Кедров Константин - КОММЕНТАРИИ К КНИГЕ П. ФЛОРЕНСКОГО

КОММЕНТАРИИ К КНИГЕ П. ФЛОРЕНСКОГО "МНИМОСТИ В ГЕОМЕТРИИ"

Мнимые величины, согласно толкованию Флоренского, отражают подлинную реальность, но не физическую, а потустороннюю.
Соприкосновение с потусторонней реальностью рассматривается как искривление пространства-времени. Флоренский имеет в виду четырехмерный континуум 3 + 1 (трехмерное пространство и его четвертая координата - время).
Поскольку возможности человеческого восприятия пространства и времени ограничены, мы видим только трехмерное пространство и отдельно от него время.
Эту трудность легко преодолеть методом аналогии. Вместо трехмерного пространства рассматривается двухмерная плоскость. Ее искривление внутри трехмерности мы способны воспринимать.
Такой метод был предложен ранее математиком Эбботом в книге "Флатландия". Флатландия - это мир двух измерений где живут двухмерные существа - плоскастики. Они не способны видеть мир трех измерений, поэтому куб воспринимается ими как квадрат, а квадрат они видят своим плоским зрением как линию, поскольку не способны подняться над плоскостью.
Подобным образом мы не можем подняться над трехмерным объемом, и любое искривление четырехмерного пространства-времени превращается для нас в бесконечность. Флоренский отмечает недостаточность простой аналогии нашего мира с плоскостью. Всякое сравнение хромает; и есть область реальности, которая не вмещается в наглядные представления. Значит, нужны другие термины и новые образы для понимания мнимостей. Мнимости - это не математическая абстракция, а высшая реальность, ускользающие от нашего восприятия точка, линия, плоскость, объем, - есть не само пространство, а его образы. К таким же выводам в 1905 году пришел поэт Велимир Хлебников. Он назвал точку, линию,-поверхность "обмолвками" единого протяженного многообразия.
Это очень важное наблюдение, доказывающее, что "мнимости" отнюдь не мнимы, а проявляют себя как физическая реальность нашего мира. Вслед за Эйнштейном и Минковс-ким Флоренский настаивает, что геометрия не абстракция и условность, а некий образ сверхреальности, недоступной нашему восприятию.
Интересно сопоставить эти наблюдения с утверждением Велимира Хлебникова о том, что каждому человеку соответствует его ирреальная сущность - двойник. "Я знал, что -1-2 нисколько не менее вещественно, чем 1; там, где есть 1, 2, 3, 4, там есть и -1, -2, -3, и -1-2, и -2-2, и -3-2. Где есть один человек и другой естественный ряд чисел людей, там, конечно, есть и х-2 человека, и -2-2 человека, и -3-2 людей и п-людей = х-2-m-людей".
Обратную сторону плоскости увидеть можно, а вот обратную сторону трехмерного пространства мы можем только представить как "потусторонний мир". Смысл гипотезы Павла Флоренского в том, что потусторонний мир такая же реальность, как оборотная сторона плоскости листа.
С этого момента начинается геометрия выворачивания, копая увенчается в конце книги выводом о реальности такого жорачивания при скоростях, близких к скорости света. Там же Флоренский выскажет гипотезу о том, что такое выворачивание возможно и при других обстоятельствах. Вероятнее всего, в мистическом опыте, который для Флоренского не менее реален чем область так называемых "мнимостей".
Вопрос о возможном "пересечении" параллельных в пространстве обсуждался со времен "Начал" Евклида. У Евклида непересекаемость параллельных - аксиома. Эту аксиому пытались превратить в доказуемую теорему многие математики, в том числе мистик-суфий поэт Омар Хайям.
В XIX веке сразу 4 математика пришли к выводу, что возможны геометрии, где параллельные пересекутся. В Германии Гаусс, в России Швейкарт и Лобачевский, в Венгрии Янош Бо-яйи. Гаусс побоялся своих выводов и спрятал их в стол. Швей-карт опубликовал в Киеве свою "Астральную геометрию", но она не получила признания, Лобачевский опубликовал "Воображаемую геометрию" и был подвергнут в прессе резкому осмеянию. Янош Бояйи не добился признания и погиб на дуэли.
В "Воображаемой геометрии" Лобачевского, получившего поддержку Гаусса, параллельные пересекались в пространстве с отрицательной кривизной, похожем на седловину.
Позднее выяснилось, что кривизна искривленного пространства может быть и положительной и похожа на сферу.
Независимо от того, какова "кривизна" нашего пространства-времени, в нем действуют законы геометрий, где постулат Евклида о непересекаемости параллельных в пространстве верен только как частный случай для прямой плоскости.
Полумнимая точка - есть некий рубеж между этим и посторонним миром - центр выворачивания. Через нее "мни-Мая" нижняя поверхность становится верхней "реальною", а реальная верхняя "мнимою".
Важно, что полумнимая точка выворачивания всегда внутри. сравните со словами Христа: "Царство Божие внутри вас есть".
Бесконечность толщины плоскости очень важный постулат, открывающий окно в бездну других миров прямо с поверхности листа.
Это значит, что выворачивание в тот мир всегда присут, ствует как возможность либо уже осуществлено "оттуда".
Этим параграфом первоначально заканчивались рассуязде. ния о мнимостях у Флоренского; немного лет спустя, уже после опубликования общей теории относительности Альберта Эйнштейна, Флоренский почувствовал необходимость снова вернуться к теме разговора. Теперь он рассмотрит "выворачивание" в полумнимой точке, но между двумя сторонами одной поверхности и не на ленте Мёбиуса, а в композиции "Божественной Комедии" Данте. Теперь для понимания смысла геометрические познания нужны лишь в минимальном объеме доступном любому школьнику. Сама смена метода говорит о том, что Флоренский окончательно отдает предпочтение внутреннему, присущему каждому человеку образному художественному отражению вашей реальности. Геометрия становится подножием поэзии Данте, а поэзия Данте через современную космологию ведет в рай.
Речь идет о специальной и общей теории относительности Эйнштейна, которая, по мнению Флоренского, возвращает человеку центральное место в мироздании, как это было у Аристотеля, Птолемея и Данте. Напомним, что у Птолемея в центре мироздания Земля. Вокруг нее вращаются, по словам Данте, "Солнце и светила". Открытие Коперника сопровождалось заблуждением. Он утверждал, что все звезды и планеты вращаются вокруг Солнца. Переместив "центр" вселенной с Земли на Солнце, Коперник создал новоптолемеевский мир, где есть абсолютный центр.
После открытия специальной теории относительности стало ясно, что у вселенной в целом не может бить центра, поскольку нет абсолютного пространства и абсолютного времени. Вселенная Эйнштейна больше похожа на бесконечную сферу Николая Кузинского, где центр везде, а радиус бесконечен. При известных физических условиях каждый может стать центром. Флоренский стремится доказать, что вблизи центра вселенной можно оказаться, пережив мистическое озарение. Ибо всякое озарение есть процесс реального перемещения в недоступную человеку область "мнимостей".
Здесь Флоренский выдвигает совершенно новую гипотезу. По его мнению, геометрия вселенной Данте неевклидова. Даже он указывает, какая из неевклидовых геометрий предпочтительнее для описания. Более всего подходила бы здесь объемная лента.

Мёбиуса, поскольку в объеме это представить трудно, рассмотрим на плоскости. Лента Мёбиуса - это две поверхности, скрученные восьмеркой и склеенные вывернутыми концами.
Сохранилась эта лента, вырезанная и склеенная самим Флоренским. По ее поверхности идут человечки, нарисованные рукой Флоренского, но вот наступает момент, когда, вывернувшись через "горловину Люцифера" - точку полумнимостей, "эти же человечки идут вверх ногами". Данте, сходя по кругам воронкообразного Ада, внезапно переворачивается, обращаясь ногами к поверхности земли.
После грани "поясницы Люцифера", она же центр мира, миновав воронки падения Люцифера, Данте оказывается на небе, обращенный ногами к месту своего спуска на небо, хотя до этого он все время спускался. Верх и низ, вывернувшись, поменялись местами, как на ленте Мёбиуса.
Здесь важно понять, что, спускаясь в пространстве действительном в ад путем Люцифера, Данте в мнимом потустороннем пространстве одновременно поднимался на небо к Раю на вершину Сиона. Спускаясь в бездну горы Чистилища, Данте поднимался на вершину Сиома. Надо понять, что внешне это одно и то же пространство, поскольку мнимости глазами не различимы.
С точки зрения Флоренского, полет поэтического воображения Данте является абсолютно реальным схождением и подъемом в область мнимостей, обычно недоступных нашему взору. Все предшествующие геометрические параграфы ведут нас именно к этому выводу. Доказав для себя геометрическую и физическую реальность мнимостей, Флоренский открывает читателю, какова внутренняя мистическая сторона этой реальности данная взором Данте.
Таким же образом "посвященные" герои-сказки, спускаясь в дупло или в колодец, побывав в тридевятом царстве тридесятом государстве, оказываются на том же месте, откуда начинали свой путь, хотя до этого только удалялись от изначальной точки. Интересно, что тридесятое государство может быть выражено как число скорости света Зх105 см/с.
Хотя этот вопрос нельзя считать полностью решенным данные современной науки совпадают с выводами Флоренского. Время-пространство нашей Вселенной, по-видимому, замкнуто и конечный его радиус приблизительно 15 миллиардов световых лет.
Здесь явная полемика с Эйнштейном. Для Эйнштейна вывод из опыта - постоянство скорости света и невозможность скорости больше чем 300 000 км/с. Флоренский предлагает другую интерпретацию. Опыт доказывает, что Земля неподвижна, потому ее скорость и не приплюсовывается к скорости света. Это суждение не обсуждалось и не дискутировалось до сих пор в научных кругах.
Это очень неожиданное и оригинальное суждение. Флоренский считает, что, доказав относительность пространства-времени и отсутствие абсолютного времени и пространств в мироздании, Эйнштейн вернул миру птолемеевскую устойчивость.
Этот вопрос неоднократно обсуждался и обсуждается сегодня. Правоверные сторонники теории относительности объясняют, что речь идет не о реальном, а об иллюзорном движении небосвода вокруг Земли и, следовательно, постулат о предельности скорости света 300 000 км/с нерушим.
Однако им можно возразить, что никакого "реального" движения с точки зрения теории относительности быть не может. Все зависит от точек отсчета и системы координат.
Флоренский подходит здесь к основному выводу. За пределами скорости света реальная мнимость "того света".
Переход к мистической реальности "прерывен". Есть рубикон, который нужно переступить, как Данте перешел через "горловину Люцифера". Все обряды посвящения имитируют такой рубеж. Иногда надо перешагнуть через собственное бездыханное тело или подняться над ним. Смотрите книгу Р. Моуди "Жизнь после жизни" об ощущениях миллионов людей, переживших клиническую смерть. Все они прошли через туннель, трубу, горловину, поднявшись над собою.
Подобное суждение никем не высказывалось. Флоренский олагает, что земной мир очерчивается длиною 300 000 км. Этот путь пробегает световой луч за одну секунду. По звездному времени это почти сутки - 24 ч 56 мин 4с.
Таким образом, граница между нашим, земным миром и небом где-то между Ураном и Нептуном. Все остальное относится к небесной - космической жизни. По Флоренскому, мы просто неправильно понимали Птолемея, примитивно его истолковывая. Это утверждение полностью соответствует теории относительности, при скорости света масса тела действительно бесконечна, а длина равна нулю, если пользоваться привычными обозначениями.
Эту ситуацию рассмотрел на семинаре в присутствии Эйнштейна математик Курт Гедель. Если допустить движение по меридиану линии мировых событий, а теория Эйнштейна это подразумевает, то рано или поздно меридиан сомкнется и следствие опередит причину, а прошлое окажется в будущем. Из-за парадоксальности выводов доклад Геделя хотя и обсуждался, но не был принят во внимание как серьезная заявка на большое открытие.
Интересно, что в китайской мифологии на пороге жизни и смерти человека встречает старик-младенец Паньгу. Во многих свидетельствах мистиков умирающий старец встречает себя младенцем.
В новых моделях и сценариях космологов, где дается описание пересечения горизонта мировых событий, происходят те же странные вещи. Если глядеть из земного мира, то путник будет вечно подлетать к горизонту, если же взглянуть оттуда, из того мира, из черной дыры, то этот же путник-двойник благополучно пересекает горизонт, вступает в область полумнимости, где прошлое и будущее меняются бетами.
В целом прозрение Флоренского находит все большее число сторонников, хотя они ничего не знают о его открытии и Риходят к сходным выводам на основе новых и новых фактов.
То есть мнимость и непрерывность на самом деле есть реальность, перескок в другой мир.

Что почти буквально совпадает с описанием смерти Ивана Ильича у Льва Толстого. Иван Ильич проваливается в черную дыру, едет по туннелю и вдруг чувствует, что движется в другом направлении, а не в том, как ему казалось. Миновав точки полумнимости и вывернувшись в иное пространство, Иван Ильич видит свет в конце туннеля.
Это значит, что смерть есть реальный переход в область мнимостей, где и находится подлинная вечная сверхреальность рая. Ад и чистилище как бы переходная ступень: ни реальность, ни нереальность.
Выворачивание через самое себя - самое точное обозначение геометрического перехода из одного мира в другой мир. Следует обратить внимание, что самые важные процессы жизни и смерти сопровождаются выворачиванием: роды, рождение, оплодотворение, прорастание колоса из семени, раскрытие бутона, выход бабочки из куколки.
Флоренский указывает, что пока движение со световыми скоростями наблюдаемо лишь на уровне микрочастиц.
Нет доказательств, что движение с такими скоростями невозможно для тел в макромире.
В последнее время появилось множество гипотез об излучениях, идущих от человека во Вселенную с релятивистскими скоростями. Называются неуловимые и пока гипотетические нейтринные и гравитационные излучения, которые могут мгновенно, как нервный сигнал, пронизывать мироздание. Хотя эти гипотезы и заманчивы, они пока не являются научно доказанными, однако богатейший человеческий опыт подтверждает догадки Флоренского. Среди людей, мгновенно обогнувших все мироздание и обретших его как свое "я", протопоп Аввакум, Даниил Андреев, Андрей Белый, Низами, американский космонавт Эдгар Митчелл и многие другие. Как комментатор, могу сослаться и на свой личный опыт, ибо пережил такое выворачивание Дважды в 15 и в 27 лет.

ИСКУССТВО ЖИТЬ ВЕЧНО

Двадцать девятого января 1600 года немецкий сапожник Якоб Бёме увидел, как устроена Вселенная. В отблеске цинкового сосуда он прочувствовал свою связь с Богом и мирозданием. Оказалось, что Солнце - сердце - Христос - это ели ный центр мира, из которого истекает источник любви и светя Все планеты вращаются не только вокруг Солнца, но и BOKDV сердца человека, в котором живет Христос.
"Внутренность человека есть глубина между звездами и Землей". Это утверждение противоречило тогдашней теологии, так же как сегодня оно противоречит науке, потому что и теология, и наука по-прежнему очень мало знают о человеке и его месте среди бесконечной Вселенной. В своих философско-мистических трудах Бёме доказывал, что на самом деле не Земля и не Солнце, а человеческое сердце находится в центре мира.
Книга "Утренняя заря" была подвержена проклятиям с церковного амвона, но распространялась по Европе с космической быстротой. Нет ни одного крупного философа, который не воздал бы должного Якобу Бёме. После его смерти в 49 лет набожные прихожане опрокинули крест и осквернили могилу.
В Советском Союзе Бёме был запрещен. Сегодня его труды и книги о нем пользуются неслыханной популярностью. Дело в том, что наука открыла голограмму - изображение, где каждая малая часть содержит все целое. Разломив голограмму пополам, вы получите два изображения. Разломив на десять или больше частей, в каждом опять окажется, хотя и потускневшее, но полное изображение. Говоря современным языком, можно сказать, что, согласно учению Бёме, человек есть голограмма всей Вселенной.
Вселенная в образе Бёме выглядела весьма невзрачно. "Немощный, маленького роста, с низким лбом, высокими висками, слегка кривым носом, негромким голосом, но благородной речью". Зато серо-голубые глаза были "подобными окнам в храме Соломона".
Свои видения о строении мира он писал только для себя. Однако через друзей рукопись стала быстро распространяться, хотя главный труд - "Аврора" - был опубликован лишь после смерти ясновидца. Бёме не раз пытался смирить свой разум, чтобы, не вступая в конфликт с властями, "жить в Божественной тишине". Однако, по его собственному признаний с ним "случилось то, что бывает с зерном, которое посажено в землю и прорастает в бурю и в любую непогоду, вопреки всякому разумению".
Чувствуя себя и других людей множественными центрами философ жил впроголодь и еле-еле находил средства для ни семьи. "Моя жена просит послать ей 180 сыров - чтобы не тратить денег. Раньше я обходился одним мешком репы, которую Бог так благословил, что одну я оставил для продавца, очень она мне показалась хорошей". А тем временем в Европе разразилась Тридцатилетняя война, которую Бёме справедливо считал Апокалипсисом своего времени.
В семейные журналы своих друзей Бёме часто вписывал главный девиз своей философии:
Кому время - вечность,
А вечность - время,
С того снять
Всякого спора бремя.
Он был один из немногих людей, которые живут во времени как в вечности, а вечность воспринимают как время собственной жизни. Это все та же голограмма. Каждый миг вмещает в себя всю вечность. Каждая жизнь вбирает в себя всю историю мироздания.
"Я могу рассказать вам о том, что за свет открывается тому, кто узрит центр природы. В этом свете мой дух тотчас стал проницать все. Послушай меня, полумертвый ангел, я такой же, как и ты, и не более светел, чем ты. Частично наша жизнь - постоянная борьба с дьяволом. Однако, когда он побежден, небесные врата моего духа отверзаются. Тогда дух видит Божественные и небесные существа; не в теле, а в колодцах сердца сверкает молния, освещающая чувственность мозга, в котором созерцает дух".
Немцы - врожденные мистики и ясновидцы. Эта высокая чертa немецкого характера всегда замутнялась избыточной воинственностью, и все-таки не случайно страна Бёме подарила ЧКРУ Канта и Гегеля.
Сегодня, когда мы слышим об открытиях космологии, "видящей" нашу Вселенную в радиусе двадцати миллиардов световыx лет, снова и снова возникает вопрос: "Каково же место человека среди бесчисленных звездных скоплений?" Бёме справедливо обвинял науку своего времени в том, что она все время Сзывает не о жизни, а о смерти. Пожалуй, и сегодняшняя наука грешит тем же самым. "Ваше познание стоит в предел дома смерти, во внешней приятности и в воззрениях глазам плоти. Мое знание в рождении звезд - там, где рождается жизн и где она пробивается сквозь смерть".
Пожалуй, труды Бёме несколько засорены избыточной богословской терминологией. Слишком часто он прибегает к словам: Бог, Святой Дух, Троица, хотя вкладывает в них свое личное понимание мироустройства и человека. Его труды - не наука и не богословие. Это свидетельство. Человек увидел, как все устроено, и спешит рассказать об этом сначала себе, а потом другим. Многие считают, что стиль Бёме крайне туманен и не поддается расшифровке. На самом деле никто не изъяснялся так откровенно ясно и просто о самых великих тайнах. Он учил видеть в теле космос, а в космосе тело. Для Бёме Вселенная - это человек. Но астрономия рассказывает о мертвом человеке, а астрология о живом. Называя человека "полумертвым ангелом", он верит в грядущее оживление полумертвых.

ДАНИИЛ АНДРЕЕВ - СОЗДАТЕЛЬ НОВОЙ РЕАЛЬНОСТИ

Люди, создавшие новый миф и воплотившие его в слове, несомненно, принадлежат к сонму гениев. Выдумать можно все, что угодно, но никакими указами, законами и постановлениями не заставишь миллионы читателей уверовать в подлинность видений писателя. О том, как устроен мир за пределами нашего зрения и слуха, ясновидцы и пророки рассказывали в стихах и прозе, но лишь к немногим из них прислушались. В Европе это прежде всего Сведенборг, а в России конечно же сын Леонида Андреева Даниил Андреев. Его слава растет не по дням, а по часам и к концу второго тысячелетия уже затмевает заслуженную известность крупнейшего прозаика-символиста.
Леонид Андреев просто крупный писатель, а Даниил - мученик за веру и великий тайнозритель. Сын оказался в самом глубоком пекле ничем не сдерживаемого зла, которому аплодировал и подыгрывал весь мир. Только Даниил Андреев, сидя в самой мрачной камере самой жестокой Владимирской тюрьмы, увидел метафизическую сущность сталинизма. Только ему стало ясно, в какие глубины ада вплющивается коммунистическая Россия, и только он увидел, в какие высокие измерения иосходит дух ее мучеников и тайновидцев.
Даниил Андреев встретился с Блоком в тюрьме в 40-х годах. Вы скажете, что это галлюцинация и сумасшествие. Нет, это особая форма прозрения, когда перед глазами разверзается бездна "метаистории". Термин "метаистория" придуман Даниилом Андреевым. Для него жизнь и художественные образы, а также житие великих людей - это просто земная часть вечной космической жизни, распространяемой в другие миры. Он утверждает в "Розе мира", что где-то в высших сферах над Петербуп гом земным есть небесные Петербурги Достоевского и Блока. Нал осатаневшим сталинским красным Кремлем высится Град небесный и Кремль всемирный. Силовые поля и линии от этого небесного кремля вплетаются в причудливый узор Розы мира где каждый лепесток - одна из высших религий: христианство, иудаизм, мусульманство, буддизм, индуизм.
Просто удивительно, как вела этого гениального человека его судьба. В 20-е годы он учится на Высших литературных курсах, потому что в вуз ему, "пораженцу в правах", дворянскому сыну, дорога была закрыта. Дальше, до сорок второго года, работа шрифтовиком для заработка и тайное творчество по ночам.
В 36 лет, в 1942 году он на Ленинградском фронте подтаскивает снаряды, хоронит мертвых, служит санитаром в полевом госпитале. Это называлось "годен к нестроевой". Как только закончилась война, госбезопасность железными клыками вцепилась в горло. Его осудили за антисоветскую пропаганду к двадцати пяти годам тюрьмы. Но отсидел он лишь 10 лет. В тюрьме и были написаны черновики "Розы мира". В 1954 году Даниил Андреев просит в письме к прокурору пересмотреть его дело, но только в части обвинения в терроризме и покушении на Сталина. Об этом прекрасно сказано во вступительной биографии, написанной его вдовой Аллой Андреевой. "Он никого не собирался убивать, и Сталина тоже. Но пока в Советском Союзе нет свободы слова, свободы совести и свободы печати, он просит не считать его вполне советским человеком. Не посчитали. Комиссия по пересмотру дел политзаключенных,-выпустившая на волю миллионы людей (в том числе и меня, Даниила не реабилитировала. Ему, умирающему от последствий обширного инфаркта, оставили 10-летний срок заключения". Писатель вышел на свободу в 1957 году. Ему оставалось жить 23 месяца. За это время он и завершил полностью "Розу мира".

ДМИТРИЙ ЛИХАЧЕВ - ГЕНИЙ РУССКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ

Когда в начале 60-х стала обретать все большую популярность книга Дмитрия Сергеевича Лихачева "Поэтика древнерусской литературы", это было полной неожиданностью для всех. Древнерусская литература в те времена была уделом каких-то таинственных затворников и "полубезумных" чудаков от науки. На филологических факультетах ее изучали с единственной целью - тотчас ее забыть. Считалось, что настоящая литература возникла в XIX веке, а в предшествующих веков были сплошным блужданием впотьмах.
Изучение "Слова о полку Игореве" сводилось к пресловутому патриотизму. "Завещание Владимира Мономаха" рассматривалось только как исторический памятник. "Слово о Законе и Благодати" - всего лишь образец церковной риторики. "Моление Даниила Заточника" - образчик челобитной. "Повесть временных лет" - интересный, но очень тенденциозный исторический труд. "Киево-Печерский патерик" - памятник первых лет христианства. "Житие Бориса и Глеба" - призыв против междуусобицы. "Повесть о Петре и Февронии" - сплав жития и сказки. И так далее в том же духе. Сентенции, обязательные по программе, ничего не говорящие ни уму, ни сердцу.
Лихачев впервые сказал, что все эти произведения столь же значительны и совершенны, как "Троица" Андрея Рублева, и не менее глубоки, чем проза Льва Толстого и Достоевского. олыле того, он доказал, что все самое лучшее в русской классике XIX века восходит к корням - все той же великой полузабытой древнерусской литературе.
ТУТ уместно заметить, что само название "древнерусская литература" таит в себе некое лукавство. Ведь не говорим же мы ФРесках Джотто и картинах Боттичелли - "древнеитальянская живопись". Мы называем этот великий взрыв одухотвопр ности Возрождением, или Предвозрождением. Лихачев счит величайшим недоразумением утверждать, что у нас-де царил сплошное и мрачное средневековье. У нас, так же как в евоп0 пейском Предвозрождении, человек был в центре событий. Дред нерусская литература - это люди, личности, и личности очеш, глубокие. Мятущийся, ищущий веру и нашедший ее для себя и для своих подданных князь Владимир. Борис и Глеб, уступившие власть Святополку Окаянному и принявшие мученическую смерть, но не поднявшие меч на брата. Умудренный жизнью Мономах, пишущий в предсмертном завещании, что нет ничего ценнее человеческой жизни, любви и прощения. Доблестный воин, всю жизнь проведший в боях, утверждает, что самая великая победа над врагом - укротить гнев. Петр и Феврония русские Ромео и Джульетта, принявшие монашеский обет уже в супружестве и завещавшие похоронить их вместе в одной домовине. Феодосии Печерский, боярский сын, выбравший нищету и монашеское житие в киевских пещерах.
Лихачев не употребляет слово "святость", когда пишет об этих святых и героях, но слово это окутывает текст и витает в воздухе. Князь Мышкин родом из этих мест. Князь Андрей Болконский из того же места, что князь Владимир, а светлейший Кутузов прямо-таки списан с другого полководца и князя - Владимира Мономаха. Лесков же просто "переписал" и осовременил житие Петра и Февронии в "Соборянах", когда создал трогательное повествование о священнике Туберове и его матушке.
Лихачев доказал, что художественные время и пространство романов Достоевского построены по образцу жития, где вечность всегда вытесняет время. Герои русской и древнерусской литературы живут не во времени, а в вечности, и только на этом бесконечном фоне их можно понять. Перспектива вечности открыта древнерусской литературой так же, как перспектива пространства открыта в живописи Возрождения.
Каждое житие - это словесная икона, застывающая в веках. Здесь нет показного пафоса и риторики. Во всем царит библейская простота. Чего стоит хотя бы один сюжет о поверженном князе, лежащем в грязи в окровавленной сорочке. Сердобольная вдова принесла его в дом и хотела снять окровавленную одежду, чтобы выстирать, но князь говорит: "Нет, оставь. Хочу предстать перед Христом в окровавленной одежде, чтобы Он увидел, что сделали со мной братья".
Или другая гениальная деталь, подмеченная Лихачевым в "Житии Петра и Февронии". Петр умирает и просит жену-монахиню прийти к нему в келью, чтобы умереть вместе. Но Феврония просит передать, чтобы муж подождал со смертью, пока вышивает воздух-покрытие для чаши на алтаре. Тогда Пето снова присылает послов: "Уже не могу ждать, умираю". После этого призыва Феврония воткнула иглу в шитье и обмотала ее нитью, чтобы незаконченная вышивка не расползлась и пошла умирать вместе с мужем. Разве кто-нибудь из читателей забудет или пропустит эту деталь после того, как Лихачев выделил ее крупные планы. А таких словесных игл, обмотанных шелковой нитью, в древнерусской литературе неисчислимое множество. После трудов Лихачева все восприняли образ Петра и Февронии как некую "Двоицу", не менее гениальную, чем "Троица" Рублева. "Повесть временных лет" засияла, как фрески Дионисия. Жития озарились сполохами Феофана Грека.
Если Карамзин, по словам Пушкина, открыл россиянам их историю, как Колумб Америку, то Лихачев открыл великую литературу раннехристианской Руси. Эта христианская словесная Атлантида всплыла перед одичавшими, оболваненными студентами как град Китеж.
Оставалось совсем немногое - вынести все это богатство из запретных и полузапретных тайников на свет. Том за томом выходили памятники древнерусской литературы под редакцией академика Лихачева. И только Бог да труженики книжного дела знают, сколько пота, крови и слез стоило каждое такое издание. Книги вырывались из спецхранных темниц, реабилитировались и амнистировались, как узники ГУЛАГа.
В последние годы жизни Дмитрию Сергеевичу стали призывать совершенно несвойственную ему роль гуру и вещателя. Его жизнь с мученическим пребыванием в Соловецком лагере сама на глазах становилась образчиком жития. Лихачев первый ясно и четко сформулировал главный закон русской жизни. Россия значительна и велика только своей культурой. Экономика, политика, социальная жизнь - это не те сферы, в которыx мы преуспели или преуспеем. Только культура делает нас великой мировой державой.
Представители всех ветвей власти остались глухи к призыву гения. Они не поняли, что речь здесь идет даже не о трехкп пеечном бюджете, отпущенном на культуру, который к тому же не выполняется, а об отношении. Если Россия когда-нибудь поймет закон Лихачева, она впервые за всю свою новейшую историю осознает свое подлинное величие и обретет духовную силу соразмерную с временами принятия христианства, когда возникла теперь уже точно неуничтожимая древнерусская литература. То, что открыл Лихачев, еще предстоит открывать. Мировая культура тоже еще не воспользовалась плодами его трудов Мир знает исландские саги, но понятия не имеет о русских былинах. Придет время, и древнерусскую литературу Европа откроет для себя, как открыли когда-то Льва Толстого и Достоевского. Тогда имя Дмитрия Сергеевича Лихачева обретет достойную не только российскую, но и мировую славу.

ЯКОВ ДРУСКИН - ВЕЛИКИЙ СМЫСЛОИСКАТЕЛЬ

Яков Друскин - ровесник своего века. Родился в 1902 году, умер в 1980-м. Век прожил дольше на 18 лет. Однако философ, музыковед, богослов и теоретик обэриутов меньше всего интересовался веком. Он никогда не слушал радио, не имел телевизора и только один раз в жизни яосетил оперу. Его интересовала не жизнь, а смысл или, правильнее сказать, бессмыслица жизни. Только осознав, что ничего нельзя понять, можно слегка приблизиться к пониманию. Эту мысль Друскин варьирует, как любимую музыкальную тему, всю жизнь.
В XX веке у Друскина были единомышленники: Кафка, Гессе, Павел Флоренский и конечно же расстрелянный поэт Александр Введенский и погибший в застенках Даниил Хармс. Друскин преподавал математику, голодал, мерз и, сидя в избе с выбитыми стеклами при морозе 50 градусов, записывал в своем дневнике: "Мне снилось: напрасно я беспокоюсь о смерти, ведь смерть не может наступить, так как среди квадратов состояний нет ни одного пустого".
В 1949 году он обнаружил в своей душе нечто новое - отсутствие страха. Вот эта удивительная запись ленинградского дворника и тайновидца: "В декабре 1941 года я торопился писать, потому что боялся, что не успею закончить. По-видимому, было какое-то общественное чувство. Но вместе с тем, что я заметно слабел с каждым днем, я ощущал некоторую олговечность. Сейчас я здоров, но не имею ощущения дол-вечности, и нет никакого страха, что я не успею. Это мне все равно и мне непонятны слова: человечество, историческое, после меня".
Скажем проще, философ Друскин жил только вечно. Временная жизнь его не интересовала, так как он чисто физически ощущал иллюзорность и нереальность любого времени. Зат так же физически он чувствовал реальность вечности. Но вечность не была для него холодной, безжизненной пустотой. Он сходилась к единой сияющей реальности, у которой было лщт и имя Христа. У его мучеников-друзей вместо веры была поэзия. И Друскин эту поэзию любил. Более того, его философия во многом способствовала появлению такой поэзии. Почему Хармса и Введенского убили, а Друскина оставили жить? Да нет тут никакой логики и последовательности. Могли убить и Друскина. Во всяком случае, до конца дней он так и оставался затворником. Иначе его и в 70-х ждала бы какая-нибудь гражданская казнь или андроповская психушка.
Взгляды Друскина на искусство во многом приближаются к воззрениям Льва Толстого. Его раздражало все рефлективное и субъективное. Друскину даже казалось, что он нашел формулу гениальности. Вот она: "Необходимое условие гениальной вещи - некоторая чистота. Для чистоты требуется, чтобы автор чувствовал себя только посредником, передающим то, что он увидел, не добавляя ничего от себя". Он находил такую чистоту в лучших вещах Лескова, Гоголя, Бетховена и Баха. А вот Дебюсси или Шостакович были для него неприемлемы. Подобным же образом и по тем же причинам Павел Флоренский отвергал Скрябина и Чайковского.
Соглашаться с Флоренским и Друскиным здесь вовсе не обязательно. Пожалуй, даже лучше не соглашаться. Да ведь они и писали вовсе не для того, чтобы с ними соглашались. Друскина интересуют "неофициальные мысли". Он утверждает, что "это мысли не от разума, вернее, не обоснованные разумно, но некоторые из этих мыслей наиболее умны. К неофициальным мыслям относятся рассуждения о душе, смерти и Боге. Также мысль о существовании неофициальных мыслей есть неофициальная мысль". Если бы Друскин родился в Германии, он стал бы в глазах общества философом по масштабу не менее Кьеркегора или Хайдеггера. В России он лишь пополняет некую коллекцию гениальных чудаков, которыми интересуются только изысканные филологи.
Друскин относится к очень немногочисленной популяции людей, которых можно назвать аскетами по призванию. В соро седьмом году он оставляет в дневнике такую почти комическую запись: "Питье доставляет мне все меньше удовольствия, а похмелье - все больше неудовольствия, и это относится вообше ко всем удовольствиям жизни".
Слишком серьезно. Даже непонятно, каким образом Друскин уживался с веселой компанией Даниила Хармса. Однако не будем забывать, что строки эти написаны спустя годы после растрела Введенского и гибели Хармса.
Впрочем, во все эпохи и времена были люди, способные принимать в жизни только трагическое и прекрасное, вынося за скобки все остальное как несущественное, а еще точнее, несуществующее. Друскин - апостол по призванию. Подвижник и затворник, не занесенный ни в какие Святцы. Даже Алексей Лосев не был так свободен от земной суеты и тщеславия.
"Я сочиняю мифы о Введенском, о Хармсе, о себе самом - это и означает познать самого себя". Вот ключи к миропониманию этого удивительного смыслоискателя. Он творил миф о себе. и своих друзьях, и только мифы стали реальностью. Сегодня никто не знает, каковы были обэриуты "на самом деле". То, во что они верили, - это и есть реальность. А верили они только в непостижимое.
За два года до смерти, во время тяжелой болезни, Друскин оставляет в дневнике последнюю мысль: "Вообще болезнь - это или грех, или искушение, или благодать". Он жил и умирал как настоящий философ.