Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Н.С. Борисов. Церковные деятели средневековой Руси  XIII - XVII вв.

Введение

Со школьной скамьи наша память хранит имена десятков выдающихся деятелей отечественной истории. Но есть ли среди них представители церкви? Ответим откровенно: практически нет. Впрочем, мы не най­дем их в нашей памяти не только среди героев, но и среди «отрицательных персонажей». А между тем бы­ло время, когда ни одно важное событие в жизни че­ловека, а тем более целого народа не соверша­лось без участия церкви. Но что мы знаем обо всем этом?

Как же образовался, откуда взялся этот пробел в нашей исторической памяти? Неужели и вправду за тысячу лет своего существования русская православ­ная церковь не воспитала ни одного деятеля, достой­ного памяти потомков?

Деятели средневековой русской церкви как жи­вые люди, как личности нам почти неизвестны. Да­вая им оценку, издавна принято пользоваться стерео­типами. В дореволюционной литературе критический анализ деятельности кого-либо из лиц, причисленных к «лику святых», был необычайной редкостью. В этом случае от историка требовалось не только высокое профессиональное мастерство, но и гражданское му­жество. Любое вторжение гражданских историков в область истории церкви было связано с риском по­пасть под обстрел клерикальных публицистов, быть обвиненным в непочтительном отношении к «святы­ням религии», а в конечном счете — в политической неблагонадежности. Здесь, на пороге истории церк­ви, кончалась область научного исследования и начи­налась политика. Изображение «чудотворцев» реальными людьми с присущими всем живущим сла­бостями и недостатками рассматривалось как пося­гательство на устои: православие было идейной опорой, «наивысшей санкцией» ^[1] феодально-крепостниче­ского строя. В итоге большинство дореволюционных работ, касающихся истории церкви, выглядит весьма однообразно. Вместо размышлений и анализа — пе­ресказ житий святых, повторение одних и тех же традиционных образов и эпитетов.

В советской исторической литературе «церковная» тема никогда не пользовалась особой популярностью. Относительно много писали лишь о монастырском землевладении и о разного рода антицерковных дви­жениях. Что же касается истории самой церкви, то здесь уже в 20-е годы начали складываться новые стереотипы оценок, прямо противоположные пред­шествующим. Если раньше прошлое русской церкви рисовали преимущественно розовыми красками, то теперь предпочтение отдавали серому и черному цвету.

Главной причиной появления этой тенденции бы­ло широкое распространение в исторической науке взглядов так называемой «школы Покровского». В трудах самого М. Н. Покровского, выдающегося историка и организатора науки, содержалось немало ценного и для своего времени передового. Он первым предпринял попытку создать марксистскую концеп­цию истории России. Однако попытку эту нельзя назвать удачной. Многовековая история России вы­глядела бескрайней пустыней, в которой безликие «народные массы» живут и действуют лишь под воз­действием «торгового капитала» или же иных аб­страктных сил. В этой унылой панораме не было ме­ста для героев и мучеников, философов и пророков, честолюбцев и авантюристов, словом — для бесконеч­но многогранной, часто противоречивой и непо­следовательной в своих поступках человеческой лич­ности.

При экскурсах в историю русской церкви к обыч­ному схематизму «школы Покровского» примешива­лась и изрядная доля чисто публицистических обли­чений. Вопрос о роли церкви и ее деятелей в истории России звучал очень актуально и в контексте тог­дашней политической борьбы: в 20-е годы руковод­ство православной церкви в ряде случаев выступило против Советской власти. Православные иерархи, покинувшие Россию вместе с остатками белых армий, развернули за границей шумную кампанию, призы­вая к крестовому походу против большевиков.

Шло время. С середины 30-х годов стал меняться подход к показу истории средневековой Руси. Усилил­ся интерес к героическим страницам прошлого, к борь­бе русского народа за свою независимость. На­ряду с изучением общих процессов историки стали уделять внимание и конкретным историческим деяте­лям. Стало очевидно, что в каждом сословии, в каж­дом звании всегда были люди, достойные благодар­ной памяти потомков. Задача историка — воздать каждому «по делам его».

Однако в оценке деятелей русской церкви поло­жение почти не менялось. Вмешательство иерархов в политическую борьбу по-прежнему принято было объяснять исключительно их корыстолюбием, стрем­лением к власти или иными низменными мотивами; уход монахов в северные леса — желанием захватить крестьянские земли. Конечно, среди духовных феода­лов, как и среди светских, было немало стяжателей, ханжей, лицемеров и даже инквизиторов. Однако встречались и деятели другого склада: бессребрени­ки, патриоты, человеколюбцы. В связи с этим полез­но напомнить справедливое суждение крупнейшего русского историка прошлого столетия С. М. Соловь­ева: «Мы считаем непозволительным для историка приписывать историческому лицу побуждения именно ненравственные, когда на это нет никаких доказа­тельств» ^[2] .

Книга, которую читатель держит в руках, дает об­щие сведения об устройстве средневековой русской церкви, освещает некоторые важные моменты ее ис­тории. Она содержит также основанные на истори­ческих источниках политические биографии ряда вы­дающихся церковных деятелей XIV—XVII вв. — мит­рополитов Петра, Феогноста и Алексея, игуменов Сергия Радонежского, Федора Симоновского, Иосифа Волоцкого, патриархов Иова и Никона. Очень труд­но, оставаясь на твердой почве фактов, нарисовать законченный портрет каждого из них. Средневековые письменные источники характеризуют мотивы поступ­ков в соответствии с социальным статусом героя. Переживания, сомнения героя носят абстрактный характер и как бы механически прилагаются к персонажу. За этим словесным декором трудно разгля­деть живое человеческое лицо.

Церковные деятели, о которых рассказывается в книге, были очень разными по своим политическим взглядам и складу характера людьми. Однако вгля­дываясь в каждого из них, можно заметить одну за­кономерность. Почти всегда наши герои оказываются не такими, какими их принято изображать. Те, кого принято считать «крестными отцами» Московского государства, в действительности отнюдь не были та­ковыми; те, кого клерикальная традиция рисует крот­кими и смиренными, в жизни полны были гнева и страстей. Становится очевидным и другое: среди тех, кого мы не замечали или не хотели замечать, есть люди самой высокой пробы, имена которых могут служить светлыми  маяками  русского средневековья.

Как и любых других исторических деятелей, рус­ских иерархов нельзя оценивать предвзято. Историк должен показать их такими, какими они были в жиз­ни, не приукрашивая, но и не забывая об их заслугах и достоинствах.

Пришел народ неведомый

«Того же лета явишася языци, их же никто же добре ясно не весть, кто суть, и отколе изидоша... И зовут их татары...»

Лаврентьевская летопись, 1223 г

К началу XIII в. христианство прочно утверди­лось в городах, настойчиво прокладывало себе доро­гу в сельскую местность, где все еще процветали языческие традиции и обряды. Русская православная церковь представляла собой в это время могуществен­ную разветвленную организацию, во главе которой стоял митрополит Киевский. Как же был устроен, по каким законам действовал этот огромный соци­альный организм?

Среди нескольких десятков «митрополий» — церковно-административных областей, находившихся под началом константинопольского патриарха, — русская митрополия была самой обширной и многолюдной. Население Руси составляло тогда около 5 миллионов человек. По свидетельствам современников, Русь была «страной городов». Мастерство ее ремесленни­ков, богатство вельмож, мужество воинов были из­вестны по всей Европе. Византийский император и константинопольский патриарх очень дорожили сво­им правом назначать митрополита — главу русской церкви. Они тщательно подбирали кандидатов на этот ответственный пост из числа наиболее ловких и проницательных придворных клириков. Митрополит помимо своей церковной деятельности представлял и отстаивал на Руси интересы византийской диплома­тии. Империя хотела, чтобы Русь принимала на себя удары кочевников, отвлекала их от границ «ромейской державы», чтобы русские князья не помышляли о набегах на Византию, твёрдо хранили православие и почаще жертвовали «на ремонт храмов» Констан­тинополя.

Митрополит Киевский обладал огромной властью над священнослужителями. Он утверждал кандида­тов на епископские кафедры, совершая при этом осо­бый обряд «поставления в сан». Он мог запретить провинившемуся епископу продолжать службу и, созвав поместный собор, лишить его сана. Митропо­лит также имел право отменять решения епископ­ского суда. Перед ним трепетали рядовые священни­ки и монахи.

Глава церковной иерархии имел сильные средства и для воздействия на светских феодалов. В период обострения междукняжеской борьбы в XIV—XV вв. митрополиты широко пользовались таким грозным оружием, как отлучение от церкви. Многие могуще­ственные князья вынуждены были смириться под угрозой митрополичьего проклятья, которое в те вре­мена было равносильно политической смерти. Случа­лось, митрополит отлучал от церкви целые города, правители которых не соглашались исполнить его тре­бования. Тогда закрывались все городские церкви и перепуганные жители устремлялись к княжескому двору,  требуя  срочно  примириться  со  «святителем».

К концу 30-х годов XIII в. на Руси, по данным летописей, известно 16 церковно-административных областей — епархий. В Южной Руси действовали Белгородская, Юрьевская, Переяславская и Черни­говская епархии, в Юго-Западной — Галицкая, Вла­димир-Волынская, Перемышльская, Угровская (Холмская), Туровская. На территории Руси существовали также Новгородская, Полоцкая, Ростовская, Смолен­ская, Владимирская и Рязанская епархии. Митропо­лит имел собственную епархию с центром в Киеве. Епископы управляли своими епархиями с помощью целого штата чиновников — наместников, клирошан, десятильников. Подобно князьям и боярам митропо­лит и епископы строили богатые дворцы, окружали себя многочисленной свитой.

Князья и бояре стремились провести на епископ­скую кафедру своего кандидата, подкрепляя свои просьбы дарами или угрозами. Иногда они «через голову»    митрополита    обращались    к константинопольскому патриарху. Некоторые могущественные русские князья пытались добиться самостоятельности киевской митрополии, выставляли своих собственных кандидатов на пост главы русской церковной иерар­хии. Однако всякий раз их попытки порвать с кон­стантинопольской патриархией оканчивались не­удачей. Главным препятствием на этом пути было сопротивление высших иерархов русской церкви, не желавших терять покровительства патриарха, бояв­шихся остаться «один на один» с княжеской властью. Были и другие причины. Правители Руси понимали, что церковное единство с Византией имеет свои пре­имущества. Оно упрочивало позицию страны среди христианских народов, облегчало торговлю и культур­ные связи с Византией, способствовало укреплению авторитета церкви в глазах населения самой Руси.

Случалось, что епископ вступал в спор со своим князем. В таких случаях князь обычно обращался за помощью к митрополиту. Весьма показательна в этом отношении трагическая история владимирского епис­копа Феодора. Получив кафедру благодаря поддерж­ке князя Андрея Боголюбского (1157—1174) ^[3], Феодор, выходец из киевской боярской семьи, не захотел быть послушным инструментом в руках князя и вскоре поссорился с ним. Тогда князь отправил епис­копа в Киев, на суд к митрополиту. Давно ненави­девший Феодора митрополит Константин расправился с ним со средневековой жестокостью: низложенному владыке урезали язык и отрубили правую руку ^[4].

Самой мелкой административной единицей цер­ковной организации был «приход» — городской или сельский округ, жители которого считались «прихо­жанами» (посетителями) одного храма. Этот храм, находившийся обычно в центре прихода, обслужива­ли несколько лиц, вместе именовавшихся «причтом». Наиболее типичным для города был приходской храм, причт которого состоял из двух «священнослужите­лей»— священника и дьякона — и трех «церковнослу­жителей»— дьячка (псаломщика), пономаря и про­свирни. Сельские храмы обычно имели только свя­щенника, дьякона и дьячка.

Как и многие другие профессии, «служение у пре­стола господня» в средневековой Руси было наслед­ственным. Никаких школ, где готовили бы священно­служителей, не существовало. Необходимые знания будущие священники и дьяконы получали от своих отцов. И те и другие приступали к исполнению своих обязанностей лишь после обряда «посвящения в сан», который мог совершать только епископ. Прежде чем совершить этот обряд, «владыка» или его доверенные лица экзаменовали соискателей.

«Священнослужители» совершали различные цер­ковные службы, причем дьякон выступал в роли по­мощника «иерея», как именовался по-гречески свя­щенник. Слово «дьякон» в переводе с греческого и означает «помощник».

Именно приходское духовенство вело повседнев­ную пропаганду идей христианства среди населения. Однако по своему социальному положению оно мало чем отличалось от крестьян и ремесленников. Это была, по выражению Ф. Энгельса, «плебейская часть духовенства» ^[5]. Древнерусские письменные источники почти ничего не сообщают об образе жизни, настрое­ниях приходского духовенства. Летописи, актовый материал освещают деятельность лишь «князей церк­ви» — митрополитов, епископов, настоятелей крупных монастырей. В результате из поля зрения историка выпадает значительный слой древнерусского общест­ва. По современным подсчетам, на Руси в XI— XIII вв. действовало около 10 тысяч городских и сельских храмов, включая так называемые «домовые церкви», которые устраивались прямо в хоромах знатных людей ^[6]. Эти храмы обслуживало около 40 тысяч «причетников».

Церковная служба представляла собой сложный, формировавшийся на протяжении нескольких столе­тий комплекс ритуальных движений, песнопений, чте­ний и возгласов. Главная цель церковной службы — отвлечь человека от житейских забот, увести в мир христианских образов, внушить чувство смирения со своей земной долей.

Глубокое эмоциональное воздействие произведе­ний искусства — росписей, икон, драгоценных тканей, ювелирных изделий — многократно усиливало впечат­ление, производимое церковной службой.

Церковные догматы и представления воплощались даже во внешнем облике храма. Одна глава симво­лизировала Христа, три — догмат о троице, пять — Христа и четырех евангелистов. Храмы обычно ста­вили на высоких местах. Их архитектурные формы были устремлены ввысь, подобно молитве, обращен­ной к богу. Уже издалека, глядя на храм, верующий должен был готовить себя к восприятию церковной службы.

Порядок церковной службы определялся взаимо­действием трех «кругов» (рядов молитв и песнопе­ний)— дневного, недельного и годичного. Дневной круг состоял из 9 отдельных служб ^[7] . Церковный устав предусматривает их соединение в том или ином порядке в зависимости от того, является ли данный день будничным или праздничным.

Недельный круг включает особые молитвы для каждого дня недели. В воскресенье надлежало вспо­минать Иисуса Христа и его «чудесное воскресение из мертвых», в понедельник—ангелов, во втор­ник— ветхозаветных пророков и Иоанна Предтечу, в среду и пятницу — страдания и смерть Иисуса Хри­ста, в четверг—апостолов и Николая Чудотворца, в субботу — Богоматерь.

Годичный круг основан на традиции праздновать в каждый из дней года «память» определенного свя­того или события, о котором говорит Священное пи­сание. Среди праздников годичного круга выделя­ются важнейшие, так называемые «двунадесятые», посвященные    событиям, описанным в Евангелии ^[8].

Порядок сочетания дневных, недельных и годо­вых тем богослужения для каждого конкретного дня определяется с помощью особых церковных книг — Часослова, Следованной Псалтири, Октоиха, Триоди, 12-ти Миней (по числу месяцев) и некоторых других. Обязательной принадлежностью каждой церкви было Евангелие, выдержки из которого читались практи­чески на каждой службе. Оно хранилось на престоле в алтаре и символизировало самого Иисуса Христа. Напрестольное Евангелие считалось главной святы­ней храма. Его переплет часто украшали золотом и драгоценными камнями. Другой часто применявшей­ся при богослужении книгой были «Деяния и посла­ния святых апостолов», которую обычно именовали просто «Апостол».

Важное место в системе христианского ритуала занимали так называемые «посты». Пост — это время воздержания от мясной и молочной пищи. В духов­ном отношении — это время покаяния, скорби, осо­бой религиозной экзальтации^[9] .

Крупным влиятельным отрядом церковных сил в средневековой Руси было монашество.

Идея монашества возникла в христианстве в IV—V вв. н. э. Ее первые приверженцы удалялись в необитаемые места, в пустыни и там в одиночестве или с несколькими учениками предавались посту и молитвам. Широкое распространение монастыри по­лучили в Византии. Здесь преобладали два типа мо­нашеского «подвига» — «особное», то есть уединенное, жительство и монашеское общежитие — «киновия». В древнерусском языке греческое слово «монах» ча­сто заменялось его русским синонимом «инок».  Как то, так и другое в переводе означают «одинокий», «уединенный».

Жизнь иноков регламентировалась строгими уста­вами, за соблюдением которых следил предводитель монастырского «стада Христова» — игумен (в пере­воде с греческого «игумен» означает «вождь», «прави­тель»). Деятельность игумена находилась под конт­ролем епископа, во владениях которого находился монастырь. Игумены наиболее значительных город­ских монастырей получали наименование «архиман­дритов», что в дословном переводе означает «старший в овчарне». На Руси первые крупные монастыри по­являются уже в середине XI в. Особую известность получил основанный иноками Антонием и Феодосием Киево-Печерский монастырь.

Идеальная киновия — а именно такой была по­началу Печерская обитель — это община, внутри ко­торой царит равенство нищеты. Однако феодальный быт с его нормами и традициями властно стучался в ворота монастырей. Как в Византии, так и на Руси внутри монастыря-киновии сложилась своеобразная иерархия. Общиной управляла монастырская вер­хушка— «соборные старцы» во главе с игуменом (слово «старец» означало не возраст монаха, а его положение в монастыре, высокую степень «духовного совершенства»). Они занимали ключевые посты в обители. «Эконом» ведал монастырской казной, «ке­ларь» занимался заготовкой и хранением одежды, обуви и съестных припасов, «екклесиарх» следил за порядком в церкви, «кутник» распоряжался в мона­стырской трапезной. Среди «братьев» выделялись монахи, посвященные в сан священника или дьяко­на,— так называемые «иеромонахи» и «иеродьяконы». Рядовые иноки и лица, проходившие испытательный срок перед пострижением в монахи («послушники»), составляли низшие слои населения киновии. Они обя­заны были беспрекословно подчиняться «старцам». Без разрешения игумена монах не имел права даже ненадолго покидать монастырь, принимать у себя в келье посторонних. Женщинам вход в мужской мона­стырь был категорически воспрещен. Существовали и особые женские монастыри. Богослужение в них совершали престарелые священники, жившие за пре­делами монастыря.

Находясь на полном содержании общины, каждый ее член не имел собственности. Основой корпоратив­ной собственности монастыря должен был служить труд самих иноков. Однако это требование обычно соблюдалось лишь на начальном этапе существова­ния обители. Добившись известности, монастыри по­лучали и материальное обеспечение в виде различно­го рода «милостыней» и «кормов». Обязательный труд монахов обычно сохранялся, но уже как сред­ство поддержания монастырской дисциплины и одно­временно— дополнительный источник доходов.

В XI—XII вв. на Руси широко распространены были «ктиторские» обители. Их основателями («кти­торами») и покровителями обычно выступали князья и бояре. Помимо честолюбивого стремления иметь собственное «богомолье», развитию ктиторства спо­собствовала и забота «о душе», о благополучии в за­гробной жизни. Под старость многогрешные бояре и князья уходили в тихие обители. Там они жили с привычным комфортом, окруженные многочисленной челядью; там у стен монастырской церкви, ложились они на вечный покой.

Эти фамильные княжеские и боярские обители фактически находились за рамками епископской юрис­дикции. Многие из них, являясь монастырями лишь по названию, по существу были особого рода рези­денциями феодальной знати.

Общее количество монастырей, существовавших на Руси в XI—XIII вв., по мнению исследователей, до­стигало 300. Если признать, что в каждой обители было от 30 до 50 монахов, то общая цифра монаше­ствующих превысит 10 тысяч человек^[10]. Возникает вопрос, на какие же средства существовала огромная армия белого (приходского) и черного (монастырско­го) духовенства, рядового монашества, общая числен­ность которой составляла около 50 тысяч человек?

Важнейшим источником поступлений в церковную казну были доходы от многочисленных вотчин. Вме­сто первоначальной «десятины», подсчет которой был сложным и обременительным занятием, князья уже в XII в. стали передавать духовенству земли и право сбора разного рода податей и пошлин с живу­щих на этих землях крестьян. Количество церковных земель быстро росло. К началу XVI в. духовенству принадлежало уже около 1/3 всех обрабатываемых площадей в стране.

Другим важным источником церковных доходов была плата и добровольные пожертвования за совер­шение семи «таинств»— крещения, миропомазания, елеосвящения (соборования), покаяния (исповеди), причащения, брака и посвящения в сан. Обряды, имевшие, по утверждению христианских теологов, не «божественное», как таинства, а церковное происхож­дение, именовались «требами». Они служили как бы дополнением к основному кругу церковной службы и совершались от случая к случаю, по требованию при­хожан. Из них особо распространены были молитвы «за здравие» и «за упокой души», «о дожде», «о пре­кращении мора», «о победе над погаными».

Весьма выгодным для церкви было и то, что епис­копы имели право суда (и соответственно сбора су­дебных пошлин) по целому ряду вопросов семейно-бытового характера. В своих же вотчинах духовные феодалы судили крестьян не только по этим, но и практически по всем остальным видам проступков и преступлений,  за  исключением убийства  и грабежа.

Церковь торговала всякого рода религиозными предметами — иконами, крестами, лампадами, свеча­ми. За богатую «милостыню» миряне приобретали право похоронить своих умерших родственников на территории монастыря, под полом храма или снару­жи у его алтаря. Считалось, что те, кто похоронен в этих «богоугодных» местах, имеют больше шансов попасть в рай.

В средневековой русской церкви известна и тор­говля «разрешительными грамотами» — своего рода индульгенциями, писавшимися духовными лицами с целью «очистить от грехов» умирающего человека.

Огромные ценности поступали в церкви и мона­стыри в виде вкладов. Роскошные предметы церков­ной утвари или же просто суммы денег богатые при­хожане передавали церкви, требуя взамен лишь мо­литв «за здравие» или «за упокой души».

Век тринадцатый, «жестокий век», принес миру небывалые потрясения. В 1203—1204 гг. под ударами крестоносцев рухнула древняя  Византия,  была разграблена ее столица — блистательный Константино­поль. На развалинах Византии возникло новое госу­дарство, основанное крестоносцами, — Латинская империя. Уцелевшие представители столичной визан­тийской знати отсиживались до времени в провин­циях, где они создали несколько небольших госу­дарств с громкими названиями — Трапезундская им­перия, Никейская империя, Эпирский деспотат. Крестоносцы пытались захватить весь Балканский полуостров, однако в 1205 г. были разгромлены бол­гарским царем Калояном в битве при Адрианополе. Лишь во второй половине XIII в. удалось восстано­вить единое Византийское государство.

На Руси внимательно следили за этими события­ми. Князь Роман Мстиславич Галицкий приютил у себя изгнанного византийского императора Алек­сея III Ангела.

Угроза крестоносной агрессии возникла и на севе­ро-западных границах Руси. В 1202 г. был основан Орден меченосцев, который ставил своей задачей за­воевание Прибалтики и насильственную христианиза­цию ее населения. Вдохновляемые католической цер­ковью, «псы-рыцари» получали материальную под­держку немецкого купечества. Вскоре к агрессии в Прибалтике подключились и датские феодалы. Вой­на в землях ливов и эстов быстро разгоралась, при­ближаясь к русским границам. И все же главная опасность для русских земель зарождалась не здесь, а далеко на востоке, среди бескрайних степей Цент­ральной Азии.

В 1206 г. на берегах реки Онон в южной части Забайкалья состоялся съезд местной кочевой знати, который избрал предводителем «всех живущих за войлочными стенами» прославленного воителя из ро­да «Борджигит» по имени Темуджин. Отныне его стали называть Чингисханом, то есть «Великим ха­ном». Возвышение Темуджина объяснялось не только его исключительной целеустремленностью, хитростью, военными дарованиями. Многое решила поддержка родовой знати. В этот период ей нужен был именно такой человек, как Темуджин. Монгольские племена в начале XIII в. стояли на пороге классового общест­ва. У них складывался своеобразный общественный строй,  который  некоторые историки  предлагают называть «кочевым феодализмом». Почувствовавшая силу родоплеменная знать стремилась закрепить свое господство, увеличить богатство путем захвата сосед­них земель. Повышенная военная активность — отли­чительная черта раннего феодализма у многих азиат­ских и европейских народов. Война железным обручем стягивала общество, закрепляла привилеги­рованное положение знати. Темуджин сумел убедить сородичей, что именно его «девятибунчужное» знамя принесет им власть над миром. Став правителем, он быстро привел в движение ту страшную «мельницу войны», которая более полувека перемалывала наро­ды и государства.

После смерти Чингисхана (1227) его сыновья и внуки продолжили завоевательные походы. В 1235 г. они приняли решение начать большой поход на запад. Огромное войско, в состав которого входили и на­сильно мобилизованные воины из покоренных мон­голами народов, насчитывало около 150 тысяч хо­рошо вооруженных всадников. Их возглавил внук Чингисхана Бату (в русском произношении — Батый). В переводе с монгольского его имя означало «силь­ный», «крепкий». Это был способный, удачливый пол­ководец, хитрый и безжалостный правитель. При­дворные льстецы называли его «Саин-хан», что зна­чит «Счастливый».

Завоевав в 1236 г. Волжскую Болгарию и разгро­мив несколько половецких орд, полчища Батыя осенью 1237 г. нацелились на Русь.

Героическая борьба русских земель против мон­голо-татарского нашествия хорошо известна. Драма­тическим событиям 1237—1240 гг. посвящено немало научных трудов и литературных произведений. Исто­рическое значение проявленного русским народом му­жества и стойкости глубоко определил еще А. С. Пуш­кин. «России, — писал он, — определено было высокое предназначение... Ее необозримые равнины поглоти­ли силу монголов и остановили их нашествие на са­мом краю Европы; варвары не осмелились оставить У себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией»^[11].

Как же повела себя церковь в грозные годы Ба-тыева  нашествия?   На  этот  вопрос  трудно  ответить однозначно. В пылу сражений монголы, конечно, не отделяли лиц духовного звания от остального насе­ления завоеванных земель. Летописи полны лаконич­ных известий о поголовном уничтожении черного и белого духовенства, попавшего в руки озверевшей от крови орды, об ограблении храмов и попрании хри­стианских святынь. «Татары... пошли и взяли Суздаль и разграбили церковь святой Богородицы, и двор кня­жеский огнем сожгли, и монастырь святого Дмитрия сожгли, а другие разграбили. Старых монахов, и мо­нахинь, и попов, и слепых, и хромых, и горбатых, и больных, и всех людей убили, а юных монахов, и монахинь, и попов, и попадей, и дьяконов, и жен их, и дочерей, и сыновей — всех увели в станы свои». Захватив Владимир, ордынцы «церковь святой Бого­родицы разграбили, сорвали оклад с чудотворной иконы, украшенный и золотом, и серебром, и камня­ми драгоценными, разграбили все монастыри и иконы ободрали, а другие разрубили, а некоторые взяли се­бе вместе с честными крестами и сосудами священ­ными, и книги ободрали, и разграбили одежды бла­женных первых князей, которые те повесили в святых церквах на память о себе»^[12]. Такие же сцены проис­ходили и в любом другом захваченном отрядами Ба­тыя русском городе. Под ударами монгольских тара­нов рушились стены храмов, превратившихся в по­следнее убежище горожан. Монголо-татарами были разрушены знаменитая Десятинная церковь в Киеве, оригинальная по архитектуре церковь Михаила Ар­хангела в Переяславле-Южном, дворцовый ансамбль в Боголюбове.

Среди верхушки духовенства нашлись мужествен­ные люди, до конца выполнившие свой пастырский долг. В охваченном пламенем Успенском соборе по­гиб владимирский епископ Митрофан. От рук «пога­ных» приняли смерть рязанский и переяславский епископы. При штурме Киева пропал без вести мит­рополит Иосиф. Однако известны и примеры другого рода. Ростовский епископ Кирилл пережил страш­ную зиму 1237—1238 гг. в безопасных северных ле­сах, на Белоозере. Сумел поладить с завоевателями и был отпущен ими после недолгого плена чернигов­ский епископ.

Нашествие монголо-татар    было    воспринято    на Руси как грандиозная катастрофа. Церковь объявила его проявлением «гнева божьего». Библейскими тек­стами, словно магическими ключами, средневековые книжники открывали причины и смысл современных им событий. Со страниц русских летописей, с амво­нов церквей зазвучали традиционные рассуждения, которыми прежде объясняли набеги печенегов и по­ловцев: «За грехи наши бог напустил на нас пога­ных... нужно нам покаяться, и жить как велит бог... Если так сделаем, простяться нам все грехи»^[13].

Пройдя в 1241 —1242 гг. через Венгрию и Поль­шу, достигнув Адриатики и Вены, внук Чингисхана остановился и повернул назад. Батый решил обосно­ваться в степях Восточной Европы. Эти бескрайние, милые сердцу кочевника степи, простиравшиеся от Южного Урала до Днепра, некогда сам Чингисхан передал в управление своему старшему сыну Джучи. Сын Джучи, Бату, после смерти отца имел основания считать себя законным наследником владений Джучи. Прежние хозяева степей — половцы — были частью перебиты, частью переселены на новые места и отда­ны под власть монгольских военачальников. В 60-е го­ды XIII в. «услус» (т. е. владение) Джучи превра­тился в самостоятельное государство — Золотую Орду.

Завоевав русские земли, ордынские правители стали размышлять над тем, как ими управлять, как извлечь из своей победы наибольшую выгоду. Самым разумным с точки зрения интересов Орды было со­хранение прежнего политического устройства Руси, но уже как области монгольского государства.

Начиная с 1243 г. русские князья утверждались на своих «столах» особыми ханскими грамотами — «яр­лыками», за которыми они должны были лично яв­ляться в Орду. Каждое княжество ежегодно выплачи­вало Орде большую дань. За положением дел на Руси зорко следили ханские чиновники — «баскаки», постоянно жившие в крупных городах.

Стремясь укрепить свое господство над Русью, поддержать постоянный страх перед угнетателями, ордынские воеводы периодически устраивали крова­вые набеги на русские земли. Правители Орды хо­рошо усвоили один из главных принципов военной стратегии Чингисхана — массовый террор, уничтожение мирного населения, «всех, кто дорос до тележной чеки».

Особая роль в монгольской системе управления покоренными народами отводилась религии. Привле­чение на свою сторону служителей культа, выделение их в качестве привилегированной категории населе­ния было еще одним принципом монгольской админи­страции. Проведя в 50-е годы XIII в. общую перепись населения русских земель, наладив систему сбора дани и определив ее размеры, ордынские правители вскоре предприняли следующий шаг на пути упроче­ния своего владычества. В 60-е годы XIII в. устанав­ливается практика выдачи митрополиту особой хан­ской грамоты, в которой перечислялись льготы, пре­доставленные «церковным людям»: освобождение от уплаты ордынской дани, от постоя ордынских отря­дов, от уплаты таможенных сборов.

Ханский ярлык русскому митрополиту составлял­ся параллельно на двух языках — русском и «татар­ском». Каждый новый хан и митрополит заново офор­мляли отношения, составляя и новый ярлык. При этом хан мог увеличить, оставить без изменения или же уменьшить круг привилегий, предоставленных русской церкви.

После свержения ордынского ига ханские ярлыки утратили всякое юридическое значение. До наших дней не сохранилось ни одного ханского ярлыка, вы­данного какому-либо русскому князю. Иное дело — ярлыки митрополитам. Несмотря на все утраты, на гибель множества архивных фондов, в одном руко­писном сборнике первой половины XVI в. сохрани­лись копии с текстов 6 ханских ярлыков русским мит­рополитам ^[14]. Едва ли это можно объяснить простой случайностью. И после свержения ордынского ига церковники бережно хранили ярлыки, снимали копии, используя их как аргумент в полемике с великокня­жеской и царской властью, мечтавшей об ограниче­нии привилегий церкви, о секуляризации монастыр­ского земельного фонда. «Вы же, православные князья и бояре, потщитесь к святым церквам благо­творение показать, чтобы не быть вам посрамленны­ми перед этими варварами», — говорится в предисло­вии к сборнику^[15].

Что же все-таки  заставляло  алчных  кибиточных политиков отказаться от части доходов, предоставить русской церкви такие широкие привилегии, каких не имела христианская церковь в средние века нигде в Европе? Может быть ордынские правители боялись нарушить заветы Чингисхана? Но мы знаем, что они довольно часто нарушали «священную ясу» — свод наставлений и поучений «потрясателя вселенной». Чингисхан, например, требовал от правителя трезво­сти и воздержания, а его сыновья и внуки проводили жизнь в пьянстве и разгуле. В действительности со­храняли силу лишь те положения ясы, которые отве­чали потребностям и нравам своего времени.

Много говорят о веротерпимости монголо-татар, об их суеверном почтении к служителям любой веры. Сами монголы в начале XIII в. были приверженцами шаманизма — одной из разновидностей первобытных верований. Однако по мере расширения монгольской империи состав ее населения становился все более пестрым в религиозном отношении. Мусульмане и буддисты, конфуцианцы и даосы, огнепоклонники-манихеи и христиане — все они перемешались в водо­вороте монгольских завоеваний. Многим богам моли­лась и Золотая Орда. Правящая верхушка государ­ства уже со времен хана Берке (1255—1266) обращается к исламу. Основная масса кочевников по-прежнему сохраняет языческие верования. В этих условиях религиозный фанатизм неизбежно привел бы к острым конфликтам прежде всего внутри самой Орды. Веротерпимость как норма государственной политики была оптимальной позицией для ордынских ханов. Однако между признанием права на сущест­вование любой религии на территории Золотой Орды и покровительством православной церкви существует глубокое различие. Ордынцы вполне могли разре­шить существование русской церкви, но не дать ей никаких льгот или даже обложить усиленными на­логами.

Предоставляя русской церкви значительные при­вилегии, правители Золотой Орды, несомненно, пре­следовали вполне определенные политические цели. Русское духовенство должно было при всем народе молиться «за здравие» ордынских ханов, освящая своим авторитетом иноземное иго.

Как оценить эту  позицию  церкви,    ее  косвенное участие в поддержании ордынского господства на Руси? Некоторые историки рассматривают получение митрополитами ханских ярлыков как «союз право­славной церкви и татарского хана», как своего рода измену национальным интересам или, по меньшей мере, беззастенчивую торговлю авторитетом духовен­ства ^[16]. Однако прежде чем выносить русскому духо­венству столь суровый приговор следует ответить на вопрос: могла ли высшая иерархия отвергнуть пре­доставленные ей льготы и отказаться выполнять свя­занные с ними обязательства? В принципе такое предположение можно допустить. Но к чему привела бы несговорчивость иерархов? В период, о котором идет речь (вторая половина XIII — первая половина XIV в.), сохранение мирных отношений с Ордой было единственным путем к возрождению страны. Этим путем шли Александр Невский и Иван Калита. И мы едва ли упрекнем их за то, что они получали ярлыки на княжение из рук ханов и всеми средствами стре­мились задобрить Орду.

Разумеется, церковные иерархи по-разному отно­сились к сотрудничеству с Ордой. Одни шли на это неохотно, скрепя сердце, другие — с радостью, пред­вкушая новые выгоды и преимущества.

Особенно тесные контакты с Ордой во второй по­ловине XIII в. наладили ростовские епископы Кирилл (1231 — 1261) и Игнатий (1262—1288). Об этом рас­сказывает старинная «Повесть о Петре, царевиче Ор­дынском». После того как епископ Кирилл исцелил ханского сына, «вся Орда радовалась, и повелел хан давать владыке ростовскому ежегодную дань в храм святой Богородицы». После смерти Кирилла местные князья по приказу хана ежегодно обязаны были чтить его память богатыми подарками в Успенский собор, где находилась усыпальница ростовских епис­копов. Преемник Кирилла епископ Игнатий способ­ствовал превращению Ростова в 70-е годы XIII в. в один из опорных пунктов ордынского господства на Руси. Он всячески ублажал поселившегося в городе ханского племянника «царевича» Петра. Со своей стороны крещеный татарин делал богатые подарки епископу, основал в Ростове новый монастырь. Ор­дынцы настолько доверяли Игнатию, что поручили ему  возить  в  ханскую  ставку    «оброки  ханские»— ежегодную дань с русских земель^[17]. Примечательно, что впоследствии Игнатий, этот, по меткому опре­делению одного историка, «татарский угодник», был причислен церковью к лику святых.

Русская церковь оказывала Орде и услуги дипло­матического характера. Через епископа сарайского или же через самого митрополита ханское прави­тельство вело переговоры с Византией.

Справедливость требует отметить, что ордынское иго принесло русской церкви не только новые эконо­мические и политические привилегии. Духовенство вместе со всем остальным населением страдало от тех опустошительных набегов, которыми Орда устра­шала русские земли. Только по летописным сведени­ям во второй половине XIII в. ордынцы совершили 14 походов на Русь. Иные из них, как, например, «Неврюева рать» 1252 г., «Дюденева рать» 1293 г., захватывали огромные территории, разоряли многие города. В ходе этих карательных экспедиций ордын­цы не щадили и духовенство.

Большие сложности возникли у церковного руко­водства в связи с разорением и упадком Киева, где находилась резиденция митрополита. Город обезлю­дел после погрома 1240 г. и несколько столетий не мог возродиться, оказавшись в зоне постоянных ор­дынских грабежей, на самой границе оседлого и степного миров. Митрополиты Кирилл II (1246— 1280) и Максим (1281 —1305) вынуждены были по­стоянно разъезжать по Руси, не имея в Киеве на­дежного пристанища. В 1299 г. митрополит Максим, «не стерпев насилия татарского», со всей своей сви­той окончательно покинул Киев и переселился во Владимир-на-Клязьме. Однако и этот обескровлен­ный татарами город не стал подлинной столицей рус­ской церкви.

Покровительство Орды русской церковной органи­зации в целом не исключало враждебных действий по отношению к конкретным церковным иерархам. Понимая, какое большое политическое влияние име­ет «митрополит Киевский и всея Руси», ордынская дипломатия внимательно следила за его деятель­ностью. Известно, что Орда, опасаясь объединения русских земель, разжигала междукняжеские распри, выдвигала соперников наиболее авторитетным, могущественным князьям. Такую же политику ордынцы вели и по отношению к «князьям церкви». Во многих конфликтах внутри русской церкви исследователи видят происки ордынской дипломатии.

Одним из самых неприятных для русской право­славной церкви последствий установления монголо-татарского ига было ослабление ее духовной моно­полии, активизация различного рода «конкурирую­щих» религиозных течений. Ограждая экономические привилегии церкви, Орда, однако, не вмешивалась в вероисповедные дела и предоставляла русскому ду­ховенству самому отстаивать свои позиции. Еще в 50-е годы XIII в. сбор дани с отдельных русских го­родов и земель монголо-татары передали откупщи­кам-купцам из Средней Азии и Ирана. На Руси их называли «бесермены», «басурмане» — так произно­сили здесь непривычное слово «мусульмане». Наш­лись на Руси люди, желавшие облегчить себе жизнь, приняв веру угнетателей. Об одном таком новоявлен­ном «мусульманине», ярославском монахе по имени Зосима, сообщает летопись. Вероотступник был убит во время народного восстания 1262 г. Летописи, ко­торые, как правило, много раз редактировались цер­ковниками, почти не сохранили сведений о влиянии ислама на Руси в этот период. Однако нельзя забы­вать, что мусульманство с начала XIV в. стало офи­циальной религией Золотой Орды. В столице госу­дарства— городе Сарае на Волге — были выстрое­ны роскошные мечети и медресе. Повсюду заунывна кричали муллы, призывая верующих на молитву. Тысячи русских людей, волей или неволей попадав­ших в Золотую Орду, знакомились с мусульманством. Примечательно, что митрополиту Петру (1308— 1326) пришлось вести диспут о вере с неким Сеитом, судя по имени — мусульманином ^[18].

Монголо-татарское нашествие и установление ига привели к обострению борьбы православной церкви с язычеством. Религиозное мышление крестьянской массы было весьма консервативно и практично. Тор­жество «иноплеменников» вызвало разочарование в христианском боге, который не смог защитить своих людей. Нашествие могло быть истолковано как про­явление гнева, мести со стороны отвергнутых язы­ческих богов. В то же время у христианизированной части населения, в первую очередь — горожан, вспых­нула фанатическая ненависть к языческим жрецам, колдунам, чародеям, происками которых объясняли все несчастья.

Говоря о роли церкви в этот тяжелейший период в истории Руси, нельзя не признать, что объективно она выступала хранительницей той части культуры, ко­торая была связана с христианским культом. При митрополичьей кафедре, а возможно, и при Успен­ском соборе во Владимире в самую тяжелую пору не прекращалось летописание. По заказам церков­ных иерархов — митрополита, епископов ростовского, тверского и новгородского — велись немногочислен­ные каменные строительные работы второй половины XIII в. Сложные, малоизученные процессы протека­ли в это время в религиозной живописи.

Церковные иерархи заботились об укреплении феодального законодательства. В 70-е годы XIII в. митрополит Кирилл получил из Болгарии список юридического сборника — Кормчей, который во мно­гих копиях разошелся по Руси.

Наиболее выдающиеся церковные деятели, такие, как, например, владимирский епископ Серапион (1274—1275), в обращениях к народу стремились ободрить людей, возвратить веру в свои силы. На то, сколь важна была тогда такая проповедь, указы­вал выдающийся русский историк В. О. Ключевский. Нашествие Батыя «оставило впечатление ужаса, про­изведенного этим всенародным бедствием и постоян­но подновлявшегося многократными местными наше­ствиями татар. Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая на­род в мертвенное оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли бодрость и упругость» ^[19].

Летописцы точно зафиксировали это состояние всеобщего смятения, паники или же, напротив, оце­пенения, психологического шока, которое вызывалось неотвратимыми, как стихийное бедствие, набегами дикой степной Орды. В такие моменты люди от стра­ха «и сами не ведали, кто куда бежит» ^[20] . После кро­вавых расправ, учиненных ордынцами, «было очень страшно, так страшно, что и хлеб не идет в уста» ^[21]. Приступы этого непреодолимого страха случались и много позже, даже тогда, когда Русь набрала силу и научилась побеждать ордынцев в открытом поле. Рассказывая о нашествии хана Едигея на москов­ские земли в 1408 г., летописец дает горестную за­рисовку с натуры: «Да аще явится где один татарин, то многие наши не смеют противиться ему, аще ли два или три, то многие русские, бросая жен и детей, на бег обращаются. Вот так, наказывая нас, низло­жил господь гордыню нашу» ^[22].

С беспощадной яркостью рисует Серапион собы­тия недавнего прошлого. Бог «навел на нас народ безжалостный, народ лютый, народ, не щадящий красоты юных, немощи старых, младенчества де­тей... Кровь отцов и братьев наших, будто вода в изобилье, насытила землю, сила наших князей и вое­вод исчезла, воины наши, страха исполнясь, бежали, множество братий и чад наших в плен увели; многие города опустели, поля наши сорной травой поросли, и величие наше унизилось, великолепие наше сгину­ло, богатство наше стало добычей врага» ^[23].

Он обличает тех, кто и в час всеобщей скорби ос­тается предан злу и корысти. «Даже язычники, божь­его слова не зная, не убивают единоверцев своих, не грабят, не обвиняют, не клевещут, не крадут, не за­рятся на чужое... Мы же считаем себя православны­ми, во имя божье крещенными и, заповедь божью зная, неправды всегда преисполнены, и зависти, и немилосердья: братий своих мы грабим и убиваем, язычникам их продаем; доносами, завистью, если бы можно, так съели б друг друга, — но бог охраняет! Вельможа или простой человек — каждый добычи желает, ищет, как бы обидеть кого. Окаянный, кого поедаешь?! не такого ли человека, как ты сам?»^[24].

Путь к нравственному возрождению Серапион ви­дит прежде всего в покаянии и очищении от злых помыслов. «Любите друг друга, милость имейте ко всякому человеку... Не возгордитесь, не воздайте злом на зло».

По свидетельству летописца, Серапион был «зело учителен». Вероятно, существовали десятки его цер-ковно-публицистических произведений. Однако беспо­щадное время сохранило лишь пять «слов» влади­мирского проповедника, каждое из которых стало украшением древнерусской литературы.

Большой интерес представляет загадочная фигура митрополита Кирилла П. К сожалению, письменные источники содержат до крайности мало сведений о людях и событиях второй половины XIII в. Можно лишь в самых общих чертах проследить биографию этого крупного церковного и государственного деяте­ля древней Руси^[25]. Прожив долгую жизнь, Кирилл был свидетелем величайших потрясений в истории страны. Он был близко знаком со многими знамени­тыми людьми своего времени. В 40-е годы XIII в. Кирилл служил могущественному и храброму князю Даниилу Галицкому в должности печатника, то есть хранителя всей княжеской канцелярии.

В 1246 г. Даниил направил Кирилла в Малую Азию, в Никею, где находился тогда константино­польский патриарх. Вскоре Кирилл стал первым ут­вержденным патриархом митрополитом из русских. Вернувшись на родину, он уезжает в Северо-Восточ­ную Русь. При его содействии намечается сближение двух оппозиционно настроенных по отношению к мон-голо-татарам князей — Даниила Галицкого и велико­го князя владимирского Андрея Ярославича. В 1250 г. Андрей женится на дочери Даниила. Венча­ние во владимирском Успенском соборе совершал митрополит Кирилл.

Однако идея антиордынского союза русских кня­зей была в тот период иллюзорной. Она грозила но­выми бедствиями для народа. Посланное Батыем в 1252 г. многотысячное войско под началом Неврюя изгоняет Андрея из Владимира. Спасаясь от погони, он уезжает в Новгород, а оттуда — за пределы Руси, в Швецию. На великом княжении утверждается брат Андрея князь Александр Ярославич Невский.

В эти же годы на Юго-Западе Руси Даниил Галицкий, надеясь получить помощь против татар, ве­дет активные переговоры с католической церковью и даже принимает в 1253 г. королевский венец из рук папского легата. «Латинские» связи Даниила, по-ви­димому, возмущали митрополита Кирилла. Он стано­вится деятельным сторонником политического курса Александра Невского, основными положениями кото­рого были сохранение мирных отношений с Ордой и отказ от каких-либо связей с католическим Западом.

Смерть  Александра   была   тяжелым   ударом  для митрополита. Когда в ноябре 1263 г. тело умершего князя несли во Владимир, Кирилл со всей свитой встречал его за 5 верст от города, а потом, на отпе­вании в Рождественском монастыре, обращаясь к собравшимся, воскликнул: «Дети мои, знайте, что уже зашло солнце земли Суздальской!»

До конца своих дней Кирилл сохраняет неприяз­ненные чувства по отношению к Орде. В 1267 г. хан Менгу-Темир присылает ему свой ярлык, установив­ший привилегированное положение русской церкви. Однако митрополит, насколько известно, не ездил в Сарай с дарами и поклонами. Он враждовал с «та­тарскими угодниками» — ростовскими епископами. Как и его ставленник Серапион Владимирский, Ки­рилл заботился о собирании духовных сил народа. Немногие дошедшие до нас произведения Кирилла по духу и по стилю удивительно созвучны проповедям Серапиона. Впрочем, митрополит не забывал и о собственно церковных интересах. В 1274 г. он созвал поместный собор русской церкви. Здесь обсуждались вопросы укрепления церковного и светского законо­дательства, повышения авторитета церкви, борьбы с язычеством. Умер Кирилл 6 декабря 1280 г. в Пере-яславле-Залесском, накануне открытия еще одного подготовленного им церковного съезда. Тело его бы­ло перевезено в Киев.

Бледной тенью скользит по страницам русских летописей преемник Кирилла митрополит Максим. Выходец из Византии, он, по-видимому, не был при-частен к тем патриотическим настроениям, которые владели лучшей частью русского духовенства.

На рубеже XIII—XIV вв. в политическом разви­тии Руси намечаются существенные перемены. Га-лицко-Волынская, а за ней и Киевская земля мед­ленно, но неотвратимо попадают под власть Венгрии,. Польши и Литвы. Развитие русской государственно­сти продолжается главным образом на северо-восто­ке страны. Здесь на смену разоренным татарами старым политическим центрам — Владимиру, Сузда­лю, Переяславлю приходят новые — Тверь, Москва, Нижний Новгород. Крепнут, вступают в период свое­го расцвета Новгородская феодальная республика и ее «младший брат» Псков. Многое в будущем Руси зависело от того, какую позицию займет высшее цер­ковное руководство.

Пророчество   Петра

«Аще мене, сыну, послушавши и храм пре­святое Богородици въздвигнеши в своем гра­де, — и сам прославишься паче иных князей, и сынове и внуци твои... И град сей славен будет во всех градах русских...»

«Житие митрополита Петра»

У колыбели московской государственности высит­ся мрачновато-торжественная фигура митрополита Петра (1308—1326). Сразу же после смерти он стал почитаться в Москве как святой. Его гробница стала главной святыней московского Успенского собора. Что же достоверно известно об этом человеке, чье имя зо­лотыми нитями вплетено в ткань церковной легенды, чей строгий лик смотрит на нас с древних икон и фре­сок?

Даже беглое знакомство с историческими источни­ками убеждает в том, что легенда о Петре — «крестном отце» Московского государства — очень далека от дей­ствительности. Крупицы фактов погребены в ней под горами вымыслов. Все, что известно по летописям о жизни и деятельности Петра, может уместиться на по­ловине тетрадного листка. Примерно столько же дает его «Житие». Оно дошло до нас в двух редакциях: краткой, созданной вскоре после кончины «святителя», и пространной, написанной в конце XIV в. митрополи­том Киприаном.

Именно под пером Киприана родилось знаменитое пророчество Петра о грядущем величии Москвы. Кип-риан искусно вложил в уста Петра свою собственную мысль: князь обязан повиноваться «святителю»; толь­ко в этом случае он сможет добиться успехов и побе­ды над врагом.

«Кто хочет знания, пусть ищет его там, где оно находится»,— говорил французский философ Монтень. Обратимся же к свидетельствам подлинных историче­ских документов.

Будущий митрополит Петр родился где-то в сере­дине XIII в. на Волыни. С детства он имел склонность к затворничеству и уже в 12 лет поселился в монасты­ре. Со временем он сам становится основателем и игуменом монастыря на реке Рате близ Львова. Однажды края, где находился монастырь, посетил мит­рополит Максим. Игумен Петр пришел поклониться иерарху и получить от него благословение. Он препод­нес Максиму икону Богоматери собственного письма. Эта икона под именем «Максимовской Богоматери» со временем стала одной из главных святынь московско­го Успенского собора.

После смерти митрополита Максима тверской князь Михаил Ярославич направил в Константинополь к патриарху своего кандидата на митрополию игумена Геронтия. Узнав об этом, галицкий князь Юрий Льво­вич решил помешать замыслу Михаила и добиться соз­дания самостоятельной галицкой митрополии. Для пе­реговоров по этим вопросам он направляет к патриар­ху игумена Петра. Патриарх Афанасий с чисто визан­тийской ловкостью решил дело: на русскую митропо­лию был возведен посланец галицкого князя, однако в открытии особой галицкой митрополии Юрию Льво­вичу было отказано. «Двоение» митрополии противо­речило интересам византийской дипломатии. Патриарх справедливо опасался, что такой раздел приведет к па­дению авторитета митрополичьего сана, к усилению вмешательства князей в церковные дела и в конечном счете — к ослаблению влияния Византии на церков­ную и политическую жизнь Руси.

Получив от патриарха сан митрополита Киевского, Петр прямо из Константинополя отправился в Орду. Там 12 апреля 1308 г. ему был выдан ярлык ханом Тохтой (1290—1312). В нем, в частности, говорилось: «А как ты во Владимире сядешь, то будешь богу мо­литься за нас и за потомков наших» ^[26] .

В конце весны — начале лета 1308 г. Петр торжест­венно въехал в Киев. На следующий год новый мит­рополит отбыл из Киева в Северо-Восточную Русь.

К моменту приезда Петра политическая обстанов­ка в Залесье была крайне напряженной. Будущее Северо-Восточной Руси многие связывали с быстрым рос­том военного и политического могущества Твери. Вы­делившись из состава великого княжения Владимир­ского лишь в середине XIII в., тверское княжество очень скоро стало на равных с ведущими политически­ми силами края. Это объяснялось целым рядом благо­приятных обстоятельств. Тверские земли находились в стороне от обычных путей татарских набегов на Севе­ро-Восточную Русь. С самой опасной, юго-восточной, стороны они были прикрыты владениями ростовских и ярославских князей, постоянно поддерживавших дру­жественные отношения с Ордой. Естественной защитой тверского края были густые леса и непроходимые бо­лота, тянувшиеся вдоль его границ.

Но не только относительная безопасность привле­кала тысячи переселенцев в тверские земли. Столица княжества, Тверь, находилась на оживленном торговом перекрестке. Здесь от великого волжского пути отхо­дила древняя дорога на Новгород.

Волею судьбы на тверском княжении постоянно оказывались энергичные, авторитетные правители. Первым из них, как полагают, был сам Александр Нев­ский, получивший тверской удел по завещанию отца в 1247 г.^[27]

Продолжая героическую традицию освободитель­ной борьбы русского народа против иноземного ига, Тверь в 90-е годы XIII в. подняла знамя сопротивления. В 1293 г., во время печально знаменитой «Дюденевой рати», когда ордынские полчища разграбили и сожгли 14 русских городов, тверичи в отсутствие князя приня­ли решение «сесть в осаду» и отстаивать город с ору­жием в руках. Впервые после восстания 1262 г. ордын­цы получили такой откровенный отпор в Северо-Вос­точной Руси. И выстояла-таки гордая Тверь, не откры­ла тяжелых, окованных железом ворот «поганым», не поклонилась им золотом и соболями, не разбежалась, не попряталась по лесам и болотам, как иные многие грады русские. С тех пор сильнее прежнего стали тянуться люди под высокую руку тверских само-властцев.

Наглядным свидетельством могущества Твери стал возведенный в 1285—1290 гг. белокаменный Спасо-Преображенский собор. Это был первый каменный храм,   построенный   в Северо-Восточной   Руси   после Батыева нашествия. (Собор был разобран за ветхо­стью еще в XVII столетии.)

Спасо-Преображенский собор стал главной святы­ней города, усыпальницей князей и епископов, симво­лом тверского патриотизма. Его постройка послужила своего рода заявкой на великое княжение. Тверские правители чувствовали, как ход событий выносит их на гребень успеха. Они терпеливо ждали своего часа и не намерены были делиться удачей ни с кем.

27 июля 1304 г. скончался великий князь владимир­ский Андрей Александрович Городецкий, последний из оставшихся в живых сыновей Александра Невского. Вместе с Андреем уходил в вечность целый период рус­ской истории, период, когда со смертью Невского «солнце земли Суздальской закатилось» и в сгущав­шемся мраке слышны были лишь звон мечей да крики ненависти. Ожесточенные, но бессмысленные войны Андрея с его братьями и племянниками, в которые он обычно втягивал и татар, окончательно разорили мно­гострадальную владимирскую землю. Политиче­ский центр русских земель смещался далеко на запад.

Осенью 1305 г. Русь узнала имя нового великого князя Владимирского. Им стал Михаил Ярославич Тверской, племянник Александра Невского. Ему по праву старшинства и по воле хана суждено было отны­не «честно и грозно» держать великое княжение, блюс­ти Русскую землю. Верная своему принципу «разделяй и властвуй», Орда, признавая Михаила, поощряла  и его соперников — московских Даниловичей, внуков Алек­сандра Невского, сыновей умершего 5 марта 1303 г. князя Даниила Московского.

Самонадеянный и задиристый, Юрий Данилович Московский (1303—1325), наследник Даниила, в 1305 г. пытался оспорить права Михаила в Орде, а за­тем дважды, в 1305 и в 1307 гг., воевал с ним. Однако сила и воинское счастье были на стороне Михаила. Уже в 1305 г., по мнению некоторых историков, он су­мел вернуть Переяславль-Залесский, входивший в сос­тав территории великого княжения Владимирского и захваченный москвичами в 1303 г.^[28] В 1308 г. Михаил, победив Юрия, утвердился на новгородском княжении. Казалось, он достиг полновластия и надолго усмирил соперников. В этот момент и появился в Северо-Восточной Руси никем не званный и никому дотоле не ве­домый старец в белом клобуке — митрополит Петр.

Уже с первых дней своего пребывания во Влади­мире Петр почувствовал глухую враждебность со сто­роны великого князя. Именно его, Петра, Михаил Яро-славич считал виновником неудачи своего кандидата в митрополиты — Геронтия. Он вновь и вновь подсчи­тывал те преимущества, которые принесло бы ему пре­бывание на митрополичьей кафедре своего человека. И каждый раз в душе Михаила закипала ненависть к этому молчаливому волынянину. Вместе со своим епископом Андреем князь направил к патриарху пос­лов с жалобами на митрополита. Главным обвинением была «симония» — поставление в сан священника и дьякона за деньги. Конечно, торговля церковными дол­жностями строго запрещалась канонами, осуждалась «отцами церкви». Однако в практике русской церкви издавна повелось, что новопоставленный священнослу­житель платил епископу нечто вроде узаконенной взят­ки— «ставленную пошлину». Даже властный и авто­ритетный митрополит Кирилл не мог искоренить этот обычай и на соборе 1274 г. лишь установил твердую ставку — «семь гривен от поповства и от дьяконства от обоего» ^[29]. Таким образом, Петра, если он действитель­но брал мзду, можно было и осудить, и оправдать. В 1310 г. для разбора тверских жалоб на Русь прибыли патриаршьи уполномоченные. В Переяславле-Залесском состоялся суд над Петром. Обвинителями и за­щитниками митрополита выступали как духовные, так и светские лица. Обстановка была настолько накалена, что, по выражению «Жития Петра», «вмале не безместно что бысть»,— проще говоря, дело чуть не дошло до драки. В конце концов патриаршьи послы оправдали Петра. Вероятно, не последнюю роль в таком исходе дела сыграли московские князья, готовые поддержать любого недруга Твери.

В память об этом событии в Переяславле-Залесском, рядом с древним собором, в котором, вероятно, и проходил суд над Петром, в 1585 г. по указу царя Федора Иоанновича была выстроена сохранившаяся до наших дней каменная шатровая церковь во имя «святого Петра-митрополита».

Уже на следующий год Петр нанес своим тверским недоброжелателям ответный удар.   Под 1311 г. летопись сообщает: «князь Дмитрий Михайлович Тверской, собрав большое войско, хотел идти на Нижний Нов­город, на Юрия. И не благословил его Петр. Он же, простояв три недели во Владимире, распустил вой­ска» ^[30]. Для того чтобы понять значение этих событий, необходим исторический комментарий. Поход на Ниж­ний Новгород был одной из важных военных акций Твери, направленных против Москвы. После смерти молодого городецкого и нижегородского князя Михаи­ла Андреевича, не оставившего потомства, его владе­ния захватили московские князья. Однако великий князь Михаил Ярославич Тверской имел основания рассматривать нижегородскую землю как часть терри­тории великого княжения Владимирского и, стало быть, как свои владения. Для того чтобы возвратить неза­конно захваченный москвичами Нижний Новгород, он и послал бояр с войском, во главе которого номи­нально стоял его 12-летний сын Дмитрий. Митрополит своим вмешательством сорвал поход и тем самым по­мог московским Даниловичам укрепиться в Среднем Поволжье.

В событиях 1311 г. отчетливо проявился далекий от евангельского всепрощения, крутой нрав «святителя». Его личность, как и обстоятельства, в которых ему при­ходилось действовать, ярко высвечиваются одним ле­тописным сообщением начала 1310 г.: «После Креще­ния (6 января) Петр митрополит пришел в Брянск. В то время пришел и князь Василий с войском и с татарами на князя Святослава. И сказал ему митро­полит: «Сын мой, поделись с ним вотчиной или сбеги». Князь же Святослав не послушал митрополита, наде­ясь на мужество свое и на своих многочисленных вои­нов. Брянцы сначала пошли за Святославом, но потом, во время боя, выдали его и бросили стяги. А он со своими приближенными долго еще сражался. И в том бою он был убит. Было это второго апреля. Петр же митрополит, затворившись в церкви, спасся» ^[31].

Суровый, как ветхозаветные пророки, Петр и от тог­дашнего русского духовенства требовал монашеского аскетизма и самоотречения. Именно он ввел на Руси сохранявшийся до конца XVII в. порядок, согласно ко­торому овдовевший священник обязан был уйти в мо­настырь. В противном случае он лишался сана. Этого жестокого правила не знала    византийская   церковь.

Отдавая должное личному мужеству и решительно­сти Петра, нельзя не заметить, что в его действиях мы не находим глубокого понимания интересов страны, го­товности оказать содействие великокняжеской власти, которая была единственной силой, способной вывести Русь из политического кризиса. Главным мотивом дея­тельности Петра была забота о престиже митропо­личьего сана или же просто оскорбленное самолюбие. Его личная вражда с Михаилом Ярославичем и его сыновьями противоречила идее единения русских зе­мель под эгидой великого князя Владимирского, носи­телями которой в первой четверти XIV в. были твер­ские князья. В их деятельности заметны патриотиче­ские настроения, осознанное стремление к «собиранию» русских земель. Московские князья выступают в этот период как подстрекаемые Ордой политические марио­нетки, с помощью которых ханское правительство де­стабилизирует обстановку в Северо-Восточной Руси, мешает развитию централизаторских тенденций.

Не следует, однако, переоценивать и московские симпатии Петра. В современной церковной и буржу­азной историографии его именуют «другом Москвы», «основоположником московской державы». В действи­тельности Петр не был убежденным сторонником ка­кого-либо княжеского дома. Его политика — это тра­диционная для митрополичьей кафедры политика лави­рования, выжидательного нейтралитета, который не исключал и немедленных ударов в ответ на любые враждебные действия князей. Не случайно источники не сообщают о каких-либо земельных пожалованиях Петру со стороны московских князей. Его единственное приобретение, городок Алексин на Оке, был куплен митрополитом на собственные средства у тарусских князей.

Вскоре после конфликта 1311 г. великий князь Ми­хаил Ярославич начинает искать примирения с Пет­ром. В 1312 г. митрополит приезжает в Тверь и здесь совершает поставление двух новых епископов. В 1313 г. вместе с великим князем митрополит отправляется в Орду, на поклон к новому хану Узбеку (1312—1342). Предварительно Петр сводит с кафедры сарайского владыку Измаила и ставит на его место епископа Варсонофия. Сарайский епископ имел прямой доступ к хану, находился в центре многих придворных интриг.

На этом месте митрополиту нужен был всецело пре­данный ему человек.

Желая угодить Петру, Михаил Ярославич в 1315 г. позволяет митрополиту свести с кафедры тверского епископа Андрея, главного обвинителя на соборе в Переяславле-Залесском. Эти действия Михаила при­несли свои плоды. Летописи почти не упоминают о деятельности митрополита в 1315—1325 гг., в период наиболее жестокой борьбы между Юрием Данилови­чем и тверскими князьями. В 1318 г. Михаил Тверской был казнен в Орде. Но даже за период с 1318 по 1322 г., когда великокняжеский стол занимал Юрий, нет све­дений о каких-либо его совместных с митрополитом акциях. Лишь после того, как в 1322 г. великим князем стал сын Михаила Дмитрий Тверской, положение из­менилось. Опасаясь вспыльчивого и скорого на рас­праву Дмитрия «Грозные очи», Петр вновь стал искать сближения с московскими Даниловичами. В 1325 г. именно в Москве он поставил Новгороду архиепископа Моисея, а в начале 1326 г. был в Москве на похоронах князя Юрия Даниловича. Московский князь, некогда своими происками подготовивший гибель Михаила Тверского, сам. погиб в Орде 21 ноября 1325 г. от руки его сына Дмитрия. Накануне седьмой годовщины смер­ти отца Дмитрий, лицом к лицу столкнувшись с Юрием в ханской ставке, не сдержал накипевшей ненависти и собственноручно убил его. Вскоре Дмитрий был каз­нен по приказу хана за этот самосуд.

Новый московский князь Иван Данилович хорошо понимал, как сильно заблуждался его брат Юрий, убежденный в том, что главное — любыми средствами свалить тверского сородича. На место казненного Уз­беком Михаила пришел Дмитрий, на место казненного тем же Узбеком Дмитрия великим князем был признан его брат Александр. Тверичи прочно держали в своих руках великое княжение Владимирское, и даже те че­тыре года великого княжения, которые Юрий букваль­но вырвал у Орды, ничего, в сущности, не изменили. Именно Тверь с ее многочисленным населением, камен­ными храмами и обширным кремлем, с ее монастыря­ми и летописями была в глазах хана и в мыслях на­рода законной наследницей Владимира. Там был уже не только свой епископ, но и свой святой — князь Ми­хаил, согласно житию, пожертвовавший собой, спасая тверскую землю от гнева Орды. Ореолом мученика окружила молва имя его сына Дмитрия.

Борьба с Москвой не ослабляла Тверь, а лишь под­нимала ее авторитет в русских землях. В 1317 г. Ми­хаил Тверской нанес сокрушительное поражение Юрию и сопровождавшему его татарскому военачаль­нику Кавгадыю в битве у села Бортенева, близ Твери. Татары Кавгадыя побросали стяги и сдались. В плен к тверичам попала и жена Юрия, сестра хана Узбека. Сам Юрий едва успел уйти в Новгород. И хотя эта не­слыханная дерзость в конечном счете и погубила Ми­хаила Тверского, эхо Бортеневской победы разнеслось по всей Руси.

В горячке борьбы с тверской военной силой мос­ковские Даниловичи позабыли о главном: во имя чего ведут они эти бесконечные войны? Иван Данилович Калита, став московским князем, должен был срочно позаботиться об идейном обосновании своей политики. Слишком очевидны, неприглядны были чисто эгоисти­ческие цели и разбойничьи методы деятельности его предшественника Юрия. Даже в ту эпоху всеобщего ожесточения людям свойственно было искать высший смысл своей повседневной борьбы.

Для начала Москве нужен был хотя бы свой, мест-ночтимый святой. И здесь как нельзя кстати пришлась новая размолвка митрополита Петра с Тверью. Иван Данилович всячески чтил его в Москве, уговаривал по­жить как можно дольше. Возможно, он заводил разго­вор о причислении к «лику святых» своего отца Да­ниила, построившего неподалеку от города Данилов монастырь.

Развязав мошну, Иван Данилович принялся за по­стройку в московском Кремле каменного храма. Его посвящение Успению Богоматери повторяло посвяще­ние кафедрального собора во Владимире.

4 августа 1326 г. митрополит участвовал в заклад­ке московского Успенского собора. Осенью он занемог. По Москве ходили слухи, что митрополит, чувствуя приближение смерти, завещал похоронить себя не в Киеве или Владимире, а именно здесь, в недостроенном московском соборе. Рассказывали также, что он якобы оставил московскому тысяцкому Протасию свои лич­ные сбережения, приказав истратить их на достройку собора.

21 декабря 1326 г. гроб с телом Петра был опущен в мерзлую землю среди строительного мусора и обле­денелых фундаментов Успенского собора. Над моги­лой стоял московский князь Иван, только что вернув­шийся из Орды. Отпевание совершал случившийся в Москве по церковным делам луцкий епископ Феодо­сий. «Случайный гость Калиты», как назвал Петра один дореволюционный историк, оценил усердие князя и, по-видимому, действительно распорядился похоро­нить себя в Москве. Впрочем, и без всякого завещания Петра Иван Калита мог самовольно оставить его тело в Москве. Даниловичам не в новинку было строить свои планы в буквальном смысле «на костях». В 1319 г. Юрий Данилович долго не отдавал тверским боярам привезенное им из Орды тело князя Михаила, видимо, требуя от них каких-то политических уступок.

Сразу же после кончины Петра Иван Калита с по­мощью своих придворных книжников занялся подго­товкой его канонизации, т. е. «причисления к лику свя­тых». Прежде всего требовались доказательства свято­сти Петра. Тут же сыскался человек, который клялся, что видел, как во время похорон митрополит поднялся из гроба и стал благословлять собравшийся народ и самого князя Ивана. Через 20 дней у гробницы Петра исцелился сухорукий, вслед за ним — глухой, затем — слепой. Все эти «чудеса» тщательно записывались и были изложены в особом церковно-литературном про­изведении— «Сказание о смерти митрополита Петра». Вскоре было составлено и другое обоснование канони­зации— «Чтение на память митрополита Петра». В начале 1327 г. во Владимире на съезде светских и церковных владык, посвященном вступлению на вла­димирский «стол» нового великого князя Александра Михайловича, было принято решение о местном, в масштабах Северо-Восточной Руси, почитании Петра как святого ^[32]. Это решение, неприятное для тверских князей, по-видимому, сумел отстоять близкий к Петру ростовский епископ Прохор, исполнявший обязанности духовного главы Северо-Восточной Руси до прибытия нового митрополита. Что касается патриарха Констан­тинопольского, то он лишь в 1339 г. согласился при­знать «святость» Петра.

14 августа 1327 г., накануне престольного праздни­ка, в Москве состоялось освящение заложенного при участии митрополита Петра собора Успения Богома­тери. Торжественный молебен совершал ростовский епископ Прохор. Язык христианских образов и симво­лов в те времена широко использовался для передачи вполне определенных политических идей. Задумав по­святить главный московский храм Богоматери, Иван Калита сделал очень серьезную политическую заявку. Культ Богоматери со времен «крестителя Руси» князя Владимира Киевского занимал особое место в русском православии, являясь своего рода религиозно-полити­ческим знаменем киевских и владимирских великих князей. Корни этого явления уходили в дохристиан­скую древность. Главные праздники богородичного цикла — Рождество (8 сентября) и Успение (15 авгус­та)— отмечались в конце лета — начале осени. Они заступили место славянских языческих праздников в честь богини плодородия. Богородица стала христиан­ским аналогом древнего женского божества, матери всего сущего.

Определенную роль в оформлении богородичного культа на Руси в своего рода религиозную формулу идеи государственности сыграла византийская тради­ция. «Византийское почитание Божией Матери,— пи­сал известный русский византинист Н. П. Кондаков,— основывалось на примере самой столицы, где не толь­ко народ, но и власти, начиная с императоров, прояв­ляли в этом культе высшее религиозное одушевле­ние» ^[33]. В одном лишь Константинополе в византийскую эпоху известно около 50 храмов, посвященных Бого­матери ^[34]. Икона «Богоматерь Одигитрия» («Путево-дительница») считалась главной святыней империи. В константинопольском Влахернском монастыре в 469 г. император Лев Великий поместил в золотом ков­чеге принесенную из Палестины «нешвенную» ризу Бо­гоматери. В память об этом событии был установлен особый церковный праздник Положения Ризы Бого­матери (2 июля). Когда Константинополю угрожала опасность, ризу извлекали из ковчега и носили по го­родским стенам. Считалось, что она много раз спасала город от беды. Положению Ризы была посвящена цер­ковь, устроенная над Золотыми воротами византий­ской столицы.

Успению Богоматери была посвящена первая цер­ковь, выстроенная князем Владимиром после крещения, так называемая «Десятинная». В честь Успения был освящен выстроенный в 1077 г. собор Киево-Печерского монастыря. По преданию, его строителями были греческие мастера, присланные самой Богороди­цей, явившейся им во Влахернском монастыре. Вскоре собор в честь Успения по образцу киево-печерского был выстроен и в черниговском Елецком монастыре. В XII в. соборы во имя Успения Богоматери были воз­ведены в главнейших русских городах — Смоленске, Рязани, Владимире-Волынском, Галиче. Как правило, строителем собора был князь, а «пользователем»— епископ.

Связь богородичного культа с развитием феодаль­ной государственности особенно ярко проявилась в Се­веро-Восточной Руси. Главные соборы во Владимире, Суздале, Ростове, Ярославле были посвящены Успе­нию Богоматери. Культ Богородицы утверждался и монастырским строительством: во Владимире в домон­гольский период известны монастырские соборы в честь Рождества и Успения Богоматери, в Суздале — в честь Положения Ризы.

В середине XII в. Андрей Боголюбский, стремясь к политической и церковной независимости от Киева, вы­двинул идею об особом покровительстве Богородицы Северо-Восточной Руси. Он посвятил Рождеству Бого­родицы свой придворный храм в Боголюбове, Поло­жению Ризы — церковь над Золотыми воротами во Владимире. С помощью послушных ему церковных властей Боголюбский ввел на Руси неизвестный Ви­зантии праздник Покрова Богоматери. Идеологической подоплекой праздника Покрова была мысль об особом расположении Богоматери к славянам. Согласно пре­данию, в VI в. н. э. во Влахернском монастыре, распо­ложенном на окраине Константинополя, произошло «чудо»: Андрей Юродивый, родом славянин, удостоил­ся видеть саму Богоматерь, в знак покровительства простиравшую над людьми свой чудотворный покров.

В честь праздника Покрова (1 октября) Андрей Боголюбский в 1165 г. выстроил близ Владимира, на реке Нерль знаменитую белокаменную церковь. Глав­ной святыней Северо-Восточной Руси со времен Андрея почиталась икона Владимирской Богоматери, приве­зенная им из Киева. Владимирские книжники поспе­шили создать особое «Сказание» о «чудесах» этой иконы. Ее создателем они называли самого евангелиста Луку.

Успенский собор в Москве стал новым звеном в этой цепи религиозно-политических символов, уходившей своим началом ко временам первых киевских князей. С постройкой этого храма Иван Калита включился в борьбу за роль наследника духовных ценностей, на­копленных предшествующим историческим развитием русских земель. Отныне эта борьба станет неотъемле­мой частью его деятельности, залогом прочности, не­обратимости его военно-политических успехов.

Археологические раскопки последних лет свиде­тельствуют о том, что московский Успенский собор 1327 г. отличался большими размерами и, вероятно, повторял архитектурные формы владимиро-суздальских храмов. Однако упадок строительной техники в результате монголо-татарского ига дал о себе знать. В то время как многие храмы XII в. сохранились и до­ныне, собор Ивана Калиты уже через полтора столетия обветшал, дал трещины и был разобран. На его месте итальянский зодчий Аристотель Фиораванти в 1475— 1479 гг. выстроил новый Успенский собор, ставший ар­хитектурным символом единого Российского государ­ства.

Забытый  чудотворец

«Заделаша   мощи   его   в   землю...   и   покрова на гробнице каменной не положиша...»

Софийская летопись,  1474 г.

Русские летописи полны сообщений о разного рода «чудесах» и «знамениях». Эти события всегда происхо­дили удивительно своевременно, освящая ту или иную политическую акцию, создавая необходимое религиоз­ное возбуждение. Обычно летописец сообщает о «чу­десах» с полной уверенностью в их реальности. Лишь изредка он приоткрывает механизм «чудотворений», высказывает сомнения в их подлинности. Среди таких уникальных известий — рассказ о «чуде» у гробницы митрополита Феогноста (1328—1353) в 1474 г.

Начало правления митрополита Геронтия (1473— 1489) было отмечено целой серией «чудес» в Успен­ском соборе московского Кремля. Они были связаны с культом предшественников Геронтия — митрополи­тов Филиппа и Ионы. Искусно подогреваемый митро­поличьей кафедрой религиозный ажиотаж привел и к незапланированному «чуду» — «исцелению» немого у гробницы митрополита Феогноста. Однако прославле­ние Феогноста как святого натолкнулось на резкое про­тиводействие великого князя Ивана III и митрополита Геронтия. Оба они, по свидетельству летописца, весьма необычно отреагировали на известие о «чуде»: «неве­рием одержими беша, не повелеша звонити и всему городу славити его» ^[35].

Несколько лет спустя, закончив постройку нового Успенского собора, князь и митрополит вновь дружно выразили пренебрежение к памяти Феогноста. В то время как мощи других «святых» митрополитов помес­тили в возвышавшихся над полом собора богато украшенных саркофагах, покрытых шитыми золотом по­кровами с их изображением, прах Феогноста был за­рыт в землю, а надгробная плита ничем не отмечена.

Демонстративное пренебрежение к памяти Феогно­ста со стороны московских правителей отчасти объяс­нялось тем, что он был родом грек, а Московская Русь уже в 1448 г. разорвала церковную зависимость от Константинополя и не любила о ней вспоминать. Одна­ко дело было не только в происхождении митрополита. Из летописей и семейных преданий Иван III знал и о его политической деятельности, о весьма сложных от­ношениях с московскими князьями. Именно в этом скрывалась главная причина возмутившего набожного летописца «неверия» Ивана III в святость Феогноста.

Для того чтобы разобраться в этой странной исто­рии, необходимо покинуть эпоху Ивана III и углубить­ся в прошлое еще на полтора столетия. Там, во време­нах Ивана Калиты, лежит разгадка тайны забытого «чудотворца».

15 августа 1327 г. принадлежит к числу таких дат, которые находятся как бы на переломе исторических процессов. В этот день пересеклась история Москвы и Твери. Отсюда развитие Москвы идет по крутой вос­ходящей линии. Тверь после событий 1327 г. никогда уже не смогла вернуть себе утраченное первенство в Северо-Восточной Руси.

В то время как в Москве готовились к празднику по случаю освящения нового собора, в Твери назревали события совсем иного порядка. Весной 1327 г. твер­ской князь Александр Михайлович сел на великое кня­жение во Владимире. Обеспокоенный усилением Твери, хан Узбек присылает в город своего воеводу Чол-хана (в русском произношении — Шевкала, Щел­кана) с отрядом. По своему обыкновению, ордынцы чи­нили жителям всяческие обиды и притеснения. Князь Александр успокаивал людей, призывал их к смире­нию и покорности, однако терпение тверичей было на исходе. Как это часто случается в истории, великие со­бытия начались с мелких, незначительных происшест­вий, которые, непостижимым образом цепляясь друг за друга, постепенно превращались в грозную лавину. Некий дьякон по прозвищу Дудко рано утром, когда еще только собирался праздничный торг, повел ло­шадь к Волге, чтобы напоить ее. Случившиеся на его пути татары, завидев «кобылицу молодую и зело туч­ную», без лишних слов отняли лошадь. «Дьякон же очень огорчился и стал вопить: «Люди тверские, не вы­давайте!»— повествует летописец.— И началась меж­ду ними драка. Татары же, надеясь на свою власть, пустили в ход мечи, и тотчас сбежались люди, и нача­лось возмущение. И ударили во все колокола, стали вечем, и восстал город, и сразу же собрался весь на­род. И возник мятеж, и кликнули тверичи и стали из­бивать татар, где кого поймают, пока не убили самого Шевкала. Убивали же всех подряд, не оставили и вест­ника, кроме пастухов, пасших на поле стада коней. Те взяли лучших жеребцов и быстро бежали в Москву, а оттуда в Орду, и там возвестили о кончине Шевкала»^[36].

Узнав о тверском восстании и гибели Чол-хана, ко­торый, по некоторым сведениям, доводился ему родст­венником, взбешенный Узбек приказал казнить оказав­шегося в это время на свою беду в Орде русского кня­зя Ивана Ярославича Рязанского. Затем он распоря­дился собрать для похода на Русь 5 туменов — 50 ты­сяч конных воинов. Великий князь Александр Михай­лович Тверской с семьей и боярами поспешил уехать в Новгород. Однако там ему было отказано в убежище. Лишь гордый и независимый Псков принял к себе опального князя. Братья Александра — Константин и Василий, пережидая грозу, отсиживались в отдаленной новгородской крепости Ладоге.

Оставляя за собой длинный кровавый след, ордын­ские каратели прошли по тверской земле. Они сожгли Тверь, Кашин и другие тверские города. Увлекшись грабежом, татары опустошили и соседнюю с тверским княжеством новоторжскую волость. Устрашенные нов­городцы, узнав о приближении ордынцев, поспешили откупиться 2 тысячами серебряных рублей и богатыми дарами.

Наконец, нагруженная добычей ордынская «рать» ушла, угоняя с собой тысячи пленных. Вскоре Русь узнала о небывалом решении хана: владения великого князя владимирского были поделены на две части меж­ду московским князем Иваном Даниловичем и суздаль­ским князем Александром Васильевичем. Первому до­стались  Новгород    (где  обычно  князем  признавали великого князя Владимирского) и Кострома, второ­му— Владимир, Нижний Новгород и Городец. Этим разделом хан стремился ослабить Русь, создать излюб­ленную ордынской дипломатией ситуацию соперниче­ства между двумя сильнейшими  русскими князьями.

Для Ивана Калиты решение хана было хотя и не полной, но очень важной победой. Его соправитель, суеверный и недалекий суздальский князь Александр, не был серьезным соперником. Основной враг, Тверь, по меньшей мере на несколько лет вышла из борьбы.

Итак, судьба вновь оказывалась благосклонной к Ивану Даниловичу. Перед ним открывались немысли­мые прежде возможности. Важно было лишь не упу­стить их, не спугнуть неловким движением сказочную Жар-Птицу, опустившуюся на верхушку московского княжеского терема. Калита неплохо разбирался в лю­дях, знал, кого и чем можно привлечь на свою сторону. Однако в той сложной, масштабной политической иг­ре, которую он начинал, была одна темная, неподвласт­ная ему фигура— новый митрополит грек Феогност.

Приезд на Русь нового митрополита не вызвал осо­бой радости у Ивана Калиты. По-видимому, он ожидал увидеть на кафедре совсем другого человека—некоего архимандрита Феодора, которого в конце жизни Петр наметил своим преемником. Некоторые историки пола­гают, что этот Феодор был ставленником московского князя. Примечателен и сам факт появления «наслед­ника Петра». Церковные правила запрещают переда­вать митрополичью кафедру «по наследству», от одно­го лица — к другому. Несмотря на это, русские мит­рополиты XIV—XV вв. постоянно намечали себе преемника и всячески домогались у патриарха его ут­верждения.

Кандидатура Феодора была отвергнута патриархом по чисто политическим мотивам. Зная о московско-тверском споре за власть, византийцы опасались, что митрополит из русских не сможет сохранить нейтрали­тет и быстро окажется на самом острие политической борьбы. Это противоречило бы основным принципам поведения «митрополита Киевского и всея Руси», ра­зумеется, как их понимали в Константинополе. Кроме того, патриарх не хотел ставить на киевско-владимир-скую кафедру второго подряд митрополита из русских и тем самым создавать определенную традицию.

Иван Калита не повторил ошибки Михаила Твер­ского и, насколько известно, постоянно стремился быть в добрых отношениях с Феогностом. Что касается мит­рополита, то его в клерикальной литературе обычна изображают верным сподвижником Ивана Калиты. «Св. Феогност, как пастырь мудрый и ревностный, упо­треблял все меры, чтобы содействовать московскому князю, стремившемуся к благу России и православной церкви»,— писал в середине прошлого столетия цер­ковный историк митрополит Макарий ^[37]. Спустя пол­века другой, гораздо более трезвый в своих оценках автор «Истории русской церкви» профессор Москов­ской духовной академии Е. Е. Голубинский уверял, что «преемник св. Петра Феогност был самым усердным помощником князей московских в достижении ими сво­их стремлений» ^[38]. Прошло еще полстолетия — и новый корифей церковной историографии профессор Духов­ной академии в Париже А. В. Карташев рисует дея­тельность Феогноста в самых восторженных выраже­ниях: «Митрополит Феогност замечателен в истории Москвы тем, что, будучи чужим для Москвы по про­исхождению, он всю жизнь содействовал ее успехам как добрый патриот». «В своей гражданской политике митрополит Феогност сделался столь усердным моск­вичом, как только можно было ожидать от местного уроженца». Он стал «дружественным сотрудником мос­ковских князей в их стремлении к возвышению Моск­вы»^[39]. И наконец последнее слово церковной историо­графии— историческое введение к «Православному календарю за 1985 год», изданному Московской патри­архией: «В 1328 году на Русь из Константинополя при­был преемник святителя Петра митрополит Феогност. С глубоким пониманием отнесся он к деятельности ве­ликого князя Ивана Калиты, направленной на созда­ние централизованного государства. Митрополит Феог­ност справедливо усматривал в этом залог общенарод­ного блага и порядка, успешного развития духовного просвещения и культуры» ^[40].

История с Феогностом может послужить еще одним примером того, как церковные историки десятилетия­ми, веками кружат в одном и том же, раз и навсегда очерченном для них круге оценок и характеристик. Любопытно другое: тезис о Феогносте — «надежном помощнике» московских князей—«настолько устоялся, стал общим местом, что очень часто как нечто само собой разумеющееся используется и в работах совре­менных советских историков.

Что же сообщают источники об отношении Феогноста к процессу усиления Московского княжества, к различным идейно-политическим акциям его правите­лей? Как правильно истолковать то немногое, что го­ворят летописи о поступках этого иерарха?

Прежде всего необходимо восстановить тот истори­ческий фон, на котором разворачивалась деятельность Феогноста на Руси. Во второй четверти XIV в. борьба московских князей за собирание под своей властью различных княжеств и земель была в исторической перспективе наиболее важным политическим процес­сом. Экономический подъем 30—50-х годов XIV в. кос­нулся не только московских земель. Быстро росли и такие политические центры, как Нижний Новгород, Ря­зань, Суздаль. Довольно быстро поднялась после по­грома 1327—1328 гг. Тверь. Во второй половине XIV в. эти княжеские столицы готовы были оспаривать руко­водящую роль Москвы. Основой возрождения сельско­го хозяйства, торговли, ремесла, культуры в Северо-Восточной Руси были стабилизация политической обстановки, прекращение ордынских нашествий — сло­вом, та самая «великая тишина», за которую совре­менники так восхваляли Ивана Калиту и его сыновей, московских великих князей Семена Гордого (1340— 1353) и Ивана Красного (1353—1359), прощая им многочисленные «обиды» и «неправды».

Эта «тишина» нелегко далась московским князьям. Она была оплачена огромными расходами в Орде, ре­гулярными поездками к ханскому двору. Сам Калита ездил к Узбеку в 1326, 1328, 1331—1332, 1333—1334, 1336, 1338 (?), 1339 гг.^[41] Поездки в Орду отнимали не менее полугода, требовали большой физической вынос­ливости, сопровождались огромным нервным напря­жением. Да и у себя дома, в Москве, великий князь Владимирский постоянно находился под наблюдением гласных и негласных ордынских соглядатаев. Даже во времена Ивана III в московском Кремле имелось ор­дынское подворье, где постоянно находились ханские представители.

Впрочем, Иван Калита не был, да и не мог быть до­моседом. Большая часть его жизни проходила в седле, в походах. Он то выколачивал «ордынское серебро» из прожившихся ростовских и ярославских князей, то стращал своенравных и прижимистых новгородских бояр, то вновь замирял непокорную Тверь.

Успехи Ивана и его сыновей во многом объяснялись тем, что в их руках было великое княжение Владимир­ское. Его обширные территории с большими экономиче­скими и людскими ресурсами были поставлены на службу Москве. В 1331 г., после смерти своего сопра­вителя князя Александра Суздальского, Калита добил­ся воссоединения великого княжения и стал его пол­новластным хозяином. С тех пор московские князья мертвой хваткой держали владимирский стол. Уже Дмитрий Донской, по молодости лет чуть было не вы­ронивший из рук великое княжение, к концу жизни гор­до именовал его своей «отчиной», то есть бесспорным, наследственным владением.

Сохраняя за собой великое княжение, Калита одно­временно расширял свои владения с помощью покупки в Орде ярлыков на право управления городами и це­лыми областями. Так, он «прикупил» Углич, Галич и Белоозеро. Через эти края московский князь тянется к пушным богатствам русского Севера, где издавна хозяйничали новгородцы. Меха, «мягкое золото», были важнейшей статьей торговых доходов Руси. Их охот­но принимали в качестве дани и подарков ордынские правители.

Покупая целые княжества, Калита не гнушается и более мелкой добычей. В ростовской земле известны в это время села, принадлежащие московскому князю. Такие островки московских владений быстро станови­лись плацдармом для дальнейшего «освоения» края московскими феодалами.

Источники не дают оснований говорить о сколько-нибудь активной поддержке, оказанной митрополитом Феогностом московским князьям при решении этих важнейших вопросов их внутренней политики. Впро­чем, есть один эпизод, который обычно приводят как пример помощи Феогноста Ивану Калите. В 1329 г. Калита безуспешно пытался заставить псковичей вы­дать ему для отправки к ханскому двору опального князя Александра Михайловича Тверского. Псковичи, не боявшиеся никого, «кроме Бога и св. Троицы», и к тому же недавно построившие еще один пояс городских каменных стен, деятельно готовились к борьбе с москвичами и их союзниками новгородцами. Трудно сказать, чем закончился бы этот конфликт. Однако в дело вступил митрополит Феогност. Он как раз соби­рался отправиться в Орду и потому стремился проде­монстрировать свою лояльность по отношению к хану, приняв участие в преследовании Александра Тверско­го, которое велось по приказу Узбека. Митрополит своей властью запретил церковную службу во Пскове до тех пор, пока жители не перестанут поддерживать тверского князя. Храбрых псковичей не остановила и эта мера. Однако дальновидный князь Александр не захотел открыто оскорблять митрополита неповинове­нием и уехал в Литву. При этом в залог скорого воз­вращения он оставил во Пскове свою княгиню. В сущ­ности, это была тонкая игра двух опытных политиков: князь своим смирением оказал услугу новому митро­политу, укрепил его авторитет в глазах русских и Ор­ды. Оценив этот жест Александра, митрополит никог­да более не предпринимал против него каких-либо враждебных действий. Уже через полтора года, когда стих ханский гнев, Александр вернулся во Псков, кня­жил здесь и даже приезжал в Тверь, хотя формально все еще находился под отлучением.

Вся эта история служит ярким образцом диплома­тической ловкости митрополита, его византийской из­воротливости в сложных положениях. Что касается его мнимой «помощи» московскому князю, то здесь умест­но вспомнить, что уже в 1336 г. князь Александр при­нял от Феогноста «благословение и молитву». Возвра­щение князя-изгнанника в лоно церкви послужило прелюдией к его политическому «воскресению». Вскоре он отправился в Орду, где получил свою «отчину»— тверское княжение. Это было крупным поражением Ивана Калиты. Одним из виновников этого поражения был «надежный помощник» московского князя — мит­рополит Феогност.

История русской церкви знает немало примеров от­крытого вмешательства иерархов в политическую борь­бу. Однако такие случаи все же были скорее исключе­нием, чем правилом. Гораздо чаще клинок политиче­ской интриги прятали под пышными одеяниями бого­словия. Быть может, и митрополит Феогност, сохраняя внешнюю беспристрастность, помогал московским князьям исподволь, в области идейной борьбы, где глав­ным оружием служили религиозно-политические тео­рии? Проверим это предположение на конкретном ис­торическом материале.

Важнейшим событием московской жизни конца 20-х — начала 30-х годов XIV в. была постройка в Кремле (или как тогда говорили — Кремнике) трех каменных храмов и небольшого храма-придела, при­мыкавшего к Успенскому собору. Это строительство произвело сильное впечатление на современников не­обычайным для того времени размахом.

Каково же было идейно-политическое значение это­го строительства? Как отнесся к нему митрополит Феогност?

Историки давно связывали «храмоздательство» со стремлением Ивана Калиты утвердить в Москве мит­рополичью кафедру, привлечь на свою сторону нового главу русской церкви. Однако каменные храмы, воз­веденные Иваном Калитой в московском Кремле,— не просто «приманка» для митрополита. Князь Иван, пользуясь необычайно благоприятной для Москвы по­литической ситуацией, создал в своей столице своего рода общерусский архитектурный «пантеон». В 1329— 1333 гг. к храму Успения Богоматери прибавились хра­мы в честь двух других главнейших образов христи­анства вообще и русского православия в частности — Спаса и Михаила архангела. Тогда же были построе­ны храм в честь Иоанна Лествичника и храм-придел Поклонения веригам апостола Петра.

Конечно, Иван Калита не знал, сумеет ли он своим строительством расположить к себе митрополита, ко­торый вел свою собственную, во многом противополож­ную московской политическую игру. Возводя свои бе­локаменные храмы, князь работал прежде всего для будущего. Заявка, сделанная постройкой Успенского собора, подтверждалась и подкреплялась новым строи­тельством. Москва стараниями Калиты превратилась в крупнейший религиозный центр еще до того, как ста­ла местопребыванием «митрополита Киевского и всея Руси».

Известный историк древнерусского искусства Н. Н. Воронин говорил о «публицистическом» значе­нии постройки некоторых храмов XIV—XV вв. Поль­зуясь этим выражением, можно сказать, что своим публицистическим звучанием строительство Калиты ут­верждало первенство Москвы в русских землях и было обращено не к одному лишь греку-митрополиту, но ко всей Северо-Восточной Руси. Каждая деталь—(посвя­щение, день закладки и день освящения храма — тща­тельно обдумывалась, имела строго «прицельный» характер. Не случайно летописцы, пропускавшие порой целые пласты событий, бережно хранили, переносили из свода в свод эти на первый взгляд незначительные даты. Расшифрованные с помощью церковного кален­даря— месяцеслова, они оказываются символическим выражением важнейших религиозно-политических идей ранней Москвы.

Весьма странную для «надежного помощника» мос­ковских князей позицию занял по отношению к крем­левскому строительству митрополит Феогност. Летопи­си обычно отмечают присутствие главы церкви при закладке или освящении храма. В данном случае есть известие лишь об участии Феогноста в освящении Ар­хангельского собора 20 сентября 1333 г. На это, одна­ко, была особая причина. Храм во имя предводителя небесного воинства архангела Михаила был освящен в день памяти князя-мученика Михаила Черниговско­го, казненного в 1246 г. в ставке Батыя за отказ покло­ниться местным святыням.

Одной из главных забот Феогноста была борьба за сохранение под своей властью православных епархий Юго-Западной Руси, где с помощью местных князей постоянно появлялись самозванные, а иногда и при­знанные патриархом митрополиты-конкуренты.

Культ Михаила Черниговского был широко распро­странен как в Юго-Западной, так и в Северо-Восточ­ной Руси. Его центрами были Чернигов, Брянск и Рос­тов, где княжили потомки Михаила. Чествование па­мяти Михаила утверждало мысль о единстве русской митрополии.

Для московского князя Ивана Даниловича культ Михаила Черниговского имел совершенно иной, но не менее актуальный политический интерес. Имя князя Михаила в сознании народа символизировало готов­ность к самопожертвованию, непокорность Орде. Освящение храма 20 сентября было и поминовением погибших от рук «поганых», и обещанием отомстить за них. Выбрав для освящения Архангельского собора именно эту дату, Иван Калита языком религиозных символов высказал одну очень важную для московско­го дела идею — идею сопротивления. В этом решении Калиты отчетливо прозвучала та самая антиордынская нота, которой доселе так не хватало московской по­литике.

Освящение Архангельского собора в 1333 г.—один из тех случаев, когда митрополит, преследуя свои соб­ственные цели, объективно сыграл на руку московским князьям. Однако таких случаев было очень немного. Судя по летописям, Феогност не счел нужным почтить своим присутствием закладку и освящение всех осталь­ных сооружений, возведенных Калитой в московском Кремле. По-видимому, он даже не считал Москву своей постоянной резиденцией. Выстроив в 1330 г. Спасский собор в Кремле и задумав основать при нем монас­тырь, Иван Калита вынужден был послать к Феогно-сту, находившемуся тогда на Волыни, своих послов за благословением. Если бы строительная деятельность Ивана разворачивалась с ведома и одобрения митро­полита, такое заочное благословение было бы излиш­ним.

Не надеясь на помощь митрополита, московские князья создавали собственные центры литературной и религиозно-политической работы. Еще в последней тре­ти XIII в. князь Даниил Александрович основал в из­лучине Москвы-реки монастырь, собор которого посвя­тил своему «небесному покровителю» Даниилу Столп­нику. Даниловский игумен получил звание архиманд­рита, означавшее старшинство данной обители среди других окрестных монастырей.

Иван Калита, основав в Кремле Спасский монас­тырь, передал его настоятелю звание архимандрита. Спасский монастырь стал придворной княжеской «бо­гомольней». Здесь готовились кандидаты на высшие церковные должности. Вероятно, именно здесь был создан московский летописный свод 1330 г.^[42]

В княжеских и боярских монастырях работали «ска­затели книг», создатели первых московских религиоз­но-политических теорий. Пользуясь материальной под­держкой и покровительством московской знати, монас­тырские «старцы» со временем превратились в особый, влиятельный отряд церковных сил, с которым прихо­дилось считаться и самому митрополиту.

После гибели своего давнего соперника князя Александра Михайловича Тверского, казненного в Ор­де вместе с сыном Федором в 1339 г., Калита вновь, как и в конце 20-х годов, почувствовал себя полным хозяином положения. Он поспешил использовать бла­гоприятную обстановку для продолжения кремлевско­го строительства. На сей раз речь шла о перестройке старой московской крепости. Зимой 1339—1340 гг. Москва была окружена мощными дубовыми стенами. Это строительство также отразило некоторые религи­озно-политические идеи своего времени. Новый Кремль был заложен 25 ноября 1339 г. По церковному кален­дарю это был день памяти Климента, папы римского. Один из первых епископов-христиан, Климент был сос­лан в Крым, где трудился в херсонесских каменолом­нях. Культ Климента был тесно связан с традициями Киевской Руси. Князь Владимир, «креститель Руси», перенес мощи Климента из Херсонеса (Корсуня) в Ки­ев и поместил их в Десятинной церкви. По-видимому, именно в пределе Климента, в одной из боковых па­пертей Десятинной церкви, Владимир и был похоронен. Закладка московской крепости в день памяти Климен­та символизировала историческую преемственность Москвы от Киева. Источники не сообщают о каком-либо участии митрополита Феогноста в создании ново­го московского Кремля.

Постройка новой московской крепости была по­следним делом Ивана Калиты, своего рода итогом его многогрешной и многотрудной жизни. Он скончался 31 марта 1340 г., приняв незадолго до смерти монаше­ское имя Ананий. Ушел в «мир иной» один из выдаю­щихся строителей Московского государства. Калита был истинным сыном своего жестокого времени. С точ­ки зрения абстрактной морали это был человек далеко не привлекательный. Но было бы исторически неспра­ведливым рисовать его портрет одними лишь черными красками — портрет скопидома, ханского раба и пала­ча. Обратим внимание хотя бы на то, как рос он вмес­те со своей властью, со своей землей. Из бессловесного помощника разбойного Юрия Даниловича Иван со временем превратился в политического деятеля обще­русского масштаба. Внук Александра Невского не только по крови, но и по духу, он строил Москву, со­бирал Русь. На его долю досталась черновая работа закладки фундаментов. Не будем же слишком прези­рать его за то, что руки его не совсем чисты.

В небольшом каталоге добродетелей Калиты не за­будем и о том, что это был человек идеи. Он дал мос­ковскому делу знамя, вдохнул в него душу. Своим глу­боко практическим умом он сумел осознать необходи­мость духовного начала, которое, словно известь, скре­пило бы стены и своды здания русской государствен-ности. Таким духовным субстратом в то время могла быть только вера в богоизбранность Москвы, особое религиозное воодушевление, превращавшее деятель­ность московских князей в служение. Поняв это, Кали­та перестроил свою жизнь в соответствии с самыми строгими требованиями официальной христианской мо­рали. Он стал набожен до мелочности. Не было такого нищего в Москве, который не получил бы подаяния из его денежной сумы — «калиты». Кстати, именно этим «нищелюбием», а отнюдь не скупостью он заслужил свое прозвище. Всем своим детям Иван давал только церковные, христианские имена. У самого княжеского дворца Калита устроил монастырь, близость которого, несомненно, повлияла на весь уклад придворной жиз­ни. Летопись не случайно называет его «ревнителем иноческого жития», который ни дня, ни ночи, ни еди­ного часа не мог оставаться без «божественных сло­вес». В грамотах Ивана Калиты впервые появляется так называемая «богословская преамбула»— «я, греш­ный худой раб божий Иван...» ^[43]. Словом, Иван Калита сам стал первым истовым служителем в том храме московской «святости», который он задумал возвести. Он зажег ту негасимую свечу, которая так явственно мерещилась перед смертью сыну Калиты князю Семе­ну Гордому, что он велел дьякам написать о ней в за­вещании. Князь умолял своих наследников на москов­ском престоле жить в мире и согласии, чтобы не угас­ла заветная свеча — символ святости московского дела. Князь Семен Иванович, прозванный Гордым, твер­дой рукой продолжил дело отца. Он сумел осадить мно­гочисленных недругов Москвы, надеявшихся после смерти Калиты освободиться от ее властной опеки. Ле­топись рисует Семена человеком смелым, решитель­ным и в то же время — расчетливым, дальновидным, хорошо усвоившим уроки отцовской дипломатии. Его отношения с митрополитом Феогностом, по-видимому,  были довольно напряженными, постоянно на грани от­крытого конфликта. Молодого князя раздражали стремление митрополита уклониться от решения обще­русских задач, его демонстративный политический ней­тралитет.

В середине 40-х годов Семен Гордый организовал роспись всех выстроенных Калитой кремлевских хра­мов. Это было выдающееся по своему идейному зна­чению предприятие. Оно осуществлялось в условиях, когда новый ордынский правитель хан Джанибек стремился ослабить московское княжество, поощрял его политических противников. После смерти Калиты из состава великого княжения Владимирского по воле Орды было изъято Нижегородское Поволжье. Неудач­но для Москвы складываются отношения с Великим Новгородом. Усиливается натиск Литвы на русские земли. Роспись кремлевских соборов должна была поднять престиж Москвы, ее роль как религиозного центра. Участие митрополита в этих работах было весьма ограниченным. Его придворные мастера-греки за один летний сезон расписали Успенский собор. Все остальные храмы украшали стенописями русские мас­тера. Их работа оплачивалась из средств великокня­жеской семьи. В сообщении летописца об этих рабо­тах сквозят сочувствие к русским мастерам, замешкав­шимся с росписью Архангельского собора «величества ради этого храма», и почтительно-холодноватое отно­шение к митрополичьим мастерам-грекам.

Одной из главных причин напряженности в отноше­ниях между великим князем Семеном Гордым и митро­политом было столкновение их финансовых интересов. Освобождение «церковных людей» от ордынских даней и повинностей вело к тому, что многие крестьяне и горожане, желая облегчить свою участь, различными путями переходили в этот привилегированный разряд населения. В результате численность налогоплатель­щиков уменьшалась, в то время как общая сумма «ордынского выхода», за сбор которого отвечал князь, ос­тавалась прежней. Отчаявшись решить дело полюбов­но, Семен Гордый решил добиться своего путем интриг в Орде. Под 1343 г. новгородская летопись сообщает, что митрополит Феогност «ходил в Орду к поганому царю Джанибеку. И оклеветали его перед царем ка-лантаи. (Тюркское слово  «калантай» обычно переводят как «сборщик податей». Возможен и другой пере­вод: «вельможа», «знатный человек».— Н. Б.) И раз­грабили имущество митрополита, а самого его схвати­ли и стали мучить. И говорили ему: «Давай дань еже­годную!» Но он на это не согласился. И, раздав посу­лов 600 рублей, вернулся на Русь невредим» ^[44].

По мнению историка М. Д. Приселкова, в 1343 г., несмотря на все усилия митрополита, податные и су­дебные льготы церкви были существенно урезаны ха­ном. Через несколько лет финансовые споры между­князьями и митрополитом вновь обострились. Отра­жением этих конфликтов служит грамота Тайдулы, же­ны хана Джанибека, выданная, по-видимому, князю Семену Гордому во время его визита в Орду в 1347 г. По традиции, идущей со времен хана Узбека, женатого на христианке, дочери византийского императора Анд­роника Младшего, старшая жена хана ведала делами христиан, считалась их покровительницей. В грамоте Тайдулы, сохранившейся в тексте Львовской летописи,, вначале подтверждаются права русской церкви: «Тай-дулино слово ко всем татарам... Молебник наш, мит­рополит, за нас молится с первых времен и доселе. И не нужно брать с него никакой мзды, никакой пош­лины, потому что он о нас молитву творит. И что мы сказали, то все должны знать». Далее в грамоте со­держится обращение ко всем русским князьям во гла­ве с Семеном Гордым. Его смысл, сильно затемненный невнятной передачей летописца, можно понять как расширение права княжеского суда над церковными людьми ^[45] .

Скрытая стеной молчания летописей неприязнь между митрополитом и московским князем вновь от­четливо проявилась в 1347 г. Семен Гордый, женив­шийся вторым браком на дочери волоцкого князя, вскоре отослал супругу обратно к отцу ^[46]. После раз­вода открылась крайне заманчивая для московского двора перспектива женитьбы великого князя на дочери казненного в 1339 г. в Орде тверского князя Александ­ра Марье. Этот брак между детьми, родители которых люто ненавидели друг друга и один свел другого в мо­гилу, открывал новые возможности для усиления мос­ковского влияния в Твери, для организации совмест­ного отпора усилившемуся натиску Литвы.

Митрополит   Феогност категорически   протестовал против женитьбы Семена на тверской княжне. Обычно его позицию объясняют чисто религиозными причина­ми: византийская церковь крайне неодобрительно от­носилась к третьему браку. Однако на Руси в XIV в. запрет на него был далеко не таким строгим. Извест­ный ревнитель церковного благочестия митрополит Киприан в 1381 г. в «Ответах игумену Афанасию» фактически разрешает третий брак при условии по­даяния и вкладов в церковную казну. Другой митропо­лит-византиец, Фотий, в 1427 г. в послании псковичам, молчаливо признавая существование «троеженцев», то есть лиц, вступивших в третий брак, советовал лишь не избирать их церковными старостами. Да и в самой Византии запрет был не столь уж нерушимым: импе­ратор Константин IX Мономах, имя которого было хо­рошо известно на Руси, женился трижды, причем его третий брак был признан церковью и патриархом.

Противодействие митрополита третьему браку Се­мена Гордого ставило под угрозу смелый замысел мос­ковской дипломатии. Однако князь Семен, не даром носивший свое прозвище, решил, что называется, идти напролом. «Женился князь Семен тайком от митропо­лита Феогноста,— сообщает летопись.— Митрополит же не благословил его и церкви затворил» ^[47]. Лишь це­ной щедрой милостыни, посланной константинополь­скому патриарху, Семен сумел поправить положение и узаконить свой брак с Марьей Тверской.

Говоря об отношениях Феогноста с русскими кня­зьями, следует учесть еще одно обстоятельство. Мит­рополит имел явную склонность к стяжательству, со­биранию движимых и недвижимых имуществ. Живя в эпоху, когда закон и право постоянно отступали перед силой и произволом, он не стеснялся в средствах во имя обогащения митрополичьей кафедры и укрепле­ния ее могущества. Он окончательно ликвидировал владимирскую епархию, взяв значительную часть ее прежней территории в свои руки. При нем появляются обширные владения митрополичьего дома в Москов­ском и других уездах.

Приемы церковно-административной деятельности Феогноста ярко проявились в тяжбе о Червленом Яре. Эту пограничную между двумя епархиями область мит­рополит в 1330 г. закрепил за рязанским епископом, но затем переменил решение и отдал ее сарайскому владыке. Спустя некоторое время Феогност, не смущаясь, вновь меняет решение и после личной встречи с рязан­ским епископом возвращает ему право на управление Червленым Яром ^[48].

Особенно часто стонали от произвола и корыстолю­бия митрополита новгородцы. Под 1353 г. новгород­ская летопись сообщает: «В том же году послал пос­лов своих архиепископ новгородский Моисей в Царь-град к царю и патриарху, прося у них благословения и суда о беззаконных делах, которые властью своей тво­рит митрополит» ^[49]. Впрочем, тяжелую руку Феогноста новгородцы почувствовали гораздо раньше. В 1334 г. новгородский архиепископ Василий отправился во Владимир на поклон к митрополиту «со многими дара­ми». Привезенных подарков Феогносту показалось ма­ло и он потребовал новых подношений. В 40-е годы митрополит, нуждаясь в деньгах для помощи Визан­тии, «пожаловал», а точнее — продал новгородскому архиепископу право на особое отличие: «крестчатые ризы».

Со страниц новгородских летописей часто слышат­ся жалобы на митрополита. «Приехал митрополит Феогност, родом грек, в Новгород со многими людьми; тяжко было тогда владыке и монастырям кормить и одаривать их всех»,— жалуется новгородский летопи­сец под 1341 годом ^[50]. Эта фраза весьма многозначи­тельна. Уточнение «родом грек» полно сарказма. На Руси слову «грек» часто придавали насмешливо-недо­верчивый оттенок. Греки, которых знали на Руси,— церковные иерархи, дипломаты, торговцы, разного ро­да наемники — в массе своей были далеко не лучшими представителями своего народа. Алчные и лицемерные, они вызывали недоверие и презрение у русских. Воз­мущаясь коварством византийцев, автор «Повести вре­менных лет», писавший в начале XII в., сопроводил рассказ о событиях 971 г. собственным замечанием: «И до сего дня греки остались такими же лживыми!»^[51].

Греческие иерархи на Руси держались отчужденно и высокомерно, не стремились узнать русский язык и: культуру. Даже титул свой в конце посланий и доку­ментов они требовали писать по-гречески. Их немно­гочисленные поучения отмечены холодной официально­стью, лишены живого участия по отношению к тем, кому они адресованы.   Этот забитый, нищий народ в сермягах, стонущий под гнетом своих и чужеземных господ, кажется, очень мало интересовал «благород­ных ромеев», считавших себя прямыми потомками по­коривших полмира римлян.

Русские епископы, не говоря уже о низшем духовен­стве, поражали ученых греков своим простодушным не­вежеством. Заботясь лишь о том, как извлечь из Руси побольше доходов для себя и для своей патриархии, греческие иерархи с насмешкой и презрением относи­лись к русским святыням.

В 1351 г., по мнению некоторых историков, Феог-ност вновь побывал в Орде, где требовал оградить цер­ковные имущества от посягательств со стороны князей. Вернувшись, он занемог. Как и его предшественник Петр, Феогност приехал умирать в Москву. Все дела по управлению митрополией он передал своему влади­мирскому наместнику Алексею,   которого 6 декабря 1352     г. возвел в сан епископа.

Кончины митрополита многие ждали с нетерпени­ем. Уже определен был его преемник, епископ Алексей, о поставлении которого московские послы договарива­лись с императором и патриархом еще в конце 40-х го­дов. В 1352 г. в Константинополь отправилось новое княжеско-митрополичье посольство с просьбой не ста­вить на место умиравшего Феогноста никого, кроме Алексея. Уже собраны были богатые дары, названы бояре, которым надлежало ехать вместе с Алексеем в Константинополь сразу же после смерти Феогноста. Престарелый   митрополит   скончался лишь   11 марта 1353     г., две недели не дожив до праздничных пасхаль­ных колоколов. Возможно, его кончину ускорила чума, ходившая тогда по Москве.

О чем думал московский князь Семен Иванович, стоя над могилой Феогноста? Конечно, старый митро­полит мало что сделал для блага Москвы. И все же у него было чему поучиться, было за что уважать. Это был человек крепкого закала. Легкий на подъем, он бесстрашно пускался в тысячеверстные путешествия. Он не раз подвергался смертельной опасности в охва­ченных мятежом городах, среди кровавых княжеских усобиц. Вся жизнь Феогноста была подчинена служе­нию единожды избранному делу. Чистокровный грек, уроженец Константинополя, где прошли его детство и юность, он до конца своих дней служил интересам Ви­зантии. И словом и делом он старался помочь обре­ченной на медленное умирание империи. И греки очень высоко ценили Феогноста. Император писал ему в самом почтительном тоне. Феогносту было дано исклю­чительное право именоваться патриаршьим экзархом. Адресованные ему грамоты патриарх снабжал не вос­ковой, а свинцовой печатью, что также было знаком особого отличия. В период торжества паламитов Феог­ност, известный как противник этого церковно-мисти-ческого учения,    не    имел никаких неприятностей ^[52].

Каковы же были итоги 25-летнего пребывания Фе­огноста на кафедре «митрополита Киевского и всея Руси»? Какое политическое наследство оставил он сво­им преемникам?

Митрополиты Кирилл, Максим и Петр действовала в обстановке частой смены князей на великом княже­нии Владимирском, в обстановке крайней политической нестабильности как в Северо-Восточной, так и в Юго-Западной Руси. Митрополит Феогност 25 лет своего правления имел дело всего лишь с двумя великими князьями Владимирскими — Иваном Калитой и Семе­ном Гордым. Оказавшись перед лицом существенно из­менившейся политической системы в Северо-Восточной Руси, он должен был выработать и новую линию по­ведения главы церкви или же отстоять старую линию в новой обстановке. Митрополит предпочел второй путь. Суть его линии — в намеренной отстраненности митрополичьей кафедры от политической борьбы, ко­торую вели московские князья. Лишь в тех случаях, когда интересы сторон совпадали или же когда под угрозой оказывалось личное благополучие митрополи­тов, они шли на компромисс с московскими князьями. Позиция выжидательного нейтралитета, которую мит­рополиты-византийцы, следуя примеру Феогноста, за­нимали практически до самого момента установления автокефалии русской церкви в 1448 г., тормозила про­цесс формирования Русского централизованного госу­дарства. Именно это равнодушие Феогноста к москов­скому делу было главной причиной пренебрежения к его памяти со стороны московских князей, столь ярко проявившегося в загадочном на первый взгляд эпизо­де 1474 г., с которого мы и начали рассказ о «забытом чудотворце».

Небесный   человек

«Новую тя показа тварь Зиждитель, всеблаженне Алексие, земна ангела и небесна че­ловека».

Акафист Алексию, святителю Московскому,  икос  7.

Каких только проектов не возникало в середине XIV в. в хитроумных головах византийских полити­ков, чувствовавших, как задыхается древняя империя в тисках османского нашествия! Одни мечтали о том, чтобы, используя русскую церковь как посредницу, натравить Золотую Орду на османов и традиционным способом уничтожить варваров руками варваров. Другим грезилось могущественное православное цар­ство в Восточной Европе, духовными вождями кото­рого станут греческие иерархи. Они приведут несмет­ные силы славян и литовцев для защиты Царьграда и империи от турок. Третьи предполагали исполь­зовать русские земли как золотую монету в торговле с католическим миром: византийские иерархи, стояв­шие во главе русской церкви, закрывают глаза на распространение католичества в Восточной Европе, даже первыми идут на унию с Римом, а в обмен на эти уступки папская курия организует военную по­мощь Византии против турок.

Ситуация усложнялась появлением в Восточной Европе быстро растущего молодого государства — Великого княжества Литовского. Его правители, деды и прадеды которых были закоренелыми язычниками, вели своеобразный торг, принимая то православие, то католичество. Случалось, они и вовсе сбрасывали личину христиан и безжалостно убивали проповед­ников «слова божьего».

К середине  XIV  в. литовские  князья  захватили огромную часть территории Юго-Западной Руси, поч­ти всю современную Белоруссию. Они контролирова­ли Волынь, среднее Поднепровье, простирали руку над Северской Украиной. Земли бывшего Галицкого княжества были захвачены польскими феодалами. Польский король Казимир теснил Литву, получая поддержку от Венгрии и папской курии.

Одним из активных участников церковно-полити-ческой борьбы в Восточной Европе была Золотая Орда. Прищуренные глаза «кибиточных политиков» с птичьей зоркостью различали все сколько-нибудь значительные события, происходившие в тогдашнем мире. Ордынскую дипломатию сильно беспокоило усиление Литвы. Еще основатель литовского государ­ства князь Миндовг в середине XIII в. дважды нано­сил поражение ордынским отрядам, вторгавшимся в его владения. Особенно окрепла и усилилась Литва в правление великих князей Гедимина (1316—1341) и его сына воинственного Ольгерда (1345—1377). Собственно литовские земли, Аукштайтия и Жемай-тия, составляли лишь около 1/10 от всей территории Великого княжества Литовского в период его расцве­та. Остальное — восточнославянские земли Белорус­сии, Украины, Великороссии, частью захваченные ли­товскими князьями, а частью добровольно принявшие подданство в надежде найти таким путем защиту от набегов ордынцев и орденских рыцарей.

Стратегической линией ордынской дипломатии бы­ло раздувание вражды между Великороссией и Лит­вой. Беспокойство Орды становится особенно понят­но, если принять мнение некоторых историков о том, что объединение Великого княжества Литовского, большая часть населения которого говорила по-рус­ски и исповедовала православие, и Великороссии в единое государство, или хотя бы возможность проч­ного союза между ними были отнюдь не беспочвен­ной  мечтой,  а  реальной политической перспективой.

Объединение этих земель под единой духовной властью митрополита Киевского и «всея Руси» было существенной предпосылкой для политического объеди­нения. Оно способствовало поддержанию мирных от­ношений между московскими и литовскими князьями. Все это прямо противоречило целям ханской дипло­матии.

В константинопольской патриархии господствова­ла традиционная точка зрения о необходимости со­хранения единства русской митрополии. Однако под давлением обстоятельств греки порой вынуждены бы­ли уступать. Уже в начале XIV в. по требованию польского короля выделилась самостоятельная Галицкая митрополия, которую на протяжении первой половины XIV в. патриархия то упраздняла, то вновь открывала. Последний раз Галицкая митрополия бы­ла закрыта в результате настойчивых требований митрополита Феогноста в 1347 г. Рост могущества Литвы не оставлял сомнений в том, что вскоре осо­бого митрополита потребует и князь Ольгерд.

Вопрос о путях сохранения единства митрополии сильно беспокоил Феогноста. Он предвидел, что не­медленно после его кончины в Константинополь уст­ремятся несколько кандидатов на кафедру. Победа одного из них тотчас вызовет раскол митрополии. Если же патриарх направит на Русь своего человека, отвергнув всех местных соискателей, то этому иерар­ху невозможно будет устоять перед дружной нена­вистью его неудачливых конкурентов и их светских покровителей.

Не желая оставлять столь важное дело на волю случая, Феогност уже давно присматривал среди рус­ских человека, который, пользуясь прочной поддерж­кой одного из ведущих политических центров, имел бы шансы быть признанным и в других частях об­ширной русской митрополии. Со временем мысли Феогноста все чаще обращались к московскому мона­ху Алексею.

Ни Петр, ни тем более Феогност не оставили столь глубокого следа в русской истории, какой суждено было оставить Алексею. Подлинные черты личности этого иерарха со временем исчезли под шелухой сла­вословия и трафаретных эпитетов. В середине XV в. Алексей был причислен к «лику святых». Рака с его «мощами» и по сей день является одной из наиболее почитаемых святынь русской церкви. Каким же он был на самом деле, этот «земной ангел и небесный человек», как именуют его церковные песнопения?

Сын черниговского боярина Федора Бяконта, пе­ребравшегося в Москву во второй половине XIII в., будущий митрополит был крестником самого Ивана Калиты. Год его рождения неизвестен. Вероятно, он появился на свет в самом начале XIV в. Младенец в крещении был наречен Елевферием. Это трудное для русского слуха имя в обиходе произносили про­ще— Алферий, Алфер.

Отец Алферия входил в число 10—12 знатнейших московских бояр, составлявших своего рода прави­тельство, главой которого был князь. Есть сведения, что князья настолько доверяли Федору, что даже оставляли его московским наместником на время своих отлучек. Перед боярским сыном открывалась проторенная дорога военной службы. Однако Алфе-рий избрал иной путь. Он с детства отличался рели­гиозной экзальтированностью и одновременно живым умом, незаурядными способностями и богатым вооб­ражением. Вскоре он уходит из мира и затворяется в стенах московского Богоявленского монастыря. Здесь он принял постриг и получил монашеское имя Алексея. По традиции первая буква мирского и мо­нашеского имени совпадали.

Богоявленский монастырь был местом постриже­ния московской знати. Его ктиторами были тысяцкие Вельяминовы. По некоторым сведениям, уже в 40-е годы XIV в. здесь был выстроен каменный собор.

Заметив расторопного и хорошо образованного инока, митрололит в 1340 г. назначает его своим на­местником во Владимире. В конце 40-х годов Феог-ност вместе с великим князем Семеном Ивановичем отправляют в Константинополь посольство, которое, передав императору Иоанну Кантакузину крупную сумму денег «на ремонт храма св. Софии», заводит речь о возведении Алексея на митрополию «всея Ру­си» после смерти Феогноста.

Выдвижение Феогностом Алексея в качестве своего преемника в клерикальной литературе обычно изображают как величайшее благодеяние Москве. При этом церковные авторы и те, кто разделяет их тезис, совершают ту самую ошибку, от которой предо­стерегал историков известный исследователь древней Руси академик С. Б. Веселовский. «Мы склонны обыкновенно по последствиям судить о предшествую­щих событиях, о намерениях и целях тех лиц, кото­рые были участниками этих событий» ^[53] . Те, кто утверждает, будто, выдвигая Алексея, Феогност хотел услужить Москве, исходят из последствий, а именно из того, что лет десять спустя Алексей действительно активно поддержал московскую политику.

Почему же все-таки византиец Феогност выдвинул своим преемником «русича» Алексея? Прежде всего потому, что эта кандидатура не вызывала возраже­ний со стороны Орды. Не только поддержка москов­ской дипломатии укрепила позиции Алексея в Сарае. Ханская ставка связывала с фигурой Алексея свои собственные политические интересы. Появление мит­рополита-москвича, по расчетам ордынцев, должно было неминуемо привести к церковному расколу и отделению самостоятельной великорусской митропо­лии. Феогност понимал, чего ждет Орда от Алексея, но надеялся, что тот, став митрополитом, сумеет отстоять интересы патриархии. Поддерживая канди­датуру Алексея, великий князь Семен Иванович и бояре надеялись иметь в его лице надежного поли­тического союзника. Однако из этого вовсе не следу­ет, что Алексей открыто проявлял свои московские симпатии, обещал стать «духовным мечом» в руках сыновей Калиты. Митрополит Феогност, всю жизнь чуравшийся московских забот, едва ли поддержал бы Алексея в том случае, если бы видел в нем явного сторонника московских князей.

Что касается позиции самого Алексея, его сокро­венных замыслов, то здесь можно сказать определен­но лишь одно: будущий митрополит прекрасно умел скрывать свои мысли, умел внушать самые противо­положные надежды, не давая никаких определенных обещаний. До времени это был «человек в себе», ко­торого каждая политическая группировка надеялась использовать в своих целях.

Трудно, почти невозможно было провести старого грека Феогноста, искушенного во всех оттенках че­ловеческой хитрости. Вероятно, Алексей и не обма­нывал его. Главной целью, ради которой он покинул монастырь и пустился в плаванье по бурным волнам житейского моря, было служение церкви. Именно Церковь, ее сила и могущество были альфой и омегой его политической программы, которую он ощущал как, предназначение. Алексей был одним из тех несокру­шимых фанатиков православной идеи, которыми богато русское средневековье. Жизнь в миру была для него подвигом, добровольным послушанием, которое он нес во имя воплощения своих идеалов.

Эту суровую устремленность увидел и оценил Феогност. Понял он и то, что для русского православия, а в конечном счете и для пользы империи, этот моск­вич может сделать больше, чем любой самый хитро­умный грек.

Весной 1353 г. в Москве царили смятение и ужас. Казалось, «черная смерть» унесет все население го­рода. Живые не успевали хоронить умерших. Заразу разносили крысы, во множестве обитавшие в подва­лах и на чердаках деревянных хором и клетей, на городских свалках и в сточных канавах. Чума не обошла и Боровицкого холма. Едва справили «соро­ковины» Феогноста, как при смерти лежал и сам великий князь Семен Иванович. Он отошел в вечность 26 апреля 1353 г.

Люди ушли, но события, у истоков которых они стояли, продолжались своим чередом, уже независи­мо от их угасшей воли. С большим трудом удалось московским послам добиться посвящения Алексея в сан «митрополита Киевского и всея Руси». В Кон­стантинополе бушевали тогда политические страсти. Положение императора Иоанна Кантакузина было на­столько шатким, что он вынужден был пойти на край­ность, на скандал, выдав дочь Феодору замуж за врага империи турецкого султана Орхана. Патриарх Каллист обвинил Кантакузина в том, что он исполь­зовал полученные от русских на ремонт храма св. Софии деньги в качестве приданого своей дочери. Вскоре патриарх переметнулся на сторону соперника Кантакузина императора Иоанна Палеолога. Озабо­ченные собственными политическими интригами, гре­ки не спешили с утверждением русского митрополита. Их настораживало также известие о кончине вели­кого князя Семена Ивановича. Лишь после того как брат Семена Иван Иванович Красный был утвержден Ордой на великом княжении Владимирском и при­слал патриарху грамоту с требованием поскорее по­ставить Алексея, дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки. 25 марта 1354 г. Иван Красный сел на великое княжение во Владимире, а 30 июня того же года Алексей получил, наконец, из рук патриарха Фило-фея настольную грамоту, именовавшую его «митропо-литом Киевским и всея Руси». В грамоте говорилось, что Алексей признан митрополитом лишь в виде исключения, тогда как обычный порядок требует, чтобы этот пост занимал урожденный грек, из числа патриарших клириков^[54].

Живя в Константинополе, митрополит не терял времени даром. Еще на Руси изучив греческий язык, он использовал вынужденный досуг для подготовки собственного перевода Евангелия на русский язык. О чем думал он тогда, в начале своего пастырского служения, вчитываясь в каждое слово древней кни­ги? «Вот, я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (От Матф., 10, 16).

Но не одни лишь благочестивые занятия и раз­мышления занимали время Алексея в Константино­поле. Он сумел решить с патриархом целый ряд це,р-ковно-политических вопросов. Добившись причисле­ния к «лику святых» трех литовцев, казненных по приказу князя Ольгерда в 1347 г. за приверженность православию, Алексей получил духовное оружие про­тив своего врага. В эти же месяцы томительного ожидания, во время долгих, тягучих бесед с пат­риархом Филофеем Алексей убедил главу православ­ной церкви признать перенос резиденции «митропо­лита Киевского и всея Руси» из Киева во Владимир-на-Клязьме. Наконец, Алексей заинтересовал патриарха рассказами о «дивном старце», суровом подвижнике Сергии, основавшем монастырь в густых лесах к северу от Москвы. Филофей направил Сер­гию грамоту с благословением и советом ввести в монастыре общежительный устав по образцу визан­тийских киновий^[55].

Осенью 1354 г. Алексей вернулся на Русь. По до­роге домой он едва «е погиб, когда корабль, на ко­тором он плыл, попал в сильный шторм. В минуту крайней опасности митрополит дал обет построить Церковь в честь того святого, в день памяти которого он вступит на землю. Это случилось 16 августа, на праздник знаменитой константинопольской иконы Спаса Нерукотворного. Выполняя обет, Алексей впоследствии основал близ Москвы, на берегу Яузы мо­настырь с храмом в честь Спаса. Его первым игуме­ном был монах по имени Андроник. Интересно, что еще в XIV в. ручей, протекавший в овраге вблизи Спасо-Андроникова монастыря, получил громкое имя — Золотой Рог, по названию бухты, на берегу которой располагался, Константинополь.

Первые годы своего управления русской церковью Алексей провел в постоянных разъездах. Зимой 1354—1355 гг. он «принимал дела» в Киеве. Среди прочих дел он не забыл учредить в Софийском собо­ре чествование памяти «трех литовских мучеников». Между тем город уже с 1321 г. находился под властью литовских князей. Поздней весной 1355 г., когда просохли дороги, Алексей отправился обозре­вать епархии Юго-Западной Руси.

Втянувшись в крайне запутанные дела православ­ной церкви во владениях литовских князей и поль­ского короля Казимира III (1333—1370), Алексей стал на тернистый путь борьбы «на чужой террито­рии». Судьба уже готовила ему первый тяжелый удар. Летом 1355 г. в Константинополе вернувшийся из ссылки патриарх Каллист поставил на Русь еще одного митрополита — Романа. Этот иерарх был по происхождению тверич, родственник второй жены князя Ольгерда Юлиании (Ульяны) Александровны Тверской. Именно Ольгерд убедил патриарха поста­вить Романа митрополитом для православных епар­хий Великого княжества Литовского. В случае отказа литовский князь грозил принять католичество. Кон­стантинопольский патриарх, потерявший к этому вре­мени власть над православными церквами Болгарии и Сербии, не захотел вступать в конфликт с правите­лем Литвы.

Столицей владений митрополита Романа стал Новогородок-Волынский. Ему подчинились туровская и полоцкая епархии. Своей первоочередной задачей Роман считал изгнание Алексея из Киева. Осенью 1356 г. по требованию Романа патриарх вызвал Алек­сея в Константинополь для уточнения границ его вла­дений. Патриаршьи послы застали Алексея в сентяб­ре 1356 г. уже в Москве. Отсюда через Орду, где Алексей совершил «чудесное исцеление» ханши Тай-дулы, митрополит направился на Босфор.

Суд в Константинополе превратился по существу в своего рода аукцион, на котором продавалось зва­ние «митрополита Киевского и всея Руси». В итоге Алексей дорого заплатил за его сохранение, Роман еще дороже —за приобретение. Раскол митрополии сохранялся. Оба митрополита, неся большие убытки, посылали на Русь своих представителей для сбора дани в одних и тех же епархиях.

В 1357 г. Алексей вернулся в Москву, затем со­вершил еще одну поездку в Орду. Здесь в июне 1357 г. он получил ярлык от хана Бердибека. Этим ярлыком Орда, благоволившая к Алексею, восстанав­ливала привилегии русской церкви во всей их пол­ноте, какими они были при ханах Тохте и Узбеке^[56]. В самом начале 1358 г. Алексей покидает Северо-Во­сточную Русь и едет в Киев, не желая допустить утверждения там Романа. Мечта о сохранении единой митрополии по-прежнему владела Алексеем, гнала его навстречу явной опасности.

Поездка в Киев едва не стоила Алексею жизни. Схваченный по приказу Ольгерда, митрополит около двух лет провел в темнице. Орда, где в это время кипела жестокая междоусобица, не смогла оказать своему «молебнику» никакой помощи. Впрочем, и сама идея единой митрополии, за которую сражался Алексей, как уже известно читателю, не встречала у ордынской дипломатии особого сочувствия. В сущ­ности, это была чисто византийская идея, которая даже у московских князей вызывала по меньшей ме­ре двойственное отношение. Последующие события показали, что свой, «управляемый» митрополит, при­знанный и действующий только в Великороссии, был для них гораздо нужнее, чем бродячий иерарх-визан­тиец, благодаря политической эквилибристике сидя­щий одновременно на двух или даже трех «стуль­ях»— московской, литовской и галицкой кафедрах.

За первые пять лет своею митрополичества Алек­сей не оказал Москве никаких политических услуг. Это был совсем не тот воинственный «москвич», ко­торый позже, в 60-е годы, горой стоял за ее интересы. В 50-е годы Алексей, следуя заветам Феогноста, бо­ролся за целостность русской митрополии, апеллируя к Орде и патриарху как высшим инстанциям. Он из­бегал открытого вмешательства в политические дела и лишь однажды без особого успеха выступил в роли миротворца, пытаясь погасить ссору тверских князей.

В первой половине 1360 г. Алексей с помощью своих тайных друзей бежал из литовского плена. 12 июля 1360 г. он уже был во Владимире-на-Клязьме, где поставил на кафедру новгородского владыку Алексея.

Вернувшись в Великороссию, митрополит оказался перед лицом совершенно иной, чем в середине 50-х годов, политической обстановки. Орда уже не­сколько лет сотрясалась жестокими междоусобица­ми. Русский летописец под 1357 годом не без удо­вольствия записал: «Началась в Орде замятия вели­кая». Другой летописец уточнил, также не без зло­радства: «Замятия в Орде не перестала, но только сильнее разгорелась»^[57]. За период с 1357 по 1381 г. на престоле Золотой Орды сменилось 25 ханов^[58]. Под натиском соседних государств уменьшалась террито­рия Орды.

Упадок Золотой Орды шел одновременно с усиле­нием Великого княжества Литовского. Около 1356 г. Ольгерд овладел Брянском, в 1362 г. окончательно утвердился в Киеве, в 1364 г. отобрал у поляков Подолию. Воодушевленный успехами Ольгерда, мит­рополит Роман активно наступает на позиции Алек­сея. Оттеснив его за Оку, Роман пытается получить признание и в самой Великороссии. В 1360 г. он при­был в Тверь и некоторое время прожил здесь. Тогда же литовский отряд совершает набег на митропо­личью вотчину — городок Алексин на Оке. Роман яв­но стремится овладеть Алексинам, считая его соб­ственностью «митрополита Киевского». В любой мо­мент против власти Алексея могли взбунтоваться новгородцы. Еще в 1352—1353 гг. они отправляли к патриарху посольство, жалуясь на произвол со сто­роны Феогноста и протестуя против московских пла­нов возведения на кафедру Алексея. Тогда патриарх с трудом сумел успокоить новгородцев, наградив ар­хиепископа Моисея крестчатыми ризами, ранее ото­бранными у него Феогностом. Имея давние связи с Литвой, новгородцы с интересом наблюдали за успе­хами митрополита Романа.

Но более всего Алексея тревожило то, что Мо­сква, его родина и опора, не могла уже вступиться, стать горой за митрополита, выдвижение которого стоило ей стольких хлопот и затрат. В правление Ивана Красного Москва переживала тяжелые вре­мена внутренних неурядиц. Престиж московского князя упал. Сбывались слова Семена Гордого, пре­дупреждавшего братьев об опасности боярских кра­мол. В 1357 г. дело дошло до политических убийств, массовых отъездов бояр из Москвы.

Положение еще более осложнилось после кончи­ны 13 ноября 1359 г. великого князя Ивана Ивано­вича. На московском престоле оказался его девяти­летний сын Дмитрий. Воспользовавшись этим, суз­дальский князь Дмитрий Константинович получил от одного из ордынских правителей ярлык на великое княжение и 22 июня 1360 г. торжественно въехал во Владимир. Митрополит Алексей признал нового великого князя. Однако уже тогда он вынашивал сов­сем иные планы.

Правление малолетнего Дмитрия, как это часто случалось в истории России, ознаменовалось вспыш­кой вражды между боярскими кланами. Политиче­ские разногласия бояр сочетались с острым сопер­ничеством на почве местничества и личных счетов. При московском дворе выходцы из юго-западных рус­ских земель соседствовали с бывшими ростовскими боярами, коренные москвичи — с недавними тверича-ми, ордынские «царевичи» —с опальными литовскими князьями. Каждый боярский род стремился занять при дворе положение не менее видное, чем то, кото­рое он занимал до отъезда в Москву.

Трезво оценивая создавшееся к лету 1360 г. по­ложение, Алексей не мог не видеть, что он стоит пе­ред необходимостью выбора: либо, следуя заветам Феогноста, отстраниться от политической борьбы и терпеливо ждать ее исхода, либо всецело поддержать московского князя. Первый путь был для Алексея, пожалуй, даже более опасным, чем второй. И успехи митрополита Романа, и утверждение во Владимире Дмитрия Суздальского, и возможная победа враж­дебной боярской группировки в ближайшем будущем грозили ему, ставленнику московского князя и выходцу из рода Бяконтовичей, потерей кафедры.

Несомненно, сильное давление на Алексея в этот период   оказывали   его   земляки   и   родственники — влиятельный клан киево-чернигово-брянских выход­цев, обосновавшихся в Москве. Отец Алексея в свое время был, по-видимому, главой этого «землячества». Уговоры и поддержка родичей укрепили решимость Алексея, позволили ему взять на себя роль неофи­циального главы московского боярского правитель­ства.

На выбор Алексея повлияли и те черты его ха­рактера, которые отчетливо проявились уже в первые годы митрополичества — решительность, вера в соб­ственные силы и предназначение, умение привлекать к себе людей. Случай, редкое стечение политических обстоятельств давали возможность митрополиту сыграть совершенно особую роль в истории русской церкви и государства. И Алексей не упустил этой возможности.

Стремясь прикрыть от посторонних глаз далеко не христианские причины своего прихода к «мирской» власти, Алексей создает легенду о том, что князь Иван Иванович перед смертью якобы просил его стать опекуном малолетнего Дмитрия, регентом и главой правительства. В действительности этого быть не могло. В момент кончины Ивана митрополит на­ходился в плену у Ольгерда и никто не мог сказать, когда он оттуда выйдет, да и выйдет ли вообще. Ле­генду о своем обещании умиравшему князю Ивану митрополит излагал и в грамотах к патриарху, стре­мясь оправдать свое деятельное участие в политиче­ской борьбе.

Едва ли была хотя бы одна крупная задача мо­сковской политики в 60-е годы XIV в., в решении которой не принимал участия митрополит Алексей. Духовная власть стала в его руках грозным оружием в борьбе за торжество московского дела.

Уже в 1362 г. долгожданный ветер удач вновь на­полнил паруса московского корабля. В этом году ордынский хан Амурат выдал ярлык на великое кня­жение Владимирское 12-летнему Дмитрию Москов­скому. Посланные из Москвы рати выбили Дмитрия Суздальского из Владимира. В 1363 г. с помощью ордынского отряда он вновь захватил город. Однако всего через неделю суздальский князь был еще раз изгнан оттуда москвичами и осажден в своей удель­ной столице. В итоге он вынужден был отказаться от претензий на Владимир.

В том же 1363 г. вспыхнула усобица между Дмит­рием Суздальским и его младшим братом Борисом, незаконно захватившим Нижний Новгород. Москов­ское правительство поспешило сыграть на удельных распрях Константиновичей. Оно явно искало сближе­ния с одним из них. Осенью 1363 г. митрополит Алек­сей направил к князю Борису своих послов — архи­мандрита Павла и игумена Герасима, вызывая его на суд в Москву. Борис отказался ехать к митропо­литу. Тогда послы Алексея воспользовались своими -полномочиями и запретили церковную службу в Ниж­нем Новгороде. Устрашенный князь принужден был пойти на компромисс и отправить в Москву для пере­говоров своих бояр.

В 1364 г. митрополит Алексей вновь отправляет в Нижний Новгород своего представителя, на этот раз — игумена Сергия Радонежского. Столкнувшись с отказом Бориса выполнить требования московского правительства, Сергий именем митрополита затворя­ет церкви во всем городе. Одновременно на помощь Дмитрию Суздальскому была послана московская рать. Князь Борис вынужден был отступить. Он оста­вил старшему брату Нижний Новгород, а сам уехал жить в Городец.

В ходе этой усобицы митрополит действовал ре­шительно и властно. Он лишил епархии нижегород­ского владыку Алексея и взял суздальско-нижегород-ские и городецкие земли в свое личное церковное управление. Своим опорным пунктом в «благоприоб­ретенном» крае митрополит сделал нижегородский Благовещенский монастырь.

Убедившись в том, что с Москвой выгоднее дру­жить, чем враждовать, Дмитрий Суздальский в 1364 г. добровольно отказался от ярлыка на великое княжение Владимирское, присланного ему из Орды. Он заключил с Москвой политический союз, который был скреплен династическими узами. 18 января 1366 г., в воскресенье, в Коломне была сыграна свадьба московского князя Дмитрия и дочери Дмит­рия Константиновича Суздальского Евдокии.

Есть   сведения,  что   в   период   междукняжеских столкновений 1362—1364 гг. митрополит Алексей об­нажал «меч духовный» и против ростовских князей, пытавшихся освободиться из-под власти Москвы. В качестве митрополичьего посла в Ростов был на­правлен игумен Сергий Радонежский. Подробности его миссии неизвестны, однако в сочетании с изве­стием о приближении московской рати проповедь Сергия имела несомненный успех. Враждебный Моск­ве князь Константин Васильевич покинул Ростов и уехал жить в Устюг.

Выступая в роли руководителя и вдохновителя московской политики, митрополит Алексей должен был рано или поздно вступить в острый конфликт с Тверью. В первой половине 60-х годов, когда главной военно-политической задачей Москвы было получе­ние великого княжения Владимирского и подчинение суздальско-нижегородских князей, Алексей держался по отношению к Твери весьма сдержанно, а в ней­тральных вопросах даже дружелюбно. В 1361 г. он лично приезжал в Тверь на поставление нового епис­копа Василия, в 1364 г. окрестил в Твери «литвин-ку» — дочь князя Ольгерда. В 1366 г. Алексей пору­чил тверскому епископу Василию выступить посред­ником в очередном удельном споре местных князей.

В середине XIV в. Тверь не имела сил для откры­той борьбы с Москвой. В отличие от московских кня­зей, редко ссорившихся друг с другом, потомки Ми­хаила Ярославича Тверского сотрясали свой общий дом непрерывными междоусобными войнами. Пылкий политический темперамент, гордость, переходящая в заносчивость, были наследственными чертами боль­шинства тверских князей. Окруженные со всех сторон сильными соседями, надломленные психологически кровавым террором Орды, они с яростью принялись истреблять и преследовать друг друга.

Был и еще один, весьма неблагоприятный для Твери фактор. В то время как в московском княжест­ве после гибельного «дуновения чумы» к 60-м годам XIV в. уцелело всего лишь три князя-отрока: Дмит­рий Московский, его младший брат Иван (умерший в 1364 г.) и Владимир Серпуховской, в тверском кня­жестве, напротив, было слишком много претендентов на власть. Тверское княжество длинной полосой тя­нулось вдоль Волги, по форме слегка напоминая лодку, нос которой был устремлен на северо-восток, а корма —на юго-запад. В этой в общем-то небольшой лодке теснились более десятка больших и малых князей. Среди них наибольшую известность получил князь Михаил Александрович, ставший одним из са­мых видных правителей средневековой Твери. Рана оставшись без отца, погибшего в Орде в 1339 г., Ми-хайл воспитывался в Новгороде, при дворе умного и образованного архиепископа Василия Калики. Со временем Михаил вернулся в тверские земли, где получил собственный удел — городок Микулин в сред­нем течении Шоши. Кипучая энергия, честолюбие, отличавшие Михаила, вскоре толкнули его на борьбу: со своими старшими сородичами. С середины XIV в. не только обладатель владимирского княжения, но и некоторые другие князья присвоили себе титул «ве­ликий». В 1365 г. Михаил становится «великим кня­зем Тверским».

В 1366 г. Михаил завладел большинством вотчин своих умерших от чумы братьев. Из оставшихся в живых родичей лишь клинский князь Еремей Кон­стантинович представлял для Михаил серьезную опасность. Поддержка московской дипломатии позво­лила Еремею еще несколько лет бороться с Ми­хаилом ^[59].

Сосредоточение тверских уделов в руках само­стоятельного, энергичного князя Михаила сильно обеспокоило московское боярское правительство и его главу митрополита Алексея. Старый способ борьбы с Тверью — уничтожение ее князей руками ордынских ханов — в новой обстановке был невозможен. Ордын­ские правители были заняты собственными усобица­ми и не имели сил для новой расправы с тверичами. Приходилось делать ставку на внутренние распри тверских князей.

В 1367 г. вспыхнул спор между Михаилом и его соперниками о судьбе выморочного удела князя Се­мена Константиновича Дорогобужского. По завеща­нию покойного его владения должны были перейти к Михаилу, по традиционному праву наследования — к родному брату Еремею Константиновичу. Тверской епископ Василий, к суду которого обратились князья, решил дело в пользу Михаила. Тогда враги Михаила обратились за помощью к Москве. Митрополит Алексей отменил решение тверского владыки, а его самого вызвал в Москву для объяснений. В митрополии епископа ожидали «истома и протор велик». Одновре­менно московское войско, приглашенное соперника­ми Михаила, вошло в тверские земли, разорило во­лости Михаила и тверской епископской кафедры. С помощью москвичей князья Еремей и Василий Ка­шинский одержали победу над Михаилом.

Начиная эту войну, московские руководители на­деялись на легкую победу над Михаилом и захват некоторых тверских волостей. Однако закинув удоч­ку на пескаря, они вытащили зубастую щуку. Михаил обратился за помощью к великому князю Литовско­му Ольгерду, женатому на его сестре Ульяне. Осенью 1367     г. Михаил вернулся в тверские земли с литов­ской ратью. Он разгромил войска соперников, взял в плен жену Еремея и почти всех бояр Василия Ка­шинского, двинулся с войском к Кашину. Лишь новое вмешательство тверского епископа положило конец военным действиям.

В летописи, принадлежавшей некогда патриарху Никону и оттого получившей название Никоновской, после рассказа о войне 1367 г. сохранилась интерес­ная вставка: собственное суждение летописца. В нем слышится взволнованный голос современника собы­тий, осуждавшего княжеские усобицы, с горечью вспоминавшего библейскую легенду о происхождении всех людей от общего «праотца» Адама. «И радова­лись (прекращению войны.—Н. Б.) бояре княже­ские, и все вельможи, и гости, и купцы, и все работ­ные люди, роды и племена Адамовы. Ведь все они — один род и племя Адамово. Цари, и князья, и бояре, и вельможи, и гости, и купцы, и ремесленники, и работные люди — один род и племя Адамово. И за­быв о том, друг на друга враждуют, и ненавидят, и грызут, и кусают, отрекаясь от заповедей божьих любить ближнего своего как самого себя»^[60].

Как бы в ответ на успехи Михаила зимой 1367— 1368     гг. в Москве было начато строительство бело­каменной крепости. Это было новым словом в обо­ронном зодчестве Северо-Восточной Руси. В домон­гольский период князья довольствовались деревян­ными «градами» и не имели особенной потребности в каменных цитаделях. После   установления   ордынского ига каменное строительство было невозможно из-за тех подозрений, которое оно тотчас вызвало бы у ханской ставки. Как только в Орде разгорелась «замятия» и контроль с ее стороны ослаб, мысль о каменном строительстве стала реальной. Есть сведе­ния, что инициатором постройки московской камен­ной крепости был сам митрополит Алексей.

Огромные по размаху строительные работы, осу­ществленные зимой 1367—1368 гг., резко повысили военный потенциал Москвы. Опоясавшись каменны­ми стенами, москвичи почувствовали себя гораздо увереннее. Летописец, выражавший настроения твер­ских феодалов, записал под 1367 годом: «В том же году в Москве начали строить каменную крепость. И надеясь на свою великую силу, князей русских начали приводить в свою волю. А на тех, которые не захотели повиноваться их воле, стали посягать зло­бою»^[61].

Укрепляя Москву, бояре не оставляли мечты о наиболее простом решении тверского вопроса — фи­зической расправе с князем Михаилом Александрови­чем. Среди традиций московского двора не последнее место занимала склонность к интриге, политическому убийству. Ордынская жестокость в сочетании с ви­зантийским коварством глубоко врезались в характер потомков Ивана Калиты. Выросший среди москов­ской знати, митрополит Алексей не мог не перенять кое-что из ее нравов и обычаев. В 1368 г. он решился на такой шаг, оправдать который затруднялись даже поднаторевшие в софистике клерикальные историки XIX в. Вызвав Михаила Тверского в Москву якобы для «суда» и примирения с его двоюродным братом Еремеем, митрополит распорядился арестовать его и бросить в темницу. Безопасность тверского князя в Москве гарантировалась «словом» митрополита и «крестным целованием» князя Дмитрия Ивановича Московского. Все эти «условности» были принесены в жертву политическим интересам.

Тверской князь содержался отдельно от его бояр, «в истоме», т. е. в очень суровых условиях. Не при­ходится сомневаться, что московский застенок быстро свел бы его в могилу. Уверенные в исходе дела, московские наместники уже осваивали владения Ми­хаила. Однако судьба послала тверскому князю спасителя в лице ордынского посла, внезапно нагрянув­шего в Москву. Митрополит и князь Дмитрий вынуж­дены были освободить Михаила, предварительно заставив его подписать выгодный для Москвы договор. Впрочем, вряд ли кто-либо сомневался в иллюзорно­сти этого подписанного в застенке документа.

Московское пленение страшно озлобило Михаила. Вернувшись в Тверь, он стал готовиться к войне с Дмитрием Ивановичем. Тверской князь понимал, кто является главным виновником его злоключений. По свидетельству летописца, Михаил «более всего сето­вал на митрополита, ибо верил ему, как истинному святителю».

Осенью 1368 г., не дожидаясь, пока Михаил со­берется с силами, Дмитрий Московский двинул пол­ки на Тверь. Михаил вновь бежал в Литву. Великий князь Ольгерд, обеспокоенный захватам москвичами весной 1368 г. принадлежавшего литовцам Ржева, не заставил себя долго уговаривать. Он решил исполь­зовать ситуацию для сокрушительного удара по Мо­сковскому княжеству.

В лице князя Ольгерда Москва обрела сильного, опасного врага. Это был один из лучших полковод­цев восточноевропейского средневековья. Вспыльчи­вый и горячий, не чуждый рыцарственных представ­лений о чести, Ольгерд в то же время умел быть осторожным и неуловимым. Его удары были вне­запны и стремительны. Московский летописец с вос­хищением отмечал, что этот князь «не пил вина, ни пива, ни кваса, имел великий разум и подчинил мно­гие земли, втайне готовил свои походы, воюя не столько числом, сколько умением»^[62].

Вместе со своим братом-соправителем Кейстутом и его сыном Витовтом Ольгерд в конце 60-х годов вел тяжелейшую борьбу с наседавшими на его вла­дения немецкими рыцарями. Успешный и, как ожи­далось, нетрудный поход на Москву должен был по­полнить казну Ольгерда, укрепить боевой дух войска. Войдя в московские земли, литовцы принялись «жечь, сечь, грабить, палить, пленить». Запоздавшие москов­ские воеводы были разбиты 21 ноября 1368 г. в бит­ве на реке Тросне. После этого Ольгерд поспешно двинулся к Москве и осадил город. Вместе с Дмит­рием Московским и его двоюродным братом Владимиром Серпуховским в осажденной Москве нахо­дился и митрополит Алексей.

Простояв три дня под стенами Москвы, Ольгерд отступил. Его войска истребляли все на своем пути. Эта заимствованная у ордынцев тактика террора имела целью запугать москвичей, ослабить экономи­ку княжества. Рассказывая о «первой литовщине», летописцы сравнивали ее со страшной «Федорчуковой ратью» — карательной экспедицией ордынцев в твер­ские земли после восстания 1327 г.

Через два года после первого похода, в ноябре — декабре 1370 г., Ольгерд вновь попытался захватить Москву. Он осадил город и восемь дней стоял под его стенами. Однако и на этот раз новая московская крепость выдержала испытание. Озабоченный борь­бой с немецким Орденом, Ольгерд 26 октября 1371 г. подписал мирный договор с московским правитель­ством. Залогом поворота в московско-литовских от­ношениях стала женитьба князя Владимира Ан­дреевича Серпуховского на дочери Ольгерда Елене. Свадьба состоялась весной 1372 г. Династический брак не помешал литовским князьям в том же 1372 г. совершить еще один поход на московские земли, хотя сам Ольгерд, связанный мирным договором с Моск­вой, в нем не участвовал.

В конце 60-х — начале 70-х годов XIV в., когда Москва вела напряженную борьбу с Литвой и Тверью, Алексей по-прежнему выступал в роли ее политического кормчего. Во время «второй литовщи-ны», осенью 1370 г., он отправился в Нижний Новго­род с целью заставить местных князей прийти на по­мощь Москве или же по крайней мере не наносить ей удара в спину. Особые подозрения вызывал ниже­городский князь Борис Константинович (вытесненный к этому времени в Городец-на-Волге). Давний враг Москвы, Борис с жадным вниманием следил за по­ходом Ольгерда, но выступить к нему на помощь не посмел.

Осенью 1371 г. митрополит Алексей вновь в цент­ре событий. В отсутствие князя Дмитрия, уехавшего в Орду, Алексей от имени московского правительства заключил мирный договор с Ольгердом.

Как и в споре с суздальско-нижегородскими князь­ями,    Алексей в эти годы, не раздумывая, пускал в дело «меч духовный». Под разными предлогами он отлучил от церкви всех участников походов на Мо­скву: Ольгерда, Михаила Тверского, их союзника смоленского князя Святослава. Одновременно он «отпускал грехи» всем изменившим присяге Ольгерду и перебежавшим на сторону Москвы.

Конечно, тверичей, а тем более Ольгерда гораздо труднее было запугать митрополичьим проклятием, нежели суздальских или ростовских князей. Они об­ратились в Константинополь с жалобами на незакон­ные действия Алексея, требуя его низложения. Пат­риарх Филофей поначалу твердо встал на сторону Алексея. Однако тяжба затянулась. Вскоре патриар­ху стало ясно, что с точки зрения церковных канонов Алексей поступает весьма сомнительно. Особо взвол­новало Филофея то, что действия Алексея явно шли вразрез с установками константинопольской диплома­тии. Его открытое предпочтение Москвы привело к окончательному расколу митрополии. После смерти митрололита Романа в 1362 г. Ольгерд до времени не выдвигал нового кандидата. Однако Алексей, научен­ный горьким опытом, уже не пытался въезжать в ли­товские земли, православное население которых оста­валось таким образом без всякого «пастырского попе­чения». В мае 1371 г. польские феодалы, не желавшие и слышать об Алексее, добились от патриарха особого митраполита для Галицко-Волынских земель. Под властью новоявленного митраполита Антония оказа­лись Холмская, Туровская, Перемышльская и Влади-миро-Волынская епархии. Таким образом, некогда единая русская митрополия раскололась на три боль­ших осколка. Соединять их в одно целое митрополит Алексей не только не мог, но, кажется, уже и не хотел.

Осенью 1371 г. патриарх направил на Русь своего доверенного человека Иоанна Докиана. Посланец Филофея передал Алексею вызов на суд в Констан­тинополь. Однако перспектива опасного утомитель­ного путешествия с сомнительным исходом и несом­ненными крупными расходами отнюдь не привлекала Алексея. Он арестовал патриаршьего посла, желав­шего иметь встречу с Михаилом Тверским, и отпра­вил к Филофею для объяснений своего человека, клирика Аввакума. К этому времени (1372 г.) положение Москвы настолько окрепло, что патриарх, пораз­мыслив, решил не ссориться с Алексеем. Его уступ­чивость, вероятно, объяснялась и очередной «мило­стыней» в пользу патриархии, на которую намекает Филофей в своей грамоте митрополиту. Патриарх отказал Ольгерду в создании самостоятельной литов­ской митрополии. Одновременно он обязал Алексея непременно посетить православные епархии в Литве.

Конечно, такое решение патриарха привело лишь к отсрочке нового конфликта. Алексей боялся ехать в Киев. Со своей стороны, Ольгерд продолжал бес­покоить патриарха жалобами на то, что митрополит пренебрегает заботами православного населения Ве­ликого княжества Литовского. В 1374 г. Филофей вынужден был отправить на Русь еще одну «комис­сию». Во главе ее был поставлен ловкий и изворот­ливый константинопольский дипломат, а в прошлом афонский модах Киприан. В мутной воде русских церковных споров Киприан намеревался ловить рыбу к собственному столу. Он вернулся в Константино­поль с грамотой от литовского князя, в которой тот просил патриарха поставить митрополитом на Киев­скую кафедру самого Киприана. Наскучив жалобами Ольгерда, порой переходившими в неприкрытую гру­бость и брань, патриарх решил уступить. В декабре 1375 г. Филофей поставил Киприана митрополитом на Литву с условием, что после смерти Алексея он должен воссоединить под своей властью всю русскую митрополию. Этим актом патриарх разрубал узел од­ной церковно-политической интриги, но, сам того не зная, давал начало новой, куда более затяжной и драматической. Однако ее развитие выходит за рам­ки биографии митрополита Алексея и относится уже к последующей эпохе в истории русской церкви.

Происки византийских дипломатов в рясах, в сущ­ности, не так уж и беспокоили Алексея. Он понимал, что его будущее как митрополита зависит прежде всего от положения Москвы среди других русских княжеств и земель. В начале 70-х годов XIV в. Мо­сква утвердилась в роли руководящей политической силы Великоросс™. Однако успех Москвы не мог быть окончательным до тех пор, пока не сказала своего слова Золотая Орда.

Еще осенью 1370 г. дальновидный Михаил Тверской понял, что ни в одиночку, ни в союзе с Ольгер-дом не удастся сокрушить Москву. Покинув Литву, он в ноябре 1370 г. поехал жаловаться на Дмитрия Московского в Орду. Там в эти годы все чаще звучит имя Мамая, удачливого временщика, впоследствии ставшего полновластным хозяином Орды. Мамай давно присматривался к Михаилу Тверскому как главному недругу Москвы. Ослабевшая, но все еще цепкая ордынская дипломатия решила восполь­зоваться испытанным приемом: поддержать соперни­ка правящего великого князя Владимирского с целью дестабилизации политической обстановки на Руси. Уже в 1370 г. послы Мамая Каптагай и Тюзяк при­везли Михаилу ярлык на великое княжение. Однако в это время тверской князь в связи с московским на­шествием находился «в бегах». Зимой 1370—1371 гг. Орда вновь передала Михаилу великое княжение Владимирское. 10 апреля 1371 г. он торжественно въехал в Тверь, предполагая вскоре сесть на влади­мирский стол. Между тем времена уже были другие. Московский князь Дмитрий не согласился с решени­ем Орды. Он перекрыл своими войсками все дороги к Владимиру. Прибывший с Михаилом ордынский посол Сарыхожа, получив от Дмитрия богатые дары, не стал вмешиваться в княжеский спор и отбыл во­свояси. Не надеясь силой овладеть Владимиром, Михаил до времени осел в Твери. В конце мая 1371 г. он отправил в Орду с новыми жалобами на Дмитрия своего сына Ивана.

Сложившаяся ситуация удивительно напоминала события 1317 г., когда Михаил Ярославич Тверской силой остановил вернувшегося из Орды с ярлыком на великое княжение и ханским послом Юрия Мо­сковского. Однако на сей раз роли поменялись. Ос­лушником Орды выступил московский князь Дмит­рий, а его тверской соперник занял неблаговидную позицию ордынского клеврета. В этой перемене ро­лей ярко проявились новая политическая обстановка в Северо-Восточной Руси, антиордынские настроения молодого московского князя.

В Москве всерьез обеспокоились вестью о поездке тверского княжича к Мамаю. Все хорошо помнили, чем закончилось своеволие Михаила Ярославича Тверского по отношению к Орде. Конечно, обстановка изменилась. Ордынские «царевичи», потомки Чин­гисхана, не хотели признавать власть Мамая, в жи­лах которого текла далеко не «царская» кровь. Они постоянно бунтовали против него, устраивали за­говоры. Да и сама Москва была теперь куда сильнее, чем во времена Калиты и Узбека. Могучие, призе­мистые башни белокаменной крепости, точно неви­данные грибы, выросли на кремлевском холме. За все 120 лет ее существования врагу ни разу не уда­валось взять московскую крепость штурмом. Были в Москве отважные, горячие воеводы, которые рвались в бой с ненавистными поработителями. Однако мит­рополит настоял на умиротворении Орды. Он указы­вал на опасность союза между тремя врагами Моск­вы— Ольгердом, Мамаем и Михаилом Тверским.

Трудно, практически невозможно на расстоянии в шесть столетий точно определить правильность или ошибочность принимавшихся политических решений. Нельзя забывать и о том, что мы всегда смотрим на прошлое в «обратной перспективе», зная следствия, но, по правде сказать, никогда не будучи до конца уверенными в причинах. Тогда, в начале лета 1371 г., решение митрополита, быть может, все еще было плодом политики благоразумия, проявлением мудрой осмотрительности. Но пройдет два-три года — и его осторожность превратится в тормоз на пути развития освободительной борьбы.

Приняв решение не вступать в конфликт с Ордой, приходилось делать следующий шаг: отправляться на поклон к Мамаю. 15 июня 1371 г. Дмитрий вы­ехал из Москвы.

Как сообщает летопись, митрополит «провожал князя великого до Оки. И, молитву сотворив, благо­словил его и отпустил с миром. И его бояр, и его воинов, и всех прочих благословил, а сам возратился назад»^[63]. Эти подчеркнуто торжественные проводы должны были продемонстрировать не только Руси, но и Орде полное единство князя и митрополита.

Проявленное московским князем смирение, выра­зившееся в его личном прибытии к Мамаю, принесло свои плоды. Правитель Орды дал Дмитрию ярлык на великое княжество Владимирское. Предвидя жа­лобы со стороны Михаила Тверского, Мамай отпра­вил ему послание, написанное в традиционном для

83

монголо-татарской дипломатии высокомерном и грубо­ватом тоне: «Мы дали тебе княжение великое, и да­вали тебе рать, а ты не понял, сказал: «Своей силой сяду». Вот и садись с кем тебе любо» ^[64].

Победа Дмитрия была добыта не только униже­нием и готовностью рискнуть головой. Это была и по­беда московской великокняжеской казны. Огромные расходы в Орде привели к тому, что Дмитрий вер­нулся на Русь в сопровождении целой толпы креди­торов. Чтобы рассчитаться с ними, он обложил насе­ление своих владений повышенной данью. Окрепшая экономика московских земель выдержала это испы­тание. Дмитрий не только уплатил свои долги, но и выкупил в Орде погрязшего в долгах тверского кня­жича Ивана. Привезенный в Москву, Иван был по­сажен под стражу на митрополичьем дворе. Лишь год спустя, после ожесточенного торга, Михаил Твер­ской смог выкупить сына из московского плена.

Московско-тверская война, то разгораясь, то затихая, продолжалась до 1375 г., когда огромное войско, в состав которого входили московские, яро­славские, ростовские, брянские, смоленские и новго­родские полки, осадило Тверь. Сопротивление про­должалось около месяца. Союзные войска сильно ра­зорили тверские земли. В самом городе начался голод. 3 сентября 1375 г. Михаил признал себя по­бежденным. В мирном договоре («докончальной гра­моте») , составленном от имени Дмитрия Московского, говорилось: «А начнут татары нас сваживать, и нач­нут тебе давать нашу вотчину, великое княжение, то тебе его не брать... А начнут нам давать твою вот­чину, Тверь, то и нам ее не брать» ^[65]. Из этих слов видно, что на Руси отлично понимали стремление ор­дынской дипломатии «сваживать», стравливать рус­ских князей. Договор предусматривал единство дей­ствий московского и тверского князей по важнейшим политическим вопросам. «А пойдут на нас татары или на тебя... то биться нам с тобой вместе против них». В целом по договору 1375 г. тверской князь переходил на положение «младшего брата» Дмитрия Московского, что на языке того времени означало не только взаимопомощь, но также подчинение «стар­шему брату». Конечно, в глубине души Михаил Твер­ской оставался    заклятым    врагом    Москвы, однако после 1375 г. он уже никогда не пытался тягаться с Дмитрием в открытом военном противоборстве.

Завершение московско-тверского спора проходило в условиях разгоравшейся антиордынской борьбы. Дмитрий Московский открыто поднял знамя этой борьбы в 1374 г. Через горечь неудачи в битве на р. Пьяне (август 1377 г.), через радость первой боль­шой победы на р. Воже (август 1378 г.) дорога исто­рии вела Русь на Куликово поле.

Новый курс московской политики складывался в острой борьбе боярских группировок. Вопрос об от­ношениях с Ордой расколол окружение Дмитрия на два противостоящих лагеря. Те, кого летопись име­нует «старыми боярами», стояли за сохранение вер­ноподданнических отношений с ханским двором.

Среди тех, кто выступал за верность ордынской политике Ивана Калиты, первое место занимал мит­рополит Алексей. В клерикальной литературе его принято изображать «духовным отцом» Куликовской битвы. «Битва на Куликовом поле была подготовле­на св. Алексеем», — утверждает современный ан­глийский «специалист по истории православной церк­ви» Н. Зернов ^[66]. Ту же мысль, хотя и в более осто­рожной формулировке, проповедуют и отечественные церковные писатели. Так, патриарх всея Руси Алек­сей (1944—1970) в переложении жития своего тезки, митрополита Алексея, писал: «Плодом его благотвор­ного влияния явилось единодушие русских князей, которое вскоре по кончине святителя дало возмож­ность великому князю Московскому Дмитрию Ива­новичу собрать силы и выступить против грозных полчищ Мамая и одержать над ними победу на поле Куликовом» ^[67].

Как и во многих других случаях, клерикальная традиция не подтверждается данными исторических источников. Более того, источники опровергают по­добный взгляд на митрополита Алексея. В действи­тельности этот иерарх последовательно выступал за отказ от вооруженной борьбы против ордынского ига. Трудно сказать, чем была вызвана такая позиция митрополита: боязнью потерять привилегии, которые имела церковь в условиях ига, верностью политическим заветам Ивана Калиты или же просто старче­ской осторожностью, боязнью риска, неизбежного в военном деле. Так или иначе, Алексей был тверд в своих убеждениях.

Память о примирительном отношении митрополита Алексея к «татарам», как именовали на Руси ордын­цев, долго сохранялась в преданиях московского дво­ра. Известный Григорий Котошихин, служивший подьячим в Посольском приказе и в 1664 г. бежав­ший из России в Польшу, в своем сочинении сообща­ет немало интересного о внешнеполитических связях России. Говоря об отношениях с Крымским хан­ством, политическим наследником Золотой Орды, Ко­тошихин замечает, что русские цари, боясь граби­тельских набегов татар, стремятся умиротворить хана и его вельмож богатыми дарами — «поминками». «А будет тех поминков на год болши 20 000 рублев, А уложил те поминки давать Алексей, митрополит Московский, после того времени, как он был в Кры­му в полону, тому много лет назад. Также он, мит­рополит, заклял Московское государство, чтоб они сами на Крымских людей войною не ходили, а уте­шали б нечестиваго дарами; а ежели они через его заклинание учнут на Крым ходить войною, и им в войне не даст бог поиску, а в земле плоду; разве они, Крымские люди, сами учнут войною приходити— и против них стояти повелел. И по тому его закли­нанию Московский царь то и чинит: сам войною на Крым не наступает, а откупается такими дарами ежегодь» ^[68]. Алексей, насколько известно, никогда не был в плену в Крыму. Однако суть его отношения к татарам предание, записанное Котошихиным, от­ражает правильно.

Чем быстрее и увереннее шел возмужавший вос­питанник Алексея к тому историческому рубежу, пе­рейдя который он из князя Дмитрия Ивановича пре­вратился в легендарного Дмитрия Донского, тем глубже становилась незримая трещина, разделявшая этих двух выдающихся людей своего времени. Не только в дореволюционной, но и в советской истори­ческой литературе можно встретить утверждение, что отношения между Дмитрием Ивановичем и митро­политом Алексеем были безоблачными от начала до конца. Так, например, известный советский историк С. Б. Веселовский писал: «В отношениях церковной власти к светской Алексей достиг такого согласия и такого мирного сотрудничества, которое после него уже не повторялось в истории русской церкви, если не считать соправительства патриарха Филарета Ни­китича и его сына — царя Михаила»^[69].

В действительности картина была отнюдь не столь идиллической. Время молодости князя Дмит­рия— героический период в истории Московской Ру­си. В эти годы вопросы политического устройства страны все чаще решались в открытом бою, с ору­жием в руках. В новых условиях политическое зна­чение митрополичьей кафедры заметно упало. К то­му же и сам князь Дмитрий быстро осознал свою силу и значение. По складу характера он был далек от набожности и покорности чьей-либо воле. Его трудно было запугать рассказами о «геене огненной» и «Страшном суде». Дмитрий не желал разделять великокняжескую власть с кем бы то ни было, в том числе и с митрополитом.

Летописи, неоднократно редактировавшиеся цер­ковниками, почти не сохранили прямых указаний на конфликты между князем и митрополитом. Однако косвенных свидетельств такого рода в источниках можно найти довольно много. Чтобы правильно ис­толковать летописные известия, необходимо учиты­вать весь строй тогдашней русской жизни. Положе­ние человека в древнерусском обществе определялось прежде всего происхождением, родственными связя­ми. Сын получал место на службе и за княжеским столом по заслугам отца. Отношения строились на принципах семейной, родовой поруки. Возвышение одного тянуло за собой всю фамилию, и наоборот, падение неудачника бросало тень на всю его родню. Митрополит Алексей, несмотря на свой духовный сан, никогда не порывал связей с родной для него средой московского боярства. Его родные братья слу­жили при московском дворе, а племянники завещали хоронить себя в Чудовом монастыре — возле гроба их дяди, «святителя Алексея».

И друзья и родственники митрополита в середине 70-х годов переживали плохие времена. Алексей был близок с боярским родом Вельяминовых. В их фа­мильной «богомольне» — Богоявленском монастыре — он начинал свой иноческий путь. Однако Дмитрий Иванович весьма круто обошелся с Вельяминовыми. В 1374 г. он отобрал у них фамильную привилегию — пост московского тысяцкого. А когда один из Вельяминовых, озлобившись, бежал сначала в Тверь, а затем в Орду и принялся там интриговать против московского князя, Дмитрий, изловив изменника, приказал отрубить ему голову. Это была первая пуб­личная казнь в Москве.

Опала на Вельяминовых совпала со скандальным поражением московского воеводы Александра Пле-щея, родного брата митрополита, в бою с новгород­скими ушкуйниками под Костромой. Летописец, не скрывая иронии, рассказывает о том, как воевода Плещей бежал от врага, «плещи (то есть «плечи».— Н. Б.) показав». Это история могла стать предметом обсуждения и даже попасть в летопись только в обстановке падения авторитета и влияния Алек­сея.

На закат могущества Алексея указывает и еще одна фраза из летописи. В 1376 г. литовский митро­полит Киприан потребовал, чтобы Новгород признал его своим духовным главой. Новгородцы очень не любили митрополита Алексея за его союз с Москвой и связанные с этим крутые меры в отношении нов­городских владык. Они рады были свергнуть его власть, но из осторожности ответили Киприану ук­лончиво: «Посылай на Москву к великому князю. И если он тебя примет митрополитом на Русь, то ты и нам митрополит»^[70]. Примечательно, что новгород­цы в своем ответе ничего не говорят об Алексее и даже допускают возможность того, что князь Дмит­рий отступится от него и признает Киприана.

Среди факторов, влиявших на отношения между митрополитом и московским князем, нельзя забывать и еще один—финансовый. Московские князья знали счет деньгам. Бережливость, доходившая до скупо­сти, была их фамильной чертой. Между тем расходы на содержание митрополии, львиная доля которых по­крывалась за счет княжеской казны, все возрастали и возрастали.

Большие средства шли и на обеспечение Чудова монастыря, основанного Алексеем в московском Кремле в конце 50-х годов. Земля, на которой разместился монастырь, была подарена митрополиту хан­шей Тайдулой в благодарность за исцеление «от глазной болезни». Согласно московскому преданию, на этом месте прежде находилось подворье татар­ских баскаков.

В 1365 г. в монастыре были построены каменный собор, а также трапезная и каменные погреба. Собор был посвящен «Чуду архангела Михаила, иже в Хонех». Митрополита привлекла легенда о том, как Михаил архангел спас некоего монаха Архиппа, жившего в «Хонех Фригийских». Язычники, желая уничтожить церковь, при которой служил Архипп, перекрыли воды реки. Однако вмешательство архан­гела прекратило наводнение. Он ударил жезлом в скалу —и вся вода ушла в образовавшуюся расселину.

Этот сюжет служил своего рода иллюстрацией к идейной программе митрополита Алексея. Небесный покровитель княжеской власти, архангел Михаил вы­ступал здесь как защитник церкви и монашества. Именно поэтому не только в Москве, но и в других русских землях церковники очень любили этот сюжет, часто изображали его на иконах.

Привыкнув к роли главы московского правитель­ства, Алексей и весь уклад своей жизни перестроил на княжеский лад. В его делах все чаще прогляды­вает властный и тщеславный московский боярин. Он обзавелся обширными земельными владениями, ок­ружил себя многочисленной свитой. Помимо духов­ных лиц в нее входили «мирские люди» — бояре, дво­рецкий, казначей, дьяки и более мелкие служилые чины. Митрополичий двор обслуживала многочислен­ная челядь. В своих владениях митрополит пользо­вался почти полной независимостью. «Дом святой Богородицы», как принято было называть митропо­личий двор, превращался в своего рода «государство в государстве».

О масштабах хозяйственной деятельности митро­полита, о его стяжательских наклонностях красноре­чиво свидетельствует завещание Алексея. «Вот я смиренный и грешный раб божий Алексей пишу гра­моту духовную целым своим умом. Даю святому ве­ликому архангелу Михаилу и честному его Чуду (мо­сковскому Чудову монастырю.— Я. Б.) село Жилинское,    Серкизовское,    Гютифцовъское,   Тететцовское, Никола святы на Сосенке, Рамение, что есми купил у Ильи у Озакова, Софроновское с мелницею, Фоминское, Желетовское, Каневское, Душеное с дерев­нями и с бортью, Филиповское с деревнями и с бортью, Обуховскую деревню. А все те села даю с серебром и с половники и с третники и с животиною. А что моя в селах челядь, а на них серебрецо, и не похотят служити, и кто куда похочет, и тем воля, от­дав серебрецо; а кто рост дает, тем воля же; а огород дадут также и Садовская деревня ко святому архан­гелу Михаилу. А монастырь святого Архангела Чуда приказываю тебе, сыну своему великому князю Дмитрию Ивановичу всея Русии, все полагаю на бо­га упование и на тебя, как монастырь святого Ми­хаила побережешь. А садик мой подольный —свято­му Михаилу» ^[71].

В грамоте перечислены только личные владения Алексея, которые он оставляет своему излюбленному Чудову монастырю. Что касается митрополичьей ка­федры, то ее земельные владения были разбросаны по всей Руси.

Дмитрий Иванович искал возможности поставить возросший экономический и политический потенциал церкви под свой надежный контроль. Князю нужен был преданный, послушный человек в роли хозяина «дома святой Богородицы». В вопросе о личности кандидата на митрополичью кафедру Алексей и князь Дмитрий столкнулись столь резко и бескомпромиссно, что даже самые осторожные летописцы не сумели замолчать этот конфликт. Здесь ярко высветилось глубокое различие целей, которые ставили перед собой митрополит Алексей и московский князь Дмит­рий Иванович. Для первого будущее представлялось в виде своего рода теократической монархии, для второго — в виде единого государства во главе с пра­вителями из рода Калиты. Митрополит мечтал о церковной централизации, об укреплении экономиче­ского могущества и политического суверенитета «до­ма святой Богородицы». Поддержка московских кня­зей в их борьбе за власть была для Алексея лишь наиболее верным путем к этой цели. Для Дмитрия, напротив, сильная централизованная церковь была лишь одним из необходимых инструментов для со­здания единого Великорусского государства. В этом будущем государстве церкви отводилась почетная, но отнюдь не главенствующая роль.

Чем выше возносился червленый московский стяг в 70-е годы XIV в., тем чаще думал князь Дмитрий о том, какую пользу мог бы принести, оказавшись на митрополичьем престоле, его тезка — придворный свя­щенник Дмитрий,  в  просторечии — Митяй.  Это  был яркий, смелый человек. Его удивительная судьба по­служила темой для большого литературного произ­ведения,  вошедшего   в  летописи, — «Повести  о  Митяе».   Он  начинал  свою  карьеру  простым  коломен­ским священником. Великий    князь, часто    бывая в этом    городе — юго-восточных    воротах    московской земли, заприметил  Митяя.  Этот  иерей  резко  выде­лялся  среди  собратьев  не  только  высоким  ростом, горделивой осанкой, зычным голосом, но также обра­зованностью, умом, сильным характерам. Князь при­близил к себе Митяя, сделал своим духовником    и печатником. По-видимому, Дмитрий и просто по-че­ловечески привязался к Митяю. В отличие от суро­вого старца Алексея и окружавших его монахов Ми­тяй был человеком жизнерадостным, легким и весе­лым. Его увлекали грандиозные политические замыс­лы князя Дмитрия. Он    готов    был    верно служить своему покровителю, выполнять любые его приказа­ния. Можно сказать, что Митяй был далеко не самым худшим  в  ряду тех  безродных  фаворитов, которых любили   иметь  при   себе   почти   все  московские  го­судари.

Задумав возвести Митяя на митрополию, князь столкнулся с одной сложностью. Согласно древней традиции, митрополит должен был избираться из числа монахов. В феврале 1376 г. Дмитрий заставил своего печатника принять постриг в придворном Спасском монастыре. Неохотно, «аки нужею», рас­ставался Митяй с привольным мирским житьем, вступал в ряды «непогребенных мертвецов», как име­новали себя монахи. Однако воля великого князя была для него законом. В утешение князь приказал сразу же после пострижения поставить Митяя (в мо­нашестве— Михаила) на пост архимандрита того же Спасского монастыря.  Это  решение великого князя вызвало бурю негодования в среде черного духовен­ства. Но князь пошел дальше: вскоре он начал тре­бовать от митрополита Алексея официального утвер­ждения Митяя своим наследником на кафедре.

Алексей уже давно с тревогой наблюдал за возвы­шением Митяя. Сам он почти 40 лет провел в мона­шестве, прежде чем судьба вознесла его на митро­поличью кафедру. Митяй казался ему заносчивым выскочкой, неучем в духовной жизни. Конечно, дело-было не только в личной неприязни. Алексей пони­мал, что с помощью Митяя князь собирается в корне изменить положение митрополичьей кафедры, по­рвать связь с Константинопольской патриархией. По мнению Алексея, это был гибельный для русской церкви путь.

Единственный способ противостоять планам вели­кого князя заключался в том, чтобы найти кандида­туру, способную соперничать с Митяем. И Алексей, нашел такого человека. Но прежде чем представить читателю нового героя нашего повествования, необ­ходимо сделать небольшое отступление.

Стремясь укрепить внутрицерковную дисциплину, усилить влияние религии на массы, Алексей еще в 50-е годы XIV в. задумал своего рода «монастырскую реформу». Суть ее "состояла в создании по всей Руси "сети общежительных монастырей, которые, в отли­чие от «особножительных», были бы не местом отды­ха уставших от жизни бояр и князей, а энергичными, экономически самостоятельными общинами подвиж­ников. Эти монастыри, насаждавшиеся лично Алексе­ем, став на ноги, сохраняли связь с митрополичьей ка­федрой, помнили о своем происхождении.

Своего рода «опытным полигоном» для создания новых монастырей стали малонаселенные северные районы Московского княжества. Здесь в середине XIV в. выросла первая, железная когорта основате­лей новых монастырей — суровых «старцев», фана­тично веривших в богоугодность своей миссии. Отсю­да, из Подмосковья, они разбрелись по всей Северной Руси, внедряясь главным образом там, где местные правители боялись непочтительностью к ним вызвать гнев митрополита и московского князя.

Одним из самых авторитетных основателей новых монастырей был Сергий, игумен Троицкого монастыря. Его обитель находилась в живописном месте, на холме Маковец, у подножья которого звенели две лесные речки —Кончура и Вондюга. До ближайшего селения, городка Радонеж, в котором прошло детство Сергия, было не менее 10 верст. Отец Сергия, боярин Кирилл, переселился в Радонеж из Ростовского кня­жества во второй четверти XIV в. По-видимому, Ки­рилл имел прочные связи с московской знатью. Брат Сергия Стефан долгое время жил в привилегирован­ном московском Богоявленском монастыре, был дру­жен с иеромонахом Алексеем, будущим митрополи­том. Сам великий князь Семен Иванович покрови­тельствовал Стефану. По его просьбе митрополит Феогност дал Стефану сан священника. Со временем он стал «духовным отцом» (исповедником) самого князя Семена и многих московских бояр. В Москве не забыли и брата Стефана — Сергия. В 60-е годы XIV в. он докидает свою монашескую келью на Маковце и выполняет ряд сложных дипломатических поручений московского правительства.

Этот странный посол являлся в княжеские терема в покрытой дорожной пылью старой заштопанной рясе. Своей тихой речью и неотступным пронзитель­ным взглядом он приводил в смущение самых дерз­ких и своевольных князей. За ним стояла не только московская боевая сила, не только митрополичье проклятье, но и еще что-то неведомое, нездешнее, че­го князья не понимали и потому боялись более всего. Рассказывали, что Сергию в церкви прислуживают ангелы, что ему послушны животные и птицы, что одним своим словом он может воскресить мертвого и убить живого.

В отличие от большинства тогдашних «князей церкви» знаменитый подвижник был прост и досту­пен. Речь его была бесхитростна и полна евангель­ской мудрости. В своем монастыре он требовал от братии не только суровых постов и молитв, но также постоянного физического труда. У самого Сергия с рук никогда не сходили мозоли от топора и лопаты.

Таков был человек, которому престарелый Алек­сей задумал передать митрополичью кафедру.

Предвидя возможный отказ, митрополит подгото­вил целое действо. Об этом красочно повествует «Житие» Сергия. Алексей призвал к себе ни о чем не подозревавшего троицкого игумена и торжествен­но возложил на него драгоценные митрополичьи ре­галии. Насторожившись, Сергий заметил, что с дет­ства не был «златоносцем», а уж под старость и вовсе не хотел бы им стать. Тогда митрополит от­крыто объявил, что хочет сделать Сергия епископом, а затем и своим наследником на кафедре. Сергий наотрез отказался. Митрополит стал настаивать, тре­буя предписанной канонами иноческой покорности. Однако принудить или запугать Сергия было невоз­можно. Он спокойно объяснил, что если Алексей не прекратит своих домогательств, то он, Сергий, не­медленно уйдет и митрополит его никогда более не увидит. После этого «первосвятитель» перевел раз­говор на другие темы.

Отстранив предложенный ему митрополичий кло­бук, Сергий в то же время не отказался от участия в церковно-политической борьбе. Вскоре троицкий игумен становится одним из главных действующих лиц затяжной драматической коллизии, которую со­временники назвали «мятежом на митрополии».

В последние дни жизни Алексея князь Дмитрий и бояре беспрестанно уговаривали его благословить Митяя на митрополию. Однако они смогли добиться лишь двусмысленного, похожего на насмешку отве­та: «Я не властен благословить его. Вот разве что даст ему бог и святая Богородица и пресвященный патриарх и вселенский собор»^[72].

12 февраля 1378 г. митрополит Алексей окончил свой земной путь и отправился туда, «идеже несть -болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь беско­нечная». Он завещал похоронить себя не в Успен­ском соборе, где находились гробницы митрополитов Петра и Феогноста, а в основанном им Чудовом мо­настыре, у стен каменного храма во имя «Чуда ар­хистратига Михаила, иже в Хонех». Однако князь Дмитрий распорядился по-иному — «не восхотел по­ложить его вне церкви, такого великого и честного святителя, а положил его в церкви, близ алтаря, со многою честью»^[73].

«Земной ангел» сошел в могилу. Но его образ продолжал жить как часть исторического наследия русской церкви. Имя Алексея, властного, сурового иерарха, управлявшего    страной    и    повелевавшего князьями, волновало воображение, служило симво­лом политических амбиций воинствующих церковни­ков. Усиление культа Алексея в тот или иной период, как правило, служило выражением теократических тенденций, никогда не исчезавших в русской средне­вековой церкви. Именно поэтому московские великие князья и цари не выказывали особого пристрастия к его памяти. Казалось бы, уже великий князь Дмит­рий Иванович немедленно после смерти Алексея дол­жен был начать хлопоты о причислении своего вос­питателя к «лику святых». Однако этого не случи­лось. Дмитрий не хотел канонизацией Алексея освящать тот порядок вещей, при котором «святи-тель» держал в своих руках и государственную власть. Были и другие препятствия на пути общерусского прославления Алексея. Слишком свежи были у всех в памяти далеко не евангельские методы деятельно­сти Алексея, слишком много людей в разных частях Руси считали его своим врагом. Канонизации меша­ло и то, что политические заветы Алексея были не­приемлемы для его ближайших наследников, выход­цев из Византии митрополитов Киприана (1381 — 1382, 1390—1406) и Фотия (1408—1431).

20 мая 1431 г. рухнули своды собора Чудова мо­настыря. При разборке завалов в Благовещенском приделе открыли гробницу Алексея и обнаружили его «нетленные мощи». Это был повод для подготов­ки канонизации митрополита. Однако тогдашний гла­ва церкви митрополит Фотий не дал хода инициати­ве чудовских монахов. Лишь 17 лет спустя, в 1448 г., первый русский автокефальный митрополит Иона организовал прославление Алексея как святого. По заказу Ионы пермский епископ Питирим, а затем и знаменитый агиограф Пахомий Серб работали над созданием «Жития» Алексея.

Прошло пять веков. В 1930-е годы здания быв­шего Чудова монастыря были разобраны. «Нетлен­ные мощи» Алексея были перенесены в кафедральный патриарший собор Богоявления в Елохове в Москве. Там, под пышной шатровой сенью, в позолоченном гробу, в мерцающем свете тяжелых серебряных лам­пад, покоятся останки того, чья жизнь была полна гнева и страстей, которые церковная легенда удиви­тельным образом переплавила в кротость и смирение.

Мятежное   время

«А что владычня грамота Денисьева, а ту гра­моту пошлите ко мне, да тое я сам подеру: та грамота не в грамоту. А что вписал проклятие и неблагословенье патриарше, а то яз с вас снимаю и благословляю вас: то был суждаль-ский владыка, а деял то в мятежное время...»

Из   грамоты  митрополита   Киприана псковичам 12 мая 1395 г.

В истории Руси последняя четверть XIV в. похо­жа на солнечный день после затяжных дождей. То была героическая эпоха, обессмертившая себя вели­ким подвигом Куликова поля, мужественной готов­ностью сразиться с полчищами самого Тамерлана.

Не одна Русь — вся Восточная Европа находилась тогда в состоянии непрерывного брожения. Повсе­местно старые политические формы оказывались тес­ны для новых идей и стремлений.

Великий князь Литовский Ольгерд умер в мае 1377 г. После смерти Ольгерда в Литве началась борьба за власть между его сыновьями и племянни­ками. Сын Ольгерда князь Ягайло, утвердившись на виленском престоле, в начале 1386 г. женился на польской королеве Ядвиге и стал правителем обоих государств. Договоренность об этом союзе, а также о принятии Ягайлом католичества была достигнута на встрече литовских князей с польскими магнатами в августе 1385 г. в местечке Крево. Заключив Крев-скую унию с Польшей, Великое княжество Литовское еще долго содрогается от внутренних усобиц. В на­чале 90-х годов у власти здесь оказывается энергич­ный, воинственный князь Витовт, сын Кейстута, уби­того в 1382 г. по приказу Ягайло. Вынашивая мечту о разрыве с Польшей, он до времени копит силы, ищет союза с Москвой. В 1399 г. Витовт предприни­мает неудачную попытку добить ослабевшую после нашествия среднеазиатского завоевателя Тимура (Тамерлана) Золотую Орду. Однако битва на реке Ворскле 12 августа 1399 г. принесла победу новому хозяину Орды — ставленнику Тимура хану Едигею. После этого Витовт оказывается перед необходи­мостью перестроить свою внешнюю политику. Он сближается с Польшей и Орденом и с их помощью начинает наступление на русские земли.

Одряхлевшая Византия, казалось, вот-вот должна закончить свой долгий исторический путь под удара­ми турецких султанов из династии Османов. Турки к концу 80-х годов XIV в. заняли не только Малую Азию, но и Балканы. В 1393 г. они взяли Тырново — столицу Второго Болгарского царства, а в 1398 г.— древний город Видин на Дунае.

Однако на пути османских завоеваний неожидан­но встал непобедимый Тимур. «Железный хромец», как называли его современники, уже не раз тяжелой рукой стучал в восточные ворота Европы. Во второй половине 80-х — начале 90-х годов XIV в. он нанес несколько ударов по Золотой Орде. В 1395 г. Тимур наголову разгромил ордынского хана Тохтамыша в битве на Тереке, разорил и сжег Сарай-Берке. 28 июля 1402 г. Тимур разгромил войско османов в битве при Анкаре и тем самым на полвека про­длил агонию Византии. Лишь в 1453 г. туркам уда­лось захватить Константинополь.

Весьма сложным, противоречивым было и поли­тическое развитие русских земель в этот период. По­беда на Куликовом поле (1380) укрепила первенство Москвы среди других феодальных центров. Однако Золотая Орда была все еще очень сильна. После падения Мамая на ее престоле утвердился хан Тох-тамыш. В 1382 г. он совершил поход на Русь, обма­ном взял Москву и расправился с ее жителями. Вскоре князь Дмитрий Иванович в знак покорности Тохтамышу отправляет в ханскую ставку своего старшего сына Василия. Не имея сил для продолже­ния борьбы с Ордой, московский князь обращает все средства на укрепление своего положения в русских землях. Одновременно он напряженно   ищет   путей военного усиления Москвы за счет союзов с различ­ными политическими центрами Восточной Европы.

По мнению некоторых историков, в последней чет­верти XIV в. существовала реальная возможность объединения Великороссии и Великого княжества Литовского, основную часть населения которого со­ставляли русские. И московские Рюриковичи, и ли­товские Гедиминовичи не желали упустить столь за­манчивой возможности. Силы сторон были примерно равны, и оттого спор за первенство в будущем госу­дарстве перерос в затяжное военное противоборство.

Возможность объединения сил Руси и Литвы, со­хранившаяся и после заключения Кревской унии в 1385 г., настораживала соседние государства — Поль­шу, Орден, Золотую Орду. Они делали все возмож­ное для того, чтобы не допустить развития событий, в этом направлении.

Необычайный накал борьбы, тревожная неопре­деленность политических перспектив — отличительные особенности международной обстановки последней четверти XIV в. Константинопольский патриархат, русская высшая иерархия не могли остаться в сторо­не, наблюдая за событиями «с точки зрения вечно­сти». Мечты о могущественном православном госу­дарстве в Восточной Европе будоражили воображе­ние церковников, заставляли их пускаться на самые рискованные политические предприятия. Не случайно этот период стал одним из самых драматических в истории русской церкви. В эти годы с необычайной отчетливостью проявились обычно скрытые завесой демагогии приемы и цели политической деятельности высших церковных иерархов. Разумеется, было бы исторически неверным рисовать их поступки одними лишь темными красками. Самые низменные моти­вы— корыстолюбие, зависть, жажда власти, пере­плетаясь с горячей верой, бесстрашием, патриотиз­мом, образуют на редкость причудливую ткань ми­нувшей жизни.

Церковные деятели той эпохи отличались твердым характером и несокрушимым упрямством. Наблюдая за их сложными, часто трагическими судьбами, мы и на расстоянии шести столетий ощущаем необычай­ную силу духа. Многие из целей, которые они ста­вили   перед  собой,  кажутся   нам   наивными,  сомнительными или ложными. Однако мы невольно вос­хищаемся их готовностью действовать, подчас даже рисковать головой во имя того, во что они верили, к чему стремились.

После кончины митрополита Алексея (12 февра­ля 1378 г.) в Москве был пущен слух, будто уми­рающий святитель все же благословил Митяя своим наследником. Спасский архимандрит обосновался на митрополичьем дворе, распоряжаясь делами и людь­ми, как истинный хозяин «дома пречистой Богоро­дицы». Для подтверждения прав Митяя решено бы­ло собрать собор русских епископов, подчинявшихся покойному митрополиту Алексею.

Цели созыва этого собора источники, а вслед за ними и историки определяют по-разному. Возможно, собравшиеся иерархи должны были возвести Митяя в сан епископа Владимирского. Это была именно та ступень, с которой взошел на престол митрополит Алексей. Обычно кандидатов на епископскую кафед­ру утверждал лично митрополит, совершавший над ними обряд хиротонии («рукоположения»). Однако, церковные каноны допускали в особых случаях по­ставление епископа соборам нескольких местных епи­скопов.

Не исключено и то, что замысел Митяя и стояв­шего за ним князя Дмитрия Ивановича был куда бо­лее смелым: собор епископов должен был избрать Митяя на митрополичью кафедру и тем самым поло­жить начало автокефалии (самоуправлению) русской церкви. Зная широту замыслов князя Дмитрия Ива­новича, находившегося тогда в зените своего могу­ щества, можно признать это предположение вполне вероятным. Известно, что в Москве, получив сообще­ние о поставлении в декабре 1375 г. на место еще живого Алексея нового митрополита «всея Руси» — Киприана, стали во всеуслышание бранить византий­ ского императора и патриарха Филофея, называя их «литвинами». По-видимому, тогда же князь Дмитрий Иванович распорядился исключить из числа поминае­мых во время церковной службы имя византийского «царя». За всем этим чувствуется не только минут­ ное настроение, но и явное намерение великого князя разорвать путы церковно-иерархических связей с Константинополем. Примером могли послужить Болгария и Сербия, где давно уже существовали соб­ственные, независимые от Константинополя, церков­ные организации во главе с местными патриархами.

Церковная политика великого князя Дмитрия бы­ла направлена на создание самостоятельной велико­русской церкви, глава которой, митрополит, изби­рается и действует согласно указаниям светских вла­стей. Здесь, как и во многом другом, Дмитрий ставил задачи, решить которые удалось лишь его правнуку-Ивану III.

Действия великого князя вызвали острое недо­вольство значительной части духовенства. Наиболее-авторитетным лицом церковной оппозиции был уже известный читателю игумен Сергий Радонежский. Его ближайшими сподвижниками были игумены подмо­сковных общежительных монастырей Афанасий (Вы­соцкий монастырь близ Серпухова), Федор, племян­ник Сергия (Симоновский монастырь на южной ок­раине Москвы), Иван (Высоко-Петровский мона­стырь на северной окраине Москвы), Андроник (Спасский монастырь на р. Яузе).

Церковно-политическим идеям Сергия сочувство­вали многие представители боярства. У московских «старцев» имелись единомышленники и в других кня­жествах.

Летом 1378 г. «старцы» предприняли первую по­пытку заставить князя Дмитрия отказаться от его планов относительно Митяя. Они сделали ставку на митрополита Киприана, который в 1375 г. был по­ставлен на Литву с тем условием, что после смерти: Алексея он объединит под своей властью всю митро­полию.

Фигура митрополита Киприана стараниями исто­риков и литературоведов в последние годы все ярче выступает из мрака забвения. Диапазон оценок его личности и деятельности очень широк: от «прохо­димца» до одного из крупнейших деятелей «право­славного возрождения», утонченного интеллектуала, далеко обогнавшего свое время.

Биография Киприана известна лишь в самых об­щих чертах, с большой долей предположений. Буду­щий митрополит происходил из знатного болгарского рода Цамблаков. В юности он покинул родину и вместе с выдающимся деятелем древнеболгарской ли­тературы, впоследствии патриархом, Евфимием Тырновским перебрался в Византию. Приняв монашество, Киприан долгое время жил на Афоне^[74]. Здесь, в ска­листых горах над Эгейским морем, ютились десятки больших и малых монастырей. В XIV—XV вв. Афон был самым авторитетным центром православного мо­нашества, питомником высшей церковной иерархии, рассадником не только теологических, но и общест­венно-политических доктрин.

Вероятно, именно на Афоне Киприан познакомил­ся с патриархом Филофеем, пережидавшим там тя­желые времена изгнания. В 1364 г. Филофей вновь вернулся на патриарший престол и призвал Киприа-на для выполнения различного рода ответственных поручений. В ходе одной из своих дипломатических миссий Киприан сумел расположить в свою пользу литовских князей и с их помощью стал митрополи­том Киевским в декабре 1375 г.

Митрополит Алексей и его окружение, по-видимо­му, не питали к литовскому митрополиту особой вражды. Во время своего приезда в Северо-Восточ­ную Русь в 1374 г. он поразил их своими обширными познаниями, увлек головокружительными планами объединения всех сил православного мира для борь­бы с натиском мусульман и католиков. Невозмути­мых, погруженных в молчание лесных подвижников Киприан сумел заинтересовать рассказами о визан­тийском исихазме — мистическом течении, последова­тели которого путем строгого аскетизма и особого рода психофизических приемов «приближались к бо­гу». В молитвенном экстазе перед их взором вспыхи­вало ослепительное сияние — то самое, что, согласно Евангелию, окружило Христа в момент его общения с богом на горе Фавор.

Познакомившись на Афоне с учением основателей исихазма Григория Синаита и Григория Паламы, Киприан стал их последователем.

И все же московских «ревнителей благочестия» Киприан привлекал не столько как проповедник иси­хазма. Прежде всего они видели в нем энергичного политика, убежденного сторонника старых традиций в отношениях между церковью    и   великокняжеской властью. Такой человек, как Киприан, мог с успехом противостоять посягательствам московского князя на политический суверенитет митрополичьей кафедры. Успешнее, чем кто-либо другой, Киприан мог доби­ваться сохранения единства русской митрополии — одного из главных условий ее политической самостоя­тельности.

Конечно, от Киприана трудно было ожидать того московского патриотизма, который столь ярко окра­сил деятельность митрополита Алексея. Однако все понимали, что времена Алексея минули безвозвратно.

После смерти Алексея Киприан налаживает тай­ные контакты с московскими «старцами». Его соб­ственное положение к лету 1378 г. оказалось крайне 'Неустойчивым. Со смертью Ольгерда Киприан ли­шился могущественного покровителя. Другой добро­хот Киприана, патриарх Филофей, еще в 1376 г. был вновь сведен с престола. Новый патриарх Макарий враждебно относился к Киприану и готов был пойти навстречу московским требованиям относительно Митяя.

Оказавшись в политической изоляции, Киприан решился на отчаянный шаг. В июне 1378 г. он отпра­вился в Москву.

Некоторые подробности этой рискованной и в сущ­ности загадочной поездки мы узнаем из двух посланий митрополита Киприана к единомышленникам — игу­мену Сергию Радонежскому и его племяннику Федо­ру. Митрополит хотел во что бы то ни стало попасть в Москву, где он надеялся оказаться под защитой авторитета Сергия и его «старцев». Они должны бы­ли удержать князя от расправы с незваным гостем. Каковы были дальнейшие планы Киприана — можно только догадываться. Вероятно, он рассчитывал при личной встрече склонить князя Дмитрия к сотрудни­честву, к отказу от поддержки Митяя. Посредником в этих переговорах мог стать игумен Сергий.

Московский князь через своих людей узнал о на­мерениях Киприана и решил не допустить его в Мо­скву. На дорогах, по которым мог ехать Киприан, были выставлены крепкие заставы. Если верить Кип­риану, воеводы имели приказ действовать по обстоя­тельствам и в случае необходимости даже убить мит­рополита. Послы Сергия, направленные для встречи Киприана и сопровождения его в Москву, были за­держаны по приказу князя Дмитрия.

Узнав от кого-то о княжеских заставах на доро­гах, Киприан «иным путем прошел». Ему обязатель­но нужно было попасть в Москву. Но именно здесь его ожидало разочарование. Никаких решительных действий в его поддержку «старцы» не предприни­мали. Митрополит воочию убедился в своей ошибке: он переоценил влияние «старцев» на князя, их готов­ность рисковать всем.

Как это ни парадоксально, именно князь Дмитрий Иванович, воспитанием которого занимался сам мит­рополит Алексей, менее, чем кто-либо из потомков Калиты, питал уважение к «святительскому сану». Он приказал арестовать Киприана и его свиту. Мит­рополита содержали в строгом уединении, под над­зором самых преданных княжеских слуг. Опасаясь протестов со стороны «старцев» и их московских еди­номышленников, князь стремился побыстрее отде­латься от назойливого иерарха. Вечером следующего дня, пишет Киприан, «пришли, вывели меня, и я не знал, куда меня ведут — убивать или потопить?»^[75].

Выдворили Киприана ночью. Конвойные, сопро­вождавшие его до самой литовской границы, были облачены в одежду, снятую со слуг митрополита. «Слуг же моих — сверх многого и злого, что с ними сделали, отпуская их на клячах разбитых без седел, в одежде из лыка, —из города вывели ограбленных и до сорочки, и до штанов, и до подштанников; и сапог, и шапок не оставили на них!» —писал Кипри­ан  в   послании  к  Сергию и Федору 23 июня 1378 г.

Это послание —великолепный образец эпистоляр­ного жанра. Болгарин Киприан в отличие от других митрополитов — выходцев из Византии свободно вла­дел русским языком и даже оставил заметный след в литературе. Местами в послании прорывается еще не остывшая, клокочущая ярость. Однако как истин­ный дипломат византийской школы Киприан не дает чувствам захлестнуть разум. Он обращается не толь­ко к двум игуменам, но и ко всем, кто «единомудрен» с ними. Послание представляет собой краткое полити­ческое «credo» Киприана. Его основные положения: незаконность возвышения Митяя; необходимость со­хранить единство митрополии;    возврат    к    старым, «доалексеевским», нормам    отношений    между   мос­ковским князем и митрополитом.

Учитывая, что послание могло попасть и в руки к князю Дмитрию, митрополит подробно развивает мысль о том, какую пользу он сам принес и еще мог бы принести Москве. Между строк читается заветная мысль Киприана: во имя «высших интересов» он го­тов забыть обиды, нанесенные ему князем, и сотруд­ничать с ним на условиях равноправного союза, но отнюдь не подчинения: «Два с половиной года я в святительстве... Не вышло из уст моих ни слова про­тив князя великого Дмитрия — ни до поставления, ни по поставлении, — ни на его княгиню, ни на его бояр. Не заключал я ни с кем договора, чтобы дру­гому добра хотеть больше, чем ему, — ни делом, ни словом, ни помыслом. Нет моей вины перед ним. На­оборот, я молил бога о нем, и о княгине, и о детях его, и любил от всего сердца, и добра хотел ему и всей отчине его. А если слышал, что кто-нибудь за­мышляет на него зло, ненавидел того. И когда мне «приходилось служить соборно, ему первому велел '«многая лета» петь, а уже потом другим.

...Я к нему ехал, чтобы благословить его, и кня­гиню его, и детей его, и бояр его, и всю отчину его, и жить с ним в своей митрополии, как и мои братья митрополиты с отцом его и с дедом, с князьями ве­ликими. А еще дарами честными хотел его одарить...»

Примечательно, что Киприан обещает «жить» с князем так, как жили митрополиты с его отцом и де­дом. Об отношениях Алексея с самим Дмитрием Кип­риан намеренно умалчивает.

В конце послания Киприан бодро заявляет: «Мне же... бесчестье большую честь придало по всей земле и в Царьграде». Действительно, ему ничего другого и не оставалось, как отправиться на Босфор и там пытаться воспрепятствовать признанию Митяя. 18 ок­тября 1378 г. он отправил из Киева своим москов­ским друзьям краткое послание, в котором благода­рит их за присылку вестей, ободряет и сообщает о своем скором отъезде в Константинополь.

Киприан отправился в Константинополь сухим путем: через Молдавию и Болгарию. По дороге, на Дунае, он был дочиста ограблен разбойниками, но вскоре поправил свои дела, заехав в родное Тырново.

Земляки во главе с самим патриархом Евфимием очень тепло приняли Киприана.

В мае 1379 г. митрополит прибыл наконец в сто­лицу Византии. Там, по выражению одного источни­ка, «питаясь тщетными надеждами», он провел около года. В июне 1379 г. он стал свидетелем низложения императора Андроника IV и торжества его отца, Иоанна, вернувшего себе престол. Вскоре новый им­ператор созвал церковный собор для осуждения пат­риарха Макария, ставленника Андроника. На этом соборе присутствовал и Киприан.

Новый патриарх Нил был избран лишь год спу­стя— в июне 1380 г. Вскоре после этого Киприан внезапно покинул Константинополь и ни с чем уехал обратно в Киев.

Потерпев неудачу в истории с Киприаном, мо­сковские «старцы» не сложили оружия. Они стали искать новых путей к достижению своих целей, но­вых людей, способных противостоять Митяю. Весной 1379 г. они сделали ставку на суздальского епископа Дионисия.

Этот иерарх по образу мыслей был «единомудрен» с Сергием Радонежским. Воспитанник Киево-Печер-ского монастыря, он впоследствии перебрался в Ниж­ний Новгород, где основал Печерский монастырь. Как и Сергий, Дионисий стремился к обновлению русского монашества, к распространению общежи­тельных монастырей — «киновий». В своей обители он воспитал несколько видных подвижников, среди которых наиболее известным был «старец» Евфимий — основатель Спасского монастыря в Суздале.

Церковные авторы не жалели хвалебных эпите­тов по адресу Дионисия. Если верить одному из них, в лице Дионисия церковь имела «мужа тихого, крот­кого, смиренного, искусного, премудрого, разумного, вдумчивого и рассудительного, искусного в боже­ственных писаниях, в поучениях и толковании книг»^[76].

В 1374 г. митрополит Алексей решил восстановить упраздненную им в 60-е годы суздальскую епископ­скую кафедру. Дионисий, через Сергия и других «старцев» связанный с Москвой, был признан наилучшей кандидатурой на этот очень ответственный в политическом отношении пост.

Алексей не ошибся в своем выборе. После смерти митрополита Дионисий оказался одним из самых стойких его последователей. Прибыв в Москву на со­бор, Дионисий демонстративно выказывал пренебре­жение к Митяю, не явился к нему с поздравлением по случаю прихода к власти. При встрече между епископом и кандидатом на митрополию произошел крупный разговор, записанный кем-то из окружения Дионисия. Митяй надменно заметил: «Разве ты не знаешь, кто я? Мне подвластна вся митрополия!» «Не имеешь ты надо мной никакой власти,—возразил Дионисий. — Лучше было бы тебе придти ко мне за благословением и поклониться мне: ведь я епископ, а ты пол. Кто же старше: епископ или поп?» «Ты меня попом назвал, а я тебя и попом не оставлю! — вскипел Митяй. — И скрижали твои (знаки епископ­ского достоинства.— Н. Б.) своими руками спорю! Но не сейчас отомщу тебе, а когда вернусь из Царь-града...»^[77]

Собор епископов состоялся в конце 1378 — начале 1379 гг. На соборе Дионисий заявил о незаконности (планов относительно Митяя. Вскоре стало известно, что он намеревается поехать в Константинополь, что­бы там помешать успеху замыслов Митяя и вели­кого князя Дмитрия. Узнав об этом, князь распоря­дился арестовать Дионисия. Суздальский владыка стал клясться, что не будет более выступать против Митяя. Дмитрий хорошо знал цену обещаниям, да­ваемым в застенке. Еще на примере митрополита Алексея он убедился в том, что слово церковного иерарха — такая же сомнительная гарантия, как и княжеское «крестоцелование». Поэтому он не спешил освобождать Дионисия.

 Вот тут-то в ход событий вмешался, наконец, и сам Сергий. Он взял Дионисия «на поруки», подтвер­ждая нерушимость его клятв. В начале лета 1379 г. Дионисий получил свободу и отправился в свою епар­хию. Там он не пробыл и недели: нарушив клятву и «поручника свята выдав», суздальский епископ через Орду отправился в Константинополь.

Разгневанный Митяй обрушил на головы Сергия и Дионисия град упреков и проклятий и даже пригрозил разорить Троицкий монастырь и другие лесные обители. Впрочем, до исполнения угрозы дело не до­шло. Митяй решил прежде получить официальное признание патриархии, а затем уже, развязав себе руки, расправиться со своими недоброжелателями на Руси. В середине июля 1379 г. он выехал из Москвы в сопровождении большой свиты, в состав которой помимо клириков входили и великокняжеские бояре. Во главе посольства князь поставил своего ближнего боярина  Юрия  Васильевича   Кочевина-Олешинского.

Прощаясь с Митяем и сопровождавшими его боя­рами, Дмитрий Иванович сказал: «Если будет оску­дение или какая нужда и понадобится тысяча рублей серебра или еще сколько — то вот вам моя кабаль­ная грамота с печатью». Это была высшая форма до­верия: Митяй мог занять на имя великого князя лю­бую сумму у константинопольских ростовщиков. В азарте борьбы князь готов был опустошить москов­скую казну, лишь бы достичь своей цели и увидеть, наконец, Митяя признанным митрополитом.

По дороге в Царьград Митяй имел встречу с Ма­маем, кочевавшим в крымских степях. От имени но­минального правителя Орды хана Тюляка Митяю был выдан ярлык, в котором он именовался «митро­политом Михаилом». Как и прежние правители Орды, Мамай стремился привлечь русскую церковь на свою сторону.

Добравшись до Кафы (современная Феодосия), московские послы взошли на корабль, который от­плывал в Константинополь. И вот настал долгождан­ный день, когда на горизонте показались храмы и дворцы «Царя-города». Но тут случилось неожидан­ное: еще недавно вполне здоровый, полный сил, Ми­тяй умер. В источниках есть сведения, что его заду­шили.

Среди участников посольства началось смятение. Многие вспоминали удивительную — если не сказать подозрительную — прозорливость Сергия. В ответ на угрозы Митяя после бегства Дионисия радонежский игумен, не любивший бросать слов на ветер, спокой­но заметил: «Не видать ему Царьграда»^[78].

Корабль с русскими послами встал на рейде. Те­ло бедного Митяя в лодке отвезли на берег и преда­ли земле на окраине Константинополя. После этого между участниками посольства начались жаркие споры относительно дальнейших действий. Возвра­щаться на Русь с пустыми руками от самых ворот Царьграда было неразумно. Бояре видели лучший выход из положения в том, чтобы заменить Митяя его политическим двойником — человеком незнатным, всецело преданным князю Дмитрию, далеким от свое­нравных «старцев» круга Сергия. Такой человек в свите Митяя нашелся. Звали его Пимен. Он занимал довольно скромный пост архимандрита Успенского Горицкого монастыря в Переяславле-Залесском.

Против кандидатуры Пимена дружно выступило духовенство из свиты Митяя. Их вождем стал архи­мандрит московского Петровского монастыря Иван, «начальник общему житию», единомышленник Сер­гия Радонежского. Однако бояре уже усвоили «кня­жеские» методы борьбы с несговорчивыми церковни­ками. Иван был закован в цепи и посажен под стра­жу. Испуганные клирики притихли.

Явившись в патриархию, московские послы за­явили, что Пимен и есть тот самый кандидат на мит­рополию, о котором просит московский великий князь. Дело затянулось до лета 1380 г., когда новый пат­риарх Нил поставил, наконец, Пимена митрополитом на одну лишь Великороссию.

Эта победа дорого обошлась боярам. В ход пошли заемные кабалы с печатью великого князя Дмитрия. Автор «Повести о Митяе» рассказывает: «Русские по­занимали этой кабалой серебро в долг на имя вели­кого князя у фряз (итальянцев.— Н. Б.), у бесермен в рост. Тот долг растет и до саго дня. И роздали посулы тем и другим, и едва утолили всех... Царь же и патриарх много расспрашивали Пимена и тех, кто был с ним. И собрали собор, и после расспросов, и изысканий, и расследований, решили поставить Пи­мена митрополитом. При этом греки сказали так: «Правду ли говорят русские, или неправду — но мы поступаем по истине; мы правду делаем, и творим, и глаголем». Так поставил патриарх Нил Пимена митрополитом на Русь»^[79].

Сборы в обратную дорогу и само путешествие растянулись еще более, чем на год. Лишь в конце 1381 г. посольство вместе с Пименом вернулось до­мой. Но здесь их ожидали отнюдь не почести и награды. «Когда Пимен прибыл в Коломну, то сняли с него клобук белый, с головы его, и развели в разные места спутников его — советников и клирошан. И от­няли у него ризницу его, и приставили к нему сторо­жем некоего боярина по имени Иван, сына Григория Чюровича, прозванного Драницей. И послали Пимена в изгнание и в заточение. И повезли его с Коломны на Охну, не заезжая в Москву, а от Охны в Переяславль, а оттуда в Ростов, а оттуда на Кострому, а с Костромы в Галич, а из Галича на Чухлому...»^[80]

Низверженный с высоты митрополичьего престола, заброшенный в глухие заволжские леса, Пимен мог теперь вволю поразмыслить о превратностях судьбы, вспоминая слова древнего мудреца Екклезиаста: «Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с тру­дом и томлением духа».

Что же произошло в Москве после отъезда Митяя в Константинополь? Что заставило князя Дмитрия столь круто расправиться с людьми, исполнившими— в меру своею разумения — его волю?

Осенью 1379 г. московские «старцы», пользуясь отсутствием Митяя, стали искать путей примирения с князем Дмитрием. Сергий Радонежский уверенно -заявлял, что Митяй не увидит Царьграда. Однако он понимал, что если тот все же вернется из патриархии в митрополичьем клобуке, то для лесных монастырей и их обитателей наступят тяжелые времена. Если же Митяй внезапно исчезнет с исторической сцены, вновь возникнет вопрос о признании Киприана. Сергий на­деялся примирить великого князя с этой кандидату­рой. Но прежде нужно было восстановить сильно по­шатнувшееся влияние самого радонежского игумена при московском дворе.

Не одни «старцы» напряженно размышляли над создавшимся положением. Князь Дмитрий тоже скло­нен был пойти на мировую. Он чувствовал, как ход событий неотвратимо приближает тот роковой день и час, когда Русь встретится с Ордой в решающей схватке. От своих разведчиков князь знал, что Ма­май, не желая рисковать, копит силы, подыскивает союзников, вербует наемников. Сам Дмитрий в конце 1379 —начале 1380 гг. привлек на свою сторону ли­товских князей Андрея    и   Дмитрия Ольгердовичей.

Однако главная задача заключалась в том, чтобы как можно больше русских княжеств в нужный мо­мент выступили заодно. Для укрепления единства, для воодушевления воинов Дмитрию нужен был авто­ритет лесных отшельников. Но он не хотел первым идти на примирение, отчасти из гордости, отчасти потому, что «старцы» тотчас потребовали бы каких-то уступок с его стороны.

И тогда первый шаг сделал Сергий...

Среди многочисленных «чудес», о которых расска­зывает «Житие Сергия Радонежского», одно выде­ляется особым религиозно-политическим колоритом. Это рассказ о явлении Богоматери Сергию.

Однажды Сергий долго и самозабвенно молился перед иконой Богоматери. Вероятно, это была та са­мая, небольшая по размерам, но очень выразитель­ная по живописи икона «Богоматерь Одигитрия», ко­торая до сих пор хранится в Загорском музее и, со­гласно старой монастырской традиции, считается лю­бимой, келейной иконой самого Сергия.

Закончив молитву, Сергий обратился к своему ученику келейнику Михею со словами: «Чадо! Будь бдительным и бодрствуй, потому что видение чудес­ное и ужасное будет нам в сей час».

И тут же раздался голос: «Вот Пречистая грядет!»

Услышав голос, Сергий стремительно вышел из кельи. «И вот свет ослепительный, сильнее солнца сияющий, ярко озарил святого; и видит он пречистую Богородицу с двумя апостолами, Петром и Иоанном, в несказанной светлости блистающую. И когда уви­дел ее святой, он упал ниц, не в силах вынести не­стерпимый этот свет, — повествует автор «Жития Сер­гия» Епифаний Премудрый. — Пречистая же своими руками прикоснулась к святому, говоря: «Не ужа­сайся, избранник мой! Ведь я пришла посетить тебя. Услышана молитва твоя о учениках твоих, о которых ты молишься, и об обители твоей...»^[81]

Богоматерь пообещала Сергию и впредь защи­щать его монастырь от опасностей и снабжать всем необходимым. «Сказав это, стала она невидима».

«Святой же в смятении ума страхом и трепетом великим объят был. Когда он понемногу в себя при­шел, увидел Сергий ученика своего лежащим от стра­ха, словно мертвого, и поднял его. Тот же бросился к ногам старца, говоря: «Скажи мне, отче, господа ради, что это было за чудесное видение? Ведь дух мой едва не разлучился с телом из-за блистающего видения». Святой же радовался душой, так что лицо его светилось от радости той, но ничего не мог отве­тить, только вот что: «Потерши, чадо, потому что и во мне дух мой трепещет от чудесного видения».

Окончательно успокоившись, Сергий призвал к се­бе своих учеников  и  рассказал  им  о  случившемся.

Эта чисто средневековая история порождает нема­ло вопросов. Прежде всего следует решить: не выду­ман ли весь этот эпизод Епифанием Премудрым, пи­савшим лет 20 спустя после кончины Сергия? На этот вопрос можно ответить отрицательно. Все, что мы знаем о методах работы Епифания, позволяет ут­верждать: в основе рассказа о «явлении Богоматери Сергию» лежали подлинные события, точнее — под­линные переживания троицкого игумена, его «поту­сторонние» видения, которые он сам и его современ­ники воспринимали как реальность.

Чтобы лучше понять эту историю, вспомним одно рассуждение Бальзака. «В наши дни явления галлю­цинации настолько признаны медициной, что этот обман наших чувств, это странное свойство нашего ума более не оспаривается. Человек под воздействием чувства, напряженность которого превращает это чувство в манию, часто приходит в то состояние, какое вызывает опиум, гашиш и веселящий газ. Тог­да появляются привидения, призраки, тогда вопло­щаются сны и погибшее оживает, не тронутое тле­нием. То, что было мыслью, становится одушевлен­ным существом или художественным творением, пол­ным жизни» ^[82].

До наших дней сохранился выполненный в конце XIV — начале XV в. шитый покров с изображением Сергия. Полагают, что он достоверно передает внеш­ность радонежского игумена. Необычайно вырази­тельно скуластое худощавое лицо Сергия, обрамлен­ное копной густых рыжеватых волос и широкой, уже изрядно тронутой сединой бородой. Мастер сумел передать и отсутствующий, устремленный «внутрь се­бя» взгляд слегка раскосых глаз. Облик аскета, от­шельника подчеркивает длинный коричневый плащ, скрывающий фигуру «старца».

Судя по этому изображению, Сергий — человек незаурядной внутренней силы и вместе с тем очень эмоциональный, способный приводить себя в состоя­ние религиозной экзальтации.

«Явление Богоматери Сергию» стало не только его личным мистическим достижением. Автор жития сообщает, что игумен, изменив своей обычной молча­ливой скрытности, поспешил рассказать ученикам а происшедшем. Особенности массового сознания той эпохи позволяли Сергию рассматривать свою «встре­чу» с Богоматерью как событие, имеющее огромное общественное значение. Для современников Сергия «явление Богоматери» в Троицком монастыре было великим и радостным событием, укреплявшим веру в небесное покровительство московской земле. По на­блюдению известного знатока старых религиозных представлений А. П. Щапова, «одно явление иконы Богородицы, по народному верованию, было причи­ной обильного урожая хлеба и всякого овоща, хоро­шего лета, ведряной погоды, плодовитости скота, здо­ровья народного»^[83]. Здесь же явилась не икона, а сама «царица небесная», причем не в сновидении, а наяву. Русская церковная история еще не знала «чу­дес» такого масштаба.

Когда же состоялось это удивительное «свидание» Сергия Радонежского с девой Марией? «Житие Сер­гия» не сообщает точных дат событий. Однако, изу­чая произведение, можно заметить, что в нем отдель­ные рассказы о чудесах, не имеющие сколько-нибудь убедительной датировки, чередуются с повествования­ми о событиях, время которых более или менее точно известно. Порядок следования датируемых известий в житии в целом соответствует их реальной хроноло­гической последовательности. Рассказ о «явлении Бо­гоматери Сергию» не случайно помещен сразу вслед за историей о Митяе. Между этими эпизодами су­ществует явная причинно-следственная связь. По-ви­димому, «явление Богоматери» произошло осенью 1379 г., вскоре после отъезда Митяя в Константино­поль. Постоянное нервное напряжение, в котором на­ходился Сергий, вылилось в «чудо».

Известие о столь своевременном «чуде» несомнен­но должно было обрадовать московского князя Дмит­рия. В тревожной обстановке конца 70-х годов «явление Богоматери» должно было воодушевить людей, укрепить авторитет Москвы.

Дмитрий хорошо понимал и то, что после столь громкого «чуда» престиж Сергия неизмеримо возра­стал. Ход событий неотступно требовал от москов­ского князя примирения со «старцами». Поворот в церковной политике Дмитрия заметен уже осенью 1379 г. По заказу великого князя Сергий устраивает монастырь на реке Дубенке. Собор новой обители, посвященный Успению Богоматери, был освящен - 1 декабря 1379 г.

Великий князь не обходит вниманием и племян­ника Сергия — Федора. Он получает место придвор­ного исповедника. Тогда же в Симоновом монастыре, игуменом которого был Федор, начинается строитель­ство каменного собора Успения Богоматери.

Восстановив дружественные отношения со «стар­цами», князь Дмитрий пользуется их поддержкой и в период непосредственной подготовки к борьбе с Мамаем. В некоторых источниках содержится рас­сказ о поездке князя Дмитрия перед Куликовской битвой в Троицкий монастырь и об участии в битве посланных Сергием монахов Пересвета и Осляби.

Твердая патриотическая позиция Сергия Радонеж­ского, его вклад в подготовку победы на Куликовом поле способствовали дальнейшему сближению Дмит­рия Донского с монастырскими «старцами». Свиде­тельством этого может служить приезд в Москву митрополита Киприана. 23 мая 1381 г. он был тор­жественно встречен в городе, из которого совсем не­давно его с позором изгнали.

Вскоре по приезде в Москву новый митрополит вместе с Сергием Радонежским окрестил сына князя Владимира Андреевича Серпуховского Ивана. Эта церемония была своего рода демонстрацией единства Киприана и московских «киновиархов».

Идя навстречу пожеланиям «старцев», Киприан деятельно взялся за укрепление внутрицерковных по­рядков и распространение общежительных монасты­рей. До наших дней сохранилось написанное в 1381 г. послание Киприана к игумену серпуховского Высоц­кого монастыря Афанасию. Отвечая на многочислен­ные вопросы игумена, Киприан требует строгого со­блюдения    церковно-иерархических    норм,    дотошна входит в самые мелкие вопросы монастырской жизни. Один из ближайших учеников Сергия, Афанасий Вы­соцкий был очень дружен с Киприаном. Возможно, в 1381—1382 гг. он занимал пост митрополичьего на­местника. После вторичного изгнания Киприана из Москвы Афанасий последовал за ним в Киев, а от­туда перебрался на постоянное жительство в один из константинопольских монастырей.

Перемирие Дмитрия Донского с Киприаном ока­залось недолгим. Уже в октябре 1382 г. князь вы­сылает митрополита из своих владений. Если верить летописи, причиной княжеской опалы была трусость Киприана, а также его сближение с тверским князем Михаилом. Бежав из Москвы за несколько дней до подхода войск хана Тохтамыша, митрополит напра­вился в Тверь. Вскоре после приезда Киприана твер­ской князь Михаил Александрович отбыл в Орду за ярлыком на великое княжение.

26 августа 1382 г. хан Тохтамыш обманом захва­тил Москву, перебил и увел в плен ее жителей, а сам город сжег. Во время набега Тохтамыша князь Дмитрий Иванович находился в Костроме. Вернув­шись на пепелище и похоронив мертвых, князь пока­рал тех, кто в той или иной мере был повинен в случившемся. Осенью 1382 г. он разорил владения Олега Рязанского, указавшего Тохтамышу безопас­ные броды на Оке. Тогда же он вызвал Киприана из Твери и, по-видимому, имел с митрополитом «круп­ный разговор», итогом которого стала высылка иерарха из Москвы.

Можно не сомневаться, что в разговоре с Киприа­ном Дмитрий вспоминал митрополита Алексея, кото­рый в 1368 г. во время «первой литовщины» возгла­вил оборону осажденного врагам города. Киприан же бросил на произвол судьбы не только охваченный антибоярским восстанием город, но и жену Дмитрия княгиню Евдокию, едва не попавшую в руки татар.

Выслав Киприана, князь Дмитрий распорядился вернуть из ссылки опального Пимена. Этот митропо­лит— жалкая и трагическая фигура в истории рус­ской церкви. Заветный митрополичий клобук оказал­ся для него подобием тернового венца.

Благодаря необычайно удачному стечению об­стоятельств Пимен целых семь лет (1382—1389) удерживался на постоянно качавшемся под ним митро­поличьем престоле. Однако судьба политической ма­рионетки всегда печальна. Не имея ни минуты покоя, вынужденный жить в постоянном страхе перед зав­трашним днем, Пимен к концу жизни оказался на грани безумия.

Главными врагами Пимена были монастырские «старцы». Политическая обстановка 80-х годов бла­гоприятствовала их замыслам. Резкое ослабление военного могущества Москвы после событий 1382 г. заставило князя Дмитрия на время отказаться от ак­тивной внешней политики, а также от планов созда­ния «управляемой» митрополии. Опасаясь новых враждебных действий со стороны хана Тохтамыша, князь надеялся иметь в лице русской церкви посред­ника в переговорах с Ордой. Ему нужны были и те разветвленные связи, которые имели русские церков­ные иерархи при ханском дворе. Исходя из этих сооб­ражений, Дмитрий уже в начале 1383 г. позволил «старцам» уговорить себя отказаться от поддержки Пимена. На его место «старцы» рекомендовали уже известного читателю суздальского епископа Дио­нисия.

Проведя несколько лет при дворе патриарха, Дио­нисий к этому времени успел сделаться архиеписко­пом. В конце 1382 г. он возвратился на Русь, прими­рился с Дмитрием Донским и заручился поддержкой монастырских «старцев». В июне 1383 г. Дионисий вновь отправился в Константинополь. В качестве до­веренного лица московского князя с ним отправился и Федор Симоновский. В начале 1384 г. патриарх Нил, соблазнившись звоном московского золота, по­ставил Дионисия третьим по счету митрополитом на Русь.

Весной 1384 г. Дионисий возвращался из Констан­тинополя полный надежд. Казалось, его сопернику Пимену вскоре придется вновь увидеть пустынные бе­рега Чухломского озера. Однако Дионисий по дороге в Москву имел неосторожность заехать в Киев, во владения Киприана и литовских князей. Возможно, он считал Киприана своим единомышленником по борьбе с великокняжескими планами подчинения Церкви. А может быть, увлекавшийся Дионисий на­деялся «изгоном», то есть с ходу, внезапной атакой, вытеснить соперника из Киева. Как бы там ни было, просчет дорого обошелся суздальскому владыке. «Оружия не снимайте с себя второпях, не оглядев­шись: внезапно ведь человек погибает!» — говорил когда-то знаменитый Владимир Мономах^[84]. Судьба Дионисия еще раз подтвердила это наблюдение. В Киеве Дионисий был арестован местным князем Владимиром Ольгердовичем и через полтора года умер в заточении.

Эта расправа не могла произойти без участия Киприана. Устранив соперника, он поспешил оказать его праху высшие монашеские почести. Тело Диони­сия было похоронено в подземном кладбище Киево-Печерского монастыря, в его самой «святой» части — пещере «великого   Антония», основателя   монастыря.

Зная шаткое положение Пимена на Руси, констан­тинопольский патриархат постоянно вымогал у него деньги, шантажируя расследованием истории его не­законного поставления. 9 мая 1385 г. Пимен отбыл :из Москвы в Царьград. Целью этой поездки было оп­равдать себя и низложить литовского митрополита Киприана. Около трех лет провел Пимен в Констан­тинополе в ожидании патриаршего суда. В июле 1388 г. он вернулся на Русь «без исправы», не до­стигнув желаемого.

А уже весной следующего года Пимен вновь стал собираться в дорогу. Из Константинополя пришло извести о том, что патриарх Антоний, придя к власти в феврале 1389 г., объявил о низложении Пи­мена. Князь Дмитрий возражал против новой поездки митрополита в патриархию, считая ее пустой тратой сил и средств. Пимен и сам, конечно, не желал этого путешествия. Однако еще более, чем гнев князя, его пугала внутрицерковная оппозиция. Враждебные Пи­мену «старцы» и их единомышленники из числа епис­копов выражали открытое презрение и неповиновение низложенному митрополиту.

По дороге в Константинополь Пимен как несо­стоятельный должник был задержан в Тане (Азове) своими давними кредиторами — генуэзскими купца-тли. Кое-как выпутавшись из этой переделки, митро­полит прибыл в Кафу (Феодосию). Здесь он неожи­данно столкнулся с Федором Симоновским, также направлявшимся в Константинополь. К этому времени племянник Сергия из робкого юноши, приведен­ного отцом на обучение в стены Троицкой обители, превратился в одного из главных лиц русской церкви. Выполняя дипломатические поручения князя Дмит­рия, Федор постоянно курсировал между Москвой, Киевом и Константинополем. Ловкий, подчас бес­принципный дипломат, властолюбивый иерарх, Федор по образу жизни и складу характера был очень мало похож на воспитавших его лесных отшельников.

Отстаивая интересы «старцев», Федор при этом проявлял чудеса изворотливости. Он то интриговал против Пимена в пользу Дионисия или Киприана, то прикидывался его другом и вместе с ним шантажи­ровал патриарха, обращаясь за помощью к «бесер-менам» — туркам. При этом Федор не забывал и о своих собственных интересах. Вначале он выхлопо­тал в патриархии для своего Симонова монастыря право «ставропигии», то есть неподсудности митро­политу. По всем конфликтным вопросам архимандрит Симонова монастыря мог обращаться непосредствен­но к патриарху.

Вскоре Федор получил от Пимена пост ростов­ского епископа и добился учреждения в Ростове ар­хиепископства. На Руси был тогда лишь один архи­епископ— новгородский владыка. Став ростовским архиепископом, Федор фактически занял вторую пос­ле митрополита ступень в русской церковной иерархии.

Весной 1389 г. Федор ехал в Константинополь, по-видимому, лишь с одной целью: «добить» Пимена и самому сделаться митрополитом Великороссии. До­гадываясь об этом, Пимен с помощью подкупленных генуэзцев арестовал Федора, захватил его имущест­во и уплыл из Кафы, оставив ростовского владыку в руках тюремщиков. Однако Федор быстро сумел вырваться на свободу и поспешил вслед за Пименом.

В конце июня 1389 г. Пимен со свитой прибыл в Константинополь. Там уже находился митрополит Киприан и вскоре появился Федор. Уже в Византии иерархи узнали печальную весть: 19 мая 1389 г. скон­чался великий князь Московский Дмитрий Иванович. Последняя опора Пимена рухнула. Новый патриарх Антоний явно держал сторону Киприана. Пимену оставалось последнее средство: оттягивать патриар­ший суд, оказавшись больным. Он перебрался на восточный, турецкий, берег Босфора и там, почти ли­шившись рассудка от выпавших на его долю испыта­ний, скрывался от разыскивавших его патриарших клириков.

В сентябре 1389 г. после третьей неудачной по­пытки вызвать Пимена на суд, патриарший собор объявил о его отлучении от церкви. Это известие сломило митрополита. 11 сентября он скончался. Один из сопровождавших Пимена клириков, Игна­тий Смольнянин, в своих путевых записках сообщает, что тело покойного было погребено в церкви Иоанна Предтечи, находившейся за пределами города, на самом берегу моря. Сопровождавшие Пимена клири­ки перешли к Киприану и принявшему его сторону Федору Симоновскому.

1 октября 1389 г. Киприан выехал на Русь. Поми­мо Федора Симоновского его сопровождали два гре­ческих и два русских епископа. Корабль, на котором плыли иерархи, едва не стал добычей осенних штор­мов на Черном море. Однако судьба хранила Киприана. Поздней осенью 1389 г. он был уже в Киеве.

Сама по себе смерть Пимена не означала еще окончания «мятежа в митрополии». После кончины князя Дмитрия Ивановича исход борьбы зависел главным образом от позиции его наследника, 17-лет­него князя Василия Дмитриевича. Признанный Ор­дой, он 15 августа 1389 г. взошел на великое княже­ние Владимирское. 9 января 1390 г. в Москве сыгра­ли свадьбу молодого Василия I с дочерью великого князя литовского Витовта Софьей. Этот брак послу­жил началом поворота в московской политике. Если в эпоху Дмитрия Донского Москва находилась в по­стоянном военном противоборстве с литовскими князьями, то теперь наступило время примирения и сближения. Опасаясь союза между Литвой и Ордой, Василий I всячески стремился поладить со своим мо­гущественным тестем Витовтом.

Осторожному политическому курсу московского князя вполне соответствовала и его церковная поли­тика. Желая укрепить наметившийся московско-литов­ский союз, Василий принимает митрополита Киприа-на, который 6 марта 1390 г. торжественно въехал в Москву. Так завершилась длившаяся 12 лет схватка между московской великокняжеской властью и деятельными сторонниками    укрепления    политического суверенитета церкви.

Итог этой борьбы нельзя определить однозначно. Московскому князю не удалось превратить митропо­личью кафедру в послушный инструмент своей внут­ренней и внешней политики. Однако было бы невер­но думать, что все усилия Дмитрия Донского, направ­ленные на подчинение митрополии, оказались бесплодными. Ему удалось приостановить наметив­шуюся в третьей четверти XIV в. тенденцию к объ­единению двух отрядов церковных сил — митропо­личьей кафедры и монастырей. В условиях, когда митрополичья кафедра сумела сохранить свой поли­тический суверенитет, а монастырские «старцы» на­чали активно участвовать в политических делах, их объединение сулило московским князьям гораздо больше тревог и забот, чем выгод и преимуществ.

Благоприятная политическая ситуация в Восточ­ной Европе, а также незаурядные дипломатические способности позволили Киприану до самой смерти (16 сентября 1406 г.) «сидеть на трех стульях», со­храняя власть над православными епархиями во вла­дениях русских, польских и литовских феодалов. Про­жив долгую жизнь, Киприан пережил всех своих дру­зей и врагов «мятежного времени». 25 сентября 1392 г. скончался «чудный старец» Сергий. Назначив своим преемником любимого ученика — «старца» Ни­кона, Сергий последние полгода жизни провел в пол­ном молчании, словно прислушиваясь, как смерть медленно входила в его одряхлевшее тело. Лишь пе­ред самой кончиной он нарушил обет и обратился к инокам с наставлениями: «Завещал единомыслие друг с другом хранить, иметь чистоту душевную и телесную и любовь нелицемерную, от злых и сквер­ных похотей остерегаться, пищу и напитки вкушать трезвенные, а особенно смирением украшать себя,, страннолюбия (т. е. заботы о нищих, бездомных, убо­гих.— Я. 5.) не забывать, от противоречия уклонять­ся, и ни во что не ставить честь и славу жизни этой» ^[85].

Три года спустя, 28 ноября 1395 г., скончался ро­стовский архиепископ Федор, а в 1399 г., приняв схиму,   умер   многомятежный   тверской   князь   Михаила Александрович.

Стремясь сохранить хорошие отношения со всеми восточноевропейскими правителями, а также с рус­скими князьями, Киприан, насколько известно, не­оказывал московскому князю заметного предпочте­ния. Подобно своим предшественникам Петру и Феогносту, он много путешествовал, подолгу жил во вла­дениях Ягайло и Витовта. В его политических взгля­дах на первом месте были интересы Византии, кото­рая находилась тогда на краю гибели.

Отношения между Киприаном и Василием I от­мечены холодноватой вежливостью и взаимным недо­верием. Митрополит выступал заодно с князем лишь в тех вопросах, где интересы сторон совпадали. Князь Василий не делал митрополиту каких-либо подарков движимостью или землями. Рачительный хозяин, Киприан привел в порядок имущества мит­рополичьего дома. Свидетельством его стяжательских наклонностей стала известная грамота Константино-Еленинскому монастырю. Дотошно перечисляя все, даже самые мелкие повинности зависимых от мона­стыря крестьян, митрополит требует их неукоснитель­ного выполнения.

После кончины Киприана Василий I безропотно принял посланного из Константинополя митрополи­та-грека Фотия (1408—1431). Не обладая столь яр­кой индивидуальностью, как его предшественник,, Фотий тем не менее оказался его политическим двой­ником. Он проводил жизнь в странствиях по Восточ­ной Европе, повсюду отстаивал интересы константи­нопольской дипломатии.

В 1439 г. во Флоренции была заключена уния меж­ду православной и католической церковью. Прави­тельство Византии надеялось таким образом укре­пить связи с Западной Европой, получить военную помощь для борьбы с турками. Одним из главных организаторов Флорентийской унии был митрополит «всея Руси» Исидор (1437—1441), грек по происхож­дению. Он прибыл в Москву в апреле 1437 г., а уже в сентябре того же года отбыл в Италию для уча­стия в работе совместного православно-католическо­го церковного собора, созванного для заключения унии. Лишь в марте 1441 г. Исидор вернулся в Северо-Восточную Русь. Услышав, как Исидор, выполняя условия унии, вместо патриарха константинополь­ского поминает римского папу Евгения IV, москов­ский князь Василий II (1425—1462) возмутился. Он объявил Исидора вероотступником и поместил его под стражей в Чудовом монастыре. Тем самым мо­сковское правительство стало на путь разрыва цер­ковных связей с Византией.

Однако затяжная феодальная война между пред­ставителями разных линий московского княжеского дома (1425—1453) тормозила решение этого давно назревшего вопроса. Лишь в 1448 г. собор русских епископов избрал первого автокефального (самостоя­тельного) митрополита — рязанского епископа Иону. С этого момента начался новый этап в истории от­ношений между московскими князьями и митрополи­тами. После захвата Константинополя турками в 1453 г. связи русской церкви с патриархатом носят эпизодический характер.

В то время как митрополичья кафедра до самой середины XV в. занимала позицию выжидательного нейтралитета по отношению к объединительным уси­лиям московских князей, потомков Калиты деятельно поддерживали монастырские «старцы». Распространяя на новые, необжитые территории систему феодального землевладения, собирая в своих руках крупные зе­мельные фонды, общежительные монастыри объек­тивно действовали в интересах московских князей. Многие из видных деятелей русского монашества XV в. были и лично связаны с московским боярством, разносили по всей Руси политические идеи, утверж­давшие   особую   историческую роль «белокаменной».

Конечно, в отношениях «старцев» с московскими князьями были и свои сложности. Поддержку мона­стырей приходилось щедро оплачивать деньгами, землями, всякого рода «гостинцами» и «кормами» в Дни церковных праздников. Кроме того, наиболее ав­торитетные игумены по примеру Сергия и Федора Симоновского часто вмешивались в политические де­ла, писали князьям обличительные послания, а порой и открыто принимали сторону удельной оппозиции. Лишь во второй половине XV в. разбогатевшие, но обедневшие духом монастырские «старцы» становят­ся послушными исполнителями воли великого князя.

Государевы   богомольцы

«Инокам установлено за царя-государя и за великих князей и за весь мир во смиренном об­разе бога молить».

«Валаамская беседа», XVI в.

Образование единого Русского государства поста­вило перед высшим духовенством ряд новых проб­лем. Сосредоточив в своих руках огромную власть, «государь всея Руси» Иван Васильевич (1462—1505) настойчиво добивался ликвидации политического су­веренитета церкви, в котором он видел один из пере­житков удельного строя. Крупные успехи во внутрен­ней и внешней политике в 80-е и 90-е годы XV в. позволяли ставить новые, все более и более мас­штабные задачи. Их решение во многом зависело от того, удастся ли материально обеспечить быстро ра­стущее дворянское сословие. Нехватка земель и крестьян заставляла дворян с завистью поглядывать на богатые монастырские вотчины. Мысль об их кон­фискации и раздаче в поместья казалась заманчи­вой и самому Ивану III. Однако он не торопил со­бытия, ждал благоприятной обстановки для схватки с церковными верхами.

Образование Московского государства сулило церкви не только новые опасности, но и новые пер­спективы. Появилась возможность расширения и ук­репления влияния церкви на все стороны духовной жизни страны путем «сращивания» духовной иерар­хии с формирующимся государственным аппаратом. Московская Русь нуждалась в новых религиозно-по­литических теориях, в идейном обосновании ее поли­тической самостоятельности. Поиски исторических корней российской государственности, ее связей с ми­ровой  историей  приобретали острую     актуальность.

Церковные писатели конца XV — начала XVI в. не­мало потрудились над выполнением этого «социаль­ного заказа».

Положение высшего духовенства осложнялось ши­роким распространением в конце XV —начале XVI в. антицерковных настроений и вольномыслия. В Нов­городе зародилось движение, получившее в офи­циальных церковных кругах название «ересь жидовствующих». Еретики отвергали поклонение иконам и новозаветную символику, обличали пороки черного и белого духовенства.

Идеи новгородских еретиков вызвали сочув­ствие и отклик среди московских вольнодумцев. Да­же в ближайшем окружении Ивана III встречались люди, религиозные и философские взгляды которых были очень далеки от ортодоксального православия. Самому «державному» импонировала критика ерети­ками монастырского землевладения и корыстолюбия «князей церкви».

Новые формы отношений между духовными и светскими феодалами определялись в остром, зачастую драматическом столкновении государственных, корпо­ративных и личных интересов. Далеко не все новое, связанное с укреплением феодальной государственно­сти, было в моральном отношении выше старого, ухо­дившего в небытие.

Создание единого Русского государства было исторически прогрессивным явлением. Однако, при­знавая это, не следует уподобляться средневековым летописцам и рисовать деятельность и личность Ива­на III, как, впрочем, и других «державных», одними лишь светлыми красками, а их противников, не раз­думывая, относить к разряду консерваторов. Было бы столь же неверно объяснять упорство противников централизации лишь ущемленными собственнически­ми интересами или политической недальновидностью. Нельзя забывать, что строительство Московского го­сударства было для русского народа непрерывным испытанием, сопровождалось утратой многих традици­онных ценностей. Именно в XIV—XV вв. исчезают традиции городского самоуправления, а в деревне зарождается система крепостного права. Власть ве­ликого князя Московского становится практически неограниченной. Входят    в    обыкновение публичные казни и византийское придворное раболепие. Попа­дая под неусыпный контроль государства, обедняет­ся, приводится к «общему знаменателю» духовная жизнь. Затухает независимое летописание.

Сейчас с высоты исторического опыта можно ут­верждать, что не только в период борьбы с ордын­ским игом, но и позже, в XVI столетии, политическая централизация была необходимым условием государ-ственного строительства, укрепления военного могу­щества страны. Однако вправе ли мы требовать не­обычайной прозорливости от людей того времени? Многие из них имели иное представление о том, что полезно и что пагубно для России.

В словах и даже мыслях людей корыстные инте­ресы редко выступают в чистом, неприкрытом виде. Обычно человек сознательно или бессознательно об­лекает их в более привлекательную форму «высших соображений». Не столь уж редко встречаются в проникнутой религиозными настроениями средневе­ковой политической жизни и подлинные идеалисты, люди идеи, готовые ради нее пойти на любые испы­тания. Противники московского великокняжеского «насильства» зачастую руководствовались не менее — если не более — высокими мотивами, чем их победи­тели. Впрочем, вопрос о мотивах для историка, как правило, оказывается наиболее сложным, подчас не­разрешимым. Поэтому при его решении часто прояв­ляется тяга к упрощению и «осовремениванию».

Как бы там ни было, ясно одно: было бы недо­пустимой предвзятостью или же непозволительной расточительностью нашей исторической памяти отка­зывать церковным деятелям средневековой Руси, ста­новившимся поперек дороги государям, в той доле уважения, которую заслуживает всякий человек, вы­ступавший против «земного бога».

Митрополиты Феодосий (1462—1464) и Филипп (1464—1473), следуя заветам первого автокефального «святителя» Ионы, стремились восстановить те нор­мы отношений между церковью и великокняжеской властью, которые существовали во времена митропо­лита Алексея. Разумеется, это не могло понравиться Ивану III. Он ловко устранил с кафедры идеалиста Феодосия, затеявшего «чистку» церковных рядов и тем снискавшего всеобщую ненависть. Однако и Фи­липп оказался немногим лучше. Великий князь имел немало неприятностей от этого твердого и несговор­чивого иерарха. Филипп резко осуждал контакты Ивана III с католическим миром. По некоторым све­дениям, митрополит отказался венчать государя с* его второй женой Софьей Палеолог, приехавшей на Русь из Рима.

Филипп пытался самостоятельно, без помощи кня­зя,   выстроить   новый   Успенский   собор   в   Московском Кремле. Однако в результате технических ошибок строителей в  1474 г. недостроенное здание рухнуло..

После внезапной кончины Филиппа весной 1473 г. его место занял бывший архимандрит Симонова мо­настыря Геронтий. Он был хозяином «дома святой Богородицы» до своей кончины в 1489 г. Для Ива­на III Геронтий оказался самым «крепким орешком». На самодержавный произвол о>н отвечал князю тра­диционными церковными санкциями и приемами: за­прещал освящать церкви, выстроенные великим кня­зем, демонстративно уходил с кафедры в монастырь, отлучал от церкви и бросал в темницу иерархов, перешедших на сторону князя. Известно также, что Геронтий искал поддержки в среде недовольных по­литикой Ивана III удельных князей и бояр.

Ведя необъявленную войну с великим князем, Геронтий опирался на поддержку и сочувствие боль­шей части высшего духовенства, понимавшего, что речь идет не менее, чем о полной ликвидации поли­тического суверенитета митрополичьей кафедры.

Человек сильной воли, большого ума и беспре­дельного честолюбия, Иван III был лишен каких-либо «сдерживающих центров» по отношению к религии и церковной иерархии. Выросший в обстановке льстивого коварства и затаенной злобы, среди ослеп­лений и отравлений, сын Василия Темного был убеж­ден, что вопреки евангельскому изречению, бог не в правде, но в силе.

В борьбе со строптивым митрополитом Иван III использовал самые различные средства. В  противо­вес авторитету Геронтия он выдвигал и поддерживал неофициальных церковных лидеров — троицкого игу­мена Паисия Ярославова, ростовского архиепископа Вассиана, чудовского архимандрита Геннадия. Князь шантажировал Геронтия переговорами с представи­телями литовского православного митрополита Спиридона. Случалось, что Иван III грубо вмешивался в область церковной юрисдикции и отменял решения митрополита. Наконец, в 80-е годы тот смирился и подчинился воле государя. Именно этот, «поздний» Геронтий заслужил упрек Иосифа Волоцкого, что он «бояшеся Державного».

После кончины Геронтия Иван III долго медлил с избранием митрополита. Наконец, 26 сентября 1490 г. церковь узнала имя своего нового «архипа­стыря». Им, по воле великого князя, стал симонов­ский архимандрит Зосима Брадатый. Если верить Иосифу Волоцкому, Зосима втайне разделял взгляды новгородско-московских еретиков ^[86].

Источники рисуют Зосиму человеком крайне низ­кой нравственности. Вероятно, в этом есть большая доля враждебной тенденциозности. Однако и в дей­ствительности Зосима, по-видимому, был не более чем политической марионеткой в руках великого кня­зя Ивана III. «Государь всея Руси» возвел его на митрополию, желая ослабить традиционно высокий престиж митрополичьего сана, внести раскол в ряды воинствующих церковников.

17 мая 1494 г. Зосима оставил митрополию «не своею волею, но непомернаго пития держашесь». Удалившись в Троице-Сергиев монастырь, он еще долго бушевал там, смущая монахов, требуя оказы­вать ему митрополичьи почести.

Более чем через год после отставки Зосимы «из­волением государя великого князя Ивана Васильеви­ча всея Руси» на митрополичью кафедру был возве­ден троицкий игумен Симон, человек весьма бесцвет­ный, ставший послушным орудием в руках великого князя. Благодаря своему покладистому характеру Симон сумел без особых потрясений пробыть на мит­рополии 16 лет — до самой своей кончины 30 апреля 1511 г.

В эпоху Ивана III не только митрополиты, но и монастырские «старцы» искали свое место в новой политической системе единого русского государства. Минули безвозвратно времена, когда «великие светильники» Сергий Радонежский и Кирилл Белозерский с высоты своего духовного превосходства поуча­ли князей и бояр. Теперь лишь «старцы» Кирилло-Белозерского монастыря порой «показывали харак­тер», надеясь на заступничество удельного князя Михаила Андреевича Верейско-Белозерского, во вла­дениях которого находился монастырь. Негодуя на вмешательство «державного» в дела монастыря, они демонстративно уходили из обители. Однако Иван III конфисковал белозерские владения князя Ми­хаила Андреевича и быстро подавил кирилловскую фронду.

В эпоху Ивана III возникает многолюдный «го­сударе© двор», складывается по-византийски пышный' придворный церемониал. Монастырские «старцы» вынуждены были считаться с мнением двора, вникать в его тайны, искать покровителей среди вельмож. В связи с этим появляется и новый тип «старца»: вкрадчивый и льстивый, искушенный в придворных интригах, он сильно напоминает влиятельного прела­та при дворе западноевропейских правителей.

Приближенные ко двору «старцы» уже не могли сохранять в чистоте иноческий идеал. Знаменитый е свое время боровский игумен Пафнутий (1444—1477) перед смертью, оглядываясь на прожитое, сокрушал­ся: «Шестьдесят лет угождал я миру и мирским лю­дям, князьям и боярам, встречая их, суетился; а сколько в беседах с ними было суетного наговорено; провожая их, снова суетился, а того и не ведаю — чего ради?»^[87]

Когда умиравший «старец» отказался принять по-сланца великого князя, его ученик Иннокентий при­шел в ужас и стал умолять Пафнутия: «Бога ради, о нашей участи подумай: ведь этого желает князь великий; осердится он за это, не разгневай его!»

Вскоре после кончины Пафнутия церковники ста­ли прославлять его как святого. Однако с этим были согласны далеко не все. В 1531 г. известный писатель и переводчик Максим Грек был обвинен в том, что не признает святости Пафнутия. В ответ на обвине­ния Максим заявил: «Он держал села, и на деньги росты имал (т. е. занимался ростовщичеством.— Н. Б.), и люди и слуги держал, и судил, и кнутьем бил, ино ему чудотворцем как быти?»^[88]

Ближайшим учеником Пафнутия Боровского был Иосиф Санин, основатель и игумен Успенского мо­настыря близ Волоколамска (1479—1515). В истории русской церкви Иосиф Волоцкий известен главным образом своей борьбой с еретиками. Преследуя их, Иосиф обнаруживал фанатичную нетерпимость к любому отступлению от церковных догм. Однако скрытой пружиной его деятельности была жажда власти. В глубине души он лелеял мечту об обществе, где судьбами народа и отдельных людей распо­ряжаются священники. Разжигая «охоту на ведьм», волоцкий игумен хотел сыграть роль верховного судьи, перед которым трепещут не только простолю­дины, но и знать. Как и его покровитель, ярый го­нитель еретиков новгородский архиепископ Геннадий, Иосиф восхищался практикой испанской инквизиции. При случае он и сам охотно выступил бы в роли Великого инквизитора. Именно Иосиф добился не­бывалой в истории русской церкви расправы: сож­жения еретиков в Москве и Новгороде в 1504 г.

Покончив с подлинными еретиками, Иосиф «во­шел во вкус» и не раз пытался уничтожить своих политических противников, обвиняя их в «ереси». Однако они быстро разгадали тактику Иосифа и пла­тили ему той же монетой: к концу жизни сам инкви­зитор едва не попал на скамью подсудимых по об­винению в нарушении церковных канонов.

Жестокий и властолюбивый монах, отправляю­щий людей на костер, — таким остался Иосиф в па­мяти современников. Вероятно именно его образ вы­звал саркастическое замечание неизвестного русского публициста XVI в., автора «Валаамской беседы»,— «и во царях таковое свирепство редко бывает, какое во иноках бывает».

Иван III и его преемник, великий князь Васи­лий III (1505—1533) угадывали тайные помыслы Иосифа и держались по отношению к нему весьма настороженно.

Отношения между волоцким игуменом и москов­скими правителями еще более усложнялись его позицией в вопросе о монастырском землевладе­нии. Иосиф резко выступал против попыток Ивана III отобрать у монастырей принадлежавшие им земли. В этом вопросе он чувствовал за собой поддержку большей части высшего духовенства.  На церковном соборе 1503 г. «иосифляне» выступили сплочен­ными рядами. Великий князь вынужден был отсту­пить.

Понимая, что без поддержки со стороны влия­тельных особ он не сумет добиться прочного успеха, Иосиф внимательно следил за борьбой придворных партий, принимал в ней живое участие. В последние годы правления Ивана III он сблизился с группи­ровкой, центром которой была Софья Палеолог и ее старший сын Василий. Здесь волоцкий игумен при­шелся «ко двору»: в окружении Софьи царил дух церковного «благочиния» и строгой ортодоксии. Иосиф разделял и династические замыслы Софьи, для кото­рой целью жизни было возвести Василия на велико­княжеский престол.

Противники Софьи, родичи Ивана III по его пеpвому браку с тверской княжной Марией Борисовной, были известны своим покровительством всякого рода вольнодумцам и еретикам. «Душой» этого придвор­ного кружка стала вдова Ивана Молодого (старшего сына Ивана III от первого брака) Елена Стефанов­на, дочь молдавского «господаря», прозванная в Мо­скве Волошанкой. Иван III после смерти старшего сына долго не мог решить, кому завещать престол — внуку Дмитрию, сыну Ивана Молодого и Елены Волошанки, или же старшему сыну от брака с Софьей— Василию. В феврале 1498 г. он торжественно венчал на царство внука, однако пять лет спустя изменил свое решение и объявил наследником Василия.

Став великим князем, Василий не забыл той мо­ральной поддержки, которую оказывал ему Иосиф в период борьбы за власть. В 1509 г. Иосиф обратился к Василию III с просьбой защитить его монастырь от произвола со стороны удельного князя Федора Бо­рисовича Волоцкого. Великий князь откликнулся на просьбу игумена и взял обитель «под свою руку». Этот казалось бы мелкий эпизод вызвал целую бурю возмущения в среде духовенства. Иосиф грубо на­рушил иерархическую дисциплину, обратившись к Василию «через голову» своего непосредственного начальника — новгородского архиепископа Серапиона. Непреклонный ревнитель порядка и «благочиния» оказался в роли самоуправца. Ненависть, которую вызывал инквизитор, выплеснулась наружу. Серапион отлучил Иосифа от церкви, но за это сам был вскоре смещен с кафедры по приказу Василия III Благодаря вмешательству «Державного», волоцкий игумен сохранил свое положение. Однако его авто­ритет в глазах не только духовенства, но и москов­ского боярства упал до крайней черты. Сам Васи­лий III, уставший от жалоб и домогательств Иосифа, предпочитал проводить время в беседах с людьми иного склада — московскими философами и вольно­думцами, самым ярким из которых был князь-инок Вассиан Патрикеев.

Видя, как падает его влияние при дворе, как ру­шатся честолюбивые планы, Иосиф решает несколь­ко изменить свою позицию. Ради того, чтобы вернуть расположение «державного», он отказывается от ут­верждения о превосходстве духовной власти над светской и развивает идею о божественном происхож­дении самодержавной власти, которая, однако, долж­на действовать в тесном союзе с церковными верха­ми, строго блюсти их интересы. Свои новые идеи он формулирует в 1510—1511 гг. в посланиях к Васи­лию III, а также в своем главном литературном тру­де — «Просветителе». «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, а властию же подобен есть вышняму богу», — писал Иосиф^[89]. Такие высказыва­ния авторитетного церковного деятеля были как нельзя более кстати для московских великих князей, которые, заглядывая в будущее, уже примеривали царский титул к себе и своим наследникам. Этим титулом они именовали себя в дипломатической пере­писке с некоторыми соседними странами.

«Смена вех» не помогла Иосифу возвратить ут­раченное влияние при дворе. Современники слишком хорошо знали его подлинные убеждения и намерения. Российский инквизитор умер в опале, в удалении от двора 9 сентября 1515 г. Его тело было предано зем­ле у стен собора основанной им обители.

Разработанное Иосифом учение о самодержце как «земном боге» стало приносить плоды уже после смерти его создателя. Оно стало теоретической осно­вой сотрудничества между высшими церковными иерархами и московскими государями. Своей теорией Иосиф подтолкнул церковь на путь сращивания с государственным  аппаратом российского самодержавия — путь, который в конечном итоге привел ее к глубокому кризису.

Деятельность волоцкого игумена, его политиче­ская позиция, при жизни и после смерти Иосифа вы­зывали самые противоположные оценки. Монахи Волоцкого монастыря и близкие к Иосифу иерархи пытались добиться причисления его к «лику святых». Однако приверженцы старых традиций в отношениях между великокняжеской властью и церковью, а так­же все, склонные к вольнодумству и свободомыслию, ненавидели и презирали Иосифа. Со временем споры утихли. Иосиф был прославлен церковью, удостоен звания «преподобного», как именовали прославив­шихся своей святостью монахов. Однако в конце XIX — начале XX в. историки и публицисты либе­рально-буржуазного направления стали часто поми­нать Иосифа недобрым словом, справедливо полагая, что именно он положил начало превращению русской православной церкви в своего рода «духовную поли­цию» на службе у российского самодержавия. В их оценке волоцкий игумен выглядел вольным или не­вольным виновником падения престижа церкви сре­ди народных масс.

«Развивая теорию государственного покровитель­ства церкви, Иосиф Волоцкий и его последователи едва ли думали, что теория эта приведет в конце концов к полному уничтожению светских привилегий церкви и к введению ее в рамки государственных учреждений», — писал П. Н. Милюков^[90]. Еще резче выразился известный русский философ-идеалист Н. А. Бердяев. «Я никогда не чувствовал никакой близости к этому типу московского бытового право­славия с государственной церковью, с обрядоверием, с «благочестивым» Иваном Грозным, с Домостроем, с враждой к мысли и знанию, с душностью и пол­ным отсутствием свободы, простора и дали. Этот мир в истоках своих связан с жестокой и по-моему роковой фигурой Иосифа Волоцкого»^[91].

Среди русского монашества конца XV — начала XVI в. не только Иосиф Волоцкий и его единомыш­ленники старались ввести церковный корабль в «бух-ту благополучия». Свой «путь спасения» предложил белозерский монах Нил (умер в 1508 г.), основатель первого в  России монашеского скита.    Выходец из знатного московского рода Майковых, Нил рано из­брал путь иночества и постригся в Кирилло-Белозерском монастыре. Впоследствии он ушел из монастыря и поселился в его окрестностях, на берегу лесной речки Соры.

В истории русской общественной мысли Нил Сор-ский предстает своего рода антиподом Иосифу Волоцкому. Даже по манере поведения, по образу жизни Нил во всем прямо противоположен Иосифу. Волоцкий игумен любил всякое церковное «благо­лепие» и понимал в нем толк. В его быстро богатев­шем монастыре возводились каменные храмы, рабо­тали лучшие живописцы. Нил напротив, избегал всякой роскоши, запрещал иметь в своем скиту бого­служебные сосуды, изготовленные из золота и сереб­ра. Все его богатство составляли сочинения «отцов церкви», которые он знал почти наизусть.

Иосиф в любую минуту готов был вступить в спор со своими недругами, много говорил и писал. Нил из­бегал всякой полемики, писал мало и неохотно.

Различия в обстановке и образе жизни двух зна­менитых монахов отражали разное понимание ими самой цели монашества. Нил Сорский и его соратни­ки стремились личным примером утвердить евангель­ские принципы доброты, бессребреничества и чело­веколюбия. «Стяжания же, иже по насилию от чужих трудов сбираема, вносити отнюд несть нам на ползу.. но яко яд смертоносен отбегати и отгоняти», — учил Нил Сорский^[92]. Нил во многом походил на Сергия Радонежского. Оба они находили особую сладость в нищете и самоотречении. Однако монастырская ре­форма Сергия имела целью коллективное, общее «спасение». Внутри общежительного монастыря («ки­новии») царило принудительное равенство, отсутствие всякой собственности. В то же время сама киновия могла выступать как собственник, стяжатель имения. Оправданием накопительству служил известный те­зис: «богатство монастырей — нищих богатство».

Сам Сергий и его наиболее последовательный уче­ник Кирилл Белозерский, по-видимому, осуждали «владение селами». Но остальные «старцы» не отли­чались такой щепетильностью. Уже в конце XIV — первой четверти XV в. Троицкий монастырь, а вслед за ним другие «пустынные» киновии превращаются в крупных землевладельцев. В результате монастыри оказываются втянутыми в путы «мирских» отношений и конфликтов. Общежительные порядки в них осла­бевают, а кое-где и совсем исчезают. «К сожалению, общежитие как-то слабо прививалось в наших мона­стырях,— писал об этом времени известный церков­ный историк второй половины XIX в. архиепископ Макарий. — Даже лучшие из них, основанные Сер­гием Радонежским и его учениками на правилах об­щежительных, уже клонились к «лаврскому обычаю», то есть обычаю, по которому каждый инок живет осо­бо, сам собою»^[93].

Стремясь предотвратить личное обогащение мона­хов за счет имуществ монастыря, такие ревнители «благочестия», как, например, тот же Иосиф Волоц-кий, вынуждены были вводить в своих обителях стро­жайшую дисциплину. Однако никакими запретами нельзя было удержать оголодавших иноков от со­блазна попользоваться за счет тугой монастырской мошны. Со временем монастырская реформа Сергия стала приносить далеко не те плоды, которых ожидал ее инициатор. «Пустынные» монастыри по образу жиз­ни стали приближаться к городским боярским и кня­жеским «богомольям».

Выход из создавшегося положения Нил Сорский видел в переводе монашеской жизни в русло «скит­ского жития». Побывав на Афоне, изучив практику древних синайских монастырей, Нил пришел к выво­ду, что только немногочисленные, по 2—3 человека, сообщества иноков могут жить в обстановке братской любви и подвижничества. По сравнению с казармен­ными порядками в киновиях обитатели скита поль­зовались гораздо большей личной свободой. Они мог­ли иметь кое-какую собственность, продавать плоды своего рукоделия, нанимать работников для мелких нужд. При этом «Устав» Нила Сорского категориче­ски запрещал принимать крупные вклады и пожерт­вования, использовать труд зависимых от монастыря людей. Нил отрицал необходимость раздачи милосты­ни, содержания нищих, так как именно это служило оправданием монастырского стяжательства. В итоге скит Нила Сорского оказывался полностью самостоя­тельным по отношению к «миру». Это давало воз­можность без помех приступить к главному для монаха занятию: «внутренней молитве», «умному дела­нию», нравственному очищению.

Стройная и по-своему красивая утопия Нила Сор-ского не изменила основного направления развития мо­настырской жизни на Руси.

Второе поколение нестяжателей оказалось несрав­ненно более практичным и политически активным, чем первое. Наиболее ярким его представителем стал Вассиан Патрикеев. Сосланный в конце 90-х годов в Кирилло-Белозерский монастырь, князь Василий Иванович Патрикеев, отпрыск знатной боярской семьи, лет десять спустя вернулся в Москву в мона­шеском обличьи. Во время своей ссылки он позна­комился с Нилом Сорским, увлекся его идеями. Посе­лившись в московском Симоновом монастыре, Вас­сиан жил открыто, принимая посетителей. Сам вели­кий князь Василий прислушивался к его суждениям.

Не слишком увлекаясь проблемой оптимального устройства иноческой общины и вполне равнодушно относясь к мистике и «умному деланию», Вассиан со­средоточился на критике Иосифа Волоцкого и его последователей. Вместе с приехавшим в Москву в 1518 г. афонским монахом Максимом Греком Вассиан перечитал множество старинных актов, церковно-юри-дических сборников, «Кормчих» в поисках доказа­тельств незаконности «владения селами». Максим предоставил Вассиану уточненные переводы грече­ских оригиналов многих канонических текстов.

Свои взгляды на монастырское землевладение Вассиан настойчиво внушал Василию III. «Аз вели­кому князю у монастырей села велю отъимати»,— откровенно признавался он^[94].

Вассиан сочувствует тяжелому положению кресть­ян, живущих на монастырских землях. «Сребролюби­ем и алчностью побежденные, братьев наших убогих, живущих в селах наших, различным образом оскор­бляем, запросами неправедными притесняем их...» Он бросает упрек монастырским властям: «Сами же, раз­богатев сверх меры и питаясь ненасытно, сверх ино­ческой потребы, работающих на вас в селах христиан, братьев наших, нищетой крайней со свету сживаете».

Князь-инок прямо называет монастырские земли «чужими», принадлежащими иному, законному вла­дельцу. Кому же следует их вернуть: боярам, удельным князьям или великому князю? На этот вопрос Вассиан ее дает ответа.

Человек гуманистического склада, Вассиан питал отвращение к инквизиторским притязаниям Иосифа. Он хорошо понимал, к чему могут привести идеи во-лоцкого игумена. В своих посланиях Вассиан упрекал Иосифа в лицемерии, жестокости, сребролюбии, в раболепном преклонении перед великим князем. Уче­ник заволжских пустынников, Вассиан с глубоким уважением относился к индивидуальной духовной жизни человека. Ему претил казарменный дух, на­саждавшийся Иосифом в общежительных монастырях.

Великий князь Василий Иванович долгое время увлекался проповедью нестяжателей, восхищался чи­стотой их религиозно-нравственного идеала. Он от­крыл им дорогу к вершинам иерархической власти. Летом 1511 г. на митрополичий престол был возведен убежденный нестяжатель Варлаам. Он долгое время жил в Кирилло-Белозерском монастыре, среди мона­хов которого широко распространены были нестяжа­тельские воззрения. С 1506 г. Варлаам возглавлял Симонов монастырь, в котором позднее поселился Вассиан Патрикеев и куда для беседы с ним приез­жал сам великий князь Василий Иванович.

Взойдя на кафедру, Варлаам сместил ряд еписко­пов-иосифлян, заменив их «своими», близкими к не­стяжателям иерархами. Однако торжество нестяжа­телей было недолгим. Как и следовало ожидать, их погубила несговорчивость. Осенью 1521 г. Василий III решил расправиться с внуком мятежного Дмитрия Шемяки князем новгород-северским Василием Ивано­вичем Шемячичем. С этой целью предполагалось за­манить Шемячича в Москву, на переговоры и здесь арестовать. Однако Шемячич соглашался приехать к Василию III лишь при том условии, что митрополит Варлаам гарантирует его безопасность.

За полтора столетия до этих событий митрополит Алексей в схожей ситуации пошел на обман и дал Михаилу Тверскому «охранную грамоту». Варлаам оказался более разборчивым в средствах. Он отка­зался пойти на вероломство и в результате 17 декаб­ря 1521 г. вынужден был сложить с себя митрополи­чий белый клобук. Вскоре Варлаам был сослан в Уединенный    Спасо-Каменный    монастырь,   находившийся далеко за Вологдой, на небольшом острове посреди Кубенского озера.

В феврале 1522 г. митрополитом по воле великого князя стал игумен Иосифо-Волоцкого монастыря Да­ниил. Он быстро удалил из рядов высшего духовен­ства всех проникших туда нестяжателей. Так закон­чился краткий период расцвета нестяжательства, этого оригинального, смелого по тем временам тече­ния русской общественной мысли. Будущее сулило нестяжателям одни лишь гонения и расправы.

В 1523 г. митрополит Даниил доказал свою пре­данность великому князю; он согласился взять на себя ту неблаговидную роль, от которой с негодова­нием отказался Варлаам. Поклявшись обеспечить не­прикосновенность Василия Шемячича, Даниил позво­лил Василию III схватить приехавшего в Москву новгород-северского князя. Внук отравленного по приказу Василия Темного Дмитрия Шемяки кончил свои дни в московской тюрьме. В 1525 г. Даниил при­знал сомнительный с точки зрения церковных кано­нов развод Василия III с первой женой, Соломонией Сабуровой, а затем и его брак с Еленой Глинской.

На деле убедившись в преимуществах сотрудниче­ства с иосифлянами, Василий III дал согласие на расправу с последователями Нила Сорского. В 1525 г. перед церковным судом предстал Максим Грек. Его обвиняли в различного рода преступлениях. Однако подлинной причиной расправы были нестяжательские взгляды Максима. Последующие 30 лет своей жизни Максим провел в опале и ссылке. Он был отправлен «на послушание» к своим злейшим врагам — мона­хам Иосифо-Волоцкого монастыря. Впоследствии Максим был переведен в тверской Отрочь монастырь, затем — в Троице-Сергиев. Там он и умер в глубокой старости в 1555 г. Его похоронили возле Духовской церкви. Со временем троицкие монахи отметили мо­гилу Максима, причисленного к «лику святых», осо­бой надгробной «палаткой».

Несколько лет спустя Вассиан Патрикеев разде­лил участь своего друга-«философа». В 1531 г. он был судим по обвинению в превратном толковании церковных канонов. Признанный виновным, князь-инок был сослан в Иосифо-Волоцкий монастырь.

Не довольствуясь физической расправой с идеологами нестяжательства, митрополит Даниил позабо­тился об историческом обосновании иосифлянских взглядов. Он подготовил грандиозный свод бытовав­ших на Руси церковно-юридических актов (так назы­ваемую «Сводную Кормчую»), который давал воз­можность нейтрализовать собранные Максимом Гре­ком высказывания церковных авторов, осуждавших «владение селами». Одновременно Даниил организо­вал составление нового летописного свода, в котором иосифлянские идеи были подкреплены историческими примерами.

Еще одним доказательством законности, непри­косновенности церковного землевладения должны бы­ли послужить составленные по распоряжению митро­полита Даниила сборники ханских ярлыков русским митрополитам. Пример ордынских «царей» должен был вразумить христианского «государя».

Одним из проявлений иосифлянских взглядов Да­ниила стала забота о прославлении Пафнутия Боров­ского, учителя Иосифа Волоцкого. Митрополит уста­навливает ежегодное празднование памяти Пафнутия в день его кончины ^[95].

В период регентства Елены Глинской Даниил санкционировал арест и заточение удельных князей Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого, братьев Василия III. Оба они вскоре умерли в темнице. Та же участь постигла и дядю правительницы — Михаи­ла Глинского.

2 апреля 1538 г. Елена Глинская умерла. Начал­ся длительный период боярского своеволия. Новое правительство, во главе которого встал князь Васи­лий Васильевич Шуйский, освободило из тюрем мно­гочисленных родичей и сторонников удельных кня­зей. Митрополит Даниил, благословлявший расправы с удельной знатью, 2 февраля 1539 г. был низложен. Один неофициальный летописец середины XVI в., рассказывая об этих событиях, замечает, что митро­полит «ко всем людям был немилосерден и жесток, уморял у себя в тюрьмах и оковах людей своих до смерти, да и сребролюбие имел великое»^[96]. Несколь­кими штрихами нарисован портрет типичного иерар­ха-иосифлянина: властного, алчного и жестокого.

Низложенный митрополит был отправлен в ссыл­ку в Иосифо-Волоцкий монастырь, где прежде был игуменом. На его место 9 февраля 1539 г. был возве­ден игумен Троице-Сергиева монастыря Иоасаф Скрипицын, прозванный Умным.

Сохранившийся до наших дней «чин» (порядок) поставления этого митрополита подробно описывает традиционный ритуал утверждения нового главы русской церкви ^[97]. 5 февраля 1539 г. несколько епис­копов во главе с новгородским владыкой Макарием собрались в приделе Похвалы Богородицы Успенско­го собора московского Кремля и избрали трех кан­дидатов на митрополию: чудовского архимандрита Иону, троицкого игумена Иоасафа и игумена нов­городского Спасо-Хутынского монастыря Феодосия. Затем бросили жребий, и первым вынуто было имя Иоасафа. Жеребьевка была данью древней церковной традиции.

На другой день кандидатура Иоасафа была ут­верждена государем в присутствии Боярской думы и «Освященного собора» (высших иерархов). После этого все отправились на молебен в Успенский собор. «Нареченный» (избранный, намеченный) митрополит шел первым. Два епископа поддерживали его под руки в знак особого почтения.

Посетив собор, процессия двинулась на располо­женный поблизости митрополичий двор, где новго­родский архиепископ Макарий с епископами ввели нового «первосвятителя» во владение его имуществом и хоромами.

9 февраля в Успенском соборе произошло, нако­нец, поставление нареченного митрополита. Перед литургией он громко прочел православный «символ веры». Во время службы епископы через «царские врата» ввели его в алтарь. Там над ним был совер­шен обряд поставления, после которого Иоасаф уже как «первосвятитель» совершил литургию. После службы митрополит сел на «горнее место» в алтаре. Великий князь подошел к нему, сказал краткую речь и вручил посох — древний символ архипастырской власти.

После «соборной» части церемонии ее участники вышли на Ивановскую площадь. Митрополит, подра­жая Иисусу Христу, въехавшему в Иерусалим на осле, сел на «осляти» (обычно роль «осляти» испол­няла обыкновенная лошадь). Два старших боярина, государев и митрополичий, взяли «осля» под узцы и повели на государев двор.

Посетив великокняжеские покои и благословив их обитателей, митрополит вернулся к себе, завтракал с епископами, затем на том же «ослята» отправился в объезд вокруг кремлевских стен, благословляя со­бравшийся народ. Завершением ритуала стал тор­жественный обед митрополита с епископами.

Примечательно, что Иоасаф был поставлен, по существу, на занятое место: только 26 марта 1539 г. боярам удалось сломить сопротивление его предшест­венника митрополита Даниила и заставить его под­писать отречение.

В условиях ожесточенной борьбы придворных бо­ярских кланов митрополит Иоасаф не сумел долго удержаться на кафедре. Во время очередного двор­цового переворота в марте 1542 г. он был арестован Шуйским и сослан в свой Троице-Сергиев монастырь. Там он прожил долгое время, пользуясь большим по­четом. К мнению Иоасафа Умного прислушивались и много лет спустя. По-видимому, он был близок с од­ним из доверенных лиц Ивана Грозного благовещен­ским протопопом Сильвестром. В 1551 г. именно Иоасафу решено было послать «на экспертизу» ре­шения «Стоглавого» церковного собора. В своих замечаниях по тексту документа Иоасаф предстает весьма своеобразной личностью. Вопреки мнению со­бора он требует переложить расходы по выкупу плен­ных с податных людей на церковь. «А христианам, государь царь, и так твоей много тягли в своих по-датех». Негодуя на широкое распространение ско-мороших увеселений, к которым был неравнодушен и сам царь, Иоасаф увещевает: «Бога ради, государь, вели их извести, кое бы их не было в твоем царстве. Се тебе, государь, великое спасение, аще бесовская игра их не будет» ^[98].

Весьма интересно и пожелание Иоасафа упомя­нуть в историческом экскурсе, касающемся собора 1503 г., не только Иосифа Волоцкого, но и «старцев-пустынников», то есть нестяжателей и их вождя Нила Сорского. Видимо, близость Иоасафа с Сильвестром была основана на сочувственном отношении того и: Другого к учению нестяжателей. Впрочем, как и не­которые другие «поздние»    нестяжатели, Иоасаф не стеснял себя в повседневном обиходе: живя в Троиц­ком монастыре, он «пировал с клирошанами», а позд­нее, в Кирилловской обители, устраивал себе в келье особый, отдельный от всех монахов стол^[99].

Вскоре после свержения Иоасафа хозяином «до­ма пречистой Богородицы» стал новгородский архие­пископ Макарий. Уже на другой год новый митропо­лит едва не был раздавлен жерновами придворной борьбы. В 1543 г. князья Шуйские решили распра­виться с боярином Федором Воронцовым. Его схва­тили в государевой «столовой избе», выволокли на улицу и принялись бить «смертным боем». Макарий вмешался, чтобы приостановить расправу. Его само­го клевреты Шуйских «безчестно затеснили и мантию на нем со источники и содрали» ^[100].

И все же Макарий сумел благополучно пережить все политические конвульсии эпохи. В период остро­го династического кризиса 1553 г., когда тяжело боль­ной Иван IV принуждал бояр целовать крест на верность своему полугодовалому сыну, «пеленочнику» Дмитрию, Макарий сумел уклониться от участия в придворной борьбе. На следующий год царь назна­чает его своим душеприказчиком, призывает в ка­честве свидетеля заново составленной духовной гра­моты.

7  августа 1560 г. умерла первая жена Ивана IV царица Анастасия. Макарий был в числе главных организаторов его второго брака. 21 августа 1561 г. он обвенчал Ивана с кабардинской княжной Кученей, которую он же накануне окрестил Марьей. В   начале 60-х годов, когда Иван IV начинает ра­скручивать чудовищный маховик массовых репрессий и казней, митрополит пытается успокоить царя, при­мирить его с боярством. Он широко пользуется тра­диционным правом «печалования», позволявшим главе церкви брать под свою защиту провинивших­ся, опальных вельмож. Макарий старался смягчить участь впавших в немилость деятелей Избранной рады, дать им возможность лично оправдаться перед царем. В 1561 г. он примиряет Ивана IV с его двою­родным дядей князем Василием Михайловичем Глин­ским, ручается за его политическую благонадеж­ность; в 1562 г. спасает князя Вельского. Уже незадолго до смерти, в  1563 г., Макарий на время примирил царя с его двоюродным братом князем Вла­димиром Андреевичем Старицким.

31 декабря 1563 г. Макарий скончался. Это был один из просвещенных и гуманных руководителей русской церкви. Известный исследователь эпохи Ива­на Грозного академик С. Б. Веселовский, быть может несколько увлекаясь чистотой художественного обра­за, писал, что «Макарий принадлежал к тем немно­гим избранным натурам, которые одним своим при­сутствием облагораживают и поднимают окружаю­щих их людей и своим молчаливым упреком действуют сильнее, чем резким осуждением. Для борьбы он был слишком мягким человеком, но влия­ние его на царя долгое время было очень велико» ^[101].

Одной из главных причин редкого для той эпохи политического долголетия митрополита Макария бы­ло его умение идти навстречу пожеланиям как свет­ских властей, так и иосифлянского большинства церковной иерархии. В своей деятельности он тонко сочетал защиту интересов церкви с крупными услу­гами боярскому правительству и самому Ивану IV. Именно Макарий подготовил и провел церемонию «венчания на царство», состоявшуюся 16 января 1547 г. Митрополит благословил Ивана IV на борьбу за присоединение Казани, за выход к Балтийскому морю.

Одновременно Макарий заботился об укреплении могущества и повышении престижа церкви. В 1547 и 1549 гг. под его руководством состоялись церковные соборы, на которых были рассмотрены вопросы кано­низации (причисления к «лику святых»), В свое время иерархи-византийцы, выполняя требования кон­стантинопольского патриархата, всячески препятство­вали распространению культов собственно русских святых. Так, например, месяцеслов Евангелия Семена Гордого, создателем которого, по-видимому, был митрополит Феогност, вообще не содержит «памятей» русских святых. К середине XVI в. признанием мит­рополичьей кафедры и общерусской известностью пользовалось лишь около десятка отечественных святых: князь Владимир Святославич, «креститель Руси», его сыновья Борис и Глеб, казненный в Орде в 1246 г. князь Михаил Черниговский, митрополиты Петр и Алексей, монахи Сергий   Радонежский, Варлаам Хутынский, Антоний и Феодосий Печерские и некоторые другие. В условиях феодальной раздроб­ленности многие святые чтились местно, без утвер­ждения высшими церковными инстанциями. Каждое княжество имело своих собственных «небесных за­ступников» и «чудотворцев».

Под руководством Макария была проделана ог­ромная работа по ревизии местных пантеонов свя­тых, отбору кандидатов в общерусский канонизаци-онный список, унификации старых и написанию новых житий. В результате на соборах 1547 и 1549 гг. было канонизировано 39 «новых русских чудотворцев». Среди них — «духовные отцы» иосифлян Пафнутий Боровский и Макарий Калязинский, большая группа новгородских святых, несколько учеников Сергия Ра­донежского, основателей новых монастырей.

Пополнение рядов отечественных святых не толь­ко увеличивало доходы монастырей и соборов, где хранились их останки, но также укрепляло престиж русской церкви внутри страны и среди других право­славных церквей.

На соборах 1547 и 1549 гг. были окончательно установлены необходимые предпосылки канонизации того или иного претендента: наличие жития и цер­ковного песнопения («канона») в его честь, достовер­ные свидетельства «чудес», совершенных кандидатом в святые, и, наконец, нетленность мощей. Последнее требование доставило особенно много хлопот жела­ющим иметь собственного святого. За исключением редких случаев естественной мумификации трупа, все остальные «нетленные мощи» на поверку оказывались более или менее ловкой подделкой.

В первой половине 1551 г. в Москве состоялся церковно-земский собор, в ходе которого высшее ду­ховенство во главе с Макарием вынуждено было дать ответы на целый ряд вопросов, поставленных Иваном IV. Содержание вопросов, как и сама идея созыва собора, было подсказано молодому царю его ближайшими советниками из числа нестяжателей. Виднейшим среди них был царский духовник благо­вещенский протопоп Сильвестр.

Вопросы царя «Стоглавому» собору ярко рисуют многие темные стороны тогдашней церковной жизни, указывают на наиболее распространенные пороки черного и белого духовенства. Приводим этот любо­пытный диалог царя с высшим духовенством в изло­жении известного русского историка прошлого сто­летия С. М. Соловьева ^[102].

«В 1551 г. на церковном соборе царь подал свя­тителям следующий список беспорядкам, для прекра­щения которых требовал их содействия: чтобы по церквам звонили и пели по уставу, чтобы поставле­ны были старосты поповские над всеми священни­ками; при отдаче антиминсов ^[103] продажа делается большая; иконы пишутся неприлично; чтобы при даче венечных знамен^[104] не было великой продажи христианству; божественные книги писцы пишут с неправильных переводов и, написав, не исправляют же; ученики учатся грамоте небрежно; у владык бо­яре, дьяки, тиуны, десятинники и недельщики ^[105] судят и управу чинят не прямо, а волочат и продают с ябедниками ^[106] вместе, а десятинники попов по селам продают без милости, дела сочиняют с ябед­никами, а женки и девки, с судьею по заговору, чер­нецов, попов и мирян обвиняют ложно в насилиях и позоре; в монастырях некоторые постригаются для покоя телесного, чтобы всегда бражничать; архи­мандриты и игумены некоторые службы божия, тра­пезы и братства не знают, покоят себя в келье с гостями, племянников своих помещают в монастыри и довольствуют их всем монастырским, также и по селам, в кельи женки и девки приходят, ребята мо­лодые по всем кельям живут, а братия бедная алчут и жаждут и ничем не упокоены; все богатство мона­стырское держат    власти с своими родственниками,

боярами, гостями, приятелями и друзьями; монахи и монахини по миру бродят, монахини живут в мир­ских просвирнях ^[107] , монахи у мирских церквей в попах живут; просвирни над просвирами приговаривают. Милостыню и корм годовой, хлеб, соль, деньги и одеж­ду по богадельным избам во всех городах дают из царской казны, христолюбцы также милостыню по­дают; но в богадельные избы вкупаются у прикащиков мужики с женами, а прямые нищие, больные и увечные без призору по миру ходят; монахи, монахи­ни, попы и миряне, мужчины и женщины с образами ходят и собирают на церковное строение: иноземцы этому дивятся. Надобно подумать, должны ли быть несудимые грамоты? В монастыри отдаются имения, а строения в монастырях никакого не прибыло и ста­рое опустело: кто этим корыстуется? Надобно ре­шить, прилично ли монастырям отдавать деньги в рост? Монахи и попы пьянствуют; вдовые попы со­блазняют своим поведением, остаются при церквах и исправляют все требы, только обеден не служат; старец на лесу келью поставит или церковь срубит, да пойдет по миру с иконою просить на сооружение, у царя земли и руги просит, а что соберет, то пропь­ет; должно избирать игуменов и священников достой­ных. В церквах стоят в тафьях и шапках с палками, говор и ропот и всякое прекословие и беседы и срам­ные слова; попы и дьяконы пьют бесчинно, церков­ные причетники всегда пьяны, без страху стоят и бранятся; попы в церквах дерутся между собою и в монастырях тоже; попы и дьяконы без риз служат; пономари и дьяки двоеженцы и троеженцы в алтари входят и святыни касаются. Головы и бороды бреют и платье иноверных земель носят; крестное знамение кладут не по существу; бранятся скаредными слова­ми: и у иноверцев такое бесчиние не творится; кля­нутся именем божиим во лжу; ружные попы не испол­няют своих обязанностей. Продают давленину. Хри­стиане приносят в церковь кутью, канун, на Велик день пасху, сыры, яйца, рыбы печеные, в иные дни калачи, пироги, блины, караваи и всякие овощи: в Новгороде и Пскове для этого устроен кутейник во всякой церкви, в Москве же все это вносится в жерт­венник и в алтарь; в монастырях монахи и монахини и миряне живут вместе. Надобно заняться выкупом пленных из бусурманских рук».

Царские вопросы и ответы собора были записаны и оформлены в виде обширного сборника, впоследст­вии получившего название «Стоглав» (т. е. «состоя­щий из 100 глав»). Копии его рассылались по всей России, служили своего рода инструкцией для чер­ного и белого духовенства вплоть до 60-х годов XVII в., когда некоторые положения «Стоглава» ока­зались противоположны церковной реформе Никона и потому весь памятник был предан забвению.

Собор 1551 г. во многом напоминал собор 1503 г. Как и полвека назад, глава феодального государства поставил перед церковным руководством вопрос о законности монастырского землевладения. Однако, как некогда его дед Иван III, молодой царь и его советники из числа немногих уцелевших к этому времени нестяжателей натолкнулись на дружное не­годование иосифлянского большинства собора. В от­вете царю иерархи выразились весьма решительно: «Аще ли кто, забыв страх божий и заповеди святых отцов, дерзнет таковое сотворити (отнять у монасты­рей их вотчины. — Н. Б.) ... да будут отлучены от церкви» ^[108].

Потерпев неудачу в главном вопросе, царь все же заставил Макария и его окружение пойти на не­которые уступки. Уже после завершения работы со­бора было объявлено, «что впредь архиепископам и епископам и монастырям вотчин без царева ... ведома и без докладу не покупати ни у кого. А князьям и детям боярским и всяким людям вотчин без докладу им не продавать. А кто купит, или кто продаст вотчину без докладу, и у тех, кто купит, денги пропали, а у продавца — вотчина. А взяти вотчину на государя и великого князя безде­нежно» ^[109].

Столкновение с царем по вопросу о монастырских вотчинах не сказалось на положении Макария. На­против, царь вскоре выдает на расправу иосифлянам последних нестяжателей. В 1554 г. их предводитель, игумен Троице-Сергиева монастыря Артемий, был сослан в Соловки.

Расправа с Артемием — яркий пример того, ка­кими средствами стоявшие у власти иосифляне, в том числе и митрополит Макарий, расправлялись со сво­ими противниками из среды черного духовенства. Московский вольнодумец Матвей Башкин, оказав­шись под следствием по подозрению в ереси, назвал Артемия в числе своих единомышленников. На очной ставке Артемий отверг показания Башкина. Тогда сыскан был новый свидетель—бывший ферапонтов-ский игумен Нектарий. Он обвинил Артемия в тер­пимости к новгородским еретикам, в сочувствии к «латыни» и «немецкой вере», а также в критике пи­саний Иосифа Волоцкого. Нашлись и еще свидетели против Артемия. Впрочем, некоторые из них в ходе процесса отказались от своих показаний. Главным обвинителем и одновременно судьей выступал сам митрополит Макарий.

Старый нестяжатель на суде держался твердо и с достоинством. Когда стало ясно, что Макарий и возглавляемый им собор намерены осудить Артемия на смерть, в дело вмешался Иван IV. Памятуя о дав­них симпатиях московских государей к нестяжате­лям, царь велел сохранить ему жизнь. Артемий был приговорен к ссылке в Соловецкий монастырь, где должен был содержаться в одиночной, «молчательной келье». Ему было запрещено говорить и писать, по­лучать письма и посылки. Особый монах-надзиратель постоянно следил за тем, чем он занимается в своем «узилище». Лишь сам игумен имел право беседовать с Артемием, склоняя его к раскаянию. Впрочем, по счастью для Артемия, игуменом этим был знаменитый Филипп Колычев. Человек твердый и независимый, Филипп, по-видимому, проникся сочувствием к Арте­мию. Известно, что узник «молчательной кельи» вско­ре бежал из монастыря, переправился на материк и ушел за рубеж, в Литву. Побег из Соловков, техни­чески крайне сложный, был возможен лишь при явном попустительстве со стороны монастырских властей.

По кончине Макария его место занял «старец» Чудова  монастыря Афанасий, в  прошлом — царский духовник. Он уже в начале 50-х годов был приближен ко двору, сопровождал Ивана IV в походе на Казань. В 1554 г. Афанасий крестил царевича Ивана. Есть свидетельства его близости с митрополитом Макарием.

24 февраля 1564 г. высшие церковные иерархи совместно с царем избрали Афанасия митрополитом, а 5 марта состоялось его торжественное возведение на кафедру. В знак благоволения царь выдал Афа­насию грамоту, в которой подтверждался податный и судебный иммунитет митрополичьих вотчин.

Несмотря на осторожность и большой опыт обще­ния с царем, пребывание Афанасия на митрополичьей кафедре оказалось недолгим. Следуя давней привыч­ке московских митрополитов, он пытался влиять на выработку политической линии правительства, при­нимал участие в придворной борьбе. Вместе с бояра­ми митрополит весной 1564 г. потребовал от царя прекратить расправы с «изменниками». Не ожидав­ший столь энергичных протестов, Иван IV на время затих. Между тем в его голове уже зрел грандиоз­ный замысел создания опричнины.

В декабре 1564 г. Иван IV покидает Москву и поселяется в Александровой слободе. Перепуган­ные бояре отправились к нему, умоляя вернуться в столицу. Они беспрекословно приняли выдвинутое царем требование о разделе всей территории страны на опричнину и земщину. В опричнину отошли райо­ны, где располагались родовые вотчины оппозицион­ной боярской верхушки. Пользуясь неограниченной властью в пределах опричных земель, Иван IV высе­ляет оттуда бояр, а их владения передает своим оп­ричникам. Одновременно царь вновь обращается к казням и ссылкам как к средству борьбы с «измен­никами».

Одним из условий своего возвращения в Москву в январе 1565 г. Иван IV поставил отказ церковных иерархов и в первую очередь митрополита — который, кстати сказать, не ездил вместе с боярами в слобо­ду,— от традиционного права заступничества за опальных. Митрополит вынужден был покориться. Однако когда, по выражению современника, «воску-рилось гонение великое» на многие боярские семьи, он не утерпел и, следуя примеру Макария, стал за­ступаться за тех, на чьи головы обрушился опричный террор. Митрополит ходатайствовал перед царем за боярина И. П. Яковлева, князя М. И. Воротынского. Но времена были уже не те, да и сам Афанасий не имел авторитета Макария.

16 мая 1566 г. митрополит Афанасий под благо­видным предлогом, «за немощью», оставил кафедру и ушел обратно в Чудов монастырь. Там он прожил на покое еще несколько лет, занимаясь своим любимым делом — иконописанием. В 1567 г. именно ему было доверено «поновление» главной святыни Московского государства — «чудотворной» иконы Владимирской Богоматери.

После ухода с кафедры Афанасия Иван IV ока­зался перед необходимостью избрания нового хозяи­на «дома пречистой Богородицы». Царь искал иерар­ха выдающегося, способного освятить своим автори­тетом деятельность правительства. Спасаясь от постоянного душевного смятения, ночных кошмаров и приступов безумия, Иван хотел видеть рядом с собой подлинного «духовного отца», мудрого советника и исповедника.

Обычно кандидатов на митрополию выбирали из числа епископов или настоятелей крупнейших москов­ских монастырей. Иван IV нарушил эту традицию. Его избранником стал игумен далекого Соловецкого монастыря Филипп Колычев. Вопреки ожиданиям царя Филипп оказался одним из самых стойких бор­цов против опричного террора. В исторической лите­ратуре высказывалось мнение, согласно которому му­жественные выступления Филиппа против опричнины объясняются его личными связями с московским бо­ярством. Однако новейшие исследования этой эпохи показывают, что многие боярские роды, в том числе и Колычевы, в 60-е годы XVI в. не только не высту­пали против опричнины, но и сами принимали в ней активное участие. Таким образом, упрощенно-социо­логическое объяснение мотивов конфликта между царем и митрополитом оказывается несостоятельным.

Мы слишком обеднили бы историю русской церк­ви, а вместе с ней и историю страны, стремясь объяс­нить поступки ее деятелей одними лишь корыстными соображениями и холодным политическим расчетом. Воспитанные на каждодневном чтении Евангелия и Апостола, русские иерархи, во всяком случае наиболее искренние из них, не могли не принять ту систему моральных ценностей, тот культ милосердия и само­пожертвования, которым проникнуты эти древние книги. «Кто хочет идти за мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня и Евангелия, тот сбережет ее. Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (От Марка, 8, 34—36).

Отчего же не признать за Филиппом права поло­жить жизнь за истины, которые проникли ему в сердце?

Круг жизни Филиппа (в миру — Федора) Колыче­ва можно изобразить лишь в самых общих чертах. Его отец, Степан Колычев, принадлежал к старин­ному московскому боярскому роду, основателем ко­торого считался боярин московского князя Семена Гордого Андрей Иванович Кобыла. Дальними род­ственниками Колычевых, потомками того же Андрея Кобылы, были самые знатные московские фамилии — Романовы, Шереметевы, Горбатые, Образцовы.

Будущий митрополит родился 15 февраля 1507 г. Вотчины Колычевых находились не только в цент­ральных уездах страны, но и на севере, в бывшей Обонежской пятине Великого Новгорода. Побывав там в юности, Филипп полюбил русский Север с его суровой и торжественной природой, особым укладом жизни. Склонный к размышлению и поискам истины, он отправился странствовать по скитам и обителям лесного края. Есть сведения о том, что Филипп по­сещал монастырь Александра Свирского, жил в пу­стынях и погостах западного Прионежья.

В 1537 г. правительница Елена Глинская, вдова Василия III, расправилась с мятежным удельным князем Андреем Старицким. В ходе расследования этой «крамолы» были казнены и трое Колычевых. Потрясенный гибелью родственников, а может быть и сам оказавшийся в подозрении у властей, Филипп решает уйти из «мира». Он поселяется в тогда еще бедном и малоизвестном Соловецком монастыре.

Основанный в первой половине XV в. монахами-отшельниками Савватием, Германом и Зосимой, Спасо-Преображенский монастырь располагался на Боль­шом  Соловецком    острове в Онежской губе Белого моря. Ему принадлежали не только острова Соло­вецкого архипелага, но также земли и промысловые угодья на материке. Суровая северная природа за­ставляла соловецких монахов проявлять необычай­ную изобретательность и хозяйственную смекалку. На протяжении всей своей многовековой истории мо­настырь отличался «предпринимательской жилкой», тягой ко всякого рода техническим усовершенствова­ниям. Начало этой традиции было положено Филип­пом Колычевым. Став игуменом Соловецкого мона­стыря в 1548 г., он развернул кипучую деятельность, направленную на развитие монастырского хозяйства и улучшение условий жизни иноков.

Во время своих странствий по северным монасты­рям Филипп познакомился с богатым опытом устрой­ства различных гидротехнических сооружений, на­копленным на русском Севере. На Соловках он с ус­пехом использовал полученные знания. Десятки озер, разбросанных среди лесов и болот Большого Соловец­кого острова, были соединены системой каналов, завершением которой стал подземный канал, проры­тый под самим монастырем. Озерная вода, устрем­ляясь в море, вращала на своем пути колеса мель­ницы. Из канала брали воду для монастырской по­варни, квасоварни и прачечной. Помимо чисто хозяйственного значения, филипповские каналы игра­ли и роль огромной дренажной системы.

Благодаря неисчерпаемой энергии Филиппа в мо­настыре и его окрестностях выросли десятки самых разнообразных хозяйственных заведений: кузницы, кирпичные заводы, садок для живой рыбы, каменная пристань, кожевенная, гончарная, чоботная мастер­ские. Игумен организовал в монастыре литье коло­колов, изготовление свечей и икон. С материка были завезены и успешно прижились на острове северные олени. Монастырь обзавелся собственным стадом ко­ров, для содержания которого был отведен один из малых островов.

В вопросах устройства монастырской жизни Фи­липп был близок к поздним нестяжателям. Он не принуждал иноков к «иссушению плоти», не изобретал для них казарменных уставов. Напротив, монастыр­ский летописец с удовлетворением отмечает, что «при игумене Филиппе прибыли: шти с маслом да и разные масленые приспези, блины и пироги и оладьи, и крушки рыбные, да кисель, да и яишница..., стали в монастырь возить огурцы и рыжики».

В личных покоях Филипп позволил себе даже не­который комфорт: ковер, цветные стекла в окнах, многочисленную прислугу.

Своей бурной деятельностью по благоустройству монастыря Филипп привлек к себе внимание не толь­ко монашеского мира, но также московских бояр и самого Ивана IV. Богатые царские пожертвования пополнили монастырскую казну и позволили развер­нуть на острове большое каменное строительство. На смену старым деревянным зданиям приходит комп­лекс Успенской церкви с трапезной и келарскими палатами, сооруженный в 1552—1557 гг. В 1558— 1566 гг. в монастыре был выстроен огромный, очень своеобразный по архитектуре Спасо-Преображенский собор.

Как и его учителя, «старцы» северных монасты­рей, Филипп любил уединение и безмолвие. Прежде чем принять игуменство, он долгое время жил в ски­ту, получившем позднее название «Филипповой пу­стыни». Там, на холме, с которого открывались бес­крайние северные просторы, Филипп построил келью для уединенных молитв и размышлений. Став игуме­ном, он не раз возвращался сюда. Великое молчание природы, торжественная гармония земли, воды и об­лаков наполняли его душу тишиной и покоем.

Даже в далеких Соловках слышны были раскаты грозы, бушевавшей в Москве. Царь начал борьбу с «изменниками». В 1560 г. в Соловецкий монастырь был сослан московский протопоп Сильвестр, духовник Ивана IV, один из виднейших деятелей правительст­ва Избранной рады. Беседуя со ссыльными, прислу­шиваясь к вестям из столицы, Филипп и не подозре­вал, что вскоре водоворот политической борьбы под­хватит его и понесет навстречу гибели.

Летом 1566 г. Филипп был вызван в Москву. Царь и «Освященный собор», как именовались на язы­ке того времени высшие церковные иерархи, предло­жили ему принять митрополичий сан. Филипп выста­вил условием своего согласия ни много ни мало как отмену опричнины. Разгневанный Иван со своей сто­роны заявил, что признает Колычева  митрополитом лишь при условии, чтобы тот знал свое место и «в опришнину и в царский домовой обиход не всту­пался». Филипп отступил. Он обещал не вмешиваться в государственные дела. Лишь после этого, 25 июля 1566 г., Филипп был возведен на митрополичью ка­федру.

Первое время митрополит держал слово и лишь с молчаливым осуждением взирал на разгул оприч­нины. Но наконец он не выдержал и заговорил. 22 марта 1568 г. Филипп публично, в Успенском со­боре, пригрозил царю Страшным судом и адскими муками за тот «пожар лютости», которым была охва­чена Россия. Однако обличения Филиппа не оказали на царя никакого воздействия. «Коса» нашла на «ка­мень». Царь Иван гневным окриком прервал обли-личительную речь Филиппа.

Следуя примеру прежних митрополитов, Филипп в знак протеста покинул митрополичий двор и пере­селился в московский Никольский монастырь. Когда-то Иван III в такой же ситуации вынужден был скло­ниться перед митрополитом Геронтием и просить eго возвратиться в Кремль. Однако Иван IV и не думал следовать примеру деда.

Вскоре Филипп вновь обрушился на Грозного, уп­рекая его в том, что царь явился на богослужение в черном опричном балахоне с высоким шлыком на го­лове. И вновь Иван велел Филиппу замолчать или же оставить митрополию.

Самый сильный приступ ярости вызвало у царя столкновение с Филиппом во время богослужения в соборе Новодевичьего монастыря 28 июля 1568 г. Возмущенный тем, что один из опричников не снял шапку во время чтения Евангелия, митрополит про­изнес гневную речь, требуя отмены опричнины. Иван IV и его опричная свита покинули богослужение. Некоторые историки считают, что именно в этот день в Москве произошло мощное выступление посадских людей, требовавших отмены опричнины. Перепуган­ный царь поспешил уехать из столицы в Александро­ву слободу, где стал обдумывать план расправы с митрополитом.

Авторитет Филиппа среди духовенства, боярства, а также, вероятно, и других слоев населения был весьма высок. В повседневной жизни он был безупречен с точки зрения христианской морали. Беспричин­ная расправа с ним могла привести к нежелательным для царя последствиям. Поэтому Иван IV решил из­бавиться от неугодного митрополита более «закон­ным» путем. Осенью 1568 г. он направил в Соловец­кий монастырь своего рода «следственную комиссию» в составе суздальского епископа Пафнутия (личного врага митрополита Филиппа), архимандрита москов­ского Спасо-Андроникова монастыря Феодосия, боя­рина Василия Темкина и дьяка Дмитрия Пивова. Посланные вскоре вернулись, доставив царю «дока­зательства» недостойного поведения Филиппа на посту соловецкого игумена. В качестве свидетелей в Москву были привезены преемник Филиппа игумен Паисий и некоторые монахи, согласившиеся давать нужные следователям показания.

В начале ноября 1568 г. в Москве состоялся суд над Филиппом. Митрополит не унизился до оправда­ний и заявил, что готов немедленно сложить с себя сан и покинуть кафедру. Однако дело зашло уже слишком далеко, и выйти из игры, сохранив жизнь и свободу, оказалось невозможным. Памятливый на обиды царь решил поиздеваться над Филиппом, на­сладиться его унижением. Он велел ему выслушать все обвинения и исполнять обязанности митрополита до окончания суда и соборного приговора. Выполняя волю грозного царя, церковный собор признал Фи­липпа виновным в «скаредных делах».

8 ноября 1568 г. опричники во главе с Алексеем Басмановым схватили Филиппа во время богослуже­ния в Успенском соборе, сорвали с него митрополичье облачение и в одежде простого монаха, на дровнях отвезли в московский Богоявленский монастырь. Вскоре «инок Филипп» был перевезен в соседний Ни­кольский монастырь, где также содержался под стро­гим надзором.

Падение Филиппа повлекло за собой новую волну репрессий. По своему обыкновению царь расправился со всей родней и близкими опального. За «гордыню» митрополита поплатились клирики и светские лица из его свиты, а также около десятка представителей Рода Колычевых. Голову одного из них Иван распо­рядился бросить в мешок и отослать в келью, где содержался Филипп.

Когда царский гнев несколько поостыл, он велел увезти Филиппа из Москвы и поместить в тверском Успенском Отроче монастыре. Однако Иван не забыл строптивого иерарха. В конце 1569 г., когда опричное войско во главе с самим царем остановилось в Твери по дороге на Новгород, он приказал Малюте Скура­тову расправиться с бывшим митрополитом. 23 де­кабря 1569 г., выполняя царскую волю, Малюта «возглавием» (то есть подушкой) задушил Филиппа в его келье.

Неуравновешенный, склонный к покаянию, царь, кажется, вскоре стал сожалеть о расправе с митро­политом. В начале 70-х годов он уничтожил многих людей, причастных к «делу Филиппа». Уже в 1571 г. был казнен глава «следственной комиссии» опричный боярин В. Темкин. Тогда же исчез с политической сцены дьяк Д. Пивов.

После расправы с Филиппом высшие иерархи по­чувствовали непреодолимый страх перед царем. Впрочем, Грозный не забывал и о другой стороне дела: жестоко расправляясь с непокорными иерарха­ми, он одновременно давал богатые вклады в крупные монастыри, избегал прямых посягательств на зе­мельные владения церкви. Политика «кнута и пряни­ка», которую проводил царь по отношению к высше­му духовенству, стала приносить свои плоды. По свидетельству исследователя внутренней политики Ивана IV П. А. Садикова, «митрополиты: Кирилл (1568—1572 гг.), Антоний (1572—1581 гг.), бывший архиепископ полоцкий, и Дионисий (1581—1586 гг.),— из новгородского Хутынского монастыря, — ничем не проявили себя в отношении опричнины и всего «до­мового обихода» Ивана, покорно исполняя его волю и не протестуя против эксцессов, которым подверга­лось духовенство в некоторых случаях; они милостиво разрешали Грозному в его личной жизни самые гру­бые нарушения церковных догм в вопросе о браке. Пассивен был в массе и митрополичий совет, «Освя­щенный собор», состоявший из высших представите­лей черного духовенства»^[110].

Во времена Грозного уже не слышно было о про­светленных молчанием и «умной молитвой» лесных отшельниках— бесстрашных обличителях несправед­ливости и жестокостей мира. Царь превращает монастыри в своего рода тюрьмы, где постригаются опаль­ные бояре. Это ускорило внутреннее разложение ино­ческого «братства», проникновение в монастырь мирских пороков и «соблазнов». Невольные иноки — вчерашние бояре — устраивались в монастырях с привычными удобствами, держали собственный стол и прислугу, кормили и поили у себя в кельях мона­стырских «соборных старцев».

Иван IV писал инокам Кирилло-Белозерского мо­настыря: «Ныне бояре разрушили порядок во всех монастырях своими пороками... Иссякло в Троице-Сергиевом монастыре благочестие — и монастырь оскудел: никто у них не постригается и никто им ни­чего не дает. А в Сторожевском монастыре до чего допились? Некому и затворить монастырь, на трапезе трава растет»^[111].

Раздраженный теми почестями и льготами, кото­рыми пользовались в Кирилловом монастыре опаль­ные бояре Шереметев, Хабаров, Собакин и другие, царь гневно вопрошал иноков: «Хорошо ли, чтобы в Кирилловом монастыре завелись такие порядки, ко­торые заводил митрополит Иоасаф, пировавший в Троицком монастыре с клирошанами, или Мисаил Сукин, живший в Никитском и других монастырях, как вельможа?»

Впрочем, подкупленные богатыми «милостынями» монастырские власти были снисходительны не только к опальным боярам, «о даже и к самым «богомерз­ким», кровавым царским опричникам. Так, например, в Иосифо-Волоцком монастыре молились «за упокой души» Малюты Скуратова и всей его родни. Домочад­цы царского палача регулярно устраивали для бра­тии обильные «корма».

В целом же церковь не нашла в себе сил для того, чтобы остановить кровавый произвол Ивана Грозно­го. Изо всех разрядов «церковных людей» лишь го­родские юродивые порой отваживались спорить с Дарем, упрекать его за жестокости, призывать к по­каянию и милосердию. Бедные как церковные мыши и бесстрашные как библейские пророки, они были окружены стеной суеверного почтения, сильны молча­ливой поддержкой городской «черни». Перед этими безоружными противниками случалось отступать и самому всесильному царю.

Первый   патриарх

«...Наша же страна, якоже зрити, благодатию божьей во многорасширение приходит... И сего ради хошу... яко да в царствующем граде Москве устроится превысочайший престол пат­риарший».

Из  речи  царя    Федора Ивановича  на-церковном соборе. «Известие о начале патриаршества в России»

Принятие русским государем царского титула в январе 1547 г. влекло за собой и вопрос о новом, бо­лее высоком титуле главы русской церкви. Для рус­ских людей того времени слово «царь» вызывало воспоминания о византийских императорах, рядом с которыми привыкли видеть первосвященника — кон­стантинопольского патриарха.

С древних времен восточная церковь имела четы­рех патриархов: александрийского, антиохийского, иерусалимского и константинопольского ^[112] . С иерархи­ческой точки зрения старшим из них считался патри­арх константинопольский. Каждый из патриархов руководил религиозным сообществом, именовавшимся «церковью». Все церкви выводили свою родословную от ближайших учеников Христа — апостолов. Алек­сандрийская церковь считала своим основателем Марка, антиохийская — Петра и Павла, иерусалим­ская— Иакова. Константинопольская церковь у исто­ков своих помещала сразу нескольких апостолов — Андрея, Павла, Иоанна и других. Первоначально ру­ководители всех церквей имели сан епископа. Уже на Втором вселенском соборе (381 г. н. э.) епископу Константинополя («Нового Рима») было предостав­лено второе место после епископа собственно Рима. После разрыва между восточной (православной) и западной (католической) церквами, окончательно оформившегося в середине XI в., Константинопольский первосвященник, естественно, переместился со 2-го на 1-е место среди собратьев. Уже в V в. н. э. все главы восточных церквей имели достоинство пат­риархов, то есть наиболее почитаемых, старейших среди епископов.

Среди константинопольских епископов были та­кие прославленные «отцы церкви», как Василий Ве­ликий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст. Алек­сандрийская церковь гордилась именами известных теологов Афанасия Великого, Кирилла и Климента Александрийских. Из ее недр в IV—V вв. н. э. вышли основатели христианского монашества, отшельники-аскеты Антоний, Пахомий, Пимен, прозванные впос­ледствии «Великими». Воспитанником антиохийской церкви был знаменитый богослов и гимнограф Иоанн Дамаскин. Иерусалимская церковь особо чтила па­мять песнопевца Козьмы Маюмского, подвижников, основателей монастырей V—VI вв. Евфимия Великого и Саввы Освященного.

Печальное состояние восточных церквей в конце XVI в. уже почти ничем не напоминало об их бога­том историческом прошлом. Все патриархи жили и руководили своими церквами на территориях, захва­ченных «неверными» — турками или арабами. Рус­ская церковь была единственной крупной ветвью «вселенского православия», которая пользовалась по­ложением господствующей,    государственной церкви..

Уже в конце XV в. появилась идея об особой ис­торической роли Москвы как новой религиозной сто­лицы всех православных христиан. Мысль об учреж­дении московской патриархии волновала честолюбие Русских иерархов, сулила надежды на возрождение политического суверенитета церкви. Однако на пути ее реализации существовало немало преград. Глав­ной из них была позиция константинопольского пат­риарха. Опасаясь конкуренции, сокращения сферы своего влияния, он издавна препятствовал учрежде­нию патриаршества в славянских странах — Болгарии и Сербии. По тем же причинам не желал он и по­явления нового московского патриарха.

В бурную эпоху Ивана IV русским было не до церковных споров с Константинополем. К тому же и сам царь, очевидно, не имел желания видеть главу русской церкви в достоинстве патриарха. Конфликты с митрополитами многому научили Ивана IV. Он ре­зонно опасался, что рост авторитета церковного ру­ководства пойдет на пользу его врагам — боярской оппозиции.

Мысль об учреждении патриаршества впервые была высказана московскими правителями лишь в 1586 г. Царь Федор Иванович по совету своего шури­на Бориса Годунова, искавшего союза с высшим ду­ховенством, поручил приехавшему в Москву за «ми­лостыней» антиохийскому патриарху Иоакиму разуз­нать мнение других патриархов и всего православного Востока относительно учреждения патриаршества в России.

Прошел год, а от патриарха Иоакима не было никаких вестей. Явившийся в Москву летом 1587 г. грек Николай выдал себя за патриаршьего посла и обнадежил русских вестью о том, что восточные пат­риархи якобы одобрили их замысел. Однако дальней­шие события показали, что это было далеко не так.

Еще через год, летом 1588 г., в пределы России неожиданно въехал сам константинопольский патри­арх Иеремия. Смоленским воеводам и архиерею был послан приказ всячески чтить патриарха, собирать толпу народа в той церкви, куда он захочет пойти помолиться. Одновременно из Москвы были отправле­ны царские приближенные для сопровождения патри­арха в столицу, а также для выяснения его намерений и целей приезда. Наряду с прочими вопросами послан­ным велено было выяснить: не есть ли этот Иеремия самозванец, выдающий себя за патриарха с целью сбора богатой «милостыни»? Такие случаи были до­вольно распространены в отношениях России с пра­вославным Востоком. Прежний константинопольский патриарх Феолит был только что низложен турками, и потому в Москве еще не имели ясного представле­ния о ситуации в Константинополе.

Убедившись в том, что патриарх — настоящий, недавно возведенный на кафедру, царские посланцы проводили его в Москву. Здесь он был помещен со всеми возможными удобствами на подворье рязанско­го епископа. Любопытство московских обывателей было возбуждено до крайности: это был первый в ис­тории приезд на Русь константинопольского патриар­ха. Однако Годунов распорядился держать Иеремию в строгой изоляции, под своего рода «домашним аре­стом». Вокруг подворья были выставлены крепкие караулы. К патриарху допускались лишь доверенные лица Годунова ^[113] .

Через неделю после прибытия в Москву Иеремия был принят царем Федором Ивановичем, а затем имел долгую беседу с Борисом Годуновым. Из речей пат­риарха стало ясно, что единственной целью его при­езда в Россию был сбор милостыни для обнищавшей константинопольской церкви. Никаких полномочий от других патриархов по вопросу об учреждении москов­ской патриархии Иеремия не имел и вести переговоры на эту тему не собирался. Православный Восток охот­но принимал московские дары, но вовсе не желал появления пятого, российского патриарха.

Уяснив истинное положение вещей, московские по­литики решили добиться своей цели хитростью и си­лой. Патриарх был вновь помещен под «домашний арест». Дни шли за днями, а о нем словно забыли. При этом Иеремию и его свиту снабжали всем необ­ходимым, приносили даже кушанья и напитки «с цар­ского стола».

Патриарх был окружен челядью, передававшей Годунову каждое его слово. Даже среди двух бли­жайших спутников Иеремии, митрополита мальвазий-ского Иерофея и архиепископа элассонского Арсения, один, Арсений, был подкуплен москвичами и сообщал им о тайных помыслах патриарха.

Годунов тонко рассчитал свои действия, проник в душу слабовольного и тщеславного Иеремии. Вско­ре патриарх, сломленный почетным пленом, в разго­воре со своими приближенными обмолвился, что он готов уступить желанию русских иметь собственного патриарха в том случае, если этот пост будет пред­ложен ему самому. Годунов приказал своим людям всячески укреплять патриарха в этой мысли. Наконец, поддавшись уговорам, Иеремия во всеуслышание изъявил согласие стать российским патриархом.

Обсуждение дела тотчас было поставлено на офи­циальную основу и перенесено в Боярскую думу. Го­дунов и бояре поставили условие: патриарх должен жить не в Москве, а там, где был «древний престол русский» — во Владимире-на-Клязьме. Отправляя Иеремию во Владимир, Годунов тем самым спасал своего ставленника московского митрополита Иова. В случае, если бы Иеремия остался в Москве, Иов неизбежно должен был покинуть кафедру.

Было и еще одно препятствие утверждению Иере­мии в Москве. Водворение в «доме пречистой Богоро­дицы» грека, чуждого русским обычаям и языку, мог­ло вызвать всеобщее возмущение. За полтора столе­тия, прошедшие со времени установления автокефалии русской церкви, на Руси успели привыкнуть к мысли о том, что греческое православие «порушилось», ут­ратило первоначальную чистоту.

Иеремия не пожелал переезжать в захолустный Владимир. Он указал на то, что по византийским обычаям патриарх всегда должен находиться при ца­ре, в столице государства.

Отказ Иеремии ускорил развитие событий. Ука­зав патриарху, что в принципе он уже признал воз­можность открытия русской патриархии и вопрос заключается лишь в том, кто именно будет патриар­хом, Годунов предложил поставить на кафедру мос­ковского митрополита Иова. Иеремия отклонил мос­ковского кандидата, ссылаясь на отсутствие полномо­чий для его поставления со стороны трех других патриархов.

За обработку Иеремии принялись государевы дьяки Андрей и Василий Щелкаловы. Обещая бога­тые дары в случае положительного решения вопроса, патриарху в то же время дали понять, что если он отвергнет просьбу московского царя, то будет до кон­ца своих дней жить в России под арестом. Спутник патриарха, митрополит Иерофей, убеждавший Иере­мию не уступать требованиям Годунова, имел беседу с Андреем Щелкаловым. Дьяк без околичностей предупредил митрополита, что если он и впредь бу­дет мешать московским замыслам, то его попросту утопят в реке.

Константинопольский патриарх понял, что он и его спутники оказались в западне. Неосторожный визит в московское царство мог закончиться для греков трагически. Сломленный духом, Иеремия согласился на все при одном лишь условии: чтобы его самого и его людей отпустили в отечество.

26 января 1589 г. Иеремия возвел митрополита Иова в достоинство патриарха. Он признал право русских и впредь поставлять себе патриарха собором местных архиереев. Любой ценой стремясь вырвать­ся из России, Иеремия обещал уговорить других вос­точных патриархов признать московского собрата.

Однако и после возведения Иова на патриарше­ство москвичи, кажется, долго колебались, стоит ли выпускать Иеремию. Его заставили съездить на бого­молье в Троице-Сергиев монастырь, затем долго за­держивали в Москве, ссылаясь на весеннюю распути­цу. Лишь 19 мая 1589 г., проведя в Москве почти год, незадачливый иерарх отбыл на родину. На про­щанье московские правители богато одарили Иере­мию. Царь дал ему грамоту к султану, в которой убеждал турецкого правителя «беречь» патриарха. Практичный Годунов навязал Иеремии и весьма де­ликатное поручение: находясь в Литве, разведать та­мошние политические новости и тайно сообщить о них в Москву.

Оказавшись на свободе, Иеремия почел за лучшее примириться со всем происшедшим, «не поднимать шума» в православном мире и действовать в интере­сах Москвы. Уже в следующем 1590 г. он созвал в Константинополе собор православных патриархов, который утвердил создание московской патриархии. Летом 1591 г. Иеремия направил в Москву тырнов-ского митрополита с известием о признании русского патриарха и с просьбой о новых пожертвованиях на нужды греческой церкви. Царь и Годунов и на сей раз не поскупились на подарки Иеремии и его послан­цу. Щедрость эта имела свои причины; новый алек­сандрийский патриарх, авторитетный и непреклонный Мелетий Пигас заявил протест относительно неза­конного, по его мнению, создания русской патриархии. Назревал крупный международный скандал. Однако русское золото, меха и «рыбий зуб», своевременно и в большом количестве посланные в 1591 г. восточным патриархам, сделали свое дело.

Православный Восток окончательно признал московского патриарха, однако отвел ему лишь послед­нее, пятое место среди собратьев. Русские дипломаты долго пытались исправить положение и выхлопотать Иову хотя бы третье место, выше патриархов антио-хийского и иерусалимского. Однако здесь они на­толкнулись на столь дружное сопротивление восточ­ных иерархов, что принуждены были отступить. Уте­шением могла служить лишь несокрушимая вера в собственное превосходство, в то, что московский пат­риарх— единственный полноправный иерарх, главный среди своих обделенных судьбой, угнетенных «невер­ными» собратьев.

Разумеется, очень немногие знали о том, как было достигнуто учреждение патриаршества. Да и те не­многие, кто знали, едва ли осмеливались говорить об этом вслух. Официальная версия, которую излагает созданная в XVII в:' «История о первом патриархе Иове Московском», уверяла, что восточные патриар­хи, узнав о желании российского царя иметь собствен­ного патриарха, «с радостию собор собравше вселен­ский, подписашася вси... и послаша оне с тою под­писною грамотою святейшаго Иеремию, патриарха Царяграда, да поставит в Велицей России в царству­ющем граде Москве патриарха»^[114].

Достигнутое не совсем чистыми средствами уч­реждение патриаршества было тем не менее круп­нейшей политической победой России. Оно символи­зировало международное признание ее исторических заслуг и духовной самостоятельности. В Москве по случаю этого события были устроены пышные тор­жества. Новый патриарх в сопровождении духовен­ства, бояр и многотысячной толпы объехал вокруг Кремля на «осляти».

Патриаршего «осля» вел под уздцы сам Борис Годунов. Это был его первый крупный успех как главы боярского правительства. Учреждение патриар­шества «бысть начало гордыни его», отмечали совре­менники. В лице нового патриарха он обрел верного, деятельного помощника.

В январе 1589 г. высшее духовенство имело все основания праздновать победу. Сбывалась давняя мечта об особом историческом предназначении мос­ковского православия. Возрастал его авторитет внут­ри страны и за ее пределами.

Некоторые из «князей церкви» имели и другие, вполне конкретные причины для ликования. Вслед за митрополитом Иовом, ставшим патриархом, «шаг вперед» по служебной лестнице сделали еще целый ряд иерархов. Поскольку патриарху подобало иметь под своим началом митрополитов, четыре архиепис­копа— новгородский, ростовский, казанский, крутиц-кий — были возведены в это достоинство. Пять епис­копов— вологодский, суздальский, смоленский, ря­занский, тверской — стали архиепископами.

Патриарх Иов обещал духовенству открыть еще 8 новых епархий, однако вспоследствии не сдержал слова^[115].

Сделав высшим иерархам щедрый подарок в виде патриаршьей кафедры, Годунов тем самым надолго, практически до последних дней своей жизни заручился их поддержкой. Иерархи закрывали глаза на жесто­кие расправы правителя с его политическими против­никами, поддерживали его кандидатуру при «избра­нии на царство», проклинали с амвона «еретика Гришку Отрепьева».

Необходимо сказать о личности и судьбе первого московского патриарха. Свою карьеру он начал в Старице, небольшом городке на Верхней Волге, осно­ванном в XIV в. тверскими князьями. В 1569 г. Иван Грозный расправился с последним старицким удель­ным князем Владимиром Андреевичем. После этого в городе был произведен «перебор людишек». Для многих он закончился плахой. «Старец» Иов, напро­тив, оказался в чести у царя и получил место игумена в старицком Успенском монастыре. В 1571 г. он был назначен архимандритом московского Симонова мо­настыря — «опричной государевой богомольни». В 1575—1580 гг. Иов возглавлял другой крупнейший московский монастырь — Новоспасский. Наконец, в апреле 1581 г. он был поставлен епископом Коло­менским.

Неизвестно, какие качества Иова привлекли к не­му благосклонное внимание царя. Впрочем, источни­ки свидетельствуют о том, что Иов обладал феноме­нальной памятью и мог наизусть, без книг, вести всю Церковную службу. Кроме того, «глас его был умилен во чтении, громогласуя и добротою чтения у всех сердце, яко огнем, попаляя»^[116]. Иван IV сам был от­менным знатоком Священного писания, тонким цени­телем всяческого церковного «благочиния». Вероятно, его привлекли «внешние данные» будущего патриар­ха, а также его покладистый нрав. Царю импониро­вало безоговорочное преклонение Иова перед само­державной властью, забавляла простодушная наив­ность провинциала.

И после смерти Ивана Грозного карьера Иова благополучно развивалась. В январе 1586 г. митропо­лит Дионисий назначил его архиепископом Ростов­ским. Думал ли тогда злополучный Дионисий, что менее чем через год склонившийся перед ним, жду­щий благословения новый ростовский владыка зай­мет его место, а сам он, униженный, лишенный сана за дружбу с врагами Годунова, будет сослан простым монахом в новгородский Спасо-Хутынский монастырь?

11 декабря 1586 г. по воле Бориса Годунова Иов был возведен на московский митрополичий престол. Поднаторевший в интригах и знании слабых сторон человеческой натуры временщик рассчитал верно: не­далекий, но всецело преданный своему благодетелю Иов оказался очень полезной фигурой в той крупной политической игре, которую вел царский шурин. Став патриархом, он  верой  и правдой  служил  Годунову.

Вскоре после избрания Иов позаботился о про­славлении тех, кого считал своими духовными учите­лями— Иосифа Волоцкого и Филиппа Колычева. В 1591 г. Иов установил общерусское празднование памяти главы «иосифлян», сам написал ему канон и отредактировал церковную «службу». В том же году патриарх санкционировал перенесение из тверского Отроча монастыря на Соловки «мощей» митрополита Филиппа. По существу, это было публичное призна­ние его «святости».

В 1595 г. Иов почтил и более ранних своих пред­шественников— московских митрополитов Петра, Алексея и Иону. Он установил особый день (5 октяб­ря) для празднования их общей памяти.

Первый патриарх поначалу пытался навести по­рядок в среде московского приходского духовенства. Однако он не проявил в этой области должной на­стойчивости и твердости. Московские попы по-прежнему сплошь и рядом «спустя рукава» относились к своим обязанностям, мало заботились о нравственном и религиозном воспитании прихожан. Между тем пат­риарх с конца 90-х годов оказался вовлеченным в острую борьбу вокруг престола и почти не имел вре­мени для внутрицерковных дел.

7  января 1598 г. на 41-м году жизни скончался последний представитель правящей ветви «рюрикова дома» слабоумный царь Федор Иванович. Благодаря поддержке патриарха временное правление — «на малое время, покамест бог царьство строит от всех мятежей и царя даст», — перешло ко вдове Федора, царице Ирине Годуновой. После завершения сорока­ дневного траура, 17 февраля, в Москве состоялся Земский собор, который по предложению патриарха избрал на царство Бориса Годунова. Последующие десять дней патриарх, не зная ни минуты покоя, хло­потал о признании нового царя боярами, духовен­ством и московским простонародьем.

В  дело пошли даже древние кремлевские святыни. Иов распорядился взять из Успенского собора зна­менитую икону Владимирской Божьей матери, глав­ную святыню Российского государства. «Чудотворная» была принесена к воротам Новодевичьего монастыря, где находился Годунов, якобы не желавший принять царский венец. «Сий образ матери божии тебе ради изнесохом и тебе ради толик путь шествова цари­ца»,— говорили церковники Борису, «убеждая» его  взойти на престол. Один из современников событий с горечью писал по поводу этого события: «Двигнут бысть тот образ нелепо, двигнута же и Росия бысть нелепо»^[117].

Преодолев сопротивление бояр и части высшего духовенства, Иов проложил Борису путь к престолу. В сентябре 1598 г. патриарх в Успенском соборе вен­чал Годунова на царство. По свидетельству одного современника, враждебно относившегося к Годунову, во время совершения коронации новый царь сделал весьма необычное заявление: «И во время святыя литургии, стоя под того (патриарха.—Н. Б.) рукою,— не знаем, чего ради, — испустил (Борис. — Н. Б.) та­кой глагол, зело высок и богомерзостен: «Отче, вели­кий патриарх Иов, бог свидетель сему: никто не будет в моем царстве нищ или беден!» И тряся верх сорочки на себе и глаголя: «И сию последнюю разделю со всеми!»^[118].

Однако по иронии судьбы именно Иов оказался косвенным виновником несчастий рода Годунова. Сам того не желая, он подтолкнул Григория Отрепьева на путь, который со временем привел его в Москву как «царевича Дмитрия». В 1601 г. патриарх, заметив грамотного и расторопного чудовского монаха Гри­гория, взял его в свою свиту. Однако когда тот был обвинен в крамольных речах и чернокнижии, Иов не стал выручать своего клирика. Попав под следствие, Григорий не стал дожидаться его исхода. В начале 1602 г. он бежал из Москвы и перебрался в Польшу. Там и произошло его чудесное превращение в «царе­вича»^[119].

В конце мая 1605 г. войска Лжедмитрия подошли к самой Москве. В это время Борис Годунов уже по­коился в каменной гробнице под сводами Архангель­ского собора московского Кремля. Он умер 13 апре­ля 1605 г.

Молодой царь Федор Борисович не пользовался поддержкой боярства и дворян. Не обладая ловкостью и изворотливостью отца, он растерялся перед лицом надвигавшихся грозных событий. Патриарх пытался поддержать авторитет Федора. Он неоднократно вы­ступал перед народом с обличениями самозванца. Од­нако его уже мало кто слушал.

За свою приверженность семье Годуновых Иов ед­ва не поплатился жизнью. 1 июня 1605 г. в Москве вспыхнуло восстание. Город быстро оказался в руках сторонников Лжедмитрия. Патриарх был схвачен ими во время богослужения в Успенском соборе. Его по­волокли на Красную площадь, на Лобное место, на­мереваясь казнить за борьбу против «законного госу­даря»—«царевича Дмитрия». Однако в толпе оказа­лись не только враги, но и доброжелатели Иова. «Тогда бо соборной церкви клирики во все церковные двери выбегоша, вопль и крик с плачем сотвориша о Иове патриархе, и моляще народ, бе бо опалилися от беснования»^[120].

Само намерение казнить первого российского пат­риарха многих привело в смущение. По этому поводу «распрение лютое бысть в народе». Между тем начал­ся погром патриаршего дворца. «Богат, богат, богат Иов патриарх! Идем и разграбим имения его!» — за­кричали в толпе. Известно было, что в голодные годы патриарх прятал запасы хлеба^[121]. Бросив полуживого от страха и побоев Иова, толпа устремилась в Кремль за добычей. «И в мале часе весь дом его разграбиша, и разнесоша все богатство».

По распоряжению Лжедмитрия Иов на телеге, в простой монашеской рясе был отправлен туда, откуда некогда начал свой путь: в старицкий Успенский мо­настырь. Монастырским властям приказано было бывшего патриарха «держати в озлоблении скорбном». Однако игумен Дионисий, невзирая на указ, не стал притеснять низложенного «первосвятителя». Он при­нял и содержал Иова с почетом. Опасаясь доноса, он ублажил царских приставов щедрым угощеньем и да­рами. Это был тот самый Дионисий, который впос­ледствии стал архимандритом Троице-Сергиева мона­стыря и прославился как один из организаторов геро­ической борьбы с польско-литовскими интервентами в 1610—1612 гг.

После гибели Лжедмитрия и прихода к власти Василия Шуйского в мае 1606 г. Иов получил воз­можность вернуться в Москву. Его преемник, ставлен­ник Лжедмитрия, патриарх Игнатий был низложен и посажен под стражу в Чудов монастырь. Казалось, ничто не мешает Иову вновь занять патриарший пре­стол. Однако бурные события последних лет, по-види­мому, сказались на здоровье патриарха. Он почти ослеп.

Размышляя относительно возвращения в Москву, Иов учитывал и то, что новый царь Василий Шуй­ский, конечно, помнил о его дружбе с ненавистным для всех Шуйских Борисом Годуновым. Вернувшись в столицу, Иов оказался бы среди своих тайных и явных врагов.

Взвесив все «за» и «против», Иов «не восхоте паки первыя своея власти восприяти»^[122]. Тихая провинци­альная Старица с ее зелеными холмами и голубой лентой Волги была идеальным местом для отдохнове­ния после многих лет политической борьбы и «мя­тежей».

И все же отставному патриарху пришлось-таки еще раз посетить Москву. В начале 1607 г., когда Центральные уезды страны охватил пожар грандиозного крестьянского движения под предводительством И. И. Болотникова, правительство Василия Шуйского решило прибегнуть к своеобразной церковно-полити-ческой демонстрации. По приказу Шуйского Иов был привезен в столицу. Здесь ему была устроена торже­ственная встреча. 20 февраля вместе с самим царем и новым патриархом Гермогеном Иов совершил в Успенском соборе церемонию всенародного «покая­ния». «Простив» москвичей за их «измены» прежним правителям, Иов призвал их повиноваться царю Ва­силию. После этого он был отправлен обратно в Ста­рицу. Там он и скончался 19 июня 1607 г.

На погребении Иова присутствовали крутицкий митрополит Пафнутий и тверской архиепископ Феоктист. Его похоронили у западной стены монастырского собора, выстроенного еще удельными старицкими князьями в 1530 г. Предвидя большие выгоды от по­гребения в обители столь знатной особы, иноки поза­ботились о «чудесах», которые начались сразу же после смерти Иова. Вскоре над его могилой была вы­строена небольшая «палатка».

В 1652 г. одновременно с перенесением в Москву «мощей» Филиппа Колычева царь Алексей Михайло­вич приказал доставить в столицу и останки патриар­ха Иова. 27 марта 1652 г. ростовский митрополит Варлаам и боярин Михаил Михайлович Салтыков вы­везли из Старицы эту необычную реликвию. Прах Иова был торжественно помещен в Успенском соборе московского Кремля, среди гробниц других «перво-святителей» русской церкви.

На память об Иове в Старице осталась лишь бе­локаменная плита с его могилы. В 1686 г. на месте его первоначального погребения выстроили высокую шатровую колокольню. В ее верхнем ярусе были устроены часы. Каждую четверть часа над Волгой разносился их задумчивый, чистый перезвон, напоми­навший о бренности человеческих тревог и волнений перед лицом всесокрушающего времени.

«Смутное время», как называют иногда богатое драматическими событиями начало XVII в., оказа­лось весьма тревожным и для тех, кто поднимался на высшую    ступень    русской церковной иерархии. Посвоему положению второго человека в государстве патриарх не мог оставаться в стороне от придворной борьбы, от событий, потрясших всю страну. Каждый из участников борьбы за трон имел «своего» патри­арха. Показательны уже сами судьбы патриархов того времени. Два из них, Иов и Игнатий, были низ­ложены по политическим мотивам. Третий, «наречен-ный патриарх» Филарет, провел 9 лет в польском плену. Лишь в 1619 г., после заключения Деулинского мира и обмена пленными, он вернулся в Москву и официально принял патриаршество.

Особой известностью пользовался в начале XVII в. патриарх Гермоген (1606—1612). Ставленник Васи­лия Шуйского, он всеми средствами помогал своему покровителю в борьбе с врагами, будь то отряды Бо­лотникова, шайки «тушинского вора» — второго Лже-дмитрия или регулярное войско польского короля Сигизмунда. После падения Василия Шуйского (июль 1610 г.) Гермоген мужественно выступал против поль­ско-литовских интервентов и был замучен ими в фев­рале 1612 г.

Дело   Никона

"Священство более есть царствам"

Никон

В один из самых драматических моментов «Смут­ного времени», быть может именно в те дни, когда первый патриарх Иов ехал в ссылку в крестьянской телеге, в нижегородских пределах, в семье крестьяни­на по имени Мина родился сын, нареченный Ники­той. Мог ли кто-нибудь из бедных соседей, собрав­шихся на его крестины, подумать о том, что он стоит у начала земного пути будущего главы россий­ской церкви, самого могущественного из ее патри­архов!

На всей деятельности Никона лежит глубокий от­печаток его незаурядной личности, сложившейся во­преки самым неблагоприятным, подчас драматиче­ским обстоятельствам. В детстве он не раз убегал из дома, где хозяйничала жестокая мачеха. Повзро­слев, он твердо решил посвятить себя служению бо­гу. Свою духовную карьеру будущий патриарх начал рядовым приходским священником. Со временем семья переехала в Москву. Вскоре, потрясенные смертью детей, супруги расстаются, приняв решение вступить на путь монашества. Никита отправляется на далекий беломорский Север. Этот край издавна манил смятенных людей глубоким предвечным по­коем, очевидной близостью основ мироздания — твер­ди, небес, бескрайней морской равнины. Природа Со-ловков, знаменитой цитадели северного монашества, отличалась тихой, как бы прозрачной красотой. Чут­кие души отшельников находили в ней нечто созвуч­ное Евангелию.

Среди соловецких «старцев» того времени особой известностью пользовался Елеазар. Как и знамени­тый подвижник Нил Сорский, он был приверженцем «скитского жития».

Свой скит Елеазар основал на Анзере — одном из шести крупных островов Соловецкого архипелага. Благожелательное отношение большого монастыря к скиту на Анзере зиждилось на дружбе Елеазара с тогдашними руководителями обители — игуменом Иринархом (1613—1626) и келарем Александром Булатниковым. В 1628 г., вероятно, по рекомендации Александра, ставшего к тому времени келарем Трои-це-Сергиева монастыря, советником самого царя Ми­хаила Романова (1613—1645) и патриарха Филарета (1619—1633), Елеазар был вызван в Москву. Как че­ловеку, известному отменной «святостью», ему была поручена весьма ответственная миссия: «умилости­вить» своими молитвами господа бога, упросить его ниспослать 33-летнему царю Михаилу долгожданно­го наследника престола. Уже само имя аскета — Еле­азар, в переводе с древнееврейского — «божья по­мощь», сулило надежду. Усердно помолившись, Еле­азар предсказал царской чете скорое рождение сына. Обещание «старца» удивительным образом сбылось: 10 марта 1629 г. у царицы Евдокии Лукьяновны Стрешневой родился сын. Царевича нарекли в честь «Алексея, божьего человека», память которого по церковному календарю отмечалась  17 марта.

После столь удачного «вмешательства» в жизнь царской семьи Елеазар мог рассчитывать на самые высокие посты в церковной иерархии. Однако он предпочел вернуться в свой уединенный скит на Ан­зере, который, согласно царскому указу, получил полную независимость от большого монастыря. Там, окруженный славой «чудотворца», Елеазар продол­жал свои монашеские труды.

Вот к этому-то «светилу» тогдашнего монашеско­го мира и явился в 1635 г. никому неведомый поп Никита Минов, бежавший от жестокого к нему мира.

По примеру Сергия Радонежского Елеазар имел под началом «апостольское» количество учеников — двенадцать. Одним из них и стал Никита, принявший после пострига монашеское имя Никона. Перемена имен знаменательна. Она показывает, что Елеазар хорошо понимал сильную, волевую натуру своего постриженника: Никита по-гречески — «победитель», Никон — «побеждающий».

На Анзере Никон прожил около трех лет. За это время он успел вместе со своим наставником побы­вать в Москве. «Старец» хлопотал о постройке в ски­ту каменной церкви. Правительством царя Михаила были отпущены средства, командирован опытный строитель. Однако «старцы» Спасо-Преображенско-го монастыря сменили свое былое благоволение к Елеазару на самую ярую неприязнь. Их раздражали успехи независимого Елеазара, беспокоила популяр­ность его скита, который в перспективе мог вырасти в серьезного соперника, конкурента в борьбе за де­нежные и земельные пожалования. Соловецкие ино­ки всячески препятствовали возведению на Анзере каменного собора, притесняли самого Елеазара. В конце концов он был брошен в монастырскую тем­ницу.

Все эти события заставили Никона задуматься о будущем. Он давно уже тяготился зависимостью от проницательного и своенравного Елеазара. Не сули­ла ничего хорошего и развернувшаяся тяжба с могу­щественным Соловецким монастырем. Наконец — и это, видимо, было главным — Никон, подобно многим выдающимся деятелям древнерусского монашества, вопреки заветам смирения и послушания искал са­мостоятельности и власти хотя бы в небольшом кру­гу учеников. Его манила перспектива завести соб­ственное «дело»: стать во главе монашеской общины.

Опыт учителя, Елеазара, как, впрочем, и жизне­описания многих других «преподобных», убеждал Никона в том, что самый верный путь к достижению этой цели лежит через отшельничество, строгое уеди­нение, быстро приносящее славу «святого», а вместе с ней и почитание мирян, преклонение учеников.

Летом 1639 г. Никон покидает Анзер. Карбас, на котором он плыл, направлялся в устье Онеги. Оттуда Никон перебрался в уединенный монастырь, распо­ложенный в ста верстах к югу, на живописном бере­гу Кожозера. Единственная связь с миром — своен­равная, порожистая река Кожа, левый приток Оне­ги, была непригодна для судоходства. Лишь зимой, по льду, добирались в монастырь обозы со всякими припасами и товарами.

Иногда с обозом привозили и ссыльных: со вре­мен Бориса Годунова монастырь служил местом по­стрижения опальных бояр. В отрезанной от мира обители они чувствовали себя хозяевами; привыкнув к власти, стремились подчинить себе немногочислен­ную иноческую общину.

Две собственноручно переписанные богослужеб­ные книги, составлявшие все имущество Никона, он передал монастырю взамен вклада, который требо­вался от каждого новоприбывшего. Впрочем, Никон обосновался не в самом монастыре, а в его окрестно­стях. Он начал жизнь отшельника, ревностного по­следователя анзерского подвижника. Расчет Нико­на— если, конечно, мы правильно понимаем мотивы поступков столь противоречивой натуры — оказался верным. Спустя года два после прихода на Кожозеро он был избран игуменом лесного монастыря.

Новый игумен оказался хорошим хозяином. В го­ды его управления лесной обителью (1643—1646) ее владения расширились. Царь пожаловал монастырю весьма доходное право беспошлинной торговли солью. Монастырь, не имевший прежде даже ограды, бы­стро богатеет.

В 1646 г. Никон покинул Кожозеро и отправился в Москву хлопотать о новых льготах для своей оби­тели. Он добился приема у самого царя, 17-летнего Алексея Михайловича. Эта встреча имела неожидан­ные последствия. Царь повелел Никону остаться в Москве и вскоре определил его на очень высокую в иерархическом отношении должность игумена мос­ковского Новоспасского монастыря.

Основанный Иваном Калитой в московском Крем­ле Спасский монастырь во второй половине XV в. был выведен за черту города. Ему отвели новое ме­сто на левом берегу Москвы-реки, ниже устья Яузы, в районе, где располагались древние московские «бо­гомолья»: Симонов и — на другом берегу реки — Да­нилов монастыри. Между Новоспасским и Симоно­вым монастырями находились Крутицы — резиденция митрополитов Сарских и Подонских. После распада Золотой Орды бывшие сарайские (сарские) владыки, оставшись не у дел, выполняли роль «правой руки» московских митрополитов, а затем и патриархов.

Новоспасский монастырь пользовался особым расположением царя Алексея Михайловича: с давних пор он служил местом погребения потомков любим­ца великого князя Василия I боярина Федора Кош­ки. Одной из ветвей «Кошкина рода», как выража­лись составители родословных сборников, были и Романовы. Игумены Новоспасского монастыря носи­ли почетное звание архимандритов. Многие из них становились со временем епископами и даже митро­политами.

Чем объяснить необычайное расположение юного Романова к игумену глухого монастыря, мужицкому сыну Никону?

Несомненно, большую роль сыграли личные каче­ства царя и Никона. Воспитанный в духе «древнего благочестия», с детства окруженный горячо верую­щими людьми, Алексей был глубоко религиозен. Впо­следствии он готов был отдать чуть ли не полказны за какую-нибудь наспех сфабрикованную греками ре­ликвию — «чудотворную главу Иоанна Златоуста» или «животворящий крест». Для такого человека особое значение имело то обстоятельство, что оба они, царь и Никон, были духовными детьми одного отца — анзерского отшельника Елеазара ^[123] .

Что касается Никона, то он, пройдя тяжелую шко­лу жизни, закалившую его выдающуюся натуру, стал одним из тех ярких людей, которых, однажды увидев, трудно забыть. Годы лесного безмолвия научили его великому искусству молчания, накопили в душе за­пас духовной энергии. Вместе с тем он не был огра­ничен прямолинейной бескомпромиссностью фанати­ка. Опыт игуменства в сотрясаемом внутренними распрями Кожозерском монастыре выработал у Нико­на навыки обхождения с людьми.

И все же необычайное расположение юного царя к Никону объяснялось не только личными мотивами. Важно отметить, что Никон появился в Москве очень ко времени: то был момент, когда спрос на незауряд­ных людей из числа духовенства был очень велик. Еще в правление Михаила Романова (1613—1645) в высших церковных и правительственных кругах рас­пространилась мысль о необходимости основательной «чистки» рядов духовенства, введения «благочинно­го», единообразного богослужения во всех церквах.

Повышение авторитета церкви, сильно пошатнувшегося в первой половине XVII в., было необходимой частью работы по укреплению феодальной государ­ственности в целом. Оно имело большое значение и для упрочения позиций новой династии.

В 1636 г. девять нижегородских священников об­ратились к тогдашнему патриарху Иоасафу (1634— 1640) с челобитной, в которой указывали на многочис­ленные беспорядки в жизни приходского духовенства и требовали строгих мер воздействия. О том же писа­ли «наверх» и другие ревнители церковных уставов. Из этих жалоб складывается весьма мрачная картина. Вместо того, чтобы заботиться о душах своих прихо­жан, священники проводили время в пьянстве и рас­путстве. Они не только не произносили проповедей, но даже саму церковную службу стремились сокра­тить путем введения «многогласия» — одновременно­го чтения и пения различных молитв и текстов. Как белое, так и черное духовенство отличалось безгра­ничным корыстолюбием. В обителях иноки пировали с местной знатью. Руководящие посты в монастырях приобретались взяткой боярину или архиерею. Меж­ду тем народ терял уважение к духовному званию, не желал ходить в церковь и соблюдать посты, пре­давался языческим, «дьявольским» игрищам, приуро­чивая их к церковным праздникам.

Патриарх в ответ на жалобы направил поповским старостам и светским чиновникам духовного ведом­ства своего рода циркуляр — «память». Он требовал решительно  бороться  с  церковными  беспорядками^[124].

Понимая, что одними строгостями попов не вразу­мить, церковное руководство озаботилось подбором наиболее достойных кандидатур на должности «про­топопов» — блюстителей порядка в церковных окру­гах. Протопопы должны были личным примером учить подчиненных им приходских священников до­бродетели и благочинию.

Среди церковных деятелей, обеспокоенных паде­нием авторитета духовенства, особой активностью отличался протопоп Благовещенского собора в мос­ковском Кремле, духовник и наставник юного царя Алексея Стефан Вонифатьев. Красноречивый пропо­ведник, Стефан пользовался огромным авторитетом при дворе. Он играл здесь примерно ту же роль, что и Сильвестр при дворе юного Ивана IV.

Вонифатьев собрал вокруг себя наиболее горячих поборников церковного благочиния из разных горо­дов России. Это сообщество единомышленников из­вестно в литературе под названием «кружок ревни­телей благочестия». Присмотримся поближе к этим людям: все они отмечены судьбой.

В 1649 г. из Нижнего Новгорода Стефан Вони­фатьев вызвал известного проповедника 58-летнего Ивана Неронова. Он получил высокий пост протопо­па Казанского собора — одного из главных храмов Москвы. Собор был построен князем Д. М. Пожар­ским на Красной площади в память об освобождении России от чужеземцев. Проповеди Ивана Неро­нова в Казанском соборе собирали множество слу­шателей. Посещал их и сам царь со своим семей­ством и боярами. Не довольствуясь поучениями, Неронов распорядился расписать храм снаружи нра­воучительными сентенциями, цитатами из «святых отцов».

Двумя годами ранее, в 1647 г., к Вонифатьеву явился 27-летний сельский священник из нижегород­ских краев Аввакум Петров. Он горел желанием по­служить на благо церкви. Царский духовник ласково обошелся с Аввакумом, одарил его иконой и книгой и отправил в родные края. Несколько лет спустя он выхлопотал для него место протопопа в городе Юрь-евце Поволжском, на границе костромских и ниже­городских земель. Однако строгий, нетерпимый свя­щенник восстановил против себя прихожан. В мае 1652 г. Аввакум вынужден был покинуть Юрьевец и вновь искать помощи у Стефана Вонифатьева^[125].

Пострадали и были изгнаны своей паствой и дру­гие «ревнители благочестия» — костромской протопоп Даниил, романово-борисоглебский поп Лазарь, му­ромский поп Логгин.

В то время как простоватые провинциальные «ба­тюшки» рьяно обличали пороки и слабости своих прихожан, получая в ответ лишь брань и побои, в Москве, при дворе, на церковные дела смотрели го­раздо шире. Правительство Алексея Михайловича склонялось к мысли о необходимости пересмотра всех церковных обрядов и приведения их в соответствие с греческой богослужебной практикой. Это было вызва­но   прежде   всего   стремлением   упорядочить   обрядовую практику русской церкви в условиях роста ре­лигиозного вольномыслия и падения авторитета ду­ховенства.

Вместе с тем сближение с греческой церковью должно было поднять престиж Российского государ­ства на православном Востоке. К середине XVII в. горизонты московской дипломатии сильно расширя­ются. Перед ней начинает вырисовываться идея, по­лучившая полное развитие в XVIII—XIX веках: ис­пользование христианского населения Османской им­перии в качестве политического союзника. Как это не раз бывало в истории, пылкие религиозные призывы скрывали трезвый политический расчет.

Связь российской церкви с константинопольским патриархатом сохранялась и после установления ав­токефалии в 1448 г. Греческие иерархи со смешан­ным чувством смотрели на русское «православное царство»: они ждали от него материальной и духов­ной поддержки и в то же время не могли избавиться от привычного, укоренившегося пренебрежения к «се­верным варварам». Впрочем, константинопольский патриарх признал в свое время акт венчания Ива­на IV на царство и тем оказал ему немалую услугу.

Во второй четверти XVII в. представители высше­го греческого духовенства постоянно посещают Мос­кву, привозя с собой всякого рода церковные «святы­ни», которые пользовались большим спросом в Рос­сии, а также политические новости и секреты, интере­совавшие Посольский приказ.

Приезжавшие в Москву греки настойчиво указы­вали русским на многочисленные и часто весьма су­щественные различия в русском и греческом богослу­жении и церковных обрядах. Однако московские книжники с несокрушимым высокомерием отвечали: «Всех греческих старых переводов добрых правила у нас есть; а новых переводов греческого языка и вся­ких книг не приемлем»^[126].

Разночтения в русских и греческих церковных книгах приводили порой к настоящим скандалам. Так, в период патриаршества Филарета из России было послано в афонские славянские монастыри большое количество богослужебных книг московской печати. Однако афонские иноки, главным образом греки по происхождению, изучив эти книги, объявили их еретическими. Особое раздражение вызвала у греков московская традиция «двоеперстного» крестно­го знамения.

По решению афонских «соборных старцев» мос­ковские книги были публично сожжены как еретиче­ские. Тем, кто признал их за истинные, пригрозили костром.

Узнав об этой акции греков, российские иерархи были возмущены. Несколько лет спустя известный московский книжник Арсений Суханов во время пре­ний с греками о вере, упрекая их за этот случай, го­ворил, что их собственные книги печатаются «у лати­нян», в Венеции, и потому полны «латинских ере­сей»^[127]. Грекам следовало бы сжечь как еретические отнюдь не русские, а свои собственные богослужеб­ные книги, восклицал Суханов.

Мнение Суханова разделяло большинство тог­дашнего русского духовенства. Оно имело глубокие исторические корни. Уже во второй половине XV в. в русской церкви утвердилась мысль о том, что по­сле Флорентийской унии и падения Константинополя истинное, чистое христианство сохранилось лишь на Руси. Все новое, что шло от греков, казалось подо­зрительным, ложным. Это мнение господствовало и в XVI столетии. Оно по-своему отражало тогдашнее внутри- и внешнеполитическое положение России. Напряженная борьба за ликвидацию пережитков феодальной раздробленности в экономике и полити­ческой системе России не позволяла даже таким увлекавшимся и далеко не консервативным людям, как Иван Грозный, посягнуть на привычные идеоло­гические представления. Круто расправляясь с не­угодными церковными иерархами, он при этом нико­гда не покушался на традиционную православную доктрину. Царь беспощадно преследовал еретиков, пресекал попытки католической пропаганды в России.

Понимая всю опасность неосторожных вторжений в область веры, царь в то же время почитал полез­ным для государства всеми средствами, в том числе и личным примером, укреплять религиозность своих подданных. Возбуждение фанатизма, распростране­ние идеи о религиозной исключительности, богоиз­бранности России он считал одним из необходимых условий успешного    решения    военных задач в Поволжье и Прибалтике. Той же линии придерживались и преемники Ивана Грозного — царь Федор Иванович и Борис Годунов.

В первой половине XVII столетия пошатнулись многие устоявшиеся представления о внутреннем устройстве России и ее месте среди других государств. Потребности экономического развития страны, под­держания ее военного потенциала на европейском уровне настоятельно требовали приоткрыть дверь в Европу, шире взглянуть на мир, отказаться от тради­ций «закрытого общества». Осторожно, с оглядкой правительство молодого царя Алексея вступало на этот путь, который полвека спустя привел к петров­ским преобразованиям. Перемена в отношении к гре­ческому православию была своего рода пробным камнем новой политики.

Правительство понимало, что отказ от традиции не пройдет безболезненно. Нужен был человек, спо­собный твердой рукой повести дело церковной ре­формы. Одной из самых ярких фигур среди церков­ных иерархов был Новоспасский архимандрит Никон. Алексей Михайлович с семейством часто посещал его монастырь. Царь приказал Никону каждую пятницу являться во дворец для беседы.

Со своей стороны Никон стремился укрепить рас­положение царя. Он ищет дружбы с близкими ко двору московскими «ревнителями благочестия» — Стефаном Вонифатьевым, боярином Ф. М. Ртищевым и их окружением. Новоспасский архимандрит высту­пает активным сторонником обновления церковной жизни, о котором мечтали «ревнители благочестия». Заметив, что царь и его духовник уважительно отзы­ваются о константинопольском патриархе, Никон ста­новится ревностным грекофилом.

Усилия Никона не пропали даром. 19 марта 1649 г. он стал митрополитом Новгородским.

На берегах Волхова Никон энергично действовал в духе программы «ревнителей благочестия». Он по­требовал, чтобы священники произносили проповеди, запретил пресловутое «многогласие», добивался со­вершения обрядов в соответствии с греческими тра­дициями. На средства митрополии Никон устраивает богадельни, организует раздачу хлеба нищим и го­лодным.

Как и следовало ожидать, требовательность ново­го митрополита, его строгие меры по отношению к ленивому и распущенному новгородскому духовен­ству принесли ему немало врагов. Во время восста­ния 1650 г. новгородцы жестоко избили Никона, укрывшего на своем дворе царского воеводу и пу­блично проклинавшего зачинщиков мятежа. Однако в конечном счете эти происшествия пошли на пользу митрополиту, укрепили расположение к нему царя и бояр.

В то время как Никон сражался со строптивым новгородским духовенством и усмирял мятежный по­сад, в Москве готовились к проведению церковной реформы.

Еще в середине 40-х годов один из наиболее близ­ких ко двору лиц боярин Ф. М. Ртищев основал не­далеко от царского села Воробьева, на правом бере­гу Москвы-реки, Андреевский монастырь. Он населил его выходцами из украинских монастырей, преимуще­ственно — из Киево-Печерского. Киевское православ­ное духовенство еще в 30-е годы XVII в. провело у себя ту церковную реформу, то исправление богослу­жебных книг по греческому образцу, которое наме­ревались теперь провести и в Российском государ­стве. Андреевский монастырь призван был стать своего рода рассадником новых порядков, эталоном истинного, «сверенного» с греческим иноческого бла­гочестия.

Одновременно Ртищев на свои средства отправ­лял московских иноков и приходских священников для обучения в киевские монастыри.

По приглашению царя летом 1649 г. в Москву прибыли киевские монахи Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий. В 1650 г. к ним присоеди­нился Дамаскин Птицкий. Все трое знали греческий язык и должны были подготовить переводы современ­ных греческих церковных книг. Тем самым сильно двинулось вперед дело, которое медленно, робко на­чиналось еще при патриархе Филарете, высоко ценив­шем духовные уставы греков.

Тогда же решено было устроить в Москве грече­скую школу, где готовить собственных переводчиков, знатоков греческой книжности.

Под давлением царя и «ревнителей благочестия» престарелый патриарх Иосиф (1642—1652) вынуж­ден был приняться за такое сложное и хлопотное де­ло, как искоренение «многогласия». В 1651 г. повсе­местно было введено «единогласное» пение, издан но­вый Служебник, в предисловии к которому давалось обоснование переходу к обязательному «единогласно­му» пению. В борьбе с противниками «единогласия» патриарх Иосиф постоянно ссылался на авторитет восточных церквей. В 1652 г. царь приказал духовен­ству ввести в церковную службу поминание восточ­ных патриархов. Так постепенно подтачивались осно­вы традиционных представлений об исключительно­сти российского православия и «неполноценности» других православных церквей.

Смерть патриарха Иосифа заставила царя окон­чательно решить, кому из иерархов доверено будет проведение в жизнь церковной реформы. Некоторые из царских сановников предлагали избрать патри­архом Стефана Вонифатьева. Однако ноша была ему явно не по плечу. Понимая это, Вонифатьев наотрез отказался от каких-либо претензий на патриарший сан. 25 июля 1652 г. новгородский митрополит Никон был поставлен патриархом «всея Руси». Свершилось волею обстоятельств одно из немногих подлинных чудес в истории русской церкви: крестьянский сын воссел на вершине власти рука об руку с царем. Са­модержец выполнял все пожелания Никона, называл его своим «собинным другом».

Под непосредственной властью Никона оказалась обширная кафедральная патриаршья вотчина, в кото­рой насчитывалось тогда около 6500 крестьянских дворов^[128]. Здесь патриарх был полновластным хозяи­ном: лишь дела, связанные с убийством и грабежом, ведались царскими дьяками.

В это время Никон был в расцвете сил. Он чув­ствовал призвание к делам великим и необычайным. Вот как характеризует его один из дореволюционных исследователей. «Никон был бесспорно замечательно умный и богато одаренный от природы человек: жи­вой, восприимчивый, сильно увлекающийся и энергич­ный, способный своими выдающимися качествами и всею своею личностью производить на других силь­ное впечатление. Он был учителен и умел хорошо го­ворить поучения и речи на различные случаи, он обладал обширной начитанностью и прекрасной па­мятью, что давало ему возможность в своих речах ссылаться на библейско-церковно-исторические при­меры, на свидетельства отцов и учителей церкви. По природе он был широкая натура, способная дей­ствовать не по шаблону, способная увлекаться новым, оригинальным, грандиозным»^[129].

С первых же дней пребывания у власти Никон повел себя отнюдь не так, как ожидали многие из его прежних единомышленников. Провинциальные «ревнители благочестия» к осени 1652 г. уже почти все были изгнаны из своих уездов. Они собрались в Москве, надеясь на милости и поддержку со стороны нового патриарха. Однако их ожидало горькое разо­чарование. Вместо прежнего Никона — внимательно­го, даже предупредительного к авторитетным при дворе протопопам — явился как бы совсем другой человек. Он порвал все связи с былыми единомыш­ленниками, не велел даже пускать их к себе в при­емную — «крестовую палату» патриаршьего дворца. Разумеется, для Стефана Вонифатьева Никон сделал исключение: слишком велико было влияние духовни­ка на царя Алексея. К тому же Никон не считал кроткого, уступчивого Стефана своим соперником, был благодарен ему за отказ от претензий на патри­арший престол.

И все же не столько личная обида, сколько прин­ципиальные соображения превратили многих «ревни­телей благочестия» в непримиримых врагов нового патриарха. От Никона ожидали действенных мер, направленных на укрепление внутрицерковных поряд­ков, унификацию книг и обрядов. Однако патриарх приступил к исправлению русских церковных поряд­ков не по древнерусским, как ожидали «ревнители», а по греческим образцам. В феврале 1653 г. он при­казал во всех московских церквах запретить верую­щим «творить поклоны», стоя на коленях; допуска­лись лишь поясные поклоны. Крестное знамение от­ныне разрешалось только «троеперстное».

Этот указ взволновал и обеспокоил «ревнителей благочестия». В русском православии мелочам обряд­ности придавалось огромное значение. «Спасение ду­ши», по мнению тогдашних книжников, зависело главным образом от точного следования традиционным нормам церковного обихода. К тому же и в ре­шениях «Стоглавого» собора 1551 г. было вполне определенно сказано: «Если кто не знаменается дву­мя перстами, как Христос,— да будет проклят».

Протопоп Аввакум, один из наиболее видных «ревнителей благочестия», так описывал впечатление, произведенное на членов кружка патриаршьим ука­зом: «Мы же, собравшись вместе, задумались; ви­дим — словно зима наступает: сердце озябло и ноги задрожали. Неронов мне приказал церковь, а сам скрылся в Чудов монастырь и неделю в палатке мо­лился. И там ему от образа глас был во время мо­литвы: «Время пришло страдания!» Он мне, плача, об этом рассказал»^[130].

Стремясь помешать Никону, «ревнители» подали царю челобитную, в которой доказывали незакон­ность нововведений. Тогда Никон дал ход обвине­ниям и жалобам на них прихожан. В ответ «ревните­ли» публично, в самых сильных выражениях приня­лись хулить патриарха и его указы. Разумеется, силы были неравны. Вскоре Иван Неронов был сослан под строгий надзор в Спасо-Каменный монастырь, нахо­дившийся в Вологодском уезде, на островке посреди Кубенского озера. Протопоп Логгин был лишен сана и отправлен под стражей в свои родные места — под Муром. Даниил Костромской также был расстрижен, а затем выслан в Астрахань.

Протопоп Аввакум, живший «на дворе» у Ивана Неронова, после его ареста развил бурную деятель­ность. Изгнанный из Казанского собора, он собирал своих приверженцев «в сушиле», проповедовал им, призывал не подчиняться указам Никона. Там он и был арестован вместе с толпой учеников 13 августа 1653 г. Аввакума заковали в цепи и, лишив пищи, бросили в подвалы московского Андроникова мона­стыря. В сентябре 1653 г. он был отправлен в ссылку в Тобольск, а оттуда в 1656 г. переведен в Восточную Сибирь.

Никон хотел лишить Аввакума священнического сана. Однако «богобоязненный» царь, лично знав­ший протопопа и в глубине души боявшийся его про­клятий, отменил это решение.

Заточенные, униженные, «ревнители благочестия» лишь укреплялись в своем «подвиге». Они впадали в религиозный экстаз, пророчествовали. Им являлись ангелы, слышались небесные голоса. Слухи об этих «чудесах» проникали из-за стен монастырей, разно­сились по Москве. Однако Никон, хорошо знавший происхождение такого рода «чудес», лишь посмеивал­ся: «Знаю я пустосвятов тех!»^[131].

Убедившись в том, что одной лишь своей властью он не сумеет поставить дело реформы на прочное основание, Никон весной 1654 г. созвал в Москве об­щерусский церковный собор. Патриарх в присутствии царя, обращаясь к собору, перечислил многие неточ­ности и отступления от греческих церковных поряд­ков, имевшиеся в практике русской церкви. Собрав­шиеся иерархи утвердили предложенные Никоном изменения в богослужении. Впрочем, предусмотри­тельный патриарх не вынес на обсуждение собора наиболее «скользкие» вопросы, в первую очередь, о «троеперстии».

Даже те второстепенные изменения в обрядах, ко­торые утвердил собор, вызвали сильное волнение среди рядового духовенства и прихожан. Во главе недовольных стал коломенский епископ Павел — единственный из членов собора, отказавшийся утвер­дить предложенные Никоном новшества. Он был аре­стован, сослан в новгородский Спасо-Хутынский мо­настырь и там вскоре умер.

Летом 1654 г. Никон занялся исправлением икон. По его приказу были отобраны у населения иконы, отличавшиеся некоторым реализмом. Это «живство», популярное тогда среди московских иконников, Ни­кон объяснял пагубным влиянием «латинства». Он приказал выколоть глаза изображенным на таких иконах святым или же соскоблить и переписать за­ново лики. Случилось так, что в это время в Москве вспыхнула сильная эпидемия чумы. В народе пополз­ли слухи о том, что «моровая язва» — наказание за надругательство Никона над иконами. 2 августа 1654 г. произошло полное солнечное затмение, дав­шее новую пищу для толков. 25 августа 1654 г. мос­ковские посадские люди восстали против Никона и его нововведений. Положение правительства ослож­нялось тем, что сам царь в этот момент находился с войсками на театре русско-польской войны, а его семейство укрывалось от чумы в Макарьевом Калязинском монастыре. Однако в итоге власти сумели усмирить взбунтовавшийся посад.

Не довольствуясь поддержкой московского собора 1654 г., Никон обратился к константинопольскому патриарху Паисию, который одобрил его деятель­ность. В начале 1655 г. в Москву прибыл за «мило­стыней» другой восточный иерарх — антиохийский патриарх Макарий. Он всецело поддержал реформу Никона. В феврале 1655 г., опираясь на авторитет антиохийского патриарха, Никон вновь обрушился на иконы «фряжского письма». Он публично в Успен­ском соборе разбивал их о железные плиты пола, а обломки приказывал сжечь. Лишь после вмешатель­ства царя сожжение икон было заменено их захоро­нением: в народном сознании иконы воспринимались тогда как живые существа.

Тогда же Никон при полном одобрении Макария вновь потребовал перехода к «троеперстному» кре­стному знамению, угрожая ослушникам проклятием. В марте 1655 г. в Москве состоялся новый церковный собор, утвердивший русский перевод греческого цер­ковного Служебника и «троеперстие». В апреле — июне 1656 г. вновь заседал церковный собор, нало­живший проклятье и отлучение от церкви на всех, кто не признает    «троеперстия» и прочих новшеств.

Не зная греческого языка, Никон тем не менее во всеуслышание заявлял: «Хотя я русский и сын рус­ского, но вера моя и убеждения — греческие». Он пе­ренес в русскую церковь даже внешние отличия выс­шего греческого духовенства: покрой монашеского клобука и мантии.

Однако постепенно реформаторский пыл Никона угасал. Главным для него становилось его собствен­ное исключительное положение в государстве. Нико­на вдохновлял образ патриарха Филарета, обладав­шего не только церковной, но и высшей государственной властью.

В своих притязаниях на неограниченную власть Никон чувствовал за собой поддержку высшего ду­ховенства, которое было сильно раздражено мерами правительства, направленными на ограничение при­вилегий и доходов церкви. После «золотых времен» правления патриарха Филарета и его слабовольного сына царя Михаила особенно болезненно воспринимались решения земского собора 1649 г., внесенные в новый свод законов — Соборное уложение. Соглас­но уложению перешли в руки государства все город­ские «белые слободы» и дворы монастырей и епис­копских кафедр (всего около 3600 дворов); было ка­тегорически запрещено приобретение церковью новых земель; для суда над духовенством по гражданским делам создавался особый Монастырский приказ, пол­номочия которого постепенно расширялись.

Как и многие другие иерархи, Никон был недово­лен решениями собора 1649 г. Он считал, что его главная задача состоит в том, чтобы подчинить себе царя и бояр, остановить наступление государства на позиции церкви.

Стремительно и как бы беспричинно вознесясь из самых низов общества к вершине власти, Никон утра­тил чувство реальности. Он не хотел понять, что своей головокружительной карьерой он обязан не столько -своим личным качествам или «божьему промыслу», -сколько видам боярского правительства, нуждавшего­ся в нем как в энергичном реформаторе церковной жизни. Иллюзии пагубны. Со временем Никону при­шлось пережить жестокое разочарование и убедиться в своем заблуждении.

Свое стремление участвовать в государственных делах Никон обосновывал историческими примерами. Вполне естественно, что его внимание привлек образ митрополита Филиппа Колычева, не боявшегося спо­рить с самим Иваном Грозным. Весной 1652 г. Никон, тогда еще новгородский митрополит, отправился на Соловки и, к немалому огорчению тамошних мона­хов, увез «чудотворные мощи» Филиппа в Москву. Их встреча в столице и «положение» в Успенском соборе московского Кремля сопровождались много­часовыми молебнами и торжественными процессия­ми, в которых участвовал и сам царь.

Возникший в связи с этими событиями литератур­ный памятник — «Молебное послание государя царя Алексея Михайловича к мощам святого митрополита Филиппа» — содержит в себе отзвуки идеи о превос­ходстве духовной власти над светской. Та же мысль проведена Никоном и в предисловии к Служебнику 1655 г., в «Послании о Крестном монастыре» (1656 г.).

Обстоятельства довольно долго благоприятствова­ли развитию властолюбия Никона. В связи с войной царь Алексей Михайлович отсутствовал в Москве с мая 1654 г. по январь 1655 г., с марта по декабрь 1655 г., с мая 1656 г. по январь 1657 г. В эти перио­ды патриарх оказывался фактическим главой прави­тельства. Однако вернувшись в Москву воином-по­бедителем, возмужавший царь уже не хотел нахо­диться под постоянной опекой патриарха. Недоволь­ство царя разжигали многочисленные враги самого Никона и его реформ.

Летом 1658 г. стали заметны признаки скорой опалы на патриарха. Его перестали приглашать на торжественные царские обеды, бояре стали задевать его слуг, царь перестал бывать на патриаршьих бо­гослужениях. 10 июля 1658 г. произошел окончатель­ный разрыв. Алексей Михайлович прислал к Никону своего боярина князя Юрия Ромодановского, кото­рый передал патриарху, что ему впредь не следует именоваться титулом «великого государя». «У нас один великий государь — царь»,— заявил Никону Ромодановский ^[132].

В ответ на царскую опалу патриарх принял свои меры, как обычно, торопливые и неосмотрительные. Совершив молебен в Успенском соборе, он обратил­ся к толпе с краткой речью. «От сего времени я вам больше не патриарх, если же помыслю быть патриар­хом, то буду анафема (т. е. «буду проклят».— Н. Б.)». Вслед за этим Никон пешком ушел из Крем­ля на подворье своего любимого Воскресенского Но­воиерусалимского монастыря, находившееся на Иль­инской улице. Оттуда он в тот же день уехал в Воскресенский монастырь, основанный им на живо­писном берегу реки Истры, примерно на полпути между Москвой и Волоколамском.

Покидая кафедру, Никон рассчитывал, что царь и бояре будут просить его вернуться. Тогда он смо­жет, как и при избрании, диктовать свои условия. Однако времена были уже не те. Царь слал Никону дружелюбные письма, но обратно в Москву не при­глашал. Враги Никона при дворе требовали суда над ним. На его имущество и бумаги был наложен арест. Запрещено было посещать бывшего патриарха в его монастыре.

Никон понял, наконец, какую большую ошибку он совершил, покинув столицу, переоценив свое влияние на царя. Тон его писем к самодержцу меняется: из смиренно-христианского становится то капризно-тре­бовательным, то униженно-подобострастным. Опаль­ный патриарх лихорадочно ищет средств, чтобы вер­нуть себе расположение царя. В конце концов он ре­шается на крайнюю меру: вопреки своим прежним утверждениям Никон заявляет, что хотя он и поки­нул по своей воле Москву, но по-прежнему считает себя патриархом, имеет на себе «благодать» и может творить исцеления.

Этой декларацией Никон практически перекрыл правительству путь к избранию нового патриарха. Царь медлил, колебался, не зная, как поступить. В 1659 г. Никон приезжал в Москву, посетил царя и царицу, устроил обед для нищих и сам, следуя при­меру Христа, омывал им ноги. В беседах с народом Никон осуждал неудачную войну с Польшей. В кон­це концов он был выслан из столицы по распоряже­нию царя и уехал на богомолье в Крестный мона­стырь на Белом море.

Желая избавиться от Никона, правительство в феврале 1660 г. созвало церковный собор. Русские иерархи, а также случившиеся тогда в Москве три греческих епископа постановили лишить Никона пат-риаршьего сана. Однако ученый киевский монах Епифаний Славинецкий, живший в Москве и почи­тавшийся главным авторитетом в вопросах канони­ческого права, заявил, что низложение Никона таким составом собора противозаконно. «Тишайший» царь не решился нарушить заветы «отцов церкви», и дело надолго зашло в тупик.

Вернувшись с Севера, Никон вновь поселился в Воскресенском монастыре. Отсюда он в 1661 г. напи­сал царю гневное послание, в котором приоткрылись главные точки столкновения сторон. Поводом для письма послужил арест монастырских крестьян, за­хвативших по приказу патриарха ряд угодий, на ко­торые претендовал соседний помещик Роман Бобо-рыкин. Нарушив традиционный судебный иммунитет патриаршьих вотчин, царские приставы своими дей­ствиями вызвали у Никона взрыв бессильной ярости. «Откуда  ты  такое дерзновение  принял — сыскивать о нас и судить нас? — язвительно вопрошает Ни­кон.— Какие законы божии велят обладать нами, бо-жиими рабами? Не довольно ли тебе судить вправду людей царства мира сего?.. Всем архиерейским рука твоя обладает: страшно молвить, но терпеть невоз­можно, какие слухи сюда доходят, что по твоему указу владык посвящают, архимандритов, игумнов, попов ставят и в ставленных грамотах пишут равно-честна святому духу так: по благодати святого духа и по указу великого государя... К тому же повсюду, по святым митрополиям, епископиям, монастырям, безо всякого совета и благословения, насилием бе­решь нещадно вещи движимые и недвижимые...» В запале полемики патриарх поднимается до обличе­ний социального характера. Он пишет царю: «Ты всем проповедуешь поститься, а теперь и неведомо кто не постится ради скудости хлебной; во многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего. Нет никого, кто бы был помилован: нищие, слепые, хромые, вдовы, чернецы и черницы — все данями об­ложены тяжкими, везде плач и сокрушение, везде стенание и воздыхание, нет никакого веселящегося во дни сии» ^[133].

Осенью 1662 г. Никон написал «Возражения» на ответы греческого митрополита Паисия боярину Се­мену Стрешневу. В своих ответах заезжий иерарх осуждал Никона за властолюбие и требовал его низ­ложения. Именно здесь, в «Возражениях», Никон наиболее четко сформулировал свой главный тезис — «священство более есть царства» ^[134]. Эта идея, лежа­щая в основе теократических притязаний всех воин­ствующих церковников средневековой Руси, была высказана Никоном с предельной откровенностью: священство выше царства, так же как небо выше зем­ли; власть архиерея — солнце, царская власть — «меньшее светило», месяц, светящий отраженным светом; власть царская — капля дождя, тогда как власть архиерейская — дождевая туча.

В 1663 г. царь отправил доверенного человека, грека Мелетия, к восточным патриархам с вопроса­ми относительно наказания иерарха за различные проступки. Хотя имя Никона и не было названо в тексте вопросов, но патриархи прекрасно поняли, о ком идет речь. Желая угодить царю, они дали ответы, на основании которых можно было осудить Нико­на. Однако в это же время среди греческого духовен­ства наметилось и противоположное движение — в защиту московского патриарха. Царь Алексей Михай­лович по своему обыкновению колебался, просил во­сточных патриархов приехать в Россию для разбора дела Никона.

Пока шли переговоры с православным Востоком, в Москве дьяки усердно собирали всякого рода улики и обвинения против патриарха. Его уличали в бес­чинствах, жестокостях, незаконном присвоении иму­щества различных церквей и монастырей.

18 декабря 1664 г. Никон неожиданно явился в Москву, во время службы вошел в Успенский собор и занял патриаршье место. Находившееся в храме духовенство во главе с ростовским митрополитом Ионой подошло к нему за благословением как к гла­ве церкви.

Приезд Никона был вызван дошедшими до него слухами о том, что царь якобы более всего желает примириться с патриархом, но не может первым пой­ти на соглашение. Однако слухи и уверения москов­ских друзей Никона оказались ложными. По приказу Алексея Михайловича Никон был выдворен из Моск­вы и вновь помещен в Воскресенский монастырь.

Весной 1666 г. в Россию прибыли два патриар­ха — Макарий Антиохийский и Паисий Александрий­ский. Они ехали в Москву южным путем, через Астрахань и далее вверх по Волге. Повсюду соглас­но царскому указу им устраивали самую торжест­венную встречу. В ноябре 1666 г. в Москве началось соборное слушание обвинений против Никона. Глав­ное обвинение царь, обращаясь к восточным патриар­хам, сформулировал так: Никон «писал в грамоте к константинопольскому патриарху, будто все право­славное христианство (т. е. русская церковь.—Н. Б.) от восточной церкви отложилось к западному косте­лу». Сильное выражение, употребленное сгоряча все­гда не сдержанным на слова Никоном, было, таким образом, представлено как позиция, как сознательная хула на все российское православие. Никону напом­нили также и то, что он в некоторых письмах назы­вал себя «бывшим патриархом».

Собор постановил лишить Никона патриаршества.

12 декабря 1666 г. над ним был совершен соответ­ствующий обряд. Однако введенные им новые цер­ковные книги и обряды, распространение которых в 1658—1666 гг. в связи с опалой на Никона приоста­новилось, были торжественно утверждены собором. Противники реформы, «раскольники», были прокля­ты. Их предводители, протопопы Аввакум, Никифор и Лазарь, дьякон Федор, соловецкий монах Епифа-ний, после долгих допросов и мучений были отправ­лены под конвоем в Пустозерский острог. Одно из са­мых «потаенных» мест России, острог находился в низовьях Печоры, недалеко от современного города Нарьян-Мара.

10 февраля 1667 г. патриархом стал Иоасаф II (1667—1672), занимавший прежде пост архимандри­та Троице-Сергиева монастыря. Что до Никона, то он был отправлен простым монахом в Ферапонтов мона­стырь, знаменитый и ныне сохранившимися там рос­писями великого художника средневековой Руси Дионисия. Этот монастырь основан был в лесах Белозерья еще в конце XIV в. соратником Кирилла Белозерского иноком Ферапонтом. В 1500 г. собор монастыря был расписан Дионисием.

Низложенному патриарху было запрещено писать кому-либо, кроме царя, и даже общаться с посторон­ними. Однако царь, не желая превращать Никона в «мученика», а также памятуя об их былой близости, приказал приставам и монастырским властям содер­жать его с честью и в полном довольстве. По цар­скому указу белозерские монастыри обязаны были ежегодно поставлять к столу Никона и его окружения «15 ведр вина церковного, 10 ведр романеи, 10 ренского, 10 пуд патоки на мед, 30 пуд меду-сырцу, 20 ведр малины на мед, 10 ведр вишен на мед, 30 ведр уксусу, 50 осетров, 20 белуг, 400 теш межу­косных, 70 стерлядей свежих, 150 щук, 200 язей, 50 лещей, 1000 окуней, 1000 карасей, 30 пуд икры, 300 пучков вязиги, 20 000 кочней капусты, 20 ведр огурцов, 5 ведр рыжиков, 50 ведр масла конопляного, 5 ведр масла орехового, 50 пуд масла коровья, 50 ведр сметаны, 10 000 яиц, 30 пуд сыров, 300 лимонов, пол­пуда сахару головного, пуд пшена сорочинского, 10 фунтов перцу, 10 фунтов инбирю, 5 четвертей лу­ку,     10 четвертей    чесноку,     10  четвертей    грибов, 10 четвертей репы, 5 четвертей свеклы, 500 редек, 3 четверти хрену, 100 пуд соли, 60 четвертей муки ржаной, 20 четвертей пшеничной, 50 четвертей овса, 30 четвертей муки овсяной, 30 четвертей ячменю, 50 четвертей солоду ржаного, 30 ячного, 10 овсяного, 15 четвертей круп гречневых, 50 четвертей овсяных, 3 четверти проса, 12 четвертей гороху, 5 четвертей се­мени конопляного, 20 четвертей толокна, да работни­кам 40 стягов говядины, или 150 полоть ветчины»^[135].

Ознакомившись с росписью царского «жалова­ния», Никон собственноручно сократил ее, ирониче­ски заметив в послании к царю: «А по твоей росписи многих запасов в здешних странах не водится». Впрочем, и со скидкой на реальные возможности по­ставщиков содержание Никона в ссылке мало чем отличалось от прежде бывшего, патриаршьего. Царь слал ему соболей на шубу и рукавицы, плотники строили в монастыре поварни, житницы и погреба для разнообразных припасов.

Постепенно Никон стал фактическим хозяином монастыря. Не только игумен, но и карауливший Ни­кона пристав побаивались его тяжелой руки. Ссыль­ный патриарх не терял своей обычной самоуверенно­сти, надеялся на скорое прощение. Он жадно ловил доходившие из Москвы слухи, вопреки запрету при­нимал и отправлял в разные места своих тайных сто­ронников. Однако прощение не приходило.

Никон писал царю то грозные, то жалобные пись­ма. Потеряв терпение, он сочинил даже донос на не­которых бояр, которые якобы хотят «очаровать» ца­ря. Окруженный многочисленной прислугой, Никон, чтобы предстать в роли мученика, сам таскал воду в келью и колол дрова. С прежней жестокостью он приказывал бить «дубьем» провинившихся перед ним монахов.

Честолюбие не давало покоя низложенному иерар­ху. В окрестностях монастыря он поставил несколь­ко огромных крестов с надписью: «Никон, божиею милостию патриарх, поставил сей крест Христов, бу­дучи в заточении в Ферапонтове монастыре» ^[136].

Враги Никона вскоре нащупали верный способ ухудшить его положение. В 1668 г. царю донесли, что Никон имеет сношения с мятежными донскими каза­ками, которые обещают освободить его и вновь возвести на патриарший престол. Один из ферапонтов-ских монахов донес, будто Никон собирается бежать из обители и даже поднять народ на свою защиту. И без того напуганный постоянными народными вол­нениями царь повелел впредь не выпускать Никона из кельи и усилить охрану. Лишь после подавления восстания Степана Разина царь вновь смягчил содер­жание бывшего патриарха.

Теряя надежды, Никон утрачивал и привлека­тельные стороны своего характера. Он превратился в мелкого склочника, брюзгу, вечно недовольного окружающими. Постепенно теряя рассудок, он жа­луется царю, что ему не дают покоя черти, которых подсылает к нему в келью архимандрит соседнего Кириллова монастыря.

29 января 1676 г. царь Алексей Михайлович скончался. Незадолго до смерти он послал к Никону за «разрешительной грамотой» — своего рода ин­дульгенцией, прощением грехов. Никон отказался на­писать царю такую грамоту.

Новый царь Федор Алексеевич распорядился пе­ревести Никона под строгий надзор в Кирилло-Бело-зерский монастырь. Там он жил с лета 1676 до лета 1681 г., когда ему разрешено было вернуться в свой любимый Воскресенский монастырь. Однако прибыл он туда уже в гробу: по дороге, в Ярославле, бывший патриарх  занемог  и   17  августа   1681   г.  скончался.

Падение Никона не означало полного поражения церкви в ее борьбе за сохранение экономического мо­гущества и влияния на политические дела. Напротив, уже в 1667 г. высшие иерархи добились упраздне­ния ненавистного им Монастырского приказа, изгна­ния светских чиновников из системы церковного суда. Патриаршьи владения вновь стали расширяться. Зримым воплощением «контрнаступления» церкви в 70—80-е годы XVII в. стал выстроенный в этот период ростовский «Кремль» — роскошная резиденция ро­стовского митрополита Ионы, духовного наследни­ка идей Никона.

Весьма знаменательна судьба института патриар­шества в России в последней трети XVII — начале XVIII в. По мере укрепления российского абсолютизма привилегии и амбиции патриархов все чаще стали раздражать самодержца. Временами между царем и главой церкви возникали отношения «двух медведей в одной берлоге».

В 1700 г. умер патриарх Адриан, о котором со­временники писали, что он жил «из куска», то есть заботясь лишь о собственном благе. После его кон­чины царь Петр не позволил духовенству провести. выборы нового главы церкви. Покладистый Адриан был скорее исключением, нежели правилом: Петр хорошо знал, сколько хлопот причинил его отцу, ца­рю Алексею Михайловичу, патриарх Никон. Сам Петр в детстве и юности побаивался строгого, по­рой жестокого патриарха Иоакима (1674—1690).

Петр хотел иметь церковь, четко выполняющую свои идеологические функции, но в политическом от­ношении полностью управляемую, подчиненную. В со­зданном им абсолютистском государстве церковь становилась одной из ветвей чиновничье-бюрократи-ческого аппарата. Во главе церковной организации в 1721 г. была поставлена «духовная коллегия» — «Свя­тейший Синод». В его состав входили высшие цер­ковные иерархи, однако руководил их деятельностью, утверждал указы и распоряжения Синода его свет­ский глава — назначаемый царем обер-прокурор.

Превращение церкви в составную часть чинов-ничье-бюрократического аппарата Российской импе­рии завершилось секуляризацией монастырских зе­мель в 1764 г. Единственный иерарх, выступивший против этой меры правительства, ростовский митро­полит Арсений Мациевич, поплатился за свою сме­лость пожизненным заключением в крепость.

Продолжая выполнять обязанности «духовной по­лиции», монашество с 1764 г. полностью перешло на содержание государства. Белое, приходское духовен­ство по-прежнему жило главным образом за счет прихожан. Вполне закономерно, что в XIX — начале XX в. русская церковь уже не могла выдвинуть из своих рядов сколько-нибудь самостоятельных, неза­висимых общественно-политических деятелей.

На исторической сцене появляются новые общест­венные силы. Русская православная церковь в новую эпоху неизбежно утрачивала господство в духовной жизни страны.

Примечания

1

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 7. С. 360—361.  

(обратно)

2

 Соловьев   С. М.  История России с древнейших  времен. Кн. IV. М., 1960. С. 198.

(обратно)

3

Здесь и далее в скобках даются годы пребывания у вла­сти государственных и церковных деятелей. 

(обратно)

4

 Воронин Н. Н. Андрей Боголюбский и Лука Хризоверг (Из истории русско-византийских отношений XII в.) // Визан­тийский временник. Т. 21. М., 1962. С. 48—50.

(обратно)

5

 Маркс  К., Энгельс Ф. Соч. Т. 7. С. 352.

(обратно)

6

   Сапунов Б. В. Книга в России в XI—XIII вв. Л., 1978. С. 64.

(обратно)

7

«Вечерня», «повечерие», «полунощница», «утреня», 1-й, 3-й, 6-й, 9-й «часы» и «литургия». Каждая из этих служб имеет особую тему, связанную с христианской мифологией. Особое значение имела литургия (по-гречески «служба», «церемония»). Во время литургии совершается «чудесное превращение» частиц просфоры (небольшого, особой формы хлебца) и разбавленного водой красного вина в «тело и кровь господни», которыми при­чащаются верующие. 

(обратно)

8

Рождество Богородицы (8 сентября), Введение Богороди­цы во храм (21 ноября), Благовещение (25 марта), Рождество Христово (25 декабря), Крещение, или Богоявление (6 января), Сретение (2 февраля), Преображение (6 августа), Вход Иису­са Христа в Иерусалим (последнее воскресенье перед Пасхой), Вознесение (на 40-й день после Пасхи), Пятидесятница, или Троица (на 50-й день после Пасхи), Успение Богоматери (15 августа), Воздвижение креста (14 сентября). 

(обратно)

9

Помимо шести недель великого поста и страстной не­дели, предшествующих празднику Воскресения Христова (Пас­хе), церковь требовала соблюдения еще нескольких многоднев­ных постов — рождественского, петровского, успенского. Посты получили названия по тому празднику, которому они предшест­вуют: Великий день (Пасха, Воскресение Христово), Рождество Христово, апостолы Петр и Павел (29 июня), Успение Богома­тери. Древние «отцы церкви» установили не только многоднев­ные, но и однодневные посты: среда и пятница каждой недели, а  также  некоторые  памятные  дни  церковного  календаря. 

(обратно)

10

   Сапунов Б. В. Книга в России в XI—XIII вв. Л., 1978. С. 64.

(обратно)

11

  А. С. Пушкин-критик. М., 1978. С. 409.

(обратно)

12

  Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М., 1981. С. 137, 139.

(обратно)

13

   Там же. С. 169.

(обратно)

14

 Приселков    М.   Д.   Ханские   ярлыки   русским   митрополи­там. Пг., 1916. С. 64—66.

(обратно)

15

 Памятники русского права. Вып. 3. М.,  1955. С. 471.

(обратно)

16

 Покровский М. Н. Русская история с древнейших вре­мен. Т. I.  [M.], 1933. С. 130.

(обратно)

17

 Памятники литературы Древней Руси. Конец XV —первая половина XVI века. М., 1984. С. 22.

(обратно)

18

 Житие митрополита Петра по списку конца XIV в. опублико­вано в приложении к книге: Прохоров Г. М. «Повесть о Митяе». Л., 1978. С. 211.

(обратно)

19

 Ключевский В. О. Очерки и речи. М., 1913. С. 201.

(обратно)

20

 Памятники литературы Древней Руси. XIII век. С.  149.

(обратно)

21

 Полное собрание русских летописей (далее — ПСРЛ). Т. XVIII. С. 81.

(обратно)

22

 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 158.

(обратно)

23

 Памятники литературы Древней  Руси. XIII век.  С. 447, 449.

(обратно)

24

 Там же. С. 455.

(обратно)

25

 Лихачев Д. С. Исследования по древнерусской литерату­ре. Л., 1986. С. 217—221.

(обратно)

26

 Приселков  М. Д. Ханские ярлыки русским митрополитам. Пг., 1916. С. 68—69.

(обратно)

27

Кучкин   В.  А.   Формирование  государственной   территории Северо-Восточной  Руси в X—XIV вв. М.,   1984.  С.  115. 

(обратно)

28

 Там же. С. 131—139.

(обратно)

29

  Русская  историческая  библиотека. Т. 6. СПб.,  1880.  Стб. 92.

(обратно)

30

 ПСРЛ. Т. X. С. 178; Т. XVIII. С. 87.

(обратно)

31

 ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. С. 40—41.

(обратно)

32

 Кучкин В. А. «Сказание о смерти митрополита Петра»// ТОДРЛ. Т. XVIII. М.; Л., 1962. С. 59—79.

(обратно)

33

 Кондаков Н. И. Иконография Богоматери. Т. I. СПб., 1914. С. 345.

(обратно)

34

 Соколов И. И. Патриархия и храмы в Константинополе от второй половины XV в. до настоящего времени. Пг., 1916. С. 34.

(обратно)

35

  ПСРЛ. Т. VI. С. 198.

(обратно)

36

 Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. М., 1981. С. 65.

(обратно)

37

  М а к а р и й, архиеп. История русской церкви. Т. IV. Кн. 1. СПб., 1866. С. 22—23.

(обратно)

38

 Голубинский Е. Е. История русской церкви. Т. 2. 2-я половина тома. Вып. 1. М., 1917. С. 24.

(обратно)

39

  Карташев А. В. Очерки по истории русской церкви. Т. I. Париж, 1959. С. 305, 307.

(обратно)

40

  Православный церковный  календарь на   1985 год. С.  2.

(обратно)

41

 Насонов   А. Н. Монголы и Русь. М.; Л.,  1940. С.  109.

(обратно)

42

 Муравьева    Л.   Л.   Летописание   Северо-Восточной   Руси конца XIII —начала XV века. М., 1983. С. 140.

(обратно)

43

 Каштанов С. М. Богословская преамбула жалованных грамот//Вспомогательные исторические дисциплины. Вып. 5. Л., 1973. С. 82.

(обратно)

44

 Новгородская Первая летопись. М.; Л., 1950. С. 357. (да­лее—НПЛ).

(обратно)

45

  Приселков М. Д. Ханские ярлыки русским митрополи­там. Пг., 1916. С. 75—81.

(обратно)

46

 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 95.

(обратно)

47

 ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 57.

(обратно)

48

 Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV —начала XVI в. Т. III. M., 1964. С. 340—345.

(обратно)

49

 НПЛ. С. 363—364.

(обратно)

50

 Там же. С. 353.

(обратно)

51

 Памятники литературы Древней Руси. XI — начало XII века.М., 1978. С. 84.

(обратно)

52

 Соколов П. Русский архиерей из Византии и право его назначения до начала XV века. Киев, 1913. С. 266—267.

(обратно)

53

  Веселовский С. Б. Труды по источниковедению и исто­рии России периода феодализма. М.,  1978. С. 277—278.

(обратно)

54

 Русская историческая библиотека. Т. 6. СПб., 1880. Прилож. Стб. 41—52.

(обратно)

55

 Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV ве­ка. М., 1981. С. 366; Белоброва О. А. Посольство кон­стантинопольского патриарха Филофея к Сергию Радонеж­скому // Сообщения Загорского гос. историко-художественногомузея-заповедника. Вып. 2. Загорск,  1958. С.  14—18.

(обратно)

56

 Приселков М. Д. Ханские ярлыки русским митрополитам. Пг., 1916. С. 78.

(обратно)

57

 ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 69.

(обратно)

58

 Греков И. Б. Восточная Европа и упадок Золотой Орды (на рубеже XIV—XV вв.). М., 1975. С. 30.

(обратно)

59

 Кучкин В. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X—XIV вв. М., 1984. С. 170—171.

(обратно)

60

  ПСРЛ. Т. XI. С. 8—9.

(обратно)

61

 ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 84.

(обратно)

62

 Приселков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950. С. 402.

(обратно)

63

 ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 96.

(обратно)

64

 Черепнин Л. В. Образование русского централизованного государства в XIV—XV веках. М., 1960. С. 571.

(обратно)

65

 Г р е к о в И. Б. Указ. соч. С. 88.

(обратно)

66

  Zernov N. The Russians and their church. London, 1978. P. 35.

(обратно)

67

  Журнал Московской патриархии.  1978. № 2. С. 75.

(обратно)

68

  Бунташный век. М., 1983. С. 450.

(обратно)

69

 Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. Т. I. M.; Л., 1947. С. 335.

(обратно)

70

 ПСРЛ. Т. XXV. С. 193.

(обратно)

71

 Тихомиров М. Н. Средневековая Москва в XIV—XV ве­ках. М., 1957. Прилож. С. 290—291.

(обратно)

72

 П р о х о р о в Г. М. «Повесть о Митяе». Л., 1978. Прилож.С  219

(обратно)

73

 Там же. С. 218.

(обратно)

74

 С ы р к у П. А. Патриарх Евфимий Тырновский и его время. Т. I. Вып. 1—2. СПб., 1890. С. 255.

(обратно)

75

 Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. М., 1981. С. 441.

(обратно)

76

 Прохоров   Г. М.  «Повесть о Митяе». Л.,   1978.  С.  66.

(обратно)

77

 Там же. Прилож. С. 221.

(обратно)

78

  Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 395.

(обратно)

79

 Прохоров Г. М. «Повесть о Митяе». Прилож. С. 223.

(обратно)

80

Там же. С. 224. 

(обратно)

81

 Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 395.

(обратно)

82

 Бальзак О. Собр. соч.: В  10 т. Т. 6. М., 1984. С. 352.

(обратно)

83

 Щапов  А. П. Соч. Т. I. СПб., 1906. С. 75.

(обратно)

84

  Памятники литературы Древней Руси. XI — начало XII века. М., 1978. С. 401.

(обратно)

85

Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 403—405. 

(обратно)

86

 Послания Иосифа Волоцкого. М.; Л.,  1959. С.  160—161.

(обратно)

87

  Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 493.

(обратно)

88

 Цит. по: Синицына Н. В. Нестяжательство и русская православная церковь XIV—XV вв.//Религии мира. Еже­годник. 1983. М., 1983. С. 93.

(обратно)

89

 Послания Иосифа Волоцкого. С. 184.

(обратно)

90

 Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Ч. 2. Пг., 1916. С. 35.

(обратно)

91

 Бердяев Н. А. Ответ протоиерею С. Четверикову // Путь.№ 50. Париж, 1936. С. 46.

(обратно)

92

 Памятники древней письменности и искусства. Т. 179. Б/м. 1912. С. 6.

(обратно)

93

 Макарий, архиеп. История русской церкви. Т. VII. Кн. 2. СПб., 1874. С. 58.

(обратно)

94

 Цит. по: Синицы на  Н. В. Указ. соч. С. 91.

(обратно)

95

 Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979. С. 157—158.

(обратно)

96

 Текст летописца опубликован в кн.: Тихомиров М. Н.Русское летописание. С. 176.

(обратно)

97

 Изложение чина — см. в кн.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. IV. М., 1960. С. 73—74.

(обратно)

98

 Российское законодательство X—XX вв. Т. 2. М., 1985. С. 376.

(обратно)

99

 Памятники   литературы    Древней   Руси.     Вторая     половина XV  века. С. 161, 157, 153.

(обратно)

100

 Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. М., 1963. С. 258.

(обратно)

101

 Там же. С. 115.

(обратно)

102

 Соловьев  С.М. Указ. соч. С. 76—77.

(обратно)

103

Антиминс — дословно «вместопрестолие». Небольшой пря­моугольный покров на престол в алтаре. Каждый новый пре­стол должен был освящать местный епископ. Однако вместо этого обычно покупался антиминс, освященный архиереем. Продажа антиминсов — одна из статей дохода епископских ка­федр.

(обратно)

104

 Венечные знамена — своего рода «свидетельства о бра­ке»,   регистрационные  документы   архиерейской   канцелярии.

(обратно)

105

 Бояре, дьяки, тиуны, десятинники (десятильники), не­дельщики— светские чиновники архиерейского управления. В их обязанности входил сбор налогов с духовенства и суд над «церковными людьми».

(обратно)

106

 Ябедник — здесь: доносчик.

(обратно)

107

Просвирня — помещение при церкви, где приготовлялись просфоры (просвиры): небольшие круглые хлебцы, которые в ходе литургии «пресуществлялись» в «тело Христово». Выпеч­кой просфор занимались женщины преклонного возраста и «бес­порочного поведения», жившие при церкви. 

(обратно)

108

 Российское законодательство X—XX веков.  Т.  2.  С.  352.

(обратно)

109

 Там же. С. 376.

(обратно)

110

 Садиков   П.   А.   Очерки   по   истории   опричнины.    М.;   Л.,1950. С. 52.

(обратно)

111

 Памятники   литературы     Древней   Руси.     Вторая     половина XVI       века. М., 1986. С. 163—165.

(обратно)

112

В Болгарии патриаршество было установлено в X в., в Сербии —в XIV в. В Грузии во главе православной церкви с XI в. стоит католикос-патриарх. В 1925 г. патриархатом про­возглашена румынская православная церковь. 

(обратно)

113

 Скрынников Р. Г. Борис Годунов. М.,  1978. С. 55.

(обратно)

114

 Русская историческая библиотека. Т. 13. СПб., 1909. Стб. 925.

(обратно)

115

  Макарий, митр. История русской церкви. Т. X. Кн. 1. СПб.,1881. С. 59—60.

(обратно)

116

 Русская историческая библиотека. Т. 13. Стб. 928.

(обратно)

117

 Там же. Стр. 477.

(обратно)

118

  Там же.

(обратно)

119

 Некоторые историки считают, что Григорию в Москве не угрожала никакая опасность и причиной, по которой он по­кинул дворец патриарха, были лишь его непомерное често­любие, склонность к авантюрам (Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 164—165).

(обратно)

120

 Русская историческая библиотека. Т.  13. Стб. 936.

(обратно)

121

 Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 149.

(обратно)

122

 Русская историческая библиотека. Т. 13. Стр. 926.

(обратно)

123

 Гунн Г. П. Патриарх Никон и Елеазар Анзерский//Древ­нерусская книжность (по материалам Пушкинского дома). Л., 1985. С. 230—242.

(обратно)

124

 Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михай­лович. Т. I. Сергиев Посад, 1909. С. 3—7.

(обратно)

125

 Малышев В. И. Материалы к «Летописи жизни прото­попа Аввакума» // Древнерусская книжность (по материалам Пушкинского дома). С. 286.

(обратно)

126

 Каптерев Н. Ф. Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях. Сергиев Посад, 1914. С. 388.

(обратно)

127

 Там же. С. 401.

(обратно)

128

  Очерки русской культуры XVII века. Ч. 2. М.,  1979. С. 302.

(обратно)

129

   Каптерев   Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михай­лович. Т. I. С. 60.

(обратно)

130

  Хрестоматия по древнерусской литературе (для студентов гу­манитарных вузов). М., 1985. С. 223.

(обратно)

131

 Каптерев   Н.   Ф.  Патриарх  Никон  и  царь  Алексей  Ми­хайлович. Т. I. С. 123.

(обратно)

132

  Соловьев   С.  М.   История   России  с  древнейших  времен. Кн. VI. М., 1961. С. 212.

(обратно)

133

 Там же. С. 225.

(обратно)

134

 Елеонская   А. С. Русская публицистика второй половины XVII века. М., 1978. С. 45.

(обратно)

135

 Соловьев   С.  М.  История   России  с  древнейших  времен. Кн. VI. С. 342.

(обратно)

136

 Там же. С. 274.

(обратно)

Оглавление

Введение

Пришел народ неведомый

Пророчество   Петра

Забытый  чудотворец

Небесный   человек

Мятежное   время

Государевы   богомольцы

Первый   патриарх

Дело   Никона

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно