Слезный дар

Мир, который люди открыли внутри себя, оказался богаче, чем тот мир, который облекает нас снаружи. То, что происходит в человеческом сердце, христианство сочло более значимым, чем то, что совершается вокруг: "Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?" (Мф. 16,26). Эту же несоразмерность внутреннего измерения человека с измерениями внешнего мира прекрасно выразил Пастернак:
Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни открывают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь. (Из стихотворения Б.Пастернака "После грозы". )
Ощущение того, что:
Два мира есть у человека:
Один - который нас творил;
Другой - который мы от века
Творим по мере наших сил (Из стихотворения Е.Баратынского),
станет настолько своим для европейской культуры, что даже Заболоцкий (насколько я понимаю, это был человек, далекий от церковности), свидетельствует о той же самой иерархии ценностей: Душа в невидимом блуждала, Своими сказками полна. Незрячим взором провожала Природу внешнюю она.* (Из стихотворения "На закате".)
Для историков же литературы переломом, обозначающим переход от античности к европейской культуре, является "Исповедь" блаженного Августина.
Эта книга, написанная в начале V века, впервые повествует о внутреннем сюжете, о том, что происходит в душе человека.
Персонажи античных произведений внутренне статичны. Их характер скульптурен, высечен уже с самого начала. Просто меняются обстоятельства вокруг них, и перемена декораций бросает разные отсветы на героя, высвечивая то одну его грань, то другую.
Но евангельская проповедь покаяния призвала к переменам внутри человека. О том, как происходит в человеке "метанойя" - перемена ума, покаяние, и поведал Августин в своей предельно искренней книге: "А юношей я был очень жалок, и особенно жалок на пороге юности; я даже просил у Тебя целомудрия и говорил: "Дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас" (Блаженный Августин. Исповедь 8,7,17)**

(Та же честность столетием позже звучит в признании святителя Григория Великого: "И о жизни врагов мы молимся, и однако же боимся, как бы нас не услышал Бог" (святитель Григорий Великий. Беседа 27,8).).

Евангельский призыв к покаянию возвещал, что человек освобожден от тождественности себе самому, своему окружению и своему прошлому. Не мое прошлое через настоящее железно определяет мое будущее, но мой сегодняшний выбор. Между моим прошлым и минутой моего нынешнего выбора есть зазор. И от моего выбора зависит - какая из причинно-следственных цепочек, тянущихся ко мне из прошлых времен, замкнется во мне сейчас. То, что было в моем прошлом, может остаться в нем, но я могу стать иным...
О том, как покаяние воздвигает стену, защищающую меня от засилия моего греховного прошлого, говорят два эпизода из церковного предания... Чтобы они были понятны, надо вспомнить два обстоятельства: одно чисто бытовое, другое - духовное.
Первое из них состоит в том, что классическая завязка некоего повествования из жизни монахов гласит: "Пошел монах в город...". А в городе, как известно, встречаются женщины. Среди них, как гласит молва, встречаются труженицы панели. В круге же последних предметом профессиональной доблести считается умение соблазнить монаха: мол, затащить к себе в номера какого-нибудь морячка - так это кому ж красы недоставало! А ты вот попробуй монаха соблазнить - тогда и посмотрим, чего ты стоишь на нашем бульваре Капуцинов!
Второе же обстоятельство, без знания которого нижеприведенные истории не будут понятны, состоит в том, что когда лукавый*

(Пишу это слово с некоторой нерешительностью, которую прекрасно объясняет мой профессиональный анекдот (почти что про меня). Итак, представьте, что православный миссионер выступает перед образованной, интеллигентной университетской аудиторией. И по ходу своей речи он доходит до необходимости употребить неприличное слово - "бес". Миссионер не первый раз общается с подобного рода аудиторией, знает ее привычки, вкусы и немощи. Он понимает, что эта публика еще слово "Бог" как следует не научилась понимать. В постсоветской образованской среде вместо этого непонятного слова принято употреблять что-нибудь попроще, скажем, "биоэнергоиформационное поле вселенной". И понятно, что если в этой аудитории слово "Бог" норовят подменить каким-нибудь якобы синонимом (то "ноосферой" обзовут, то "космосом", а то и вообще "мое высшее Я"), то уж слово "бес" тем более гарантированно вызовет возмущение просвещенной публики. Миссионер знает, насколько прав Дмитрий Мережковский: "Черт хитер: он делает смешными тех, кто на него показывает"41. И тогда миссионер решает выразиться попонятнее, то есть на жаргоне своих слушателей. И говорит: "И вот в эту минуту к человеку обращается мировое трансцендентально-персональное онтоле-гически-ипостазированное тоталитарное зло"... Тут бес высовывается из-под его кафедры и переспрашивает: "Как-как ты меня назвал? Повтори, а то я не расслышал!")

подталкивает человека ко греху, он влагает в нашу голову дискетку с незатейливым файликом: "Ну, разок-то можно! Ну, согрешишь, а потом покаешься! Ты же слышал, что Бог милосерден, он простит!" После же греха тот же "собеседник" ловко меняет дискету и теперь с нее считывается уже иная мыслишка: "Ну все, парень, доигрался! Какой теперь из тебя монах (священник, семинарист, христианин...)- Ты знаешь, что за этот грех на Суде с тобой будет?! Ты же знаешь, что Судия справедлив и правосуден! Так что там у тебя шансов никаких! Поэтому, знаешь, семь бед - один ответ. Давай еще разок! И вообще оставайся в миру, живи как все. В будущей жизни ничего хорошего тебя уже не ждет, так ты хотя бы здесь поживи как люди!"
На строгом языке святых отцов это выражается предостережением: "Прежде падения нашего бесы представляют нам Бога человеколюбивым, а после падения жестоким"42, - читаем в "Лествице". И далее: "Бесчеловечный наш враг и наставник блуда
внушает, что Бог человеколюбив и что Он скорое прощение подает сей страсти, как естественной. Но если станем наблюдать за коварством бесов, то найдем, что по совершении греха, они представляют нам Бога праведным и неумолимым Судиею. Первое они говорят, чтобы вовлечь нас в грех; а второе, чтобы погрузить нас в отчаяние"43.
Должно же быть все наоборот: прежде греха, когда борешься с греховным помыслом, приводи себе на ум память о Божием суде, а уже если грех произошел, "если мы пали, то прежде всего ополчимся против беса печали" (преподобный Иоанн Лествичник)44.
Дело в том, что отчаяние фиксирует нас в нашем состоянии "падшести". Отчаяние парализует волю. Отчаяние увековечивает состояние греха. По верной мысли историка Ф.Зелинского, "отчаяние - это интеллектуальная смерть"45.
Этому параличу нельзя поддаваться. "Доходят те, кто после каждого поражения встают и идут дальше. Подвиг именно в этом и состоит - никогда не сесть оплакивать. Плакать можно по дороге, по пути. А когда дойдешь до цели - падешь на колени перед Спасителем и скажешь: "Прости, Господи! На всю Твою любовь я ответил цепью измен - а все-таки я пришел к Тебе, а не к кому-нибудь другому"" (митрополит Сурожский Антоний. О свободе и призвании человека).
И вот для того, чтобы растождествить себя и свой грех, надо восстать против отчаяния. В церковном лексиконе "отчаяние" оказывается антонимом "покаяния": "Покаяние есть отвержение отчаяния" (преподобный Иоанн Лествичник)46. Чтобы вернуть себе возможность действовать, возможность созидать свое будущее, нужно прежде всего свалить со своих плеч груз отчаяния. И в этом случае полезна память о Божием милосердии: "Мысль о милосердии Божием принимай только тогда, когда видишь, что вовлекаешься во глубину отчаяния"47.
Теперь будут понятны краткие монашеские повествования: "Два брата, будучи побеждены блудною похотию, пошли и взяли с собою женщин. После же стали говорить друг другу: "Что пользы для нас в том, что мы, оставив ангельский чин, пали в эту нечистоту и потом должны будем идти в огонь и мучение? Пойдем в пустыню". Пришедши в нее, они просили отцов назначить им покаяние, исповедав им то, что они сделали. Старцы заключили их на год, и обоим поровну давались хлеб и вода. Братья были одинаковы по виду. Когда исполнилось время покаяния, они вышли из заключения, - и отцы увидели одного из них печальным и совершенно бледным, а другого - с веселым и светлым лицом, - и подивились сему, ибо братья принимали пищу поровну. Посему спросили они печального брата: "Какими мыслями ты был занят в келье своей?" - "Я думал, - отвечал он, - о том зле, которое я сделал, и о муке, в которую я должен идти, - и от страха 'прильпе кость моя плоти моей'" (Пс. 101,6). Спросили они и другого: "А ты о чем размышлял в келье своей?" Он отвечал: "Я благодарил Бога, что Он исторг меня от нечистоты мира сего и от блудного мучения, и возвратил меня к этому ангельскому житию, - и помня о Боге, я радовался". Старцы сказали: "Покаяние того и другого - равно пред Богом""48*

("У Господа разные святые: один приходит к Нему с радостью, другой - в суровости; и обоих Бог приемлет с любовью" (преподобный Макарий Великий).49).

Вторая история была такой: "Брат пошел набрать воды в реке и встретил женщину, стирающую одежду, и случилось ему пасть с нею. Сделав же грех и набрав воды, пошел в келью. Бесы же, приступая и воздвигая помыслы, опечаливали его (слав.: оскорб-ляху его), говоря: "Куда ты идешь? Нет тебе спасения! Зачем мира лишаешь себя?" Познав же брат, что они хотят совершенно его погубить, сказал помыслам: "Откуда вы пришли ко мне и опечаливаете меня, чтобы я отчаялся? Не согрешил я". И снова сказал: "Не согрешил". Войдя же в келью свою, безмолвствовал, как и прежде. Бог же открыл одному старцу, соседу его, что такой-то брат, пав, победил. Этот старец пришел к нему и говорит: "Как ты пребываешь?" Он же говорит: "Хорошо, отче". И снова говорит ему старец: "Не было ли у тебя скорби о чем-либо в эти дни?" Говорит ему: "Ни о чем". И сказал ему старец: "Открыл мне Бог, что ты, пав, победил". Тогда брат рассказал ему все случившееся с ним. И старец сказал ему: "Воистину, брат, рассуждение твое сокрушило всю силу вражию"" (Пролог, 21 мая).
Третий рассказ передает Вл.Соловьев: "В Нитрий-ской пустыне спасались два отшельника. Пещеры их были в недалеком расстоянии, но они никогда не разговаривали между собой, разве только псалмами иногда перекликались. Так провели они много лет и слава их стала распространяться по Египту и по окрестным странам.
И вот однажды удалось диаволу вложить им в душу, обоим зараз, одно намерение, и они, не говоря друг другу ни слова, забрали свою работу -- корзинки и подстилки из пальмовых листьев и ветвей -и отправились вместе в Александрию. Там они продали свою работу и затем три дня и три ночи кутили с пьяницами и блудницами, после чего пошли обратно в свою пустыню.
Один из них горько рыдал и сокрушался: "Погиб я теперь совсем, окаянный! Такого неистовства, такой скверны ничем не замолишь. Пропали теперь даром все мои посты, и бдения, и молитвы - зараз всё безвозвратно погубил".
А другой с ним идет и радостным голосом псалмы распевает. - "Да что ты, обезумел, что ли?" - "А что?" - "Да что ж ты не сокрушаешься?" - "А о чем мне сокрушаться?" - "Как! А Александрия?" - "Что ж Александрия? Слава Всевышнему, хранящему сей знаменитый и благочестивый град!" - "Да мы-то что делали в Александрии?" - "Известно, что делали: корзины продавали, святому Марку поклонились, прочие храмы посещали, в палаты к благочестивому градоправителю заходили, с монахолюбивою донною Леониллою беседовали..." - "Да ночевали-то мы разве не в блудилище?" - "Храни Бог! Вечер и ночь провели мы на патриаршем дворе". - "Святые мученики! Он лишился рассудка... Да вином-то мы где упивались?" - "Вина и яств кушали мы от патриаршей трапезы по случаю праздника Введения во храм Пресвятыя Богородицы". - "Несчастный! А целовался-то с нами кто, чтобы о горшем умолчать?" - "А лобзанием святым почтил нас на расставании отец отцов, блаженнейший архиепископ великого града Александрии и всего Египта, Ливии же и Пентаполя и судия вселенной, Кир-Тимофей, со всеми отцами и братьями его богоизбранного клира". - "Да ты что, насмехаешься, что ли, надо мной? Или за вчерашние мерзости в тебя сам диавол вселился? С блудницами скверными целовался ты, окаянный!" - "Ну, не знаю, в кого вселился диавол: в меня ли, когда я радуюсь дарам Божиим и благоволению к нам мужей священ-ноначальных и хвалю Создателя вместе со всею тварью, или в тебя, когда ты здесь беснуешься и дом блаженнейшего отца нашего и пастыря называешь блудилищем, а его самого и боголюбезный клир его -позоришь, яко бы сущих блудниц". - "Ах ты еретик! Ариево отродье! Аполлинария мерзкого все клятые уста!" И сокрушавшийся о своем грехопадении отшельник бросился на своего товарища и стал изо всех сил его бить. После этого они молча пошли к своим пещерам.
Один всю ночь убивался, оглашая пустыню своими стонами и воплями, рвал на себе волосы, бросался на землю и колотился об нее головой. Другой же спокойно и радостно распевал псалмы.
Наутро кающемуся пришла в голову мысль: "Так как я долголетним подвигом уже стяжал особую благодать Святого Духа, которая уже начала проявляться в чудесах и знамениях, то после этого, отдавшись плотской мерзости, я совершил грех против Духа Святого, что, по слову Божию, не прощается ни в сем веке, ни в будущем. Я бросил жемчужину небесной чистоты мысленным свиньям, т.е. бесам, они потоптали ее и теперь, наверное, обратившись, растерзают меня. Но если я во всяком случае окончательно погиб, то что же я буду делать тут, в пустыне?" И он пошел в Александрию и предался распутной жизни. Когда же ему понадобились деньги, то он, в сообществе с такими же гуляками, убил и ограбил богатого купца. Дело открылось, он был подвергнут градскому суду и, приговоренный к смертной казни, умер без покаяния.
А между тем его прежний товарищ, продолжая свое подвижничество, достиг высшей степени святости и прославился великими чудесами, так что по одному его слову многолетне-бесплодные женщины зачинали и рожали детей мужеского пола. Когда пришел день его кончины, изможденное и засохшее его тело вдруг как бы расцвело красотою и молодостью, просияло и наполнило воздух благоуханием. По смерти его над его чудотворными мощами создался монастырь, и имя его из Александрийской церкви перешло в Византию, а оттуда попало в киевские и московские святцы. "Вот, значит, и правду я говорю, - прибавлял Варсонофий, - все грехи не беда, кроме только одного - уныния: прочие-то все беззакония они совершали оба вместе, а погиб-то один, который унывал""50.
Удивительные свидетельства: на вершине покаяния надо уметь совместить в себе два как будто несовместимых самоощущения. С одной стороны - "теа culpa", моя вина, мой грех... А с другой - "это не я".
Так больной приходит к врачу, показывает свою руку с занозой и молит: "Доктор, по моей дури заноза оказалась во мне. Но ведь эта заноза - это не я! Можно ли сделать так, чтобы заноза была отдельно, а моя рука - отдельно?!"
В покаянии человек с силой отталкивается от своего прошлого, сбрасывает его с себя, кричит ему в лицо: "Я больше не хочу как прежде жить!", а, оборачиваясь к Богу: "Я больше не хочу Тебя терять!"
Покаяние действительно может менять прошлое (во всяком случае, его влияние на настоящее). На вопрос: "Если Бог всемогущ, то может ли Он сделать бывшее небывшим?", христианская традиция покаяния говорит: "Да, может, - если прошлое будет раскаяно...".
Некогда один монах попробовал освободить от беса приведенного к нему одержимого человека. Бес же заявил, что монах сам принадлежит ему... "Услышав это, брат, знавший кое-что за собой, отошел и ушел. Отыскав священника, он исповедал ему те грехи, о которых особенно сокрушался, и вернувшись назад, сказал бесу: "Скажи-ка мне, несчастный, что я сделал такого, за что должен быть твоим?" Отвечал ему бес: "Немного раньше хорошо я знал это, а теперь ничего не помню""51.
Эта идея "пластичности" человека, его переменчивости и, значит, сложности очень многое породила в европейской культуре. Вся русская классическая литература с ее заботой о "маленьком человеке" выросла из этой евангельской идеи.
Но сегодня неоязыческая идея "фатума", для пущей экзотичности назвавшего себя "кармой", вновь люба-дорога умам европейских неоязычников. И оккультисты даже сетуют: мол, люди, избалованные христианством и привыкшие к мысли о своей свободе, не сразу соглашаются с тем, что на самом деле вместо них "карма творит свое" (Рерихи. Беспредельность. 463). "Нелегко человеку принять истину о его зависимости. Ведь ту цепь существований не прервать, не выделить себя, не приостановить течение. Как один поток Вселенная!" (там же, 193).
Если человек есть всего лишь микрокосмос, всего лишь частица вселенной, - тогда и в самом деле нельзя ни "выделить себя", ни "приостановить течение".
Но если человек надкосмичен, если в его глубине есть выход к надкосмическому Богу, то человек может сопротивляться любым детерминациям и, вопреки всему, - стоять в свободе и истине.
Насколько эта христианская убежденность в нашей свободе (без этой убежденности не могло бы быть и раннехристианского мученичества) была странна для язычников, видно из ее сегодняшнего неприятия неоязыческой теософией.

 

Не-космическое измерение человека

Выведя себя из природного контекста, человек смог осознать свое поведение в совершенно иной системе координат. Если человек - часть природы, то он не может оценивать свое поведение по иным критериям, нежели природные.
Но природные феномены не подлежат нравственному суду. Персидские цари - Кир, который мстил реке, потопившей его лошадь (Геродот. История. 1,189), и Ксеркс, приказавший бичевать море, расстроившее его планы,"

("Ксеркс повелел бичевать Гелеспонт, наказав тремястами ударами бича, и затем погрузить в открытое море пару оков. Царь велел палачам сечь море, приговаривая варварские нечестивые слова: "О ты, горькая влага Гелеспонта!.. По заслугам тебе ни один человек не станет приносить жертв как мутной и соленой воде" (Геродот. История. 7,35))

- предмет насмешек даже в дохристианскую пору.
Нельзя возмущаться поведением рек или животных. И если быть логичным - то нельзя возмущаться и поведением преступника. Чтобы оправдать применение нравственных критериев в восприятии человеческих действий, философия должна осознать радикальное отличие человека от природы.
Осознав свою внеприродность, человек приобрел право пользоваться двумя различными языками: он смог описывать явления природы на неантропоморфном языке, не приписывая камням и звездам человеческие страсти. Но и себя человек смог осознавать и оценивать по вне-природным критериям. Раз "живем мы в этом мире послами не имеющей названья державы" (Александр Галич), не стоит слишком большое значение придавать тому обстоятельству, что природа неподвластна нравственным законам. Человек-то внеприроден, а потому ценим по не-при-родным, нравственным критериям.
Так родилось то самое кантовское доказательство бытия Бога, за которое Иван Бездомный хотел сослать философа "в Соловки годика на три".
Первый тезис Канта: все в мире подчинено закону причинности. Все события в мире соединены причинно-следственными связями, и ничего в нем не происходит без надлежащих причин, с необходимостью вызывающих к бытию свои следствия.
Второй тезис: если человек тоже подчинен этому закону, то он не может нести нравственную ответственность за свои поступки.
Третий тезис: если мы утверждаем нравственную вменяемость человека, мы должны постулировать его свободу.
Вывод: следовательно, человек, живя в мире, не подчиняется основному закону мироздания. Значит, человек неотмирен, то есть обладает статусом экстерриториальности. Ничто в мире не может действовать свободно, а человек - может. Значит, человек есть нечто большее, чем мир. Таким образом, в человеческом нравственно-свободном опыте проступает иное измерение бытия - бытия, не ограниченного пространством, временем, детерминизмом и одаренного свободой, нравственностью и разумом.
Такое бытие на языке философии именуется Богом. Человек свободен - а значит, бытие богаче, чем мир причинности; человек свободен - а значит, "морально необходимо признавать бытие Божие" (И.Кант)52* (Подробнее см. в моей книге "Христианская философия и пантеизм"53 - А.К.)...
Дело в том (и это прекрасно показал И.Кант), что в природе нет и не может быть категории "долга". "Невозможно, чтобы в природе нечто должно было существовать иначе, чем оно действительно существует, более того, если иметь в виду только естественный ход событий, то долженствование не имеет никакого смысла. Мы не можем даже спрашивать, что должно происходить в природе, точно так же как нельзя спрашивать, какими свойствами должен обладать круг; мы можем лишь спрашивать, что происходит в природе или какими свойствами обладает круг"54.
Человеку мы можем сказать: "Ты таков, но ты должен был бы быть другим". А в природных феноменах не может быть такого зазора между тем, что есть, и тем, что "должно" быть.
Луну не осуждают за то, что ее не видно днем. Солнце не судят за то, что оно порой затмевается. Волгу не награждают за самоотверженный труд в годы войны. Сибирские реки не наказывают за то, что они текут в Ледовитый океан вместо того, чтобы проявить интернационализм, повернуть на юг и оросить своими водами пустыни Средней Азии.
И если человек есть исключительно часть "природы", то и человеческое поведение нельзя описывать в категориях "долга". Что бы ни натворил человек - реакция может быть только одна: "так получилось", и иначе быть просто не могло. И нельзя винить того, чья человечность затмилась в некий день, самый важный для него и его ближних. И нелогично награждать соответствующей медалью хорошо воспитанного и генетически благополучного молодого человека за отвагу при пожаре.
Если в природе "должно" то, что несвободно, то, что необходимо должно было произойти при наличии соответствующих причин, то в области нравственности "должно" то, что избирается и достигается свободным усилием, то, что не вынужденно.
Эти два "долга" не сливаются только в том случае, если мы не будет считать человека частной формой проявления всемирных законов...
И снова мы видим, что неоязычество отторгает этот христианский дар. Оно пробует описать человека на не-гуманитарном языке, на языке "физики" ("природы"). У теософов даже слово "воля" означает всего лишь "импульс притяжения или отталкивания, порожденный биполярностью элементов"55. Ток, протекающий между биполярными элементами автомобильного аккумулятора, притягивает мошкару, летящую к фарам. И люди тоже просто должны научиться измерять "энергетику" своих "аур". И тогда в рамках "философии космизма" человеческие чувства можно будет измерять в вольтах и амперах...
Христианство же не утратило чувство изумления перед чудом человеческого феномена: "Человек представляет собою большее чудо, чем всякое чудо, совершаемое человеком" (блаженный Августин. О Граде Божием. 10,12).

 

Христианская сексуальная революция

Уже много столетий - начиная с эпохи Возрождения - в европейских школах преподают цензури-рованно-приукрашенное представление о языческой древности и античности. Египет - это седые пирамиды, мудрость тысячелетий... Эллада - это беломраморные храмы, дружба людей и богов, близость с природой, поэтическая естественность...
И так все это контрастирует с чернорясным монашеством, темным средневековьем, пришедшим на смену античной простоте и человечности... Школьникам даже непонятно становится - как могла античность переродиться в средневековье...
Это недоумение рождается оттого, что даже хорошо образованные люди свои познания об античной мифологии ограничивают книжкой Куна, адаптирующей греческие мифы для детей. И конечно, из книжки Куна нельзя понять - почему христианство объявило войну этим милым и прекрасным сказкам.
Но ознакомимся - без цензурных купюр - только с одним прекраснейшим египетским и с двумя наиизвестнейшими и обаятельнейшими греческими мифами.
В египетской "Книге мертвых" в 125-й главе описывается загробный суд. Подсудимый должен произнести так называемую отрицательную исповедь: "Я знаю имена 42 богов. Вот я знаю вас, владыки справедливости. Я не чинил зла людям, я не нанес ущерба скоту. Я не совершал греха в месте истины, я не творил дурного, я не кощунствовал, я не поднимал руку на слабого, я не делал мерзкого перед богами, я не угнетал раба перед лицом его господина, я не был причиной недуга, я не был причиной слез, я не убивал, я не приказывал убивать, я никому не причинял страданий, я не истощал припасы храмов, я не портил хлебы богов, я не присваивал хлебы умерших, я не совершал прелюбодеяния, я не сквернословил, я не прибавлял к мере веса, я не давил на гирю, я не плутовал с отвесом, я не отнимал молока от уст детей, я не сгонял овец и коз с пастбища, я не ловил рыбу богов в прудах ее, я не останавливал воду, когда она должна течь, я не преграждал путь бегущей воде, я не гасил жертвенного огня в час его, я не пропускал дней мясных жертвоприношений, я не чинил препятствия богу при его выходе. Я чист. Я чист. Я чист. Я чист"56*

(В русском переводе англоязычной книги Ваджа последние заслуги читаются так: "Я не лишал богов принесенного им в дар мяса, не угонял священный скот, не отвергал Бога в различных его воплощениях"57. В переводе Б.Тураева упоминается еще такой грех: "я не отдавал приказаний ежедневно работать для меня больше"58.).

Поразительный текст. Поражает в нем применение сугубо нравственных критериев для определения судьбы человека.
Спасает от вечной смерти не магия и не ритуалы, но исполнение нравственных законов... Особенно впечатляет, что при этой "отрицательной исповеди" сердце человека взвешивается на весах: шакалоголовый бог Анубис в одну чашу кладет сердце, в другую -страусиное перо (перо Маат - богини справедливости). Если человек солгал - сердце выдаст правду...
Этот текст часто сегодня цитируется, когда заходит речь о мудрости древнеегипетской религии... Но в той, реальной, культуре древности этот текст жил по законам не столько нравственного, сколько магического мышления.
Дело в том, что помимо столь часто цитируемой 125-й главы в "Книге мертвых" есть еще 30-я глава, о назначении которой вспоминают гораздо реже: "О сердце мое, от матери моей, полученное мною от всех состояний моих, бывшее со мною во все дни многоразличной жизни моей. Не восставай как свидетель, глаголющий против меня, не восставай на меня в судилище, не будь враждебным мне перед лицом хранителя весов. Ибо ты дух мой, бывший в теле моем, давший здравие всем членам моим. Иди в счастливое место, куда поспешаем мы с тобой, не делай имя мое зловонным для владык вечности. Воистину прекрасно то, что предстоит услышать тебе" (перевод А.Б. Зубова).
Б.Тураев оценивает этот текст как понуждение сердца к молчанию на суде: "Несмотря на этику 125-й главы, ее характер такой же магический, как и всей "Книги мертвых". Умерший, ссылаясь на знание имен судей, делает их для себя безопасными и превращает свои оправдания в магические формулы, заставляющие их признать его невиновность. Всякий египтянин с этой главой в руках и на устах оказывался безгрешным и святым, а 30-й главой он магически заставлял свое сердце не говорить против него дурно, т.е. насиловал свою совесть. Таким образом, вся глава была просто талисманом против загробного суда, и после нее, как и после многих других глав, имеется приписка - рецепт, как ее приготовлять и какие преимущества она сообщит, если ее иметь при себе. Так были уничтожены высокие приобретения нравственного порядка, и "Книга мертвых" оказывается свидетельством и об их наличности, и об их печальной судьбе"59.
Вывод Тураева подтверждает и позднейший египтолог Р.Антее: "И изображения, и "исповедь отрицания" использовались для того, чтобы добиться оправдания магическими средствами... Представление о том, что злые деяния повлекут за собой кару в потустороннем мире, хорошо засвидетельствовано лишь в последние века до нашей эры"60.
Важно также отметить, что 30-я глава действительно использовалась как талисман: сохранились сотни ее копий, вырезанных на сделанных из нефрита скарабеях. Пояснение к этой главе предписывает, чтобы слова "повторялись над скарабеем из нефрита в золотой и серебряной оправе, которого необходимо закрепить на кольце и одеть на шею усопшего". Скарабея с написанным на нем заклинанием помещали внутрь мумии на место сердца61.
Пояснение же к 125-й главе предписывает сцену суда нарисовать на новой плитке, изготовленной из земли, на которую еще не ступали свиньи или какие-либо другие животные; тому, кто выполнит это
предписание, гарантирован успешный исход суда0".
Как бы вы отреагировали на совет, предлагающий начертать Десять библейских заповедей на каком-нибудь камне с надеждой на то, что спасет от Божия гнева не исполнение этих заповедей, а их начертание на определенного рода материале?..
Ну вот такая же магическая профанация произошла и с египетской "исповедью".
О торжестве магии над этикой свидетельствует и состояние многочисленных рукописей "Книги мертвых". "Даже самые прекрасные погребальные свитки выглядят довольно беспорядочными компиляциями, причем некоторые существенные главы в них опущены, а другие отрывки бессмысленно повторяются. Нет ни последовательности, ни единообразия. Встречается очень много ошибок. Большинство этих свитков скорее всего были изготовлены для продажи и написаны беззастенчивыми литературными поденщиками-профессионалами. Вдобавок к этому позднейшая мода роскошно украшать погребальные свитки привела к сокращению текста. В манере современных иллюстрированных журналов рассказ должен был быть безжалостно урезан, чтобы уступить место привлекательным рисункам. Как заметил один современный египтолог: "Чем лучше рисунки в 'Книге мертвых', тем хуже текст". Но даже и текст, добросовестно исполненный, оставался в лучшем случае сомнительным по своему смыслу. Перехитрить богов умышленным многословием и нелепыми формулами, чтобы быть допущенным к вечной жизни на прекрасных берегах небесного Нила, - вот та цель, которая преследовалась"63.
А теперь взглянем на противоположный берег Средиземного моря.
Есть слово, дорогое сердцу каждого "нового русского" - Кипр. На Кипре каждому туристу показывают "пляж любви", на который из пены морской некогда вышла прекрасная Афродита. А в школах при знакомстве с этим мифом показывают репродукции: "Рождение Венеры" Ботичелли, Рубенса, Тициана...
И только об одном умалчивают и гиды, и учителя: они не берутся объяснить причину той первой экологической катастрофы.
Откуда взялась та самая пена в первозданном море?
Рассказ об этом придется начать с бунта Кроноса против Урана. Этот бунт, как мы помним, кончился оскоплением первичного бога, а затем "член же отца детородный, отсеченный острым железом, по морю долго носился, и белая пена взбилась вокруг от нетленного члена. И девушка в пене в той зародилась. Сначала подплыла она к Киферам священным, после же этого к Кипру пристала, омытому морем. На берег вышла богиня прекрасная... Ее Афродитой, "пенорожденной", еще "Кифереей" прекрасновенчан-ной боги и люди зовут, потому что родилась из пены" (Гесиод. Теогония. 188-197).
Второй полузнакомый всем миф описывает рождение Афины из головы Зевса.
Обилие аллегорий и в этом случае заслоняет естественный вопрос: а как именно Афина оказалась в Зевсе?
И на этот раз история не самая симпатичная. У Зевса в ту пору была супруга по имени Метида. Она обладала свойством полиморфизма (проще говоря, она могла перевоплощаться, во что хотела) -- свойством, довольно неприятным в семейной жизни (ибо во время семейного диалога в ответ на безобидную реплику мужа: "Почему у тебя опять борщ недосолен?!" супруга может превратиться в дракона - - и как ее тогда "воспитывать"...). Зевс, решив избавиться от нее, уговорил ее сделаться маленькой... Понятно, какой сюжет воспроизводит сказка "Кот в сапогах"? Да, едва только Метида стала маленькой, Зевс ее проглотил. Таким образом премудрость оказалась внутри Зевса, ибо Метида была в то время беременна Афиной (см.: Гесиод. Теогония. 886-890).
А многие ли знают, что великий Геракл покончил жизнь самоубийством - с предостережением детям: "Вы великую зрите жестокость богов" (Софокл. Тра-хинянки. 1260 ел.)?
В целом же античность пошла очень странным путем.
Речь идет о гомосексуализме. Казалось бы, та культура, которая провозглашает своим идеалом мужество и естественность, умеренность и гармонию, могла бы миновать именно этот риф. Но культура, возвеличившая Геракла и Одиссея, очень прочно - на века - засела именно на этом рифе.
Платон ставит любовь между мужчинами значительно выше, чем любовь к женщине. Платоновский миф об андрогинах содержит в себе подробность, также часто опускаемую в популярных пересказах.
Оказывается, андрогины были трех полов: мужского, женского и мужеженского (собственно андрогины). Когда Зевс, убоявшись их силы, рассек первых людей, то каждая половинка начала искать свою прежнюю. И это значит, что только треть людей ищет сближения с противоположным полом, а две трети влекутся к своему собственному. Нет, и эти две трети тоже могут вступать в общение с противоположным полом, но только из чувства гражданского долга, "чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался род, а когда мужчина сойдется с мужчиной - достигалось все же удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за дела и позаботиться о других своих нуждах... Мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве они любят мужчин и им нравиться лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и юношей" (Платон. Пир. 191с-192а).
Так "вместе с божественной философией расцвела и любовь к мальчикам" (Лукиан. Две любви. 35). Сексуальные услуги юноши рассматривались как нормальная форма оплаты услуг учителя, обучающего подростка какой-либо профессии. Когда Алки-виад пожелал стать учеником Сократа, он "решил сделать все, чего Сократ ни потребует. Полагая, что он зарится на цветущую мою красоту, я счел ее счастливым даром и великой своей удачей: ведь благодаря ей я мог бы, уступив Сократу, услыхать от него все, что он знает. С такими мыслями я однажды и отпустил провожатого, без которого я до той поры не встречался с Сократом, и остался с ним с глазу на глаз... и я ждал, что вот-вот он заговорит со мной так, как говорят без свидетелей влюбленные, и радовался заранее. Но ничего подобного не случилось. Я решил пойти на него приступом... Я лег под его потертый плащ и, обеими руками обняв этого человека, пролежал так всю ночь. Так вот, несмотря на все мои усилия, он одержал верх, пренебрег цветущей моей красотой... Я был беспомощен и растерян" (Платон. Пир. 217а-219е).
Как видим, целомудрие Сократа было предметом удивления. Впрочем, Сократ никогда не осуждал педерастию, никогда не призывал обратиться к женщинам - он лишь призывал любить не только тела мальчиков, но и их души и душевную близость ставить выше телесной (Ксенофонт. Пир. 8)

(Впрочем, и тела юношей вызывали у Сократа (или пишущего от его лица Платона) весьма бурные эмоции: "Хармид же сел между мной и Критием. И уже с этого мгновения мною овладело смущение и разом исчезла та отвага, с которой я намеревался столь легко провести с ним беседу. Когда же он сделал движение, как бы намереваясь обратиться ко мне с вопросом, я узрел то, что скрывалось у него под верхней одеждой, и меня охватил пламень: я был вне себя" (Платон. Хармид. 155cd).).

Описание идеальной любви у Платона дано в "Фед-ре" (255-256). Тот, кто хотя бы однажды прочитает его, навсегда уже воздержится от возвышенного употребления словосочетания "платоническая любовь"...
Так греки подражали своим богам. На Олимпе всегда хватало "странностей любви": любовником Зевса был мальчик Ганимед*

("В оные дни небожителей царь к Ганимеду-фригийцу страстью зажегся" (Овидий. Метаморфозы. 10,155). См. также: Гомер. Илиада. 20,232.)

(в указанном фрагменте "Федра" Платон прямо ссылается на эту парочку); любовником Геракла - Гилас; Посейдона - Пелоп64. По слову Овидия, не кто иной, как Орфей, "стал виной, что за ним и народы фракийские тоже, перенеся на юнцов недозрелых любовное чувство, первины цветов обрывают" (Овидий. Метаморфозы. 10,83-84).
И вдруг над этим миром раздались слова апостола Павла: "Не обманывайтесь... мужеложники... Царства Божия не наследуют" (1 Кор. 6,9-11).
Мужская любовь была возвращена женщинам и освящена церковным таинством... Христианство вернуло мужчин женщинам, - в частности, быть может, в благодарность за то, что во время Евангельских событий ни одна женщина не причинила ничего дурного Христу - ни словом, ни поступком (даже жена Понтия Пилата заступается за Иисуса).
Но сегодня и этот дар христианства оспаривается и осмеивается. Сегодня снова престижно и модно принадлежать к специфическому "меньшинству".
Ограничусь лишь одной газетной новостью: "Министр юстиции Франции Элизабет Гигу радовалась как ребенок. Вскочила с места, смеялась, хлопала в ладоши. Вместе со всеми депутатами левых фракций Национального собрания. В самом деле, левым было от чего веселиться. Им все-таки удалось протащить закон, разрешающий во Франции браки между гомосексуалистами. Закон этот называется "Пакт гражданской солидарности", или PACS. Те, кто подписал такое соглашение, отныне по закону находятся во взаимоотношениях, соответствующих брачным. Они могут передавать друг другу имущество - как супруги. Платить меньше налогов - как женатые люди. Жить под одной крышей. Вести хозяйство. Получать друг за друга пенсию. Те, кто вступил в PACS, уже через год могут подавать заявление о натурализации во Франции (обычный брак такого права не дает). Отныне тысячи мужчин и женщин -иностранцы-гомосексуалисты, живущие с французами или француженками, - - смогут претендовать на французское гражданство. Чтобы принять подобный закон, левым понадобился год. И 120 часов заседания парламента. Правые бешено сопротивлялись принятию PACS. И все-таки 13 октября закон был принят Национальным собранием. Большинством в 315 голосов социалистов, коммунистов и "зеленых" против 245 правых депутатов. Левые, в особенности социалисты, выполняли предвыборные обещания, данные еще в 1997 году. Поддержка избирателей-гомосексуалистов была хотя и не решающим, но существенным фактором, склонившим чашу весов в пользу левой коалиции на тех выборах. Еще весомее оказалась помощь левым со стороны соответствующего лобби в кругах предпринимателей и интеллектуалов. Что ж, сторонники идей Карла Маркса и Владимира Ленина не изменили своему амплуа. Они уже не раз доказывали, что нет такого закона, который они не были бы готовы принять, чтобы подольше удержаться у кормила власти... Не случайно первой против закона выступила французская Католическая церковь. "После этого голосования, - говорится в обращении епископов Франции, - все более насущным становится вопрос, желаем ли мы сохранения в будущем института брака. Желаем ли мы готовить юношество к созданию настоящих семей? Желаем ли мы обеспечить этим семьям возможность выжить, выполнить свою миссию по воспитанию человека - свою незаменимую роль?". Ответа от политиков священники пока не получили" (Э.Гусейнов)65.
Мы тоже ответа ждать не будем. Просто отдадим себе отчет в том, какое именно "христианское наследие" объявляется отжившим и устаревшим "новым мировым порядком", громко декларирующим свои притязания на приватизацию третьего тысячелетия. В школах Сан-Франциско первоклашки уже пишут диктанты, в которых вместо традиционного зачина "Жили-были дед да баба", поставлена новая модель "семейных" отношений: "Жили-были Джон с Джеком...".
Вас уже тошнит? Значит, в Вас еще жива христианская культура. Значит, Вы родом из христианского Средневековья. Значит, в "новом мировом порядке" XXI века у Вас будут проблемы.

НАЗАД

СОДЕРЖАНИЕ

ДАЛЕЕ

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru