Кедров Константин - СМОКОВНИЦА БУДДЫ И СМОКОВНИЦА ХРИСТА

БЕСЕДА 6
СМОКОВНИЦА БУДДЫ И СМОКОВНИЦА ХРИСТА

Когда речь идет о параллельных религиях, параллельных в том смысле, что существуют в одном пространстве, в одной цивилизации нужно сравнить наиболее распространенную среди интеллигенции религию буддизма с религией христианства, наиболее нам известной и доступной, по крайней мере, по названию. Я бы не сказал, что христианство - известная религия: будет большим преувеличением так считать. Мы больше знаем христианство в масскультурном изложении, в пропагандистском, я бы сказал, смысле, нежели в том значении, в котором оно существовало, скажем, в первом веке.
Но относительно буддизма можно с уверенностью сказать, что почти вся наша интеллигенция, которая познакомилась с буддизмом, она увлечена теорией переселения душ. Или представлением о переселении душ, которое существует в буддизме и которое в корне противоречит христианству в воззрении, согласно которому душа - единственная, бессмертная, вечная, принадлежит только Богу и человеку. Никакой другой передаточной инстанции, будь-то животные, растения, ангелы, боги, - не может быть: душа - индивидуальная, личностная, принадлежит Богу и человеку. Никакого третьего посредника нет. Ну, может быть, на уровне житейском получится это осознать, если мы обратимся к такому замечательному сюжету, когда человек разговаривает с Богом: "Ты мне душу дал?" - "Дал". - "Ты у меня душу взял?" - "Взял". Пусть это уровень житейский, но - это христианское представление. Потому что буддист не рассматривает свою душу как нечто ему данное, чем он владеет, - ничего подобного. Сегодня эта душа принадлежит ему, даже не принадлежит ему, а просто пребывает в нем, а завтра может оказаться в растении, птице; Буддой в том или ином воплощении. Но... во всяком случае, от него здесь мало что зависит. Душа не является его владением, его безраздельным личностным началом. Пожалуй, самое удивительное в буддизме для человека христианской религии - то, что он обходится спокойно без личности. В нем нет индивидуального, личного, неповторимого, того, что в "Смерти Ивана Ильича". Кто читал, тот, может быть, помнит суждения Ивана Ильича, когда он понимает, что все-таки смерть является неизбежной, что он все-таки умрет, что человеку чрезвычайно трудно, естественно, принять и осознать. Он вспоминает из учебника логики: все люди смертны. Кай (имеется в виду Кай Юлий Цезарь) - человек, следовательно, Кай смертей. Ну да, этому учили насмерть. Но ведь это какой-то Кай, неосязаемый, а не Иван Ильич, ведь это не Кай, а Иван Ильич умирает, ведь это не Кая, а Ивана Ильича любила мама, ведь это не Кай, а Иван Ильич умел произнести такую речь в суде, которую произнести никто не мог. Вот это утратить для Ивана Ильича было совершенно немыслимо. И его ужас смерти - это не столько физиологический ужас, это именно страх перед утратой личности. Что никак не мог принять Иван Ильич, что, кстати, с легкостью принимал Лев Николаевич Толстой, который, хотя и считал себя в общем-то последователем Христа, во многом, очень во многом проникся учением буддизма. Ему легче было представить себе некий безликий, безличностный мировой дух, в котором он также исчезнет или в нем восстанет, но останется не как Лев Николаевич Толстой со всеми своими слабостями, а именно как некая очищенная субстанция.
Пожалуй, буддистом был в некотором смысле и тот философ, которого почему-то меньше всего возненавидели марксисты. Я имею в виду философию Гегеля, поскольку его лестница эволюционного восхождения напоминает буддийское колесо кармических перевоплощений. Это колесо в европейской культуре довольно часто возникает; ну, вспомним, размышления Гамлета: он видит это мировое колесо, вот эти звезды, это небо - ему это, правда, кажется пыточным колесом. Колесом, где ломаются человеческие кости: он видит, как оно сочится кровью... Вы свет видите, а он видит кровь и гной. Он видит это колесо: это излюбленный средневековый сюжет, на котором кто-то вращается и возносится, вновь падает и вновь возносится... Кто был наверху, тот оказывается внизу, кто был ничем, тот станет всем...

Гегелевская эволюция на это колесо очень даже похожа, правда, у него есть лестница восхождения, но нет лестницы спуска. Постепенно восходит душа, очищается от личностного, от индивидуального, пока, наконец, осиянная светом мирового духа, она полностью не растворяется в нем. И личностного там уже нет. В этом, кстати, отличие Гегеля, который считал себя философом христианским, от таких фундаментальных философов, как Фихте, Шеллинг. Для Гегеля мировой дух - это прежде всего то, что очищено от личностного "Я". Именно поэтому ему пришлось разместить в иерархии своих ценностей науку. Естественно, что при буддийском подходе культура должна находиться внизу, потому что подвержена эмоциям, здесь все несовершенно, то, от чего нужно освободиться. Естественно, что наука по мере своего очищения все выше и выше, поэтому в иерархии Гегеля наука находится наверху, там, где математика, потом идет философия и в конце там философия Гегеля, уже очищенная абсолютно от всех страстей. Нужно сказать, что я никогда не испытывал такого ощущения полного растворения в чем-то очень возвышенном, высоком, там, где исчезаешь. ...Очень рекомендую прочитать несколько страниц из "Наука логики" Гегеля. Но после этого очень полезно прочитать Щербацкого "Логика учения позднейших буддистов". Тоже ученый-буддолог, который сумел пробить путь к Ленину, убедить его в том, что буддизм несет в себе коммунистические идеалы, и некоторое время он мог издавать свои труды. В частности, труд Щербацкого "Логика учения..." о позднейших буддистах Гигнаге, Хармакирти, - вы читаете и думаете: что же такое? Вроде бы Гегеля читаешь!.. Только ощущаешь еще более высокую стадию очищения от личностного начала, от своего "Я", от всего наносного, видишь: ну да, логика, но ведь тоже человеком логика создана. Она тоже загрязнена, потому что она выражена чем? Выразитель же остается, язык-то остается, пусть даже математический язык: пусть А больше Б, пусть Б больше С, - но все-таки это язык.
И вот тогда возникает в философии XX века то, что называется лингвистической философией Карнапа и Видгештейна, которая ставит, разочаровавшись в науке логики и в логике как таковой, в основу то, чем пользуется логика - язык. И убедились, что и в языке в конечном итоге не за что зацепиться. В языке все быстро распадается. Примером такого замечательного буддийского труда является книга математика Бертрана Рассела, которая называется "Границы сферы человеческого познания, - очень душеспасительное в буддийском смысле чтение. Он говорит, что отдельно существует вера, а отдельно существует наука. И что наука, - а он атеист, я бы сказал, даже воинствующий атеист, - что наука зиждется на вере в понятия.
Будда считал вопрос "есть Бог или нет" абсолютно бесполезным. Перечисление вопросов, которые Будда считал бесполезными:
1. Есть Бог - или нет Бога;
2. Есть бессмертие - или нет бессмертия;
3. Есть душа - или нет души.
Вот это три вопроса, которые Будда называл бесполезными. Он говорит, что человек, который задает такие вопросы, подобен тому, кто получил стрелу в свое тело и, вместо того чтобы вынуть ее из раны и тотчас же начать лечить, размышляет: откуда прилетела эта стрела, кто ее послал?
Конечно, такой практицизм, я бы сказал, как бы даже заземленный для нашего с вами сознания, - вроде бы противоречит буддизму, который получил распространение позднее. Но тот буддизм, который уже в христианизированном виде пришел в Европу, в наши теософские круги, - он пришел в Америку в 60-е годы прошлого столетия, - буддизм, облагороженный христианством, оплодотворенный им... И вот буддизм ЧИСТЫЙ, буддизм самого Будды эти вопросы выносил за скобки. В частности, Бертран Рассел говорит, что принято считать: религия пользуется верой, а наука опирается на что-то положительное. На что же положительное опирается наука? На какое знание она может опереться? Скажем, на логику, а логика, в свою очередь, поскольку она математическая, языковая логика, на абстрактные понятия. Рассел говорит: "Точка... Ну что точка?" Точка - это не имеющее размера пространство, - но тотчас вы ее рисуете. Как же не имеющее размера, когда вы ее нарисовали? И анализ точки сразу же оказывается бесполезным. Значит,
понятие "вечный, бесконечный" основывается на неком... ускользании: в это все можно верить, но этого ничего нам не дано.
Поэтому взгляды Бертрана Рассела таковы, что и наука, и религия в равной степени зиждется на вере. А во что верить: в точку или в Бога, в присутствие души или отсутствие оной - это дело свободного человеческого выбора. Так, философия Бертрана Рассела очень во многом соприкасается с буддизмом.
Чтобы почувствовать истоки различий между буддизмом и христианством, лучше всего остановиться на сходстве. Прежде чем приступить к проповеди, должно быть некое очищающее действо посвящения, при котором надо узнать что-то такое, что неизвестно другим людям. У Христа это момент посвящения согласно обычаю, который существовал в древнем Израиле, в секте ессеев, в секте терапевтов, - нужно было сорок дней и сорок ночей провести в пустыне. Пребывание в пустыне, где никого нет, кроме тебя и Бога, с которым ты беседуешь в течение сорока дней, должно было очистить душу от всего наносного и дать ей истинное знание.
У Будды этот момент - сидение под деревом. Будда сидел под деревом. Разные деревья называют, в частности, называют смоковницу, она фигурирует потом и в христианстве, многие даже считают, что не случайно, когда Христос хотел сорвать плод, а она его не принесла, сказал, что дерево, которое не приносит плод - иссохнет, и оно тотчас же на глазах иссохло. За что некоторые обвиняют Христа в некотором немилосердии к смоковнице. Но здесь намек на бесплодие буддизма.
От своей смоковницы Будда пришел к своим благородным истинам. Четыре благородные истины, четыре озарения. Вы знаете, для каждого человека это главное - генетический код буддизма: четыре благородные истины. И человек, воспитанный на христианстве, при первом взгляде на эти четыре благородные истины испытывает если не разочарование, то смятение: как, разве это все, что знал Будда? Да разве для этого нужно просветление?
Истина первая. В мире есть страдание. Вы спросите: как, разве это не известно каждому встречному и поперечному, что в мире есть страдание? Но дело в том, что существует известное обрамление прихода к этой истине: ведь Будда жил во дворце, ведь Будду оберегали от любого проявления страдания родители, которые хотели воспитать его таким образом, чтобы никакая печаль к нему не проникла, никакая печаль его не. коснулась. Не будем сравнивать это с житейской ситуацией, можно ли построить такой дворец, где Будда не заболеет, где не будет гибели, - надо думать, что в таком дворце он очень быстро потеряет иммунитет, заболеет и т. д. Но не в этом дело. Это Восток, это - эмблематика. Эмблема дворца - это эмблема души, которая замкнулась для этого мира и не хочет видеть страдания: вот этого сколько угодно. Каждый из нас живет в своей мере в таком дворце. То есть у нас жизнь буддийская, во всей ее сложности и полноте. Вот Будда - человек, не желающий страданий, ему неплохо жилось во дворце, его оберегают родители, нищих там нет, их не пускают туда, они не могут туда подойти, болезней там нет. Будда живет счастливо и спокойно. Но вот однажды, незадолго до своей свадьбы, он случайно встретил нищего в лохмотьях, он впервые увидел лохмотья (помните, может быть, в "Аквариуме" есть песенка про мальчика Евграфа: "Он не знал, что на свете есть много ужасно одетых людей").
Будда был воспитан как мальчик Евграф, не знал, что на свете есть много ужасно одетых людей, он еще и не знал, что есть больные люди, - а это был не просто нищий, но еще и прокаженный. Конечно, этот нищий прокаженный является опять же эмблемой: вот дворец, и человек живет в этом дворце и не хочет видеть страданий, человек создан в этом отношении Творцом очень совершенным, для тех, кто не желает видеть природу, созданную Творцом, он ее и не увидит. Хотим жить во дворце, живем во дворце, хотим видеть реальность житейскую - видим прокаженного нищего, эти две реальности, две возможности перед человеком всегда есть.
Будда настолько был потрясен этим, что, когда вернулся во дворец, а его ждала свадьба, его ждала прекрасная невеста, - он, вместо того чтобы остаться с невестой и быть счастливым, уже ничего не- видит, кроме этого старика, он уже смотрит на невесту и видит, как она становится старухой, как с нее спадает кожа, как потом спадает мясо, потом он видит череп (кстати, медитация, которая очень рекомендовалась для монахов и для буддистов в раннем буддизме), то есть он видит вещи в их движении. Тут знаменитая марксистская диалектика, которая говорит: в движении надо все видеть, в движении, и смотреть, что во что превращается. Из жизни христианских святых этот сюжет, когда святой приходит к какой-нибудь блуднице, наставляя ее на путь истины, блудница его прогоняет. Монах ей говорит: "Я вижу, ты лежишь в могиле, у тебя поселилась жаба", после чего блудница идет в монастырь. Это существует в православии, это существует в католическом варианте, правда, тогда еще не было разделения на православие и католицизм, - тогда, в раннем христианстве очень распространенный сюжет. Он выходит из буддизма, родословная, конечно, та.
Когда Будда увидел дерево, усеянное плодами (реминисценция Евангелия), он увидел не плод, который висит на дереве, он увидел, как это дерево осыпалось, иссохло, а плод этот сгнивший лежит на земле... Ничего не осталось, и иссохшая смоковница - это реминисценция буддизма. Будда покидает дворец, покидает свою спящую невесту. Будда не знает личностного начала, он уходит и оставляет ее. Этот момент интересен и в том смысле, что он потом и в христианстве повторяется, когда Христос к первым апостолам обращается: "Идите за мной", а апостол говорит: "Погоди, я должен похоронить своего отца". - "Оставь мертвым погребать своих мертвецов".
Понимаете, это очень интересно, потому что мы видим человека в Будде, у которого оба полушария развиты чрезвычайно, потому что он предается несказанному отчаянию, несказанным эмоциям после встречи с нищим, которого другой увидел бы и не заметил, он проникается огромным состраданием к этому прокаженному. Спустя несколько веков мотив прокаженных будет присутствовать в рассказе о Христе и прокаженном, просящем его об исцелении, но Христос в свое время обращается с ним, как с одержимым, и разговора у него с ним не получается. Известен другой случай, когда прокаженный обращается за помощью, его берут домой, кормят, поят, промывают его раны.
Истина вторая. В мире есть избавление от страданий. Но опять же из житейского повседневного опыта известно, что как страдания приходят, так они могут и уйти. Но Будда же размышляет не об обычном житейском страдании, он размышляет о страдании вообще как категории, его интересуют страдания, все вместе взятые. Они есть? Есть. Когда мы радуемся, смеемся, - мы все время знаем, что есть страдания. А вот если я скажу, что существует избавление от всех страданий, то я превращусь в какого-нибудь коммунистического шарлатана, в какого-нибудь шарлатана от религии. Но Будда узнал, что есть избавление от страданий, а затем узнал и третью истину: есть причина страданий. В мире есть страдания, в мире есть причина страданий, в мире есть избавление от страданий. Причина страданий - вот в чем дело. Какова же причина страданий? Если я спрошу любого из вас, какова же причина страданий, вряд ли кто из опыта житейской мудрости ответит. Человек рожден для страдания, как птица для полета. Причина страданий, согласно Будде, заключается в стремлении к удовольствию. Вот в чем причина страданий: в стремлении к удовольствию. Если человек никогда не стремился бы к удовольствию, он никогда бы не узнал страдания. Вот тут уже для европейца может быть и не совсем понятно. Это к той песенке: "Если вы не живете, то вам и не умирать". Для восточного человека это очень серьезный и очень важный аргумент. Для индуса, живущего за шесть столетий до Христа, это очень серьезный и очень важный аргумент.
Значит, если не стремиться к удовольствию, то страданий не будет. Значит, страданий не будет, и дальше Будда приходит к четвертой благородной мысли: что есть благородный восьмеричный путь к избавлению от страданий. Каков же этот благородный восьмеричный путь, ведущий к избавлению от страданий? Этот благородный восьмеричный путь, ведущий к избавлению от страданий, собственно, совершенно ничем не отличается от христианского пути. Здесь присутствуют все добродетели христианства. Этика христианина и этика буддиста: да, нужно быть добрым, нельзя мстить, нельзя гневаться, нужно прощать, не нужно стремиться к богатству. Вот это очень интересный момент, который в нашей культуре тоже присутствует, что бедность рассматривается как высший дар. Причем, если говорить о католической культуре в Италии, о православной культуре, богатство - это добро или зло? Если принять распространенную точку зрения - все-таки зло, все-таки нищенство добро. И если мы заглянем в протестантский мир, то там нечто другое. Там богатство рассматривается как избранничество, как целый круг обязательств, вытекающих из этого избранничества, человек должен то-то и то-то, помогать бедным, устраивать рабочие места. У него очень много обязанностей, но богатство само по себе - это есть избранничество, пример библейский, ветхозаветный. Но бедность - не порок, раз ты беден, то Бог тебя милует. Так вот все-таки в католическом и православном варианте христианства, так же как и в буддизме, бедность рассматривается, как избранничество.
Отсюда то, что пишет Лев Николаевич Толстой: "Ну что же это за цивилизация такая, которая нищих прогоняет, которая запрещает подавать милостыню, если испокон веков на Руси нищий, пришедший к тебе, рассматривался как спаситель, который дает тебе возможность проявить милость. Поэтому приход нищего странника рассматривался как дар Божий. У Островского прекрасно обыграно в пьесе: "Убогие люди пришли!" Все время к московским купчихам приходят толпами убогие нищие. У5огие - у Бога. Они находились при церкви, у них была своя среда обитания, они служили постоянным напоминанием о том нищем, который появился еще перед Буддой, и напоминанием о евангельской притче о Лазаре, который был нищий, но который теперь есть самый желанный гость на пиру господском.
Вот четыре благородные истины Будды. Вы знаете, мне очень тяжело судить, могут ли они быть источником вдохновения для человека христианской культуры. Достаточно ли ясна эта благородная цель для нас, я подчеркиваю, в системе наших ценностей - избавиться от страданий? Вдохновлявшая ли это цель для человека христианской культуры? Не знаю. Но, во всяком случае, для того ареала, где буддизм распространился, а он распространился в Индии, он распространился в Тибете, он пришел позднее в часть Китая, в XX веке стал частично просачиваться в Европу, это все-таки идеал.
Теперь обратимся к моменту посвящения Будды. Каково посвящение Будды? Значит, если есть причина страданий, надо избавиться от нее, надо ее уничтожить, а причиной является стремление к удовольствию. Это понятно, значит, все, что приносит удовольствие, надо отвергать. Есть здесь схождение с христианством? Ну конечно, весь монашеский опыт христианства, особенно раннего, особенно христианства IV-VI веков. Как раз схождение в этом и заключается, наоборот, когда культивируется страдание, когда вериги надеваются, когда надеваются тяжелые цепи, которые постоянно давят. Человек, будучи богатым по происхождению, живет за городом на помойке, питается какими-нибудь отбросами, его избивают, пинают ногами, а он все это принимает. Конечно, это уже настолько вошло в культуру, это уже настолько стало веянием, что как-то уже даже и не заметно, в какой момент начинается буддизм и в какой момент начинается христианство. Они все время расходятся, и они все время пересекаются. Они все время направлены в противоположные стороны, но как только вы идете в противоположные стороны, вы все время видите точки схождения. Посвящение Будды под смоковницей, конечно, не похоже на то посвящение, которое получил Христос в пустыне за сорок дней. Ведь Будду никто не искушает, никто не соблазняет, все соблазны у него были как раз в его предшествующей жизни во дворце, в мирской жизни... а тут к Христу приступает дьявол и начинает его очень своеобразно соблазнять. Он показывает ему на камни и говорит ему: "Если ты Сын Божий, тогда скажи этим камням, пусть они станут хлебами". На это ему Христос отвечает: "Отойди от меня, Сатана, ибо сказано в Писании: "Не хлебом единым жив человек, но словом, исходящим из уст Божиих". Очень интересный момент, который я в буддизме и индуизме не нахожу. Этот момент "хлеб - слово" (одно не отвергает другого, никто не говорит, что хлеб отвергает слово) очень интересен: не хлебом единым, но словом, исходящим из уст Божиих. Единственная молитва, которую оставляет Христос, молитва Господня, она о хлебе не забывает: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь...". Это несмотря на то, что перед этим было искушение в пустыне, дьявол велел превратить камни в хлебы, а он сказал: не хлебом единым...
Второй момент, тоже чрезвычайно странный для сегодняшнего сознания (для сегодняшнего сознания очень ясно, что Бог проникает все миры), но надо понять, что для сознания человека, живущего в первом веке, вот такого представления о всепроникаемости власти Бога не существовало, поскольку любая власть, где бы она ни была, она имеет всегда четкие пределы. Любой властитель был властитель в своем ареале, на своей территории. Пример самого Израиля: Израиль был частью Римской империи, в Израиле был царь, он был царем Израиля, который, в свою очередь, входил в Римскую империю. Да, конечно, римский император являлся как бы и властителем Иудеи, но всякий, живущий в Израиле, знал, что властитель-то он властитель, только до него скакать надо было... И вот очень интересная ситуация: мы даже не можем себе представить, в каком раю, в какой неподвластности центральной власти жили люди, пока не появились новые средства коммуникации, когда появились телеграф, почта, телефон и прочие вещи. Потому что человек чувствовал, что любая власть имеет предел, она требует времени для своего распространения. Поэтому земля выглядит как бы во власти дьявола. Дьявол обращается к Христу и говорит, поднимая его над землей, показывая все царства во славу их: если ты мне поклонишься, то все это я тебе подчиню, отдам. То есть дьявол соглашается принять его в свое всеземное, божественное всевластие, если он, Христос, ему поклонится. Тут очень момент важный. То есть смотрите: дьявол, сатана, соблазняет кого - самого Христа, Сына Божьего... то есть он обладает громадной силой и властью. На что ему Христос отвечает: "Царство мое не от мира сего". Очень важный, очень существенный момент, опять же сближающий с буддизмом. В каком плане - с буддизмом? Будда предлагает тот мир, где не надо стремиться к удовольствию, главная цель - наоборот, уйти от удовольствия всячески путем отрешения, чтобы избавиться от страданий, конечно же не тот мир, в котором живут все люди. Тут действуют какие-то другие законы, я бы сказал, противоестественные. И Христос говорит: "Царство мое не от мира сего". Вот на эту противоестественность религиозного опыта очень мало обращают внимания. Очень часто религиозные проповедники идут на многие и многие уступки, не обращая на это внимания, чтобы религия распространялась все дальше и дальше, и пытаются представить религию как дело нужное, полезное... Очень часто можно слышать, что христианство - оно хорошо, потому что здесь проповедуются очень хорошие вещи, любовь к ближнему, добро, нравственное совершенство. Забывая, что христианство отвергает этот мир таким, каким он дан. Таким, каким он дан, он должен быть отвергнут. Очевидное, данное - должно быть преображено. "Царство мое не от мира сего".
Следующее, третье искушение Христа (у Будды четыре благородные истины): дьявол поднимает его, ставит его на башню и говорит: "Если ты Сын Божий, то прыгни с этой высокой башни, ибо сказано ведь же в Писании: "Ангелам своим заповедаю, да подхватят тебя своими крыльями, да не преткнешься ты головою о камень". Это, кстати говоря, сказано в псалме замечательном царя Давида. Вот эту цитату сатана подносит Христу. И Христос ему отвечает, очень интересно он ему отвечает, - он говорит: "Сказано также в Писании: "Не искушай Господа Бога своего". Тут очень интересный момент, который наша цивилизация целиком приняла: искусилась. Мы жаждем подтверждения существования Бога, нам нужны наглядные чудеса. Ищем в каждом наглядном опыте, каждом наглядном примере доказательств бытия Божьего. Сатана требует, чтобы Христос прыгнул и он бы убедился, что ангелы подхватят его, но Христос это рассматривает как искушение. Он отвергает такую возможность проверки Божественной благодати. Рациональной проверки. Надо сказать, что на Достоевского это произвело огромное впечатление, и в легенде о Великом Инквизиторе Великий Инквизитор все эти соблазны и искушения перечисляет, только переводит их на современный язык. Скажем, как Достоевский рассматривает искушение хлебами? Это - социализм. Потому что: преврати камни в хлебы, - и все за тобой пойдут. Сначала накорми, потом требуй. И действительно, это такой социалистический, марксистский подход к миру, это даже , и не утопия, потому что я не особенно верю, что и коммунисты, и социалисты верят в такую, возможность. Это их идеал. Идеал хлебный, идеал один, будь то просто социалисты или национал-социалисты. Вот сейчас "Майн кампф" продается, и если кто прочитает, то убедится, что там столько же говорится о хлебе, о ценах, о капитале и равенстве.
Достоевский, кстати говоря, предвидел, что коммунистические, не социалистические, а именно коммунистические идеалы будут стоить человечеству 100 миллионов жизней. Дальше, когда Христос отказывается поклониться, признать власть Сатаны здесь, на земле, ради того чтобы Сатана признал его власть во всей Вселенной, это, говорит Достоевский, значит, Христос отвергает тот соблазн, по мнению Достоевского, на который пошла католическая Церковь. Я не думаю, что только католическая Церковь, а именно: на союз Церкви с мирской властью. Православная история тоже знает примеры этого. И когда Церковь отвергала это, как, скажем, митрополит Колычев, который отказался благословить Ивана Грозного, за что был задушен подушкой Малютой Скуратовым. И были случаи, когда Церковь соглашалась на любые компромиссы с властью, конечно, "ради того чтобы...", но тем не менее соглашалась. Например, патриарх Сергий (тюрьмы забиты священниками, их убивают, церкви взрывают) говорит: все прекрасно, верующие нашей страны не испытывают никаких трудностей... И обращается к властям: ваши заботы - наши заботы. Но это не значит, что патриарх Сергий был злодей, он просто считал, что для блага Церкви надо это сделать.
Достоевский же считал, что на этот соблазн пошла католическая Церковь. Православная Церковь, дескать, этому соблазну подвержена не была. А католическая - она власть Папы действительно отождествила с властью императора. Действительно, у нас такая попытка была предпринята патриархом Никоном. Никон именовал себя великим государем: действительно, если формально подходить, при Никоне такая попытка все-таки провалилась. Все-таки царем патриарх не стал. Что касается третьего соблазна, то это путь всей современной науки. Да, мы жаждем видеть, мы хотим, чтобы все время подтверждение было. Чтобы очевидным стало то, что не может быть очевидным для обычного мирского зрения, тем самым упрощая Божественную истину, низвергая ее на землю.
Разумеется, когда речь идет о четырех истинах Будды, доходя до последней, четвертой, до благородного восьмеричного пути, здесь пересечениям христианством нет. Когда речь доходит до последней истины, здесь очень трудно найти расхождения между буддизмом и христианством. Ну, скажем, в буддизме есть такая притча. Однажды Будда увидел голодную собаку, ему стало так жалко ее, что он вырезал часть мяса из своего тела и дал ей. Что позднее у Маяковского было перефразировано: "Из себя готов достать печенку, на, не жалко, дорогая, ешь". Это как некий факт, уже присутствующий в мировой культуре. Действительно, все присутствует в некой ноосфере, как говорил Вернадский, это по-разному можно называть, Флоренский называл пневмосферой, Лотман называл симеотической сферой... И действительно, это присутствует во всех религиях, переходит из одной религии в другую. В начале XX века спорили о теории бродячих сюжетов. Синдбад Мореход отправляется в путешествия, Садко отправляется в путешествия, Одиссей отправляется в путешествия... Очень много сходного, и даже в именах: Синдбад-Садко... Так что это - бродячий сюжет, который из Индии пришел в Новгород? Долго думали, что это бродячий сюжет, а потом постепенно получается так, что это возникает одновременно. Неуничтожимо в разные времена у разных народов возникают одинаковые образы и одни и те же секты. Они могут ничего не знать о существовании у других народов подобного, и тем не менее они возникают. Ну, конечно, этот сюжет: Будда, который вырезает часть себя и отдает собаке, которую ему жалко, - это то, почему, когда Ганди познакомился с христианством и оно произвело на него очень большое впечатление, Ганди сказал: "И все-таки Христос ест рыбу". А в индуизме нельзя есть ни рыбу, ни мясо. "Вот такой любви ко всему живому я в христианстве не нашел", - говорит Ганди. Ну, можно было бы возразить великому человеку, что да, такой любви ко всему живому, какая есть в буддизме и индуизме, в христианстве нет. Но зато ни в буддизме, ни в .индуизме вы не найдете такой любви к личности. К индивидуальному человеку, к такому, каков он есть, со всеми своими слабостями, со всеми своими несовершенствами. Только христианство открывает человека как высшую ценность мироздания, как высшую ценность во вселенной. И не просто человека, а именно его внутренний мир, его душу. Вот это самое главное, когда Христос в первой своей проповеди говорит: "Не копите себе сокровища на земле, где ржавчина ест, где моль истребляет, но копите себе сокровища на небесах, где ржавчина не истребляет и плоть не ест".
Вот есть один очень интересный китайский текст. Там один мудрец читает - и читает Евангелие. И потом говорит: "А все-таки Христос был настоящим даосом". Конечно, это же самое проповедует даос. Это же самое проповедует. Когда Христос называет это Царствием Небесным, а у даосских монахов это же самое называлось словом "дао". Что такое дао? Дао - "путь неба". Этот путь присутствует во всем, наподобие того, как пустота присутствует в середине колеса. "Что самое важное в колесе?" - спрашивает китайский философ. Обод? Обод можно снять, - останутся спицы. Спицы? Но спицы можно убрать. А что невозможно убрать? То, вокруг чего вращается колесо. Та пустота, которую невозможно убрать. Дао - это та пустота, которая находится посередине, как говорят китайцы. Христос о пустоте не говорит, но - Царствие Небесное присутствует также незримо; как та пустота, так и Царствие Небесное. Или; даосский монах рассуждает о том, что в мире все грубое, все мощное и могущественное очень легко поддается разрушению. Посмотрите на камни, на скалы. Видите, как они обезображены. Как время их сокрушило. Посмотрите на каменные дворцы; посмотрите на доспехи воинов, как они изъедены со временем ржавчиной. Все сокрушает время.
Теперь посмотрите, как росток пробивается сквозь камень из-под земли, преспокойно этот камень пробивает и выходит на поверхность. В мире все грубое, все телесное подвержено уничтожению, все нежное, уступчивое, мягкое обладает неизмеримой силой. Но это и есть тот закон, который проповедует Христос в своей первой проповеди, который называется Заповедью блаженства. Ибо он там говорит: "Блаженны кроткие, ибо они наследуют земли..." То есть не сильные, как по закону эволюции Дарвина или по законам классовой борьбы, а именно "кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят". То есть Царствие Небесное, - и вот здесь заключается различие между даосизмом и, скажем, классическим буддизмом в том, что Дао (ведь тоже царствие небесное) - "Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят". То есть оно концентрируется в человеческом сердце.
Ни в бесконечных мирах, ни в бесконечных пространствах, ни в этом потоке бесконечного уничтожения, который Будда предлагает постоянно созерцать, который монах видит, стоящий над бурным потоком или сидящий на берегу у этого потока, созерцающий его. Или камень, который лежит поперек этого потока. Это излюбленные даосские изображения в Китае. Образ камня в бурном потоке есть образ мудреца, который построил свой внутренний мир, свой внутренний храм, который несокрушим.
У Христа все то же сосредоточено на Царствии Небесном. "Ищите Царства Небесного и правды его. Остальное приложится вам". Десять изощреннейших путей разума и логических построений, которые в буддизме занимают громадное место, в христианстве не отвергаются, но как бы выносятся за скобку. "Ищите Царства Небесного, остальное приложится вам". И на вопрос: как оно устроено, где оно расположено, ответ дается четкий и определенный: "Царство Божие внутри вас".
Раз это так, то личность становится НЕИЗМЕРИМО ЦЕННОЙ. Неизмеримо ценной. Если с точки зрения буддиста личностное начало есть тоже соблазн, потому что если "личность", то, значит, и "утрата личности". Потому что если - личность, то, значит, и - смерть, страдание. Но всего-то этого Будда стремится избежать. Он же считает, и совершенно справедливо считает, что в этом причина страданий. Он утверждал, что нет личности, нет души. "Все подвержено изменению". Пока вы произносите "я", вы уже изменились. Ну, помните, мудрец говорил, что нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Можно подумать, что он знал, как устроен современный человек, все биохимические процессы. Поэтому он говорил: нет тебя, нет личности - ничего нет..
Христос же, наоборот, - он останавливается на этом моменте. В мире есть страдания. Там, где Будда предлагает избавление от страданий как путь из этого мира, для Христа это абсолютно неверно. Христианин ищет не избавления от страданий, он ищет страданий. Он ищет страдания, ну конечно, не просто страдания ради страдания как такового, он ищет сораспятия с Христом. Не случайно распятие и стало эмблемой христианского мира.
Эти эпизоды в той или иной мере канонизированы. Празднуется его Рождество (его рождение), празднуется его Обрезание, его Крещение, празднуется его предсмертная Пасха. Все события христианской жизни, как это положено по восточной поэтике, поскольку все религии пришли к нам с Востока, все они празднуются, все отмечаются. Конечно, для любого христианина кульминацией, главным моментом является Христос на Голгофе. То есть распятие. Именно этот образ вы видите у каждого священника на груди: именно этот образ вы увидите и в католическом, и в православном храме или протестантском. Страдание, с точки зрения христианина, ни в коей мере не является бессмысленным, если оно одухотворено любовью.
Оно - бессмысленно у Будды. Почему? Потому что он покинул дворец. И он оставил свою невесту. Любовь у Будды - она, так сказать, ко всему живому. Только вы, Бога ради, не подумайте, что я сравниваю буддизм или христианство, что буддизм хуже. Нет. Я просто показываю различия. Любовь ко всему живому, естественно, не исключает любви к кому-то отдельному, отдельной личности. У Христа такая любовь постоянно присутствует. Умер любимый ученик Лазарь. Христос спешит, плачет, рыдает, хочет скорее прийти, он любит Лазаря, он - его друг. У Христа есть спор между учениками: одних он любит больше, других меньше. Они даже спорят: кто из нас первым окажется в Царствии Небесном? Может быть, последний будет первым. У него есть любимый ученик, который, кстати говоря, и не подвел - Иоанн, который возлежит у него на груди, который не убежал, не смутился во время ареста Христа и присутствовал во время распятия, единствен- ный из учеников. И ему Христос препоручил мать свою, а его - матери своей как сына.
Личностное присутствует также по отношению к женщинам, которые окружают Христа. Вот Марфа, и вот Мария. Они пришли в селение вечером, устали. Естественно, Марфа должна позаботиться: покормить надо. А Христос в это время говорит, и Мария внимательно слушает его слова. Марфа говорит: "Скажи Марии, чтобы она мне помогла". А Христос отвечает: "Марфа, Марфа, печешься о многом, а надо лишь об одном. Взгляни на Марию: она избрала благую участь". То есть в нем всегда присутствует личностное начало, то есть он его не боится. Буддийский святой должен быть бесстрастным, он должен равномерно сиять, на всех. Он не должен иметь каких-то эмоциональных привязанностей. Ничего этого не должно быть. Все это есть у Христа. То есть разница в буддизме и христианстве в том, что, сходясь в небесном, в земном, они все-таки избирают разные пути.
Христианский путь - это личностный путь, путь личностного спасения, это - "Я" человеческое является высшей ценностью. Буддийский путь - это путь некоего растворения человека во всем. Он получил тоже свое развитие в европейской философии. В растворении в мировом духе, в частности в пантеизме европейском: "все - во мне, и я - во всем". Но хитрость заключается, может быть, в том, что буддийский монах, растворяется во всем: в птицах, в облаках, рыбах, - во всем мироздании, и в нем ничего не остается личностного, - именно тогда происходит встреча, потому что весь мир, весь, без остатка, опрокидывается все равно в личность человека, согласно христианскому учению. По христианскому учению Царство Божие и правда его - все находится в человеке. Все небесное в нем находится. Он - больше, чем мир. Вот эта истина, к которой буддист тоже стремится. Он стремится стать больше, чем мир, путем избавления от страданий, путем отказа от мира. Христианин ищет той правды, которая находится в нем: любви. Но он при этом обретает весь мир и больше, чем этот мир.
Вот поэтому у Достоевского есть такой очень интересный момент, почему Победоносцев предлагал, чтобы Достоевского изучали в православных семинариях. Например, когда Иван Карамазов говорит: "Здесь Бог и дьявол борются. Здесь место действия - вся вселенная, а ставка - душа .человеческая". Самое главное и самое важное. То есть душа. И вот здесь между буддизмом и христианством - фундаментальное расхождение. Внимательно сравнивая понятие души в буддизме и представления о душе в христианстве, невольно приходишь к мысли, что имеются в виду совершенно разные вещи. Когда Будда говорит о некой субстанции, которая постоянно изменяется, которая, изменяясь, становится цветком, деревом, птицей, камнем, то с открытием генетического кода, - мы же прекрасно понимаем, что речь идет о генетическом коде, о той субстанции космической, которую этот генетической код формирует, - оказалось, что все живое на земле имеет один и тот же генетический код. И в этом смысле Будда оказался прав.
Но когда Христос говорит о душе, имеется в виду нечто совершенно другое, стоящее над этим. Как раз то, что возвышается над этим потоком, как раз то, что не подвержено никаким изменениям и уничтожению, то, что является вечным и неизменным, обладает вечной жизнью. Поэтому говорят, что христианство - это способ жить вечной жизнью здесь, на земле. Вот в чем дело. Поэтому буддизм исходит из той временной жизни, которая перед вашими глазами, а христианство говорит о вечной жизни.
Другое дело, когда человек живет этой вечной жизнью на земле, то он уже и действует по законам Будды и по законам Христа, то у него мораль и этика буддизма ничем не будет отличаться от морали и этики христианской. Законы вечной жизни таковы, что они противоречат законам очевидности. Отсюда преткновение для всех людей - заповедь Христа: люби ближнего, как самого себя, - или самоотречение Будды: не только ближнего, но и все надо любить, вот все это чрезвычайно трудно понять и принять, поскольку это является законом вечной жизни, а человек, как правило, живет на земле жизнью временной.
Таким образом, мы видим два образа мира, два образа восхождения от жизни временной. Но в буддизме есть восхождение от жизни временной путем ее полного отрицания и отвержения. В христианстве же есть полное принятие этой жизни, принятие во всей ее полноте, при этом страдание является не только неустраненным, но и является высшим, кульминационным моментом в обретении вечной жизни. Распятие - это не то, что произошло с Христом, распятие - это то, что происходит с каждым человеком. Воскресение - это не то, что произошло только с Христом. А это то, что должно произойти с каждым человеком. То, что должно произойти, и то, что в той или иной степени происходит с каждым человеком на земле.
В этом смысле жалко, что для сегодняшнего человека не очень доступен роман Льва Николаевича Толстого "Воскресение". С одной стороны, он хорошо известен, с другой стороны, именно потому, что он хорошо известен, не очень поверили тому, что это не роман, а религиозное прозрение. Дело в том, что там действительно сходятся и буддийский, и христианский путь. И любовь Нехлюдова к Катюше Масловой, которая возникает в момент пасхального богослужения, и когда Катюша целует нищего и Нехлюдову предлагает сделать то же самое, и тот целует этого нищего со словами "Христос воскресе", и когда потом, после своего грехопадения, Нехлюдов в гостиной смотрит на княгиню и видит, как сквозь ее лицо проступают мышцы, как сквозь мышцы проступает череп, - он смотрит глазами буддийского монаха. Нехлюдов всюду, куда он смотрит, видит только страдание. Поэтому он совершенно естественно, буддийским путем, приходит в тюрьму. Она является местом его просветления и местом его озарения. Он идет по этому пути. Но очень интересно, что на этом пути ему встречается человек по фамилии Набатников. Этот Набатников рассуждал очень интересно о том, что смерти нет. Он был простой человек, из крестьян: он исходил из того, что как в крестьянском хозяйстве ничего не исчезает, скажем, зерно съест курица, курицу съест крестьянин, - все это будет в вечном круговороте, и все это найдет свое применение, так и в этой жизни смерти не существует. То есть у него был взгляд кармического буддиста. Но Нехлюдов такого варианта бессмертия не принял; в конечном итоге он приходит к христианству.
К воскресению. Об этом мы с вами будем еще говорить, потому что воскресение есть, может быть, самая большая тайна. Воскресение - это есть и точка расхождения буддизма и христианства. И это есть точка, где они одновременно сходятся.