Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Газогенератор (Части 1-3)

Ломачинский Андрей Анатольевич

Рроман о жизни молодых военных учёных в последние советские годы (не окончен)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ВВОДНАЯ

– Вместо предисловия (Глава 1)

На гражданке газогенераторов много – одни из сопревшего дерьма метан могут получать, другие из угля угарный газ, да что далеко ходить – простая бочка с карбидом, дающая ацетилен для сварки, тоже газогенератор. Все они штуки мирные и в технике полезные. Однако в советской Военной Токсикологии назначение и народно-хозяйственная польза газогенераторов были весьма специфическими.

Газогенераторами назывались подвесные устройства на сверхзвуковых самолетах или ракетных боеголовкаx для синтеза и распыления химического оружия, например бинарных и тринарных газов. Ну не всегда только этих газов – пэ-гэ-гэшки (ПГГ) разные были. Допустим моделированные биотоксины с них же распылялись. Моделированный токсин это чуть-чуть измененный естественный токсин. За модель брали формулку какой-нибудь природной гадости и на её основе создавали что-нибудь новенькое – изменяли, чтоб покрепче было, для усиления «отравных» и боевых свойств: ботулотоксин – 21 миллион жизней на грамм, батрахотоксин – 19 млн, рицин – 1500 (совсем слабый), стафилотоксин – 59 млн (самый сильный), стрептотокс – 2 млн, тетродотокс – 16 млн и т.д. и т.п. Из тех же машинок можно было распылять кристаллическое ЛСД (ДЛК-25 по-русски), или Би-Зед (ПСТ-40, как его советский аналог назывался). Эти травили не насмерть – до психоза, но от этого были не менее эффективны. Чтоб каким-нибудь древним зарином полк уничтожить, то надо потравить процентов шестьдесят бойцов. А психотропами можно и тремя процентами управиться – когда в тылу измена, и ближний твой тебя в упор расстреливает с диким воем и ненавидящими глазами, то воевать с противником становится трудно. Приходится воевать со други своя.

Так что, как ни крути, а газогенератор, какую бы химию не распылял, являл собой весьма эффективное средство доставки и по праву считался неотъемлимой частью химоружия, как оружия массового поражения номер два. То есть после ядерного фугаса скромный газогенератор был наиболее грозной убивалкой, способной косить жизни миллионами. Номером три за ним шел эр-бэ-а (РБА) – распылитель биологических аэрозолей, чем-то похожая на ПГГ штука для применения биологического оружия – кристаллических вирусов, сухих бактериальных спор, а то и самого микробного концентрата. А вот на контейнеры с насекомыми-носителями или диверсантов отравителей-заражателей всегда смотрели, как на дополнительную экзотику. Хотя тоже весьма эффективную в перспективе. В конце XX-го века в реальных военных планах и документах эти методы на ведущих позициях тотальных конфликтов отнюдь не фигурировали. Им место было предпоследнее, где-то перед вилами крестьянской войны 1812-го года.

Конечно, распылить грамм стафилотоксина на 59 миллионов мирных, или каких других, жителей была несбыточная мечта военного токсиколога. В организм попадали тысячемиллионные части излитых в атмосферу ядов. Ну эту проблему тоже решили весьма просто – количеством. При массивном применении всей этой дряни по площадям (не по городским площадям, а по площадям в тысячи квадратных километров на карте) создавались необходимые концентрации, гарантировавшие стопроцентное отравление, или как это культурно называлось – боевое поражение всех людей, ну и всяких там птичек-зверушек до кучи. Поэтому в реальности получалась мертвая зона, сквозь которую с громадными потерями могла продраться только сама армия, затянутая в защитные костюмы и противогазы. Но в таком случае имелись свои сюрпризы – химсмесь легировалась специальными веществами-пенетрантами, способными растворить химагент в себе, а затем самим раствориться в резине. Например мирный, используемый в медицине ДМСО (диметилсульфоксид) при смеси с ФОВ (фосфоротравляющими веществами, типа VX или даже примитивных зомана-табуна) за минуты проводил их к коже лица прямо через резину противогаза. А колеса автомобилей? Положи на такое колесико ладошку, и будешь трупом минут через десять-пятнадцать! Хотя с бактериальным и иным химоружием белковой природы такие фокусы было делать сложнее – молекула слишком большая, через резину не пролазит.

Это сейчас Россия всякие там договора о хим-токс-бак-био запретах соблюдает. Толи у власти моралисты, толи денег нет. СССР на договора в этой области ложил с прибором, хотя подписывал их с похотливой улыбкой по первому предъявлению. Логика была простая – пусть им, врагам, с их сенатскими комиссиями по контролю за военным бюджетом трудно будет. В Стране Советов с этим было куда проще – дал подписку о неразглашении, а дальше уже твой личный выбор как жить – за колючей проволокой в виде учёного на спецпайкЕ, или за той же проволокой в виде зека на зоновской пАйке. Конечно нормальные люди выбирали спецпаёк со спецсанаториями. Были и дураки, но с ними система быстро разбиралась. Росли и множились на Руси филиалы всяких там биоцентров да пущиных-на-оке, номерных ленинсков да свердловсков, загорсков да арзамасов, ангарсков с приозерсками да островами возрождения.

Подобно тому, как Новая Земля из ведомства романтичных географов-полярников перешла в ведомство ядерных физиков-полковников, Чёрные Земли и близлежащая Голодная Степь совершили очень похожую трансформацию. Если раньше они были известны больше как кладбище сайгаков в казахских преданиях, то в период развитого социалистического застоя они стали вполне передовой в технологическом плане кузницей диссертаций по спецтемам в области химии и военной науки, молекулярной и генной инженерии, а также микробиологии и биотехнологии, вирусологии, эпидемиологии и прочая, прочая, прочая смежныя специальность. Помню, в начале 1990-х все американские журналы облетели фотографии – доктора химических, медико-биологических, просто биологических или просто медицинских наук работают чернорабочими в Казахстане по разрушению собственных лабораторий. Махают кувалдами в смысле. Сейчас уже Конгресс за эти дела денег платит мало – что надо ещё при Боре Ельцине порушили. Ныне в Голодной Степи и на Чёрных Землях одни фундаменты остались – всё оборудование по производству самых сильных токсагентов давно уже в виде металлолома переплавлено и народу продано в виде всяких Вольксвагенов да Хонд. Да и сами фундаменты основательно тротилом подпорчены. Мертва система, в том виде, каком мы, старики, её помним. Конечно, кое-что кое-где до сего дня осталось, но масштабы явно не те – как детская модель самолета и сам самолет. Ну вот, собственно, и конец нашей научо-популярной лекции из области военной токсикологии и иного неконвенционного оружия массового поражения, что было в закромах у СССР. Можно приступать собственно к историям.

– Чёрные Земли (Глава 2)

А они совсем не чёрные. Они – белые! Белые от соли, выступившей на засохшей глине. А сама глина к концу апреля растрескивалась на неровные плиты, размером со здоровую суповую тарелку, а кое-где и около полуметра. В трещину между ними запросто входит ладонь до запястья. Куда не глянь – мёртвый солончак до горизонта, где ничто, кроме вибрирующего миражного марева, не дает и намёка на движение. В полдень жара лезет к сорока пяти и навевает на странности – звон крови в ушах начинает казаться галлюцинаторным стрекотанием далёких цикад, как и иллюзорные ртутные «лужи» над небольшими ложбинками, где раскалённый сухой воздух глючит настоящей водой. Кое-где видны небольшие холмики высотой по колено, а то и ниже, но на некоторых растёт малюсенькая убогая солянка – смешное горько-кисло-солёное растеньице, похожее на гибрид кактуса с полынью. Местами соль слегка вымывается весенними и осенними скудными дождиками, но кроме солянки там всё равно ничего вырасти не может.

В трещинах же жизнь есть. Солдаты, устав от безделья, запросто вам покажут с десяток примитивных способов ловли громадных щетинистых фаланг, кажущихся существами не из мира сего. Чем живут эти желто-серые, как бы покрытые стекловатой, «инопланетяне» для меня осталось загадкой – в солёной глине жрать им определенно нечего. Фаланга, как и солянка, тоже походит на некий странный гибрид – смесь паука-тарнтула и скорпиона. Километров двести на юг или север (без разницы) казахи, или колбиты на древне-советском военном наречии, именно к результату таких бездумных половых связей и причисляли возникновение подобных arachnida. Скорпионьего хвоста нет, а клешни прижаты к головогруди, ноги в волосках, на которых у самок может сидеть многочисленное потомство. Что касается «прародителей» – то эти тоже водятся, правда не в изобилии. В изобилии на Чёрных Землях только военные из войск химзащиты водились.

Тарантулы – это громадные темно-серые мохнатые пауки. Эти соваются медленно, и ловить их одно удовольствие, однако ели укусят, то мало не покажется – при достаточной чувствительности к их яду будешь биться в судорогах, танцуя испанскую тарантеллу (откуда и название). Казахстанские скорпионы напротив, мелкие, но бегают быстро. Укус их далеко не смертелен, может как пяток обычных ос. Скорпионы – это любимая добыча солдат. Их ловят и заливают эпоксидкой – чуть полировки, и зрелище достойное музея, прям тебе доисторическое насекомое в янтаре, хороший сувенир на дембель.

Изредка встречаются каракурты – самая ядовитая паукообразная тварь. Тонконогий паучок с пятачок, весь чёрненький, на брюшке мелкие красные точки. Красивой концентрической паутины эта зверюга делать так и не научилась, как попало оплетет солянку здоровой редкой сеткой, напоминающей потерянную тонюсенькую леску, и всех делов – по видимому сказывается наследственная эволюционная бездарность с конца силурийского периода, когда предки aranei первыми вылезли из древнего океана на сушу. Ну сами посудите, что можно взять с членистоногого, установившего полнейший матриархат с каннибализмом? Как только мальчик каракуртик подходит к девочке каракуртихе, та радостно ему отдается, а потом его же и съедает – два плотских удовлетворения за раз. По-тюркски «кара курт» – «чёрная вдова», что весьма точно. На вид мирное насекомое, кушает одних малюсеньких мушек, а характер, не приведи Господь – ядовиты не по размеру, верблюды от их укуса обычно дохнут. Поэтому военный токсиколог каракурта уважает – нравится ему такой подход, любит он маленьких да удаленьких. Один капитан медицинской службы наводил порядок на вверенном ему складском помещении. Вооружившись баллончиком с дихлофосом, он двигал ящики и коробки, а при обнаружении паучков попрыскивал на них отравой. Так вот перед каждым пшиком он говорил им уважительное «извини, коллега». Во истину каракурт тотемное животное военной токсикологии.

Можно плюнуть на однообразие ландшафта, сесть на мотоцикл с коляской и бездумно погнать на север, ориентируясь исключительно на свою тень. Часа через полтора плавной тряски, как бы по окаменевшим морским волнам, но с хрустом солонца под колесами, вы вдруг вылетаете на настоящую мокрую глину. Первые секунды не можете понять, почему вас занесло, и почему белесый бетон-монолит неожиданно превратился в тонюсенькую корочку, скрывающую нечто стеклоподобно-склизлое, постепенно переходящее в настоящее илистое болото. Ну вот мы наконец и застряли – мотоцикл больше не заносит, он плотно сидит по ось колеса в только что казавшейся плотной, как взлетно-посадочная полоса, почве. Перед вами Лысый Лиман – здоровый, изрезанный, заиленный и залитый мутной, горькой рапой залив солёного Балхаша. Кое где от Лимана отходят небольшие мелкие рукава-протоки. Почему «протоки» я не знаю – все они слепо упираются в Чёрные Земли как некие флегмонозно-гангренозные аппендиксы. Хотя если протоки достаточно отделены от самого лимана мелкими бугорками наносной глины, то ветер не гонит в них солёную волну. А это значит, что там соль слегка разведена талым снегом (которого очень мало) или весенним дождём (которого ещё меньше). А это в свою очередь значит, что там есть жизнь! Там растёт знаменитый балхашский камыш. Только если на плавнях пресного Балхаша камыш достигает 3-4-х метров, то в протоках он достигает 2-3-х малюсеньких листков. Этакий бонсай-тросничок, размером с авторучку и хохолком с акварельную кисточку.

На Лимане бывает водоплавающая дичь, а весной и осенью, так её даже очень много. Гуси, утки, чайки и даже фламинго с пеликанами! Правда пеликаны редкие залетные гости – им на Лимане делать нечего, рыбы там нет, а вот фламинго до самого ноября торчат тут и там сюрреалистическим дополнением унылого пейзажа. Птица до ужаса имбицильная – часами топчется на одном месте, как новичок на бальном танце. Намутит ила, запустит свой уродско-согнутый крюк-клюв и чего-то там фильтрует с негромким щёлканьем. Гуси и лебеди поумнее – любят плавать с подветренной (или надвтренной?) стороны – ну, куда ветер дует, и кушают себе калорийную зеленую накипь из согнанных волной одноклеточных водорослей. Утки глупее – те задирают задницы кверху и жрут дно. А дне – «та це ж гимно, шо други птыци насралы», как сказал один мудрый прапорщик советских войск химзащиты. Чайки – те вообще клинические идиоты. Летают за жратвой или к нам на помойку (километров пятьдесят), или на большой Балхаш (тоже не близко). За каким им возвращаться на Лиман и носиться там целый день с заунывным кваканьем? Самые умные из чаек – мартыны. Они размером с хорошую курицу и одеты в светло-коричневое оперение. Эти жрут чужих птенцов. Мартына всякая другая тварь боится, а гнездятся они прямо на грязнючих глиняных холмиках посередине лимана. Птица ленива и гнезда не строит – кидает свои длинные яйца, похожие на коричнево-серый фарфор в крапушку, прямо на засохший ил.

Ещё есть мухи, живущие большими стаями у самой кромки воды, они взлетают мелкодисперсной кучей при малейшем движении. Твари многочисленные, но безобидные. Благодаря этим насекомым над водой постоянно носятся ласточки с открытыми ртами, пожирая с аппетитом всё, что туда влетело. Но где они гнездятся для меня осталось неразрешимой загадкой, вроде ласточки не водоплавающие, правда ведь? Да, ещё есть там комары – эти тоже дебилы, похлеще фламинго. Я не знаю, на каких дураков рассчитывают сии кровожадные насекомые – млекопитающие с вкусной тёплой кровью в этих местах появляются крайне редко, в основном вида homo sapiens подвида военнослужащих сверхсрочной службы.

А вот с иными зверями настоящая трагедия. Помню, в одну студёную зимнюю пору, когда снега нет, а мороз под сорок, зашло на Чёрные Земли стадо сайгаков из нормальной казахской степи. Врядли ветер их сбил с толку, скорее всего их вожак был проповедником из секты массовых самоубиств, ибо казалось, что они пришли к нам с единственной целью – коллективно умереть. Побродили сайги по промёрзшей солёной глине, да и околели все до одного. Низкокалорийная глина оказалась, не смогла компенсировать антелопьи потребности в пище. Потом до весны несколько гектаров степи напоминали мясохладобойню – среди кочек густо валялись кудлатые сайгчьи туши. Этот холодильник разведали вездесущие чайки и коршуны. Последние нажирались так, что не могли летать. Кроме суицидально настроенных парнокопытных, других теплокровных животных нет, если не считать десятка бродячих котов в Городке, да немногих собак и крыс, что живут на помойке. Ещё в домиках и казармах встречаются мыши и тараканы, да кое где под крышами живут воробьи и голуби. Но это так сказать, антропозависимые биоценозы, порожденные исключительно советской военной цивилизацией. Главным источником существования этих биологических сообществ является деятельность прапорщика-хозяйственника. От них, благодетелей, пополняется помойка отходами со столовой и мусором из домиков, в которых всегда имеется приличное содержание белков, жиров, и углеводов. А что ещё для счастливой жизни надо?

Но вот солнце садится за горизонт, рисуя флаг Японии в белесом от соленой пыли воздухе. Быстро смеркается, и гигантский термостат резко континентального климата переключается с жары на мороз. Апрельские плюс сорок за минуты падают ниже нуля, и вскоре можно отыскать иней на старых металлических бочках из-под солярки, разбросанных тут и там по степи. Вы уже забыли, что недавно снимали рубашку, вы торопливо одеваете ватник или кутаетесь в шинель. Круглым куском теста восходит громадная луна, и в её ртутно-люминисцентном свете становится отчетливо виден пар вашего дыхания. Вы опять ёжитесь и направляете свой взор на родную цитадель, из трубы которой также валит пар, отчетливо выделяясь на потемневшем горизонте кудлатой белой бородой гигантского Деда Мороза. Это горячее дыхание образуется после катализного пережога и выброса внутреннего воздуха – единственное, что разнообразит унылую пыльную серость пустынных сумерек. Наконец диссонансом к монотонному пейзажу и словно с пожеланиями доброй ночи, в холодной, но все же южной темноте, зажигает свои квадратные жёлтые огни Лобок.

– Лобок (Глава 3)

Когда его строили, то назывался он ЛК-3 – прозванный третьим или главным ЛабКа, чтобы отличать от уже существующих ЛК-2 и ЛК-1. Ну какой нормальный человек будет так говорить? ЛабКа – это лабораторный корпус, а ЭлКа – это тоже лабораторный корпус. Корпус ЛК-2 когда-то тоже был главным лабораторным, но потом стал мал, и рядом построили другой, но старое название сохранилось – его по-прежнему называли Элкой. А новый ЛабКа быстро перекрестили в Лобок. К такой трансформации приложили руку выпускники Военно-Медицинской Академии, в Лобке их много водилось. В ВМА тоже было похожее здание – УЛК, или Учебно-Лабораторный Корпус, вместилище кафедр микробиологии, эпидемиологии и военной гигиены, которое также обзывалось Лобком. Вот из-за подобного тематического родства и перенеслась ностальгия по Ленинграду на Чёрные Земли. Старпёрам-полковникам такое понравилось, и они комплекс маленьких старых зданий ЛК-1, соединявшихся с громадиной ЛК-2, прозвали Элкин Лобок, видимо с ностальгией по молодости, когда были Берия и Сталин, плюс некие эллочки рядом с молодыми тогда лейтенантами, а также малюсенькие трёхэтажные лаборатории, вместо нынешних монстров. Эллочки давно развелись и убежали на Большую Землю, а те первые здания сохранились, но там сейчас какая-то подсобка, мастерские и виварии.

Итого в центре стоял Лобок, рядом Элка, соединенная с Лобком подземным переходом, а с фланга к ней примыкал Элкин Лобок – хаотичное нагромождение соединенных флигелями трёхэтажных строений, выдержанных в советском научно-индустриальном стиле позднего репрессанса, где конические шиферные крыши и белые колонны у главного входа запросто соседствуют с глухими стенами красного кирпича и навесными блестящими наружными трубами воздухоподачи для принуждённой вентиляции. Рядом с Элкиным Лобком стояла Ада или Адок, или официально АК – Административный Корпус – неприметное четырёхэтажное здание за забором со специальной проходной, напоминающее типичное заводоуправление какого-нибудь периферийного предприятия. Однако в табеле о рангах Ада была самой главной – там был штаб части, научный и особый отделы, строевой и секретный отдел, а также отдел кадров. Ещё там получку выдавали, финотдел там тоже был. Ну и тыловики в отделе мат-тех обеспечения там же сидели. Короче, когда за зарплатой – то этот казённый домик нам был милой цыганкой Адой, а когда к начальству, то сразу Адком становился.

Рядом с Адой стояло трёхэтажное старое длинное здание склада, где выдавали обмундирование и хранили всё необходимое для жизни Лобков и Элки, а за складом находилась маленькая двухэтажная Секретка – секретная библиотека со специальным и общим читальными залами. Непонятно кто обозвал спецзал залом – мы её называли «Изба», а большой зал «Читальней». «Изба» состояла из десятка малюсеньких комнаток, где можно было читать «два нуля», «совсек» и «госваж». «Читальня» тоже была оборудована определённым образом – её зал был забит нагромаждением клетушек, отделяющих каждый стол лёгкими перегородками от любопытных соседских глаз. Там читалось ДСП и «один ноль», а также секжурналы (сек-, а не секс!). Для непосвященных в сакральные тайны режима обеспечения секретности в СССР поясню – ДСП (для служебного пользования) это ерунда, доступная почти всем, а «совсек» и «госваж» (совершенно секретно, государственной важности) тоже ерунда, только считай никому не доступная. Рядом с Секреткой была Научка – похожее здание, но с одним нормальным читальным залом и абонентским отделом, словом самая обычная научная библиотека, аналог имеющимся в каждом солидном НИИ или ВУЗе.

Потом был белый длинный забор из слегка рифлённых бетонных плит, какими обычно огораживали воинские части в СССР. В заборе имелись два разрыва в виде зелёных ворот с красной звездой и будочками КПП (контрольно-пропускных пунктов). Эти места назывались «На Городок» и «На Землю». Если поехать прямо по асфальтовой дорожке из Лобка через «На Землю», то через час начнет появляться полынь, а потом упрётесь в шлагбаум, где вас остановят. Выйдет солдат, будет рассматривать ваши документы, что-то писать в свой журнал От шлагбаума в обе стороны уходит ряд колючей проволоки, впрочем весьма чахлой и кое-где порванной. На столбах тут и там висят таблички «Стой! Запретная зона». Но вот вас выпустили, вы лихо катите ещё минут пятнадцать по хорошему асфальту, как тот внезапно переходит в плохой. Всё, дальше армия не при чём – обычная казахская дорога на Алма-Ату. За неё мы не отвечаем, о выбоинах и колдобинах пожалуйста жалуйтесь в Миндорстрой Казахской ССР.

А если поехать через «На Городок», то хороший асфальт Вас приведет к ещё одному забору – к «Части», отдельному полку химзащиты и трём батальонам спецобеспечения. Там три КПП, похожих на наши, они называются «Первое», «Второе» и «На Поле». Через «Первое» едут к Лобку, через «Второе» в Городок, а через «На Поле» на поле. На лётное поле. Один из отдельных батальонов носит не чёрные погоны, а голубые, да и вместо круглых блямб химзащиты у них лётные эмблемки. Авиаторы они, и офицеры там под стать – много лётчиков, есть даже испытатели. Второй отдельный батальон весь «красный с капустой» – в смысле красные общевойсковые погоны с пехотными эмблемами «сижу в кустах и жду героя» – звезда в капусте. Офицеры там самые обычные – это батальон охраны. Полк и третий спецбат чёрные. Спецбатовцы носят скрещенные пушечки, артиллерийские эмблемки, хотя сами ракетчики. Ну а полк… Полк войск химзащиты. С виду обычный, однако случись чего, то по мобилизационному плану на его базе можно развернуть три линейных дивизии этих же войск. Сказка? А вот и нет – необходимое оборудование на длительной консервации рядом в капонирах зарыто, а экскаваторы в полуподземном гараже стоят. Ну и нам, конечно, этот полк здорово помогает науку делать и обороноспособность советского государства поддерживать.

Если поехать от Части через Второе КПП, то через пару километров вы попадёте в Городок. Вообще расстояния здесь не случайны – от Лобка до Части шесть километров, от Части до лётного поля пять кэмэ, от Части до Городка ещё четыре. Точнее два, если до знака «Городок», а там ещё два, если до моего домика – лётное поле в стороне получается, но от дома номер 36 до Лобка пёхом полных два часа длинными ногами по хорошей погоде – двенадцать километров не шутка. Но ногами здесь редко топают – зимой ждут автобуса, а летом ездят на мотоцикле или машине. Зарплаты хорошие, машин у офицеров и «сверчков» много. «Сверчки», это сверхсрочнослужащие, те кто изъявил желание остаться в армии после положенных дух лет. Все мы живем в домиках и по советским понятиям очень комфортно. Домики в Городке хороши – двухэтажные коттеджи, каждый этаж (три комнаты, кухня и санузел) даётся на семью, а если холост, то три комнаты на двоих. Заборов нет – кому придёт в голову пустую глину огораживать? Да и расстояния между домиками солидные – от ста до двухсот метров от угла до угла. Сделано такое не случайно и обусловлено исключительно «рассредоточением личного состава и семей на случай утечки или выброса». В смысле, чтоб пореже люди были, если гадость с неба закапает. В Городке есть детсад, школа, Дом Быта, Военторг и Спецгостиница. Ещё есть цветы. Они есть исключительно у того, кто женат – перед домиком кладутся разрезанные пополам шины от грузовиков, туда насыпается привезённая земля, и сажаются цветы. Потом надо ежедневно поливать, а это уже удел жён. В обычную землю их сажать бесполезно – всё убьёт соль.

Конечно же далекий Лобок был сердцем всего Городка. Мы все здесь жили ради него. Он походил на громадную бетонную коробку с множеством сравнительно небольших квадратных окон. Эти окна имели тройные алюминиевые рамы с толстенными стёклами и плотными резиновыми прокладками. Открывать окна было строжайше запрещено, да похоже, что они с момента строительства никогда не открывались. Я понятия не имею, откуда берется грязь и пыль между герметичными рамами, но она там берётся – окна выглядели несколько грязно, хотя изнутри в Лобке все сияло чистотой и стерильностью. Внутри Лобка были лаборатории. Разные лаборатории – патогистологические, иммунохимического анализа, химической масс-спектрофотометрии, гелиевой газхроматографии, анализа ультраследовых остатков, гельэлектрофереза и т.д. и т.п. Много лабораторий – пара десятков на этаж, а этажей – двенадцать вверх и семь вниз. Между первым и минус-первым стояла «переборочка» – громадная монолитная шестиметровая железобетонная плита, что должна была спасти Минуса при воздушном ядерном взрыве. Лифты сквозняком через неё не ходили, надо было делать пересадку с верхних на нижние, пройдясь через «переборочку» по закрученным ступенькам.

Вообще на Минуса было ходить проблема – туда требовался или спецдопуск с красным пропуском, или разовый пропуск, что оформлялся в строевом отделе штаба части, или тут же, в Лобке, в отделе временных пропусков. А ведь порой приходилось бегать на Минуса по три раза на дню – вот мы и матюкали три раза в день нашу Семёрку – 7-й «Секретный» Отдел, главной и единственной задачей которого было обеспечение режима секретности нашей воинской части. Но режим секретности худо-бедно соблюдался, на наши матюки секретчики не обращали никакого внимания, но и пропуска выдавали особо не вникая в причины. Да и невозможно было им эти причины объяснить!

– Товарищ старший лейтенант, зачем вам во вторую нейрогистологию?

– Как зачем?! Мне вот это по Нислу и Гольджи-Коксу прокрасить надо… Я им Джи-Ди-Эм-Эс, а они мне классику!

– А-а-а… Ну ладно – разовый до 12-00.

И что вы думаете, этот дурак вообще хоть слово понял? Да ничё он не понял, а если мне надо, то по Нислу я и сам у себя там на верху прокрашу, вот уж невелика наука. А вниз на Минуса мне надо о рыбалке с друзьями потрепаться, такая вот у нас тут секретность – все про всех всё знают, и тот словесный понос про тканевые исследования пустая формальность, галочки ради.

А вот в Элку и Элкин Лобок я могу ходить без проблем – кроме Ады и Минусов мой доступ и синий пропуск это позволяли. Правда войти в корпус ещё не означало войти в лабораторию. Вообще-то в чужую лабораторию можно легко проникнуть, если там работает твой друг, который своим перфоключом откроет тебе двери. Перфоключ – это такая квадратная пластмассовая карточка с дырочками. Тогда магнитных полосок ещё не было, вот и писалось фломастером на куске пластика воинское звание, фамилия-имя-отчество, отдел и личный номер, а потом этот кусок перфорировали, делая из него ключ. Замки были электронными, как всунешь туда ключ, так примитивный компьютер-бегемот в 7-м Отделе фиксирует, что мол такой-то во столько-то вошел туда-то. А если двери не открылись, значит такой-то за каким-то пытался войти куда ему не положено. Потом вызывают и спрашивают, за каким? Ну и на этажах стояли вахтенные контролеры – прапорщики с пистолетами да солдаты с автоматами, которые просто смотрели твой обычный пропуск, книжечку-разворотку с фотографией и печатями допуска. По началу такой контроль создавал ощущение значимости собственного дела, однако за месяц это приедалось, и мы на все эти меры смотрели как на некую дурь, не только мешающую нормально работать, но и как на неизбежную необходимость вроде снега зимой.

Была б моя воля, то я бы Лобок построил между Адлером и Сочи. Но его построили на самых гадких землях Советского Союза. Может вечная мерзлота и хуже нашей глины, но там холодно, и это плохо для особоопасных микробов и ядов – при низкой температуре они долго сохраняются, а вот под казахстанским солнцем совсем наоборот, быстро распадаются. Приходится нам тащить службу не в курортной зоне у синего Чёрного Моря, а в закрытой зоне на белых Чёрных Землях. Нас тут много, и все мы чем-то схожи. О себе я рассказывать не буду – рассказывать особо нечего, да и судьба заурядного кэ-эм-бэ-эна, кандидата медико-биологических наук, не интересна в силу своей типичности. У меня много друзей, и жизнь некоторых поинтересней моей будет. Взять хотя бы Фила. До последнего времени он был обладателем такой же банальной судьбы, как и моя, разве что жена его работала в Лобке, как и он сам. Мне легче, у меня жены не было, а значит и личной драмы быть не может. А у него была, вот и вышла драма. Вот уже какой вечер подряд мы выезжаем на моём чахленьком «Юпитере» на берег Лысого Лимана и сидим там бесцельно. Точнее у меня цель есть – я хочу чуть-чуть помочь Филу, а главное послушать его рассказ. Я люблю слушать чужие рассказы, не только Филовы, а любого, кто готов мне их рассказать. Я слушаю, а потом плюю на ведомственные инструкции – я их в тайне записываю в свой дневник. Дневники вести строжайше запрещено, всё что касается научной деятельности необходимо фиксировать в прошитых рабочих журналах, а потом отражать в квартальных и годовых отчетах под грифом соответствующей секретности. В моих дневниках ежедневной работы мало – это копилка интересных моментов из людских судеб трудяг ЛК, наших моментов из нашей жизни.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: КУРСАНТЫ-МЕДИКИ
– Во солдаты (Глава 4)

В школе Феликс Феликсович Рутковский считался очень прилежным учеником. Он всегда исправно делал уроки, получал пятёрки, участвовал в разных умных олимпиадах городского уровня и не совершал плохих поступков. К десятому классу перед ним стал вопрос «куда дальше?» Мать Феликса на этот вопрос отвечала весьма демократично – куда хочешь, а лучше у отца спроси.

Отца Феликса звали Шапкин. Вообще-то Шапкин был родным Феликсу и официально его звали Феликс Войцехович Рутковский, но так как он был хорошим подпольным скорняком, шившим отличные меховые шапки, то народ и окрестил его Шапкиным. Шапкин работал сторожем с окладом в семдесят рублей, но имел большой дом на окраине Железноводска и машину «Волга», что тогда считалось круто. А все это благодаря шкуркам, из которых он эти шапки шил. Шкурки скупались по всему Союзу, где только Шапкин умудрялся их достать. Иногда нужного материала не хватало, и тогда Шапкин скупал то, что что приносили ему местные «поставщики» – охотники-любители, охотники-браконьеры, алкаши и цыгане. Лиса, ондатра и куница были наиболее прибыльными, затем шли волки, шакалы и енотовидные собаки, давным-давно акклиматизированные на Кавказе и наплодившиеся там в достаточных для промысла количествах. А когда не было енотовидных, то в Шапкино дело вовсю шли обычные псы, точнее их наружная часть. Вот и в этот день Шапкин стоял во дворе и увлеченно мездрил шкуру очередного бобика. Мездрить значит специальным ножем сдирать плёнки с внутренней части шкуры, самая трудоёмкая процедура перед дублением. Феликс сунул босые ноги в разиновые калоши, накинул фуфайку на голое тело и подошел к отцу:

– Па-ап!

– А вылез из-под своих уроков. Помог бы мне лучше, вон сколько материала просолено на выделку.

– Потом, пап. Скажи мне лучше, куда мне после школы податься?

– Как куда? В Армию. Отсужишь, вернёшься, мы с тобой такое дело развернём – в золоте купаться будем! Научу тебя закройке, а сам займусь исключительно скупкой. На пошив возьмём втихую пару человек, подкладки будем перекупать прям с завода, чтобы не возиться и чтоб с этикеткой были. А потом вози шапки по комкам и собирай денежку. У меня на каждый коммерческий магазин уже подстава есть – комар носа не подточит. Понял? Вот о другом и не мечтай!

А Феликс мечтал. Недавно он беседовал со своей химичкой, классным руководителем, та ему прямо сказала – у тебя биология, химия и физика лучше всего идут, вот и путь тебе в медицинский институт, там эти предметы на вступительных экзаменах, а сочинение уж как-нибудь напишешь. Об этом разговоре сын и поведал отцу, на что батя ответил, что Феликс дурак, так как убить шесть лет, а потом начать жизнь с девяносто рэ в месяц могут только дураки. И ещё добавил – попрёшься в институт, живи сам, денег на твою дурь я не дам. Феликс сильно опечалился ибо знал, что выжить на одну стипуху очень тяжело. Но тут подвернулся школьный «воевода», военрук и преподаватель НВП, Василий Пантелеевич. НВП, это начальная военная подготовка, обязательный предмет в советской школе. Так вот на этом самом НВП Пантелеич всех пацанов агитировал идти в военные училища, мол забот никаких, армия кормит, поит, одевает, а потом даёт сразу две зарплаты – одну за звание, а другую за должность. Звучало заманчиво. Но как быть с медициной? Оказалось и это не проблема – в Ленинграде-городе есть некая Военно-Медицинская Академия, где всё также, только на военврачей учат. Конкурс туда правда был большой, тогда более двадцати человек на место, но экзамены на месяц раньше, чем в институтах. Пролетел – забирай документы и поступай по новой на гражданке.

Угроза отца показалось не такой уж страшной, и подростковый нонконформизм победил семейные устои – на следующий день Феликс сидел в Военкомате и под диктовку писал заявление. Было их там человек двадцать, заявление было стандартным и одинаковым для всех, различались только названия учебных заведений. Жизнь показалась Феликсу лучезарной и удивительной. Он закрыл глаза, и перед ним предстала чёрная «Волга» с личным водителем, генральский погон и широкий лампас, папаха и ордена. А ещё почет и уважение, соответствующие его военному и научному статусу – генерал-академик. Юношеский максимализм набирал обороты.

Однако с «войной» неожиданно возникло одно осложнение – Феликс был частичным дальтоником, что полностью срезало его шансы стать офицером. За предложенную взятку в размере четвертного врач-офтальмолог на военкоматской медкомиссии не стала заносить этот факт в официальный документ, но честно предупредила, что всё равно Феликсу это не поможет – в военных училищах свои медкомиссии. Феликс страшно расстроился. Он до вечера торчал у ворот военкомата, поджидая эту врачиху в надежде на какой-нибудь совет или лекарство. Наконец она вышла. Феликс отдал ей положенные 25 рублей и спросил коронное «что делать?». Ничего, даже лёгкий дальтонизм, или частичная цветовая слепота, не лечится. Единственный совет – найти «своего» глазника, который проверит его по каждой странице таблиц Рабкина. Феликс должен заучить страницы, где он не может различать нарисованные разноцветным горошком цифры и фигуры. Это единственный шанс обмануть офтальмолога.

«Своих» глазников не было. Были только «общественные» в городской поликлинике. Брать талончик и вваливаться под своей фамилией Феликсу показалось рискованным – вдруг глазник окажется гнилым и стуканет его в Военкомат? Дома Феликс взял свою новую шапку – шапка ни разу не одёвана, сделана из серебристой норки и стоила по советским понятиям бешенных денег. На дворе зацветала акация и шапки давно уже не носили. Но другой взятки у Феликса не нашлось. Аккуратно завернув шапку в белую бумагу, он отправился в поликлинику. В регистратуре ему сообщили, что работают только два офтальмолога – Семёнова и Шафран. К Семёновой запись на завтра, а к Шафран запись только на послезавтра, так как на сегодня к ним талончиков уже нет. А как зовут доктора Шафран? Как?! Сара Абрамовна! Да, плохо что женщина (шапка мужская), а национальность то, что надо. Значит кабинет номер пять, и она сегодня до шести. С евреями договариваться легче, это Феликс знал со слов отца.

Доктор Шафран пользовалась заслуженным авторитетом, как единственный оперирующий офтальмолог в городе. Народу перед её кабинетом было полно, и народу стараждущего – у половины на глазах висели белые квадратики, подушечки из марли. Феликс тихо сел в уголке и стал дожидаться конца рабочего дня. В шесть кончились очередники, но пошли «личные больные», уже без талончиков, зато с коробками конфет. Наконец закончились и они. Тогда Феликс набрал полную грудь воздуха и смело вошел в кабинет. Медсестра возилась у раковины, а доктор Шафран уже сняла халат. Появление Феликса её несколько озадачило, и врачиха с удивлением уставилась на него, как бы пытаясь вспомнить, с кем ещё она договаривалсь насчёт этого молодого человека.

– Здравствуйте Сара Абрамовна. Я к вам по личной просьбе. Меня Сашей зовут. Вот это – вам.

– Хорошая шапка. Дорогая. Я вроде мужу не заказывала…

– Да она и на женщин подойдет! Вот увидите, никто и слова не скажет, что мужская, смотрите подбивок на откладыше какой…

– Что?

– Я в смысле, что хотите мужу, хотите себе… Мне надо Рабкина наизусть. За шапку. Ну не всего, а там где не вижу.

– Что? И за это такую шапку?! Молодой человек, вы что её украли? Ваше дело стоит двадцать рублей!

– У меня нет двадцати рублей, у меня есть шапка. Я не крал, мне её отец сшил. Новая она совсем. Ну возьмите, пожалуйста!

Сара Абрамовна с сомнением смотрела на Сашу-Феликса. Из раздумий её вывела медсестра, сообщившая, что уходит. Шафран согласно кивнула головой, а когда та вышла, то взяла шапку и затолкала её в свой портфель.

– Я вам верю, вы почти плачете. В лётчики хотите?

– Нет, в военврачи.

– О-о-о, ну чтож, будущий коллега, приступим.

Шафран достала из своего ящика новые таблицы Рабкина и минут за двадцать досконально проверила Феликса. Везде, где он не видел, она ручкой обводила цифры и всякие там треугольники-квадратики. Сказала, что опытные офтальмологи всегда закрывают номер страницы, и поэтому учить надо и страницу и код каждой таблицы, а главное – говорить не думая. После чего она вручила изрисованную книжку Феликсу и пожелала ему удачи, посоветовав книжку хранить – если он поступит, то медкомиссии у него будут ежегодно.

Феликс заучил таблицы быстро, но для беглости ответа всё равно проверял себя дважды в день – сразу после пробуждения и перед сном. С таким странным ритуалом и окончился десятый школьный год, отзвенел Последний Звонок, пролетели экзамены, вручен Аттестат, и отгулян выпускной школьный балл. А ещё через пару дней пришел из Военкомата ответ, что к вступительным экзаменам в ВМА Феликса допускают. Феликс коротко подстригся, зашёл в Военкомат за проездным документом (кое-как собранных денег на билет тратить не хотелось), потолкался на вокзале у кассы, наконец взял положенную плацкарту и укатил в Ленинград. В поезде подчитал биологию, а с сочинением решил не рисковать – по примеру таблиц Рабкина он загодя выучил наизусть пять «элитных» сочинений по пяти популярным темам в надежде, что хоть одна из них ему попадется. В Ленинграде отыскал Штаб Академии, куда его не пустили, а коротко сказали немедля отправиться за город в Красное Село, где живет вся абитура и проводятся вступительные экзамены.

В Красном Селе оказалась полевая база Академии. У Феликса отобрали все документы, а самого поселили в маленький летний домик с тридцатью подобными организмами. Феликс прибыл в числе последних и место ему досталось на «втором этаже». Домик был фанерный и одноэтажный, просто кровати в нём двухярусные. Ночью нестерпимо кусали комары, да и сами ночи были непривычно белыми, что мешало сну, но помогало учёбе. На следующий день всех погнали на зарядку, а потом на завтрак. На завтрак была пшёнка с пережаренным в томате салом. Не, ну ей Богу, мать курям лучше делала. На обед борщ, похлебать можно, хотя тоже свинский и вроде как приврален соляной кислотой, на второе макароны с подливкой, сыроваты и к зубам липнут, но жуются. На третье – кисель, правда полкружечки. Ужин – картошка пюре на воде, почему-то сильно отдающая аспирином, кусок рыбы. День ото дня особым разнообразием меню не отличалось – бигус из квашенной капусты, прозваный «силосом», овсянка – «комбикорм», перловка – «шрапнель», «музыкальный» горох и «птычка» – пшеничная сечка. Первые два дня Феликс солдатскую еду не ел, слишком невкусной она ему казалась, ограничивался кислым чёрным хлебом-"динамитом" и деликатесным белым, который совал по карамнам «на потом». Но голод взял своё, и скоро он трескал за обе щеки всё без разбору. Раз ходили в наряд по столовой. На стене посудомоечной какой-то местный знаток написал очередной армейский афоризм – «пей салага больше брома, хуй поднимешь только дома». Ходили легенды, что в еду и особенно компоты добавляют бром, как некое универсальное успокаивающее средство – чтоб не дрались и по бабам не бегали. Феликс в такие предания охотно верил, но компот пил.

В наряде Феликсу и ещё паре человек выпало «сидеть на корнях», тоесть работать в корнечистке – полуподвальной каморе, где чистят лук, морковку и картошку. Перечистить руками пару тонн картошки невозможно в принципе, да этого и не требовалось. Требовалось только ковырять глазки, остальное делала картофелечистка – шумный механизм, чем-то похожий на стиральную машину. В барабан засыпали сразу два ящика картошки и включали воду. Грубые нождачные камни, которыми было обложено нутро этой адской штуковины, за минуту сдирали кожуру, стекавшую ручьями по кафелю в виде мутной пены. Эти потоки осаждали на полу здоровые песчанные косы – островки белого крахмала. Впрочем и выреазние глазков требовало приличного напряжения сил. Ребята быстро «модернизировали» процесс – оказалось, если крутить картошку подольше, то вырезать становится нечего. Правда катрошка получалась в виде маленьких круглых шариков d=2 см. Зато пол стал напоминать пустынные барханы – кафель полностью скрылся под толстым слоем крахмального песка. В этот момент в корнечистку и ворвался прапорщик Ложки-Давай. Ох он и орал! Потом побежал за начальником столовой капитаном Тараканом. Таракан, увидев такую неоправданную убыль продукта, тоже орал, да ещё топал сапожищами по крахмальному болоту, от ярости брызгая на стены и даже на потолок. Ну и на растреявшихся виноватых нарядчиков. Однако угрозы сейчас же выгнать всех с экзаменов к ядрёной матери так и остались угрозами. Несмотря на жидкий суп и дважды водянистое пюре для шести с половиной тысяч абитуриентов, троим виновным никаких карательных акций не последовало.

Всякие построения и проверки докучали мало, абитуру щадили и излишне не напрягали, давая время на подготовку к экзамену. Первым была химия. Итог – первая пятерка. Потом биология, затем физика – тот же результат. Но далеко не все были столь везучи – двойки сыпались вокруг, как при ковровой бомбардировке. Абитура быстро редела. После третьего экзамена осталась едва ли пятая часть претендентов, палаточный городок свернули, оставшихся «уплотнили» в опустевшие домики. Там народ быстро перезнакомился друг с другом, и к Феликсу прилипла кличка «Фил». Затем шло физо – экзамен по физподготовке. Бегали, прыгали, подтягивались. Ерунда, в общем, сдали почти все, видать особо чахлых забраковали ещё в военкоматах под видом «конкурса документов». А потом был психотбор.

Человек по двести загоняли в столовую и раздавали длинные картонные карточки, где были проставлены номера от одного до тысячи, а рядом с каждым номером две маленьких клеточки «да» и «нет». Офицер быстро читал вопросы, на которые следовало давать только однозначные ответы, зачеркивая карандашом соответствующий вашей душе вариант. Вопросы часто повторялись и порой были весьма тупыми: «Я по ночам писяюсь», «я люблю девочек», «я люблю мальчиков», «я не люблю мальчиков», «я люблю врать», «я никогда не вру», «я люблю выпивать», «я не пью», «у меня болит голова», «я ненавижу…», «я никогда…», «я иногда…», «я всегда…», «порой…», «часто…» и тэ пэ. Потом дописывали предложения типа «Когда я взял её за…». Нет, не за упругую большую сиську, за «…крышку, то банка с молоком показалась тяжёлой». Хотя для психологов это значило тоже самое, что и большая сиська. Потом рисовали картинки на абстрактные понятия типа «веселье», «грусть», «разлука», «честь», потом наоборот, давали названия уже нарисованным картинкам. Наконец все эти выкрутасы забрали и абируру отпустили готовиться к последнему экзамену.

А ещё через день была медкомиссия. Двести парней по команде скинули всю одежду, включая трусы, построились в рядок и зашагали нагишом по длинному коридору с бесчисленными кабинетами. Начали с роста-веса, а заканчивали психиатром. Где-то в середине был офтальмолог. А перед ним хирург. У хирурга сидела молодая медсестра, понятно женского полу, что всех ужасно смущало, потому как хирург заставлял раздвигать ягодицы и приседать, а потом тыкал каждого пальцем в паховое кольцо, что у основания члена, а затем щупал мошонку. Ясное дело – проверял грыжи и варикоз, но медсестра неприкрыто косилась на всё это, видимо проводя свой собственный сравнительный анализ болтающихся мужских достоинств. У грузина, шедшим перед Филом, зарделись щеки и началась непроизвольная эрекция. Видать бром не помог. Хирург в чине капитана неодобрительно гаркнул:

– Что, ещё один с мокрой головой?!

– Ныкак нэт. Сухая, совсэм бэз гонореи!

– Да анекдот это. У одного вот так же член встал, то его попросили выйти в туалет и смочить головку холодной водой – так тот дурак волосы на голове намочил!

– А можно и мнэ в туалэт, а то она смотрит.

– Ну иди, иди.

Медсестра захихикала, грузин пулей вылетел в коридор, а Фил обреченно вздохнул и как все шагнул на экзекуцию публичного эксгибиционизма. Но это не самое страшное, ведь за хирургом шёл глазник.

Стараясь выглядеть как можно более спокойным, Фил уверенно, даже слишком, до боли в босых пятках, зашлёпал в тёмный кабинет офтальмолога. Приказано белой лопаточкой закрыть один глаз и прочитать буквы. Это ерунда, всё в порядке, острота зрения сто процентов. Затем злополучные таблицы и сразу вылетает красно-зелёная, то что Фил не видит. Доктор-майор номера страниц не прячет, уже легче – треугольник и круг, девяносто шесть, треугольник и квадрат (эти синие с зелёным, это видно), затем «слепая» цифра пять. Всё. Подойдите сюда, сейчас посмотрим ваше глазное дно. Ха-ха, это уже не старшно, дальтонизм так не определить. Жалобы? Нет! Свободны.

Фил вышел из кабинета и заметил, что у него слегка дрожат руки. Постоял, глубоко подышал, успокоился. За дальнейшее можно не волноваться. Кровь, моча и психиатр. Не зря предупреждали, чтоб терпели по маленькому, ссать в банку приходилось при прапорщике, который следил, чтоб не сдавали мочу за других. У психиатров сидели дольше всего – их было несколько, и перед каждым лежал психологический профиль, общитанный компьютером результат психологического теста. Психиатры задавали вопросы, правда уже не такие дурацкие, как в тесте. Казалось, что они как бы сверяют человека со своими бумагами. Наконец и это позади, одевайтесь и на выход, а завтра последний экзамен.

На последнем экзамене, сочинении, Фил схватил четвёрку, но по сумме набранных балов он уже железно проходил по конкурсу. Как Феликс и предполагал, одна из его «козырных» тем оказалась в предложенном задании. Так и осталось загадкой, почему же, несмотря на все вызубренные запятые, его «недооценили», хотя эта проблема уже не волновала. После экзамена разрешили выход в город, короткое увольнение на полдня. Зачитка списков поступивших намечена только на завтра. Завтра же и собеседование – некая непонятная грозная процедура перед официальным зачислением. А сегодня… Сегодня надо погулять, а для этого найти, кто из знакомых гарантированно поступил и может составить компанию для поезки в Ленинград. Фил медленно шёл мимо сетчатого забора, где собралась довольно большая толпа переживающих родителей. Они возбужденно галдели, толкались авоськами с вкусной едой и всматривались вглубь территории, надеясь отыскать своих чад. Друзья, которых за забором ждали родственники, Филу не подходили, ясно, что они сейчас прильнут к своим мамочкам, с такими не погуляешь. Те, кто нахватался троек или схватил «банан», не подходили также – им уже на всё плевать, а это значтит возможная пьянка и залёт. Рисковать по глупому, сделав такое большое дело, Филу не хотелось.

Наконец собралась небольшая групка парней, таких же как и он сам, поступивших, в меру осторожных и без пап и мам. Прогулка получилась почти детской – пошатались вдоль Невы, покушали мороженного, потом украли стакан в автомате «газ-вода» и вскладчину купили в ближайшем винно-водочном две бутылки шампанского. На шестерых это сущая ерунда – чисто символически отметить последний успешный экзамен. Нашли лавочку около Домика Петра, там же и «взорвали» шампань. Пить приходилось быстро и оглядываясь по сторонам, колючее вино залпом доставляло мало удовольствия, но в Красное Село вернулись с чувством выполненного долга, что мол «обмыли» поступление.

Утром следующего дня все построились, вышел какой-то шустрый майор и зачитал списки прошедших по конкурсу. Назвали фамилию Рутковский. Затем тот же майор зачитал ещё один короткий список, человек на тридцать, и приказал этим людям взять ручки и собраться в экзаменационном классе. Феликса назвали второй раз, и он полелся в указанное место. Майор-живчик сказал собравшимся, что для поступления необходимо выполнить одну формальность – написать новое заявление. Он начал диктовать. Заявление оказалось коротким: «Прошу зачислить меня в Первый Десантный Взвод. Хочу служить в Воздушно-Десантных Войсках. Фамилия, имя, отчество, дата, подпись». В ВДВ почти никто не хотел, но заявление написали все. Затем началось собеседование. Вызывали по алфавиту. Наконец крикнули Рутковского. Фил зашёл в большой зал. За длинными столами, поставленными буквой "П" сидело человек пять генералов и десятка три полковников. В самом центре восседал генерал-полковник Иванов, начальник Академии. Фил отрапортовал, как учили.

– Здравия желаю товарищ генерал-полковник! Абитуриент Рутковский на собеседование прибыл.

– Поляк?

– Никак нет, товарищ генерал-полковник! Русский! И по паспорту тоже.

– А почему Рутковский, да ещё Феликс Феликсович?

– Не могу знать! Так родился.

– Ци пан розуме по полску?

– Да что вы, так пару слов… От бабушки.

– Ну и какие это слова?

– «Матка бозка» да «пся крэв».

Генералы дружно заржали.

– Матку божью нам не надо, а вот пёсья кровь… Красиво!

Генерал-полковник стал вспоминать войну, как он проходил через Польшу. Остальные подобострастно слушали, заглядывая ему в рот. Феликс стоял не шелохнувшись, коря себя за столь глупую выходку – ляпнул бы «дзянкую», а лучше бы вообще ничего не говорил. Тут начальник Академии снова обратился к нему:

– Что такое «дупа»?

– Понятия не имею.

– А что такое «житча»?

– Не знаю… Жизнь, наверное.

– Правильно, жизнь! А говорил, что по-польски не понимаешь. Ну что, зачислим железного Феликса?

Тут резво выскочил недавний майор-попрыгунчик и затараторил о среднем экзаменационном балле и Филовом желании быть врачом-десантником. Седые головы удовлетворённо закивали.

– Товарищ Рутковский! Вы зачисленны в Первый взвод, первого курса Второго Факультета. Поздравляю. Следующий!

Фил рассеяно брякнул гражданское «большое спасибо», потом попытался резко развернуться через левое плечо. Получилось плохо, Фил завихлялся и замотал руками, чтоб не упасть. Генералы опять заржали, а майор грозно сверкнул глазами. Изображая некоторое подобие строевого шага Фил быстренько выскочил за дверь. Надо же, про дупу спрашивал – ищи дурака, так я тебе и скажу, что «дупа» это «жопа» по-польски. Вот оно какое, таинственное собеседование!

Начался Курс Молодого Бойца. Над поступившими со школьной скамьи поставили начальниками солдат и сержантов, поступивших из армии. Всем выдали форму и долго учили, что куда надо пришивать. Фил умел шить и справился первым. Однако когда он принёс свою работу на проверку к сержанту Хайрулову, своему командиру отделения, то тот аж побледнел от злости:

– Ты что, чмо, издеваешься? Кто зелёной ниткой красный погон пришивает?!

Не зря Хайрулов с самого первого дня получил кличку Мамай. Тут ведь дело не только в его татарском происхождении – злючий он был, и порядки устанавливал не легче чем под игом у Золотой Орды. Застроил весь взвод, потом продемонстрировал строю Филову работу, со злобным треском отодрал погоны и петлицы и заставил всех отжаться от пола раз по двадцать, а потом пришиваться по новой. С этого момента все нитки у Фила были подписаны, и проколов больше не случалось. Не зря мама запрещала Феликсу собирать помидоры – красный с зелёным путать нехорошо! Курсанты-десантники, за исключением нескольких прыжков с парашютом, никак не отличались от остальных «сухопутчиков» и носили красный погон. Ещё были «летуны», курсанты, учившиеся на лётных врачей – у этих погоны были небесной синевы. Ну и «мореманы», будущие флотские военврчи, эти были одеты в матросскую форму. Близость факультетов быстро распространила морской сленг вроде бы непричастным к этому «летунам» и «сухопутчикам» – домики стали «кубриками», полы «палубой», тазы «обрезами», а столовка «камбузом».

Наряд по камбузу был самым неприятным – на мойке в кипятке до волдырей обжигали себе руки, а потом едко пахнущий щёлоком порошок-посудомой разъедал раны. Да что вообще на КМБ приятного? Полдня маршируешь на плацу, а остальные полдня занимаешься какой-то ерундой, в виде бесчисленных уборок территории и наведения порядка в кубрике. После наведённого порядка обычно следует донаведение порядка, и так до бесконечности. Сержант надзирает с нравоучениями, что при нормальном мытье полов по лицу обязан катиться пот, а с пола должна смываться краска до дерева. Пот катился, и краску смыли. Но на этом пот не кончался – в перерывах между уборками бегали кросс или как-нибудь по иному насиловали свои организмы на физо. Если заставят читать Устав, то это отдых, правда наверняка заснёшь, а заснул – немедля пойдёшь мыть туалеты. Ещё надо орать патриотические песни, немного стрелять из автомата, копать ямы и тут же их закапывать, козырять дуракам-сержантам и вообще кому ни попадя, и гнобить, гнобить, гнобить. Свой протест гнобить. Доводить себя до состояния бездумного раба, некой машины, в которой запрограмирован десяток команд, с вводным модулем «так точно!» и «есть!».

Портянки научились мотать – потертости и волдыри постепенно исчезали. До памятника, дота Типанова (а это шесть кэмэ), уже бегали не падая. Руки от лопат, гирь и турничной перекладины стали как у рудокопов, кожа забурела и покрылась многочисленными ссадинами, под обломанные ногти, казалось навсегда въелась грязь, пальцы в страшных болючих заусеницах, ладони с толстенными мозолями, о которые смельчаки тушили сигареты. Глядя на них, трудно верилось, что через полтора десятка лет некоторые из этих рук будут ловко раздирать спайки клапанов в живых сердцах, восстанавливать кровоток в мозгах, а то и под микроскопом невидимыми тонюсенькими нитями пришивать чьи-то другие, оторванные руки. Многим рукам такого не дано, им суждено денно и ношно долбать клавиши печатных машинок, рожая очередные научные перлы, а некотрым выпадет лишь козырять и сжимать стаканы с казёным спиртом. Каждому своё, но это в каком-то нереальном будущем. В реальном настоящем пока всем всё одинаково.

Раз в неделю водили в баню, а по субботам водили в клуб. В клубе крутили какое-нибудь дрянное кино, три четверти его не смотрело, а моментально проваливалось в сон, развалившись на деревянных неудобных креслах тёмного кинозала. Усиленно стали учить присягу, КМБ подходил к концу. Перед присягой маршировали больше обычного и дольше орали песни. Как-то присев просто так в курилке некурящий Фил стрельнул сигарету. От табачного дыма закружилась голова, но пришло некоторое, уже порядком затоптанное ощущение собственной крутости. В первый свободный момент Фил сбегал в «чипок», маленький военторговский буфет-окошко, и там купил себе пачку «Беломора». Он будет как все, он начнет курить. Курить он начал, по началу совершенно без удовольствия, чисто из солидарности к окружившей его «взрослости». Терпкий табачный дым драл голосовые связки, без того сорванные громким пением, и в результате Фил сильно охрип.

Наконец загрузились в автобусы и уехали в Ленинградский «Пентагон», как на академическом слэнге называлось курсантское общежитие, по форме реально напоминавшее знаменитое министерство обороны США. Разобрались с кроватями в казарме, сходили строем на склад за новой формой, опять подшивались до поздна. Затем смотр в парадной одежде. По каким-то семейным обстоятельствам, начальник курса, которым оказался тотже майор-проныра по фамилии Коклюн, привёл на это курсовое построение свою маленькую дочку. Все как положено застроились, заровнялись, засмирнялись, доложили, отчитались. И тут дитё, что рядом с начальником стояло, громко так всему строю и заявляет: «А вы все ГОВНЫ!» Видать, дома наслушалась папочкиных разговоров. Сквозь едва сдерживаемый смех, Коклюновым подопечным стало понятно, какого мнения о них придерживается родной начальник.

Всё, завтра присяга, а с ней и воинская ответственность с присвоением звания «рядовой». На присяге Фил по рыбьи широко открывал рот, из-за посаженного горла его осипшых слов почти не было слышно. Вот автомат передан следуюшему, шагом марш к столу, там Фил размашисто подписывается перед только что зачитанным текстом. И на хрена его было учить наизусть, если всем с листа читать дают? Наверное так надо для серьёзности момента. Бахнул оркестр, и новоиспеченные вояки впечатали бодрым строевым мимо трибун стадиона Академии, где сидело начальство и многочисленные родственники. Послезавтра первое сентября, первый учебный день курсанта-медика.

– Три года крематорий (Глава 5)

На следующий день всех погнали в библиотеку за книжками. Ой, маманя родная!!! Разве ЭТО возможно прочитать?! Про выучить вообще молчим. Многотомный анатомический атлас Синельникова – да ведь каждый том по размеру с Большую Советскую Энциклопедию. Учебник Анатомии Привеса – тридцать на сорок сантиметров, толщина сантиметров двенадцать, страниц этак восемьсот с гаком. Половина текста состоит из названий по-латыни, которые надо знать. Учебник Анатомии Тонкова – формат такой же, страниц много больше, текст более мелкий. А ещё всякие там Истории Партиии, учебники латинского языка и бесчисленные мелкие кафедральные книжки по физикам-химиям. А ещё Ленин, Владимир Ильич. Чёрт возьми, ну это уж точно читать не будем – парень 53 тома умудрился накатать. Хоршо, что помер рано, дожил бы до седин ныне здравствующего Ильича, то наверное было бы все сто пятьдесят три. Кстати о нынешнем Ильиче не забыли – работы Леонида Ильича Брежнева и материалы последнего партийного съезда тоже в списке обязательных учебных пособий.

Книжки рассовали, выспались, и началась первая лекционная неделя. Халява. Это не уроки, сиди себе и слушай по три лекции в день. Феликс времени не терял, он учился эти лекции конспектировать, то есть как можно более быстро и подробно записывать. Школьный почерк для такого дела подходил плохо, на глазах почерк стал меняться, приближаясь по виду к помехам в телевизоре, и вскоре стал читабелен только для него самого. То есть началось формирование настоящего медицинского почерка. После шестичасовой неприрывной писанины рука болела, как у первоклашки. На последем часу, когда рука уже окончательно не могла писать, Фил решил чуть подшутить над сержантом Мамаем-Хайруловым, расквитаться за случай с демонстративным отдиранием погон. Как и все сержанты, Мамай поступал из армии, где по своему званию и выслуге числился старослужащим, и согласно своему «дедовскому» статусу он из своей пилотки всегда что-то модное делал. Фил стащил у него пилотку и не торопясь (полчаса лекции впереди), обстоятельно, мелким, почти фабричным стежком зашил её своей подписанной зелёной ниткой. Конец лекции. Встать, смирно и все дела, до свидания, товарищи курсанты. Мамай берёт пилотку, пытается её раскрыть, чтобы надеть на голову – зашито. Переворачивает, пытается открыть – зашито! На лице недоумение. Опять переворачивает – зашито. Брови на лице лезут аж к границе роста волос, благо недалеко, а в глазах: «Замуровали, демоны!» Ещё раз лихорадочно крутит и уже вслух: «ЗАШИТО, бля!!!» В общем, по разным свидетельствам очевидцев сержант перевернул пилотку от четырёх до шести раз, пока догадался. Причем Филу лично вспоминается скорее шесть, чем четыре.

Наконец пошли первые уроки. Мозги от дьявольской латыни порой влетали в ступор, как зависнувший компьютер – все проклинали этот мёртвый язык. Фил завёл малюсенький блокнот, куда выписывал слова и термины, а потом доставал его из кармана в любом месте, за исключением моментов, требовавших хождения по сложным траекториям. Соблюдая прямолинейное движение, например при хождении строем, он смело читал свой рукописный фолиант-"лилипутик". Пошли первые оценки, на удивление хорошие.

Вот первое занятие по нормальной анатомии. Да пока только кости, вон кучки позвонков на главном мраморном столе, но в класс входить страшно – вокруг полно «консервированных» трупаков, которых потрошит второй курс. Второкурсников сейчас в классе нет, и первокуры хозяева положения. Страх перед двойками быстро пересиливает страх перед мертвецами, а мальчишеское любопытство толкает их немножко поисследовать. В одном из классов стоят ванны Гайворонского – этакие гробы, залитые специальным раствором. Открой крышку и покрути ручку – из мутной «водички» на решётке всплывает мёртвое лицо, затем и всё тело. Эти трупаки уже полностью «разделали», кожи и жира на них нет, видны каждая мышца, нервик, сосуд. На блестящих столах из нержавейки лежат обычные трупы, скромно прикрытые белыми простынками. Чтоб не разлагались, кровь из них слита как из туши на бойне, а вместо неё в сосуды каждого вкачано ведро формалина. Запаха тухлятины нет. Почти. То есть он присутствует, но резкая формалиновая вонь перешибает трупную. На первом перерыве, как только вышел старлей-препод, аккуратненько и боязливо, пока только пинцетом, Фил открывает одно из тел в их классе. Ух ты – баба! Все собираются вокруг, с интересом комментируют увиденное. Лет этак под тридцать, кожа в татуировках, зечка наверное.

Почти все трупы в Академии зековские. Такие трупы идут за первый сорт, сравнительно молодые мужчины и женщины, мускулатура выражена, а жира мало. Трупаки гражданских медов хуже – в основном старики. Группа ставит самого зашуганного у дверей предупредить на случай о появлении офицера, и продолжает исследования дальше. Ты сиськи открой! Ой какие, фу-у-у! На лицах отражется двоякое чувство – некое смешение крайней брезгливости и неподдельного интереса с вполне очевидной сексуальной окраской. Нет, никакой некрофилии здесь нет, просто большинство наших семнадцатилетних мальчиков голое женское тело рассматривают впервые в жизни. Раздаются откровенные сожаления, что баба мёртвая, была бы живая, то за такие буфера можно бы и подержаться. Ну вот покрывало полностью снято. Все собрались у ног трупа, коментируя наружные женские половые органы. «Вот это да-а-а» и «фу-у-у» звучат от всех одновременно и в равных количествах. Наконец любопытство удовлетворено, брезгливость берёт верх, труп снова прикрывают. Закрой глаза, и перед ними сразу появляется эта увиденная часть. Похоже аппетита на обеде не будет. Один парень стоит бледный, видать совсем не хорошо ему от такого лицезрения. Хотя всем остальным вроде как и наплевать… Никто никого специально не учил, чтоб трупаков не бояться. Вроде как уже и не страшно. Нет, ещё страшно – одному в такой класс заходить пока очень даже не хочется.

День ото дня страх улетучивается. Натуральные человеческие кости и черепа больше не вызывают содрогания, когда берёшь их в руки. Кости запросто выдаются на дом для самоподготовки. Перед сном их вертят перед глазами, стараясь запомнить бесчисленные анатомические образования, а потом, чувствуя, что засыпаешь, просто суют под подушку и спокойно спят до утреннего противного треска загоревшихся люминисцентвных ламп, сопровождающихся ненавистным криком дневального «Курс! Подъё-о-ом!!!». После скелета начинаются связки, количество вложенной инфрормации уже кажется превысило возможности мозга. А ещё физика и химия, там правда полегче – учить много приходится, но кое-где можно выехать на элементарной логике. А вот История Партии… Тут логика бессильна. Тут требуется классовая убежденность в правоте социалистического выбора. Фил по началу пытался учить ИП, как обычную науку, но как-то сам нарвался на кучу противоречий в самом обычном учебнике для военных училищ, и с дуру спросил об этом своего преподавателя, полковника Гудкова:

– Товарищ полковник, а почему если к семнадцатому году уже сформировался левый троцкистский уклонизм, то в восемнадцатом самого Троцкого единогласно поставили руководить строительством Красной Армии, то есть на вторую должность в государстве, после Ленина?

– Товарищ курсант! Это идеологическая диверсия!!! Да в военное время я бы вас расстрелял у заднего колеса вашего «Уазика»! Да как вы вообще можете! Нет, вы посмотрите как низко упала политическая сознательность! И это будущий офицер! Позор!

Вопрос полковнику Гудкову обошелся Филу дорого – первым экзаменом на зимней сессии шла злополучная История КПСС. Феликс ответил на твёрдую пятерку, может даже его ответ был лучшим во взводе, но не имеет права такой политически незрелый элемент получить «отлично» по Истории нашей Партии. Гудок, скрепя зубами, вкатил Филу четвёрку. Так и осталось это «хорошо» первой оценкой и единственной четвёркой в Филовой зачётке за все оставшиеся шесть лет. Остальные отметки разнообразием не баловали – короткие «отл».

Однако кроме уроков много времени приходилось тратить что называется в пустую. Главным хронофагом (времепожирателем по-латыни) были различные наряды и хозработы. Один замполит факультета, проповедник победы революционных идей над здравым смыслом, полковник Василий Кононов видит в таких мероприятих толк. Если судить по его речам, то это самый главный воспитующий момент в курсантской жизни. Сегодня замполит разошёлся не на шутку, в пылу заявив, что хозработа важнее для курсанта-медика, чем анатомия. Мол первая воспитывает волю, а вторая же просто наука, каких много. И вообще наука ничего не воспитывает, а просто учит, да и то плохо. Вот Партия учит хорошо – социалистический труд на благо всего общества создаёт нового человека. Во как! Прям те новая эволюция. С этими словами замполит благословил всех вместо уроков идти разбирать старую кафедру Паразитологии. Там Фил нашёл здоровый полый кирпич, ещё дореволюционный, с ятями. С двух сторон было написано «КОНОНОВЪ». Курсанты посмеялись, кто-то предложил туда насыпать земли и посадить дубок. Дубов рядом было порядочно, быстро отыскали проросший желудь. Принесли дубок на курс, поставили на подоконник словно комнатный цветочек. Курсанты о нём заботились, поливали, пока Вася Кононов не нашёл своего однофамильца при очередном шмоне. Видать в спешке забыли спрятать реликвию. Замполит орёт, мол, что это? Феликс было пустился в какую-то пространную лекцию об японском искусстве, экибана-бонсай… И улетел этот натюрморт с третьего этажа об асфальт, как граната во врага. Замполит намёк слишком близко к сердцу принял.

Однако акт вопиющего вандализма не остался безнаказанным – Феликс решил отомстить «красному попу» за погибшего любимца. Так как именно у его кровати находился злополучный подоконник с именным кирпичём, то доказать свою непричастность Филу не удалось, и он получил от замполита наряд вне очереди. С ним за компанию в наряд поставили Изю, Игорька Сафронова, тоже залётчика-внеочередника. Залетел Изя по-дески – на рубильнике. Незадолго до шмона послал его старшина Абаж-Апулаз открывать боковой вход – курс со столовки встречать. Сафронов вход открыл, стоит, ждёт, а курса всё нет. И обнаружил он на стене здоровый железный ящик с ручкой. От нечего делать Игорь этот рычаг дернул вниз, а оттуда сноп искр! Курсант сразу в неописуемый восторг пришёл. И делал салют еще минуты три, всё равно от скуки маяться. За этим увлекательным занятием его и застали Образец и Кашалот, оба генералы – начальники факультетов сухопутчиков и мореманов. Они бегали по всему расположению, пытаясь найти причину ритмичных перебоев с электричеством – рычаг-то был рубильником, отключавшим ток сразу во всех кабинетах начальства. С генеральского слова Изю заступили в наряд повторно, да и не один раз. Понятно, такое тоже требовало мести. К сожалению кабинет Кашалота оказался неприступен, а вот кабинеты замполита Кононова и генерала Образцова дежурный ночью открыл и как нельзя кстати пригнал Изю с Филом там убираться. Во время уборки ребята тихонько открутили розетки и спрятали в тех дырках сырые яйца. Дней через десять яйца протухли и у начальства такой аромат в кабинетах стоял – хуже, чем в морге на Судебке! Генерал с полковником искали-искали, что воняет, да так и не нашли.

В ночь «диверсии» у Сафронова шёл уже третий наряд вподряд, и он порядком вымотался от постоянного недосыпания, да и Феликс вместо драгоценных минут сна среди ночи по генеральским розеткам лазил. К концу наряда сил у них почти не оставалось, вот и прохалявили слегонца – толчки не помыли. А наряд у них принимал тот же старшина Абаж-Апулаз и сержант Клизьма. Заходят, значит, они в туалет, а там всё засрано! За такую борзость Абаж-Апулаз грозится ещё нарядов вне очереди влупить, а Клизьма обещает припахать курсантов «на донаведение порядка» не приседая часов этак до трёх ночи. От такой перспективы Феликс пожух, а у Игоря вообще дополнительные наряды, как смертный приговор – и так учёбу вконец запустил. Он и спрашивает:

– Товарищи командиры, что бы вам такого сделать, чтоб вы от нас отцепились?

– Вот если подашь нам ананасов в шампанском, то простим. Вам пятнадцать минут, время пошло! – в издёвку закомандовал Абаж-Апулаз.

Ну какие могут быть ананасы в шампанском ночью в советском Ленинграде, да ещё в курсантской казарме?! И Феликс, и Игорь тогда в жизни вообще ананаса то не пробовали. Но тут случается чудо – через пятнадцать минут приходит Сафронов и несёт два стакана тонкого стекла, где в шампанском плавают свеженарезанные кусочки ананаса. Командиры от такого поворота обалдели и наряд приняли с грязным туалетом, а Игоря на все оставшиеся шесть лет Изей прозвали с лёгкого словца старшины:

– Нет, ну ты, курсант, точно еврей – так выкрутиться славянину невозможно!

Оказывается, Изя прямо в форме пробрался в валютный бар гостиницы «Ленинград», где умудрился разжалобить бармена. Тот пожалел военного, забесплатно сделал ему коктейли и отдал вместе со стаканами. Гостиница рядом, вот он и управился за пятнадцать минут.

Справедливости ради надо заметить, что не все замполитовские мероприятия были рабски-трудовыми или мозгопромывочными, кое-что было вполне приятным. Например культпоходы – от экскурсий на «Аврору» и по другим местам «колыбели революции и боевой пролетарской славы», до выходов в цирк или на концерты. В ближайшее воскресенье увольнений не будет – Феликс со всем курсом идёт слушать хоровое пение. Дяди в возрасте с животиками, но в форме рядовых здорово поют патриотические песни, хотя конечно всё равно лучше бы в город сбегать, кинушку посмотреть, со студентками побалагурить или просто пивка попить. Когда шли строем с концерта, произошёл один забавный случай. Самый длинный на курсе Витька Закриничный, по прозвищу Какря, как положено топал в первом ряду, и как не положено вертел головой по сторонам, разглядывая прохожих девочек и… И провалился в открытый канализационный люк! Вылезает по шею в дерьме. Пришлось Какрю в середину строя ставить, чтобы народ в центре Ленинграда не пялился. А он, зараза, идёт, из-за роста своего как тополь на Плющихе выделяется и говном воняет. Курсанты в строю орут: только к нам не прикасайся! Потом прям в шинели пошёл в душ мыться, его дневальный на курс не пустил.

Вообще с Какрей всегда забавные случаи постоянно происходили толи от его излишней долговязости, то ли от безалаберности. Например только вчера майор Коклюн застроил весь курс и в назидание поведал историю о вреде излишнего служебного рвения. После лекций у первого курса полным ходом шла санитарная практика. Выпало Какре напару с другим курсантом по кличке Тубус отрабатывать эту практику в клинике Факультетской терапии. В эту клинику по скорой с астмой поступает бабка, а лифт как назло ушёл. Бабка кашляет и задыхается, вот скорости ради Какрик с Тубусом решили лифта не дожидаться, а на носилках бабушку бегом на четвёртый этаж по лестнице дотащить. Так вот, бабка у них с носилок вылетела, сломала себе руку, пару рёбер и заработала сотрясение мозга. Короче, тормознули бабушку на первом этаже, в смысле в хирургии оставили, а Коклюна вызвали на ковёр за нерадивых курсантов.

У Фила тоже были забавные моменты на санитарной практике. Достаточно вспомнить одного полковника КГБ, который на кафедре Курортологии профилактическое лечение получал, а через день после выписки оказался в Военно-полевой хирургии. Этому мудаку на Курортологии нарзанные орошения прямой кишки делали от геморроя. Ему это эпикурейское удовольствие понравилось, он поехал на дачу и там себе в жопу шланг для полива засунул. Как включил водичку, так и того – весь толстый кишечник разорвало. Едва не сдох от разлитого калового перитонита. Или когда бабку с каловым завалом привезли – запор страшнейший, бабушка неделю не какала. В этот день Феликс дежурил с Шуркой-Ректумом. Они ей всю ночь напролёт клизмы ставили, наконец размыли. Утром Шура входит в палату и орёт:

– Ну что, бабка, просралась!?

– Да, молодой человек, спасибо.

– Вот не хер тебе делать – сидишь дома, дура старая, не двигаешься. Хоть бы дачку завела. Работаешь хоть где, или только на пенсии бездельничаешь?

– Да работаю пока… Я академик-историк, замдиректора Эрмитажа по науке… – бабка скромненько ему в ответ.

Кстати за этот же случай ему кликуху и прилепили, а ведь он сейчас профессор-проктолог. Вот что имя делает – назвали Шуру «ректумом», прямой кишкой по-латыни, и в проктологи вывели! Правда тогда, на первом курсе, Шура был ещё тот профессор… Как-то заставили его оформить титульный лист истории болезни. Как раз поступил на терапию солдат с воспалениём лёгких. Он чёрный был, в смысле настоящий негр. Наверное, мамка в студенческие годы нагуляла, хотя тогда такое было редкостью. В смысле русские негры, а не гулять. Так вот ему Шура в истории болезни так и поставил главный диагноз «русский негр», а в сопутствующую патологию уже записал воспаление. Доцент это увидел, начал смеяться и Ректума позорить. Тот извинился за ошибку, «русский негр» зачеркнул и написал «советский негр»!

На своём курсе Фил не был самым умным, он был одним из самых волевых и терпеливых. Первым вызвался на Анатомии ощипать голову. Тогда на кафедре существовал строгий порядок – в конце семестра у «почиканного» трупака обычной ножевкой отпиливали башку, которую «варили» в специальном растворе. Этот метод назывался ферментативно-щелочной мацерацией, после которой все мягкие ткани легко удалялись анатомическим пинцетом и проволокой. Мацерированную голову можно было взять «на личный череп», но с условием – одну голову необходимо было ощипать для кафедры, а потом сколько хочешь для себя. «Кафедральный» череп Фил щипал на месте, а вот «свой собственный» решил доделать дома, точнее после отбоя, сидя на перевернутом мусорном ведре в туалете казармы. Да ничего особенного – многие так делали. На кафедре он быстро содрал с «варёной» головы скальп и щёки, выдернул язык и глаза, а остальное уложил в целофановый кулек и засунул в портфель. По пути забежал в булочную, чтобы купить белый батон, абсолютно необходимю вещь для желающих учиться до трёх ночи. Ужин в восемь, и через семь часов молодой организм просто помирает от голода.

В булочной не обошлось без курьеза – Филу пришлось уносить от туда ноги так споро, насколько он был способен. Фил не собирался толкать булку рядом с трупной головой, стоя у кассы он просто понял, что забыл свой кошелёк во внутренем кармане портфеля. Открыть портфель, чтоб все увидели человеческую голову, он не мог. Такие случаи с курсантами порою случались, и начальство за них довольно строго наказывало. Поэтому Фил лишь чуть-чуть приоткрыл язычек и в узкую щёлочку затолкал свою руку. Но тут вмешалась тётка на кассе, которой такое поведение покупателя показалось очень подозрительным:

– Молодой человек, а чего вы платите только за сайку, я же видела, что вы большую буханку круглого белого брали – во она у вас в портфеле выпирает!

– Извините, это не хлеб, я брал только сайку!

– Тогда откройте портфель!

– Не открою!

– Он врёт, а ещё и военный! Товарищи! Это вор!

Люди в очереди злобно зашипели, и Филу стало крайне неприятно. Его взяла злость на дуру-продавщицу, и он снова запустил в портфель руку громко говоря:

– Хотите посмотреть – пожалуйста. И хлеба мне вашего не надо – без хлеба поужинаю!

С этими словами Фил выдернул из портфеля кулёк с варенной головой поднёс его к лицу продавщицы. Очередь ахнула. Кто-то тихо, но очень отчетливо в ужасе брякнул:

– Объел то как!!!

Фил кинул голову обратно в портфель и бегом выбежал на улицу. Через витринное стекло булочной было видно, как несколько человек бросились поддержать падающую в обморок продавщицу. Ещё слава богу, что ментам не позвонили и не стукнули на Факультет. О подобных выходках курсантов могут рассказать в любой булочной, что в радиусе двух километров от ВМА, а в этой ближайшей и подавно. Пора бы привыкнуть.

Туалет первого курса – вот где средоточие курсантнской жизни! По Уставу первые сорок пять минут после отбоя надо лежать неподвижно, а затем можно встать, чтобы справить нужду. Но сорок пять минут святые – замри в своей кроватке, и чтоб ни звука. Будет звук – будешь тренироваться «подъем-отбой», по команде выпрыгивать из койки, одеваться «на один чирк» – пока спичка горит, потом так же скоро раздеваться и прыгать назад в койку. Поэтому кому надо читать, то приём прост – ныряешь под одеяло с фонариком, где открываешь учебник и учишь то, на что дневного времени не хватило. Казарма значительно отличалась от солдатской, отсеки без дверей, где спят по восемь человек на обычных «одноэтажных» кроватях. Тумбочка и табуретка на каждого, два здоровых книжных шкафа на восьмерых. Но вот сержанты захрапели, и казарма тихо оживает. Кто-то поплёлся в сортир перекурить. Наиболее стойкие пошли туда же с книгами подмышкой. Тут надо спешить – мусорных вёдер и подоконников на всех не хватит. Ну а самые стойкие крадутся в сортир как разведчики – в их руках зажаты бутылки и стаканы, бухнуть ребята решили. Там же дощипываются черепа, туда же тащатся микроскопы с планшетками – коробочками стекляшек с прокрашенными срезами тканей – их смотрят прямо на грязном полу, ставши у микроскопа раком. Порой туда же несут боксёрские перчатки и устраивают беззвучные ночные бои, там же в полголоса рассказывают анекдоты и моют кости командирам. Бедный дневальный, кому выпала участь стоять в это время – его главной задачей считается шухер, громко закашлять, если проснётся старшина. Прокол ему может дорого стоить – минимум, что гарантируется, это всеобщее презрение, когда соберется вокруг него добрая половина курса и тыкая пальцами хором загудит: «У-у-у, су-у-ука!!!»

Фил щипает череп, бросая ошмётки в толчек. На первом курсе унитазов не положено, вместо них какие-то раковины, над которыми надо восседать на корточках. Рядом пристроились Серёга-Гематома, Петя-Панариций, Валёк-Ульнарий и Ржавый – они мирно распивают уже вторую бутылку беленькой по случаю успешно сданных коллоквиумов по тому же черепу и вспоминают инциденты, что произошли сегодня на Неорганике. На лабораторной Дима-Ви-Газ синтезировал йодистый азот и напитал им промокашку. По идее, сразу как промокашка высохнет, то она должна была взорваться – соединение крайне нестойкое и может существовать только в гидратированной форме, в воде, то есть. Однако обещанного шоу не получилось, подсохшая промокашка взрываться не желала. Тогда синтезировали ещё раз и опять без эффекта. Вообще такой опыт делали подпольно, он в программе не стоял. Просто ингридиенты нужные попались. Уже без надежды на что-либо, «заряженные» бумажки положили на батарею и тут вошли преподы – доцент Колба-Шапиро и профессор Электрон. Ну встать, смирно, продолжаем занятие. Короче, как только те пускаются в научные дебри и тонкие материи, так просохший йодистый азот начинает взрываться. Не сильно так, а громко трещать, как пистоны. Доцент рядом сидел, а ума не хватало понять, что это не батарея трещит – с дуру вызвал сантехника. К концу занятия пришёл работяга, склонился над батареей, да стукнул по бумжке разводным ключём. И тут ка-а-ак ё… Ну, бабахнет! Сантехник отпрыгнул, а преп в истерику и, наоборот, к батарее. От взрыва бумажка слетела, и препод на неё наступил, понятно она ещё раз как ебанёт! Препод как подскочит! И всё замерло. Сантехник первым очухался, выматерился и злющий ушёл, доцент же с прфессором давай на курсантов наседать. А курсанты что? Ничего не знаем! Да, лежали там какие-то бумажки, мож то вы на кафедре тараканов травите, мы то при чём? Короче, вроде замяли… А потом Дима Ви-Газ вообще чуть кафедру не спалил, когда у него эфир с кислотой на столе взорвался… Тут уж, думаем, доцента Колбу точно с инфарктом в Госпитальную Терапию свезут, а бедный профессор Электрон едва лекции не отменил из-за острого приступа заикания. Нет, стука на курс не было – пара человек с бананами за лабу ушла и всех дел. Обошлось, в общем. Всё же Неорганика либеральная кафедра…

– Фил, хватит тебе над бывшим человеком издеваться. Или ты его на праздник Жопы готовишь, ну когда Норму сдадим, тогда «академики» черепа со злости бьют?

– Сам дурак. Это мой череп. Я его спилил с того трупа-великана, что в нашем классе у окна лежал. Вырасту большой в кабинете у себя поставлю над шкафом со спиртом. И чтоб командир не заходил…

– А-а-а, понятно. Пить будешь? У нас тут децил остался.

– Ну плесни…

Фил глотает грамульку водки. Ребята уходят спать. Туалет потихоньку пустеет. Остаются Удав-Бабэнэ, который окончательно помешался на биофизике, Андрюха-Канцер с его полипотентной любовью ко всему, что можно выучить и Дедушка Карболыч, любитель похвал от преподов. Третий час ночи, жрать хочется. Дед-Карболыч приносит четыре куска сахара, по-братски раздаёт на всех. Потом на время исчезает Канцер, после чего каждому достается по тоненькому кругляшку копчёной колбасы, сумел гад, где-то спрятать – на первом курсе хранить мясные продукты не разрешалось. Удав и Фил сегодня на порожняке, угоститься нечем. Пора спать. Фил берёт пустой пузырь и вылезает на подоконник. Замах, бросок, и в открытую форточку далеко на газон улетает «контейнер из-под антиматерии». Винно-водочный магазин, что напротив Штаба, называется «Антимир», ну а бухло соответственно «антиматерия». Спать осталось три часа сорок минут, ой бля, какой уж день вподряд зарекались о пятичасовой диете сна. Не получается пять часов, слишком роскошно – времени на учёбу не хватает.

За тяжёлой учёбой время летело быстро, но для первокуров особого разнообразия в жизни не было, если не считать новых изучаемых тем. Однако в середине первого семестра в Академии случилось неприятное ЧП, поставившее всю Академию на голову. Одному «мореману» с Четвёртого Факультета пришла из дома посылка с яблоками. Будучи нормальным курсантом, а не жлобом, тот парнишка угостил весь взвод. Каждому получилось по яблоку, ну а ему самому и парочке его друзей по два. Яблоки сожрали за завтраком, и с полчаса всё было как обычно. Пришли на занятия, и тут начались странности. Всех рвало, развились острые симптомы, чем-то напоминающие менингит, а у тех, кот съел по два яблока последовали остановки дыхания, парализ сердечной деятельности и смерть. Академия забурлила, во всю подключились особисты. То, что родители таким образом отравили сына отпало сразу – дома подвал забит такими яблоками с собственного сада, все абсолютно нормальные, даже не опрыскивались за год ни разу. Мать и отец оказались полностью убиты горем. Сохранился посылочный ящик, на нем нашли кое-какие следы, свидетельства, что ящик вскрывался после сургучной опечатки на почте. Но самое страшное было то, что не нашли НИКАКИХ следов отравляющего вещества. Смысл? Если не пускаться в экзотические предположения, то можно выдвинуть только одну более-менее реальную версию. Каким-то силам очень хотелось посмотреть, а найдут ли в самом центре советской военной медицины саму причину? Её не нашли. Нет, причина смерти очевидна – остановка дыхательного и сосудодвигательного центров мозга от воздействия некого нейротоксина, но вот какого токсина? Вся советская наука оказалась бессильной ответить на этот вопрос.

Особисты трясли всех и каждого, а Фила в особенности. Дело в том, что получатель посылки был родом из Винсадов, что совсем недалеко от Железноводска, и Фил считал его своим земляком. Ещё хорошо, что его самого яблочком не угостили. Пять трупов и двадцать пять человек в реанимации Военно-Полевой Терапии и все из одного взвода! В строй вернули не всех, некоторых комиссовали по состоянию здоровья. После Великой Отечественной войны это первый случай, когда целый взвод оказался полностью поражен. Тогда Фил впервые задумался о мощнейшей силе, под названием наука Военная Токсикология. Чёрт, а силен противник, если на такие «шуточки» отваживается. Спустя много лет, сидя со мной на солёной глине Лысого Лимана, Фил уверенно шепчет: «А ведь мы до сих пор не знаем что это было, но зато я знаю откуда это. Это из Китая, вспомни тот случай, что я тебе рассказывал, про четырнадцать трупов на леднике Гиндукуша в самом разгаре Афганской войны! Там были китайские химические гранаты и абсолютно аналогичная картина отравления без малейшего намека на следы самого яда!» Я помню тот случай, я еще опишу его, как один из мазков Филовой биографии.

Потеря «зёмы», земляка с которым всегда так приятно встретиться, обсудить совместные планы на отпуск, да просто потрепаться о красотах родных Машука и Бештау, сильно потрясла Фила. Не волновали его гэбисты-особисты, берущие на пушку «мальчик, ты нам не всё сказал». Он видел зёмину мать – старушку, намного старше своей матери, в старомодном платочке, наивно подходящую к любому офицеру медицинской службы с единственным вопросом «скажите, как мне забрать тело сына?» Офицеры шарахались, что-то лепетали, мол вы не по адресу, а за тело беспокоиться не надо – вам его привезут в цинковом гробу. Для Феликса эта картина стала наполняться какой-то особой значимостью, а когда страсти улеглись, он пожалуй первый на курсе заявил, что «знаете ребята, а я не хочу быть хирургом, я бы в Токсу пошел». Тут даже не в некой моральной травме дело – тут дело в самой могущественной силе тезиса «яд не идентифицирован». И Фил пошел в токсикологи, правда через хирурга.

– ВНОС (Глава 6)

ВНОС это аббревиатура, означающая военно-научное общество слушателей, некий аналог СНО – студенческого научного общества, разве что более серьезное и с реальными замашками на возможность будущей специализации. Обычно до третьего курса науки в этих обществах мало, в лучшем случае пашешь бесплатным лаборантом для собственного научрука, собирая ему фактический материал на докторский диссер. Но не всё так плохо, как кажется. Во-первых до кучи и себе данных на кандидатслую диссертацию запросто набрать можно. Во-вторых получить уникальные практические навыки. В-третьих перезнакомиться с персоналом кафедры, если туда задумаешь возвращаться из войск для дальнейшей научной карьеры. Все курсанты это знали, но не у всех на ВНОС хватало сил – очень уж многим жертвовать приходилось ради реального занятия наукой.

Фил довольно быстро сошёлся с Вовкой Черныхом. Володькин батька рулил крутой должностью в области военно-полевой хирургии Советского Союза, подчиняя себе в случае войны десятки госпиталей с сотнями гражданских профессоров-хирургов и тысячами обычных врачей. В высоких медицинских кругах Черныха-старшего хорошо знали, боялись и уважали. Черныха-младшего не знали, но догадывались о его «благородном» происхождении, особенно когда догадки подтверждались звонком от Черныха-старшего. Быть другом такого блатника было выгодно во всех отношениях. Однако Фил такой возможностью почти не воспользовался.

Непонятно, что свело этих двух первокурсников – Фил считался «деревней», а Черных «сытым». Сытые (блатники) с деревней (низами) на гражданке серьезно не водились. Однако военный быт первого курса, живущего на казарменном положении, такую разницу значительно нивелировал – в отличие от студентов среди курсантов хвастаться папочкиными заслугами считалпсь крайней гнилостью. Самое смешное случалось месяца через два после зачисления – самые блатные сынки по непонятным причинам становились страшными врагами друг другу и усиленно искали себе поддержки «в народе», то есть среди детей рабочих и крестьян. Фил стал протекцией Черныху среди курков, а Черных стал протекцией Филу среди любых армейских хирургов. Да все было бы хорошо, полюби Фил экстренную хирургию…

Прошло каких-то неполных три месяца службы-учёбы, как Черных предложил Филу начать специализироваться. Все дело выглядело очень просто – оба курсанта идут на Кафедру ВПХ (Военно-полевой хирургии), где устраивают для себя смотрины из имеющихся в наличии молодых преподователей, не имеющих докторских степеней. Каждый ищет себе научного руководителя в чине ниже полковника, и этот научрук за оставшиеся пять с половиной лет не только обеспечивает себе докторскую с папиной протекцией, но и кандидатскую для «протектанта». Стать протектантом означало получить быструю путёвку в большую жизнь – мечту любого «простого» мальчика. А диссертация по окончании Академии – ух как круто это звучало в совковые времена! Нет, кандидата медицинских наук сразу не присваивали, но имея полностью написанный диссер через годик после диплома можно было подать на реальное соискание научной степени, а защитившись, без проблем вернуться на кафедру в ординатуру или адъюнктуру, затем благополучно перерасти в преподавателя или научного сотрудника в крупном госпитале или закрытом институте. С первого курса жизненная карьера выходила на финишную прямую, и Фил ответил на Черныховское предложение полным и безоговорочным согласием.

Пошли два друга на ВПХ. Их там приветливо встретил старый знакомый Вовкиного отца полковник Алексеев. Он провёл смущенных первокурсников в свой кабинет, угостил чаем и по отечески с часок им рассказывал кто есть кто. Самым перспективным казался молодой майор Гурьев. Недавно защитил кандидатскую, амбиции большие, уже активно копает на докторскую. Но самое притягательное в том, что мужик в своих исследований стоит в стороне от собственно хирургии – его больше интересуют не что и как порезать да ушить, а тонкие биохимические изменения мозга при различных травмах и ответ иммунной системы на такие изменения. То есть копает молодой ученый больше патофизиологию системы крови и мозга, нежели само хирургическое «рукоделие». Такой теоретический изыскательский подход в научном плане сулил куда больше возможностей, чем непосредственно лечебное дело, и ребята за этот шанс сразу ухватились.

Представление было очень коротким. Гурьев хмыкнул насчё возраста учеников – начало первого курса к серьёным занятиям наукой не распологало, а затем поставил несколько задач и условий. Первая задача была самой простой – он вручил Филу и Вовке по старому иглодержателю, хирургической игле, по здоровому мотку шёлковых ниток и куску поролона, наказав одеть обычные толстые зимние перчатки и учиться шить – прокалывать поролон и вязать на нём хирургические узлы. Вторым заданием было написание стостраничного реферата по узким иммунологическим темам применительно к черепно-мозговой травме, где необходимо было использовать не менее сорока статей из советской научной периодики и десяти статей из зарубежной. Ещё одним условием было немедленное зачисление на курсы иностранных языков при Доме Офицеров, мол мои ученики должны иметь диплом референта-переводчика и читать специальную литереатуру без словаря. Курсы были трёхгодичные с вечерними занятиями три раза в неделю, и такое условие требовало истинной жертвенности, так как с трояками в зачётках Гурьев себе в опекунство курсантов не брал, мотивируя простой мыслью – зачем я буду вкладывать навыки и знания в человека, шансы которого вернуться в науку весьма невелики. Ну и последнее – он приказал присутствовать на всех его ночных дежурствах по клинике, что выпадали около двух раз в месяц.

Ребятам-первоклашкам условия показались невыполнимыми. На курсы иностранных языков записались на следующий день и получили головную боль в виде дополнительных домашних заданий. В научном отделе Фундаментальной библиотеки так же приходилось ежедневно просиживать пару часов, чтобы кое как собрать материал по теме. Это дело значительно осложнялось тем, что большинство материала и терминологии пока было не понятным, первый курс, как-никак, особых знаний пока нет. Попутно приходилось нырять в учебники старших курсов, чтобы хоть понять, о чём в статьях речь. С дежурствами особых проблем не возникло, за исключением того, что на следующий день в лекционные часы они дружно засыпали после бессонных ночей, проведенных «на крючках». Медсёстры в открытую смеялись со столь зелёных ассистентов, однако относились благосклонно, впрочем как и анестезиологи и другие хирурги. Гурьев безжалостно лупил здоровым зажимом-корцангом по рукам, если ему что-либо не нравилось, заставлял стерильно мыться и перемываться по многу раз за дежурство, но в тоже время особо морально не давил, а наоборот по своему оригинально поддерживал. Проблема оставалась с обычными домашними заданиями, время на которые оставалось всё меньше и меньше. Наконец подошла первая сессия, и Гурьев дал временный отбой науке – рабятки, сейчас вам надо побороться исключительно за оценки.

Однако замполит как всегда думал немного иначе – первый день сессиии начался с «воспитательного социалистического труда», то бишь с хозработ. Вначале взвод Феликса послали пилить здоровый тополь, который засох у офицерского семейного общежития. Эту здоровую уродскую общагу прозывали Гарлемом. Будущие военврачи с лесоповальным делом оказались знакомы лишь приблизительно и свалили это дерево прямо на провода. Верхние провода порвались и замкнули нижние. И почему у них там предохранители не сработали? Наверное, как в армии частенько делают, «жучков» понаставили. Короче, пошел в здание трехфазный ток 420 вольт, и всё, что в розетку у них там всунуто было, в момент погорело. Вечером у входа в Гарлем появилась остро воняющая палёным и здоровая, как Ленинский Мавзолей, куча не подлежавших ремонту офицерских холодильников и телевизоров.

Затем взвод погнали погнали скалывать лёд вокруг котельной Академии. Там на каких-то сваях здоровая труба лежала, и на ней висела трёхметровая сосулька. Курсанты давай эту сосульку ломами долбать. Вдруг как из неё ударит струя кипятка! Хорошо, что в шинелях были, не пожгло никого. Потом Толю-Карантина одели в три ватника да резиновый костюм химзащиты сверху и послали ту дырку в трубе затыкать. Он туда деревяшку-чопик забить умудрился. Оказалось, что под сосулькой был аварийный клапан, который ичграючись ломами сбили. Как назло, куча офицеров набежала. Один майор, видать, главный в этой котельной, давай всем допрос учинять, что, мол, случилось? В непромокаемом зелёном ОЗК Карантин выглядел самым причастным, ему и пришлось во всём «честно» признаваться: «Работаем себе, ударными темпами лёд колем. Не здесь, а с другой стороны. Вдруг слышим, что-то зашумело. Прибегаем – вода с паром выбивается. Мы думаем, ведь больные в клиниках замерзнуть могут! Пришлось проявить геройство…» Толику потом три дня к отпуску добавили, остальным по внеочередному увольнению.

Сессию Фил сдал более менее нормально, без трояков и всего с одной четверкой. Отправился в первый отпуск. Дома родные Фила не узнали. Первые три дня он ел в громадных количествах, а в перерывах между едой дрых практически беспробудно, сказался сильнейший хронический дефицит сна, а потом сел сортировать свои конспекты и библиографические карточки, чего-то переводить и наконец начал писать реферат. В отпуске пару раз мотался в Ставрополь в читальный зал библиотеки СГМИ – ближайшего к дому Ставропольского Мединститута. Отец всерьез начал подумывать, что его сын свихнулся на почве учёбы. Особым поводом для такого заключения послужил факт, что Фил разбросал по дому сотни малюсеньких карточек с иностранными словами и их переводом на обороте. Карточки лежали в туалете и на кухне, вываливались из любого кармана или книги – у него не было времени заучивать иностранные слова, поэтому он старался пополнять свой словарный запас между делом в «утильно-броссовое» моменты времени. Лишь за два дня до конца отпуска Феликс встретился со старыми друзьями и одноклассниками, на встрече нажрался самогона до блёва, провалялся следующий день со страшной головной болью в тяжёлом похмелье, а потом отошёл и сразу укатил в Ленинград. Родители лишь сочувственно покачали головой – такой сыновий отпуск им явно не понравился.

По возвращению из отпуска за лекционную неделю Фил добрал необходимое количество материала и дописал реферат. Сто рукописных страниц не получилось – вышло страниц на шестьдесят. В ближайшее дежурство шефа вместе с Черныхом снесли труды на суд. Шеф рефераты забрал, внимательно пересмотрел библиографию, а через день устроил разнос. На Вовкином реферате красовалась оценка кол и четыре через черточку, на Филовом два и пять с плюсом. Кол и двойка – это по уровню научных сотрудников, а четвёрка и пятёрка по уровню первокурсников. Гурьев рефераты отдал назад, а на Филовом реферате красной ручкой почему-то написал свой домашний номер телефона. Однако шеф за последний месяц сильно изменился – на очередном своем дежурстве отослал Феликса спать на свободную койку в реанимационном зале, а Вовку представил другому военно-полевому хирургу. Тот как-то необычно быстро перехватил у Гурьева инициативу и стал сам «дрессировать» Володю, как будто это был его ВНОСовец. Фила такое отношение крайне заело, он ведь видел, что что пока его «научные изыскания» и успехи в военно-полевой хирургии заметно превосходили Вовкины. Чёртов блат, подумал он и заснул под ритмичные звуки аппаратов исскуственной вентилляции лёгких, сопящих у безжизненных тел на соседних койках. В реанимационных залах всегда было прохладно – боролись с внутригоспитальной инфекцией, микробы, они ведь тоже тепло любят, но зато в прохладе спалось крепко. На утро довольный и заляпаный кровью Вовка разбудил злого Фила и сразу подлил масла в огонь:

– Фил, через неделю позвони домой шефу… Или ищи нового научрука. Я не в курсе, но он сегодня ничего не делал, кроме как в своем кабинете порядок наводил, да жрал коньяк со свободной бригадой. Даже не мылся ни разу. Что-то непонятное намечается.

Феликс звонить не стал. Через две недели у шефа новое дежурство, там он его и решил откровенно спросить обо всем тет-а-тет. Через две недели вместо Гурьева дежурил старый знакомый полковник Алексеев. Этот доцент занимал должность старшего преподавателя на кафедре, что-то сродне завучу в школе. Феликс потолкался среди дежурных бригад, но никто никакого желания взять его под патронаж не выявлял. Улучив момент, Фил подкараулил проходящего мимо по корридору Алексеева:

– Товарищ полковник, разрешите обратиться! Курсант Рутковский… Э-э-э…

– Ну? Чего замолчал, обращайся!

– Куда Гурьев делся?

– Хм-мм, ты ведь даже не офицер… Как тебе объяснить… В Академии он, но больше не хирург. В чистую науку подался. Точнее он и в Академии формально – он ниловец, напрямую от Министерства Обороны… Да чёрт, ты все равно не поймешь! Если он тебе ничего не сказал, то я и подавно промолчу. Займись лучше наукой на какой-нибудь там анатомии-физиологии, а к нам года через три приходи. Сам пойми, друга твоего, Черныха, мы всё равно няньчить будем из-за его отца-генерала, а тебя… Кому ты тут, малолетка, по серьёзному нужен? Гурьев мужик ответственный – не верю я, что он тебя так просто бросил. Наверняка что-то намекнул – вот так и действуй! Ну всё. Извини за откровенность.

Напоследок Алексеев по-дружески пожал Феликсу руку и быстро пошёл по кородору, всем видом показывая, что разговор окончен. Кто такой «ниловец» и куда делся Гурьев осталось загадкой. Фил вернулся в раздевалку, скинул чистый халат и бахилы – клиническая медицина опять отдалялась на три года, и предстоящая с ней встреча будет как у всех по общей учебной программе. Он одел шинель и вышел перекурить перед кафедрой. Значит остался один выход – рядовой позвонит офицеру домой вне рамок служебных отношений. Фил незаметно пробрался на курс, где списал номер Гурьева с титульного листа реферата в свой блокнот, а ещё через минуту он опять был на улице, бредя по направлению к телефону-автомату. Звонить с Факультета при возможных свидетелях не хотелось. Было около девяти вечера, ужин он пропустил, а на вечерней проверке он присутствовать сегодня не обязан – с кафедры звонили на счёт его графика дежурств на месяц, сегодня первокурсник Рутковский официально приписан на ночь к полевой хирургии. Возвращаться на курс не хотелось, но идти было некуда. Он зашёл в насквось промороженную будку, прижал холодную железную трубку к щеке и быстро набрал номер: «Алё? Могу ли я поговорить с Константином Яковлевичем Гурьевым? Это Рутковский спрашивает. Что? Пока не пришёл… Хорошо, я перезвоню через час.»

Вот же дьявол, работает до поздна, придется ещё час по морозу шататься. Фил побрёл в парк, потом зашёл в дежурный магазин, где купил поесть, потом опять вернулся в парк и на заснеженной скамейке устроил себе простецкий ужин из хлеба и кефира. Кефир был неприятно холодным и глотался тяжело. Настроение было пакостное, внутри Фила горела досада, что столько изнурительного труда и бессонных ночей потрачено впустую. Он с силой работал челюстями, тщетно пытаясь согреться, а ещё ему такое агрессивное жевание помогало бороться с нахлынувшей злостью на блатного Черныха, безжалостного в своих откровениях старпрепа Алексеева, ну и конечно, на своего шефа Гурьева. Хотя, похоже, что шефа уже бывшего. Наконец час истёк, и Фил снова оказался в той же промерзшей телефонной будке. Трубку взял шеф и сразу узнал Фила по голосу:

– Ты чего так долго не звонил? Короче, я завтра в Москву на пару недель лечу. Плевать, что уже поздно, сейчас прямо ко мне домой подъехать сможешь? Отлично! Пиши адрес…

У Фила от бодрого тона научрука казалось за спиной выросли крылья. Он почти бегом побежал в метро, а там как угорелый припустил вниз по эскалатору, ловко лавируя между стоящими людьми и сыпля вокруг толчки и «извините». Явно что-то важное, не стал бы офицер-учёный просто так первокура в такой час домой звать. В том, что «Дядя Костя» мужик правильный, без каких-либо «левых» заскоков никто не сомневался, значит что-то касательно судьбы Фила надо обсудить и притом срочно, перед некой поездкой в Москву. Такое интриговало!

Фил быстро нашел нужный дом и пулей взлетл на второй этаж. Около заветной двери приятно пахло чем-то жаренным. Здорово, может ещё на халяву домашней жрачки похавать дадут. Дверь открыла жена, сразу представилась и дала кучу указаний:

– Я Елена Степановна, раздевайтесь, вот тапочки, руки мыть там, вот вам полотенце, а затем пожалуйте на кухню.

На кухне жарилась печёнка с луком, и от такого аромата Фил сразу забыл, что совсем недавно наглотался кефира с хлебом. Елена Степановна оказалась на удивление хорошо осведомлена о Филовом научном сотрудничестве с Константином Яковлевичем и даже читала его реферат. Сама она оказалась по образованию врачем-лаборантом, как и муж тоже кандидатом наук, хотя и с интересами в клинической биохимии. Подав Филу здоровую тарелку печенки с необычным гарниром из кругляшков прожаристого лука и морковки в смеси с картошкой-пюре, она уселась рядом и понизив голос до шепота стала рассказывать, что Гурьев только что получил подпола досрочно за какое-то казалось бы незначительное открытие, которое быстро засекретили в верхах. С этим открытием и связан его немедленное переподчинение из ЦВМУ напрямую в МО.

Феликс уже знал, что в табеле о рангах военных организаций ЦВМУ, или Центральное Военно-Медицинское Управление, руководившее любым врачем в погонах, занимало отнюдь не первые позиции, стоя в тени других военных главков-гигантов. Переподчинение непосредственно Министерству Обороны означало прыжок, но порою прыжок не карьерный (в МО и лейтенанты служили, например на адъютантских должностях). Кульбит ухода «наверх» из официальной военной медицицины прежде всего означал выход на совершенно иные проблемы, с медициной никак не связанные, но обычно крайне важные в государственном плане и от того зачастую полностью секретные. Видимо секретностью и определялась эта неформальная встреча с шефом. Только на сколько он сможет, да и захочет ли вообще, приоткрыть эту завесу перед ним, салагой… За разглашение сведений, содержащих хоть крупицы государственной тайны, в СССР сажали безжалостно. Такими делами никто по-пусту не рисковал.

От осознания подобных вещей у Феликса аж легко закружилась голова. Если Гурьев его, первокурсника со скромной планочкой нарукавной нашивки-годички «минус-тире», соблаговолил позвать для приватного разговора домой, значит он того заслужил. Значит вошёл в доверие. А такими вещами Фил не разбрасывается – если потащат в Особый или Секретный Отделы, он будет всё отрицать. Гурьева он не сдаст ни при каких условиях – главную догму советского карьеризма он уже усвоил: «свои тащат своих». «Своими» были не столько свои дети, тут особстатья, своими считались надежные кандидаты на подчинённые должности, которые будут преданно пахать на шефа, а не копать под него. Похоже с переводом у самого шефа зародились наполеоновские планы, и он начал подбирать своих, а такое дело надежней всего делать так сказать с пелёнок – с самого первого курса! Без каких-либо деталей общая картина Филу стала ясна, а его собственная будущая судьба стала наливаться некой значимостью – за грифами секретности и кухонными разговорами забрезжили диссертации «по-лёгкому», по закрытым спецтемам, где вместо научных оппонентов сидят военпреды – военные представители, где дают спецпайки, госпремии и звёздочки досрочно. Ради этого стоило жить по-монашески и пахать, как волу.

Другой непосредственный командир Фила, начальник его первого курса майор Коклюн, всех курсантов публично заклинал на ежедневных общих построениях: «ребята, живите по принципу здорового карьеризма! Труд и ум дадут вам много больше возможностей, чем блат и деньги, если вы сумеете правильно воспользоваться ими – предложить их кому надо. Себя отдать в услужение мастеру не зазорно, ибо это вернейший путь самому стать мастером». Сейчас, с аппетитом жуя печенку, Фил вспоминал эти слова, «политически корявые», как говорил факультетский замполит, но «верные по жизни», как неофициально говорило всё остальное командование. Подвигом от такого не пахло, пахло сподвижничеством во имя собственной карьеры. Чем не здоров такой карьеризм? Вполне нормальмая мотивация.

Наконец распахнулась дверь ванной и оттуда в домашнем махровом халате вышел Гурьев. Фил подскочил и с набитым ртом несколько излишне подобострастно и официально поприветствовал его, поздравил с новым званием, по старой традиции русской армии опустив приставку «под-»:

– Здравия желаю товариш полковник, разрешите поздравить с присвоением внеочередного воинского звания!

Гурьев усмехнулся и ответил, сразу намекая, что приход к нему в дом исключительно Филова собственная инициатива:

– Вот это да, кто к нам пришел! Совершенно не ожидал, что мой ученик заявится в такой поздний час меня поздравить. Ну спасибо, спасибо.

Фил такой намёк понял и недвусмыссленно покрутил пальцем вокруг себя, как бы показывая на возможную прослушку. Гурьев утвердитвельно кивнул головой и в ответ прижал палец к губам. Поговорили об ничего не значашей рутине, об учёбе, об успехах на курсах иностранных языков. Гурьев достал бутылку коньяка и два малюсеньких стаканчика-клоповничка, молча налил, видимо считая, что факт совместного распития спиртного офицером с курсантом не такая уж серьезная вещь, которой следует бояться на собственной кухне:

– Ну, Феликс, давай по маленькой чисто символически. Много не наливаю, тебе сейчас на курс идти, а я официально вторую звезду уже обмыл. Я тебя провожу до метро, не дай бог какой поздний патруль…

Феликс намек опять понял – главный разговор состоится на улице. В дверной проем высунули свои головы два любопытных Гурьевских отпрыска. Отец на них прикрикнул, что мол давно уже давал команду «отбой», почему сыновья ещё не спят? Елена Степановна вздохнула и пошла укладывать детей. Рядовой и подполковник глотнули коньяку, и Гурьев вышел одевать форму. Феликс остался один и от нечего делать принялся листать лежавщие рядом зарубежные журналы. На удивление в этой толстой стопке журналов по хирургии не оказалось совсем – одна биохимия, иммунология, фармакология, общая нейрология и нейрофизиология мозга. Такой букет для вчерашнего хирурга-практика казался более чем странным. Наконец Гурьев вернулся, облаченный в новую шинель, портупею и сапоги и жестом показал Феликсу на выход. Время приближалось к полуночи и на метро Фил успевал с трудом.

До ближайшей станции «Красноармейская» ходу минут десять, можно ещё успеть на последний поезд, однако Гурьев не спешил. Он достал сигареты, угостил Феликса, и они медленно побрели дворами в противоположную от метро сторону.

– Феликс, мне очень понравилось твоё отношение к науке. Конечно, ничего серьезного ты не написал, но с литературой работать научился. Для первого курса вещь феноменальная. Ты мне можешь очень пригодиться, конечно если сам того пожелаешь.

– Константин Яковлевич, да вы только скажите, что надо, я спать не буду, я все сделаю…

– Ладно, ладно. Не о том разговор. Разговор о том, могу ли я тебе доверять?

– Товарищ полковник, клясться не хочу, но не враг же я сам себе!

– Молодец! Понимаешь, что в твоих собственных интересах. Значь так, этого разговора не было. Не было для особистов, не было для секретчиков, не было для твоего факультетского командования и профессорско-преподавательского состава любой кафедры. А главное – его не было для твоих друзей! Если ты где случайно сболтнешь чего, то наши отношения прекратятся раз и на всегда, но даже в этом случае ты должен будешь всё свалить на своего друга, Володьку Черныха, как единственного источника информации. Я с ним не говорил, но стопроцентно знаю, что о моей системе его папочка, генерал Черных ему пару слов уже рассказал. Если не дай бог что выплывет, то это и будет твоей единственной гнилой отмазкой. Но лучше до этого дело не доводить. Лучше просто молчать, а то оба сядем в места холодные и отдаленные. Понял?

– Понял.

– А раз понял, то ответь мне на такой вопрос, что ты знаешь о НИЛ-5?

– Ничего не знаю. Знаю, что есть какая-то Научно-Исследовательская Лаборатория в самом Министерстве над ЦВМУ, и того, кто там рабоет, называют «ниловцами».

– Уже не мало. Но для моего предложения недостаточно. Придется мне чуть-чуть разгласить государственную тайну:

НИЛ-5 не существует в природе. Нет, это ни некая сверхсекретная лаборатория, такой организации действительно нет. Она существует только как кодовое название нескольких очень важных государственных програм по созданию и возможному применению неконвенционного оружия массового поражения. В материальном плане вся «Пятерка» умещается в паре сейфов в Генштабе и МО. Формальным её начальником сейчас является маршал Ахромеев, всеармейский зампотылу самого Министра. А вот в реальной действительности НИЛ-5 объединяет десятки тысяч людей и много разных министерсв с секретными «ящиками» в виде закрытых НИИ, лабораторий и производств. Например Минмедбиопром с его «Биопрепаратом» это кузница биологического оружия, ИВС – Институт Высокомолекулярных Соединий в купе с некоторыми биоцентрами большой Академии Наук занимаются биотоксинами, Министерство Среднего Машиностроения разрабатывает средства доставки, боеголовки и подвесные газогенераторы. Да и много всего прочего. Десятки разных организаций, каждая из которых живет якобы независимо и под собственной секретной прикрышкой. Тебе, да и мне, всего знать не надо.

Видишь ли, ты не зря мою кандидатскую в Фундаменталке не нашел – нет её там! Засекретили и изъяли, как изъяли мой автореферат, и кучу докладов. Остались лишь некоторые статьи в открытых журналах. Для Академии Медицинских Наук я больше не существую. Причина же простая – в своем диссере я совершенно случайно откопал иммунные отклонения у людей со специфической черепно-мозговой травмой. Точнее чуть приоткрыл кой-какие общие аутоимунные процессы. При определенных условиях наша иммунная система, система «свой-чужой», что в норме борется с микробами и мутировавшими клетками, начинает воспринимать определённые тонкие структуры собственного мозга, как чужеродные. Против этих структур вырабатывается аутоиммунный ответ, по просту говоря, свои же лимфоциты избирательно уничтожают мозги собственного тела. Да так тонко, что никаким скальпелем не сделаешь! А вот дальше начинается самое интересное – в зависимости от типа ответа человек может стать психопатом-органиком, эпилептиком, идиотом или… Или остаться почти нормальным. Но покорным и неагрессивным! Вот у кого-то в верхах и родилась идея начать тему ОПП – Оружия Патологической Покорности. Ну а дальше пока только командные перетрубации – я формально всё ещё остаюсь в Академии, хотя тут никому не подчиняюсь. Мой начальник сидит в розовом здании, что недалеко от проходной 49-го Городка. Там у входа две небольших вывески «Центр Крови и Тканей» и «НИЛ-5 ВМА». «Центр Крови и Тканей» – легальная ширма, хотя там действительно очень много тканевых и муннохимических исследований проводится, а вот «НИЛ-5 ВМА» это и есть представителство этой самой НИЛ в стенах Академии. Своего рода незаметный координирующий межкафедральный центр, объединяющий воедино любую научную разработку, прямо или косвенно касающуюся проблемы неконвенционного оружия. Хоть с «детской» кафедры Анатомии, хоть с секретнейшей Токсикологии. Офицеры-разработчики в основной массе даже не знают, от кого исходят и как используются их, казалось бы мирные и сугубо медицинские, исследования. Хотя Военно-Медицинская Академия и важная база, но весьма второстепенная в нашем деле. Кстати, у тебя уже в 49-й Городок допуск есть?

– Да я не знаю… Вот недавно новых печай понаставили.

Гурьев взял у Феликса пропуск. В крайнем правом углу стояла синяя звездочка с номером 49 в центре. Всё в порадке, допуск открыт. Гурьев с удовлетворением кивнул головой и продолжил:

– Теперь слушай, зачем мне всё это надо и твои задачи. Я хирург, хоть и занимаюсь тонкой антигенной картиной мозга с самой курсантской скамьи. В силу моей первичной специализации мне многого в НИЛ-5 не светит, если я начну работать в одиночку. Ну напишу докторскую, дорасту до полковника, а потом уйду с со своих третьих ролей на пенсию. Такой вариант меня совершенно не устраивает, но и переломить ситуацию сил пока нет. Пока. Мне нужны масштабные исследования и своя научная школа. Создать такое в НИЛе сейчас невозможно, но возможно создать это вне НИЛа в станах Академии, а потом готовую систему перетащить в НИЛ. Этим я и хочу заняться с твоей помощью. Мне нужны преданные рабы, которые были бы способны провести тонны тематических исследований в самых различных областях. Пока я могу гарантировать их будущую карьеру только своим словом, однако в случае успеха наша группа будет стоять очень высоко. С нашей руки Советское Государство решит проблему воспитания нового человека, а то и вообще будет править миром. И пойми, это не мания величия, я знаю на какой золотой жиле мы можем оказаться. Будете генералами, профессорами и большими начальниками. Конечно в очень отдаленной перспективе и при условии самотверженной научной работы.

Ты пойдешь на Кафедру Гистологии углубленно осваивать мирную науку о структуре тканей. К военным преподавателям не подходи. Найди кого из гражданских, ту же Хиловскую, например. Мотив понятен, мальчик хочет экзамен успешно сдать, вот и прогибается в научном кружке. Там от тебя требуется основательно освоить все доступные нейрогистохимические методики – чтобы знал, как мозги под микроскопом смотреть. На методах, что есть в учебной программе, особо не задерживайся, иди на «протравку» лектинами с пероксидазой и коллоидным золотом, на радиоизотопные методы – короче стань спецом в чисто лабораторном деле. Никакого материала себе не собирай, не трать на эту бузу времени, материала на кандидатскую к шестому курсу я тебе на блюдечке подам. Защитишься и не заметишь, да всего в двадцать пять лет, да по спецтеме! После Гисты пойдёшь на Патан. Там одни офицеры, но недавно пришел один толковый капитан по фамилии Сидоркин, приклеешься к нему. Цель таже – методики изучения тканей мозга. После Патологической Анатомии пойдешь на Судебку и Токикологию без смены темы.

Ну а параллельно зайдешь к нам. Завтра зайдешь. В НИЛовский отдел тебя не пустят. Туда необходим спецдопуск, который для тебя мне не выбить раньше третьего-четвёртого курса. Зато можно прийти в «Центр Крови и Тканей», в нашу «ширму». Сейчас там ни одного слушака-ВНОСовца нет, никто не знает эту шарашку, так что флаг тебе в руки. Найдешь там одну бабку, зелёную юбку, по фамилии Зайчик, а по званию полковник медицинской службы. Зовут её Алефтина Ивановна, но по характеру она далеко не зайчик, а скорее волк. Попросишься к ней под научное руководство. Полковничиха эта самый крутой спец в Академии по определению аутоаллергических реакций, доктор наук и очень сильный иммунолог. Работает она только по межкафедральным темам и формально подчиняется Академии. Никакой официальной секретности, хоть и сидит со мной в одном и том же здании. Не ссылаясь на меня, тебе надо к ней влезть в доверие и освоить ВСЕ её методы исследований. А это крайне сложное дело, так как иммунологию тебе придется выучить куда лучше, чем её знают твои преподаватели. За такое поведение курсу к четвёртому к тебе прилипнет кличка «попрыгунья-стрекоза», как называют всех занимающихся наукой, кто не способен усидеть на одной кафедре. Ты не переживай. Чёрт с ними, с кафедрами. Направление то у тебя будет одно, плюс курсе на четвёртом я тебя вообще за пределы Академии выведу – в режимных институтах будешь основную науку делать. Рано ещё об этом говорить. Но если всё получится, то я тебе засекречу твою конкурсную работу, припишу ей не много ни мало, а два нуля. Результат – курсе этак на пятом пройдешь спецсобеседование, гарантирующее целевое распределение – устрою прямиком к себе в отдел начальником Патогистохимической Лаборатории. Слабо лейтенантом на полковничью должность? Так что думай…

Ещё одну задачу я тебе поставлю – ты должен выбиться в научные активисты курса. Это легко, нормальный научный работник ненавидит бюрократией заниматься, конкуренции на эту общественную должность нет. Надо тебе это лишь с одной единственной целью – знать каждого курсанта, перспективного с научной точки зрения. У наиболее ярких будешь брать конкурсные работы, научные рефераты и тезисы докладов, а потом их тихонько таскать мне – нам ведь ещё с десяток человек рекрутировать придется, правда в их случае я надеюсь обойтись без подобных откровений. Да, блатников сразу обходи стороной – нам с ними не по пути. Короче, работы – две академии за один срок закончить! Ну а если все это не по тебе, тогда что ж… Ты без блата – выпускаешься на общих основаниях в войска, а потом сам выбиваешься куда сможешь. Зато будут шесть ярких лет в Академии – музеи и театры, девочки и пьянки. Хорошее, кстати, время. Так что выбирай.

– А я уже выбрал. Я в рабы хочу. К вам.

Пачка сигарет опустела. Гурьев скомкал её и затоптал в сугроб. Потом подвёл к своему новенькому «Жигуленку», пока грелся мотор, поучил ещё пять минут Фила уму-разуму и отвез его прямо к общежитию первого курса. Когда Феликс наконец добрался до кровати шёл четвёртый час ночи.

– Гиста и Патан (Глава 7)

Широта поставленных задач пугала, но Фил решил попробовать. В конце концов он ничем не рискует – получится пробиться в программу мифической патпокорности, хорошо, а если Гурьев его забракует, то тоже не плохо. По крайней мере у него будет гора дополнительных знаний, что тоже немаловажно. На следующий день была гистология, хороший шанс попроситься «в науку» к доценту Хиловской. На гисте приходилось часами смотреть в микроскоп на прокрашенные тканевые срезы. К счастью для Фила, зелёного цвета на препаратах было мало, в основном преобладала розово-фиолетовая гамма, что не достявляло больших хлопот с его дальтонизмом. Главной проблемой на лабораторных был «упор в микроскоп», когда измученный хроническим недосыпанием курсант просто засыпал, уткнувшись лбом в окуляр. Чтобы такого не происходило, всем выдали по ученическому альбому для рисования, требуя делать зарисовки на каждый просмотренный препарат. Этот трюк помогал, но лишь до определенного предела. Феликс считался самой злостной «сплюшкой», и конечно за сон на занятиях ему часто перепадало. По счатливому стечению обстоятельств доцент Хиловская взяла его группу. Дама была с норовом, довольно экзальтированная и по началу Феликса страшно невзлюбила, застав его пару раз спящим. Её изумлению не было предела, когда Фил попросился освоить гистологию в расширенных рамках под её руководством. Хиловская пригласила Фила к себе в кабинет и сверкнув глазами начала расспрос в своей обычной иезуитской манере:

– Ну что, товарищ курсант, испугались экзамена по гистологии? Подлизаться решили через научную работу, не так ли?

– Похоже на то, только меня больше не экзамен интересует, а цитогистохимические методы исследования тонких структур мозга. Нейрогистологом хочу стать!

– Какой из вас нейрогистолог, если вы у меня на занятиях нагло спите!

– Виноват, не повторится! Это я после наряда «расслабился».

– Ладно, прощу. Ну и по какой же конкретно проблеме вы хотели бы поработать?

Грозная гистологша долго не могла взять в толк, почему же Фила интересуют голые методики исследования мозга без какой-либо строго направленной тематики. Вокруг этой доцентихи всегда роем носилось куча курсантов, но все они интересовались чем-нибудь конкретным, в основном тем, что интересовало саму Хиловскую. В случае с Филом её тематика оказалась побочной. Тщетно попытавшись обратить его в «свою веру» она просто махнула рукой с пожеланием чётче определиться, но и отказывать не стала – сама провела в лаборатории кафедры и представила его технарям-лаборантам. Ходи сюда и учись у этих людей чему хочешь, а если задумаешь науку делать, тогда и поговорим конкретней. Фил на протяжении полугода ежедневно на два-три часа ходил в лаборатории, собственноручно подготвил сотни срезов по разным методикам для других исследователей и для учебного процесса. Лаборанты его полюбили за то что он делал по сути их работу, но считали мальчиком со странностями – его действительно интересовала исключительно техническая сторона дела, и он всегда отвечал твёрдое «нет» любым предложениям преподавателей «прокрутить маленькую совместную темку» с твёрдым «давайте я вам подготовлю срезы», если дело касалось мозга.

Через год после сдачи экзамена Феликс иногда появлялся на кафедре, где порой просил по старой памати чего-нибудь «покрасить» – провернуть ту или иную методику или поюлить вокруг электронных микроскопов, попасть к которым всегда была определенная проблема. Ему никогда не отказывали, хотя все знали, что он занимается наукой уже на Патологической Анатомии у Сидоркина. Капитан Сидоркин научил Фила более менее сносно работать с трупным биологическим материалом, хотя тоже не смог определить, что же влечёт молодого человека «знать всё о методах выявления патологии мозга». Сама по себе патанатомия оставляла Феликса весьма равнодушным, и новый научрук это видел. Однажды, когда они вместе шли в секционный зал, Сидеркин заметил у Фила довольно толстую монографию по иммунологии и прямо спросил:

– Слушай, ты год торчал на Гисте, год сидишь у меня на Патане… Пашешь каждый день, и не пойми зачем. Что за салат из знаний ты скопил в своей башке? У кого и для чего ты работаешь?

– Да трудно сказать. Я вообще-то в Центре Крови и Тканей под руководством полковника Зайчик основную работу делаю. Но там чистая иммунология, у вас чистая патология, вот гибрид пытаюсь создать, чтоб тончайшие изменения в мозгах научиться определять.

Сидоркин остановился и серьёзно посмотрел на Фила.

– Ты хоть знаешь, почему Баба Алефтина единственная женщина-полковник в Академии? Про неё разные легенды ходят…

– Честно сказать, то ничего не знаю. Я там тоже на методиках, да и женщина она очень скрытная. Знаю, что несколько лет назад на ней висела чуть-ли не вся серология Советской Армии, вроде за это и полковника дали.

Капитан присел на подоконник в коридоре и привычным жестом взерошил свои и без того всегда непричесанные волосы, продолжая разговор:

– Глупости. Она что-то для МО раскрутила. Что-то такое, ну очень уж секретное. Была она гражданским специалистом, майором запаса, а после того случая форму сразу одела. Вот до полковника дослужилась. Никто ничего про неё не знает.

Феликс упорно молчал. Ему абсолютно не хотелось врать Сидоркину, которого он уважал за глубочайшие знания и простоту в общении с младшими по званию. Капитан выждал паузу, вопросительно глядя в лицу Фила, но понял, что свой «блат» тот ему раскрывать не собирается, даже в обмен на его откровенность.

– Ладно, пошли, там новое тело нас дожидается, может чего интересное найдем.

Прозектор уже сделал вскрытие, и парочка патанатом-ассистент, наспех одев фартуки, резво приступила к работе. Труп оказался онкологическим, абсолютно не интересным для Сидоркина, но частично интересным для Феликса – в мозгу обнаружились метастазы, и он с энтузиазмом стал выкраивать кусочки определенных структур, как всегда желая найти какие-то специфические антитела связанные с любым поражением мозга. Преподаватель задумчиво смотрел за манипуляциями своего ученика, кое-где помогая советом. Потом они вместе отобрали положенное количество образцов трупной крови на Феликсову серологию, и тут учитель решил продолжить прерванный разговор.

– Слушай, Феликс. Туфтой ты занимаешься. Я не знаю, чего ты ищешь, но так тебе ЭТО не найти. Похоже, что тебе эксперимент нужен. Прицельная моделировка патологического процесса. Помоги мне, а я помогу тебе.

– Помочь вам? Как?! Я ведь простой курсант…

Сидоркин хмыкнул, стянул перчатки и закурил прямо в секционной. Вечером на кафедре из больших чинов уже никого не осталось, и на такие мелочи можно было наплевать. Фил закончил с работой, снял фартук и уселся рядом с капитаном. Преподаватель ещё раз пристально оглядел ученика, словно колебался, продолжать ли начатый разговор.

– Не свисти, простой курсант. А ты, похоже, малый не промах – меня о тебе Особый Отдел спрашивал, сказали что единственный курсант, кто к Бабе Алефтине в науку набился. Вот они и навострили ушки. Смотри парень, методики, что ты везде вынюхиваешь, конечно дело мирное, да похоже ты их до кучки с какой-то целью собираешь… Молодой ты ещё, чтоб самому так определиться. Ведёт тебя кто-то. Потом, ты знаешь, какая у нас очередь на электронную микроскопию? Месяца два-три. А все электронщики твои салабоньи заказы делают по первому требованию! Только не надо мне рассказывать, мол это из-за того, что ты там год в кружке ошивался. Преподы и профессура ждет, а курсант-третьекурсник нет! Ведь замолвила Баба Алефтина словечко за тебя, да так замолвила, что никто и пискнуть не смеет. Мне много не надо – я на докторскую материальчик собираю и хотел бы туда немного электронных фотографий прицепить. Мой профессор пока темы официально не дал, всё считает меня молодым для такого дела, поэтому мне самому к микроскопам не пробиться в том объеме, что хочется. А тебе пробиться. Так вот, ты мне и ещё одному парню гонишь трансмиссионную электронную микроскопию, а мы тебе за эти фотки обеспечиваем доступ к нашему виварию с крысами и отдельную лабораторию в подвале. По моему – дело!

– Товарищ капитан. Я хотел бы, конечно, но я вправду ничего не решаю. А кому ещё выход на микроскопы нужен?

– Да Юрке-самбисту.

– Кому?!

– Кому, кому… Начальнику кафедры Патологической Физиологии самому профессору Шанцеву.

– Так у него же возможностей куда больше, чем у всех нас!

Патанатом затушил бычёк и рассмеялся. Жестом пригласил Фила на выход, всем видом показывая, что разговор будет долгим и конфиденциальным, иначе бы они не ушли из секционной. Сидоркин громко потопал по лестнице на второй этаж, а Фил чуть задержался, маркируя образцы и выписывая сопроводительные формы для отправки по лабораториям. Покончив, он резво припустил в Сидоркинский кабинет. В учебных классах было полно народу на самоподготовке, где-то в уголке кучка отработчиков за наряды и двойки настойчиво донимала дежурного преподавателя, пытаясь сдать пропущенный материал. Ломиться под взглядами своих в преповский кабинет было как-то неловко, и Феликс выждал момент, когда вокруг не будет курков с его курса. Наконец краснопогонники расползлись из коридора по лабораториям, рядом с Сидоркинским кабинетом осталась только парочка читающих «летунов». Фил остановился перед дверью в некоторой нерешительности. Один из «синяков» недовольно спросил, принимает ли капитан отработки, и если да, то они первые. Сидеркин считался либеральным преподом, и попасть к нему на отработку все считали за счастье.

– Не-е, ребята, пролёт. Сидоркин не зачётный сегодня. Я к нему по ВНОСовским делам.

Летуны сокрушённо ухмыльнулись. Феликс развёл руками, вроде «извините, ничем не могу помочь», и негромко постучал. Из-за двери высунулась лохматая голова, а потом рука с ключами. Оказалось, что санитары уже ушли, поэтому необходимо самим вымыть стол и инструментарий, протереть дезинфектантом пол секционной и закрыть морг. Фил собрался взять ключи, но капитан отдёрнул руку, обращаясь к «синякам»:

– Отработчики, быстро вниз, навести чистоту, как в операционной, потом выключить свет, двери запереть, ключи вернуть. За это приму ваши долги и даю редкую возможность самим выбрать любой вопрос, разумеется врамках тем ваших отработк. Что сдаём то? Пропуски или двойки?

– Нет, не двойки, товарищ капитан! Пропуски из-за нарядов!

Курсанты, предвкушая халявную отработку, схватили ключи и бросились выполнять Сидоркинский приказ, а Фил прошёл в кабинет. Преподаватель по-домашнему засуетился у маленькой электроплитки, на которую поставил большую колбу из жаропрочного стекла.

Проходи, проходи… Садись. Сейчас кофе поставлю и поговорим. Кофе на ночь пьёшь?

– Пью.

И Феликс, в предвкушении крепкого растворимого кофе и долгого разговора, плюхнулся на импортный лабораторный стул на колёсиках. Такие стулья были ещё в диковнинку. Фил поёрзал по полу, немного покрутился на нём, сегка зацепив стоящий рядом микроскоп, и смущённо подкатился к Сидоринскому столу.

– Самбист-Патофизиолог (Глава 8)

– Курс встать! Смирна-а-а! Товарищ профессор, третий курс на лекцию по патологической физизиологии…

– Молодцы, здрасьте.

– Здарррав-гав-гав-гав!

– Садитесь, товарищи курсанты. Вот наша Спортивная Ассоциация спортсменов-самбистов и ЦСКА мне открыточку прислали. С Днем Рождения их почётного профессора поздравляют. И так каждый год. Ещё когда я был молодым спортсменом, то разработал много болевых приемов, основываясь исключительно на медицинскую науку от биомеханики до патофизиологиии. Вот помню… А ну ка, курсант, выйдете сюда!

Так, в неотносящихся к делу мемуарах спортивной молодости борца-профессора, и пролетели первые тридцать минут лекции, перемежаясь с демонстрациями бросков, подсадов, захватов и удушений. Наконец Юрий Всеволдович Шанцев, уломав очередную жертву до лёгкого коматозного состояния, вспомнил тему лекции – иммунный дисбалланс при бронхиальной астме. Наверное на тему его навело хриплое дыхание, вырывавшееся из груди организма, профессионально удушаемого его здоровенными ручищами. Курсанту дали нюхнуть нашатыря, а полковник Шанцев, столь успешно совмещавший заведование кафедрой Паталогической Физиологии и борьбу самбо, открыл свой конспект, к великому облегчению «волонтеров» с ближайших рядов. Как всегда несколько бестолковый конспект, под стать его лекции. Из оставшегося часа с небольшим конспектировать стоило максимум минут десять его болтовни. Нормальная лекция одного из самых ненормальных профессоров Военно-Медицинской Академии, научного борца в пямом и переносном смыслах.

Вообще-то главной любовью патофизиолога Шанцева, если не считать самбо, была спортивная медицина, точнее давольно узкая её часть, называемая лёгкой спортивной травмой. Военное значение лёгкой травмы было весьма спорным, особенно учитывая тот подход, что проповедовал Шанцев. По его словам выходило, что лёгкая спортивная травма самая трудная, жуть какая важная и нераскрытая тема. Он бросил все силы кафедры на её разработку, пытаясь доказать, что последствия лёгкой травмы весьма тяжелы, и вообще это никакая не травма, а травматический синдром, особенно если судить по общему уровню стресса организма. Он мерял концентрации адреналина у растянувших связки баллерин и определял уровни кортизола у боксёров с синяками. В подвалах его кафедры крысам легонько прищемляли хвосты, а контрольную группу варили живьём в кипятке, пытаясь доказать одинаковый эндорфинно-энкефалиновый выброс. Порой данные были противоречивы, но в общем, обнадеживающие. Если судить по этому самому голому «уровню стресса», то людей с лёгкой травмой следовало смело помещать в реанимацию… Всё бы ничего, если бы не явный конфликт со здравым смыслом. Военврачам и командирам, пекущимся о быстром возвращении раненных в строй, такое совсем не нравилось. Впрочем у Шанцева в ЦВМУ была куча друзей, поэтому тронуть его академическое начальство не могло. На его голимые лекции и научное баловство смотрели сквозь пальцы, ограничив маштабы шалостей скупыми возможностями Шанцевской кафедры. Выйти с проблемой лёгкой травмы за пределы кафедральных лабораторий уже много лет для профессора было делом невозможным – на межкафедральном, или ещё хуже, межвузовском уровнях, Научный Отдел Академии строго пресекал пустую растрату исследовательского потенциала. А профессор Шанцев такие попытки предпринимал с завидной упорностью, правда без видимого успеха.

Всю эту закулисную информацию о профессоре Филу поведал капитан Сидоркин. Конечно же поведал со скрытым «корыстным» умыслом – за потенциальную возможность получить три-четыре сотни электронных микрографий к своей диссертации. На следующий день Фил галопом помчался к Гурьеву. Поначалу Гурьев воспринял предложение о создании маленькой целевой лаборатории на кафедре Патофизиологии с осторожностью и скептицизмом, однако потом решил рискнуть. Ведь кто главное действующее лицо? Никто! Ноль без палочки – курок-третьекурсник, с такого и взятки гладки. Дадут ресурсы – пусть работает. Гурьев быстро составил модель эксперимента и расписал простенький исследовательский план. Чтобы создать хоть какие-нибудь гарантии долговременного существования лаборатории решили сразу много электронной микроскопии не делать – не больше десятка снимков в неделю на двоих. Так как большинство картинок с электронного микроскопа не слишком информативно, особенно когда не знаешь, чего ищешь, то по мнению Гурьева именно такой темп позволял смело удержать лабораторию в руках Феликса на все его оставшиеся три с половиной года в Академии. Окрылённый Фил побежал к Сидоркину – главному посреднику сделки.

На следующий день капитан-патологоанатом вошёл в профессорский кабинет полковника-патофизиолога. Шанцев, бесцеремонно закинув ноги на стол, сидел в глубоком кожанном кресле и смотрел по телевизору хоккей. Сидоркин вежливо кашлянул, а потом по военному громко гаркнул:

– Здравия желаю, Юрий Всеволдович! Разрешите?

– Заходи, заходи. Присаживайся, только не мешай – сейчас тут наши с канадцами! Вчера вот не смотрел, ходил на это дурацкое сборище реаниматологов Ленинграда, так хоть сегодня в записи увижу.

– Три-два в нашу пользу – брякнул Сидоркин.

– А-а-ы-ы!!! Зачем сказал!? У меня на кафедре разглашать вчерашний счёт запрещено под угрозой зимнего-вместо-летнего отпуска!

– Извините, товарищ полковник, не знал.

Сидоркин присел на свободный стул и замер. Шанцев досмотрел матч ровно до счёта 3:1, а потом выключил телевизор.

– Ну вот все наши «банки» я видел, а смотреть последний супостатский гол – только тахикардию у себя вызывать. Тем более когда счёт знаешь, учащённое сердебиение вдвойне не полезно, сплошной лишний адрелин. Ну давай, выкладывай, с чем пришёл?

– Помните, Юрий Всеволдович, вы пару месяцев назад говорили, что ужасно интересно посмотреть субклеточные измения по вашей тематике. Ну в свете последних публикаций, что те же супостаты недавно сделали…

– А-а-а! Пустое. Так ты с межкафедральной темой… Зарубят! – категорически отрезал Шнцев.

– Ну почему же? Просто наклюнулся весьма вероятный выход в цитологическую лабораторию на любую электронную микроскопию. Выход гарантированный, притом в обход Научного Отдела и прочей бюрократии, – продолжал Сидоркин вкрадчивым голосом.

– Поймают и за самодеятельность шею намоют! Я это уже проходил, хотя… Если за дело возьмёшься ты, а не я… Тогда тебе и намоют, а не мне! Но если по уму, то может результаты получить успеешь, а их-то уже не отнять.

По заблестевшим глазам Шанцева было видно, что предложение его заинтересовало. Сидоркин продолжил:

– В этом и соль, и прелесть предложения, что ни вам, ни мне ничего не намоют. Мы в стороне будем. Тут вся инициатива в руках у одного третьекурсника.

– У кого? У курсанта?! У блатника что ли? Тогда и слушать не хочу! – профессор нахмурился.

– Да за блатника я бы и не ратовал. Курсант обычный. Такого если и выгонят, никто в его защиту не пискнет. Просто он на своего научрука, точнее научрукшу, удачно пашет – грех таким не воспользоваться! А у этой бабы такие возможности… – обречённо вздохнул Сидоркин.

– У женщины, а не у бабы! – Шанцев напустил на себя интеллигентности – Ну и кто же она?

– Полковник Зайчик.

– Ни хуя себе! – профессорская интеллигентность как-то быстро слетела с Шанцева – Тогда точно поймают, да намоют и шею, и яйца! Намоют, а потом оторвут!

В ответ Сидоркин положил перед профессором Феликсовскую распечатку исследовательского плана сроком на три года и с жаром принялся объяснять, как под это дело здорово вклинивается любая «левая» электронная микроскопия. Через полчаса капитан и полковник топали по нестерпимо воняющему виварием кафедральному подвалу, подыскивая подходящую комнатушку для будущего экспериментатора. Остановились на заваленном поломанными стульями тёмном помещеньице, едва ли три на пять метров, но всё в кафеле. Шнацев удовлетворённо крякнул, пообещав распорядиться насчет свежей побелки потолка, установки полок с крысинными клетками и одного лабораторного стола. Так у Феликса появилась своя, пусть пока полуигрушечная лаборатория.

– Удав-Бабэнэ (Глава 9)

Однако Фил не был исключением на своём курсе – ровно на другом конце Академии, на Пироговской набережной Невы с видом на все ленинградские красоты, курсант Удав-Бабэнэ гонял чаи с генералом Самойловичем. Понятно, что Удавом его называли исключительно однокурсники, начальство же его величало рядовым Бабиным, а профессор, он же генерал Самойлович, звал его в основном Андрюшей, но иногда Андрей Петровичем. Так вот Андрей Петрович Удав-Бабэнэ гонял чаи тоже в СВОЕЙ лаборатории. ЛТСЖК или Лаборатория Терминальных Состояний Живой Клетки, как громко называлась его конура, была полной противоположностью Филовской ЛЦА – Лаборатории Церебрального Аутоиммуногенеза. Если Фил заточился от света мирского в подвальные глубины кафедры Патфизиологии, то Бабин наоборот залез на чердак кафедры Биофизики. И на том чердаке умника Бабина интересовала одна единственная проблема – когда клетка ещё живая, а когда уже мёртвая. Вот именно то, что между – или сотояние парабиоза. Очень интересное состояние не только для Удава, и не столько для профессора Самойловича, сколько для подполковника Гурьева. Правда сам Бабэнэ об этом интересе пока ничего не знает. Зато Гурьев, читая его зелёный реферат, аж ногами совает – этот паренёк, пусти его энергию в нужное русло, запросто сможет смоделировать процесс умирания тех или иных структур мозга. Чобы было ровно столько, сколько достаточно для заданного изменения поведения, но не до степени полного дебилизма. Ведь кого не хватает в будущей команде, так это толкового биофизика! К сожалению толковые биофизики на дороге не валяются, их и выращивать надо, как орхидею в оранжерее, но и закалять, как полярную берёзу. Вот генерал Самойлович рядового Бабина вовремя заметил и теперь старается – смену для себя растит да закаляет. Ну расти, расти, посмотрим, чей урожай будет. Тут законы советские, достаточно приказа из МО и живо раскулачат генерала на ценные кадры.

Ещё на первом курсе Бабин попал под генеральский патронаж. Попал «случайно-закономерно», в зависимости с какой стороны смотреть. Не зря сослуживцы его Удавом прозвали – он глотал книжки, как питон кроликов, а на семенарах был невозмутим, как сытая анаконда. Ничего его не пугало. На всех занятиях без исключения, не проявляя никаких эмоций, холоднокровная рептилия Бабин медленно поднимал руку по любому вопросу. При этом не было разницы, что происходит в классе – опрос по пройденному материалу или объяснение нового. Если опрос, то значит Бабин готов отвечать абсолютно всё, а если объяснение, то значит у Бабина абсолютно по всему есть вопросы. Именно за эти вопросы преподы тихо ненавидели Бабина, ведь частенько ответов то на них не знали! Однако рептилию-Бабэнэ такое ничуть не смущало, и он послушав пару минут очередное объяснение опять невозмутимо тянул руку. Чем мотивировалось такое «хочу всё знать», для однокурсников, да пожалуй и для самого Бабина, оставалось тайной за семью печатями – никакого карьеристического пыла или служебного рвения у него не было, и казалось, что к своей будущей судьбе Удав совершенно безразличен.

И вот однажды на семинаре по медицинской физике молодой сконфузившийся преподаватель капитан Соловей не выдержал. К концу последнего академического часа после очередного вопроса Удава он громко разразился гневной тирадой о том, что следует уважать учебную программу, а не занимать общее время семинара под своё неоформившееся исследовательское любопытство. И что для особо любознательных, равно как и для особо одарённых, существует Фундаментальная библиотека, где в научных монографиях возможно лежат ответы на столь узкие вопросы. Но не на все – на последний вопрос однозначного ответа пока нет, тут как говорится даже на теоретическом уровне тема всё ещё ждёт своего исследователя. Удав невозмутимо выслушал раскрасневшегося Соловья и как бы невзначай заметил, что ответ вроде бы уже есть. Затем он вытащил из портфеля свежий номер международного журнала Physics Data Review. Капитана пробила крупная дрожь.

– Рядовой Бабин, где вы взяли этот журнал? Такая периодика в Военно-медицинскую Академию не приходит – это журнал физиков, а не медиков!

– Так точно, товарищ капитан, ну разве в нашей библиотеке возможно отыскать чего-нибудь толковое по базисным вопросам мироустройства и законам природы? Вот пришлось оформить абонемент в научный отдел Салтыковки…

Бабин вздохнул, как бы сетуя на тяжелую судьбу, что не выписала ему Physics Data Review, молча подошёл к доске и принялся невозмутимо покрывать её длиннющими заковыристыми формулами со всякими там интегралами да дифференциалами. У Соловья опустились руки. Тот жалобно оглядел класс. Курсанты притихли, тупо вперившись в Бабинскую писанину, как на настенные иероглифы Древнего Египта. С этими ребятами всё понятно – нормальные будущие военврачи. Не понятно где, когда, и главное ЗАЧЕМ этот молодой гений умудрился выучить теоретическую физику на таком уровне? Капитан медицинской службы с полностью убитым видом поглядел на часы. Видать, что даже ему, профессиональному биофизику, но всё же медику, въехать в Бабинские математические выкладки было сложновато. Пока Удав писал, курсанты зевали, а Соловей считал минуки до конца занятия. Наконец время вышло.

– Отделение, вста-ать! Занятие закончено. До свидания товарищи курсанты!

–Досдань-тощ-каптан!

Бабин взял тряпку, чтобы стереть с доски написанное. Соловей аж подпрыгнул и истерично заголосил:

– Не-е-ет!!! Отставить! Ничего не стирайте! Идите отсюда и подумайте на досуге. Серьёзно подумайте – вы случайно ВУЗ не перепутали?

Класс опустел, а в гулком корридоре двухвекового здания громко загрюкало множество курсантских яловых сапог. От шума капитан поморщился, закрыл дверь, сел и уставился на доску. Он как первоклашка водил в воздухе пальцем и шевелил губами, пытаясь разобраться с Бабинкими формулами. В корридоре на пять минут стихло, а потом снова загрохотало, теперь уже с каким-то металлическим позвякиванием. Казалось, что в старом здании повернулось само время, вновь наполнив готические своды громадного коридора звоном шпор зауряд-врачей царской кавалерии. На самом же деле это цокали подковки на прогарах, советских морских полуботинках – чтобы на строевой подготовке не протирать подошвы до дыр, курсанты-мореманы с Четвёртого Факультета подбивали свою обувь, и теперь их курс со звоном и гулом вваливается в Сеченовскую Аудиторию. Они рассаживались в роскошном амфитеатре с прекрасной аккустикой, где когда-то на толстенных дубовых скамьях сидели Пирогов, Сеченов, Павлов и оба Боткина с кучей им подобных, из тех, что потом подростают и спускаются со слушательских рядов вниз, на лекторское место. Наконец рявкнуло приветсвие и наступила тишина, началась очередная лекция.

Капитан Соловей последний раз окинул завороженным взглядом исписанную доску, медленно вышел из класса и понуро побрёл в кабинет своего шефа – дважды доктора наук, дважды член-корреспондента и один раз генерал-майора Самойловича. Тут дело такое – одна докторская у Самойловича была нормальная, медицинская, а вот вторая… Вторая докторская была по квантовой химиии, что в общем-то тоже самое, что и квантовая физика. А до двух докторских было две кандидатских, тоже не слишком похожих – одна сплошная биохимия, другая про какие-то квантовые перетрубации энегетических уровней в молекулах, когда те поглощают излучение. Физика, в общем. Вообще-то стык физики с биологией и рождает науку биофизику, но в данном случае биофизику всесьма специфическую и имеющую прямое отношение к военной медицине – ну там ядерные взрывы всякие, и как от этого приходит каюк, или если культурно, то механизмы поражения ионизирующей радиацией. В академики правда Самойловича так и не произвели, тормознули в членкорах, зато сразу в двух местах – в Академии Медицинских Наук и просто в Академии Наук СССР или Большой Академии, как её называли военные медики. В отличие от царских времён, советская Военно-Медицинская Академия сама академиков давать не могла, и здесь титульность Самойловича ограничивалась простым начкафством да профессорством.

– Владимир Олегович, разрешите?

– Проходите, коллега!

На кафедре Биофизики царил истинный демократизм, здесь сотрудники друг друга по званию обычно не называли, порой даже заметно перегибая палку со светской инеллигентностью. Мата в этих старых стенах не было с Екатерининских времён, конечно курсанты не в счёт. Капитан Соловей вошёл в профессорский кабинет:

– Тут дело такое… Не могли бы вы взглянуть на доску в моём классе. Там один умник написал кое-что… м-м-мне интересно, ерунда это или… Или этот молодой человек уже физмат закончил! Хотя по возрасту рановато. Первокурсник…

Самойлович удивлённо хмыкнул и вместе с капитаном пошёл смотреть Бабинские формулы.

– Вот тут ошибка у него! Смотри, он дал дискретное значение модулю и отсюда вывел постоянную. Но это, впрочем, мелочи – сам подход интересен, да и похоже, что парень следит за новостями в физике. Так в каком, ты говоришь, физмате он учился?

– Ни в каком! Я же говорю – после школы он!

– Ну тогда это дешёвый трюк. Паренёк подготовился к одному единственному вопросу, возможно у него есть знакомый физик, например университетский студент-старшекурсник. Вот он ему формулки написал, а тот их просто заучил, как китайскую грамоту, чтобы на нас произвести впечатление.

– Влади-и-имир Олегович! Да я за этим типом уже какое занятие наблюдаю. Не похоже, что его вообще интересует внешняя реакция хоть преподавателя, хоть коллектива – настоящий шизоидный психопат, черезчур выраженная педантичная акцентуация, полнейшая интраверсия пополам с гениальностью. Ещё чудо, что такого на психотборе не зарубили. Извините за грубость – плевал он на всякие впечатления…

– Ладно, за грубость извиняю. Вытирай доску. И позвони ему на курс – пусть этого умника после занятий пришлют ко мне, я сегодня до поздна на кафедре буду. Только не объясняй там ничего, может овчинка выделки не стоит.

После обеда Бабин явился на курс. Общее построение на этот раз ничего хорошего не предвещало. После зачитки заступающих в наряд, стршина Абаж-Апулаз сделал «радостное» объявление – сегодня самоподготовка (это так называлось «учить уроки») отменяется. Сейчас подадут автобусы, и все едут на Выборгскую овощебазу разгружать вагоны. Приказано сменить чистое обмундирование на рабочее хэ-бэ, обычную солдатскую робу. В это время на тумбочке дневального зазвонил телефон. Позвали старшину. Тот коротко переговорил и в свою очередь кликнул Бабина:

– Ты чё, чмо, натворил, что тебя, козла, к генералам вызывают? Колись, говнюк, а то уморю в нарядах, как пленного в Бухенвальде!

– Товарищ старшина, я ничего не натворил. Чего вызывают – не знаю. Куда вызывают то? К какому генералу? К начальнику Факультета, что ли? Ну так я ему на прошлой неделе по ошибке честь левой рукой отдал…

– Так, Бабин – ты не курсант, а тупая невыдрессированая обезьяна. За честь левой рукой один наряд вне очереди! Не слышу?!

– Есть один наряд вне очереди!

– А теперь вместо овощебазы беги на Биофизику – тебя генерал Самойлович с какого-то хрена видеть желает. Не слышу?!

– Есть бежать на Биофизику! Разрешите идти? То есть бежать.

Бабину пришлось довольно долго торчать у генеральского кабинета – у Самойловича были посетители. Там оживлённо обсуждалось нечто научное и для средних умов абсолютно непонятное. Наконец дверь распахнулась и оттуда вышли два ухоженных седеньких дедка, а вслед за ними моложавый генерал. Генерал веживо, словно барышень, придерживал обоих дедушек за локти, учтиво провожая их до машины, стоявшей на Пироговской набережной у самой кафедры. Похоже знак «стоянка запрещена» этой чёрной «Волги» не касался. Один дед мимоходом рассказывал какую-то юморную историю. В его рассказе буднично мелькали фамилии Курчатов, академик Харитон, маршал Гречко. Бабина никто не заметил.

Наконец генерал распрощался с дедками, постоял, помахал вслед отъехавшей «Волге» и довольный пошёл назад. Видать эта встреча была важной и удачной – генерал словно молодой лихо скакал сразу через две ступеньки и мурлыкал под нос какую-то песенку. Тут он и увидел Бабина, несколько смутившись за своё несолидное поведение.

– Курсант, это я вас вызывал?

– Наверное, товарищ генерал. Старшина велел мне поступить в ваше распоряжение.

– Поступить в моё распоряжение! Ну и канцеляризм! Ладно, считай уже поступил. Пойдём в свободный класс.

Самойлович принёс несколько листов бумаги, какой-то вузовский задачник по физике и калькулятор. Потом полистал сборник, выбрал несколько задач и попросил их решить. Задачи были совсем не медицинские. Удав взял книжку, бегло посмотрел задачи и меланхолично сказал, какие из них он решить не сможет. Мол решение потребует специфических знаний, на что надо почитать соответствующие книжки, но если товарищу профессору будет угодно, то он сходит в библиотеку, и через недельку уверенно решит всё. Самойлович вышел, наказав сделать лишь то, на что знаний хватает. Удав почесал затылок как школьник, оставленный после уроков за плохую успеваемость, и сел за задачки. Часа через полтора он с готовыми ответами тихонько постучался в профессорский кабинет.

– Входите!

Генерал что-то увлечённо печатал на машинке. Бабин тихо держал листки, не решаясь прервать профессора. Наконец Самойлович с довольной негой вытянул уставшие руки, хрустнул пальцами, взял написанное и минут пять внимательно разглядывал Бабинские каракули.

– Молодой человек, а кто у вас научный руководитель?

– Никто, товарищ генерал.

– Тогда вашим научным руководителем буду я. А чтобы не нарушать академические традиции, где начальники кафедр ведут только диссертантов, формально мы вас пропишем к вашему преподавателю, капитану Соловью. Согласны?

– Да, товарищ генерал.

С этого момента советская военная медицина понесла тяжёлую утрату – погиб гениальный терапевт или выдающийся хирург, крупный микробиолог или талантливый организатор. Зато родился очередной биофизик.

– Дима-Ви-Газ (Глава 10)

Другим потенциально ценным кадром был тоже пока ещё рядовой курсант Дима Толстопий по прозвищу Дима-Ви-Газ. Если Бабин с головой сидел в физике, пусть и в биологической, то Ви-Газ торчал в химии. В самой обычной органической химии, к медицине отношения мало имеющей. Зато имеющей отношение к фармакологии – мечтал Димочка-Ви-Газ о тонком химическом синтезе новых веществ в свете фармакодинамики с фармакокинетикой пополам с токсикологией. Ведь с новым веществом никогда не знаешь, что получил – яд или лекарство, да и в исследовательском плане фарма и токса весьма схожи. Поэтому Ви-Газ и работал по весьма недетской теме сразу на двух кафедрах – на Фармакологии у профессора Виноградского на Токсикологии у генерала Савина, где уже получил весьма неплохой допуск к определённым секретам. Правда начинал он там не с первого курса. На первом курсе он больше баловался со всякими химиями, даже серьёзно не допуская, что с таких общеобразовательных кафедр ему, будущему врачу, будет хоть какой-нибудь толк. По натуре человек общительный, он был полной противоположностью Бабину – там где Толстопию нравилось и было интересно, он каким-то образом умудрялся перезнакомиться буквально со всеми – от молоденьких лаборанток, до неприступных и важных профессоров.

В научном плане Ви-Газ тоже стоял особняком – свою тему он целиком и полностью выбрал сам, чем мало какой ВНОСовец мог похвалиться. Дело было так: к концу первого курса Димочка завалил к профессору Зеленову на «Органику» и предложил сотрудничество. С такой по-детски наивной непосредственности профессор Зеленов от души рассмеялся, но вежливости ради спросил, каким же это образом такое сотрудничество возможно? Оказывается дело за малым – нужно всего ничего, небольшое количество любых новых веществ, что в изобилии синтезируются у него на кафедре преподавателями и научными сотрудниками. Главниое, чтоб вещества не были исследованы в фармакологии. Димочка готов безвозмездно всё это проверять на мышках в плане выявления целебных или отравляющих эффектов. Тогда профессор Зеленов рассмеялся ещё раз – оказывается первокурсник Толстопий пытается изобрести велосипед. Дело в том, что такой подход уже давно практикуется в науке и называется он скринингом. Многие фармацевтические новинки открыты именно таким способом. Потом профессор Зеленов позвонил профессору Виноградскому и предложил ему бесплатного лаборанта на скрининг-тетирование.

Так и прописался Толстопий в виварии на «Фарме», периодически забегая на «Органику» за очередной новоиспечённой гадостью. Сами профессора про него давно забыли – Димочка в основном сновал между адъюнктами да ассистентами, эти рангом пониже, зато непосредственно своими руками делают исследования. В своё свободное время Дима колол мышек, щепетильно подбирая дозу, когда ровно половина из них сдохнет. Потом сидел с секундомером у больших банок, в которых была налита вода и плавали крысы, засекая, как скоро те утопнут. Потом подвешивал морских свинок на стеклянных палочках, определяя изменения их мышечного тонуса и ещё много чего подобного делал.

Может и надоела бы Толстопию вся эта рутина, кабы один раз он не получил в свои руки какую-то дрянь с выраженым холиномиметическим эффектом. Эффект был в общем слабый и на новое лекарство это вещество никак претендовать не могло. Но тут Толстопия пробила одна мысль – посмотреть взаимодействие этого вещества с ферментом, расщепляющим ацетилхолин. Ацетилхолин это то, что выделяется в нервных окончаниях, в конечном итоге заставляя сокращаться наши мышцы. Выделившийся ацетилхолин тут же уничтожается белком холинэстеразой. Если холинэстеразу заблокировать, то пойдут судороги, а дальше смерть. Именно на этом принципе работают все фосфоротравляющие вещества, так называемые нейропаралитики, самое известное химоружие. Так вот, Димочкино вещество эту самую холинэстеразу от этих самых фосфоротравляющих веществ очищало – выкидывало их с активного ферметного центра, занимая их место. Однако в отличие от того же зарина, было это вещество в десятки тысяч раз менее токсичным. Получался антидот – противоядие, ещё один потенциальный реактиватор холинэстеразы по научному.

Понятно про Димочкину роль почти сразу постарались забыть – лавры быстренько расписались между теми самыми адъюнктами-ассистентами с «Органики» да «Фармы». Вообще-то верно, в конце концов они это вещество синтезировали, а Толстопий что… Он только его эффект открыл. На исследование, как и пологалось всему, что хоть чуть касается химоружия или медзащиты от него, сразу наложили гриф секретности и передали его с «Фармы» на «Токсу». Ну и Диму передали вместе с ним впридачу. Правда когда в закрытый спецжурнал статью готовили, то из-за этой самой скретности эти адъюнкты да аспиранты Димкину фамилию выкинуть не смогли – припёрся секретчик-военпред и просто списал автора разработки с рабочего журнала. А там значилось, что исследование проводил рядовой Дмитрий Толстопий. Так и появилась на курсе самая первая по-настоящюему научная публикация. А Димочка добавил себе в ресурс третью кафедру – Токсикологию.

Однако кличку свою Ви-Газ получил отнюдь не за это исследование. Тут всё прозаичней. Раз сидело Димкино отделение на Химзащите. Пришли со столовки, а на обед давали фасолевый суп и гороховое пюре. Музыкальное сочетание. Все и давай пердеть, а лаборатория маленькая, скоро не продохнуть стало. Вот их сержант, Миша-Запор, взял и надел изолирующий противогаз. Сидит довольный и орет: «А мне не воняет!» А у того противогаза какие-то специальные длинные шланги были. Тогда Димочка их втихую открутил и давай к самым пердливым жопам подставлять. Ну и в первую очередь к своей, конечно. Тут Запор как заорет: «Мужики, ну вы и набздели – аж через противогаз воняет! Прямо ви-газ какой-то, а не человеческий пердёж!»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: БРАТ ПО ОРУЖИЮ
– Тонзиллит и комары (Глава 11)

Однако в научном плане в курсантские годы всех переплюнул Сява-Тонзиллит. Сява был старослужащим, старшим сержантом, да и вообще старым в понятии вчерашних мальчишек на первом курсе. Честно говоря, среди сержантов, поступавших по-льготному из армии, умников было маловато. Во-первых они порядком забывали школьные знания за время службы, а во-вторых в советское время самые умные всё же умудрялись поступать сразу после школы.

Вячеслав Деркачёв школу помнил плохо. После восьмого класса он пошёл в медучилище, да не на какого-нибудь там медбрата и даже не на фельдшера, а на самого настоящего стоматологического техника-протезиста. Мосты да вставные челюсти Сява делать хотел. Хотел денежку хорошую зарабатывать. Доктором Сява быть никак не хотел, и само лечебное дело совсем не любил. В медулище, как он уважительно называл свою богадельню, Сява просидел положенные четыре года, за которые умудрился окончательно забыть школьную программу и нахвать кучу трояков в свой средне-специальный диплом. А потом его призвали в армию. В армии Сява очень хотел попасть по специальности в какой-нибудь госпиталь, или в стоматотделение гарнизонной поликлиники на худой конец. Местных военкоматчиков такая профориентация тоже вполне устроила – послали они Деркачёва в О-Мед-Бэ (отдельный медицинский батальон) 7-й Витебской Воздушно-Десантной дивизии. Там он быстро прижился под опекой молодого, но ушлого старлея-стоматолога, которому в мечатх он уже втихую лил золотые коронки «на лево». Однако мечты не сбылись – вместо старых обручальных колец на переплавку, получил рядовой Деркачёв три месяца учебки, потом две сопли на погоны, фельдшерскую сумку, автомат Калашникова и побежал в рейд стрелять душманов. Потому как началось выполнение «интернационального долга», 7-я Витебская в полном составе ушла «воевать Афганистан», и техник-протезист там оказался как-то совсем не нужен. То есть он был нужен, но в Витебске и в мирное время. А в горно-пустынной местности и в боевых условиях нужен обычный хвелдшер, как постановил его новый начальник, старшина Писунков:

– Ты чё, правда зубник?

– Так точно, товарищ прапорщик, зубной техник. С фельдшерским делом не знаком!

– А у самого-то пасть в порядке? Пакет первой помощи зубами разорвать сможешь?

– Смогу!

– Родной, так ты же настоящий хвелдшер! Нам как раз фельдшеров будет не хватать – убивают их часто…

На такой оптимистичной ноте и началась Афганская война у техника-фельдшера Деркачёва. Втихую сменил сапоги на трофейные кроссовки, а автоматный 30-типатронный рожок на 45-типатронный пулемётный. Точнее на два «сорокопятника», смотанных изолентой. К концу первого года уже достаточно полазил под пулями, вытягивая «двухсотых», а порою уже «трёхсотых» – раненых и если не успел, то убитых. Вообще-то лазить за ранеными это дело всего лишь санитара, ну в крайнем случае санинструктора, и уж никак не фельдшера, но в рейде трудно такое объяснить, особенно когда рядом с тобой солдат кровью истекает. Сява оказался не из ссыкливых, да и физически крепким – в бою разбираться со своими саниструкторами по распределению обязанностей ему было некогда. Сам ползал «на первичку» – первичную эвакуацию. При кровопотерях сам растворы по вене пускал, и сам тянул жгуты, сам же колол медикаменты первой помощи. А главное – плевал, что знаний на то у него мало – под крышкой фельдшерской сумки памятка есть. Тут и без медулища научишься, коли жизни спасать надо. За всю эту удаль заработал Сява кое-какие медальки.

Потом Сява дошил лычку на погон, потом все тоненькие лычки оторвал и прицепил одну широкую. Не самовольно, конечно, а согласно присвоенному очередному воинскому званию. И вот осталось Сяве дослужить всего ничего – осенью приказ. А пока лето. По каким-то делам оказался Сява в Кабуле, в главном госпитале Сороковой Армии. И так получилось, что нарвался он там на забавного майора – тот прилетел в Кабул с милыми пожилыми тётеньками, прям те божьими одуванчиками. Тётенек было четыре, все они были учительницами из Ташкента и назывались «Выездная Комиссия». И что вы думаете, эта комиссия в Кабуле делала? Анекдот – принимала вступительные экзамены! Одна тётенька на каждый экзамен, согласно сдаваемым в медвузах предметам. И когда экзамены? Да через три дня!. Уж как там Сява успел подсуетиться, никто не знает. В общем, уболтал он старшину Писункова, что был у них в ОМедБ стршим фельдшером. Тот походатайствовал по команде, написал отличную характеристику и даже сходил к знакомым летунам договориться за ближайший «борт на Кабул». Это так вертолёты называли. Мол, мужики, извините, но дело отлагательства не терпит, это вам похлеще неотложной эвакуации или даже боевого вылета будет – парень на вступительные экзамены опаздывает. Постирал Деркачёв «тельник», погладил парадную форму, вместо защитной «афганки» нацепил голубой берет, вместо бронежелета – белые аксельбанты, снял кроссовки и начистил сапоги, а вместо самопального «разгрузника» повесил медальки. Хитро повесил – чтоб не только блестели, а ещё и звенели, когда тот честь отдаёт.

Честно сказать – показуха это была. Не только Деркачёвский вид, а вся «Выездная Комиссия». Хотя если официально, то не показуха, а «пропагандистское мероприятие». Типа печётся Страна Советов о военнослужащих в Афганистане, смотрите – солдаты там ни в чём не нуждаются, вон даже в академии поступают, экзамены прямо на месте сдают. Про эти экзамены статью в «Красной Звезде» написали. Вроде это не война вовсе, а южный курорт. Ну если не курорт, то спортивный лагерь. А в реале из стодесятитысячной 40-й армейской группировки на четверых тётенек набралось семь абитуриентов. Приказано было взять по одному из каждого рода войск. Из десантников прибыл один сержант-фельдшер. Его и взяли. Хоть не хотел Сява во врачи, а рассудил здраво – уж лучше в северном Ленинграде, чем в южном Кандагаре; дембель скоро, но боевые выходы в виде изматывающих рейдов, где снизу мины, а сверху пули, никто не отменял. Вот так и перелез Сява с афганских гор на научные вершины – стал курсантом-медиком, да сразу «замком», заместителем командира взвода. Он ведь сержант, ещё и старший, и герой какой-никакой, и пороха понюхавший. А что двойки у него в начале сплошняком шли, так ведь знания дело наживное… Воину-десантнику, да ещё и зубному технику простительно.

Курсе на втором успеваемость у Деркачёва наладилась, правда не настолько, чтоб ей гордиться, но уже достаточно, чтоб сдавать сессии на общих основаниях, особо не давя преподов своим военным прошлым. Оно ведь как, доцент-офицер в жизни содату-герою двойку не поставит. То есть поставит, но потом всё равно на трояк переправит, чтоб героя из Академии не выгонять. Сяве было этим пользоваться несколько неприятно, и он перешёл на конвенционные методы борьбы с экзаменами – на шпоргалки. А тут скорее всего сказалась его первичная специализация. Зубной техник, он ведь почти как ювелир – специалист мелкое делать. Так вот Деркачёвские шпоры были лучшими шпорами в мире! Самыми подробными, самими убористыми, но разборчивыми, и самими технически продвинутыми в плане маскировки в использовании. Первую свою шпору Сява написал на «Физкал» – дифференциальный зачёт по Физколлоидной Химии. Дифзачёт, считай тот же экзамен, только сдавать его приходится перед сессией, и от того он труден вдвойне – времени на подготовку нет. Но одно дело шпору написать, другое дело ей суметь воспользоваться. Сявина шпора была выцарапана на широкой магнитофонной ленте и вделана в пустой корпус от только-что появившихся электронных часов. Сява вроде смотрел время, а сам крутил на часах маленький винтик, и магнотофонная лента, как древний свиток, перематывалась с одного ролика на другой. Выведи в окошко нужную тему, а потом положи часы перед собой и спокойно списывай – преподаватель даже внимания не обратит. Со стороны кажется, что вполне уверенный в своих знаниях курсант просто старается грамотно распределить время, отведённое на подготовку.

Но как часто бывает, сбой в надежной технике происходит из-за человеческого фактора. После «Физкала» Сява тем же самым методом «подготовился» к «Биомеду», к экзамену по медицинской биологии. Перезарядку своих часов Деркачёв дотянул до утра экзаменационного дня, всю ночь чего-то там дополнял-дописывал. Затем он извлёк старый ролик, а рядом скрутил новый. Шпоры оказались похожими как две капли воды. В смысле не по содержанию, а по внешнему виду – когда лента скручена, то невозможно прочитать, что там нацарапано. Но тут ему приспичило по маленькому – видать сказались литры чая и растворимого кофе, выдутого Сявой за бессонную ночь. Зайдя в туалет, старший сержант Деркачёв обнаружил там одно неприятное явление, которое он называл «хронический бардак с кучей триппера в очках», с чем ему по долгу службы приходилось неустанно бороться. Вызвав наряд, Сява минут пять распекал дневальных, а потом ещё минут пять давал ЦУ, ценные указания по «донаведению» порядка в толчке. Потом Деркачёв вернулся и со спокойной совестью «зарядил» свои часы всё той же старой шпорой физколлоидной тематики. К счастью, эту шпору доблестный «замок» грозился отдать своей «правой руке», что рангом чуть ниже – «комоду» Мамаю, который штурмовал «Физкал» уже третий раз вподряд, и всё безуспешно. «Комод», это так командир отделения в просторечьи называется. Поэтому и кинул Деркачёв свой свежий «биологический свиток» в карман кителя.

На экзамене Сява сразу понял, что влип по собственной глупости. Оставлось одно – попытаться «перезарядить» часы прямо перед носом у экзаменатора. А профессор был будь здоров – полковник Щербин, он же начальник кафедры. Спалиться на шпоре, а потом ждать от такого пощады всё равно, что милости у афганских муджахедов. Сява тихо открыл часы, вынул шпору по «Физкалу» и полез за шпорой по «Биомеду». Но когда он вслепую пытался вставить новый ролик, тот, как на зло, вылетел, лента с него размоталась и чёрной змеёй легла в проходе, а пустая ось с лёгким звоном покатилась под экзаменаторский стол. Деркачёв, чтобы хоть как-то спасти ситуацию, сразу кинул свою ручку вслед упавшей шпоре, и тут же полез под парту якобы её поднимать. Такой манёвр моментально насторожил Щербина. Профессор остановил отвечающего курсанта, встал, и зацепившись руками за край стола, вытянул свою шею и перевесился, как журавль над колодцем, чтобы видеть Деркачёва, ползающего где-то внизу. Деркачёв в спешке предпринял последнюю отчаянную попытку спасти ситуацию – сгрёб с пола ленту и затолкал себе в рот.

Лента сразу же прилипла к нёбу и глотаться никак не желала. Однако её добрый кусок всё же проскользнул в пищевод. Теперь, дополнением к голосовым связкам, в глотке старшего сержанта Деркачёв а появилась ещё одна резонирующая струна.

– Курсант, что там просходит? Почему вы ползаете под столом?

– Гхе-эээ, иэ-эээ, бэ-эээ… Виноват, товаргхрищсщ полковник, ргхпрхручку ухгхронил!

– Что у вас с голосом?

– Гхм-рхе-кхе-бээ. Тонзиллит! – ответил Сява борясь одновременно с кашлем и острым приступом рвоты от инородного объекта, прилипшему к столь чувствительному месту.

– Сержант, запрещаю вам отвечать устно – садитесь и пишите свой ответ.

–Иэсть-гхрр-бе-э-э-э! – и Сява обречённо плюхнулся на своё место.

Первый вопрос был о пустынном моските, что живет в норках у грызунов-песчанок и переносит кучу всяких болезней, начиная с лейшманиаза. Сява понял, что удача всё же окончательно от него не отвернулась. Он взял листочек и принялся подробненько рисовать картинки афганской жизни, где на карте Афганистана сидели крысы да суслики, и чесались покрытые страшными язвами солдаты. Текста на Деркачёвском манускрипте было мало, зато не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что автор там побывал описывает/обрисовывает увиденное воочию. Листок стал напоминать страничку дневника Пржвальского или Ливингстона. Щербин опять привстал, посмотел на Деркачёвские «полевые записки», а потом уставился на наградные планки. Профессор подошёл к Сяве, постучал пальцем по картинке, где была нарисована фельдшерская сумка, рядом автомат, перечень медикаментов при остром проявлении лейшманиаза и картинка солдата, на котором стрелочками обозначались наиболее типичные места возникновения язв.

– Так что, чаще всего у края одежы и под автоматным ремнём?

Деркачёв утвердительно закивал головой.

– Ну край одежды это понятно, туда москит залазит и кусает, но почему под автоматным ремнём?

Деркачёв зажжужал мухой, показывая как насекомое садится на спину, потом показал, как болтается автомат, порой растирая кожу до лёгких ссадин. Потом в ритме той же пантомимы показал, как солдат бьёт москита, потом потеет от непосильного воинского труда, называемого боевым рейдом. А в это время злостчастный ремень втирает в кожу прямо через ткань раздавленного москита с сидящим в его насекомьих внутренностях мерзким простейшим одноклеточным паразитом, под названием лейшмания.

– Гениально! А я и не знал о таком методе заражения. Спасибо вам, сержант, просветили профессора! Вот что значит боевой опыт и полевая наблюдательность! Я без иронии. Многие считают, мол «Биомед» это наука только для первого курса. А зря! Военное значение медицинской биологии огромно – у нас ведь на одних зоонозных инфекциях настоящий научный Клондайк! Для примера скажу вам только один, кажущийся курьёзом, факт – любому, кому удасться в лабораторных условиях создать устойчиво возобновляющуюся популяцию без разницы какого насекомого-носителя, то Советское Государство сразу же присуждает Государственную Премию. Не шучу, разведи комара – и получай доктора наук по спецтеме, лауреатский орден «Занк Почёта» и десять тысяч рублей впридачу! Лишь бы комар был потенциальным переносчиком трансмиссивного заболевания, до селе не введённым в культуру, и методика адаптировалась к промышленному воспроизводству. За ответ ставлю вам «отлично», а захотите попробовать себя в военно-медицинской биологии насекомых, то милости просим – приходите ко мне на кафедру наукой заниматься. Мне бывалые люди нужны – у нас полевые командировки частенько бывают. И частенько в горячие точки.

Профессор абсолютно забыл, что в билете есть ещё два вопроса. Он потряс Деркачёву руку, поставил пятёрку, размашисто расписался и вручил зачётку остолбеневшему сержанту. Деркачёв щёлкнул каблуками, прокряхтел «ргхразсзсхрешите идти» и пулей вылетел из класса. Побежал Сява прямиком в туалет, где залез пальцами в рот, отодрал прилипший к нёбу конец плёнки и принялся вытягивять остальное из своего желудка. Тут уже не обошлось без блёва. От выворачивающей наизнанку рвоты морда у Деркачёва раскраснелась, а на глаза навернулись слёзы. В этот самый момент в туалете у писуара застыла фигура начальника курса, майора Коклюна. Глядя на плачущего Деркачёва он изрёк:

– Та-а-ак! Поня-а-атно! Мой лучший сержант идёт кандидатом на отчисление за несданный «Биомед». Непонятно, почему герой-"афганец" плачет, как девочка. Ведь есть начальник курса… Сейчас зайду к Щербину, поговорю…

– Товарищ майор! Да тонзиллит у меня. Такой гадкий тозиллит – до рвоты. Сдал я биологию. На пятёрку сдал. Шербин похвалил и позвал на кафедру комаров разводить.

Коклюн недоверчиво взял Деркачёвскую зачётку.

– Вот уж такого от тебя, Вячеслав, совсем не ожидал. Щербин в «хлявных» никогда не числился. Неужели и вправду к себе на ВНОС звал?

– Да, правда.

– Тогда чтоб сегодня же подошёл к Рутковскому. Возьмёшь у него анкету, напишешь заявление по форме, а характеристику тебе пусть комсорг накатает.

– Так ведь сессия…

– Ничего, что сессия – доверие надо оправдовать!

С этого самого дня Деркачёв получил кличку Сява-Тонзиллит и «прописался» на военном «Биомеде». Однако по закону парных случаев ему ещё раз предстояло залететь на шпоре, и опять же согласно этому необъяснимому закону, выйти сухим из воды. Правда случилось это спустя два года на «Фарме». Попал Сява-Тонзиллит сдавать фармакологию к Гангрене Алексеевичу, кафедральному заму по науке и весьма суровому доценту. Полковник Гангрена Алексеевич занятий у курсантов почти не вёл, только иногда читал лекции, а поэтому истинный уровень знаний у молодёжи он представлял себе весьма смутно, зато славился на экзаменах всякими казусами умеренной экзальтации. «Фарма» вторая по сложности наука после анатомии, не зря курсанты говорят: «анатомию сдал – можешь влюбиться, фарму сдашь – можешь жениться». На этот экзамен Тонзиллит написал обыкновенную шпору-гармошку. Он использовал тонкую ленту папиросной бумаги, которая складывалась гормошкой в компактный брикетик, что запросто умещался между пальцами. И как Гангрена Алексеевич такое засечь умудрился? Подошёл незаметно, да как схватит Сяву за руку, у того шпора и выпала. Гангрена её развернул – почерк как у Тонзиллита. Тот сидит понурившись – всё, сливай воду, «банан» и на пересдачу. А Гангрена конец шпоры под ножку стула подсунул и говорит: если растяну твою шпаргалку во весь рост и не порву, то за труды четвёрку поставлю. А сам ведь длинный был! Залазит на стул и руку вверх почти до потолка – а шпора длиннее, аж провисает. Поставил четвёрку.

Но не за своё шпргалочное искусство Сява прослявился на всю Академию. Прославился он за настоящую науку. Сявиным научруком назначили подолковника Тумко, доцента доброго и флегматичного, хоть и числился тот на «Биомеде» кафедральным завучем, замом начальника по учебной работе. Побеседовав с Тонзиллитом минут десять, доцент Тумко сразу определил, что никаких особых знаний в области военно-медицинской биологии у этого сержанта нет. Тогда Тумко задал прямой вопрос и был обескуражен ещё более прямым ответом:

– Так чем же, молодой человек, вы хотели бы под моим началом заниматься?

– Комаров разводить, товарищ подполковник. Для Госпремии…

Завуч Тумко ухмыльнулся, потом наскоро составил список необходимой ознакомительной литературы, провёл в кафедральную мастерскую, где выделил Деркачёву поломанный кювез – здоровый ящик из прозрачного акрилового пластика, разделённый на множество компартментов. В общем нечто среднее между термостатом, многоэтажным аквариумом и Бутырской тюрьмой в миниатюре. В отсеках таких кювезов можно задавать любую влажность и температурный режим, в каждую камеру отдельно помещать различные субстраты от мокрых опилок, до сухого песка, от свежей говяжей печёнки до гнилой свиной крови – короче пытаться воссоздать искусстенные условия для жуть капризных насекомых. Потом доцент вручил Тонзиллиту список научных сотрудников и лаборантов, дежурящих в послеобеденное время, чтобы тот составил себе приемлемое расписание работы – ключи от лаборатории своим ВНОСовцам Тумко давал не раньше, чем через год сотрудничества. На этом его непосредственное научное руководство закончилось – завуч Тумко сделал всё, чтобы отцепиться от явно бесперспективного сержанта.

Но Сява-Тонзиллит себя бесперспективным никак не считал. Сдав сессию, он как и все уехал в отпуск, откуда вернулся с громадной сумкой, полной каких-то банок. Нормальный курсант из отпуска вёз в банках варенье, повидло, мёд, ну в крайнем случае домашнее вино или самогон, замаскированный под компот. Сява припёр сопревшие листья, дёрн, древесную труху, болотный торф и речной ил. А с этим яиц, куколок, нимф и ларв – личинок гнуса и комара на различных стадиях развития. В основной массе всё это богатство довольно быстро у него передохло, так как Деркачёвский кювез всё так же был неисправен. Однако какие-то мошки выжили. К великому сожалению Тонзиллита, подполковник Тумко сразу же забраковал всё выжившее – никакого военного значения эта мошкара не имела, оказавшись не злостными кровососами, а мирными сапрофитами, живущих исключительно на гниющих растительных остатках лесной зоны средней полосы. Однако у этих мошек оказалось большое «общечеловеческое» значение – завуч-скептик поверил в серьёзность увлечения своего подшефного! Ещё большим изумлением для доцента было, когда старший сержант Деркачёв построил свой взвод и строевым шагом привёл его в лабораторию. Оказалось, чтобы отнести поломанный кювез на Факультет в лыжную комнату, именно в этом помещении новоиспечённый техник-биолог решил провести ремонт с глубокой модернизацией своего неисправного микрозоопарка. Кювез был тяжёлым и громоздким, нести его надо было восьмерым. Тумко что-то попытался возразить, вроде выносить не положено, казённое имущество как-никак, мол инвентарный номер числится за кафедрой… На это Деркачёв резонно ответил, что ремонт он собирается сделать за свой счёт, а не за кафедральный, а поэтому все в выигрыше.

Сява привёз с АфганистОна, как он называл Афган, немножко контрабандного трофея в виде американского фотоаппарата «Кэннон» и портативного японского магнитофона «Сони». Это богатство моментом улетело в ближайшей комиссионке. С вырученными деньгами Сява побежал по магазинам радиотоваров и роящихся вокруг них жучкам-спекулянтам. У этих двуногих насекомых Сява и покупал листовое оргстекло, всякие реле, термопары да транзисторы. Ведь ничего в свободной продаже тогда не было. Даже за обычной нихромовой проволкой, что используется в простейшем электронагревателе, приходилось ездить то на Балтийский Завод, то на Ждановские корабельные верфи, где около проходной за водку выменивать эту ерунду у работяг-несунов. Добавьте к этому ещё такой факт – Деркачёв хоть и был старослужащим, но всё же оставался срочнослужащим. То есть свободного выхода в город у сержанта не было, и за своим барахлом Сява мотался или в редкие увольнения или в более частые самоволки. Тонзиллит отложил монографии по общей, военной и медицинской энтомологии, и принялся читать учебник по электротехнике для средних профтехучилищ. Расширение кругозора пошло на пользу, и скоро его пластиковый гроб заработал. Сява сутками торчал у своего «агрегата», как он многозначительно называл кювез. Он завороженно смотрел на мигающие огоньки электронных термометров, прислушивался к едва уловимому шипению малюсеньких вентилляторов, сверял показания психрометров-влажномеров, попеременно, на ощупь проверяя то системы капельной ирригации, то сухого кондиционирования воздуха – охлаждения с удалением конденсата. И увлажнители, и осушители работали нормально, пора возвращать кювез в лабораторию. Он опять застроил свой взвод, разбил носильщиков на смены, и на ходу меняя их, потащил «агрегат» назад на кафедру.

На следующий день многие сотрудники, включая профессора Щербина, как-бы ненароком забегалии в лабораторию к завучу, посмотреть на творчество его подшефного. В кювезе почти в три раза увеличилось количество компартментных отсеков, при этом все контрольные фукции сохранились. Но главное – эта штука работала! Начальник строго наказал доценту Тумко – раз имеешь под своей опекой такого Кулибина, то чтоб подали в соавторстве заявки на три рацпредложения, как минимум. Тут завуч не сомневался – было б кому сделать, а кому написать всегда найдётся. Тумко склонился над кювезом и принялся считать новинки, загибая пальцы. Если за простейшую рацуху считать простое деление компартмента на две части, а за сложнейшую – использование интегральной микросхемы для задания для плавной смены условий в мнгодневных режимах, то общее количество рационализаторских предложений получается около семи. Но лучше пяти – две «рацухи» надо припрятать в заначку на следующий отчётный год, в любом слычае начальник кафедры будет доволен таким перевыполнением плана. Тумко вставил лист бумаги в печатную машинку и принялся выполнять приказ: «Военному представителю Патентного Отдела от п/п-ка Тумко и с/ж-та м/с Деркачёва: Предложение по усовершенствованию энтомологических мнгосадковых кювезов…»

Через пару месяцев пришли зелёные грамотки-свидетельства об авторском новаторстве. Они не сильно обрадовали молодого рационализатора. Сам Тонзиллит к такой рационализации отнесся довольно рационально – не велико же достижение, если за каждую рацуху Академия ему заплатила аж по десять рублей. Правда внедрение микросхемы оценили несколько дороже – в пятьдесят рублей. В сумме получается месячная зарплата медсестры. Всё равно до десяти тысяч очень далеко. Советские доходы от научной деятельности явно не покрывали частно-социалистические расходы на неё – фотоаппарат и магнитофон стоили дороже. Чтобы предприятие оказалось рентабельным, с повестки дня не снимается разведение какого-нибудь хищного паразита с любой мрачной заразой в его мелких кишках. Малярийный комар-анофелес отпадал – такую технологию СССР освоил ещё в начале 50-х. Крысиная блоха и тарбаганья вошь тоже дело гиблое – эти культивационные методики Страна Советов заполучила ещё раньше, в 1945-м, захватив в Манчжурии базу японского специального Отряда 731 вместе с плодами работ самого генерала Исиро Исини, мирового отца военного «биомеда». Все остальные перспективные заразопереносчики в Ленинграде не водились, а в экспедицию в тропики за жёлтой, пятнистой, западно-нильской, восточно-эфиопской, Скалистых Гор, Ку, Эбола, Денге и прочими лихорадками ему попасть не светило. По крайней мере до окончания Академии. Да и потом… Старпёры на «Биомеде» особо за свою смену не переживали – после кончины академика Павловского кафедра считалась «блатной, тёплой, да ещё и с романтикой». Попасть туда в адъюнктуру, а потом мотаться в экспедиции по экзотическим странам, получая инвалютные командировочные, считалось большой удачей. Желающих на такое хоть отбавляй, и конкурс «родословных» зачастую заметно превышал конкурс знаний и способностей. Оставлись, правда, Крымская лихорадка и таёжный клещевой энцефалит. Эти вроде местные, в смысле на территории СССР, но денег, вырученых от распродажи импротнтного трофея, почти не осталось, чтобы за свой счёт провести экспедицию пусть даже по просторам родной страны.

И вот однажды, предаваясь таким грустным, но реалистичным мыслям, старший сержант Деркачёв лежал на своей кровати, лениво листая взятый из Фундаменталки роскошный английский атлас тропических кровососущих насекомых. Над ухом Тонзиллита что-то противно запищало. Комар. Чёрт, на дворе конец ноября и давно снег на улице. А в общаге тепло… Все его собратья спят себе в глубокой гибернации, а то и того проще – попередохли с морозами, оставив по болотам своих личинок, типа «чёртиков»-дергунцов или мотыля. Вот весной те метаморфизируют в куколок, потом полиняют, напьются свежей крови и возобновят продолжение рода. Ну если взять середину сентября за последний вылет, то тогда получается… Ерудна какая-то!

Комар сел на потолок. Какой-то крупный кровосос. Похоже что-то из виэомий или хемагогусов – сидит, как стратегический бомбардировщик Ту-160, нос вниз, тело параллельно потолку. У сабетусов крылья чёрные, кулексы да эдесы лапы вверх задирают, а анофелесы, так те под углом приземляются. Или припотолочиваются. Так или иначе, а если это представитель этих родов, то в любом случае в Ленобласти он обязан был сдохнуть – период жизни у взрослых форм меньше месяца, холодовой гибернации нет, исключительно личиночная зимовка… Тут зимуют другие роды, на этого слона никак не похожие. Как эта тварь смела нарушить законы природы?!

Деркачёву стало интересно. Он слез с кровати, поставил на стол табуретку, затем взял настольную лампу и вскарабкался на эту пирамиду, чтобы лучше разглядеть насекомое на потолке. Комар был действительно большой. Миллиметров девять, а то и все десять. Хоботок, напротив, был не по росту коротким, усики маленькие, на брюхе небольшие жёлтые колечки. Это был не ленинградский комар. Более того – это был не советский комар. Хуже того – это был полностью антисоветский комар! Ибо обитать это животное обязано ровно на другом конце света, в тропиках Южной Америки. Сява на секунду задумался о собственном психическом здоровье. Психиатрия не скоро, и о галлюцинациях он пока ещё мало чего знал. Из раздумий его вывел резкий порыв сквозняка из открывшейся двери.

– Ёбтыть! Тонзиллит, ты чё! Молодой что ли, по потолку летать? Какого лысого ты там смотришь? Как у тебя во взводе курсанты потолки подметают? – в комнату ввалились старшина Абаж-Апулаз, сержанты Мамай, он же Хайрулов, Миша-Запор, Миша-Митоз и Петя-Панариций.

– Мужики, две-е-ерь! – заголосил Тонзиллит.

–Чё?

– Дверь закройте! Тут комар!

–Ёбу дался! Точно, шИза косит наши ряды…

Поняв, что объяснить ничего не удаётся, Деркачёв кубарем слетел на пол и захлопнул дверь. Сержанты удивлённо моргали глазами.

– Слышь, Тонзиллит. Пошли на танцы. Сегодня к нам на «Крокодильник» та-а-акие тёлки завалятся! Из Первого Меда – вон Мамай божится, что лично приглашал и билеты им уже раздал. А после вечерней проверки, как молодых в коечки отобьём, так сразу после отбоя можно и водки хряпнуть, вон Митоз на «Антимир» уже сбегал…

– Мужики, ну свалите, у меня тут правда комар. Южноамериканский. Выходите из комнаты быстро, но без резких движений. Не спугните его!

Абаж-Апулаз серьёзно посмотрел Деркачёву в лицо.

– Тонзиллит! Если это у тебя до завтра не пройдёт – то доложу по команде.

Сержанты ушли, Деркачёв аккуратно прикрыл дверь и снова уставился на потолок. Комара там не было. Может это и вправду всего лишь галлюцинация, ну какой-нибудь там синдром несбывшихся надежд. Нет, раз в АфганистОне не свихнулся, то здесь и подавно не с чего. Тозиллит снова взял настольную лампу и принялся пристально изучать стены в своей комнате. Комара не было. Тогда Деркачёв положил лампу на пол, и сам лёг, прижавшись щекой к грязному паркету. Любая пылинка, любая неровность пола давала длинные косые тени. Где-то посередине комнаты сидел комар. Деркачёв, стараясь не дышать, медленно пополз к нему. Однако насекомое оказалось не таким уж глупым, и при приближении сержантской морды быстро взлетело, буквально растворившись на фоне серой курсантской шинели, которую Тонзиллит беспечно перекинул через спинку кровати. Он, словно пограничник, светящий в море прожектором в поисках ночного аквалангиста, ползал за комаром ещё минут двадцать. Лампа уже просветила каждый квадратный сантиметр комнаты. Комара нигде не было. Тогда Деркачёв решил поймать комара на живца. В качестве живца он выбрал себя – разделся до пояса из замер на табуретке в центре комнаты. Наконец над Деркачёвым ухом опять что-то запищало. Тонзиллит замер, и тут же к нему на живот опустилось таинственное насекомое.

– Кушай, кушай меня, комарик. Приятного тебе аппетита. Пожалуйста, покушай, я вкусный! – прошептал Сява.

В ответ комар запустил хоботок в кожу Деркачёвского брюха и стал быстро наливаться кровью. Брюхо зачесалось, но гнать комара Тонзиллит и в мыслях не имел. Тем более прихлопнуть его. Он лучше бы прихлопнул того, кто рискнёт прихлопнуть эту драгоценную букашку. Комар пользовался моментом и вовсю сосал сержантскую кровь. Если очень напрячь зрение, то было видно, как на раздувшейся рубиново-красной комариной попке образуются малюсенькие капельки прозрачной жидкости. Капельки слишком лёгкие, чтобы упасть самостоятельно, и комар, а точнее комариха, ибо кусаются у комаров только девочки, сбрасывала их, потирая брюшком о кожу. Таким образом насекомое концентрирует высосанную кровь, моментально выделяя из себя излишнюю воду. Сомнений не оставалось – эта таинственная незнакомка была из ауронифелиид, эндемичных гумусофильных комаров экваториальной зоны Центральной и Южной Америк. Правда абсолютно неизвестно, чтобы эта экзотика переносила хоть какую-нибудь заразу, но сам факт… Зимой да в Ленинграде!

Тварь необходимо было изловить любой ценой. Под рукой у Деркачёва ничего не было. Наконец комар насосался крови и отяжелевший взлетел. Улетел он недалеко, тут же усевшись на стену. Деркачёв встал, и не сводя своих глаз с застывшей чёрной точки на стене, тихонько вышел за дверь. В коридоре было пусто. Сегодня суббота и курс после занятий разбежался, кто в кино, кто в увольнение, кто на «Крокодильник» – на местную дискотеку в Клубе Академии. Где-то в конце коридора маячила фигурка дневального. В такое время «стоять на тумбочке», то есть стоять по стойке «смирно» рядом с тумбочкой, на которой покоился единственный предмет – телефон, дневальный не собирался. Он уже буквально был на тумбочке – сидел на ней верхом и читал книжку, а телефон стоял рядом на полу.

– Дневальный! – заорал Тонзиллит – у тебя пустая банка есть?

– Виноват, товарищ сержант – дневальный с явной неохотой слез с тумбочки.

– Сиди, дурак! Ложная тревога. Банка у тебя есть?

– Никак нет! – дневальный опять взгромоздился на тумбочку.

Сява открыл дверь в ближайшую комнату. Темно. Никого. Пойдём в следующую. Там по турецки поджав ноги на кровати сидел Удав и поедал взглядом очередную тетрадку с формулами.

– Бабин, есть какая-нибудь банка?

– Я гадость не пью -ответил Удав, не поворачивая головы.

– Тьфу!

Через стенку в другой комнате сидел Феликс, пристально разглядывая что-то в микроскоп.

– Фил, есть банка?

– А какая вам нужна? Если для чифиря, то нету, а то наряд влупите. Я вас знаю, товарищ сержант. Скажите потом – за самовольное использование электронагревательных приборов и употребление нелегальных возбуждащих напитков.

–Феликс! Не влуплю. Очень банка нужна. Любая, но лучше пол литровая.

Феликс вздохнул и полез в свою тумбочку за банкой, покрытой характерным чифирным налётом. Деркачёв взял банку, а потом сказал вместо благодарности:

– Фил! Ты это… того… Ты меня можешь товарищем сержантом больше не называть. Можешь Сявой. Даже Тонзиллитом можно. И можно на ты. Только когда офицеров вокруг нет.

– Да ладно, товарищ Тонзиллит. Я привык уже. Ну так я к вам, то есть к тебе, зайду с кружечкой!

Фил явно решил, что Сява собрался зачифирить, чтобы подольше посидеть за науками. Деркачёв его уже не слышал – схватив банку, он бегом нёсся по коридору ловить своего комара. Скрипнула дверь в сержантскую комнату, и Фил машинально засёк время. Кипяток будет готов минуты за три, ещё минут пять надо подождать, пока чифирь настоится. Значит в девять тридцать можно заходить – тягучий тонизирующий чаёк будет в самый раз. В положенное время Феликс, прихватив горсть карамелек, вошёл в комнату к Деркачёву. Сержант опять лежал на полу, теперь прижавшись щекой к прикроватному коврику и приктыв один глаз. Он матюкаясь шарил лучём своей лампы во все стороны – комара опять нигде не было.

– Чего ищем, товарищ серж… э-э-э… виноват, Тонзиллит?

– Да комара! Живого и редкого. Даже супер-супер редкого. Если заметишь – не убивай! Мне его, гада, живьём взять надо.

– Да вот он, на твоей подушке сидит!

Деркачёв поднялся и накрыл сидящего комара Феликсовой банкой. Потом не отрывая банки, он снял с подушки наволочку и обмотал её вокруг горлышка. За наволочку можно не переживать, у сержантов такого дерьма в запасе порядочно – всё равно они их на подшиву, в смысле на подворотнички пускают. Затем банку поставили на стол, достали громадную энтомологическую лупу, открыли атлас на нужных страницах и принялись устанавливать уже точную видовую принадлежность. Тут уже ошибка стопроцентно исключалась.

– Слышь, Фил, как ты думаешь, откуда у нас эта гостья?

– Да притащили курсанты с Пятого Факультета. Какие-нибудь там сльвадорцы или никарагуанцы…

– Глупость городишь, Фил! Комар не глиста и даже не вошь – его на себе не протащишь. Антропоносительство можно исключить стопроцентно.

– Ну тогда с каким-нибудь товаром. Вон кофе у меня бразильский, расстворимый…

В ответ Деркачёв уже заржал в голос:

– Не тупи, Фил, ты же в Акадении учишься! Пойми ты – нимфы ауронифелиид моментально умирают от простого высыхания. Однако во влажной среде могут кратковременно терпеть довольно низкие температуры, но без мороза. Кратковременно – сответсвенно без гибернации! Не может ни этот комар, ни его личинка, ни даже яйцо пережить русскую зиму. При морозе они впадают не в анабиоз, а сразу в полный пиздец. А раз эта тварь живая, то должна она размножаться ни где-нибудь – а у нас в общаге! Где могут жить её ларвы? Должно быть относительно тепло и постоянно мокро, но не вода – мокрая почва, болото.

– Ну тогда в душевой. Там тепло и всегда мокро.

– Вряд ли. На кафельной плитке что-ли? А чего им там жрать?

– Выпавшие курсантские лобковые волосы и смытый с кожи эпидермис!

– Ой, Фил, может за рабочую гипотезу и сойдёт, да как-то не верится. Пошли посмотрим.

Они спустились в душевую. Там как раз наряд приступил к наведению порядка – все горячие краны открыты, и из клубов пара валят потоки кипятка. Курсант из факультетского наряда остановил эту долину гейзеров, перекрыв главный винтиль на трубе с горячей водой. Уняв стихию, он в сердцах плюнул на кафельный пол, потом обильно полил его лизолом, затем хорошенько посыпал хлоркой и принялся развозить эту гадость шваброй. В глазах сразу защипало, а в горле запершило.

– Тут жизни нет! – констатировал Тонзиллит и пулей вылетел из душевой. Следом кашляющий дневальный принялся опять откручивать винтиль, пуская кипяток на «моечный автопилот».

– Слышь, Сява! Давай в подвал слазим. Там замок правда…

– Наука требует жертв!

С этими словами сержант Деркачёв пошёл в чулан-инвентарку и вскоре вернулся с громадным ломом и карманным фонариком. Затем они вдвоём быстро взломали замок на двери, что вела в подвал общежития и сразу поняли, что не напрасно. В подвале было тихо, тепло и сыро. Где-то над бойлером, у здоровенной трубы-теплобменника, под низким потолком висела лампочка. А вокруг неё в тусклом свете носились комары. Чуть поодаль в полумраке были видны ржавые разводы на трубах, на которых блистели капли воды, а под ними стояли малюсенькие лужицы, по объёму не больше блюдца. Изредка слышался тихий шум падающей капли. Подвальный пол – обычная ленинградская глина, у лужиц весьма мокрая и противно тёплая, но кое-где обильно удобренна кошачьим, мышиным и крысиным помётами и поросшая вонючей плесенью. Сто процентов – в этих оазисах была жизнь! Сява копнул пальцем грязь и подставил её под свет фонарика. В грязи копошился небольшой серенький червячёк с редкими щетинками – промежуточная нимфа ауронифелииды. Несмотря на подвальный мрак, секрет полноциклового самовозобновлящюегося воспроизводства этого вида был ясен, как божий день.

Секрет первоначального появления ауронифелиид в ленингрдских подвалах с полной достоверностью так и не разгадан. Кто-то обвинял во всём соседнюю Финляндию, в изобилии импортировавшую живые орхидеи и бромелии из Южной Америки. Мол в их посадочном субстрате, в вечно влажной смеси из сопервшей коры, мха-сфагнума и лёгкого торфа, эта гадость и приехала в Северную Европу в виде яиц. Потом яйца вылупились трансформировались в личинки, затем в куколки и наконец в комаров, которые в летнее время ветром были разнесены по всей округе, включая Ленинград. А в уж в Питере, с его громадным количеством вечно протекающих подвалов и дымящихся тёплых канализаций, у этой твари нашлись тысячи микронишей, обеспечивших круглогодичное безбедное существование нежного тропического комара в суровых условиях Северной Пальмиры. Другая гипотеза связывалась с местным ботаническим садом, что на берегу Малой Невки. Были предположения о роли танкерной балластной воды, когда возили нефтепродукты на помощь никарагуанской революции и сальвадорским повстанцам, где слив бензин и дизель, танкера закачивались местной водичкой со всей дрянью, что в ней плавает. Прийдя домой, весь этот зоопарк просто выливается в Финский залив. Личинка в воде не живёт, а вот яйцо – запросто. И лёгкую солёность легко выдерживает. Более экзотические версии касались частного провоза тропических цветов в горшках или лягушек вместе с террариумным грунтом. Как бы там ни было – этот экваториальный нелегальный эмигрант уже десятилетиями жил в Ленинграде, кусая среди зимы его изумлённых аборигенов.

Научной сенсации не получилось. Даже когда Сява полностью воссоздал возобновляющийся цикл у себя в кювезе – за этим комаром так и не нашлось никаких злодеяний, в виде переноса инфекций при укусах. Тварь, на радость ленинградцам и на горе Деркачёву, оказалась совершенно не трансмиссивна. Крошка имела лужёный желудок и отличную переваривающую способность кишечных соков, где любая зараза подчистую съедалась вместе с кровью, а отрыгивать непереваренных паразитов при следующем укусе насекомое наотрез отказывалось. Хоть одно скрашивало Тонзиллитову печаль – в соавторстве с доцентом Тумко он получил настоящий патент на изобретение технологии лабораторной культивации этой ауронифелииды. Как и все «комариные» дела, патент сразу засекретили – вот не фиг врагам знать в каком соотношении Деркачёв разводил желатин глюкозой, и сколько он туда добавлял куриной крови. И тем более не фиг знать какой материал использовал, делая тёплые пузыри со средой для кормления самок. И всё остальное им тоже знать незачем – выданное патентное свидетельство об изобретении было кратким – «патент за номером таким-то, спецтема». Одно хорошо – Деркачёву, пополам с Тумко дали премию. Правда не Государственную. Обычную, кафедральную, в размере четыреста двадцать рублей. Доцент забрал себе сотню на рестораны, а остальное отдал Деркачёву – это его работа, а размениваться на мелочах Тумко не любил.

И тут Сяву взял настоящий охотничий азарт. Он понял, что экспедиции в дальние страны не единственное и далеко не обязательное условие научного успеха. В увольнения и самоволки старший сержант Деркачёв стал ходить исключительно небритым, в резиновых сапогах, вязаной шапочке, в грязной фуфайке и с маленьким чемоданчиком из тех, что так были популярны у советских сантехников. Вид у Тонзиллита тоже был вполне сантехничный, да и лазил он в основном по их же местам – по канализациям и подвалам. Одно отличие было – в чемодане кроме ножевки по металлу, толстой монтировки и тонкой фомки, никакого другого слесарного инструмента не было. Там лежала сильная лупа, как у Шерлока Холмса, специальный энтомологический садок в толстом термоизолирующем кожухе из пенопласта. Ну ещё сачёк, фонарик, термометр, маленький совочек, пинцет, куча стерильных пробирок и баночки со спиртом и формалином. Для чего ломики и ножевка – понятно, замки с подвалов снимать. Остальное для непосвящённых не понятно. Поэтому Деркачёв предпочитал лазить по ленинградским подвалам тихо, не будоража жильцов и представителей правопорядка. Уж очень трудно было объяснить, что залёз старший сержант под их дом не за компотами и иными дарами с пригородных дачек, а чистой науки ради. Да не какой-нибудь там «ботаники» – а настоящей военной биологии в коктейле с эпидемиологией. Да по идее такое должен офицер по плану спецмероприятий проводить, а не «курок в самоходе» – курсант в самовольной отлучке.

Однажды ранней весной где-то на Лиговке Сява-Тонзиллит вылез с очередного гязного подвала под какой-то котельной. Настроение у него было средненькое – хоть садок опять пополнился ещё одним кровососом, но похоже впустую. Сява был уверен, что поймал местный вид, просто радикально сокративший в тёплом подвале сроки своей зимовки – таких «оранжерейных» случаев Деркачёв уже описал десятки. И будь он не военным медиком, а каким-нибудь университетским биологом, то уже на этом материале можно смело писать диссертацию. В принципе именно об этом сейчас Тонзиллит и думал – как «гражданской» теме придать военный облик. Смеркалось, на улице ударил крепкий мартовский морозец. Колкий холодок забирался под расстёгнутую фуфайку и мерзко пощипывал тело, вспотевшее после жаркой котельной. Нахлобучив на уши свою шапочку, Сява быстро застегнулся, втянул шею в плечи и ссутулившись побежал к метро. Перемазанный грязью, весь в побелке и подвальной пыли он больше всего походил на уркагана со стажем.

«А что если защититься не от „Биомеда“, а по чистой „Эпидемке“? Чем не тема – возможность внесезонных инфекционных вспышек в крупных городах от изменения жизненного цикла комаров…»

– Эй, лимита! Куда прёшься? Платить будем?! Что, пятака на метро жалко или последний пропил?

Из раздумий Деркачёва вывел милицейский окрик. Тонзиллит автоматически пошёл мимо турникета, совершенно забыв, что он не в курсантской форме, а поэтому на бесплатный проезд расчитывать не приходится. Мент подбежал к Сяве и вцепился ему за рукав. Вячеслав рассеяно пошарил по карманам – пяти копеек там не было. Там вообще ничего не было – ни денег, ни документов, один старый киношный билет.

– Куда следуем?

– На Площадь Ленина, от туда на Карла Маркса девять.

– Где работаем?

– Нигде. Учусь я. В Военно-Медицинской Академии. Как курсант могу бесплатно ездить…

– А ну, гражданин, пройдёмте! Вы задержаны для выяснения личности!

Подскочил вторй милиционер. Деркачёву заломали руки, отобрали чемодан и поволокли в отделение, если так можно было назвать небольшую комнатку тут же в вестибюле станции. Чувствовалось, что здесь его задерживать долго не будут – в малюсеньком помещении не было места. Там сидел пожилой старшина, и когда Деркачёва втолкнули прямо к его носу, то сопровождавшим ментам едва удалось втиснуться следом. Старшина недовольно нахмурился.

– Что за бомж?

– Пытался пройти бесплатно. Документов и денег нет.

– Мудаки!!! Вы что, ко мне каждого «зайца» тянуть будете? Быстро проверить чемодан насчёт краденных вещей или оружия, а потом на улицу и пинка ему под зад! Пусть катится отсюда.

Милицейский старшина достал альбом с фотографиями лиц в розыске, и Сява облегчённо вздохнул. Наказание в виде пинка под зад его вполне устраивало. Пока старшина сверял его стриженную небритую рожу с мордами убийц и сбежавших зеков, менты открыли чемодан.

– Вот так птичка! На что похоже? – нараспев брякнул мент, доставая из чемодана фомку.

– Да, похожа эта птичка на Гуньку-Шарманщика, но у того шрам на щеке, – бросил старшина не поднимая глаз от фотографий.

– Да вы сюда посмотрите, он же настоящий домушник!

Старшина отложил альбом и заглянул в Сявин чемодан. На его лице застыло весьма тупое выражение. Однако потом в старшинских мозгах словно что-то закоротило. Казалось даже фуражка подпрыгнула от внезапного озарения:

– Нет, мужики, это не домушник! Это шпион! Американский диверсант! Гля – у него в пробирках проволки с ваткой, как на санэпидстанции, а в банках живые комары. Это зараза!!! В метро выпустить хотел. Холеру! Или ещё хуже – дизентерию!

– Товарищ старшина! Ну будь я диверсант, не уж-то пять копеек не заплатил бы? В пробирках всего лишь пробы воды и грунта, а холеру комары не переностят. Там фекально-оральный путь заражения.

– Ого, по-иностранному говорит! Звони на Литейный-четыре, вызывай КГБ!

– КГБ и опять комары (Глава 12)

К станции метро «Лиговский Проспект» подкатили чёрная «Волга» и крытый «Зилок» с надписью «Хлеб». Из «Волжаны» вышло двое крепких мужичков в неприметных пальтишках поверх серых пиджаков, а из «Хлеба» ещё двое в белых халатах поверх таких же серых костюмов. Всей кучей почему-то надели резиновые перчатки, потом вытащили из хлебного фургона большой зелёный ящик и с ним поспешили к метро. Со стороны такое выглядело нелепо, но при яркой фантазии можно было подумать, что сегодня Ленинградский Метрополитен заказал своим рабочим обед под землю и наказал главному инженеру лично проследить за его качеством.

А в это время в тесной комнатке милицейского наряда сидел герой афганской войны старший сержант Деркачёв. Руки его были скованы за спиной наручниками, и делать ему было уже с полчаса, как нечего – в комнатке никого не было. Менты, испугавшись заразы из его чемодана, всей троицей несли вахту снаружи, не снимая рук с кобуры и по очереди заглядывая в маленькое окошко на двери. Пойманный диверсант никаких попыток к бегству не предпринимал, вёл себя спокойно, но в общем довольно странно – он запрокинул голову и завороженно смотрел на кафельную стену над своим топчаном.

В такую встречу Сява не мог поверить – на стене, выделяясь на белой плитке, как фигуристка на льду, сидела самка Aedes aegypti – египетского эдеса. О таком трофее он мог только мечтать, и вот она заветная цель – прямо над его головой. «Бедненькая, – думал Тонзиллит – и как ты здесь выжила в пропахших мазутом сквозняках от такой убийственной вентилляции. И как несущиеся поезда тебя не прихлопнули, размазав ничтожным пятнышком на своём лобовом стекле. А как тебе трудно кушать в толпах людей, постоянно бегущих куда-то. Но факт – в метро у тебя есть ниша». Одно плохо – руки в наручниках, не поймать эту птицу счастья.

Из раздумий Тонзиллита вывело появление «санитаров» и людей в штатском. Они остановились перед самой дверью и принялись одевать марлевые хирургические маски. Здоровый синий светящийся знак «Милиция», что висел над входом, подкрашивал их морды мертвецким оттенком. Среди мирно шествующих граждан эта группа смотрелась особняком, вроде не от мира сего, как вампиры. И ещё этот комар на стенке… Вполне галлюцинаторный денёк. Наконец «штатские» вошли в комнату, без разговоров схватили Деркачёва, больно вывернув ему скованные руки, и в такой «троллейбусной» позе потащили его к «Волге». Следом «санитары» уложили Деркачёвский чемодан в свой зелёный ящик и понесли его в «хлебный» фургон. Затем к «Волге» с дружными воплями понеслись менты.

– Ребята, наручники! Не губите, отдайте наручники!

Штатский, что уселся на заднее сидение рядом с Тонзиллитом, недовольно хмыкнул, потом достал из кармана свои наручники, защёлкнул их на Сявиных руках и лишь потом снял милицейские. Он медленно опустил стекло и протянул наручники заискивающе улыбающимся ментам.

– Надо же, ключи подходят. У вас что, одни ключи на весь Союз? – чтобы хоть как-то разрядить обстановку спросил Сява.

Люди в штатском словно ничего не слышали, вопрос повис в воздухе. Поехали всё в том же безмолвии. «Серенький» сосед прямо тут же в машине ловко обыскал Сяву, вытянул старый билет, положил его в папочку. Лиговка кончилась, за окном «Волги» мелькнул Московский Вокзал, пронеслись Невский и Литейный проспекты, и наконец вот оно – самое большое здание Ленинграда, Литейный-4. Почему самое большое? А потому, что с него Колыму видно. Портал из красного гранита, здорвые телекамеры по углам угрюмой серой коробки, десятки разнообразных антен ощетинились крыше. «Волга» свернула на боковую улицу и сразу как-то незаметно заскочила в небольшие ворота. Оказалось, что Литейный-4 это только фасад, само Ленинградское КГБ занимало целый квартал соединённых между собою домов. Деркачёва повели какими-то полуподвальными коридорами в небольшую комнатку без окон. В комнате, за исключением столика и двух прикрученных к полу стульев, было пусто. Там его обыскали ещё раз.

Зашёл пожилой мужик в чёрном строгом костюме и белой рубшке. Вид у него был какой-то театрально-официальный. Даже черезчур. Мужик казалось также не проявлял к Сявиной персоне ни малейшего интереса. Двое «сереньких», что привезли Деркачёва в КГБ, сразу вышли, хищно лязгнув замком на тяжёлой двери. Сидеть на жёстком стуле со скрученными назад руками было не удобно. Тонзиллит заёрзал. «Черно-белый» неспеша походил по комнате, потом повернулся спиной к Деркачёву и глядя в стену произнёс:

– Сейчас вы внятным громким голосом расскажите всё. Я выйду и не буду вам мешать. Говорите сами себе, честно и откровенно!

Затем дядька действительно вышел. Сява посидел с минуту, поёжился от такого непривычного оборота и внятно начал декламировать в пустоту:

– Я, старший сержант медицинской службы Деркачёв Вячеслав Иванович, в настоящее время обучаюсь в Военно-Медицинской Академии имени Кирова. Втечение последнего времени мною методично проиводился отлов кровососущих насекомых в рамках существующих научных программ кафедры Военной и Медицинской Биологии. Я так же с сугубо научной целью осуществлял забор субстратного материала с нетипичных сред обитания…

В горле у Тонзиллита пересохло и голос подсел, словно он опять захотел оправдать свою кличку. Часа за два непрырывной болтовни Деркачёв рассказал о себе всё – и где родился, и кто родители, и как воевал, и как поступил в Академию, и каких успехов уже достиг на своём научном поприще. Казалось, что подробней рассказывать смысла не имеет. Сява смолк. Просидев в полной тишине ещё с полчаса, он понял, что нестерпимо хочет в туалет по-маленькому. Но похоже никто к нему входить не собирался. Руки окончательно занемели, а задница, насиженная на жесткой фанерке, уже болела. С каждой минутой ссать хотелось всё сильнее. Если поджимать ноги, сдерживая нужду, то седалищное место болело вдвойне, однако вставать со стула Сява не решался. Он безнадёжно проскулил в потолок:

– Товарищи! Есть тут кто-нибудь? Мне в туалет надо!

Минут тридцать его просьба оставалась безответной. Тонзилллит не выдержал, подошёл к двери и повернувшись спиной стал дёргать ручку. Дверь была очень прочная, железная с глазком, и как и следовало ожидать – заперта. От нестерпимого желания Сява стал пританцовывать на месте. Наконец дверь распахнулась. Перед ним стояли два прапорщика с лиловыми петлицами. Они без разговоров сопроводили Деркачёва в соседнюю комнату, где оказался унитаз, а рядом на стенке здоровая скоба. Прапора отцепили одну руку, чтобы тот смог управиться с мотнёй, а вторую прицепили к скобе. Затёкшие пальцы едва слушались. Справив нужду, Сява и охнуть не успел, как опять оказался в наручниках в своей прежней комнате. Затем туда вошёл молодой капитан в такой же, как и прапора, лиловой форме. Видать решили, что в офицерском наряде будет сподручней колоть сержанта. Капитан, не говоря ни слова, щелкнул пальцами, и один из прапоров тотчас подбежал к съёжившемуся Тонзиллиту. Почему-то Сяве казалось, что его сейчас начнут бить, однако прапор просто снял наручники. Второй прапор поставил на стол настольную лампу, а рядом положил несколько листов бумаги. Капитан опять щелкнул пальцами, и прапора удалились громко громыхнув запираемой дверью.

– Ваша цель в метро?

– Ну что ж вы за душманы такие! Ну ведь сто раз уже всё объяснил – комары и домой ехать… – Деркачёв измучено смотрел офицеру в лицо. Капитан подвинул к Сяве бумагу и ручку:

– Пишите. Только по порядку.

Тонзиллит склонился над столом, поборол мурашки в затёкших руках и каллиграфическим почерком вывел на листке: «Phylum Arthropoda, class Insecta, order Diptera, suborder Eudiptera, familia Culicidae, genus Aedes, specimen Moskito Aedes aegypti, в старой терминологии Mosquito egyptianum».

– На каком это языке?

– На латыни.

– Ты что, римлянин? У нас таких переводчиков нет, давай на русском!

– Комар это египетский!

– Где?

– В метро!!! – тупость комитетчика стала действовать Сяве на нервы.

– А в чемодане у тебя что?

– Не знаю. Похоже что-то из местных кулекс.

– Что?!

– Ну, диптЕра такая! Так все мухообразные называются. Комары – это ведь и анатомически, и эволюционно всего лишь узкоспециализированные мухи. «Ди» это «два» по-латыни, а «птера» значит…

– Я тебе сейчс вставлю и два пера, и триппера! Так вставлю в одно место, что мало не покажется! Ты что нас тут за дураков держишь? Комары у него мухи! Ты мне зубы не заговаривай – изъясняйся по существу! – теперь уже не выдержал комитетчик.

Сява опять вывел: «Diptera, genus Culex, vector filariasis. В военном отношении малозначим. В тропиках известен как переносчик элефантиаза и немногих вирусных энцефалитов, нескольких зоонозных энцефаломиелитов, а также антропозоонозного трансмиссивного энцефалита Санта-Луиса. Наиболее важен филляриаз, перенос личиночной формы филлярий. Однако, как потенциальный боевой агент считается бесперспективным».

– Ага! А вот насчёт агентуры попрошу подробней, – кэгэбист вперил свой палец в слово «агент» и насторожился, как спаниэль перед куропаткой.

– Слоновья болезнь.

– У слонов? – комитетчик всё также немигая смотрел на Сяву.

– Нет, у людей.

– В метро?

– Нет, в тропиках, – Тонзиллит уже отвечал без эмоций, за этот сумашедший день он окончательно вымотал остатки своих душевных сил. Зато лицо капитана исказилось в злобной гримассе:

– Врёшь! Путаешься в показаниях. Сам ведь говорил, что твои куркули из местных! И что они в метро.

– Кулексы. Но они не из метро, а из котельной. В метро египетский эдес.

Капитан с шумом грохнулся на стул, направил яркую лампу прямо Тонзиллиту в лицо и тяжело вздохнул, всем видом показывая, что ещё раз готов выслашить его бред. Сява зажмурился от слепящего света, таже вздохнул и монотонным голосом продолжил:

– Египетский эдес хоть и принадлежит к тому же семейству кулицид, но относится к совершенно другому роду. Спутать их с нашими кулексами практически невозможно. У наших комаров крылышки тоненькие, на них скрещенные венки, брюшко тупое. Чего спрашиваете, вроде сами комара ни разу не видели? А вот у «египтянина» животик остренький, да ещё на каждом его сегменте по светлому ободку– такое сразу в глаза бросается! И нести он может не только ерунду какую-нибудь, а к примеру настоящий вирус жёлтой лихорадки. И лихорадку Денге тоже запросто переносит. Очень перспективен!

– На что перспективен?

– Как потенциальный боевой агент диверсионного назначения! Отличная возможность массового поражения людей.

– Где, в Ленинграде? – кэгэбэшник в гневе сжал кулаки, а на лице застыло выражение «удавлю гадину».

– Где угодно! Гипотетически в условиях большого города возможно даже зимнее применение – взять хотябы наше метро…

– НАШЕ!? Ты что, себя русским человеком считаешь?

– А я и есть русский. И ответственно заявляю, что в нашем русском метро круглый год живёт египетский комар. Ему ведь что надо? Чуть-чуть тепла и стоячая вода – его личинка и куколка исключительно водный образ жизни ведут…

Поиски врагов народа кончились внезапно. На Литейный-4 прибыл на своём «Уазике» дежурный по Академии – благо штаб рядом, всего-то Неву по Литейному мосту перехать. Вслед за ним из машины вылез поднятый по требвоге старшина Абаж-Апулаз, а спустя десять минут уже на своих жигулях к «Большому Дому» подскочил спешно вызваный майор Коклюн. Дежурный по Академии был в чине полковника, но было заметно, что пожилой полковник-медик здорово робеет перед молодым капитаном КГБ. Когда полковник протягивал военный билет, что нашёл в кармане Деркачёвского кителя в факультетской общаге, то руки у него заметно подрагивали. Капитан взял военный билет, сверил фотографию, полистал страничку с вписанными наградами и повернулся к Абажу:

– Старшина, это ваш сержант?

– Так точно! Это гражданин Деркачёв, лично знакомы – оттараторил Абаж-Апулаз. Затем комитетчик обратился к полковнику, впрочем в весьма пренебрежительном тоне:

– Так, полковник, забирайте этого героя. У себя на месте накажите его своей властью – пусть посидит на гауптвахте, вспомнит в какой форме одежды следует ходить военнослужащим. А мы разберёмся, что там за казни египетские он напророчил от своей мошкары.

Затем капитан заполнил какую-то форму и передал её прапорам с лиловыми петлицами. Те вывели медиков из здания, но опять не через фасад, а через одину из боковых проходных. У выхода другие прапора сверились с той бумажкой и лишь потом открыли двери. Вот уж действительно чудное место – входите пожалуйста, но выход только по пропускам. На улице все остановились. По просьбе офицеров Деркачёв уже в какой раз пересказал всю историю. Полковник оказался хирургом с кафедры Нейрохирургии. Ругать Деркачёва он не стал, сокрушённо покачал головой, молча вынул пачку болгарских сигарет и предложил всем желающим, включая виновника. Закурили абсолютно все, даже практически некурящий майор Коклюн. Наконец полковник, гротескно подражая гэбисту, словно в детской игре в испорченный тлефон, нарушил наступившую тишину:

– Майор, забирайте своего подопечного. Сами завезёте его на курс. Зла я вам не желаю, но завтра мне придётся доложить об этом инциденте самому начальнику Академии. Объявите ему десять суток ареста за… Гхм, за ношение гражданской одежды. Но объявите не от меня, а от них! И если с сержанта лычки снимут, то пусть это тоже будет не нашей инициативой. Я всего лишь дежурный при исполнении… – полковник-нейрохирург многозначительно постучал по своей повязке, а потом указал вверх на здание Комитета, и поджав губы, ещё более многозначительно покивал головой.

Все докурили, но под всевидящим оком гэбэшных телекамер даже не решились бросить бычки. Зажав окурки в кулаках, военные расселись по машинам, где затолкали мусор в пепельницы. «Уазик» дежурного тронулся первым, за ним «Жигулёнок» начальника курса. Проехали Литейный мост и дежурный свернул в Штаб. Коклюн облегчённо вздохнул и дал по газам, однако вместо следующего поворота на Боткинскую улицу он проехал ещё дальше и остановился у винно-водочного магазина.

– Так, Деркачёв! У тебя вид соответствующий. На тебе пять рублей и гони пулей. Возьмёшь мне бутылку водки.

Сява вылез из машины и побежал за водкой, а начальник курса принялся что-то с жаром обсуждать со своим старшиной. Когда Сява вернулся, их разговор моментально стих. Затем Коклюн подъехал к факультетской общаге, остановился на заднем дворе и с чёрного входа провёл Деркачёва в расположение. Видать не желал, чтобы его видели рядом с подчинённым в «гражданке». Там Сява моментально переоделся в форму.

– Ку-урс, строиться, – прокричал дневальный. В коридоре тот час захлопали двери, и загомонили выбегающие из комнат курсанты. Через пару минут старшина рявкнул «смирно», и всё затихло. Майор Коклюн вышел перед строем и с минуту молчал, обводя курсантские ряды своим тяжёлым взглядом.

– Старшина, доведите приказ! – наконец рявкнул он. Стало понятно, что начальник не в настроении сейчас читать морали, а просто хочет побыстрей домой, где выпьет водки и отойдёт от тревог сегодняшнего дня. Ведь он, как и старшина, как и сам Деркачёв, как и тот полковник-нейрохирург в КГБ побывали впервые. И дай то бог чтоб в последний раз!

– Курс, от имени, э-э-э… Товарищ майор, а кто там у них был?

– Кого видел, тот и был – отрезал Коклюн, а потом как-то совсем некстати повернулся и пошёл с этажа вниз, оставив старшину самого годать, от кого следует объявлять наказание.

– По приказу Кометета Государственной Безопасности СССР старшему сержанту Деркачёву объявлено десять суток ареста за ношение гражданской одежды!

– Есть десять суток ареста! – прокричал Сява, а курс удивлённо загудел. Такого ещё не встречалось, чтоб за такую ерунду сажали, да притом сержантов, да ещё от имени КГБ.

– Губа (Глава 13)

На следующий день младший офицер Факультета, чью должность запомнить невозможно, зато легко описать как «мальчик на побегушках», повёз Деркачёва в городскую комендатуру, что на улице Садовой. Именно в этой комендатуре и находилась гарнизонная гауптвахта, или в просторечьи – «губа». Об этой «губе» ходили легенды. Она считалась «губой N2» по строгости, если считать весь Советский Союз. Понятно, что «губа N1» была в Москве. И вот на этой страшной «губе» Тонзиллиту предстоит отсидеть долгие десять дней. Но не тут-то было – попасть в столь почётное место оказалось совсем не просто. Комендант, плотный майор-общевойсковик, в лицо рассмеялся старлею-медику:

– Ишь ты, какой прыткий. Да у нас за десять дней ареста ставят ведро краски! А за пять дней – большую банку. Много вас, таких ушлых, что на халяву курсанта посадить хотят! Кто и за что объявил арест?

– За ношение гражданской одежды. В КГБ объявили.

Комендант уже ржал, как конь:

– Ах-ха-ха! За гажданку!!! В Ке-э-Ге-э-Бе-э!!! О-о-ой, щас лопну! Ой, уморил. В КГБ на десять суток не сажают. Там сажают на десять лет! Гы-гы-гы!

Майор вытер выступившие слёзы, промокнул платочком раскрасневшиеся щёки и лоб, а потом на всякий случай позвонил в Штаб Академии. Там факт наложеного ареста подтвердили.

– Ну ладно, чёртовы халявщики, посажу я вашего сержанта за бесплатно. Но не на десять суток! Только на трое. Дам ему сутки карцера и два дня плаца с общей камерой. Строевая подготовка с утра до ночи, а в камере только спать. А про десять суток забудь, соколик. Нету у меня мест. Не-ту!

Вызвали конвойных. Явились два курсанта-артиллериста с автоматами – сегодня в комендантском карауле стояло ЗРКУ, Зенитно-Ракетное Командное Училище. Уже легче, по сравнению с солдатами брат-курсант обычно не так звереет, особенно когда дело касается других курсантов. Правда это «пушкари-чернопогонники», а Сява «краснопогонник», да ещё и «шприц». Родство получалось уж очень далёким, и на особые поблажки тоже рассчитывать не приходилось.

Деркачёва провели в соседнюю комнату. Там его досконально обшмонали на предмет спичек или сигарет, затем линеечкой промеряли уставную правильность подшивания шеврона, петлиц и лычек, а также соответствие длины портянок. Потом отбрали ремни. Оба ремня. Без большого кожанного, что со звездатой бляхой, можно обходиться без проблем, а вот без маленького брезентового, что поддерживает штаны-голифе труднее – штаны всё время сползают. На данный момент места в карцере не было и Деркачёва препроводили сразу в камеру. Там стояли грубые досчатые нары и было весьма прохладно – настежь открытые двери обеспечивали «отличную вентилляцию». Кроме глухих дверей в проёмах камер ещё имелись решётки на петлях, а поэтому вопросы «самостоятельно погулять в туалет» при открытых дверях автоматически отпадали. Хочешь писать-какать – проси караульного. Хотя это дело дохлое – хрен он тебя выведет, терпи до «отведённого времени». Выделили место для мыла и зубной щётки. Тут тоже есть своя наука – мыльница должна быть изнутри чисто вымытой, а мылу следует лежать ровно в центре мыльницы, да так, чтоб не касаться её стенок. Дослушать инструктаж о поведении мыла в мыльнице Сяве не удалось – освободилась одна из камер карцера.

Тонзиллита свели на первый этаж и затолкали в узенькую комнатёнку. Вот там действительно ничего не было. Где-то высоко над дверью горела слабенькая лампочка. Лампочка была сделана хитро – она была спрятана в небольшой нише в стене, отгороженной от камеры толстым стеклом и сеткой. Пол, потолок и стены были залиты ужасно колючей «шубой» – грубыми комками набросного бетона, что выпячивался «колючками» сантимтра по три-четыре. Сидеть, лежать или просто прислоняться к стенке там было совершенно невозможно. Даже стоять на одном месте оказалось больно – эти инквизиторские шипы продавливают даже сквозь сапоги. Приходилось сутки топтаться как медведю в цирке. С полчаса Сява пытался хоть как-то обжиться в карцере, но потом ему выключили свет. В темноте время потянулось в три раза медленней. Минут через десять глаза привыкли к мраку, и в свете, едва проникающем из дверного глазка, он стал различать стены. Однако скоро прикрыли и глазок – наступила абсолютно кромешная темень. А ещё через полчаса стало нестепримо холодно ногам. Где-то на высоте человеческого роста бетон был слегка тёплым, видать там в стене или за стеной проходила труба, а вот пол… Температура пола была близкой к нулю. Сява кутался в шинель, но без движения вскоре застучал зубами. И опять нестерпимо захотелось ссать.

Прошло ещё часа два. Дверь лязгнула, и Сява зажмурился от света.

– Выходи! Стоять лицом к стене. Дезинфекция!

В крацер забежал штрафник-солдатик с большим ведром и шваброй. Он быстро похлюпал по полу, оставив нестерпимо воняющие хлоркой лужицы.

– Товарищ караульный, разрешите в туалет!

– Не караульный, а конвойный! Отставить разговорчики! – и Сяву опять затолкали в камеру. В ней стало сыро, а от того ещё более холодно, нестерпимая перхлоратная вонь разъедала глаза, драла носоглотку и доводила до головокружения. Когда бетон намок поглубже, то в «хлорной атмосфере» отчётливо проступил аммиачный аромат. Видать тут некоторые штрафники не выдерживали и мочились на пол. Единственное место, где можно было сидеть на корточках с минимальными удобствами – это дверь. Тонзиллит прислонился к ней спиной, а потом сполз вниз и постарался задремать. Тяжелая железная плита казалось вытягивает из организма последнее тепло. Вроде и шинели нет между телом и металом. Свет опять выключили, в коридоре тоже всё стихло. Стало настолько тихо, что слышны удары сердца и лёгкое шипение бетона, впитывающего остатки воды на полу. Тонзиллит погрузился в доселе неизвестное ему состояние – состояние стойлового животного. Время исчезло.

Сколько он пребывал в этом трансе? Час или полдня? Ясно, что пока меньше суток. Из забытья его вывел знакомый звук – так пощёлкивает висящий на плече автомат. С другой стороны двери стоял курсант. Потом курсант едва слышно заскулил. Странно, с чего бы это?

– Братишка, ты чего? Это мне скулить надо, я тут уссываюсь, – сказал Деркачёв сквозь дверь, впрочем без особой надежды на ответ. Караулу разговарить с арестованными стожайше запрещено.

– Я тоже уссываюсь – глухо ответили за дверью.

– А ты вызови разводящего свободной смены и сходи в туалет…

– Да не могу я в туалет. Больно!

– Трипак что-ли подхватил? Своди меня поссать, я тебе всё про эту болезнь рассказжу. И что бывает. И чем лечить. Ей богу не вру – я тоже курсант, из Военно-Медицинской Академии.

О дверь звякнул автомат, было слышно, как караульный развернулся и топает по коридору, удаляясь от камеры. «Ну и козёл!» – подумал Сява и опять постарался погрузиться в скотское забытьё.

Однако задремать не удалось. Вскоре Тонзиллит услышал шаги сразу нескольких человек. Но странные шаги – казалось, что там стараются идти как можно тише. У двери его карцера шаги смолкли, и в замке зашелестел ключ. Сява поднялся. Дверь предательски скрипнула и отворилась на какие-нибудь пару сантиметров. В просвете мелькнул курсантский артиллерийский погон, а потом кто-то зашептал в образовавшуюся щель:

– Пошли с нами. Только тихо.

Тонзиллита провели в туалет. Там толчки-очки были вмурованы в некое подобие терраски, ступенькой поднимающейся у одной стены. На этой ступеньке без всякой брезгливости бесцеремонно сидело человек семь «чернопогонников». Надо отметить, что туалет на «губе» был вылизан арестантами, как операционная, а ночью их сюда гадить не водили, поэтому сидеть на таком полу было не западло. На противоположной стене маняще застыли белоснежные писуары. Деркачёв с блаженной улыбкой справил малую нужду, после чего ему сразу сунули сигаретку и поднесли огоньку. Сержант обвёл присутствующих счастливым взглядом, глубоко затянулся и начал:

– Уважаемые товарищи курсанты! Тема нашей лекции: «Самолечение венерических заболеваний в домашних условиях…»

Под самое утро благодарные слушатели принесли Сяве горячего чайку с «левым» сахаром и совсем «левыми» конфетками. В карманы засунули пару кусков белого хлеба, под погоны напихали плоских сигарет без фильтра, а также спичек и кусочек чиркаша, отодранного от бока спичечного коробка. Напутствовали, как можно курить, чтоб не пойматься, и тихонько провели назад в карцер, где сидеть ему оставалось ещё часов пять.

В то же самое утро у Начальника Академии, генерал-полковника Иванова, истошно задребежжал телефон. Звонил начальник ГУЗЛа – Городского Управления Здравоохранинием Ленинграда, понятно туз тоже не маленький. После взаимного обмена приветствиями и любезностями, минздравовский шишка попросил военного начальника о совсем небольшой просьбе – направить одного подчинённого в Центральную Санэпидстанцию города. Дело вот какого рода – КГБ весь ГУЗЛ на ноги поставил. Срочно приказано искать места размножения каких-то африканских комаров. А известны эти места пока только старшему сержанту Деркачёву. Поэтому пусть армия в очередной раз поможет народному хозяйству живой силой – пожалуйста, срочно сопроводите этого сержанта к нам на комариные поиски.

Услышав такую просбу, генерал-полковник Иванов аж крякнул в трубку, ибо согласно утреннему докладу знал, что его подчинённый сержант Деркачёв сидит на гауптвахте. Но если такие люди просят, то надо помочь. И генерал-полковник лично позвонил в Гарнизонную Комендатуру. Но не по городскому телефону, а по военной спецсвязи, чтоб все сомнения отпали, с кем разговаривают. На другом конце провода всё тот же самый майор, комендант «губы», говорил с генералом сухо и по военному чётко:

– Так точно, товарищ генерал-полковник, есть у нас такой. Сколько дали? Э-э-э… Десять суток, всё согласно приказу. Но он у нас проштрафился и сейчас в карцере, если вы не возражаете, то мы ему ещё суток пять добавим. А можно и все пятнадцать! Как не надо?! А что надо? Срочно отпустить!? Э-э-э… Есть, срочно отпустить… Сейчас же на коменданской машине доставим к вам в штаб…

Комендант положил трубку спецсвязи и тут же схватил трубку внутреннего телефона:

– Дежурный, мать твою! Срочно арестованному Деркачёву зачесть полный срок отсидки, вывести из карцера и доставить его в часть нашим транспортом. Я сказал нашим! Приказ. Куда? В Штаб ВМА. Да-да, похоже не того посадили.

Через пять минут ничего не понимающему Тонзиллиту принесли ремни, потом быстро накормили вполне сносным завтраком, ясно что не арестантским, а из караулки. Затем Сяве было велено спуститься во двор и сесть в машину. Во внутреннем дворе комендатуры время останавливалось похлеще, чем в карцере – физически! В центре двора стоял молоденький пехотный капитан, кторый неистово орал во всю глотку:

– Носочек тянуть! Увижу, у кого нога дрожит – дополнительно пять суток аррреста. По ррразделениям, делай… Ррраз!!!

И стройные ряды, состоящие из самых разномастых солдат и курсантов, замирают в движении. Стоп кадр. Каждый как картинка в журнале «Огонёк», где запечетлена смена Кремлёвского караула – все бойко маршируют, прямая нога до пояса, согнутая в локте рука со сжатым кулаком застыла у солнечного сплетения. И тишина. Слышно как воркуют голуби на крыше. Капитан недолго ходит по рядам, а потом устало садится на стульчик неподалеку. Лица солдат в рядах каменеют всё больше и больше. Их выражение уже похоже на советские паматники защитников Сталинграда и Новороссийска. Вот и голуби их за живых перестали считать – слетели на землю и мирно кружатся между живых монументов.

– Делай… Два!!!

Грохот сотен ног резонирует в коробке тюремного двора, словно пушечный залп. И снова тишина, только голуби дополняют эту канонаду пулемётными очередями – испуганно хлопают крыльями, улепётывая обратно на крышу. Теперь все затыли словно памятники пионерам, что были понатыканы в каждом советском парке – фигурки на прямых ногах, бодро топающие в светлое будущее, разве что горна нет. Капитан тяжело вздыхает – видать не лёгкая у него служба. Тут он замечает сержанта Деркачёва:

– Почему без конвоя!?

– Не могу знать! Приказано садится в машину…

– А так это вы, насчёт кого звонили не то из Генштаба, не то из самого Министерства Обороны? – голос капитана стал мягким с заискивающими нотками – Вы уж на нас не обижайтесь. Не говорите там ничего лишнего. Поймите нас правильно – специфика службы…

Под низким арочным сводом, что соединял этот мрачный острог с пышущим беззаботной жизнью Ленинградом, въехал тупоносый «Газон». На кузове брезентовая будка, по бортам красные звёзды и надпись «Коммендатура». В это время года всё дороги города покрыты грязной кашей раскисшего солёного снега. Эта противобледенительная мера превращала любой грузовик в грязнючее чудевище, заляпаное и с нависающек косматой бородой сосулек под брюхом. Контрастом ко всем остальным машинам, казалось что комендантский «Газ» подготовили к параду – всё блестит, грязи нет даже в рифлёнке колёс, да и сами колёса похоже начищены солдатской ваксой, как сапоги. А что – гуталин казёный, а арестантская рабсила дармовая. Вообще эти машинки были весьма известны любому военнослужащему-питерцу. О них ходили легенды и слагались курсантские песни. Ведь обычно там ездил усиленный комендатский патруль – гроза любого «самоходчика» и источник бесчисленных неприятностей пусть даже в законном увольнениии. Обычно курсанты предпочитали от комендантских патрульных машин без разговоров убегать в первую попавшуюся подворотню, нежели потом стоять и оправдываться от их беспочвенных придирок вроде нечёткой отмашки при отдании чести. Уж куда проще объяснить ошарашеной девушке, почему галлантный кавалер, который только что манерно вёл её под руку, вдруг повёл себя столь странно, бросившись наутёк и забрызгав её новый плащ грязью, чем дать ответ патрулю на вопрос: «почему у вас такой счастливый вид, позорящий советского военнослужащего?» Сява ухмыльнулся и полез в легендарную машину. Толстый майор-комендант молча наблюдал за ним из окна своего кабинета. Но вот вылизанный «Газон» тронулся, и комендант громко выругался:

– Чёрт! Не поймёшь этих медиков. То просят посадить, а как посадил, так сразу умоляют отпустить! Бардак, а не служба!!!

– Метро и конец карьеры (Глава 14)

Штаб Академии располагался в одном из самых старых петербургских зданий – длиннющая жёлтая постройка обрамлялась тёмным гранитным парапетом и кучей белых толстенных колон. Штаб был увенчан здоровым зелёным куполом и изгибался сразу по трём улицам гигантской буквой "П". В серединке этой "П" за вычурным забором был просторный сквер, где стояли лавочки вокруг бронзового пямятника медицинской тематики, а с фронтона, что над парадным входом, в направлении Политотдела грозным взором смотрел Ленин и бодро реяло красное знамя. И Ленин и знамя были всего лишь барельефами орденов, которыми эту Академию кто-то наградил. Может то был Совнарком, может Политбюро, а может и сам Сталин – рядовым курсантам не сообщали, по чьей прихоти на дома ордена вешают. Штабной дворик, как обычно называли тот сквер, сиял чистотой и был безлюдным – никто никогда на тех лавочках не сидел. Ещё бы, нашли дураков перед глазами начальства без дела ошиваться.

Подполковник Тумко дураком не был, а поэтому ошивался без дела спрятавшись за колоной, где нервно курил сигаретку. Он ещё вчера побывал в КГБ, где ему вручили чемодан его непутёвого подчинённого, правда уже без ломика и фомки. Сегодня вот вызвали в Штаб и поставили задачу – как только сержанта Деркачёва привезут с гауптвахты, то немедленно сопроводить его по такому-то адресу, где им вместе следует поступить в распоряжение главного санитарного врача города. А у Тумко сегодня занятия, аж две группы, и ещё на следующий семестр учебный план доделать надо. Ладно занятия – можно попросить адъюнктов или аспирантов, пусть молодежь учится преподавательскому делу, развивает в себе педагогический талант. А вот план… Его ведь ещё на прошлой неделе представить следовало. Прогневить своего начльника, полковника Щербина, доцент не боялся. Стая канцелярских крыс из Учебного отдела Академии куда хуже одного профессора. Эти сразу побегут к генералу Яковлеву, вот мол завуч кафедры Биологии вам всю работу срывает. А генералы такое не любят. Яковлев, он же в том отделе начальник, и если скромный подполковник Тумко заведует всего лишь учёбой на одной кафедре, то тот по всей Академии. Значит в сто раз бОльший начальник. И кабинет у него недалеко от Политотдела. Замолвит во гневе словечко, а тем только дай зацепку – до свидания Ленинград, здравствуй противочумный отряд в песках Средней Азии или где-нибудь в горах Алтая…

«Чёрт бы побрал этого Деркачёва! Отберу у него ключи от лаборатории, а потом и вовсе прикрою его научную работу. Всё равно от таких инициативных идиотов одни неприятности. А упёртый то какой! Сколько раз я намекал этому дураку, что при кафедре его ни за что не оставят. И что в адъюнктуру на „Биологию“ ему не поступить – у самих дети есть. И что тратит он свои силы и время абсолютно зря. Что в современной науке понятие „это мне интересно“ себя изживает, заменяясь на „это перспективно“. В личном плане перспективно. Точно у этого афгранца „пуля в башке“, раз занимается тем, что бесперспективно». Именно в этом направлении шёл поток сознания у нервничающего доцента Тумко, и прервался этот поток, только когда тот заметил злополучного сержанта, выпрыгнувшего из патрульной машины.

Приветствие получилось весьма холодным. Тумко натянуто улыбнулся и вместо руки протянул Деркачёву чемодан. Пока ловили такси, доцент в кратце рассказал поставленную задачу – провести спецбригаду по местам жизни «зимних» комаров. Точнее всего одного комара – египтского эдеса. Тумко ещё больше разозился, узнав что как раз таки это и не известно. Известно только приблизительное направление – метро. Вскоре прибыли на санэпидстанцию. Кроме штатных врачей-гигиенистов, там оказался санитарный врач всего Ленинградского метрополитена и ещё один дедуля непонятного назаначения. Деркачёв по военному прянялся докладывать «комариную» обстановку, тыча ручкой в большую карту Ленинграда, висевшую на стене. При упоминании разных латинский названий вся санитарная братия зевала, не проявляя к этим насекомым ровно никакого интереса. Для них вопрос видовой идентификации не стоял совершенно, а решение по всем комарам было всего одно – дустом их! Конечно распылять инсектициды на головы ленинградцев, толпящихся на подземных станциях, никто не собирался. Предполагалось потравить не самих комаров, а лишь места их выплода. Такая перспектива перечёркивала все наполеоновские планы сержанта, ведь с уничтожением этих самых мест пропадал сам вид из микрониши. Конечно вытравить всех комаров по «зимним заначкам» в таком городе невозможно, но сколько лет прийдется ждать, когда какой-нибудь экзотический вид снова поселится там. А реинтродукция, то есть занос заново, может вообще затянуться на многие десятилетия. А если они не остановятся на разовом мероприятии и будут для профилактики проводить периодические протравы? Может египетский эдес и сохранится в каком-нибудь подвале, но ведь тогда поиски придётся начинать считай с нуля. И сколько это займёт времени и сил? Пиши пропала мечта скопировать комариные микроусловия и по-лёгкому получить быструю и полную адаптацию в лаборатории. А значит не будет технологии разведения, а это значит, что не будет госпермии и признания. Карьера военного биолога закончится так и не начавшись, и напрасно он торчал на «Биомеде». В этом месте мысли Деркачёва и Тумко совпадали.

Кто-то из присутствующих задал вопрос, каким образом об обитании злостных переносчиков заразы стало известно в КГБ? Неужели и вправду диверсия?! Ведь если это естественный занос, то получается какой-то порадокс – Центральной городской санэпидстанции такое не известно, а КГБ об этом знает. Конечно советский человек привык к тому, что КГБ всё знает, но не настолько же «всё». У них что там свои секретные гигигиенисты, что в тайне ведут исследования паралелльно гражданским структурам? Тут уже рассмеялся подполковник Тумко и рассказал, как его ученик-недотёпа по недоразумению загремел на Литейный-4 и перепугал своими показаниями пол Комитета. Санврачи неодобрительно зашипели – теперь им ясно из-за кого весь сыр бор. Преободрился лишь один дедок:

– Молодой человек! Так вас выгонят из вашей Академии или нет? Как не выгонят? Жаль, жаль, очень жаль, что не выгонят – я бы вам предложил место лаборанта у меня на кафедре. Вы только подумайте – любимая работа плюс прописка в Ленинграде!

Дедок оказался профессором-энтомологом из ЛГУ. Он уже давно отчаялся найти толкового лаборанта – зарплата у них всего семьдесят рэ в месяц, прописка в общежитии по лимиту, а квартиры до пенсии не дождаться. Деркачёв же хоть и любил насекомых, но не бескорыстно.

Но вот совещание закончилось и санитарный врач метрополитена попросил профессора-энтомолога, а равно как и военных медиков спуститься с ним под землю и принять личное участие в поиске этих самых мест личинкования-окукливания. Профессор согласился – в этом предложении его заинтересовали не столько комары, сколько сама экскурсия по «закулисному» метро, ведь редко кому из пассажиров попадёт туда заглянуть. Тумко согласился, потому что ему ещё в Штабе было приказано согласиться. А вот Деркачёв согласился искренне, аж подпрыгнув от азарта. У него появилась ещё одна, и вполне возможно последняя реальная возможность найти эдеса. Притом в таком месте, куда бы он сам ни за что не залез. И поиски можно проводить не прячась от человечьих глаз, вполне легально и с комфортом.

Подошёл «Пазик», маленький кубик-автобус с острым утиным носом. Спешно сколоченная экспедиционная группа погрузилась и отправилась на Лиговку, на ту же станцию, где Сява видел живого эдеса и откуда начались его приключения. По пути гланврач метрополитена стал сетовать о том, как опасно брать пробы из луж между рельсами. Там сбоку есть специальная железяка, по которой идёт ток высокого напряжения. Ток отключают только ночью, а сейчас чтобы туда залесть, надо просить кого-то из рабочих. Посторонних он туда ни под каким видом не пустит. Вон на прошлой неделе какие-то геологи вели свои изыскания подземных потоков, что размывали тоннель между Ленина и Мира. Так вот один из тех умников решил пописать в тоннеле и попал струйкой на токопроводную линию. А моча что? Моча это электролитный расствор, а значит хороший проводник. Так и долбануло дядю через писюн током в несколько киловольт. В больнице помер. Доценту-медику и профессору-энтомологу сразу захотелось облегчиться загодя, а Деркачёв вообще аж перекривился. На него нахлынули недавние воспоминания, как он мучался в КГБ и на гауптвахте, не имея возможности справить там малую нужду. Конечно со смертельной электротравмой через столь пикантное место такое не сравнить, но тоже не сахар.

По приезду на станцию все дружно построились в очередь около служебного туалета – туалет был занят. Через минутку загудел смываемый унитаз, дверь открылась, и оттуда вышел тот самый старшина-милиционер, сдавший Деркачёва в Комитет. Он столкнулся с Сявой нос к носу. Старшина крайне смутился, увидев своего задержанного в служебном помещении, да в курсантской форме, да в сопровождении каких-то чинов, и ещё с тем же самым чемоданом, что он сдал комитетчикам со всеми предосторожностями. Оказывается молодой человек говорил чисую правду. От самосознания собственной глупости лицо мента опять преобрело крайне дебильное выражение. Тот крякнул нечто нечленораздельное и скрылся в дверях своей коморки под светящимся синим знаком «Милиция».

Пришла начальница станции – милая тётечка в строгой чёрной, словно эсэсовской, форме и красном головном уборе не пойми какого фасона, не то шапка, не то берет. Узнав причину, начальница вызвала мастера. Ну это уже был типичный работяга, засаленый, с натруженными руками, в ярко-оранжевой жилетке поверх ватника. Он провёл группу по какому-то узкому коридору вглубь метро. Коридор закончился обычной дверью, что выводила на очень узкую и длинную платформу по краю тоннеля. Рядом на столбе была сделана полочка, где лежало несколько мощных фонарей. Работяга взял один и посветил в тоннель. Меду путями блестела лужа. Мужику протянули банку, и тот, не обращая никакого внимания на идущую рядом линию высокого напряжения, буднично спрыгнул вниз и зачерпнул из лужи воды. На своде тоннеля заиграли блики света. Рабочий передал банку, а потом неторопясь вылез. Тоннель там каким-то бугром, из-за которого показались три огонька в ряд – верхние прожекторные фары приближающегося поезда. В пронизывающих темноту лучах тесное пространство метро показалось ещё меньшим. Хотя стоящих на бетонном поребрике людей отгораживали от поезда стальные перила, но сам вид мелькающих на расстоянии вытянутой руки вагонных окон, что слились в одну жёлтую ленту, вызывал щемящий ужас. А ветер? Да это настоящий ураган, того и гляди сдует под колёса. Работяга же как ни в чём не бывало стоял, опёршись на перила, и равнодушно смотрел на проносящийся мимо поезд. Остальные было вцепились в попучни побледневшими руками, но быстро отпрянули, чтобы упереться спинами в стену.

Станция совсем рядом, поезд замедлял ход. Уже видны люди в окнах, а вот медленно проплыл последний вагон. В нём пацаны прильнули к окну, пытаясь разглядеть мелькнувшие в темноте людские фигуры. Деркачёв помахал им вслед, а потом попросил у рабочего фонарь и поднёс к нему банку. Мутная вода воняла креозотом, в ней плавали хлопья похожей на сажу чёрной гадости, чем мажут шпалы и рельсы. А на поверхности была отчётливая масляная плёнка. Не хорошее это место и для людей, и для комаров.

– Тут эдеса быть не может. Его личинка хоть и живёт в воде, но дышит воздухом. У неё как у пловца специальная трубка есть, только не на голове, а на заднице. Так вот масло эту трубку закупоривает и личинка дохнет. К тому же ветерок тут у вас… антикомариный.

Потом Сява долго втолковывал работяге какие условия подходят для комариных личинок. Мужик снял шапку, почесал затылок и сказал:

– Ну тогда, мил человек, твого египетского насекомого у нас нет! Крысы есть сколько хочешь, наши родные, и блохи есть, даже сверчки есть кое-где, а вот этого, извини, нету.

– Как нету?! Я два дня назад, на этой самой станции, своими глазами…!

– Не-е-е, то ты не у нас видел! Не у тоннельщиков. То у вентилляционщиков. Пойдёмте, я вас туда проведу.

Оказалось, что метро это не только тоннели. Это ещё и сложнейшая система подачи и обогрева воздуха. Частично эту функцию берут несущиеся позда, частично специальные механизмы. Работяга привёл группу к громадному колодцу венилляционной шахты, уходящей на десятки метров вверх. Вместо привычных кабелей вдоль стен здесь шли какие-то трубы и эти трубы были тёплыми. На самом дне шахты лежала решётка, а под ней в бетонных квадратных выемках стояла вода. Может эта вода натекала сверху, может где-то сочилась из труб, а может скапливалась конденсатом, когда тёплый воздух вырывался на мороз. Решетку подняли и Деркачёв зачерпнул этой водицы. Вода оказалась с заметным кориченевым оттенком и характерным болотным запахом. В ней бесилось множество мелких головастых червячков. Наконец червячки успокоились, собравшись на поверхности вниз головой. На каждой малюсенькой жопке была видна крошечная пушистая трубочка-трахея, которую эти головастики высунули на воздух.

– Эдес эгипти! – победно произнёс Сява.

Главный санитарный врач метрополитена срочно стал давать указания сколько сюда нужно кинуть отравы. Потом развернул схему венилляции и стал распоряжаться о том, чтобы протравить подобные места по всему метро. Ленинградской микронише египетского эдеса приходил конец. Деркачёв судорожно держал банку, прижимая её к самому сердцу – в ней бились последние дети комариных могикан. Всё, рабочее прикомандирование подошло к концу. Миссия выполнена, подполковник Тумко облегчённо вздохнул и дёрнул сержанта за рукав, мол пошли, нечего тут время терять. Профессор-энтомолог тоже особого научного интереса не высказал. Единственные слова, что он произнёс за всю «экаспедицию» было ёмкое «ты смотри!» и «надо же!», когда проносился поезд, и когда Сява нашёл личинок. Делу конец, все довольны, всезнающее КГБ можно успокоить простым рапортом: «не извольте беспокоиться, информация подтвердилась, очаги обнаружены и ликвидированы, профилактические меры внесены в план мероприятий, спасибо за сигнал и за содействие». Гляди и грамоту какую дадут, и благодарность по партийной линии, и отпуск летом, и бесплатную путёвку в санаторий в виде поощрения.

И лишь Сява не считал проявленное служебное рвение достаточным – ведь ему выпал единственный шанс «окультурить» эдеса. В том что он сохранит личинок живыми он не сомневался – это наиболее простая часть работы. Вырастить их в специальном аквариуме, потом дождаться окукливания и вылета, тоже дело не сложное. Даже накормить вылетевшую самку можно. Сложность – сам цикл. Чтобы комарики спаривались, а потомство получалось с приличным процентным выходом, словно цыплята на птицеферме. Вот тогда это называется технология разведения. Как на заводе – нажал кнопку, запустил механизм и получил продукцию – в данном случае сотни миллиардов голодных комаров. Просто же поддерживать несколько поколений насекомых в неволе называется не культивационной технологией, а лабораторным сохранением. Так вот даже такое сохранение – это головная боль и бессонные ночи.

Кстати сам Деркачев, пока возвращался с Тумко на кафедру, чуть не угробил всё начинаие. Прошлая то ночь у него была по-настоящему бессоннной, а в позапрошлую едва удалось глаза сомкнуть. Считай третьи сутки курсант на ногах. Вот он и заснул в метро. Сидячих мест не было, и Деркачёв мирно дремал в позе гиббона на ветке – ухватившись за блестящий поручень и изрядно провиснув на нём. Ему даже стал сниться какой-то яркий сон обравками. Тут пальцы его разжались, да как на зло сразу на обеих руках – и на той, что висел, и на той, что держала чемодан. Чемодан упал, а Сява, как пикирующий камикадзе, улетел носом в пышный бюст дородной дамы, что сидела напротив, зарывшись по уши в воротникового песца. Дама истерично завизжала, Сява опрянул, совершил замысловатый кульбит, но не удержался на ногах и плюхнулся на бочину своего чемодана. Банка лопнула, и комариных личинок спасло только то, что негерметичный пенопалстовый термос стоял в завязанном полиэтилленовом кульке, где и сохранилось довольно много воды.

Придя на кафедру, Сява тут же выловил из одного аквариума пип – здоровых водяных жаб, что сидели там десятилетиями совершенно без дела, исключительно с эстетическими целями, ну и как кафедральная реликвия. Сразу после Отечественной войны какой-то научный сотрудник притащил их из Перу, где поймал нескольких молоденьких лягушат в знаменитом высокогорном озере Титикака. За время жизни на кафедре жабы превратились в настоящих монстров, напоминающих миниатюрных бородавчатых бульдогов столетнего возраста – у этих лягух страшный перерасход кожи на еденицу веса. Она висит у них морщинистыми складками, чтобы дополнительно впитывать кислород прямо из воды, своего рода жабья профилактика горной болезни. Тонзиллит взял обычное ведро, куда и посадил этих красавиц. Привередливым амфибиям такой карцер не понравился, а ещё сильнее он не понравился сотрудникам – кто ты такой, чтоб нашими любимцами так варварски распоряжаться? Деркачёв успокоил, что это мера временная и абсолютно вынужденная, и что скоро он восстановит лягушачий статус-кво, а заодно почистит заросший аквариум. На том и порешили.

В осовободившийся аквариум Сява прямо вместе с кульком и осколками разбитой банки медленно погрузил разбитые остатки своего термоса. Бог услышал его молитвы – кроме кусков пенопласта к поверхности всплыло пару десятков разнокалиберных личинок. Ага, если они не одинакового размера, то значит на разных стадиях развития. Уже легче – если первые вылетевшие особи погибнут, то хоть будет небольшой резерв. Чего им там жрать Сява не переживал – для личинок грязный аквариум представлял богатые охотничьи угодья, где они спокойно и вдоволь наловят себе разной микроскопической пищи. Вот при культивации, там да… Прокормить тонну комаров «естественным» образом невозможно. Там надо думать или как такую пищу выращивать бассейнами, или что более реально, подбирать какие-нибудь заместители. Эта проблема возникает, даже когда в лаборатории вместо тонны живут какие-то пару граммов, что тоже очень много, ведь вес одного голодного эдеса женского полу всего около двух с половиной миллиграмов, а у эдесовых мужиков и того меньше. Даже в малюсеньком садке получается ферма на тысячу голов.

Однако самая серьёзная проблема оказалась далеко за пределами биологии – так сказать, проблема организационного плана. На следующий день подполковник Тумко заявил Дергачёву, что считает его ВНОСовскую научную тему бесперспективной, а сам исследовательский подход авантюрным. А по сему тратить на такую бузу кафедральные ресурсы не рационально. Чтобы уж совсем не выглядеть злодеем доцент предложил своему подопечному перескочить на изучение амёбиаза, амёбной дизентерии, по которой сам недавно успешно защитил докторскую. Пойми – никому не нужны лишние хлопоты и головная боль. Пока же сдайте ключи.

Это была измена. Это был удар под дых. Три года трудов и поисков обрывались как раз в момент, когда забрезжила удача. И всё из-за чего? Из-за того, что завуча разок вызвали в Гэ-Бе дать показания да забрать чемодан своего подчинённого? Подполковник не обосрался, просто подполковник не любит лишние хлопоты. А не сданный вовремя учебный план? Так ведь сам виноват – дотянул до последнего. И что это за наказание – устный выговор? Считай нету такого наказания – в личное дело ведь тоже устно «пишется». А раз там чисто, то и везде чисто. Всё это Деркачёв прекрасно понимал, а оттого злился вдвойне. Даже не злился. Он заливался до корней волос безысходной досадой – ведь он никто и изменить что-либо не в его силах. А ещё его бесило, что в этом тихом болоте ничего никому не надо – ни профессору, ни доцентам, ни заму по науке… Чёртова «тёплая» кафедра! Надо было сразу стартовать с Эпидемиологии. Хоть на той кафедре порядки, как на гауптвахте, но и науку куда серьёзней делают. Однако Сяву-Тонзиллита всё также влекло на «Биомед». Досада пробудила в его душе ещё одно странное чувство, сроднее отринутой любви с приступом безудержной ревности. Только не к женщине – к кафедре. Сержант по привычке ходил туда, словно по родным местам перед отъездом навсегда. Он словно мазохистски наслаждался предстоящей ностальгией – сегодня ещё посижу здесь, ну ладно, пусть ещё и завтра… А уж с новой недели точно всё, конец.

Амёбиаз Деркачёву не интересен. Да ведь после защиты докторской и самому Тумко стало глубоко наплевать на эти амёбы. Положеная прибавка к зарплате имеется, машину давно купил, трёхкомнатную квартиру уже дали, а полковника вот-вот дадут. Чего ещё ждать? Профессор молод, а посему простому доценту трудно такого подсидеть и самому зариться на кафедру бесполезно. Период «водки, лодки и молодки» уже прошёл, а «кефир, клестир и тёплый сортир» ещё не скоро. Получается размеренное «кино, вино и домино». «Кино» в виде имитации научной деятельности, «вино» в виде безобидных удовольствий от жизни в красивом городе да поездок в отпуске к морю. А «домино»… Ну конечно не в буквальном смысле с мужиками в козла под окном забивать, а там книги всякие, в гости к солидным людям сходить… В общем вполне разумное времяпровождение, хоть и с тем же «доминошным» подтекстом убийства времени. Хватать звёзды с неба? Рваться за какой-то там Госпремией? Нет уж, увольте – мы солидные люди, поверх докторской надбавки нам вполне хватит доплаты завуча сверху. Вот лет за пять и набежит эта мифическая премия. Кризис середины жизни, говорите? Ну и хрен с ним, пусть так. А моральные принципы? Ответственность учителя перед учеником? Вот уж глупости! Ну был бы Деркачёв адъюнктом, тогда другое дело – вот тогда бы и курировали его науку, ибо в службных обязанностях такое записано. А ВНОС общество добровольное и для курсанта, и для руководителя. Да и вообще, как старшему по званию этой заблудшей овце помочь надо – он ведь всю свою молодость так просрёт. То Афганистан, то комары! А девушки?! Поэтому совесть доцента Тумко чиста, как слеза ребёнка.

В субботу Сява решил, что зайдёт на кафедру в последний раз. Он уйдёт тихо, по-английски, не прощаясь. Согласно Устава научного общества, формально он ещё год будет числиться прикреплённым к этой кафедре, а потом кончится членство, и как раз тогда же его здесь забудут. Вот и не будет никаких сцен расставания, пафосных или драматических речей. Нет в таком необходимости. Наверное Тумко прав… Во всём прав.

В субботу после занятий Тонзиллит пришёл в лабораторию в последний раз. Взял сачёк из мелкой капроновой лески. Такой в воде форму держит, а поэтому не сильно травмирует всяких нежных существ. Через этот сачёк перецедил воду. На капроне задёргались подросшие личинки египетского эдеса. Пожалуй денька два ещё, и самые крупные будут окукливаться. Деркачёв понёс сачёк в туалет. В самый последний момент ему почему-то стало жалко вот так бестолково закончить их жизнь. Нет, не надо их смывать в унитаз. Их надо отнести на курс, а там отдать рыбкам. Вон один его из его подчинённых, Колька, сосед Феликса, уломал же замкомвзвода разрешить ему поставить в комнате маленький аквариум. Старший сержант Деркачёв разрешил. Вот теперь сержант Деркачёв самолично и скормит своих любимых личинок его рыбкам. Тонзиллит взял полиэтиленовый кулёчек, зачерпнул туда воды прямо из того ведра, где сидели странные лягухи и ополоскал там сачёк. Потом завязал пакет пузырём и кинул его в портфель. Выживаемость этих мелких питомцев Сяву больше не интересовала. Он протёр стёкла и перемыл грунт в аквариуме, потом налил туда свежей воды, картинно расставил камни и коряги, подключил фильтр и компрессор. Всё, последнее обязательство перед кафедрой выполнено. Тонзиллит вывалил жабок-бульдожек из ведра в их прежнюю обитель, накрыл её стеклом и пошёл сдавать ключ.

По пути на Факультет старший сержант умудрился забежать в «Антимир» и прикупить бутылку хорошей «антиматерии» под названием «Зубровка Особая». Хотелось с горя напиться, но пить простую водку в этот день Сява посчитал недостойным. Сегодня, как-никак поминки и проводы… Поминки научной карьеры и проводы кафедры. То есть кафедра остаётся на месте, это он от туда провожает сам себя. Но чего-то определённо не хотелось. Вот чего – не хотелось видеть самодовольные сержантские рыла и красную рожу старшины. Ведь они счтают его своим, родным, а он для них чужой. Срать он хотел на строевую подготовку, на возможность говорить через губу, на упивание собственной властью. Плевать ему, что рядовые курсанты его боятся – такое «почитание» его душу не тешит. И власть вся эта… лубочная, что-ли. А они, дураки, как будто не знают, что через три года все окажутся в войсках в одном и том же лейтенантском звании. Почему-то захотелось выпить со своим подчинённым, с Феликсом. Кто он? Да как говорил старшина Писунков: «сопливый инфант по сравнению с нами, прошедшими в АфганистОне Крым и Рым!» Однако трепаться с этим мальчишкой о науке куда приятней, чем сыпать солдафонским юмором с Мамаем или Панарицием. А Абаж-Апулаз вообще одним своим присутствием аллергию вызывает. «Пойду Фила в собутыльники звать. Откажется – пойдёт мыть туалет!» – подумал Деркачёв, заходя в общагу.

– Паблисити, снова комары и наконец премия (Глава 15)

Через полчаса Тонзиллит сидел в комнате у Феликса, где изливал свою фрустрацию, как на медицинском языке называется душевное состояние при крушении надежд. Феликс, ещё на заре своей ВНОСовской деятельности переживший нечто похожее, искренне сопереживал своему командиру.

– Слышь, Тонзиллит! Тут ведь дело не безнадёжное. Тут тебе паблисити помочь может.

– Чиво?

– Ну это так по-английски называется публичное извещение о проводимой работе или достижениях. Вроде рекламы. Давай, попробуем, а?

– Ни хрена не понял, но давай попробуем.

– Тогда сходи вниз. Там на проходной сегодня Митоз дежурит. Возьми у него справочник служебных ленинградских телефонов. Там кроме телефонов ещё и адреса написаны. Чего сидишь? Иди – ты сержант, тебе дадут!

Через пару минут Деркачев принёс телефонную книгу. Феликс взял чистый лист бумаги и принялся выписывать туда все потенциально полезные казенные структуры от ГУЗЛа и городской Санэпидстанции, до Управления Метрополитена. Не обошёл он и Ленинградский Университет, где отыскал рабочий номер того самого профессора-энтомолога. Последним в этом списке шла газета «Военный Врач». Бутылка пустела, и ребята уже чувствовали себя весьма подвыпившими. В конце на сержанта навалилась тоска и сонливость:

– Знаешь, Феликс. Пустое всё это. Кто мы? Мы никто! Курки. Ничего мы не можем. Слушай, совсем забыл – я тут вашим рыбкам деликатеса заморского принёс. О! Личинки комара египетский эдес! Жирные – скоро окукливаться будут. Эх, посление! Давай их скормим и забудем всё, как страшный сон.

Феликс взял кулёк и подошёл к аквариуму. Там плавало с пяток облезлых беспородных гупаков с ободранными хвостами. Он слонился над аквариумом и с минуту смотрел на них.

– Знаешь, Тонзиллит, утро вечера мудренее!

С этими Фил взял сачёк и быстро выловил всех гуппи в свою банку из-под чая, а в пустой аквариум пустил Деркачёвских личинок. Покровного стекла у него не было, поэтому Фил накрыл аквариум чистой портянкой, достал резинку из зимних кальсон и закрепил ей эту импровезированную крышку. Потом посмотрел на рыбок, вздохнул и вылил их в форточку. Тонзиллит только удивлённо захлопал глазами.

– Сява, надо так! А то прийдет Коля с «Крокодильника» и обратно выпустит. Тогда бы эти рыбки всех твоих комаров точно пожрали. Мы же сохраним личинок для настоящей науки! Наливай, что осталось. У меня тост – за комаров!

На утро голова побаливала. После завтрака Фил вернулся на курс, достал пачку бумаги с непонятными квадратными чернильными штампиками, несколько листов копирки и заправил свою печатную машинку. Бумагу эту он по случаю стырил в прачечной, когда стоял в наряде, и когда его послали сдавать бельё за целый курс. Похоже на этих листах местные работники вели учёт своих стирок. Однако если не вдаваться в значение местных аббревиатур, штампик смотрелся вполне солидно: «МО СССР ВМА Отд. Пр.К. ЦТДС Исх уч. N…». Под номером Феликс вписал ручкой какие-то цифры. Получилось нечто похожее на исходящий документ. Затем он напечатал текст.

"Начальнику ГУЗЛа тов. Семёнову И. П.

Уважаемый тов. Семёнов!

На прошлой неделе по Вашему запросу в целях методической помощи из Военно-медицинской Академии им. С. М. Кирова рабочим прикомаднированием в Ваше распоряжение поступил ст. с/ж-т м/с Деркачёв В.А. Согласно полученному рапорту поставленная задача была выполнена в полном объёме. По итогам проделанной работы выявлены места выплода опасных переносчиков инфекционных заболеваний вида Aedes aegypti. Все очаги обезврежены, эпидемия стопроцентно предотвращена. Прошу в письменной форме дать оценку проведённому сотрудничеству. Три копии документа направить по адресам – 1) в Штаб ВМА им. Кирова в Научный отдел (первый лист, адрес см. Приложение), 2) туда же в Политотдел (копирочная копия), 3) в газету «Военный Врач» (копирочная копия, адрес – см. Приложение 2).

Дата, подпись.

Ст. офицер ДЦП МО МНКиДСП по ЛенВО п/п-к Догадайко Н.Н."

Подобные письма от подполковника Догадайко лишь с разницей в наименовании организаций, были заготовлены всем хоть чуть причастным конторам, конечно кроме КГБ – с этими шутить нормальный советский человек не желал ни в коем случае, предпочитая держаться от этой конторы как можно дальше. Показывать своё творчество самому Тонзиллиту Фил тоже не решился. Сержант был парень скромный, и такое явно бы не одобрил. Свои шедевры советского эпистолярного жанра Феликс отнёс на суд к Димке-Ви-Газу, курсанту многократно проверенному и не болтливому, к тому же научному единомышленнику.

– Фил, ну МО и ЛенВО понятно – Министерство Обороны и Ленинградский Военный Округ. А что такое Дэ-Цэ-Пэ, Эм-Эн-Ка-и-Дэ-Эс-Пэ? – спросил Ви-Газ.

– Детский церебральный паралич, металлонесущая конструкция и деревостружечная плита.

– А-а-а! Ну тогда смело отсылай!

Затем Фил сходил на почту, где взял немного сургуча и серых конвертов из грубой, словно обёрточной бумаги. В таких обычно посылались заказные письма. Никаких заказных писем он слать не стал, а просто на месте марки нарисовал ручкой СА, что для любого почтальона значило Советская Армия. Такие письма доставлялись бесплатно. Адреса получателей он отпечатал на машинке, а вместо адреса отправителя выбил В/Ч 09237, типа секретная воинская часть. Затем расплавил сургуч, налепил блямбу на язычёк конверта и пропечатал там крышку от минералки. На той крышке были какие-то абсолютно неразборчивые буквы и цифры. Внешняя официальность получалась на самом высшем уровне. Феликс затолкал пачку писем в почтовый ящик и довольный пошёл в общагу читать умные книжки.

Оставалось только ждать результата. Впрочем кое-что себя ждать не заставило, а именно комары. Несчастные изгои, пережившие столько скитаний, наконец окуклились. Гнев Коли, кому принадлежал аквариум, постепенно сошёл на нет, особенно когда Фил вместе с Деркачёвым предложили ему солидную компенсацию. От имени сержанта была объявлено поощрение в виде снятия ранее наложенных взысканий, то бишь отмены нарядов вне очереди, а Феликс поклялся лично съездить на причий рынок и купить самого красивого вуалехвоста или другую золотую рыбку, какую только Колина душа пожелает. Но только после комариного вылета. Пока задача одна – любым образом сохранить микропопуляцию эдесов пока не прояснится ситуация с Деркачёвской наукой.

В куколках эдесы долго кувыркаться не желали. К Тонзиллиту стал возврщаться научный интерес и исследовательский азарт. Он почти насильно отнимал у Фила микроскоп, чтобы посмотреть, а что же жрут личинки на последней стадии. По его словам выходило, что в основном коловраток, малюсеньких многоклеточных организмов, но может быть и стилонихий – гиганских одноклеточных инфузорий. Это вселяло надежду, потому как в различных аквакультурах уже были известны искусственные заместители такого – например перетёртый в пыль синтетический корм для форелевых мальков или сушёные кишки трески пополам с соевой мукой. Сява опять задумался о премии. И не зря.

Эти два события произошли в один день – вылетели комары и вышла статья в «Военном Враче». Ещё загодя Тонзиллит слил из аквариума воду на три четверти, давая жизненое пространство взрослой форме…

Продолжение следует (когда-нибудь)

Оглавление

Ломачинский Андрей Анатольевич

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ВВОДНАЯ

– Вместо предисловия (Глава 1)

– Чёрные Земли (Глава 2)

– Лобок (Глава 3)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: КУРСАНТЫ-МЕДИКИ . – Во солдаты (Глава 4)

– Три года крематорий (Глава 5)

– ВНОС (Глава 6)

– Гиста и Патан (Глава 7)

– Самбист-Патофизиолог (Глава 8)

– Удав-Бабэнэ (Глава 9)

– Дима-Ви-Газ (Глава 10)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: БРАТ ПО ОРУЖИЮ . – Тонзиллит и комары (Глава 11)

– КГБ и опять комары (Глава 12)

– Губа (Глава 13)

– Метро и конец карьеры (Глава 14)

– Паблисити, снова комары и наконец премия (Глава 15)

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно