Введение - "Дары и анафемы. Что христианство принесло в мир"

Что христианство принесло в мир

Введение

Для многих людей двухтысячный год стал поводом заговорить об устарелости христианства.
Вслушайтесь в голос человека, входившего в государственный российский комитет по встрече юбилея: "Среди движений-2000 мое любимое носит название "Зеро". Его сторонники, мусульмане африканского происхождения, живущие в Америке, во избежание религиозных распрей предлагают обнулить календарь. Они боятся, что с наступлением 2000 года, когда христиане будут праздновать победу своей религии, со стороны фанатиков других вероисповеданий последует мощный террористический взрыв. Поэтому единственным спасением может стать объявление 2000 года годом "Зеро", не отягощенным ничьим рождением. Начнется новый отсчет времени, и, возможно, вокруг такого календаря объединятся люди разных религий".
Так, во имя "мира между религиями" предлагалось у христиан отобрать их святыню. Марат Гельман, чьи мысли только что были процитированы, придумал и символику встречи "года Зеро", которой начали украшать даже государственные юбилейные мероприятия: цифра XXX стилизована под песочные часы с тремя чашечками, в двух из которых "песок просыпался, а в третьем только начинает"1* (+

*Гельман готовил и свою собственную экспозицию к началу нового тысячелетия. Одну из ее частей составляло "исследование Библии с точки зрения Уголовного кодекса". А чего стесняться - "да этот суперновый год на самом деле - модное коммерческое предприятие, шанс заработать, который дается раз в тысячелетие".)

Мол, время христианства истекло.
Что ж, значит надо задуматься над тем, что именно христианство принесло людям.
Как объяснить людям светского склада, что дары, принесенные христианством, не устарели?
И поскольку речь идет о диалоге с людьми светскими, это означает, что сначала разговор пойдет о том, что важно в их системе ценностей, но менее важно в нашей, христианской.
Для светских людей важна культура, то есть то, что для христиан является чем-то вторичным и служебным. Сравните две фразы: "Троице-Сергиева лавра является центром древнерусской культуры" и "Основатель Троице-Сергиевой лавры преподобный Сергий Радонежский ушел в пустынь для того, чтобы создать центр древнерусской культуры". Первая из них очевидно верна, а вторая столь же очевидно нелепа. И, значит, культура вторична по отношению к собственно духовному подвигу...
И все же сейчас речь пойдет о переменах в культуре.
Но прежде начала этого разговора я вынужден сделать предупреждение. Христианство раскрывает свою новизну через сопоставление с тем миром, который оно пришло обновить. Нельзя сказать, чтобы весь мир согласился на это обновление. Поэтому языческий мир не остался в прошлом: и сегодня он противопоставляет себя христианству. Хорошим тоном, например, считается высмеивать "нелепости библейских мифов".
Что делали в подобной ситуации древнехристианские апологеты? - Они совмещали защиту Священного Писания и разъяснение христианской веры с обнажением нелепиц, противоречий и безнравственности в мифах самих язычников. Правда, древним апологетам было проще вести свою полемику: их современники знали свои мифы, и порой достаточно было лишь намека на самый гнусный из них - и становилось понятно, что, имея такое бревно в собственном глазу, язычники весьма некстати пустились на поиски сучков в Евангельском оке.
Сегодняшние неоязычники сводят язычество просто к "близости к природе" и абстрактному "космизму". Что ж, тем более необходимо показать им, что такое реальное, историческое язычество. Не то, которое они реконструируют по своему вкусу, пользуясь двумя-тремя брошюрками, а то, которое существовало в действительности, которое предшествовало христианству и сопротивлялось Церкви.
Если же ставить задачу ознакомления с реальным, неприукрашенным язычеством, - то надо быть готовым к тому, что некоторые, мягко говоря, малопривлекательные вещи вылезут наружу из языческих кладовок.
Некоторые цитаты из языческой литературы и образцы языческой мифологии, которые встретятся читателю в этой главе, могут показаться довольно-таки неприличными. Прошу прощения за это у православного читателя. Но наши светские современники порой столь тщательно забивают себе и голову, и нос, что бывает очень трудно им объяснить, что вот эта вот штука издает вонь, а не аромат. "Что вы, что вы! Зачем же так нетерпимо, так категорично! Может, это фиалки!" И пока не подведешь их к соответствующей куче вплотную и сапогом не расшевелишь лежащее, они будут твердить свою мантру про "общечеловеческие ценности" и "одинаковую духовность всех религий "*.

Впрочем, и православному читателю будет полезно сопроводить эту нашу экскурсию, чтобы осознать глубину различий между христианством и язычеством. Ибо ты не будешь иметь верное представление о своем доме, пока однажды не выйдешь из него и не посмотришь на него извне.
Так что же христианство внесло в человеческий дом, а что попробовало вымести из него?
Самые важные устои любой культуры - это сумма представлений человека о себе самом, об истоках и целях своего бытия в мире, о самом окружающем мире и его отношениях с Богом. Вот именно в этом базовом опыте самопознания христианство и произвело наиболее значительные сдвиги.

Всегда ли плоха фамильярность?
Первый дар, принесенный христианством людям, - это право прямого обращения к Богу, право обращаться к Богу на "Ты".
Человек вновь обрел то, что Тертуллиан, христианский писатель III века, назвал familiriatas Dei, т.е.
семейственную, дружественную, сердечную близость с Богом (см.: Тертуллиан. Против Маркиона. 2,2).

(* Внимание православных читателей обращу на то, что и у древних святых отцов считалось в порядке вещей без ретуши представлять пред глаза читателя смрадные страницы еретических и языческих теорий и практик. "Особенно грязные пороки приписывает Епифаний египетской секте гностиков - фивионитов или варвелитов (некоторые из этих описаний поэтому и опущены в русском переводе)", - пишет ученый, исследующий ереси и расколы в христианстве первых трех веков2.)

Нам кажется сегодня естественным, что религиозный человек молится к Богу. Но в до-христианском мире Бог мыслился находящимся вне религии. Богу молиться было нельзя. Молиться надо было Господу.
Слова "Бог" и "Господь" в истории религии отнюдь не синонимы. Самая суть язычества в том, что эти понятия разделяются и относятся к разным религиозным реалиям. Язычник убежден, что первичный бог, Первоначало, не действует в мире.
Общеизвестно, что верховное божество у греков носит имя Зевса. Зевс - владыка мира, "Господь". Но является ли он Богом в высшем значении этого слова, т.е. Первопричиной, истоком всякого бытия, Абсолютом? - Нет. Прометей именует Зевса - "новоявленный вождь"3. Согласно Гесиоду, Зевс - потомственный путчист. Первая диада богов здесь носит имена Геи и Урана. Гее не по душе постоянные роды, и однажды Гея, спрятав сына Крона в то место, через которое он явился на свет, "дала ему в руки серп острозубый и всяким коварствам его обучила. Ночь за собою ведя, появился Уран, и возлег он около Геи, любовным пылая желаньем, и всюду распространился кругом. Неожиданно левую руку сын протянул из засады, а правой, схвативши огромный серп острозубый, отсек у родителя милого член детородный и бросил назад его сильным размахом" (Гесиод. Теогония. 174-181). Кронос-Время, однако, имеет привычку пожирать своих детей ("всепожирающее Время"). И когда рождается Зевс -настает время мести...
Как видим, "господство олимпийских богов основывается на целом ряде богоубийств. Те боги, от которых произошли боги греков, - суть отошедшие, недействительные. Зевс есть отец всех бессмертных, лишь поскольку он отцеубийца. И память об этом несуществующем, раздробленном боге (Кроносе) всегда стоит между богами, препятствуя их поглощению в единстве Зевса"4.
Аналогичные "скелеты в шкафу" были и в преданиях других народов.
Шумеро-вавилонская поэма "Энума Элиш" рассказывает о том, что первичный бог "Апсу первобытный, создатель" оказался магически усыплен своим потомком, богом Эа, и также претерпел кастрацию (от богини Мумму)5.
У хеттов этот же миф о том, как изначальный бог был лишен своей творческой мощи и отстранен от дел, звучит так: "Прежде, в минувшие годы, был Алалу на небе царем. Алалу сидел на престоле, и даже бог Ану могучий, что прочих богов превосходит, склоняясь у ног его низко, стоял перед ним, словно кравчий, и чашу держал для питья. И девять веков миновало, как царствовал в небе Алалу. Когда же настал век десятый, стал Ану сражаться с Алалу, и победил его Ану, и Ану воссел на престоле... Когда же настал век десятый, стал с Ану сражаться Кумарби, Кумарби, потомок Алалу. Кумарби его настиг, схватил его за ноги крепко, вниз с неба он Ану стащил, и он укусил его в ногу и откусил его силу мужскую, и стала, как бронза, литьем она у Кумарби во чреве"6.
То же происходит в угаритской мифологии: Ваал, представляющий четвертое поколение богов, с братьями атакует небесный дворец Эля, устраняет его и, очевидно, кастрирует (миф эвфемистически говорит: "Нечто упало на землю").

(Эвфемизм - более мягкое выражение вместо грубого или непристойного. - Ред)

Очевидно, травма слишком тяжела, и Эль (от этого древнего семитского имени - Аллах у мусульман и Эль, Элоах, Эло-гим как имена Бога в Библии) уже не может быть прежним. Даже когда в мифической истории Ваал на некоторое время устраняется следующим богом (Мотом, союзником Эля), Эль отказывается вернуться на престол. Вновь захватив власть, Ваал требует, чтобы Эль удалился к истокам мироздания --к истокам рек и к пропастям земным7.
Язычники убеждены, что миром правит не Бог. В языческом богословии "Господь" не является изначальным богом, а изначальный Бог, оттесненный от дел, становится праздным богом (deus otiosus) и перестает быть "Господом", Правителем. Даже его имя постепенно забывается (Овидий, рассказывая о начале космоса, так говорит о Творце: "Бог некий -- какой, неизвестно..." - Овидий. Метаморфозы 1,32).
Высший бог язычников или недостижим, или бессилен, или вообще покоится в бездействии. Даже если его не свергли, - он сам не интересуется нашим миром, ибо мы слишком ничтожны, и он делегирует управление миром людей духам низшей иерархии... Миром правят частные и многообразные "господа" - узурпаторы или "наместники". Каждый из них правит своим "уделом". Подвластным им людям надо уметь выстроить отношения с этими господами, и не стоит тешить себя иллюзией, будто наши молитвы может услышать кто-то другой, Высший и Изначальный...
И вот на этом фоне вдруг звучит проповедь Моисея: Эль вернулся! Тот, Кто создал мир (Элогим, см.: Быт. 1,1), Тот, кто был Богом покоя (Богом субботы), вошел в историю людей. Он не утратил Своей силы, и Он не забыл Свое создание. "Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя!" (Ис. 49,15).
Это - главная новизна дерзкой и радостной проповеди израильских пророков: "Бог есть Господь". Тот, Кто ведет нас по дорогам истории, - Тот же, Кто нас создал. И Тот, Кто нас создал, есть Высший и Первоначальный. Нет Бога выше Господа. И нет иного Господа, кроме Бога. "Да познает народ сей, что Ты, Господи, Бог" (3 Цар. 18,37). "Блажен народ, у которого Господь есть Бог" (Пс. 143,15). Ибо именно Эль (Элохим, Элоах) - Господь, т.е. Тот, Кто предложил Завет людям и создал небо и землю-То, что первоначально было удивительной привилегией одного народа, - право прямого общения с Наивысшим - апостолы распространили на всех людей. Это было настолько неожиданно, что даже гностики, околохристианские еретики первых веков нашей эры, предпочитали называть Христа Спасителем, но не Господом, ибо последнее имя отождествлялось у них с тираном и узурпатором (см.: святитель Ириней Лионский. Против ересей. 1,1,3)
Более того, оказалось, что Бог пришел к людям в поисках не рабов, а друзей. Аристотелю кажется очевидным, что "дружба с богом не допускает ни ответной любви, ни вообще какой бы то ни было любви. Ведь нелепо услышать от кого-то, что он "дружит с Зевсом"" (Аристотель. Большая Этика. 1208Ь 30). Апулей приписывает Платону столь же безнадежный тезис: "Никакой бог с человеком не общается... не утруждают себя высшие боги до этого снисхождения" (Апулей. О божестве Сократа. 4-5). Но суровость философов была растоплена евангельской милостью: "Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями" (Ин. 15,15).
Если языческие народы позволяют себе обращаться к высшему небесному божеству только "как к последней надежде во времена самых страшных бедствий"8, то христианам было даровано право повседневного общения с Ним. К Творцу галактик мы обращаемся с просьбой о ежедневном хлебе...
Одного студента сокурсники, увлекшиеся модными "целительско-харизматическими" сектами, допытывали: "Вот у нас на наших собраниях такие дивные чудеса творятся! У нас пастор только пиджаком махнет - и такой мощный дух входит в людей, что они целыми рядами валятся в покой во Святом Духе! А у вас, в вашей так называемой Православной Церкви - разве есть что-нибудь подобное?! Да разве у вас бывают чудеса?!" Студент, хоть и вырос в верующей семье, однако всерьез к вере не относился. Не отрекался от веры, но и не воспринимал всерьез. Все же эти непрестанные наскоки в конце концов "достали" его. И на каникулах, приехав в родное село, он пристал к матери: "Мам, ну ты у нас главная церковница: ни одной службы не пропускаешь. Вот ты мне и скажи: а сегодня в нашей Православной Церкви разве бывают чудеса?.. Нет, нет, ты про себя расскажи. Вот в твоей, лично в твоей жизни чудеса бывали?!" Мать задумалась, а затем говорит: "Ну конечно. Вот этой осенью со мной было прямо настоящее чудо. По радио на следующую ночь заморозки пообещали, а у меня еще картошка была не выкопана. И я с утра пошла картошку копать... Ну вот, поработала сколько было сил, распрямляюсь, смотрю, а солнышко уже садиться начало. Полдень-то уже прошел, а я еще и трети огорода не убрала. И тут я в сердцах Господу и взмолилась: "Господи, ну Ты же знаешь, что мне без этой картошки зиму не пережить! Ну помоги мне, пожалуйста, ее убрать до вечера, до мороза!" Сказала эту молитовку и снова - носом в грядки... И представляешь, еще солнышко не село, а я всю картошечку-то собрала!"
Это действительно чудо. Но порождено оно глобальным чудом христианской веры: к Владыке всех миров самая простая крестьянка может обращаться с ходатайством о том, чтобы Он (Абсолют!!! Тот, при мысли о Котором немеют философы!!!) помог ей собрать ее картошку...
На вопрос Данте: "Я поднял глаза к небу, чтобы увидеть, видят ли меня?" - христианство ответило: "Да, Небеса не слепы. С высот Вечности человек различим. Более того - именно его судьбы находятся в "зенице ока" Миродержца" (см.: Втор. 32,10). Даже sub specie aeternitatis ("под знаком вечности") человек не теряется*.

*(Каббалистическая мистика, кстати, считает иначе: "Существует ли сотворенное? Если смотреть "со стороны Бога", то ничто не существует, кроме Него"9.)

Христианство увидело в Боге - Отца. Не холодный космический закон, а любящего Отца. Отец же не убивает сына за первую разбитую чашку, но ищет защитить своего сына.
Эта уверенность христиан в том, что люди не безразличны для Бога, была непонятна древним язычникам.
Во II веке языческий философ Цельс так излагал свое возмущение по поводу христианской веры: "Род христиан и иудеев подобен лягушкам, усевшимся вокруг лужи, или дождевым червям в углу болота, когда они устраивают собрания и спорят между собой о том, кто из них грешнее. Они говорят, что Бог нам все открывает и предвозвещает, что, оставив весь мир и небесное движение и оставив без внимания эту землю, Он занимается только нами, только к нам посылает Своих вестников и не перестает их посылать и домогаться, чтобы мы всегда были с Ним. Христиане подобны червям, которые стали бы говорить, что есть, мол, Бог, от Него мы произошли, Им рождены, подобные во всем Богу, нам все подчинено - земля, вода, воздух и звезды, все существует ради нас, все поставлено на службу нам. И вот черви говорят, что теперь, ввиду того, что некоторые среди нас согрешили, придет Бог или Он пошлет Своего Сына, чтобы поразить нечестивых и чтобы мы прочно получили Вечную Жизнь с Ним" (Ори-ген. Против Цельса. IV,23).
Те же аргументы слышим мы и от неоязычников: теософы, в иные минуты столь горделиво именующие самих себя "богами", вдруг становятся странно смиренны именно в этом вопросе. Они говорят, что человек и вселенная несоизмеримы, что человек и земля не могут быть предметом внимания вселенского Разума. А потому - "нужно приучить сознание к малым размерам Земли

(Так говорит трактат "Аум" из рёриховской серии "Агни Йоги" (Аум, 242).)

и осознать, что мы можем общаться только с "планетарным логосом", только с тем духом, который "проявлен" на "нашем плане"...
Верно - человек и Вселенная несоизмеримы. Но в другую сторону. Как соизмерить человека и Млечный путь? Линейкой геометра человека не измерить. Человек занимает меньше пространства, чем слон. Но онтологически человек существеннее слона. Гора занимает больше места, чем человек. Но именно через историю человеческой мысли, а не через историю вулканов проходит ось эволюции Вселенной. Разве размеры бриллианта соизмеримы с теми шахтами, из которых их выкапывают? Но человек -это существо еще более редкое, чем бриллиант.
И вот именно эту радость своей замеченности, най-денности, узнанности, нелишности - крадет неоязыческая теософия. Высшее Божество, в соответствии с ее учением, не является ни Создателем (Творцом), ни Вседержителем, ни Спасителем. Оно вообще не думает, не действует...*Миром правят "дхиан-кога-ны"... И теософы спешат разъяснить "сироте"**его статус: твой папа - на самом деле не папа, а так, случайный любовник твоей матери, и вообще он никакой не летчик, а грузчик из соседнего винного магазина... Тот, Кого ты полюбил, не Бог. Так себе -элохим, "низший ангел"14***

* (По уверению Блаватской, свойствами Абсолютности являются "Абсолютное Небытие и Бессознание"10 и про Божественную волю "нельзя сказать, что она действует с пониманием"11. "Как можно полагать, что Абсолют думает, то есть имеет какое-то отношение к чему бы то ни было ограниченному, конечному и обусловленному? Это философский и логический абсурд. Даже каббала иудеев отвергает эту мысль"12.)
**("Человечество есть великая Сирота" (Письма Махатм)13. Сравните: "Творца и родителя этой Вселенной трудно отыскать..." (Платон. Тимей. 28с).)

(Христос же и на этот чин рассчитывать не может: "( птус, который Они (Махатмы - А.К.) определили для Иисуса - это великий и чистый человек, который с радостью бы жил, но вынужден был умереть за то, что считал величайшим неотъемлемым правом человека - абсолютную свободу совести; адепт, который проповедовал всемирную религию, не признающую никакого другого "храма Господня", кроме человека; благородный Учитель эзотерических истин, которые он не успел объяснить, кто предпочел смерть разглашению секретов посвящения. И, наконец, тот, кто жил за сто лет до начала общепринятого, так называемого христианского летоисчисления"15. Вот так - даже до "дхиан-когана" не дорос Христос с точки зрения "духовных христиан"...).

("Когда смотришь на большой и прекрасный дом, разве ты, даже не видя хозяина, не сможешь сделать вывод, что дом этот построен отнюдь не для мышей и ласточек? Но не явным ли безумием с твоей стороны окажется, если ты будешь считать, что великолепие мира - это жилище для тебя, а не для бессмертных богов?" (Цицерон. О природе богов. 2,17). Было бы, впрочем, несправедливо считать, что таково было верование всех язычников. В египетской "Книге познания творений Ра" (так называемая "ге-лиопольская космогония"), используя игру слов ("ремит" - слезы; "ремет" - люди), влагается в уста Ра признание, что "воссу-Ществовали люди из моих слез"16. В другом тексте о Ра говорится, что "он сотворил небо и землю для сердца их (людей). Он сотворил дыхание жизни для их ноздрей. Они - его образ, вышедший из его плоти. Он восходит на небе для их сердца. Он сотворил им растения, животных, птиц и рыб, чтобы их насытить"17.). Но не таково суждение христиан: "Мы не должны ничего ставить выше Христа, так как и Он выше нас ничего не ставил"

На этом фоне понятна та радость, что переполняет христианского философа III века Климента Александрийского: "Для нас вся жизнь есть праздник. Мы признаем Бога существующим повсюду... Радость составляет главную характеристическую черту Церкви" (Климент Александрийский. Строматы. 7,7 и 7Д6).
Римский философ Цицерон полагал, что люди живут в космосе подобно мышам в большом доме -наслаждаются его великолепием, хотя оно предназначено отнюдь не для них*(святитель Киприан Карфагенский)18. "Нет у Него никакого другого дела, кроме одного - спасти человека" (Климент Александрийский. Увещание к язычникам. 87,3).

Свобода совести: христианский дар, отвергнутый христианской инквизицией

Христианство вернуло людям серьезное отношение к своему мировоззренческому и религиозному выбору и отстояло их право на выбор.
Языческий мир встретил христианство устало-разочарованной репликой Понтия Пилата: "Что есть истина?" Римский чиновник не ждал ответа: он был убежден в том, что ответа на его вопрос быть вообще не может. Он не желал продолжения разговора на тему, которая казалась недостаточно серьезной, чтобы привлекать внимание образованных и деловых людей...
А затем в течение еще трехсот лет этот сюжет будет повторяться вновь и вновь. Христианская проповедь - возмущение язычников дерзкой самоуверенностью христиан - арест - - увещание к рассудительности - отказ от произнесения примиряющих слов ("Вы правы. Я не то хотел сказать!") - казнь...
То, что было для христиан самым радостным в их новой вере, - именно это было самым возмутительным в глазах остальных. Христиане радовались, что они нашли Бога. Не семейного гения, не племенного божка, не подполковника "космической иерархии", но - Абсолютного Бога. В христианстве Абсолют, Первоединое, Первопричина, Первоисток, Бог, Господь и Спаситель - Одно.
"Отец вернулся!!!"
На этот радостный крик соседи умудренно отвечали: "Да быть такого не может. С Отцом общаться нельзя вообще. И потом, если бы Он и вернулся, Он сделал бы это иначе. Во-первых, Он пришел бы не к вам, презренным евреям, а к нам, благородным римлянам. Во-вторых, Он сделал бы это с триумфом, подобным тем торжествам, что устраивают наши императоры, возвращаясь домой с войны. И уж конечно, Он не дал бы Себя распять. Не может быть Владыкой Вселенной Тот, Кто даже похоронен был в чужой могиле!"
Но христиане помнили предупреждение апостола Павла: "Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу; ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно, и вы имеете полноту в Нем, Который есть глава всякого начальства и власти" (Кол. 2,8-ю). Вот так: Тот, Кто был распят по решению не самого высокого римского чиновника, есть глава всякого начальства и власти. В Том, Кто не смог даже Свой Крест донести до места казни без посторонней помощи, обитает вся полнота Божества телесно...
Христиане раздражали язычников своей дерзкой самоуверенностью, парадоксами своей проповеди. Но главное - своим отказом чтить святыни других религий.
От христиан не требовали отречения от Христа. От них требовали признания других религий и хотя бы формального соучастия в ритуалах этих религий*

("Римлянину казалось, что предоставляя каждому веровать в глубине души в какого угодно бога, или вовсе не веровать, он дал личности всю ту свободу совести, какой она может желать. Он мог представить себе верующего простеца, совершающего жертвы и воскурения от всего сердца; мог представить себе неверующего "интеллигента", совершающего то же для одной проформы; но представить себе душевное состояние, запрещающее человеку делать это хотя бы и для проформы, он не мог... Верующая языческая толпа видела в христианах безбожников; а истинные безбожники, неверующая интеллигенция и та часть правящего класса, для которой все старые религии были отжившими суевериями, видела, понятное дело, в новой религии только новое "суеверие, грубое и безмерное" (Плиний, Тацит, Лукиан, Цельс). Справедливо усматривая в христианстве сильнейшее в их время проявление религиозной веры и энтузиазма, эти верхи именно этот-то энтузиазм и считали за главное зло. Христианство задевало их не тем, что добивало старые религии, - а тем, что оно делало это во имя опять-таки религии; тем, что круша религии, оно восстановляло религию. Так материалисты и атеисты от реформации до наших дней видят в реформации худшее зло, чем то католичество, против которого она ополчилась" (Б.Мелиоранский)19.
"Официальная религия состояла исключительно из внешних обрядов, которым большинство придавало так мало значения, что не могло себе представить, чтобы исполнение их могло тревожить совесть" (Г.Буассье)20.).

Ведь если дать каждому человеку возможность самому творить свою религию, то исчезнет духовная скрепа империи. Должны быть общенациональные ритуалы (хотя бы культ императора).
Даже Цицерон, который совершенно не верит в богов, не допускает свободы гражданина от обязанностей, накладываемых государственным культом: "Никто не должен иметь отдельных богов, никто не должен почитать частным образом новых богов или пришлых, если они не приняты государством" (Цицерон. О законах. 2,8).
Кроме того, все же нельзя быть твердо убежденным в том, что олимпийских богов нет. А потому лучше не провоцировать их гнев. Боги ведь не будут разбираться - по чьей именно вине им стали меньше приносить жертв в таком-то городе или такой-то провинции. Свой гнев в виде засухи или извержения вулкана они нашлют на всех... Так почему же за нечестие одних ("безбожных" христиан) должны страдать все? "Таким образом они навлекут осуждение богов как на себя, так и на тех, кто лучше их, но допускает, чтобы они все это делали и всё государство подвергалось участи нечестивых людей" (Платон. Законы. 910Ь).
Во избежание общей беды Платон предлагает устроить тюрьму под названием "софронистерий" "дом, где приводят в разум", куда люди, отказывающиеся поклоняться государственным богам, должны быть заключены "не меньше, чем на пять лет" (там же. 10,9086)"*"

("Ради спасения его души" (Платон. Законы. 909а) к заключенному ежедневно будет приходить проповедник официального культа. "Платон фактически желает воскресить процессы над еретиками, проходившие в V веке (он дает понять, что тоже осудил бы Анаксагора, если бы тот не изменил своих взглядов... Тот факт, что судьба Сократа не научила Платона опасным последствиям, происходящим от подобных мер, может показаться странным" (Э.Доддс)21.).

"Попросту говоря, вот какой закон должен касаться всех: пусть никто не сооружает святилищ в частных домах" (там же. 909d). Поздний ученик Платона, Ямвлих, уже в христианскую эпоху советует: "Тем, кто задает вопрос, есть ли боги, и, по-видимому, сомневается в этом, не следует отвечать как людям, а надо преследовать их как диких зверей" (Юлиан. Против Гераклия. 20)22.
Но для христиан было немыслимо, узнав Единого и Изначального Бога, поклоняться былым узурпаторам-"господам".
Представьте человека, который годами ждал встречи с любимой женщиной, уже отчаялся и даже почти перестал мечтать о ней... И вот она появляется на пороге его дома и признается в любви - а он отвечает ей: "Ну ты пока присаживайся, осмотрись, обожди немножко: я тут журнал фотомоделей доли-стаю...". Как немыслимо такое поведение для влюбленного, так же невозможно оно и для того, кто любит Христа: "Кто мне на небе? и с Тобою ничего не хочу на земле" (Пс. 72,25).
И империя начала преследования христиан, требуя от них терпимости. Христиан ослепляли, требуя от них "широты взглядов". Христиан запрещали, требуя: "Запрещено запрещать! Не смейте своим адептам запрещать молиться нашим богам!"
Христиане же предложили различать терпимость идейную и терпимость гражданскую.
У людей должно быть право на несогласие, на дискуссии, на резкую оценку противоположных взглядов. Но государству не следует вмешиваться в эти споры - ибо "по человеческому праву каждый может почитать то, что он хочет... и одной вере не свойственно притеснять другую, так как жертвы требуются от духа волящего" (Тертуллиан. Послание к Скапуле. 2). Как позднее скажет русская поговорка: "Невольник - не богомольник"... "Не убивая врагов своей религии можно ее защитить, а умирая за нее. Если вы думаете служить ей, проливая кровь во имя ее, усиливая пытки, вы ошибаетесь. Ничто не должно быть так свободно, как исповедание веры" (Лактанций. Божественные установления. 5,20).
Этот опыт гонений очень важен для истории и самопонимания христианства: придя к власти, христиане, к сожалению, быстро забыли свои собственные призывы к веротерпимости. Всего через 60 лет после соединения христианства с государственной властью Римской империи произошла первая казнь еретика'*'

(* "Вызванный этим повсюду ужас показывает, что все отнеслись к казни как к отвратительному новшеству. Когда Присцил-лиан, осужденный тираном Максимом в Трире, был подвергнут пытке и предан казни с шестью своими учениками, а остальные были сосланы на острова в сторону Бретани, то по всей Европе раздался громкий крик негодования. Из двух епископов, преследовавших Присциллиана, один был прогнан со своей кафедры, а другой сам удалился на покой. Святитель Мартин Турский, сделавший все возможное, чтобы помешать этому жестокому решению, отказался иметь общение не только с этими епископами, но и с теми, кто находился с ними в сношениях.... Святитель Амвросий отлучил от Церкви Максима" (Г.Ли)23.
Впрочем, из опубликованных в XIX веке книг Присциллиана видно: он и сам полагает, что его оппоненты за свои взгляды достойны смерти...)...

Увы, "языческие понятия об отношениях религии к государству оказались во много раз живучее самого язычества" (Б. Мелиоранский)24, а потому и в христианском мире стали возможны слова, призывающие к убийствам: "Люди у нас простые, не умеют по обычным книгам говорити: таки вы о вере никаких речей с ними не плодити; токмо для того учинити собор, чтоб казнить их и вешати" (архиепископ Новгородский Геннадий)25.
Но все же для столь консервативного института, как Церковь, было невозможно полностью забыть суждения древнейших святых отцов, восстававших против любого насилия в области религии. И поэтому полемика о том, должно ли государство признавать свободу совести, вспыхивала вновь и вновь, -причем даже "диссиденты" могли использовать общеавторитетные христианские источники (сторонники свободы совести ссылались на Евангелие и древнейшие христианские авторитеты поры Церкви Гонимой; противники - на Ветхий Завет и на позднейшие примеры времен Церкви Господствующей).
Более того - каждый раз, когда христиане становились гонимыми в той или другой стране, они начинали повторять аргументы первых апологетов.
Но, увы, едва лишь христиане чувствовали возможность власти, в их голосе столь же неизменно снова слышались стальные интонации...
Чудовищнее всего этот перевертыш наблюдать в современной России: уцелевшие от меча пытаются перехватить меч, чтобы самим обрушить его на голову мыслящих иначе... И практически никем из церковных проповедников не предлагается увидеть в тех неслыханных гонениях, которые наша Церковь пережила в XX веке, расплату за те гонения и призывы к гонениям, которыми была полна ее же история (и ее издания) в предшествующие столетия (ибо даже из уст святых и даже в XIX веке раздавались призывы ввести смертную казнь для проповедников атеизма)...
Итак, требование свободы совести - это дар, который христианские мученики принесли в жизнь людей. Увы, это был тот дар, от которого потом неоднократно отрекались христианские же иерархи. И все же: "Можно быть недовольным Церковью за то, что она позже стала злейшим врагом терпимости, но не надо забывать, что она объявила ее прежде всех" (Г.Буассье)26.
Именно Христос произнес формулу, впервые в истории разделившую религиозное и племенное: "Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу" (Мф. 22,21). Эти слова вызвали подлинное изумление. Чтобы понять его, прочитаем полностью этот фрагмент: "Тогда фарисеи пошли и совещались, как бы уловить Его в словах. И посылают к Нему учеников своих с иродианами, говоря: Учитель! мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лице; итак скажи нам: как Тебе кажется? позволительно ли давать подать кесарю, или нет? Но Иисус, видя лукавство их, сказал: что искушаете Меня, лицемеры? покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. Услышав это, они удивились и, оставив Его, ушли" (Мф. 22,15-22). Понятно, чем пытались фарисеи "уловить" Иисуса: если Он скажет, что подать платить надо - они разгласят по Иудее, что Иисус - коллаборационист, что Он не несет Израилю освобождения, а, значит, не является Мессией... Если же Он скажет, что платить дань империи не надо, то фарисеи известят об этом бунте римскую администрацию, а та положит конец существованию проблемы по имени Иисус.
Решение Христа удивительно точно. Он просит дать Ему монету, которой платится подать-Дело в том, что монет в Палестине ходило два вида.' Евреи добились от Рима важной уступки: им было разрешено чеканить собственную монету. Евреи соглашались пользоваться римской монетой в обычной торговле. Но было одно пространство, куда они не могли допустить римские деньги. На римских монетах были изображения богов и олимпийских, и земных - императоров (надписи на этих монетах гласили, что императоры - боги). Таким образом, каждая монета была и карманным идолом, и языческой декларацией. В Храм же ничто языческое не могло быть внесено. Но подать в Храм приносить надо. Жертвенных животных приобретать надо. На нечистые же деньги нельзя приобрести чистую жертву...
Евреи, очевидно, достаточно доходчиво объяснили римским властям, что если им не будет разрешено чеканить свою монету, имеющую хождение в храмовом пространстве, то народ взбунтуется. Римская империя была достаточно мудра, чтобы не раздражать покоренные ею народы по мелочам... Так в Палестине продолжали выпускаться свои монеты (священные полусикли; см.: Лев. 5,15; Исх. 30,24). И те самые менялы, что сидели во дворе Храма, как раз переводили светские, нечистые деньги в религиозно-чистые.
Итак, Христа спрашивают о том, надо ли платить налог Риму. Христос же просит показать - какими деньгами уплачивается этот налог. Ему, естественно, протягивают римский динарий. Следует встречный вопрос: "Чье это изображение и надпись?" (Мф. 20,22).
Этот вопрос является решающим потому, что по представлениям античной политэкономии правитель был собственником земных недр и, соответственно, всего золота, добываемого в его стране. И, значит, все монеты считались собственностью императора, лишь на время одолженной им своим подданным. Значит, монета и так принадлежит императору. Почему бы тогда не вернуть ее владельцу?
Первичный смысл ответа Христа ясен: храму надо отдать храмовую монету, а Риму - римскую. Но если бы Спаситель ответил именно такими словами - то этим бы смысл Его ответа и ограничился... Однако Господь отвечает иначе: "Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу" (Мф. 22,21).
Тем, кто не держал в руках римские динарии, дерзость и глубина этого ответа непонятны. Дело в том, что на динарии императора Тиберия (в ту пору правившего Римом) была надпись "Tiberius Caesar Divi August! Filiis Augustus Pontifex Maximus" - Тибе-рий Цезарь, сын божественного Августа, Август, верховный понтифик (то есть верховный жрец).
Истинный Сын Божий держал в руках монету, на которой было написано, что сыном бога является император-Тут или - или. Или Христос есть Путь (Ин. 14,6), или император - мост ("понтифик" означает мостостроитель; тот, кто строит мост между миром богов и миром людей). Или Христос является единственным Посредником между Богом и человеком (1 Тим. 2,5). Или таким посредником является царь. Монета утверждает, что император -- сын бога и сам обладает божественным статусом и достоин божественного поклонения...
Так что в этом случае должны были бы означать слова "отдайте Богу Богово"? Да, благоверный римлянин должен был бы отнести их к динарию и к императору. Но Христос очевидно не в этом смысле сказал эти слова. Он противопоставил Бога, истинного Бога, и императора.
Отныне государственная власть была десакрали-зована. Император - не бог. Ему могут принадлежать деньги, но не совесть.

Как человек стал больше мира

Христианство позволило людям иначе взглянуть на самих себя.
Важнейшая перемена в человеческом самопонимании связана с тем, что христианство отказалось от одного, казалось бы, самоочевидного тезиса языческой философии.
С точки зрения язычества, человек - часть природы, "микрокосм". Человек - малый мир в мире большом - "макрокосме". Священник Павел Флоренский эту мысль выразил так: "Человек - это сокращенный конспект мироздания"27.
Микрокосм - это маленькая действующая модель вселенной. На этом убеждении строится астрология и алхимия, китайское иглоукалывание и тибетская медицина...
И разве можно считать иначе? Вон и поныне даже в популярных песенках поется: "Мы - дети Галактики" (нисколько, впрочем, не задумываясь над тем, знает ли Галактика о том, что у нее появились дети)...
Действительно, ведь в человеке есть все, что есть в мире... "Само сердце - малый сосуд, но там есть все", - говорит преподобный Макарий Египетский28.
Но этого мало сказать о человеке. Христианство смогло пойти наперекор очевидности. Византийские богословы возвестили, что "человек - великий мир в малом" (святитель Григорий Богослов)29, то есть, если вернуть переводу греческое звучание, - "макрокосм в микрокосме".
И точно так же будет говорить спустя тысячу лет святитель Григорий Палама: "Человек - это большой мир в малом, является средоточием воедино всего существующего, возглавлением творений Бо-зкиих"30. В этом величайший православный оптимист (а разве не предельный оптимизм - убежденность святителя Григория Паламы в том, что мы можем прикоснуться к самому Богу, к Его нетварному Свету?!) единодушен с самым большим пессимистом Ветхого Завета - Екклезиастом. "Все соделал Он прекрасным... и вложил мир в сердце их" (Еккл. 3,11), - говорит Екклезиаст о вселенной* (* Мир - евр. olam, полнота мироздания; греч. сгицяаута - совокупность веков, миров, эонов.), вложенной в сердце каждого человека.
Человек - макрокосм потому, что вбирая в себя все, что есть в мире, он несет в себе еще нечто, чего весь мир вместить не может и чего не имеет: образ Божий и Божественную благодать, благодатное Бо-госыновство, разум, личность, совесть.... "Смотри, каковы небо, земля, солнце и луна: и не в них благоволил успокоиться Господь, а только в человеке. Поэтому человек драгоценнее всех тварей, даже, осмелюсь сказать, не только видимых, но и невидимых, т.е. служебных духов" (преподобный Макарий Египетский)31.
Святитель Григорий Нисский также вступает в полемику с язычниками по этому вопросу: "Язычники говорили, что человек есть маленький мир (микрокосм), составленный из тех же стихий, что и всё. Но, громким этим именем воздавая хвалу человеческой природе, они сами не заметили, что почтили человека свойствами комара и мыши. Ведь и комар с мышью суть слияние тех же четырех стихий... Что ж великого в этом - почитать человека подобием мира? И это когда небо преходит, земля изменяется, а все содержимое их преходит вместе с ними, когда преходит содержащее? Но в чем же, по церковному слову, величие человека? Не в подобии тварному миру, но в том, чтобы быть по образу природы Со-творшего" (святитель Григорий Нисский. Об устроении человека, 16).
Посему и советует святитель Василий Великий: "Убегай бредней угрюмых философов, которые не стыдятся почитать свою душу и душу пса однородными между собою"32.
Человек возвышается над миром потому, что не все в человеке объяснимо законами того мироздания, в которое погружено наше тело и низшая психика. Не все в нас родом из мира сего. А потому не все имеет общую с ним судьбу. Оттого "я никак не проповедую языческое единение с природой, впитывание в нее. Природа смертна - мы ее переживем. Когда погаснут все солнца, каждый из нас будет жить" (К.Льюис)33. И далее: "Как поразительно жить среди богов, зная, что самый скучный, самый жалкий из тех, кого мы видим, воссияет так, что сейчас мы бы этого и не вынесли; или станет немыслимо, невообразимо страшным... Вы никогда не общались со смертным. Смертны нации, культуры, произведения искусства. Но шутим мы, работаем, дружим с бессмертными, на бессмертных женимся, бессмертных мучаем и унижаем"34. "Церковь переживет вселенную... Мы сохраним в вечности свою сущность, вспоминая галактики, словно старые сказки", -утверждает К.Льюис.35
Это то самое в христианстве, что еще во II веке языческий собеседник Минуция Феликса определил как самое абсурдное: "Двукратная нелепость и сугубое безумие - возвещать гибель небу и звездам, которые мы оставляем такими же, какими застали, а себе, умершим, сгинувшим, которые как родимся, так и погибаем, обещать вечную жизнь!" (Минуций Феликс. Октавий. 11).
Столетием позже величайший греческий языческий философ Плотин бросал христианам тот же упрек: "Вот что абсурдно: эти люди, имеющие тела, какие обычно есть у людей, с душой, наполненной желаниями, скорбями, гневом, претендуют на контакт с умопостигаемым; но если речь идет о солнце, то они отрицают, что это светило обладает силой гораздо более свободной от страсти, чем наша. Они думают, что даже самые злые люди имеют бессмертную и божественную душу, а целое небо, с его звездами, бессмертной душой не обладает!" (Плотин. Эн-неады. 2,9,5,1-10).
Но христиане с древности и по сю пору убеждены в том, что люди, все мы, каждый из нас - бессмертнее мира, старше мира. Старше не потому, что созданы раньше вселенной, а потому что люди избраны Богом и замыслены Им как носящие право первородства во вселенной: "До сотворения космоса были мы рожденные в Самом Боге по причине того, что нам предстояло возникнуть" (Климент Александрийский. Увещание к язычникам. 1,6,4).
И потому в XVII веке Паскаль мог воскликнуть: "Человек - всего лишь тростинка, самая слабая в природе, но это тростинка мыслящая. Не нужно ополчаться против него всей вселенной, чтобы ее раздавить; облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить. Но пусть вселенная и раздавит его, человек все равно будет выше своего убийцы, ибо он знает, что умирает, и знает превосходство вселенной над ним. Вселенная ничего этого не знает" (Б.Паскаль. Мысли. 200 [347]).
А в XX веке Николай Бердяев в полемике с марксистами заметил, что лишь с точки зрения марксистов человек есть часть общества36. Для христианина же общество есть частица человека, ибо в человеке и в самом деле многое определяется его социальным происхождением, статусом, социальным опытом. Но человек не сводится ко всем влияниям на него - ни из прошлого, ни из окружения.
Та же интуиция сказалась и в полемике Вяч. Иванова с М.Гершензоном о соотношении веры и культуры. "Мне же думается, что сознание может быть лишь частию имманентным культуре, частию же трансцендентным. Человек, верующий в Бога, ни за что не согласится признать свое верование частью культуры; человек же, закрепощенный культуре, неизбежно сочтет последнее за культурный феномен"37.
Даже Герцен понимал, сколь обязана его либеральная философия христианству: "Лицо человека, потерянное в гражданских отношениях древнего мира, выросло до какой-то недосягаемой высоты, искупленное Словом Божиим. Личность христианина стала выше сборной личности города; ей открылось все бесконечное достоинство ее - Евангелие торжественно огласило права человека, и люди впервые услышали, что они такое. Как было не перемениться всему!"38
Увы, и этот христианский дар, который можно резюмировать пушкинским выражением - "самостоянье человека", - снова отвергается неоязычниками.
Для Блаватской "человек есть микрокосм макрокосма"39 (то есть маленький мир в большом мире).
И Рерихам нечего сказать о человеке, кроме того, что "человек, будучи микрокосмом макрокосма, является конгломератом самых различных вибраций (ритмов)"40.
Люди конца второго христианского тысячелетия устали пребывать в той свободе от космических стихий, которую возвестил им Христос. Они снова захотели раствориться в космическом безличностном бульоне.