаза его сверкали умом и добротой. Затем, ставя вопрос за вопросом, он принуждал их высказывать противоположное тому, что они утверждали вначале, и доводил их до косвенного признания, что они сами не знают, о чем говорят. Сократ постоянно доказывал, что софисты не знают ни причины, ни начала вещей, несмотря на свои претензии на универсальное знание.

Добившись того, что им больше уж нечего было возражать, он не торжествовал своей победы, а с добродушной улыбкой благодарил своих противников, что они просветили его своими ответами, прибавляя, что сознание своего невежества есть начало истинной мудрости. Чему же верил и что утверждал сам Сократ? Он не отрицал богов, он так же почитал их, как и его сограждане, но говорил, что их природа была непознаваема, и признавался, что ровно ничего не понимает в той физике и метафизике, которые преподавались в современных школах. Самое важное, говорил он, - это верить в истину и справедливость и применять их в своей жизни. Его аргументы принимали большую силу в его устах, ибо он сам был живым примером - безукоризненный гражданин, отважный солдат, неподкупный судья, верный и бескорыстный друг и полновластный господин над всеми своими страстями.

Так меняются средства нравственного воспитания сообразно временам и эпохам. Пифагор перед своими посвященными учениками говорил о нравственности с космогонических высот. В Афинах, на публичной площади, среди Клеонов и Горгиасов, Сократ говорил о врожденном чувстве справедливости и истине с целью перестроить расшатанный общественный строй. И оба они, один в нисходящем порядке принципов, другой - в восходящем, утверждали одну и ту же истину.

Пифагор представляет собою метод наивысшего посвящения, Сократ открывает эру открытой науки. Чтобы не выходить из роли общественного проповедника, он отказался от посвящения в элевзинские мистерии. Тем не менее он не был чужд целостной истины, которая преподавалась в великих мистериях.

Когда Сократ говорил, он весь менялся, словно вдохновенный Фавн, которым овладела божественная сила. Его глаза зажигались, его лысая голова приобретала величие, и его уста произносили те светлые мысли, которые освещают предмет до самого дна.

Почему Платон был так непреодолимо очарован и так подчинялся этому человеку? Через него он понял превосходство добра над красотой. Ибо красота осуществляет истину в искусстве, тогда как добро осуществляет ее в глубине души. Редкое и могучее очарование, ибо оно действует помимо физических чувств. Впечатление от истинно справедливого человека заставило побледнеть в душе Платона все ослепительное великолепие видимой красоты и вынудило заменить ее более божественной мечтой.

Этот человек показал ему, насколько красота и слава, как он их понимал до тех пор, уступают красоте и славе деятельной души, привлекающей другие души к истине. Эта сияющая вечная красота, которая и есть Сияние Истины, убила изменчивую и обманчивую красоту в душе Платона. Вот почему Платон, забывая все, что он любил до тех пор, отдался Сократу во цвете лет со всем огнем и поэзией своей души. Эта была большая победа Истины над Красотой, которая имела неисчислимые последствия для истории человеческого духа.

Между тем друзья Платона ожидали его выступления на театральной сцене. Он пригласил их в свой дом на торжественный пир, чему все удивились, так как в обычае было пировать после завоевания приза, когда трагедия уже прошла на сцене и заслужила победные лавры. Но никто не отказался от приглашения в его богатый дом, где Музы и Грации встречались в сообществе с Эросом. Его дом служил местом свидания для элегантной молодежи Афин. Платон истратил целое состояние на этот пир. Столы были раскинуты в саду, и молодые люди с факелами освещали пирующих. Самые прекрасные из афинских гетер присутствовали здесь, и пир длился всю ночь. Пели гимны любви и Вакху. Танцовщицы, играя на флейтах, исполняли самые страстные танцы. Под конец пирующие стали просить Платона, чтобы он продекламировал один из своих дифирамбов.

Он поднялся и улыбаясь сказал: "Этот пир последний, в котором я участвую с вами. С этого часа я отказываюсь от радостей жизни, чтобы посвятить себя Мудрости и последовать учению Сократа. Знайте, что я отрекаюсь даже от поэзии, ибо я познал ее бессилие выразить истину, как я понимаю истину отныне. Я не напишу более ни одного стиха и сейчас, в вашем присутствии, сожгу все, что написал до сих пор".

Крики изумления и протестов понеслись со всех концов стола, вокруг которого возлежали пирующие на роскошных ложах, в венках из роз. На всех лицах, возбужденных вином и весельем, виднелось или изумление, или насмешка. Раздавался даже смех недоверия и презрительного недоумения.

Намерение Платона оценили как безумие и даже святотатство. Требовали, чтобы он отказался от своих слов. Но Платон подтвердил свое решение со спокойствием и решимостью, не допускавшими возражения.

Он закончил свою речь такими словами: "Благодарю всех тех, кто захотел разделить со мной этот прощальный пир, но я могу оставить у себя только тех, которые захотят разделить мою новую жизнь. Отныне друзья Сократа будут единственными моими друзьями".

Эти слова пронеслись подобно дуновению мороза над ярким цветником. Все лица пирующих приняли грустное и удрученное выражение людей, присутствующих при похоронной процессии. Негодующие куртизанки поднялись со своих мест и приказали унести себя на своих разукрашенных носилках, бросая на хозяина пира гневные взгляды. Золотая молодежь и софисты расходились с ироническими возгласами:

"Прощай Платон, будь счастлив, но ты вернешься к нам! Прощай! До свидания!"

Только два молодых гостя остались около него. Он взял за руку этих верных друзей и, проходя мимо амфор, наполовину еще наполненных вином, мимо разбросанных цветов и мимо лир и флейт, опрокинутых в беспорядке на недопитые чаши, удалился с ними во внутренний двор своего дома. Там на небольшом жертвеннике возвышалась целая пирамида свитков из папируса. В этих свитках были все поэтические произведения Платона. Поэт, взяв у слуги факел, поджег их со спокойной улыбкой и произнес: "Вулкан!

Иди сюда, Платон нуждается в тебе".

Когда пламя погасло и от свитков остался один пепел, на глазах у обоих друзей блестели слезы, и они молча простились со своим будущим учителем. Но Платон, оставшись один, не плакал. Мир и чудный свет наполняли его существо. Он думал о Сократе, которого скоро увидит. Занимающаяся заря уже скользила по террасам домов, по фронтонам и колоннадам храмов, и вскоре первый луч солнца заиграл на каске Минервы, стоявшей на вершине Акрополя.

II
Посвящение Платона и его философия

Через три года после того как Платон стал учеником Сократа, последний был приговорен к смерти ареопагом. Выпив спокойно чашу с ядом, умер, окруженный своими учениками.

Мало исторических событий, которые были бы так плохо поняты, как казнь Сократа. Вошло в обычай думать, что решение ареопага было вызвано необходимостью, что оно состоялось ввиду того, что Сократ, отрицая Богов, являлся врагом государственной религии и тем самым расшатывал основы афинской республики. Мы сейчас покажем, что в этом утверждении кроются две ошибки. Напомним прежде всего слова В. Кузена, поставленные им во главе "Апологии Сократа", в его прекрасном переводе произведений Платона: "Анитос, нужно признаться в том, был достойный гражданин. Ареопаг был трибуналом справедливым и умеренным. И если нужно чему удивляться, то только тому, что Сократ был осужден так поздно и что число осуждающих голосов не было значительнее". Философ и одновременно министр народного просвещения, Кузен не видел, что, если признать правоту этих слов, следовало бы осудить одновременно и философию, и религию, для того чтобы возвеличить политику лжи, насилия и произвола. Ибо если философия действительно разрушает основы общественного строя, она не более как высокопарное безумие. Если религия может существовать только при условии запрета всякого искания истины - религия не более как мрачная тирания. Попробуем установить более справедливую точку зрения на религию и философию древних греков.

Один факт большой важности ускользнул от большинства современных историков и философов. В Греции все преследования, направленные против философов, никогда не исходили из храмов, а только от политиканов. Эллинская цивилизация не знала между священниками и философами той борьбы, которая играет такую большую роль в нашей жизни с тех пор, как был уничтожен христианский эзотеризм.

Фалес мог спокойно утверждать, что мир происходит от воды, Гераклит - что он возник из огня, Анаксагор - что Солнце есть масса раскаленного огня, Демокрит - что все происходит из атомов. Ни один из храмов не тревожился этим. В святилищах храмов истина была известна. Там твердо знали, что философы, отрицающие богов, не в состоянии уничтожить их в сознании народа и что истинные философы верили в Богов так же, как и Посвященные, и видели в них различные ступени божественной иерархии, того божественного Начала, которым проникнута вся природа, того Невидимого, которое управляет Видимым.

Таким образом, эзотерическая основа служила связью между истинной философией и истинной религией. Вот факт глубочайшей важности, который объясняет их полную согласованность в эллинской цивилизации.

Кто же осудил Сократа? Элевзинские жрецы, проклинавшие виновников Пелопоннесской войны, не произнесли ни одного слова против него. Что касается Дельфийского храма, он выдал Сократу самое прекрасное свидетельство, какое только может быть выдано смертному человеку. Пифия, спрошенная о том, как думает Аполлон относительно Сократа, отвечала: "Нет человека более свободного, более справедливого и более разумного".

Два главных обвинения против Сократа - развращение молодежи и неверие в Богов - были, следовательно, одним лишь предлогом. На второе обвинение осуждаемый ответил своим судьям: "Я верю в свой собственный разум, тем более должен я верить в Богов, которые являются разумными духами вселенной".

Откуда же непримиримая ненависть к мудрецу? Он боролся против несправедливости, срывал маску лицемерия, указывал на ложь многих тщеславных претензий своих современников. Люди прощают пороки и все виды безверия, но они не прощают тем, которые срывают с них маску. Вот почему заседавшие в Ареопаге вынесли смертный приговор невинному и справедливому, обвиняя его в преступлении, причастными к которому были они, а не он, ибо они были настоящими атеистами.

В своей превосходной защите, переданной Платоном, Сократ объясняет все это сам со своей обычной простотой: "Мои бесплодные поиски, направленные к тому, чтобы найти мудрых людей среди афинян, вызвали против меня всю эту опасную вражду. Отсюда и все клеветы, распространяемые против меня, ибо все понимающие меня думают, что я многое могу раскрыть и тем обнаружить невежество многих...

Интриганы, деятельные и многочисленные, говоря обо мне с красноречием, которое способно легко соблазнить и, наполняя ваши уши самыми ложными шумами, продолжают безостановочно свою систему клеветы. Сегодня они напускают на меня Мелитоса, Ани-тоса и Ликона. Мелитос представляет поэтов, Анитос - политиков и художников, Ликон - ораторов".

Поэт без таланта, злой и фанатический богач и неразборчивый демагог были причиной смерти лучшего из людей, и смерть эта сделала его бессмертным. Он гордо мог сказать своим судьям: "Я верю более в Богов, чем кто-либо из моих обвинителей. Настало время расстаться: мне - чтобы умереть, вам - чтобы жить. Кому из нас дается лучший удел? Этого не знает никто, кроме Бога". Далекий от того, чтобы расшатывать истинную религию и ее национальные символы, Сократ делал все, чтобы укрепить их. Он был бы величайшей опорой для своего отечества, если бы отечество могло понять его. Подобно Иисусу, он умер, прощая своим палачам, и стал для всего человечества образцом мудреца-мученика. Он представляет собой пришествие в мир индивидуального посвящения и науки, открытой для всех. Светлый образ Сократа, умирающего за истину и беседующего в свой смертный час с учениками о бессмертии души, запечатлелся в уме Платона как самое прекрасное из зрелищ и как самая святая из всех мистерий. Это было его первым великим посвящением. Позднее он изучал физику и метафизику и много других наук, но он навсегда остался учеником Сократа. Он передал нам его живой образ, влагая в уста своего учителя сокровища своей собственной мысли.

Этот тонкий аромат скромности делает из него идеал ученика, так же как огонь энтузиазма делает его истинным поэтом среди философов. Хотя нам известно, что он основал школу на пятидесятом году своей жизни и умер семидесяти лет, невозможно представить себе его иначе как молодым, ибо вечная молодость есть удел душ, у которых к глубине мысли присоединяется чистота сердца.

Платон получил от Сократа великий импульс, мужественное и деятельное начало своей жизни, свою веру в справедливость и истину. Но сущностью своих идей он был обязан своему посвящению в Мистерии. Его гений облек их в новую форму, одновременно и поэтическую, и диалектическую. Посвящение свое он принял не только в Элевзисе, он искал его во всех доступных источниках античного мира.

После смерти Сократа он отправился путешествовать. Он слушал многих философов Малой Азии. Оттуда он отправился в Египет, чтобы войти в сношение с его жрецами. Там он прошел через посвящение Изиды. Он не достиг, подобно Пифагору, высшей ступени, на которой человек становится адептом и приобретает действительное и прямое ведение божественной истины вместе со сверхъестественным - с земной точки зрения - могуществом. Он остановился на третьей ступени, которая дает человеку полную ясность разума и совершенное господство над душой и телом.

Затем он отправился в Южную Италию, чтобы познакомиться с пифагорейцами, хорошо зная, что Пифагор был величайшим из греческих мудрецов. Он приобрел на золото один из манускриптов Учителя. Познакомившись с эзотерическим преданием Пифагора из первоисточника, он взял у этого философа основные идеи и самый план своей системы.

Возвратившись в Афины, Платон основал свою школу, прославившуюся под именем Академии. Чтобы продолжать дело Сократа, нужно было распространять истину. Но Платон не мог публично передавать те учения, которые пифагорейцы прикрывали тройным покровом. Его обет молчания, благоразумие и самая цель запрещали ему публичное выступление, и хотя в его "Диалогах" мы находим ту же эзотерическую доктрину, она замаскирована, смягчена, нагружена диалектикой, как посторонней тяжестью, а самая суть ее преображена в легенду, в миф, в притчу.

Она уже не появляется у него с той внушительной цельностью, которую придал ей Пифагор и которую мы стремились восстановить, тем величественным зданием, опирающимся на незыблемую основу, отдельные части которого крепко спаяны между собой. Платон давал ее скорее в аналитических отрывках, ибо он, подобно Сократу, старался оставаться на уровне понимания афинской молодежи и современных ему риторов и софистов. Он их побеждал их собственным оружием. Но гений его не перестает светить и здесь, Ежеминутно, подобно могучему орлу, разрывает он цепь диалектики, чтобы смелым полетом подняться к тем верховным истинам, которые и составляют его истинную родину, его настоящую сферу.

Эти диалоги обладают несравненным, проникающим очарованием; в них наслаждаешься наряду с энтузиазмом Дельфов и Элевзиса чудной ясностью, аттической солью, шуткой Сократа, тонкой и окрыленной иронией мудреца.

Нет ничего легче, как восстановить различные части эзотерической доктрины в произведениях Платона и в то же время открыть источники, из которых он черпал. Учение об идеальных первообразах вещей, изложенное в "Федре", соответствует доктрине священных чисел Пифагора. "Тимей" дает очень спутанное изложение эзотерической космогонии. Что касается учения о душе, ее странствии и ее эволюции, оно проходит через все произведения Платона, но нигде не виднеется с такой ясностью, как в его "Пире", в "Федоне" и в легенде "Эр", помещенной в конце последнего диалога. Мы узнаем тут Психею, и как прекрасно и трогательно просвечивает она сквозь наброшенное на нее покрывало своими чудными формами и своей божественной фацией!

Мы видели в предыдущей книге, что ключ к космосу, тайна построения всех его отделов заключается в принципе трех миров, отраженных в микрокосме и макрокосме, в человеческой и в божественной троичности. Пифагор формулировал эту доктрину под символом священной Тетрады. Эта доктрина живого Глагола составляла великое таинство, источник магии, святая святых Посвященного, его неприступную крепость, возведенную над бурным океаном проявленного мира.

Платон не мог и не хотел раскрывать эту тайну в своем публичном учении. Очень немногие могли понять его, а непонявшие только исказили бы эту теогоническую мистерию, заключавшую в себе происхождение миров. К тому же и клятва молчания связывала его. Для борьбы с порчей нравов и разнузданностью политических страстей нужно было нечто иное. С уничтожением великого посвящения должна была закрыться и дверь в потусторонний мир, та дверь, которая открывалась вполне только для великих пророков и для немногих истинных Посвященных.

Платон заменил учение о "трех мирах" тремя концепциями, которые, за отсутствием установленного посвящения, оставались в течение трех тысяч лет как бы тремя путями, ведущими к верховной цели. Эти три концепции относятся одинаково и к миру человеческому, и к миру божественному. Хотя отвлеченным образом, но они все же соединяют оба мира, и здесь особенно сильно проявляется популяризаторский и творческий гений Платона. Он проливает целые потоки света, ставя на один уровень идеи Истины, Красоты и Добра. Освещая одну идею посредством другой, он доказывал, что они - три луча, исходящие из одного и того же светового центра, которые, сливаясь, и составляют этот световой центр, то есть Бога.

Осуществляя Добро, следовательно, и справедливость, душа очищается. Она готовится познать Истину - это первое и необходимое условие для ее прогресса. Если расширить идею Красоты, она перейдет в Красоту духовную, в свет Разума, из которого изошли все вещи, которым оживотворялись все формы и который является и субстанцией, и органом Бога.

Погружаясь в Мировую Душу, человеческая душа приобретает крылья. Овладевая Истиной, душа достигает чистой Сущности, она прикасается к тем началам, которые заключаются в чистом Разуме. Она познает свое бессмертие благодаря тождеству своего начала с началом Божественным. Отсюда - совершенство, эпифания души. Раскрывая эти широкие горизонты перед человеческим сознанием, Платон установил вне узких систем и отдельных религий категорию Идеала, который должен был заменить на многие века и заменяет до сих пор органическое полное посвящение. Он проложил три священных пути, ведущие к Богу- Проникнув во внутренность храма вместе с Гермесом, Орфеем и Пифагором, мы можем убедиться, как правильно и прочно заложены были эти широкие пути строительным гением Платона. Знакомство с посвящением дает нам и оправдание и внутренний смысл идеализма.

Идеализм есть смелое утверждение божественных истин душою, вопрошающей себя в тиши уединения и определяющей духовные реальности путем своих собственных интимных свойств и своего собственного внутреннего голоса. Посвящение есть проникновение в эти истины непосредственным опытом души, непосредственным ведением духа, внутренним преображением. На высшей ступени это - общение души с божественным миром.

Идеал есть нравственность, поэзия, философия. Посвящение есть действие, познавание, присутствие верховной истины. Идеал есть мечта о божественной родине и тоска по ней. Посвящение, этот храм избранных, есть ясное воспоминание, более того - возврат на родину.

Устанавливая категорию Идеала, посвященный Платон создал тем самым верную пристань для миллиона душ, раскрыл путь спасения для тех, которые не в состоянии достигнуть в этой жизни прямого посвящения, но которые все же мучительно стремятся к истине.

Платон сделал, таким образом, из философии преддверие будущего святилища, приглашая войти в него всех обладающих доброй волей. Идеализм его многочисленных детей, и христиан и язычников, представляется нам притвором, в котором пребывают все чающие великого Посвящения.

Вот откуда исходит огромная популярность и светлая сила платонических идей. Сила эта коренится в их эзотерической основе. Вот почему афинская Академия, основанная Платоном, жила целые века и продолжала жить в александрийской школе. Вот почему первые Отцы Церкви отдавали должное Платону, вот почему святой Августин взял у него две трети своей теологии.

Две тысячи лет протекли с тех пор, как ученик Сократа испустил свой последний вздох в тени Акрополя. Христианство, нашествие варваров, средние века пронеслись с тех пор над миром.

И все же античный мир возродился снова из пепла. Во Флоренции Медичи решили основать академию и призвали для этой цели ученого грека, изгнанного из Константинополя. Какое же имя дал Марсилий Фицин этой академии? Он назвал ее Платоновской. И поныне, после того как столько философских систем, нагромождаясь одна на другую, рассыпались в прах, после того как наука проникла во все трансформации материи и стала лицом к лицу с невидимым и необъяснимым, Платон все еще близок нам. Всегда простой и скромный, но сияющий вечной молодостью, он протягивает нам священную ветвь Мистерий, сплетенную из мирты и кипариса с нарциссом посреди, этим цветком души, обещающим божественное возрождение в новом Элевзисе.

III
Элевзинские Мистерии

Элевзинские Мистерии были в греческом и латинском античном мире предметом особенного почитания.

Даже те авторы, которые поднимали на смех "мифологические басни", не осмеливались касаться культа "великих богинь". Их царство, менее шумное, чем царство Олимпийцев, оказалось более устойчивым и более действительным. В незапамятные времена одна из греческих колоний, переселившаяся из Египта, принесла с собой в тихий залив Элевзиса культ великой Изиды, под именем Деметры или Вселенской Матери. С тех пор Элевзис оставался центром посвящения. Деметра и дочь ее Персефона стояли во главе малых и великих Мистерий, отсюда их обаяние.

Если народ почитал в Церере олицетворение Земли и богиню земледелия, посвященные видели в ней мать всех душ и божественный Разум, а также мать космогонических Богов. Ее культ совершался жрецами, принадлежавшими к самому древнему жреческому роду в Аттике. Они называли себя сынами Луны, то есть рожденными, чтобы быть посредниками между землей и небом, и считающими своей родиной ту сферу, где находился переброшенный между двумя царствами мост, по которому души спускаются и вновь поднимаются. Назначением этих жрецов было воспевать в этой бездне скорбей восторги небесного пребывания и указывать средства, как найти обратный путь к небесам. Отсюда их имя эвмолпидов, или "песнопевцев благодетельной мелодии", кротких утешителей человеческой души.

Жрецы Элевзиса владели эзотерической доктриной, дошедшей к ним из Египта. Но с течением веков они украсили ее всем очарованием прекрасной и пластической мифологии. С тонким и глубоким искусством умели они пользоваться земными страстями, чтобы выражать небесные идеи. Чувственное впечатление, великолепие церемоний и соблазны искусства - все это они пускали в ход, чтобы привить душе высшее и поднять ум до понимания божественных истин. Нигде мистерии не являлись под такой человечной, живой и красочной формой.

Миф Цереры и ее дочери Прозерпины составляют центр Элев-зинского культа. Подобно блистательной процессии, все элев-зинское посвящение вращается и развертывается вокруг этого светящегося центра. В своем наиболее глубоком смысле миф этот представляет символически историю души, ее схождение в материю, ее страдание во мраке забвения, а затем - ее вознесение и возврат к божественной жизни.

Другими словами, это - драма грехопадения и искупления в ее эллинской форме.

С другой стороны, можно утверждать, что для культурного и Посвященного афинянина времен Платона элевзинские Мистерии представляли собой объяснительные дополнения к трагическим представлениям в афинском театре Вакха. Там, перед шумным и волнующимся народом, страшные заклинания Мельпомены взывали к земному человеку, ослепленному своими страстями, преследуемому Немезидой своих преступлений, удрученному неумолимым роком, часто совершенно непостижимым для него.

Там слышались отголоски борьбы Прометея, проклятия Эриний, там раздавались стоны отчаяния Эдипа и неистовства Ореста. Там царствовали мрачный Ужас и плачущая Жалость. Но в Элевзисе, за оградой Цереры, все прояснялось. Весь Круг вещей проходил перед Посвященными, которые становились ясновидящими. История Психеи - Персефоны делалась для каждой души ослепительным откровением.

Тайна жизни объяснялась или как искупление, или как испытание. По ту и по сию сторону земного настоящего человек открывал бесконечные перспективы прошлого и светлые дали божественного будущего. После ужасов смерти наступали надежда освобождения и небесные радости, а из настежь открытых дверей храма лились песнопения ликующих и световые волны чудного потустороннего мира.
Вот чем являлись Мистерии лицом к лицу с Трагедией - божественной драмой души, дополняющей и объясняющей земную драму человека.

Малые Мистерии праздновались в феврале в Агрее, поблизости от Афин. Все ищущие посвящения и выдержавшие предварительный экзамен, имевшие при себе свидетельства о рождении, воспитании и нравственной жизни, подходили к входу в запертую ограду. Там их встречал жрец Элевзиса, носивший имя Hieroceryx или священный герольд, который изображал Гермеса с кадуцеем. Это был руководитель, посредник и толкователь Мистерий. Он вел вновь пришедших к небольшому храму с ионическими колоннами, посвященному Коре, великой девственнице Персефоне.

Святилище богини притаилось в глубине спокойной долины, среди священной рощи, между группами тисов и белых тополей. И тогда жрицы Прозерпины, иерофантиды, выходили из храма в белоснежных пеплумах, с обнаженными руками, с венками из нарциссов на головах. Они становились в ряд у входа в храм и начинали петь священные мелодии дорийского напева. Они сопровождали свои речитативы ритмическими жестами:

"О стремящиеся к Мистериям! Привет вам на пороге Прозерпины! То, что вы увидите, изумит вас. Вы узнаете, что ваша настоящая жизнь не более как ткань смутных и лживых иллюзий. Сон, который окутывает вас мраком, уносит ваши сновидения и ваши дни в своем течении, подобно обломкам, уносимым ветром и исчезающим вдали. Но позади этого круга темноты разливается вечный свет. Да будет Персефона благосклонна к вам, и да научит она вас переплывать этот поток темноты и проникать до самой небесной Деметры!"

Затем пророчица, управлявшая хором, спускалась с трех ступеней лестницы и произносила торжественным голосом, с выражением угрозы, следующие заклятия: "Горе тем, которые приходят сюда без уважения к Мистериям! Ибо сердца этих нечестивцев будут преследуемы богиней в течение всей их жизни и даже в царстве теней не спасутся они от ее гнева".

Затем несколько дней проходили в омовениях и посте, в молитвах и наставлениях.

Накануне последнего дня вновь вступившие соединялись вечером в таинственном месте священной рощи, чтобы присутствовать при похищении Персефоны. Сцена разыгрывалась под открытым небом жрицами храма. Обычай этот чрезвычайно древний, и основа этого представления, его господствующая идея оставалась та же самая, хотя форма изменялась значительно на протяжении многих веков.

Во времена Платона, благодаря развитию трагедии, старинная строгость священных представлений уступила место большей человечности, большей утонченности и более страстному настроению.

Направляемые иерофантом, оставшиеся неизвестными поэты Элевзиса сделали из этой сцены короткую драму, которая развертывалась приблизительно так:

Участвующие в Мистериях появляются парами на лесной лужайке. Фоном служат скалы, в одной из скал виднеется грот, окруженный группами мирт и тополей. На переднем плане - лужайка, прорезанная ручьем, вокруг которого разместилась группа лежащих нимф. В глубине грота виднеется сидящая Персефона.

Обнаженный до пояса, как у Психеи, ее стройный бюст поднимается целомудренно из тонких драпировок, окружающих нижнюю часть ее тела, подобно голубоватому туману. Она имеет счастливый вид, не сознает своей красоты и вышивает длинное покрывало разноцветными нитями. Деметра, ее мать, стоит рядом с ней, на голове ее kalathos, а в руке она держит свой скипетр.

Гермес (герольд Мистерий, обращается к присутствующим):

Деметра предлагает нам два превосходных дара - плоды, чтобы мы могли питаться иначе, чем животные, и посвящение, которое дает всем участникам сладостную надежду и для этой жизни, и для вечности.

Внимайте же словам, которые вы услышите, и всему, что сейчас удостоитесь увидеть.
Деметра (серьезным голосом):

Возлюбленная дочь Богов, оставайся в этом фоте до моего возвращения и вышивай мое покрывало. Небо - твоя родина, вселенная принадлежит тебе. Ты видишь Богов, они являются на твой зов. Но не слушай голоса хитрого Эроса с чарующими взглядами и коварными речами. Остерегайся выходить из грота и не срывай соблазнительных цветов земли. Их тревожное и пьянящее благоухание погасит в твоей душе небесный Свет и уничтожит даже самое воспоминание о нем. Вышивай покрывало и живи до моего возвращения с твоими подругами нимфами, и тогда я явлюсь за тобой и увлеку тебя на моей огненной колеснице, влекомой змеями, в сияющие волны Эфира, что расстилается по ту сторону Млечного Пути.

Персефона: Да, царственная мать, обещаю во имя того света, который окружает тебя, обещаю тебе послушание, и да накажут меня Боги, если я не сдержу своего слова. (Деметра выходит.)

Хор нимф: О Персефона! О целомудренная невеста Небес, вышивающая образы Богов на своем покрывале, да будут от тебя далеки тщетные иллюзии и бесконечные страдания Земли. Вечная истина улыбается тебе. Твой божественный Супруг, Дионис, ожидает тебя в Эмпиреях. Порой он является тебе под видом далекого солнца, его лучи ласкают тебя, он вдыхает твои вздохи, а ты пьешь его свет... Уже заранее обладаете вы друг другом. О чистая Дева, кто может быть счастливее тебя?

Персефона: На этом лазурном покрывале с бесконечными складками я вышиваю своей иглой бесчисленные образы всех существ и вещей. Я окончила историю Богов, я вышила страшный Хаос с сотней голов и тысячью рук. Из него должны возникнуть смертные существа. Но кто же вызвал их к жизни? Отец Богов сказал мне, что это - Эрос. Но я никогда не видела его, мне незнаком его образ. Кто же опишет мне его лик?

Нимфы: Не думай о нем. Зачем ставить праздные вопросы?

Персефона (поднимается и открывает покрывало): Эрос! Самый древний и самый юный из Богов, неиссякаемый источник радостей и слез, ибо так говорили мне о тебе - страшный Бог, единственный, остающийся неведомым и невидимым из всех Бессмертных, единственный, желанный, таинственный Эрос! Какая тревога, какое упоение охватывает меня при твоем имени!

Хор: Не стремись узнать больше! Опасные вопрошения губили не только людей, но и Богов.

Персефона (устремляет в пространство взоры, полные ужаса): Что это? Воспоминание? Или это страшные предчувствия? Хаос... Люди... Бездна рождений, стоны рождающих, яростные вопли ненависти и битв... Пучина смерти! Я слышу, я вижу все это, и бездна притягивает меня, она хватает меня, я должна спуститься в нее... Эрос погружает меня в ее глубины своим зажигающим факелом. Ах, я умираю! Удалите от меня этот страшный сон! (Она закрывает лицо руками и рыдает.)

Хор: О божественная девственница, это не более как сон, но он воплотится, он сделается роковой действительностью, и твое небо исчезнет подобно пустому сну, если ты уступишь преступному желанию. Последуй спасительному предостережению, возьми свою иглу и вернись к своей работе. Забудь коварного! Забудь преступного Эроса!

Персефона (отнимает руки от лица, на котором совершенно изменилось выражение, она улыбается сквозь слезы): Какие вы безумные! И я сама потеряла рассудок! Теперь я сама вспоминаю, я слышала об этом в олимпийских мистериях. Эрос - самый прекрасный из всех Богов. На крылатой колеснице предводительствует он на ифах Бессмертных, он руководит смешением первичных субстанций. Это он ведет смелых людей, героев из глубины Хаоса к вершинам Эфира. Он знает все. Подобно огненному Началу, он проносится через все миры, он владеет ключами от земли и неба! Я хочу его видеть!

Хор: Несчастная! Остановись!!

Эрос (выходит из леса под видом крылатого юноши): Ты зовешь меня, Персефона? Я перед тобой.

Персефона (садится): Говорят, что ты хитрый, а твое лицо - сама невинность; говорят, что ты всемогущ, а ты похож на нежного мальчика; говорят, что ты предатель, а твой взгляд таков, что чем больше я смотрю в твои глаза, тем более расцветает мое сердце, тем более растет мое доверие к тебе, прекрасный, веселый ребенок. Говорят, что ты все знаешь и все умеешь. Можешь ли ты помочь мне вышивать это покрывало?

Эрос: Охотно! Смотри, вот я у ног твоих! Какое дивное покрывало! Оно точно купалось в лазури чудных очей твоих. Какие прекрасные образы вышила твоя рука, но все же не столь прекрасные, как божественная швея, которая еще ни разу не видела себя в зеркале. (Он лукаво улыбается.)
Персефона: Видеть себя! Разве это возможно!? (Она краснеет.) Но узнаешь ли ты эти образы?

Эрос: Узнаю ли я их! Это история Богов. Но отчего ты остановилась на Хаосе? Ведь только здесь и начинается борьба! Отчего ты не вышьешь борьбу титанов, рождение людей и их взаимную любовь?

Персефона: Мое знание останавливается здесь, и память моя не подсказывает ничего. Не поможешь ли ты мне вышить продолжение?

Эрос (бросает на нее пламенный взгляд): Да, Персефона, но с одним условием: прежде ты должна пойти со мной на лужайку и сорвать самый прекрасный цветок.

Персефона: Моя царственная и мудрая мать запретила мне это. "Не слушайся голоса Эрота, - сказала она, - не рви земных цветов. Иначе ты будешь самой несчастной из всех Бессмертных"!

Эрос: Я понимаю. Твоя мать не хочет, чтобы ты познала тайны Земли. Если бы ты вдохнула аромат этих цветов, все тайны раскрылись бы для тебя.

Персефона: А ты их знаешь?
Эрос: Все. И ты видишь, я стал от того лишь более молодым и более подвижным. О дочь Богов! Бездна обладает ужасами и содроганиями, которые неведомы небу. Тот не поймет вполне и неба, который не пройдет через земное и преисподнее.

Персефона: Можешь ли ты объяснить их?
Эрос: Да, смотри! (Он дотрагивается до земли концом своего лука. Большой нарцисс появляется из земли.)
Персефона: О прелестный цветок! Он заставляет меня дрожать и вызывает в моем сердце божественное воспоминание. Иногда, засыпая на вершине моего любимого светила, позлащенного вечным закатом, я видела при пробуждении, как на пурпуре горизонта плыла серебряная звезда. И мне казалось тогда, что передо мной загорелся факел бессмертного супруга, божественного Диониса. Но звезда опускалась, опускалась... и факел погасал в отдалении. Этот чудный цветок похож на ту звезду.

Эрос: Это - я, который преобразует и соединяет все, я, который делает из малого отражение великого, из глубин бездны - зеркало неба, я, который смешивает небо и ад на земле, который образует все формы в глубине океана, я возродил твою звезду, я извлек ее из бездны под видом цветка, чтобы ты могла трогать ее, срывать и вдыхать ее аромат.

Хор: Берегись, чтобы это волшебство не оказалось западней!
Персефона: Как называешь ты этот цветок?

Эрос: Люди называют его нарциссом, я же называю его желанием. Посмотри, как он смотрит на тебя, как он поворачивается. Его белые лепестки трепещут как живые, из его золотого сердца исходит благоухание, насыщающее всю атмосферу страстью. Как только ты приблизишь этот волшебный цветок к своим устам, ты увидишь в необъятной и чудной картине чудовищ бездны, глубину земли и сердца человеческие. Ничто не будет скрыто от тебя.

Персефона: О чудный цветок! Твое благоухание опьяняет меня, мое сердце дрожит, мои пальцы горят, прикасаясь к тебе. Я хочу вдохнуть тебя, прижать к своим губам, положить тебя на свое сердце, если бы даже пришлось умереть от того.

(Земля разверзается около нее, из зияющей черной трещины медленно поднимается до половины Плутон на колеснице, запряженной двумя черными конями. Он схватывает Персефону в момент, когда она срывает цветок, и увлекает ее к себе. Персефона напрасно бьется в его руках и испускает громкие крики.

Колесница медленно опускается и исчезает. Она катится с шумом, подобно подземному грому. Нимфы разбегаются с жалобными стонами по всему лесу. Эрос убегает с громким смехом.)
Голос Персефоны (из-под земли): Моя Мать! На помощь ко мне! Мать моя!

Гермес: О стремящиеся к Мистериям, жизнь которых еще затемнена суетой плотской жизни, вы видите перед собой свою собственную историю. Сохраните в памяти эти слова Эмпедок-ла: "Рождение есть уничтожение, которое превращает живых в мертвецов. Некогда вы жили истинной жизнью, а затем, привлеченные чарами, вы пали в бездну земную, порабощенные плотью. Ваше настоящее не более как роковой сон. Лишь прошлое и будущее существует действительно. Научитесь вспоминать, научитесь предвидеть.

Во время этой сцены спустилась ночь, погребальные факелы зажглись среди черных кипарисов, окружавших небольшой храм, и зрители удалились в молчании, преследуемые плачевным пением иерофантид, восклицавших: "Персефона! Персефона!"

Малые мистерии окончились, вновь вступившие стали мистами, что означает закрытые покрывалом. Они возвращались к своим обычным занятиям, но великий покров Мистерий распростерся перед их взорами.

Между ними и внешним миром возникло как бы облако. И в то же время в них раскрылось внутреннее зрение, посредством которого они смутно различали иной мир, полный манящих образов, которые двигались в безднах, то сверкающих светом, то темнеющих мраком.

Великие Мистерии, которые следовали за малыми, носили также название священных Оргий, и они праздновались через каждые пять лет осенью в Элевзисе.

Эти празднества, в полном смысле символические, длились девять дней. На восьмой день мистам раздавали знаки посвящения: тирсы и корзинки, увитые плющом. Последние заключали в себе таинственные предметы, понимание которых давало ключ к тайне жизни. Но корзинка была тщательно запечатана. И раскрыть ее позволялось лишь в конце посвящения, в присутствии самого иерофанта.

Затем все предавались радостному ликованию, потрясая факелами, передавая их из рук в руки и оглашая священную рощу криками восторга. В этот день из Афин переносили в Элевзис в торжественной процессии статую Диониса, увенчанную миртами, которую именовали Иаккос. Его появление в Элевзисе означало великое возрождение. Ибо он являл собою божественный дух, проникающий все сущее, преобразователя душ, посредника между небом и землей.

На этот раз в храм входили через мистическую дверь, чтобы провести там всю святую ночь или "ночь посвящения".

Прежде всего нужно было пройти через обширный портик, находившийся во внешней ограде. Там герольд, с угрожающим криком "Eskato Bebeloi" ("Непосвященные, уйдите!"), изгонял посторонних, которым удавалось иногда проскользнуть в ограду вместе с мистами. Последних же герольд заставлял под страхом смерти клясться не выдавать ничего из увиденного. Он прибавлял: "Вот вы достигли подземного порога Персефоны. Чтобы понять будущую жизнь и условие вашего настоящего, вам нужно пройти через царство смерти. В этом состоит испытание Посвященных. Необходимо преодолеть мрак, чтобы наслаждаться светом".

Затем Посвященные облекались в кожу молодого оленя, символ растерзанной души, погруженной в жизнь плоти. После этого гасились все факелы и светильники и мисты входили в подземный лабиринт.

Приходилось идти ощупью в полном мраке. Вскоре начинали доноситься какие-то шумы, стоны и грозные голоса. Молнии, сопровождаемые раскатами грома, разрывали по временам глубину мрака. При этом вспыхивающем свете выступали странные видения: то чудовище химера или дракон, то человек, раздираемый когтями сфинкса, то человеческое привидение. Эти появления были так внезапны, что нельзя было уловить, как они появлялись, и полный мрак, сменявший их, удваивал впечатление. Плутарх сравнивает ужас от этих видений с состоянием человека на смертном одре.

Но самые необычайные переживания, соприкасавшиеся с истинной магией, происходили в склепе, где фригийский жрец, одетый в азиатское облачение с вертикальными красными и черными полосами, стоял перед медной жаровней, смутно освещавшей склеп колеблющимся светом. Повелительным жестом заставлял он входящих садиться у входа и бросать на жаровню горсть наркотических благовоний. Склеп начинал наполняться густыми облаками дыма, которые, клубясь и свиваясь, принимали изменчивые формы.
Иногда это были длинные змеи, то оборачивающиеся в сирен, то свертывающиеся в бесконечные кольца, иногда бюсты нимф со страстно протянутыми руками, превращавшиеся в больших летучих мышей, то очаровательные головки юношей, переходившие в собачьи морды. И все эти чудовища, то красивые, то безобразные, текучие, воздушные, обманчивые, так же быстро исчезающие, как и появляющиеся, кружились, переливались, вызывали головокружение, обволакивали зачарованных мистов, словно желая преградить им дорогу.

Время от времени жрец Цибеллы простирал свой короткий жезл, и тогда магнетизм его воли вызывал в многообразных облаках новые быстрые движения и тревожную жизненность. "Проходите!" - говорил фригиец. И тогда мисты поднимались и входили в облачный круг. Большинство из них чувствовало странные прикосновения, словно невидимые руки хватали их, а некоторых даже бросали с силою на землю.

Более робкие отступали в ужасе и бросались к выходу. И только наиболее мужественные проходили, после снова и снова возобновляемых попыток, ибо твердая решимость преодолевает всякое волшебство.

После этого мисты входили в большую круглую залу, слабо освещенную редкими лампадами. В центре, в виде колонны, поднималось бронзовое дерево, металлическая листва которого простиралась по всему потолку2. Среди этой листвы были вделаны химеры, горгоны, гарпии, совы и вампиры, символы всевозможных земных бедствий, всех демонов, преследующих человека. Эти чудовища, воспроизведенные из переливающихся металлов, переплетались с ветками дерева и, казалось, подстерегали сверху свою добычу.

Под деревом восседал на великолепном троне Плутон-Аид в пурпуровой мантии. Он держал в руке трезубец, его чело было озабоченно и мрачно. Рядом с царем преисподней, который никогда не улыбается, находилась его супруга, стройная Персефона. Мисты узнают в ней те же черты, которыми отличалась богиня в малых Мистериях. Она по-прежнему прекрасна, может быть, еще прекраснее в своей тоске, но как изменилась она под своим золотым венцом и под своей траурной одеждой, на которой сверкают серебряные слезы!

Это уже не прежняя Девственница, вышивавшая покрывало Деметры в тихом гроте, теперь она знает жизнь низин и страдает. Она царствует над низшими силами, она - властительница среди мертвецов, но все ее царство чужое ей. Бледная улыбка освещает ее лицо, потемневшее под тенью ада. Да! В этой улыбке - познание Добра и Зла, то невыразимое очарование, которое налагает пережитое немое, научающее милосердию страдание. Персефона смотрит взглядом сострадания на мистов, которые преклоняют колена и складьшают к ее ногам венки из белых нарциссов. И тогда в ее очах вспыхивает умирающее пламя, потерянная надежда, далекое воспоминание о потерянном небе...

Внезапно в конце поднимающейся вверх галереи зажигаются факелы и, подобно трубному звуку, разносится голос: "Приходите, мисты! Иаккос возвратился! Деметра ожидает свою дочь! Эвохэ!!" Звучное эхо подземелья повторяет этот крик.

Персефона настораживается на своем троне, словно разбуженная после долгого сна и пронизанная сверкнувшей мыслью, восклицает: "Свет! Моя мать! Иаккос!" Она хочет броситься, но Плутон удерживает ее властным жестом, и она снова падает на свой трон, словно мертвая.

В то же время лампады внезапно угасают и слышится голос: "Умереть - это возродиться!" А мисты направляются к галерее героев и полубогов, к отверстию подземелья, где их ожидает Гермес и факелоносец. С них снимают оленью шкуру, их окропляют очистительной водой, их снова одевают в льняные одежды и ведут в ярко освещенный храм, где их принимает иерофант, первосвященник Элевзиса, величественный старец, одетый в пурпур.

А теперь дадим слово Порфирию. Вот как он рассказывает о великом посвящении Элевзиса: "В венках из мирт мы входим с другими посвященными в сени храма, все еще слепцами. Но иерофант, ожидающий нас внутри, скоро раскроет наши взоры. Но прежде всего, ибо ничего не следует делать с поспешностью, мы обмоемся в святой воде, ведь нас просят войти в священное место с чистыми руками и с чистым сердцем.

Когда нас подводят к иерофанту, он читает из каменной книги вещи, которые мы не должны обнародовать под страхом смерти. Скажем только, что они согласуются с местом и обстоятельствами. Может быть, вы подняли бы их на смех, если бы услышали вне храма, но здесь не является ни малейшей наклонности к легкомыслию, когда слушаешь слова старца и смотришь на раскрытые символы. И мы еще более удаляемся от легкомыслия, когда Деметра подтверждает своими особыми словами и знаками, быстрыми вспышками света, облаками, громоздящимися на облака, все то, что мы слышали от ее священного жреца. Затем сияние светлого чуда наполняет храм, мы видим чистые поля Елисейские, мы слышим пение блаженных... И тогда, не только по внешней видимости или по философскому толкованию, иеро-фант становится творцом всех вещей: Солнце превращается в его факелоносца, Луна - в священнодействующего у его алтаря, а Гермес - в его мистического герольда. Но последнее слово произнесено: Konx Om Pax. Церемония окончилась, и мы сделались видящими (етажхоа) навсегда".

Что же сказал великий иерофант? Каковы были эти священные слова, эти верховные откровения?

Посвященные узнавали, что божественная Персефона, которую они видели посреди ужасов и мучений ада, являла собой образ человеческой души, прикованной к материи в течение земной жизни, а в посмертной - отданной химерам и мучениям еще более тяжелым, если она жила рабой своих страстей. Ее земная жизнь есть искупление предыдущих существований. Но душа может очиститься внутренней дисциплиной, она может вспоминать и предчувствовать соединенным усилием интуиции, воли и разума и заранее участвовать в великих истинах, которыми она овладеет вполне и всецело лишь в необъятности высшего духовного мира.

И тогда снова Персефона станет чистой, сияющей, неизреченной Девственницей, источником любви и радости.

Что касается ее матери Деметры, она являла собой в мистериях символ божественного Разума и интеллектуального начала человека, с которым душа должна слиться, чтобы достигнуть своего совершенства.

Если верить Платону, Иамблиху, Проклу и всем александрийским философам, наиболее восприимчивые из среды Посвященных имели внутри храма видение характера экстатического и чудотворного. Мы привели свидетельство Порфирия. Вот другое свидетельство - Прокла: "Во всех посвящениях и мистериях боги (это слово означает здесь все духовные иерархии) показываются под самыми разнообразными формами: иногда это бывает излияние света, лишенное формы, иногда этот свет облекается в человеческую форму, иногда в иную".

А вот выдержка из Апулея: "Я приближался к границам смерти, и, достигнув порога Прозерпины, я возвратился оттуда, уносимый через все элементы (элементарные духи земли, воды, воздуха и огня). В глубинах полночного часа я видел солнце, сверкающее великолепным светом, и при этом освещении увидел Богов небесных и Богов преисподней, и, приблизившись к ним, я отдал им дань благоговейного обожания".

Как бы ни были смутны эти указания, по-видимому, они относятся к оккультным феноменам. По учению Мистерий, экстатические видения храма производились посредством самого чистого из всех элементов:

духовного света, уподобляемого божественной Изиде. Оракулы Зороастра называют его Природой, говорящей через себя, то есть элементом, посредством которого маг дает мгновенное и видимое выражение своей мысли и который служит также покровом для душ, являющих собою лучшие мысли Бога. Вот почему иерофант, если он обладал властью производить это явление и ставить Посвященных в живое общение с душами героев и богов, был уподобляем в эти мгновения Создателю, Демиургу, факелоносец - Солнцу, то есть сверхфизическому свету, а Гермес - божественному Глаголу.

Но каковы бы ни были эти видения, в древности существовало лишь одно мнение о просветлении, которым сопровождались конечные откровения Элевзиса. Воспринявший их испытывал неведомое блаженство, сверхчеловеческий мир спускался в сердце Посвященного. Казалось, что жизнь побеждена, душа стала свободной и тяжелый круг существований пришел к своему завершению. Все проникали, исполненные светлой веры и безграничной радости, в чистый эфир Мировой Души.

Мы старались воскресить драму Элевзиса в ее глубоком сокровенном смысле. Мы показали руководящую нить, которая проходит через весь этот лабиринт, мы старались выяснить полное единство, соединяющее все богатство и всю сложность этой драмы. Благодаря гармонии знания и духовности тесная связь соединяла ми-стериальные церемонии с божественной драмой, составлявшей идеальный центр, лучезарный очаг этих соединенных празднеств.

Таким образом, Посвященные отождествляли себя постепенно с божественной деятельностью. Из простых зрителей они становились действующими лицами и познавали, что драма Персе-фоны происходила в них самих.

И как велико было изумление, как велика была радость при этом открытии! Если они и страдали, и боролись вместе с ней в земной жизни, они получали, подобно ей, надежду снова найти божественную радость, вновь обрести свет верховного Разума. Слова иерофанта, различные сцены и откровения храма давали им предчувствие этого света.

Само собой разумеется, что каждый понимал эти вещи по степени своего развития и своих внутренних способностей. Ибо, как говорил Платон, и это верно для всех времен, есть много людей, которые носят тирс и жезл, но вдохновенных людей очень мало.

После александрийской эпохи элевзинские мистерии были также до известной степени затронуты языческим декадансом, но их высшая основа сохранилась и спасла их от уничтожения, которое постигло остальные храмы. Благодаря глубине своей священной доктрины и высоте своего выполнения элевзинские мистерии продержались в течение трех столетий перед лицом растущего христианства. Они служили в эту эпоху соединительным звеном для избранных, которые, не отрицая, что Иисус был явлением божественного порядка, не хотели забывать, как это делала тогдашняя церковь, и древнюю священную науку.

И мистерии продолжались до эдикта императора Константина, приказавшего сровнять с землею храм Элевзиса, чтобы покончить с этим верховным культом, в котором магическая красота греческого искусства воплотилась в наиболее высокие учения Орфея, Пифагора и Платона.

Ныне убежище античной Деметры исчезло с берегов тихого Элевзинского залива бесследно, и лишь бабочка, этот символ Психеи, порхающая в весенние дни над лазурным заливом, напоминает путнику, что некогда именно здесь великая Изгнанница, Душа человеческая, призывала к себе Богов и вспоминала свою вечную родину.

НАЗАД

СОДЕРЖАНИЕ

ДАЛЕЕ

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно