Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Георгий Дорофеев
Хрущев: интриги, предательство, власть

Дорофеев Георгий Васильевич – журналист, писатель, издатель. Его обостренное чувство социальной справедливости, личная ответственность за все происходящее, живой ум и критический взгляд на современную жизнь и на наше не очень далекое прошлое всегда находят отклик в сердцах читателей, а острые публицистические материалы неизменно вызывают интерес, побуждают читателя думать, сравнивать и делать оценки самостоятельно.

Хрущев – Кремлевский Распутин

Вот уже более полвека люди говорят, спорят, дискутируют: почему Хрущев, выступая с докладом «О культе личности» на XX съезде, так «круто» обошелся со Сталиным, который, собственно, поднял его на уровень мировых политиков и дал путевку в большую жизнь. Одни говорят, что Никита Сергеевич – великий правдолюб, для которого истина дороже всего, цитируют при этом выражение древних: «Платон мне друг, но истина дороже». Другие утверждают, что он смелый человек, который, рискуя потерять голову, бросился в битву за справедливость. Третьи убеждены, что он великий реформатор, и сравнивают его с Петром Первым.

Однако, по мнению многих, Никита Сергеевич ни первое, ни второе, ни третье. А уж если сравнивать его с кем-то, то только с Григорием Распутиным. У них даже сходные биографии. Распутин родился в деревне, и Никита Сергеевич – в деревне. Только и отличие, что в разных деревнях и в разное время.

В молодости и тот, и другой уходили из дома, Распутин – по святым местам, Хрущев – в Донбасс. Возвратившись из дальних странствий в родные места, Григорий Ефимович выдавал себя за святого пророка, а Никита Сергеевич – за шахтера, марксиста-ленинца. Но как Распутин никогда не был святым, так и Никита Сергеевич никогда не был марксистом-ленинцем. Они, спекулируя на модных течениях, наживали моральный капитал на потребу времени.

Оба попали на самый верх благодаря стечению обстоятельств и протекции. Распутина ввели в царскую семью епископ Гермоген и архимандрит Феофан, а Хрущева познакомили и рекомендовали Сталину первый секретарь Украинского ЦК партии Лазарь Каганович и жена Иосифа Виссарионовича Надежда Аллилуева. Как Распутин, так и Хрущев вышли на самую высокую орбиту как раскаявшиеся грешники. Распутин в молодости занимался воровством и конокрадством, а потом переметнулся в святые, а Хрущев – бывший троцкист, утверждающий, что он уверовал в святость марксистско-ленинского учения.

Распутин, прикидываясь простачком из народа, входил в царские чертоги, нарочито выставляя свою наивность и веру; Хрущев, по словам его зятя Аджубея, встречаясь со Сталиным, постоянно разыгрывал из себя простачка-работягу. Полное отсутствие совести у того и другого в сочетании с величайшей ловкостью и хитростью позволяло им лавировать и держаться на самом верху. Они всегда действовали сообразно обстоятельствам и одними методами ^хитростью, интригами, уловками… Хорошо ориентируясь в окружающей обстановке, они старались упредить предстоящую опасность, ловко набрасывая тень или подставляя подножки явным и скрытым своим врагам. Таким образом, в руке человека, готовящегося к их разоблачению и нанесению им удара, оказывалось уже заранее притупленное оружие.

Больше всего в их характерах поражает хитрость и проницательность, умение безошибочно угадывать мысли своих хозяев, следовать им и скрывать свое растущее интриганство под масками грубых, простоватых и ограниченных мужиков из народа.

Оба они путем ловких интриг расправились со своими отцами – покровителями. Когда Феофан решил разоблачить алчность и подлость Распутина, то тут же столкнулся с неприятием обвинений со стороны царя и царицы. Оказывается, Григорий Ефимович успел их предупредить, что Феофан хотел использовать пребывание его, Распутина, в царском дворе, в корыстных целях, а когда он отказался, то Феофан решил возвести на него поклеп и напраслину. Вскоре Феофана сослали в монастырь.

Не менее ловко расправился Хрущев с Кагановичем, когда тот с другими членами Политбюро, обвинив Никиту Сергеевича в злоупотреблении властью, решили сместить его с занимаемых постов. Хрущев упреждает удар. Он в срочном порядке собирает пленум, на котором доказывает, что Каганович и его группа боролась не против него, а против линии партии. Всех наказали, а Никита Сергеевич вышел сухим из воды.

Кагановича исключили из партии и выслали из Москвы.

И Распутин, и Хрущев достигли вершины злодеяний. Первый скомпрометировал царскую семью и самодержавие; второй – Сталина и Советскую власть. Конец жизни у них разный. Распутина убили, труп выбросили в прорубь. Когда Хрущева стащили с кремлевского престола и отправили на пенсию, он начал сочинять свои пасквили, чтобы оправдаться перед потомками и показать – какой он был мудрый и дальновидный реформатор.

* * *

Есть все основания говорить, что Хрущева так и не распознали Сталин и его ближайшее окружение. Никита Сергеевич умел ловко лавировать среди членов Политбюро. Его внешность вызывала доверие и симпатию. Балагур и весельчак, он мог рассказать смешной анекдот или, раскинув руки, сплясать гопак. К слову сказать, молчуны никогда не вызывали доверия коллектива и начальства. Молчит– значит что-то замышляет. Так уж повелось. Хрущев, казалось, был весь нараспашку. Открытый, доступный, хороший исполнитель. Правда, недалекий, малообразованный, но это никого не смущало и не раздражало – рабочий, мол, человек, на своем месте, без претензий на большее.

Только спустя многие годы Молотов скажет:

– С Хрущевым – и Сталин виноват, и я, все мы виноваты, что проморгали, это ведь не просто Хрущев, типичный антиленинец, это течение – игра на настроении.

Никита Сергеевич действительно умел подлаживаться, подстраиваться, быть горячим сторонником всех идей Сталина. Стоило Иосифу Виссарионовичу высказать ту или иную мысль, как он тут же ее подхватывал и брался за реализацию. Это нравилось. Если же он перегибал палку, то в этом не видели большой беды – старался, мол, человек.

Однажды Хрущев рассказал байку про «дюжэ вумного» Опанаса, мечтающего прославиться на все село.

– Ночью, – рассказывал Никита, – Опанас разбудил жену и сказал ей: «Таньку, вставай, придумав я новэ: колы зібраты з усього сэла сокыры (топоры), вырубаты проруб в річці, та кынуты ці сокыры в проруб, ось булькнэ, аж на всэ сэло чуты будэ».

Байка всем понравилась. Сталин смеялся до слез. С тех пор, когда они встречались, Иосиф Виссарионович часто спрашивал: «Ну скажи, Микитка, что сегодня булькнет?» Видимо, Сталин все-таки подозревал, что в самом Хрущеве живет все тот же прожектер Опанас, но не придавал этому значения. Хрущев нужен был как хороший исполнитель. Так он воспринимался и всеми членами Политбюро.

Однако сам Хрущев претендовал на большее. Он был буквально напичкан всяческими идеями. Ему казалось, что все, что делается – делается не так. Вот, если бы я был на их месте… Он давал простор воображению: ликвидировал министерства, давал указания писателям, художникам, ученым; подымал урожайность полей, увеличивал производство мяса. «Все ведь очень просто, – думал он, – нужно только действовать, а они сидят, сложа руки».

Обуреваемый идеями, он не мог спать. Топорные лавры Опанаса не давали ему покоя. Но если тот хотел прославиться на все село, то Никита Сергеевич мечтал стать известным во всей стране, во всем мире.

– Хочу построить агрогорода, – говорил Никита жене, – ты представляешь, что это будет?

Нина Петровна не представляла. Ей хотелось спать, а Никите Сергеевичу не спалось. Ворочаясь с боку на бок, он принимает единоличное решение об укрупнении сел, поселков, колхозов, ликвидируя мелкие деревушки, на которых и держалось веками сельское хозяйство России. Однако селяне его почему-то не поддерживали. Из 1127 колхозов Московской области за реорганизацию проголосовали только 230. Хрущев был возмущен до глубины души. Всех, кто не поддержал его идею, он объявил бухаринцами, троцкистами и уклонистами. У него был большой набор ярлыков. Не долго думая, пригласил к себе Успенского, возглавлявшего управление НКВД столицы.

– Вот что, товарищ Успенский, – сказал Никита Сергеевич, – в городе мы зачистили врагов народа, – а вот до села руки так и не дошли, а они там компрометируют партию и вредят нам. Посмотри, кто там выступает против укрупнения деревень. Это явные враги народа. Ты займись этим делом.

О новшестве Хрущева узнал Сталин. Он возмутился: «Хрущев болен маниакальной реорганизацией, – сказал он, – за ним нужно присматривать».

Были приняты срочные контрмеры против хрущевской инициативы. В местные партийные организации разослали закрытое письмо ЦК ВКП(б) «О задачах колхозного строительства в связи с укрупнением мелких колхозов». В нем осуждалась хрущевская компания по слиянию и ликвидации веками сложившихся деревень и деревенского уклада. Критиковалась и накануне вышедшая в «Правде» статья Хрущева по этому вопросу.

По предложению Сталина, была создана специальная комиссия по проверке вреда, нанесенного хрущевской инициативой. Комиссию возглавил Маленков, в состав включили Молотова.

– Вы покрепче всыпьте Хрущеву, – попросил Сталин членов комиссии, – такое головотяпство нельзя прощать.

«Однако когда мы после проверки принесли свой проект Сталину, – вспоминал позже Молотов, – он долго качал головой, а потом сказал: «Надо помягче. Смягчите».

Сам Хрущев перетрусил не на шутку. Он ожидал серьезных выводов, но Сталин не сделал этого и ограничился беседой.

– Ваша поспешность, – сказал он Никите, – вредит делу. Есть хорошая поговорка: семь раз отмерь, один – отрежь. А вы все режете без меры, не зная, что из этого выйдет. Вы учтите это.

Хрущев, молитвенно сложив руки, признал свою ошибку и покаялся.

– Я виноват, товарищ Сталин, – сказал он, – впредь не допущу подобных ошибок.

Никита Сергеевич лукавил. В душе он не был согласен с такой оценкой. Под видом внешней покорности и смирения, он прятал свои истинные мысли. Эта двойственность была присуща его натуре. В нем удивительнейшим образом сочетались сентиментальность и жестокость, лесть и ненависть, демагогия и зависть, показная дружба и предательство, уступчивость и мстительность. В тридцатые годы по спискам, составленным Хрущевым, тысячи людей были посажены в тюрьмы и приговорены к высшей мере наказания, а в пятидесятые годы он их реабилитировал и сказал, что ничего об этом не знал и не ведал. При жизни Сталина он был выдающимся и непревзойденным подхалимом, столько подобострастных слов в адрес вождя ни произнес ни один политик того времени, а после смерти – оклеветал его и измазал грязью.

Хрущев был многолик, меняя маски, он не менял своей сути, совмещая в себе Манилова и Ноздрева, бравого солдата Швейка и прекраснодушного Чичикова, Распутина и Герострата.

Тайное и явное

Свое жизнеописание или, так называемые диктофонные надиктовки, растянувшиеся на тысячи убористых страниц, Хрущев начал с учебы в Московской промакадемии, когда ему исполнилось 35 лет. Таким образом,

Никита Сергеевич обошел молчанием большой отрезок жизни. Или говорил о нем наспех, скороговоркой, как о чем-то совершенно несущественном.

«В 1908 году, – писал он, – отец и мать нанялись в богатое имение помещика Васильченко. Я уже был подростком, мне исполнилось 14 лет, и я там работал на пахоте погонщиком волов… Затем началась работа на шахтах и заводах, забастовки, революция, Гражданская война. Обо всем этом я не буду рассказывать, может быть, лишь упомяну кое-что по ходу повествования».

О чем же тогда хотел нам поведать Никита Сергеевич?

– Я буду говорить о Сталине, – заявил он.

Это, конечно, заманчивая тема для разговора. Но нам, современникам, да и будущим поколениям, интересно все-таки знать еще и то, что же делал и чем занимался будущий «вождь» до 35-летнего возраста. Это ведь большой и важный отрезок времени в жизни каждого человека. Именно в этот период формируются характер, привычки, мировоззрение, моральные и человеческие качества. Однако говорить об этом Никита Сергеевич не захотел. Он думал, что ему поверят на слово, и назойливо подчеркивал свои исключительные способности, честность и правдолюбие. «Я хочу быть очень правдивым, – говорил он в своих диктофонных надиктовках, – и буду ссылаться на факты так, чтобы будущее поколение (а я пишу для него) могло их проверить».

Лукавил Никита Сергеевич. Он великий мастер смешивать грешное с праведным, клевету с вымыслом до такой степени, что и сам потом не мог понять, где он лгал, а где говорил правду. Одни и те же события и факты в зависимости от целесообразности и от того, с кем он говорил, преподносятся, как откровения, по-разному.

Однажды он рассказал, что поссорился с отцом, когда тот забрал его из школы и отправил работать в поле. «Я провел в школе год или два, – вспоминал он, – выучился считать до тридцати, отец решил, что мне учиться хватит. Все, что тебе нужно, – сказал он, – выучиться считать деньги, а больше тридцати рублей у тебя все равно никогда не будет».

Спустя какое-то время Хрущев выдал школьную историю в другом свете.

«В школе, говорил он, особенно мне удавалась математика. Я все задачи решал в уме. Часто я замещал Лидию Михайловну, нашу учительницу, когда она уезжала в город, или поправлял ее собственные ошибки. После окончания школы – отучился я в общей сложности четыре года…»

– Постой, – пытались уличить Хрущева во лжи вчерашние слушатели, – ты же говорил, что учился в школе всего два года и выучился считать только до тридцати, а здесь…

– Это тогда я говорил, – перебил Никита Сергеевич своих разоблачителей, а это сейчас говорю. Понимать надо.

Но никто ничего не понимал. За враньем Хрущева скрывалась тайна недоучившегося мальчишки.

Таких запутанных историй с детством Хрущева очень много. Вот еще одна из них:

^Жили бедно, – говорил Никита Сергеевич, – не было даже лошади, а безлошадный мужик – не мужик, а голь перекатная. Отец работал зимой на шахтах в Юзовке, надеясь накопить денег и купить лошадь, чтобы выращивать достаточно картошки и капусты на прокорм семьи, но лошадью так и не обзавелся.

Однако автор книги «Жизнь замечательных людей» Уильям Таубман, описывая детство Хрущева, подчеркивал, что на его воспитание большое влияние оказывала мать. «Отец также пытался научить сына умеренности, но не слишком разумным путем: пообещал Никите золотые часы, если тот не будет курить…»

Согласитесь, что человек, который не имеет денег, чтобы «выращивать достаточно картошки и капусты на прокорм семьи» вряд ли будет обещать сыну золотые часы.

Много легенд сочинил Никита Сергеевич о своей шахтерской жизни в Юзовке, ныне Донецке. С его слов, сюда он переехал жить в 1908 году вместе с родителями, когда ему исполнилось 14 лет. Отец и мать по-прежнему лелеяли мечту подзаработать денег, чтобы, вернувшись в деревню, купить лошадь.

Вспомним: чуточку раньше Никита Сергеевич рассказывал, что в 1908 году отец и мать нанялись в богатое имение помещика Васильченко, «…и я там работал на пахоте погонщиком волов…» Опять не вяжутся концы с концами.

– По приезде в Юзовку, – рассказывал Никита Сергеевич, – я первые годы пас скот, потом чистил паровые котлы и получал за свою работу 25 копеек в день. Потом мне предложили на выбор: учиться на слесаря или на токаря. Я выбрал слесарную специальность и не ошибся. Токарь изготавливает только детали, а слесарь может собрать целую машину. Я сразу же приобрел велосипед с мотором, купил часы, фотоаппарат…

Опять что-то не складывается. С одной стороны, беспросветная нужда и желание хотя бы немного подзаработать денег, чтобы вернуться в деревню, а с другой – покупка таких вещей, которые по тем временам стоили не дешево. Возникает вопрос: откуда такие деньги? Простой арифметикой можно доказать, что Никита Сергеевич не мог их заработать. В 14 лет он приехал в Юзовку. Два года пас скот и, естественно, ничего не получал, затем два или три года чистил паровые котлы и зарабатывал 25 копеек в день. Потом год-полтора учился на слесаря. Был скорее мальчиком на побегушках, чем квалифицированным специалистом…

Итак, подведем черту. Никите Сергеевичу 20 лет, а зарплата, можно сказать, нулевая. Откуда же он взял столько денег, чтобы приобрести велосипед, часы и фотоаппарат? Тут одно из двух: или Никита Сергеевич нашел клад в Юзовке или все, что он рассказывает, из области фантастики.

Естественно, Никита Сергеевич не мог согласиться с такими расчетами и выводом.

– Что касается зарплаты, – говорил он, – то я в эти годы получал тридцать рублей золотом, а когда женился, то получил квартиру, у меня тогда была спальня и кухня-столовая.

Час от часу не легче. Никита Сергеевич одну ложь пытается поправить другой. У меня, как коренного жителя Донбасса, есть серьезные возражения по поводу утверждения Хрущева.

Мой дедушка Дмитрий Павлович и мой отец Василий Дмитриевич приехали в Донбасс в то же время, что и Никита Сергеевич. Они, как и тысячи других переселенцев из России, работали в шахте, но получали за свой каторжный труд гроши и едва сводили концы с концами. Жили в бараке, пока не построили на краю поселка Шербиновка хату-мазанку, которая во время зимних холодов промерзала насквозь. Никто шахтерам, какими бы они специальностями не владели, квартир не давал. Никита Сергеевич, если не врал, рассказывая о своей шахтерской жизни, то он явно находился в каком-то привилегированном положении, о котором не хотел говорить. Это была его тайна. Однако нет ничего тайного, что не стало бы явным.

После развала Советского Союза чекисты с Лубянки раскрыли его секрет. Никита Сергеевич родился в семье шорника, изготавливавшего для продажи хомуты, вожжи, подпруги и лямки из сыромятной кожи. Все эти изделия пользовались большим спросом в Донбассе. Их применяли при транспортировке угля и породы, как в шахте, так и на поверхности. Будучи хватким и смекалистым подростком, Никита стал возить все эти приспособления в Юзовку и продавать на шахтах. Видимо, отсюда появились у него ловкость и хитрость, которые пригодились ему в жизни.

Естественно, Никита Сергеевич не мог говорить об этом откровенно. Не мог похвастаться и тем, что это стало его натурой, его сутью. Он подстраивался и перестраивался под любые обстоятельства с выгодой для себя. Только Молотов с большим опозданием разглядел в нем жульнические качества и назвал его просолом – человеком с ограниченным кругозором и хваткой торговца скотом.

Теперь разгадана и тайна отношения Никиты Сергеевича к отцу. Со слов Аджубея, отец Хрущева в 1938 году заболел и умер в больнице для туберкулезников. Его похоронили на ближайшем кладбище. Однако Никита Сергеевич за все годы ни разу не побывал на могиле отца и нигде о нем никогда не упоминал. Хрущев явно боялся разговоров о своем отце, чтобы люди случайно не узнали, чем он действительно занимался в Юзовке и какое у него шахтерское прошлое.

Новый стиль руководства или «сапоги всмятку»

Не рассказывал правды Никита Сергеевич и о своей политической карьере. Здесь – сплошной туман. Сам он утверждал, что вступил в партию в 1918 году. Однако, где это произошло и кто его принимал, он умалчивает, а пускается в длительные рассуждения. «Я был известен как человек активный, – говорит он, – однако в партию не вступал до 1918 года. Когда меня спрашивают, почему я так долго тянул, я всегда отвечаю: в то время в партию вступали не так, как сейчас. Никто за тобой не бегал и не уговаривал, было множество разных движений и группировок, и разобраться в них не так-то легко. Но когда случилась революция, я сразу понял, где мое место».

Однако то, о чем говорит Хрущев – это неправда и даже не полуправда. Правда в том, что Никита Сергеевич не принимал участия в революционном движении Донбасса. Он видимо продолжал продавать хомуты и подпруги. Но это не могло долго продолжаться. Великий Октябрь 1917 года взорвал старую жизнь, Юзовка оказалась в центре политической борьбы. Здесь стали образовываться Советы меньшевиков, эсеров, большевиков и других разномастных движений и партий. Эти течения захватили и Хрущева. Он стал метаться между Советами меньшевиков, эсеров, профсоюзами шахтеров и металлургов. В Совет большевиков он так и не вступил.

Накануне Гражданской войны Донбасс оказался в огне пожарищ. Его оккупировали немецко-австрийские войска, а когда они ушли, здесь начала хозяйничать белая армия. Казачьи части под командованием Каледина и Деникина беспощадно расправлялись с большевиками и их сторонниками.

Шахтеры бросали обжитые места и пополняли ряды Красной Армии. Хрущев не спешил защищать Советскую власть, а вместе с семьей бежал в родное село Калиновку Курской губерни. Здесь он надеялся отсидеться до лучших времен. К тому же он хотел поучаствовать в земельном переделе помещичьих угодий, чтобы «оторвать» себе кусок пожирнее. Однако это ему не удалось. В начале 1918 года его мобилизовали в Красную Армию. Об этом времени Хрущев говорил, как о яркой и героической странице своей жизни: «…Мы перешли в наступление… Шли под вражеским огнем… Загнали белогвардейских бандитов в море…» Одним словом, лихой боец на лихом коне с обнаженной шашкой…

Для подтверждения своих военных подвигов Никита Сергеевич показывал групповую фотографию, на которой его невозможно узнать.

– В 1920 году, – пояснял Никита Сергеевич, – я был политработником Девятой кубанской армии.

Трудно сказать, какую пропагандистскую работу проводил Никита Сергеевич среди бойцов. Но известно, что до конца 1924 года он был активным сторонником Троцкого… Однако во времена правления Хрущева об этом не только не говорили, а просто не могли думать – Никита Сергеевич всегда считался истинным марксистом-ленинцем. Писали о нем, как о почетном шахтере, сочиняли всякие небылицы о его трудовых подвигах в начале двадцатых годов. Причем в этих описаниях столько всякой невообразимой всячины, что даже трудно вообразить. Автор книги о Хрущеве «Жизнь замечательных людей» Уильям Таубман, изданной в 2005 году, писал, что в начале двадцатых годов Никита Сергеевич «усвоил тот открытый и энергичный стиль руководства, который позже стал его визитной карточкой».

Что же это за стиль?

Работая без чертежей (они исчезли вместе с владельцами шахт), он (Хрущев) со своими помощниками «…разобрал доменные печи на части, чтобы понять, что требуется для производства угля, и как сделать, чтобы эти машины снова заработали. Инженеров, чтобы обслуживать эти машины, не было. Из тех, что остались в Донбассе, многие были против нас. Хрущев сам надевал шахтерскую одежду и спускался под землю, чтобы проверить состояние машин. Не зная отдыха, встречался он с другими руководителями, партийными и профсоюзными лидерами, инспектировал шахтерские бараки, реквизировал жизненно необходимое продовольствие».

Очевидно, автор этих строк хотел похвалить Хрущева, однако комплимент получился весьма сомнительный. Трудно сказать, чего больше в этих описаниях– глупости или элементарного незнания технологии выплавки металла и добычи угля. Стоило ли разбирать доменную печь, чтобы понять «что требуется для добычи угля». Это такая же глупость, как и сапоги всмятку или в огороде бузина, а в Киеве дядька .

Впрочем, забегая вперед, скажем: Уильям Таубман оказался прав в том, что этот «энергичный стиль» Хрущев применял, когда стал во главе партии и государства. Тут он использовал «этот стиль», как говорится, на всю катушку. Чтобы укрепить обороноспособность страны, Хрущев начал разоружать армию, а чтобы был мир во всем мире, создал Берлинский и Карибский кризисы и подвел человечество к атомной войне. «Заботясь» о благосостоянии тружеников полей, он разорил тысячи сел…

Удачная хитрость

Удивительные кульбиты проделывает судьба с человеком. Случаются такие события и неожиданные встречи, которые в одночасье переворачивают всю жизнь. Именно такое событие произошло с Хрущевым в конце 1925 года. Не будь этой встречи, мы бы никогда не узнали Хрущева таким, каким мы его знаем. А сам Никита Сергеевич, видимо, остался бы заурядным слесарем на каком-нибудь предприятии Донбасса или вернулся бы в свое село в Курской области, где, возможно, стал бы бригадиром овощеводов, или даже председателем какого-либо колхоза. На большее он не тянул, а учиться не мог – не хватало усидчивости. Он постоянно куда-то спешил, бежал, ехал, шумел, интриговал…

Однако случилось то, что случилось: Хрущев встретил человека, который и дал ему путевку в другую жизнь.

В 1925 году в Сталино (бывшая Юзовка – ныне Донецк) проходила окружная партийная конференция с участием Генерального секретаря ЦК Украины Кагановича. Лазарь Моисеевич, как и положено высокому начальству, сидел в президиуме, а Хрущев, как рядовой делегат, находился в зале. Такая расстановка Никиту не устраивала. Он обижался и злился на всех и на все. И для этого была серьезная причина. До начала конференции его включили в список членов президиума. Он заранее представлял, как будет сидеть рядом с Кагановичем. И сделает все, чтобы тот обратил на него внимание, а там, возможно… «впрочем, все возможно, – думал Никита, – надо, чтобы я ему понравился».

Все испортил секретарь окружкома Григорий Моисеенко. Он смешал все карты, выступив с отводом кандидатуры Никиты Сергеевича в состав президиума.

– Товарищ Хрущев у нас активный троцкист, – сказал он, – и ему не место в нашем президиуме.

Это был серьезный удар по самолюбию и планам будущего вождя. Но и для Моисеенко это добром не кончилось. Когда Хрущев наберет силу, он расстреляет его, как врага народа. Однако это будет не скоро, а сейчас Хрущев думал, как ему спасти положение и выйти, как говорится, сухим из воды. И он нашел единственно правильное решение. Вот как об этом уже в конце жизни поведал нам в своих «Памятных записках» сам Каганович:

«Во время конференции, – писал он, – ко мне подошел делегат конференции товарищ Хрущев. Он мне сказал: Вы меня не знаете, но я вас знаю. Вы приезжали к нам… в начале 1917 года как тов. Кошерович. Вот я к вам обращаюсь по личному вопросу. Мне здесь тяжело работать. Дело в том, что в 1923–1924 годах я поддерживал выступления троцкистов, но в конце 1924 года понял свою ошибку, признал ее, но мне все время об этом напоминают, особенно из окружкома товарищ Моисеенко. Меня наша делегация выдвинула в президиум, а меня отвели. Видимо, мне здесь не дадут работать. Вот я и прошу Вас, как Генерального секретаря ЦК Украины помочь мне и перевести меня в другое место».

Хрущев оказался в нужном месте и в нужное время. Украина готовилась к окружным партийным конференциям, к Всеукраинскому IX съезду партии и к XIV съезду ВКП(б). Работа велась под знаком борьбы за единство партии и противодействия троцкистскими и иными оппозиционными группам. Значительное место занимали задачи сплочения украинской партийной организации и ликвидация групповщины, выходившей даже за рамки округов и принимавшей общереспубликанский характер. Так, например, группа «Екатеринославцев» противостояла группе «Донбассовцев». Порой было даже трудно понять, что они делили.

Отправляя Кагановича на Украину, Сталин предупредил его о предстоящих трудностях. В частности, как позже вспоминал Лазарь Моисеевич, он полушутя сказал, что в политбюро Украины существует 14 мнений по всем вопросам. На возражение Кагановича, что этого не может быть, так как в Политбюро ЦК Украины всего 7 человек, Сталин ответил: «Сначала один член Политбюро расходится с другим – получается 7 мнений, а потом каждый член Политбюро расходится с самим собой – получается еще 7 мнений, а в целом получается 14 мнений. Вы должны это преодолеть. Недаром ведь говорят, где два украинца, там три гетмана».

Сталин с минуту помолчал и добавил:

– Присмотрись там к местным кадрам, толковых рабочих нужно выдвигать на партийную работу.

Вот под это настроение и попал Никита Сергеевич.

«Хрущев произвел на меня хорошее впечатление, – писал Лазарь Моисеевич, – мне понравилось его прямое признание своих ошибок и трезвая оценка его положения. Я обещал по приезде в Харьков (Харьков – столица Украины в тот период) подумать, куда его перевести».

Это была та самая первая встреча, которая положила начало политической карьере Хрущева.

Есть все основания предполагать, что Каганович предложил Григорию Моисеенко взять Хрущева в окружком и присмотреться к нему поближе. Только этим можно объяснить, что после конференции Никита оказался на должности заведующего орготделом Сталинского окружкома. Теперь он работал под началом Григория Моисеенко и рьяно выполнял все его поручения. И даже больше того, он сам, по собственной инициативе объявил войну всякому инакомыслию и стал преследовать своих вчерашних единомышленников по троцкистской платформе. Он начал запугивать юзовских оппозиционеров, предлагая выносить смертные приговоры всем тем, кто в период Гражданской войны сражался против большевиков и поддерживал троцкистскую платформу.

Однако Григорий Моисеенко скептически относился к его рвению. То, что человек так быстро поменял свои убеждения, настораживало его и он, помня троцкистское прошлое Никиты, останавливал его в служебном рвении.

– Не все такие быстрые и ловкие, как ты, – говорил он Хрущеву, – надо дать человеку время осмыслить, оценить и понять свои ошибки.

Никита Сергеевич понял, что ему не обойти и не объехать Моисеенко, и пока он его начальник, не продвинуться вперед. Так родилась мысль убрать Моисеенко со своей дороги.

Скоро по окружкому поползли слухи, что Моисеенко не оправдал доверия партии, и его снимут. Ему приписывали моральное разложение, пьянки и прочие грехи. Он понимал, откуда дует ветер, но ничего не мог противопоставить этим наветам. Он хотел вызвать к себе Хрущева и поговорить с ним по душам, но Никита Сергеевич зашел к Моисеенко сам без приглашения. И глядя добрыми глазами на своего начальника, которого уже довел до отчаяния, посочувствовал:

– Это явный наклеп на вас, но мы все с вами, мы вас всегда поддержим и в обиду не дадим.

Когда в ЦК Украины узнали о сложившейся обстановке в Сталинском окружкоме (видимо, здесь также не обошлось без стараний Никиты), Моисеенко освободили от занимаемой должности.

Так впервые сработало мощное хрущевское оружие – интрига и клевета.

Никита надеялся занять место Моисеенко, но здесь вышла осечка. Политбюро Украины назначило на эту должность В. Строганова. Это было явно не по душе Никите, и спустя какое-то время о новом секретаре стали говорить, как о «старой калоше», «любителе выпить», не знающем специфику угольного и металлургического производства.

«Скоро, – писал Никита в своих воспоминаниях, – все подчиненные Строганова начали обращаться по важным вопросам не к нему, а ко мне. Это было понятно, но для него это было тяжело, принижало его роль… Ко мне они шли потому, что я вырос в этом районе… У меня был очень широкий круг друзей… К тому времени я неплохо разбирался в вопросах производства… Тогда это было главным. По тем временам руководитель, который не разбирался в вопросах угля или металлургии, химии и строительства, считался, грубо говоря, дураком. Как раз в такое положение и попал Строганов, хотя человек он был не глупый. Он тоже позднее погиб, бедняга, и я тогда его жалел, да и сейчас жалею: он не заслуживал ни ареста, ни расстрела».

Если из всего того, что написал Никита Сергеевич в своих поздних «Воспоминаниях», отбросить лукавство и ханжеское кликушество, то мы увидим Хрущева во всей красе. В эти годы он подсиживал своего начальника, стараясь выставить его дураком. Что касается его знания производства, то оно было на таком низком уровне, что об этом даже страшно подумать. Вспомним, как он «разбирал доменные печи на части, чтобы понять, что требуется для производства угля»… И последнее: сожаление Никиты Сергеевича об аресте и расстреле Строганова в годы репрессий. Хрущев ничего не говорит о том, что в эти годы он уже был первым секретарем ЦК Украины и Строганов был расстрелян если не по его прямому указанию, то, безусловно, с его согласия. Но об этом речь пойдет ниже. В своих же воспоминаниях Хрущев изображает себя этаким добрым и бескорыстным партийным работником.

– «Я даже уехал из Сталино, – говорит он, – чтобы дать бедняге (речь идет о Строганове) возможность развернуться».

Однако дело обстояло совсем не так. Есть все основания полагать, что Никите не удалось скомпрометировать и «завалить» Строганова. Он понял, что все интриги могут плохо кончиться для него и, желая упредить неблагоприятное развитие событий, срочно уехал в Харьков.

У Никиты Сергеевича было какое-то особое чутье на приближающуюся беду. Он умел ускользать и увиливать от опасностей, подставляя под удар кого-либо другого. И в данном случае он рассчитал все правильно. Конфликт со Строгановым был не в его пользу, и он решил напомнить Кагановичу о себе. Вот как об этом пишет в своих «Памятных записках» сам Лазарь Моисеевич:

«Помощник мне доложил, что вот звонит с вокзала приехавший из Донбасса товарищ Хрущев и просит вашего приема. Я сказал: пусть приедет. Я его сразу принял. Помню, как он благодарил за то, что я его сразу же принял. «Я,  – сказал он, – думал, что придется долго ждать».

Заметив, что он бледен, я спросил: «Вы, вероятно, прямо с поезда и голодны?» Он, улыбнувшись, сказал: «Вы, видать, догадливый человек, я действительно давно не ел. – Тогда покушайте, а потом будем говорить».

Подали чай и бутерброды, которые он аппетитно ел…»

Знал бы Каганович, кого кормит и поит, он бы и на пушечный выстрел не подпустил его к себе…

Нетрудно догадаться, что говорил Хрущев Кагановичу при встрече. Он убедил Лазаря Моисеевича, что его по-прежнему попрекают троцкистским прошлым и не дают работать в полную силу. Каганович, помня слова Сталина о необходимости выдвигать в партийный аппарат сознательных и толковых рабочих, предложил ему должность инструктора орготдела ЦК.

– Поработайте инструктором, – сказал Лазарь Моисеевич, а потом посмотрим.

Каганович ничего не говорит о деловых качествах Никиты Сергеевича, а направляет его в Киев и назначает заведующим орготделом окружкома. В Киеве Хрущев живет в пятикомнатной квартире и соседствует с командующим Украинским (затем – Киевским) военным округом И.Якиром. Одним словом, жизнь обустраивается как нельзя лучше. Об этом еще пару лет тому назад можно было только мечтать. Однако, это стремительное перемещение – из провинциального Сталино в Харьков, а из Харькова в Киев, с одновременным взлетом по служебной лестнице, – лишь возбуждает карьерный аппетит Никиты Сергеевича. Ему хочется большего – стать, к примеру, заведующим орготделом ЦК. С этой целью он снова использует свое испытанное оружие – интригу.

Вскоре поползли упорные слухи, что Хрущев, дескать, человек Кагановича, что его только временно прислали работать в Киевский окружком и скоро он опять вернется работать в ЦК Украины. Но произошло непредвиденное: Кагановича отозвали в Москву, а Генеральным секретарем ЦК Украины назначили Станислава Викентьевича Косиора, который знал о троцкистском прошлом Никиты и не признавал за ним никаких заслуг.

Бегство

Надо отдать должное Хрущеву. Он и на этот раз реально оценил свое положение. Снова четко сработал расчет, а чувство самосохранения подсказало ему, что нужно бежать. Он упредил личную катастрофу и, не откладывая дела в долгий ящик, пошел к Николаю Демченко (в то время заведующему орготделом ЦК и его прямому руководителю) и заявил о желании учиться в Московской промакадемии.

– А как же быть с тем, что ты, говорят, собирался вернуться в ЦК, – иронично спросил Демченко, – и стать вторым после первого.

Никита изобразил оскорбленную невинность.

– Это наклеп, товарищ Демченко, – не моргнув глазом, возразил он, – я никогда об этом не говорил и даже не думал.

– Наклеп, так наклеп, – усмехнулся Демченко. – Но я вас не задерживаю. Однако согласуй этот вопрос с товарищем Косиором.

В тот же день Никита Сергеевич напросился на прием к секретарю ЦК КП(б) Украины Косиору.

– Грамоты у меня маловато, – с подкупающей откровенностью сказал Хрущев секретарю ЦК, – хочу учиться.

Станислав Викентьевич внимательно посмотрел на Никиту и улыбнулся. Перед ним стоял щеголевато и в то же время безвкусно одетый человек. На нем был новый темно-синий костюм, брюки заправлены в нечищеные сапоги, а под пиджаком– расшитая украинская рубашка-косоворотка с расстегнутыми верхними пуговицами. Круглое лицо с оттопыренными ушами расплывалось в доброжелательной улыбке. Это вызывало какую-то неопределенную расположенность к этому человеку, хотелось похлопать его по плечу и потрогать за оттопыренные уши. Однако Станислав Викентьевич ничего этого не сделал. Он поднялся из-за стола, прошелся по кабинету и остановился в двух шагах от Никиты.

– Грамоты, говорите, у вас маловато, – сказал он, – это скромная оценка ваших знаний. Вы совершенно безграмотный человек. Я как-то видел вашу резолюцию, где вы написали: «азнакомица». В одном слове три ошибки.

Замечание Косиора вызвало негодование в душе Хрущева. Он ненавидел всех, кто указывал ему на его недостатки или малограмотность.

– Некогда было учиться, – сказал Никита, – я шахтер, рабочий человек, воевал…

Эти качества Никита Сергеевич постоянно выпячивал, ставил на первое место и козырял ими.

– А кем вы хотите быть после окончания Пром-академии? – спросил Косиор.

– Металлургом, – ответил Никита, – я не люблю канцелярскую работу.

– Очень хорошо, – в раздумье сказал Станислав Викентьевич, – партии нужны высококвалифицированные специалисты, – и тут же добавил, – только говорят, что вы «человек Кагановича» и едете в Москву по его приглашению. Так ли это?

Хрущев не ожидал подобного вопроса от секретаря ЦК и растерялся. Улыбка сошла с его лица и Косиор, к своему удивлению, увидел совсем другого человека, совсем ему незнакомого и непонятного. Серо-голубые глаза смотрели на него с дикой ненавистью. «Странно, – подумал Станислав Викентьевич, – надо же так измениться. Прямо хамелеон какой-то».

Однако растерянность Никиты длилась какую-то минуту. Скоро он взял себя в руки, и на его лице опять появилась приветливая улыбка. Хрущев не только знал о тех слухах, которые ходили о нем в Киевском окружкоме и в ЦК Украины, но и сам их распускал. Именно от него все узнали что он «человек Кагановича». Потом, когда он объявил, что едет в Москву учиться, многим стал по «секрету» нашептывать, что его вызывает сам Каганович.

– Кое-какие вопросы нужно решать, – загадочно намекал Никита Сергеевич, зная, что все, о чем он расскажет по «секрету», завтра будет известно на самом верху. Этой нехитрой интрижкой он хотел поднять себе цену и одновременно узнать прочность своего положения в ЦК Украины. Пущенный слух сработал. Он понял, что после отъезда Кагановича в Москву им никто особенно не интересуется. Это он почувствовал в разговоре с Демченко и с Косиором.

– Ну что ж, – сказал Станислав Викентьевич, – не будем тебя задерживать. Езжай куда хочешь. Хочешь учиться – учись, возможно, что-то из тебя получится.

Косиор не знал, да и не мог знать, что пройдет совсем немного времени и Хрущев займет его место, а его расстреляют, как врага народа. Расстреляют Демченко и многих других, с кем встречался Никита Сергеевич, только он один будет подниматься по трупам к вершине власти.

Но Хрущев не был бы Хрущевым, если бы не обрисовал себя яркими красками. «Когда я поставил вопрос об уходе на учебу, – писал он в мемуарах, – и попросил отпустить меня, то даже решение не сразу было принято. После заседания бюро некоторые товарищи зашли ко мне и говорят: «Ты действительно хочешь учиться, или у тебя, может быть, с Демченко не выходит? Ты скажи нам открыто». Говорили с намеками, что поддержат меня, если у меня с Демченко не выходит дело, и плохо складываются отношения. Я ответил: «Нет, прошу правильно понять меня. У меня с Демченко наилучшие отношения. С таким человеком, как Демченко, я готов работать и дальше, но хочу учиться». «Ну, тогда другое дело, мы тебя поддержим». И на следующем заседании было принято решение. Вот тогда-то я и увидел и почувствовал истинное отношение людей к себе», – восклицает Хрущев. Поистине, не похвалишь себя– никто не похвалит.

Честолюбивые надежды

Москва неприветливо встретила будущего вождя. В Промакадемию его не приняли.

– У вас нет ни образования, ни опыта хозяйственной работы, – сказали ему в канцелярии, – вам лучше пойти на курсы марксизма-ленинизма, которые недавно открылись при ЦК партии.

– А кто же учится в академии? – спросил Хрущев.

Ему объяснили, что в Промакадемию зачисляются директора предприятий, организаторы производств и другие специалисты, имеющие соответствующее образование и опыт работы в различных отраслях народного хозяйства.

– А в порядке исключения вы меня можете принять? – спросил Хрущев, – я шахтер из Донбасса, воевал…

– Исключений у нас не бывает, – сказали ему, – к тому же с вашим образованием вам у нас нечего делать.

– Ну, это мы еще посмотрим, – самодовольно улыбнулся Хрущев. – Если у вас не было исключений, то они появятся.

Он не пошел на курсы марксизма-ленинизма, а побежал к Кагановичу, который в это время был секретарем ЦК партии. Вот как об этой встрече писал в мемуарах Лазарь Моисеевич: «…в 1929 году мне докладывают, что вот из Киева приехал товарищ Хрущев и просит приема. Я его принял без задержки. Просьба его заключалась в том, что он просит поддержки для вступления в Промакадемию имени Сталина. «Я, – сказал он, – учился на рабфаке, но не кончил, а теперь вот очень хочу доучиться в Промакадемии. Меня могут на экзамене провалить, но я очень прошу вашей помощи– дать мне льготу. Я догоню». В Промакадемии было больше хозяйственников, которых частично принимали с льготами по экзаменам, и я, посоветовавшись с товарищем Куйбышевым и Молотовым, позвонил по телефону и просил принять товарища Хрущева в Промакадемию».

Пройдут годы, и Никита Сергеевич расправится со своими благодетелями: Кагановича и Молотова он исключит из партии и выселит из Москвы. Они будут смиренно просить его о восстановлении в партию, а он будет надувать щеки, выпячивать грудь, воображая из себя крупного партийного и государственного деятеля. Но это будет потом, а сейчас он счастлив, что его приняли в Промакадемию без лишних хлопот и вопросов. Однако сам Никита не отказал себе в удовольствии покуражиться.

– Я же вам говорил, что у вас будут исключения, – сказал он в канцелярии, – вышло все по-моему.

В том, что Никиту приняли в Промакадемию под нажимом Кагановича, не было большой беды. Все неприятности в Академии начались, когда Никита Сергеевич посетил десяток занятий. Он вдруг понял, что все слушатели этого учебного заведения превосходили его по знаниям на две-три головы. И что ему никогда не дотянуться до их уровня, на их фоне он выглядел каким-то недоумком. Ночью, ворочаясь с боку на бок в горячей постели, он думал о своей судьбе. Почему-то вспоминалось далекое прошлое. Когда он был еще мальчиком и пас коров в своем селе, к нему подошла незнакомая старуха. Солнце клонилось к закату, умолкли птицы. В немой задумчивости стоял лес, и только неугомонный соловей рассыпал трели. Но Никита не любил это время. Он вообще не любил тишины и покоя. Ему нравилось бегать, прыгать, и он всегда находил себе работу. То ему не нравилась стоящая в стороне корова, и он подгонял ее ближе к стаду, то наоборот – разгонял скучившихся животных, а то и вовсе делил стадо на две части. Одну часть загонял на хороший выпас, а другую держал впроголодь. Старуха безмолвно и, казалось, безучастно смотрела на его занятия, а потом подошла к Никите и долго смотрела ему в глаза. Никита даже испугался, подумал: «Сумасшедшая бабка или, может быть, ведьма». Но старуха улыбнулась и положила на его голову руку.

– Мальчик, тебя ждет большое будущее, – сказала она. – Ты меня еще вспомнишь.

Она ушла незаметно, как и появилась, а Никита долго думал над ее словами, но так ни до чего и не додумался. Однако эта неожиданная и непонятная для Никиты встреча оставила в его душе неизгладимый след. И что бы он ни делал, где бы он ни бывал, он всегда думал о том, что у него будет большое будущее. Что это будет, он не знал, но верил в свою исключительность. И сейчас, поступив в академию, он не потерял оптимизма. То, что вокруг были умные и толковые во всех отношениях специалисты, превосходящие его по культуре и образованию, его нисколько не смущало. Он злился не на свою отсталость и безграмотность, а на тех, кто больше него достиг в жизни и у кого в будущем лучшие перспективы. С этим он не мог смириться. Его честолюбие не знало границ. «Если они будут директорами заводов, учеными, – думал он, – то, что достанется мне? Идти к ним в подчиненные?»

При одной этой мысли у Никиты пропал сон. Он поднялся, выпил воды и снова лег. «Но что такое директор завода, инженер, ученый, – размышлял он, – все это ноль без палочки. Сегодня он директор завода, а завтра его выгнали – и он никто. А кто выгонит? Выгонит Каганович. А кто такой Каганович? – спрашивал себя Никита и сам же отвечал. – Каганович вчерашний сапожник, а сегодня он у руля власти. А чем я хуже его?..»

Хрущев вспомнил, как однажды, когда жил в Юзовке, поспорил с товарищами, что важнее: власть или образование. Спор был жаркий, до хрипоты. В конце концов Хрущев убедил спорщиков, что власть важнее.

– У кого власть, – говорил он, – тот контролирует и школы, и университеты. Получив власть, можно получить и образование. А тот, у кого есть только образование, возможно, никогда не добьется власти.

Эти воспоминания вывели Никиту из тупиковой ситуации. Теперь он знал, что ему нужно. «Нужно быть поближе к власти, – думал он, – нужно быть таким, как Каганович. Он сумел подняться на самый верх, а чем я хуже его. Я, может быть, – лучше, чем он, только этого никто не видит и не ценит», с этой честолюбивой мечтой он спокойно уснул.

Одна партия – две линии

В начале тридцатых годов, когда Хрущев появился в – Промакадемии, шла ожесточенная борьба с правым уклоном, а фактически – борьба за власть. Она была начата еще при жизни Ленина. Троцкий под демагогическими лозунгами о демократических реформах, ратуя за свободу группировок и фракций в партии, пытался расшатать партийную дисциплину и захватить командные высоты в государстве. По его мнению, коммунисты, совершившие Великую Октябрьскую революцию, должны сойти с политической сцены, а на их место должны прийти новые молодые герои, которые не желают мириться с социально-экономической политикой НЭПа и растущим влиянием партийно-государственного аппарата. Они по его мнению найдут общий язык с капиталистическим окружением и добьются больших успехов в строительстве социализма. Естественно, лидером этих героев Троцкий считал себя. Это была обыкновенная попытка подменить ленинизм троцкизмом. Однако здесь Троцкий встретил мощное сопротивление со стороны Сталина, разгадавшего истинные намерения Льва Давыдовича. Но это Троцкого не смутило. Он кое-как еще мог считаться с мнением Ленина, а после его смерти считал, что в ближайшем окружении ему нет равных. Сталина и его соратников он вообще не принимал в расчет. И просчитался. В 1928 году его вместе с женой Натальей Седовой отправили в казахстанскую ссылку, а в 1929 году выслали из страны на основании статьи 58/10 УК РСФСР, позволяющей без суда выдворять за пределы СССР лиц, причастных к антисоветской деятельности.

Это жесткое решение вызвало, что называется, вселенский переполох среди единомышленников и соратников Троцкого. Они в срочном порядке стали открещиваться от своего вождя и заявлять о лояльности к советской власти и проводимым реформам.

Есть основание предполагать, что Никита испугался больше других. Он очень боялся, что ему напомнят его троцкистское прошлое (этот страх у него остался до конца сталинской эпохи) и поэтому первым, не ожидая указаний сверху, стал призывать к расправе над своими бывшими единомышленниками, этими, как он их теперь называл, отщепенцами и врагами народа. Со стороны он казался борцом за правое дело, и никто не знал и не догадывался, что все, что он делал, делалось не по убеждению, не от души, а с испуга. Хрущев показушно демонстрировал свою приверженность линии партии и, чтобы ему не напоминали былой приверженности к Троцкому, восхвалял Сталина.

* * *

После выдворения Троцкого из страны, положение в Политбюро не стабилизировалось. Группа старых большевиков во главе с Бухариным выступила против сталинского реформирования народного хозяйства, отказалась от предложенных им постов и потребовала создания коалиционного правительства вместе с меньшевиками и эсерами.

В апреле 1929 года состоялся пленум ЦК и ЦККВКП(б), на котором с большой речью выступил Сталин. Он охарактеризовал положение дел в обществе и рассказал о принципиальных разногласиях с оппозицией.

– В настоящее время, – сказал Сталин, – существует две генеральные линии развития страны. Одну линию предлагает партия, другую – группа Бухарина. Правда, оппозиция так не считает. Она считает, что линия у нас одна, и если есть некоторые «незначительные» разногласия, то это потому, что существуют «оттенки» в понимании генеральной линии. Но если линия у нас одна, – продолжал Сталин, – то почему Бухарин конспирировал со вчерашними троцкистами против ЦК и почему его поддержали в этом деле Рыков и Томский? Наконец, если у нас одна генеральная линия, то как можно допустить, чтобы одна часть членов Политбюро, строила подкопы против другой части Политбюро, придерживающейся той же генеральной линии? И далее: если линия одна, то откуда взялась декларация Бухарина от 30 января, направленная целиком и полностью против ЦК и его генеральной линии.

Нет, – продолжал Сталин, – у нас не одна, а две генеральные линии. План партии – всемерно развивать нашу индустрию как основной источник питания сельскохозяйственного производства, по линии его реконструкции надо развивать металлургию, химию, машиностроение, надо строить тракторные заводы, заводы сельскохозяйственных машин ит. д. Нельзя увеличить производство продуктов питания, не обеспечивая, не снабжая сельское хозяйство изрядным количеством тракторов и других машин. Отсюда быстрый темп развития нашей индустрии как ключ к реконструкции сельского хозяйства на базе коллективизации.

У Бухарина исходным пунктом является не быстрый темп развития индустрии, а развитие индивидуального крестьянского хозяйства. У него на первом плане «нормализация» рынка и допущение свободной игры цен на рынке сельскохозяйственных продуктов, допущение полной свободы частной торговли…

Мы спрашивали у Бухарина: а как быть, если в стране не хватает товарного хлеба? Бухарин отвечал: – Кулака не трогайте, везите хлеб из-за границы. На закупку 50 миллионов пудов он предлагает затратить 100 миллионов валюты, отбросив на неопределенное время закупку оборудования и машин, необходимых для развития индустриализации.

Таким образом, – говорил Сталин, – план партии – это ключ реконструкции сельского хозяйства на быстром темпе развития индустрии.

План Бухарина предусматривает нормализацию рынка, свободную игру ценами, а реконструкцию сельскохозяйственного производства осуществлять на базе индивидуального крестьянского хозяйства.

План Бухарина, – сделал вывод Сталин, – есть план снижения темпов развития индустрии и подрыва новых форм смычки рабочих и крестьян.

Пленум поддержал сталинский план развития страны. Вопросы разногласий партии с оппозицией были вынесены на всенародное обсуждение. Дискутировали по этим вопросам и в Промакадемии.

Показательный шантаж

Хрущев слабо разбирался в теоретических и экономических разногласиях Сталина и Бухарина. Эти проблемы, собственно, его и не волновали. Он больше заботился о том, к кому ему примкнуть, чтобы не ошибиться. В начале двадцатых годов Никита Сергеевич поддерживал Троцкого и прогорел – победил Сталин. А как быть сейчас? Многие слушатели академии стояли на бухаринской позиции, и ему удобнее быть вместе со всеми – риска меньше. А если опять победит Сталин, то что будет с ним и со всеми теми, кто поддерживает Бухарина? Все они окажутся там, где сейчас Троцкий.

В этой сложной ситуации Хрущеву очень хотелось посоветоваться с Кагановичем, но он воздержался. Был уверен, что Каганович все-таки поддерживает Сталина. «А если это так, – думал Никита Сергеевич, – то какие могут быть сомнения у меня. Каганович сегодня – это власть. Этот хитрый еврей не ошибется».

Никита аккуратно посещал академию, слушал лекции, но ничего не записывал. Перед ним лежала раскрытая тетрадь, а мысли крутились вокруг собственной судьбы. Он не понимал, о чем говорил преподаватель, и оценивающе осматривал своих сокурсников. Он ненавидел их. Ему хотелось подняться выше всех: либо возвыситься самому либо принизить остальных. Все равно как, лишь бы оказаться над всеми.

«Все они хитрецы подумал он, – карьеристы, затаившиеся враги. Пришли в академию дурака валять, отсидеться до лучших времен».

В мемуарах он так и напишет: «В академию пришло много людей, которые, собственно, не особенно-то хотели учиться, но в силу сложившихся политических условий вынуждены были оставить хозяйственную, партийную или профсоюзную деятельность. Вот они и расползлись по учебным заведениям. Промышленная академия стала буквально уютным уголком, где могли отсиживаться такие люди, потому что стипендия приличная, столовая неплохая и общежитие хорошее. У каждого комната, а некоторые маститые хозяйственники имели возможность получить две комнаты и устроиться там с семьей».

Эти строки появились на свет спустя 30 лет, когда Никита Сергеевич, побывав на вершине власти, был на пенсии. А что творилось в его душе, когда он сидел с «такими людьми» на лекциях, догадаться не трудно. Об учебе он уже не думал. Он искал повод расправиться с этими «маститыми хозяйственниками», которые «расползлись по учебным заведениям».

– Товарищ, почему вы не записываете? – обратился к Хрущеву преподаватель.

Этот вопрос был таким неожиданным, что Никита не сразу сообразил, что обращаются к нему, и стал смотреть по сторонам.

– Як вам обращаюсь, товарищ Хрущев, – сказал преподаватель, – вы сидите на лекции с таким отсутствующим видом, что мне хочется спросить: мы вам не мешаем?

До Никиты, наконец, дошло, что речь идет о нем и ему даже показалось, что преподаватель проник в его сокровенные мысли. Какое-то время он растерянно молчал, а потом неожиданно для самого себя взорвался.

– Нет, – выкрикнул он, – вы мне не мешаете, а вот я вам мешаю. Я шахтер, рабочий человек. Вы читаете лекции и ни одного слова не сказали о борьбе партии с правым уклоном. Вы бухаринец!

Это был первый выпад Хрущева, когда он своим абсурдным обвинением, не имея для этого никаких оснований, ошарашил человека. В будущем этот метод он применит и к Берии, и к Жукову, и к Молотову.

Но это будет потом, а сейчас он наслаждался тем, какое впечатление его обвинение произвело на преподавателя, который, что называется, остолбенел от подобной наглости.

– Вы, товарищ Хрущев, не имеете права делать такие заявления, – сказал преподаватель. – Во-первых, я не давал вам никакого повода, а во-вторых, вопросы партийных дискуссий следует вести не во время учебных занятий, а на партийных собраниях.

Замечание Никиту не смутило.

– Это вы так думаете, – сказал он, – а партия думает по-другому.

Это был откровенный шантаж. Как думает партия, Хрущев не знал, но он делал вид, что хорошо разбирается в вопросах политики и знает, что происходит в верхах.

Однако слушатели поддержали преподавателя и попытались объяснить Никите, что не следует смешивать учебу ни с правым, ни с левым, ни с каким-либо другим уклоном. Учеба есть учеба, и всему должно быть свое время и место. Но Никита, как говорится, закусил удила и никого не хотел слушать. Он даже обрадовался, что у него появился повод показать себя и как-то унизить этих «маститых хозяйственников».

– Все вы здесь бухаринцы и рыковцы, – кричал он. – Вы против линии партии и против товарища Сталина.

Последняя фраза была сказана с дальним прицелом. В академии училась Надежда Аллилуева, жена Сталина, и она стала свидетелем сцены, разыгранной Хрущевым. «Она будет рассказывать Сталину об академии, – думал Никита, – и обязательно назовет мою фамилию. Сталин узнает обо мне…»

– Я этого так не оставлю, – продолжал угрожать Хрущев, поглядывая на Надежду Сергеевну. – Вы пришли в академию не учиться, а прятаться, чтобы вас не разоблачили на местах. Академия для вас ширма– здесь хорошо кормят, прекрасное общежитие, но я вас, но я вам…

Никита, захлебываясь, говорил много, бестолково, и только одна мысль, что о нем Надежда Сергеевна расскажет Сталину, делала его безрассудно смелым. Однокурсники и преподаватель смотрели на него с удивлением и даже с каким-то испугом. Никто не знал, что еще можно ожидать от этого человека.

Однако вскоре они убедились, что от Хрущева можно ожидать чего угодно, и что он способен на многое.

Погром в академии

Нелепая выходка Хрущева во время занятий произвела впечатление на окружающих. Слушатели стали его сторониться, а преподаватели просто не обращали на него внимания. Он мог ходить на лекции, а мог и вовсе не появляться. Такое равнодушие было непривычным для Хрущева. Он всегда хотел быть на виду, чтобы его замечали – отмечали– хвалили и восхищались, а здесь… У него было такое впечатление, что он наткнулся на глухую стену. В душе зрела злость. Но к этому чувству примешивался и страх. «А что если они захотят отчислить меня из академии, – думал он, – что тогда?»

Ответ на этот вопрос он не находил, но был уверен, что Каганович его в обиду не даст. К тому же – Хрущев обратил на это внимание – Надежда Сергеевна как-то раз посмотрела на него с какой-то загадочной улыбкой. «Наверное, – думал Никита, – она рассказала обо мне Сталину».

* * *

В академии готовились к проведению партийного собрания, на котором должны были избрать делегатов на районную конференцию. Хрущев готовился выступить. Однако случилось непредвиденное. Накануне этого события его пригласил к себе секретарь партбюро Левочкин, и предложил съездить в подшефный колхоз.

– Пообщайся с народом, – сказал Левочкин, – а потом мы посмотрим, чем и как мы им можем помочь.

Хрущев обрадовался поручению. «Не могут без меня обойтись, – подумал он, – не удалась попытка меня изолировать».

Однако когда он вернулся из командировки, понял, что его обошли. Пока он отсутствовал, состоялось партийное собрание, на котором избрали делегатов на Баумановскую районную конференцию. В числе избранных были Сталин, Бухарин, Рыков… Хрущеву ничего не оставалось, как только смириться со сложившейся ситуацией.

Однако, видимо, Никита действительно родился счастливчиком, а возможно та самая старушка, с которой он встретился в поле, действительно угадала его судьбу, предсказав большое будущее. Но возможно и другое: произошло такое стечение обстоятельств, когда удача и счастье – эти вечно капризные спутники нашей жизни – идут в руки к человеку, совершенно не заслужившему их ни своей работой, ни своими умственными способностями. Только так можно объяснить все последующие события, произошедшие с Хрущевым.

На второй день после возвращения из командировки поздно вечером ему позвонил главный редактор «Правды» Мехлис и предложил подписать небольшую заметку. По словам Хрущева, он долго отказывался, ссылаясь на то, что не он, мол, ее писал, но потом согласился.

Теперь слово Хрущеву.

«А назавтра вышла «Правда» с этой корреспонденцией. Это был гром среди ясного неба. Забурлила Промакадемия, были сорваны занятия, все партгруппорги требовали собрания. Секретарь партийной организации Левочкин вынужден был провести его.

Партийная ячейка раскололась. Хозяйственники в академии были аполитичные люди, а некоторые – просто сомнительные лица. Кое-кого из них я знал: наши были, донецкие. Приходили они ко мне и говорили: «Что ты склоку заводишь? Что тебе нужно?» Я отвечал: «Слушай, ты же ничего не понимаешь, кто такие «правые» и кто такие «левые».

Это собрание было самым бурным. На нем-то меня и избрали в президиум, и я стал председателем собрания… Собрание закончилось тем, что были отозваны все ранее избранные делегаты – Бухарин, Рыков… Все, кроме Сталина. После чего избрали новых делегатов, в том числе и меня.

Меня избрали (не помню, каким большинством) в бюро и секретарем партийной организации. Тогда мы развернули активную деятельность по борьбе с «правыми». Шум пошел по Москве, что в Промакадемии идет борьба.

Через эту мою деятельность в Промакадемии меня, видимо, и узнал Сталин».

Почему Мехлис позвонил Хрущеву? От кого и что он слышал о нем? Есть все основания предполагать, что от Кагановича и жены Сталина. Первый являлся его покровителем, а вторая – свидетельницей хрущевской выходки по защите линии партии во время занятий. Ясно одно, что с этой, не им написанной заметки, опубликованной в «Правде», началась его импульсивно-взбалмошная деятельность в Промакадемии. Избрание Никиты Сергеевича секретарем партийной организации вскружило ему голову. Он мстил всем, кто раньше подшучивал над ним или голосовал против его кандидатуры. – Какая твоя линия? – спрашивал он у слушателя Пахарова, члена партии с 1903 года. До поступления в академию Пахаров был директором Юзовского завода и, естественно, Никита видел его только издали. В академии Пахаров просто не замечал Хрущева.

– Почему ты молчишь? – наступал Никита, поглядывая на жену Сталина. – Я знаю, почему ты молчишь. Ты правый.

– Какие у тебя есть для этого основания? – спрашивал обвиняемый.

– У меня есть все основания, – с улыбкой говорил Хрущев, – но тебе о них я пока не скажу.

Это был явный шантаж. После такого разговора Пахаров долго не мог прийти в себя, ломая голову, где и когда он что-то сделал не так или сказал не то.

Спустя более тридцати лет Хрущев в воспоминаниях, не стесняясь, расписывал, как он ловко расправился со слушателем академии Макаровым, членом партии с 1905 года. «Он (Макаров), – писал Хрущев, – официально не объявлял, что он заодно с «правыми», но поддерживал «правых» и против них нигде даже не заикался. Видимо, он договорился с «правыми», что будет вести себя несколько скрытно, не выдавать себя сторонником оппозиции. Считалось, что он вроде бы стоит на позиции генеральной линии партии, а на самом деле он своей деятельностью способствовал усилению группы Угланова, Бухарина и Рыкова».

Теперь можно легко представить, что пришлось пережить Макарову. Он не выступал против генеральной линии партии, а Никита обвинял его, что он заодно с правыми. Он не вел никаких переговоров с оппозицией, а Хрущев, не располагая никакими фактами, заявил, что он «договорился с «правыми» не выдавать себя их сторонником».

– Ты хитрый человек, – делал вывод Хрущев, – но я тебя разоблачил: ты – бухаринец.

На основании одних хрущевских подозрений Макарова исключили из партии и отчислили из академии.

– Что-то у тебя глаза бегают, – говорил Хрущев, встретившемуся с ним в коридоре слушателю академии, – сразу видно, что ты рыковец. Меня не проведешь. Я все по глазам вижу. Ты правый.

Позже, когда он будет говорить о культе личности, этот метод разоблачения врагов по «бегающим глазам» он припишет Сталину.

Уже в академии Хрущев испытывал свое мощное оружие, которым будет пользоваться всю жизнь – шантаж, ложь, клевета…

Вот одна из объяснительных, написанная слушателем академии, которого Никита обвинил в оппозиционной деятельности: «В ответ на оглашение Хрущевым, что я веду на швейной фабрике явно фракционную работу и что брат у меня бывший белый офицер, с которым я поддерживаю связь, категорически отрицаю и заявляю, что это наглая ложь».

Есть основания полагать, что Никиту ознакомили с этой объяснительной. Зная, на что способен Хрущев, мы можем легко представить, какой между ними состоялся разговор. Безусловно, Никита стоял на своем, а обвиняемый на своем.

– Тебе придется доказать, что ты не оппозиционер и не поддерживаешь связь со своим белогвардейским братом.

– А как это сделать? – спросил мнимый фракционер. – Это все равно, что я должен доказать, что я не верблюд.

– Насчет верблюда я не знаю, как ты можешь доказать, что ты не верблюд, – говорит Никита, – а вот линию партии ты не поддерживаешь.

Переубедить в чем-то Никиту было невозможно. У него была своя логика, свои оценки. «Два месяца нахожусь под ударами, – прямо заявляла очередная академическая жертва, – что вы от меня хотите?»

В академии Хрущев почувствовал всю силу партийной власти. Не имея способностей и желания учиться (правда, в своих мемуарах он пишет, что очень хотел), Хрущев превратил академию, что называется, в дискуссионный клуб. На заседаниях партийного бюро и собраниях перестали обсуждать вопросы, связанные с учебой, а то и дело, а чаще всего без всякого дела, отыскивали, клеймили, исключали из партии и «выбрасывали» из академии «правых». У обвиняемых под давлением вымогали признания. Хрущев охотно верил слухам и клевете и не принимал никаких оправданий. Собственно, в академии он организовал моральный террор. Ломал слабых, шантажировал и клеветал на сильных. Создавая нетерпимо-напряженную обстановку вокруг, он чувствовал себя легко и свободно. Никита Сергеевич понял, что человек слаб, что в жизни важно не то, кто ты есть на самом деле и на что способен, а то, каким ты кажешься. Интеллигент всегда спасует перед наглостью, выдаваемую за откровение и смелость, и здесь его можно взять голыми руками, скрутить и выбросить. Возвышения можно добиться не путем приобретения знаний и ума, а путем уничтожения тех, кто умнее и больше тебя знает.

Уже будучи в отставке, Хрущев будет утверждать, что в те годы (в отличие от последующих кровавых чисток) все решалось «в дискуссиях и при помощи голосования». Это прямая ложь и увертки, желание все свалить с больной головы на здоровую. Атмосфера, в которой проходили эти «дискуссии», была сродни террору.

В эти годы Ежов часто приезжал в академию и встречался с Хрущевым. О чем они говорили, никто не знал. Но после этих встреч и разговоров обязательно кто-то исчезал из академии. Неизвестно, куда делись слушатели

Воробьев, Макаров, Пахаров, Левочкин. В поздних воспоминаниях Хрущев лицемерно будет сожалеть об их гибели, но ничего не скажет, что именно он, а ни кто другой, виновен в их трагической кончине.

В своем стремлении пробиться наверх, Хрущев не считался ни с чем и ни с кем. Он был большим сталинистом, чем сам Сталин. Показателен такой пример: 20 ноября 1930 года партбюро академии под руководством Хрущева приняло резолюцию о недоверии к «покаянию» Бухарина, а 22 ноября «Правда» отозвалась о том же «покаянии» мягко и с пониманием. Тут уж получился явный «прокол». В срочном порядке Никита дал отбой и продиктовал новую резолюцию: «Данная в постановлении прошлого собрания оценка заявления т. Бухарина– неправильна, это является политической ошибкой левацкого характера. Собрание эту характеристику отменяет».

Раскаявшийся грешник

Хрущеву было предоставлено право выступить на Бауманской конференции. Об этом его накануне предупредил Каганович.

– Расскажи делегатам, как ты отстаивал линию партии в Промакадемии, – сказал Лазарь Моисеевич. – Сталину будут известны все выступления делегатов.

Такого подарка Никита не ожидал. То, что его речь будет известна Сталину, буквально окрылило его, и он не скупился на резкие выпады в адрес оппозиции.

– Эти бухарино-рыковские выродки, – шумел Никита с трибуны конференции, – эти подонки, эти троцкистские последыши и враги народа мешают нашему движению к счастливой жизни, к которой ведет нас товарищ Сталин.

Никита первым из числа делегатов и, видимо, первым в стране призывал к физической расправе с оппозицией.

– Всю эту «правую» нечисть, – кричал Никита, – мы исключали из партии и выбрасывали из академии. Но этого, очевидно, им мало, им неймется, и пора к этим отщепенцам, применять более жесткие меры.

Делегаты конференции притихли, представляя подобную жуткую расправу с инакомыслием. Со стороны казалось, что Хрущев говорил с душой, глубоко продумал и прочувствовал каждое слово. Но это не так. В его выступлении не было искренности, а только ее имитация.

Хрущев считал, что нет на земле человека, которому можно было бы доверять. Все люди только и делают, что хитрят, изворачиваются и ловчат. Если кто-то и совершает доброе дело, то исключительно с выгодой для себя. Позже, когда будет писать мемуары, он с этой меркой подойдет и к Сталину. Когда Иосиф Виссарионович с пониманием отнесется к провинившемуся генералу, Никита Сергеевич скажет: это сделано для того, чтобы показать всем нам, какой он умный и хороший.

Именно так действовал сам Никита Сергеевич. Его выступление на конференции было подчинено одной цели – понравиться Кагановичу и Сталину. Это угодничество и откровенный подхалимаж уловили и делегаты конференции. Некоторые попытались выкриками с места уличить Хрущева в лукавстве, но он с возмущением отбил атаку.

– Я знаю, кто там выкрикивает, – громогласно заявил он, – это троцкистские недобитки и бухаринские подголоски. Подождите, и на вас найдется управа.

Обманывая других, Никита Сергеевич и сам верил в то, что говорил. Он не мог отличить собственный вымысел от действительности, и эта полуправда заводила людей в тупик и будет заводить людей в будущем.

«После этого (т. е. после конференции), – писал Хрущев, – моя фамилия стала известна в Московской партийной организации и в Центральном Комитете… Так началась моя деятельность партийного работника. Вскоре я был избран в Баумановский районный партийный комитет. Это произошло в январе 1931 года, а конференция проходила, по-моему, в июне 1930 года».

Это был головокружительный взлет для человека, приехавшего с периферии с послереволюционным партийным стажем и не имеющим образования. Безусловно, этому способствовал Каганович. Обратил внимание на Хрущева и Сталин. После конференции у него состоялся обстоятельный разговор о Хрущеве с Лазарем Моисеевичем.

– Что вы знаете об этом шахтере? – спросил он Кагановича. – Что он вообще за человек?

Лазарь Моисеевич ничего не стал скрывать. Он рассказал Иосифу Виссарионовичу, где и как познакомился с Хрущевым, и сказал, что до 1925 года Хрущев был троцкистом.

Сталин удивился такому повороту дела. Он готов был

обрушиться на соратника с упреком, мол, мы боремся с троцкистами, а ты их выдвигаешь на руководящие посты, но сдержался и спокойно спросил:

– Как же вы его рекомендовали в Промакадемию, а потом, как мне доложили, по вашей протекции он стал секретарем парткома.

– Хрущев признал свои ошибки, – сказал Каганович, – покаялся, и я подумал, что из него может выйти толк, если малость подучить. Раскаявшийся грешник… Да и вы мне, – напомнил Каганович Сталину, – советовали присмотреться к рабочим и смелее выдвигать их на руководящую работу.

Сталин вспомнил рассказы жены о партийных делах академии и улыбнулся. С ее слов выходило, что Хрущев перевернул там все вверх дном, и те, кто раньше поддерживали оппозицию, теперь поддерживают линию партии. По его требованию более 40 слушателей было исключено из академии со строгими выговорами.

В это время в кабинет вошла Надежда Сергеевна.

– Ты как всегда кстати, – сказал Иосиф Виссарионович, обращаясь к жене, – мы с товарищем Кагановичем говорили о вашем секретаре парткома Хрущеве. Товарищ Каганович хвалит его. А ты как? По-прежнему считаешь его хорошим работником?

Надежда Сергеевна, не задумываясь, дала положительную оценку Хрущеву.

У Сталина не было оснований не доверять Кагановичу и жене. К тому же он поверил в искреннюю речь Никиты Сергеевича на партконференции.

– Присмотритесь к нему, – сказал Сталин Кагановичу, – у него много наносного, он, судя по его выступлению на конференции, перегибает палку, но это по молодости, это пройдет. Попробуйте его на партийной работе.

Вексель на доверие

Хрущева избрали секретарем Баумановского, а спустя некоторое время Краснопресненского райкома партии Москвы. Этот взлет вызвал в нем огромный прилив гордости и самолюбования. Он понял, что его заметили, и что ему доверяют, и это доверие нужно оправдать и показать себя. Вспомнился когда-то давно прочитанный им рассказ украинского писателя Винниченко «Талисман». Позже, когда Никита подымится на вершину власти, он будет неоднократно его пересказывать, сравнивая себя с героем этого произведения. Хрущеву нравился этот вымышленный образ, трагикомизма которого он не видел и не понимал.

В рассказе Винниченко речь шла о политических заключенных, среди которых случайно оказался и сапожник Пиня из еврейского местечка. Политические разногласия между заключенными не позволяли им договориться и избрать старосту камеры. После долгой дискуссии решили в качестве компромисса и для потехи назначить старостой скромного и тихого сапожника Пиню. Однако, став старостой, Пиня проявил себя мужественным лидером. Он не только ловко организовал побег заключенных, но и первым, рискуя жизнью, пошел на охранников.

– Вот так и я, – говорил Хрущев, – оправдывая высокое доверие, жертвовал собой.

Говорят, всякое сравнение хромает, а что касается сравнения Хрущева с Пиней, то здесь явный перебор. Пиня, несмотря на политические разногласия, которых он не понимал, спасал своих товарищей и ради этого рисковал жизнью. Никита Сергеевич ради собственной карьеры, ничем не рискуя, а исключительно только для того, чтобы показать себя и свою преданность, уничтожал однопартийцев.

* * *

Заняв пост секретаря Бауманского райкома партии, Хрущев проявил себя ярым разоблачителем «правых». Он, как заправский сыщик, находил их всюду– в торговле, в нефтяном тресте, в наркомате железнодорожного транспорта, в издательстве «Молодая гвардия», в Азотном институте, Московском меховом тресте, на предприятиях… Ему нравилось запугивать людей, вешать на них ярлыки оппозиционеров и расправляться по своему усмотрению. Уже будучи на пенсии, Микоян писал: «Трудно даже представить, насколько недобросовестным, нелояльным к людям человеком был Хрущев».

Это увидит Анастас Иванович и многие другие с расстояния двух десятков лет, а в начале тридцатых годов Хрущева зачислили в ряды бескомпромиссных борцов со всякой оппозицией и «троцкистско – бухаринской бандой». Несмотря на свою прозорливость в политике, Сталин не смог «раскусить» Никиту. Видимо, здесь сказалось доверие к рабочему человеку. Хрущев для него как бы олицетворял весь рабочий класс, и Сталин решил поднять его на уровень крупного государственного и партийного деятеля. В этом была и определенная необходимость.

Бывшие соратники, работавшие под руководством Ленина, выходцы из богатых и дворянских семей считали Сталина проходной фигурой и создавали всякие фракции, группы и группировки, направленные против него. Сталин находил опору только в кругу менее известных партийных и государственных лидеров, число которых он пытался увеличить за счет рабочих, как в центре, так и в местных партийных организациях. Он увидел в Хрущеве задатки неплохого организатора, а главное – горячего сторонника курса на индустриализацию и коллективизацию страны, против которого откровенно выступали многие бывшие сподвижники. В этом конфликте Хрущеву, рабочему коммунисту, отводилась роль человека, устами которого «глаголет истина». Видел Сталин – не мог не видеть – в Хрущеве и недостатки: горячность, поспешность, непродуманность в высказываниях, но относил их на счет молодости и низкого образования. Эти недостатки он считал поправимыми и предложил Кагановичу взять Никиту Сергеевича под свое покровительство.

– При утверждении его на пост второго секретаря Московского горкома пусть он сам расскажет о своем троцкистском прошлом, а вы потом выступите и скажете, что партия ему доверяет.

Так Хрущеву был выдан вексель на доверие. В будущем у Сталина будет много поводов лишить его этого доверия, но он не сделает этого и будет многое прощать и закрывать глаза на его ошибки, промахи, дремучую безграмотность и невежество. Сталину никогда не придет в голову мысль, что он пригрел клеветника и своего гробокопателя.

Ловкий угодник

Назначение Хрущева секретарем Московского горкома партии удивило многих и особенно слушателей и преподавателей Промакадемии. По городу поползли слухи: безграмотный, демагог, болтун, и вот на тебе – вместе

с Кагановичем правит столицей. Естественно, эти суды-пересуды доходили и до Хрущева. Он закипал, и в его душе зрело чувство мести.

– Это проделки битых и недобитых мной бухаринцев и троцкистов, – шумел он, – я их всех знаю, они завидуют мне и стараются обмазать грязью.

Каганович успокаивал:

– На каждый роток, как это по пословице, не накинешь платок, – говорил он. – Сталин тебе верит.

Первые дни работы в новой должности Хрущев много ходил, ездил и побывал практически на всех предприятиях Москвы. Таким был его стиль руководства.

Он сохранился и до вынужденной отставки. Об этом знали многие. «Он рвался куда-то ехать, лететь, плыть, ораторствовать, быть на шумном обеде, выслушивать медоточивые тосты, рассказывать анекдоты, сверкать, поучать – то есть двигаться, клокотать. Без этого он не мог жить, как тщеславный актер без аплодисментов или наркоман без наркотиков», – вспоминал Д. Шепилов, который во времена Хрущева был секретарем ЦК КПСС и министром иностранных дел.

Все эти качества Хрущева ярко проявились в пятидесятые годы, а в начале тридцатых они находились в зародыше. Он только стремился показать себя, быть замеченным и обязательно понравиться Сталину, на которого постоянно ссылался по делу и без всякого дела.

– Дисциплина и порядок, – ораторствовал Никита Сергеевич, – главное в повышении производительности труда – так учит нас товарищ Сталин.

Уже на этом этапе Хрущев проявил себя как высококлассный подхалим. Стоило Сталину сказать слово о необходимости повышения качества и темпов строительства, как эту мысль сразу же подхватывал Никита и развивал ее, подчеркивая, что в деле повышения производительности труда на стройках не бывает мелочей. Выступая на объединенном МГК ВКП(б) и Моссовете 20 августа 1933 года, он воспроизводит разговор с каменщиком Анохиным:

– Сколько кладешь кирпичей? – спросил Никита.

Каменщик ответил: «Я кладу на пару 1500 кирпичей».

– А больше можешь? – уточнил Никита Сергеевич.

«Мог бы положить две тысячи, но вот, видите, доски положены на корыто, а на них половина кирпича, а на кирпичах опять доски. Я по ним хожу и качаюсь. Сделайте мне хороший помост, и я дам две тысячи кирпичей».

Хрущев играл на подобных фактах, показывая, что он вникает во все мелочи.

– Возьмите скобяные изделия, – говорил он, – ручки, шпингалеты и т. д. Скобочку можно приладить так, что отворишь окно, а скобка останется у тебя в руках. Нужно хорошо скобочку обточить на станке, покрыть никелем или лаком, и будет хороший шпингалет, хорошая ручка. Это украшает квартиру, раму, дверь. Это ласкает глаз, и в то же время создает больше удобств для жильцов. Эти вопросы могут показаться мелкими, но товарищ Сталин учит, что из таких мелочей строятся великие дела.

Сталину нравилась подобная дотошность Хрущева к «мелочам». Он видел в молодом партийном секретаре простого рабочего, который смело берется за выполнение задач, направленных на улучшение хозяйственной деятельности. Что касается самого Хрущева, то он всегда был на подхвате. Стоило Сталину бросить лозунг: «Техника в период реконструкции решает все», – как Никита тут же внес лепту в его развитие. Он заметил, что на отдельных предприятиях механизмы работают без смазки или вовсе простаивают без дела. Об этом он говорил на собраниях и на пленумах МГК. «Каждый рабочий и работница, – ораторствовал Никита, – прежде, чем приступить к работе, должен приспособиться к ней. Возьмите слесаря. Каждый слесарь пригонит прежде всего ручку к молотку так, как ему нравится, чтобы тиски были ему по росту и тогда, как учит товарищ Сталин, будет расти производительность труда».

Он говорил прописные истины, ему бурно аплодировали, да и как не аплодировать, когда человек из народа говорит о таких простых и понятных вещах, как необходимость смазать колеса или приладить ручку к молотку. Но верил ли сам Никита тому, что говорил, и действительно ли у него болела душа за интересы дела? С расстояния многих десятков лет, уже зная конечный результат его деятельности, можно сказать: ему на все было наплевать. Он не имел собственных убеждений, а повторял только то, что говорил Сталин.

Когда в Москве обострилась продовольственная проблема, Сталин предложил, чтобы на предприятиях занялись разведением кроликов. Никита Сергеевич сразу же ухватился за эту идею и довел ее до абсурда. Работу предприятия он оценивал по количеству выведенных кроликов.

– Почему вы не выполняете указания Сталина, – спрашивал Хрущев директора завода, – и не занимаетесь кролиководством?

– Мы было начали разводить кроликов, – оправдывался тот или иной руководитель предприятия, – но у нас нет условий для этого, кролики стали болеть и подохли.

Однако никаких оправданий Никита Сергеевич не признавал. Директора исключали из партии и снимали с должности.

То же самое стало происходить, когда по инициативе Сталина было принято решение пополнить меню в рабочих столовых шампиньонами. На отдельных предприятиях для этих целей начали строить погреба, закладывать траншеи и прочие сооружения. Однако такой объем работ был не под силу многим предприятиям, и они вместо прибыли от выращивания грибов терпели убытки. Когда об этом докладывали Хрущеву, он учинял разносы, и эти грибницы часто за спиной у него называли «хрущевскими гробницами». Но это Никиту Сергеевича не смущало. Он доложил Сталину, что кролиководство и выращивание грибов способствовало решению продовольственной проблемы москвичей, и они благодарят товарища Сталина за заботу.

Эта напористость, рвение и стремление внедрять новое, которое чаще всего было хуже старого, останется в Никите на всю жизнь. С той только разницей, что в тридцатых годах он это делал, чтобы угодить и быть замеченным Сталиным, а в пятидесятых он это будет делать, чтобы прослыть великим реформатором.

* * *

Здесь уместно будет вспомнить, как он пытался внедрить на Украине гидропонику, выращивание овощей на каменистой почве. С этой целью срезали верхний плодородный слой почвы, сваливали в курганы, завозили щебенку, на которой пытались вырастить помидоры с огурцами. Однако ничего не получалось. Семена даже не всходили. Хрущев был вне себя от злости.

– Почему у японцев этот метод распространен, – шумел он, – а мы, что хуже японцев?

Мы не лучше и не хуже японцев, но японцы это делают из-за нехватки плодородных земель, а для нас, где плодородных земель с избытком, их опыт был ни к чему. Хрущевскую гидропонику переименовали в «гидропанику».

Побывав в Америке, посмотрев на кукурузные поля Айовы, Никита решил выращивать кукурузу там, где она никогда не росла. Однако об этом речь пойдет ниже, когда Хрущев будет во главе партии и государства, а вначале тридцатых он только карабкался к вершине власти.

* * *

В эти годы он познакомился с Николаем Булганиным. Впервые они встретились, когда Никита работал секретарем Баумановского райкома партии, а Булганин директором электрозавода. Это было, как говорится, шапочное знакомство. Однако, когда Булганина избрали председателем Моссовета, а Никиту назначили секретарем горкома, они стали встречаться чаще и присматриваться друг к другу. По образованию Булганин был на три головы выше Хрущева, и это встревожило Никиту Сергеевича. В Булганине он увидел конкурента на пост первого секретаря Московского горкома. Хрущев понимал, что так просто ему не одолеть соперника, и занял выжидательную позицию. Большие надежды Никита Сергеевич возлагал на Кагановича. Для этого у него были все основания. Как-то Лазарь Моисеевич спросил его: как складываются у него отношения с Булганиным. И Хрущев сразу же запустил пробный шар:

– Формально наши отношения очень даже хорошие, – сказал он, – но я думаю, что он меня не признает как настоящего руководителя. Он лучше меня знает городское хозяйство.

Видимо, в этот период Булганин и в грош не ставил Никиту, что ему, безусловно, аукнется в недалеком будущем. Кагановичу понравился ответ Хрущева. Он не мог даже представить, что Хрущев играет с ним в доверительную откровенность, чтобы узнать, как относится к нему Сталин и другие члены Политбюро.

– Вы недооцениваете себя, – сказал Лазарь Моисеевич, – и переоцениваете Булганина.

Номер с пробным шаром блестяще удался. Теперь Никита не сомневался, что Каганович поддержит его в нужное время. Своим заявлением о том, что плохо еще знает городское хозяйство, он хотел подчеркнуть, что его интересуют буквально все проблемы города. Так его и понял Каганович. Так он и доложил Сталину:

– Скромен, глубоко вникает в проблемы города.

Однако Сталин проявлял осторожность в подборе кадров, он колебался между Хрущевым и Булганиным и, чтобы ближе с ними познакомиться, решил поговорить с ними в неформальной обстановке.

– Приходите на обед, отцы города, – шутливо пригласил он Хрущева и Булганина к себе домой, – да и о делах поговорим.

Хрущев пытался предугадать, о чем хочет поговорить с ними Сталин, и для себя решил: будь, что будет, а я свой шанс не упущу.

Первая встреча со Сталиным

В эти годы Сталин жил в Кремле, в маленькой, просто меблированной квартире, где раньше размещалась дворцовая прислуга. В небольшой прихожей висела его фронтовая шинель, о которой ходили легенды. Рассказывали, что однажды Сталину хотели заменить шинель на новую, а он, вместо благодарности, устроил рьяным исполнителям настоящий разнос: «Вы пользуетесь тем, что можете мне каждый день приносить новую шинель, а мне еще эта лет десять прослужит», – осадил он охранников.

Практически та же история произошла и с обувью. У Сталина была одна пара туфель с потрепанными подошвами. Ночью Матрена Буйносова, домашняя хозяйка, поставила у дивана на котором спал Сталин новые туфли. Утром Иосиф Виссарионович позвал ее и спокойно спросил:

– Где мои ботинки?

Матрена Буйносова стала объяснять, что ботинки уже совсем истрепались, нужны новые. Однако Сталин прервал ее.

– Верните мне мои ботинки, – сказал он.

Позже у Сталина было много дач, но ни одна из них не принадлежала ему лично. На мебели и даже на отдельных книгах в его библиотеке были инвентаризационные номера. Таким скромным и неприхотливым в быту оставался он до конца своих дней.

Только после, когда Сталин уйдет из жизни, Хрущев, поливая его грязью, будет рассказывать всяческие сказки о его самодурстве. «Сталин любил угостить других, – писал он в мемуарах. – Сам он ел мало. Но известно, что в гостиной кунцевской дачи всегда имелся запас чистых тарелок, приборов, хрустальных фужеров. В разгар пирушки Иосиф Виссарионович коротко приказывал: «Новая скатерть» или «Свежая скатерть»… И тут же обслуга с четырех концов подымала прежнюю скатерть – и все мешалось: черная икра с отбивными, недоеденная капуста по-грузински с жареными куропатками, начиненными грибами, хрусталь с фарфором… Приносилась чистая скатерть, и стол снова заставлялся яствами…»

Сталина он пытался сравнить с разгулявшимся купцом.

Но это будет потом, а в тот день, когда Хрущев впервые переступил порог квартиры Сталина, он был, как говорится, тише воды и ниже травы. Никита сидел, подогнув ноги под стул, и зачарованно смотрел на Сталина.

– Что нового, отцы города? – спросил Иосиф Виссарионович гостей, – как вам работается?

Хрущев сразу же взял инициативу на себя. Он сказал, что на всех предприятиях проходят собрания и что трудовые коллективы поддерживают линию партии на индустриализацию и коллективизацию.

– Люди верят в мудрость партии, – сказал Никита Сергеевич, – а если есть вера, то будет и победа.

Сталин внимательно слушал Хрущева.

– А что случилось на втором заводе? – спросил Сталин. – В чем там дело?

Никита Сергеевич ожидал этого вопроса, т. к. это была единственная авария на предприятии за последнее время.

– Товарищ Сталин, – встрепенулся он, – там засели недобитые «правые», всякие троцкисты и бухаринцы, это враги народа. Они нам вредят. По их вине, я так считаю, вышел из строя двигатель на главном конвейере и погиб человек.

До сих пор молчаливый Булганин, чувствуя всю неловкость своего положения, решил встрять в разговор.

– Бухаринцы нам, конечно, вредят. Им не по душе наши успехи, – сказал Николай Александрович, – но в данном конкретном случае все произошло из-за низкого профессионализма и слабой трудовой дисциплины.

– Безусловно, – сказал Сталин, – успех выполнения плана зависит от профессионального мастерства рабочих и трудовой дисциплины. Но этими вопросами должны заниматься инженерные службы. А если они этого не делают, то чем они там занимаются? Вот вы и разберитесь с этим делом. Здесь есть о чем подумать.

«Отцы города» обещали разобраться. Через неделю Хрущев доложил Сталину, что на заводе раскрыт заговор «правых». Арестованы директор и главный инженер. Сейчас они дают показания и уже сознались, что готовили крупную диверсию с целью сорвать выполнение государственного плана.

Однако Хрущев не сказал Сталину, что эти признания выбивали у них правоохранительные органы при его прямом участии.

– Хорошо, – одобрил Сталин, – продолжайте расследование.

Погром в Москве

Никита был удовлетворен. Одним выстрелом, как говорится, он убил двух зайцев. Во-первых, утер нос Булганину, как возможному кандидату на пост первого секретаря МК, а во-вторых, получил поддержку Сталина на борьбу с «правыми». Под это понятие он подводил всех ему неугодных, неудобных конкурентов и просто непонравившихся ему сослуживцев.

«Расследование» аварии на заводе он взял под личный контроль и потребовал, чтобы правоохранительные органы расширили поиски троцкистско-бухаринских вредителей на всех предприятиях Москвы. Последние старались и выколачивали из арестованных нужные их шефу показания. Невиновные люди становились жертвами показной хрущевской бдительности.

Многие предприятия были практически обезглавлены, и кривая диаграмм их показателей в работе ползла вниз.

В масштабах Москвы Хрущев применил технику избиения кадров, которой пользовался в Промакадемии – интриги, клевету, откровенную ложь и полуправду. Сохранились некоторые документы, свидетельствующие о бурной деятельности Хрущева в эти годы. К сожалению, только некоторые. Большинство документов было уничтожено по распоряжению Никиты Сергеевича, когда он стал во главе партии и государства. Но и те, что сохранились, поражают цинизмом и жестокостью.

В январе 1936 года Хрущев докладывал пленуму горкома: «Арестовано только 308 человек. Надо сказать, что не так уж много мы арестовали людей… 308 человек для нашей Московской организации – это мало».

В отчетном докладе летом 1937 года на IV Московской городской и областной партийных конференциях, он сообщил делегатам: «Агенты врагов народа просочились на районные, городскую и областную конференции. Я их знаю, фамилии пока называть не буду, и вы меня не заставите. У нас бывает до известного времени так, но нужно будет, мы (надо полагать, «я») не постесняемся, мы скажем…»

До какого «известного времени», кого зачислил Хрущев в обойму «врагов народа»? Этого делегаты не знали, но они были запуганы и ежились под колючим взглядом маленьких хрущевских глаз.

Его доклады отличались красноречивыми наводками для органов НКВД. «В Калуге, – ораторствовал Хрущев, – нужно хорошо покопаться, там не все раскопано, там, надо иметь в виду, жили Каменев и Зиновьев в свое время. Безусловно, они свое гнездо какое-то оставили. Покопаться следует и в Москве на предприятиях и в учреждениях».

Сам Никита копал глубоко. При его прямом участии или, во всяком случае, не без его согласия, были репрессированы 35 из 38 секретарей МК и МГК ВКП(б), работавших в 1935–1937 годах. Всего, по случайно дошедшей до нас информации, за время партийного руководства Хрущева, в Москве было репрессировано 55 тысяч 741 человек.

У Никиты Сергеевича своя философия и нравственные устои. Он разглагольствовал: «Вот на 1-ом заводе вышел какой-то слюнтяй подголосок или голос врагов троцкистов, и начал болтать… его коммунисты свалтаразили (слово-то какое нашел! Его ни в одном словаре нет) и хорошо набили морду. Некоторые сейчас же позвонили в МК: – «Как это так избили?»– А я им сказал: «Молодцы, что избили, молодцы».

В своих мемуарах Хрущев не обходил молчанием факты избиения партийных кадров в Москве и Московской области, но утверждал, что совершенно к этому не причастен, а все делал сам Сталин.

«В Москве и Московской области, – пишет Никита Сергеевич, – уничтожили всех секретарей райкомов партии. Я сейчас перечислить не смогу их конкретно, но практически всех уничтожили».

От себя добавим: остался один Хрущев. И зададим вопрос: почему? Ответ очевиден: только потому, что сам чинил расправу. Автор книги «Хрущев» Уильям Таубман писал, что он, Хрущев, достиг вершины власти «ценой бесчисленных жертв…» Чтобы остаться на плаву, он топил всех, кто был с ним рядом, с кем когда-либо встречался. По его команде был арестован секретарь Бауманского райкома партии Ширин. На него Никита затаил обиду, еще когда учился в академии. Ширин выступал против избрания Хрущева секретарем партийной организации Промакадемии и называл его демагогом. Никита не забыл этого и, став секретарем горкома, расправился с ним. Однако в мемуарах Хрущев говорил об этом чрезвычайно мягко, как бы между прочим.

«В Баумановском райкоме тоже не все занимали достаточно четкую позицию. Секретарем его являлся Ширин. Я затрудняюсь сейчас сказать, был ли он «правым» или просто пассивным человеком, недостаточно политически активным».

Ширин исчез из Москвы, и больше его никто никогда не видел.

Хрущев расправился не только с Ширимым, но и с другими партийными работниками Баумановского райкома партии. Арестованный в те годы А. Ульяновский вспоминал: «Ордер на мой арест был подписан заместителем народного комиссара внутренних дел Прокофьевым.

Но внизу ордера стояла знакомая подпись – Н. Хрущев. Мой арест был согласован с Московским комитетом партии… Это меня удивило: Хрущев меня знал. Я был одним из лучших и наиболее популярных пропагандистов Бауманского района и МК».

Хрущев карабкался наверх по трупам. Ему нужно было показать себя бдительным и активным бойцом за «линию партии». С этой целью он шантажировал партийных работников, которые были в его окружении, клеветал на них, постоянно разоблачал «уклоны», находил троцкистов и бухаринцев. Это была его стихия.

– Ты был на IV Московской городской и областной конференции? – спрашивал он секретаря Краснопресненского райкома. – Помнишь, я говорил, что агенты врагов народа просочились в партийные органы? Помнишь? Так вот, ты и есть просочившийся враг народа. Ты разоблачен.

Никаких объяснений и оправданий Никита не признавал и не принимал. Человек просто исчезал из Москвы.

– Почему у тебя бегают глаза? – спрашивал он секретаря Ленинградского райкома партии города Москвы Сойфер, – ты троцкист и враг народа.

Позже, когда Никита будет разоблачать культ личности, он эти методы избиения кадров припишет Сталину, а себе отведет роль человека, которого втянули в нехорошую историю.

«…Я был особенно потрясен, – прикидываясь невинной овечкой, писал он, – когда арестовали Коган… Коган в партии с 1902 года, человек исключительной честности и благородства. Она была тоже казнена».

Никита перечислял многие имена арестованных партийных работников, но ничего не говорил о том, что он сыграл в их судьбе роковую роль. Однако он не смог скрыть, что Сталин был обеспокоен многочисленными арестами и обсуждал этот вопрос с глазу на глаз с ним лично.

* * *

– Я посмотрел списки, которые вы подписали, – как-то сказал Сталин, – вы уверены, что там все враги народа?

– Уверен, товарищ Сталин, – не моргнув глазом, сказал Никита Сергеевич, – все проверено и перепроверено.

– И вы ни в ком и ни в чем не сомневаетесь? – спросил Иосиф Виссарионович.

Вспомним: Никита Сергеевич объявил – «сомнения не наша, не большевистская черта».

– Нет, товарищ Сталин, – не сомневаюсь, – стоял на своем Хрущев.

Раскуривая трубку, Сталин прошелся по кабинету и, подойдя к Хрущеву, испытывающе посмотрел на него.

– Слишком много врагов, – сказал он, – работать скоро не с кем будет. Не перегибает здесь палку ОГПУ?

Никита выдержал испытывающий взгляд Сталина и отчеканил:

– Нет, не перегибает, товарищ Сталин.

Иосиф Виссарионович подошел к столу и взял списки, подписанные Хрущевым и представленные ему на утверждение.

– Вот в списках, – сказал Сталин, – числится фамилия Трейваса, его совсем недавно рекомендовали секретарем Калужского горкома. Теперь он в списках врагов. В чем дело?

– Товарищ Сталин, я с Трейвасом работал недолго, – сказал Никита Сергеевич, – внешне все прилично, на словах он за линию партии, но дух у него не наш, не большевистский. Я об этом сказал Кагановичу, а он мне объяснил что в прошлом Трейвас, был троцкистом и подписал так называемую декларацию 93 комсомольцев в поддержку Троцкого. Потом раскаялся, но, по-видимому, неискренне».

Хрущев всю жизнь боялся, что ему могут напомнить о его троцкистском прошлом, поэтому всякий раз давал понять Сталину, что он-то раскаялся искренне. Свою искренность он подкреплял чрезмерно усердным разоблачением врагов народа.

– Стало известно, – продолжал Никита Сергеевич, что Трейвас окружил себя подхалимами, бывшими троцкистами и ведет подрывную работу против линии партии.

Сталин внимательно выслушал обвинительную речь Хрущева. Он знал, что у молодой Советской республики много врагов как внутри страны, так и за рубежом, что сопротивление будет нарастать по мере достижения успехов в строительстве социализма. Нужно быть не только бдительными, но и упреждать удары. Однако именно здесь возможны перегибы, злоупотребление властью. Найдутся и такие, которые будут пользоваться принципом: лес рубят – щепки летят. Но, безусловно, есть и откровенные вредители, которые под предлогом борьбы с врагами будут уничтожать честных людей, чтобы вызвать всеобщее озлобление против советской власти и сделать себе карьеру.

– Я вам верю, товарищ Хрущев, – сказал Сталин, – но вы не будьте самоуверенны, познакомьтесь, хотя бы выборочно, с обвинительными документами, побывайте в тюрьмах, где содержатся эти люди, поговорите с ними. Партия должна взять под контроль работу правоохранительных органов, чтобы не наломать нам здесь дров.

Палач и его жертвы

На второй день Никита Сергеевич встретился с начальником ОГПУ Московской области Реденисом и вместе они отправились обходить тюрьмы.

«Реденис предупредил меня, – позже напишет в мемуарах Хрущев, – что там мы можем встретиться с такой-то и таким-то, там попадаются знакомые».

Такое предупреждение было, пожалуй, излишним. В тюрьмах находились сотни людей, которые были упрятаны по инициативе Хрущева. Однако сами они об этом не знали и, обращаясь к Хрущеву, молили о помощи. Встретился здесь Никита Сергеевич и с Трейвасом.

– Товарищ Хрущев, – обратился к нему Трейвас, – вы меня знаете, мы же с вами вместе работали, какой же я враг? Я честный человек.

Хрущев сделал вид, что он абсолютно не причастен к его аресту и тут же обратился за разъяснением к Реденису. Тот пролепетал что-то невнятное.

Хрущев сочувственно кивнул Трейвасу и продолжил обход. Он знал, что судьба его жертвы решена и их дороги никогда не пересекутся.

Но, как говорится, тесен мир. Пройдет совсем немного времени, и старший сын Хрущева Леонид женится на племяннице Трейваса, Розалине Михайловне. Никита Сергеевич, не видя невестки, в бешенстве разорвал брачное свидетельство и приказал сыну никогда не встречаться с родственницей врага народа.

Однако и на этом дело Трейваса не кончается. Случилось так, что на один из праздничных вечеров в Кремль была приглашена группа артистов, в числе которых была певица Розалина Михайловна. Ее голос понравился Никите, и он во время антракта подошел к отвергнутой невестке с бокалом шампанского.

– Вы, Розалина Михайловна… – начал Хрущев.

– Да, я Розалина Михайловна Хрущева, жена вашего сына, – сказала певица, – и племянница Трейваса, которого вы с Ежовым расстреляли.

Фарс с певицей Розалиной Михайловной Хрущеву не удался.

…Продолжая тюремный обход, Никита Сергеевич лицом к лицу встречался со своими жертвами. Одних он уже не узнавал, мимо других проходил молча, третьи

просили его заступничества. Однако мало кто знал, что за решетку они попали с согласия или по прямому указанию Хрущева.

В одной из камер он встретился с секретарем Ленинградского райкома партии города Москвы Сойфер.

– Товарищ Хрущев, – молил его Сойфер, – помогите, я же не враг. Вы меня знаете.

Никита Сергеевич прошел мимо, сделав вид, что вовсе не знаком с этим человеком. Здесь же он встретился с Ульяновским, который, уже знал, что попал в тюрьму по личному распоряжению Хрущева, он ничего не просил у своего палача, но молча, с какой-то презрительной улыбкой смотрел на него. Никита Сергеевич почувствовав, что-то неладное, не стал задерживаться и быстро прошел мимо. Спустя четверть века в мемуарах он скажет о Сойфер: «Это, в буквальном смысле, партийная совесть, кристальной чистоты человек».

Поведение Хрущева не поддавалось никаким объяснениям. Если это не подлость, то, что это? Но он и здесь нашел для себя оправдание.

«Тогда, – писал он в «Воспоминаниях», – я понял, что наше положение секретарей обкомов очень тяжело. Физические материалы следствия находятся в руках чекистов, которые и формируют, пишут протоколы дознания, а мы являемся, собственно говоря, как бы «жертвами» этих чекистских органов и сами начинаем смотреть их глазами».

Но Хрущев в это время был не жертвой, а палачом. Он задавал тон в поисках «врагов народа». Его речи перед избирателями Краснопресненского района печатались в газетах.

«Ваше доверие, товарищи, – обращался он к избирателям, – я понимаю так, что надо громить подлых агентов фашизма – троцкистско-бухаринских вредителей, диверсантов и шпионов… Если революция у нас развивается и достигла огромных успехов, мы этим обязаны нашему великому Сталину (аплодисменты), под руководством которого мы провели свою борьбу с врагами (аплодисменты, возгласы «ура»), разгромили троцкистов, зиновьевцев, правых и всю прочую мразь».

А вот его речь на митинге избирателей Киевского района Москвы:

«Нет ни единого человека в нашей стране, кто желал бы вернуть прошлое, за исключением мерзавцев, продавшихся заклятым врагам нашей страны. Но те, которые торговали кровью рабочего класса и разоблачены нашими боевыми чекистами, органами Наркомвнутдела, возглавляемыми товарищем Ежовым, на площадях у нас не находятся. Мы этих мерзавцев стерли в порошок (аплодисменты). Мы заявляли и будем заявлять, что ни одному врагу не дадим вольно дышать на советской земле, что мы будем беспощадно выкорчевывать их и уничтожать для блага народа и процветания нашей великой страны социализма (аплодисменты). Я призываю вас к большей ненависти к нашим врагам. Будем еще больше любить нашу большевистскую партию, нашего вождя, великого Сталина! (Бурные аплодисменты, крики «ура».)

Хрущев восклицает: «Больше бдительности, сильнее удар по врагам рабочего класса, по троцкистско-бухаринским извергам, по этим предателям нашей родины, гнусным агентам японо-германского фашизма! Да здравствует наш гениальный вождь и учитель, наш любимый товарищ Сталин!» (Бурные аплодисменты, крики «ура», звучит «Интернационал».)

Все свои выступления Никита начинал и заканчивал здравицей в честь любимого, гениального, великого товарища Сталина. Такого откровенного подхалимажа не позволял себе никто. В своей книге «Генералиссимус» В. Карпов приводит одно выступление, где Никита Сергеевич в 20-минутной речи умудрился 32 раза «лизнуть» Сталина.

Одним словом, инициатором активной борьбы с «врагами народа», создателем и автором культа личности Сталина является ни кто иной, а сам Никита Сергеевич. Он, так сказать, един в двух лицах. Все его стенания по поводу того, что Сталин, творя беззакония, прикрывался партией и то и дело обманывал его, Хрущева, не стоят выеденного яйца. Скорее всего, все обстояло наоборот. Развернув беспрецедентную борьбу с «врагами народа», усыпив своими похвалами бдительность Сталина, Хрущев расчищал себе дорогу к власти, уничтожая лучших и преданнейших коммунистов.

Беспредел на Украине

В 1938 году Хрущев возглавил партийную организацию Украины. В «Воспоминаниях» он писал, что «… ему пришлось расхлебывать последствия «ежовщины». По ней, мол, как «Мамай прошел». Однако один из секретарей обкома, видимо, желая польстить своему шефу, высказал комплимент в его адрес: «Я присоединяюсь к мнению товарищей о том, что настоящий беспощадный разгром врагов народа на Украине начался после того, как Центральный комитет ВКП(б) прислал руководить большевиками Украины товарища Никиту Сергеевича Хрущева. Теперь трудящиеся Украины могут быть уверены, что разгром агентуры польских панов, немецких баронов (где только их находил Хрущев?) будет доведен до конца».

А вот скупые цифры пылкой деятельности Хрущева на Украине. В 1938 году было арестовано 106 тыс. 119 человек. Репрессии продолжались и в последующие годы. В 1939 году арестовано 12 тыс., а в 1940 году– почти 50 тыс. человек. Всего за 1938–1940 годы на Украине арестовали 167 тыс. 465 человек. Такой погром, видимо, был бы не под силу Мамаю.

Из докладной записки комиссии Политбюро по реабилитации жертв политических репрессий (возглавлялась А. Н. Яковлевым): «Н. С. Хрущев, работая в 1936–1937 годах первым секретарем МК и МГК ВКП(б), а с 1938 года первым секретарем ЦК КП(б) Украины, лично давал согласия на аресты значительного числа партийных и советских работников. В архивах КГБ хранятся документальные материалы, свидетельствующие о причастности Хрущева к проведению массовых репрессий в Москве, Московской области и на Украине в предвоенные годы. Он, в частности, сам направлял документы с предложением об аресте руководящих работников Моссовета, Московского обкома партии и Украины.

Летом 1938 года с санкции Хрущева была арестована большая группа руководящих работников партийных, советских, хозяйственных органов, и в их числе заместители председателя совнаркома УССР, наркомы, заместители наркомов, секретари областных комитетов партии. Все они были приговорены к высшей мере наказания и длительным срокам заключения. По спискам, составленным Хрущевым и направленным в НКВД СССР, в Политбюро только в 1938 году было репрессировано 2140 человек из числа республиканского партийного и советского актива».

Таким образом, утверждение Хрущева о том, что он стоял в стороне от политических репрессий, а этим делом занимался только Сталин и подвластный ему НКВД просто кощунственно.

Уезжая из Москвы на Украину, Хрущев взял с собой Успенского, который возглавлял в столице управление НКВД по городу и области, непосредственно подчиняясь Хрущеву. Вместе они отправили на тот свет, как врагов народа, десятки тысяч преданных партии коммунистов. За эту работу Хрущев с Успенским взялись и на Украине. Сразу же из 100 человек старого состава ЦК КПУ было арестовано 97. По непонятным причинам пощадили только троих. В своей книге «Спецоперации, Лубянка и Кремль 1930–1950 годы» Павел Судоплатов пишет: «Успенский несет ответственность за массовые пытки и репрессии, а что касается Хрущева, то он был одним из немногих членов Политбюро, кто лично участвовал вместе с Успенским в допросе арестованных».

По приказу Хрущева Успенский в срочном порядке арестовывал всех, кто знал о его троцкистском прошлом. В этот список попали Григорий Моисеенко и Строганов, которые ранее работали с Никитой Сергеевичем в Сталинском окружкоме.

Когда Успенский доложил Хрущеву, что он выполнил его приказ и арестовал Моисенко и Строганова, Никита Сергеевич не мог отказать себе в удовольствии от встречи со своими врагами. Теперь он мог покуражиться над ними и показать свою власть.

– Ну что, Гриша, – ухмыляясь, обратился он к Моисеенко, – кто троцкист? Ты все на меня указывал, а троцкист – ты, ты враг народа.

– Товарищ Хрущев, – начал было говорить Моисеенко, но Хрущев его перебил: – Ты враг народа, – сказал Никита, – ты в этом сам сознался. Ты троцкист.

Моисеенко молчал. Накануне встречи с Хрущевым его избивали и пытали, заставляя подписать протокол допроса, в котором он оговаривал сам себя.

– Я бы сам свалтаразил тебя по роже, – шумел Никита, – да не хочется руки марать. Но тебе, прежде чем поставить к стенке, еще всыпят.

Моисеенко свалили на пол и били, пока он не потерял сознание. В таком же духе «поговорил» Хрущев и со Строгановым.

– Попалась, «старая калоша», – сказал Никита Сергеевич, обращаясь к Строганову во время допроса, ты почему против меня козни строил в Сталинском окружкоме?

– Я не строил против вас козней, – сказал Строганов, – это вы меня пытались выставить дураком.

– Ты и есть дурак, – вскинулся Хрущев, – хотя тебя и пытались научить уму-разуму. Так ты не признаешь себя врагом народа?

– Не признаю.

– Хочешь чистеньким уйти, сволочь? Это тебе не удастся.

Вскоре Строганов подписал протокол допроса, где говорилось, что он троцкист.

Хрущев стремился показать себя неутомимым борцом с врагами и всякими уклонами. «Дорогой Иосиф Виссарионович, – писал он Сталину, – Украина ежемесячно посылает 17–18 тысяч репрессированных, а Москва утверждает не более 2–3 тысяч. Прошу вас принять срочные меры. Любящий вас Никита Хрущев».

Жертвой этой любви пал и отец моего двоюродного брата Петр Рыкунов. Он работал директором детского приюта и пользовался большим авторитетом в своем маленьком коллективе. Его уважали за честность и принципиальность. Но Хрущеву показался не полным список репрессированных, и его решили увеличить на 2–3 тысячи. Он дал указание Успенскому и тот быстро исправил положение, увеличив количество «врагов народа» на три тысячи человек. Среди тех, кто пополнил этот список, был и Петр Рыкунов. Правда, при обыске его квартиры нашли только полное собрание сочинений Ленина, но это было истолковано как хитрое прикрытие враждебной деятельности. Петра Рыкунова судили, а малолетняя дочь и только что родившийся сын так и не увидели своего отца.

* * *

Однако сколько веревочке не виться, а концу быть. Сталин потерял доверие к Ежову и его подручным типа Успенского. Их стали привлекать к ответу за злоупотребление властью. Хрущев запаниковал. С Ежовым он познакомился, когда учился в П ром академии. Уже тогда они нашли общий язык и понимали друг друга. Никита сдавал ему слушателей, оговаривая их то «правыми», то «уклонистами», то бухаринцами, то рыковцами, а Ежов прибирал их к рукам. Они были в одной связке, и многих отправили ни за что ни про что в не столь отдаленные места. Если это станет известно Сталину… Никита боялся даже думать о том, что может произойти.

Возникло дело с Успенским. Накануне ему позвонил Сталин и сказал, что его надо арестовать. У Никиты задрожали колени. Успенский знал все его московские и украинские проделки. Естественно, на допросе он все расскажет, и тогда ему не сдобровать. Хрущев метался по кабинету, стараясь найти выход из создавшейся ситуации, но ничего дельного на ум не приходило. И вдруг его осенила, можно сказать, гениальная идея. Он вызвал Успенского к себе и рассказал об угрожающей ему опасности.

– Тебе нужно бежать, – советует Хрущев своему чекистскому наркому. – Ты можешь скрыться, спрятаться, убежать за границу.

Для Никиты это был беспроигрышный вариант избавиться от нависшей угрозы. Если Успенский попытается скрыться, то этим самым признает свои преступные действия, и он, Хрущев, тут же отмежуется от него и подымет вопрос о недоверии всем чекистам, работавшим вместе с Успенским. Это будет явный перебор, но излишний шум и крик здесь не помешают. Он будет выглядеть как истинный борец за справедливость.

Все случилось, как и планировал Хрущев. С той только разницей, что Успенский не бежал, а имитировал самоубийство. Для Хрущева это был еще лучший вариант отмежеваться от Успенского. Он тут же поднял крик о немедленной поимке врага народа. Успенского отловили в Воронеже. На допросе он показал, что они с Хрущевым были близки и дружили домами.

– Я был послушным солдатом партии, – говорил Успенский, – и выполнял указания Никиты Сергеевича.

Однако Хрущев был вне подозрений. Он тут же заявил:

– Никому из чекистов, работающих с Успенским, доверять нельзя.

К слову сказать, Хрущев сыграл роковую роль и в судьбе жены Успенского. Ее арестовали и приговорили к расстрелу за помощь мужу в организации побега. Она подала прошение о помиловании, и тут вмешался Хрущев: он рекомендовал Президиуму Верховного Совета отклонить ее просьбу о помиловании. Ему не нужны были свидетели. Сын Успенского – подросток– остался сиротой.

Спустя четверть века историю с Успенским Хрущев исказил на свой лад. «Успенский, – писал он в мемуарах, – завалил меня бумагами, и что не бумага, то там враги, враги, враги. Он посылал мне копии, а оригиналы докладов писал сразу Ежову в Москву. Ежов докладывал Сталину, а я осуществлял вроде бы партийный контроль. Какой же тут партийный контроль, когда партийные органы сами попали под контроль тех, кого они должны контролировать? Было растоптано святое звание коммуниста, его роль, его общественное положение. Над партией встало ЧК».

Вот так и свалил Никита Сергеевич все с больной головы на здоровую.

Прожектерство

Как только Украину освободили от фашистских захватчиков, Сталин отозвал Хрущева из армии, где тот был членом военного совета 1-го Украинского фронта.

– Советник и генерал вы никудышный, – сказал ему Иосиф Виссарионович, – возвращайтесь к гражданским делам.

Хрущев молчал, понурив голову, потом пролепетал:

– Военному делу не обучался.

– Это я знаю, – сказал Сталин, – проваленная вами с Тимошенко харьковская операция обошлась потерей двадцати дивизий. Если бы мы сообщили стране всю полноту той катастрофы, которую пережил фронт, то я боюсь, что с вами поступили бы очень круто…

Хрущев не проронил ни слова в свое оправдание. Однако после смерти Сталина, он всю вину за поражение Красной Армии под Харьковом взвалил на Сталина. Он мстил ему за то, что тот не признал в нем крупного военного специалиста. Хрущев в своих мемуарах, договорился до того, что стал утверждать, что победа в Отечественной войне была одержана не благодаря героизму Красной Армии и полководческому искусству Сталина и его генералитета, а вопреки им, что Советский Союз вообще не одержал бы победу, если бы не США. Об этом ему, якобы – какая наглость! – с глазу на глаз сказал сам Сталин. Естественно, эту хрущевскую болтовню сразу же подхватили за океаном, где во время войны не разорвался ни один снаряд, и захотели украсть нашу победу. Им всячески пытались и пытаются в этом помочь нынешние хрущевцы и новоявленные «историки– советологи».

Но все это будет уже после смерти Сталина, а в тот день, когда Иосиф Виссарионович отозвал Хрущева с фронта, Никита Сергеевич смиренно ожидал своей участи.

– Войне пока не видно конца, – сказал Сталин, – но мы тут как-нибудь справимся с фашистами без вашей помощи, а вы отправляйтесь на Украину. Там работы невпроворот. Вы знаете эту республику, знаете людей, вот и займитесь восстановлением народного хозяйства.

Украина пережила страшное время оккупации и лежала в руинах. Были разрушены семнадцать тысяч городов и поселков, сотни тысяч деревень и хуторов выжжены дотла. Разрушены и превращены в развалины две тысячи заводов и фабрик, уничтожено тысячи километров железнодорожных путей, опустели и обезлюдели сто тысяч колхозов и совхозов. Чтобы восстановить разрушенное войной хозяйство, требовалось время и нечеловеческие усилия. Но Сталин не мог ждать. Война диктовала свои условия.

– Первоначальной вашей задачей, – сказал он Хрущеву, – является восстановление металлургической, коксохимической и угольной промышленностей. Фронту нужен металл. Я уже не говорю о необходимости скорейшего восстановления городов и поселков, колхозов и совхозов. Это никак нельзя откладывать в долгий ящик.

– Выполним ваше указание, товарищ Сталин, – отрапортовал Хрущев, и хотел было подняться, но Сталин жестом остановил его.

– Я надеюсь на вас, товарищ Хрущев, – сказал он, – если вам потребуется помощь, звоните прямо мне.

На следующий день Никита Сергеевич выехал из Москвы в Киев. Здесь он увидел страшную картину разрушения. Его довоенный особняк также сгорел дотла. Но он присмотрел себе новую, еще более роскошную резиденцию– дом, который до революции принадлежал богатому фабриканту. Это было массивное одноэтажное здание с крыльями и верандами, с богатой резьбой по каменным стенам. Хрущев переехал туда в начале 1944 года, а в апреле, в день своего рождения, уже принимал гостей. К этому времени он уже был полновластным хозяином республики – Первый секретарь ЦК Украины и глава правительства. Поэтому гости не скупились на похвалы, называя Хрущева великим ленинцем и сталинцем. Говорили о его прозорливости, ясном уме, доброте и искренности. Именинник, млея от похвал и желая показать себя скромным, просил не восхвалять его, так как он всего лишь ученик великого Сталина, и если у него и есть заслуги, то достиг он их благодаря его мудрой политике. Однако гости не унимались. Особое мастерство в подхалимаже проявил Максим Рыльский, восхваляя те добродетели в Хрущеве, о которых Никита Сергеевич не имел никакого понятия.

«Торопливость вообще чужда нашему дорогому Никите Сергеевичу, – вещал поэт, – он не только размышляет, но и заставляет размышлять своего собеседника. И часто собеседник еще до того, как заговорит наш дорогой Никита Сергеевич, начинает вдруг понимать, что дело, о котором он говорит, может быть освещено совсем по-иному».

Стол ломился от яств и бутылок с шампанским, водкой и коньяком. Гости были пьяными и веселыми, а именинник удовлетворенным и счастливым. Когда хвалебный поток речей иссяк, он заговорил сам и выложил свои самые сокровенные идеи. Здесь Никита Сергеевич, что называется, переплюнул прекраснодушного гоголевского Манилова, мечтающего о том, «…как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или через пруд выстроить каменный мост, на котором были бы по обе стороны лавки, и чтобы в них сидели купцы…»

Мечта Манилова ничто по сравнению с замыслами хорошо подвыпившего Хрущева.

– Знаете ли вы, что я собираюсь сделать? – спросил он гостей и, сделав длительную паузу, улыбнулся. Гости молчали.

– Нет, вы ничего не знаете, – продолжал Никита Сергеевич, – я собираюсь вспахать и засеять миллион гектаров между Днепром и Ирпенем. Здесь мы будем выращивать овощи и тыквы вот такой величины, – Хрущев раскинул руки в обе стороны, показывая величину тыкв, – таких тыкв в мире нет, а у нас будут. Киев мы завалим овощами и фруктами.

Гости зачарованно слушали вождя.

– Но это еще не все, – продолжал Хрущев, – мы построим молокопровод – проложим подземные трубы, по которым будет подаваться молоко от пятисот тысяч коров в город. Молоко будет поступать на раздаточные базы, а оттуда – свежее, парное – доставляться прямо в сверкающие новые магазины.

Это сообщение потрясло гостей.

– А когда это будет? – робко спросили они Никиту Сергеевича.

– Я думаю, скоро, – улыбнулся Хрущев, – скорее, чем вы думаете. Я уже создал комиссию и приказал ей подсчитать, сколько для этого потребуется труб, дорог, магазинов, раздаточных баз и прочих сооружений.

О коровах, кормах и о том, что Украина лежит в развалинах, а народ голодает, он как-то не вспомнил.

О прожектерских планах Хрущева узнал Сталин и тут же позвонил ему.

– Вы собираетесь выращивать тыквы величиной с трамвайный вагон, – сказал он, – а парное молоко подавать в магазин по молокопроводам…

Никита обомлел. «Доложили, сволочи, – подумал он, – никому ничего нельзя доверять».

– Это преувеличение, товарищ Сталин, – пролепетал он. – Я ничего подобного не собираюсь делать.

– Почему же, – не то спросил, не то удивился Сталин, – проект хороший, только осуществить его можно лет через сто. Вы, товарищ Хрущев, опять слишком далеко забежали вперед. Вернитесь назад и расскажите, как обстоят дела с восстановлением шахт и нужна ли вам помощь?

Хрущев вздохнул с облегчением – Сталин не стал распекать его за прожектерство.

– Помощь пока не нужна, товарищ Сталин, – пролепетал он, – справимся сами и выполним ваше указание.

Как Хрущев стал почетным шахтером

На восстановлении шахт Донбасса работали в основном женщины, старики и отозванные с фронта шахтеры. Но сил не хватало. Работали по 12–15 часов в сутки, но никто не жаловался. Люди понимали, что для окончательного разгрома фашистских захватчиков нужен уголь, металл… и трудились до изнеможения. Хрущев также спускался в шахту. Он прошелся по откаточному штреку, но в лаву, где добывали уголь и откуда доносился шум работающей врубовой машины, он не полез– теснота, большая запыленность, да и немалая опасность на случай обвала или внезапного выброса газа. Никита Сергеевич поднялся на-гора, где его уже ожидали репортеры. Он сфотографировался в обнимку с шахтерами в запорошенной углем спецовке. Вскоре эти снимки (Хрущев об этом проявил особую заботу) появились во всех городских, районных, областных и центральных газетах. Видел их и Сталин.

В тот же день в театре оперы и балета Никита Сергеевич выступил с большой речью перед шахтерским активом. Его понесло. Он говорил прописные истины, выдавая их за плод длительных размышлений и умозаключений. «Чтобы врубовая машина хорошо работала, – вещал Хрущев, – ее надо хорошо смазывать. Но этого мало. Нужна хорошая организация труда. Недопустимо, чтобы машина работала в искривленной лаве».

Более двух часов Хрущев объяснял горнякам, как и за счет чего можно повысить производительность труда, что нужно равняться на передовиков и как обслуживать технику…

Все эти прописные истины Хрущев произносил с таким жаром и пылом, что слушавшим его шахтерам казалось, что они и впрямь только сейчас узнали, что уголь нужен для выплавки металла, а металл для изготовления машин.

Свою речь Хрущев закончил здравицей в честь товарища Сталина.

– Слава нашему любимому, дорогому и великому вождю товарищу Сталину. Под его мудрым руководством…

Ему бурно аплодировали. А позже присвоили звание «Почетного шахтера».

Одной из забот Хрущева на Украине была организация благодарственных и хвалебных телеграмм в адрес товарища Сталина. Здесь он никому не давал никаких поблажек. Все областные, городские и районные газеты выходили с фотоснимками Сталина. Причем Хрущев не допускал, чтобы газету со снимком Сталина использовали для обертки. Замеченные в этом «преступлении» строго наказывались или могли попасть под статью врагов народа. Восхваления Сталина он довел до абсурда, до его компрометации. К тому же и сам Хрущев любил выслушивать похвалы в свой адрес. Он высоко ценил тех партийных и советских работников, которые его хвалили, называли верным ленинцем и сталинцем, утверждали, что с его приходом на Украину жить стало лучше, что благодаря его заботе повышаются удои коров и тучнеют поля. Сам же Никита Сергеевич любил указывать, наставлять и критиковать. Он мнил себя крупным знатоком не только в угольной и металлургической промышленности, но и в сельском хозяйстве. Выступая перед свекловодами, он поучал: «Без нор-мяльной густоты насаждения высокого урожая свеклы не получить». Трактористов он учил, на какую глубину нужно пахать, чтобы не разрастались сорняки. Он не признавал никаких ссылок на климатические условия.

– Засуху можно и нужно победить, – убеждал он колхозников, – если улучшить качество работ и использовать минеральные удобрения.

Труженики полей благодарили его за деловые советы и отправляли телеграммы-рапорты (этого требовал от них Хрущев) в адрес товарища Сталина, в которых заверяли его, что добьются еще больших успехов под руководством партийной организации Украины, которую возглавляет видный сталинец Никита Сергеевич Хрущев.

Такие же телеграммы-рапорты посылали в Москву шахтеры, металлурги, химики… У Сталина создавалось впечатление, что Хрущев крепкий хозяйственный и партийный руководитель. Он не мог даже подумать, что Никита Сергеевич очень ловко использует всенародную любовь к вождю в своих интересах.

Неоплаченный вексель

Однако Хрущев перестарался. Желая отличиться и показать себя в лучшем свете, он взял повышенные обязательства по поставкам зерновых культур. Сталин усомнился в реальности такого плана.

– Подумайте еще раз, товарищ Хрущев, – сказал он, – хорошо все посчитайте, посоветуйтесь со специалистами.

Однако никакие аргументы земледельцев в нереальности выполнения таких обязательств Хрущев не хотел слушать. Через два дня он позвонил Сталину и сказал, что обязательства реальные и он от них не отказывается.

– Если вы поставите столько зерна, – сказал Иосиф Виссарионович, – то страна будет с хлебом и рабочие вам скажут спасибо.

Забегая вперед, скажем: Хрущев выдал вексель, а оплатить его не смог. Год выдался засушливым и неурожайным. Хрущевские указания по борьбе с засухой не помогли. Никита Сергеевич понимал, что его авторитет в глазах Сталина в одночасье рухнет. Чтобы спасти репутацию, он приказал выкачивать из колхозов и совхозов все зерновые подчистую. Ежедневно проводил заседания политбюро Украины с вызовом секретарей сельских райкомов партии и председателей колхозов.

– Почему ты не выполнил план хлебопоставок? – грозно спрашивал Хрущев вызванного на ковер председателя колхоза, – ты саботажник, ты враг народа.

Никаких объяснений и оправданий Хрущев не принимал. Спасая себя, он ломал человеческие судьбы: исключал из партии, освобождал от занимаемых должностей, конфисковывал семенной фонд колхозов и совхозов… Однако и это не спасло положение. У Никиты Сергеевича был только один выход: идти к Сталину, признать свои обязательства ошибочными и просить его о снижении поставок зерна с Украины. Однако этого он боялся больше всего из-за угрозы потерять доверие Сталина.

На Украине начался голод, а Хрущев искал обходные пути, чтобы спасти свою репутацию. Позвонил Маленкову с просьбой разрешить ввести в республике карточную систему. Однако Георгий Максимилианович не взял на себя такую ответственность и доложил Сталину о положении дел на Украине. Тайное стало явным.

Автор описываемых событий жил в эти годы на Украине и на себе ощутил хитроумные хрущевские уловки, приведшие республику к голоду. Помню, в доме не было ни крошки хлеба. Моей маленькой сестре было всего два года. Она уже не могла ходить, и молча лежала в своей кроватке. Есть она не просила, но видеть этого исхудавшего и беспомощного ребенка было невыносимо. Я, ее старший брат, бегал по знакомым и родственникам, чтобы раздобыть что-либо съестное, но возвращался ни с чем – ни у кого ничего не было. Выжили чудом на травяной прикормке.

Сейчас, располагая документами, можно объективно оценить этот отрезок нашей жизни. Хрущев своей болтовней, позерством, стремлением выглядеть красивым хозяйственником загнал республику в глухой угол. Когда Сталин узнал о действительном положении на Украине, он возмутился. Хрущев вспоминал: «Сталин прислал мне грубейшую оскорбительную телеграмму, в которой говорилось, что я – сомнительный человек… Эта телеграмма на меня подействовала убийственно. Я понимал трагедию, которая нависла не только над моей персоной, но и над украинским народом: голод стал неизбежным и вскоре начался».

Хрущев умалчивает только о том, что случившееся произошло по его вине, и пытался свалить все на Сталина– это, мол, он задавил Украину непосильными поборами.

Иосиф Виссарионович вызвал Хрущева в Москву. «Я был готов ко всему, – писал Никита Сергеевич, – даже к тому, чтобы попасть в графу врагов народа».

Таким образом, он отчетливо представлял, что натворил и что он заслуживает самой серьезной кары. Однако Сталин не отдал его под суд, и это свидетельствует о его мягкотелости и об особом расположении к Хрущеву. Он отверг хрущевскую идею карточной системы и оказал Украине необходимую помощь в обеспечении зерном, возвратив колхозам и совхозам семенной фонд, который Хрущев насильственно конфисковал. Естественно, Никите Сергеевичу пришлось выслушать серьезное замечание в свой адрес. Сталин называл его безответственным человеком, болтуном и демагогом.

Однако этим дело не кончилось. Сложившаяся ситуация на Украине заставила Сталина шире взглянуть на проблемы сельского хозяйства в стране. В феврале 1947 года все вопросы, связанные с этой отраслью, выносятся на обсуждение пленума ЦК.

Здесь Никите Сергеевичу «всыпали», что называется, по полной программе. Однако в своих воспоминаниях Хрущев пытается обелить себя и показать, какой он скромный и деловой человек. Он рассказывал о том, что якобы Сталин предлагал ему сделать доклад на пленуме, а он отказался: «Нет, товарищ Сталин, очень прошу вас, освободите меня. Я мог бы сделать доклад об Украине, которую я знаю, но я же не знаю Российской Федерации. О Сибири вообще понятия не имею».

Утверждения Хрущева не нуждаются в комментариях. Это не что иное, как красивая мина при некрасивой игре. Вряд ли Сталину пришла бы в голову мысль поручить делать доклад на пленуме человеку по вопросам, решение которых он провалил. И последнее: о чем мог говорить Хрущев в своем докладе, если в республике, которой он руководил, по его вине начался голод.

Доклад на пленуме делал А. Андреев. Большую часть своего выступления он посвятил положению дел в Украине и негодным методам хрущевского руководства сельским хозяйством.

Во время перерыва к Хрущеву подошел Берия.

– Говорят, что ты построил молокопровод, – сказал он, – и теперь парное молоко от пятисот тысяч коров прямо по трубам поступает в магазины. Это ты здорово придумал. Ты расскажи об этом на пленуме. Поделись опытом.

Лаврентий Павлович явно издевался над Хрущевым.

Через месяц после февральского пленума ЦК КП(б) состоялся пленум ЦК компартии Украины. Здесь уже с докладом выступил Хрущев. Это было ему положено по штату. Речь его походила на раскаяние за содеянное. Вместо обычных шуток-прибауток, к которым всегда прибегал в своих выступлениях, он занялся самокритикой и признал «серьезные ошибки в партийном и хозяйственном руководстве республикой».

Пленум снял Хрущева с должности. Он остался лишь секретарем Киевского горкома партии. Первым секретарем ЦК компартии Украины был избран Каганович.

Подножка Кагановичу

Признавая на словах свои ошибки и промахи в руководстве Украиной, Хрущев считал, что с ним обошлись несправедливо. В душе зрела злость и обида на Сталина. Больше всего его раздражало то, что его преемником стал Каганович.

– Нашел, кого прислать на Украину, – возмущенно говорил он жене, – Кагановича! А что Каганович знает об Украине? – спрашивал он и сам же отвечал. – Ничего не знает и не понимает. Да вдобавок еще и еврей. Еврей не может руководить Украиной.

Нина Петровна хотела было напомнить Никите, что Каганович в двадцатых годах уже возглавлял партийную организацию республики и, следовательно, легко может разобраться в ее хозяйственных делах, но, видя раздраженное настроение мужа, принялась его успокаивать.

– Все образуется, – говорила она, – возможно, Каганович и сам поймет, что Украина ему не по зубам.

Однако перспектива, обрисованная женой, не устраивала Хрущева. Он не верил в то, что Кагановича могут скоро отозвать в Москву, и решил действовать по своему усмотрению. Но что можно сделать в сложившейся ситуации, он и сам не знал. Понимал, что нужно всячески скрывать свое истинное настроение и, уловив удобный момент, нанести сокрушительный удар. Хитрость в сочетании с интригой – вот то оружие, которое Хрущев решил применить в данной ситуации. Он начал действовать осторожно и осмотрительно. Кагановича он встретил с распростертыми объятиями, как старого друга.

– Ты самая лучшая кандидатура для руководства Украиной, – говорил он своему преемнику, – я боялся, что Сталин мог бы прислать Молотова или Маленкова или кого-либо другого. Они бы тут не удержались, а ты со своим опытом и авторитетом – то, что нужно республике.

Лазарь Моисеевич слушал излияния Хрущева и удивлялся его открытости, откровенности и добропорядочности. Так он и доложил Сталину, когда тот спросил его о поведении Хрущева после отставки.

– Он ведет себя честно и открыто, – сказал Каганович Сталину, – признает свои ошибки и, на мой взгляд, глубоко в них раскаивается.

Через какое-то время Сталин сам позвонил Хрущеву и спросил его о самочувствии. «Для меня лично, – писал в мемуарах Хрущев, – главное заключалось в том, что Сталин как бы возвращал мне свое доверие. Его звонок был для меня соответствующим сигналом… Это улучшало мое моральное состояние…»

Между тем положение дел на Украине не улучшалось. Кризис в промышленности и в сельском хозяйстве Каганович объяснял не только ошибками Хрущева в руководстве республикой, но и происками «украинского буржуазного национализма», которому он объявил беспощадную войну. Однако Лазарь Моисеевич не учел одного обстоятельства. В райкомах, горкомах и обкомах партии – везде были расставлены сторонники Хрущева. Над ними-то и нависла угроза за допущенные провалы в экономике. Они заволновались и побежали к Хрущеву за советом. Никита Сергеевич принимал их, внимательно выслушивал жалобы и разводил руками.

– Я вам ничем помочь не могу, – говорил он. – Вы знаете, я сейчас не у дел. Пишите письма и телеграммы товарищу Сталину с просьбой спасти вас от преследований со стороны… впрочем, вы сами знаете, кто вас преследует.

В Москву полетели жалобы, в которых говорилось, что Каганович уничтожает украинскую культуру, насильственно русифицирует республику, преследует украинскую интеллигенцию. Это были серьезные сигналы. О том, что они поступали по прямой указке Хрущева, Сталин даже не мог представить. У него просто создалось впечатление, что Каганович, в силу своей национальной принадлежности, не сумел прижиться на Украине. Он отозвал его в Москву, а 26 декабря 1947 года принял решение о восстановлении Хрущева в должности первого секретаря ЦК Украины. Правительство возглавил замечательный хрущевский подхалим Коротченко.

Прощаясь с Кагановичем, Никита Сергеевич сделал «постное» лицо, обнял его и высказал сожаление, что ему не удалось долго поработать с таким опытным руководителем, каким является Лазарь Моисеевич, у которого он мог бы многому научиться. Каганович хмурился и не знал, что сказать. Каким-то особым чувством он понимал, что его спешная отставка связана с Хрущевым. Об этом он подумал, когда Сталин сказал ему: «Не пытайтесь поссорить меня с украинским народом».

Однако почему у Сталина возникло такое мнение, Каганович не знал. «Меня оклеветали, – тогда подумал он. – Но кто это мог так ловко сделать? Кому это было выгодно?» Хрущев всегда относился к нему по-дружески, и Кагановичу казалось, что тот еще больше страдает от его неудачи в руководстве республикой, чем он сам.

Только в 1957 году, когда Хрущев громил так называемую «антипартийную группу», к которой был причастен и Каганович, он узнал всю глубину хрущевского лицемерия. Хрущев раскрыл все свои крапленые карты в той закулисной игре.

– Каганович, – вещал Хрущев на пленуме, – окружил себя на Украине бандой беспринципных доносчиков. Он истреблял преданные партии национальные кадры, мучил и терроризировал украинскую интеллигенцию. Каганович – интриган, подхалим и двуличный человек.

– Каганович, – вторил Хрущеву Подгорный, – садистски наслаждался мучениями украинских активистов, уничтожал их, угрожал арестами и тюрьмой. Не случайно, даже сейчас многие партийные и советские работники вспоминают об этом времени, как о черных днях. Товарищ Хрущев, опираясь на уважение и поддержку народа Украины, делал все, что мог, чтобы положить конец провокациям Кагановича.

Хрущев приписывал Кагановичу те качества и поступки, которыми обладал сам. Как говорят в народе, мерил на свой аршин. Лазарь Моисеевич слушал клевету в свой адрес и не мог не поражаться ловкости и изворотливости своего бывшего протеже, которому он когда-то покровительствовал и дал путевку в большую политику, и который теперь обливал его грязью. Но такова была природа и натура Хрущева. Он мог на словах сочувствовать человеку в его беде и тут же предать его. Когда умер Сталин, Никита Сергеевич плакал вместе с его сыном Василием, и тут же распорядился, чтобы Василия выслали из Москвы и посадили в тюрьму.

Жажда славы

После отъезда Кагановича в Москву, Хрущев еще два года хозяйничал на Украине. По его оценке, это было спокойное и самое лучшее время в его жизни. Правда, сильно докучали националисты Западной Украины. Они убивали врачей, учителей и всех, кто сотрудничал или даже сочувствовал советской власти. Однако это Хрущева мало волновало. Борьбой с бандитскими формированиями на западе Украины занималось союзное НКВД, а Никита Сергеевич следил только за развитием событий. В основном он занимался внутрипартийными делами. Сталин ему доверял, и он, пользуясь этим доверием, прежде всего, уничтожил тех коммунистов, которые поддерживали Кагановича. На их место Никита Сергеевич назначил своих сторонников.

Хрущеву хотелось прослыть крепким и умным хозяйственником, хотелось, чтобы его заметил и похвалил Сталин. В голове не то что рождались, а роились идеи.

В январе 1948 года, Никита Сергеевич отправил Сталину письмо, в котором изложил свою идею перестройки сельского хозяйства:

«Отдельные паразитические и преступные элементы, – писал он, – присосались к колхозам, пользуются льготами, предоставленными колхозникам, но никакого участия в работе колхозов не принимают. Подобные элементы, используя колхозы, как ширму, занимаются спекуляцией, воровством, самогоноварением и совершают другие преступления».

К письму прилагался проект постановления, где предлагалось предоставить собраниям колхозов право высылки «нежелательных элементов». Причем, срок высылки ничем не регламентировался. Получалось, что ссылка по приговору суда могла когда-нибудь закончиться, а по решению народного суда – нет.

Вот такую инициативу подбросил Хрущев Сталину, Иосиф Виссарионович тут же позвонил Никите Сергеевичу.

– Борьба со спекуляцией, бездельниками и лодырями– дело хорошее, – сказал он, – но где гарантия, что здесь не будет злоупотреблений и под благовидным предлогом не пострадает честный и работящий человек?

– Товарищ Сталин, – встрепенулся Хрущев, – партийная организация республики дает такую гарантию. Я лично возьму все дело под контроль.

Что из этой затеи вышло, стало известно только сейчас. Собрания колхозников использовались для сведения счетов с неугодными и неудобными начальству тружениками полей и животноводов. Больше того, из многих колхозов выселили передовиков, из-за которых повышались нормы выработки. Это было сущее бедствие. Хрущев внимательно следил за тем, кто и как выполняет его директивы. Но в суть дела особо не вникал.

– Сколько ты выселил из своего района бездельников и спекулянтов? – спрашивал он секретаря райкома партии, и если ответ его не устраивал, грозил: – Тебя самого нужно выдворить из района. Ты бездельник или еще хуже – враг народа.

Когда колхозники поняли, что выселять больше некого, а все равно нужно, то в массовом порядке стали избавляться от тех, кто просто физически не мог работать. Выносились общественные приговоры о выселении престарелых колхозников, инвалидов. Подсчитано, что жертвами хрущевской инициативы стали тридцать три тысячи человек.

На пленуме ЦК КП(б) Украины, который состоялся 25 мая 1948 года, Хрущев, как обычно, активно жестикулируя, разглагольствовал: «Борьба за укрепление трудовой дисциплины в колхозах, за образцовую организацию труда должна все время находиться в центре внимания парторганизаций. Борясь с лодырями, со злостными нарушителями дисциплины, с паразитическими элементами сельские коммунисты… расчищают путь для еще более успешного продвижения вперед по пути к коммунизму».

В Москву на имя товарища Сталина шли победные телеграммы и письма по наведению порядка и трудовой дисциплины в колхозах и совхозах. Год выдался урожайным, и Украина успешно справилась с выполнением плана по поставкам хлеба.

– Надеюсь, – сказал Сталин, – что вы достойно оплатили колхозникам по трудодням и оставили им семенной фонд.

Хрущев понял намек.

– Товарищ Сталин, – сказал он, – колхозники всем обеспечены, и они благодарят вас за заботу о них.

Он не мог удержаться, чтобы не лизнуть вождя. В его речах, посвященных сельскому хозяйству, опять появилась задористая живость и запал, исчезнувшие после отставки. В 1948 году по случаю тридцатилетней годовщины образования УССР Хрущев и другие высшие руководители республики были награждены орденами Ленина. В 1949 году, во время празднования десятилетия присоединения западных областей Украины, первые полосы всех газет украшали портреты Ленина, Сталина и Хрущева. Причем, снимки были сделаны таким образом, что на переднем плане находился Хрущев, а уже за ним Ленин и Сталин.

Гладко было на бумаге…

Летом 1949 года семья Хрущева отдыхала в бывшем царском Ливадийском дворце, где четыре года назад проходила встреча Сталина с лидерами западных стран. Хрущев гордо вышагивал по просторным залам дворца, подходил к столу, за которым заседали главы правительств, садился то в одно кресло, то в другое и надувал щеки. В его воображении не Сталин проводил эту встречу, а он сам… «Я им задам перцу, – говорил он сам себе, – покажу кузькину мать. Это Сталин церемонился, а я…»

Хрущева никогда не мучило чувство собственной неполноценности. Он всегда был уверен в себе. Знал, что при любых обстоятельствах может выйти сухим из воды. «Вот как ни ловок был Каганович, – думал он, – а я ведь его легко переиграл». Единственное, что не давало ему покоя – так это зависть. Он завидовал Молотову, Жукову, Берии… Примерял их посты на себя и был убежден, что лично он повел бы все дела лучше. На посту министра иностранных дел он этих там всяких англичан и американцев обвел бы вокруг пальца и слова не дал бы им сказать.

«А взять Жукова. Трижды Герой Советского Союза, маршал, а я разве меньше его был на фронте, – думал Никита Сергеевич, – а мне ни разу не дали Звезду Героя».

Однако свое недовольство он тщательно скрывал за добродушной и открытой улыбкой, мнимой доброжелательностью и простецкой ненавязчивой дружбой. Многие в окружении Сталина считали его недалеким и ограниченным человеком, а он, будучи, как говорится, себе на уме и не пытался кого-либо переубедить в обратном. Он избрал другую тактику – неизменно быть на виду у Сталина. Когда Иосиф Виссарионович заговорил о необходимости увеличения производства сельскохозяйственной продукции, он тут же выступил с новой инициативой – завалить страну мясом и салом.

– А как вы это сделаете? – спросил Сталин. – Для развития животноводства нужна кормовая база. А ее очень не просто создать.

– Товарищ Сталин, я все продумал, – сказал Никита Сергеевич. – Чтобы обеспечить животных кормами, нужно увеличить посевные площади под кукурузу и чу-мызу.

– А как же быть с производством пшеницы? – усомнился Сталин. – Стране нужен хлеб.

Хрущев и здесь нашелся.

– За счет лучшей пахоты и внесения удобрений, – сказал он, – мы повысим урожайность.

В логике Хрущеву было трудно отказать. В спешном порядке тогдашний министр сельского хозяйства

В. Мацкевич был откомандирован в Китай для закупки семян чумызы. Десятки тысяч гектар лучших украинских черноземных полей были отданы под посевы этой незнакомой культуры. Стали ожидать кормового чуда. Однако из хрущевской затеи ничего путного не вышло. Тут, как говорится, гладко было на бумаге… Чумыза дала низкие урожаи. Это был сильнейший удар по всему животноводческому комплексу. Однако, всю эту круто заваренную кашу, Хрущеву не пришлось расхлебывать. Его к этому времени Сталин отозвал в Москву, а его сменщики бросились к Мацкевичу с просьбой выделить корма для содержания животных. Никто не мог понять, как Украина, считающаяся житницей всей страны, не имеет своей кормовой базы. О том, что в этом большая «заслуга» Никиты Сергеевича, как-то не вспоминали.

Людские судьбы

Отзыв Хрущева из Украины в Москву не был для него неожиданным. Находясь в Киеве, он внимательно следил за событиями, происходящими в столице, знал, что наибольшим доверием у Сталина пользовались Маленков и Берия. Они часто встречались и о чем-то подолгу говорили. С другими членами Политбюро Иосиф Виссарионович практически не общался. Молотов находился в опале из-за своей жены Полины Жемчужиной. Ее настоящая фамилия – Карповская Перл Семеновна, а Жемчужина – подпольная партийная кличка. Она работала наркомом рыбной промышленности. Никита Сергеевич знал ее как делового и активного работника, знал он и то, что она была арестована по личному указанию Сталина. В поздних воспоминаниях Хрущев скажет, что Сталин сделал это в силу своих садистских наклонностей. Чтобы держать своих соратников на коротком поводке, он, мол, арестовывал их жен. Однако сам Молотов уже в конце жизни в беседе с писателем Ф. Чуевым охарактеризовал причину ареста жены по-другому: «За плохие связи. В этом смысле Полина Семеновна немного вольно себя вела».

Однако это довольно мягкая, скажем так, оценка поведения Полины Семеновны. Фактически жена второго человека в правительстве провоцировала нестабильную ситуацию в стране. Страсти разгорелись вокруг создания на Дальнем Востоке Еврейской автономной области. По размерам она превосходила Бельгию. Однако ни место расположения области, ни ее размеры не устраивали евреев. Они требовали автономного национального образования в Крыму.

Жена Молотова была в дружественных связях с Михаэльсом и под его влиянием поднимала евреев на протест против образования Еврейской автономной области на Дальнем Востоке. Сталин об этом знал, но молчал. Однако, когда ему доложили, что посол недружественной Советскому государству страны живет у жены Молотова и они организуют пикеты с лозунгами: «Крым – евреям!», он не поверил и потребовал доказательств. Он их получил. В них говорилось, что на протяжении четырех лет Михаэльс, Ферер, Лозовский, Жемчужина, Мейэр ведут подрывную работу, требуя создания в Крыму еврейской области. Сталин познакомил с этими документами Молотова, и тому ничего не оставалось, как развести руками и пожать плечами.

Полину Семеновну сослали в Кустанайскую область Казахстана. Она держалась мужественно и никогда не упрекала Сталина в предвзятости и жестокости по отношению к себе. Видимо, считала, что была наказана справедливо.

Позже Хрущев узнал, почему пошатнулся авторитет Маленкова. Это случилось после того, как были арестованы маршал авиации Новиков, министр авиационной промышленности Шахурин, ряд генералов авиации и работников ЦК. В воспоминаниях Никита Сергеевич будет утверждать, что это были послевоенные сталинские репрессии и самодурная расправа над невинными и заслуженными людьми. Однако дело обстояло несколько иначе, чем трактует Хрущев.

Во время Потсдамской конференции Сталин встретился с боевыми летчиками, которые рассказали ему о катастрофическом положении дел в авиации.

– Многие летчики гибнут не в бою, – говорили они, – а из-за низкого качества самолетов.

Для Сталина это сообщение стало полной неожиданностью, и он приказал проверить все факты аварий в авиации. Вскоре ему на стол положили документы, подтверждающие серьезные дефекты самолетов «Як-9». Однако Сталин не был удовлетворен следственным разбирательством.

– Еще раз проверьте, – потребовал он, – и чтобы без всяких натяжек, чтобы следователи не выслуживались на таких громких делах.

Началась новая проверка. Выяснилось, что с ноября 1942 по февраль 1946 года, из-за технических неисправностей более 45 тысяч самолетов не вылетели на боевое задание, в воздухе произошло семьсот пятьдесят шесть аварий, погибло триста пять летчиков. Сталин приказал наказать виновных, невзирая на чины, звания и прежние заслуги.

Были арестованы: нарком авиационной промышленности генерал-полковник Шахурин; командующий ВВС, главный маршал авиации Новиков; главный инженер ВВС, генерал-полковник Репин; член Военного Совета ВВС, генерал-полковник Шиманов; начальник Главного управления заказов, генерал-лейтенант Селезнев; заведующие отделами ЦК РКП(б) Будников и Григорян. Все они были осуждены кто к трем, кто к пяти годам лишения свободы. Крепко досталось и Маленкову, отвечающему в Политбюро за авиационную промышленность.

Сталина глубоко взволновало дело авиаторов. Ему пришлось отдать под суд людей, которых он сам назначал на эти посты и которым доверял.

Однако на этом дело не закончилось. Вскоре после войны Сталину доложили, что руководители Наркомата военно-морского флота – адмиралы Кузнецов, Галлер, Агофузов и Степанов передали англичанам секретную информацию на изобретенную в СССР парашютную систему. Служба КГБ расценила это как акт государственной измены и выступила с предложением расстрелять предателей.

– Не торопитесь с выводами, – остановил ретивых разоблачителей Сталин, – проверьте еще раз.

Проверили. Выяснилось, что подобный факт стал результатом элементарной халатности и головотяпства. За это адмиралы и понесли наказание. Кузнецов был понижен в звании, но уже в 1951 году его вновь назначили министром военно-морского флота.

Вскоре возникло дело и против ближайших помощников Сталина– Поскребышева и Власика. Оба они долгие годы работали бок о бок с Иосифом Виссарионовичем. В их честности и преданности он никогда не сомневался. Однако ему пришлось изменить свое мнение. Современники утверждали, что эта «заслуга» принадлежит Берии. Он изо всех сил старался скомпрометировать преданных Сталину людей, и заменить их только ему послушными кадрами. Говорят, когда арестовывали Поскребышева, обвинив его в потере ценных документов, он сказал: Сталину долго жить не дадут.

Александр Николаевич Поскребышев с 1945 года был заведующим канцелярией Сталина, постоянно общался с ним и был предельно дисциплинирован и аккуратен в работе. О том, чтобы он потерял важные документы, не могло быть и речи. Догадливые современники утверждали, что документы были просто похищены. Вскоре место Поскребышева занял человек, приближенный к Берии.

Генерал Власик, отвечающий за безопасность Сталина, был осужден по приказу Сталина. Но компрометирующие его материалы, путем многоходовых комбинаций, поступили к Иосифу Виссарионовичу от Берии.

Однажды Сталин собрал членов Политбюро и сказал – Ходят слухи, что на мое содержание тратятся большие деньги, поэтому я хочу знать, сколько я стою государству? Проверьте и доложите.

Была создана комиссия во главе с Маленковым, которая, как утверждал заместитель министра МГБ СССР Рясной, нигде не была зарегистрирована. Она-то и «докопалась» до сути. Выяснилось, что селедка, которую подавали Сталину, стоила на бумаге в тысячу раз дороже обычной.

– Это же золотая селедка, – возмутился Иосиф Виссарионович. – Пусть Власик посидит и подумает, что почем в нашем государстве.

Власика не расстреляли. Он был осужден за расхищение на восемь лет, а его место опять-таки занял человек, близкий к Берии.

Если это не подготовка покушения на Сталина, то что это?

Сталин, Жуков, Хрущев

Когда Хрущев говорил о послевоенных сталинских репрессиях, то неизменно вспоминал маршала Жукова. Сталин, мол, завидовал ему, его военной славе, а потом удалил от себя и изгнал из Москвы. Однако это утверждение было ничем не обосновано. Не мог великий человек с непререкаемым авторитетом в своей стране и во всем мире завидовать военному таланту Жукова. Есть все основания утверждать другое. У Жукова было много врагов и недоброжелателей. Прямой и резкий в общении, несговорчивый, всегда и на все имеющий свое мнение, он порой совершал непродуманные поступки. С ним трудно было работать. Ему действительно завидовали. Но завидовал не Сталин, а мелкие сошки, в том числе и Хрущев, считающий себя обделенным наградами, а Жукова выскочкой. Они же распускали о нем самые невероятные слухи. Говорили, что Жуков приписывает себе разработку всех крупномасштабных военных операций, что если бы, мол, не он, то немцы взяли бы Москву, и вообще не было бы и Победы над фашистской Германией. Говорили и о том, что он готовит заговор против Сталина, что он шпион и враг народа. У Иосифа Виссарионовича накопилась пухлая папка с жалобами и доносами на Жукова. Дело дошло до того, что Абакумов предложил арестовать Жукова. Сталин возмутился:

– Вы что, генерал, – сказал он, – совсем спятили. Какой Жуков шпион? Он просто грубый и лишенный всяких дипломатических тонкостей человек, но не шпион. За годы войны я его лучше узнал, чем сам себя.

Однако Сталин понимал, что в атмосфере всеобщего недовольства и неприязни Жукову в Москве оставаться нельзя, и он назначил Георгия Константиновича командующим Одесским военным округом. Лобовая атака на маршала провалилась. Завистники Жукова стали искать обходные пути. Абакумов арестовал адъютанта Жукова майора Семечкина и друга Георгия Константиновича генерала Крюкова, обвиняя их в мародерстве. Пока с них выколачивали признания, Жуков проявил свою строптивость и непокладистость в новой должности и на новом месте.

* * *

Послевоенная Одесса кишела бандитами и «малинами». Людей грабили средь бела дня. Убивали и офицеров. Жуков был вне себя от злости. Люди прошли войну, вернулись живыми и гибнут от бандитских ножей. Разговоры на эту тему с милицейскими чинами не дали никаких результатов. Жуков подписал приказ о выдаче офицерам табельного оружия для самообороны. Практически он включил армию в борьбу с бандитами. Милицейские чины заволновались: Жуков мол подрывает авторитет правоохранительных органов, хочет быть хозяином в городе.

Не по душе пришелся маршал и первому секретарю обкома Алексею Илларионовичу Кириченко, лучшему другу Хрущева. Конфликт начался из-за плохого обеспечения офицеров жильем.

– Нет свободных квартир, – заявил Кириченко, – городская и областная смета на строительство жилья исчерпаны, а залезать в другие сметы, мне не позволено.

Жуков ему не поверил. Он организовал военную команду по проверке жилья в городе. Были обнаружены сотни пустующих квартир, куда он и заселил офицеров. Возмущенный Кириченко позвонил Хрущеву.

– В городе хозяйничает Жуков, – стонал он, – подменяет административные и партийные органы.

У Хрущева были свои причины быть недовольным маршалом. В годы войны, будучи членом Военного совета, Никита давал такие «советы», от которых всем было плохо. Жуков неоднократно говорил об этом в Генеральном штабе и докладывал Сталину, что вмешательства Хрущева в разработку военных операций неизменно приводит к большим потерям. Однако Никита, воображая себя крупным военным стратегом, считал, что Жуков завидует ему и ждал случая поквитаться с ним. Во время войны такого случая не представилось, а вот сейчас появилась возможность отыграться на маршале.

– Все, что ты мне рассказывал о Жукове, сообщи товарищу Сталину в письменном виде, – посоветовал он. – Я, со своей стороны, также постараюсь поярче расписать жуковские художества. Организуй еще с десяток писем в адрес товарища Сталина о том, что Жуков фактически захватил власть в городе и области. Этого заносчивого вояку давно следует проучить.

Для проверки жалоб, поступивших из Одесского обкома партии и других организаций, Сталин направил в Одессу представительную комиссию Министерства вооруженных сил во главе с недавно назначенным министром Николаем Булганиным.

Естественно, перед отъездом в Одессу Николай Александрович позвонил Хрущеву в Киев.

– Еду в твои края, – сказал Булганин, – проверять жалобу от Кириченко на Жукова. Ты в курсе?

Никита не заставил себя долго уговаривать и сказал все, что думает о Жукове.

– Он в Одессе все подмял под себя, – сказал Никита Сергеевич, – на всех кричит, шумит, изображает великого полководца.

Булганин и сам знал крутой нрав Жукова, но таким холодным приемом своего подчиненного был обескуражен. По всем правилам командующий округом должен был лично встречать военного министра, своего непосредственного начальника. Однако Жуков не появился на вокзале. Булганин и его многочисленная свита были шокированы. Дальнейшие отношения Жукова с проверяющими развивались ничуть не лучше. Можно сказать, что фактически Георгий Константинович вызывал огонь на себя. Возвратившись в Москву, Булганин так и доложил Сталину.

– Жуков не избавился от замашек военного времени, – сказал он, – и пытается командовать не только военным округом, но и партийными, советскими и административными органами.

– Захват жилья был? – спросил Сталин.

– Был, товарищ Сталин, – рапортовал Булганин. – Очень много недовольных. Самовольно заселил пустующие квартиры, в том числе и из резервного фонда города и промышленных предприятий. У местного руководства никакой власти. Люди знают, кто решает вопросы, и по всем делам обращаются в штаб округа, к Жукову, а не к местным властям.

Слушая доклад Булганина, Сталин медленно прохаживался по кабинету, думая о чем-то своем. Когда министр замолчал, он не стал задавать наводящие вопросы и коротко сказал:

– Хорошо, идите.

К этому времени Абакумов выбил признания из арестованного адъютанта Жукова майора Семечкина, показавшего, что во время войны некоторые генералы занимались мародерством и что лично Жукову было доставлено много трофейного имущества. К слову сказать, этим делом занимался сам Семечкин без указания Жукова. Так или иначе, грязное пятно легло и на Георгия Константиновича. Он написал объяснительную на имя Жданова, смысл которой сводился к тому, что дача и все находящееся там имущество принадлежит не ему, а государству, и ему ничего не нужно. Однако трезвон пошел по Москве. Узнал о нависшей над маршалом опасности и Хрущев. Начались аресты генералов, причастных к присвоению трофейного имущества. Никита Сергеевич уже потирал руки, ожидая расправы над Жуковым. Этого хотел и Абакумов. Вскоре им пришлось разочароваться. Сталин назначил Жукова командующим Свердловским военным округом – подальше от завистников и недоброжелателей маршала. Не удалось Хрущеву расправиться со своим врагом. Однако он не намерен был отступать.

Сталин продолжал доверять Жукову и на XIX съезде партии Георгия Константиновича избрали кандидатом в члены Президиума ЦК.

Подмоченная репутация

Судьба Маленкова, Жукова, других генералов и адмиралов не волновала Хрущева. Она была для него интересна только с точки зрения взаимоотношения Сталина со своими соратниками. То, что он был недоволен Маленковым, Молотовым… его радовало. Логика проста– чем дальше будет старое ближайшее окружение, тем ближе к Сталину будет он, Хрущев, причислявший себя ко второй волне ближайших соратников вождя. Расчет оказался правильным. В декабре ему позвонил Маленков и сказал, чтобы он прибыл в Москву.

– Как срочно? – спросил Хрущев.

– Как только можешь, – сказал Маленков. – Прилетай завтра.

Никита в это время был во Львове, где проходил партактив. Разговор шел о бандеровском бандитизме. Накануне здесь был убит украинский писатель Ярослав Галан, который в своих публицистических статьях разоблачал связи украинских иерархов униатской церкви с гитлеровцами и Ватиканом.

Его зарубили гуцульским топором в собственной квартире. На раскрытие этого преступления и того, кто за ним стоит, был направлен из Москвы генерал Павел Судоплатов– один из руководителей органов безопасности. Он слушал выступление Хрущева, который, стучал по трибуне кулаком и угрожал уничтожить Ватикан, националистов и всех их пособников. Судоплатова коробило от этого крика. Он хорошо знал, что Хрущев пытается угрозами в адрес Ватикана спасти свою репутацию.

Еще в Москве, до отъезда на Украину, Судоплатов ознакомился с письмом Хрущева, адресованным Сталину и министру Госбезопасности Абакумову, в котором он просил разрешения ликвидировать униатскую церковную верхушку в бывшем венгерском городе Ужгороде. В письме Никита и Савченко, министр Госбезопасности Украины, утверждали, что архиепископ украинской униатской церкви Ромша активно сотрудничает с главарями бандитского движения и поддерживает связь с тайными эмиссарами Ватикана, которые ведут активную борьбу с советской властью.

Однако Хрущев умолчал, что все секретные сведения о положении дел в руководстве Украиной, о плане подавления националистического движения Ромша получал от монашек-униаток, находившихся в тесном контакте с женой Туринца, первого секретаря обкома партии и председателя облисполкома, ставленника и любимца Хрущева. Информация об обстановке на Украине и в правительственных кругах через Ромшу уходила за границу, а оттуда бумерангом возвращалась в Москву. Все это представляло реальную опасность для Хрущева.

Не справившись с ситуацией, он решил упредить надвигающуюся угрозу, выступив инициатором тайной физической расправы с Ромшей. Его ликвидировали по приказу Хрущева, со второй попытки. Однако главари бандеровского подполья продолжали действовать. Здесь Хрущев был бессилен что-либо сделать, и все его действия ограничивались угрозами.

– Всех бандеровских бандитов мы уничтожим, – кричал он с трибуны партийного актива, – а их пособникам выдадим «волчьи паспорта», чтобы им повсюду оказывали соответствующую встречу.

После актива, на узком совещании Судоплатов возразил против предложения Никиты ввести для жителей Западной Украины специальные паспорта. Но Хрущев, боясь Сталинской опалы за проявленное ротозейство с Ромшей, теперь желал показать всю свою бойцовскую прыть. – Я всю молодежь, – шумел он, – мобилизую в Донбасс и таким образом лишу бандитские формирования пополнения, и оно само собой сдохнет.

Однако Судоплатов возразил и против этого предложения Хрущева.

– Переселение молодежи, – сказал он, – с целью оборвать всякую связь с националистически настроенными родителями и друзьями является дискриминацией Советской власти, и это еще больше ожесточит население Западной Украины. Что касается молодежи, то она, уклоняясь от насильственной высылки, наверняка уйдет в леса и вольется в ряды бандитских формирований.

Вокруг этого и разгорелся сыр-бор. Каждый оставался при своем мнении.

– Это не твое дело, – раздраженно заявил Никита Судоплатову, – ты занимайся своим делом, а все остальные вопросы мы будем решать сами.

Однако, когда ему вскоре позвонил Маленков, он струхнул. С одной стороны, Хрущев ждал этого звонка, а с другой – боялся сталинской опалы за промашки в борьбе с бандеровскими формированиями. Ему казалось, что в этой ситуации, как говорится, подлил масла в огонь и Судоплатов.

Ленинградское дело

В Москве Хрущева ожидали приятные сюрпризы. «Сталин встретил меня очень хорошо, – вспоминал он. – „Ну, – говорит, – что вы будете долго сидеть на Украине? Вы там превратитесь уже на украинского агронома. Пора вам вернуться в Москву“».

Сталин ошибочно считал Хрущева специалистом по сельскому хозяйству, хотя Никита Сергеевич много раз доказывал, что он ничего не смыслит в этой отрасли.

Вспомним хотя бы чрезмерное увлечение Хрущева чумызой, когда он занял лучшие украинские земли этой культурой, которая дала мизерный урожай и оставила скот без корма.

Иосиф Виссарионович все это видел, но относил это к разряду мелких ошибок, допустимых во всяком деле. В целом же он считал Хрущева хорошим исполнителем, а последние события, связанные с судебными процессами и откровенной непорядочностью людей, которым он доверял, заставили его искать новую опору в своем окружении. Он решил опереться на молодых, и в том числе на Хрущева, рассчитывая на его честность и преданность.

– Мы надеемся на вас, – сказал Сталин, – вы будете едины в двух лицах – секретарь МК и ЦК партии.

Хрущев встрепенулся от радости.

– Оправдаю ваше доверие, товарищ Сталин, – сказал он.

– Вот и хорошо, – произнес Иосиф Виссарионович. – Сейчас отдохните и приступайте к делам.

Подробности московских новостей Никита Сергеевич узнал от Маленкова и Берии. От них же услышал подтверждение слухов о том, что Сталин ищет себе преемника.

– И кто этот кандидат? – невозмутимо спросил Никита Сергеевич?

Помолчали.

– Скорее всего это будет не наш человек, – сказал Берия.

Никита узнал, как в начале ноября Сталин пригласил к себе членов Политбюро и в порядке совета спросил их мнения по кандидатурам Вознесенского и Кузнецова.

– Вознесенский, – сказал Сталин, – мог бы быть председателем Совета министров, а Кузнецов – Генеральным секретарем партии. Молодые, толковые, им, как говорится, и карты в руки.

Сталин ждал возражений, но их не было. Однако по лицам соратников он определил, что те не в восторге от его предложения, и понимал почему. Ему докладывали, что в борьбе за власть существует две группировки. Одна в Москве, другая в Ленинграде. В первой тон задают Берия и Маленков, во второй – Вознесенский и Кузнецов. Пока был жив Жданов, любимец Сталина, москвичам нечего было рассчитывать на победу. Но при невыясненных обстоятельствах Жданов умер, и обстановка резко изменилась в пользу московской группы. У них появилась реальная надежда прибрать власть к рукам. Предложение Сталина застало их врасплох, и они молчали.

– Ну что ж, – как бы подводя черту под своим предложением, сказал Иосиф Виссарионович, – будем считать, что молчание – знак согласия.

Но до согласия было далеко. Узнав об истинных намерениях Сталина, московская группа занялась сбором компроматов на конкурентов. Скоро на столе у Сталина оказались материалы о серьезных просчетах в работе Вознесенского и Кузнецова. В частности, Вознесенского обвинили в том, что он без решения правительства, самолично снизил план промышленного производства на первый квартал 1949 года, что разбалансировало пятилетнюю программу, внесло сумятицу в народное хозяйство. К этому добавили, что в Госплане, руководимом Вознесенским, исчезли документы особой секретности. Эти вопросы стали предметом обсуждения на Политбюро и в правительстве. Назначенные для разбирательства этого дела Берия, Маленков и Булганин сделали вывод: «Вознесенский – виновен».

Одновременно Сталину доложили, почему население Ленинграда в первые же месяцы войны оказалось в состоянии голода. Установлено, что ленинградские руководители, вопреки директивам, сосредоточили стратегические запасы продовольствия в Бадаевских складах на поверхности, вместо того, чтобы разместить их под землей, как это делалось в других крупных городах. Как известно, немцы в первую очередь бомбили именно продовольственные базы Ленинграда. По улицам города текли реки горячего масла и сахара. За сохранность продовольствия и за снабжение Ленинграда отвечал Кузнецов. Его же обвинили и в подтасовке результатов последних выборов.

Сталину ничего не оставалось, как отстранить от работы Вознесенского и Кузнецова. Однако он был уверен, что все случившееся с ленинградскими руководителями – это не злой умысел, а ошибки, от которых никто не застрахован.

– Подыщите работу Вознесенскому, – как-то сказал он Берии, Маленкову и Хрущеву, – его можно назначить председателем бюро ЦК партии по Средней Азии или председателем Госбанка СССР или ректором Томского университета. Он способный и грамотный руководитель. Были у него ошибки, а у кого их не было? – не то спросил, не то утвердительно сказал Сталин своим соратникам.

Однако соратники промолчали. Они ревниво относились к Вознесенскому и Кузнецову и боялись их даже поверженных, видели в них перспективных конкурентов, способных заменить кого угодно на любом посту– в том числе Маленкова, Хрущева и Берию. Раздражало их и то, что ленинградцы держались обособленно и независимо. Словом, они боялись, что Сталин, готовя смену старым кадрам, может вернуть ленинградцев. «Прежде всего, – писал в своих мемуарах Хрущев, – это значило замену Берии, Маленкову, Молотову, Микояну… У меня сложилось впечатление, что как раз Маленков и Берия приложили все усилия, чтобы утопить их».

Никита Сергеевич делает вид, что совершенно не причастен к ликвидации ленинградской группы. Однако последнюю точку в судьбе Вознесенского и Кузнецова все-таки поставил именно он. Это случилось, когда Сталин в очередной раз поднял вопрос о трудоустройстве ленинградцев.

– А мы как раз хотели посоветоваться с вами, – вкрадчиво сказал Никита Сергеевич, – возможно, их и не надо трудоустраивать. Они сами себе нашли работу. Сейчас они, я думаю, решают вопрос о создании российского ЦК или Бюро по Российской Федерации.

Сталин удивленно посмотрел на своих соратников.

– О чем это вы? – спросил он Хрущева. – Я об этом ничего не знаю.

И Никита рассказал Сталину, как он однажды встретился со Ждановым и тот в присутствии Вознесенского и Кузнецова сказал ему, что они хотят создать российское ЦК или Бюро. Я спросил его: зачем? Все, мол, республики имеют свои ЦК, а Российская Федерация не имеет, и это затрудняет работу, объяснил он.

– Я тогда возразил против такой постановки вопроса. Даже при Ленине, сказал я, внутри СССР не было ЦК партии по РСФСР. Это и правильно, потому что если бы РСФСР имела какой-либо свой выборный центральный парторган, как у других республик, то могло бы возникнуть противостояние центру. К тому же в Москве находились бы сразу два Центральных Комитета: один – межреспубликанский, а другой– для РСФСР. Ленин на это не пошел. Видимо, он не хотел создавать двоецентрие, а стремился к монолитности политического и партийного руководства. Жданов со мной согласился, а вот Вознесенский и Кузнецов ни в какую. Так что, возможно, они и сейчас работают над этой проблемой.

Сталину ничего больше не надо было объяснять. Он отлично понимал, какую угрозу для целостности страны представлял ЦК Российской Федерации, созданный параллельно Союзному ЦК. Это развал СССР. Это уничтожение всего того, ради чего он жил, ради чего миллионы людей отдали жизни во время войны.

Сталин поручает Маленкову, Хрущеву и Берии еще раз проверить этот факт. Естественно, все подтвердилось.

– Да, – доложили проверяющие. – Вознесенский и Кузнецов разработали план создания ЦК Российской Федерации.

Ленинградская группа была уничтожена.

Что же происходило на самом деле? Хрущев действительно встречался со Ждановым, и они обсуждали вопрос создания ЦК или Бюро Российской Федерации. При раз^говоре присутствовали Вознесенский и Кузнецов. Однако они не проронили ни одного слова. Потом Жданов уехал в отпуск и вскоре умер. К проблеме создания Российского ЦК никто не возвращался. Никита просто ловко использовал этот факт против ленинградской группы. Потом в мемуарах он будет писать об этом деле как посторонний человек: «А теперь обвинили группу Кузнецова в Ленинграде, будто там проявили «русский национализм» и противопоставили себя общесоюзному ЦК. Что-то в этом духе, точно не помню, а документов я не видел».

Чувствуя, что все сказанное им не убедительно, он начинает ловчить и сам себе задает вопрос: «Почему же у меня сложилось такое впечатление? – и добавляет: – Слышал соответствующие разговоры между Маленковым и Берией, а иной раз и у Сталина. Сталин задавал какие-то вопросы Маленкову, и их разговор велся вокруг этого».

Одним словом, знать ничего не знаю и ведать ничего не ведаю, о чем там Сталин с Маленковым и Маленков с Берией переговаривались. Однако, в силу своей болтливости, Никита выдал себя с головой: «Не знаю подробностей, – добавляет он, – но допускаю, что в следственных материалах по нему может иметься среди других и моя подпись».

Интриги

Расправа с ленинградскими конкурентами в борьбе за власть обострила ситуацию в ближайшем окружении Сталина. Каждый из соратников вождя надеялся, что Сталин назовет своим приемником именно его.

Заискивающе и верноподданнически смотрели на вождя Маленков, Берия и Хрущев. Между собой они договорились ограничить доступ к Сталину нежелательным для них соперников. В то же время они не доверяли и друг другу. Хрущев вел учет, кто чаще всего в течение недели посещал Иосифа Виссарионовича. Согласно его данным выходило, что он значительно отставал от Маленкова и Берии. «Сволочи, – характеризовал своих коллег Никита Сергеевич, – думают объехать меня. Ничего-то у вас не выйдет. Я приму меры». С этого мгновения он стал чаще находить поводы, чтобы посещать Иосифа Виссарионовича.

– Хочу посоветоваться с вами, товарищ Сталин, по вопросам… – говорил Никита, – как вы думаете?.. – и он начинал излагать свои соображения по той или иной проблеме. Сталин принимал или отклонял его идеи, но во всех случаях Хрущев был, как говорится, не в накладе. Главное – он «засветился», пообщался со Сталиным и напомнил ему о себе. В свою очередь, Берия и Маленков обратили внимание, что Хрущев зачастил к вождю, и стали с подозрением поглядывать на своего напарника– боялись, как бы он не оклеветал их в глазах Сталина. Однако они вскоре поняли, что их опасения не обоснованы. Иосиф Виссарионович по-прежнему относился к ним с доверием, и они успокоились. К Хрущеву Берия и Маленков относились по-прежнему доброжелательно-наплевательски. Малокультурный и малограмотный, он не мог быть для них серьезным соперником в борьбе за власть.

В свою очередь, Никита был невысокого мнения о своих друзьях-приятелях. Маленкова за глаза все называли Маланьей за его женоподобное лицо и повадки. Что касается Берии… Хрущев знал, что Лаврентия Павловича боялось все окружение. Знал, что Берия завел досье на всех членов Политбюро и мог «заложить» любого, кто ему не нравился. Хрущев с опаской относился к другу-напарнику и подхалимничал, называя его великим соратником Сталина и крупным организатором. Сам Берия свысока поглядывал на Хрущева и Маленкова. К слову сказать, никто из ближнего окружения Сталина не принимал Никиту Сергеевича всерьез. Хрущев знал об этом. Это его обижало, и в нем росло чувство мести. Иногда ему хотелось доказать, что он не глупее кого-либо из тех, кто презирает его. Но он понимал, что ничего никому доказать не сможет. Со временем он научился использовать положение недалекого человека в своих интересах.

К этой троице – Хрущев, Маленков, Берия – примыкал и Булганин, но его держали на почтительном расстоянии. Иногда они собирались на даче у Берии и напивались, что называется, до чертиков. Но и в этом состоянии они не теряли контроля над собой. Пословица, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, была не про них.

Они видели – не могли не видеть – что с Иосифом Виссарионовичем произошли серьезные изменения. Он по-прежнему много работал, но быстро уставал и уединялся. Последнее время им казалось, что Сталин стал их в чем-то подозревать и раздражаться по поводу и без повода. Первым это почувствовал Берия. Однажды Сталин ему зло бросил:

– Почему вокруг меня появилось много лиц грузинской национальности? Откуда это?

Лаврентию Павловичу не надо было напоминать и объяснять. Он сразу понял, что «перегнул палку» и быстро убрал из охраны и обслуги Сталина всех грузин. Однако неприятности на этом не закончились.

Берия узнал, что Иосиф Виссарионович приглашал к себе министра Госбезопасности Абакумова, интересовался мегрельским делом и, якобы, сказал ему, чтобы он искал большого Мегрела. Большим Мегрелом мог быть только он, Берия, и он стал принимать меры для своего спасения. Неуютно почувствовали себя и другие члены Политбюро. Сталин требовал от них не только исполнительской дисциплины, но и глубокого теоретического осмысления происходящих событий в мире и в стране. Он недовольно поглядывал на своих соратников. Все они были хорошие исполнители, но не больше. Однако сейчас этого было мало, и он все чаще им напоминал: «Что с вами будет без меня, если, не дай Бог, война, – говорил он, – вы не интересуетесь военным делом. Никто не интересуется, не знает военного дела. Империалисты всех передушат».

* * *

Это был не просто упрек соратникам, это была тревога за судьбу страны. В годы войны он не думал о себе. Все мысли были заняты каждодневными боевыми действиями. А вот сейчас, когда под его руководством одержана величайшая победа в самой кровопролитнейшей войне в истории человечества, он стал думать о том, что и он смертен. «Что бы я ни делал, – думал он, – я умру». У него было ощущение человека, загнанного в глухой угол, из которого не было выхода. Но смерти он не боялся. Его тревожила судьба страны. Он не видел человека, которому мог бы передать власть. Прибрать ее к рукам хотели бы многие, они вились и пресмыкались перед ним. Он еще не ушел из жизни, а они вели закулисные бои за его место. Создавались различные группировки, уничтожающие друг друга.

Сталин видел, что в последнее время Хрущев все чаще и чаще стал появляться в его кабинете под предлогом решения хозяйственных и партийных вопросов и, между прочим, «проговаривался» кто и что говорит и делает. Это было тонкое «стукачество». Сталин понимал, что это недостойно порядочного человека, но Хрущеву он прощал. На большее, по его мнению, тот не был способен.

Однако Сталин не знал, что Хрущев в союзе с Маленковым, Берией и председателем КГБ Игнатьевым контролировали все подходы к его кабинету. Без их ведома никто не мог получить к нему доступ. Эта четверка отгородила его от остальных членов Политбюро, и он получал дозированную или вовсе искаженную информацию. Не догадывался он и о том, что именно эта четверка формировала «Дело врачей», «Дело Власика», «Ленинградское дело», «Дело Поскребышева»…

Пройдет совсем немного времени, и Хрущев будет утверждать, что именно Сталин развязал репрессии, а он, Хрущев, ничего об этом не знал и не ведал. Но это будет потом, а сейчас где-то в душе он надеялся, что Сталин его заметит и объявит преемником. Однако по отношению к Хрущеву у Сталина никогда не возникало подобных мыслей. Он знал ему настоящую цену и относился к нему как к неплохому исполнителю, а на посту главы государства и партии Сталин хотел видеть высокообразованного и преданного идеям социализма и коммунизма человека. Однако среди своих соратников он таких не находил. Его окружение состояло в основном из практиков. Сталин упрекал своих соратников в том, что они пренебрежительно относились к поиску объективных закономерностей, скрытых за практикой общественных явлений. В этом он видел большую опасность для судеб партии и страны. На научном обосновании Маркса была совершена Великая Октябрьская социалистическая революция, на учении Ленина он строил социализм. А что дальше?

* * *

Сталин верил в силу идей. Думая о своей неизбежной кончине, он пришел к выводу о необходимости вооружить партию новыми идеями, которые бы в новых условиях общественного строительства по своей убедительности и силе не уступали учению Маркса, Энгельса, Ленина. Это была насущная необходимость. Нельзя жить просто так, не осмысливая того, как ты живешь, куда идешь и каков может быть конечный результат.

«К нам как к руководящему ядру, – писал он еще в «Основах ленинизма», – каждый год подходят тысячи новых молодых кадров, они горят желанием помочь нам, горят желанием показать себя, но не имеют достаточного марксистского воспитания, не знают многих нам хорошо известных истин и вынуждены блуждать в потемках. Они ошеломлены колоссальным достижением Советской власти, им кружат голову необыкновенные успехи советского строя и они начинают воображать, что советская власть «все может», что ей «все нипочем», что она может уничтожить законы науки и сформировать новые».

Сталин выступал категорически против такого шапкозакидательства. Он говорил о необходимости учить молодые кадры и ставил вопрос об обязательном признании законов науки в экономической политике, так как видел в этих законах «отражение объективных процессов, происходящих независимо от воли людей».

Свои мысли по этим вопросам он изложил в последней теоретической работе «Экономические проблемы социализма в СССР». Он говорил о действии закона стоимости при социализме, значении рентабельности, товарообороте, оценивал перспективы дальнейшего развития социалистического и капиталистического общества. Впервые в марксистской науке он сформулировал «Основной экономический закон социализма»: «Обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники».

Когда работа над книгой была завершена, Сталин отдал ее на суд членов Политбюро. Молотов вспоминал: «Экономические проблемы социализма в СССР» обсуждали у Сталина на даче. «Какие у вас есть вопросы, товарищи? Вот вы прочитали. – Он собрал нас, членов Политбюро, по крайней мере, основных человек шесть-семь. – Как вы оцениваете, какие у вас замечания?» Что-то пикнули мы… Кое-что заметил я, сказал, но так второстепенные вещи».

Мелким бесом в похвалах рассыпались Маленков, Берия и Хрущев. Эта троица угоднически хвалила работу Сталина, но он не стал их слушать. Ему нужны были не похвалы, а трезвые обсуждения поставленных проблем и осмысленные оценки современного экономического и политического положения страны. Он хотел знать, насколько верны или ошибочны его представления о существовании двух общественных формаций – социалистической и капиталистической. Однако ничего этого он не услышал. Его не мучило авторское самолюбие. Он был готов к отрицательным отзывам о своей работе. Его настораживало и обескураживало какое-то абсолютное безразличие к мыслям, которые волнуют его и которые он выносил и выстрадал. Только много лет спустя Молотов скажет: «Вот я сейчас должен признаться: недооценили мы эту работу. Надо было глубже. А никто не разбирался. В этом беда. Теоретически мало людей разбирались».

Холодная война

Недооценка и непонимание членами Политбюро последней теоретической работы Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» имела серьезные и далеко идущие последствия. Вождь окончательно убедился, что среди своих соратников он не найдет достойного преемника, способного наметить дальнейшие пути экономического и политического развития страны. «А без этого нам не выжить в капиталистическом окружении, – думал Сталин, – без теории – нам смерть. Руководители, умело решающие текущие практические задачи, но не способные увидеть завтрашний день и дальнейшую перспективу могут оказаться не подготовленными к преодолению возникающих трудностей, спасовать перед ними и предать интересы рабочего класса».

Это были не абстрактные умозаключения. Они строились на жесткой действительности. Сталин видел, что вчерашние союзники – США и Англия – были недовольны успехами Советского Союза во Второй мировой войне и послевоенным миропорядком. Им очень хотелось перекроить все на свой лад. Действовали они пока робко, осторожно, прощупывая положение дел в стране и настроение в верхних эшелонах власти. В Советский Союз приезжало много американских делегаций. Некоторых принимал Сталин. Корреспонденту агентства Юнайтед Пресс X. Бейли, спросившему: «Заинтересована ли все еще Россия в получении займа у Соединенных Штатов?», – Сталин ответил: «Заинтересована».

14 сентября 1945 года в Москву прибыла заокеанская делегация, которую возглавлял М. Кольмер, и напросилась на прием к Сталину. Кольмер сразу же заявил, что Америка готова оказать помощь СССР, но в Вашингтоне хотели бы знать, как она будет использована. Выяснилось, что от Советского Союза ожидают немного-немало, а всего-навсего изменения политического устройства и отказа от всех завоеваний во Второй мировой войне.

Сталин вежливо выпроводил гостей, но для себя сделал вывод: мира не будет. Об этом он и доложил членам Политбюро.

– Нам нужно быть чрезвычайно бдительными, – сказал Иосиф Виссарионович, – наши вчерашние союзники, несомненно, будут делать нам пакости.

Соратники молча восприняли эту информацию. Искренне возмутился только Хрущев.

– А я считаю, нам надо ударить по американцам, – и тогда будет полный порядок.

Такая бредовая мысль никому не приходила в голову, и все с интересом смотрели на Никиту Сергеевича. Хрущев решил, что его предложение встретили одобрительно и начал развивать свою идею.

– А что на них смотреть, на этих американцев, – горячился он, – еще Маркс говорил, что мы закопаем капитализм…

– Вот товарищ Хрущев нам все и разъяснил, – с улыбкой сказал Сталин, – только у Маркса нет слова «закопаем», но это не важно. Хрущев может поправить и Маркса.

Авантюризм Никиты Сергеевича удивил Сталина и членов Политбюро. Но этому опять-таки не придали значения– мало ли, что может сказал безграмотный человек с кругозором бравого солдата Швейка. Однако сам Хрущев был убежден, что высказанное им предложение единственно правильное и если его не приняли, то только из-за зависти. «Они завидуют мне, – решил он, – и поэтому не прислушиваются к тому, что я им говорю».

Хрущев даже не представлял, что за океаном только и ждут какого-либо повода напасть на Советский Союз. После уничтожения атомными бомбами жителей Хиросимы и Нагасаки и еще до капитуляции Японии комитет начальников штабов США приступил к разработке планов новой войны с Советским Союзом. Они были зафиксированы в директивах 1496/2 «Основы формулирования военной политики» и 1518 «Стратегическая концепция и план использования вооруженных сил США», утвержденных комитетом начальников штабов соответственно 18 сентября и 9 октября 1945 года.

В частности, этот комитет наметил двадцать советских городов, подлежащих атомной бомбардировке… Комитет также рекомендовал атомное нападение не только в случае намеренного выступления СССР, но и в том случае, если успехи врага в области экономики и науки указывали на создание возможностей «в конечном итоге напасть на США или создать оборону против нашего нападения».

Одним словом, провокационная идея Хрущева, если бы его послушали, пришлась бы очень кстати заокеанским стратегам.

Советский Союз избежал атомного кошмара, который приготовили ему бывшие союзники.

Не дождавшись удобного повода, чтобы начать бомбить Советский Союз, Англия и США сами перешли к провокациям. Весной 1946 года бывший премьер-министр Англии Черчилль совершил, как он сам утверждал, неофициальную поездку по США. На самом деле его вояж был четко спланирован. На эту мысль наводит тот факт, что вслед за Черчиллем в поездку по стране отправился и американский президент Трумэн. Выступая в Вестминстерском колледже в Фултоне (штат Миссури), Черчилль призвал создать «братскую ассоциацию народов, говорящих на английском языке».

– Там, – разглагольствовал Черчилль, – за железным занавесом (впервые этот термин употребил Геббельс 23 февраля 1945 года, утверждая, что Советский Союз отделил себя от всего мира железным занавесом), находятся сокровища древних государств Центральной и Восточной Европы. Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София – все эти города находятся в сфере коммунистического влияния…

Далее Черчилль обрисовал, какую угрозу представляет Советский Союз для всего мира…

Речь Черчилля по существу носила форму объявления войны СССР. Сталин глубоко проанализировал его выступление и принял вызов. В ответах корреспонденту «Правда», опубликованных 13 марта 1946 года он четко обрисовал позицию нашего государства. Это было программное интервью Иосифа Виссарионовича.

На вопрос корреспондента «Правды»: «Можно ли считать, что речь господина Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?» – он ответил:

– Безусловно, да. По сути дела, господин Черчилль стоит теперь на позиции войны. И господин Черчилль не одинок – у него имеются друзья не только в Англии, но и в США.

Следует отметить, что господин Черчилль и его друзья поразительно напоминали Гитлера и его друзей. Гитлер начал развязывание войны с провозглашения расовой теории, объявив, что только люди, говорящие на немецком языке, представляют полноценную нацию. Господин Черчилль тоже утверждал, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными, призванными вершить судьбы всего мира.

По сути дела, господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявили нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признавайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, – в противном случае неизбежна война.

Но представители других наций проливали кровь, погибали на полях сражений ради свободы и независимости своих стран, а не ради того, чтобы заменить господство гитлеров на господство черчиллей.

Трагедия господина Черчилля состояла в том, что он, как закоренелый тори, не понимал этой простой и очевидной истины.

Несомненно, что установка господина Черчилля призывала к войне с СССР. Ясно также и то, что она была не совместима с существующим союзным договором между Англией и СССР..

На вопрос корреспондента: «Как вы расцениваете ту часть речи господина Черчилля, где он нападает на демократический строй соседних с нами европейских государств, и где он критикует добрососедские взаимоотношения, установившиеся между этими государствами и Советским Союзом?» – Сталин ответил:

– Эта часть речи господина Черчилля представляет собой смесь элементов клеветы с элементами грубости и бестактности.

Господин Черчилль утверждал, что «Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София – все эти знаменитые города и населения в их районах находятся в Советской сфере и все подчиняются в той или иной форме не только советскому влиянию, но и в значительной степени увеличивающемуся контролю Москвы». Господин Черчилль квалифицировал все это как не имеющие границ «экспансионистские тенденции Советского Союза»…

Господин Черчилль грубо и беспардонно клевещет здесь как на Москву, так и на перечисленные соседние с СССР государства.

Во-первых, совершенно абсурдно говорить об исключительности контроля СССР над Веной и Берлином, где имелись Союзные контрольные советы из представителей четырех государств и где у СССР была лишь часть голосов.

Во-вторых, нельзя забывать следующие обстоятельства. Немцы вторглись в СССР через Финляндию, Польшу, Румынию, Венгрию. Они сумели это сделать потому, что в этих странах существовали правительства, враждебные Советскому Союзу.

Спрашивается, что же может быть удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя в будущем, старался добиться, чтобы в этих странах действовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу?

Далее Сталин говорил о все возрастающей роли коммунистических партий не только в Восточной Европе, но и во всем мире. Влияние коммунистов выросло потому, – продолжал Иосиф Виссарионович, что в тяжкие годы господства фашизма в Европе коммунисты оказались надежными, смелыми, самоотверженными борцами против фашистского режима, за свободу народов…

Конечно, господину Черчиллю не нравилось такое развитие событий, но ему не нравилось и появление советской власти в России после Первой мировой войны, и он организовал военный поход 14 государств против СССР Но эта авантюра провалилась. Если господин Черчилль и его друзья захотят повторить ее, то они будут так же биты, как и 26 лет назад.

Это интервью Иосифа Виссарионовича актуально и сегодня. Уж больно воинственно настроены заокеанские политики и НАТО против России, и им, как говорится, не грех напомнить забытую ими историю.

Сталин дал достойный отпор зарвавшимся англо-американским политикам, бросившим вызов Советскому Союзу, но он не мог остановить их коварные и злобные замыслы.

На второй день после публикации ответа Сталина на провокационную речь Черчилля в Фултоне этот вопрос обсуждался на заседании Политбюро. Все отмечали прямоту, честность и смелость Иосифа Виссарионовича. Но ярче всех было выступление Хрущева. Он называл Сталина мудрым, гениальным и великим, ведущим партию и советский народ от победы к победе. Слушая его нескончаемую болтовню, всем было как-то неловко.

– А что вы, товарищ Хрущев, скажете по существу дела? – спросил его Сталин, когда тот уже закончил речь.

– Ваше выступление, товарищ Сталин, – отрапортовал Хрущев, – это сокрушительный удар по всему империалистическому лагерю. – Сталин махнул рукой. Он так и не услышал каких-либо конкретных предложений по обсуждаемому вопросу. Все выступающие отделывались пустопорожним словоблудием, что лишний раз убедило Иосифа Виссарионовича в неспособности окружения управлять страной.

Дома Никита Сергеевич давал совершенно другую оценку ответам Иосифа Виссарионовича на выступление Черчилля.

– Сталин трус, – горячился он перед женой, – он всех боится. Боится Черчилля, боится Трумэна… Здесь не болтать надо, а показать им кузькину мать. Я бы шарахнул по ним из всех орудий и конец империалистам. Завтра бы их всех закопали.

Слушая своего импульсивного мужа, Нина Петровна старалась его образумить. Она находила ответы Сталина разумными и отвечающими духу времени.

– Народ устал от войны, – говорила она, мы еще не восстановили разрушенные войной хозяйства и, кроме всего прочего, у них есть атомное оружие, а у нас?.. Нельзя, Никитушка, сейчас ввязываться в новую войну.

Никиту Сергеевича злило, что жена выступает на стороне Сталина, а не поддерживает его. «Вот она, справедливость! – возмущался он, – родная жена, можно сказать, самый близкий мне человек, а меня не поддерживает и не понимает. Если она на стороне усатого, что тогда говорить о других.

– Сталин трус, трус, – шумел Хрущев, – боялся Гитлера и довел дело до войны, а теперь боится Черчилля и Трумэна. Мы все пропадем под таким руководством. Если бы послушали меня, то, как говорил Ленин, мы бы закопали империалистов.

– Ленин так не говорил, – спокойно возразила Нина Петровна.

– Как не говорил! – возмутился Никита Сергеевич, – кто же тогда говорил: «Мы закопаем империалистов»?

– Никто так не говорил, – спокойно сказала Нина Петровна, – это ты сам придумал. На самом деле, существует выражение Карла Маркса о том, что пролетариат является «могильщиком буржуазии».

Нина Петровна только плечами пожала. Объяснять мужу разницу между «могильщиками буржуазии» и хрущевским «закопаем» – дело бесполезное. Он, имея в огромной личной библиотеке все сочинения классиков марксизма-ленинизма, никогда их не читал, а если что и читал, то понимал по-своему. Однажды, когда он еще был на Украине, на одном из собраний у него спросили: «что такое социализм?» И Никита Сергеевич, как говорится, не моргнув глазом, ответил: «Социализм – это когда много сала». Все дружно засмеялись, думая, что он шутит, а Никита Сергеевич был убежден, что он ответил правильно и попал в самую точку. Был еще разговор о коммунизме.

– Строительство коммунизма, – объяснял Никита Сергеевич непосвященным, – это идея Маркса, но я считаю, одной идеи мало для строительства коммунизма. Ее, эту идею, еще нужно смазать салом.

Когда Сталину рассказали, как Хрущев понимает классиков марксизма-ленинизма, он долго смеялся. Однако ничего другого Иосиф Виссарионович и не ожидал от Хрущева. Его беспокоили остальные члены Политбюро. Они были выше Никиты Сергеевича по образованию и культуре, могли, в отличие от Хрущева в общих чертах очень долго говорить о строительстве социализма и коммунизма. Однако они были не в состоянии глубоко осмыслить пройденный путь и постигнуть экономические законы строительства нового общества. Они пытались работать вслепую, завязли в прошлом и не хотели знать, что ждет впереди. А так дальше жить нельзя. Если остановиться – то можно скатиться на хрущевскую философию, отстать, а отстающих– всегда бьют.

Сталин размеренным шагом ходил по кабинету. Впереди непочатый край работы. Нужно восстановить разрушенное войной хозяйство, создать новые отрасли промышленности, провести XIX съезд партии, вооружить армию атомным оружием… На решение этих проблем не хватит одной и даже двух жизней.

«Начатое нами дело строительства нового коммунистического общества, – думал Иосиф Виссарионович, – надо передать молодым. Они проворней нас, стариков, и у них больше энергии, времени и сил». Сталин знал и понимал это. Микоян вспоминал, как однажды в пылу какого-то неприятного разговора он бросил: «Вы состарились, я вас всех заменю».

Мысль о собственной отставке больно кольнула в сердце. «Нужно готовить себе и другим членам Политбюро смену, – думал Сталин, – а то придут к власти какие-либо тупоголовые демагоги, с понятием «мазать идею салом» и будут править страной, ломая все, что нами было сделано ценой неимоверных усилий».

XIX съезд партии

С такими невеселыми мыслями Сталин готовился к XIX партийному съезду. Он был созван в октябре 1952 года, через 13 лет после XVIII съезда, проведенного в 1939 году. Хрущев в мемуарах, а позже и все его подпевалы, будут считать такую затяжку с открытием съезда необоснованной. Одни будут говорить, что, мол, это Сталин сделал умышленно, чтобы самолично править страной. Другие, в том числе и Хрущев, утверждали, что Сталин в это время был слабым, больным и боялся, что не сможет провести съезд. «Сталин выступал на съезде несколько минут, – писал Хрущев. – Тогда все восхищались им, радовались, как гениально им все сказано, и тому подобное. Закончил он свою речь, сошел с трибуны, съезд был закрыт, и члены Политбюро пошли в комнату Президиума ЦК. Сталин говорит нам: «Вот смотрите – как я еще смог». Минут семь продержался на трибуне и счел это своей победой. И мы все сделали вывод, насколько он уже слаб физически, если для него оказалось невероятной трудностью произнести речь на семь минут. А он считал, что еще силен и вполне может работать».

Здесь Никита Сергеевич не только врет, но и дает нам, потомкам, понять, что уже в это время он списал Сталина со счета. Теперь мы можем сказать: ссылка на физическую слабость вождя – только желание, за которым прятался злой умысел.

Вот как описывал эту же ситуацию на съезде Константин Симонов, в книге «Глазами человека моего поколения»:

«Ворошилов объявляет: «Слово предоставляется товарищу Сталину».

Зал поднимается и рукоплещет. Сталин встает из-за стола Президиума, обходит этот стол и бодрой, чуть-чуть переваливающейся походкой не сходит, а почти сбегает к кафедре. Кладет перед собой листки, которые, как мне кажется, он держал в руке, когда шел к трибуне, и начинает говорить – спокойно и неторопливо. Также спокойно и неторопливо он пережидает аплодисменты, которыми зал встречает каждый абзац его речи.

…В самом конце своего выступления Сталин впервые чуть-чуть повышает голос, говоря: «Да здравствуют наши братские партии! Пусть живут и здравствуют руководители братских партий! Да здравствует мир между народами!

И далее после паузы произносит последнюю фразу: «Долой поджигателей войны!» Он произносит ее не так, как произносили бы, наверное, другие ораторы – повысив голос на этой последней фразе. Он же понижает голос и произносит ее тихо и презрительно, сделав при этом левой рукой такой жест спокойного презрения, как будто отгребает, смахивает куда-то в сторону этих поджигателей войны, о которых он вспомнил, потом поворачивается и, медленно поднявшись по ступенькам, возвращается на свое место».

Как видим, Симонов не только говорит о содержании речи Сталина, но и описывает его походку, жесты, расстановку смысловых акцентов на отдельных предложениях. Что касается физической усталости или слабости, о которой говорил Хрущев, то этого нет даже в помине.

Сталин присутствовал и выступал на первом послесъездовском пленуме ЦК. Здесь опять сошлемся на свидетеля этого события – Константина Симонова.

«Весь пленум, – писал Симонов, – продолжался, как мне показалось, два или два с небольшим часа. Из них, примерно, полтора часа (вспомним опять Хрущева с его намеками, что Сталин во время съезда едва мог продержаться на трибуне 7 минут) заняла речь Сталина. Говорил он от начала до конца все время сурово, без юмора. Никаких листков или бумажек перед ним на кафедре не лежало. Во время своей речи он внимательно, цепко и как-то тяжело вглядывался в зал, так, словно пытался проникнуть в то, что думают эти люди, сидящие перед ним и сзади… Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мысли), что он стар, приближается время (вспомним мучительные раздумья Сталина о бездарности своего окружения), когда другим придется продолжать делать то, что он делал. Что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем (вспомним: уже в это время шла холодная война, объявленная Черчиллем) предстоит тяжелая, и что самое опасное в этой борьбе будет дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствующих. Это, в свою очередь, было связано с темой собственной старости и возможного ухода из жизни.

Говорилось все это жестко, а местами более чем жестко, почти свирепо… За всем этим чувствовалась тревога истинная и не лишенная трагической подоплеки».

Он подверг резкой критике Молотова и Микояна. Для всех это было полной неожиданностью, но только не для Хрущева. Будучи первым секретарем МГК и куратором МГБ, он докладывал Сталину (это было тонкое «стукачество»), что жена Молотова связана с сионистами. Она выведывала тайны заседаний Политбюро у Молотова и передавала их недружественным нам государствам. Сталин обвинил Молотова в возможной трусости и капитулянтстве.

Микоян поплатился за свое откровенное признание Хрущеву, что он недоволен сталинской политикой по отношению к крестьянству.

Сталин призывал своих соратников брать пример с Ленина, который не дрогнул перед опасностью, не испугался, не капитулировал. Он говорил о Ленине, но речь, в сущности, шла о нем, о Сталине, который может быть скоро уйдет из жизни, и о тех, кто останется после него. Он призывал их к мужеству и стойкости перед возможными и невозможными опасностями и трудностями.

Все, о чем говорил Сталин, – это был плод не сиюминутных мыслей, не экспромт, а результат глубоких и мучительных раздумий о судьбе Родины после его ухода из жизни. Не найдя достойного преемника (раньше он думал, что им будет Молотов), он пришел к выводу, что в стране должно быть коллективное руководство. Он предложил преобразовать Политбюро в Президиум ЦК и увеличить его состав по сравнению с Политбюро более чем в два раза. Кроме ветеранов в него вошли молодые и высокообразованные партийные деятели: В.М. Андрионов, первый секретарь Ленинградского обкома партии; А.Б. Аристов, секретарь ЦК; Д.С. Коротченко, председатель Совета министров УССР; В.В. Кузнецов, председатель ВЦСПС; М.З. Сабуров, заместитель председателя Совета министров СССР и председатель Госплана и многие другие. Участники съезда и Пленума ЦК обратили внимание, что среди новичков было много экономистов и философов, обладающих немалыми познаниями в общественной теории, которых начисто был лишен Хрущев и его сотоварищи. У Никиты Сергеевича захватило дух. Он почему-то понял, что Сталин «копает» исключительно под него.

Однако он ошибался. Такое чувство возникло не только у него, но и у Берии, Булганина… Они увидели в новых коллегах сильных конкурентов, способных успешно заменить их в любое время. Для них это была серьезная опасность. На фоне новичков они выглядели, мягко скажем, бледно. Здесь же Сталин объявил, что для руководства текущими делами следует создать Бюро Президиума из 9 человек. В него вошли все бывшие члены Политбюро, кроме Андреева (был болен), Косыгина, Микояна и Молотова. Вместо них были введены Сабуров и Первухин.

Кадровые перемещения больно ударили по самолюбию ветеранов Политбюро. Они понимали, что этим дело не закончится, что ни сегодня, так завтра они тоже могут лишиться своих постов. Сталин понимал их тревогу и решил успокоить соратников.

К сожалению, эта его речь нигде и никогда не публиковалась, а стенограмма не велась, поэтому я сошлюсь на записки участника этих событий Л.Н. Ефремова. К слову сказать, на него ссылались и другие авторы исследований этого периода.

– Спрашивают, для чего мы значительно расширили состав ЦК, – говорил Сталин, – но разве не ясно, что в ЦК потребовалось влить новые силы? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки вручим эстафету нашего великого дела, кто ее понесет вперед? Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. А что значит вырастить политического, государственного деятеля? Для этого нужны большие усилия. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля.

Но одного желания для этого мало. Воспитать идейно стойких государственных деятелей можно только на практических делах, на повседневной работе по осуществлению генеральной линии партии, по преодолению сопротивления всякого рода враждебных оппортунистических элементов, стремящихся затормозить и сорвать дело строительства социализма. И политическим деятелям ленинского типа, воспитанным нашей партией, предстоит в борьбе сломить эти враждебные попытки и добиться полного успеха в осуществлении наших целей.

Не ясно ли, что нам надо подымать роль партии, ее партийных комитетов? Можно ли забывать об улучшении работы партии в массах, как учил Ленин? Все это требует притока молодых, свежих сил в ЦК– руководящий штаб нашей партии. Так мы и поступили, следуя указаниям Ленина. Вот почему мы расширили состав ЦК. Да и сама партия немного выросла.

Спрашивают, почему мы освободили от важных постов министров видных партийных и государственных деятелей? Что можно сказать на этот счет? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили их новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра – это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных, инициативных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. Мы должны их поддержать в ответственной работе.

Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и останутся видными политическими и государственными деятелями…

Сталин просит отставку

Однако, несмотря на свою прозорливость, Сталин так и не убедил соратников в необходимости уступить место молодым кадрам. Они просто испугались, что им скоро придется расстаться с насиженными местами, и затаили против вождя лютую злобу. Сталин, сам того не подозревая, своей политической реформой подписал себе смертный приговор. Соратники не простили ему угрозы своего смещения и при первой возможности расправились с ним. Позже, чтобы скрыть свои злодеяния, Хрущев будет утверждать, что не они убили его, а он, якобы, хотел их уничтожить.

Не согласились соратники с вождем, когда он прямо заговорил о своей старости и отставке с поста Генерального секретаря ЦК КПСС. Зал просто взорвался.

– Нет! – кричали с мест делегаты. – Просим остаться.

Маленков, председательствующий на съезде, прижав молитвенно руки к груди, не кричал, а умолял делегатов не давать Сталину отставку.

– Товарищи! Мы должны все единогласно и единодушно (через 4 месяца и 20 дней он примет участие в убийстве Сталина) просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь Генеральным секретарем ЦК КПСС.

Все аплодировали.

Сталин: «На пленуме ЦК не нужно аплодировать. Нужно решать вопросы без эмоций, по-деловому. А я прошу освободить меня от обязанностей Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета министров СССР. Я уже стар. Бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря».

Тимошенко из зала: «Товарищ Сталин! Народ не поймет этого. Мы все как один избрали вас своим руководителем – Генеральным секретарем ЦК КПСС. Другого решения быть не может».

Все стоя горячо аплодировали. Хрущев, Берия, Булганин… также громко кричали, прося Сталина остаться на своих постах, и хлопали в ладоши. Скоро они будут добивать смертельно больного вождя.

Иосиф Виссарионович долго стоял и смотрел в зал, потом махнул рукой и сел.

Смерть Сталина

Не дал Бог Сталину легкой смерти. Он умирал мучительно тяжело. Умирал не от болезни, не от старости, не от усталости – его убили соратники.

Накануне случившейся с ним беды, 28 февраля, он вместе с членами Политбюро в Кремле смотрел фильм. Вернулся домой на ближнюю дачу около полуночи. Следом за ним приехали Берия, Маленков, Булганин и Хрущев. Сели за стол. Пили только виноградный сок и говорили о делах. Предстоял большой объем работы по выполнению шестой пятилетки, принятой на XIX съезде партии. Не все члены Политбюро представляли в полном объеме проблемы, которые нужно решить. Это раздражало Иосифа Виссарионовича. Он упрекнул соратников – в который уже раз – за бездеятельность и легкомыслие.

– Пропадете вы без меня, – сказал он, – ничего вы не умеете, а, главное, ничему не учитесь. Облапошат вас американцы.

Соратники не возражали, но он видел, что им не нравятся его слова. Каждый из них мнил себя выдающимся тактиком и стратегом.

В пятом часу утра гости уехали, а он пошел в спальню, переоделся, лег, быстро уснул, но тут же проснулся. Ему не хватало воздуха, он задыхался, пытался вздохнуть и не мог. Что-то тяжелое сдавливало ему грудь. Сознание то покидало его, то возвращалось. И в минуты просветления он задавал себе вопрос: что со мной случилось? Мысли путались. Появлялись и исчезали воспоминания. То он продолжал неприятный разговор с соратниками, то думал о политической реформе, предусматривающей коллективное управление страной.

– Не нужны вожди, – мысленно говорил он себе, – нужны грамотные и умные люди, способные осмыслить, углубить и управлять новым общественным строем. Молодые должны взять нашу эстафету, эстафету отцов и нести ее дальше. Они наследуют наш опыт, наше богатство, все то, что мы построили в неимоверно трудных условиях.

О необходимости политической реформы Сталин думал давно, а к реализации своих замыслов, приступил только на XIX съезде партии. На съезде были утверждены директивы по 6-й пятилетке, переименована партия из ВКП(б) в КПСС. Он учел опыт прошлого. В свое время Ленин, желая омолодить руководящий штаб партии, также увеличил его состав.

Воспоминание о Ленине вернуло Иосифа Виссарионовича в двадцатые годы. Владимир Ильич тяжело болел. Головные боли, потеря работоспособности вызывали у него страх перед будущим.

– Боюсь, что я закончу параличом, – говорил он Сталину, – я не хочу жить, и прошу тебя достать и дать мне цианистого калия.

Говоря об этом, Владимир Ильич волновался, и, чтобы успокоить больного, Сталин дал согласие. Спустя какое-то время с такой же просьбой к нему обратилась и жена Ленина – Надежда Константиновна Крупская. Иосиф Виссарионович попал в трудное положение. Но каким бы трудным оно не было, он не мог стать причиной смерти Ленина. 21 марта 1923 года он пишет письмо, адресованное членам Политбюро.

«В субботу 17 марта, – говорится в этом документе, – т. Ульянова (Н.К.) сообщила мне просьбу Владимира Ильича Сталину о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н.К. говорила, между прочим, что Вл. Ильич переживает неимоверные страдания, что дальше так жить немыслимо, и упорно настаивала «Не отказать Ильичу в его просьбе». Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что Владимир

Ильич требовал моего согласия, я не счел возможным ответить отказом, заявив: «Прошу Вл. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование: Вл. Ильич действительно успокоился.

Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу Вл. Ильича, и вынужден отказаться от этой мысли, как бы она не была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П.Бюро ЦК.

21 марта 1923 года.

Сталин».

Сейчас, спустя 30 лет, он радовался, что не исполнил просьбу Владимира Ильича и не стал его убийцей.

– Стоп, – поймал себя на мысли Иосиф Виссарионович, – почему вдруг пришла на память эта давняя история с ядом?

Подсознательно возникла мысль, что его могли отравить.

– Но ведь я никого об этом не просил, – подумал он и застонал… Вспомнилась сама собой недавняя встреча с Берией, Маленковым, Булганиным и Хрущевым, возникли в памяти их испуганные взгляды и вытянутые лица… Неужели они осмелились?

– Трусы, – думал он, – трусы с перепугу могут совершить любую подлость и пойти на преступление. А я, кажется, сильно их напугал…

На XIX съезде Сталин выступил с короткой речью. Главное внимание он уделил международным проблемам и положению трудящихся в капиталистических странах. Сейчас он почему-то вспомнил эту речь почти дословно.

– Нет больше так называемой «свободы личности», – сказал он тогда, – права личности признаются только за теми, у которых есть капитал, а все прочие граждане считаются сырым человеческим материалом, пригодным лишь для эксплуатации. Растоптан принцип равноправия людей и наций, он заменен принципом полноправия эксплуатирующего меньшинства и бесправия эксплуатируемого большинства граждан.

Сталин призвал коммунистические и прогрессивные силы отстаивать демократические свободы, права и независимость наций. Он как бы предупреждал делегатов съезда о возможных последствиях, если они поступятся принципами коммунистической морали.

Сейчас, спустя более полувека, скажем: новое поколение не услышало этих заветов Сталина. Мы сейчас живем в стране, где действительно «растоптан принцип равноправия людей и наций», а «права личности признаются только за теми, у кого есть капитал». Политики новой волны и так называемые демократы, придя к власти, выбросили знамя Великой Октябрьской революции, знамя, под которым сражались отцы и деды за свободу и независимость Родины, очернили и оплевали советскую историю и отбросили свою страну на сто лет назад в дикий капитализм.

Но это будет потом, когда он уйдет из жизни, а в свой предсмертный час Иосиф Виссарионович еще и еще раз мысленно произносил свою речь, стараясь найти в ней какие-то изъяны. И не находил. «Все правильно, – думал он, – ничего не надо добавлять или убавлять. Пусть молодежь приходит к власти и несет нашу эстафету дальше».

На какое-то время Сталин потерял сознание. Было ощущение, что кто-то отключил его от жизни, а потом вернул, и он снова стал вспоминать съезд.

– Нет единства в наших рядах, – думал он, – это плохо. Совсем плохо.

Молотов – преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отдаст жизнь за партию… Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков… Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь под «шофе» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. Почему? На каком основании потребовалось давать такое согласие? Разве не ясно, что буржуазия – наш классовый враг и распространение буржуазной печати среди советских людей, ничего, кроме вреда, не принесет… Такой неверный шаг, если его допустить, будет оказывать отрицательное влияние на умы и мировоззрение советских людей, приведет к ослаблению нашей коммунистической и усилению буржуазной идеологии. Это первая политическая ошибка Молотова…

– Товарищ Молотов, – продолжал Иосиф Виссарионович, – так уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение по тому или иному важному политическому решению, как это быстро становится известно товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо, недопустимо, недопустимо…

Последнюю фразу он повторял и повторял, пока на смену ей не пришла другая. Он задал себе вопрос: а как бы я поступил, если бы моя жена требовала или просила раскрыть кремлевские тайны? И вдруг вспомнил. Он уже был в такой ситуации, Надя часто просила рассказать о работе в Политбюро, а он отмалчивался или вовсе отмахивался – это не кухонный разговор. Она обижалась, они ссорились, а однажды она ушла и не вернулась. Пошел слух, что он ее застрелил. «Глупые люди, – думал он, – разве я мог ее застрелить. Я любил и люблю только ее и дождусь, когда она вернется».

Он лежал с закрытыми глазами и видел, как бесшумно открылась дверь и вошла Надя. Она, молча, подошла к его изголовью и грустно улыбнулась.

– Где же ты так долго была? – спросил он, – у нас тут такое творится… Ты знаешь, Надя, я оказался прав… Если бы мы не провели индустриализацию и коллективизацию, мы бы не победили фашистскую Германию. Теперь Советский Союз стал могучей сверхдержавой, и без его участия не могут решаться мировые проблемы. Но дело не только в этом… Ты ушла, а дети остались без присмотра… Я по горло занят делами, а они росли сиротами… Василий запил, а Света рано стала увлекаться мужчинами… Если бы ты была дома, они были бы под присмотром, а так я даже не знаю, что с ними будет. Василий хороший парень, летчик, храбро сражался, генерал, но пьяница… Светлана, моя любимица Светлана… Чего молчишь? Скажи, что-нибудь. Ты ведь тоже меня бросила…

– Я за тобой пришла, – сказала Надежда, – я буду ждать тебя в столовой.

Он видел, как она уходила, но не сказал ни слова. Мысли его вернулись к работе пленума.

– Теперь о товарище Микояне, – продолжал он свою речь. – Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога с крестьян. Кто он, наш Анастас Иванович? Что ему тут не ясно? Мужик – наш должник. С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству. Поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна…

Он хотел и дальше давать характеристики соратникам. В частности, его давно раздражал подхалимаж Хрущева, но открылась дверь, и он увидел, как к нему подошла Коллонтай. Она была старше его на шесть лет, работала полномочным послом СССР в Швейцарии, редко бывала в Москве, но всегда, когда приезжала, они встречались и подолгу говорили о житье-бытье. Последний раз они виделись в ноябре 1939 года. Это было трудное предвоенное время. Назревал серьезный конфликт с Финляндией. Время уговоров и переговоров закончилось, нужны были практические действия. А на горизонте уже маячила война с фашистской Германией. Они обсуждали эти вопросы более двух часов. Касались экономики и политики, необходимости ускорения темпов строительства военно-промышленного комплекса, перевооружения армии, усиления бдительности на границе и внутри страны.

– Все это ляжет на плечи русского народа, – говорил Сталин, – ибо русский народ– великий народ… Русский народ – это добрый народ… У русского народа – ясный ум… Он словно рожден помогать другим нациям. Русскому народу присуща великая смелость, особенно в трудные времена… в опасные времена… Он инициативен… У него стойкий характер… Он замечательный народ… У него есть цель… Потому ему и тяжелее, чем другим нациям… На него можно опереться в любой беде. Русский народ– неодолим, неисчерпаем…

Сталин хотел сказать что-то еще, но Коллонтай уже не было. Вместо нее подошел Баландин. Он молчал, но Иосиф Виссарионович видел, что он чем-то удручен. Потом вдруг вспомнил: Баландина посадили в тюрьму, как врага народа, а после его вмешательства отпустили. Вспомнил и подробности этой истории.

С приближением линии фронта стала реальной опасность налетов вражеской авиации на Москву. В Ставке Верховного Главнокомандования устроили военную игру по отражению атак воображаемых фашистских самолетов на столицу. Разыгранные варианты не убедили Сталина, что защита Москвы с воздуха надежно обеспечивается. Тогда он пригласил в кабинет наркома авиапромышленности Шахурина, первого замнаркома Дементьева, главкома ВВС Жигарева, его зама Петрова и авиаконструктора Яковлева. В кабинете он сказал им:

– Людей нет, кому поручишь… Людей не хватает…

Когда речь зашла о людях, Дементьев заметил:

– Товарищ Сталин, вот уже больше месяца, как арестован наш замнаркома по двигателям Баландин. Мы не знаем, за что он сидит, но уверены, что он не враг. Он нужен в наркомате – руководство двигателестроением очень ослаблено. Просим вас рассмотреть это дело.

Сталин согласился. – Хорошо, – сказал он, – посмотрим. Может быть за ним и нет ничего… Очень возможно… И такое бывает…

Баландина освободили. А через несколько дней Сталин спросил Дементьева:

– Ну как Баландин?

– Работает, товарищ Сталин, как ни в чем не бывало.

– Да, зря посадили, – Сталин чувствовал какую-то

неловкость, связанную с этой историей и попытался объяснить Дементьеву:

– Толковый человек, – сказал он, – хорошо работает, ему завидуют, под него подкапываются. А если он к тому же человек смелый, говорит то, что думает, – вызывает недовольство и привлекает к себе внимание подозрительных чекистов, которые сами дела не знают, но охотно пользуются всякими слухами и сплетнями… Ежов – мерзавец! Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат – говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК – говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом – оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Многих невиновных погубил.

– Беззаконие творилось за моей спиной, – сказал он Баландину, – были такие сволочи, что карьеру себе на этом делали. Но и я виноват– не мог их всех распознать.

Баландин ничего не сказал и направился к выходу.

…Сталин вдруг вспомнил, что в столовой его ждет жена. Ему неимоверно тяжело было оторвать голову от подушки. Руки и ноги были свинцово-тяжелыми и непослушными. Но он собрал все силы и поднялся. Кружилась голова, но Иосиф Виссарионович приказал себе идти и, преодолевая неимоверную боль во всем теле, направился в столовую, зажег свет, достал часы, чтобы узнать время и, теряя сознание, упал на ковер возле стола.

Свидетели и участники преступления

Первым обнаружил Сталина в таком состоянии помощник коменданта кунцевской дачи Петр Лозгачев.

Однако прежде чем говорить, в каком состоянии находился Иосиф Виссарионович, вернемся к событиям, когда Берия, Хрущев, Маленков и Булганин, гостившие у Сталина, ушли домой. По свидетельству охраны и соратников, это произошло в пятом часу утра первого марта.

– Сталин, – вспоминал Хрущев, – как обычно пошел проводить нас. Он много шутил, замахнулся вроде бы пальцем и ткнул меня в живот, назвав Микиткой.

Следовательно, в пятом часу первого марта Сталин был жив, здоров, «много шутил». Так говорил Хрущев.

Впрочем, верить ему на слово – чрезвычайно опасное дело. Он всегда врал много и без зазрения совести.

После ухода гостей, по свидетельству Петра Лозгачева, «прикрепленный полковник Хрусталев закрыл двери». И здесь началось непонятное. Почему-то Хрусталев сказал, ссылаясь на Сталина, что охрана может ложиться спать.

Говорил это Иосиф Виссарионович или не говорил, об этом никто и никогда не узнает. Забегая вперед, скажу: вскоре после смерти Сталина, крепкий и сильный полковник Хрусталев умер от неизвестной болезни. Это очень похоже на устранение киллера после того, как он выполнил поставленную задачу.

Охранники очень обрадовались такому распоряжению и отправились спать.

– Проспали до 10 часов утра, – говорил Лозгачев. – Что делал Хрусталев с пяти часов утра до 10, мы не знаем. В 10 часов утра его сменил другой прикрепленный– М. Старостин. В это же время произошла и суточная смена личной охраны Сталина. Обычно Иосиф Виссарионович вставал в 10–11 часов, а я смотрю – стрелки часов уже сошлись на цифре 12, а движения в комнатах Сталина нет.

Здесь в самый раз, по мнению здравомыслящих людей, забить тревогу и выяснить: почему Сталин не подавал признаков жизни. Однако охрана этого не сделала. Почему?

– В 16 часов, – продолжал Лозгачев, – Старостин собирает охрану и задает вопрос: что будем делать? Сидим в служебном кабинете и думаем: что же делать?

Согласитесь, что это очень странная ситуация: охраняемый человек исчез. Во всяком случае, неизвестно, что с ним произошло, а охрана сидит и гадает, что делать? Только в 22 часа 30 минут, когда пришла почта, Лозгачев (это была его обязанность) понес ее Сталину. Он осмотрел одну комнату, вторую, заглянул в ванную, но Сталина нигде не было. Нашел он его, как уже говорилось выше, в малой столовой.

– Тут же меня пронзила страшная мысль, – вспоминал Лозгачев, – покушение, отравление, инсульт. Я быстро подбежал к Иосифу Виссарионовичу и спросил: что с вами, товарищ Сталин? В ответ услышал «Дз» – и больше ничего. По домофону вызвал Старостина, Тукова и Бутусову. Мы перенесли Сталина в большой зал и укрыли пледом. Видно было, что он озяб в одной нижней солдатской рубашке.

Таким образом, если учесть, что обычно Сталин вставал в 11 часов, а его нашли в 22 часа 30 минут, то он по вине охраны пролежал 11 часов 30 минут.

Предположим, что это был не злой умысел, а объективные обстоятельства. Говорят, что Сталин не любил, когда к нему приходили без приглашения. Но для охраны в данном случае, это неоправдание. Она не могла и не должна была сидеть, сложа руки, не зная, что происходит с человеком, за жизнь которого отвечала головой.

Однако дальнейшее развитие событий, показывает, что в трагической кончине Иосифа Виссарионовича преступную роль сыграла не только охрана, но и соратники. Их поведение вообще не вписывается ни в какие рамки. Узнав о болезни Сталина, они не поспешили к нему на помощь, а повели себя как последние мерзавцы. Вот как это было:

– Увидев Сталина в бессознательном состоянии, – продолжал Петр Лозгачев, – мы срочно позвонили министру Государственной безопасности Игнатьеву. Он сказал Старостину, чтобы тот звонил Берии. Позвонили Маленкову и сообщили о тяжелом состоянии Сталина. В ответ Георгий Максимилианович пробормотал что-то невнятное и положил трубку. Через час позвонил сам Маленков и ответил Старостину, что Берию он не нашел и чтобы мы искали его сами. Но уже через час позвонил сам Берия и сказал: «О болезни товарища Сталина никому не звоните и не говорите». И так же мигом положил трубку.

В этих перезвонах между Игнатьевым, Маленковым, Берией и опять между охраной, Берией, Маленковым, когда больному Сталину требовалась срочная медицинская помощь, явно крылся злой умысел.

–.. Я остался один у постели больного, – рассказывал Лозгачев, – обида от беспомощности перехватывала горло, и душили слезы. А врачей все нет и нет. В три часа ночи приехали Берия и Маленков. Они вошли в зал к Сталину, который по-прежнему лежал под пледом. Встали поодаль, постояли минуты две, и Берия набросился на меня: «Что, Лозгачев, наводишь панику и шум? Видишь, товарищ Сталин крепко спит. Нас не тревожь и товарища Сталина не беспокой».

Когда он все это говорил, Сталин хрипел, болезнь душила его. Я пытался доказать, что он тяжело болен, а соратники повернулись и ушли. Это было явное предательство. Я снова остался один с больным Сталиным. Часы пробили 4,5,6,7 утра, а медпомощи и признаков не было.

В 7 часов 30 минут приехал Хрущев. По его поведению было заметно, что он в курсе происходящего.

Врачей, по воспоминаниям профессора А.П. Мясникова, «вызвали поздно вечером 2 марта 1953 года».

Таким образом, по вине охраны и соратников, больной Сталин находился более суток без медицинской помощи. Однако и прибывшие врачи работали под строго подозрительным присмотром Берии, что совершенно не стимулировало их (скажем мягко) к лечению больного.

В зале, где лежал Иосиф Виссарионович, было установлено круглосуточное дежурство членов Политбюро. Распределились попарно: Берия – Маленков, Каганович – Ворошилов, Хрущев – Булганин. Но это была уже почетно-пустая формальность, рассчитанная на публику. Сталину не нужна была эта показная забота. Он потерял сознание, началась кровавая рвота, остановился пульс, и он умер в 21 час 50 минут 5 марта 1953 года.

Соратники

Такое отношение «соратников» к Сталину нельзя объяснить случайностью. Это было преднамеренное и расчетливое убийство.

Все началось с XIX съезда партии, когда Иосиф Виссарионович заявил о необходимости перестройки в управлении страной. Особенно напугала Маленкова, Берию, Хрущева… критика старых членов Политбюро – Молотова и Микояна. Они сразу ощутили угрозу и своему благополучию и поняли, что Сталину ничего не помешает заменить их молодыми и способными работниками. С этим они не могли смириться и сразу же после съезда стали задумываться, что им предпринять. Каждый был себе на уме, вслух своего мнения не высказывал – не доверяли друг другу. Дружба дружбой, но береженного, как говорится, Бог бережет.

Обычно собирались на даче Берии. Говорили о делах и видах на урожай, напивались. Однако и в этом состоянии скрывали истинные намерения и с подозрением относились друг к другу. Тон обычно задавал Лаврентий Павлович.

– Выпьем за здоровье нашего дорогого и любимого товарища Сталина, – говорил он, – устал он очень. Война его измотала. Пусть живет еще много лет наш любимый вождь.

Выпивали. Хрущев и Маленков понимали, что Берия лукавил, что он, как и они, ждет, не дождется его смерти – всем хочется «порулитъ» страной. Однако не нарушили правила игры.

– Это будет большим несчастьем, – подхватывал тост Берии Никита Сергеевич, – если с товарищем Сталиным случится беда. Сто лет ему еще жизни.

Рюмки, наполненные первоклассным армянским коньяком, поднимались над столом, и слышался хрустальный звон.

Выпивали, закусывали.

– Виды в этом году плохие на урожай… – начал было говорить осторожный Маленков, но Берия его перебил.

– …Если не дай Бог с товарищем Сталиным что-то случится, то нам трудно будет в этом неурожайном году. Тут заранее все нужно продумать.

Пили за то, чтобы неурожайный год был урожайным.

После таких застолий расходились в хорошем настроении. Все вроде обговорили и в то же время ничего не сказали. Тем временем по Москве поползли слухи, что Сталину нездоровится, что он меньше стал работать. Кто их распускал – неизвестно. Известно только, что Хрущев и Маленков с надеждой поглядывали на Берию. Он был зловещей фигурой в Политбюро. Под его началом находилась токсикологическая лаборатория, где изготавливались и испытывались на людях, приговоренных к смертной казни, яды. Говорили также, что они не имеют ни цвета, ни запаха, а попадание их в пищу, воду или, скажем, нанесение их на тот или иной предмет – ручку, папку… приводит к смертельному исходу. Были яды, которые приводили к мгновенной смерти и такие, которые вызывали тяжелейшие мучения… Словом, для Берии не составляло большого труда убрать любого неугодного ему человека. Это знали все члены Политбюро и всегда с опаской поглядывали на коллегу.

Когда со Сталиным случилась беда, Хрущев и Маленков не сомневались, что это дело рук Лаврентия Павловича, и поэтому не спешили с оказанием медицинской помощи вождю. О причастности Берии говорило и то обстоятельство, что они накануне произошедшего события встречались на даче Лаврентия Павловича и особенно много пили за здоровье товарища Сталина. Берия вдруг спросил:

– Так как будем жить, если, не дай Бог, товарищ Сталин уйдет из жизни?

Соратники молчали…

– Вот я и говорю, – продолжал Берия, критически оглядывая своих собутыльников, – заранее все нужно обдумать и взвесить. Я думаю, мы не побоимся взять на себя ответственность за положение дел в стране.

Лаврентий Павлович наполнил рюмки и предложил тост за здоровье товарища Сталина. Выпили.

– А я так думаю, – продолжал Берия, – Георгий Максимилианович мог бы быть неплохим и даже хорошим премьер-министром. – Маленков не проронил ни слова, но и не отказался от такого лестного предложения.

– Мы тебя, Георгий, будем поддерживать, помогать– сказал Берия, уловив в молчании Маленкова согласие с его идеей.

Подняли рюмки и выпили за здоровье товарища Сталина. Они делили портфели и в то же время не доверяли друг другу.

– А вот Никита Сергеевич, – продолжал Лаврентий Павлович, – мог бы стать нашим партийным вождем. Он бы не подвел товарища Сталина.

У Хрущева учащенно забилось сердце. Он давно мечтал стать во главе партии, но никому никогда не выдавал своих сокровенных мыслей, и то, что Берия об этом сказал вслух, его удивило и обрадовало. Поддержка такого влиятельного человека, каким был Берия, – гарантия в достижении цели.

– А какой пост хочет занять Лаврентий Павлович? – спросил Хрущев, – нас он определил, а о себе что-то молчит.

– А что обо мне говорить, – не то спросил, не то удивился Лаврентий Павлович, – я мог бы быть первым заместителем у Георгия Максимилиановича, если, конечно, он не возражает.

Берия с минуту помолчал, словно ожидая возражения Маленкова, а потом добавил: – Я мог бы еще возглавить объединенное МВД и МГБ.

Последнее предложение Берии вызвало растерянность в среде заговорщиков. Они понимали, что министр объединенных силовых структур станет всемогущим и неуправляемым. Лаврентий Павлович мгновенно уловил замешательство своих друзей и сразу же дал отбой.

– Впрочем, – сказал Лаврентий Павлович, – если вы возражаете, то я не настаиваю. Подберем кого-то другого на этот министерский пост.

Хрущев и Маленков почувствовали неловкость. Только вот сейчас Лаврентий Павлович, не скупясь, отдал им все ключевые посты, а они…

– Нет, почему же, – сказал Хрущев, – мы не возражаем. Зачем же нам брать кого-то со стороны, если у нас есть свой человек.

Судьба Сталина была решена…

Спустя несколько дней Иосиф Виссарионович смертельно заболел.

Передел власти

Сталин был еще живой. Он боролся со смертью, а соратники в его кремлевском кабинете уже делили власть. Второго марта в 10 часов 40 минут утра сюда вошли 11 человек. Но еще до их прихода здесь побывал Берия.

Хрущев и Булганин дежурили у постели больного Иосифа Виссарионовича, а Берия торопливо выскочил на улицу и приказал подать ему машину. Никита Сергеевич, услышав команду Берии и шум отъезжающей машины, нервно вздрогнул. Он вспомнил, как совсем недавно на даче Лаврентий Павлович распределил роли, которые они могли занять после смерти Сталина, а теперь вдруг усомнился в том, что он сдержит свое слово. Эта мысль не давала ему покоя, и он, наклонившись к Булганину, сказал:

– Берия спешит брать власть в свои руки.

Булганин кивнул головой.

– Ты постой пока без меня, – сказал Хрущев, – а я посмотрю, что он там затевает. Потом поговорим.

Булганин опять кивнул головой, но ничего не сказал.

Берия действительно спешил, но не для того, чтобы взять власть – он был уверен, что уже взял ее, – а для того, чтобы первым побывать в кабинете Сталина и изъять из его сейфа и письменного стола документы и записи вождя. Он вовремя и успешно справился с поставленной задачей– до сих пор, спустя более полувека, никто никогда и нигде не видел похищенных им документов. К приходу членов бюро Президиума в кабинете Сталина был полный порядок, и не осталось никаких следов недавнего пребывания здесь Лаврентия Павловича.

В общей сложности из 9 членов бюро Президиума собрались семеро – Ворошилов, Каганович, Маленков, Первухин, Сабуров и Берия. Никита Сергеевич подоспел вовремя. Он сел на свое обычное место и оглядел присутствующих. Кроме членов бюро Президиума были и четыре члена Президиума ЦК КПСС – Микоян, Молотов, Шверник и председатель комиссии партийного контроля при ЦК КПСС Шкирятов. Все молчали. Только Берия о чем-то говорил с Маленковым, но Хрущев не мог понять, о чем. Эта неизвестность мучила его. Он понимал, что сейчас будет решаться и его судьба, и с тревогой наблюдал за действиями Берии, который по-хозяйски поднялся со своего места и строго оглядел присутствующих.

– Прошу пригласить врачей, – громко сказал Лаврентий Павлович.

В кабинет вошли начальник лечебно-санаторного управления Кремля Куперин и врач-невропатолог Ткачев.

– Доложите о состоянии здоровья товарища Сталина, – приказал им Берия.

Врачи не могли сказать ничего вразумительного, так как они еще не видели и не осматривали больного. Это нисколько не смутило Лаврентия Павловича.

– Вы отвечаете за жизнь товарища Сталина головой, – безапелляционно предупредил он врачей, – мы спросим с вас со всей строгостью.

Врачи, как это записано в журнале посетителей кремлевского кабинета, вышли через 10 минут.

Наступило тягостное молчание, которое опять нарушил Берия.

– Врачи ничего не могли толком доложить о состоянии товарища Сталина, – сказал он, – поэтому давайте соберемся вечером, – Лаврентий Павлович посмотрел на часы, – скажем в 20 часов 25 минут. К этому времени у медиков уже будет информация о больном товарище Сталине.

Вечером собрались в том же составе, но только вместо Хрущева был Булганин. Никита Сергеевич так и не смог уговорить последнего остаться дежурить у постели больного.

– Теперь я послушаю, о чем там будут говорить, – сказал Булганин, – а ты пока постой.

Никита Сергеевич, скрепя сердце, остался, но затаил крепкую обиду на напарника.

Произошли изменения и в составе медицинских работников. Вместо врача-невропатолога Ткачева появился министр здравоохранения Третьяков. Более 30 минут они докладывали о состоянии больного. Общий вывод такой: положение товарища Сталина безнадежно. Ему не поправиться и не подняться.

Все присутствующие, затаив дыхание, слушали заключение врачей. Для многих смерть Сталина была неожиданностью. Владел ситуацией только Берия. Он и без врачей знал, что Сталину не подняться. Пройдет всего 56 дней, и он на трибуне Мавзолея во время первомайской демонстрации с какой-то затаенной гордостью, очевидно, ожидая похвалы, скажет Молотову:

– Я тогда вас всех спас.

Об этом признании Берии Молотов поделится с писателем Феликсом Чуевым. Но это будет потом, а во время болезни Сталина Берия разыгрывал из себя то заботливого соратника, то мудрого государственного деятеля. Именно Берия вместе с Маленковым решали все вопросы передела власти. Если остальные члены Президиума попарно дежурили у постели вождя, то они все время челноками сновали вокруг своих единомышленников и о чем-то совещались и перешептывались с Хрущевым и Булганиным. Только благодаря такому сговору удалось в одночасье выбросить за борт более двух десятков членов и кандидатов в члены Президиума ЦК.

Четвертого марта Маленков продиктовал заведующему своим секретариатом Петраковскому список членов нового Президиума ЦК и нового Совета министров.

Пятого марта состав правительства утверждался на совместном заседании пленума ЦК КПСС, Совета министров и Президиума Верховного Совета СССР, начавшемся в 20 часов под председательством Хрущева и закончившимся через 40 минут. Такой сверхоперативности в решении важнейших государственных дел не было никогда. Соратники понимали, что это неприлично и пытались объяснить это. Хрущев предоставил слово Маленкову.

– Все понимают, – говорил Георгий Максимилианович, – огромную ответственность за руководство страной, которая ложится теперь на нас. Всем понятно, что страна не может терпеть ни одного часа перебоя в руководстве. Вот почему бюро Президиума ЦК поручило мне доложить вам ряд мероприятий по организации партийного и государственного руководства… При выработке этих мероприятий мы исходили из того, что в это трудное время важнейшей задачей является обеспечение бесперебойного и правильного руководства всей жизнью страны, что, в свою очередь, требует величайшей сплоченности, недопущения какого-либо разброда и паники.

Затем Хрущев дал слово Берии, который предложил утвердить Председателем Совета министров Маленкова.

Никита Сергеевич не только вел заседание, но и внимательно следил за реакцией присутствующих в зале. Сейчас, после предложения назначить Маленкова Председателем Совета министров, по заранее обговоренному сценарию должны прозвучать голоса (так же заранее обговорено, кто должен кричать) одобрения. И голоса крикунов грянули:

– Правильно! Утвердить!..

Никита Сергеевич, как председательствующий, был удовлетворен не только организационной работой. Он знал, что при переделе власти его не обделили, и с удовольствием предоставил слово новому председателю Совета министров Маленкову.

Георгий Максимилианович, в свою очередь, огласил другие предложения: назначить первыми заместителями главы правительства Берию, Молотова, Булганина и Кагановича, которые с другими заместителями – членами Президиума ЦК (Микояном, Сабуровым и Первухиным) составят Президиум Совета министров.

Объединили целый ряд министерств – Берия возглавил объединенное министерство – МВД и МГБ; Булганин – Министерство обороны; Молотов – Министерство иностранных дел. Председателем Президиума Верховного Совета рекомендовали Ворошилова. Было предложено ликвидировать бюро ЦК Президиума, оставив один Президиум, сократив его численность в два с половиной раза. Признано также необходимым, чтобы (вот она – блаженная минута!) Хрущев сосредоточился на работе в Центральном Комитете КПСС.

Так в одночасье соратники Сталина отменили все решения XIX съезда, совершив тем самым первый «мягкий» государственный переворот.

Однако не для всех он прошел незамеченным. Присутствующий на этом заседании редактор «Литературной газеты», заместитель генерального секретаря Союза писателей и кандидат в члены ЦК КПСС Константин Симонов в своей последней книге «Глазами человека моего поколения» описал дух и атмосферу, в котором происходило это событие. «У меня было ощущение, – писал Константин Симонов, – что, появившись оттуда, из задней комнаты, в Президиуме люди, старые члены Политбюро, вышли с каким-то затаенным, не выраженным внешне, но чувствовавшимся в них ощущением облегчения. Это как-то прорывалось в их лицах, – пожалуй, за исключением лица Молотова– неподвижного, словно окаменевшего. Что же до Маленкова и Берии, которые выступали с трибуны, то оба они говорили живо, энергично, по-деловому. Что-то в их голосах, в поведении не соответствовало преамбуле, предшествовавшей тексту их выступления, и таким же скорбным концовкам их выступлений, связанных с болезнью Сталина. Было такое ощущение, что вот там, в Президиуме, люди освободились от чего-то давившего их, связывающего их. Они были какие-то распеленатые, что ли».

Последующее развитие событий показало, что Константин Симонов был прав.

Заговор против заговорщика

Итак, все места в правительстве заняты. Однако не все были довольны таким распределением власти. Говорили о коллективном руководстве страной, но никто не знал, как оно должно осуществляться на практике. Пример решил показать Маленков. На второй день после похорон Сталина он пригласил к себе на внеочередное заседание Президиума ЦК КПСС идеологических секретарей ЦК Суслова и Поспелова, а также главного редактора «Правды» Шепилова и, положив перед собой последний номер газеты, учинил им разнос.

– Почему мое выступление, – спрашивал Георгий Максимилианович, – на траурном митинге было напечатано крупным шрифтом и на всю полосу, а выступление Молотова и Берии обычным шрифтом и заняло только половину полосы?

Приглашенные виновато молчали.

– Надо было печатать всех одинаково, – продолжал Маленков. – Наконец, что это за снимок, где я сижу между Сталиным и Мао Цзэдуном во время подписания договора Советского Союза с Китаем. Такого снимка вообще не существует. Этот фотомонтаж выглядит как провокация.

Последовали и другие замечания. Шепилов признал свои ошибки, и Президиум ЦК вынес ему выговор. Маленков призвал впредь не допускать подобного выпячивания одной личности за счет умаления или приуменьшения роли других. Таким образом, он дал понять, что в новом правительстве все равны и страной управляет не один человек, а коллектив.

Георгий Максимилианович выдавал желаемое за действительное. На практике все было не так. Фактически после смерти Сталина среди соратников произошел раскол. Образовалось три независимых друг от друга центра. Один центр с опорой на министерства и ведомства возглавлял Маленков; второй – Берия, с опорой на силовые структуры МВД и МГБ; и третий – Хрущев с опорой на партию. Между ними и разгорелась ожесточенная борьба за власть. Силы практически были равные. Победить мог только тот, кто хитрее, умеет ловко интриговать и знает сильные и слабые стороны противной стороны. В этом отношении Хрущеву не было равных. Прикинувшись простачком, он пристально следил за своими соперниками, и обратил внимание, что его хотят оттеснить на второй план. Первым таким сигналом стала речь Берии на траурном митинге.

– Кто не слеп, – говорил Лаврентий Павлович, – тот видит, что в эти скорбные дни все народы Советского Союза в братском единении с великим русским народом еще теснее сплотились вокруг советского правительства и ЦК партии.

Даже самый придирчивый слушатель не нашел бы крамолу в этом высказывании. А вот Никита Сергеевич нашел. Он обратил внимание на то, что Берия впереди ЦК поставил советское правительство. Следовательно, сделал вывод Хрущев, партию и меня хотят отстранить от решения хозяйственных и международных проблем и всю власть в стране прибрать к рукам. На эту мысль наводило и сближение Берии и Маленкова. Они все чаще, не приглашая Хрущева, встречались друг с другом и обсуждали какие-то вопросы.

Хрущев понимал, что мягкий и бесхарактерный Маленков, скоро станет игрушкой в руках Берии. Это будет и для него, Хрущева, личной трагедией. У него появился страх за свою судьбу. Он вдруг понял, что ему вместе с Берией не ужиться и не договориться. Если он не одолеет Лаврентия Павловича, то тот просто раздавит его. Вспомнились постоянные насмешки Берии над его безграмотностью, бескультурьем и бесплодными инициативами, которые он называл опанасовским бульканьем. Кипучая ненависть охватила все существо Хрущева. Четко определилась и выкристаллизовалась мысль расправиться со своим врагом.

Однако сделать это было непросто. Берия в связке с Маленковым был просто неодолим. Нужно было вначале разрушить этот союз, а потом бить своих соперников поодиночке. Это был стратегический план, а в тактическом плане Никита Сергеевич разыгрывал из себя простачка, улыбался и ждал удобного случая, чтобы нанести сокрушительный удар. Скоро такой случай представился.

На одном из заседаний Президиума ЦК Берия поднял вопрос о необходимости объединения Германии.

– Нам нужна мирная Германия, – сказал Лаврентий Павлович, – а будет там социализм или нет – нас не касается.

Против такой постановки вопроса возразил Молотов. Его тут же поддержали Хрущев и Булганин.

Оказавшись в меньшинстве, Берия был вынужден отказаться от своего предложения. Однако у него взыграло

самолюбие, и на второй день он позвонил Булганину, предложив ему подать в отставку с поста министра обороны. Обиженный Николай Александрович тут же пожаловался Хрущеву. Последнего не надо было просить о защите. Никита Сергеевич решил воспользоваться сложившейся ситуацией и сразу же отправился к Маленкову. Состоялся откровенный и доверительный разговор.

– Послушай, – сказал Никита Сергеевич, – разве ты не видишь, куда ведет Берия?.. Он ножи точит. У него есть компромат не только на Булганина, но и на тебя, и на меня. Пора дать отпор.

Маленков слушал взволнованного Хрущева и согласно кивал головой. Ему также не понравилось, что Берия не согласовав вопроса об отставке Булганина с ним, хотел сделать это за его спиной.

– Я все вижу, – сказал, наконец, Георгий Максимилианович, – но я не знаю, что тут можно сделать.

Хрущев, почувствовав, что можно разыграть интересную интригу, взялся за дело.

– Я уже говорил кое с кем из членов Президиума, – сказал он, – они нас поддержат, если мы захотим поставить Берию на место. Дай нам возможность высказаться, и ты увидишь, что получится…

Решили попробовать.

Повестку дня очередного заседания Президиума ЦК составили таким образом, чтобы в ней оказалось несколько вопросов, по которым Берия оставался в одиночестве.

Никита Сергеевич торжествовал. Интрига удалась. Он склонил на свою сторону Маленкова. Теперь необходимо срочно подготовить к операции остальных членов Президиума – Кагановича, Сабурова… Все они – Хрущев это знал – побаивались Берию. В успехе Никита Сергеевич не сомневался. Необходимо только принять меры безопасности и провести все скрытно – у Берии повсюду были расставлены только ему преданные люди.

Как «поймали» Берию

Помог случай. Все началось с международной неувязки. Правительство ГДР допустило ряд серьезных экономических ошибок. В частности, без учета возможностей и настроения населения повысило нормы выработки.

Начались экономические бунты, на которых выдвигались политические требования. С Бранденбургских ворот был сброшен красный советский флаг и водружен черно-красно-золотой. Ситуация вышла из-под контроля, и правительство ГДР обратилось за помощью к Советскому Союзу. После обсуждения этого вопроса в Президиуме ЦК было принято решение для координации действий направить в Берлин Берию. Он охотно согласился. И пока Лаврентий Павлович наводил порядок в ГДР, Никита Сергеевич, пользуясь его отсутствием, принялся за осуществление своего стратегического плана. Он заручился поддержкой практически всех членов Президиума. Все шло как по накатанной дорожке. Молотов предложил не только лишить Берию всех постов, но и применить к нему более строгие меры. Остальные члены Президиума сразу же согласились, что Берия опасный и коварный человек. Возражал только Микоян.

– Да, у Берии есть недостатки, – сказал осторожный Анастас Иванович, – но он наш друг и может работать в коллективе.

Хрущев насторожился, но решил не отступать от своего плана.

Была заминка и в разговоре с Ворошиловым. Вначале Клим Ефремович не понял, чего добивается Хрущев и, считая, что Никита Сергеевич закадычный друг Берии, начал расхваливать Лаврентия Павловича, доказывая, что тот хороший и преданный партии коммунист. Только после подробного объяснения Хрущева он понял, что от него требуется.

– Да, я согласен, – сказал Ворошилов, – Берия страшный человек. Его все боятся, и по его вине пострадало много честных людей…

Итак, сошлись концы с концами. Утром 26 июня Булганин вызвал к себе командующего противовоздушной обороны Москвы генерала Москаленко и спросил:

– Вам звонил товарищ Хрущев?

Получив утвердительный ответ, добавил:

– Надо арестовать Берию. Охрана у него в Кремле сильная, большая и преданная ему. Как ты считаешь, кто еще может участвовать в этой операции?

Договорились, что к этому делу надо привлечь маршала Жукова, начальника главного политического управления генерал-майора Брежнева и еще ряд генералов. В 11 часов группа машин с высокими военными чинами подъехала к зданию Совмина. Булганин провел своих спутников на третий этаж и оставил в приемной. Через несколько минут он вернулся вместе с Хрущевым, Маленковым и Молотовым.

Спустя шесть лет после этих событий маршал Москаленко вспоминал:

«Нужно арестовать Берию, – сказал нам Хрущев, – он ведет себя нагло по отношению к членам Президиума ЦК, шпионит за ними, прослушивает телефонные разговоры, следит, кто куда ездит, с кем встречается, грубит со всеми… Они информировали нас, что сейчас будет заседание Президиума ЦК, а потом по установленному сигналу, переданному через помощника Маленкова Суханова, нам нужно войти в кабинет и арестовать Берию».

Официально в этот день должно было состояться заседание Президиума Совета министров. Но когда все собрались, Маленков предложил:

– Тут собрались все члены Президиума ЦК. Поэтому давайте вначале обсудим партийные дела.

Никто не возражал. Как было заранее обговорено, слово попросил Хрущев.

– Предлагаю обсудить дело Берии, – сказал он и тут же взял слово. На голову Берии сразу же обрушилась вся быль и небыль. И то, что он пособник империализма, и то, что он английский и японский шпион, и враг народа…

Хрущев использовал свой старый испытанный метод – оглушить, ошарашить, растоптать, облить грязью человека, заставить его оправдываться. Берия пытался это сделать, но его никто не слушал. После Хрущева выступили Булганин, Молотов… Все они предлагали освободить Берию с занимаемых постов. Маленков, забыв, видимо, от волнения, проголосовать за это предложение, нажал на кнопку. Вошли военные, и Берия был арестован. Его укрыли под надежной охраной генерала Москаленко.

…Конечно, Берия был опасным человеком для всех членов Президиума, но он никогда не был шпионом и врагом народа. Хрущев это придумал, чтобы убрать человека, которого он больше всего боялся и ненавидел – главного соперника в борьбе за власть.

На состоявшемся 2–7 июля пленуме ЦК КПСС (без участия Берии) Хрущев выступил с большой речью. Из всего им сказанного, как свидетельствовал Константин Симонов, присутствующий на этом пленуме, было ясно, что он, Хрущев, явился инициатором в «поимке и обезоруживании этого крупного зверя». И это случилось потому, что он, Хрущев, оказался проницательнее, талантливее, энергичней и решительней, чем все остальные».

«А с другой стороны, – сделал вывод Симонов, – из выступления Хрущева следовало, что такой мастер интриги, как Берия, «недооценил Хрущева, его качеств, его глубоко природной, чисто мужицкой, цепкой хитрости, его здравого смысла, да и силы характера».

Поединок с Маленковым

После расправы с главным конкурентом лидеры двух политических сил – партийного и государственного аппаратов – сразу развернули борьбу за первенство между собой. Соперничество Хрущева и Маленкова отражало не только их личные интересы, но и интересы тех сил, которые они представляли.

В постановлении июльского пленума ЦК КПСС «О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Л.П. Берия» было подчеркнуто, что «партия является организующей и направляющей силой советского общества». Особое внимание обращалось на необходимость держать в поле зрения партии работу всех государственных органов и покончить с бесконтрольностью любого руководителя, какой бы пост тот не занимал, «памятуя, что партийное руководство всеми организациями является главным условием успешной их работы». Это была серьезная заявка на партийное лидерство в стране.

Маленков понимал, что этот документ фактически лишает его власти и он становится подконтрольным Хрущеву. В ответ на этот вызов он принял контрмеры. На августовской сессии Верховного Совета Георгий Максимилианович выступил со своей программой по развитию народного хозяйства. Говорил он долго и обстоятельно. Маленков призывал разработать комплекс мер по организации крутого подъема производства предметов потребления и повышения их качества.

– Таким образом, – говорил Георгий Максимилианович, – речь идет о том, чтобы, не снижая внимания к развитию тяжелой индустрии, ускорить развитие легкой и пищевой промышленности. Задача состоит в том, – провозгласил под бурные аплодисменты глава правительства, – чтобы в течении двух-трех лет резко повысить обеспеченность населения промышленными и продовольственными товарами – мясом, рыбой, сахаром…

Маленков говорил о необходимости выравнивания темпов роста двух основных видов индустрий – производства средств производства (группа А) и производства средств потребления (группа Б).

Коснулся Маленков и проблем развития сельского хозяйства. Среди мер по преодолению отставания в этой отрасли он назвал необходимость повысить заготовительные цены на мясо, шерсть, картофель и овощи, значительно уменьшить нормы обязательных поставок с подсобного хозяйства колхозников, в два раза снизить денежный налог.

Это выступление Маленкова имело огромный резонанс как внутри страны, так и за рубежом. Пошла гулять поговорка: «Пришел Маленков – поедим блинков». У деревенских мужиков до краев наполненный стакан самогона стал называться «Маленковским».

Единственный, кто остался недовольным выступлением главы правительства, был Никита Сергеевич. Он понимал, что Маленков перехватил инициативу. Хрущев не ожидал от соперника такой прыти. В его представлении Маленков был никчемной фигурой. Он знал его сильные и слабые стороны. Впрочем, сильных сторон он не видел. Никита Сергеевич считал Маленкова канцелярским работником, который никогда и нигде не занимал первые посты. Вся его деятельность была связана с аппаратом, подготовкой всевозможных документов и это позволяло думать, что у него нет качеств настоящего лидера и он без боя сдаст свои позиции. Однако этого не случилось. Соперник показал характер и оказал сопротивление.

В ответ на выступление Маленкова Хрущев принял меры. Он провозгласил курс на борьбу со всевозможными проявлениями бюрократизма в работе правительственных и советских органов. Это был беспроигрышный ход. Бюрократия вообще непобедима, а если еще отнестись к этому делу с пристрастием, то можно наскрести кучу ужасающих дел.

Так, собственно, и случилось – в ведомстве Маленкова нашли серьезные бюрократические «проколы»: тут и излишнее бумаготворчество, и неоправданная волокита с решением важнейших вопросов, и негодные методы воспитательной работы, и многое, многое другое. Все было оформлено постановлениями ЦК КПСС «О серьезных недостатках в работе Государственного аппарата» и «О существенных недостатках в структуре министерств и ведомств и мерах по улучшению работы государственного аппарата». И хотя имя Маленкова не упоминалось, всем было понятно, что в его хозяйстве нет порядка, процветает бюрократизм, а сам он плохой организатор и руководитель.

Маленков пытался противиться усилению позиций Хрущева и снова завладеть инициативой. Выступая перед избирателями Москвы, он дал оценку международным проблемам. По его мнению, «холодную войну» неверно считают альтернативой «горячей», ибо это звенья одной цепи и «холодная война» готовит горячую, а та «…при современных средствах боевых действий означает гибель мировой цивилизации».

К слову сказать, Маленков ничего не выдумывал и ничего не сказал нового. Такого же мнения придерживались и ученые – физик Альберт Эйнштейн и философ Бертран Рассел. А вот Хрущев по этому вопросу устроил Маленкову настоящую головомойку. По его мнению, в атомной войне погибнет только капитализм, а социализм будет по-прежнему непобедим. Высказывания Маленкова признавались неправильными еще и потому, что они, мол, способны породить у народа настроение безысходности и страха бороться против захватнических планов империалистов. Маленков, ссылаясь на науку, пытался отстоять свое мнение, но из этого ничего не выпито.

Хрущев атаковал соперника по всем направлениям. Он хорошо подготовился. У него был крепкий и надежный тыл. Свою деятельность на посту Первого секретаря ЦК КПСС он начал с замены региональных партийных руководителей. Уже к концу 1953 года были освобождены от занимаемых должностей первые секретари ЦК КП Грузии, Армении, Северо-Осетинского, Тульского, Ленинградского, Костромского, Молотовского обкомов КПСС… Он сменил руководителей, которых в разное время рекомендовал Маленков и утвердил тех, кого сам знал и на кого мог опереться в борьбе за власть. Параллельно с этим Хрущев подверг уничтожительной критике все ведомства, которыми руководил Маленков. Здесь и антибюрократическая компания и неумение председателя Совета министров отстаивать позиции Советского Союза в международных отношениях. Постепенно он перетянул на свою сторону Молотова, Кагановича и других членов Президиума.

Конечной целью всех этих нападок стал январский (1955 года) пленум ЦК КПСС. На нем Никита Сергеевич, что называется, распоясался. Особый гнев Хрущева вызвала речь Маленкова на сессии Верховного Совета СССР в августе 1953 года о развитии легкой промышленности и производства товаров народного потребления. Хрущев отверг тезис Маленкова о том, что на определенном этапе социалистического строительства темпы развития легкой промышленности должны опережать темпы развития тяжелой индустрии. Он назвал эти рассуждения «отрыжкой правого уклона, отрыжкой враждебных ленинизму взглядов, которые в свое время проповедовали Рыков, Бухарин и другие правые уклонисты».

Это была явная демагогия. В то время, когда эту теорию выдвигали Рыков и Бухарин, она действительно была неуместна. Страна находилась накануне войны, и необходимо было перевооружение, которое нельзя было осуществить без превалирующего развития тяжелой индустрии.

Маленков выдвинул идею преимущественного развития легкой и пищевой промышленности в другое время. Война была победоносно завершена, а армия оснащена современным оружием и техникой. Теперь нужно было думать о людях, нуждающихся в одежде и пище. Хрущев это отлично понимал, но он умышленно извратил идею Маленкова только потому, что она исходила не от него. Он громогласно заявил: какой это, мол, глава правительства, который не понимает таких простых вещей.

Припомнил Хрущев Маленкову и его высказывание на сессии, где тот выступил со своей программой развития сельского хозяйства.

– Это было популистское выступление, – кричал Никита Сергеевич, – с претензией на дешевый авторитет. В секретариате ЦК работали над этой проблемой, а он взял и выдал ее как свою.

Вот оно – подлинное чувство ущемленного самолюбия. Хрущев обвинил Маленкова в плагиате идей и в правом уклоне, но пройдет совсем немного времени и он будет с запалом, размахивая руками, выдавать идеи

Маленкова за свои. Надо, мол, подумать о человеке и нужно, чтобы производство товаров народного потребления не отставало от темпов производства тяжелой индустрии. Угодливые историки и пропагандисты так и запишут эту идею в актив Хрущева. Он, мол, первый заговорил о нуждах людей и стал проявлять о них заботу, забыв, что раньше об этом говорил Маленков.

Но все это будет позже, а на январском 1955 года пленуме Хрущев громит Маленкова за проявленную инициативу.

Самые резкие обвинения были предъявлены Маленкову в связи с его многолетними отношениями с Берией. Хрущев, да и другие выступавшие на пленуме говорили о политической недальновидности Председателя Совмина, который, попав под влияние Берии, превратился в безвольное орудие в руках злейшего врага партии.

О том, что и Хрущев долгое время находился с Берией в дружеских отношениях, как-то не вспоминали.

На Маленкова была возложена политическая ответственность и за «серьезное отставание сельского хозяйства». «Не обладая необходимыми знаниями и опытом в этой отрасли, – шумел Хрущев, – он по существу и не пытался разобраться в вопросах сельского хозяйства, слепо доверяя таким очковтирателям, как бывший заведующий отделом сельского хозяйства ЦК товарищ Козлов». Список грехов Маленкова этим не ограничился. Он, оказывается, претендовал «не только на руководство деятельностью правительства, но и на руководство Президиумом ЦК».

Хрущев приписывал своему сопернику те самые поползновения, которые предпринимал сам.

31 января пленум ЦК КПСС особо рассмотрел «Организационный вопрос о товарище Маленкове».

Было признано, «что он… не обеспечивает надлежащего выполнения обязанностей председателя Совета министров СССР».

Так Маленков стал очередной жертвой интриг Хрущева в борьбе за власть. По его предложению новым главой правительства был избран Булганин. Однако он недолго оставался на этом посту. Его постигла та же судьба, что и Маленкова. Хрущев просто не признавал и не считался с его мнением.

В зарубежных поездках Хрущев не давал Булганину даже слова сказать, пытался унизить и всячески показать, что главный во всех делах он, Хрущев, а не какой-то там Булганин. Николай Александрович тяжело переживал эти унижения и хрущевские интриги, пытался противостоять им, но вскоре был отправлен в отставку. Никита Сергеевич вышел на финишную прямую к вершине власти и достиг ее в 1958 году. С этой минуты страна уже не знала покоя, он «пропахал» ее вдоль и поперек, все сдвинул с места, сломал, но ничего не поставил на место и не построил. Вот уж поистине: ломать – не строить.

Плагиат идей

Сложно понять, как в общем-то умные люди в начале второй половины XX века избрали руководителем безграмотного, импульсивного, амбициозного и ограниченного человека. Это похоже на то, как если бы зрячие взяли себе в поводыри слепого.

Хорошо известно, что в сталинском окружении Хрущев не пользовался авторитетом. Над ним подшучивали, а он то ли делал вид, что не обижается, то ли, в самом деле, был таким, каким казался. Только после того, как он был вознесен на вершину власти, самодовольно заявил:

– Думали, что я так себе– лопух, недотепа, а я был умнее их всех.

Насчет ума, то это довольно спорный вопрос, а вот насчет хитрости и ловкого интриганства, то здесь ему действительно не было равных. Достаточно сказать, что в этой области он переиграл самого Берию, который по своему характеру был интриган и хитрец из хитрецов. Что касается остальных своих сподвижников, то Никита Сергеевич, используя власть, брал реванш за прежние насмешки над его вздорными инициативами, теперь он не слушал ничьих советов и не терпел возражений. Все свои идеи и указания он считал правильными. Однажды Молотов выступил в «Правде» со статьей, где говорил, что в Советском Союзе построены основы социализма. Хрущев не согласился с таким утверждением.

– Почему построены только основы, – возмутился он, – у нас уже построен социализм. Молотов принижает заслуги советских людей.

Молотов не уступал.

Долго спорили. Хрущев настоял на своем, и Молотову

пришлось внести поправку, что мы, мол, в СССР построили не «основы» социализма, а «…в основном построен социализм».

Эта уступка Молотова удовлетворила тщеславие Никиты Сергеевича. Теперь он считал, что внес вклад в марксистско-ленинскую науку.

Вскоре Хрущев «забыл», что критиковал Маленкова, предлагавшего ускоренное развитие легкой промышленности, и сам выступил с такой инициативой. Пора, мол, подумать о человеке и выделять больше средств на развитие легкой и пищевой промышленностей.

Ему громко аплодировали, забыв, что это не его идея. К слову сказать, она не принадлежала и Маленкову. Об этом говорил еще Сталин. 9 февраля 1946 года советский лидер признал очень важным повышение материального уровня жизни народа и указал путь достижения этой цели через «широкое развертывание производства товаров народного потребления, развития всех отраслей, имеющих к этому отношение». Эта установка была оформлена постановлениями правительства СССР в 1946–1948 годы.

Однако реализовать эту идею не удалось из-за начала «холодной войны», которая могла перейти в «горячую». В силу сложившихся обстоятельств, пришлось опять вкладывать средства в тяжелую индустрию, и это была не вина Сталина, а наша всеобщая беда, в которую втравили нас Англия и США.

Маленков об этом умолчал, а выступил с предложением об увеличении темпов развития легкой промышленности от себя лично. Что касается Хрущева, то он не вспомнил ни Сталина, ни Маленкова.

Если говорить о плагиате идей, то нельзя умолчать и еще об одном факте. 3– 12 апреля 1952 года в Москве состоялось Международное экономическое совещание. В нем приняли участие около полутысячи делегатов из 49 стран. Так вот, предваряя открытие столь представительного Международного экономического форума, Сталин ответил на вопросы группы главных редакторов ведущих американских изданий, где осветил позицию Советского Союза во взаимоотношениях с внешним миром. «Мирное сосуществование капитализма и коммунизма, – сказал вождь, – вполне возможно при наличии обоюдного желания сотрудничать, при готовности взять на себя обязательства, при соблюдении принципа равенства и невмешательства во внутренние дела других государств».

На XX съезде КПСС Хрущев слово в слово повторил то, что сказал Сталин, только с большим накалом страсти, свойственной Хрущеву. Все это было растиражировано и вошло в историю как впервые провозглашенный курс Советского Союза на мирное сосуществование с капиталистической системой. Сказать о том, что этот курс был провозглашен еще Сталиным и он остается неизменным, Хрущев не мог по двум причинам. С одной стороны, в его кармане уже лежал доклад, порочащий Сталина, а с другой – уж очень хотелось, чтобы курс, провозглашенный на мирное сосуществование капитализма и коммунизма, был связан с его именем.

Ни государству, ни человеку

Хрущев был ярым сторонником всего нового. Находясь на Украине, он поддержал почин тружеников Шполянского района Киевской области по выполнению «Трехлетнего плана развития животноводства 1949–1951 годы за один год под девизом: „Шполянцы подчиняют время“». Комментируя этот почин, Берия сказал:

– Если и сам Хрущев будет телиться в год по три раза, то и тогда он не выполнит эту программу.

Над шуткой посмеялись и забыли. А жаль. На почин Хрущева уже тогда следовало бы обратить серьезное внимание. В нем просматривались характерные черты его натуры – поспешность в выдвижении инициатив, непродуманность в решении хозяйственных вопросов, желание отличиться и покрасоваться даже в ущерб интересам дела. Эти его качества стали ярко проявляться, когда он был вознесен на вершину власти.

Обуреваемый «заботой» о народном благе он начал проводить головокружительные эксперименты: урезал приусадебные участки до порогов крестьянских изб, сократил содержание скота в личных хозяйствах колхозников, уничтожил полеводческую науку, начал строить те самые агрошрода, за которые в свое время получил взбучку от Сталина. Теперь его некому было остановить, и он дал волю фантазии.

Это было жуткое и страшное время. Помню, как я приехал в деревню Скотоватая Донецкой области (ныне Верхне-Торецкое), где жили родители жены. Их небольшой домик и сотни других таких же строений стояли на пригорке, а внизу, в трехстах метрах, протекала извилистая река Кривой Торец. Весной она разливалась, а когда вода спадала, крестьяне выращивали на богатых черноземах картофель, капусту, свеклу, помидоры и другие овощные культуры. Чуть выше, ближе к домам, земля была занята садами. Весной они полыхали белым и розовым цветом, а осенью тяжелели от плодов.

Это было подсобное хозяйство сельчан. Оно являлось хорошим подспорьем колхозным трудодням. Выращенных на таких участках овощей и фруктов хватало не только на прокорм семьи, но и на продажу, излишки вывозили на городские рынки.

Хрущев сломал сложившиеся сельские устои и быт. Обложив непомерным налогом подсобные хозяйства, он вынудил колхозников бросать ранее обрабатываемые ими плодородные земли, и те заросли чертополохом и дикими травами в рост человека. Каждое дерево тоже облагалось налогом. Сады были брошены без присмотра, а то и вовсе вырубались. Чего хотел добиться Хрущев, люди не понимали. Вечерами (тогда телевизоров не было) накрыв стол самотканой скатертью, на котором возвышалась бутылка самогона, они обсуждали свою жизнь. Ругали коммунистов, которые сами не живут и другим не дают. Хрущев уже в это время своими непродуманными и скороспелыми реформами компрометировал партию и Советскую власть. Объединение «богатых» сел с «бедными», затеянное Хрущевым приводило к внутридеревенским раздорам, усиливало социальную напряженность и вело к общей дезорганизации сельского хозяйства.

Начался процесс укрупнения колхозных хозяйств. Самая демократическая и наиболее эффективная форма управления артелью – общее собрание колхозников– подменялось, как правило, собранием представителей. Средние размеры посевов совхозов возросли в результате их укрупнения в 3–4 раза. Были созданы гигантские и совершенно неуправляемые колхозы и совхозы, имеющие пахотную площадь до 30 тысяч гектар и объединяющие до 120 деревень. В таких хозяйствах жить и работать было невозможно, и люди стали бросать обжитые сельские места и уезжать в город. По самым скромным подсчетам за три с половиной года из сел убежало 7 миллионов человек. С этого времени прерывается связь крестьянских поколений. Сельские дети, выросшие в квартирах городского типа, уже не хотели иметь дела с землей, и после окончания школы убегали в город. Молодежи в селах не стало. Обездоленные старики умирали. Страна сразу же ощутила дефицит продовольствия. Пшеницу стали закупать за рубежом, а с ее завозом и появились прожорливые колорадские жуки и какие-то неистребимо зловредные бабочки.

Тут бы остановиться Никите Сергеевичу, задуматься над содеянным, попробовать исправить свои ошибки. Однако не такой он человек, чтобы каяться. Хрущев ездил по районам, колхозам, проводил многочисленные собрания и митинги, на которых говорит, что он все делает правильно, а вот на местах этого не понимают. Он дал команду исключать из партии председателей колхозов и директоров совхозов, не справляющихся с планом поставок или не согласных с его установками.

– У нас много районов, – говорил он на совещании в ЦК КПСС, куда были приглашены первые секретари обкомов партии и председатели облисполкомов, – где колхозный актив, из которого берутся председатели, уже пропился… кто способен заработать больше, ушел на предприятия, в город. Остались Шавель да Павел, да Колупай с братом, которые больше не могут заработать. Немного заработает, немного украдет – и сводит концы с концами. Вот на таких кадрах райком изворачивается.

В отношении колхозов Хрущев занял позицию, диаметрально противоположную той, что была объявлена Сталиным в «Экономических проблемах социализма в СССР». В этой работе отмечалось, что колхозная собственность уже начинает тормозить развитие производительных сил и задача состоит в том, чтобы постепенно, но неуклонно, без колебаний превращать колхозную собственность в общенародную.

Что касается Хрущева, то он считал, что артельная форма колхозов является единственно верной формой коллективного хозяйства на весь период социализма. Однако, когда эта идея вошла в противоречие с действительностью, он предложил направить городских специалистов в деревню для поднятия сельскохозяйственного производства. О возможности подобрать таких людей в самих колхозах или пойти по пути, указанному Сталиным, он не говорил. Такие мысли, судя по всему, ему даже в голову не приходили.

Остановить реформаторский зуд Хрущева было невозможно. Собственно, это никто и не пытался делать. Подчиняясь партийной дисциплине, ему больше кивали, поддакивали, похваливали, соглашались. А Никита Сергеевич, надувая щеки, выпячивая грудь, произносил одну речь за другой. Тогда еще родился анекдот: спрашивают, можно ли в газету завернуть слона? Отвечают: можно, если в ней напечатана речь Никиты Сергеевича.

Молотов и Хрущев

Возражал и спорил с Хрущевым по его реформаторским затеям и инициативам только Молотов. Когда Хрущев решил сразу же освоить 40 миллионов гектар целинных земель, тот пытался его остановить:

– Поспешность может повредить делу, – сказал Вячеслав Михайлович. – Я не против целины, но не в таких масштабах. Лучше технику и те деньги, которые у нас есть, вложить в обжитые центральные районы России. Надо поднимать Нечерноземье, а то оно совсем обезлюдело. А целину осваивать постепенно с учетом возможностей.

Хрущев отмел это предложение и обвинил Молотова в непонимании сути дела.

– Ты враг целины, – сказал он, – и говорить с тобой не о чем.

Прошел год. Проблемы освоения целины вынесли на заседание Президиума: средства были израсходованы, собранный урожай оказалось негде хранить и он сгнил на корню или в буртах. В общей сложности получили по 1,5–2 центнера с гектара. В целинных краях началась экологическая катастрофа – пылевые бури, уничтожены небольшие озера, реки и богатые ягодные рощи, где раньше гнездились птицы.

Выступал Молотов и против хрущевской затеи о ликвидации министерств и создания совнархозов (советов народного хозяйства). Он считал это дело совершенно не подготовленным. Молотов написал целое послание в Президиум ЦК, но его так и не рассмотрели.

Против ликвидации отраслевых министерств выступил и заместитель председателя Совета министров Тевосян, назвав это намерение «ошибкой», а на второй день, в подкрепление своих слов, послал Хрущеву записку, в которой изложил аргументы против предполагаемой реорганизации. Он доказывал, что эта реформа приведет к отраслевой разобщенности и нанесет ущерб единой технологической политике.

Почувствовав в Тевосяне непреклонного противника своих замыслов, Никита Сергеевич отправил его послом в Японию. Все остальные, несогласные с его идеей, боясь расправы, стали помалкивать.

Вскоре стало ясно, что совнархозы не жизнеспособны, а экономика страны основательно подорвана.

В отношении Молотова Никита Сергеевич также не остался в долгу. Чтобы ограничить его влияние на решение внутренних и внешнеполитических вопросов, он стал беспардонно вмешиваться в работу МИДа, возглавляемого Молотовым. Министерство иностранных дел, по указанию Хрущева, начали «укреплять» членами ЦК.

– Вопросы внешней политики, – разглагольствовал Хрущев, – это крупные политические вопросы, и они должны быть в руках Центрального комитета, а не в руках чиновников. Поэтому в МИДе должны работать достойные люди, и мы теперь там таких имеем.

Молотов понимал конечную цель этих выступлений, но ничего не мог этому противопоставить. Хрущев прибрал Министерство иностранных дел к рукам, и вскоре весь мир содрогнулся от его дипломатических инициатив. Он поссорился с Ки таем, балансировал на грани войны по германскому вопросу, в качестве доказательств своей правоты стучал в ООН по столу туфлей (с тех пор хрущевскую дипломатию стали называть «башмачной») и, наконец, спровоцировав Карибский кризис, поставив мир на грань ядерной войны.

«Воспитание» творческой интеллигенции

Не обошел вниманием Никита Сергеевич и творческую интеллигенцию. В конце ноября 1962 года он приказал своему помощнику собрать для беседы писателей, поэтов, художников…

– Вообще всех, – распорядился Никита Сергеевич, – кто не работает, а хлеб с маслом ест.

В декабре такая встреча состоялась. Газеты того времени сообщали о задушевных беседах Хрущева с творческой интеллигенцией, и сколько ценных и мудрых указаний он дал художникам, писателям, скульпторам… для повышения их творческой активности на благо строительства коммунистического общества. Все печатные выступления Никиты Сергеевича были хорошо отредактированы, отшлифованы, и читатели видели насколько глубоко и серьезно оценивал Никита Сергеевич современное искусство и как он был озабочен тем, чтобы оно служило интересам советских людей. И только спустя десятилетие появились воспоминания участников этих встреч без прикрас. Одну из них, наиболее характерную, предлагаем читателям с небольшими сокращениями. Она была опубликована в № 28 журнала «Огонек» за 1988 год. Автор воспоминаний известный кинорежиссер и сценарист

Михаил Ильич Ромм рассказал о своих четырех встречах с Никитой Сергеевичем.

«В декабре 1962 года, – вспоминал Михаил Ильич, – я получил пригласительный билет на прием в Дом приемов на Ленинских горках.

Приехал. Машины, машины, цепочка людей тянется. Правительственная раздевалка. На втором этаже анфилады комнат, увешанные полотнами праведными и неправедными. И толпится народ, человек 300, а то, может быть, и больше. Все тут. Кинематографисты, поэты, писатели, живописцы и скульпторы, журналисты с периферии приехали – вся художественная интеллигенция тут. Гудит все, ждут, что будет.

А через двери, которые ведут в главную комнату– комнату приемов, видны накрытые столы: белые скатерти, посуда, яства. Черт возьми! Банкет, очевидно, предстоит!

Но вот среди этого гула, всевозможных приветствий появляется руководство, толпы устремляются к Хрущеву, защелкали камеры.

Хрущев беседует как-то на ходу, направляется в эту самую главную комнату, все текут за ним. Образуется в дверях водоворот из людей. Все стараются поближе к Хрущеву… Все туда, туда, туда.

Ну, расселись все. Хрущев встал и сказал, что вот мы пригласили вас поговорить, но чтобы разговор был позадушевней, получше, пооткровенней, сначала давайте закусим, а потом поговорим.

Примерно час ели и пили. Наконец, подали кофе, мороженое. Хрущев встал, все встали, зашумели, загремели стулья…

Перерыв.

Началось с докладов… Запомнилось несколько выступлений… Реплики Хрущева были крутыми, в особенности, когда выступали Эренбург, Евтушенко и Щипачев.

Вот, когда фигура Хрущева оказалась совсем новой для меня.

Вначале он вел себя как добрый, мягкий хозяин крупного предприятия, вот угощаю вас, кушайте, пейте. Мы все вместе тут поговорим по-доброму, по-хорошему.

И так это он мило говорил – круглый, бритый. И движения круглые. И первые реплики его были благостные.

А потом постепенно как-то взвинчивался и обрушился раньше всего на Эрнеста Неизвестного. Трудно ему было необыкновенно. Поразила меня старательность, с которой он разглагольствовал об искусстве, ничего в нем не понимая, ну ничего решительно. И так он старается объяснить, что такое красивое и что такое некрасивое; что понятно для народа и не понятно для народа. И что такое художник, который стремится к «коммунизму» и какой Эрнст Неизвестный плохой. Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец, нашел, нашел и обрадовался этому, говорит: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек взобрался в уборную, залез бы внутрь стульчика и оттуда, из стульчика, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчик кто-то сядет. На эту часть тела смотреть изнутри, из стульчика. Вот, что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчике сидите».

От себя скажем: такое сравнение, которым пользовался Никита Сергеевич, могло прийти в голову человеку только с больным воображением или вовсе сумасшедшему.

И далее: «И что это за фамилия Неизвестный? С чего это вы себе такой псевдоним выбрали – Неизвестный, видите ли. А мы хотим, чтобы про вас было известно.

Неизвестный говорит:

– Это моя фамилия.

А ему:

– Ну что за фамилия – Неизвестный?»

И в таких репликах то злых, то старательно педагогических прошло уже два или три часа. Все устали. Видим мы, что ничьи выступления – ни Эренбурга, ни Евтушенко, ни Щипачева – очень хорошие, ну просто никакого впечатления, отскакивают, как от стены горох, ну ничего, никакого действия не производят. Взята линия, и эту линию он старается разжевать.

В таком же духе и с таким же накалом проходили и остальные три встречи. Выступает Вознесенский. Он робеет перед высоким начальством. «Хрущев почти мгновенно его прервал– резко, даже грубо, – и, взвинчивая себя до крика, начал орать на него. Тут были всякие слова: и «клеветник», «что вы тут делаете?», и «не нравится здесь, так катитесь к такой матери», «мы вас не держим», «вам нравится там, за границей, у вас есть покровители – катитесь туда»…

Вообще всех оскорблений и унижений, которые он обрушил на поэта не перечесть. Он предложил Вознесенскому оформить паспорт и «катиться отсюда».

Поэт пытался что-то ответить, но Никита Сергеевич, не слушая его, кричит уже в зал:

– А вы что скалите зубы! Вы, очкарик, вон там, в последнем ряду, в красной рубашке! Вы что скалите зубы? Подождите, мы еще вас послушаем…

Вознесенский, не зная, что говорить, продолжает свое: – Я честный человек, я за Советскую власть, я не хочу никуда уезжать.

Хрущев машет рукой.

Вознесенский: – Я вам, разрешите, прочту свою поэму «Ленин».

Хрущев: – Не надо нам вашей поэмы.

Вознесенский: – Разрешите, я ее прочту.

Хрущев: – Ну, читайте.

Вознесенский читает свою поэму. Хрущев машет рукой и говорит, что она никуда не годится и заявляет: «Вознесенский, поймите, вы – ничто… Вы это себе на носу зарубите: вы – ничто».

Такое заявление мог сделать только распоясавшийся, одурманенный властью и уверенный в своей безнаказанности человек.

Потом Никита Сергеевич поднял на трибуну человека, который «скалил зубы», «очкарика».

– Вы кто? – спрашивает Хрущев.

– Я… я Голицын.

– Что, князь Голицын?

– Да нет, я не князь, – отвечает «очкарик», – я… художник-график. Могу показать свои работы.

Никита Сергеевич отказывается смотреть рисунки и предлагает Голицыну выступить. Тот не знает, о чем ему говорить. Хрущев возмущается: как так не знаете о чем говорить?

– Вы же вышли, – кричит он, – говорите!

Голицын отказывается.

– Может быть, – говорит он, – я стихи прочитаю.

– Какие стихи? – удивляется Хрущев.

– Маяковского, – говорит Голицын».

«И тут в зале, – продолжает свой рассказ Ромм, – раздается истерический смех, потому, что это нервное напряжение уже было невыносимо. Сцена эта делалась уж какой-то сюрреалистической, это что-то невероятное».

Были еще выступления писателей, поэтов, художников, скульпторов… И все они сходили с трибуны, незаслуженно обиженные и оскорбленные. Крепко досталось на этих встречах и Михаилу Ромму.

Наконец, Никита Сергеевич взял заключительное слово. Ну вот, – сказал он, – мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ – это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы – партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать. Понятно?

Как не понять?! Все яснее ясного. Никита Сергеевич один в трех лицах– народ, партия и верховный судья. Он первый после французского короля Людовика XIV, жившего в XVII веке, по-своему перефразировал сказанные им крылатые слова: «Государство – это я».

Жуков – жертва хрущевской интриги

Не всем нравилось всевластие Хрущева. В 1957 году девять из одиннадцати членов Президиума ЦК решили укротить Никиту Сергеевича. Ему бы по-хорошему уйти в отставку. Но он воспротивился этому и антихрущевскую группу, в которую входили Молотов, Коганович, Маленков, Булганин… обозвал антипартийной и, с помощью подоспевших к нему подхалимов, исключил из партии и выслал из Москвы. Так Хрущев расправился с теми, кто помогал ему войти в большую жизнь и перед кем он еще вчера заискивал и разыгрывал из себя шута.

В этой истории ему помог министр обороны маршал Жуков. В трудную минуту Хрущев бросился к нему и, роняя слезы, молил: «Георгий, помоги. Я тебе этого никогда не забуду».

Георгий Константинович, можно сказать, грудью встал на защиту Никиты Сергеевича. Он сказал, что не допустит его отставки и, если нужно будет, обратится к армии.

Взбунтовавшиеся члены Президиума ЦК, не желая обострять обстановку, смирились. Хрущев одержал победу. Гроза миновала и он, как и обещал, вспомнил о маршале Жукове. В знак «благодарности» Хрущев измазал его грязью, обвинил в бонапартизме, в желании учинить дворцовый переворот, в нескромности и прочих смертных грехах. Георгия Константиновича сняли с поста министра обороны и отправили на пенсию. Полководец, не проигравший ни одного сражения в смертельной схватке с фашистскими полчищами, защитивший Москву, Ленинград и взявший штурмом Берлин, пал жертвой хрущевских интриг.

Все это было сделано по-иезуитски. Хрущев отправил Георгия Константиновича в Белград с дипломатической миссией для установления дружеских отношений с Тито, а сам тем временем предпринял меры, порочащие маршала. В срочном порядке было созвано внеочередное заседание Президиума ЦК, на котором принято решение провести по всей стране собрания партийного актива военного ведомства. На собраниях Жукова обвиняли в нарушении партийных норм, узурпации власти в войсках, насаждении в армии культа своей личности, принижении значения партийно-воспитательной работы.

Находясь в Белграде, Жуков даже не подозревал о том какая встреча готовится ему на Родине. Узнал он об этом от генерал-лейтенанта Штеменко, начальника Главного разведывательного управления, который под большим секретом (Хрущев запретил кому-либо сообщать Жукову о творимой над ним расправе) сообщил о происходящих событиях в столице и по всей стране. Георгий Константинович поспешил в Москву. Но было уже поздно. Никита Сергеевич перекрыл маршалу все дороги к наступлению и защите, оклеветав его по всем направлениям.

На второй день после возвращения маршала в Москву был созван пленум ЦК. Над полководцем состоялся суд скорый и неправый. Такого поражения Жуков не знал никогда. Он не мог находиться рядом с теми, кто его предал, и под торжествующим взглядом Хрущева покинул зал.

Тайны «секретного» доклада

У каждого человека есть свой звездный час – время, когда он достигает желаемого. Хрущев считал своим звездным часом XX съезд партии, состоявшийся в 1956 году, где он выступил с докладом «О культе личности».

Это был первый съезд после смерти Сталина. Хрущев впервые почувствовал себя свободным и раскованным, свобода придавала ему смелости, всю работу съезда он взял в свои руки. Он открывал съезд, делал доклад– два доклада – и он же закрывал его– такого не было в практике проведения съездов. Во время прений он перебивал выступающих (такое также было впервые), бросал реплики, сыпал шутки-прибаутки, которые не всегда были уместны, но делегаты принимали их доброжелательно.

Правда, Никита Сергеевич понимал – его поведение не нравилось членам Президиума, но это его не смущало. «Ничего, – думал он, – пусть привыкают. Они еще не знают, какой я приготовил сюрприз».

Став Первым секретарем правящей коммунистической партии, Никита Сергеевич сразу же ощутил свое всевластие и свою исключительность, теперь те, перед кем он еще вчера заискивал и унижался, становились как бы его подданными. Он никого не считал равным себе. К Сталину, который никогда не принимал его всерьез (Хрущев это чувствовал интуитивно), а однажды даже назвал придурком, у него был особый счет. Тогда Никита Сергеевич сделал вид, что не обиделся, а вот сейчас, когда он сам взобрался на вершину власти, в его душе зрела злоба. Он ненавидел Сталина и жаждал с ним поквитаться.

Сразу же после смерти Сталина соратники стали поговаривать, что при его жизни они много делали не то и не так, а просто старались угодить своему патрону – и, естественно, натворили много всякой всячины, которая рано или поздно вскроется. Лучше всего обойти острые углы, касающиеся их лично, и всю вину свалить на покойного вождя. Ему, мол, теперь все равно, а нам жить, и нужно быть белыми и пушистыми. Так мало-помалу родилась мысль о культе личности Сталина. Первым об этом заговорил Берия. Эту идею подхватили Маленков и Хрущев. Обсуждали ее в узком кругу и не выносили, как говорится, сор из избы, учитывая, что в создании культа личности они играли довольно неприглядную роль и не раз и не два вводили Сталина в заблуждение. После долгих взвешиваний «за» и «против» решили хорошо подготовиться к этому вопросу, а потом обсудить его на пленуме.

С таким решением согласился и Никита Сергеевич. Однако он был, что называется, себе на уме. Он понимал, что, разоблачая культ личности, можно приписать все свои прегрешения Сталину, отомстив ему за свое низкопоклонство и одновременно приумножить политический капитал. Словом, одним выстрелом, как говорится, убить двух зайцев. Не откладывая дело в долгий ящик, он втайне поручил секретарю ЦК КПСС Петру Поспелову подготовить доклад о культе личности Сталина.

Петр Николаевич привлек к работе еще группу доверенных лиц. Никита Сергеевич лично следил за подбором материалов, делал замечания и соответствующие надиктовки. Попытки Поспелова вставить что-то положительное о Сталине он сразу же пресекал.

– Это все всем известно, – говорил он, – ищите факты злоупотреблений и тут же подсказывал, где их можно найти.

Работа была не из приятных: что-то находили, что-то искажали, что-то подтасовывали. Наконец, доклад удовлетворил Никиту Сергеевича. Он его отпечатал в строжайшей тайне от своих соратников, размножил в тридцати экземплярах, спрятал их в сейфе, а один экземпляр принес домой. Он не доверял членам Президиума, а хотел посоветоваться с женой.

– Вот, – сказал он, – посмотри, оцени и скажи, что ты думаешь по этому поводу.

Нина Петровна была политически лучше подготовлена, чем Никита Сергеевич. Еще в начале двадцатых годов, когда Хрущев активно поддерживал троцкистскую платформу «46», она преподавала политэкономию в окружной партийной школе в Юзовке и одновременно вела занятия на рабфаке, где учился и Никита Сергеевич. Вернее, не учился, а числился. Занятия он практически не посещал, а любил поболтать с друзьями-приятелями в коридоре или в пустующей аудитории о всякой всячине, но больше всего о политике. Причем, он всегда говорил с такой самоуверенностью, что невольно создавалось впечатление, что он-де был самый главный в той или иной ситуации и именно он, а ни кто другой, принимал самое главное, нужное и правильное решение.

Нине Петровне нравился этот бойкий, но бестолковый парень. Она видела его безграмотность и пыталась помочь. Однако Хрущев не ладил с наукой. К знаниям у него не было никакой тяги. Читал он с горем пополам, с грамматикой было еще хуже. Рабфак он так и не закончил. Но зато без памяти влюбился в молодую и умную учительницу. В 1924 году они вступили в гражданский брак, который так и остался незарегистрированным.

До встречи с Ниной Петровной Кухарчук Никита Сергеевич был женат дважды. Первая жена умерла, оставив ему двух детей – Леонида и Юлю, а со второй как-то не сложилась семейная жизнь. Нина Петровна стала последней и неизменной спутницей Никиты Сергеевича. Она была дочерью богатых крестьян из Западной Украины. Родилась в деревне Васильево в провинции Холм (Хельм) в той части Польши, которая до революции входила в состав Российской империи. Училась в Люблине, затем в Хельне. Хорошо владела русским, польским и украинским (родным) языками. В 1920 году вступила в партию. Училась в Московском университете. В Донбасс ее направили в составе комиссии для проведения чистки в рядах РКП(б). Нина Петровна оказывала стабилизирующее воздействие на своего взбалмошного и импульсивного мужа.

Правда, в последние годы ей это уже не удавалось. Чем выше поднимался Хрущев по партийной линии, тем меньше прислушивался к советам жены. Не удалось ей убедить Никиту Сергеевича повременить с докладом о культе личности.

– Сталин пользуется большой любовью в народе, – сказала она, – тебя не поймут.

Этим замечанием она только подлила масла в огонь.

– А что такое Сталин! – взвился Никита Сергеевич, – все Сталин, Сталин, а я что, по-твоему, пустое место.

Никита Сергеевич еще долго возмущался, но Нина Петровна осталась при своем мнении. Она была уверена, что Президиум не позволит ему выступить с таким докладом. Однако она просчиталась. Сразу же после съезда Хрущев решил покрасоваться перед женой.

– Все. Я уничтожил (он придал своему голосу сарказм) усатого вождя всех народов, – сказал он. – Я не дам ему покоя и на том свете, а на этом его будут проклинать.

Нина Петровна с тревогой взглянула на Никиту Сергеевича, а он стал сбивчиво объяснять, как ему удалось обойти всех членов Президиума. Но из всего сказанного она поняла, что он ни с кем не согласовывал свой доклад.

Только спустя годы ясность в это дело внес Каганович. В беседе с писателем Чуевым он рассказал, как Хрущев их всех обжульничал.

25 февраля съезд практически уже закончил работу. Уже были оглашены результаты выборов Центральных органов КПСС, но во время перерыва, когда члены Президиума зашли в комнату отдыха, им были вручены красные брошюры с каким-то текстом. Оказалось, что это доклад о культе личности и его последствиях.

– Надо выступить на съезде, – указывая на книжицу, сказал Хрущев.

Члены Президиума стали возражать.

– Какие могут быть еще доклады, когда съезд закончил работу.

– Нет, надо выступить сейчас, – настаивал Хрущев, – самое время.

Его не стали удерживать, и он побежал на трибуну.

Позже в своих воспоминаниях Хрущев напишет, что на съезде он выступал по предложению Президиума ЦК, которое было одобрено пленумом.

– Это он врет, – утверждал Лазарь Моисеевич.

Сказанное Кагановичем подтвердил и Дмитрий

Шелепин. В мемуарах он писал, что никакого предварительного решения о необходимости зачитывать доклад на съезде не было. Просто в комнате отдыха Президиума съезда Хрущев сказал: «Мы не раз говорили об этом, и пришло время доложить коммунистам правду».

О какой правде собирался говорить Хрущев, члены Президиума не знали. Не знали они и того, что еще задолго до начала работы съезда он вызвал к себе своего старого дружка, с которым работал еще на Украине, занимающего теперь пост председателя КГБ, генерал-полковника Ивана Серова и приказал извлечь из архивов документы за его подписью. С этой целью была создана специальная комиссия, которую и возглавил сам Никита Сергеевич. После многомесячных кропотливых архивных раскопок собрали более 10 бумажных мешков с материалами, свидетельствующими о хрущевском терроре в годы жизни Сталина.

– Все сжечь, – приказал он Серову, – головой отвечаешь за эту операцию.

Приказ Хрущева выполнили. Однако акт, подписанный комиссией и Никитой Сергеевичем, об уничтожении более десяти мешков архивных документов сохранился.

О факте уничтожения Хрущевым архивных документов – что само по себе является преступлением– говорят историк Волкогонов и генерал Судоплатов.

Какие следы заметал Никита Сергеевич догадаться нетрудно. Это были расстрельные списки за его подписью партийных, советских и хозяйственных работников, которых он лично причислял к врагам народа. Были тут и протоколы допросов, которые проводились с его участием, и выступления на конференциях и собраниях, где он призывал беспощадно уничтожать «уклонистов», бухаринцев, троцкистов, к которым он самолично причислял всех, кто ему не нравился, или тех, кто становился, на пути его карьерных устремлений.

Клевета

Поднимаясь на трибуну XX съезда с докладом, Хрущев чувствовал себя освободившимся от груза свершенных им преступлений. Все улики против него, как он считал, уничтожены. Никто не сможет сказать, что у него руки в крови, и теперь можно смело свои грехи списать на чужой счет. С этой задачей он успешно справился. Со страниц доклада вставал страшный облик Сталина-диктатора, Сталина-садиста, Сталина-тирана, организатора массовых убийств безвинных и честных коммунистов, бездарного главы государства, а также бездарного Верховного Главнокомандующего, возомнившего себя великим полководцем. Он как ловкий циркач на глазах у публики жонглировал и искажал факты, трактуя их по-своему.

Очень свободно и произвольно истолковывал Хрущев ленинское письмо к съезду, известное в партии и народе как «завещание» Владимира Ильича. Никита Сергеевич цитировал письмо выборочно, выделив из него только одно замечание Ленина в адрес Сталина, и не сообщив, что оно наиболее мягкое по сравнению с критикой остальных соратников: Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина… На это обратил внимание и Каганович, работавший долгие годы бок о бок со Сталиным и отлично знавший о взаимоотношениях в высших кругах власти. Говоря о замечаниях В.И. Ленина к Сталину, он подчеркивал в воспоминаниях, что Ленин написал осторожно или, может быть, условно:

«…предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места». Ленин при свойственной ему прямоте мог просто предложить снять Сталина и выдвинуть такого-то. Однако он не сделал этого. Он только предложил «обсудить способ перемещения…»

Хрущев ничего не сказал об обстоятельствах написания письма Владимиром Ильичем. Он умолчал, что Ленин в это время тяжело был болен, и его душевное состояние было нарушено. Фраза Владимира Ильича: «Сталин слишком груб…», которой постоянно спекулировали оппозиционеры и которую подхватил и использовал Хрущев в докладе, родилась не на пустом месте, а была спровоцирована Надеждой Константиновной Крупской.

Все началось с того, что Политбюро поручило Сталину позаботиться о создании нормальных условий для лечения Владимира Ильича – создать спокойную обстановку, не сообщать об острых проблемах, возникающих в партии и государстве, словом – оградить от излишних волнений. Однако Надежда Константиновна решила действовать по-своему. «О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, – сообщила она своим друзьям Каменеву и Зиновьеву. – Я знаю лучше всякого врача и, во всяком случае, лучше Сталина».

Естественно, в этих условиях Сталину ничего не оставалось другого, как сделать ей замечание. По-видимому, это было сделано в резкой форме.

Сама же Надежда Константиновна повела себя в этой ситуации довольно странно. Вместо того, чтобы оберегать Ленина от всяческих волнений, со слезами стала жаловаться Владимиру Ильичу на то, что ее обидел Сталин. Видимо, в этой нервозной обстановке Владимир Ильич и написал: «Тов. Сталин, сделавшись Генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он достаточно осторожно пользоваться этой властью».

Есть все основания предполагать, что это было написано «в минуты душевной невзгоды» или какого-то болезненного порыва. Иначе бы Владимир Ильич вспомнил, что Сталин не «сделался Генсеком», что он никакой не самозванец, а занял этот пост по его же предложению 3 апреля 1922 года. Свой выбор В.И. Ленин обосновал тем, что И.В. Сталин, будучи наркомом по делам национальностей и наркомом рабоче-крестьянской инспекции, проявил себя способным организатором, умеющим подбирать кадры и неуклонно добиваться исполнения принятых решений. Пленум принял предложение В.И. Ленина и утвердил Сталина генеральным секретарем. До назначения Сталина пост секретаря ЦК РКП(б) ничего собой не представлял. Здесь всем заправляла жена Троцкого. Она подшивала протоколы заседаний Политбюро, заботилась о канцелярских принадлежностях и извещала членов Политбюро и оргбюро о дате очередных заседаний. Только с назначением Сталина генеральным секретарем положение стало меняться. Однако не сразу и не вдруг.

На январском пленуме ЦК РКП(б) 1923 года рассматривался целый ряд вопросов, в числе которых был и вопрос о работе секретариата. Заседание Политбюро и ЦК, по установленной при Ленине традиции, вел глава правительства Каменев (Розенфельд).

– Заслушаем отчет товарища Сталина о работе канцелярии Политбюро, – объявил Каменев.

Каменев подчеркнул, что Сталин всего лишь руководитель «канцелярии». Следовательно, никакой «необъятной власти» в 1922 году у него не было. В.И. Ленин был болен, а всеми делами в правительстве заправляли Троцкий, Каменев и их сторонники.

Свои позиции в партии и в правительстве Сталин укрепил уже после смерти Ленина. Секретариат ЦК стал не канцелярий, а руководящим органом партии. Сталин сплотил кадры для преодоления опаснейшего кризиса, вызванного Троцким и его сторонниками. В партии укрепилось единство, и окреп союз рабочих и крестьян. Все это подтвердило известную поговорку, что не место красит человека. Сталин, как Генеральный секретарь, оправдал рекомендацию Ленина. Однако это не устраивало Троцкого и его сторонников. Они стали распространять слухи о нем, как о некомпетентном руководителе. Говорили о его бес-культурии, безграмотности, но больше всего напирали на его грубость. Так чисто бытовая неурядица Сталина с Крупской приобрела политическую окраску. На этой почве оппозиция 20-х годов, прикрываясь письмами Ленина, пыталась скомпрометировать Сталина и отстранить его от должности Генерального секретаря. Однако делегаты XIII съезда партии, а затем и пленум ЦК единогласно высказались за избрание Сталина Генеральным секретарем. Возражал против этой кандидатуры только… Сталин. Он написал заявление о своей отставке. Однако делегаты съезда отклонили его прошение.

Хрущев в своем докладе ловко обошел молчанием все обстоятельства того периода. Он вольно истолковал «Ленинское письмо» съезду и создал впечатление, что впервые знакомит слушателей с этим документом, который Сталин всячески старался скрыть. Из его доклада следовало, что еще Ленин прозорливо предупреждал коммунистов, что Сталин является жестким и грубым человеком, что он… «злоупотребляет властью».

Хрущев охарактеризовал Сталина как убийцу и дал понять, что по его приказу был убит Киров.

– Следует сказать, – говорил Хрущев, – что обстоятельства, связанные с убийством т. Кирова, до сих пор таят в себе много непонятного и загадочного и требуют тщательного расследования. После убийства Кирова руководящие работники Ленинградского НКВД были сняты с работы и подвергнуты очень мягким наказаниям, но в 1937 году были расстреляны. Можно думать, что их расстреляли затем, чтобы замести следы организаторов убийства Кирова.

Вот что по этому поводу говорил Молотов:

– Хрущев намекнул, что Сталин убил Кирова. Кое-кто в это до сих пор верит. Зерно было брошено. Была создана комиссия в 1956 году. Человек 12 разных смотрели много документов, ничего против Сталина не нашли. Я был в этой комиссии. А результаты комиссии не опубликовали. Хрущев отказался это опубликовать – не в его пользу.

К сказанному можно добавить, что заключение комиссии по делу об убийстве Кирова до сих пор не обнародовано и не утверждено. Если раньше этому противился Хрущев, то сейчас возражают его многочисленные сторонники-демократы.

Очень часто Хрущев отрывался от подготовленного текста и тогда он становился неудержимым в очернении Сталина и всей советской истории:

– Ты, Клим, откажись, наконец, от своего вранья об обороне Царицына. Сталин прос… Царицын, как и польский фронт, – орал Хрущев, обращаясь к Ворошилову. – Неужели у тебя, старого и дряхлого человека, не найдется мужества и совести, чтобы рассказать правду, которую ты сам видел и нагло исказил в подлой книжонке «Сталин и Красная Армия»?

Так он орал на человека, вступившего в партию в 1903 году, маршала, дважды Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда, боевого участника гражданской и Великой Отечественной войны. Это была речь не главы многомиллионной партии и руководителя великого государства, а взбесившегося маньяка, уверенного в своей безнаказанности.

Хрущев не только оскорблял и унижал легендарного большевика, но и давал понять всем остальным членам Президиума, что не остановится ни перед чем, если они вздумают выступить против него.

То, что говорил Хрущев о Сталине, не вписывалось ни в какие рамки: «…Сталин не знал природы ведения боевых операций;…Сталин все операции планировал по глобусу, возьмет глобус и показывает на нем линию фронта;…Сталин непосредственно вмешивался в ход операций и отдавал приказы, которые нередко не учитывали реальной обстановки на данном участке фронта и которые не могли не вести к колоссальным потерям человеческих жизней»…

Хрущев нагло и грубо извращал факты. Он взвалил всю вину за провал харьковской операции весной 1942 года на Сталина и выгородил себя. Правда же заключается в том, что трагедия случилась по вине Хрущева. Именно он и Тимошенко, командующий Юго-Западным фронтом, выступили с идеей проведения Харьковской операции и неоднократно с этим обращались к Сталину, гарантируя ее успех.

18 мая обстановка на Юго-Западном фронте резко ухудшилась. «Хорошо помню, – писал впоследствии Г. К. Жуков, – что Сталин тогда уже четко выразил Тимошенко свои опасения по поводу успехов противника в районе Краматорска. К вечеру 18 мая состоялся разговор по этому вопросу с членом военного совета Хрущевым, который высказал также соображения, что и командующий Юго-Западным фронтом: опасность со стороны краматорской группировки противника сильно преувеличена, и нет оснований прекращать операцию».

Хрущевская и тимошенковская авантюра стоила разгрома 20 дивизий Красной Армии. Сталин мучительно переживал это поражение и сделал серьезные предупреждения Хрущеву и Тимошенко.

В своем докладе Хрущев все перевернул с ног на голову. Утверждал, что именно он возражал против наступления, а Сталин, не зная положения дел на фронте, настаивал, чтобы они проводили операцию, которая и привела к большим потерям.

Хрущев врал без зазрения совести, а для того, чтобы ему верили, ссылался на маршалов Баграмяна и Василевского, которым незадолго до начала работы съезда пытался навязать свою точку зрения о Сталине, но они отказались ее принять.

– Я отношу Сталина к разряду выдающихся полководцев, – сказал Василевский. – Он был достойным Главнокомандующим.

В таком же духе оценил деятельность Сталина и Баграмян, но это нисколько не смутило Хрущева, который утверждал, что это не его мнение о бездарности Сталина как Верховного Главнокомандующего, а мнение Василевского и Баграмяна. Маршалы сидели в зале, понурив головы. Они не боялись открытых врагов, не раз смотрели смерти в глаза, но растерялись перед хрущевской наглостью и клеветой.

Не дав потрясенным маршалам одуматься, Хрущев перешел к новым разоблачениям Сталина. Он ловко передергивал факты и пытался доказать, что все члены Президиума ЦК могли пострадать, если бы Сталин не умер в марте 1953 года. Избрание на XIX съезде молодых руководящих партийных работников он изобразил как новый коварный замысел Сталина. Хрущев давал понять, что новые выдвиженцы были лишь (чья бы корова мычала) подхалимами и карьеристами, способными лишь восхвалять Сталина. «Можно предположить, – продолжал Хрущев, – что это было намерение в будущем ликвидировать старых членов Политбюро и таким образом скрыть свои постыдные действия, которые мы теперь рассматриваем».

Хрущев старался убедить представителей партийной элиты, что теперь им ничто не угрожает, что он берет их под свою защиту. Фактически с XX съезда начал действовать «принцип ненаказуемости» партийных верхов. Отсюда, видимо, пошло их разложение.

Из его доклада следовало, что пребывание Сталина у власти привело к экономическому и научно-техническому отставанию страны: «Мы не должны забывать, что из-за многочисленных арестов партийных, советских и хозяйственных деятелей многие трудящиеся стали работать неуверенно, проявляли чрезмерную осторожность, стали бояться всех новшеств, бояться своей собственной тени, проявлять меньше инициативы в своей работе».

Это была уже откровенная клевета и на делегатов. Многие из них работали под непосредственным руководством Сталина и не ощущали той боязни и страха, о котором говорил Хрущев, а работали с полной отдачей сил. Страна в годы сталинского правления развивалась такими темпами, о которых при Хрущеве перестали даже мечтать.

Николай Константинович Байбаков, который при жизни Сталина был министром нефтяной промышленности, в мемуарах описал те потрясения, которые испытывали слушатели доклада Хрущева: «Хорошо помню и свидетельствую, что не было тогда в зале ни одного человека, которого этот доклад не потряс, не оглушил… С высокой трибуны падали в зал страшные слова о массовых репрессиях и произволе власти по вине Сталина, который был великим в умах и сердцах многих из сидящих в этом потрясенном зале».

«И все же, – замечал Байбаков, – что-то смутно настораживало – особенно какая-то неестественная, срывающаяся на крик нота, что-то личное, необъяснимая передержка… Пауза… Хрущев жадно пьет воду… Видимо пересохло в горле… Факты мельчали, утрачивая значимость и остроту. Разговор уже шел не о культе, а просто о личности Сталина в жизни и быту. Видно было, что докладчик целеустремленно снижает человеческий облик вождя, которого сам недавно восхвалял. Изображаемый Хрущевым Сталин все же никак не совмещался с тем живым образом, который мне ясно помнится… В докладе Хрущева очевидная и наглая неправда… Человек, возглавивший страну, построивший великое государство, не мог быть сознательным его губителем. Понятно, что, как всякий человек, он не мог не делать ошибок и мог принимать неправильные решения. Никто не застрахован от этого… В сарказме Хрущева сквозила нескрываемая личная ненависть к Сталину. Невольно возникала мысль: это не что иное, как месть Сталину за вынужденное многолетнее подобострастие перед ним».

По логике вещей доклад следовало обсудить, однако Хрущев боялся этого больше всего. Он знал: если делегаты поднимутся на трибуну, ему несдобровать. Не только Василевский и Баграмян уличат его во лжи, но и сотни других делегатов. Поэтому Никита Сергеевич, как говорится, сделал ход конем: он объявил XX съезд закрытым. Делегаты с тяжелым чувством от того, что они услышали, расходились в недоумении.

…Как Хрущев одурачил членов Президиума и практически без их согласия вылез с докладом на трибуну съезда, так оказались одураченными и делегаты съезда, от имени которых хрущевский доклад стал известен во всем мире. Это настоящий и откровенный подлог.

Сон или явь?

Ночь с 31 октября на первое ноября 1961 года выдалась темной, безлунной. Холодный порывистый ветер срывал последние листья с деревьев и бросал их на безлюдные тротуары и площади. Моросил дождь. В такую непогоду мало кто решался выйти из дома. Москвичи, утомившись от дневных забот и хлопот, спали. Однако Никита Сергеевич не спал. Его, как всегда, одолевали мысли о Сталине. При жизни вождя он заботился, как к нему подластиться и угодить, подхалимничал и пресмыкался, а после его смерти думал, как его унизить, чтобы отомстить за собственное угодничество и подхалимаж. Эта ночь была решающей. Накануне он вызвал к себе председателя КГБ Семичастного и между ними состоялся конфиденциальный разговор.

Семичастный был предан Хрущеву. Они вместе работали на Украине, а когда Сталин отозвал Никиту Сергеевича в Москву, он за собой привел и Семичастного.

– Есть спешная и очень тонкая работа, – сказал Никита Сергеевич и сделал длинную паузу.

Семичастный молчал. К таким заданиям ему не привыкать. Все КГБ было связано с «тонкой работой».

– В эту ночь, – сказал Хрущев, – нужно выбросить тело Сталина из Мавзолея.

Семичастный удивленно посмотрел на Никиту Сергеевича.

– Я, может быть, не так выразился, – уточнил Никита Сергеевич, – не выбросить – впрочем, – перебил он сам себя, – я бы его действительно выбросил, а вынести и перезахоронить у кремлевской стены. Место подберешь сам.

Семичастному не понравилось это поручение. Он никогда не занимался вандализмом, но ослушаться своего покровителя не смел.

– Хорошо, Никита Сергеевич, – сказал он, – задание будет выполнено.

– Это еще не все, – продолжил Хрущев, – ты проследи, чтобы ребята с мундира Сталина срезали пуговицы – они из чистого золота, и орденскую планку сняли – она платиновая. Потом принесешь это мне.

Семичастный молчал, а про себя отметил: это уже вандализм с ограблением.

– Это все нужно сделать быстро и аккуратно, – продолжил Никита Сергеевич, – с Мавзолея убрать имя Сталина и оставить только «Ленин». Когда будет все сделано, позвони мне в любое время.

…Теперь Никита Сергеевич не спал и ожидал звонка от Семичастного. Он ворочался с боку на бок в жаркой постели, подымался, подходил к окну и, раздвинув портьеры, долго всматривался в ночную тьму, прислушиваясь к шуму ветра. Стрелки часов показывали, что время перевалило за полночь. «Что они там возятся, – думал Хрущев, – пора бы все закончить».

Он отошел от окна, выпил воды и лег. Долго лежал с открытыми глазами и думал о превратностях судьбы. Совсем недавно Сталин был земным богом. Он дрожал и трепетал перед ним, а сейчас он труп, и этот труп он, Хрущев, выбросит из Мавзолея.

Хрущев всей душой ненавидел Сталина. Он всегда боялся за свою карьеру, за свое троцкистское прошлое, боялся, что Сталин напомнит ему об этом и перестанет доверять. Это был ни с чем не сравнимый страх, заставляющий его подхалимничать, восхвалять Сталина, называя его великим и гениальным вождем… Впрочем, в глубине души Никита Сергеевич был убежден, что Сталин заслуживал этих похвал. Иосиф Виссарионович был для него непостижимым и недосягаемым. Он глубоко вникал во все области и отрасли народного хозяйства. Он обладал чувством предвидения. Сталин помнил имена всех руководителей министерств и даже директоров заводов. В считанные часы мог просмотреть, оценить, внести поправки в важнейшие документы, над которыми сутками, а то и месяцами работал большой коллектив. В то время, когда Хрущев едва успевал прочесть за сутки десяток страниц вышедшей книжной новинки, Сталин ее уже прочел и оценил ее положительные и отрицательные стороны. За один день – Никита Сергеевич это знал достоверно – Сталин, кроме неотложной работы по управлению страной, читал по две-три книги объемом по 400–500 страниц. Хрущеву все это было не под силу. В душе его родились зависть и злость– почему Сталин может все, а он– нет, и он присматривался к Сталину, пытался самому себе доказать, что имеет какие-то преимущества над ним, но не мог. С годами зависть переросла в ненависть.

Но самым большим прегрешением Сталина Хрущев считал трагическое разрешение участи своего сына от первого брака летчика Леонида, попавшего в немецкий плен и, по слухам, сотрудничавшего с фашистами. По приказу Сталина его выкрали наши разведчики, и он должен был предстать перед судом. Ему грозила высшая мера. Когда сообщили об этом Никите Сергеевичу, он позвонил Сталину и попросил принять его по неотложному делу. Хрущев в это время, как член Военного совета, находился на фронте, где обстановка была не совсем благоприятная, но Сталин дал свое согласие на прилет Хрущева в Москву и в тот же день принял его. Вид у Никиты Сергеевича был потерянный и измученный. Чувствовалось, что его терзают внутренние сомнения. После рассказа об обстановке на фронте, Хрущев перешел к главному, ради чего, собственно, и напросился на прием к Верховному Главнокомандующему.

– Дорогой Иосиф Виссарионович… товарищ Сталин… Вы знаете меня многие годы… Вся наша семья безмерно благодарна вам, товарищ Сталин, за то, что однажды Вы оказали нам огромную помощь и душевное облегчение. Сейчас у нас снова страшное горе. Мой сын Леонид снова должен предстать перед судом. Как мне сообщили, ему грозит смертный приговор. Если это случится, то я не знаю, как это переживу… эту трагедию… Вся надежда на Вас… Прошу Вас, помогите… Мой сын виноват, пусть его накажут сурово, но сохраните ему жизнь.

Хрущев плакал, его бил нервный озноб. Сталин слушал молча. Затем сказал:

– Мне очень хотелось бы вам помочь, Никита Сергеевич, но я бессилен это сделать. Однажды я поступился принципами, пошел вам навстречу и просил суд помиловать вашего сына, вторично нарушать законы мне не позволяет моя совесть. В сложившемся положении ничем помочь вам не могу.

У Хрущева оборвалось все внутри. Очевидцы рассказывали, что он пополз к ногам Сталина на коленях. Сталин вызвал Поскребышева и приказал привести Хрущева в чувство. Никиту Сергеевича вынесли из кабинета. Вскоре состоялся военный трибунал, Леонид Хрущев был приговорен к высшей мере – расстрелу.

Сталин, раз к нему обратился Хрущев, вынес вопрос о судьбе бывшего летчика Л.Н. Хрущева на рассмотрение специального заседания Политбюро ЦК партии. Члены Политбюро проголосовали за приговор, который и был приведен в исполнение.

Хрущев, по утверждению Молотова, отказался от сына, но с этого мгновения его мстительная душа не знала покоя. Сразу же после смерти Сталина он приказал арестовать его сына Василия, классного летчика, генерала. Ему предъявили ложное обвинение в растрате и злоупотреблении положением при жизни отца и упрятали в тюрьму, откуда он так и не вышел. Писательница Лина Тархова, со слов дочери Василия Сталина– Надежды, посещавшей отца в тюрьме, рассказывала, что его содержали как обыкновенного уголовника, даже хуже: «В телогрейке, ушанке, руки за спиной. Сзади конвоир, одной рукой поддерживающий ремень карабина, а другой державший палку. Если отец спотыкался (у него были больные ноги), тут же следовал удар прикладом или палкой».

Все годы заключения Василий писал письма власть предержащим, ходатайствуя об освобождении. Получал такие письма и Хрущев, но оставлял их без ответа. Потом пообещал помочь, но при условии, что Василий одобрит его доклад о культе личности. Измученный и истерзанный Василий согласился и тут же написал письмо:

«В Президиум ЦК КПСС. Считаю своим долгом– долгом коммуниста изложить Президиуму ЦК КПСС свое мнение по вопросу культа личности, поднятому на XX съезде КПСС. Сказана правда, вывод справедлив».

Хрущев обрадовался – вот, мол, даже дети отрекаются от Сталина и считают мой доклад справедливым. Однако, обратив внимание на дату и подпись, он взвился. Письмо было датировано 23 февраля 1956 года, а доклад о культе личности он зачитал 25 февраля. Выходило, что Василий одобрил то, чего и сам не знал. Под письмом стояла подпись: Василий Сталин».

– Это какой еще такой Сталин! – закричал Никита Сергеевич. – Заменить ему фамилию!

Послушные тюремщики взяли под козырек. Правда, для приличия спросили у Василия согласия на смену фамилии. Он отказался.

– Я сын Сталина, – сказал он, – и хочу умереть с этой фамилией.

Ему пообещали, что он обязательно умрет, но только под другой фамилией. И тут же вручили паспорт на имя Джугашвили. Это была фамилия отца в детстве и юности. Когда доложили Хрущеву о том, что его задание выполнено, он криво усмехнулся.

– Вот так, дорогой вождь и учитель, – сказал он, – сына за сына. Ты не захотел спасти моего сына, а я твоего сгною в тюрьме.

* * *

Но этого мало, решил Хрущев. Он размышлял, какую еще гадость можно придумать о Сталине, как вдруг увидел, что дверь отворилась и в комнату вошел Иосиф Виссарионович. Он был в сапогах, но ноги его не касались пола. Он бесшумно ходил по комнате, молча поглядывая на

Хрущева. Никита Сергеевич обомлел. Ему стало страшно. Сталин никогда не приходил к нему домой, а здесь… Он бросился ему навстречу… Дорогой Иосиф Виссарионович, я рад… Но тут же замолчал… Сталин живой, а он приказал срезать пуговицы с его мундира. Его парализовал страх. Если Сталин узнает об этом, то он перестанет ему доверять. Он тут же решил все свалить на врагов народа.

– Дорогой Иосиф Виссарионович, я все объясню… Враги народа…

Однако Сталин не дал ему говорить. Он поднял руку и Хрущев замолчал.

– Зачем ты меня оклеветал на XX съезде? – спросил Сталин. – Это подло.

Хрущев стал говорить, что это не он его оклеветал, а Поспелов, который готовил доклад, а он только читал, что ему написали. К тому же все члены Президиума настаивали, чтобы он выступил с таким докладом.

Однако, как показалось Хрущеву, Сталин не слушал его.

– О, подлость! О, подлость! – говорил он, вышагивая по комнате. – Как страшно быть оклеветанным и не иметь возможность сказать хоть одно слово в свою защиту. Страшно… Страшно… Подло… Мерзко… Ты говорил, что я не подготовил страну к войне… Ведь это ложь… Ты же знал, как мы готовились. Зачем же ты врал? Ты все перевернул с ног на голову. Всю свою подлую натуру приписал мне.

Хрущев вдруг ощутил неописуемый ужас и неотвратимое наказание за клевету. Чтобы спасти себя, он стал выкрикивать те самые штампованные фразы, которыми всегда восхвалял Сталина.

– Слава товарищу Сталину, – кричал Никита Сергеевич, – он ведет нас от победы к победе. Он мудрый наш вождь и учитель. Да здравствует товарищ Сталин!

И тут же мелькнула мысль: «А почему я кричу «да здравствует»? Ведь он же умер… Нет Сталин не умер, он живой… Вот он ходит по комнате…»

И опять Хрущеву показалось, что Сталин не слышит его крикливых похвал.

– Почему ты врал, что я планировал военные операции по глобусу? Зачем ты это выдумал?

– Это не я! – вопил Хрущев. – Это Берия мне рассказал. Он враг и я приказал его расстрелять.

И опять Хрущев понял, что Сталин не принял его оправданий.

– Теперь о репрессиях. Ты говорил, что я только и делал, что убивал, убивал, убивал и сажал людей в тюрьмы, что я садист и делал все это ради собственного удовольствия. Какая подлость! Какая мерзость! Какая гнусная ложь! Ведь это ты, Берия, Маленков… составляли расстрельные списки врагов народа и носили мне на подпись… А оказывается вы уничтожали своих конкурентов, претендующих на власть, уничтожали честных коммунистов.

Я вам доверял, а вы… О, лицемеры! О, лицемеры! Как тяжело мне от ваших наветов…

Сталин все так же бесшумно ходил по комнате.

– С разоблачением культа личности у тебя ничего не получилось, – продолжал он, – ты ничего не сказал, кто создавал этот культ и кому он был нужен. Это делал ты, Маленков, Берия… вы на всех перекрестках вопили, какой я великий и гениальный, а теперь мажете меня грязью. На съезде вы должны были осудить не меня, а себя за то, что подхалимничали и создавали культ, которому сами же и поклонялись.

Никите Сергеевичу было страшно. Так бывает страшно только во сне. Когда хочешь убежать от угрожающей опасности и не можешь, хочешь кричать, звать на помощь, но нет голоса, и мечешься, чтобы спастись, но куда ни бросишься – везде натыкаешься на стену. Нет выхода и нет пощады. Хрущев видел и слышал только Сталина. Для него это была смерть.

– Великая беда свершилась, – говорил Сталин, – социализм потерпел поражение. Перечеркнут весь наш героический опыт строительства нового общества. Страна опозорена, опозорен великий советский народ. Подорвана вера в справедливость…

Сталин продолжал ходить по комнате. Он как будто не замечал Хрущева и говорил сам с собой. Но Никита Сергеевич знал, что каждое слово вождя адресовано ему.

– Пройдет совсем немного времени – и ложь XX съезда будет преувеличена в десять, нет– в тысячу, в десятки тысяч раз, и с географической карты мира исчезнет Советский Союз…

Развалится Варшавский договор… Страны Восточной Европы будут послушными Америке и начнут переписывать историю заново, о нас будут говорить не как об освободителях от фашистской Германии, а как об оккупантах. В Советском Союзе будет действовать мощная пятая колонна… Страна развалится на части… Начнется всеобщее разграбление народного достояния… Во всех республиках к власти придут национальные пигмеи и олигархи… Это страшно, страшно, страшно…

Хрущев хотел сказать, что Советский Союз непобедим, что у нас есть атомное оружие и мы всегда… Однако Сталин перебил его.

– Атомное оружие есть, – сказал Сталин, – это я его вам оставил, но атомной войны не будет. Империалисты будут пользоваться другим оружием – твоей ложью. С твоей легкой руки меня превратят в страшного монстра, а нашу страну и построенный нами социализм в исчадие ада, от которого все будут шарахаться и открещиваться. Изменится общественный строй…

Хрущев хотел возмутиться таким пророчеством и сказать, что он этого не допустит. Однако Сталин, подняв руку, упредил его возражения.

– Это будет. Внутренние и внешние враги сделают все, чтобы изменить общественный строй, – повторил он. – Страна окажется в диком капитализме, люди в нищете. Все это произойдет скоро, очень скоро. Тебя нужно судить. Однако это уже не в моей власти. Я покинул земную жизнь. Но тебя осудят потомки. Единственное, что нестерпимо, так это то, что теперь вместе с моим именем будут вспоминать и тебя. Ты приобрел славу Герострата. Ты будешь проклят… За что вы меня убили? Вам мало было той власти, которую имели, и вы хотели больше. Но вы же ничего не умели делать и ничего не понимали ни в политике, ни в экономике… Ты предал меня, советский народ и идею социальной справедливости. Наказание будет в тебе самом. Предателей всегда предают, а убийц постигнет та же участь, что и их жертвы – Берия уже получил свое сполна. Теперь очередь за тобой и Маленковым. Подлость карается на этом и на том свете… Да, вот тебе пуговицы от моего мундира. Ты приказал их срезать…

Хрущев упал на колени перед Сталиным и хотел обнять его ноги. Однако это ему никак не удавалось. Вместо ног была неосязаемая пустота. Сталин направился к выходу. Хрущев вскочил и бросился за ним.

…Он сидел на кровати. В комнате никого не было, а он весь в поту, дрожа от страха, блуждающим взглядом осматривался по сторонам. Хотел позвать жену, но в горле все пересохло, и он не мог пошевелить языком.

Увидев стакан с водой, он вскочил с постели и начал жадно пить. Стало легче.

– Фу ты черт! – выдохнул он. – Померещится же такое.

С минуту он находился в каком-то оцепенении. Звонка он не слышал, но почему-то подошел к телефону и снял трубку.

– Товарищ Хрущев, – докладывал Семичастный, – ваше задание выполнено.

– А что он? – спросил Никита Сергеевич.

– Кто он? – не понял вопроса Семичастный.

– Тебе что, объяснять надо?! – взорвался Хрущев.

– Закопали, – сказал Семичастный.

– Хорошо закопали? – словно не веря Семичастному, спросил Хрущев.

– Хорошо, Никита Сергеевич.

– Где пуговицы? – спросил Хрущев

Семичастный молчал.

– Я спрашиваю, где пуговицы? – опять взвился Никита Сергеевич. – Что ты молчишь, как красная девка?

– Пуговицы у меня, – сказал Семичастный, – я вам их занесу.

Пуговиц у главного кагебиста не было. Они исчезли. Это грозило ему крупной неприятностью, и он решил схитрить. То, что он придумал, была откровенная авантюра, но деваться было некуда.

На второй день, когда они встретились, Никита Сергеевич опять напомнил ему о пуговицах. Семичастный, не моргнув глазом, сказал:

– Я же вам их вчера домой занес. Сразу же после нашего разговора по телефону.

Никита Сергеевич ошалело смотрел на Семичастного.

– Я тебя вчера в глаза не видел, – возмутился он, – что ты выдумываешь.

– Да вы посмотрите у себя в спальне, – сказал Семичастный, – я вам еще сказал: вот пуговицы от сталинского мундира.

Хрущев нашел пуговицы у себя на постели. Однако он никак не мог вспомнить, когда к нему заходил Семичастный, а Семичастный также не мог понять, как пуговицы и в самом деле оказались у Хрущева.

Никита Сергеевич мучительно вспоминал события той ночи и вдруг вспомнил: пуговицы ему оставил Сталин. Значит, это был не только сон…

На второй день Хрущев приказал убрать имя Сталина из названий областей, городов, предприятий, колхозов и институтов. Сам отправился в типографию и выбросил набор, подготовленных к печати двух томов (14 и 15) сочинений Сталина. Тут же распорядился, чтобы впредь никогда не печатали его работы. Он оклеветал и перечеркнул всю советскую историю и решил, что напишет ее заново.

Начало конца

Холодный октябрь 1964 года. В природе шла сокрушительная ломка всех летних устоев – оборваны последние листы с деревьев, птицы, бросив свои обжитые места, улетают в теплые края; тяжелые свинцовые тучи, спрятав солнце, поливают землю моросящим дождем. Обезлюдели парки, скверы, бульвары…

Хрущев не любил это время года в Москве и, как правило, уезжал на Кавказ. Здесь, на берегу теплого и ласкового моря, среди вечно зеленой и цветущей природы он отдыхал душой и телом от одолевавших его забот о реформировании народного хозяйства и военного дела. То оружие, которое было изобретено и имелось в распоряжении, ему не нравилось, и он приказал ученым сконструировать такой корабль, который мог плавать, нырять, летать… А когда ему сказали, что такое невозможно, он пригрозил разогнать всю академию.

– Дармоеды, – ругал он ученых, – что значит, не может быть, а я вам приказываю. Не сделаете– выселю из Москвы.

Накануне отъезда он собрал и всех своих соратников, определив им задачу на время своего отсутствия. Договорились, что очередной пленум по проблемам сельского хозяйства проведут в ноябре.

– Поработайте хорошенько над моим докладом, – сказал Хрущев, – идеи я вам высказал, а вы их только отшлифуйте.

Он внимательно посмотрел на собравшихся. Это были его кадры. Он их подбирал, формировал, тасовал, как колоду карт, по своему усмотрению, пока не добился (в этом он был уверен) абсолютной преданности, послушания и покорности. На недавнем его юбилее (Никите Сергеевичу 17 апреля исполнилось 70 лет) ему все пели хвалу, называли вождем партии, любимцем народа, гениальным продолжателем дела Ленина и главным строителем коммунизма.

Но это было в апреле, а сейчас октябрь. Два дня тому назад сын Сергей сказал, что его соратники готовят против него заговор. Эту информацию он якобы получил от бывшего чекиста, служившего в охране Игнатова, председателя Президиума Верховного Совета РСФСР.

– Кто участвует в заговоре? – спросил тогда у сына Хрущев.

Сергей, не задумываясь, ответил:

– Брежнев, Подгорный, Шелест, Игнатов, Шелепин…

– Не может этого быть, – перебил сына Никита Сергеевич. – Я их всех хорошо знаю. Это совершенно разные люди, и они никогда между собой не смогут договориться, – он с минуту помолчал и добавил: – Впрочем, расскажи все Микояну, пусть он займется этим делом.

Он тут же забыл о разговоре с сыном, а сейчас, отправляясь в отпуск, почему-то вспомнил.

– Отдыхайте, дорогой Никита Сергеевич, набирайтесь сил, – сказал Брежнев, – а мы тут поработаем и все сделаем, как вы сказали.

Однако отдыхать долго Никите Сергеевичу не пришлось. Четвертого октября он прилетел на юг, а двенадцатого около 21 часа в Пицунду позвонил Брежнев и пригласил его на заседание Президиума ЦК.

– А в чем дело?! – возмутился Хрущев. – Мы ведь обо всем договорились перед моим отъездом. Что вам не ясно?

Брежнев сбивчиво стал объяснять, что неожиданно возникли вопросы по его записке и появилась настоятельная необходимость в его присутствии.

– Не можете и дня без меня обойтись, – начал закипать Хрущев, – позвони мне через час, я подумаю, посоветуюсь с Микояном, он со мной отдыхает.

Анастас Иванович и Хрущев дружили. Никита Сергеевич считал Микояна умнейшим человеком. Как-то ему рассказали, как Микоян облапошил самого Берию. Случилось это на заре политической карьеры Анастаса Ивановича. Тогда он еще не был вхож к Сталину, а Берия пользовался у Иосифа Виссарионовича доверием и часто с ним общался. Между прочим, занимался и «стукаче-ством», давая характеристики отдельным членам правительства и Политбюро. Микоян боялся, что Лаврентий Павлович может выставить его перед Сталиным в нехорошем свете, стал все свои выступления, в которых он хвалил Берию, показывать всесильному фавориту. Лаврентию Павловичу это понравилось, и он при всяком удобном случае нахваливал Сталину Микояна. Скоро Анастас Иванович стал заметной фигурой и поднялся по служебной лестнице.

Хрущеву Анастас Иванович оказал большую услугу в июне 1957 года, когда большинство членов Президиума ЦК попытались сместить его с занимаемых постов. Микоян остался на его стороне. С той поры и завязалась их дружба. Никита Сергеевич часто советовался с Микояном и находил понимание. Так было и на этот раз, когда Хрущев рассказал ему о звонке Брежнева из Москвы. Анастас Иванович долго молчал, жевал губами, а потом посоветовал слетать в Москву и на месте разобраться, в чем там дело.

– Я тоже с тобой полечу, – как-то осторожно сказал Микоян. Помолчал и добавил. – Всякое может быть.

Последняя фраза не понравилась Хрущеву, но он не стал вникать, что за ней кроется, и когда Брежнев вторично позвонил ему, уже принял решение.

– Я завтра в 11 часов вылетаю вместе с Микояном, – сказал он и тут же безо всяких объяснений положил трубку. Какое-то предчувствие тревожило его, но он никак не мог понять, почему.

Уже в самолете Хрущев стал анализировать события последних дней и часов. Вспомнил, что накануне ему «забыли» сообщить о запуске космического корабля «Восход». Раньше такого никогда не было. Обычно сразу несколько человек спешили поделиться с ним такой информацией, а тут вдруг… «Возможно, что-то со связью, – подумал тогда Хрущев и тут же приказал своему помощнику соединить его со Смирновым, который первым должен был доложить о происходящих событиях на космодроме. Выяснилось, что связь работает, а корабль «Восход» вышел на орбиту.

– Почему вы мне не доложили об этом? – раздраженно спросил Хрущев. – Имейте в виду, я вами недоволен.

Он не принял никаких объяснений Смирнова и бросил трубку. Для себя он объяснил этот случай разгильдяйством, за которое строго накажет Смирнова, а сейчас задумался. «Это неспроста, – подумал он, – что-то тут не так».

Насторожило его и появление военного корабля. Обычно во время отдыха его резиденцию с моря охранял пограничный катер, а теперь вдруг появился военный корабль. Это было необычно и наводило на грустные размышления.

Странным было и то, что во время его отъезда с дачи никто из первых кавказских лиц его не провожал. Правда, за воротами дачи к его машине подбежал генерал, командующий Закавказским военным округом, и объяснил, что Василий Павлович Мжаванадзе в Москве, отдыхает в Барвихе, а товарищ Джавахишвили уехал по районам.

– Мы не ожидали вашего столь раннего отъезда, – извинялся генерал, – и не смогли его предупредить.

Все эти, на первый взгляд, мелкие случайности и неожиданное требование Брежнева возвратиться в Москву, Хрущев увязал в единое целое и пришел к выводу, что соратники в сговоре, готовят его отставку. Этими мыслями он и поделился с Микояном. Анастас Иванович долго молчал, а потом сказал:

– Все может быть.

Теперь эта фраза вывела Хрущева из себя.

– Что ты заладил: «все может быть», – возмутился он, – ты лучше скажи, что нужно делать в этой обстановке?

Анастас Иванович не знал, как лучше поступить в этой ситуации. По совету Хрущева он встречался с чекистом, который располагал информацией о заговоре членов Президиума и долго беседовал с ним в присутствии сына Хрущева. Сергей все застенографировал. Микоян взял эти записи и положил их в нижний ящик… платяного шкафа.

Хрущев знал о существовании стенограммы, но в силу своей самоуверенности не придал ей значения. Сейчас он жалел об этом и пытался выяснить у Микояна подробности его встречи с чекистом.

– Так о чем вы говорили? – спросил он Анастаса Ивановича. – Факты у него были или так болтовня?

– Факты были, – ответил Микоян, – и ты их знаешь. Он сообщил о заговоре и о том, кто в нем участвует. Об этом тебе говорил и твой сын Сергей.

– Ну, это мы еще посмотрим, – сказал Никита Сергеевич, – я им покажу кузькину мать!

Однако в его голосе не было былой уверенности. Чувствовалось, что его взволновал разговор с Микояном.

Как вел себя Никита Сергеевич во время полета, рассказал Анатолий Михайлов, старший сержант из личной охраны Хрущева.

– С Никитой Сергеевичем я летал много раз, – вспоминал Михайлов, – и он всегда был приветлив, находил минутку, чтобы перекинуться с охраной парой прибауток. На этот раз все было иначе.

Явно чем-то расстроенный, Никита Сергеевич принялся вдруг расхаживать по салону, нервно потирая руки и озираясь по сторонам. И минут через десять впервые за все годы наших с ним полетов забарабанил кулаком в запертую дверь пилотской кабины, которую – и Хрущев об этом прекрасно знал – пилотам категорически запрещалось открывать в полете.

Как и следовало ожидать, на стук Никиты Сергеевича никто не отозвался. Минут через десять он постучал снова. И опять «глухо». Тогда он бросился к «крокодилу» (так бойцы называли своего командира).

– Майор! Приказываю экипажу лететь в Киев.

Охранники, конечно, наблюдали за Никитой

Сергеевичем и уже внутренне напряглись до предела.

Майор не двинулся с места. Никита Сергеевич не ходил, а уже бегал по салону, повторяя свой приказ, он хватал то одного, то другого охранника за рукава.

– Товарищи, заговор! – кричал он, – поворачивайте на Киев!

Охрана молчала. Ей категорически запрещалось разговаривать с вождем. На какое-то время Хрущев как бы впал в оцепенение, сидел молча, а потом опять вскочил и подбежал к командиру.

– Майор! Ты – полковник! Ты Герой Советского Союза! Поворачивай на Киев.

Майор-полковник молчал. Это была ни с чем несравнимая драма. Один кричит, просит о спасении, а другой молча наблюдает за погибающим.

– Ребята! – опять умоляюще закричал Хрущев, – вы все Герои Советского Союза! Летим на Киев. Там наше спасение…

Никто не двинулся с места. Никита Сергеевич растерянно осмотрел всех и удалился в салон. Умерла последняя надежда одержать победу над своими соратниками – заговорщиками.

Поворот на Киев дал бы Хрущеву возможность выиграть время. На Украине у него было много друзей, обязанных своей карьерой лично ему. Он рассчитывал с их помощью дать бой своим московским сподвижникам. Кроме всего прочего, на Украине было сильное националистическое движение и можно было бы сыграть на шантаже, угрожая отделением республики от России. Все это внесло бы в ряды заговорщиков разброд и шатание. Они бы сдались, и он бы их перестрелял, как врагов народа. Однако отказ охраны и летчиков изменить курс лишили его этой надежды.

…Наконец, посадка. Самолет долго рулил по полосе. Неспешно подали трап. Внизу маячат две фигуры – это председатель КГБ Семичастный и начальник управления охраны Чекалов. Такой встречи у Никиты Сергеевича еще не было. Обычно его встречали и провожали все члены Президиума ЦК. Они толпились гурьбой, и каждый считал за честь пожать ему руку. Теперь все пусто и страшно. Семичастный подошел к Хрущеву, вежливо и сдержанно пожав руку, поздоровался.

– С благополучным прибытием, Никита Сергеевич, – сказал он, – все уже собрались в Кремле и ждут вас.

Терпеть это тихое издевательство было выше его сил, и он дал волю переполнявшим его чувствам возмущения.

– Предатели! Христопродавцы! Вы еще пожалеете о содеянном! Я вам покажу…

Это были безадресные угрозы. Ему никто не возражал, и в этой абсолютной тишине были слышны глухие рыдания – похожие на стон.

Что посеешь…

13 октября 1964 года в 17 часов 30 минут Никита Сергеевич вместе с Микояном вошел в кремлевский зал заседаний. Здесь уже находились все члены Президиума

ЦК, кандидаты и секретари ЦК КПСС. Окинув взглядом собравшихся, Хрущев обомлел – он не ожидал такого большого собрания. Теплилась надежда, что все вопросы и недоразумения они обсудят в узком кругу и разойдутся. Однако такой вариант при стечении большого количества членов руководящей верхушки явно не годился, и Хрущев тут же на ходу перестроился. Внешне он держался спокойно и невозмутимо.

– Так что же у вас здесь стряслось? – спросил он. – Я уезжал, проблем не было и вдруг… Кто будет вести Президиум?

В зале стояла гробовая тишина.

Увидев, что место председательствующего свободно, Хрущев занял его и, ни к кому не обращаясь, спросил:

– Кто же скажет, в чем суть вопроса?

В ответ опять тишина. Никита Сергеевич уловил замешательство среди собравшихся в зале, и захотел им воспользоваться, но здесь поднялся Брежнев. Тот самый Леонид Ильич, который, поздравляя его с семидесятилетием, вручал Золотую Звезду Героя Советского Союза, целовал, желая много лет жизни на благо советского народа. Хрущев считал, что Брежнев обязан ему своей карьерой и должен быть ему предан. Теперь он не узнавал своего питомца. Леонид Ильич говорил о том, что в Президиуме нет коллегиальности, а многие решения принимаются непродуманно и скоропалительно.

– Вы, товарищ Хрущев, ведете себя возмутительно и позволяете себе оскорблять и унижать единомышленников.

Хрущев слушал, опустив голову. Ему вспомнилось, как совсем недавно он кричал на Брежнева только за то, что тот позволил себе закурить в его присутствии. Потом набросился на него, рванул изо рта мундштук с такой силой, что все присутствующие слышали шлепок брежневских губ, и выбросил его на лестницу.

– Еще раз закуришь при мне, – возмущался Никита Сергеевич, – яи тебя прикажу спустить с лестницы!

«Теперь он мстит мне за тот случай, – думал Хрущев, – но это вовсе не повод расправы надо мной».

–..Разделение обкомов на промышленные и сельскохозяйственные, – продолжал Брежнев, – это большая ваша ошибка, это просто неприемлемо. Мы пытались предостеречь вас от подобной глупости, но вы никого не хотели слушать. Больше того, всем, кто выступал против вашей затеи, вы навешивали ярлык консерватора или сталиниста. Конечный результат этого реформирования– потеря авторитета партии, ухудшение морального климата…

Ликвидация отраслевых министерств и создание совнархозов – сокрушительный удар по всей экономике страны. Против этой реформы выступали практически все члены Президиума, но для вас их мнение ничего не значило. Вы творили все, что вам взбредет в голову. Результат этого «творчества» – снижение темпов производства, рост бюрократического аппарата, снижение уровня жизни людей.

Последняя ваша записка по совершенствованию управления сельским хозяйством путанная и перепутанная. Здесь ничего невозможно понять. Почему-то все считали, что вы, Никита Сергеевич, – знаток сельскохозяйственной отрасли. Но факты говорят об обратном. Вы просто разорили сельских жителей. В результате проведения ваших реформ исчезли 139 тысяч, как вы утверждаете, «неперспективных деревень». Они исчезали со скоростью 13 деревень в сутки. Это ведь что-то страшное. Люди бросают годами обжитые места и бегут в город, спасаясь от ваших благодеяний…

После Брежнева выступили: Шелест, первый секретарь ЦК КП Украины; Воронов, председатель Совета министров РСФСР; Козлов, секретарь ЦК КПСС; Шелепин, председатель комитета партийно-государственного контроля ЦК КПСС и Совета министров СССР; Мазуров, первый секретарь ЦК компартии Белоруссии; Ефремов, председатель бюро ЦК КПСС по руководству сельским хозяйством; Суслов, секретарь ЦК КПСС… и многие другие. Все они говорили о том, что Хрущев играет в вождизм, назойливо выпячивая себя и всю документацию, свидетельствующую о его величии.

– Все газеты, – утверждали выступающие, – начиная от районных и кончая центральными, только то и пишут, какой мудрый и гениальный Хрущев. Да он и сам не стеснен скромностью.

У Хрущева было воинское звание генерал-лейтенанта. Он был членом военных советов ряда фронтов. Сравнивать его заслуги с заслугами поистине видных военачальников, а тем более со Сталиным, руководившим страной в годы тяжелых испытаний, просто неуместно. Однако все полотна художников изображали, какой огромный вклад внес Никита Сергеевич в разгром фашистской Германии. Об этом трубили радио, телевидение, печать.

Никите Сергеевичу нравилось это восхваление, и он поощрял всех подхалимов, награждая их орденами и чинами. Он внимательно следил за мемуарами полководцев, и если они не отмечали его «великого вклада» в разгром фашистской Германии, накладывал на публикацию табу. В этом плане он крепко обиделся на маршала Георгия Жукова, который в своих мемуарах вообще обошел все его «великие заслуги» молчанием.

– Как Первый секретарь ЦК КПСС, – говорили все члены Президиума, – Хрущев сознательно повел партию по ложному пути, и партия стала утрачивать свое истинное назначение. Ее вынудили заниматься хозяйственными вопросами, превратив в инструмент экономической, а не политической деятельности.

До войны в партийном аппарате не существовало хозяйственных структур. Хотя этот аппарат и влиял на государственную деятельность, но все-таки в значительной степени он занимался партийно-политической работой, и не случайно в его структуре основным тогда считался отдел агитации и пропаганды. В годы войны ЦК партии превратился в аппарат Государственного Комитета обороны, которому была подчинена вся хозяйственная жизнь страны – руководство промышленностью, сельским хозяйством, культурой… Все советские и государственные органы были подчинены ЦК партии, взявшему на себя всю исполнительную власть. В условиях военного времени это было оправдано.

Но вот закончилась война и XIX съезд партии наметил структурную перестройку. Казалось, что партия вернется к своей основной идеологической работе, а хозяйственными проблемами снова займется правительство. Однако ничего этого не случилось. С приходом к власти Хрущева все осталось по-прежнему. Руководство хозяйством полностью захлестнуло партийных работников всех рангов. Не имея достаточного опыта и знаний, они вмешивались в руководство всех отраслей народного хозяйства, давали непродуманные указания, за невыполнение которых строго взыскивали и наказывали. И тон здесь задавал Хрущев. Он организовывал показные судилища, секретарей сельских райкомов, исключал из партии, если они не могли объяснить суть квадратно-гнездового метода или на какую глубину нужно вспахивать землю для посадки свеклы.

Тоже самое происходило и в промышленных областях. В Донбассе, например, на пленумах и на заседаниях бюро обкомов партии говорили о передовых методах выплавки металла или об организации работ в очистных и подготовительных забоях, но не о партийно-идеологической деятельности. Занимаясь хозяйственными вопросами, партия утрачивала свое истинное назначение. Она взяла на себя руководство и контроль над государством, отстранив от этих забот правительство и хозяйственные структуры. И в этом огромная вина Хрущева. Для партии это стало трагедией.

Забегая вперед, скажем, что и его преемники не изменили ситуацию к лучшему. Этим и воспользовались стратеги «холодной войны». Вся их пропаганда была направлена на дискриминацию и разрушение коммунистической партии, что и привело к развалу Советского Союза.

Огромный и, можно сказать, непоправимый вред партии и государству нанес Хрущев критикой культа личности. В силу своего троцкистского прошлого, безграмотности и невежества Хрущев не понимал, что с трибуны съезда партии и многочисленными выступлениями в стране и за рубежом он наносил удары не по Сталину, а по социализму, марксизму-ленинизму. Он фактически перечеркнул весь героический период строительства социализма в СССР, его уникальный цивилизованный опыт, деморализовал партию и советский народ. Когда в США ознакомились с «секретным» докладом Хрущева – к слову сказать, он там появился спустя несколько дней после XX съезда и ни о каком секрете не может идти речь – один высокопоставленный работник центрального разведывательного управления сказал:

– Мы не ожидали такого подарка от Хрущева. Теперь коммунистической партии Советского Союза конец.

Сталина можно и нужно было критиковать. У него имелись ошибки, просчеты и злоупотребления. Но у него были и огромные заслуги. Под его руководством страна из аграрной превратилась в мощную индустриальную державу. Он провел такие экономические и социальные реформы, которые обеспечили победу в Великой Отечественной войне. Хрущевская критика Сталина была однобокой, предвзятой, личностной и клеветнической. Она била по всей партии и по каждому коммунисту, задевала, перехлестывала через край. И не случайно в стране и за рубежом поднялся радостный ажиотаж. Ликовали все антисоветчики – от колчаковцев до власовцев, от уцелевших гитлеровцев до маккартистов. С тех пор жупел сталинизма был взят на вооружение различными отрядами реакции и контрреволюции.

Утверждение Хрущева, что он не догадывался о творимом беззаконии в стране и узнал о нем только после смерти Сталина не стоит выеденного яйца. Это ни что иное, как красивая мина при некрасивой игре или желание скрыть собственные преступления. Везде, где появлялся Хрущев, оставался кровавый след. По составленным им или его подручными спискам только на Украине, где у него была вся полнота власти, с 1938 по 1940 год было арестовано 167 тысяч 465 человек. Многие из них были приговорены к расстрелу. Не меньше людей пострадало и тогда, когда Хрущев возглавил Московскую партийную организацию.

– Развенчивая культ личности Сталина, – говорил министр обороны Малиновский, – Хрущев создавал свой собственный культ. Он перестал советоваться, и все возражения отметал сходу. Поэтому люди стали бояться высказывать свои мысли.

Карибский кризис, из которого мы с трудом выкрутились, был создан Хрущевым. В итоге наш авторитет оказался подмоченным.

Реорганизацию и сокращение армии провели непродуманно. Потом Никита Сергеевич организовал поход против авиации. Здесь он пошел вопреки логике и принес прямой вред нашей обороне. Несогласившихся с ним он обзывал рутинерами. Все это било по боеготовности армии и флота.

Хрущев с неимоверной легкостью, как подгулявший купчик, творил свою волю. Он внес сумятицу в танковые формирования и производство ракетной техники. Однажды ему показали боевую машину пехоты, на что он ответил: «Раз есть снаряд, пробивающий броню, делайте простые автомобили». Корабль, по его мнению, должен быть «крылатым, ныряющим, плавающим и прыгающим». Даже человек с самым богатым воображением не мог представить корабль, обладающий всеми этими свойствами.

Хрущев сидел на председательском месте, вел собрание, предоставляя слово всем желающим выступить, никого не перебивал и не делал никаких замечаний. Выходило, что он сам руководил своей отставкой. Со стороны казалось, что он спокоен и владеет собой. Но это была только видимость. Им овладевали два чувства: жалость к себе и ненависть ко всем выступающим и тем, кто находился в зале. Это были все его выдвиженцы, его кадры. Еще вчера он мог каждого из них уволить с работы, исключить из партии и вообще расправиться по своему усмотрению, а сегодня?.. Они били его, начисто перечеркивая всю его деятельность, которой он гордился и считал мудрой, и за которую его хвалил даже сам Черчилль. Если бы можно было вернуть время к началу октября, он бы разогнал всю эту братию. Ругал себя за то, что не послушал сына, когда тот сообщил ему о заговоре. Если бы, если бы… Он тогда поверил сыну. Подвела проклятая самонадеянность.

Однако в своем последнем выступлении Хрущев ничего этого не сказал. Он выразил признательность за критические замечания и заявил, что все свои силы, весь свой жизненный опыт (здесь он заплакал от жалости к себе) отдаст партии и советскому народу.

– Я прошу, – сказал Никита Сергеевич, – подготовить заявление о моем уходе на пенсию.

Так закончилась карьера человека, который пользуясь трудным положением в стране, путем интриг и шантажа, лжи, подхалимства и клеветы, по трупам поднялся на вершину власти. В течение десяти лет он импровизировал экономическое развитие Советского Союза и удивлял советских людей и весь мир своими авантюрными реформами.

Сколько веревочке не виться…

Говорят, надежда умирает последней. Подписывая заявление о своей отставке, Хрущев не верил, что это окончательное решение. Была еще зацепка – его отставку должен был утвердить пленум ЦК КПСС, а здесь вполне возможен и другой поворот. Так, как это случилось в 1957 году. Тогда большинство членов Президиума также требовали его отставки, но в его защиту выступил пленум, и Никита Сергеевич разогнал всех своих противников, приклеив им ярлык «антипартийной группы». Сейчас он рассчитывал на повторение такого варианта. С этой целью Хрущев подготовил обращение к пленуму, в котором упрекал своих обидчиков – Брежнева, Подгорного, Шелеста… – в сталинских замашках, в попытке свалить все неудачи в экономики с больной головы на здоровую. Он был уверен в победе. «Мы еще посмотрим, чья возьмет, – думал он, – и кому придется писать заявление об отставке. Впрочем, я их и без заявления…»

Днем 14 октября начал работать пленум. Открыл его Брежнев, объявив, что на повестке дня стоит один вопрос – ненормальное положение, сложившееся в Президиуме ЦК в связи с неправильными действиями первого секретаря ЦК КПСС Хрущева. Затем он предоставил слово Михаилу Суслову, который выступил с большим докладом.

Михаил Андреевич был не только секретарем ЦК КПСС, но и ближайшим другом Хрущева. Именно Суслов чаще других восхвалял все его начинания. Теперь он все перечеркивал и во всех неудачах в партии и экономике обвинял только его – Хрущева.

– Со временем, – говорил докладчик, – Хрущев стал настолько самоуверенным, что фактически самолично, минуя Президиум, правил партией и государством. Он возомнил себя непогрешимым, присвоил себе монопольное право на истину. Всем, кто делал ему замечания, он высокомерно давал пренебрежительные и оскорбительные клички, унижающие человеческое достоинство. В итоге коллективное руководство становилось фактически невозможным. К тому же Хрущев систематически занимался интриганством, стремясь поссорить членов Президиума друг с другом.

О стремлении Хрущева уйти из-под контроля Президиума и ЦК свидетельствовал и тот факт, что за последние годы проводились не пленумы ЦК, на которых обсуждались бы назревшие деловые проблемы, а всесоюзные совещания с участием до 5–6 тысяч человек, с трибуны которых звучали восхваления в адрес Хрущева.

Суслов повторил многие факты безобразного и самонадеянного поведения Хрущева, которые уже приводились на заседании Президиума, но было и много нового, что Хрущев услышал впервые.

– Хрущев утратил чувство меры, – говорил Суслов, – он занимался подтасовкой цифр и фактов. Судя по его выступлению, мы уже давно перегнали Америку.

Максимализм и нетерпение Хрущева неизбежно вели к авантюризму и порождали цепную реакцию. На местах создавалась видимость успеха. Многие партийные руководители делали на этом свою карьеру и получали награды. Сам Хрущев также находился в плену надуманных цифровых показателей и каких-то заоблачных идей. Не анализируя фактического положения дел в стране, он торопил партию с принятием новой программы КПСС. Он делал сногсшибательные заявления, выдавая желаемое за действительное.

По его многочисленным утверждениям, а точнее так ему хотелось, Советский Союз в ближайшее десятилетие (1961–1979 гг.) создаст материально-техническую базу и превзойдет по производству продукции на душу населения наиболее мощную и богатую страну капитализма-США. Значительно подымется благосостояние и культурно-технический уровень трудящихся, всем будет обеспечен материальный достаток.

Предложенные Хрущевым цифровые выкладки и в целом взятое им поспешное направление вызывали серьезные возражения со стороны ученых и членов рабочей группы, занимающейся подготовкой программы партии. Но им советовали оставаться при своем мнении и помалкивать.

Будучи не у дел, находясь на пенсии, Молотов сказал:

– Программа скандальная для коммунистов… Это, видимо, продиктовано левой ногой «Савраса без узды».

Не могло быть коммунизма за этот отрезок времени, о котором говорил Хрущев. Для этого нет ни внутренних, ни международных условий. В силу своей малограмотности и ограниченности Хрущев не понимал этого. У него были высокие амбиции, но, как говориться, не было амуниции.

Много неприятного услышал Хрущев о своей дипломатической деятельности. Он любил выступать по международным проблемам и считал себя крупным знатоком в этой области. Обычно тексты его выступлений готовились в Министерстве иностранных дел. Никита Сергеевич их заучивал или читал, сбиваясь на труднопроизносимых именах и сложных предложениях. При этом слушатели скучали, а Хрущев нервничал и еще больше сбивался с написанного текста. Он отодвигал его в сторону и заявлял, что хочет высказать свое мнение о ситуации, сложившейся в мире и в отношениях с США. Аудитория сразу же оживала, а Никита Сергеевич, закусив удила, несся во всю прыть: «У американских империалистов рожа в дерьме, а Эйзенхауэру надо заведовать детским садом».

В пух и прах раскритиковав американского президента и всех империалистов, Никита Сергеевич спохватывался.

– Я тут малость отклонился от текста, – говорил он, – но это только на пользу дела. Я вижу вон, как иностранные корреспонденты выбегают из зала, чтобы своими телеграммами клеветать на меня – Хрущев, мол, так и этак сказал… Советую вам: поменьше брешите, господа хорошие… Мы самого Бога за бороду взяли, а уж на вас найдем управу… Перехожу к тексту.

Речи Хрущева, опубликованные у нас и на Западе, коренным образом отличались друг от друга. В Советском Союзе печатали подправленное и приглаженное выступление, а за рубежом – в первозданном состоянии, что нередко доставляло немало неприятностей МИДу.

Хрущев демонстративно пренебрегал (фактически он их и не знал) дипломатическими манерами. В историю, регистрирующую всевозможные казусы, вошло его – на виду у всех в зале Генеральной ассамблеи – стучание ботинком, снятым с ноги, по столу. Так Никита Сергеевич выразил свой протест по поводу выступления филлипинского делегата. На Западе это окрестили башмачной дипломатией, а в Советском Союзе сконфуженно помалкивали или, напротив, пытались преподнести как мастерский ход дипломатии нового типа: вот, мол, на что приходится идти, чтобы выразить протест против пособников американского империализма.

От хрущевской дипломатии содрогались все здравомыслящие люди. Балансируя на грани войны и мира, он внес раскол в международное коммунистическое движение. Против Хрущева и его идей выступил Мао Цзэдун. Китайский лидер считал, что Хрущев, выступая на XX съезде с докладом о культе личности Сталина, объективно играл на руку врагам коммунизма.

– Хрущев, – утверждал Мао, – вложил меч в руку империалистов и помогает им расправиться с нами. Если Советам меч ни к чему, то мы никогда не выпустим его из своих рук и распорядимся им как следует. Пусть в Советском Союзе оскорбляют своего вождя, но мы всегда будем чтить его память и считать его мудрейшим политиком XX века.

Одного этого заявления было достаточно, чтобы Хрущев ополчился не только против Мао, но и против китайского народа. В июне 1960 года последовала его команда: отозвать из Китая всех советских специалистов и не оказывать Китаю экономической помощи. По мнению современников, из всех зол, совершенных Хрущевым в годы его правления, разрыв с Китаем можно поставить в число наибольших.

На пленуме Хрущеву пришлось услышать и много других упреков в его просчетах в дипломатической деятельности. Зачем, спрашивается, ему нужно было сооружать громадный стадион на сто тысяч мест в Джакарте, отель в столице Бирмы городе Рангуне, Исследовательский атомный центр в африканском государстве Гане или спортивный комплекс в Мали? В общей сложности за десять лет хрущевского правления в различных странах Советский Союз соорудил около шести тысяч предприятий. Все затраты пропали даром, а из многих государств нас просто выдворили. Вот такая дипломатия!

Хрущев, понурив голову, слушал критику в свои адрес. И ему вдруг захотелось встать и крикнуть: «Вы же все это одобряли. Почему же вы тогда?..»

Суслов, словно угадав мысли Никиты Сергеевича, сказал:

– Все попытки предостеречь Хрущева от принятия поспешных и скоропалительных решений, были бесполезны. Он, кроме самого себя, никого не слушал.

Никита Сергеевич не принимал обвинения в свой адрес. Если он не соглашался с тем, что ему говорили, то это лишь потому, что его не смогли в чем-то убедить или переубедить и доказать, что он не прав. Все заискивали, подхалимничали, а теперь… Ему захотелось выступить на пленуме. Накануне его открытия он подошел к Брежневу с просьбой предоставить ему слово.

– Я понимаю, – сказал Хрущев, – это моя последняя политическая речь, как бы лебединая песня…

Однако он еще не успел договорить, как его в категорической форме оборвал Брежнев.

– Этого не будет, – сказал он, – мы десять лет слушали тебя, а теперь послушай, что скажут о тебе.

По словам Шелеста, присутствующего при этом разговоре, Хрущев не ожидал такого отказа. Он как-то вдруг весь съежился и стал еще меньше ростом. На глазах его появились слезы…

– Очевидно, теперь будет так, как вы считаете нужным, – сказал он. – Ну, что же, я готов ко всему…

Никита Сергеевич еще рассчитывал, что при обсуждении доклада участники пленума скажут о нем доброе слово и выступят в его защиту. Однако этого не случилось. Чуда не произошло. Прения по докладу не открывали. Просто Брежнев объявил, что в этом нет необходимости, так как имеется заявление Никиты Сергеевича о его отставке.

Это напомнило Хрущеву его поведение, когда он побоялся открывать прения по докладу о культе личности на XX съезде. С ним, с живым, обошлись так же, как он обошелся с мертвым Сталиным. И тут же отчетливо услышал: «Предателей всегда предают». Он оглянулся по сторонам, чтобы увидеть того, кто это сказал, но никого не увидел. И только тут понял, что это его внутренний голос повторил то, что сказал ему Сталин то ли во сне, то ли наяву в ту страшную ночь 31 октября 1961 года, когда он приказал вынести его тело из Мавзолея и срезать с мундира пуговицы.

…Пленум закончил работу около полудня. Хрущев молча попрощался с членами Президиума за руку и отправился домой.

* * *

Слово младшему Хрущеву.

– Я встретил машину у ворот. Отец сунул мне в руку свой черный портфель и не сказал, а выдохнул:

– Все… В отставке…

Немного помолчал и добавил:

– Не стал с ними обедать.

Все кончилось. Начинался новый этап жизни. Что будет впереди – не знал никто. Ясно было одно – от нас ничего не зависит, остается только ждать…

Вечером к нам пришел Микоян.

После обеда состоялось заседание Президиума ЦК уже без участия отца. Микояна делегировали к нему проинформировать о принятых решениях.

Сели за стол в столовой, отец попросил принести чаю…

Подали чай.

– Меня просили передать тебе следующее, – начал Анастас Иванович нерешительно. – Нынешняя дача и городская квартира (особняк на Ленинских горах) сохраняются за тобой пожизненно.

– Хорошо, – неопределенно ответил отец.

Трудно было понять, что это – знак благодарности

или просто подтверждение того, что он расслышал сказанное…

– Охрана и обслуживающий персонал тоже остаются, но людей заменят.

Отец понимающе хмыкнул.

– Будет установлена пенсия – 500 рублей в месяц и закреплена машина, – Микоян замялся. – Решили сохранить за тобой должность члена Президиума Верховного Совета, правда, окончательного решения еще не приняли. Я еще предлагал учредить для тебя должность консультанта Президиума ЦК, но мое предложение отвергли.

– Это ты напрасно, – твердо сказал отец, – на это они никогда не пойдут. Зачем я им после всего, что произошло? Мои советы и неизбежное вмешательство только связывало бы им руки. Да и встречаться со мной им не доставит удовольствия… Конечно, хорошо бы иметь какое-то дело. Не знаю, как я смогу жить пенсионером, ничего не делая… Но это ты напрасно предлагал. Тем не менее, спасибо, приятно чувствовать, что рядом есть друг.

Разговор закончился. Отец вышел проводить гостя на площадку перед домом… Микоян быстро пошел к воротам. Никита Сергеевич смотрел ему вслед.

На пенсии

Нам, простым смертным, трудно себе представить состояние человека, находящегося на вершине власти и в одночасье сброшенного вниз, его переход от беспрекословного повеления всеми до такого же беспрекословного подчинения тем, коими он повелевал. От такого перехода ломается человек, случаются инфаркты, пропадает интерес к жизни. Хрущев устоял под ударами судьбы. Однако сила духа была подорвана. Он часами мог сидеть неподвижно, уставясь в одну точку, думая о чем-то своем, а потом вдруг, спохватившись, заявлял, что ему срочно нужно в Кремль, так как там без него не смогут решить тот или иной вопрос. Его успокаивали, и он опять садился в кресло на прежнее место. На его глазах появлялись слезы. Моральные муки были страшнее физической боли. Только сейчас он понял, каким страданиям он подвергал Маленкова, Кагановича, Молотова, Жукова…, когда освобождал их со всех постов и высылал из Москвы.

Говорят: время лечит. Благотворно оно подействовало и на Никиту Сергеевича. Боль притупилась. Но появилась нестерпимая злость на своих обидчиков– Брежнева, Подгорного, Шелеста… Он не мог понять, как это они могли его переиграть. Он более двадцати лет, прикидываясь простачком, водил Сталина за нос, переиграл самого Берию, а здесь…

Чтобы отвлечься от этих мыслей, он стал искать хоть какое-то занятие. Решил заняться фотографией. Однако скоро бросил это дело. Им можно было заниматься в Юзовке в двадцатых годах, а сейчас… Нет, фотодело– не для него.

В начале 1965 года семье Хрущева предложили переселиться на новую дачу недалеко от поселка Петрово-Дальное (москвичи добираются в этот район автобусом от станции метро «Сокол»). Новое жилище сильно уступало прежним резиденциям Хрущева, но оно имело и важное для Никиты Сергеевича преимущество – большой земельный участок.

Там Хрущев пытался заниматься выращиванием помидоров, капусты, картофеля. Однако и это его не привлекало. Он не мог привыкнуть к своему положению… Мечтал вернуться к власти и представлял, как он отомстит своим обидчикам, но скоро понял, что это невозможно и стал больше думать о прожитой жизни. Ему было что вспомнить. Он живо представлял тысячи людей, которых он включал в расстрельные списки и носил эти списки на подпись к Сталину. В их числе находились и хорошо ему известные и преданные партии коммунисты. Они были не врагами, а жертвами показной хрущевской бдительности. Пока он был у власти, об этом не говорили, а вот сейчас… При одной этой мысли его бросало и в жар и в холод. Он пытался упредить всякие разговоры на эту тему и все приписать Сталину и его окружению. Себя он решил выделить из их числа и сказать, что ничего об этом знать не знал и ведать не ведал. Частично он уже это сделал в докладе на XX съезде партии. Но этого он считал мало. Надо закрепить эту мысль прямым обращением к потомкам.

Так родилась идея подготовки собственных мемуаров. К этому его подталкивало и то обстоятельство, что он увидел, как новая власть пыталась реабилитировать Сталина и защитить от его нападок. Не нравилось Хрущеву и то, что о нем забыли и нигде не говорили и даже не упоминали. Словно и не жил, и не руководил страной и партией в течение десяти лет. Говорили о безымянном волюнтаризме, но все знали, кто такой главный волюнтарист. Он стал слушать иностранные радиопередачи на русском языке. Ловил «Голос Америки», «Би-би-си», «Немецкую волну», глушить которые перестали по его же инициативе. Но тогда о нем говорили много, нахваливали за смелость критики сталинского режима. Он радовался. Сейчас голоса молчали. Ничего не писали о нем и авторы мемуаров, опубликованных после 1964 года, хотя они стали много и охотно писать о своих встречах и беседах со Сталиным. Если же речь шла о Хрущеве, то он превращался в анонимного «секретаря ЦК». Это еще больше укрепило его желание написать собственные мемуары.

* * *

Сейчас неизвестно, когда Никита Сергеевич приступил к подготовке мемуаров. Но, видимо, прошло немало времени, прежде чем об этом узнали в Комитете государственной безопасности. 25 марта 1970 года председатель КГБ Юрий Андропов на бланке с грифом «Особой важности» отправил в ЦК КПСС послание, в котором сообщал: «В последнее время Н.С. Хрущев активизировал работу по подготовке воспоминаний о том периоде своей жизни, когда он занимал ответственные партийные и государственные посты. В продиктованных воспоминаниях подробно излагаются сведения, составляющие исключительно партийную и государственную тайну по таким определяющим вопросам, как обороноспособность государства, развитие промышленности, сельского хозяйства, экономики в целом, научно-технических достижений, работы органов государственной безопасности, внешней политики, взаимоотношений между КПСС и братскими партиями социалистических и капиталистических стран и другое. Раскрывается практика обсуждения вопросов на закрытых заседаниях Политбюро ЦК КПСС…»

Тревога Андропова была ненапрасной – Хрущев в воспоминаниях не только выдавал государственные и партийные секреты, но искажал и оплевывал весь период Советской власти. Сталин, по его описаниям, трусливый безграмотный и подлый человек. Перед началом войны он только и делал, что убивал честных и преданных партии коммунистов, а в начале войны, испугавшись, спрятался на даче, откуда его вытащили члены Политбюро и уговорили вернуться к своим обязанностям. Как Верховный Главнокомандующий он безграмотно руководил военными операциями, что приводило к неисчислимым потерям. Сталин пьяница… Сталинское понимание бдительности превратило страну в сумасшедший дом… Сталин спровоцировал Великую Отечественную войну… Победа одержана не благодаря мужеству, героизму Красной Армии и самоотверженному труду советского народа, а благодаря помощи США и Англии… Об этом ему, якобы, сказал сам Сталин…

Эта безапелляционная ложь и клевета проходят через все хрущевские воспоминания.

…Андропов предложил принять срочные меры оперативного порядка, чтобы как-то обуздать неугомонного клеветника и предупредить вполне вероятную утечку партийных и государственных секретов за границу. Юрий Владимирович настоятельно советовал установить негласный контроль над Н.С. Хрущевым и его сыном Сергеем Хрущевым, предупредив их об ответственности за разглашение и утечку партийных и государственных секретов.

* * *

Профилактические беседы с Никитой Сергеевичем проводились много раз. Впервые с ним беседовали по этому поводу, когда за рубежом появился фильм, где он у костра разглагольствовал с иностранными журналистами о своем видении советской истории. Уже там он наболтал много лишнего. Его предупредили. А спустя некоторое время стало известно, что он тайно переправил свои мемуары в США. Хрущева опять пригласили в ЦК. С ним беседовали секретари ЦК Кириленко и Демичев, председатель комитета партийного контроля Пельше. Хрущев заверил их, что он чист перед партией и подобных оплошностей за ним не числится.

Как всегда, Хрущев хитрил, безбожно врал и лукавил. Диктофонные ленты были не только переправлены на Запад, но и подготовлены к печати. Они бы уже вышли в свет, но издателей смущала авторская достоверность полученных материалов. Чтобы проверить их подлинность, разработали хитроумную комбинацию. Об этом рассказал Николай Зенкевич в своей книге «Тайны уходящего века». Это почти что детективная история.

Хрущеву доставили в подарок из Вены две шляпы с огромными полями. Одна была ярко-алая, другая– черная. Их выполнили по специальному заказу, так что перепутать с другими было невозможно.

В подтверждение авторства книги, Хрущев должен был сфотографироваться в ярко-алой шляпе на голове и черной – в руке. Сын Никиты Сергеевича Сергей сфотографировал отца точно в соответствии с предписанием. Фотографию Сергей Никитович передал по назначению. Издательство убедилось в достоверности материалов и приступило к публикации, а Хрущева в это время пригласили в Комитет партийного контроля для беседы.

Существует почти трехчасовая стенограмма разговора с Никитой Сергеевичем. Однако нам нет необходимости приводить ее полностью. Достаточно отдельных фрагментов этой беседы, чтобы показать, как он умел хитрить, ловчить, изворачиваться и врать, чтобы уйти от ответственности.

* * *

Никита Сергеевич появился в Комитете партийного контроля 10 ноября 1970 года в 10 часов 30 минут. После необходимых в таких случаях приветствий и расспросов о здоровье председатель КПК Пельше приступил к основной теме разговора. Он сказал Хрущеву, что, по сообщению посла в США Добрынина, в Америке и ряде других стран Запада, в частности в Англии, ФРГ, Франции, Италии… готовятся к изданию его воспоминаний… У Хрущева попросили объяснения по этому вопросу, но он тут же отказался их давать и заявил, что никому мемуары не передавал. Знать ничего не знает, ведать ничего не ведает и хочет умереть честным человеком и коммунистом. Ему пожелали многие лета здравствовать и тут же спросили, как он отнесется к тому, что его воспоминания все же будут опубликованы за границей. Хрущев ответил, что будет возмущен и заявит о своем протесте.

Однако такое заявление Хрущева приняли с недоверием: как он может протестовать, если его воспоминания уже гуляют по Москве, известны в США и других странах. Никита Сергеевич возмутился и постучал кулаком по столу.

– Материалы мои, и никто не имеет права брать их, – заявил он, – это провокация.

Однако Пельше не поверил в искренность хрущевских возмущений и напомнил ему, что за разглашение государственной тайны он несет партийную ответственность. Но это Хрущева не испугало.

– Я готов на крест, – заявил он, – берите гвозди и молоток. Я честный коммунист.

Эти почти истерические фразы не приняли всерьез, и Никиту Сергеевича вернули к основной теме разговора. Он ушел от нее и говорил о сталинизме и войне в Корее, о том, что в дворцовом перевороте и убийстве царя Павла участвовал его сын Александр и о том, что он убийца, знали все…

Это был разговор с глухим.

На вопрос по существу: как он отнесется к тому, если его воспоминания все же будут опубликованы на Западе и в США, Никита Сергеевич, не моргнув глазом, сказал, что это будет фальшивка. Ему предложили сделать такое заявление для печати, и он, без зазрения совести, это сделал.

Вот его заявление:

«Как видно из сообщений печати Соединенных Штатов Америки и некоторых других капиталистических стран, в настоящее время готовятся к публикации так называемые мемуары или воспоминания Н.С. Хрущева. Это – фабрикация, и я возмущен ею. Никаких мемуаров или материалов мемуарного характера я никогда никому не передавал – ни «тайму», ни другим заграничным издательствам. Не передавал также материалов я и советским издательствам. Поэтому я заявляю, что все это является фальшивкой. В такой лжи уже неоднократно уличалась продажная буржуазная печать

Н.С. Хрущев. 10/XI– 1970 г.»

Это последняя ложь Никиты Сергеевича. Спустя немногим более месяца его мемуары появились в магазинах США и Западной Европы.

Мысли вслух

Никита Сергеевич боялся суда потомков. Он говорил: «Если положить на весы мои добрые дела и злые (все-таки он знал, что творил зло), то добрые все же перетянут». На это он надеялся. Ему очень хотелось войти в историю умным и мудрым политиком и правителем.

Неизвестно, как сам Никита Сергеевич оценивал свои поступки, но мы, его современники и потомки, можем о них говорить и взвешивать на весах добра и зла. Нынешние либералы и демократы кладут на чашу добрых дел хрущевский доклад на XX съезде партии, в котором он развенчал культ личности Сталина. Кладут в эту же чашу его стремление демократизировать общество и реформировать народнохозяйственный механизм, большое внимание к социальным проблемам, к человеку. С именем Хрущева они связывают поворот в международной политике от «холодной войны» к мирному сосуществованию, к разрядке.

Однако все эти утверждения и разговоры не подтверждены фактами, и желаемое выдается за действительное. Возможно, у Хрущева и были добрые и благие намерения, но, говорят, благими намерениями устлана дорога в ад… Из всего того, что приписывают Никите Сергеевичу, ничего путного так и не получилось. На этот счет существует такое мнение. Сегодня об этом говорят многие.

…После смерти Сталина… на роль нового руководителя партии и государства был выдвинут наиболее ничтожный и бездарный из всех членов бывшего Политбюро – Никита Хрущев… Не имея опыта ни во внешней, ни во внутренней политике, он чуть было не развязал Третью мировую войну, спровоцировав Карибский кризис; расколол всемирный коммунистический союз, вдрызг переругался с Мао Цзэдуном; выкинул Сталина из Мавзолея…

Никита Хрущев, который никогда не стыдился, а напротив, всячески подчеркивал свое пятиклассное образование, выброшенный наверх номенклатурной фрондой, оказался человеком неприспособленным к руководящей государственной деятельности. Сталин держал его на второстепенных ролях и близко не подпускал к большой политике, как внешней, так и внутренней. Поэтому, оказавшись на самом верху партийно-государственной пирамиды, Хрущев повел себя как Алиса в Стране Чудес: постоянно удивлялся и разочаровывался. Его попытка что-то изменить или сломать в сталинской империи немедленно приводила к хаосу, неразберихе, к финансовой чехарде, а в итоге– к полной невозможности разобраться, что же происходит в стране и каково ее место в современном мире».

С такой оценкой нам, современникам Хрущева, переживавшим все его чудачества, нельзя не согласиться.

В беседе с писателем Феликсом Чуевым Молотов дал свою оценку Никите Сергеевичу:

– Роль Хрущева, – сказал Вячеслав Михайлович, – очень плохая. Он дал волю тем настроениям, которыми он живет… Он бы сам не смог этого сделать, если бы не было людей, находящихся рядом с ним. Никакой особой теории он не создал, в отличие от Троцкого, но он дал возможность вырваться наружу такому зверю, который сейчас, конечно, наносит большой вред обществу.

Молотов во многом прав. Именно с эпохи Хрущева, берут свое начало антисоциальные тенденции: расцветает ложь, воровство, коррупция, приписки…

При Хрущеве начала расширяться система привилегий для номенклатурной касты. Он положил начало разложению партийно-государственного аппарата. Появилось то, чего боялись Ленин и Сталин – комчванство. Первые секретари обкомов, горкомов, райкомов превратились в удельных князей. Отсюда пошло и «телефонное право». Простой человек не мог достучаться до правды. Росло недовольство положением дел в стране. Авторитет Хрущева стремительно падал. Людей раздражали его многочасовые бестолковые выступления, его самоуверенная ухмылка и самолюбование. Кругом разлад, разруха, а он чему-то радуется. До него трудно жилось, но была вера в завтрашний день, была надежда на лучшую жизнь. Хрущев отнял эту надежду. Его разглагольствование о том, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме, не утешало, а раздражало.

Нельзя положить на чашу добрых дел и его «секретный» доклад на XX съезде партии. Те, кто хотел бы это сделать, сознательно умалчивают, что Никита Сергеевич был активным участником репрессий и его руки в крови. Занимая ответственные посты в партии, он вместе со своими подручными составлял списки «врагов народа» и носил их, на утверждение Сталину. Развенчивая культ личности, Хрущев пытался скрыть свои злодеяния и показать себя этаким пай-мальчиком, которого постоянно обманывали, а он обо всех преступлениях и нарушениях законностей узнал, когда вырос из коротких штанишек.

Подобные утверждения Хрущева рассчитаны на наивных и доверчивых людей. Однако ныне ими воспользовались демократы, недобросовестные политики и разномастные антисоветчики. Особый восторг «секретный» доклад Хрущева вызвал во всем капиталистическом мире. Ему аплодировали в США, Англии, ФРГ..

Хотел того Хрущев или нет (скорее всего он это сделал в силу своей импульсивности, невежества и злобной мстительности), но своим докладом на XX съезде партии, а позже публикацией мемуаров он вызвал могучую волну нападок на Советский Союз.

Сложилась парадоксальная ситуация. Шла ожесточенная «холодная война», которую еще не знало человечество. Против СССР ополчились бывшие союзники – США и Англия. Вся их мощь идеологической, политической и экономической пропаганды была направлена против страны Советов. В ход были пущены клевета, интриги, политические провокации против первого в мире социалистического государства. Однако они не имели больших успехов. Им не удалось сломить дух и подорвать веру советских людей в правоту своего дела. Но тут появился Хрущев со своим докладом. Он с криком свалил в одну кучу клевету, полуправду, откровенную ложь… и выстрелил по своим. Мир с изумлением смотрел на этого разбушевавшегося придурка. Враги советской власти не ожидали от него такого подарка. Хрущевскую ложь они тысячекратно умножили и теперь уже не говорили о строительстве социализма в СССР, а рассуждали о мракобесии Сталина и коммунистов, которые только то и делали, что издевались над собственным народом.

Как тут не вспомнить слова Мао Цзэдуна, который сказал, что Хрущев вложил в руку империалистов меч и помог им расправиться с нами. Его слова оказались пророческими. Советский Союз потерпел сокрушительное поражение в холодной войне, его распад был предопределен докладом Хрущева на XX съезде.

Нельзя положить на чашу добрых дел и Хрущевскую «оттепель». В международных отношениях она походила на грязную распутицу. Хрущев постоянно балансировал на грани Третьей мировой войны. Не лучше оттепель смотрелась и внутри страны. Проведенная Хрущевым реабилитация осужденных носила показушный характер. Он вовсе не был заинтересован в установлении справедливости наказаний осужденных, а торопился скрыть свое активное участие в проводимых им репрессиях в Москве, Московской области и на Украине. С этой целью он всячески поощрял критику Сталина и пресекал любые замечания в свой адрес. Таким образом, «оттепель» была управляемой и односторонней. Генерал Судоплатов вспоминал, как во время суда над ним в 1958 году все беспокоились, как только всплывало имя Хрущева, а генерал И. Серов прямо ему посоветовал: «Не упоминай Хрущева».

Когда коммунисты теплотехнической лаборатории Академии наук на партийном собрании высказали несогласие с итогами XX съезда, то было принято специальное постановление «о враждебных вылазках»… Все выступающие были исключены из партии, а партийная организация распущена.

В Новочеркасске против хрущевской политики произошел настоящий бунт. При его подавлении были убиты двадцать три человека и тридцать ранено. Позже семь человек за участие в Новочеркасском бунте были расстреляны.

Жесточайшим образом были подавлены протесты против Хрущева в Грузии и других республиках. Десятки тысяч несогласных были исключены из партии и освобождены от занимаемых должностей.

Одновременно с преследованием инакомыслящих нарастал пропагандистский бум по восхвалению Хрущева. Школьные учебники и даже буквари начинались с портрета «великого борца за мир» и «верного ленинца». Газеты и журналы воспевали Никиту Сергеевича, его имя постоянно звучало по радио и телевидению. Это ему нравилось. Все похвалы в свой адрес он воспринимал как должное. Одним словом, как стали говорить в народе, появился культ, но не было личности. Эту крылатую фразу приписывают Михаилу Шолохову. Однако кто бы это не сказал, он выразил истинное отношение советских людей к Хрущеву. Его импульсивность, непродуманность в решении жизненно важных проблем принесли много горя и зла, которые мы переживаем и сегодня.

Никита Хрущев (в центре) – студент рабфака. 1924 г.

Лазарь Моисеевич Каганович – наставник молодого Никиты Хрущева

Л.М. Каганович, И.В. Сталин, П.П. Постышев, K.E. Ворошилов. 1934 г.

Н. С. Хрущев и И. В. Сталин

У Мавзолея на Красной площади.

И. В. Сталин (слева) и Н. С. Хрущев

У стен Большого Кремлевского дворца. Слева направо: И. В. Сталин, Г. К. Ор-джонекидзе, Н. С. Хрущев

В зале заседаний в Кремле

Делегаты VIII Чрезвычайного съезда Советов, на котором утверждена новая Конституция СССР. Сидят слева направо: А. А. Андропов, Н. И. Ежов, Н.С. Хрущев, A.A. Жданов, JI. М. Каганович. Декабрь 1936 г.

На боковой трибуне Мавзолея. Слева направо: Г. М. Димитров, Г. Г. Ягода, Г. Е. Зиновьев, Н. С. Хрущев, И. В. Сталин, A.A. Андреев. 1936 г.

Дача Хрущева в Межгорье под Киевом

Первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины Н. С. Хрущев в Президиуме торжественного заседания, посвященного 125-летию со дня рождения Т. Г. Шевченко. Справа – секретарь ЦК КП(б)У Д. С. Коротченко. Киев 1939 г.

С министром обороны СССР маршалом Советского Союза Г. К. Жуковым

Н.С. Хрущев на трибуне XX съезда КПСС

Беседа Н. С. Хрущева с Джоном Кеннеди

Н. С. Хрущев во время поездки в США. 1959 г.

На сессии Верховного совета Хрущев разоблачает лживые заверения правительства США относительно сбитого американского самолета У-2

На пресс-конференции после срыва Парижского саммита. Справа – Р. Я. Малиновский

Никита Сергеевич Хрущев – пламенный оратор

Выставка в Манеже, посвященная 30-летию МОСК. Н. С. Хрущев и М. А. Суслов в сопровождении руководства Союза художников обсуждают картины Бориса Жутовского (рядом с Н. С. Хрущевым)

Н. С. Хрущев с Петром Шелестом на кукурузном поле Украины

Разговор с литераторами в Кремле. В центре Н. С. Хрущев и поэт Александр Твардовский

Встреча с Фиделем Кастро

Н.С. Хрущев с президентом ВАСХНИЛ Трофимом Лысенко

Н. С. Хрущев и соратники

Н. С. Хрущев на отдыхе

Н. С. Хрущев и другие члены Президиума ЦК КПСС на охоте в Завидово

На этой даче в поселке Петрово-Дальнее Н. С. Хрущев прожил семь лет после отставки в 1964 году

Никита Сергеевич и Нина Петровна. 1969 г.

Н. С. Хрущев – пенсионер

H. C. Хрущев с сыном Сергеем осенью 1970 года

Оглавление

Георгий ДорофеевХрущев: интриги, предательство, власть

Хрущев – Кремлевский Распутин

Тайное и явное

Новый стиль руководства или «сапоги всмятку»

Удачная хитрость

Бегство

Честолюбивые надежды

Одна партия – две линии

Показательный шантаж

Погром в академии

Раскаявшийся грешник

Вексель на доверие

Ловкий угодник

Первая встреча со Сталиным

Погром в Москве

Палач и его жертвы

Беспредел на Украине

Прожектерство

Как Хрущев стал почетным шахтером

Неоплаченный вексель

Подножка Кагановичу

Жажда славы

Гладко было на бумаге…

Людские судьбы

Сталин, Жуков, Хрущев

Подмоченная репутация

Ленинградское дело

Интриги

Холодная война

XIX съезд партии

Сталин просит отставку

Смерть Сталина

Свидетели и участники преступления

Соратники

Передел власти

Заговор против заговорщика

Как «поймали» Берию

Поединок с Маленковым

Плагиат идей

Ни государству, ни человеку

Молотов и Хрущев

«Воспитание» творческой интеллигенции

Жуков – жертва хрущевской интриги

Тайны «секретного» доклада

Клевета

Сон или явь?

Начало конца

Что посеешь…

Сколько веревочке не виться…

На пенсии

Мысли вслух

• Реклама на сайте

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно