Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

СТАЛЬНОЙ ВЕК

Социальная история советского общества

Дамье Вадим Валерьевич

Стальной век: Социальная история советского общества. — М.: Книжный

дом «ЛИБРОКОМ», 2013. — 256 с. (Размышляя об анархизме. № 26.)

Издательство «Книжный дом “ЛИБРОКОМ”».

117335, Москва, Нахимовский пр-т, 56.

Формат 60x90/16. Печ. л. 16. Зак. № ВС-80.

Отпечатано в ООО «ЛЕНАНД».

117312, Москва, пр-т Шестидесятилетия Октября, 11 А, стр. 11.

ISBN 978-5-397-03768-6 © Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2013

Все права защищены. Никакая часть настоящей книги не может быть воспроизведена или передана в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, будь то элек­тронные или механические, включая фотокопирование и запись на магнитный носитель, а также размещение в Интернете, если на то нет письменного разрешения владельца

.Оглавление

Вступление 5

Глава 1

Русская революция 1917-1921 гг. 8

   1. На пути к революции. Расстановка сил 8

   2. Февральский взрыв 14

   3. Революция на подъеме: от Февраля к Октябрю 1917 г. 15

   4. Октябрьское восстание 23

   5. Второе «двоевластие»: большевистский режим

и революционные массы (осень 1917 - весна 1918 г.) 25

   6. Поворот весны 1918 г. 38

   7. Гражданская война: «красные» и «белые» (1918-1920 гг.) 43

   8. Реставраторская политика «белых» режимов 49

   9. «Военный коммунизм» - «красная» контрреволюция 52

   10. В поисках «меньшего зла»: народные движения в условиях

гражданской войны 74

   11. «Третья революция»? 84

Глава 2

Большевистский термидор (1921-1929 гг.) 97

   1. Зигзаги и колебания сельскохозяйственной политики 99

   2. Реформы в области промышленности и торговли.

Проблемы перехода к индустриализации 104

   3. Социальный портрет нэповского города 110

   4. Усиление однопартийной диктатуры 123

   5. Создание СССР: централизм под флагом федерализма 126

   6. «Последняя битва Ленина» и «Термидор» 129

   8. Национальная политика в 1920-е гг. 133

   9. Сопротивление социально-экономической политике властей 135

   10. Борьба за власть в верхах. Кризис и крах НЭПа 141

Глава 3

«Великий перелом», или модернизация по-сталински 148

   1. Планы индустриализации 148

   2. Переход к «коллективизации» 150

   3. Промышленная политика Сталина 159

   4. «Культурная революция» 168

   5. Социальная направленность сталинских преобразований 173

   6. Внешняя политика: от лавирования к войне 179

Глава 4

Советское социальное государство: рождение и крах 194

   1. Послевоенное восстановление и новый рывок 194

   2. Пирамида форсированной модернизации 199

   3. «Осень патриарха» 206

   4. Социальные уступки 210

   5. «Революция» среднего звена номенклатуры и новый рывок 214

   6. Протесты трудящихся и «социальный компромисс» 219

   7. «Бюрократическая стабилизация» 230

   8. «Коллапс модернизации» 238

Вместо заключения

Вступление

Есть темы, к которым историки не раз возвращаются на протяжении жизни, не только потому что эти проблемы неисчерпаемы или из-за появ­ления новых доступных документов и материалов. Речь не идет сейчас о тех, кто меняет свои оценки и концепции на прямо противоположные, в угоду господствующему мнению, запросам власти или «обществу зре­лищ». Честные исследователи сами развиваются по мере приобретения ими знаний, совершенствуют или уточняют свой взгляд на события, по- иному осмысливают детали...

За минувшие четверть века мне не раз доводилось писать о советской истории, пытаясь по-своему ответить на знаменитый вопрос «Что же это было?»^[1]. С самых первых шагов стало ясно, что советское общество не было социалистическим, поскольку в нем отсутствовали такие основопо­лагающие элементы социализма, как общественное самоуправление, сво­бодная самореализация и саморазвитие человеческой личности, замена экономических отношений, строящихся на погоне за прибылью и бюро­кратическом диктате, непосредственным удовлетворением нужд и потреб­ностей конкретных живых людей.

Стоило ли в этой ситуации исполнять реквием по социализму? Вско­ре после роспуска Советского Союза мне довелось так ответить на этот вопрос:

«Социализм оказался утопией, и чары его развеялись. Социализм умер. Эти и подобные им высказывания можно сегодня услышать со всех

сторон. Человечество переболело опасной детской болезнью и теперь выздоравливает. Идеи демократии и свободной рыночной экономики на­конец-то одержали победу; и теперь уже ничто не сможет омрачить их торжество. Так или примерно так заявляют лидеры и политики западно­го мира, а вслед за ними и вожди новых независимых государств, образо­вавшихся на развалинах СССР.

Ну что ж, скажем над постелью умирающего прощальное слово и отправим затем покойника в последний путь?

Во избежание недоразумения автору следует объясниться. Он не ис­пытывает ни малейшего сожаления в связи с кончиной той обществен­ной модели, которую с таким счастьем отпевают одни и так же сильно оплакивают другие. С его, автора, точки зрения, крах тоталитарного устройства, так напоминающего мрачный кошмар оруэлловского «1984», можно было бы только приветствовать. Но помимо сомнения в адрес тех, кто идет в похоронной процессии, есть и другие моменты, застав­ляющие пристальнее всмотреться в единодушное торжество новоявлен­ного «праздника избавления».

Кого же здесь хоронят?

Тоталитарный сталинистский порядок? Да, конечно. Но только ли его? Не присутствуем ли мы при своеобразной переоценке ценностей, да притом таких, которые отнюдь не ограничиваются рамками сталини­стской или вообще большевистской модели? Давайте вслушаемся в эти доводы, доносящиеся из похоронной толпы. Хватит экспериментов, хва­тит утопий! Долой мечты о светлом будущем, «сны о чем-то Большем» - подайте нам гарантированное и сытое настоящее! Довольно вообще фантазий и идеалов - это иллюзии! Истинны только сытое брюхо да набитая мошна: торжествующая психология сверчка, знающего свой шесток...

Виновато ли естественное стремление человека к свободе, равенству, счастью, гармонии, взаимной помощи в том, что тираны использовали его и прикрыли свое царство этими красивыми словами? Виноват ли Хри­стос в зверствах инквизиции, а Будда - в угнетении религиозных мень­шинств в буддийских странах?

Так что же умерло? Социализм или Нечто, нацепившее на себя его плащ? Как противники социалистической идеи, так и апологеты потер­певшего поражение устройства здесь оказываются едины, и это неверо­ятно характерно. И для тех и для других именно социализм потерпел по­ражение, разбит, отступает, умирает. <...> Не будем же отпевать то, что еще не родилось на свет!»^[2]

Анализ особенностей и характерных черт российского социума перед революцией 1917-1921 гг., политики всех режимов, правивших страной на протяжении минувшего века, а также упорного, временами ожесточенного сопротивления трудящихся классов населения против этой политики позво­ляет вполне точно определить сущность и историческое место той социаль­ной и государственной формы, которая существовала в так называемом «Советском Союзе». Не стану сразу обрушивать на читателя формулировки и оценки. Пусть он, читая эту книгу и следуя за ходом исторических собы­тий, сам, вслед за автором, сможет назвать явление по имени. Моя задача состояла лишь в том, чтобы собрать воедино информацию, которая сегодня доступна на основе публикаций документов, других источников и самых разных научных работ (чьи выводы я чаще всего не разделяю, что не меша­ет использовать содержащиеся в них факты и сведения), и попробовать из­ложить ее в виде ряда последовательных исторических очерков. Они охва­тывают весь период так называемой советской истории: с 1917 по 1991 гг. Не стоит упрекать меня в том, что какие-то моменты или стороны той дей­ствительности не нашли своего отражения в книге. Об этом писали, пишут и еще долго будут писать обширные тома. Мне важно было проследить ту путеводную нить, которая позволит ответить на самые главные вопросы: почему и как произошло то, что произошло? Для этого пришлось сделать упор на двух основных линиях: с одной стороны, на планах и политике «верхов», с другой - на нуждах, жизни и действиях народных «низов»

Последнее, что хочется сказать перед тем, как читатель начнет читать эту книгу. Я старался в равной мере разрушить как «красные», так и «бе­лые» мифы о советской истории. Мне одинаково чужды как восхваления, так и проклятия в адрес Ленина, Сталина и их последователей за то, что те выступали «создателями социализма», «погубителями Великой России» или, наоборот, «творцами Великой империи». В набившем уже оскомину споре о том, кем был Сталин - «эффективным менеджером» или жестоким и кровожадным тираном, я не считаю нужным становиться ни на одну из сторон. Я надеюсь, читатель сам сумеет придти к выводу о том, что тиран и деспот вполне может быть весьма эффективным менеджером. Вопрос лишь в том, чему и кому служит, с какой целью, для кого и какой ценой осуществляется эта эффективность. И нужны ли обыкновенным, «про­стым» людям такие вот менеджеры, которые готовы силой и невзирая на последствия и жертвы навязывать обществу свои «модели» - идет ли речь о всесильном Государстве или всемогущем Рынке?

Сегодня, когда нередко приходится слышать голоса, которые утвер­ждают, что незачем рассказывать школьникам всей истины, но главное - это воспитать из них патриотов, готовых все оправдать и простить «род­ному» государству, мне кажется особенно важным и нужным одно: сказать правду.Глава 1

Русская революция 1917-1921 гг.

Сколько революций произошло в России в XX веке? Среди историков до сих пор нет единого мнения на сей счет. Ответ на этот вопрос чаще всего зависит от точки зрения или от политической позиции. Одни счита­ют, что в феврале 1917г. вспыхнула демократическая революция, а в ок­тябре того же года произошел большевистский переворот, покончивший с надеждами на развитие России по пути свободы и демократии. Историо­графия, в большей или меньшей степени связанная с большевистской тра­дицией, предпочитает говорить о двух революциях: буржуазно-демокра­тической Февральской и социалистической Октябрьской. Современники событий нередко вели речь о «Третьей революции», направленной против большевистской диктатуры в 1921 г. И все-таки представляется, что рево­люционные события 1917-1921 гг. следует воспринимать как единый про­цесс, хотя и не линейный, но включавший в себя различные линии, подъ­емы и спады. Все это время на повестке дня стояли одни и те же глубинные социальные проблемы, вокруг которых и разворачивалось противоборст­во между различными общественными силами и течениями. Все это вре­мя в разных формах полыхало восстание народа против старой системы, заведшей страну в тупик, и против попыток новых властей навязать ей такие формы модернизации, которые ломали устои народной жизни. Ожесточенный конфликт между «низами» и «верхами» в итоге завершил­ся торжеством последних, хотя и в отличном от старого обличье - боль­шевистском.

   1. На пути к революции. Расстановка сил

Предыстория Русской революции 1917-1921 гг. уводит нас далеко вглубь XIX столетия. После унизительного поражения, понесенного Рос­сией от западных держав в ходе Крымской войны 1853-1856 гг., русскому самодержавию стало ясно, что для сохранения его власти необходимыпреобразования. Если Империя хотела устоять, нагнать своих противников и конкурентов и продолжать вести мировую политику, ей следовало пред­принять существенные шаги в направлении военного, а значит и экономи­ческого обновления (модернизации). В 1861 г. было отменено крепостное право, и развернулся процесс принудительного насаждения капиталисти­ческих элементов сверху, характерный для стран с так называемым «дого­няющим» типом развития. «...Каждое более или менее крупное меро­приятие правительства влияет на жизнь всего народно-хозяйственного организма. Покровительство, оказанное отдельной отрасли промышлен­ности, новая железная дорога, изыскание новой почвы для применения народного труда - все подобные... меры затрагивают... весь строй сло­жившихся отношений...», влияют на ход дальнейшего развития всего эко­номического механизма, - объяснял смысл проводимой политики россий­ский министр финансов Сергей Витте^[3].

Государство за свой счет создавало хозяйственную инфраструктуру и банки, строило фабрики, заводы и железные дороги, а позднее передавало их частному капиталу, когда тот уже оказывался в состоянии вкладывать в них деньги и развивать экономику дальше. Эта политика финансировалась, прежде всего, за счет средств, выкачанных из крестьянских общин. «Мо- дернизаторские» усилия были весьма активными и, на первый взгляд, при­несли ощутимые успехи. По темпам роста производства Россия (по ряду показателей) обгоняла ведущие мировые державы. Так, например, за 1890- 1913 гг. производство чугуна в России возросло в 5 раз (в Германии - в 4 раза, в США - в 3,3 раза, в Великобритании - в 1,3 раза), добыча россий­ского каменного угля увеличилась в 6 раз (в США - в 3,6 раз, в Германии - в 2,7 раз, в Великобритании - в 1,6 раз), добыча нефти - в 2,3 раза (в США - в 5,5 раз)^[4]. В 1913 г. Россия давала почти четверть мирового урожая пшеницы, половину мирового урожая ржи и почти треть мирового урожая ячменя.

Все эти цифры, действительно, впечатляют. Но насколько удалось вла­стям к моменту начала Первой мировой войны в 1914 г. превратить Россию в процветающую страну с развитой капиталистической экономикой?

Либеральные, социал-демократические и большевистские теорети­ки нередко были склонны переоценивать степень развития капитализма в России, степень ее «европеизации». Но они видела то, что хотели увидеть. В действительности Россия, говоря современным языком, оставалась ско­рее страной «Третьего мира». Общее структурное отставание российской экономики от западной было настолько значительным, что наводит на мысль: речь идет не просто об отсталости в рамках одной и той же систе­мы координат, но о глубинном «цивилизационном» различии. Действи­тельно, реальный доход на одного работающего в России в 1913 г. состав­лял лишь 81% от соответствующего показателя в Англии в 1688 г., то есть за сто лет до промышленной революции!^[5] При этом разрыв в объеме ВНП на душу населения по сравнению с развитыми западными странами с кон­ца XIX века стал все больше нарастать^[6].

В российских городах утвердился капитализм, но свыше 80% населе­ния по-прежнему жило в деревне, а российский рынок оставался слишком узким для того, чтобы капиталистические отношения широко распростра­нились. Страна существовала как бы в двух различных мирах. Большин­ство людей находилось в докапиталистических условиях. Известный уче­ный-аграрник А.В.Чаянов, изучавший аграрные отношения в русской де­ревне, обратил внимание на следующую особенность: хотя большая часть крестьян уже не практиковала чисто натуральное хозяйство, но продавала свои продукты на рынке и прирабатывала на промыслах, капиталистиче­ского накопления чаще всего не происходило. Подавляющее большинство крестьянских семей тратило все вырученные деньги на еду или промыш­ленные товары^[7], что характерно для «докапиталистических» отношений. В деревне уже появились хозяева, ведшие дела на широкой коммерческой основе и с применением наемного труда (их называли кулаками-миро- едами), но в целом крестьянство оставалось в имущественном и социаль­ном отношении довольно однородной массой. Процессы расслоения но­сили еще зачаточный характер.

Преобладающей формой общественной организации в русском селе оставалась крестьянская община («мир», «общество») - единица не только фискальная, но, в известной мере, все еще и хозяйственная. Она обладала чрезвычайно высокой устойчивостью и имела свои механизмы коррекции социального неравенства (переделы земли и т.д.). Попытки правительства П.А.Столыпина в ходе аграрной реформы (с 1906 г.) выделить в деревне твердый слой крестьян-капиталистов и осуществить ускоренное разложе­ние общины имели лишь ограниченные результаты; начался обратный процесс возвращения крестьян в общину.

Основная проблема докапиталистического состояния русской деревни состояла в том, что потенциал дальнейшего увеличения сельскохозяйст­венного производства не для собственных нужд, а на продажу, был огра­ничен. Крестьянин вообще психологически был не склонен производить «больше, чем надо», а классические «капиталистические» стимулы на селе работали довольно плохо. Неудивительна крайне низкая производи­тельность в дореволюционных крестьянских хозяйствах. Урожайность хлеба в несколько раз уступала европейскому уровню. Экспорт хлеба осуществлялся не благодаря излишкам, а за счет крестьянского недоеда­ния. В деревне периодически вспыхивал голод. Положение усугублялось крестьянским малоземельем: значительная доля лучших угодий находи­лась в руках помещиков, часть которых прибегала к феодальным методам ведения сельского хозяйства.

Широкие массы российского общинного крестьянства были чем дальше, тем больше недовольны сложившимся положением. Со времени революции 1905-1907 гг. они все более отчетливо формулировали свои чаяния. Историк Т.Шанин, много лет посвятивший изучению русских кре­стьян, так суммирует их стремления: «Идеальная Россия их выбора была страной, в которой вся земля принадлежала крестьянам, была разделена между ними и обрабатывалась членами их семей без использования наем­ной рабочей силы. Все земли России, пригодные для сельскохозяйствен­ного использования, должны были быть переданы крестьянским общинам, которые установили бы уравнительное землепользование в соответствии с размером семьи или «трудовой нормой», т.е. числом работников в каждой семье. Продажу земли следовало запретить, а частную собственность на землю - отменить»^[8]. Разумеется, такая программа «черного передела» не имела ничего общего с буржуазными преобразованиями и введением ча­стной собственности на землю.

Но и в российских городах той эпохи капитализм выглядел во многом иначе, чем в Западной Европе и США. Он сильно зависел от иностранных займов и инвестиций. Удельный вес зарубежных капиталов в акционерных обществах доходил к 1913 г. до 47%^[9]; большая часть прибылей вывозилась из страны. Еще в 1899 г. Витте сравнивал экономические отношения меж­ду Россией и Западной Европой с теми, которые существуют между евро­пейскими державами и их колониями: Россия «в некоторой степени явля­ется такой гостеприимной колонией для всех промышленно развитых го­сударств, щедро снабжая их дешевыми продуктами своей земли и дорого расплачиваясь за произведения труда»^[10].

Государственная регламентация и поощрение властями крупных моно­полистических объединений серьезно сдерживали промышленное развитие страны. Уровень технической оснащенности оставался низким. Промыш­ленная структура основывалась на отраслях и видах производства, кото­рые считались передовыми в конце XIX столетия (черной металлургии, паровозостроении, производстве паровых машин, простых сельскохозяй­ственных орудий и бытовых товаров, легкой и пищевой промышленно­сти). Западная же индустрия в это время уже переходила к эпохе электри­чества, химии и станкостроения. Для развития этих отраслей в России не было ни капиталов, ни промышленной рабочей силы, общая численность которой в 1911-1914 гг. почти перестала расти. Неудивительно, что вер­ховный главнокомандующий русской армией в период Первой мировой войны, великий князь Николай Николаевич вынужден был признать: «в техническом отношении наша промышленность далеко отстала от про­мышленности английской и французской» и не в состоянии удовлетворить военные нужды^[11].

Несмотря на все наросты капитализма, Россия в целом еще не была «проникнута капитализмом». Начала индустриализации, взращенные цар­ским правительством, натолкнулись на жесткие исторические рамки, а поражения России в Первой мировой войне со всей ясностью продемон­стрировали экономическую и инфраструктурную слабость страны. Всего за время боевых действий Россия потеряла убитыми, умершими от ран и пропавшими без вести от 2 до 3 млн. человек^[12]. Нехватка топлива и метал­ла поставила под удар транспортную систему (особенно железные дороги) и систему снабжения. Катастрофическим стало положение в сельском хо­зяйстве: мобилизация, как показала перепись 1917 г., вырвала из деревень почти половину работников. Если до войны в среднем собирали свыше 4,5 млрд, пудов зерна в год, то в 1917 г. собрали в 1,5 раза меньше. В де­кабре 1916 г. правительство приступило к принудительной разверстке хлеба. Снабжение городов продуктами питания все более ухудшалось на фоне растущих цен: в конце января 1917 г. в Петрограде оставался лишь 10-дневный запас муки; мяса не оставалось вообще^[13]. Подвести продукты было почти невозможно из-за транспортного кризиса...

Таким образом, со стратегической точки зрения, все попытки «дог­нать» государства-конкурентов провалились. Царизм не мог превратить Россию в военного и индустриального капиталистического гиганта. При­чины этого следует искать в самих социально-политических структурах

Старого режима. Страна не могла сделать решительный шаг к полномас­штабному промышленному перевороту, не отказавшись от их сохранения: не разрушив общинные структуры, не преодолев узость внутреннего рын­ка, не распространив повсюду рыночные принципы и не мобилизовав крупные финансовые средства и рабочую силу на проведение широкой капиталистической индустриализации. Царское правительство не могло себе этого позволить, поскольку вся общественная система Российской империи основывалась на существовании привилегированного помещичь­его дворянства, с одной стороны, и крестьянских общин - важнейшего источника налоговых поступлений и формы организации подавляющего большинства населения, с другой. Из последних можно было выкачивать деньги и хлеб, но разрушить их было нельзя. Змея грызла свой собствен­ный хвост, но не могла его проглотить. Преодолеть пределы модернизации в рамках существующей системы не удавалось.

Подобный тупик мог в других условиях привести к классической буржуазной революции, наподобие западноевропейских революций про­шлых столетий. Но такой вариант наталкивался в России на почти непре­одолимые препятствия. Русские рабочие, в отличие от французских сан­кюлотов XVIII века, вполне отчетливо сознавали, чего они не хотят: капи­тализма. Они уже достаточно насмотрелись на его проявления: произвол хозяев, собственное бесправие, подавление союзов трудящихся и т.д. Более того, рабочий класс России еще не забыл общинных и ремесленных тра­диций и навыков самоуправления в труде. Вчерашние или позавчерашние крестьяне еще вполне могли представить себе, как они сами управляют производством, пусть уже не сельскохозяйственным, а фабричным. Уже в 1905 г. они создавали на многих предприятиях свои фабричные комитеты, советы и рабочие ополчения-милиции. А неквалифицированные рабочие, не потерявшие связей с деревней, охотно вернулись бы туда при первой возможности. Никакого желания поддерживать буржуазную революцию у подавляющей массы российских рабочих не было.

В свою очередь, русская буржуазия и либеральные политические си­лы были слишком слабы и слишком сильно связаны с царизмом экономи­чески, политически и на личном уровне, чтобы рискнуть пойти на смену системы и тем самым вывести модернизацию из тупика. Совет съездов представителей промышленности и торговли мог призывать к ограниче­нию государственного предпринимательства и чрезмерного, с точки зрения буржуазии, казенного регулирования хозяйственной деятельности^[14], но крупнейшие объединения российских предпринимателей и не помышляли разорвать те многочисленные нити, которые протянулись между ними и царским государством. Либералы лишь обличали неэффективность прави­тельства и чиновничьей администрации, добиваясь расширения своего влияния в рамках сложившихся структур. «Нельзя ставить во главу угла вся­ких Распутиных; - убеждал председатель Государственной Думы М.В.Род- зянко царя Николая II в феврале 1917 г. - Вы, государь, пожнете то, что посеяли». На что монарх пожал плечами: «Ну, бог даст»^[15].

Как и во многих других странах «Третьего мира» в XX веке, мотором радикальной модернизации в России могли стать лишь круги, сравнитель­но независимые от основных социальных групп и сил общества: и от ца­ризма, и от буржуазии, и от крестьянских общин, сопротивлявшихся на­ступлению капитализма. Ведь эти группы или стремились сохранить су­ществующую систему, либо предпочли бы какой-то совершенно иной путь развития, основанный на видоизменении общинных ценностей в сторону самоуправления, освобожденного от жестких тисков государственной вла­сти. Только не связанные с ними и не обязанные им революционеры были способны довести до конца разрушение общины и осуществить индуст­риализацию, то есть установить формы организации труда и производства (фабричную систему с ее нормами «фабричного деспотизма»), соответст­вующие капиталистическим (буржуазным) общественным отношениям. Капитализм в России мог победить только особым путем: без частных капиталистов, чью роль взяли на себя новое, решительное и не ограничен­ное старыми «условностями» государство, бюрократия и технократия. И организовать такой переход было под силу лишь интеллектуальным кругам, воспринимающим себя как потенциальную, но отодвинутую ца­ризмом элиту России, выполняющую особую революционную миссию. Эта элита, как выяснилось уже в ходе революции, формировалась в облике большевистской партии.

   2. Февральский взрыв

Русская революция назревала давно, но, как это часто бывает, началась неожиданно как для самих ее участников, так и для противников. «На­стоящий политический момент в сильнейшей степени напоминает собою обстановку событий, предшествовавших эксцессам 1905 года», - отмечало Петроградское охранное отделение в январе 1917 г.^[16] В этом месяце про­изошли крупнейшие стачки рабочих со времени начала мировой войны: в Петрограде бастовали почти 180 тыс. человек, свыше 90 тыс. приняли участие в забастовках в Баку, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Харь­кове, в Донбассе, других городах и регионах. И все же, ничто, казалось, не предвещало быстрого неминуемого взрыва. Царь распорядился прервать работу Государственной Думы (буфера между властью и народом) и отбыл на фронт лично руководить боевыми действиями. Тем временем, весь фев­раль в столице империи вспыхивали отдельные стачки и студенческие вол­нения. Участники выступлений протестовали против нехватки продоволь­ствия и растущей дороговизны. 22 февраля администрация закрыла басто­вавший Путиловский завод, оставив рабочих без средств к существованию. На следующий день в Петрограде вспыхнула революция.

23 февраля (по старому стилю - в Международный женский день) ра­ботницы, доведенные до отчаяния полуголодным существованием, броси­лись громить хлебные лавки. В городе началась массовая стачка, которая стремительно распространялась и через пару дней стала всеобщей. Рабо­чие демонстрации нарастали и сопровождались ожесточенными столкно­вениями с полицией. «Хлеба! Нам нечего есть! Дайте нам хлеба или рас­стреляйте! Наши дети умирают с голоду!» - кричали люди на улицах. 26 и 27 февраля на сторону народа стали переходить размещенные в Петрограде войска; восставшие захватили оружие. Министры царского правительства были арестованы. Отказавшиеся разойтись депутаты Государственной ду­мы сформировали Временный комитет. Одновременно трудовые коллекти­вы петроградских предприятий части гарнизона избрали своих делегатов в народный орган - Петроградский Совет, который 1 марта взял под свой контроль руководство всеми военными силами в округе. Революция стала распространяться на другие города, где отстранялись от власти царские чиновники, формировались местные думские органы и Советы. Царь на­правил было на столицу верные ему части во главе с генералом Н.И.Ивано- вым, но те, не дойдя до Петрограда, отказались повиноваться. 2 марта Ни­колай II принял делегацию Временного комитета государственной думы и «с тяжелым чувством», как записал он в своем дневнике, подписал манифест об отречении от престола. В тот же день в Петрограде было сформировано Временное правительство, состоявшее преимущественно из представите­лей либеральной буржуазии, но получившее поддержку интеллектуалов из руководства умеренных социалистических партий - социалистов-револю- ционеров (эсеров) и социал-демократов (меньшевиков).

   3. Революция на подъеме: от Февраля к Октябрю 1917 г.

Итак, Русская революция началась в феврале 1917 г. совершенно сти­хийно, в атмосфере всеобщего недовольства и отражала в себе в одно и то же время всемирные социально-революционные процессы, обостренные миро­вой войной, и цивилизационный тупик царского самодержавия. Власть была захвачена первоначально коалицией либеральной буржуазии и уме­ренных фракций буржуазно-революционных интеллектуалов и партийных функционеров. Политическую оппозицию ей возглавило с весны 1917 г. радикальное социал-демократическое течение - партия большевиков во главе с В.И.Лениным. Ни новые правители России, ни их эсеро-меньше­вистские союзники не желали, чтобы революция в стране вышла за инду­стриально-капиталистические рамки, даже если партии социалистического толка вели при этом речь о переходе к социализму в перспективе. Русская революция, с их точки зрения, была, в первую очередь, политической, а не социальной. В ее задачи входило не развитие народного самоуправления, а создание демократического государственного устройства путем выборов в Учредительное собрание и принятия новой конституции. Решение всех основных социально-экономических вопросов (включая самый главный для России - вопрос о земле) надлежало отложить до этого времени.

Но параллельно с этой политической революцией, в которой речь шла, прежде всего, о том, кому будет принадлежать государственная власть, снизу разворачивалась совсем другая, социальная революция. Она началась вскоре после февраля 1917 г. Выдвигались и становились все более популярными лозунги рабочего контроля и социализации земли; трудящиеся массы начали осуществлять их снизу, революционным путем, явочным порядком. Возникли новые социальные движения трудящихся: рабочие и солдатские Советы, крестьянские Советы и комитеты (в дейст­вительности - органы крестьянских общин), фабрично-заводские комите­ты, квартальные и уличные комитеты ит.д. В них принимали участие и представители партий, пытавшихся взять эти массовые инициативы под свой контроль. Политических функционеров было особенно много в цен­тральных, губернских и городских органах народного самоуправления. В результате, хотя Советы пользовались до июля 1917 г. таким влиянием, что современники событий говорили о существовании в стране «двоевла­стия,», руководство Советского движения поддерживало в тот период Временное правительство. Однако «внизу» часто преобладала независи­мая классовая линия, ориентировавшаяся на антикапиталистические со­циальные преобразования.

Крестьяне захватывали помещичьи и кулацкие земли, но не обращали их в частную собственность, но ставили под контроль органов крестьян­ского самоуправления, считая это первым шагом к их социализации. Уже в апреле 1917г. в деревне началась настоящая общинная революция. На I съезде крестьянских Советов в мае партия эсеров вынуждена была под давлением с мест внести резолюцию, которая обещала отмену частной собственности на землю будущим Учредительным собранием, а до тех пор провозглашала переход ее в ведение крестьянских земельных комитетов. Правда, в примечании указывалось, что такой переход должен произойти организованным путем, после соответствующего закона Временного пра­вительства. Резолюция была, принята, однако крестьяне попросту проиг­норировали примечание. Волостные комитеты и управы с мая отказыва­лись выполнять распоряжения губернских и уездных органов власти Вре­менного правительства и санкционировали захваты и «черный передел» земли, не дожидаясь решений властей. В начале осени Временное прави­тельство, еще в марте провозгласившее государственную монополию на торговлю хлебом, стремясь пресечь «самовольные действия», получить продовольствие и деньги для продолжения войны, направило в деревню воинские команды. Таким путем властям удалось принудить строптивые волостные комитеты к подчинению губернскому начальству. Но насильст­венное осуществление хлебной монополии вызвало организованное со­противление крестьянских общин и нередко приводило к вооруженным столкновениям с войсками. На все деревни солдат не хватало. Там, куда не дотягивалась вооруженная рука государства, общинники попросту разго­няли лояльные властям волостные комитеты и управы, избивали их чле­нов, жгли документы и здания.

Городские рабочие также осуществляли свои требования «явочным порядком». В марте 1917 г. в Петрограде они отказывались подчиниться призыву городского Совета, в котором тогда существовало эсеро-меньше­вистское большинство, и прекратить всеобщую стачку прежде, чем будет установлен 8-часовой рабочий день. В итоге, на большинстве предприятий они ввели его сами, по своей инициативе. Работники вынудили хозяев платить зарплату, «подобающую свободному гражданину», изгоняли из администрации ненавистных им начальников и создавали фабрично-за­водские комитеты (фабзавкомы). В задачи последних входило осуществ­ление «заводского самоуправления» и «права ведать внутренним порядком завода», включая установление продолжительности рабочего времени и уровня оплаты труда, осуществление контроля над соблюдением норм, приемом и увольнением ит.д. Первоначально на большинстве частных предприятий работники еще не посягали на право администрации непо­средственно управлять производством. На государственных заводах они пер­воначально нередко брали управление в свои руки, но затем также пред­почли ограничиться контрольными функциями. Конференция рабочих госпредприятий столицы 15 апреля постановила не брать «на себя ответ­ственность за техническую и административно-экономическую организа­цию производства в данных условиях до момента полной социализации общественного хозяйства»^[17]. Требования контроля над деятельностью заво­дской администрации не было в программе ни одной из социалистических партий; в мае оно было официально провозглашено первой Петроградской конференцией фабзавкомов. Некоторые трудящиеся при поддержке анар­хистов и анархо-синдикалистов стремились развивать рабочий контроль дальше - в сторону полного самоуправления. Анархист И.П.Жук, пред­ставлявший рабочих Шлиссельбургского порохового завода, предложил на этой конференции повсеместное создание крестьянских комитетов в дерев­нях, контрольных комиссий - на предприятиях, а также в районах, областях и в масштабе всей страны. «Только создав упомянутые крестьянские коми­теты и рабочие комиссии и принимая энергичное и непосредственное уча­стие в устройстве своей жизни, - заявил он, - народы России смогут идти по верному пути как политического, так и экономического освобождения»^[18]. Резолюция анархистов собрала менее 10% голосов. Хотя делегаты приняли большевистскую резолюцию, в нее была включена значительная часть предложений Жука. Рабочий путиловской верфи С.Беликов высказался дос­таточно четко: «Ясно, что пока предприятия не будут в руках рабочих, пока не будет взята ответственность - до тех пор мы не сможем руководить про­мышленностью. Я считаю, что мы уже сильны настолько, чтобы взять на себя ответственность за производство»^[19].

Многие активисты движения еще надеялись на расширение государ­ственного регулирования или - вслед за большевиками - откладывали вопрос о рабочем управлении до взятия власти Советами. Однако в услови­ях экономического кризиса, контрнаступления предпринимателей и широ­кого закрытия предприятий с лета 1917 г. настроения рабочих становились все более радикальными. На второй конференции фабзавкомов Петрогра­да в августе предложения анархистов о бесцельности борьбы за государ­ственную власть не были приняты, но в то же время делегаты поддержали заявление анархо-синдикалиста В.Шатова о необходимости «создать креп­кую экономическую организацию рабочих, без которой будут потеряны и политические завоевания, которые можно считать в значительной мере химерическими»^[20]. Осенью на различных предприятиях возникали кон­фликты между массой трудящихся и активистами комитетов. Последние ссылались, как, например, члены фабзавкома Ярославской Большой ману­фактуры, на то, что прекращение работы «с одной стороны, уменьшает производительность фабрики, а с другой - удорожает стоимость произ­водства, и для рабочих это не должно быть безразлично»^[21]. Они старались удерживать трудовой коллектив от столкновений с администрацией, но к подобным увещеваниям все меньше прислушивались. Рядовые делегаты фабзавкомов принимали большевистские резолюции политического харак­тера (о рабочем контроле, национализации и власти Советов), но понимали их нередко в синдикалистском духе всеобщего производственного само­управления. Так, на четвертой конференции петроградских фабзавкомов в октябре 1917 г. представитель Балтийского судостроительного завода Ре- нев говорил, что в сердце каждого рабочего горит вера в возможность са­мим осуществлять руководство предприятиями, и потому контроля недос­таточно, «мы должны брать производство целиком в свои руки, конфиско­вав все фабрики и заводы»^[22].

Еще одной важной народной инициативой предоктябрьского периода стало движение за социализацию жилья и создание территориального са­моуправления. В городе-крепости Кронштадт, который уже в мае фактиче­ски вышел из повиновения Временному правительству, была начата прак­тическая реализация подобных мер, которая стала примером для осталь­ной России. Активную роль в их осуществлении играл анархо-синдикалист Е.З.Ярчук. Анархист В.Волин, неоднократно бывавший в тот период в Крон­штадте, вспоминал: «Всем, что касалось городских служб, ведали сами жители через свои домовые комитеты и «милицию»... Жители каждого дома проводили в начале несколько общих собраний. На собраниях избирался «комитет квартиросъемщиков»... (жильцы хорошо знали друг друга). Коми­тет следил за порядком в доме и безопасностью его жителей, назначал де­журных и т.д. «Домовые комитеты» делегировали по одному своему члену в «уличный комитет», занимавшийся делами отдельной улицы. Затем шли «квартальные», «окружные» и, наконец, «городской комитет», занимавшийся общегородскими делами». На началах самоуправления стало налаживаться хозяйство города. «На пустом пространстве между городом и берегами го­родские жители разбили коллективные огороды, нечто вроде маленьких садоводческих коммун. Группы горожан человек по 50, живущих в одном квартале или работающих на одном предприятии, договаривались сообща обрабатывать землю.. Каждая «коммуна» получала от города по жребию участок земли... Все общие вопросы, интересовавшие членов коммуны, об­суждались на встречах делегатов или общих собраниях. Посевным фондом занимался Продовольственный комитет. Сельскохозяйственные орудия пре­доставлялись городскими складами и самими коммунарами»^[23].

В то время, как «низы» налаживали жизнь, в соответствии со своими стремлениями, правящие круги не желали никаких радикальных социаль­но-экономических изменений или боялись на них решиться. Все это пре­допределило острое противоборство между ними: первые старались раз­вивать революцию дальше, вторые - затормозить ее ход. Противостояние усугублялось тем, что ни Временное правительство, ни его умеренно­социалистические союзники не хотели прекратить первую мировую войну, от которой уже устала измученная Россия.

Первый острый политический кризис вызвало в апреле 1917 г. заяв­ление министра иностранных дел, лидера либеральной партии конститу­ционных демократов П.Н.Милюкова о намерении продолжать войну до ее «победоносного окончания». Массовые митинги протеста рабочих, солдат и моряков вынудили правительство сместить Милюкова и консервативно­го военного министра А.И.Гучкова. Вскоре кабинет был переформирован: в него официально вступили не только представители буржуазных партий, но и умеренные социалисты. Но и в новом составе правительство не соби­ралось менять свой курс. Оно назначило на 18 июня начало нового насту­пления на фронте против германских и австро-венгерских войск. А перед этим, чтобы напомнить всем, кто в стране хозяин, распорядилось захва­тить здание дачи бывшего царского министра П.Н.Дурново, где размеща­лись федерация анархистов и ряд рабочих организаций. Недовольство масс продолжением войны вызвало настолько широкое негодование, что проходивший в Петрограде Первый всероссийский съезд Советов объявил о проведении 18 июня массовой демонстрации протеста. Выступления прошли в столице, а также в Москве, Киеве, Риге, Иваново-Вознесенске и других городах. Наступление провалилось. В армии росло неповиновение командирам и дезертирство. Не помогло даже введение властями смертной казни на фронте.

2 июля Временное правительство, возглавлявшееся с марта князем Г.Е.Львовым, распалось. Новый коалиционный кабинет возглавил правый эсер А.Ф.Керенский, объявивший о продолжении прежней политики. Вла­сти готовили вывод из столицы революционно настроенных частей, прежде всего, первого пулеметного полка. В его поддержку 3-4 июля в Петрогра­де произошла крупная вооруженная антиправительственная демонстрация солдат, рабочих и кронштадтских моряков, поддержанная анархистами, многими активистами большевистской партии и левого крыла партии эсе­ров. Выступление, сопровождавшееся призывами к восстанию и взятию власти Советами, закончилось кровавыми столкновениями с правительст­венными силами и было подавлено. Соотношение сил временно смести­лось в пользу властей. Но это явление оказалось временным и не принес­ло политической элите желаемой стабильности.

Хотя большевистский ЦК так и не решился открыто поддержать июль­ское восстание, происшедшие события и последовавшие репрессии спо­собствовали росту популярности большевистской партии, которая теперь воспринималась многими в массах как альтернатива и реальная револю­ционная сила. Созданная в 1903 г. и возглавлявшаяся великолепным поли­тическим тактиком В.И.Лениным, эта сплоченная, дисциплинированная и централизованная организация объявила себя «авангардной партией» ра­бочего класса. Действительно, масса ее рядовых членов состояла, прежде всего, из промышленных рабочих, но на верхних этажах партийной ие­рархии преобладали и задавали тон представители тех слоев радикальной интеллигенции, которые сами воспринимали себя как истинную элиту - знающую, как следует преобразовать Россию и весь мир, но подвергаю­щуюся дискриминации в условиях «старого режима». Для их настроений, как метко подметил бывший «легальный марксист» С.Н.Булгаков, были характерны, с одной стороны, «народопоклонничество», а с другой - «вы­сокомерное отношение к народу как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания к «сознательности», непросвещенному в интеллигентском смысле слова»^[24]. Сам Ленин неоднократно высказывался о необходимости «разжечь... све­тильник революционного света перед темной и забитой массой» и устано­вить диктатуру авангарда, который «вобрал в себя революционную энер­гию» рабочего класса, неспособного «непосредственно» осуществлять свою собственную власть и самоуправление^[25]. Такое представление о «воспи­тательной» диктатуре восходило к представлениям французского яко­бинства, и не случайно большевики любили называть себя «пролетарски­ми якобинцами».

Из этого проистекала и роль, которая выпадала им в Русской революции. Социально-психологической слой, к которому принадлежало большевист­ское руководство, как справедливо замечал позднее участник махновского движения П.А.Аршинов, «благодаря своим классовым особенностям, сво­им претензиям на власть в государстве... в отношении отмирающего по­литического режима занимал революционную позицию, легко становил­ся... вождем революционных движений масс. Но, организуя революцию, ведя ее под флагом кровных интересов рабочих и крестьян, этот элемент всегда преследовал свои узкогрупповые или сословные интересы и всю революцию стремился использовать в целях утверждения своего господ­ского положения в стране»^[26]. Это господство призвано было, в свою оче­редь, стать основой невиданной индустриальной модернизации России. «Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства... Все общество будет одной конторой и одной фабрикой...», - писал Ленин осенью 1917 г. в брошюре «Государстве и революция»^[27].

То, что большевики понимали под социализмом, было, по существу, дальнейшим развитием и сверхцентрализацией индустриально-капитали­стического производства с характерными для него иерархией, жестким разделением функций на управленческие и исполнительские, подчинени­ем человека технике и отделением производителя от потребителя. «Высо­ко технический оборудованный» «механизм общественного хозяйничанья здесь уже готов», - доказывал Ленин. Но эгоизм отдельных капиталистов мешает использовать его, как должно.

Большевики прекрасно понимали, что русская буржуазия неспособна на такой рывок, а умеренные социалисты недостаточно решительны, что­бы взять эту роль на себя. В этом они и видели свою миссию: взять власть и создать «хозяйство, организованное по типу государственно-капитали­стической монополии»^[28], но служащее не отдельным капиталистам, а «все­му народу», прежде всего, трудящимся классам. В ходе Русской революции большевистская партия намеревалась захватить политическую власть, осу­ществить государственно-капиталистическую программу-минимум (нацио­нализация банков, монополий, земли, установление правительственного контроля над остальной частнопредпринимательской деятельностью, ак­тивная социальная политика государства), а после победы грядущей миро­вой революции - перейти к социалистическим преобразованиям (в духе марксистского государственного социализма). Это предполагало осуществ­ление совершенно определенной тактики: способствовать дальнейшему развитию Русской революции вплоть до момента прихода к власти и ос­тановить дальнейшее социально-революционное развитие в сторону са­моуправления, как только это будет мешать проведению государственно- капиталистической модернизации, в которой отнюдь не было заинтере­совано подавляющее большинство трудового населения страны.

Однако для взятия власти большевикам требовалась массовая под­держка. И хотя все, что они предлагали в социально-экономической об­ласти на ближайшее будущее, как справедливо замечал социал-демократ Н.Н.Суханов, «не выходит за пределы знакомой... экономической про­граммы» эсеро-меньшевистского руководства Петроградского Совета, сфор­мулированной в мае 1917 г.^[29], партии Ленина нужно было привлечь народ­ную инициативу на свою сторону, обратить ее себе на пользу. С момента возвращения Ленина в Россию из эмиграции в апреле большевистская партия громко заявляла о своей приверженности делу социальной рево­люции, о поддержке народных требований мира, конфискации помещичь­ей земли и установления рабочего контроля, наконец, о том, что все во­просы управления должны быть переданы народным органам — Советам. Такая позиция была ложно истолкована большинством политических оп­понентов большевизма, а также и широкими массами: ее восприняли чуть ли не как анархизм. В действительности Ленин не скрывал, что Советы должны, в его представлении, составить ядро нового типа государственно­го устройства, осуществляющего волю правящей большевистской партии. Летом и осенью 1917 г., когда социально-революционные тенденции про­тивостояли попыткам либеральных и умеренно-социалистических сил удержать ход событий в рамках «политической революции», эти «тонко­сти» представлялись в глазах многих не столь важными.

Влияние большевиков стало стремительно нарастать после того, как был подавлен контрреволюционный военный путч, организованный в конце августа 1917 г. верховным главнокомандующим, генералом Л.Г.Кор- ниловым. Впрочем, в подавлении мятежа активно участвовали и левые радикалы. Так, анархо-синдикалист Жук доставил в Петроград для оборо­ны города большие запасы взрывчатки с Шлиссельбургского завода, где он пользовался почти непререкаемым влиянием среди рабочих^[30].

Хотя Временное правительство предпринимало отчаянные усилия для восстановления собственного престижа (включая провозглашение России республикой 1 сентября, формирование нового состава кабинета, созыв Всероссийского демократического совещания и Предпарламента), оно сталкивалось с все более широким неповиновением снизу. Обострялся социально-экономический кризис. Сторонники правительства из умерен­но-социалистических партий теряли популярность, Советы Петербурга, Москвы и ряда других ведущих городов высказались в поддержку боль­шевиков. От партии эсеров откололось радикальное крыло - Партия левых социалистов-революционеров-интернационалистов. Все больший вес при­обретали требования об отстранении Временного правительства и переда­чи власти Советам. Назревало неминуемое народное восстание. Партии Ленина предстояло решить, взять ли его подготовку в свои руки.

   4. Октябрьское восстание

Лидер большевистской партии призывал использовать благоприятную возможность для захвата власти, возникшую осенью 1917 г. Он не скрывал своих мотивов: «...Кто добровольно уступит влияние, тот «достоин», чтобы у него отняли не только влияние, но и право на существование», - писал Ленин в сентябре^[31]. Большевики завоевали левеющие массы отказом от ко­лебаний, нельзя колебаться самим, иначе доверие масс будет утрачено, на­стаивал он в октябре, предупреждая, что «именно на этой почве» отчаяния и нежелания «выходить на улицу... только для частичной борьбы» заметен «факт нарастания анархизма». Ленин взывал: «...Полумерами ничего теперь спасти нельзя <...> голодные «разнесут все, размозжат все даже по-анархи­чески», если не сумеют руководить ими в решительном бое большевики»^[32].

10 и 16 октября ЦК большевистской партии обсуждал вопрос об орга­низации вооруженного восстания. Многие ее видные деятели (Л.Б.Каменев,

Г.Е.Зиновьев, В.П.Милютин, Н.В.Крыленко, В.Володарский идр.) возра­жали против выступления, считая его преждевременным, но, в конце кон­цов, решение о нем было принято. Оно подстегивалось информацией пар­тийных работников с мест, согласно которой в противном случае рабочие массы, леворадикальные члены Советов и анархисты независимо от боль­шевиков восстали бы против правительства. Тогда большевистская партия утратила бы всякий контроль над ситуацией и была бы отброшена в поли­тическое небытие. Участники пленума 16 октября сообщали о росте влия­ния анархистов и анархо-синдикалистов на Путиловском заводе и в раз­личных районах Петрограда. Член Центрального совета петроградских фабзавкомов Н.А.Скрыпник заявил: «...Повсюду замечается тяга к практи­ческим результатам; резолюции уже никого не удовлетворяют. Чувствуется, что руководители не вполне выражают настроение масс; первые более кон­сервативные...». А старый партийный работник Эйно Рахья недвусмыс­ленно предупредил: «...Массы сознательно готовятся к восстанию. Если бы питерский пролетариат был вооружен, он был бы уже на улицах вопре­ки всяким постановлениям ЦК. Пессимизма нет <...> Массы ждут лозунга и оружия. По-видимому, уже наш лозунг стал запаздывать, ибо есть сомне­ние, будем ли мы делать то, к чему зовем...»^[33].

В октябре 1917г. Петроградский Совет, добивавшийся отстранения Временного правительства от власти, создал орган по подготовке и коор­динации восстания - Военно-революционный комитет (ВРК). В него во­шли представители всех леворадикальных сил - большевиков, левых эсе­ров, анархистов и анархо-синдикалистов, фабзавкомов, профсоюзов, солдат, моряков Балтийского флота ит.д. Его председателем был избран левый эсер П.Е.Лазимир. Среди входивших в руководство восстанием и коман­диров отрядов моряков и рабочих были такие анархисты и анархо-синди­калисты как В.С.Шатов, И.Блейхман, Е.Ярчук и Г.Боргацкий, из Шлис­сельбурга подошел отряд И.Жука. 24-26 октября отряды вооруженных рабочих (Красная гвардия) и революционно настроенные военные части свергли в Петрограде Временное правительство; ВРК объявил о передаче власти собравшемуся в столице II Всероссийскому съезду Советов. Вслед за тем, аналогичные события стали происходить по всей стране: повсюду, совершенно нескоординировано, Советы принимали решение о взятии власти и отстранении местных органов прежнего режима. В этом движе­нии также самую активную роль играли левые радикалы (например, анар­хисты-бойцы Двинского полка в Москве).

Выполняя свои обещания, большевистская партия внесла на обсуж­дение II съезда Советов проект Декрета о мире, предлагавший прекраще­ние Первой мировой войны и заключение немедленного мира «без аннек­сий (т.е. без захвата чужих земель, без насильственного присоединения чужих народностей) и без контрибуций»^[34]. Кроме того, отказавшись от своих прежних положений о национализации земли, большевики поддер­жали крестьянские требования об отмене частной собственности на землю и передачи ее крестьянам в уравнительное пользование без применения наемного труда. Оба декрета (о мире и о земле) были приняты съездом Советов 26 октября 1917 г.

Таким образом, события октября 1917 г. и свержение Временного правительства стали результатом развития массовых движений после февраля, а отнюдь не большевистского заговора, как это нередко утвер­ждают. Однако революционными настроениями рабочих и крестьян России воспользовались большевики. Именно они, опираясь на арифметическое большинство делегатов съезда Советов (в котором были слабее представле­ны крестьянские Советы), сформировали новое однопартийное правитель­ство - Совет народных Комисаров (Совнарком) во главе с Лениным. Они узурпировали инициативу массового движения, чтобы затем поставить его перед фактом захвата ими власти.

   5. Второе «двоевластие»:

большевистский режим и революционные массы (осень 1917 - весна 1918 г.)

Оказавшись у власти, большевики немедленно приступили к осуще­ствлению намеченной ими программы-минимум. Они упразднили деление населения на сословия, провозгласили ликвидацию помещичьего земле­владения, национальное равноправие и отделение церкви от государства, ввели новые законы о браке и семье.

После солдатских бунтов 1917 г. большевики не могли сохранить ста­рую армию. Уступая требованиям солдат, новое правительство постановило, что «вся полнота власти в пределах каждой войсковой части и их соедине­ний принадлежит соответствующим солдатским комитетам и советам...» и «вводится выборность командного состава и должностных лиц»^[35]. Все чины и звания в армии, вплоть до генеральских, все связанные с этим привиле­гии, титулования и ордена были в конце 1917 г. отменены.

Осенью и зимой 1917-1918 гг. правительство национализировало банки, морской и речной транспорт, узаконило рабочий контроль в про­мышленности, приступило к национализации ряда промышленных пред­приятий. Дальше оно идти пока не намеревалось. По признанию видного большевистского экономиста Л.Н.Крицмана, новая власть «оставалась орудием не немедленной экономической революции, а лишь обезврежения капитала». Она не собиралась национализировать «основную массу» про­мышленного и торгового капитала. «Национализация банков (кредита) и транспорта отдавала оставшуюся капиталистической промышленность в руки пролетарского государства, монополиста кредита и транспорта», - объяснял Крицман. Сохраняя в своих руках собственность, частные пред­приниматели были бы вынуждены подчиняться государственному регули­рованию и платить государству налоги. Государство, таким образом, со­трудничая с частным капиталом и связанное с ним «договорными (кре­дитными и иными отношениями)», организовало бы народное хозяйство его руками. «...В течение почти 3/4 года после октябрьского переворота национализация промышленных и торговых предприятий проводилась центральной советской властью только как карательная мера, применяемая лишь в отдельных случаях»^[36]. Таким образом, экономический курс боль­шевиков после Октября был не более радикальным, чем политика многих социал-демократических правительств в XX веке.

Однако октябрьские события в Петрограде стали сигналом для углуб­ления социального характера революции. Падение Временного правитель­ства сыграло решающую роль в победе «общинной революции» в деревне. Государственные структуры на «низовом» уровне исчезли, и вся админи­страция на местах перешла в руки общинного самоуправления (крестьян­ского схода) и избираемых им органов. Крестьяне производили «черный передел» всех земель, лишая помещиков и кулаков земельных излишков. При этом крестьянские семьи получали в пользование участки такого раз­мера, какой они могли обработать своими силами, без применения наем­ного труда (по числу «едоков», по количеству работников в семье или по способности выполнять работу). В течение нескольких месяцев в стране полностью исчезло помещичье, а в большинстве случаев - и кулацкое зем­левладение. «Уравнение внутри селений проводилось неукоснительно...», - констатировал один из сотрудников Наркомата земледелия. И хотя «меж­волостное уравнение норм проводилось уже реже, межуездное - еще ре­же»^[37], имущественная дифференциация в деревне резко сократилась. Соз­дались условия для исчезновения капитализма в деревне.

В ряде мест крестьяне в конце 1917 - начале 1918 гг. приступили к организации сельских коммун «на основе общности имущества, справед­ливости и равенства»^[38]. Характерно, что при этом они обычно резко отри­цательно относились к попыткам большевистских властей насадить такого рода хозяйства сверху, считая их вмешательством в дела общины-«мира».

Н.И.Махно, активно участвовавший в создании коммун на востоке Украи­ны, вспоминал: «...Некоторые крестьяне и рабочие, организовавшиеся еще с осени в сельскохозяйственные коммуны, оставляя села и деревни, со всеми своими семьями выезжали в бывшие помещичьи именья <...> Они поселялись там <...> Сельскохозяйственные коммуны организованы были в большинстве случаев с крестьянами, в меньшинстве состав коммун был смешанным: крестьяне с рабочими. Организация их основывалась на ра­венстве и солидарности сочленов. Все члены... - мужчины и женщины - совершенно сознательно относились к делу, будь то в поле или на дворо­вой работе <...> Ведение хозяйства всей коммуны направлялось общими совещаниями всех членов ее. После этих совещаний каждый член, имев­ший свое определенное дело, знал, какие произвести в нем изменения <...> Каждая коммуна состояла из десятка крестьянских и рабочих семей, насчитывая по сто, двести и триста сочленов. Эти коммуны взяли себе по трудовой норме земли, т.е. столько, сколько они могли обработать своим трудом. Живой и мертвый инвентарь они получили тот, который в усадьбе был, по постановлению районных съездов земельных комитетов»^[39]. Все участники трудились по мере своих сил и имели равный доступ к пользо­ванию произведенными продуктами. Лица, которым поручалось выполне­ние организационных функций, не пользовались никакими привилегиями и по выполнении этих задач должны были трудиться, как и все остальные.

Окрестное крестьянское население относилось к таким инициативам с симпатией, но выжидательно. Оно предпочитало посмотреть, как будет развиваться этот эксперимент, тем более, что военно-политическая ситуа­ция на Востоке Украины оставалась нестабильной и ненадежной.

Имелось немало случаев, когда коммунитарные инициативы возника­ли не на захваченных работниками помещичьих землях, а как результат обобществления своих хозяйственных усилий массой общинных крестьян. Так, в районе Самары, где к подобному развитию сочувственно относился губернский съезд Советов (преобладающим влиянием на нем с марта 1918 г. пользовалось леворадикальное течение эсеров-максималистов), сель­ские жители обращали в общее пользование мельницы, угодья, земли. Са­марский губернский съезд представителей уездных и волостных земель­ных отделов в марте 1918 г. потребовал произвести раздел земель так, чтобы они все были заселены. Были созваны особые районные совещания, которые занимались отводом земель в такой последовательности: в пер­вую очередь, - сельскохозяйственным коммунам, затем - товариществам, далее - сельским обществам и общественным организациям. Им также поручалось создать отделы снабжения населения сельхозорудиями и уст­роить мастерские для их ремонта. Балаковские мастерские должны были организовать производство сельскохозяйственных орудий с тем, чтобы пополнить фонды уездных прокатных пунктов машинами, которыми кре­стьяне могли пользоваться за небольшую плату. Бедняки и солдаты- инвалиды вовсе освобождались от платы за прокат. Для повышения куль­туры земледелия уездные советы и их отделы пытались создавать показа­тельные участки, фермы, опытные поля.

Съезд Советов Самарской губернии, на котором большинством распо­лагали максималисты, анархисты и левые эсеры, проголосовал за социали­зацию торговли и обмена, которая противопоставлялась государственной монополии на закупку продовольствия. Было принято решение об учете всех товарных запасов и их равном распределении среди всего населения (как городского, так и сельского) местными органами самоуправления. Та­ким органами, в соответствии с программой максималистов, становились Советы, состоящие из делегатов от общин и трудовых коллективов, кото­рые должны были находиться в постоянной связи с ними и выполнять их решения. Выступления максималистов против государственной хлебной монополии, за равномерное распределение жилищ, промтоваров и продук­тов питания привлекали симпатии крестьян и городских пролетариев.

Рабочие российских заводов, не довольствуясь пассивным контролем за производством, все более активно вмешивались в вопросы хозяйствен­ной деятельности предприятий. Так, в ноябре 1917 г. 5-я конференция фаб- завкомов Петрограда избрала комиссию для поездки в Донбасс, которая должна была организовать доставку угля. Было решено создать необходи­мый денежный фонд путем взносов каждого предприятия и выделить ле­тучие отряды по ремонту транспортных средств, занятых доставкой топли­ва. Поездка делегации не увенчалась успехом из-за боевых действий.

«Как и рабочие завода Нобеля в Петрограде, трудящиеся на различных предприятиях во многих городах и промышленных районах, - свидетель­ствовал Волин, - захотели самостоятельно наладить работу на заводах, которым угрожало закрытие, обеспечить и организовать обмен с дерев­ней»^[40]. В Кронштадте рабочие организовали специальный цех, где в сво­бодное время изготовляли изделия, которые затем отправлялись на обмен в деревню (ключи, подковы, косы, плуги идр.). Металл предоставлялся жителями (металлолом) и Технической комиссией местного Совета. Про­изводство получило название «Союз трудящихся Кронштадта». Делегаты Кронштадта развозили продукцию по деревням, где раздавали крестьянам при посредстве местных Советов.

Столкнувшись с тем, что предприниматели закрывают заводы в усло­виях кризиса или сокращают производство, фабзавкомы перешли зимой 1917-1918 гг. к захватам предприятий и продолжению их работы под сво­им управлением. «Условия были такими, что фабзавкомы стали полными хозяевами на предприятиях, - констатировал И.Степанов, автор вышедшей в 1918 г. в Петрограде брошюры «От рабочего контроля к рабочему управ­лению». - Это было результатом всего развития нашей революции, неиз­бежным результатом разворачивающейся классовой борьбы. Пролетариат не столько шел к этому, сколько его вели обстоятельства. Ему просто надо было делать то, что в данной ситуации невозможно было не делать»^[41]. За­няв завод, рабочие официально требовали от властей его конфискации (национализации), но на практике устанавливали на нем производствен­ное самоуправление.

Таким образом, социализация предприятий чаще всего была стихий­ным действием работников, а не результатом влияния какой-либо идей­ной доктрины. Однако и воздействие идей общественного самоуправления в тот период было значительным и неуклонно росло. Неудивительно, что представитель петроградского отдела Всероссийского общества кожевен­ных заводчиков говорил в январе 1918 г. о борьбе «между двумя течениями в рабочей среде»: «анархо-коммунистическими тенденциями фабрично- заводских комитетов» и большевистской «продуманной системой посте­пенного перехода к государственному социализму на почве современного капиталистического строя»^[42].

На первом всероссийском съезде профсоюзов в январе 1918 г. анар­хистские и максималистские делегаты представляли около 88 тыс. рабо­чих^[43]. На синдикалистских позициях стояли рабочие организации Дебаль- цевских шахт в Донбассе, Черемховских шахт в Сибири, портовиков и цементных рабочих Екатеринодара и Новороссийской губернии, железно­дорожников и работников парфюмерной промышленности в Москве, пе­карей Москвы, Харькова и Киева, почтово-телеграфных работников Пет­рограда, работников речного транспорта Поволжья и т.д.

«Под влиянием анархо-синдикалистской пропаганды, - вспоминал русский синдикалист Г.Максимов, - в Петрограде начался стихийный про­цесс социализации жилья домовыми комитетами. Он распространился на целые улицы, приведя к созданию уличных и квартальных комитетов, ко­гда в него оказывались вовлеченными целые кварталы. Он распространил­ся и на другие города»^[44]. В Кронштадте широкую социализацию поддер­жали анархисты, левые эсеры и максималисты; большевики на заседании Совета голосовали против. Выступая на 2-м съезде партии левых эсеров в апреле 1918 г., делегат от Кронштадта А.М.Брушвит докладывал: «...У нас социализировано... все, что только можно социализировать. У нас частных предприятий нет совершенно <...> Кроме того, забраны все кинематогра­фы. Луначарский пробовал возражать против этого, но ничего не вышло, взяты торговые предприятия... Часть торговых предприятий еще остается в руках частных лиц, но закупка вся производится Центральным продо­вольственным комитетом, и уже закупленные Центральным продовольст­венным комитетом товары даются для распродажи в частные предприятия, потому что продовольственный комитет не может нанять столько служа­щих, чтобы продавать из своих лавок. Но частные предприятия должны продавать по твердым ценам, получая в свою пользу 10-15% за все, при­чем помимо этих лавок ничего в Кронштадте купить нельзя...»^[45]

Структуры централизованной государственной власти после Октября 1917 г. в значительной мере распались. В течение нескольких месяцев по­сле свержения Временного правительства в Петрограде Советы в децен­трализованном порядке, постепенно установили свою власть на местах - мирно или вооруженным путем, отстраняя органы прежнего правительст­ва или структуры, образованные умеренными партиями, имущими элита­ми либо автономистско-сепаратистскими группировками и движениями на «окраинах» Империи. Почти каждый местный Совет был по существу суверенен на контролируемой им территории, принимал политические и хозяйственные решения, иногда считаясь с постановлениями администра­ции в Центре, иногда - нет. В губерниях и областях провозглашались от­дельные Советские республики и возникли собственные правительства (Совнаркомы), подотчетные соответствующим съездам Советов. Россия фактически превращалась в сравнительно свободную федерацию, и Тре­тий съезд Советов в январе 1918 г. официально объявил ее Советской фе­деративной республикой.

Размах социальной революции «низов» сильно заботил новые боль­шевистские власти. Последние по существу оказались в том же положении, в каком находились до октября 1917 г. буржуазные либералы, а затем - умеренные социалисты. Каждая из этих политических сил была «револю­ционной» до известного предела и становилась контрреволюционной по­сле того, как революция шла дальше и выходила за поставленные ими рамки. Большевики поддерживали требования рабочих и общинного кре­стьянства, пока их партия находилась в оппозиции и критиковала неспо­собность умеренных осуществить индустриально-капиталистические ре­формы. Заполучив правительственную власть, ленинисты превратились в «партию порядка», которая не желала дальнейшего социального развития революции.

Большевики прекрасно понимали, насколько чаяния масс противоре­чат их государственнической программе. Подлинный смысл создавшегося положения метко охарактеризовал Н.И.Подвойский, занимавший в тот период пост председателя Высшей военной инспекции. В докладе, пред­ставленном во ВЦИК, СНК и ЦК большевистской партии в 1918г., он признавал: «Рабочие и крестьяне, принимавшие самое непосредственное участие в Октябрьской революции, не разобравшись в ее историческом значении, думали использовать ее для удовлетворения своих непосредст­венных нужд. Настроенные максималистски с анархо-синдикалистским уклоном, крестьяне шли за нами в период разрушительной полосы Ок­тябрьской революции, ни в чем не проявляя расхождений с ее вождями. В период созидательной полосы они, естественно, должны были разой­тись с нашей теорией и практикой»^[46].

Вплоть до весны 1918 г. новые власти не могли позволить себе пойти на открытую конфронтацию с революционным народом, тем более, что значительная часть его была вооружена. Большевистское правительство вынуждено было считаться с настроениями и требованиями масс, но, в то же самое время, изо всех сил старалось тормозить ту инициативу снизу, которая противоречила его планам.

Так, приняв 14 ноября 1917 г. постановление правительства об уста­новлении рабочего контроля на производстве, власти на деле стремились ограничить его масштабы, опасаясь, что в противном случае предприятия могут перейти в руки рабочих. Они планировали создать централизован­ную систему, при которой заводские комитеты на местах будут подчиняться директивам центральных экономических органов государства, образуемых при участии профсоюзного и фабзавкомовского руководства. Организо­ванная властями в конце 1917 г. комиссия для разработки инструкции по применению рабочего контроля отвергла позицию Центрального совета фабзавкомов, выступавшего за активный контроль и вмешательство в про­изводственную и финансовую деятельность предприятий. Секретарь Цен­трального совета профсоюзов С.А.Лозовский и большевистский эконо­мист Ю.Ларин заявили, что представители фабзавкомов защищают свои особые интересы, которые «не всегда» совпадают с общеклассовыми. Оп­ределять, что такое общеклассовые интересы, конечно же, имели право только большевистская партия и ее государство!

Как отмечал британский историк Э.Карр, на практике различие «оп­ределяло расхождение между большевистскими лидерами, которые пла­нировали основное стратегическое направление революции, исходя из гипотезы дисциплинированной и упорядоченной организации рабочих, и рабочими на предприятиях, которые, будучи измучены нуждой своей по­вседневной жизни и горя революционным энтузиазмом в надежде сорвать ярмо своих собственных капиталистических предпринимателей, предпочли несогласованные действия и, рассматривая происходившее как благопри­ятную возможность для исполнения своих чаяний, особенно не прислуши­вались к тем политическим призывам или аргументам, которые выдвигали местные партийные руководители». Он подчеркивает, что «для Советов были характерны явно выраженные синдикалистские наклонности»^[47].

Когда рабочие стали занимать предприятия и требовать их «национа­лизации» (понимая под этим на практике переход под их управление), вла­сти под давлением снизу нередко вынуждены были соглашаться с этим. С ноября 1917 г. по март 1918 г. национализации подверглись 836 предпри­ятий, главным образом, по инициативе с мест. Но при этом власти пытались не допустить установления действительного самоуправления трудящихся. «Задача социализма - переход всех средств производства в собственность всего народа, а вовсе не в том, чтобы суда перешли к судовым рабочим, банки к банковским служащим, - заявил Ленин на заседании Совнаркома 4 марта 1918 г. в ответ на требование ЦК профсоюза работников водного транспорта передать профсоюзу управление этой национализированной отраслью. - Если такие пустяки люди всерьез принимают, то национализа­цию надо отменить, потому что это вообще дикость»^[48]. Для обеспечения государственного руководства экономикой 2 декабря 1917 г. был принят декрет о создан™ Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ).

Отрицательное отношение большевиков к рабочему самоуправлению почти сразу же породило первые конфликты между новым правительст­вом и городскими трудящимися. Уже в конце октября 1917 г. Всероссий­ский исполнительный комитет профсоюза железнодорожных рабочих и служащих (Викжель), угрожая забастовкой, ультимативно потребовал от новой власти передачи железных дорог под управление профсоюзов и сформирования коалиционного правительства из представителей всех со­циалистических партий. Начались переговоры, в которых приняли участие и делегаты различных предприятий Петрограда, заявившие, что если ли­деры большевиков и других социалистических партий не договорятся, то их следует «повесить... всех на одном дереве»^[49]. Коалиционное прави­тельство создано не было, но Совнарком пошел на уступки железнодо­рожникам. Впрочем, в январе 1918 г. большевикам удалось совершить пе­реворот в профсоюзах работников железных дорог и расколоть их.

Новые конфликты между рабочими столицы и большевистской вла­стью вспыхнули зимой 1917-1918 гг. на фоне катастрофического нараста­ния экономического кризиса. Заводы простаивали или закрывались из-за нехватки сырья, топлива и проблем со сбытом. Число занятых в промыш­ленности Петрограда упало в течение 1917 г. с 406 тыс. до 340 тыс.^[50] Труця-

щиеся стремились спасти свои предприятия с помощью развития произ­водственного самоуправления и налаживания прямых хозяйственных кон­тактов «снизу». Волин вспоминал, как в конце 1917 г., выступая на петро­градском нефтяном заводе Нобеля, призывал рабочих самих наладить приобретение сырья, производство и сбыт. «Ответом мне были единодуш­ные и продолжительные аплодисменты. Одновременно некоторые кричали: «Да! Да! Правильно! Мы подготовили все, что нужно. Мы можем продол­жать. Мы ждем уже несколько недель..». - «Постойте, товарищи, - сказал я, - вам не хватает топлива. Правительство отказывается предоставить его... Вы сумеете достать его сами, своими средствами?» - «Да, да! - кричали в ответ. - На заводе есть 15 человек, уже организованных и готовых отпра­виться в разные области; каждый со своими связями легко найдет топли­во, подходящее для завода». - «А как доставить топливо сюда?» - «Мы уже ведем переговоры с товарищами железнодорожниками. У нас будут вагоны и все необходимое. Этим занимается другая команда». - «А сбыт?» - «Никаких трудностей, товарищ! Мы очень хорошо знаем клиентов завода и сумеем сбыть продукцию, все в порядке» <...> Несколько рабочих взяли слово и сказали, что, естественно, работать все будут коллективно, по- товарищески... Комитет проследит за работой предприятия. Наличные средства будут распределяться по справедливости и всеобщему согласию. Если появится излишек поступлений, он образует оборотные средства»^[51]. Большевистское правительство воспрепятствовало этому плану рабочих и предпочло закрыть завод. Свидетелем аналогичной ситуации Волин стал позднее и в Елисаветграде, где рабочие заводов попросили Совет дать им возможность создать свои органы для решения хозяйственных вопросов, но получили отказ.

Массовый рост безработицы и закрытие предприятий вызывали рас­тущий гнев трудящихся против большевистской власти. В ряде мест стали вспыхивать забастовки. Недовольство прорвалось наружу в связи с рос­пуском Учредительного собрания. Этот законодательный орган был из­бран в ходе многопартийных выборов осенью 1917 г., которые в целом принесли победу партии эсеров, еще не расколовшейся тогда окончательно на правое и левое крыло. Эсеров подцержало, в первую очередь, крестьян­ское большинство населения страны. В городах большая часть рабочих проголосовала за большевиков. К моменту, когда Учредительное собрание начало заседание в Петрограде 5 января 1918 г., расстановка сил уже су­щественно изменилась. Правоэсеровско-меныиевистское большинство собрания выступило против перехода власти к Советам, а левые эсеры, которые поддерживали Советы и опирались на широкие симпатии кресть­янства, не имели в нем адекватного представительства. Это позволило

Всероссийскому Центральному исполкому Советов и Совнаркому распус­тить Учредительное собрание. В его поддержку состоялись оппозиционные демонстрации, силой разогнанные властями. К удивлению многих, в этих протестах приняло участие и значительное количество рабочих. Но, как признавал один из организаторов демонстрации в Петрограде, меньшевик Б.Соколов, большинство рабочих относились к собранию в лучшем случае с «выжидательным и благожелательным нейтралитетом»^[52]. Трудящиеся вы­шли на улицу не столько в защиту парламентаризма, сколько для того, что­бы выразить недовольство экономической политикой большевиков. Тем не менее, правительство продолжало идти прежним курсом, что лишь углубля­ло экономический кризис. В Петрограде с января по май 1918 г. число заня­тых в промышленности упало с 340 тыс. до 143 тыс. человек^[53].

Стремясь сохранить контроль над рабочим движением, большевики провели на первом всероссийском съезде профсоюзов в январе 1918 г. реше­ние о слиянии становившихся все более строптивыми фабзавкомов с про­фессиональными союзами. Была начата перестройка профдвижения в соот­ветствии с отраслевым принципом. Это позволило растворить более ради­кальное синдикалистское меньшинство рабочего движения в организациях с более умеренным большинством, лояльных по отношению к властям.

Столь же двусмысленной в этот период была и политика большевист­ской власти в отношении крестьянства. Понимая невозможность управ­лять Россией без учета мнения большинства населения, большевики по­шли 9 декабря 1917 г. на соглашение с левыми эсерами о создании коали­ционного Советского правительства. Представители крестьянской партии получили в Совнаркоме посты наркомов земледелия, юстиции, почт и те­леграфов, местного самоуправления и государственных имуществ, еще 2 ее члена стали наркомами без портфеля. Левые эсеры стремились при этом предотвратить установление однопартийной диктатуры и способст­вовать осуществлению социализации земли. Последнее им удалось. В ян­варе 1918г. Третий всероссийский съезд Советов принял принципы разра­ботанного левыми эсерами и поддержанного большевиками закона о со­циализации земли, который, по существу, легализовал общинную револю­цию в деревне и придал ей дальнейший стимул там, где она еще не была завершена. Официально закон был принят ВЦИК 27 января. Но за участие во власти левые эсеры заплатили стратегическим просчетом: пользуясь гораздо большей поддержкой крестьянства, чем большевики, они дали согласие быть младшим партнером большевиков, не имеющим возможно­сти добиться осуществления своей политики в спорных случаях. «...Вряд ли можно говорить серьезно о влиянии нашей партии в советском прави­тельстве», - подытожил опыт коалиции левый эсер Б.Д.Камков, выступая в апреле 1918 г. на съезде своей партии и сетуя на то, что крестьянство реально отстранено от власти^[54].

Усиление централизаторского курса властей было тесно связано с на­растанием продовольственного кризиса зимой 1918 г. Старые хозяйствен­ные связи были во многом нарушены, создать новые связи государственные органы в центре и на местах оказались не в состоянии, а самоорганизован- ные инициативы пресекались ими как заведомо хаотические. Среди рабочих существовало сильное стремление наладить механизмы прямого продукто­обмена с деревней, но любые попытки такого рода власти встречали в шты­ки. Они мешали даже договориться с крестьянами о поставке дров. Препят­ствия чинились и аналогичным усилиям со стороны общинного крестьянст­ва. Н.И.Махно вспоминал, как продовольственные организации крестьян Гуляй-поля установили связи с рабочими мануфактурных фабрик Москвы и других городов и договорились с ними о взаимном снабжении: «Рабочие должны доставлять населению Гуляйпольского района нужную мануфакту­ру в указанном качестве, цветах и количестве, а район будет снабжать их хлебом и, по желанию рабочих, съестными припасами». Соглашение было одобрено крестьянским сходом, и мука доставлена под охраной вооружен­ного отряда. Однако посланные в обратную сторону вагоны с мануфактурой были задержаны правительственными заградительными отрядами «на том основании, что непосредственно, дескать, без разрешения центральной со­ветской власти нельзя делать никаких товарообменов крестьян с рабочими... Население требовало немедленного похода на город, чтобы разогнать за­севших там ненужных, вредных для дела трудящихся правителей». В ко­нечном счете, вагоны удалось освободить и доставить на место. Был созван общий сход крестьян и рабочих, чтобы «просить крестьян помочь организо­вать перевозку этой мануфактуры в общий продовольственный склад, а также наметить дни и порядок раздачи мануфактуры среди населения в той ее части, конечно, которая выпадает на долю Гуляй-поля». Распределение происходило через кооператив и продовольственную управу. После этой первой попытки, свидетельствует Махно, было принято решение расширить обмен деревни с городом «без посредников - государственных агентов и их чиновников». В города были посланы уполномоченные, а крестьяне при­ступили к сбору пшеницы, муки и съестных припасов на общий склад для обмена. «Однако на сей раз уполномоченные наши в большинстве своем возвратились из городов ни с чем. Власть большевистско-левоэсеровского блока по всем фабрично-заводским предприятиям категорически воспрети­ла пролетарским объединениям иметь непосредственно какие бы то ни бы­ло организационные связи с деревней. Для этого существуют, дескать, про­летарские государственные организации: продорганы»^[55].

В конце января 1918 г. была образована правительственная Чрезвы­чайная комиссия по продовольствию и транспорту во главе с Львом Троц­ким. А 26 марта 1918 г. Совнарком одобрил декрет об официальном введе­нии централизованного товарообмена: индивидуальный обмен и закупка хлеба отдельными организациями запрещались.

Но государственные организации с их бюрократизмом с задачей ор­ганизации обмена и снабжения городов не справлялись. В такой обстанов­ке городское население само решало продовольственный вопрос, нередко прибегая к бунтарским методам, отбирая продукты, разбирая склады и нападая на представителей властей. В ходе голодных бунтов и столкнове­ний с государственными органами в декабре 1917 г. - июне 1918 г. в Ко­ломне, Белгороде, Солигаличе, Рыбинске, Колпино, Иваново-Вознесенске, Павловом Посаде, Кинешме, Шуе и других городах были убиты и ранены десятки жителей, красногвардейцев, солдат, погибли председатели коло­менского и солигаличского Советов и белгородский продкомиссар, со­жжено здание павлопосадского Совета.

Власти винили в нехватке продовольствия деревню. «Крестьянин по­лучает землю при условии ее хорошей обработки», - подчеркивал Ленин' на заседании Совнаркома 4 марта 1918 г.^[56] В конце февраля он даже безус­пешно пытался добиться принятия правительством постановления об обя­зательной сдаче хлеба крестьянами под угрозой расстрела.

Считая единственным средством спасения от хаоса централизацию, большевистская власть исподволь готовилась к наступлению на «народ­ную вольницу». Она все чаще распускала Советы, в которых правящая партия оказывалась в меньшинстве, и оказывала давление на трудящихся с тем, чтобы перевыборы принесли угодные «верхам» результаты. В февра­ле-марте 1918 г. государственная администрация приступила к разоруже­нию населения и леворадикальных частей в Москве и Петрограде. Посте­пенно расформировывались отряды Красной гвардии; в январе был принят декрет о создании новой государственной армии - Красной армии. 4 марта 1918 г. был распущен находившийся под влиянием анархистов Централь­ный комитет Балтийского флота (Центробалт).

Контрнаступление возрождавшегося государства на взбунтовавшееся против него общество облегчалось раздробленностью и неорганизованно­стью социально-революционных тенденций и инициатив в самом обществе. Социальная и либертарная революция в России могла победить лишь как соединение и синтез двух революций: пролетарской в городе и общинной в деревне. Но на пути их слияния, как оказалось, стояли огромные препятст­вия как идейного, так и организационного и тактического характера.

В России к моменту начала революции в 1917 г. не успели возникнуть и оформиться массовые организации трудящихся, действительно незави­симые от политических партии и пришедшие к выводу о возможности обойтись без посредничества государства. Здесь не существовало ничего похожего на многосоттысячные революционные анархо-синдикалистские профсоюзы в Испании. Рабочие могли требовать самоуправления на своем предприятии, но не имели организации для самостоятельной координации производства и обмена с другими заводами, шахтами или крестьянскими хозяйствами, да и не очень хорошо понимали, как можно наладить такую систему безгосударственного «планирования снизу». Представитель не­мецкого Свободного рабочего союза А.Сухи, посетивший Россию в 1920 г., свидетельствовал: рабочие брали предприятия в свои руки, но не знали, как организовать производство и распределение продуктов на новых нача­лах, у них не было для этого соответствующих инструментов (например, массовых потребительских союзов или синдикалистских профсоюзов) . Крестьяне в большей мере придерживались местной ориентации: об­щинная традиция исходила из сочетания самоуправления «мира» и госу­дарственного регулирования отношений между общинами. Попытки на­ладить прямой продуктообмен снизу между городом и деревней при всем желании не вышли из стадии первых экспериментов; к тому же они стро­жайшим образом пресекались властями.

Российские трудящиеся накопили в дореволюционный период богатый опыт борьбы с государством, помещиками и предпринимателями. Но их со­противление носило преимущественно локальный, местный характер; как только оно выходило за эти частичные рамки, как тут же оказывалось под контролем или влиянием той или иной политической партии, которая подчи­няла их усилия своей стратегии завоевания власти и изменения общества «сверху». Рабочие и крестьяне знали, чего они не хотят, но очень смутно представляли себе контуры свободного общества, где их стремления к само­управлению были бы реализованы в виде всеобщей «модели». В большинст­ве своем они предпочитали, чтобы «власть» как можно меньше вмешивалась в их жизнь (особенно это относилось к крестьянам), но, в то же самое время, не понимали идей о безгосударственном, безвластническом социальном уст­ройстве. Не обладая ни системной «идеей-силой», альтернативной по от­ношению к модели индустриально-капиталистической модернизации, ни соответствующими разветвленными и скоординированными механизмами для ее реализации, трудящиеся зачастую проявляли готовность мириться с такой властью, которая, как им представлялось, не станет посягать на их завоевания. Они готовы были принять «меньшее зло».

   6. Подлинного соединения рабочей и сельской общинной революций не произошло. Эта слабость рабоче-крестьянских движений позволяла боль­шевикам осуществить свои нейтралистские замыслы. ^[57]Поворот весны 1918 г.

Окончание реального послеоктябрьского «двоевластия» ознаменова­лось весной 1918 г. двумя событиями.

Первым стало заключение мирного договора между Россией и воен­ным блоком во главе с Германией. Соглашение о перемирии было подпи­сано еще 2 декабря 1917 г., через неделю начались переговоры о мире, но уже в начале января они были прерваны, поскольку Германия настаивала на крупных территориальных уступках со стороны России. Новый раунд переговоров начался 17 января 1918 г., однако и он прекратился 10 дней спус­тя по той же причине. 18 февраля германские и австро-венгерские войска во­зобновили боевые действие и стали быстро продвигаться вперед. 23 февраля Германия и ее союзники выдвинули новые, еще более тяжелые условия, и в тот же день за их немедленное принятие проголосовал ЦК большевист­ской партии, а затем - и большевистское большинство ВЦИК Советов. Подписанный 3 марта в Брест-Литовске мирный договор предусматривал отказ России от Прибалтики, Украины, части Белоруссии и Закавказья, демобилизацию российской армии и флота, заключение невыгодного для России торгового договора, уплату контрибуции (позднее ее сумма была определена в 6 млрд, марок). В целом, страна лишалась свыше 40% про­мышленного потенциала, 4/5 угольных шахт и металлургических заводов, почти всех нефтяных источников. Была разрешена широкая деятельность германского капитала в России. Позднее начались переговоры о передаче ему части акций важнейших российских предприятий и т.д.

Российская сторона обязалась отказаться от ведения революционной агитации против бывших военных противников, от поддержки революци­онного движения на Украине и в Финляндии. Россия должна была также признать мирный договор между Германией и ее союзниками, с одной сто­роны, и националистическим украинским правительством Центральной Рады, с другой, который был заключен 27 января. Согласно этому договору, Украина должна была поставить Германии и Австро-Венгрии 60 млн. пу­дов хлеба, 3 млн. пудов живого веса рогатого скота, различные продукты питания, уголь и т.д.

Ленин настоял на одобрении условий Брест-Литовского (Брестского) мира чрезвычайным Четвертым съездом Советов, проходившим 14—16 мар­та 1918 г. в Москве. Он добивался «временной передышки», которая долж­на была позволить его правительству удержаться у власти. Сопротивление оппозиции внутри самой большевистской партии было сравнительно бы­стро сломлено. Зато все остальные политические силы России выступили против договора, причем по различным причинам. Умеренные социалисты и буржуазные группировки возражали против «измены» союзникам по Антанте. Леворадикальные течения (левые эсеры, максималисты и анар­хисты) считали Брестский мирный договор капитуляцией и предательст­вом дела революции. Прежде всего, они прекрасно понимали, что контри­буции и поставки сырья, хлеба и продуктов в пользу победителей будут осуществляться за счет трудового населения и сопровождаться гигантским по масштабам ограблением последнего. Совершенно неприемлемым, с их точки зрения, было согласие уступить Германии, ее союзникам и Цен­тральной Раде территории, на которой разворачивалась социальная рево­люция: власть победителей несла с собой отмену социализации земли, возвращение помещиков и частных предпринимателей, ликвидацию рабо­чего контроля. Опасались и передачи германскому капиталу российских предприятий. Наконец, укрепление позиций германо-австрийского блока означало, в глазах левых радикалов, ослабление шансов на совершение революции в Германии и Австро-Венгрии.

Аргументы большевиков основывались на том, что трудовой народ устал о войны и больше не желает воевать. Действительно, мало кто хотел воевать на фронте, в составе рассыпавшейся регулярной армии. Но совер­шенно очевидно было и то, что крестьяне и рабочие территорий, на кото­рых должна была восстановиться система частной собственности, будут стремиться оказать сопротивление попыткам ликвидировать их револю­ционные завоевания, конфисковать их хлеб или продукцию, выпускаемую их предприятиями. Понятие революционной солидарности обязывало вы­ступить в их поддержку. Эти соображения заставили левую оппозицию отказаться признать Брестский мир. «...Мирные условия, - говорилось, например, в заявлении фракции максималистов на IV съезде Советов, - убивают власть Советов, ибо без проведения в жизнь трудовых требова­ний, без социализации земли, фабрик и заводов... нет и.не может быть советской власти; а мирные условия Германии... всецело уничтожают по­литическую и экономическую возможность претворения в жизнь этих со­циальных мероприятий»^[58].

Левые эсеры объявили 17 марта о выходе из состава Совнаркома. Как приверженцы интернационализма, то есть не межгосударственной, а клас­совой борьбы, радикальные левые выдвигали не лозунги национально-ос­вободительной войны против Германии и Австро-Венгрии, но призывали к социальному сопротивлению посягательствам на завоевания трудящихся классов, к развертыванию партизанского и повстанческого движения как против оккупантов, так и против «собственных» имущих классов. «В местах, занятых неприятелем или не занятых, мы поднимем знамя восстания...», - указывалось, например, в обращении партии левых эсеров ко всем кресть­янам и рабочим Украины^[59].

По предложению анархистов, сход трудящихся Гуляйпольского рай­она вынес резолюцию с призывом к «активной вооруженной борьбе про­тив Центральной Рады и ведомых ею немецко-австро-венгерских контрре­волюционных армий»^[60]. Не война, но восстание, - гласил лозунг ради­кальных левых

Но большевистское правительство было настроено на диалог и сотруд­ничество с Германией и ее союзниками. Неминуемое ухудшение экономи­ческого, социального и политического положения, порожденное тяжелыми условиями мира, побуждало власти усилить политику централизации. Чет­вертый съезд Советов одобрил «самую главную очередную необходимую задачу текущего момента: повышение деятельности и самодисциплины тру­дящихся, создание везде и повсюду крепких и стройных организаций, охва­тывающих по возможности все производство и все распределение продук­тов, беспощадную борьбу с... хаосом, дезорганизацией и разрухой...»^[61]. В статьях, написанных весной 1918 г., Ленин подтвердил государственно­капиталистическую программу в экономике с деспотической централиза­цией хозяйства и навязыванием рабочим принудительной дисциплины. Примером для подражания, с его точки зрения, должен был стать государ­ственный контроль над экономикой, который был установлен в период мировой войны в Германии и был известен под неофициальным именем «военного социализма». Предложения главы правительства включали: прекращение бессистемной национализации «снизу», усиление государст­венного регулирования путем договоренности с частными предпринима­телями, объединяемыми в крупные тресты, отказ от коллегиальности и выборности в управлении предприятиями, ужесточение контроля со сто­роны назначенной администрации за ходом трудового процесса, привле­чение буржуазии в качестве специалистов-администраторов с высокими окладами, усиление дифференциации в оплате труца, внедрение сдельной оплаты вместо почасовой, строжайшие наказания за нарушения «трудовой дисциплины» и т.д. По существу, речь шла о полной ликвидации произ­водственного самоуправления. В апреле 1918г. велись активные перего­воры с промышленниками в области металлургии и машиностроения о создании трестов с участием государства, но разногласия об условиях возможного соглашения и опасения того, что акции придется передать Германии, подтолкнули большевистское государство к прямому огосудар­ствлению. Уже в мае были национализированы сахарная промышлен­ность, нефтяная промышленность, предприятия транспортного машино­строения и металлургии. 22 апреля был принят декрет о национализации внешней торговли.

Одновременно были предприняты решительные шаги в сторону цен­трализации и огосударствления продовольственного снабжения. Власти были недовольны тем, что с марта губернские Советы Самарской, Сара­товской, Симбирской, Астраханской, Вятской, Казанской, Тамбовской и других губерний выступили за отмену государственной монополии на за­купку хлеба. 10 апреля правительство принято декрет, открывавший путь к огосударствлению потребительской кооперации. 13 мая ВЦИК и Сов­нарком выпустили декрет о предоставлении чрезвычайных полномочий народному комиссару по продовольствию (продовольственной диктатуре). У крестьян подлежали изъятию все «излишки» сверх количества семян, необходимых для нового сева; любое сопротивление должно было подав­ляться вооруженным путем. «...Только с оружием в руках можно получить хлеб», - заявил нарком Александр Цюрупа в докладе ВЦИК^[62]. 27 мая по­следовал декрет о реорганизации Наркомата по продовольствию и мест­ных продовольственных органов, который вводил их непосредственное подчинение центру, а не местным Советам.

Сторонники социальной революции осуждали установление продо­вольственной диктатуры, продолжавшей и усиливавшей аналогичную поли­тику Временного правительства. Они настаивали на организации продукто­обмена между городом и деревней на основе народного самоуправления. «...Смягчение продовольственного кризиса достигается не диктатурой и карательными отрядами, - подчеркивалось в совместной декларации фракций левых эсеров и максималистов на заседании ВЦИК 11 июня. - Смягчение возможно лишь при условии, если, предъявляя справедливые требования хлеба к деревне, город сознает свои обязанности перед земле­дельцем, для которого продукты сельскохозяйственного производства яв­ляются средством к получению необходимых ему предметов городской промышленности». Левые призвали к установлению твердых цен на все изделия (включая промышленные), принятию мер по изготовлению про­дуктов, необходимых деревне. «Работа по организации товарообмена, из­влечение продовольственных излишков и их распределение должны в рамках общего государственного плана лечь на местные Советы...»^[63]. Но большевистские власти не склонны были прислушиваться к такого рода предложениям. Да и наладить производство в городах они также были не в состоянии.

Ответом на сопротивление со стороны местных и региональных Со­ветов стало усиление практики роспуска тех их них, где партия большеви­ков - с марта 1918 г. она стала официально именоваться Российской ком­мунистической партией (большевиков) - оказывалась в меньшинстве. Вес­ной 1918 г. правящая партия лишилась контроля над Советами рабочих депутатов в Туле, Сормово. Орле, Тамбове, Ярославле, Ижевске, Березов- ске и т.д. Власти распустили эти Советы и слили их с Советами красноар­мейских депутатов.Весной 1918 г. был предпринят решающий шаг в разоружен™ Красной гвардии. 17 марта 1918 г. власти распустили ее отряды в Петрограде. Иногда при разоружении вспыхивали вооруженные столкновения между армейски­ми частями и красногвардейцами (например, в Ярославле в мае 1918 г).

Власти перешли к прямым репрессиям против социально-революци­онных течений и организаций. Первый удар по оппозиции слева был на­несен в Москве. Правительство Ленина, переехавшее в старую столицу в марте 1918 г., спасаясь от возможного занятия Петрограда германскими войсками, не желало мириться с сильным влиянием анархистов так близко от своей резиденции. Московские анархисты, объединенные в федерацию, издавали весьма популярные газеты, имели собственные вооруженные отряды самообороны («черную гвардию»), вели активную работу на пред­приятиях, помогая их социализации, и контролировали ряд бывших особ­няков, превращенных в дома-коммуны и своеобразные народные клубы - центры общественной и культурной работы. В них размещались библио­теки, мастерские и даже «Пролетарский театр». Уже в марте руководство Московской партийной организации приказало Всероссийской Чрезвычай­ной комиссии (ВЧК - политической полиции, образованной в декабре 1917 г) «заняться» анархистами. Они были обвинены в сотрудничестве с уголовными элементами. В ночь на 12 апреля отряды ВЧК, латышских стрелков и красных курсантов атаковали дома и помещения, занятые анархистами, и захватили их. Силы Красной Армии и Красной гвардии к операции не привлекались, поскольку власти не слишком рассчитывали на их надежность. Анархистские организации были разгромлены, газеты временно закрыты, культурные и общественные центры распущены. Око­ло 600 анархистов было арестовано. «В течение нескольких часов город имел вид осажденного, - вспоминал Волин. - В «акции» участвовала даже артиллерия. Эта операция послужила сигналом к разгрому либертарных организаций почти во всех крупных городах страны»^[64] - Петрограде, Смоленске, Нижнем Новгороде, Вологде, Брянске. В некоторых из них происходили упорные уличные бои, местами на стороне анархистов вы­ступили красногвардейцы и красноармейцы. Но победа все же осталась за государственной властью.

Преследованиям подверглись и максималисты. Еще в начале апреля в Москве были арестованы и отданы под суд 40 бойцов максималистского Сущевско-Марьинского партизанского отряда. В том же месяце были ра­зоружены максималистские организации в Ижевске и Воткинске, их по­мещения были разгромлены. В Ижевске власти разоружили Красную гвардию, возглавлявшуюся максималистами, арестовали 160 рабочих, из которых 24 оставили в заключении, в Воткинске был задержан и расстре­лян член местной организации максималистов. Затем настала очередь

Самары - города, который с марта 1918 г. превратился фактически во всероссийский центр максимализма. Удерживая большинство в город­ском Совете, большевики отказались считаться с максималистским гу­бернским исполкомом Советов, постановившим отстранить большевист­ских комиссаров. В конце апреля большевистские части окружили и раз­громили клуб максималистов, у которых изъяли 3 пулемета, 24 бомбы, 18 винтовок, 13 шашек, 84 штыка и ящик патронов. В других местах у них отобрали еще 2 пулемета и 70 винтовок. 9 мая городские власти за­крыли газету максималистов «Трудовая республика». В последующие дни большевистский горком распорядился создать «чрезвычайный революци­онный штаб», мобилизовать и вооружить сторонников партии. Город был объявлен на военном положении, а отрядам и частям, симпатизировавшие максималистам и анархистам, было приказано уйти из города и отпра­виться на фронт. В ответ 17 мая в Самаре вспыхнуло восстание, но 19 мая его подавили переброшенные в город военные части. После этого в Са­маре была размещена ставка Урало-Оренбургского фронта, а оппозици­онный большевикам губисполком 20 мая распущен. Власть в губернии была передана большевистскому ревкому. Созданные при поддержке мак­сималистов крестьянские коммуны были разогнаны, а меры по социали­зации, вызвавшие гнев Центра, - отменены.

   7. Гражданская война: «красные» и «белые» (1918-1920 гг.)

Воспользовавшись растущим недовольством восторжествовавшим всевластием большевистской партии, которое в народе метко назвали «ко- миссародержавием», то есть, новым самодержавием, самодержавием ко­миссаров, активизировались старые элиты российского общества и уме­ренные социалисты. Они могли опереться на широкую поддержку госу­дарств Антанты, взбешенных сепаратным выходом России из мировой войны и сближением между правительством Ленина и Германией. Если зимой 1918 г. эти государства обещали помощь большевистским властям в деле продолжения боевых действий против германских войск, то теперь они стали относиться к большевикам как к враждебному режиму. В марте 1918 г. вооруженные силы Великобритании и Франции, а затем - США, Италии и их союзников высадились в Мурманске и постепенно завладе­ли российским Севером^[65]. В августе интервенты захватили Архангельск и образовали там правительство во главе с лидером умеренно-социалисти­ческой партии энесов (народных социалистов) Н.В.Чайковским. Японские войска в апреле высадились во Владивостоке. Позднее на Дальнем Восто­ке появились и американские части. Весной 1918 г. в различных районах страны стали более активно действовать казачьи отряды, выступавшие против революции и Советской власти.

Решающим вызовом большевистскому правительству стало восста­ние чехословацкого корпуса, созданного в 1917 г. на российской террито­рии для боевых действий против Германии и Австро-Венгрии. После за­ключения Брестского мира было принято решение об эвакуации корпуса из России через Дальний Восток, и к концу мая 1918 г. эшелоны с 45 тыс. чехословацких легионеров растянулись на 7 тыс. км. по Сибирской железной дороге от Пензы до Владивостока. Их командование отказалось выполнить приказ большевистского правительства и сдать оружия, 25 мая начало вос­стание. К концу месяца чехословацкие части захватили Челябинск, Новони- колаевск, Пензу, Сызрань, Томск, в июне - Омск, Самару, Златоуст, Красно­ярск и Владивосток. Затем они начали наступление в западном направлении, чтобы открыть «новый антигерманский фронт»: в июле - начале августа 1918 г. чехословацкие силы заняли Симбирск, Екатеринбург и Казань.

Таким образом, на территории Дальнего Востока, Сибири и части Поволжья власть большевиков была свергнута. Чехословацкое командова­ние передало управление в руки местных правительств (Комитета членов Учредительного собрания - Комуча в Самаре, Уральского и Сибирского временных правительств ит.д.), которые приступили к формированию собственных армий. Преобладающую роль в большинстве из этих новых правительств играли умеренные социалисты - эсеры и меньшевики. В Рос­сии началась широкомасштабная гражданская война. Противников «крас­ных» большевиков стали называть «белыми».

В сентябре 1918 г. на Государственном совещании в Уфе было создано центральное антибольшевистское правительство - Уфимская директория. Режим возглавили эсер Н.Д.Авксентьев и сибирский областник П.В.Во- логодский. Но боевые действия против Красной армии оказались для сил Комуча и Директории неудачными: в сентябре-ноябре 1918 г. они потеря­ли Поволжье и Предуралье - Казань, Симбирск, Хвалынск, Сызрань, Ставрополь, Самару, Ижевск и Боткинский поселок.

Кроме того, обострились отношения между умеренно-социалистиче­скими политиками и бывшими царскими офицерами, которые возглавили военные части, сформированные антибольшевистскими правительствами. Большинство этих военных руководителей имело правые или крайне пра­вые убеждения, склонялось к возрождению «старого режима» и презирало социалистических партийных лидеров («паршивых эсеров») за «бездар­ность» и демократическую «болтовню». Офицеры требовали установле­ния военной диктатуры и более решительной борьбы с большевиками и революцией. Правые не скрывали намерения при первом удачном случае разделаться со своими умеренно-социалистическими союзниками. Член Комуча П.Д.Климушкин вспоминал, как представитель либерально-мо­нархической партии конституционных демократов (кадетов) К.Н.Неклю- тин заявил ему (якобы в шутку): «Вы работаете на нас, разбивая больше­виков... Но долго вы не можете удержаться у власти, вернее, революция, покатившаяся назад, неизбежно докатится до своего исходного положе­ния, на вас она не остановится, так зачем же нам связывать себя с вами. Мы будем вас до поры, до времени немного подталкивать, а когда вы свое дело сделаете, свергнете большевиков, тогда мы и вас вслед за ними спус­тим в ту же яму».

В ночь на 18 ноября военный министр Директории, адмирал А.В.Кол­чак, опираясь на монархически настроенные офицерские и казачьи части, а также заручившись поддержкой государств Антанты и партии кадетов, совершил переворот в Омске, куда переехало правительство Директории. Лидеры эсеров были арестованы и высланы, а Колчак, провозглашенный верховным правителем Российского государства, установил открытую во­енную диктатуру. По свидетельству британского полковника Дж.Уорда, вожди умеренных социалистов должны были быть «зарезаны как бараны», «приколоты штыками в ту же ночь»^[66][67], но их спасли представители чехо­словацкого командования и Антанты.

В конце 1918 г. вооруженные силы Колчака не добились успеха, поте­ряв Уфу и Оренбург. Однако в марте 1919 г., проведя дополнительную мо­билизацию и получив значительные военные поставки от стран Антанты, они перешли в наступление, заняли Уфу, Ижевск, Бугульму, осадили Орен­бург и начали продвигаться к Волге. «Красные», в свою очередь, направи­ли крупные силы на Восточный фронт и в конце апреля 1919 г. перешли в контрнаступление. К концу июня они очистили от сил противника Бугу- руслан, Уфу, Бирск, Елабугу, Сарапул, Ижевск, Боткинский и Глазов, за­тем - Пермь и Екатеринбург. В августе 1919 г. бои шли уже на территории Сибири, где развернулось широкое партизанское движение против «бе­лых»: в октябре «красные» овладели Тобольском и Петропавловском, в ноябре-декабре - Омском, Новониколаевском, Барнаулом, Томском, в ян­варе 1920 г. - Красноярском. 15 января 1920 г. задержанный чехословац­кими частями Колчак был выдан эсеровскому Политическому центру, под­нявшему восстание против его режима в Иркутске. Но уже вскоре власть в

Сибири перешла к большевикам, Красная армия начала продвигаться на Дальний Восток, ведя упорные бои с силами забайкальского атамана Гри­гория Семенова, разбитого к ноябрю 1920 г. Чтобы не рисковать открытой войной с Японией, претендовавшей на фактический контроль над Даль­ним Востоком, большевистское руководство в Москве дало согласие на образование в апреле 1920 г. «буферного государства» - Дальневосточной Республики (ДВР), в которой их партия делила власть с другими полити­ческими силами. В боях с «белыми» формированиями, которых поддер­живали японские оккупационные части, войска ДВР в октябре 1922 г. ов­ладели Владивостоком, после чего 15 ноября 1922 г. Дальний Восток был официально присоединен к большевистской России. Японские войска по­кинули Приморье осенью 1922 г.

Незадолго до падения своего режима адмирал Колчак передал пост верховного правителя генералу А.И.Деникину. Тот возглавил «белое» дви­жение на Юге России в апреле 1918 г., опираясь на офицерскую Добро­вольческую армию, традиционных лидеров кубанского казачества и ряда северокавказских народов. Хотя официально Денникин оставлял открытым вопрос о том, каким станет будущий политический строй России (монар­хическим или республиканским), большинство лидеров южных «белых» было настроено в пользу монархии. Сам главнокомандующий Доброволь­ческой армией признавал позднее, что преобладавшая в ее частях психо­логия «принимала характер нетерпимости не только в отношении социа­листических, но и либеральных местных деятелей»^[68].

После того, как в ноябре 1918 г. в Германии вспыхнула революция, и германо-австро-венгерские части начали возвращаться домой, Деникину удалось в январе 1919г. подчинить казачью Донскую армию, до тех пор контролировавшуюся германским ставленником - генералом П.Н.Красно- вым. Помощь Деникину осуществляли государства Антанты. В ноябре- декабре 1918 г. вооруженные силы Франции, Великобритании, Италии, Греции и их союзников заняли Новороссийск, Одессу, Николаев, Феодо­сию и другие приморские центры. Однако в апреле 1919 г., опасаясь вол­нений среди моряков собственного флота, страны Антанты эвакуировали свои части, сделав основную ставку на войска Деникина.

В мае-июне 1919 г. «белые» выбили «красных» с Северного Кавказа и захватили Крым. Британские оккупационные власти, которые в июле

   1918 г. оккупировали Закаспийскую область (современный Туркменистан), отстранили созданное ими раннее областное эсеро-меньшевистское пра­вительство и также передали эту территорию под контроль Деникина. Летом

   1919 г. армии Деникина вышли на линию Царицын - Балашов - Белгород - Екатеринослав - Херсон. В июле они начали поход на Москву, а 30 авгу­ста вступили в Киев, вытеснив оттуда силы украинской националистиче­ской Директории во главе с С.В.Петлюрой, которые господствовали на части Украины после отхода германо-австрийских войск.

Осенью 1919 г. войска Деникина достигли рубежа Царицын-Воронеж - Орел-Чернигов-Киев-Одесса. Это был «самый тяжелый период граждан­ской войны», - признавал позднее Л.Д.Троцкий, занимавший в то время пост председателя Реввоенсовета «красных»^[69]. В августе-сентябре казачий конный корпус генерала К.К.Мамонтова ворвался в Елец и Воронеж; рейд удалось отбить, но он продемонстрировал явную слабость «красных» войск. «Работа по ликвидации Мамонтова до сих пор ничего не дала... Наши слабые, разрозненные пехотные части почти не тревожат его..., - сообщали в Москву большевистские военные руководители Л.Д.Троцкий, М.М.Лашевич и Л.П.Серебряков. - Опасность прорыва фронта на участ­ке Курск-Воронеж становится очевидной... Центр тяжести борьбы на южфронте всецело перешел на Курско-Воронежское направление, где резервов нет»^[70]. Позднее передовые силы Деникина заняли Орел, угро­жали крупнейшему центру военной промышленности - Туле, и некото­рое время казалось, будто уже ничто не сможет остановить победный рейд деникинцев на Москву. На территории, контролируемой «красны­ми», достиг апогея транспортный кризис, в Москве катастрофически не хватало продовольствия. Красная армия беспорядочно отступала, сводки командования характеризовали состояние многих дивизий как деморали­зованное и небоеспособное. В руководящих кругах большевистской пар­тии царила паника. Однако восстания, вспыхнувшие в тылу «белых», и нехватка боеприпасов принудили армии Деникина прекратить наступле­ние на Москву. В середине октября «красные» нанесли контрудар, к на­чалу ноября прорвали оборону «белых» и начали почти беспрепятствен­ное преследование стремительно откатывавшихся деникинских частей. К середине ноября 1919 г. Красная армия заняла Орел, Воронеж, Курск, Льгов, Чернигов, Бахмач, к началу января 1920 г. овладела всей Южной Украиной, а к 10 января - Ростовом-на-Дону и Новочеркасском. Силы Деникина были рассеяны.

Одновременно в 1919 г. «красным» удалось отразить угрозу, навис­шую над Петроградом. После революции в Германии в ноябре 1918 г. большевики захватили власть в Эстонии, Латвии и Литве, но весной 1919 г. в Прибалтике при помощи Антанты, германских добровольческих частей и польских войск утвердились местные национальные правительства, объявившие независимость от России. «Белые» части, сформированные на территории Эстонии, начали в мае 1919 г. наступление на Петроград, но в июне были отбиты. Осенью того же года армия под командованием генера­ла Николая Юденича вновь попыталась захватить бывшую столицу Россий­ской империи. Город был на грани падении, Ленин склонялся даже к тому, чтобы оставить его, поскольку основные силы «красных» были сосредо­точены на борьбе с Деникиным. Однако в октябре-ноябре 1919 г. опас­ность удалось отразить; разбитые войска Юденича к январю 1920 г. отсту­пили в Эстонию, где были разоружены. С Севера России, где с начала 1919 г. власть перешла от «демократического» правительства Н.В.Чайков­ского к «белым» военным, войска Антанты эвакуировались к октябрю

   1919 г. - из Архангельска, в феврале 1920 г. - из Мурманска; в марте 1920 г. Красная армия вступила в Мурманск.

Одержав к началу 1920 г. победу на основных фронтах гражданской войны, большевики могли теперь приступить к восстановлению распав­шейся империи. Красная армия овладела Северным Кавказом, в апреле

   1920 г. заняла Азербайджан, в ноябре того же года - Армению, а в феврале

   1921 г. - Грузию (три закавказских государства объявили в 1918 г. свою независимость от России). В ноябре 1920 г. «красные» покончили с по­следним оплотом «белого» движения - силами последнего верховного правителя, генерала П.Н.Врангеля в Крыму. Но главным военным против­ником большевиков в 1920 г. стала Польша. В апреле, заключив договор с украинской Директорией, польские войска перешли в наступление на Центральной Украине и в мае заняли Киев. Подтянув силы из других ре­гионов и проведя очередную мобилизацию, Красная армии смогла вернуть город, перейти в контрнаступление, занять Белоруссию и Запад Украины, а в конце июля - начать наступление на Варшаву и Львов. «...У Ленина, - вспоминал Троцкий, - сложился твердый план: довести дело до конца, то есть вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть. Наметившееся в прави­тельстве решение без труда захватило главное командование...»^[71]. Троц­кий, напротив, доказывал, что «щупать Польшу штыком» бесполезно. Поль­ское общество воспринимало войну с Россией, как национальное сопро­тивление против российского империализма. Франция и другие страны Антанты предоставили варшавскому правительству значительную воен­ную помощь. Войска Красной армии действовали нескоординировано, оторвались от резервов и оказались на невыгодных позициях. Все это пре­допределило их катастрофическое поражение под Варшавой в августе 1920 г., после чего фронт стремительно покатился назад, на восток. К ок­тябрю польские войска вновь дошли до Минска, Мозыря и Новоград- Волынского. Военные действия были прекращены, а 18 марта 1921 г. Со­ветская Россия заключила с Польшей в Риге мирный договор, признав передачу ей Западной Украины и Западной Белоруссии. В 1920 г. больше­вистское правительство России заключило мирные договоры также с Эс­тонией (февраль), Литвой (июль) и Латвией (август). Завершая борьбу за

Среднюю Азию, Красная армия заняла в феврале 1920 г. Хиву, а в сентяб­ре того же года - Бухару.

К началу 1921 г. собирание империи (пусть и в урезанном виде) было завершено. Большевики стали полновластными хозяевами России.

   8. Реставраторская политика «белых» режимов

Правительства, формировавшиеся на территории бывшей Россий­ской империи, в различных масштабах проводили политику реставрации старого социального режима. На Украине в 1918 г. под защитой герман­ских и австро-венгерских оккупационных сил была воссоздана дорево­люционная структура собственности. «Начальники уездов из бывших землевладельцев вместе с реставрированной полицией... восстанавлива­ли помещичьи хозяйства, а в случае сопротивления крестьян производи­ли экзекуции и порки при содействии германских войск..., - вспоминал член ЦК партии кадетов В.А.Оболенский. - Отряды немецких и австрий­ских войск то и дело ходили на усмирение деревенских бунтов, предавая огню и разрушению восставшие села и деревни»^[72]. Неудивительно, что установленный оккупантами режим гетмана П.П.Скоропадского пад по­сле ухода германских войск в ноябре 1918 г. в результате массовых кре­стьянских восстаний.

На Севере России за время ее оккупации силами Антанты тысячи людей были казнены, 52 тыс. прошли через тюрьмы и концентрационные лагеря на о. Мудьюг и в Иоканьге.

В тех местах, где большинство в антибольшевистских правительствах имели умеренные социалисты, предпринимались попытки удержать рес­таврацию в известных рамках. Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), управлявший в Самаре в июне-сентябре 1918г., провозгласил восстановление демократических свобод, принял красный флаг, признал 8-часовой рабочий день, свободу деятельности рабочих конференций, кре­стьянских съездов, профсоюзов, фабзавкомов, создал Совет рабочих депу­татов. Однако социальная программа Комуча была выдержана в духе эсе­ровской программы-минимум. Он вернул в частные руки предприятия промышленности и банки, восстановил свободу частной торговли. Мест­ная власть была передана городским думам и земствам. Комуч официально провозгласил социализацию земли, но признал за помещиками право на урожай 1917 г. Для охраны имущества помещиков и сельской буржуазии, а также для осуществления принудительной мобилизации в деревни направ­лялись отряды Народной армии Комуча, и это вызывало растущее недо­вольство крестьян, в конце концов отказавших ему в поддержке.

Правительства, возглавленные буржуазными партиями и элементами, не только приватизировали промышленность, банки и торговлю, но и пося­гали на основные завоевания аграрной революции. Временное сибирское правительство, сформированное в июне 1918 г. во главе с П.В.Вологод- ским, возвратило землевладельцам все имения, отобранные крестьянами в ходе «черного передела» 1917г., восстановило дореволюционные суды и административные учреждения, ограничило деятельность профсоюзов, ввело военно-полевые суды и смертную казнь за политические преступле­ния. Любые протесты подавлялись с помощью карательных отрядов.

Правительство адмирала Колчака отказалось созвать распущенное Уч­редительное собрание, пообещав лишь после победы над большевиками созвать некое Национальное собрание. Это было сделано в большей мере по «внешнеполитическим» соображениям: чтобы заручиться признанием госу­дарств Антанты. Колчаковские генералы, свидетельствовал кадет Л.А.Кроль, рассуждали иначе: «Пусть доберется до Москвы, мы им покажем тогда Уч­редительное собрание! »^[73].

Переход земли к крестьянству верховный правитель не признал. В ап­реле 1919г. его правительство выпустило декларацию, в которой говори­лось: «впредь никакие самовольные захваты ни казенных, ни общественных, ни частновладельческих земель допускаться не будут», а в окончательном виде «вопрос будет решен Национальным собранием». Крестьянам вре­менно разрешили собирать урожай с земли, которой они фактически поль­зовались, а также туманно пообещали в будущем наделить их некоторым количеством земли. На деле, как свидетельствует эсер Е.Колосов, повсюду, куда приходила армия Колчака, она возвращала помещиков^[74]. Кроме того, режим признал все довоенные и военные долги России (18,5 млрд, руб.), утвердил частную собственность на промышленные предприятия и пре­доставил промышленникам значительные субсидии, предоставлял концес­сии иностранным предпринимателям и фирмам, подавлял деятельность рабочих и крестьянских организаций. Только в одной Екатеринбургской губернии армия Колчака расстреляла около 25 тыс. человек. Расправы осуществлялись с противниками всех оттенков - с левыми, большевиками и даже эсерами. Забастовки подавлялись силой. Принудительные мобили­зации в армию переполнили чашу терпения крестьян. В 1919 г. в Сибири заполыхали многочисленные восстания, которые подорвали режим Колча­ка и способствовали его падению.

Генерал Деникин пытался проводить более умеренную политику, но ему это плохо удавалось. Ему приходилось считаться с монархическими настроениями большинства офицерства, добивавшегося, по существу, пря­мой реставрации старых порядков. Деникин обещал отложить вопрос о го- суцарственном устройстве и выборах до победы над большевизмом. До тех пор устанавливалась военная диктатура, на выборах в органы земского и городского самоуправления был введен имущественный ценз, отстраняв­ший наименее состоятельных граждан. Официально был признан 8-часовой рабочий день, хотя на практике он не соблюдался из-за милитаризации тру­да. Режим допустил существование профсоюзов, контролировавшихся меньшевиками, при условии, что те не будут «преследовать цели, противо­речащие действующим законам». «Противогосударственная деятельность» пресекалась, «разрушающая» пресса уничтожалась, за бунты, дезертирст­во и подпольную деятельность полагалась смертная казнь. Национализи­рованные предприятия передавались владельцам, рабочего контроля не существовало. Британским фирмам были предоставлены концессии.

Аграрная политика Деникина в общем продолжала аграрные меро­приятия Столыпина. В январе 1919 г. власти отменили постановления Временного правительства 1917 г. об ограничении земельных сделок, и это немедленно привело к многочисленным спекуляциям и росту аренд­ной платы. В апреле была отменена хлебная монополия. Согласно «Дек­ларации о земле» (апрель 1919 г.), режим намеревался сочетать «сохране­ние за собственниками их прав на землю» и «обеспечение интересов тру­дящихся». По «Закону о сборе урожая» (июль 1919 г.), треть хлеба, поло­вина трав и одна шестая овощей, собранных крестьянами, отдавались воз­вратившимся помещикам и арендаторам. Только накануне падения, в но­ябре 1919 г., правительство Деникина издало «Земельный закон», который должен был осуществляться в течение 7 лет после «умиротворения». Он предполагал, что помещики сохранят поместья размером от 150 до 400 десятин земли, но за выкуп уступят часть своей земли крестьянам (от 9 до 45 десятин): первые 2 года - добровольно, затем - посредством принуди­тельного отчуждения. Разумеется, такая политика не могла способствовать поддержке «белых» со стороны крестьянства; сельские массы Восточной Украины примкнули к повстанческому движению во главе с анархистом Н.И.Махно.

Правительства Колчака и Деникина проводили открыто имперский курс, не допуская ни малейшей возможности отступления от жестко цен­трализованной модели государства - «единой и неделимой России». Это предопределило их неспособность договориться с националистическими движениями, которые возглавлялись элитами различных народов России. Свою роль в ослабление сил Деникина внесли постоянные конфликты с Украинской Директорией, с северокавказскими исламистами и с оппозици­онными автономистскими группировками кубанского казачества.

Последний верховный правитель - закрепившийся в апреле-ноябре 1920 г. в Крыму генерал Врангель продемонстрировал готовность пойти на некоторые уступки с тем, чтобы расширить крайне узкую социальную базу «белого» движения, опиравшегося преимущественно на старые эли­ты и приверженцев реставрации старых порядков. Он объявил о стремле­нии к объединению «различных частей России» в «широкую федерацию», основанную на свободном соглашении и общности интересов^[75]. Рабочим обещали «государственную защиту» от произвола предпринимателей. На­конец, был разработан закон о земле, согласно которому помещики, чьи владения превышали 600 десятин, уступали излишки земель крестьянам в собственность за выкуп по пятикратной стоимости урожая с рассрочкой на пять лет. При этом получить участки должны были, в первую очередь, не массы крестьянства, а «крепкие хозяева». Волостные земства и сель­ские общины признавались в качестве органов крестьянского самоуправ­ления. Но все это было, конечно же, очень далеко от крестьянских идеалов «черного передела» и так и не смогло обеспечить последнему «белому» режиму сколько-нибудь солидной массовой опоры в «низах».

   9. «Военный коммунизм» - «красная» контрреволюция

Воспользовавшись началом открытой гражданской войны, большеви­стское правительство перешло к решительному и широкому огосударст­влению всех сторон общественной жизни. Проводимая им политика полу­чила название «военного коммунизма», хотя в действительности имела мало общего с идеями социального, экономического и политического ра­венства между людьми.

«Военный коммунизм» вводился как меры чрезвычайные, необходи­мые для концентрации усилий ради достижения победы. «Нужно, однако, признать, - оговаривался Троцкий, - что, по первоначальному замыслу, он преследовал более широкие цели. Советское правительство надеялось и стремилось непосредственно развить методы регламентации в систему планового хозяйства в области распределения, так и в сфере производства. Другими словами: от «военного коммунизма» оно рассчитывало посте­пенно... перейти к подлинному коммунизму»^[76]. Точнее, к государственно­му «социализму».

28 июня 1918 г. Совнарком принял декрет о национализации крупной промышленности. До осени 1918 г. в руки государства безвозмездно пе­решли 9542 крупных и отчасти средних предприятия. Осенью власть кон­фисковала частные железные дороги. С лета 1919 г. темпы огосударствле­ния промышленности были еще больше ускорены; национализацию рас­пространили не только на средние, но и на значительную часть мелких предприятий. Наконец, согласно постановлению ВСНХ от 29 ноября 1920 г., в государственную собственность переходили мелкие предприятия с чис­лом работников свыше 5 (при наличии двигателя) и свыше 10 (при его отсутствии).

На национализированных фабриках, заводах и заведениях не сущест­вовало никакого производственного самоуправления; управление про­мышленностью было строжайшим образом централизовано в руках вер­ховного экономического органа - ВСНХ и его отраслевых органов - глав­ных комитетов (главков). Предприятия получали полуфабрикаты и сырье по нарядам главка и всю продукцию сдавали государственным органам. Вся система имела крайне сложный и громоздкий вид. К лету 1920 г. суще­ствовали 49 главков, разделенных на 4 группы. Первые управляли крупной национализированной промышленностью (Главруда, Главтекстиль, Глав­торф и др.). Вторые руководили национализированными предприятиями и регулировали работу кустарной и кооперативной промышленности (Глав­кожа, Главодежда, Главкрахмал и др.). На третьи было возложено управле­ние несколькими отраслями индустрии (например, добычей и переработ­кой) или предприятиями смешанного производства (к примеру, металличе­ского и химического). Четвертые учитывали и распределяли произведенную продукцию (Главтоп, Центрохладобойня). Подобным образом осуществля­лось также управление транспортом, сельским хозяйством, строительством и заготовками. Руководство фабрик и заводов назначалось сверху. Вначале предприятия подчинялись своему главку, а тот - непосредственно Прези­диуму ВСНХ. Затем были созданы еще дополнительные, промежуточные звенья: групповые объединения предприятий (тресты, кусты) и местные аппараты главков (областные и районные правления). Вся система «глав- кизма» стремительно оформилась в огромную бюрократическую машину. На 9-м съезде большевистской партии в марте 1920 г. было признано, что индустрия превратилась «...в ряд могущественных вертикальных объеди­нений, хозяйственно изолированных друг от друга и только по верхушке связанных Высшим советом народного хозяйства»^[77].

Легко заметить, что «военно-коммунистическая» структура управления экономикой была заимствована у модели «военного социализма», сложив­шегося в кайзеровской Германии, с характерными для нее принудительным отраслевым трестированием и жестким государственным руководством. Не случайно «творец» немецкой хозяйственной политики, крупный промыш­ленник В.Ратенау с энтузиазмом приветствовал действия большевиков: «Все­общая экономическая анархия привела к войне. Преодолеть ее последствия и предотвратить развязывание новой можно только, если послевоенная экономика будет строиться на основе всеобщего планирования..., - заявил он в феврале 1919 г. мюнхенскому экономисту Э.Никишу. - Это идея буду­щего, и жаль, что не германский, а русский народ стал ее пионером». В то же время он призывал большевистскую «автократию» еще решительнее огосударствлять общественную жизнь и оформлять ее в виде «органиче­ских структур». В конструктивные способности масс Ратенау, как и боль­шевики, не верил. «Возврата к старому капиталистическому порядку не будет. Социальные отношения будут разрушены, но рабочий класс спосо­бен только к разрушению, созидательная работа - дело ума; только под руководством аристократии духа рабочий класс сможет создать новое об­щество», - говорил он большевику К.Радеку в ноябре 1919 г.^[78]

Конечно, большевики, считавшие необходимыми куда более мас­штабные и форсированные усилия по централизации и модернизации эко­номики страны, пошли гораздо дальше, чем проводники политики немец­кого «военного социализма», которые не предполагали полностью огосу­дарствлять собственность. «Войной и разрухой все страны вынуждены идти от монополистического капитализма к государственно-монополисти­ческому капитализму. Таково объективное положение, - писал Ленин в октябре 1917 г. - Но в обстановке революции... государственно-монопо­листический капитализм непосредственно переходит в социализм»^[79] (ра­зумеется, государственный социализм). Не случайно, что частным пред­принимателям, готовым сотрудничать с новой системой, в ней отводилось важное место - специалистов, техников и управленцев. Они должны были по-прежнему управлять наемными работниками, но уже... в интересах всего общества. Еще до Октября 1917 г. в статье «Удержат ли большевики государственную власть?» Ленин настаивал: «Недостаточно «убрать вон» капиталистов, надо (убрав вон негодных, безнадежных «сопротивленцев») поставить их на новую государственную службу», «заставить рабо­тать в новых организационно-государственных рамках»^[80]. И в условиях «военного коммунизма» это положение нашло широкое применение. Не­малое число предпринимателей было (как, например, отец Троцкого) на­значено директорами национализированных заводов. Русский «профессор, добравшийся осенью 1919 г. из Москвы до занятого колчаковцами Омска, сообщил, что во главе многих центров и главков сидят бывшие предпри­ниматели, ответственные государственные служащие и управляющие де­лами, и неподготовленный посетитель этих центров и главков, лично зна­комый с бывшим коммерческим и промышленным миром, будет удивлен, увидев бывших владельцев крупных кожевенных фабрик, которые сидят в

Главкоже, крупных мануфактурщиков - в центральной текстильной орга­низации и т.п.», - отмечал видный британский историк Э.Карр^[81].

Меньшевистский экономист С.Загорский констатировал, что рабочие и профсоюзные представители играют в назначенных сверху фабричных дирекциях и отраслевых управлениях все меньшую роль; преобладают специалисты и техники^[82]. «Переход всех частных предприятий в руки го­сударства привел... к тому, что на службу советскому государству были привлечены прежние руководители этих предприятий, во многих случаях и прежние собственники. Вся административная сторона деятельности этих предприятий находится в руках многих из прежних предпринимате­лей или, во всяком случае, прежних представителей буржуазных классов. Объединение предприятий в форме принудительного государственного трестирования и синдицирования не устраняет прежних навыков, методов деятельности, психологии старых руководителей этих предприятий. Прин­ципы частного хозяйства продолжают господствовать в области промыш­ленности»^[83]. Фабзавкомы были лишены каких-либо административных полномочий.

Социал-демократические оппоненты большевиков обоснованно от­вергли притязания режима «военного коммунизма» на какой бы то ни было социалистический характер. Современный государственный капи­тализм, подчеркивал, например, А.А.Богданов, - это возникшая под воз­действием милитаризма и заимствующая армейские распределительные методы «организация общества и по происхождению, и по объективному смыслу вполне подобная организации, возникающей в осажденных горо­дах. Ее исходный пункт и основа развиваемых им форм - военный потре­бительский коммунизм; ее движущая сила - прогрессивное разрушение общественного хозяйства; ее организационный метод - нормировка, огра­ничение, осуществляемое авторитарно-принудительным путем». Такая политика не имеет с социализмом ничего общего: «Социализм есть преж­де всего новый тип сотрудничества - товарищеская организация произ­водства; военный коммунизм есть прежде всего особая форма общест­венного потребления - авторитарно-регулируемая организация массового паразитизма и потребления. Смешивать не следует»^[84].

С.Загорский констатировал, что «все коммунистические реформы имеют исключительно бумажное существование. Отмена частной недвижи­мой и отчасти движимой собственности не препятствует тому, что не только предметы домашнего употребления, но и городские дома служат объектом частной торговли. Несмотря на муниципализацию городской недвижимо­сти, дома и городские участки продаются и покупаются в советской рес­публике так же, как и при прежнем частно-капиталистическом строе... Промышленные и торговые предприятия национализированы советской властью, но акции акционерных компаний служат предметом широкого биржевого оборота»^[85].

Подавив последние элементы рабочего самоуправления, большевист­ская власть перешла к наступлению на экономические завоевания наемных работников. 9 июня 1918 г. Совнарком постановил допустимость сверх­урочных работ в металлической промышленности в Москве, затем на многих предприятиях (в железнодорожных мастерских, на военном про­изводстве и др.) был фактически отменен 8-часовой рабочий день и введен 10-12-часовой. В 1919 г. почти повсеместно завершился переход от поча­совой оплаты труда к сдельной. Чтобы принудить «несознательных» рабо­чих трудиться более интенсивно, широко применялась система штрафов и премий. Администрацию особенно возмущало то, что работники нередко уносили с предприятий домой полуфабрикаты и изделия, чтобы хоть как-то сводить концы с концами в те голодные годы. «Диктатура пролетариата» перешла к открытым репрессиям против пролетариата. «Для предотвра­щения расхищения фабрикатов и задержания лиц, похитивших их, рабо­чие подвергаются обыску специально поставленными на то лицами, - ука­зывалось, к примеру, в «Правилах внутреннего распорядка для рабочих и служащих при Ярославской прядильно-ткацкой фабрике». - При обыске рабочие должны соблюдать порядок и не производить шума. Виновные подвергаются взысканию по табели, как нарушившие внутренний распо­рядок фабрики». На той же фабрике в 1920 г. применялись следующие меры наказаний: за 1 день прогула - строгий выговор, а при повторении - лишение продовольствия на срок до 1 недели и больше; за прогул от 2 до 4 дней - сверхурочная (иногда бесплатная) работа по 2 часа в течение не­скольких дней; посылка на принудительные работы; увольнение; «заклю­чение в концлагерь». Эту ситуацию можно считать типичной. В мае 1920 г. правительство приняло декрет, официально вводивший наказания в виде лишения зарплаты и части заработанных премий и принудительных отработок. Рабочие, отсутствовавшие свыше 3 дней в месяц, осуждались судом за «саботаж»^[86]. Более серьезные и коллективные акты протеста, к примеру, забастовки, подавлялись с помощью локаута.

Режим приступил к принудительному закреплению многих рабочих и служащих на предприятиях и учреждениях. В ноябре 1918 г. милитариза­ция труда была введена на железнодорожном транспорте, затем распро­странилась и на другие отрасли хозяйства. В марте 1919 г. Совет обороны объявил о мобилизации работников морского и речного флота, занятых на ремонте судов и доставке топлива, а также всех рабочих Подмосковного угольного бассейна. В мае того же года были мобилизованы все почтово­телеграфные работники, в июне - прикреплены к своим предприятиям заготовители топлива. В 1920 г. на военное положение были переведены работники лесной, угольной, торфяной, нефтяной промышленности, ряда бумажных и картонных фабрик, целлюлозных и древомассных заводов, водного транспорта. В начале 1920 г. были образованы специальные «Тру­довые армии». Самовольное оставление работы мобилизованными прирав­нивалось к дезертирству и каралось по законам военного времени (вплоть до расстрела).

Большевистские власти категорически отвергали распространенные в массах стремления к большему социальному равенству, воспринимая их как «уравниловку». По словам С.Загорского, «зарплатная политика, прак­тикуемая в Советской Республике, ничем не отличается от старой пред­принимательской политики»^[87]. «Военный коммунизм» отнюдь не сопро­вождался смягчением социальных различий в городах. Уже в марте 1919 г. имелась целая иерархия различных зарплатных категорий. Рабочие полу­чали от 600 до 1150 руб. Жить на эти деньги было невозможно. Зато выс­шие функционеры и специалисты получали до 3 тыс. руб.^[88] Позднее все ставки были увеличены в несколько раз. Правда, в условиях гражданской войны и инфляции деньги уже мало чего стоили, и фабрично-заводские рабочие получали большую часть зарплаты (79% в 1919 г. и около 92% в 1920 г.) в натуральной форме (продовольственные пайки, производствен­ная одежда, коммунальные услуги ит.д.). Но и эта часть распределялась крайне неравномерно, несмотря на принятое 13 апреля 1919 г. ЦК больше­вистской партии решение ввести единый классовый паек, уравнять распре­деление продуктов между рабочими и служащими и уничтожить привиле­гированное положение последних. К декабрю 1919 г. имелось 6 различных видов продовольственного снабжения рабочих и служащих. Паек, полу­чаемый по карточкам, был меньше физиологической нормы. По свидетель­ству одной из руководительниц партийной агитационной работы Александры Коллонтай, голодный паек вызывал у рабочих, особенно женщин, чувство отчаяния и безысходности^[89]. В апреле 1920 г. разрыв в зарплате был увели­чен: соотношение между заработком высшей и низшей категориями рабо­чих теперь составляло 8:1^[90].

Привилегии и неравенство в распределении и снабжении вели к рас­тущему недовольству среди рабочих. Особую ненависть вызывали приви­легии партийных функционеров и «комиссаров». «Почему у Вас в Барнау­ле много гадов, которые сидят на тепленьком местечке и кушают жареные котлеты...? - спрашивали, например, алтайские крестьяне представителей большевистского начальства в апреле 1920 г. - Мы кровь проливали в Си­бири, чтобы уничтожить этих гадов, а власть их огораживает штыками... Раз эта власть смотрит на этих гадов с опущенными глазами, то мы, кре­стьяне, организованным порядком, с пилами и топорами, с кольем и пика­ми пойдем на этих волков, прикрывшихся овечьей шкурой, чтобы наша кровь в Сибири не проливалась зря»^[91].

Снабжение верхушки партии и правительств в Москве осуществля­лось до марта 1919 г. через особый кооператив «Коммунист». В мае 1919 г. Оргбюро ЦК большевистской партии поручил продовольственному отде­лу Моссовета просить предоставить в его распоряжение «определенное количество предметов широкого потребления, чтобы иметь возможность удовлетворить запросы центральных учреждений». Главпродукт Нарком- прода образовал специальный фонд предметов ширпотреба для снабжения новой элиты. С конца года «ответственным специалистам» центральных ведомств выдавались добавочные пайки через Московское потребитель­ское общество. Система привилегированный пайков была одобрена Сов­наркомом 14 июня 1920 г. Работали также столовые ВЦИК, Совнаркома и Коммунистического Интернационала. Подобная система привилегирован­ного распределения существовала и на местах^[92]. В «красной» России фор­мировался новый господствующий класс.

«Люди, близкие к Кепо (компартии, - В.Д.), и власть имущие имели все. Они имели свою столовую, особые пайки, к их услугам был ордерный стол, который раздавал блага по милости комиссаршей», - возмущались 15 марта 1921 г. «Известия ВРК» восставшего против большевиков Кронштадта^[93].

Интересно, что даже в разгар «военного коммунизма» правительство Ленина продолжало добиваться сотрудничества с иностранным капита­лом. 4 февраля 1919 г. Совнарком объявил предоставление концессий до­пустимым и одобрил план выдачи концессии иностранным фирмам на постройку железных дорог на Севере страны (так и не реализованный).

Если даже в городах развернулась ликвидация достижений социаль­ной революции (под предлогом их «защиты»), то в отношении деревни большевистские власти в период «военного коммунизма» прибегали к ме­тодам настоящего колониального грабежа. Декрет ВЦИК и СНК от 27 мая 1918г. окончательно вводил ничем не ограниченную продовольственную диктатуру государственных органов в области заготовок и распределения продовольствия. Наркомат по продовольствию получал все полномочия для закупки хлеба по твердым государственным ценам и применял воору­женную силу против тех крестьян, которые отказывались уступать хлеб на этих условиях. Постановление Совнаркома от 5 декабря 1918 г. объявило укрывающих излишки хлеба «врагами народа»: они приговаривались к тюремному заключению, а их имущество конфисковывалось.

Большевистские власти обвиняли в укрывательстве хлеба кулаков - деревенскую буржуазию. Но реальность состояла в том, что установленные государством «закупочные» цены в условиях инфляции оказались настоль­ко низкими, что массе общинных крестьян не имело никакого смысла про­давать продовольствие государству. После «черного передела» и особенно за годы гражданской войны деревня в значительной мере выровнялась в социальном отношении, а община или аналогичные институты (крестьян­ские сходы и др.) значительно укрепились. Как признавалось в резолюциях Компартии Украины, село превратилось в «самостоятельное, самоснаб- жающееся, в себя замыкающееся... «государство»»^[94], враждебное новому большевистскому режиму и готовое сражаться с ним не только за землю, но и «за эквивалент своего труда».

Российское крестьянства периода гражданской войны не питало ни­какого интереса к денежным знакам; ему были необходимы товары го­родской промышленности, а к «спекуляции» и «спекулянтам» оно тради­ционно ощущало только ненависть. Но государство не спешило постав­лять изделия из города. В этой ситуации выходом мог бы стать прямой натуральный (безденежный) обмен между городом и деревней. Большеви­ки избрали иной путь.

В деревню были направлены вооруженные продовольственные отря­ды, формировавшиеся при местных органах Наркомпрода; в них зачисля­лись добровольцы по рекомендации советских и партийных организаций. Кроме того, в августе 1918 г. правительство разрешило создавать продот­ряды крупным профсоюзам, фабзавкомам, уездным и городским Советам: они должны были добывать хлеб по твердым ценам или путем реквизиций у сопротивляющихся, половину его отдавать пославшей их организации, а вторую - сдавать в Наркомпрод. Численность всех продотрядов в ноябре 1918 г. достигала 72 тыс. человек, а в 1919-1920 гг. колебалась от 55 до 82 тыс. Наркомпродовские продотряды объединялись в Продармию, кото­рая, в свою очередь, в мае 1919 г. вошла в систему Войск ВОХР (внутрен­ней охраны).

Вооруженный поход в деревню в 1918 г. сопровождался попытками большевистских властей лишить крестьянские общины и сходы, а также контролировавшиеся ими Советы власти на местах. Их обвинили в том, что они оказались под контролем кулаков, саботирующих хлебные заготов­ки. 11 июня 1918 г. ВЦИК утвердил голосами большевиков правительст­венный декрет о создании в деревнях и селах «комитетов бедноты» (комбе­дов); организовывать их помогали продотряды. Комбеды, возглавляемые обычно членами большевистской партии, состояли преимущественно из местных обиженных элементов, пришлых и сторонников правящей партии. По существу, он превратились в оккупационный орган: получили право отстранять и распускать Советы, помогали находить и реквизировать хлеб, организовывали мобилизацию в Красную армию, отнимали землю у со­противляющихся крестьян и т.д. К ноябрю 1918 г. вЗЗ губерниях Европей­ской России было образовано около 140 тыс. комбедов.

О том, какими методами велась война большевистской власти про­тив крестьянской общины, свидетельствует открытое письмо, направлен­ное лидером левых эсеров Марией Спиридоновой ЦК большевистской партии в ноябре 1918г.: «У нас зарегистрирована порка крестьян в не­скольких губерниях, а количество расстрелов, убийств на свету, на сходах, в ночной тишине, без суда, в застенках, за «контрреволюционные» высту­пления, за «кулацкие» восстания, при которых села, до 15 тысяч человек, встают стеной, учесть невозможно. Приблизительные цифры перешли давно суммы жертв усмирений 1905-1906 годов... Факты надругательства над душой и телом человека, истязаний, обманов, всепожирающей взятки, голого грабежа и убийства, убийства без счета, без расследований, по од­ному слову, доносу, оговору, ничем не доказанному, никем не подтвер­жденному. Именем рабочего класса творятся неслыханные дерзости над теми же рабочими и крестьянами, матросами и запуганным обывателем, так как настоящие-то враги рабочего класса попадаются очень редко... Лучше убивайте нас и держите в тюрьмах, чем иметь наш штемпель и под­пись под директивами расстрела крестьян и рабочих и разгрома всех дере­вень до основания. Судите и карайте, как судите и караете десятки тысяч трудящихся»^[95].

С июня по декабрь 1918 г. с помощью карательных мер удалось собрать около 60 млн. пудов хлеба, что было недостаточно, чтобы прокормить город и Красную армию. Отношения власти с деревней были безнадежно испор­чены. Крестьяне бунтовали и отказывали большевикам в поддержке. Не удивительно, что в течение 1918 - начале 1919 гт. московское правитель­ство утратило власть на большей части территории страны. В середине 1919 г. редактор большевистского партийного органа «Правда» Ю.М.Стек- лов признавал на совещании в ЦК: «...В чисто крестьянских и малопроле­тарских губерниях Советская власть вообще и коммунистическая партия в частности не имеет социальной базы. Вы не найдете там широких слоев населения, которые преданы нам, разделяют нашу программу и готовы за нас выступить <...> Я говорю о широких массах рабочих, кустарей и главным образом крестьян. Среднюю массу и бедняков мы умудрились от себя отпугнуть <...> Мобилизация провалилась <...> Мы встретили отка­зы целых профессиональных союзов дать хотя бы одного человека. С кре­стьянами дело обстояло отвратительно <...> Масса населения настроена безразлично, к нашей партии настроение враждебное»^[96]. Крестьянство считало политику правительства новым закабалением. Земля наша, да хлебушко ваш; вода наша, да рыба ваша, леса наши, да дрова ваши, гово­рил позднее один из крестьян, выступая на 8 съезде Советов^[97].

В ноябре 1918 г. центральные власти распорядились провести пере­выборы в сельские Советы, после чего объявили о роспуске комбедов и их слиянии с Советами. Но это не изменило основное содержание крестьян­ской политики. Еще во второй половине 1918 г. в Тульской, Вятской, Ка­лужской и Витебской губерниях была введена система продовольственной разверстки, то есть прямой и безвозмездной реквизиции продовольствия у крестьян. 11 января 1919 г. Совнарком ввел ее по всей стране.

Установив в начале 1919 г. свою власть на Украине, большевики по­шли еще дальше. Власти начали отнимать у крестьян захваченные ими помещичью землю и инвентарь и создавать на их основе государственные поместья - советские хозяйства (совхозы). Их управляющими часто на­значались бывшие помещики. «...Другого выхода нет», «управляющих из рабочих и крестьян» у нас нет, объяснил член коллегии Наркомата земле­делия В.В.Кураев на 2-м всероссийском совещании по партийной работе в деревне^[98]. На работу в совхозы в порядке трудовой мобилизации принуди­тельно направляли окрестных крестьян. Все это побуждало сельских жи­телей считать большевистскую политику новым вариантом барщины и крепостного права и отвечать на это бунтами и восстаниями. Впоследст­вии от массового насаждения госхозов пришлось отказаться.

В попытке улучшить отношения с крестьянством, 8-й съезд большеви­стской партии в марте 1919 г. провозгласил принцип «союза с середняком». Были несколько повышены твердые цены на хлеб, к заготовке продовольст­вия привлекались кооперативные организации. Суть политики властей не изменилась. Однако стало меняться настроение крестьянских масс. Они опа­сались победы «белой» контрреволюции, справедливо ожидая, что та вернет землю бывшим помещикам. «Крестьянство... оказывает нам доверие... - сообщал в конце 1919 г. председатель Саратовского губернского исполкома В.Радус-Зенькович. - Деникин ужасом перед собой обратил их к нам...»^[99]

Но кредита доверия хватило ненадолго. Большевистские власти не только сохранили практику разверстки, но в 1920 г. распространили ее на Сибирь и Туркестан. «...Пока мы не кинем в хлебные места вооруженной силы - хлеба от кулаков не выкачаешь. Очень хорошее действие производит воо­руженная сила», - заявил в мае 1920 г. на заседании Сиббюро ЦК РКП(б) заместитель председателя Сибпродкома Г.Е.Дронин^[100]. Среди измученного и взбешенного крестьянства стали распространяться лозунги новой, анти­большевистской революции.

Огосударствив промышленность и «покоряя» деревню, большевики попытались обратить в государственную собственность и систему обмена. 21 ноября 1918 г. был примят официальный декрет о государственном снаб­жении населения. Государственная монополия на торговлю касалась, ко­нечно же, прежде всего, хлеба, но распространялась и на многие другие товары: сахар, чай, соль и др. Правда, на местах случались и послабления. Так, в апреле 1919 г. Президиум Моссовета разрешил свободную мелоч­ную торговлю ненормированными, кустарными и заграничными продук­тами и изделиями.

Чтобы помешать людям по собственному почину покупать или обме­нивать товары в деревне или продавать их в городе, по декрету Совнарко­ма от 6 августа 1918 г. были образованы заградительные реквизиционные отряды, которые действовали на железнодорожных и водных путях и по­просту конфисковывали перевозимые товары. «О возможности привести что-либо из деревни в город, можно было бы написать целую книгу..., - описывала американская революционерка Эмма Гольдман то, что она ви­дела в России в 1920-1921 гг. - Несчастные бедняги, которые наконец-то с неописуемыми трудностями добыли разрешение на поездку, дни и недели терпеливо ожидали возможности поехать на станциях и которые наконец-то, после ужасающей поездки в грязных и переполненных вагонах, на кры­шах или на подножках сумели раздобыть пуд муки или картошки, должны спокойно терпеть, когда в конце их пути отряд забирает все. В большинстве случаев представители коммунистического государства делят конфиско­ванное между собой... Число арестованных действительных спекулянтов было незначительным по сравнению с толпами несчастных, которые за­полнили тюрьмы России за то, что они пытались спасти себя от голодной смерти»^[101]. Немалое количество «мешочников» было расстреляно. В то же время, как свидетельствовал Волин, «настоящие спекулянты легко, за не­большую мзду преодолевали «заграждения»»^[102].

Российский историк С.А.Павлюченков, подробно исследовавший «те­ни» политики «военного коммунизма», приводит множество свидетельств

того, что под прикрытием большевистской торговой монополии процвета­ли спекуляция и коррупция, связывавшая партийных функционеров, хо­зяйственников и тайную полицию ЧК с нелегальными оптовиками и кри­минальным миром. Рыночная торговля отнюдь не была ликвидирована; просто, перейдя в разгар «теневой» деятельности, она превратилась в ис­точник еще больших прибылей. Такими путями осуществлялось даже снабжение многих государственных предприятий и контор. Знаменитый Сухаревский рынок в «красной» Москве стал настоящим символом эпохи. «Поскольку главкам и организациям ВСНХ было выгодней реализовывать свои товары по ценам вольного рынка, а не отдавать за бесценок для рас­пределения через потребительскую кооперацию, постольку борьба со злом спекуляции носила безнадежный характер..- замечает историк. - Изучая теневую экономику военного коммунизма, нельзя отыскать практически ни одной отрасли национального хозяйства, не вовлеченного в сферу оживленной купли-продажи. Это касается в том числе и объектов нацио­нализированной недвижимости - земли, домов, предприятий». Действовал даже финансовый рынок. «Игра на постоянно прыгающих курсах валют доставляла дельцам немалые прибыли. Весной 1920 г. в Одессе, несмотря на жестокие преследования... валютных дельцов, валютная биржа про­должала жить очень интенсивной жизнью».

Уполномоченные продовольственных органов и кооперации, полу­чая товар, частично или полностью сбывали его на рынке. Так же нередко поступала ЧК с конфискованным имуществом. Ревизор Наркомата госу­дарственного контроля Б.Н.Майзель «сообщал, что в Екатеринославском ЧК за 20-30 тысяч рублей мог получить пропуск. В Харьковской ЧК почти все обыски, ареста и освобождения осуществлялись ради наживы». Вид­ный чекист Я.Х.Петерс докладывал в марте 1920 г. в Москву, «что особые отделы армий Южного фронта занимаются... спекуляцией, обысками в городе» .

В политическом отношении большевистская власть использовала гражданскую войну для окончательной консолидации «комиссародержа- вия». Конституция, утвержденная 10 июля 1918 г., объявляла Россию фе­деративной республикой Советов, но фактически Советы превратились в придаток однопартийной диктатуры. Мало того, что законы предусматри­вали пятикратное преимущество в нормах представительства для город­ских Советов по сравнению с крестьянскими. Сама роль Советов все больше сводилась к простому одобрению решений большевистской пар­тии. В России, писал Ленин весной 1920 г., возникла «самая настоящая «олигархия». Ни один важный политический и организационный вопрос не решается ни одним государственным учреждением в нашей республике ^[103]

без руководящих указаний Цека партии»^[104]. Сложилась новая правящая иерархия. Немецкая революционерка Р.Люксембург, в принципе отно­сившаяся к большевикам с симпатией, уже в 1918 г. прослеживала тен­денции, набиравшие обороты в России: «Общественная жизнь постепен­но угасает, дирижируют и правят с неуемной энергией и безграничным идеализмом несколько дюжин партийных вождей, среди них реально ру­ководит дюжина выдающихся умов, а элита рабочего класса время от времени созывается на собрания, чтобы рукоплескать речам вождей, еди­ногласно одобрять предложенные резолюции. Итак, по сути, - это хозяй­ничанье клики; правда, это диктатура, но не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков, то есть диктатура в чисто буржуазном смысле, в смысле господства якобинцев (перенос сроков созыва съездов Советов с раз в три месяца до раз в шесть месяцев). Более того: такие условия должны привести к одичанию общественной жизни - покушени­ям, расстрелам заложников и т.д.»^[105].

Формально в Советской России еще сохранялись различные левые партии и политические организации, но в действительности им станови­лось все труднее действовать. 14 июня 1918 г. ВЦИК постановил исклю­чить из Советов правых эсеров и меньшевиков (позднее решение в отно­шении меньшевиков и части эсеров было отменено). После вооруженных столкновений в Москве между большевиками и левыми эсерами 6 июля 1918г. первые настояли на принятии Пятым съездом Советов резолюции об изгнании из Советов левоэсеровской партии, в 1919 г. Мария Спиридо­нова и ряд других ее лидеров подвергся аресту. Союз эсеров-максима- листов официально оставался легальной организацией, но его члены под­вергались нараставшим репрессиям. Все большую нетерпимость проявлял режим и к анархистам. Так, летом 1919 г. ЧК арестовала делегатов легаль­ного съезда Всероссийской федерации анархической молодежи.

Общественные организации были лишены какой-либо самостоятель­ности и полностью подчинены государству. Согласно программе больше­вистской партии 1919 г., профсоюзы должны были «прийти к фактическому сосредоточению в своих руках всего управления всем народным хозяйст­вом как единым хозяйственным целым»^[106]. Но, как явствовало из партий­ной дискуссии 1920 г. по этому вопросу, при всех внутренних разногласиях между внутрипартийными течениями, преобладало представление о том, что прежде необходимо добиться фактического сращивания профсоюзов с «пролетарским» государством. Сами профсоюзы были окончательно пере-

строены на вертикально-бюрократический лад. Их руководство назнача­лось большевистской партией. Усилилось вытеснение из профсоюзов оппо­зиционных течений. С этой целью на Втором всероссийском съезде проф­союзов в январе 1919 г. было окончательно одобрено укрупнение профсою­зов по отраслям. Таким образом, большевики, как вспоминал анархо- синдикалист Г.П.Максимов, стремились растворить ненадежные союзы «в общей массе и рассеять ведущих анархо-синдикалистских рабочих в проф­союзах, которые считались «надежными», с их точки зрения. Так им уда­лось избавиться от таких анархически настроенных профсоюзов, как союзы телеграфистов Петрограда, работников парфюмерной промышленности Москвы, водных транспортников Казани, работников железнодорожных узлов в Москве и Курске... С помощью этих мер и централизации в соче­тании с бесцеремонным жонглированием голосами, а кое-где - и с исполь­зованием более жестких способов коммунисты захватили в свои руки ад­министративные органы профсоюзов»^[107]. Последним оставшимся бастио­ном сопротивления оставался союз рабочих пекарен Москвы, в которой были сильны анархо-синдикалистские настроения. На третьем всероссий­ском съезде профсоюзов в начале 1920 г. он представлял до трети всех чле­нов союза пекарей; его представители выдвинули идею создания синдика­листской Всеобщей конфедерации труда. Но эта инициатива была незамед­лительно задавлена. После того, как московские пекари начали летом 1920 г. забастовку, требуя увеличения рациона хлеба, их союз был распу­щен, а ведущие активисты - арестованы.

Э.Гольдман, много лет отдавшую участию в рабочем движении, пора­зило отличие профсоюзов в большевистском государстве от тех, которые она привыкла видеть в других странах мира: «...Профсоюзы превратились в простые подразделения государственной машины, которая полностью контролировала их тактику и действия и руководила ими. Рядовой член вообще не может высказаться в отношении деятельности своего профсою­за; регулярные профсоюзные собрания в западноевропейском смысле от­сутствуют, за исключением тех, которые полностью управляются и прово­дятся большевистской фракцией в каждом профсоюзе»^[108].

В действительности профсоюзы в большевистской России предназна­чены были не для защиты интересов и требований наемных работников, а для организации использования их труда. «Поголовная мобилизация всего трудоспособного населения Советской властью, при участии профессио­нальных союзов, для выполнения известных общественных работ, должна быть применяема несравненно шире и систематичнее...», - указывалось в программе партии^[109]. В условиях «военного коммунизма» через них осу­ществлялись специальные мобилизации рабочих на фронты и работы, на­боры в продотряды и ЧК, а также меры по ужесточению контроля адми­нистрации над режимом и ходом труда (они организовывали на предпри­ятиях «рабочие товарищеские суды», которые наказывали тех, кто работал недостаточно «дисциплинированно»).

Убийственными оказались государственные объятия и для другой массовой общественной организации - кооперативов. На 1 января 1917 г. в России имелось 63 тыс. кооперативов всех видов, которые объединяли 24 миллиона человек. Наиболее распространено было кооперативное дви­жение в деревне. С учетом 31 тысячи сельских потребительских обществ с 7,5 миллионами членов, вся кооперация, которая обслуживала сельское население, включала 57 тысяч кооперативов с 19 миллионами членов. Сельская кооперация обслуживала 94 миллиона человек - почти 83% сельских жителей. Имелась и рабочая потребкооперация. На 35 тысяч по­требительских кооперативных обществ с 11,5 миллионами членов прихо­дилось 35% товарооборота страны^[110]. Конечно, кооперативы преследовали прежде всего коммерческие, а не социально-революционные цели, но не­редко оказывались уже налаженными общественными структурами, кото­рые можно было перестроить на нужды прямого продуктообмена между городом и деревней. Именно за это нередко выступали и крестьяне. Одна­ко большевистское руководство не устраивала структура, которую оно не контролировало. В апреле 1918 г. правительство согласилось привлечь кооперацию к закупкам продуктов и их распределению среди населения, но затем огосударствило ее. Согласно декрету Совнаркома о «потреби­тельских коммунах» (март 1919 г.), все жители должны были быть факти­чески приписаны к местному объединенному потребительскому обществу, контролируемому властями. Декрет Совнаркома от 27 января 1920 г. пре­вратил потребкооперативы в простой распределительный аппарат Наркома­та продовольствия. Инициатива «снизу» преследовалась. В ноябре 1920 г. власти арестовали руководителей Союза кооперативов. Тщетно пытался старейший революционер и ученый Петр Кропоткин, сам принимавший активное участие в кооперативном движении, обратить внимание Ленина на необходимость и целесообразность развития кооперации. Председатель Совнаркома только удивлялся: «Вот, живет в стране, которая кипит рево­люцией..., и ничего другого не может придумать, как говорить о коопера­тивном движении»^[111].

Гражданская война послужила для большевиков оправданием для строительства гигантского репрессивного механизма. Пытаясь разоружить население и одновременно постепенно распуская или растворяя отряды Красной гвардии, власть организовала новую, Красную армию, не имеющую ничего общего с признанными ее еще осенью 1917 г. принципами солдат­ского самоуправления и выборности командиров. Первоначально эти по­ложения еще частично соблюдались. В начале 1918 г. армия формирова­лась еще на добровольной основе и с избираемыми командирами. Но уже в марте 1918 г. Ленин потребовал ввести обязательную воинскую повин­ность, ввести в армии необходимую дисциплину и беспрекословное под­чинение начальникам, а также широко привлекать в нее прежних генера­лов и офицеров. 29 мая ВЦИК объявил об обязательном наборе в армию. В июле 5-й Всероссийский съезд Советов принял постановление «О строи­тельстве Красной армии», ввел обязательную воинскую повинность, от­менил выборность командиров и ввел строжайшее подчинение подчинен­ных военнослужащих распоряжениям военного начальства.

Такая армия уже мало чем отличалась от вооруженных сил обычного государства. Дисциплина в ней поддерживалась методом репрессий: рас­стрелов дезертиров и наказаний провинившихся. Оправданием и на сей раз служили потребности войны. «Жесткие методы... для этой эпохи парти­занщины, недисциплинированности и кустарнической самовлюбленности были прежде всего и наиболее всего целесообразны и необходимы. Угово­ром ничего нельзя было сделать, да и времени для этого не было», - пояс­нял видный партийный и военный деятель С.И.Гусев^[112]. Во главе Реввоен­совета, руководившего армией, был поставлен Троцкий. Хваля его методы, Ленин в январе 1920 г. заявил: «Если мы Деникина и Колчака победили, то тем, что дисциплина была выше всех капиталистических стран мира. Тов. Троцкий вводил смертную казнь, мы будем одобрять. Он вводил ее путем сознательной организации и агитации коммунистов»^[113][114].

Большинство командных постов в армии заняли бывшие генералы и офицеры царской армии. 29 июля 1918 г. Совнарком принял декрет об обя­зательном призыве на службу в Красную армию бывших офицеров, чинов­ников, врачей. Всего до конца гражданской войны были призваны 49 тыс. офицеров и генералов. В 1918 г. бывшие царские командиры составляли 75% командного состава Красной армии (в 1920 г. эта доля сократилась до 42% за счет выдвижения новых кадров). Лишь небольшая их часть ис­кренне приняла революцию и даже активно участвовала в ней. Большин­ство сохранило старые, или, как тогда говорили, «старорежимные» нравы: презрение к рядовым, аристократический кастовый дух. Оно требовало от солдат повиновения, строжайшего соблюдения уставного порядка и уни­зительного почитания, часто не считая их за людей. Советский военачаль­ник Г.К.Жуков, служивший в годы Гражданской войны в Красной армии, осторожно свидетельствует: «Одного у них не хватало - это умелого под­хода к бойцам. Держались они как-то особняком, не находили общего язы­ка с красноармейской массой...»^[115]. В действительности, принудительно мобилизованные солдаты часто ненавидели этих командиров, издеватель­ства которых были им памятны еще с царских времен.

Для контроля над действиями военных командиров и ведения идеоло­гической работы в армии большевистское государство ввело институт по­литических комиссаров. Но вскоре и они, и новые командиры уже мало чем отличались от бывших офицеров. Советский военачальник Л.Г.Пет- ровский, вспоминая об учебе в военном училище и службе в этот период, констатировал, что они «стали членами новой офицерской касты, и ника­кая агитация, никакие красивые слова о необходимости связи с массами ни к чему бы ни привели. Условия быта сильнее добрых пожеланий»^[116]. 31 ок­тября 1920 Троцкий обратился к Реввоенсоветам фронтов и армий с прика­зом «Больше равенства!», в котором упоминал о командирах, одевающихся с крайним щегольством, тогда как бойцы ходят полуголыми, о попойках с участием командиров и политкомиссаров, об использовании служебных автомобилей для увеселительных поездок, устраиваемых на глазах у уста­лых солдат. Он признавал, что такие факты «неизбежно оскорбляют чув­ства равенства и товарищества в красноармейцах», но оговаривался, что не ставит себе «невыполнимой задачи немедленного устранения всех и вся­ких преимуществ в армии»^[117].

С другой стороны, власти постепенно устраняли сравнительно неза­висимых, выдвинувшихся снизу военных командиров под флагом борьбы с «партизанщиной» и «бонапартизмом». При странных, до сих пор невы­ясненных обстоятельствах погибли командир Двинского полка в Москве, анархист Грачев (его полк сыграл важнейшую роль в победе Октябрьской революции в Москве), командиры дивизий: левый эсер В.И.Киквидзе (январь 1919 г.), Н.А.Щорс (август 1919 г.), В.И.Чапаев (октябрь 1919 г.), бывший анархист Н.А.Каландаришвили (начало 1922г.)... Отряд, сфор­мированный бывшим одесским налетчиком Мишкой Япончиком, пере­шедшим на сторону революции, был обманным образом разоружен, а сам он - убит. В 1921 г. был отдан под суд и казнен видный красный воена­чальник Ф.А.Миронов...

Важнейшей репрессивной силой, на которую опирался новый режим, стала политическая полиция - система Чрезвычайных комиссий (ЧК). Еще до прихода большевиков к власти Ленин неоднократно подчеркивал необ­ходимость государственного террора со стороны будущей «диктатуры пролетариата» - наподобие якобинского террора в эпоху Великой Фран­цузской революции. Уже 7 декабря 1917 постановлением Совнаркома была

образована Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контррево­люцией и саботажем (ВЧК), а затем созданы и ее местные органы. Перво­начально предполагалось, что репрессии и деятельность этой «революци­онной» политической полиции будут направлены против оказывающих сопротивление представителей старых элит. Но круг объектов террора быстро расширялся. В условиях германо-австрийского наступления 21 фев­раля 1918 г. Совнарком принял декрет «Социалистическое Отечество в опас­ности!», который санкционировал применение чрезвычайных мер (вплоть до расстрела на месте) в отношение тех, кто будет сочтен вражескими аген­тами, спекулянтами, саботажниками, грабителями, бродягами и т.д. Левые эсеры протестовали против «расстрельных мер», но когда большевистское большинство в Совнаркоме проигнорировало их протесты, они попросту смирились. В условиях гражданской войны ЧК превратились в орган пол­номасштабного государственного террора. В августе 1918 г. ВЧК стала именоваться Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контр­революцией, спекуляцией и преступлениями по должности, а в сентябре правительство подтвердило ее право карать лиц, обвиненных в причаст­ности к заговорам, мятежам и подпольным организациям. По существу, отмечал видный левый эсер И.Штейнберг, слова «К стенке!» грозили «за все без разбора: неуплату налога на имущество, натурального нало­га и чрезвычайных налогов, уход из армии, уклонение от воинской служ­бы, непоставки лошадей и зерна, уличные грабежи и государственную измену, обман и мошенничество, служебные нарушения и мелкую спеку­ляцию, искусно сплетенные контрреволюционные интриги и легкомыс­ленное «оскорбление величества»». Расстрелы стали «тоном повседнев­ной жизни»; «расправе с беззащитными, превращению людей в вещь, самому животному в человеке были открыты все шлюзы»^[118]. Нормой стал принцип взятия заложников: за преступления одних должны были без разбора отвечать другие, виновные лишь в том, что они были нелояльны по отношению к большевистской власти или происходили из «непроле­тарской» среды.

Основную массу жертв «чрезвычаек» составляли не представители старых элит, а самые простые люди. Нередко их расстреливали подряд, целыми группами. Немецкий офицер Ф.Клейнов вспоминал о коллектив­ной расправе «красных» над узниками тюрьмы в Киеве в 1919г., перед занятием города войсками Деникина. Каждую ночь кого-нибудь из узни­ков уводили на «допрос», с которого тот уже не возвращался. Перед ос­тавлением города все 250 оставшихся "арестованных прошли отбор. «Ко­миссия работала по алфавитному списку... и вся процедура длилась около 10 мучительных часов...». Около ста человек получили в карточках от­метку «С» и были отпущены на свободу. Тридцати (включая немецких

заключенных) поставили отметку «М» - их, как заложников, отправили в Москву. Остальные получили литеру «Р» и были расстреляны в ту же ночь. «Их вызывали по 7 человек, они должны были раздеться, лечь лицом на землю, и каждый получил в затылок револьверную пулю». Никто в тюрьме не знал, какой приговор вынесен каждому, и все заключенные пе­режили ночь неописуемого ужаса^[119].

Иногда расправы над противниками приобретали истерический ха­рактер. После убийства членом партии эсеров руководителя Петроград­ской ЧК М.С.Урицкого и покушения на Ленина в августе 1918 г. газеты правящей партии призывали к «ненависти и мести», а ВЦИК провозгласил 2 сентября «массовый красный террор». В те дни по всей стране прокати­лись массовые расстрелы заложников: только по официальным данным, в Петрограде казнили 512 человек, в Нижнем Новгороде - 46 человек, десят­ки в других городах, включая самые небольшие населенные пункты^[120].

«Чрезвычайки» внушали всеобщий ужас. Даже печатный орган боль­шевистской партии газета «Правда» писала в октябре 1918 г. о тенденции подменять лозунг «Вся власть Советам» другим: «Вся власть ЧК». Поли­тическая полиция «красных» (как, впрочем, и «белых») обыскивала, кон­фисковывала, арестовывала, вела следствия, выносила приговоры и при­водила их в исполнение. «ЧК сегодня - уже не государство в государстве, а государство над государством, - свидетельствовала Э.Гольдман. - Вся Россия, вплоть до самых отдаленных деревень, покрыта сетью ЧК. Любое отделение разветвленной бюрократической системы имеет свои чрезвы­чайные комиссии, всевластно распоряжающееся жизнью и смертью рус­ского народа... ЧК - это шпион, полицейский, судья, тюремщик и палач в одном лице... Она почти всегда действует по ночам. Внезапно вспыхи­вающий поток света в каком-либо районе, шум мчащихся с безумной ско­ростью машин ЧК - это сигналы, предназначенные ввергнуть население в тревогу и внушить ему ужас. Кто те несчастные, кого арестовали этой но­чью? Кто окажется следующим?..»^[121].

Подобно «белым», большевистская власть проводила в действитель­ности политику имперского шовинизма. Хотя принятая в июле 1918 г. кон­ституция провозглашала Россию федерацией, в реальности большевики последовательно восстанавливали централистское государство. ««Феде­ративная»... Советская Республика, - замечал в 1919 г. видный максималист Г.А.Нестроев, - в действительности является самой настоящей унитарной республикой, как бы ни прикрывалась она рядом ярлыков украинских, латышских, литовских, бессарабских, отличающейся самым крайним цен­трализмом, отрицающей автономию областей и принципы демократизма, подавляющей всякую инициативу и самодеятельность»^[122]. В течение 1918 - начала 1919 гг. были ликвидированы Совнаркомы не только губерний, но и целых регионов (областей): Московского, Сибирского, Западного, Уральского, Северного. Стремление регионов к большей самостоятельно­сти вызывало открытое раздражение в Центре. «Областные учреждения, - говорилось в одном из постановлений правительства РСФСР осенью 1918 г., - до сих пор еще продолжают издавать свои законы и декреты, нередко противоречащие декретам центральной власти, внося хаос и пу­таницу в общую законодательную работу советской республики. Создает­ся на местах и в областях ряд преград и запретов, мешающих работе цен­тра по вывозу продовольствия <...> Издается на местах и в областях ряд постановлений, тормозящих работу центра по распоряжению имуществом республики: таможней, заводами, запасами всякого рода»^[123]. А нарком по делам национальностей И.В.Сталин открыто расценил «создание местных и областных суверенных органов власти параллельно с властью централь­ной» как «развал всякой власти и возвращение вспять к капитализму». Он заявил о необходимости «оставить в руках центральной власти все важ­ные для всей страны функции, предоставить областным органам главным образом административно-политические и культурные функции чисто областного характера»^[124].

Местные власти стали назначаться из центра, непокорные региональ­ные органы распускались (так, в марте 1920 г. ЦК Российской компартии распустил ЦК Украинской компартии, в котором большинстве имела оппо­зиционная группа «децистов»). Отношение к «провинции» у московских властей было чисто колониальным. «Сибирь для Советской России важна как резервуар, из которого можно черпать не только продовольствие и сы­рье, но и людской материал», - подчеркивал, например, в июле 1920 г. пред­седатель Сибревкома И.Н.Смирнов^[125].

Мотив централизации, усмирения местного «сепаратизма», беспреко­словного подчинения любой местной инициативы решениям центра по­стоянно выдвигался большевистским руководством, о чем бы ни шла речь: о требованиях работников отдельных предприятий, об интересах жителей той или иной территории или об общинных крестьянских выступлениях. Характерно, что официальная большевистская газета «Советская Сибирь» в 1921 г. обвиняла сибирских повстанцев именно в органической ненависти к централизованному советскому государственному аппарату и его пред­ставителям, проводящим волю центра^[126].

Большевики объявляли себя интернационалистской партией, что, од­нако, не мешало им использовать и даже раздувать межнациональную вражду, когда им было это выгодно. Они широко применяли так называе­мые отряды «интернационалистов» (военные и карательные части, сфор­мированные из латышей, китайцев, венгров, немцев, поляков, австрийцев, чехов и т.д.) для подавления восстаний и протестов населения, говорящего на другом языке или живущего в другой местности. Начало этой практике было положено еще в феврале 1918 г., когда на подавление выступления мусульманских сепаратистов в Коканде были брошены части, сформиро­ванные из армян. В «Открытом письме» большевистскому ЦК Мария Спи­ридонова упоминала о том, что в ходе правительственных репрессий имела место и националистическая мотивация. В Пензенской губернии, по ее сло­вам, «левые социалисты-революционеры разговаривали с десятками этих, поровших крестьян, «интернационалистов» (преимущественно, из немец­ких военнопленных, - В.Д.). С каким презрением говорили они о глупости русского мужика и о том, что ему нужна палка; и какой дикий шовинизм вызвали эти отряды «интернационалистов» в деревнях - передать трудно», - писала она^[127].

Большевистская власть действовала в духе древней имперской ло­гики «Разделяй и властвуй». На Северном Кавказе она поддерживала горское население в конфликтах с казаками за землю, в 1919 г., в ходе борьбы с Деникиным, вступила в союз с исламистами, основавшими Се­веро-Кавказский эмират, а в 1920 г. разгромила их. На Дону проводи­лась политика «расказачиванья», причем казаки воспринимались как враждебный центру народ. На Волге после первоначального противо­стояния с татарскими и башкирским националистами, которые пытались в 1918 г. создать «Итильско-Уральские Штаты», большевики в начале 1919 г. договорились с националистическими лидерами Башкирии о соз­дании «автономной Советской республики» и включении их в структуры власти этой автономии. Лидер движения А.Валидов занял пост главы правительства, но уже в начале 1920 г. был изгнан вместе со своими сто­ронниками. В 1919 г. «красные» заключили союз с одной из фракций ка­захского националистического объединения «Алаш-орда». На Бакинском конгрессе народов Востока 1920 г. большевики призвали «народы Восто­ка» и арабских националистов подняться на «священную войну» против Англии, ибо этот «последний оставшийся в Европе могучий империали­стический хищник» распростер «над восточными мусульманскими стра­нами свои черные крылья»^[128].

В других же ситуациях, напротив, давался простор русскому на­ционализму, направленному против «инородцев». Так, чекисты, отправ­ленные в 1920 г. в Поволжье, высмеивали, как признак дикости, «урод­ливые костюмы» жителей мордовского села Краишевка, которые «до сих пор не сменили «современными - русскими костюмами». Зимой- весной 1921 г. на подавление волнений в Башкирии были брошены ка­рательные отряды, состоявшие преимущественно из русских «колониза­торских элементов». Как явствует из доклада наркома по военным делам Башкирии М.Л.Муртазина, командиры этих отрядов Руденко и Поленов действовали под лозунгом «Смерть башкирам!». Ими «были расстреляны сотни и тысячи башкир без всякого повода и причины, без предваритель­ного следствия и суда»^[129]. В Средней Азии большевики русского проис­хождения стремились оттеснить от власти представителей местного на­селения. «Великорусский воинственный шовинизм и обороняющийся на­ционализм порабощенных масс колонии, проникнутый недоверием к рус­ским вообще, - основная характерная черта туркестанской действитель­ности», - замечал представитель Наркомата по делам национальностей Г.И.Бройдо^[130].

Наконец, в период войны с Польшей в 1920 г. большевистское руко­водство открыто провозгласило курс на союз с русским национализмом. Новые, несвойственные для интернационалистского и классового языка тогдашнего большевизма ноты появились 18 мая 1920 г. в статье главного редактора «Известий» Ю.Стеклова: «Народ, на который нападают, начи­нает защищаться. Когда посягают на его святая святых, он начинает чув­ствовать, что в нем просыпается национальное сознание... Даже у черно­сотенца дрогнет преступная рука, когда ему придется направить ее про­тив своей страны»^[131].

   10. Таким образом, если проанализировать политику большевистского правительства по всем основным направлениям (экономика, обществен­ное устройство, система принятия решений, отношение к социальным движениям, организация репрессивного аппарата, централизм), то легко обнаружить решительный разрыв с существом и содержанием социаль­но-революционных лозунгов и чаяний масс, совершавших революцию в 1917 г. Разрушение революционных завоеваний под флагом их защиты не могло не вызывать ожесточенного сопротивления «снизу» - иногда смут­ного и неосознанного, иногда же - доходившего до попыток продолжать социально-революционный процесс, остановленный новой «красной» партией порядка.В поисках «меньшего зла»: народные

движения в условиях гражданской войны

Широкое недовольство диктаторской политикой «комиссародержа- вия» вылилось в непрекращающиеся народные протесты, которые жесто­ко подавлялись большевистским правительством.

По оценке историка Д.О.Чуракова, волна забастовок, поднявшаяся с мая 1918 г., по своему накалу, была вполне сопоставима с тем, что проис­ходило во время революции 1905 г., перед Февралем и Октябрем 1917 г.^[132]Войска расстреляли участников голодного бунта - рабочих Ижорского завода в Колпино под Петроградом, после чего в самом Петрограде про­изошли волнения на Обуховском, Путиловском, Русско-Балтийском и дру­гих заводах. «Правительство, расстрелявшее рабочих, носит имя рабочего правительства. Мы призываем всех рабочих потребовать от большевист­ской власти снять с себя наше имя, которым оно прикрывается», - заявил трудовой коллектив завода Речкина^[133]. Рабочие требовали свободного пе- ревыбора Советов, но местами поддерживали и лозунг Учредительного собрания. Произошли стачки и волнения в Сестрорецке. Однако попытка политической оппозиции провести 2 июля 1918г. всеобщую забастовку в Петрограде не нашли широкую поддержку. Спорадические забастовки и протесты имели место в городе и в последующие месяцы 1918 г.

В Центральном промышленном районе протестовали железнодорож­ники и печатники, бастовали рабочие Тулы, Брянска, Клина, Твери, Моск­вы. В Нижнем Новгороде на Сормовском заводе усилились меньшевики, добившиеся принятия резолюции против национализации предприятия. Восстания и бунты вспыхивали на Уральских заводах.

Многие недовольные рабочие в 1918 г. склонялись к политической поддержке меньшевистской партии. Последняя имела преобладающее влияние в рабочих конференциях в защиту Учредительного собрания и по продовольственному вопросу, организовавшихся в Петрограде еще в ян­варе 1918 г. 26 марта 1918 г. было проведено первое легальное Собрание уполномоченных фабрик и заводов Петрограда, объединившее делегатов от 40 предприятий. К лету движение уполномоченных распространилось на Москву, Нижний Новгород, города Центрального района, Урала и По­волжья; готовилось проведение Всероссийского рабочего съезда. Среди уполномоченных имелись как сторонники беспартийности и пролетарско­го характера обновленного рабочего движения, так и приверженцы мень­шевизма. Последним удалось добиться перевеса на совещании 40 делега­тов, нелегально избранных в различных городах России. Оно приняло ре­

золюции против национализации и Советской власти, но 23 июля его уча­стники были арестованы, после чего движение пошло на спад.

Восстание против большевистской власти подняли рабочие города Ижевска на Урале. В мае 1918 г. они переизбрали Совет, нанеся в ходе вы­боров поражение большевикам. В большинстве оказались беспартийные, а также представители умеренных социалистов. Последние добились при­нятия резолюций в пользу Учредительного собрания и против рабочего контроля, но почти половина членов выступала за демократизированные Советы, а среди приверженцев «учредилки» было немало таких, кто хотел бы совместить ее с существованием Советов как независимых от государ­ства классовых организаций. Новому органу не удалось закрепиться, и власть вернулась к большевикам. Однако в августе 1918 г., в ответ на объ­явленную властями мобилизацию, вспыхнул бунт, организованный Сою­зом фронтовиков. Его поддержали рабочие, расправившиеся с большеви­стским начальством. Восстание быстро распространилось на Воткинск и другие рабочие поселки Прикамья. Оно начиналось под лозунгом «Власть Совету, но не партии». Высшим органом управления в Ижевске стал пер­воначально Совет рабочих депутатов, однако его лидеры вскоре пошли на переформирование исполкома, и составившие в нем большинство умерен­ные социалисты передали власть Прикамскому комитету членов Учреди­тельного собрания. «Эсеры, - резюмирует историк М.С.Бернштам, - вы­хватили власть у восставшего народа, для своих целей»^[134]. Совет остался пролетарской классовой организацией. Уволенные были восстановлены на заводе, отменены государственная монополия на хлебную торговлю и смертная казнь. Прежние ставки оплаты труда, социальные гарантии и за­воевания остались в силе; командиры, солдаты и рабочие получали равное денежное довольствие. Рабочие, составившие костяк Народной армии, по­сле боев часто возвращались в цеха, где работали, не расставаясь с оружи­ем. Были установлены связи с окрестным крестьянством, которое нередко просто дарило горожанам хлеб и съестные припасы. Однако постепенно в повстанческом лагере росло влияние офицеров, занявших в армии команд­ные посты. Начались принудительные мобилизации. Увеличивался разрыв между новыми властями и рабочей массой, падала солидарность со сторо­ны крестьянства. Все это способствовало тому, что в ноябре 1918 г. Прика­мье было вновь занято войсками большевистской Красной Армии.

К концу 1918 г. большевикам в основном удалось стабилизировать свою власть в городах и сбить накал рабочих протестов. Однако стихий­ные выступления и стачки местами продолжались и в последующий период. В марте 1919 г. Петроград охватила волна забастовок в преддверие VIII съезда большевистской партии. Путиловский завод выступил в поддержку левых эсеров, осудил большевиков за предательство Октябрьской револю­

ции, измену интересам рабочих и крестьян. Рабочие потребовали свобод­но избранных Советов, прекращения террора и засилья «чрезвычаек». Стачка переросла во всеобщую и была жестоко подавлено; на предпри­ятия были введены войска, отряды, состоявшие из латышей и китайцев расстреляли общие собрания коллективов завода «Треугольник» и Рожде­ственского трамвайного парка, сотни человек были арестованы. В Москве рабочих Петрограда поддержали тысячи работников Александровских железнодорожных мастерских; власти ответили локаутом. В апреле 1919 г. при поддержке левых эсеров бастовали оружейники Тулы; их итальянская стачка была подавлена путем ареста почти 300 человек и распределения продовольствия. В июне рабочие Тверской мануфактуры потребовали не только продуктов питания и свободных выборов в Советы, но и прекра­щения гражданской войны. В 1920 г. практически не прекращались стачки в Иваново-Вознесенском промышленном районе; рабочие требовали хле­ба. В Москве в январе 1920 г. трудящиеся мыловаренных заводов само­вольно захватили склад и распределили запасы мыла в счет зарплаты; в ответ главк закрыл завод и уволил работников. В условиях голода 1920 г. городские труженики сами забирали с предприятий, что могли, и меняли взятое на продукты питания. Рабочие бежали из городов в деревню. В ав­густе бастовали предприятия в Калуге, Московской, Владимирской, Ниже­городской, Смоленской, Орловской, Курской, Тамбовской, Воронежской, Харьковской, Полтавской, Донецкой, Саратовской, Иркутской губерний. В сентябре-октябре 1920 г. спорадические стачки охватили заводы Петро­града. Большевики нередко отвечали отдачей рабочих в солдаты и их от­правкой в концлагеря.

Крупные забастовки рабочих вспыхивали и против «белых» режимов. Так, в конце 1918 - начале 1919 гг. прокатилась волна восстаний рабочих и мобилизованных крестьян в Омске, Канске, Енисейске, Тюмени, Томске и других городах Сибири.

Ожесточенное сопротивление против политики реквизиций и прину­дительных мобилизаций, осуществлявшейся как «красными», так и «бе­лыми» властями, оказывало крестьянство. Характерная листовка эпохи гражданской войны, выпущенная украинскими повстанцами-махновцами, изображала крестьянина-мужика с бомбой в руке, кричащего: «Вы требуе­те мой хлеб?.. Так вот же вам хлеб!»

Крестьянские бунты против продотрядов распространились еще ле­том 1918 г. В марте 1919 г., в разгар колчаковского наступления, в Самар­ской и Симбирской губернии за оружие взялись около 150 тысяч крестьян. Восстание, получившее название «Чапанной войны» (от слова «чапан» - мужицкий кафтан), проходило под лозунгами: «За Октябрьскую револю­цию» и «Долой коммунистов!». Повстанцы выступали за власть Советов, но против «власти тиранов», «присосавшихся к ней, под прикрытием комму­низма, паразитов». При этом многие из них наивно полагали, что эти

«убийцы и грабители-коммунисты» на местах действуют без ведома на­стоящих большевиков в центре, верных идеалам Октября, давшего народу землю. Выступления начинались со сходов в деревнях, арестов и избиений представителей власти и членов большевистской партии, общего воору­жения (достаточно плохого: в основном оно состояло из пик и вил, име­лось лишь несколько сотен винтовок,* несколько пулеметов), избрания штаба и командиров, рассылки делегатов в соседние волости. Советы пе­реизбирались и становились органом, ответственным перед сельским схо­дом. Большую роль в движении играли Союзы трудового крестьянства. Отряды объединились в Народно-крестьянскую армию, которой удалось даже занять город Ставрополь (ныне Тольятти). Там был образован Совет с участием профсоюзов и исполнительный комитет, приступивший к вы­пуску «Известий Ставропольского исполкома». Восстание было подавле­но, не менее тысячи повстанцев были убиты.

Большинство крестьян с безразличием отнеслись к разгрому больше­виков в Сибири, Приуралье и на Юге России. Однако столкнувшись с но­выми властями, крестьяне быстро ощутили, что несет им реставрация старых порядков. Они были возмущены начавшейся принудительной мо­билизацией в «белые» армии и легшими на них тяжелыми налогами. Кре­стьянство стало восставать против антибольшевистских режимов, при этом нередко вступая в союзы с «красными». Так происходило, к примеру, в занятой колчаковцами Сибири и на оккупированной Деникиным Вос­точной Украине.

В Сибири крестьянские восстания начались осенью 1918 г., участни­ки создавали партизанские отряды, вступали в борьбу с колчаковской ми­лицией и кулацкими дружинами, совершали налеты на железные дороги и парализовывали их, нападали на «белые» армейские части. Большинство отрядов выступало под лозунгом установления власти Советов. Как позд­нее (в июле 1920 г.) признавали большевики, «брошенный лозунг в 1918 г. в Сибири «Власть на местах» имел огромное влияние на массы. Исчезнув­шая советская власть именно и оставила понятие о себе как только власть на местах. И под этим лозунгом возникло партизанское движение против Колчака, углубленное анархистами. При появлении советской власти в 1919 г. крестьяне поэтому не поняли ее, и большинство до сих пор счита­ет, что эта власть не та, лелеянная ими в течение двух лет»^[135].

Летом и осенью 1919 г. партизанское движение охватило всю Сибирь, общее число участников достигало 140-150 тысяч человек. Оно дезорга­низовало и подорвало тыл Колчака и в немалой степени способствовало его разгрому «красными».

В партизанском движении принимали участие и беспартийные кре­стьяне, и сторонники леворадикальных течений (левые эсеры, максимали­

сты, анархисты), и большевики. В известном смысле, они действовали в союзе. Так, анархист Нестор Каландаришвили, возглавлявший партизан­ское движение в Иркутской губернии, распорядился снять черный флаг, «чтобы не выделяться». Многотысячный отряд во главе с алтайскими анархистами Г.Ф.Роговым и И.П.Новоселовым, который действовал в рай­оне Кузбасса, освободил 18 волостей и, несмотря на раскольнические дей­ствия большевиков, в декабре 1919 г. помог большевистскому ревкому свергнуть власть колчаковцев в Кузнецке, освободил Кольчугино (Ленинск- Кузнецкий) и Щегловск (Кемерово), принудив «белые» части бежать. От­казавшись подчиниться большевистским Советам и кузнецкому ревкому, Рогов заявил: «Я беспощадно рубил врагов трудящихся и буду рубить. Также буду бороться с Лениным и Троцким... Всякая власть является яр­мом трудящихся, от которой им пользы никакой не было и не будет. Зася­дут везде комиссары, через сто лет будет то же, что было два с половиной года назад. Углубляй революцию не давай ей погаснуть, поджигай миро­вое пламя под черным знаменем анархии!». В освобожденном Кольчугине рабочие созвали общее собрание рабочих и служащих рудника. Председа­тель общего собрания Роликов, признав советскую власть, вместе с тем объяснял «направление и программу» анархистов. «Комиссии советов от всех волостей» было предложено организовать «самоохрану» в селениях близ Кольчугина^[136].

Когда партизаны впустили в регион части Красной армии и в нем ус­тановилась большевистская власть, незамедлительно последовала расправа с непокорными партизанами. В январе 1920 г. отказавшиеся подчиниться Рогов и Новоселов были арестованы, а их отряды разоружены и распуще­ны. Сибирские крестьяне вновь оказались под властью большевиков, рас­пространивших на них в 1920 г. режим продразверстки.

В Восточной Украине крестьянское движение также возглавили анар­хисты. Командиром повстанческой армии был избран анархист Нестор Мах­но. Ее интернациональный состав отражал многонациональный характер региона: среди махновцев были украинцы, русские, евреи, немцы и дру­гие. К концу 1918 г. они освободили значительные территории Восточной Украины, иногда взаимодействуя и сосуществуя с большевистскими отря­дами. Численность вооруженных повстанцев в начале 1919 г. доходила до 30 тысяч. В основе внутренней организации повстанческой армии лежали принципы добровольности, всеобщей выборности командного состава и дисциплины, основанной на сознательности.

«В течение примерно полугода, с декабря 1918 г. по июнь 1919 г., - вспоминал Волин, - ...крестьяне жили безо всякой политической власти. Но они не только не оказались разобщены между собой, но, напротив, соз­дали новые формы общественной организации: коммуны вольных труже­ников и «вольные Советы» трудящихся». Причем, если первых было не­много, то вторые стали, по существу, основной формой общественной жизни. «Вольные Советы» махновской зоны представляли собой местные общие сходы жителей, которые решали основные вопросы локального и хозяйственного характера и избирали исполнительные органы для ведения текущих дел. «Повстанцы считали, что советы должны быть абсолютно независимы от любых политических партий; они являются составной ча­стью общей хозяйственной системы, основанной на социальном равенстве; их члены, подлинные труженики, призваны служить интересам трудового народа, подчиняться лишь его воле; их активисты не должны осуществ­лять никакой «Власти»»^[137]. Было проведено три районных съезда вольных Советов, в которых приняли участие крестьяне, вооруженные повстанцы, рабочие. Для борьбы с войсками Деникина и Украинской Директории де­легаты одобрили введение принципа «всеобщей добровольной и уравни­тельной мобилизации».

Повстанцы считали своей задачей не навязывание жителям каких-ли­бо норм жизни, а исключительно вооруженную «защиту рабоче-крестьян­ского дела», с тем, чтобы трудовое население могло свободно самооргани­зоваться. «...Махновская армия не представляет никакой власти, - говори­лось в листовках, расклеивавшихся повстанцами во взятых ими населенных пунктах. - Она никого ни к чему не будет принуждать. Ее роль ограничи­вается защитой свободы трудящихся... Крестьяне и рабочие должны са­мостоятельно действовать, организовываться, договариваться между со­бой во всех областях жизни, как они хотят и считают нужным»^[138]. Кресть­яне уничтожили помещиков и кулаков-мироедов; в деревнях оставались лишь середняки и бедняки. Начал налаживаться прямой продуктообмен между городом и деревней.

В борьбе с войсками Деникина повстанцы Восточной Украины по­шли на соглашение с большевиками. В марте 1919 г. махновцы официаль­но были включены в состав Красной Армии. Однако крестьяне не были склонны позволять большевикам вмешиваться в свои дела. Они изгоняли чекистов и большевистских чиновников из своих сел. В конце концов, большевистская власть фактически блокировала непокорный район, объя­вила незаконным третий съезд Советов района в апреле 1919г., запретила проведение четвертого съезда, а в июне провозгласила вне закона Махно. Ослабленные большевиками повстанцы не смогли на сей раз сдержать крупное наступление деникинцев, и район был захвачен «белыми». Одна­ко повстанческая армия реорганизовалась и перешла к партизанской вой­не, которая распространилась и на Центральную Украину. В сентябре 1919 г. партизаны начали свое победоносное наступление, которое вскоре вынудило Деникина снять с фронта лучшие части, приостановить поход на Москву, а затем начать и общее, генеральное отступление. «Красно­зеленые» отряды и Черноморское крестьянское ополчение в начале 1920 г. помогли красной армии окончательно разгромить остатки деникинцев на Северном Кавказе.

Юго-восток Украины был освобожден от «белых»; в селах вновь со­бирались сходы и восстанавливались вольные Советы. Махновцы не по­зволили большевистским ревкомам захватить власть в Александровске и Екатеринославе. Они призывали жителей городов к самоорганизации. «Как устроить жизнь без власти? - задавали они вопрос в воззвании «К чему стремятся повстанцы-махновцы?» - Товарищи! Ведь вы же сами ответили всему миру на этот вопрос еще в марте 1917 г. Вы выдвинули тогда гро­мадную сеть наших трудовых организаций: профессиональные союзы, фабричные и заводские комитеты, сельские организации, армейские орга­низации и, наконец, самое главное, - советы. Вы выдвигали эти организа­ции, конечно, как беспартийные, трудовые органы, для дела устройства справедливой, разумной и свободной жизни». Повстанцы предлагали со­звать конференции делегатов от рабочих союзов и трудовых коллективов, транспортников и работников связи, крестьян и повстанческих частей, решать на них вопросы об охране населенного пункта, распределении на­личного запаса продуктов, организации необходимых работ и налажива­нии обмена между рабочими и крестьянскими организациями. «С течени­ем времени, - пояснялось в воззвании, - конференция превратится в дело­вой экономический Совет рабочих и крестьянских организаций. Совет будет естественным объединением низовых рабочих и крестьянских, го­родских и сельских организаций, исполняющих, как и Совет, волю общих собраний, сходов, совещаний, съездов ит.п.»^[139]. В октябре-ноябре 1919 г. в Александровске прошел четвертый районный съезд Советов, постано­вивший приступить к организации новой хозяйственной жизни, провести добровольную мобилизацию и наладить снабжение повстанческой армии на основе деятельности свободных организаций трудящихся.

Но и на сей раз крестьянам не удалось начать осуществлять свой об­щинный идеал. На Восточную Украину вступили войска Красной Армии, и Махно было предложено перебросить свою армию на Польский фронт. Крестьяне, вооружившиеся для защиты своих родных мест, не желали покидать их, и в январе 1920 г. большевики вновь объявили повстанче­скую армию вне закона. Возобновилась партизанская война, только теперь уже против «красных». Большевистская власть пыталась осуществить «поголовное обезоруживание населения», прибегала к массовым арестам и казням. «В случае явно выраженной враждебности населения, укрыва­тельства и упорной невыдачи бандитов и повстанцев, на данное населе­ние может быть наложена та или иная кара..., - указывалось в изданной Совнаркомом Украины в апреле 1920 г. секретной инструкции о «борьбе с бандитизмом». - Такими карами могут быть: а) контрибуция продуктами продовольствия; б) денежная; в) производство выселения и взятие се­мейств главарей и зачинщиков восстания, конфискуя все их имущество и передавая его бедноте; г) обстрел селения; д) его полное уничтожение»^[140]. Командиру карательного отряда, отправленного в июне в село Знаменка Екатеринославской губернии, было поручено, например, «взять заложни­ков не менее 10% всего населения, не исключая женщин». После отказа жителей принять ультиматум, он обстрелял село, сжег 20 домов, расстре­лял 10 человек, взял 301 заложника в возрасте от 15 до 75 лет, отобрал скот, зерно и лошадей^[141]. А ведь это лишь один из многочисленных примеров!

Наступление Врангеля летом 1920 г. из Крыма вынудило большеви­ков вновь предложить повстанцам союз. Начались переговоры, и в октябре соглашение было подписано. Махновской армии пообещали освободить арестованных анархистов и повстанцев и предоставить фактическую ав­тономию восточно-украинскому району. В ноябре махновские части, дей­ствуя в составе Красной Армии, первыми ворвались в Крым, положив на­чало его освобождению от Врангеля. И снова большевики обманули кре­стьян. Повстанческие силы в Крыму были вероломно окружены и унич­тожены, армия Махно вновь объявлена вне закона. Началась еще одна длительная партизанская война, в ходе которой повстанцы распространи­ли сферу своих действий также на Центральную Украину и широкие об­ласти Юга России.

Широкое сопротивление трудящихся России против «красного» и «белых» режимов, упорное отстаивание ими социальных завоеваний ре­волюции («черного передела» земли, свободных Советов, рабочего само­управления и т.д.) заставляют говорить о том, что в гражданской войне было не две, а три стороны. В разгоревшейся борьбе принимали участие большевики, «белые» и трудящиеся массы, причем как первые, так и вто­рые проводили весьма схожую террористическую политику против непо­корного народа. В некоторых случаях бунтарям удавалось даже продол­жать развитие социальной революции на своей территории, организовать свободные рабоче-крестьянские Советы, осуществить передел земли в новых районах и т.д.

Однако война между большевиками и «белыми» поставила массы в очень сложное положение. Перед лицом открытого восстановления старого порядка «белыми» многие приняли предложенную большевиками альтер­нативу: или поддержать правление комиссаров, или стать свидетелями воз­вращения «белых». Работала логика «меньшего зла»; массы часто склоня­лись признать ту власть, от которой в данный момент ожидали меньшего давления на себя и меньших репрессий. Все это, конечно же, ослабляло возможность независимых классовых действий трудящихся.

Леворадикальные течения, настаивавшие на продолжении социаль­ной революции, в условиях гражданской войны также в целом восприняли логику «меньшего зла». Многие анархисты, максималисты и левые эсеры пошли в Красную Армию или воздерживались от нарушения «социально­го мира» в «красной» зоне. Третий съезд партии левых эсеров (июнь-июль 1918 г.) постановил, «чтобы партия без промедления всей силой своего влияния и партийного аппарата выпрямила линию советской политики»^[142]. Активисты надеялись на крепнущую популярность своей организации в крестьянских Советах и рассчитывали получить большинство на всерос­сийском съезде Советов. Однако из-за большевистского давления и нажи­ма им удалось собрать не более 40% голосов делегатов. Воспользовавшись совершенным 6 июля левыми эсерами Я.Г.Блюмкиным и Н.А.Андреевым убийством германского посла в Москве В.Мирбаха, большевистские вла­сти распорядились арестовать видных активистов партии. Ряд военных частей отказался повиноваться приказам правительства и взбунтовался. Их выступление было подавлено с помощью специальных частей и ла­тышских, венгерских отрядов. Столкновения с правительственными вой­сками вспыхивали при разоружении левоэсеровских дружин в Петрогра­де, Витебске, Орше, Владимире и других городах, неудачное восстание против большевиков поднял близкий к левым эсерам командующий Вос­точного фронта М.А.Муравьев. Власти постановили исключить левых эсеров из состава Советов и арестовали левоэсеровскую фракцию Пятого всероссийского съезда Советов. Задержанные в зале Большого театра, где проходили заседания съезда, делегаты принялись петь старую революци­онную песню: «Террор вам, тираны!».

В октябре 1918 г. четвертый съезд партии левых эсеров выдвинул ло­зунг возвращения к «подлинному советскому строю». Активисты пар­тии участвовали в волнениях балтийских матросов в Петрограде в октяб­ре 1918 г., стачках в Москве и Туле весной 1919 г., в Чапанной войне. В начале 1919 г. левые эсеры были загнаны в подполье; многие ее лидеры арестованы. Однако летом 1919 г., в разгар наступления «белых», ЦК ле­воэсеровской партии большинством голосов постановил осудить воору­женную борьбу с большевиками; в 1920 г. организация раскололась на «легалистов», допущенных властями в Советы, и приверженцев подполь­ной деятельности.

Эсеры-максималисты, несмотря на постоянное преследование со сто­роны большевистских властей и на свою резкую критику большевистской политики, никак не могли решиться на решительную борьбу с «красным» режимом. В 1918 г. они провозгласили идею «единого революционного и советского фронта», в котором, по их мнению, должны были принять уча­стие максималисты, левые эсеры, «левое крыло большевизма (коммунисты- бухаринцы)» и часть анархо-синдикалистов. Максималистские лидеры отказались поддержать левых эсеров против большевиков в июле 1918 г. «...Несмотря на крайне тяжелое положение нашей революции, извне и изнутри осаждаемой и взрываемой, организации большевиков и левых с.-р. идут на партийную междоусобную войну, преступно разжигают стра­сти...», - с возмущением писал максималист А.Залетный^[143]. В 1919 г. по­зиция организации в отношении большевистского режима ужесточилась, был выдвинут лозунг «Власть Советам, а не партиям!»^[144], который был широко подхвачен трудящимися и стал девизом многих крестьянских вос­станий и рабочих выступлений. И в то же время, Совет союза эсеров- максималистов подтвердил «недопустимость призывов к вооруженной борьбе с существующей в Советской России властью, а также пропаганды и подготовки таковой борьбы»^[145]. Шестая конференция союза сочла, что «тактика свержения открыла бы двери реакции и ослабила бы общемиро­вое революционное движение»^[146].

Среди анархистов образовалось влиятельное течение «советских анар­хистов», готовых сотрудничать с большевиками и признавать их власть, по меньшей мере, временно. Другие активно боролись как с «белой», так и с «красной» диктатурой; анархистская конфедерация «Набат» активно уча­ствовала в махновском движении. Наконец, открытый вызов большевист­скому «комасародержавию» бросила сравнительно небольшая организа­ция, созданная летом 1919 г. некоторыми анархистскими (В.Азов, А.Н.Ба- рановский, П.Соболев, Я.Глагзон, Х.Цинципер и др.) и левоэсеровскими (Д.А.Черепанов) активистами, а также прибывшими в Москву махновцами, которые намеревались отомстить властям за расправу над восточно-укра­инскими повстанцами. Она получила название Всероссийской организа­ции анархистов подполья или Всероссийского повстанческого комитета революционных партизан. «...Большевики - ныне царствующая самодер­жавная коммунистическая партия, - говорилось в декларации анархистов подполья, - воспользовавшись доверием рабочих, захватили всю власть в свои руки, насадили чрезвычаек (охранников), отняли у трудящихся все их завоевания, все фабрики, заводы, земли и расстрелами, голодом, пытками и всеми орудиями полицейского гнета задавили всякое право человека, всякую свободу, всякую независимость. Арестовали, расстреляли, и разо­гнали всех революционеров Октября, превратили Советы и правления производственных союзов в своих лакеев, задушили всякую мысль и, ус­тановив, рабовладельческий строй, превратили всех в безгласных, бес­правных рабов, а сами, завладев фабриками и заводами, хлебом и всем, чем владела буржуазия и чем можно владеть, стали неограниченно власт­вовать». Подпольщики призывали к решительной вооруженной борьбе как с «белыми», так и с «красными» государственниками, за свободные «феде­рации всех трудящихся» промышленности, сельского хозяйства и умствен­ного труда, объединенные в «вольную конфедерацию»^[147]. Они экспроприи­ровали несколько банков, запаслись оружием и динамитом. 25 сентября 1919 г. анархисты подполья, выдвинув лозунг «Да здравствует третья соци­альная революция!», бросили бомбу в здание Московского комитета боль­шевистской партии в Леонтьевском переулке, как было сказано, в извеще­нии партизан, когда там «обсуждался вопрос о мерах борьбы с бастующим народом»^[148]. Было убито 12 большевистских работников, 55 ранено. Ленин, вопреки ожиданиям, на заседании отсутствовал. Чекисты выследили под­польщиков и в ноябре штурмовали их подмосковную дачу; несколько анархистов взорвали себя, другие были схвачены. 8 из них были казнены. В начале 1920 г. ЧК арестовала и левого эсера Черепанова. Незадолго до расстрела он сказал следователям: «Об одном я сожалею: при аресте меня схватили сзади, и я не успел пристрелить ваших агентов. То, что сейчас творится, сплошная робеспьериада!»^[149].

   11. «Третья революция»?

К концу 1920 г. гражданская война между «белыми» и большевиками в основном завершилась. В тяжелой, кровопролитной борьбе большевиз­му удалось одержать победу и сохранить власть в России. Но крестьян­ские и рабочие массы больше не желали терпеть его олигархическую дик­татуру под «революционной» маской, пусть даже в качестве «меньшего зла». В 1920-1921 гг. развернулось движение за свободные Советы, независи­мые от большевистской партии и ее диктатуры, против реквизиций и не­равного распределения, против привилегий новых правителей. В этом движении участвовали сотни тысяч человек.

Опорой сопротивления в деревне стала крестьянская община. Больше­вики, как и другие социал-демократы, всегда относились к ней враждебно, считая ее реакционным пережитком прошлого, тормозом на пути модерни­зации России. Задолго до 1917 г. они выступали за ее скорейшее разруше­ние, надеясь, что на развалинах традиционного сельского «мира» вырастут привычные классы капиталистического общества - сельские буржуазия и пролетариат. Характерное для социал-демократов отношение к крестьян­ству выразил писатель Максим Горький в беседе с французом А.Моризе: «В конце концов, огромная крестьянская волна поглотит все... Крестьянин станет хозяином России, поскольку он представляет массу. И это будет ужасно для нашего будущего»^[150].

Оказавшись у власти, большевики делали все, что было в их силах, чтобы скорее разложить общину. С 1918 г. они усиленно пытались на­строить одни ее части против других: бедняков - против среднего кресть­янства, молодежь - против авторитета «стариков». Интересно, что даже в разгар «военного коммунизма», в мае 1919 г. Наркомат земледелия издал циркуляр, разрешающий крестьянам отказываться от общинного земле­пользования в пользу частных хозяйств - хуторов и отрубов, однако во­прос о необходимости согласия на это всех членов общины не был решен. Меры по разложению общины путем раздувания внутренних конфликтов иногда давали временные результаты, но в целом, большевистская власть так и не смогла добиться желаемого. Из гражданской войны сельский «мир» вышел, наоборот, укрепившимся и гораздо более однородным, чем преж­де. «Мелкие земельные наделы, обрабатываемые крестьянином и членами его семьи, которые имели в своем хозяйстве одну лошадь..., в 1920 г. ста­ли преобладающими в земледелии России», - отмечал британский исто­рик Э.Карр. Доля земельных участков размером менее 4 десятин возросла с 58% в 1917 г. до 72% в 1919 г. и 86% в 1920 г.^[151] Социальному уравнива­нию способствовало и поголовное обнищание сельского населения. Более того, деревня, в значительной мере лишенная возможности обмена с горо­дом, переходила на самообеспечение. «Большевики и колчаки, пойдите вы все к черту, нам никто не нужен, - заявляли крестьяне «красным» агитато­рам. - Пусть горожане к нам ничего не возят, пусть сами едят свои товары, мы обойдемся своими»^[152].

Когда в 1920 г. большевики ужесточили изъятие хлеба в Сибири, ставшей доступной после разгрома Колчака (по некоторым данным, там скопилось огромное количество хлеба, собранного в предыдущие годы), терпение крестьян лопнуло. Их негодование подогревалось разоружением партизанских обрядов, роспуском Советов и назначением ревкомов, аре­стами и принудительной мобилизацией на войну с Польшей. Первые вос­стания против большевизма в Сибири были подняты бывшими команди­

рами повстанческих антиколчаковских отрядов, которым удалось бежать из-под большевистского ареста.

Уже весной 1920 г. на стенах сибирского города Кузнецка стали появ­ляться листовки, призывавшие «всех честных тружеников, рабочих, кре­стьян» объединяться для свержения новой власти и подписанные «Левее левых». Сторонники анархистов готовили в марте крестьянский съезд Причернского края, но он был запрещен большевистской администрацией. Крестьяне отказывались выбирать Советские органы, объясняя, что им «власть не нужна». В мае восстановленный в Причернском крае отряд Рогова стал громить государственные учреждения. Восстание возглавила Боевая комиссия алтайской федерации анархистов. Она призвала крестьян и рабочих «восстать как одному человеку», «уничтожить все законода­тельные учреждения... как то: ревкомы, советы, комиссариаты и лесничест­ва», «отказаться от повиновения какой бы то ни было власти» и «признать самоуправление народа, т.е. в дела деревни никто не должен ввязываться, кроме вас самих. Также и в дела фабрик и заводов то же самое никто не имеет права ввязываться, кроме самих рабочих». Ревкомы в занятых пов­станцами селах разгонялись, административные документы сжигались, и было «объявлено безвластие». Восстание охватило более 30 населенных пунктов. Оно шло под лозунгами: «за полное освобождение, т.е. раскре­пощение трудовых масс, за самоуправление самого народа на местах», «за истинную трудовую коммуну, а не за политическую, то есть против всяко­го угнетения человека человеком и за свободу, братство и равенство». Ни­каких органов власти, кроме крестьянских сходов, на освобожденной тер­ритории не было. «В занятых повстанцами деревнях проводятся начала безвластия, никаких органов управления не создается», - докладывали красноармейские разведчики^[153]. Сам Рогов вел упорные бои с «красными» частями до июля 1920 г., когда, окруженный врагами, застрелился. Его сторонники продержались в 8 волостях до весны 1921 г.

В том же мае 1920 г. к активным повстанческим действиям перешел отряд, сформированный анархистом Новоселовым. В сентябре сотни пар­тизан захватили Гурьевский металлургический завод, конфисковав оружие, в Салаире был разгромлен кожевенный завод и государственные учрежде­ния. Разбитый в столкновении с красноармейскими частями, отряд рассе­ялся и отступил, но в начале 1921 г. снова возобновил нападения на пред­ставителей власти в Алтайском крае: громил сельсоветы, убивал больше­виков, реквизировал содержимое казенных складов и амбаров. В феврале Новоселов вышел из окружения под селом Сорокино и отступил в Барна­ульский уезд.

Мощное крестьянское восстание против большевиков и за «советскую крестьянскую власть» вспыхнуло летом 1920 г. в Степном Алтае и в Семи­

палатинске, выдвинув лозунги: «Да здравствует свобода, равенство, брат­ство и любовь. Да здравствуют Советы. Долой коммунистов и нет места капиталу!». Повстанцы заявили о своей солидарности со всеми россий­скими трудящимися: «Сибирь даст все, что может, для голодной России, а также для борьбы с русской и иностранной буржуазией»^[154]. Они требовали свободных выборов в Советы, отмены продразверстки, неприкосновенности личности, свободы совести и свободы печати. Была сформирована Народ­но-повстанческая армия, в рядах которой насчитывалось около 18 тыс. человек. К восставшим примкнули также сторонники Рогова и Новоселова (анархисты) и даже некоторые приверженцы Учредительного собрания (хотя их роль не была определяющей). Большевикам удалось подавить плохо вооруженных повстанцев только осенью 1920 г. Командиру вос­ставших Ф.Д.Плотникову (бывшему красному партизану) отрубили голову и возили ее по окрестным деревням для устрашения населения.

Другим очагом крестьянского повстанчества осенью 1920 г. стал Юг России. И здесь движение чаще всего выдвигало лозунг свободных Сове­тов. В отличие от бунтов 1918-1919 гг., когда восставало мужское населе­ние, нередко начинавшее с разгрома Советов, сообщал военный комиссар Воднев из Воронежской губернии, теперь «участие в мятеже принимает всё население, начиная от стариков и заканчивая женщинами и детьми. Советы не разгоняются, а привлекаются на сторону восставших», бунтари поднимают красные флаги и к ним присоединяются многие разочаровав­шиеся большевики^[155]. На Северном Кавказе активно действовали отряды «зеленых», состоявшие, в основном, из крестьян-дезертиров.

Махновская повстанческая армия, окруженная в ноябре 1920 г. 150-ты­сячными красными частями, сократилась до 3 тысяч и вырвалась из кольца. Она отправилась в партизанский рейд, громя по дороге большевистские воинские и карательные части и уничтожая государственные учреждения и функционеров режима. В последующие месяцы повстанцы прошли Киев­скую губернию, дошли до Галиции, вернулись в Центральную Украину, а затем вступили в южную Россию, в Курскую губернию. Там махновцы пе­ререзали железную дорогу и распространили тысячи экземпляров изданно­го ими «Положения о Вольных Советах». К весне 1920 г. повстанцы вновь оказались в Восточной и Юго-Восточной Украине. Во все стороны рассы­лались небольшие отряды, сеявшие ужас среди большевиков.

Конечно, не все крестьянские восстания 1920 г. происходили под ло­зунгами свободных Советов. Иной характер в целом носило восстание в Тамбовской губернии, поднятое в августе Союзами трудового крестьянства (СТК). Главный оперативный штаб движения возглавлялся бывшим мили­ционером - эсером А.С.Антоновым, которому были не чужды национали­стические и антисемитские настроения. В октябре в выступлении участ­вовало до 20 тыс. человек, из которых около 3 тыс. имели оружие; в январе 1921 г. число участников достигло 50 тыс.

Многие тамбовские СТК находились под влиянием правых эсеров, выдвинувших требования созыва Учредительного собрания, возвращения заводов бывшим владельцам и предоставления кредитов частным пред­принимателям. Пархоменко, командир махновского отряда, ушедшего на Тамбовщину, докладывал штабу повстанцев-махновцев: «Моя группа на­считывала свыше 12000 штыков и сабель. Антонов с отрядом в 3000 шты­ков не замедлил ко мне явиться. Начали говорить о союзе. Но, так как он со своей партией выдвигал лозунги учредилки и союза трудового крестьянст­ва, не желая принять наши, то мы решили остаться независимой организа­цией. Не договорившись по политическому вопросу, я решил заключить с ним военный союз. Распределив военную сферу, Антонов остался на Там­бовщине, а я повернул обратно, в Воронежскую губернию»^[156].

Стоит, однако, отметить, что даже правое крыло тамбовских повстан­цев поддерживало социализацию земли, призывало к «свободной» торговле через кооперативы и к рабочему контролю над деятельностью предприни­мателей. К тому же, тамбовское восстание носило более сложный характер. Некоторые местные СТК и полевые командиры находились под влиянием левых эсеров и не желали ничего слышать про Учредительное собрание.

Недовольство распространялось и в рядах самой Красной армии, в большинстве своем состоявшей из крестьян. Волнения происходили в во­инских частях в Гомеле, Верном, Нижнем Новгороде и других местах.

К марту 1921 г. большевистское правительство оказалось, по сущест­ву, перед лицом гигантской по своим масштабам крестьянской войны, ох­ватившей ключевые районы страны.

Режим большевиков был окружен со всех сторон. На юге махновское партизанское движение распространилось на Дон и Кубань и район Воро­нежа. Восточная и Южная Украина пылали. Махно отправил небольшой отряд повстанцев на Волгу и в сторону Сибири, стремясь соединиться с восставшими в других частях страны. Продолжалось восстание в Тамбов­ской губернии.

Наиболее крупным по своим масштабам было Западносибирское вос­стание. Отдельные выступления, вспыхнувшие в конце января - начале февраля 1921 г. на территории Тюменской губернии и в прилегавших к ней уездах Омской, Екатеринбургской и Челябинской губерний, по сути дела слились в одно. К марту численность повстанцев достигла, по раз­ным оценкам, от 40 до 100 тыс. человек; их соединения принимали назва­ние Народной или Крестьянской армии. В выступлении принимали уча- стае различные слои населения, но абсолютно преобладали представители бедного и среднего крестьянства. Состав повстанцев был многонацио­нальным: русские, татары, ханты, ненцы... В восстании участвовали не только мужчины, но и женщины.

Восставшие свергли большевистскую власть и сражались на террито­рии, которая простиралась от Камышлова и Шадринска на западе до Тары и Омска на востоке, от Обдорска на севере до Каркаралинска на юге. Они собирали сельские сходы, избирали новые советы (без участия большеви­ков), формировали отряды во главе с выборными командирами и штабами - вплоть до Главного штаба Народной армии. В конце февраля 1921 г. боль­шевистские власти бежали из Тобольска, где управление перешло в руки бюро профсоюзов, реорганизованного во Временный городской совет. Председателем совета стал бывший эсер-кооператор и профсоюзный лидер города А.Е.Коряков, руководство народным хозяйством было возложено на бывшего анархиста О.В.Новодворского. После вступления в Тобольск крестьянских отрядов был свободным голосованием избран объединен­ный крестьянско-городской совет с участием представителей от горожан, крестьян, профсоюзов и т.д.

Западносибирское восстание носило стихийный характер, и реального влияния тех или иных политических партий и организаций на массу пов­станцев не прослеживается. К сожалению, этого нельзя сказать о партий­ных идеологиях, которые наложили отпечаток на лозунги восставших.

Эта лозунги носили самый разнообразный характер: от преобладав­шего девиза «беспартийных советов», который отражал стремление кре­стьянской массы к политической независимости, до требований созвать Учредительное собрание или даже реставрировать монархию. Но отмеча­лось и присутствие среди повстанцев «роговцев» (анархистов). Повсюду выдвигались призывы против продразверстки, зачастую в форме идеи «сво­бодной торговли». Местами распространялись националистические, чер­носотенные, антисемитские воззвания, особенно в районах, где влиянием пользовались кулаки, буржуазные элементы и бывшие офицеры. Напротив, Временный городской совет выпустил специальное обращение «От рабо­чих и служащих гор.Тобольска к Народной армии и ко всему трудовому крестьянству», в котором, в частности говорилось: «Городской рабочий, объединенный в профсоюзы, видит, как оживились с восстанием крестьян все черносотенные элементы, как часть духовенства, ищущего государст­венного жалования, мечтает о старых романовских порядках, как радостно сияют лица спекулянтов, как громко раздаются голоса старых царских за­щитников, натравливающих татар на русских, русских на евреев, крестьян на рабочих...»* . Совет призывал пресечь черносотенную агитацию. ^[157][158]

Большевистские командиры и чиновники отмечали, что «определенно идейным движение назвать нельзя» и «какого-либо строя, долженствую­щего заменить существующий строй, каких-либо преобладающих идеалов в повстанческой массе указать невозможно». В случае гипотетической победы восставших это предвещало новую острую борьбу: «Читая воззва­ния, циркулировавшие среди восставших, приходишь к выводу, что вос­ставшие как будто и не ищут общей политической платформы для идейно­го объединения движения; чувствуется, что основой для прочной спайки всех восставших - на первое время, конечно, - (было) достаточно общего стремления «освободиться от коммунистов», в коих усматривается корень зла, который формулируется как крайнее обеднение, отбирание последне­го куска, подчас весьма неразумно и грубо осуществляемое...»^[159]

На фоне настоящей крестьянской войны оживилось и рабочее движе­ние. Недовольство городских трудящихся было вызвано, в первую оче­редь, плохим продовольственным положением, неравенством в распреде­лении и привилегиями государственных и партийных функционеров. Еще в августе 1920 г. московские рабочие-трамвайщики бастовали, требуя бо­лее равного распределения. В конце января - начале февраля 1921 г. по столице прокатилась волна стачек протеста против неравенства и приви­легий (на механическом заводе Листа, машиностроительной фабрике №5 и др.); соответствующие резолюции принимались собраниями московских пекарей и металлистов^[160].

В Петрограде в феврале 1921 г. хлебный рацион был сокращен до 1/2 фунта, несмотря на крайне холодную зиму, практически не было топлива. Из-за нехватки топлива некоторые заводы остановились; большевистские власти города постановили временно закрыть их и перевести рабочих на половинный рацион. В то же самое время стало известно, что члены пар­тии на заводах и фабриках получили новые порции одежды и обуви, в то время как остальные должны были по-прежнему ходить в обносках. Такое явное и откровенное неравенство вызвало взрыв негодования. Трудовые коллективы закрываемых предприятий созвали собрание, но оно было запрещено властями. В этих условиях 22 февраля 1921 г. вспыхнула пер­вая стихийная стачка на Трубецкой фабрике с требованиями увеличить продовольственный рацион и распределить имеющийся запас обуви. Власти отказались от переговоров и послали против рабочих «красных курсан­тов», которые открыли огонь в воздух. В знак протеста забастовка стала распространяться на другие предприятия города, и власти ввели чрезвы­чайное положение. Бастующим был объявлен локаут, если они не вернутся на работу. Однако стачка продолжала расширяться, к ней примкнул Пути- ловский завод. В городе появились листовки, критикующие запрет собра­ний трудовых коллективов, плакаты с требованием прав и свобод. В них говорилось: «Необходимо коренное изменение всей политики власти, и, в первую очередь, рабочим и крестьянам нужна свобода. Они не желают жить по большевистской указке, они хотят сами решать свою судьбу. То­варищи, поддерживайте революционный порядок. Организованно и на­стойчиво требуйте: Освобождения всех арестованных социалистов и бес­партийных рабочих. Отмены военного положения; свободы слова, печати и собраний для всех трудящихся. Свободных выборов завкомов, профсою­зов и советов»^[161]. Некоторые агитировали за Учредительное собрание, но большинство рабочих не поддержали этот призыв. В городе назревало восстание. Командующий 7-й армией М.Н.Тухачевский сообщал Ленину: «...рабочие в Петрограде определенно ненадежны... И если провести ми­лицию в рабочем районе, даже таком, как Петроградский, то никто не мо­жет гарантировать, что в тяжелую минуту рабочая милиция не выступит против Советской власти. По крайней мере, сейчас я не могу взять из Пет­рограда бригады курсантов, т.к. иначе город с плохо настроенными рабо­чими было бы некому сдерживать»^[162].

Начались массовые аресты бастующих рабочих. Власти не надеялись на лояльность петроградского гарнизона и вызвали отборные части из провинции; 2 марта было введено осадное положение, за забастовку пола­галась смертная казнь. Голодные и измученные рабочие продержались до 8-9 марта, после чего их стачка сошла на нет.

Но в поддержку трудящихся Петрограда выступили моряки и рабочие соседней крепости Кронштадт. Команды кораблей приняли резолюции солидарности с бастующими.

Кронштадтцы знали о том, что происходит в стране и обсуждали это между собой. Как вспоминал С.М.Петриченко (в дни восстания - предсе­датель Временного революционного комитета), «побывавши в отпуске, каждый возвращавшийся, убедившись в действительности, что творится в России, становился вооружен против самодурства, произвола и насилия комиссародержавия, каждый возвратившийся... рассказывал своим товари­щам о тех ужасах, которые царят в России»^[163]. Моряки потребовали встречи с рабочими Петрограда и направили для этого делегацию, которая предста­вила доклад о положении в городе.

1 марта на Якорной площади Кронштадта состоялся общегородской митинг с участием 16 тыс. человек. На нем была принята резолюция, в которой содержались требования: провести свободные выборы в Советы; предоставить «свободу слова и печати для рабочих и крестьян, анархи­стов, левых социалистических партий», свободу собраний, профсоюзов и крестьянских объединений; освободить «всех политических заключенных социалистических партий, а также всех рабочих и крестьян, красноармей­цев и матросов, заключенных в связи с рабочими и крестьянскими движе­ниями»; собрать беспартийную конференцию рабочих, солдат и матросов Петрограда, Кронштадта и губернии. Ряд положений резолюции касался прекращения террористической и диктаторской политики большевистской партии. Участники митинга потребовали упразднить партийные политот­делы и партийные отряды на предприятиях и в воинских частях. Эконо­мические пункты включали ликвидацию заградительных отрядов, введе­ние равного распределения продуктов питания («уравнять паек для всех трудящихся, за исключением вредных цехов»), признание свободы кресть­янского земледелия и ремесленной деятельности, ведущихся без примене­ния наемного труда: «Дать полное право действия крестьянам над своею землею так, как им желательно, а также иметь скот, который содержать должен и управлять своими силами, то есть не пользуясь наемным тру­дом»^[164]. По существу, это была программа продолжения социальной рево­люции в России в сторону общественного самоуправления и равенства.

До перевыборов Совета управление Кронштадтом 2 марта было пере­дано Временному революционному комитету (ВРК), выбранному делега­тами кораблей, воинских частей, мастерских и профсоюзов. Среди членов ВРК не было известных членов политических партий, но некоторые со­чувствовали анархистам и максималистам. В радиообращении Кронштадта говорилось: «Мы свергли у себя коммунистический Совет, и Временный революционный комитет на днях приступает к выборам нового Совета, который, свободно избранный, будет отражать волю трудового населения и гарнизона <...> Мы за власть Советов, а не партий, за свободно из­бранное представительство трудящихся <...> В Кронштадте вся полнота власти в руках только революционных матросов, красноармейцев и ра­бочих <...> Да здравствует революционный пролетариат и крестьянство!.. Да здравствует власть свободно избранных Советов!»^[165].

3 марта начала издаваться газета «Известия ВРК». На ее страницах была сформулирована программа антибольшевистской «Третьей револю­ции», революции, которая должна была привести к социалистическому строю народного самоуправления трудящихся. «Совершая Октябрьскую революцию, рабочий класс надеялся достичь своего раскрепощения, - подчеркивалось в документе «За что мы боремся», опубликованном в но­мере за 8 марта. - В результате же создалось еще большее порабощение личности человека <...> Трудовая Россия, первая поднявшая красное зна­мя освобождения труда, сплошь залита кровью замученных во славу гос­подства коммунистов. В этом море коммунисты топят все великие и свет­лые задачи и лозунги трудовой революции». Большевистская партия «не является защитницей трудящихся, каковой она себя выставляла, ей чужды интересы трудового народа, и, добравшись до власти, она боится лишь потерять ее; а потому дозволены все средства...».

Кронштадтцы обвинили «новую бюрократию, коммунистических ко­миссаров и чиновников» в терроре «опричников из чека», подавлении тру­дящихся и принуждении «их думать только по-своему». «Рабочих при помощи казенных профессиональных союзов прикрепили к станкам, сде­лав труд не радостью, а новым рабством. На протесты крестьян, выра­жающиеся в стихийных восстаниях, и рабочих, вынужденных самой об­становкой жизни к забастовкам, они отвечают массовыми расстрелами и кровожадностью, которой им не занимать стать от царских генералов».

«...В Кронштадте, - говорилось далее в статье, - положен первый камень третьей революции, сбивающей последние оковы с трудовых масс и открывающей новый широкий путь для социалистического творчества <...> Рабочие и крестьяне неудержимо идут вперед, оставляя за собой и учредилку с ее буржуазным строем, и диктатуру коммунистов с ее чрез­вычайками и государственным капитализмом... Настоящий переворот даст трудящимся возможность иметь, наконец, свои свободно избранные Советы, работающие без всякого насильственного партийного давления, пересоздать казенные профессиональные союзы в вольные объединения рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции»^[166].

«Пусть знает весь мир трудящихся, что мы, защитники власти Советов, стоим на страже Социальной Революции», - подчеркивалось в заявлении кронштадтцев, опубликованном в том же номере «Известий ВРК»^[167]. Газета выходила под шапкой «Власть Советам, а не партиям!». Говоря о свободно избранных Советах, восставшие имели в виду не выборы по партийным спискам и принципам, а избрание конкретных делегатов, пользующихся доверием рабочих и крестьян.

Кронштадт надеялся, что «Третья революция» в России придаст но­вый стимул мировому революционному движению. «Эта новая революция всколыхнет и трудовые массы Востока и Запада, являя пример нового со­циалистического построения, противопоставленного казенному коммуни­стическому «творчеству», убеждая воочию зарубежные трудовые массы, что все, творившееся у нас до сего времени... не было социализмом», - говорилось в статье «За что мы боремся». А радиообращение ВРК к работ­ницам всего мира по случаю 8 марта, заканчивалось призывом: «Да здрав­ствует Всемирная Социальная Революция!»^[168].

В освобожденном городе-крепости началась организация новой жиз­ни. Поддерживался революционный порядок, с энтузиазмом работали все предприятия и службы. Продовольствие распределялось поровну; матросы согласились уравнять свои пайки с рабочими и другими гражданами. Улуч­шенное питание пролагалось только больным и детям; официальные лица не имели никаких привилегий. Помня о 1917 г., моряки поручили отправ­ленной в Петроград делегации доставить в Кронштадт анархо-синдика­листов Е.З.Ярчука и В.Волина, чтобы те помогли ВРК в его работе (вос­ставшие не знали, что оба активиста в это время были арестованы больше­вистским режимом). Было решено переизбрать правления всех профсоюзов и совет союзов, который должен был превратиться в «руководящий орган рабочих», действующий «в постоянном контакте» с ВРК. В будущем проф­союзам отводилась важнейшая роль в организации управления. «Только тогда Советская Социалистическая республика может быть сильна, когда управление ею будет принадлежать трудящимся классам в лице обновлен­ных профсоюзов», - говорилось в дискуссионной статье, опубликованной «Известиями ВРК» 9 марта^[169].

Справедливости ради, следует признать, что Кронштадтское восста­ние не было совершенно свободно от политических иллюзий. Восставшие считали главными врагами тех деятелей режима, с которыми сталкивались непосредственно и которые занимались подавлением их выступления - наркома по военным и морским делам Л.Д.Троцкого, угрожавшего «пере­стрелять» кронштадтцев, и председателя Петроградского Совета Г.Е.Зи- новьева. Главу большевистского правительства Ленина они почти до само­го конца «щадили» в своей агитации. «Известия ВРК» отмечали 14 марта, что рабочие и крестьяне «не верили ни одному слову Зиновьева и Троцкого, но доверие к Ленину еще не было потеряно»^[170]. Ситуация стала меняться после выступления большевистского лидера на X съезде партии 8 марта. После этого в Кронштадте заговорили о необходимости сбросить «Лени- на-царя». Подобные устойчивые иллюзии, безусловно, свидетельствуют о неизжитости авторитарных мифов в общественном сознании.

Повстанцы рассчитывали первоначально на соглашение с властями. Они допустили ошибку, не двинувшись немедленно на Петроград. Время было упущено^[171]. Надежды на миролюбие большевистских комиссаров оказались беспочвенными. Те не собирались вести переговоры и требовали только капитуляции. Делегации, посланные кронштадтцами в Петроград, были арестованы, находившиеся в бывшей столице моряки содержались, как заложники. К окруженной замерзшим морем крепости подтягивались элитные части и артиллерия, переброшенные из самых различных рай­онов страны. 7 марта армейские части начали обстрел Кронштадта, затем последовало несколько попыток штурма. Многие солдаты не хотели сра­жаться против восставших, и их подгоняли с помощью чекистских загра­дительных отрядов и специальных трибуналов. Несмотря на ожесточен­ное, героическое сопротивление осажденных, силы были слишком неравны. 16 марта большевистские части начали решающий штурм. После много­часовой бомбардировки эти войска по льду ворвались в Кронштадт с трех сторон. Защитники, рассредоточенные по фортам, были застигнуты врас­плох в тумане зимней ночи. На рассвете нападавшие ворвались в город. Но еще целых 2 дня - вплоть до поздней ночи 18 марта - моряки и насе­ление продолжали оказывать яростное сопротивление, сражаясь за каж­дый занимаемый дом. В годовщину 50-летия провозглашения Парижской Коммуны, 18 марта был подавлен последний оплот Русской революции. Из более чем 6,5 тыс. арестованных участников восстания к маю 1921 г. большевистскими властями было расстреляно почти 2,2 тыс. Многие бы­ли сосланы на Соловки или в Сибирь.

Правительство подавило поодиночке основные крестьянские восста­ния. Отряд Новоселова в Кузбассе был рассеян, остатки загнаны в тайгу. В конце марта - начале апреля 1921 г. пали главные очаги Западносибир­ского восстания, в начале июня большевистские части заняли район ниж­него течения реки Обь. В ходе упорных боев, продолжавшихся с мая по август 1921 г. было в основном подавлено Тамбовское восстание. Мах­новцы в апреле 1921 г. партизанили в Харьковской и Полтавской губер­нии, в мае разбили на Восточной Украине первую конную армию С.М.Бу- денного, затем выделили небольшой отряд и послали его по направлению к Сибири. Все лето 1921 г. повстанцы не выходили из боев. Засуха и не­урожай в Екатеринославской, Таврической, части Херсонской и Полтав­ской губерний, а также на Дону побудили их передвинуться частью на Кубань, под Царицын и Саратов, а частью на Киевщину и Черниговщину. Махно совершил рейд по Волге, обогнул Дон, но превосходящие силы «красных» непрерывно преследовали его. Теряя лучших людей, партизаны отступали. В августе 1921 г. тяжело раненый Махно с остатками отряда ушел за границу в Румынию. Попытки «третьей революции» были подав­лены. В условиях страшного голода, свирепствовавшего в 1921 г. и во многом вызванного безжалостной большевистской продразверсткой, ус­тавшая и измученная крестьянская масса все больше цепенела в пассив­ной безысходности.

Махновское сопротивление и Кронштадт стали символами российско­го «Жерминаля», последними всплесками социальной революции в России. Ситуация была уже неблагоприятной для революционных сил по всему миру. Всемирная социальная революция захлебнулась почти повсюду. Рос­сийский рабочий класс был ослаблен длительной войной и репрессиями со всех сторон. Большевистская власть, уже открыто выступившая как «сила

порядка» (хватит революции!) и осуществившая тем самым своего рода «само-термидор», вновь прибегла к стратегии «разделяй и властвуй». Ак­тивные протесты были подавлены военной силой, а их участники подверг­лись драконовским наказаниям. С другой стороны, большевистская партия на своем X съезде в марте 1921 г. вынуждена была объявить об отмене сис­темы продразверстки и конфискации продовольствия у крестьян. Государ­ство приступило к проведению «новой экономической политики» (НЭП). Крестьяне обязаны были уплатить властям высокий натуральный налог, а часть продукции могли продавать на рынке. Одновременно власти пошли на крутой поворот, надеясь добиться этим подъема экономики: разрешили беспрепятственно развивать мелкое и среднее частное предпринимательст­во, одобрили принцип широкого привлечения иностранного капитала (кон­цессии) и принялись перестраивать отношения в государственном секторе на коммерческой основе. Некоторые из бунтарей еще успели публично от­вергнуть компромиссы с капиталом и сохранение большевистской дикта­туры. «...Политика партии такова, что проведению ее в жизнь препятству­ет Кронштадт, требующий не «свободной торговли», а подлинной власти Советов», - подчеркивали «Известия» Кронштадтского ВРК 14 марта 1921 г., комментируя ход X съезда. В статье от 15 марта орган восставших писал: «Задачу мирного строительства Ленин понимает «с концессиями наверху и с налогами внизу»». «Их наглость дошла до совершенства. Об концессиях говорят совершенно спокойно. Привыкли... Где же налаженное хозяйство, ради которого рабочий обращался в раба казенной фабрики, а трудовое крестьянство - в батраков Советских хозяйств?», - вопрошали кронштадтцы накануне своего поражения^[172].

Крестьяне получили облегчение, но оно не было дополнено развити­ем разнообразных общественных самоуправлений в сфере обмена и про­изводства, которые представляли реальную опасность для большевист­ской диктатуры уже самим фактом своего существования, своей незави­симостью. Рабочие по-прежнему оставались наемными работниками на государственных или частных предприятиях, никакого производственного самоуправления и реального рабочего контроля не существовало. И, ко­нечно же, ни о каких вольных Советах в России не могло уже быть и речи: власть всецело и безраздельно принадлежала большевистской партии.

Великая Русская революция 1917-1921 гг. закончилась.Глава 2

Большевистский термидор (1921-1929 гг.)

Когда в марте 1921 г. X съезд большевистской партии по докладу Ле­нина одобрил замену изъятия продовольственных запасов у крестьян (прод­разверстки) натуральным продовольственным налогом, эта мера восприни­малась прежде всего как уступка недовольному и бунтующему крестьян­ству, о чем открыто говорилось в те месяцы. Крестьянство, составляющее большинство населения, «нельзя так изгнать, как изгнали и уничтожили помещиков и капиталистов. Надо долго и с большим трудом и большими лишениями его переделывать», - объяснял глава российского правитель­ства на партийной конференции в мае 1921 г.^[173]

Предложение об отказе от политики изъятия «излишков» продоволь­ствия у крестьян обсуждалось в большевистских верхах и раньше. В фев­рале 1920 г. с такой идеей выступал Троцкий, через год аналогичный про­ект представил в специальную комиссию Политбюро и Ленин. В обста­новке подъема народных восстаний по всей стране весной 1921 г. проект был одобрен, и соответствующий декрет был издан ВЦИК 21 марта. От­ныне произведенная крестьянином сельскохозяйственная продукция при­знавалась его собственностью при уплате им государству натурального налога в размере определенного процента от собранного урожая. Налого­вые льготы предоставлялись беднякам, середнякам и хозяйствам «город­ских рабочих», а также тем хозяевам, которые расширяли посевные пло­щади и увеличивали урожайность на своих полях. Крестьянин был волен распоряжаться той частью урожая, которая оставалась у него после упла­ты налога. Предполагалось, что ее можно будет продавать в рамках систе­мы кооперативов и «в пределах местного хозяйственного оборота»^[174]. Но большевистская власть, воспринимавшая общинное крестьянство как «мел­ких собственников», «мелких буржуа», решила пойти дальше. Рассчитывая, с одной стороны, потрафить предполагаемой «коммерческой жилке» кре­стьянина, а с другой, надеясь таким образом стимулировать рост сельско­хозяйственного производства, ВЦИК разрешил продажу «излишков» на «базарах и рынках». Вскоре правительство издало декрет, отменивший ограничения «местного оборота»: он дозволял «свободный обмен, прода­жу и покупку», а также свободный подвоз продовольствия гужевым, же­лезнодорожным и водным транспортом. Наконец, в мае 1921 г. партийная конференция провозгласила, что в стране вводится «новая экономическая политика» (НЭП), которая устанавливается «на долгий, рядом лет изме­ряемый, период»^[175]. Основным рычагом этой политики был объявлен «то­варообмен».

Однако НЭП был не только уступкой интересам крестьян, как их по­нимали большевики, - своего рода «отступлением», «временной» пере­дышкой, «крестьянским Брестом», как выразился известный партийный деятель Д.Б.Рязанов^[176]. «Философию» и мотивы нового курса достаточно прозрачно сформулировали сами большевистские вожди, хотя цели и за­дачи режима, как это было принято, облекались в одеяние из социалисти­ческих фраз. Лидеры партии исходили из того, что им необходимо про­держаться до победы революции в развитых Западных странах (что для них было равнозначно приходу к власти в этих странах коммунистических пар­тий). Теперь, после поражения левых восстаний в Германии и подписания мирного договора с Польшей в марте 1921 г., они считали, что наступле­ние этого момента откладывается, и к нему необходимо подготовиться заранее: накопить силы на случай возможных военных столкновений, ук­репить экономический и военный потенциал. Но это, в свою очередь, тре­бовало ускорения хозяйственной и общественной модернизации России, стабилизации ее экономики, наращивания сельскохозяйственного и про­мышленного производства. «...Перспективы мировой революции... бла­гоприятны, - заявил Ленин на IV конгрессе Коминтерна в ноябре 1922 г. - И при одном определенном условии, я полагаю, они станут еще лучши­ми... Мы теперь только получили возможность учиться. Я не знаю, как долго эта возможность будет продолжаться. Я не знаю, как долго капита­листические державы предоставят нам возможность спокойно учиться. Но каждый момент, свободный от военной деятельности, от войны, мы долж­ны использовать для учебы...»^[177].

Под «учебой» Ленин понимал не только накопление знаний. Не зря же он весной 1918 г. предлагал «учиться у капиталистов» - учиться нала­живать хозяйство. Теперь, в 1921-1922 гг. лидер большевиков напомнил о своих статьях того периода и вновь призвал развивать в России модель своеобразного «государственного капитализма» - смешанной экономики под контролем государства, управляемого большевистской партией.

Вот почему НЭП, начавшись, на первый взгляд, как политика в облас­ти отношений между государством и крестьянством, между городом и деревней, превратился во всеобъемлющую (хотя и не свободную от проти­воречий) систему экономических, политических и социальных мер.

   1. Зигзаги и колебания

сельскохозяйственной политики

В 1921 г. на Россию обрушился чудовищный голод: результат засухи и неурожая, усугубленного широкомасштабным ограблением деревни больше­вистскими властями. Из 38 млн. засеянных десятин земли в европейской части России урожай полностью погиб на более чем 14 млн. десятин. По своему масштабу, остроте и последствиям, отмечал британский историк Э.Карр, он превзошел «великий голод» 1891-1892 гг. Ужасы этого бедствия «ярко описаны многими очевидцами, особенно членами иностранных мис­сий помощи... Число людей, погибших от голода, трудно подсчитать...; так же трудно... подсчитать потери домашнего скота. В декрете, по которому был создан Всероссийский общественный комитет помощи голодающим, число нуждающихся в помощи оценивалось в 10 млн. человек. Пять меся­цев спустя, на IX Всероссийском съезде Советов в декабре 1921 г., офици­ально названная цифра составляла 22 млн., а Калинин дал повод полагать, что эта цифра занижена по крайней мере на 5 млн. В это время, как пола­гают, 1250 тыс. человек покинули пострадавшие районы (прежде всего, Поволжье, - прим. В.Д.) и двинулись в направлении Украины или Сибири, причем некоторые из них находились в пути недели, а то и месяцы»^[178]. В июле 1921 г. власти официально распорядились эвакуировать в Сибирь 100 тыс. человек из пораженных районов...

К началу 1922 г. голод захватил также Украину, Приуралье, Крым. «На почве голода развиваются эпидемии, уносящие тысячи человеческих жизней (суточная смертность достигает 15-20 человек). Все средства даже самого голодного существования исчерпаны..., - сообщал, например, Пу­гачевский уездный комитет помощи голодающим председателю Самарского уездного губисполкома. - Дело дошло уже до людоедства. Трупы умерших за недостатком силы у живых не зарываются, а складываются в амбары, сараи, конюшни, а иногда и просто валяются на улицах, и вот начинается воровство этих трупов, даже среди белого дня, для того чтобы только под­держать свое голодное существование...»^[179].

Несмотря на разразившуюся катастрофу, большевистское правитель­ство лишь постепенно вводило замену разверстки продовольственным на­логом. Изъятие хлеба было первоначально отменено лишь в 40 губерниях и нескольких автономиях, на другие регионы отмена распространялась позднее по мере выполнения заданий по изъятию продовольствия. Офици­ально 21 марта 1921 г. Совнарком ввел хлебный налог в размере 240 млн. пудов вместо 420 млн. пудов задания по разверстке 1920 г., из которых фак­тически было собрано 300 млн. В реальности из-за голода и неурожая в 1921-1922 гг. удалось собрать лишь 150 млн. пудов налога.

Однако голод пробудил и тягу к земле, породив, по словам одного из служащих Наркомата земледелия, «настоящую борьбу за землю». Урожай 1922 г. оказался самым высоким с 1917 г., и власти пошли на снижение продовольственного налога до 10% от урожая и запретили конфискацию домашнего скота у крестьян за его неуплату^[180]. Весной были окончательно либерализированы цены на хлеб (в последующем государство вмешива­лось в ценовую политику лишь в случаях резких колебаний рыночных цен). С 1924 г. сельскохозяйственный налог с крестьян был переведен из натуральной формы в денежную. В том же году, в связи с финансовой ре­формой, он был повышен на 25%, составив 470 млн. рублей (часть суммы из-за недорода собрать не удалось). Налог собирался подчас весьма жес­токими средствами. Только с весны по осень 1922 г. за неуплату были от­даны под суд свыше 14 тыс. человек, под ревтрибунал - свыше 800 человек, административному аресту подверглись почти 69 тыс. человек, оштрафо­ваны - свыше 47 тыс. человек^[181]. Кроме того, десятки тысяч подвергались административному аресту, конфискации имущества ит.д. Даже в 1925 г., когда власти ненадолго смягчили политику в отношении деревни, по при­знанию Сталина, бывали случаи, когда у «маломощных налогоплателыци- ков»-крестьян за просрочку уплаты разрушали амбары, сносили крыши с домов и др.^[182]

В документах, принятых в 1922 г. (майском «Основном законе о тру­довом землепользовании» и декабрьском «Земельном кодексе») отразилась вся противоречивость большевистской политики по отношению к кре­стьянству.

С одной стороны, власть вынуждена была признать крестьянскую общину («мир») и ее право на по крайней мере ограниченное самоуправле­ние. Она получила юридический статус «земельного общества» как терри­ториальной совокупности дворов, имевших общее пользование полевыми землями, и регулировала их взаимоотношения в области землепользова­ния. В 1927 г. более 91% земель, принадлежавших крестьянам, являлись общинными^[183]. Сход контролировал внутреннюю экономическую жизнь села. Община имела свой штат выборных должностных лиц. Конечно, это не были «вольные Советы», хотя бы отдаленно напоминавшие те, за кото­рые боролись восставшие крестьяне. Власти стремились подчинить об­щину сельским Советам, зависевшим от волостных исполкомов. Но на практике нередко случалось и так, что общины устанавливали фактически свой контроль над деятельностью сельсовета, поскольку зачастую послед­ний существовал на деньги, собираемые сельским сходом (в 1926 г. лишь 3% сельских Советов на территории РСФСР имели самостоятельный бюджет общим размером в 15,6 млн. рублей, тогда как земельные общест­ва обладали 70-100 млн. рублей)^[184]. Такое положение беспокоило власти, и на XV съезде большевистской партии в 1927 г. было предложено законо­дательно превратить Советы в действительный орган управления на селе. В том же году ВЦИК и СНК постановили запретить сельскому сходу зани­маться вопросами землеустройства и землепользования и передали средст­ва, собранные сельским населением на культурно-хозяйственные нужды, в распоряжение местных Советов. Наконец, в декабре 1928 г. ЦИК СССР принял «Общие начала землепользования и землеустройства», возложив на Советы руководство работой земельных обществ (общин).

С другой стороны, стремясь увеличить сельскохозяйственное произ­водство и использовать его в целях индустриальной модернизации, боль­шевистское правительство в период НЭПа сделало ставку на развитие «крепких» хозяйств в деревне (в том числе, и капиталистического типа). Так, уже в 1922 г. власти не только признали в принципе право выхода из общины в хутор, но и ограничили переделы земли внутри общины (их раз­решали теперь лишь после троекратного севооборота или же через 9 лет). Постепенно был фактически отменен ряд ключевых положений Декрета о земле 1917 г., составленного по крестьянским наказам. Речь шла, в пер­вую очередь, о таких важнейших моментах, как запрещение аренды земли (с тем, чтобы в распоряжении каждого крестьянского хозяйства имелось не больше земли, чем оно в состоянии обработать собственными силами) и найма рабочей силы. Законы 1922 г. разрешали временную «трудовую арен­ду» земли (т.е. в пределах, которые можно было обработать силами своего хозяйства) и наем «вспомогательной» рабочей силы в деревне. В апреле 1925 г. был сделан следующий шаг: пленум ЦК большевистской партии одобрил возможность сдачи земли в долгосрочную аренду (до 12 лет), выделения крестьян из общины для организации хуторских и отрубных хозяйств, свободного использования наемного труда в деревенских хозяй­ствах и образования кредитных товариществ. «...Для усиления интенси­фикации и повышения доходности необходимо решительно бороться с попытками частых переделов» земли, - говорилось в решении^[185]. Общая сумма единого сельскохозяйственного налога была снижена до 280 млн. рублей. Ведущий идеолог партии Н.И.Бухарин заявил, что «у нас почти нет нэпа в самой деревне»^[186] и призывал крестьян «обогащаться», не боясь ограничений со стороны государства.

Социальный смысл политики «расширенного» НЭПа хорошо понял меньшевик Н.Валентинов, работавший в 1920-х гг. в российском хозяйст­венном аппарате. Конечно, большевистская власть не пошла на введение частной собственности на землю, но все же «некая схожесть с мероприя­тиями Столыпина очевидна, - замечал он. - У Столыпина - борьба с зе­мельными переделами и организация землеустроительных работ для на­саждения прочных крестьянских хозяйств, отрубов и хуторов. По этому же пути пошла и аграрная программа 1925 г.»^[187].

Характерно, что сами крестьяне оценивали реформы НЭПа по-раз­ному. Они с удовлетворением восприняли облегчение своего положения. Но многие крестьяне были недовольны очередным наступлением на об­щинные принципы. Автор одного из крестьянских писем упрекал соста­вителей Земельного кодекса в том, что те «отрицают уравнительность» и стремятся успокоить противников перераспределения земли («конечно, бо­гатеев и небедняков»). Они хотят «отказаться от социализации, исковеркать революцию», - возмущался крестьянин Я.Шепелев. «...На то и революция, чтобы сделать уравнение, а не лить кровь напрасно, чтобы пробраться в Кремль, а потом вышвырнуть за борт неимущих»^[188].

Кооперация по-прежнему оставалась огосударствленной, причем кре­дитно-сбытовые кооперативы явно опережали производственные. Как ут­верждает российский исследователь В.Л.Телицин, имеются свидетельства о том, что крестьяне иногда пытались игнорировать учреждаемые «свер­ху» кооперативы и «создать действительно добровольные кооперативы, получившие в официальных документах название «диких». Однако по­добные попытки быстро и жестоко пресекались»^[189].

В целом, в первые годы НЭПа действительно удалось восстановить и значительно увеличить сельскохозяйственное производство. Благосостоя­ние сельских жителей в первой половине 1920-х гг. выросло не только по сравнению с периодом гражданской войны, но и с довоенным време­нем. В деревне теперь преобладало «среднее» крестьянство, к которому в 1924 г. относилось свыше 61% хозяйств, причем, как отмечают исследо­ватели, «осереднячивание» в значительной степени означало выравнива­ние крестьянской массы «по низшему уровню обеспеченности средствами производства и прожиточного уровня». Обычно в таких хозяйствах, кото­рые и производили большую часть сельскохозяйственной продукции, бы­ло до 5 «едоков», включая 3 трудоспособных, 1-2 головы рабочего скота и 1 корова (данные для Центрально-земледельческого района). Часто им не хватало земли, и они арендовали ее для обработки. Количество «бедных» крестьян, которых было большинство в дореволюционной деревне, к на­чалу 1924 г. сократилось до 36%. В их хозяйствах часто не было лошадей, а нередко - и коров. Бедняки зачастую арендовали скот и инвентарь, сда­вали землю в аренду^[190].

Но наряду с тенденцией к «осереднячиванию» существовала и другая - направленная к росту социального расслоения. Расцветали богатые хозяй­ства, широко прибегавшие к найму рабочей силы и накоплению земли в форме ее аренды. По производительности они значительно опережали хо­зяйства общинников - «середняков». Богачи («кулаки») пользовались под­держкой местных властей, а иногда, занимая ключевые посты в сельсове­тах, и сами становились такой властью. С другой стороны, за 1921-1923 гг. с 816 тыс. до 2,2 млн. выросло число неимущих сельских батраков. По­следние жили в тяжелых условиях. Их положение ярко рисуют письма, которые в те годы направляли бедные крестьяне в газету «Батрак»: «нет про­свещения, живем в темноте», «в полной кабале кулаков», «о детских садах и яслях мы понятия не имеем», богачи «дают батраку столько, чтобы он не подыхал с голоду»^[191].

Правда, и большинство «середняцких» хозяйств было, как тогда говори­ли, «маломощными». По официальным данным, которые привел на 13 съез­де большевистской партии в 1925 г. Л.Б.Каменев, на долю 74% наиболее бедных хозяйств («бедняцких» и отчасти «середняцких») приходилось все­го 40% посевов, 50% скота и почти половина потребления продуктов го­родской промышленности. 18% хозяйств распоряжались четвертью всех посевов и поголовья скота и потребляли 30% городских изделий. Наконец, на 8% наиболее зажиточных хозяйств приходилось 34% посевов и четверть поголовья скота. Они покупали около 20% городских изделий^[192].

«Среднее» крестьянство было недовольно тяжестью государственного налога, нехваткой скота, удобрений и инвентаря. Политика государства состояла в поддержании сравнительно низких закупочных цен на хлеб при одновременном сохранении на высоком уровне цен на изделия городской промышленности. Как только наблюдался неурожай, власти вмешивались в ценообразование и административным методом снижали хлебные цены (например, во время неурожая 1924 г., дождей и обострения нехватки город­ских товаров в 1926 г.). К тому же, в 1926 г. был значительно увеличен сель­хозналог, усилены меры по принудительному взиманию недоимок, а в уго­ловный кодекс была внесена статья, карающая за «злостное повышение цен».

Растущее недовольство в деревне вызывало и усиление кулачества. В 1925 г. в докладах политической полиции ГПУ отмечалось, что «связь низового соваппарата с кулаками - обыденное явление по всем районам Союза»^[193][194]. В отличие от большевистских властей, которые определяли «кулаков» прежде всего по благосостоянию крестьянского хозяйства, сами крестьяне считали «кулаками» тех, кто нанимает рабочую силу, занимает­ся торговлей, посредничеством, ростовщичеством, а также стремится к голой наживе любой ценой. «В своей деревне всякий крестьянин очень хорошо знает, кто как нажил состояние: своим ли трудом или чужим... Не

богатство, а его душу называют кулаком, если она у него кулацкая», - пи-

|01 „

сали крестьяне . С такой же ненавистью они нередко относились и к го­родским богачам, и к ответственным партийным и государственным ра­ботникам, обладавшим растущими материальными привилегиями.

В 1924 г. с мест сообщали, что общинники вновь стихийно начали «черный передел» земли. Крестьяне нередко бойкотировали выборы в сельские Советы, отказывались продавать хлеб по установленным сни­женным ценам. В середине 1920-х гг. усилились и распространились на­строения в пользу создания собственного движения - крестьянских сою­зов. Эти союзы рассматривались крестьянами наполовину как профсоюз, наполовину - как политическое движение. Широта выдвигаемых при этом требований (от «справедливых» цен, развития добровольной кооперации и кооперативного продуктообмена с городом до обеспечения свободных выборов в Советы) позволяет говорить о своеобразном крестьянском син­дикализме тех лет.

   2. Реформы в области промышленности и торговли. Проблемы перехода к индустриализации

Введение НЭПа не только не означало отказа от большевистских планов ускоренной индустриализации России, но и было, по существу, очередным шагом к ней. На сей раз власти, осознав ограниченность госу­дарственных ресурсов, решили прибегнуть для этой цели к средствам зарубежного и частного капитала. Необходимо «догнать передовую тех­нику передового капитализма, - провозгласил Ленин на X съезде больше­вистской партии в марте 1921 г. - Сейчас мы этого сделать иначе не в си­лах. Тот, кто знает состояние нашего хозяйства, поймет это»^[195]. Съезд рас­смотрел вопрос о сдаче в концессию иностранным предпринимателям части нефтепромыслов Баку и Грозного, причем Ленин просил не записы­вать и не публиковать этот вопрос. Затем на повестке дня встала проблема денационализации мелкой и средней промышленности: власти сочли, что без подъема этих отраслей невозможно обеспечить продовольствием и сырьем отрасли тяжелой промышленности. Партийная конференция в мае 1921 г. постановила, что должна быть осуществлена серия преобразований в области индустрии: «поддержка мелких и средних (частных и коопера­тивных) предприятий»; «допущение сдачи в аренду частным лицам, коо­перативам, артелям и товариществам государственных предприятий»; «пересмотр (в известной части) производственных программ крупной промышленности в направлении усиления производства предметов широ­кого потребления и крестьянского обихода»; «расширение самостоятель­ности и инициативы каждого крупного предприятия в деле распоряжения финансовыми средствами и материальными ресурсами»^[196][197]. Уже в мае 1921 г. СНК издал декрет, поощряющий развитие частных и кооператив­ных мелких и средних предприятий, и отменил закон от 29 ноября 1920 г. о национализации промышленных предприятий. Началась частичная де­национализация таких предприятий; часть из них сдавалась в аренду даже прежним владельцам (правда, в декабре 1921 г. ВЦИК подтвердил нацио­нализацию промышленных объектов, проведенную до 17 мая). К сентяб­рю 1922 г. в аренду было сдано 3800 предприятий, на которых работало в общей сложности 680 тыс. человек. Согласно переписи 1650 тыс. пред­приятий в марте 1923 г., 88,5% из них находилось в частной собственно­сти или было сдано в аренду частным лицам, 8,5% приходилось на долю государственных, а 3% - кооперативных предприятий.

Планы привлечения в страну иностранного капитала с помощью концессий не имели того успеха, на который рассчитывали большевистские власти. Первые договоры о концессиях были заключены в конце 1921 г. (с Большим северным телеграфным агентством и асбестовой Объединен­ной американской компанией). На Гаагской конференции 1922 г. советская делегация выразила готовность сдать в аренду нефтяные, горные, лесные, сахарные, цементные, электротехнические и другие предприятия. Но ре­альное предоставление такого, рода привилегий разворачивалось медлен­но: из тысяч заявок удовлетворялись лишь немногие, причем часть из них

вскоре аннулировалась или расторгалась из-за невыполнения обязательств сторонами. Преобладали концессии в таких отраслях, как торговля, добыча сырья, сельское хозяйство и обрабатывающая промышленность. В целом, иностранные предприниматели неохотно вкладывали средства в экономику России и других Советских республик, опасаясь непредсказуемости поли­тического курса и социальной ситуации. Во второй половине 1920-х гг. концессионное дело ориентировалось в значительной степени на заклю­чение договоров о технической помощи и получении кредитов на закупку оборудования из-за рубежа.

Ключевая роль в индустрии сохранялась за государственными предпри­ятиями: на них в первой половине 1920-х гг. работало 84,5% промышленных рабочих и изготовлялось 92,4% продукции (в стоимостном выражении).

В соответствии с «наказом» правительства «О проведении в жизнь начал Новой экономической политики» (9 августа 1921 г.), в непосредст­венном управлении государством (в лице ВСНХ и его местных органов) сосредоточивались «отдельные отрасли производства и определенное число крупных и почему-либо с государственной точки зрения важных, а также подсобных к ним предприятий, взаимно дополняющих друг друга». Однако и деятельность государственных предприятий была перестроена в соответствии с рыночными принципами «хозяйственного расчета»: они должны были вступать с другими экономическими объектами в коммерче­ские отношения: покупали топливо и сырье, могли продавать на рынке часть произведенной продукции, получали кредиты в банках на основе прибыльности ит.д. Предприятия объединялись в хозрасчетные тресты, которые превратились в основную форму организации промышленности; нетрестируемые нередко подлежали закрытию. К концу августа 1922 г. действовал 421 трест, в том числе по 50 - в текстильной, металлургиче­ской и пищевой отраслях, свыше 40 - в кожевенной, 35 - в химической, 20 - в электротехнической. В среднем, каждый трест объединял около 10 пред­приятий одной отрасли. В юридическом и хозяйственном отношении предприятия зависели от трестов, в которые они входили^[198].

В 1923 г. было принято официальное положение о трестах. ВСНХ сохранял в своих руках управление имуществом трестов - начиная с вы­деления уставного капитала и кончая распределением прибылей. Тресты не имели права самостоятельно продать или заложить имущество, сдать его в долгосрочную аренду и т.д. До 20% прибылей отчислялись на нужды предприятий. Иногда при слиянии предприятий различных ведомств или при объединении торговых и промышленных предприятий на местах соз­давались акционерные общества.

В целом, государство стремилось сохранить контроль над деятельно­стью трестов. Но, как отмечает историк Б.И.Орлов, «даже в условиях столь

жесткой регламентации тресты находили многочисленные лазейки. Выбо­рочные обследования их деятельности показывали дезорганизацию и пе­рерасход ресурсов». Тресты накапливали огромные запасы сырья, полу­фабрикатов и топлива». Систематически нарушался предприятиями запрет вхождения в акционерные общества, паевые товарищества и иные торго­во-промышленные и кредитные предприятия без санкции Центрального управления государственной промышленностью (ЦУГПРОМа)» .

Переход на рыночные принципы заметно проявился и в области тор­говли. В июле 1921 г. был принят декрет, позволявший любому взрослому гражданину получить лицензию на ведение частной торговли. «Бродячий коробейник, или мелкий разносчик товаров, торгующий на более или ме­нее организованных рынках и базарах, был характерным явлением частной торговли в первый период НЭПа... - замечал британский историк Э.Карр. - Однако, как только частная торговля стала официально терпимым и по­ощряемым явлением, эта примитивная разновидность не могла существо­вать» и уступила место многочисленным частным магазинам. «Огромная масса мелкой розничной торговли почти полностью оставались в частных руках, и только на крупнейших торговых предприятиях государственные органы завоевали прочное положение»^[199][200].

Власти пытались противопоставить приливу частной торговли огосу­дарствленную потребительскую кооперацию - Центросоюз, провозгла­шенный в мае 1921 г. единственным агентом правительства по оптовому распределению потребительских товаров по стране. Но нехватка промыш­ленных товаров привела к срыву планов организованного товарообмена и торжеству принципов «купли - продажи». Потребительские и торговые кооперативы стали коммерческими структурами, к тому же сильно зара­женными спекуляцией и коррупцией.

В рамках НЭПа была восстановлена государственная система денеж­ного обращения и финансовых расчетов. В июне 1921 г. правительство отменило ограничения на суммы, хранившиеся у частных лиц и организа­ций; предпринимались усилия по реабилитации денег в сознании населе­ния. Было восстановлено налогообложение в денежной форме, в августе 1921 г. возрожден принцип государственного бюджета, в ноябре создан Государственный банк, а вслед за тем - и другие банки. В 1922 г. был на­чат выпуск червонцев - денег, имевших золотое обеспечение.

Внедрение рыночных отношений немедленно усилило диспропорции между различными отраслями экономики, прежде всего, между промыш­ленностью и сельским хозяйством, а также между отдельными отрас­лями промышленности. Первым эффектом стало в 1921 г. падение цен на промышленные товары. По словам Карра, государственная промышлен­ность распалась на отдельные, безудержно конкурирующие друг с другом единицы, которые «вели себя по отношению друг к другу как на аукционе (лишь бы реализовать свои товары)»^[201]. В 1922 г. началось объединение части трестов в синдикаты, которые призваны были монополизировать торговлю в отдельных отраслях (позднее служили также орудием для рас­пределения государственных дотаций и кредитов, ссуд на заготовку сы­рья). К августу этого года удалось восстановить довоенное соотношение между промышленными и сельскохозяйственными ценами. Но уже в 1923 г. положение изменилось в обратную сторону: в результате богатого урожая цены на продукты деревни упали, а на продукцию промышленно­сти они продолжали расти. В результате возник кризис ценовых «нож­ниц», который не только вызывал недовольство крестьян, но и ставил под угрозу всю систему товарооборота между городом и деревней. Вторым тревожным следствием НЭПа стал опережающий рост мелкой и средней промышленности, находившейся преимущественно в частных руках. Раз­витие тяжелой промышленности отставало, что ставило под угрозу боль­шевистские амбиции индустриализации.

Утверждается, что за ценовым неравновесием 1923 г. скрывались первые проявления структурного кризиса нэповской модели. На самом деле, это были структурные проблемы доиндустриальной российской эко­номики, как таковой - весьма схожие с теми, которые существовали и до 1917г. Для широкой индустриализации и развития тяжелой промышлен­ности не хватало средств, и взять их внутри страны «нормальным» пу­тем было невозможно. Частный капитал как до 1917 г., так и особенно в годы НЭПа проявлял мало интереса к капиталовложениям в эту сферу. Ситуация с привлечением иностранного капитала в 1920-х гг. была намно­го хуже, чем до революции. Чтобы выручить средства за рубежом, тре­бовалось резко увеличить сельскохозяйственное производство, но «сред­ние» и тем более «бедные» крестьянские хозяйства, сильно тяготевшие к самопроизводству, не были склонны к такому наращиванию. К тому же, отмеченная ориентация на самопроизводство и докапиталистическая структура потребностей деревни вообще ограничивали развитие внут­реннего рынка и слабо стимулировали рост городского производства. Ко­лебания НЭПа в 1920-х гг. ясно продемонстрировали: эти структурные проблемы можно временно смягчить, но разрешить их в рамках «полуин- дустриальной» модели невозможно.

«Кризис сбыта» 1923 г. удалось преодолеть с помощью мер конъюнк­турного характера - предоставления льготных кредитов сельскому насе­лению и скидок на приобретение сельскохозяйственных орудий, монети­зации сельхозналога, введения твердой валюты в бумажных деньгах, а также нескольких волн снижения отпускных цен на товары промышлен­ных трестов. Правда, последний шаг способствовал, в первую очередь, расцвету торговой спекуляции. Были усилены меры государственного ре­гулирования в экономике.

«К концу 1925/26 года общий объем промышленного производства, по официальным данным впервые превзошел уровень 1913 года. Но вряд ли этим цифрам можно доверять, - отмечает историк И.Б.Орлов. - Экономи­ческая информация того периода была весьма неточной... Советская на­ционализированная промышленность производила товары весьма плохого качества. Рельсы, из которых треть не выдерживала испытания, железобе­тон, выдерживающий напряжение на 30% меньше нормального, галоши, которые носятся два месяца, - такими характеристиками отечественной промышленности пестрели страницы советских газет и журналов»^[202].

Между тем, с развитием тяжелой промышленности были связаны и политические амбиции правящих верхов, и их представления о способах обеспечения внешнеполитической и военной безопасности государства. «Ты отстал, ты слаб - значит, ты неправ, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч - значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегать­ся. Вот почему нельзя нам больше отставать», - объяснял Сталин^[203].

В сложившейся ситуации большевистские лидеры избрали путь «бег­ства вперед». XIV съезд правящей партии в декабре 1925 г. сформулиро­вал задачу превратить страну из аграрной в индустриальную, способную своими силами производить необходимое оборудование, и добиться хо­зяйственной самостоятельности. В течение 1925-1926 гг. были одобрены новые крупные капиталовложения в металлопромышленность. Оборудо­вание и отчасти сырье для индустрии предполагалось ввести из-за грани­цы, приобретая его на средства, вырученные от продажи хлеба. Но кре­стьянство, испуганное предшествующим неурожаем, боялось увеличить продажу хлеба; импорт оборудования, напротив, сократился, а банковских средств и кредитов не хватало, произошло снижение курса золотого чер­вонца. Властям пришлось заморозить строительство новых предприятий, повысить косвенные налоги и приступить к широкой продаже водки насе­лению. Утверждают, что когда оппоненты возражали против «спаивания» населения, Сталин ответил им: лучше вываляться в грязи, чем идти в ка­балу к капиталистам... Замораживание капитальных затрат немедленно вызвало рост себестоимости продукции.

В 1927 г. была сделана новая попытка ускорить развитие промышлен­ности, особенно тяжелой. Соответствующие решения принял и XV съезд большевистской партии. Власти попытались ослабить централизованный контроль над промышленностью, передав некоторые вопросы из ведения ВСНХ в компетенцию республиканских экономических органов и трестов и «раскрепостив» заводы, предоставив им большую самостоятельность и возможность поддерживать с трестом договорные отношения. В ВСНХ вместо Центрального управления государственной промышленностью бы­ли образованы отраслевые главки и комитеты, которые получили в 1928 г. все полномочия по оперативному выполнению планов. Тресты станови­лись промежуточной структурой государственного управления промыш­ленностью, предприятия получили большую оперативную самостоятель­ность и переводились на хозрасчет. Им поручалось максимальное сниже­ние себестоимости продукции, то есть осуществление режима экономии за счет работников. С 1927 г. власти распространили на частную промыш­ленность принцип регулирования цен и повысили налоги на прибыли предпринимателей.

Особое беспокойство верхов вызывало отставание страны в области производства вооружений - особенно в условиях внешнеполитической на­пряженности 1927 г. (разрыв с Великобританией, убийство советского посла в Польше). Мощности военных заводов в стране уступали уровню 1916 г. Развитие этой сферы также потребовало дополнительных расходов.

В целом, по данным, которые приводят современные историки, итоги развития НЭПа в промышленности оказались не особенно впечатляющими. Конечно, если сравнивать их с крахом периода «военного коммунизма», успехи были налицо. Существуют различные подсчеты, согласно которым общее индустриальное производство России по сравнению с довоенным периодом выросло на одну пятую или же, напротив, сократилось - в абсо­лютном значении и на душу населения. Снизились прибыльность и рента­бельность предприятий. Как бы то ни было, в историческом смысле, страна оказывалась примерно на том же «уровне развития» - «на начальном этапе индустриализации»^[204]: доля тяжелой промышленности составляла не более четверти национального дохода, объем производства на душу населения в 5-10 раз отставал от показателей для промышленных стран, доля городско­го населения составляла лишь около 20%. Что еще существенней, внутрен­ние ресурсы для изменения такого положения к 1927 г. были исчерпаны. Небольшие объемы экспорта позволяли обеспечить лишь половину импорта зарубежного оборудования по сравнению с дореволюционным периодом.

   3. Социальный портрет нэповского города

Вид городов разительно изменился и теперь во многом напоминал прежний, дореволюционный - с резкой поляризацией богатства и бедности.

Писатель И.Г.Эренбург, тогда еще не ставший певцом «сталинского СССР», оставил яркие описания ранненэповской Москвы: «Бывшим «то­варищам» дали белый хлеб, но их разжаловали в «граждан». Нищенка на углу Столешникова переулка, оперируя, как вывеской, гнойным младен­цем, по-модному вопила: «Гражданинчик, явите милость!..» На углу по­мещалась кондитерская, где, компенсируя себя за былые карточки..., мо­сквичи ели пирожные, взбитые сливки в натуральном виде и бриоши с маслом. Люди толстели на глазах... Разумеется, толстели далеко не все - Волга и на московские улицы выплеснула своих голодающих. Они при­несли с собой вшей, человеческую муку и темный доисторический дух... Как на вернисажи, граждане собирались созерцать витрины гастрономи­ческих лавок. Трудно описать трогательность физиономий всех этих вновь обретенных друзей: молочных поросят, сигов, лососей. Деньги перестали быть абстрактным наименованием. Они вспомнили свое исконное назна­чение и занялись распределением между гражданами молочных поросят и голодных слюнок. Даже милиционеры стали уважать этот, на плакатах давно побежденный и зарезанный, капитал. Они теперь ограждали во­кзальные буфеты от явно деклассированных граждан... Вагоны отлича­лись деликатностью - они выбрали себе псевдонимы: «мягкий», «жест­кий», «особого назначения»... Рестораны и казино оказались откровенней: они не стали ни «столовыми особого назначения», ни «клубами для кар­точных испытаний». Посетители, впрочем, не интересовались вывесками. Дети своего времени, они презирали слова и заменяли поэзию хорошим нюхом. Поэзия действительно пошла на убыль, и не менее половины чле­нов «Всероссийского союза поэтов» занялись перепродажей галстуков, мест в спальных вагонах и эстонского коньяка. Литературные критики преважно объявили, что «открывается эпоха прозы» <...>

Швейцары «Эрмитажа» и прочих увеселительных заведений, прини­мавшие в свои почтительные объятия млеющих от неги новых клиентов, чье порхание по лестнице, несмотря на весомость комплекции, могло быть приравнено к порханию первых весенних мотыльков, вряд ли дума­ли, что их вывески, их уютно завешенные окна, их люстры и реставриро­ванные пальмы вызывают негодование, скорбь и даже отчаяние во многих и многих сердцах. Но переживать различные трагические чувства могли отдельные люди, а партия, быстро переменив движение отдельных рыча­гов, должна была работать. Для трагедии не оказалось времени. Открыва­лись новые пути и возможности. Нечеловеческая воля прозвучала в этом приглашении «учитесь торговать», брошенном бескорыстнейшим борцом своим товарищам, принужденным менять теперь диаграммы главков и карты генштаба на стук костяшек или на книги двойной бухгалтерии. Трезвость, эта самая требовательная и, скажем откровенно, наименее за­манчивая из всех добродетелей, быстро вернула людям сознание времени и пространства. Она безжалостно вмешалась в высокое человеческое вдохновение, чтобы металлическим голосом напомнить людям о всей дол­готе времени. Время, жестокое время, оно слишком мучительно для наше­го поколения, привыкшего жить, не переводя дыхание, для детей Мазур­ских болот и Октября! <...>

Фраки! <...> Они исчезли в семнадцатом году, наравне с другим ве­щами, большими и малыми, с «народолюбием» интеллигенции, с домо­рощенными файф-о-клоками у Трамбле, с фельетонами «Русского слова», с территориальным пафосом «единой и неделимой». Прошло четыре года, каких, читатели! Сколько явлено было героизма, безумия, зверства и под­лости! Сколько великих идей родилось и умерло!.. Кто же помнил тогда о фраках? Казалось, все взрыто, до самого пупа земли, все заново перепаха­но, от старого не осталось и следа. Прошло четыре года. В один (как на­звать его, прекрасным или мерзким? - назовем его лучше «будничным»), в один будничный день появился крохотный декретик, несколько строк под заголовком..., и тотчас чудодейственно из-под земли выскочили эти жи­вые покойники... Никто не знает, как провели они эти годы, как, спрятан­ные от посторонних глаз, хитро выжидали своего дня, уверенные, что ра­но или поздно, но обязательно понадобятся. Они не превратились ни в пыльные тряпки, ни в вороньи пугала. Поджав осторожно свои фалды, они пересидели безумье и вдохновение <...>

Почему спецы и просто хапуны... катаются в автомобилях? Почему школы снова стали платными? Почему спальные вагоны полны надушен­ными дамочками, едущими в Ялту?.. Кругом шла игра. Смелые и счастли­вые выигрывали. Ставкой (как, впрочем, и при всякой крупной игре) явля­лась жизнь, ибо нередко Чека, а впоследствии ее новое воплощение, то есть Гепеу, неожиданно прерывали повесть о счастливчике металлическим акцентом «высшей меры»^[205]».

За счет чего образовывались такие прибыли, позволявшие дельцам вести роскошную жизнь? Прежде всего, за счет торговых операций и раз­ницы между розничными и отпускными ценами. По исчислениям ВСНХ, «накидки частной торговли» на отпускную цену выросли с 8% в октябре 1923 г. до 66,5% в январе 1927 г.^[206]

Внешне облик НЭПа был полон противоречий. Вот еще одно описа­ние Эренбурга, на сей раз - провинции начала 1920-х: «Чтобы отыскать путаницу, следует уехать куда-нибудь подальше, хотя бы в... Одессу... Сра­зу же на вокзале вы увидите нищенок, путающих упраздненного «госпо­дина» с «товарищем» и гражданина с «барином». Улицы все переимено­ваны, некоторые даже дважды... Где кончается общежитие и где начина­ется гостиница, этого уж никто вам не скажет. Окажется у вас мало денег, вы попадете в финотдел. С червонцами приедете, чего доброго, попадете в Гепеу. Совершенно неожиданно у вас спросят на улице, занимаетесь ли вы производительным трудом? Но это не мешает всем спекулянтам... со­стоять в различных профсоюзах... В угрозыске сотрудничают некоторые граждане, разыскиваемые угрозыском... Если же, показав на стилизован­ный славянский лик, украшающий собой одну их площадей, вы полюбо­пытствуете, Что это за удельный князь, вам ответят: «Карл Маркс»^[207]».

С одной стороны, можно было «предпринимать». С другой стороны, до известных пределов - причем никто не знал заранее, каковы будут эти пределы завтра. Приливы и отливы НЭПа не смущали предпринимателей, но лишь служили своего рода «искусственным отбором» наиболее пред­приимчивых и ловких. «Стоит... носам раздобреть, размякнуть от вбира­ния исключительно приятных запахов гуся с яблоками или духов..., пода­ренных дамочкам, как рабкоры начинают ругаться, - замечал Эренбург. - В «Правде» появляется ехидный фельетон. Известное боевое оживление, как ветерок, пробирает ремингтоны и лица сотрудников ГПУ. Носы тоже не клюют носом: одни направляются в идиллические захолустья - пере­ждать, другие запасаются различными удостоверениями. Валютчики ока­зываются агентами Госбанка, а маклера - служащими солиднейших учре­ждений... Наконец - наступает... Все невнимательные и нерасторопные носы отбывают. Окошко в вестибюле ГПУ, где выдают справки, облипает взволнованными шляпками. Нэп, являя образец чисто христианского дол­готерпения, уходит в катакомбы. Балы отменяются. Закрываются рестораны. Ощущение великого поста сказывается даже на тетерках и семге Охотного ряда. Потом самый предприимчивый нос решает выглянуть: что слышно? Не имея конкурентов, он быстро растет и пухнет. Молва о носе-умнике ширится. Мало-помалу возвращаются провинциалы...»^[208].

Кем они были, эти новые «хозяева жизни», «пена НЭПа»? Вот что пишет о них Карр: «...Некоторые из них принадлежали к некогда почтен­ным - или не очень почтенным - бизнесменам, вышедшим из подполья, где они находились со времени революции; другие представляли собой новичков, которые быстро усвоили преимущества торгового дела... Сила нэпмана зависела от того, насколько он преуспеет в том, чтобы стать необ­ходимым государственным торговым учреждениям и крупным промыш­ленным трестам. По словам полуофициального отчета, «характерная черта современной оптовой торговли и состоит именно в этом сильном внедре­нии частного капитала в государственные торговые органы и в их взаим­ном переплетении». Нэпманы разъезжали с мандатами государственных учреждений и требовали и получали предпочтительное к себе отношение; их прибыли... были достаточно велики, чтобы давать им возможность прибегать к прямым или завуалированным формам коррупции. Они про­ложили себе путь в кооперативы, часть из которых со всей очевидностью служила простым прикрытием для частных торговых предприятий. Таким образом, «частный капитал охватывает государственные органы со всех сторон, питаясь ими и наживаясь за их счет»».

Историк обращает внимание на очень важный, по сути, ключевой факт: нэповский торговец и предприниматель мог сколько угодно ненави­деть большевизм, но само его процветание, само существование подкреп­лялось правлением большевиков. Иными словами, он, в свою очередь, обслуживал другой привилегированный слой, который стремительно формировался в стране - слой партийной и государственной номенклату­ры. Привилегии этого нового слоя еще не так бросались в глаза, как раз­гульная роскошь нэпманов. Но именно его представителям принадлежала политическая и, в конечном счете, - экономическая власть в стране.

Верхушка большевистской партии завладела значительными приви­легиями еще в эпоху «военного коммунизма». Уже в конце 1918-1919 гг. в распоряжение ее представителей в качестве «дач» были переданы бывшие роскошные барские усадьбы вокруг Москвы - с французскими гобеленами, итальянскими статуями и парками. Наркомы получали оклад в размере, который выводил их по уровню доходов на положение лиц, принадлежавших к «богатым классам». В их пользовании находились служебные машины, действовали особые столовые и механизмы распределения. К 1921 г. пар­тийные чиновники, по словам известного исследователя советской но­менклатуры М.С.Восленского, в такой мере вошли во вкус привилегий, «что в сентябре 1920 г. пришлось образовать специальную «кремлевскую контрольную комиссию». Ее задачей было изучить вопрос о «кремлевских привилегиях» (так и было сформулировано) и в той мере, в какой будет возможно, ввести их в рамки, якобы понятные любому партийцу... Ликви­дированы же были, разумеется, не привилегии, а... сама комиссия». Соци­альное равенство периода «военного коммунизма» было мифом, но теперь с ним было покончено даже на словах. «XI съезд партии (1922 г.), - про­должает Восленский, - выдвинул уже более скромную задачу: «Положить конец большой разнице в оплате различных групп коммунистов». Разо­сланный в октябре 1923 г. циркуляр ЦК и ЦКК РКП (б) был еще скромнее: он лишь протестовал против «использования государственных средств на оборудование квартир» начальства, на обстановку его «кабинетов в учреж­дениях так же, как и в частных жилищах» и против только «непредусмот­ренного сметами расходования государственных средств на оборудование дач для отдельных работников». Циркуляр провозглашал, что «необходи­мый уровень жизни ответственных работников должен обеспечиваться более высокой заработной платой»»^[209][210].

Иными словами, «сверху» было строжайше указано, что пользоваться привилегиями можно лишь в соответствии с рангом и положением в партий­ной и государственной иерархии. На самой вершине пирамиды в 1920-х гг. «стесняться» было уже не принято. Дочь Сталина Светлана Аллилуева вспоминала о своем детстве: «...Мы, дети, росли, по существу, в условиях маленькой помещичьей усадьбы...»^[211]. Восленский замечал по этому по­воду: «Уже явственно заметный у Ленина подход с одной - суровой и тре­бовательной - меркой к народу и совсем с другой - к себе и своим близ­ким - был с готовностью перенят ленинскими диадохами. Да, тогда они еще не надели мундиров генералиссимуса или изысканных... костюмов; Сталин еще ходил в солдатской шинели, Бухарин, по описанию С.Алли- луевой, шлепал по их даче «в сандалиях, в толстовке, в холщовых летних брюках». Но это был уже маскарад. Вожди рекламировали суровый метод чекиста Макаренко для воспитания детей из народа. А в их дворянских гнездах росли уже холеные аристократические дети с гувернантками... и преданными пушкинскими нянями. Это хорошо описано у С.Аллилуевой. Так было не только в центре...»^[212]. И не только на уровне членов Полит­бюро или наркомов-министров. Постепенно лавина привилегий «спуска­лась», охватывая и более нижестоящие шеренги номенклатуры. Не за гора­ми уже были 1930-е гг., когда были официально сняты ограничения на рост заработков партийных чиновников («партмаксимум» был отменен в 1932 г.), а на дачах заместителей наркома встречали лакеи в ливреях и горничные. Тогда уже заместитель наркома путей сообщения В.Полонский мог отве­тить на упреки своей знакомой - «старой большевички» Зинаиды Немцо­вой и ее призывы к большей скромности: «Брось ты всю эту муть, иду­щую от Чернышевского.. ,»^[213].

Государственные и хозяйственные руководители более низкого уров­ня тянулись за начальством. «Задержка в предоставлении отчетности ря­дом трестов... давала возможность руководству бесконтрольно расходо­вать средства на содержание отдельных квартир и домов, арендованных для сотрудников и нередко заселенных посторонними элементами, на со­держание дач, домов отдыха и санаториев, на автомобильный и конский транспорт для передвижения по городу..., - отмечает И.Б.Орлов. - Широ­ко... отпускались средства на проезды и командировки сотрудников, в том числе на оплату трамвайных билетов для личных поездок»^[214]. Руководители государственных учреждений, ведомств и контор обзаводились своими сто­ронниками и ставленниками, которых продвигали по службе, опираясь на критерии личной преданности. Знаменитые сатирики И.Ильф и Е.Петров едко-ирреалистически описали чистку приверженцев проигравшего пре­тендента в начальники: победитель «в атласной толстовке, усыпанной ру­биновыми значками различных филантропических организаций», как султан,

восседал во главе комиссии «в своем кабинете, с потолка которого спуска-

214

лись резные деревянные сталактиты» ...

На другом полюсе нэповского города буйно цвели скромная бедность и самая ужасающая нищета. Вот как описывал писатель Ильф жизнь мос­ковских беспризорных детей (на сей раз, уже без гротесковых преувели­чений):

«Мимо окаменевших извозчиков бредет закутанная в невообразимое барахло... фигурка. Днем фигурка бегала и отчаянно защищала свою крошечную жизнь - выпрашивала копейки у прохожих, забегала отогре­ваться в полные чудесной, хлебной духоты булочные, жадно вгрызалась глазом в туманные витрины, где напиханы великолепные и недостижимые вещи - штаны и колбаса, хлеб и теплые шарфы <...> Мусорный ящик, беспримерно вонючий, но теплый, это блаженство. Но в мусорный ящик попасть трудно, дворники зорко стерегут это сокровище. Парадная лестни­ца тоже прекрасный и тоже трудно находимый ночлег... Мороз тычет в щеки и хватает за ноги. Если найдется асфальтовый чан, беспризорный спит в чану. Спят в яме, если отыщется яма. Но приходится спать и на снегу, ук­рывшись сорванной со стенки театральной афишей, подложив под щеку одеревенелый кулачок. Спят где попало и как попало. Это в городе. А есть еще вся Россия, бесчисленные населенные пункты, станции и вокзалы. Какой транспортник не видел на своей станции таких же картин?»^[215][216].

Одна из таких картин описана Оренбургом в романе «Рвач»: в во­кзальном буфете в Гомеле «крохотная нищенка, лет восьми..., прошмыг­нув в зал гнусавыми воплями стала омрачать аппетит некоего гражданина, поглощавшего котлеты с гарниром. Этот подлинно сентиментальный пу­тешественник не рассердился, он даже протянул тарелку нищенке:

- Жри!

Официант, бормотавший нечто о кражах посуды, тарелку из рук де­вочки быстро вырвал и вытряхнул, точнее, вылил ее содержимое, то есть картошку с подливкой, на тряпье заменявшее собой платьице. Всем этот жест показался вполне естественным, даже маленькой нищенке, которая, опасливо поглядывая на буфетчика, стала жадно слизывать с вонючих лохмотьев густой коричневый сок»^[217].

Если беспризорный ребенок не умирал от холода и голода, он мог быть растерзан на какой-нибудь станции озверевшей толпой за пустячную кражу. А если «Советская власть» внимала призывам публицистов и при­ступала к «спасению детей», то делала она это, запирая их в детские дома с полутюремным, деспотическим режимом.

Нищенством занимались не только беспризорные дети, но и многие взрослые. Вечером они выстраивались в очереди перед ночлежными до­мами, косясь на ярко освещенные рестораны, откуда доносилась музыка. В городах распространилось такое занятие, как подбирание окурков. Этим промышляли рано утром, пока не приступили к работе дворники. Вот, что наблюдал Ильф в октябрьской Москве 1928 года: «Собирание окурков не есть, конечно, профессия, но человеку, вынужденному курить за чужой счет и небрезгливому, приходится вставать спозаранку. Окурок, валяющийся посреди улицы, ничего не стоит - он почти всегда выкурен до «фабрики», его не хватает даже на одну затяжку. Опытный собиратель направляется прямой дорогой к трамвайной остановке. Здесь валяется много больших, прекрасной сохранности окурков. Их набросали пассажиры, садившиеся вчера в подоспевший вагон.. .»^[218].

Вряд ли можно было назвать благополучной жизнь не только нищих и опустившихся, но и разнородной массы обитателей городских переулков - мелких торговцев, ремесленников, служащих. Эренбург, живший в 1926 г. в Проточном переулке в Москве, «посвятил» ему одноименный роман, полный мрачной тоски. «Здесь только мелкие номера домов и душонок. Я жил в том угольном доме. Я знаю, как здесь пахнет весна, и как здесь бьют людей, лениво, бескорыстно, - так вот... выбивают ковры... В трои­цу «Ивановка» нежно зеленеет. Жулье умащает маслицем волосы, а потас­кухи, промышляющие внизу, на самом берегу Москвы-реки, трогательно шелестят юбками, как березки. Грохочет поп, все, скажем прямо, благо­ухает. Но и советские праздники не в обиде - гармошка, вино, даже танцы, то есть безысходное топтание на месте: здесь живу, здесь и сдохну»^[219].

А как жили рабочие, от имени которых в стране правила «диктатура пролетариата»?

С переходом к НЭПу рабочим снова стали платить зарплату в денеж­ном выражении (монетизация почти завершилась к концу 1923 г.). Основ­ную задачу власти видели в том, чтобы принудить наемных работников больше и качественнее работать, то есть, в конечном счете, речь шла об увеличении трудовой нагрузки. С этой целью использовались мето­ды «кнута» (интенсификации труда; постоянное увеличение производст­венных норм) и «пряника» (материальное стимулирование). При этом ре­жим не стеснялся идти на внедрение таких мер, которые социалистиче­ская мысль того времени традиционно отвергала, считая их чисто капита­листическими.

Одной из таких мер была «сдельщина», одобренная «Основным по­ложениями по тарифному вопросу» Совнаркома (10 сентября 1921 г.). На­ряду с фиксированной почасовой оплатой устанавливалась оплата труда в зависимости от выработки, причем на «небрежных» работников налага­лись ощутимые штрафы. Эта система распространялась, в первую оче­редь, на квалифицированных рабочих.

Другим шагом стало внедрение элементов «научной организации труда» (НОТ), а по существу - системы Тейлора, которая предусматривала расчленение процесса труда работника на мелкие, дробные операции с последующей «оптимизацией» и интенсификацией работы на каждом эта­пе. Цель подобных планов состояла в том, чтобы окончательно лишить работника контроля над ходом трудового процесса и использованием ра­бочего времени и передать его в руки администрации. До революции Ле­нин называл систему Тейлора ««научной» системой выжимания пота»^[220]. Но то было «при капитализме»! И уже в январе 1921 г. в Москве была проведена первая всероссийская конференция по вопросам НОТ, обсуж­давшая, как добиться от рабочего максимального повышения производи­тельности труда. «Неотейлористские учреждения, - отмечал Восленский, - стали распространяться по Советскому Союзу. В 1925 г. в стране насчиты­валось около 60 институтов НОТ. Для координации их работ пришлось образовать Центральный совет научной организации труда (СовНОТ). Все эти... учреждения занимались тем, что хронометрировали производствен­ные операции, изучали каждое движение работающего и старались до предела уплотнить его рабочее время. Советские теоретики НОТ с ученым видом поговаривали о том, что рабочие-ударники сами будут выступать за удлинение рабочего дня и сокращение числа праздников и что-де конвейер наиболее полно соответствует представлениям Маркса о прогрессивной организации производства»^[221].

Конечно, по сравнению с периодом «военного коммунизма» заработ­ки рабочих выросли и уровень их жизни повысился. Теперь они могли тратить средства не только на питание, но и на одежду и другие товары широкого потребления. Нередко зарплата росла быстрее, чем производи­тельность труда. К примеру, в 1922-1923 гг. производительность увеличи­лась на 10% (хотя и оставалась на треть ниже довоенной), а зарплата, по данным профсоюзов, была повышена на 63%. Но эти цифры сами по себе мало о чем говорят, ведь теперь рабочие должны были покупать продукты питания за наличные. К осени 1922 г. до 70-80% заработка рабочий тратил на покупки на частном рынке.

Одним из факторов, которые принуждали власти идти на повышение зарплаты, были стихийные стачки и рабочие протесты 1923 г. XIII партий­ная конференция и XIII съезд обещали увеличение заработков «в соответ­ствии с подъемом промышленности». Но отставание роста производи­тельности от увеличения заработков тревожило власти, тем более, что они приступили в 1923 г. к упомянутым снижениям цен на промышленные товары. Чтобы наверстать упущенное, они прибегали с осени 1924 г. к ши­рокой к интенсификации труда и введению в 1926 г. «режима экономии». С октября 1924 г. по октябрь 1926 г. выработка на одного рабочего подня­лась на 47,5%, а дневная зарплата - только на 26%^[222]. Работники отвечали на это новыми стачками. Другие писали возмущенные письма в органы власти, жалуясь на то, что уровень зарплаты поддерживается за счет того, что часть работников выбрасывается «на улицу на произвол судьбы», а остающихся нагружают «работой за счет сокращения». Все это, конечно, фактически было снижением уровня оплаты труда, «только очень хитрым способом». В результате в 1925/1926-1926/1927 гг. производительность труда удалось повысить на 27%, но Политбюро вынуждено было в 1926 г. одобрить повышение зарплаты рабочим каменноугольной, металлической, рудной, текстильной и химической промышленности, а также на желез­ных дорогах. Однако и в 1927 г. уровень реальной зарплаты так и не дос­тиг довоенного уровня.

Поясняя эту политику, Сталин откровенно признал, что речь идет о накоплении за счет трудящихся ради создания индустриальных предпри­ятий. «Можно было бы поднять вовсю зарплату рабочих не только до до­военного уровня, но и выше, но это обстоятельство вызвало бы понижение темпа развития промышленности, ибо развертывание промышленности при наших условиях, при отсутствии займов извне, при отсутствии креди­тов и т.д., возможно лишь на основе некоторой прибыли, необходимой для финансирования и питания промышленности, что, однако, было бы ис­ключено, то есть, было бы исключено сколько-нибудь серьезное накопле­ние...», - заявил он на XIV съезде большевистской партии^[223]. По сущест­ву, имелось в виду накопление капитала, но не частными капиталистами, а государством.

В рамках кампании экономии рабочих лишали доплаты на проезд («трамвайных денег»), сокращали расходы на детские ясли и культурные нужды. Страховые кассы урезали оплату дней, пропущенных по болезни. Снижались расходы на технику безопасности, что вело к резкому росту производственного травматизма.

Официально в СССР действовал 8-часовой рабочий день. Однако Наркомат труда мог дать разрешение на проведение сверхурочных работ, чем пользовался весьма часто. Кроме того, в условиях безработицы широ­ко применялась практика найма «временных работников», которых можно было легче уволить, выплатив им выходное пособие за 1-3 дня (вместо положенных по закону 2 недель).

НЭП не только усилил лежавшую на рабочих трудовую нагрузку, но и закрепил их отстранение от управления производством. Теперь, по Ко­дексу законов о труде (1922 г.), они официально являлись наемными ра­ботниками. Положения программы большевистской партии, обещавшей участие профсоюзов в руководстве экономикой, были похоронены. Отны­не они должны были защищать интересы работников в их отношениях с администрацией частных и государственных предприятий. Но поскольку независимые профсоюзы не допускались, а существующие находились целиком и полностью под государственным контролем, то реально проти­водействовать произволу дирекции они, конечно же, не могли. Официально X съезд большевистской партии признал допустимым проведение забас­товок на государственных предприятиях, а предложение видного хозяйст­венного деятеля В.П.Милютина об их недопущении^[224] не было принято XI съездом. Но на самом деле власти нередко подавляли забастовки силой или делали все от них зависящее, чтобы предотвращать их. Такой курс опреде­лялся как экономическими, так и политическими соображениями. К приме­ру, осенью 1922 были силой подавлены рабочие волнения на асбестовой концессии в Алапаевске, переданной американскому предпринимателю А.Хаммеру, «другу Советской России»^[225]. А когда поздней профсоюз на при­надлежавшей ему же московской карандашной фабрике пригрозил забастов­кой, требуя повышения зарплаты, владелец обратился к властям, и те прика­зали профсоюзным руководителям отказаться от своих чересчур «радикаль­ных» планов. XIV съезд партии выступил за расширение права «перенесения конфликтов на рассмотрение государственного арбитражного суда»: теперь им могли пользоваться не только профсоюзы, но и хозяйственные органы.

Доверие работников к профсоюзам падало. «Членство в профсоюзах становится формальным и является прежде всего приобретением возмож­ности получения работы и некоторой гарантии от увольнения в случае сокращения. Выборность профсоюзных органов также является формаль­ной...; руководящие члены каждой профсоюзной ячейки просто назнача­ются, — отмечала оппозиционная группа «демократического централизма». — Профсоюзы страдают всеми пороками бюрократической организации, на­чиная от отсутствия собственного мнения у своих работников и кончая растратами». «В результате при забастовках обычно избираются нелегаль­ные стачечные комитеты, имеются зачатки нелегальных профсоюзов (на­пример, кассы взаимопомощи)»^[226].

Реальное положение рабочих на предприятиях оставалось бесправным. Рабочие часто жаловались на произвол, увольнения, нарушение законов, угрозы. Историк И.Б.Орлов приводит одну из типичных жалоб такого ро­да: «.. .Директор, если услышит от рабочего хоть одно слово, то он обык­новенно грозит ему воротами. «А на твое место у меня найдется людей много», - и так же выражается по матерному..., не стесняясь. При уволь­нении рабочих таким образом из завода делает расписку, что этот рабочий, которого он увольняет, против него ничего не имеет, и насильно заставля­ет расписываться»^[227]. Рабочего могли уволить за малейшие опоздания и «прогулы». Увольняемых выселяли из заводских квартир.

Характерно, что многие из таких «красных директоров» государст­венных предприятий были членами компартии, что отнюдь не мешало им жестоко обращаться с рабочими и даже избивать их. «Возбуждение рабо­чих настолько сильно, - докладывало ГПУ в феврале 1923 г. о положении на Московской ткацко-отделочной фабрике, - что среди них наблюдается тенденция вывезти директора на тачке...». Что касается работников част­ных предприятий, то политическая полиция констатировала: «...Если мес­тами материальное положение этих рабочих и более благоприятно по сравнению с госпредприятиями, зато почти повсеместно на частных пред­приятиях они подвергаются жестокой эксплуатации»^[228]. Бывали случаи, когда рабочий день продолжался до 12-15 часов.

«В области внутреннего распорядка, - констатировала в 1927 г. оппо­зиционная группа «демократического централизма», - на фабриках все более устанавливается неограниченная власть администрации», которой «предоставлено безаплляционное право увольнения рабочих за проступки. Прием рабочих также производится самой администрацией, а роль фаб- завкома сводится только к регистрации принятых. На этой почве развива­ется мелкое взяточничество мастеров с рабочих. Между мастером и рабо­чим устанавливаются отношения дореволюционного типа»^[229].

Угроза увольнения действительно была мощным оружием в руках администрации. В годы НЭПа происходил постоянный рост не только числа занятых, но и безработицы, причем последняя возрастала более бы­стрыми темпами. По официальным данным, только с октября 1925 г. по апрель 1927 г. численность безработных увеличилась с 920 тыс. до 1455 тыс., т.е. на 58%^[230]. При этом на декабрь 1926 г. в стране насчитывалось 2,3 млн. фабричных рабочих. Росту безработицы способствовали, конечно, и закры­тие убыточных предприятий, и сокращение штатов. Но в первую очередь, она была связана с самой хозяйственной структурой страны: промышлен- ноешь неиндустриализированной России не могла обеспечить работой всех, кто не мог прокормить себя в сельском хозяйстве, в свою очередь, потерявшем натуральный характер. Справиться с этой проблемой власти были не в состоянии.

Обострялся жилищный кризис. «Низкий уровень заработной платы не дает возможности рабочему оплачивать свое жилое помещение в таком размере, который позволял бы содержать его в более или менее сносном виде, - возмущалась группа «демократического централизма» в 1927 г. - В этом одна из главных причин... систематического сокращения из года в год даже жилой площади на душу рабочего населения. Постройка и со­держание домов... убыточны. Выход из этого положения пытаются найти путем ничтожных, сравнительно с потребностью, ассигнований на жил­строительство за счет бюджета, с одной стороны, повышения квартирной платы без повышения зарплаты, с другой»^[231].

Важное место в социальной политике властей занимало разжигание розни между различными слоями трудового населения. Инженеры и тех­ники, многие из которых были старыми «специалистами» или бывшими рабочими-партийцами, получили значительные материальные привилегии: уже в 1922 г. они получали уже в 1,5 раза больше, чем рабочие. В даль­нейшем этот разрыв увеличивался. Более того, на инженерно-технический персонал - наряду с мастерами - возложили обязанность проектировать и осуществлять меры по интенсификации труда. Соответствующие дирек­тивы были даны ВСНХ, который в 1924-1926 гг. возглавлял шеф тайной полиции Ф.Э.Дзержинский, и директора предприятий стремились пере­ложить это дело на техников. «...Работа по определению норм выработки, расценок, размещению рабочих по способностям на многих предприятиях пала на беспартийных инженеров, техников, мастеров, - свидетельство­вал бывший меньшевик Н.Валентинов, возглавлявший в те году газету ВСНХ. - Отказаться нести этот груз они не могли: дирекция заводов и тресты их за это увольняли». В результате многие рядовые рабочие испы­тывали к таким «спецам» самую настоящую ненависть, видя в них орга­низаторов эксплуатации. «В одном предприятии им угрожали, ругали по­следними словами, как буржуев и людей «старого режима; в другом пред­приятии, как бы невзначай, обливали водою; в третьем - на тачке вывозили с фабрики; в четвертом - били стекла их квартир; в пятом - били по лицу, а чтобы битый инженер не знал, кто его бьет, накидывали ему на голо­ву мешок». Дзержинский требовал беспощадно наказывать руководителей заводов, которые не в состоянии были «грудью защищать технический персонал»^[232].

   4. Усиление однопартийной диктатуры

Переход к НЭПу сопровождался дальнейшим усилением авторитар­ного режима в политической области. Тот же самый X съезд большевист­ской партии (1921 г.), который принял решение об отказе от продразверст­ки, по предложению Ленина, постановил запретить деятельность любых внутрипартийных фракций. Все имевшиеся платформы (группы «рабочей оппозиции», «демократического централизма» и др.) объявлялись распу­щенными. «Неисполнение этого постановления съезда, - говорилось в резолюции «О единстве партии», - должно влечь за собой безусловно и немедленно исключение из партии»^[233]. Организаторам новых фракций в будущем также грозили репрессивные меры, вплоть до исключения. Ре­золюция X съезда впоследствии использовалась для борьбы с внутрипар­тийной оппозицией. Уже вскоре начались преследования лево-коммуни­стических кругов. В июне 1921 г. ЧК разгромила Рабоче-крестьянскую социалистическую партию, которая была создана старым большевиком В.Панюшкиным и призывала к очищению большевизма от «антирабо­чих» элементов, освобождению от «опеки» бюрократии и «исполкомов- щины», возвращению к подлинным Советам 1917 г. со свободой для всех «советских партий» и контролю над производством со стороны рабочих союзов^[234]. Другой представитель левых коммунистов Г.И.Мясников под­верг критике бюрократизацию партии и социальное неравенство. Он по­требовал возродить рабочие Советы и создать крестьянские союзы. Эти органы должны были, по его мнению, выполнять также экономические (производственные и снабженческие) функции. Мясников ратовал за сво­бодные выборы в Советы, причем свободу слова и агитации должны были получить трудящиеся - сторонники любых идейных направлений: «от монархистов до анархистов включительно». В марте 1922 г. Мясников был исключен из большевистской партии и арестован, но после 12- дневной голодовки освобожден на поруки.

Тем более нетерпимым стало отношение правящей партии к оппози­ционным организациям, движениям и течениям, не примыкавшим к боль­шевистскому лагерю. Ведущие анархисты, участвовавшие в Махновском движении (В.Волин, А.Д.Барон, М.Мрачный идр.), находились в заклю­чении с декабря 1920 г., анархо-синдикалист Г.П.Максимов - с марта 1921 г. К 1922 г. созданные анархо-синдикалистами профсоюзы были рас­пущены, а либертарные печатные издания закрыты. После десятидневной голодовки протеста в Таганской тюрьме (1921 г.) и протестов зарубежных профсоюзных делегаций, Волин, Максимов, Мрачный и другие активи­сты были высланы из России. Другой анархо-синдикалист А.М.Шапиро был арестован после поездки на международную синдикалистскую кон­ференцию в Берлин летом 1922 г., но после очередных протестов также депортирован из страны^[235]. Эсеры-максималисты и левые эсеры, объе­динившиеся в сентябре 1922 г. в единую организацию, были разгромле­ны в следующем году: в сентябре 1923 г. было арестовано Центральное бюро и закрыт клуб в Москве, перестали выходить их журналы «Знамя» и «Максималист». Максималистов и левых эсеров арестовывали по всей стране; такая же судьба постигла делегатов съезда, созванного ими в де­кабре 1923 г.

Удары обрушились и на правых социалистов, которые в 1920 г. имели возможность действовать легально или полулегально. В 1921 г. развернулись аресты меньшевиков. Отказавшихся подписать заявление в большевистские газеты «об отказе от каких-либо связей с социал-демократической партией» арестовывали, ссылали на Соловки, в Суздаль, Сибирь и Туркестан. Многие видные лидеры партии предпочли эмигрировать. В 1922 г. репрессии рас­пространились на эсеров. В феврале было объявлено, что 47 виднейших деятелей эсеровской партии арестованы за участие в подпольной заговор­щической деятельности и предстанут перед судом. Несмотря на протесты зарубежных социалистов, суд, открывшийся в июне, вынес большинству из 34 представших перед ним суровые приговоры. 15 человек были приго­ворены к смертной казни (В.В.Агапов, А.И.Альтовский, М.Я.Гендельман, Л.Я.Герштейн, А.Р.Гоц, Д.Д.Донской, Н.Н.Иванов, Е.А.Иванова, Л.В.Ко- ноплева, М.А.Лихач, С.В.Морозов, Е.М.Ратнер, Г.И.Семенов и Е.М.Ти- мофеев), 2 оправданы, остальным вынесен приговор от 2 до 10 лет за­ключения (в действительности, смертная казнь была заменена заключе­нием, а 12 из 32 приговоренных помилованы). Хотя Президиум ВЦИК заявил, что партия эсеров использует «заговорщические, террористиче­ские приемы борьбы» с «правительством рабочего класса»^[236], официально она запрещена не была. Но это не помешало фактически разгромить ее. Наконец, власти решили избавиться и от ряда видных инакомыслящих- интеллектуалов. Осенью 1922 г. большевистское правительство выслало из страны около 200 философов (Н.А.Бердяева, П.А.Сорокина, Л.П.Кар- савина, Н.О.Лосского, С.Л.Франка и др.), деятелей науки и культуры. Как вспоминал один из высланных Ф.А.Степун, им «разрешалось взять: одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм, по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок. Золотые вещи, драгоценные камни, за исключением венчальных колец, были к вывозу запрещены; даже и нательные кресты надо было снимать с шеи. Кроме вещей разрешалось, впрочем, взять небольшое количество валю­ты, если не ошибаюсь, по 20 долларов на человека; но откуда ее взять, когда за хранение ее полагалась тюрьма, а в отдельных случаях даже и смертная казнь»^[237].

Тайная полиция большевистского режима (Всероссийская Чрезвы­чайная комиссия, ВЧК) создавалась формально как орган временный, по­рожденный особыми (военными) обстоятельствами. Ее не только ненави­дели в народе, но и недолюбливали в партийных кругах. «Враждебное отношение к ВЧК, - отмечал историк Карр, - исходило от двух источни­ков, довольно широко представленных в партии: первый - это идеалисты, не одобрявшие террор и внесудебные дела как регулярный правительст­венный инструмент, хотя и признававшие их необходимость в крайних случаях; второй - законные права других сфер управления, возражавших против посягательства этого привилегированного и самовластного инсти­тута на их нормальное функционирование»^[238]. С окончанием гражданской войны надобность в чрезвычайном органе, на первый взгляд отпала. Еще осенью 1920 г. была предпринята попытка ограничить власть ВЧК, но, по свидетельству американской анархистки Э.Гольдман, находившейся в Рос­сии в годы революции, «сразу же умножилось число преступлений в Моск­ве и участились «заговоры». ЧК, разумеется, должна была доказать, что она настоятельно необходима большевистскому государству». Одним из таких мнимых заговоров, по ее мнению, был т.н. «заговор Таганцева» в Петрогра­де летом 1921 г.: «Как, к примеру, 68 человек могут участвовать в заговоре так, чтобы об этом не знал весь город?»^[239].

В декабре 1921 г. IX съезд Советов все же высказался за пересмотр «Положения о Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и ее органах в направлении их реорганизации, сужения их компетенции и усиления на­чал революционной законности». В феврале 1922 г. ВЦИК упразднил ВЧК и ее местные комиссии и заменил их Государственным политиче­ским управлением (ГПУ) Наркомата внутренних дел и политотделами на местах. «Реорганизация..., подразумевавшая передачу квазисудебных функ­ций ВЧК судам, - замечал Карр, - фактически полностью вывела полити­ческие преступления за пределы судебной процедуры и для борьбы с ни­ми дала ГПУ полномочия большие, чем те, которые имела и на которые претендовала упраздненная ВЧК»^[240]. Отныне у режима была «постоянная» тайная полиция.

   5. Создание СССР: централизм под флагом федерализма

Собрав в ходе гражданской войны большую часть распавшейся Рос­сийской империи, большевистские лидеры должны были теперь решить, как организовать и привести к единообразию управление государством.

Большевики традиционно считали «лоскутность», разнородность им­перской структуры, состоявшей из множества разнородных территорий, народов и культур, серьезной помехой на пути модернизации России. Ле­нин, еще до революции занимавшийся проблемами, связанными с «нацио­нальным вопросом», признавал за нациями, населявшими Российскую им­перию, «право на самоопределение вплоть до отделения» и создание собст­венных государств под руководством отдельных национально-буржуазных элит. При этом он предупреждал, что не следует «право» на отделение сме­шивать с «целесообразностью» такого шага. Предполагалось, что большая часть территории удастся сохранить в составе нового Российского государ­ства. Известно, что Ленин высказывался в пользу т.н. «американского пути» модернизации. В области межнациональной эта логика означала, по суще­ству, создание новой российской нации, при том, что принадлежность к той или иной культурной или этнической группе должна была остаться вне об­ласти государственно-политического устройства - в сфере гражданского общества (образование, развитие языка и культуры и т.д.). Ясно, что подоб­ной нации предстояло сложиться на основе «этноса большинства» - вели­короссов, и Ленин, возражая против принудительной ассимиляции народов, открыто высказывался за ассимиляцию «добровольную».

Однако все эти планы и схемы были похоронены Русской революцией 1917-1921 гг. В ходе ее на территории бывшей империи сложились самые разные территориальные и этнополитические образования: автономные образования внутри Российской Федеративной республики (РСФСР), а также республики, управлявшиеся большевистской партией и находившиеся в договорных отношениях с РСФСР - Украина, Белоруссия, три закавказские республики (Азербайджан, Армения и Грузия, объединенные в 1922 г. в Закавказскую федерацию), Дальневосточная республика (в 1922 г. вклю­чена в РСФСР), Хорезм и Бухара. Статус их сильно отличался друг от друга. По словам наркома по делам национальностей Иосифа Сталина, дистанция простиралась «от узкой, административной автономии (немцы Поволжья, чуваши, карелы)... к более широкой, политической автономии (башкиры, татары Поволжья, киргизы), от широкой, политической автономии - к еще более расширенной ее форме (Украина, Туркестан), наконец, от украин­ского типа автономии - к высшей форме автономии - к договорным отно­шениям (Азербайджан)»^[241].Положение усугублялось тем, что гражданская война сопровожда­лась невиданным дотоле взрывом национализма и кровавыми межнацио­нальными столкновениями, которые активно использовали самые разные претенденты на власть на территориях бывшей империи, не исключая и большевиков. В большевистских партийных иерархиях отдельных авто­номий и республик также формировались свои национальные элиты, ко­торые стремились стать хозяевами на управляемых ими территориях. За­щищая свои привилегии, они нередко вступали между собой в острую борьбу за власть.

Так, например, в Грузии партийное руководство во главе с П.Г.Мди- вани противилось давлению из Москвы и не торопилось соглашаться на превращение рыхлой Закавказской федерации в более унитарную струк­туру с реальными общими органами управления. В 1922 г. оно ввело в республике законы, которые ограничивали проживание на ее территории негрузин и смешанные браки, приступило к «разгрузке» Тбилиси от ар­мян. ««Пролетарии всех стран соединяйтесь» - это совсем не значит: «все армяне, в Тифлис собирайтесь!»», - острили партийные вожди Грузии^[242]. Правительство Украины выразило в мае 1922 г. протест РСФСР против того, что Россия представляла его в международных делах. Оно добилось права сохранить собственных дипломатических представителей в Праге, Берлине и Варшаве. А виднейший татарский коммунист М.Х.Султан-Галиев, выдвинувший концепцию диктатуры колоний над метрополиями и идею мусульманской Советской республики и мусульманской компартии, при­зывал фактически уравнять автономные образования с договорными рес­публиками. В декабре 1922 г. он заявил: «Мы, представители союзных рес­публик и областей, считаем, что пора кончать игру в эту (мнимую, - В.Д.) независимку»^[243]. В 1923 г. Султан-Галиев был смещен со всех постов и отправлен в ссылку.

Рост националистических настроений среди партийной элиты респуб­лик и автономий подпитывался новыми заигрыванием московского руковод­ства с идеями великорусского национализма. Такие деятели, как ЛД.Троцкий, А.В.Луначарский, с похвалой отзывались о русском патриотизме эмигран- тов-«сменовеховцев» и бывших царских военных, по этой причине встав­ших на сторону «красных». За привлечение патриотических кругов «спе­циалистов» и служащих высказывался и Ленин на XI съезде партии в мар­те 1922 г. «Сменовеховские» издания без особых помех распространялись в большевистской России.

Такие деятели, как И.В.Сталин, Ф.Э.Дзержинский, Г.К.Орджоники- дзе и др., склонялись к поддержке великодержавного национализма, исхо­дя из интересов государственной централизации. Им казалось естествен­ным, что именно русский народ станет основой нового, модернизирован­ного государства, сменившего рыхлую империю. А потому они были пол­ны решимости беспощадно подавить национализм местных и республи­канских партийных элит. Сталин выдвинул проект «автономизации», то есть вступления договорных республик в состав РСФСР на правах авто­номий. Предложение вызвало немедленный протест республик. В сентябре 1922 г. лидеры грузинских коммунистов заявили Ленину, что приветству­ют другую идею - объединения всех договорных республик в Союз на основах равноправия.

Ленин счел целесообразным пойти на компромисс с национальными партийными элитами. Он под держал идею союза формально равноправ­ных республик, причем допускал даже возможность на время ограничить такой союз военной и дипломатической областью, в остальных сферах сохранив республиканские ведомства. Для обоснования компромисса Ле­нин предложил различать «национализм нации угнетающей», «большой» и «национализм нации угнетенной», «маленькой». Лидер большевиков требовал придать идее интернационализма иное содержание: интернацио­нализм «должен состоять не только в соблюдении формального равенств наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жиз­ни фактически». «...Лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости к национальным меньшинствам, чем недосолить», - настаивал он. Важным моментом Ленин считал необходимость «ввести строжайшие правила от­носительно употребления национального языка в инонациональных рес­публиках, входящих в наш союз.. ,»^[244].

В октябре 1922 г. на пленуме ЦК выступавшие резко критиковали «ве- ликодержавников». Был утвержден план, предложенный Лениным: созда­вался союз «равноправных республик», при том что Россия и Закавказье вступали в него как федерации. Однако лидеры Грузии решили ковать же­лезо, пока горячо. Тифлисский комитет партии проголосовал за то, чтобы Грузия вошла в создаваемый союз на правах отдельной республики, а не в составе Закавказской федерации. В ответ первый секретарь Закавказского краевого комитета партии Орджоникидзе назвал партийное руководство Гру­зии «шовинистической гнилью, которую надо немедленно отбросить»^[245]. Грузинские лидеры пожаловались Ленину, но тот подтвердил решения ок­тябрьского пленума, передал жалобу Сталину, а тифлисских лидеров отчи­тал за нападки на Орджоникидзе. Сталин отправил Орджоникидзе теле­грамму, сообщив о намерении «основательно наказать грузинский ЦК»^[246],

а тот развернул чистку грузинской компартии. Члены грузинского ЦК объ­явили о своей отставке и снова пожаловались Ленину.

В Грузию была направлена комиссия ЦК в составе Ф.Э.Дзержинского, В.СМицкявичуса-Капсукаса и Д.З.Мануильского. Одновременно Ленин по­слал в грузинскую столицу заместителя председателя правительства А.И.Ры- кова. Во время их пребывания в Закавказье страсти накалились до преде­ла. Дошло до драки: во время разговора с Рыковым сторонник Мдивани А.Кобахидзе обвинил вмешавшегося в беседу Орджоникидзе в коррупции, и тот ударил оппозиционера по лицу. Сталин и Орджоникидзе публично назвали членов грузинского ЦК «уклонистами» и пообещали выжечь их национализм «каленым железом». 12 декабря 1922 г. Дзержинский пред­ставил большевистскому руководству в Москве отчет о работе комиссии, фактически заступившись за Сталина и Орджоникидзе. Ленин распоря­дился, чтобы он вновь отправился в Грузию за дополнительной информа­цией. На следующий день он принял Сталина. Однако 16 декабря у Лени­на произошел инсульт, и он «выпал» из реальной политики. Тем временем, 30 декабря 1922 г. был собран I съезд Советов Союза, на котором было про­возглашено создание нового объединенного государства - «Союза Совет­ских Социалистических Республик» (СССР).

   6. «Последняя битва Ленина» и «Термидор»

В конце декабря 1922 г. вождь большевистской партии вновь сумел диктовать секретарям свои письма, записки и послания. С этого момента началась острая борьба за власть, которую известный советолог М.Левин назвал «последней битвой Ленина»^[247][248], но которая, по существу, была уже сражением за его наследство.

Конфликт вокруг «национального вопроса» и создания СССР заставил большевистского лидера понять, «в какое болото мы слетели». «Плохой стратег, великий тактик», как характеризовал Ленина лидер эсеров В.М.Чер-

247 V

нов , он увидел в великодержавном стремлении к дальнейшему усиле­нию централизации властные амбиции, проистекавшие из недр партийно­государственного аппарата - по духу, методам действий, традициям, а иногда и по составу (поскольку в правящую партию хлынул поток «безы­дейных» людей, желавших сделать карьеру) преемника бюрократического аппарата царской монархии. В Сталине и Дзержинском он почувствовал теперь лидеров этого аппарата. И это имело под собой реальную почву, поскольку, заняв пост генерального секретаря ЦК, Сталин получил воз­можность назначать на партийные должности угодных себе людей и, в свою очередь, опираться на них.

Развернувшийся процесс, замечал исследователь советской номенк­латуры Восленский, «состоял в бурном росте партийного и государствен­ного аппарата власти и в его возрастающих претензиях на то, чтобы управлять страной. Он был вызван объективно теми преобразованиями в общественной структуре, которые проводил... сам Ленин, декретируя и осуществляя огосударствление и централизацию, создавая монополию одной - правящей - партии. Перед лицом этого процесса ленинская гвар­дия... вдруг оказалась хрупким плотом на гребне вздымавшейся волны. Это была волна рвавшихся к власти и выгодным постам нахрапистых карьеристов и мещан, наскоро перекрасившихся в коммунистов. Их напори­стая масса жаждала, вопреки представлениям Ленина, стать слоем «управ­ляющих»»^[249].

Действительно, «якобинец» Ленин понимал систему «пролетарской» диктатуры как власть узкой партийной олигархии вождей, которая управ­ляет массами и «воспитывает» их в «коммунистическом» духе. Претензии «промежуточной» инстанции бюрократов, передающих сигналы «сверху» вниз, в народ, в его планы не укладывались. Позднее Троцкий и его сто­ронники назвали это «возвышение» аппарата «Термидором». В этой ана­логии была доля истины: термидорианцами называли в период Француз­ской революции XVIII века слои, не разделявшие идейный пафос револю­ции, но извлекшие из нее реальные выгоды, привилегии и богатства. Кроме того, под «термидором» понимали отступление от «революции» к «поряд­ку» (в этом смысле говорили о НЭПе как о «термидоре», а Ленин заявил французскому коммунисту Ж.Садулю: «Рабочие-якобинцы более проница­тельны, более тверды, чем буржуазные якобинцы, и имели мужество и мудрость сами себя термидоризировать»^[250]). Но в том, что касалось «аппа­ратной революции» 1920-х гг., аналогии приобрели и иной смысл.

Еще осенью 1922 г. Ленин пытался нанести удар по «аппаратной» фракции Сталина, который, в свою очередь, шел на сближение с влиятель­ными членами Политбюро - Г.Е.Зиновьевым, возглавлявшим Петроград­скую партийную организацию и Коминтерн, и Л.Б.Каменевым. В свою очередь, Ленин пытался примириться со своим бывшим оппонентом пе­риода «дискуссии о профсоюзах» (1920-1921 гг.) - Троцким. Теперь, зи­мой 1922-1923 гг., воспользовавшись «грузинским делом», Ленин призвал возложить на Сталина и Дзержинского политическую ответственность «за... великорусско-националистическую кампанию»^[251]. В продиктован­ных им письмах он потребовал, чтобы следующий XII съезд партии снял

Сталина с поста генерального секретаря. Более того, лидер большевиков планировал чистку партийных рядов и нейтрализацию верхушки. С этой целью он предлагал съезду ввести в состав ЦК и Центральной контроль­ной комиссии несколько десятков новых людей, «из рабочих», т.е. не свя­занных с существующими группировками, чтобы «растворить» в этой массе членов Политбюро и ЦК. Инструментом чистки аппарата он хотел сделать реорганизованный Наркомат рабоче-крестьянской инспекции. От­стаивание «грузинского дела» на ЦК больной Ленин надеялся поручить Троцкому. Одновременно он предлагал ему же отстаивать на партийном съезде укрепление внешней торговли (за ее смягчение выступал нарком финансов ПЯ.Сокольников, близкий к Зиновьеву).

По масштабу эти замыслы можно считать настоящим государствен­ным переворотом или, если угодно, контрпереворотом. В прошлом Лени­ну неоднократно удавалось навязывать свою волю, вопреки возражениям и противодействию своего ближайшего окружения, даже большинству партийных лидеров. Но теперь был уже не 1918-й, а 1923-й год. Мощный партийный аппарат и кадры на местах оказались в руках его противников, да и сам Ленин был болен и не имел возможность лично влиять на проис­ходящее. Более того, ЦК поручил Сталину контроль над соблюдением врачебного режима Ленина. Было запрещено информировать больного о политических событиях, и Сталин резко отругал жену Ленина, Н.К.Круп- скую, за нарушение этого запрета. В январе 1923 г. Ленин затребовал ма­териалы комиссии Дзержинского, но Дзержинский и Сталин отказались передать их его секретарю Л.А.Фотиевой. Тем не менее, 1 февраля Полит­бюро постановило позволить Ленину ознакомиться с этими документами. Ленин поручил своим секретарям Л.А.Фотиевой, М.И.Гляссер и Н.П.Гор- бунову изучить их и представить ему доклад, что те и сделали 3 марта. 5 марта больной лидер продиктовал письмо Сталину, в котором, сослав­шись на нанесенные Крупской оскорбления, потребовал извинений, угро­жая ему разрывом отношений. Копии он отправил Зиновьеву и Каменеву. Это был, конечно же, не только личный, но и политический шаг. Ленин «никогда не пошел бы на разрыв личных отношений, если б не считал не­обходимым разгромить Сталина политически», - заявила Крупская Каме­неву^[252]. Вопреки ее опасениям, письмо было 7 марта передано Сталину, который тут же поспешил продиктовать свои извинения.

Одновременно 5 марта Ленин продиктовал письмо Троцкому с прось­бой «взять на себя... защиту» «грузинского дела»^[253] на предсъездовском заседании ЦК большевистской партии, подтвердив свое недоверие Сталину и Дзержинскому. Вместе с этим посланием Троцкому были направлены ле­нинские заметки по национальному вопросу, составленные в декабре 1922 г.

Тот попросил разрешения ознакомить с ними Каменева, но Ленин отказал. Он передал через Фотиеву: «Каменев сейчас же все покажет Сталину, а Сталин заключит гнилой компромисс и обманет!». Секретарь Ленина пояс­нила: «.. .Ильич не верит Сталину, он хочет открыто выступить против него перед всей партией. Он готовит бомбу!»^[254]. 6 марта Ленин продиктовал письмо П.Г.Мдивани, Ф.Е.Махарадзе и другим лидерам грузинских боль­шевиков, сообщив им, что готовит «записки и речь» в их поддержку^[255].

Но бомба не взорвалась. 10 марта у Ленина произошел еще один при­ступ, после которого он более не был дееспособен. Троцкий же побоялся в одиночку идти на конфликт со всем составом Политбюро. Он сообщил Каменеву, что не станет добиваться смещения Сталина и Дзержинского (с постов генерального секретаря и наркома путей сообщения, соответст­венно) и исключения Орджоникидзе из партии, но потребовал изменения национальной политики, включения в подготовленные Сталиным тезисы по национальному вопросу осуждения великорусского шовинизма и идеи «единой неделимой» России, прекращения чисток в Грузии и «администра­тивного гнета» в партии, более настойчивого осуществления индустриали­зации и «честного сотрудничества» в руководящих органах. Сталин согла­сился принять эти требования. На заседании Политбюро он предложил по­ручить Троцкому (как «наиболее популярному члену ЦК») выступить вместо Ленина на съезде с отчетным докладом, и тот не стал настаивать на передаче съезду записок Ленина, включая «Письмо к съезду»^[256]. Политбюро постано­вило зачитывать его на закрытых заседаниях отдельных делегаций.

XII съезд большевистской партии (апрель 1923 г.) продемонстрировал внешнее единство правящей верхушки. Мдивани, ссылаясь на указания Ленина, осудил «колебания» в национальном вопросе, высказался за фе­дерализм и потребовал признания того, что «разногласия решены теперь в пользу нашей группы», но был одернут, получив от главы правительства Закавказья И.Д.Орахелашвили характеристику «грузинского уклониста». Ему напомнили, что ссылаться на письмо Ленина запрещено. Украинский партийный лидер Н.А.Скрыпник заявил, что «на деле с великодержавным шовинизмом у нас никакой борьбы не велось», и этому «должен быть по­ложен конец», вопреки тому, что он определил как ««едино-неделимое» сменовеховское устремление наших советских аппаратов». Н.И.Бухарин осторожно призвал пойти на уступки национальным течениям, поскольку главной является борьба с «основным шовинизмом, который у нас есть, с великорусским шовинизмом»^[257]. Официальную позицию озвучил Сталин, подчеркнувший как особую опасность великорусского шовинизма, так и тенденции к «наступательному» национализму в некоторых республиках. Фактически решено было ничего не менять. Итоги съезда закрепили как возросшую роль аппаратной группировки Сталина, так и оформление цен­трализованного государства под прикрытием федеративной формы.

   7. Национальная политика в 1920-е гг.

В июне 1923 г. пленум ЦК утвердил проект конституции СССР, подго­товленный комиссией ЦК. В июле 1923 г. проект был принят ЦИК СССР, а в январе 1924 г. ратифицирован II съездом Советов Союза. Тогда же, в июле 1923 г. было сформировано общесоюзное правительство - Совнарком СССР. Его декреты и постановления были обязательны к исполнению на всей территории Союза, во всех республиках. Главы республиканских правительств могли присутствовать на заседаниях общесоюзного прави­тельства только с совещательным голосом. Республиканские органы вла­сти (Центральные исполкомы Советов и Совнаркомы) были включены в общую государственную вертикаль, возглавленную союзным ЦИК и Сов­наркомом.

Главой союзного правительства был провозглашен Ленин, но он так и не приступил к исполнению обязанностей. Фактически его функции осуще­ствляли заместители председателя Совнаркома - Л.Б.Каменев, А.И.Рыков и А.Д.Цюрупа. После смерти Ленина в январе 1924 г. председателем прави­тельства СССР стал Рыков.

Национальная политика большевистских властей в период НЭПа оста­валась противоречивой. С одной стороны, были вложены значительные средства в развитие «национальных окраин». «Колониальная политика... Великобритании, - заявлял Рыков, - заключается в развитии метрополии за счет колоний, а у нас - колоний за счет метрополии»^[258]. Советский премьер отчасти кривил душой: «центр» извлекал из периферии многочисленные выгоды (прежде всего, сырье и сельскохозяйственную продукцию), но, дей­ствительно, существовала и заинтересованность в «гомогенизации» и вы­равнивании уровня хозяйственного развития отдельных частей империи.

После XII съезда развернулась так называемая «коренизация» пар­тийного, государственного, комсомольского и профсоюзного аппарата в «нерусских» республиках. Кадры из представителей местного населения широко привлекались в руководящую верхушку. Поощрялось использова­ние местных языков, знание которых для государственных служащих яв­лялось обязательным. На Украине осуществлялась «украинизация» - уве­личение доли этнических украинцев в органах власти, культуры, просве­

щения, внедрение украинского языка в официальное делопроизводство, образование, средства массовой информации. Проводниками этой полити­ки были председатель республиканского правительства В.Я.Чубарь и ру­ководители украинского наркомата просвещения. Аналогичная политика «белоруссизации» проводилась в Белоруссии. В Средней Азии было про­ведено «национально-государственное размежевание»: в нарушение исто­рических связей населения были учреждены республики по этническому принципу, и представители коренного населения заняли посты партийных и государственных руководителей.

Нередко «коренизация» приводила к существенному ущемлению прав национальных меньшинств в республиках. Если на Украине для них соз­давались «национальные районы», а в Белоруссии в качестве государст­венных языков были признаны также русский, идиш, польский и т.д., то в Абхазии, например, напротив, осуществлялась «грузинизация». Призы­вы к расширению прав автономных республик в РСФР (вплоть до прямого вступления в СССР), выдвинутые, в частности, на совещании «нацио­нальных» членов ЦИК СССР и ВЦИК в 1926 г., были категорически от­вергнуты.

Иногда «центр» спохватывался и приходил к выводу, что «корениза- ция» зашла слишком далеко. Так, в 1925-1926 гг. Сталин подверг критике наркома просвещения Украины А.Я.Шумского, который потребовал не только усиления «украинизации» культуры, но и занятия руководящих постов в республике исключительно украинцами.

В ходе внутрипартийной борьбы нередко всплывали нотки русского национализма или антисемитизма. Выдвинув лозунг «строительства со­циализма в одной стране» в 1924 г., Сталин обвинил Троцкого в презрении к русскому народу и «неверии» в его силы и способности. «Оппозиция обвиняет нас в том, что мы с вами настоящая кацапня, дальше того, что есть в нашей стране, мы ничего не видим, что мировая революция и все прочее, этому-де мы с вами не верим, мы узкие националисты, ограничен­ные люди», - заявил С.М.Киров. В марте 1926 г., в разгар борьбы за власть «наверху», в Москве распространяли слухи о том, что это «жиды бунту­ют». Официальное разъяснение о том, что борьба идет против Троцкого, Зиновьева и Каменева как оппозиционеров, а не евреев, лишь напомнило об их национальности. О том, какие настроения существовали в «низах» партии, свидетельствует например, заявление одного из участников засе­дания коммунистов и сочувствующих пос. Сохондо Читинского округа (сентябрь 1927 г.): «Троцкий не мог быть коммунистом... сама его нацио­нальность указывает, что ему нужна спекуляция». В 1926 г. сменовеховец Ключников, работавший в Наркомате иностранных дел, выступил в Мос­ковской консерватории с открытой апологией русского национализма и антисемитизма, обвинив евреев в задевании «национального чувства рус­ской нации». «Русская нация проявила национальное самоограничение.

Создалось определенное несоответствие между количественным составом (евреев) в Союзе и теми местами, которые в городах евреи временно заня­ли... Мы здесь в своем городе, а к нам приезжают и стесняют нас... Страш­но нарушена пропорция и в государственном строительстве, и в практиче­ской жизни, и в других областях между численным составом [евреев] и населением... Слишком много евреев в Москве». Отчет о выступлении был перепечатан в официальной газете «Рабочая Москва», что свидетель­ствовало о его поддержке «наверху»^[259].

В то же время, большевистские власти империи в период НЭПа пыта­лись поддерживать известное равновесие между великодержавным цен­трализмом и интересами местных элит. Они считали, что основой стабиль­ности государства является русский народ, но еще не решались открыто провозглашать лозунги русского национализма. Официальный историк М.Н.Покровский беспощадно обличал традиции русского царизма, его войны, завоевательную и колониальную политику. Всякое отождествление с патриотическими героями прошлого (государственными деятелями, пол­ководцами, военачальниками и т.д.) отвергалось.

   8. Сопротивление социально-экономической политике властей

Регулярные сводки политической полиции ВЧК-ОГПУ о положении в стране свидетельствовали о постоянном брожении и непрерывных вы­ступлениях протеста. Массовое недовольство рабочих вызывали рост цен, закрытие предприятий, простои в работе из-за нехвати сырья и топлива, многомесячные и повсеместные задержки в выплате зарплаты и выдаче продовольственных пайков, плохие жилищные условия, высокие налоги и низкие заработки, которых не хватало на жизнь. Подлинную ненависть городским трудящимся внушали роскошь и преуспеяние новых богачей. Отчеты говорят о «растущем в рабочей массе крайнем озлоблении в от­ношении к спекулирующей буржуазии»^[260], о протестах, связанных с пере­дачей предприятий их бывшим владельцам. По мере утверждения и рас­пространения НЭПа усиливаются и иные поводы для возмущения: произвол частных предпринимателей и администрации государственных предпри­ятий, включая директоров - членов компартии. Хозяева нередко продлевали рабочий день, увольняли рабочих без ведома профсоюза, преследовали и изгоняли профсоюзных активистов, снижали им зарплату и т.д. «Красные» начальники избивали рабочих и угрожали им. Барство и роскошь начальст­ва вызывали всеобщее раздражение.

Еще в июле 1921 г. поэт В.Д.Александровский описывал такую сцену, передавая ненависть простого человека к новым господам:

И вот такая сволочь за столом Вас окунет в свою блудливость взгляда И будет лаять длинным языком О том, что вы нарушили порядок.

Ее прием «от трех до четырех»

И как войти вы смели без доклада?

И это пошлый, вымученный брех Единственная в устали награда.

В четыре подадут автомобиль,

А вы стоите молча от испуга,

Пока не бросите в поднявшуюся пыль Пятиэтажную забористую ругань^[261].

В 1922 г. протесты не прекращались почти на протяжении всего года. В феврале крупные, хотя и кратковременные стачки и волнения происхо­дили на заводах Москвы и Петрограда, в марте недовольство распростра­нилось уже на всю страну: северо-западные, западные, восточные районы, а положение в Поволжье и Южной Украине названо было «почти угро­жающим»^[262]. Однако забастовок было еще немного. Политическая поли­ция отмечала, что в районе Петрограда и на Украине «рабочие до самого последнего времени продолжают оставаться озлобленными и активно враждебно настроенными против Советской власти и РКП»^[263]. Именно в этих областях в мае 1922 г. поднялась «огромная волна» забастовочного движения, причем в Одессе она временами принимала почти всеобщий характер. В июле, как свидетельствовали авторы отчета, «волна забасто­вок охватила большинство предприятий промышленных районов (Мос­ковского, Петроградского, Брянского, Юго-Западного, отчасти Донецкого и в Сибири)^[264]», а также на Юге Украины. Выплата задолженностей по зар­плате и снижение цен на хлеб и товары первой необходимости несколько разрядили ситуацию, но в Петрограде, Одессе, в Сибири и на Урале про­должались стачки. В сентябре вновь бастовали в Москве (выступление на фабрике «Гознак» захватило около 1 тысячи рабочих) и во всех промыш­ленных районах Сибири, на Украине происходили значительные, зачастую весьма упорные забастовки на крупных предприятиях. Новый мощный всплеск стачечного движения наблюдался в октябре-ноябре. Сотрудники ОГПУ подчеркивали «наличие широко развитого по всей территории Рес­публики недовольства, захватывающего все основные группы населения и достигающего местами весьма значительной остроты»^[265]. В Москве басто­вали трамвайщики, получившие поддержку рабочих вагонных мастерских, печатники, почтово-телеграфные работники, некоторые заводы отказались участвовать в демонстрации по случаю годовщины Октябрьской револю­ции; беспокойно было в Тверской и Пензенской губерниях, Нижнем Нов­городе. Происходили стачки железнодорожников Украины; их примеру последовали коллеги из Витебска. Наиболее мощные волнения происходи­ли по-прежнему на Украине - в Донбассе, Одессе, Николаеве, Екатерино- славе идр. «В Донбассе, - докладывали чекисты, - быстро развивается забастовочное движение, достигающее... совершенно невиданных за послед­ние годы размеров и перекидывающееся на другие промышленные рай­оны»^[266]. Массовые стачки в этом районе захватывали часто целые кусты предприятий. В Сибири обычные или «итальянские» забастовки происхо­дили в Мотовилихе, на Боткинском и Нытьвеском заводах. Всего в ноябре и декабре 1922 г. отмечалось почти 90 забастовок (особенно в Петрограде и Москве). Лишь к концу года благодаря повышению тарифных ставок и снижению цен властям удалось сбить накал массовых протестов.

Характерно, что забастовки 1922 г. в большинстве случаев были сти­хийными и лишь изредка сопровождались активизацией пропаганды от­дельных членов оппозиционных социалистических партий, призывавших к созданию свободных профсоюзов и т.д. Иногда рабочим удавалось добить­ся повышения зарплаты. Бывало и иначе: забастовки подавлялись властя­ми, которые увольняли «непокорных», а иногда шли даже на временное закрытие всего предприятий. В таких случаях профсоюзные функционеры становились на сторону государства: так, в августе 1922 г. текстильщики Орехово-Зуево отказались подчиниться колдоговору, подписанному проф­боссами с трестом, и потребовали повышения тарифных ставок; забасто­вавшие «смутьяны» были попросту исключены из профсоюза.

Новая волна стачек поднялась летом 1923 г., причем наиболее упорной была стачка торфяных рабочих Московской, Иваново-Вознесенской и Твер­ской губерний. Она приобрела почти всеобщий характер, возник подполь­ный стачком, члены которого были арестованы ГПУ. Ежемесячно отмеча­лось примерно по 40-50 забастовок, причем летом центром стачечного движения была столица страны, а в октябре - Донбасс. Хотя основные при­чины недовольства и требования имели экономический характер, среди ра­бочих распространялись и антиправительственные настроения. Органы ГПУ сообщали о том, что во многих регионах страны активно работают как члены правосоциалистических партий, так и особенно - анархисты, макси­малисты и левые эсеры. Они пользовались существенным влиянием среди части трудящихся, как в городе, так и в деревне, а на Дальнем Востоке ино­гда могли даже наносить поражение большевистским кандидатам на выбо­рах в местные профсоюзы. В ноябре в условиях острого экономического кризиса стачки охватили всю страну; их общее число достигло 59, причем одной из основных причин стала стремительно растущая безработица. По­ложение безработных, как признавало ГПУ, «повсеместно критическое», пособия и бесплатные обеды мало облегчали их ситуацию. Сообщалось даже о случаях самоубийства среди людей, потерявших работу. Уже весной 1923 г. волнения безработных происходили в Архангельске, Киеве, Крыму и других районах СССР. В Москве их делегаты организовали демонстрацию протеста на съезде профсоюза пищевиков. Во Владивостоке не без влияния анархистов и максималистов была проведена попытка манифестации про­тив безработицы, 23 организатора были арестованы. В конце 1923 г. вспых­нули столкновения с милицией на Луганской бирже труда. Распространя­лись листовки с призывом безработных к организованной борьбе против сокращения штатов. Создавались подпольные группы («партия безработ­ных». «группа безработных» и т.д.), ГПУ отмечало, что безработные враж­дебно относятся к власти и большевистской партии. Они призывали к про­ведению манифестаций и требовали предоставить им контроль над биржа­ми труда или разогнать их^[267]. Особенно тревожные и бунтарские настроения отмечались в 1923-1924 гг. среди демобилизованных красноармейцев, ос­тавшихся без работы. Весной 1924 г. в Одессе после самоубийства безра­ботного прошла 4-тысячная демонстрация протеста. «На состоявшихся по­сле демонстрациях собраниях безработных по профсоюзам представителям проф- и парторганов не давали говорить; - сообщалось в отчете ГПУ. - Вы­ступавшие требовали снятия с работы жен и родственников ответственных работников, отмены привилегий для коммунистов-безработных и борьбы со сверхурочными»^[268]. В Киеве уволенные строители попытались захватить профсоюзное знамя и организовать демонстрацию, вступив в столкновение с коммунистами и комсомольцами. Происходили попытки разгрома бирж труда, нападения на их работников и представителей администрации. Соз­давались подпольные союзы безработных.

Протесты 1923 г. серьезно испугали власти. Они пошли на повыше­ние зарплаты в городах, но одновременно усилили борьбу с организован­ной оппозицией. Удары наносились не только по представителям анархи­стского, народнического и социалистического подполья, но и по новым левым группам, возникшим в 1921-1922 гг. «Рабочая группа», созданная сторонниками Г.И.Мясникова, выпустила в феврале 1923 г. манифест, который распространялся также среди делегатов XII съезда большевист­ской партии. В нем содержалась критика НЭПа как капиталистической политики, обличалось социальное неравенство между рабочими и «новой буржуазией» и вся вина за социально-экономические проблемы возлага­лась на «олигархическую касту» во главе партии. Группа выступала за полное преобразование Советской системы на основе фабрично-завод­ских советов, к которым должны были, по ее представлению, перейти как управление производством, так и выборы политических административных органов^[269]. Другая оппозиционная организация под названием «Рабочая правда» сложилась под влиянием идей известного философа-марксиста А.А.Богданова, теоретика «пролетарской культуры» и лидера сложивше­гося на этой основе широкого общественно-художественного движения «Пролеткульт». «Рабочая правда» заявляла, что к власти в России пришел новый класс, состоящий из представителей «организационной и техниче­ской интеллигенции», который превратил большевистскую партию в свое орудие, установил свою диктатуру и угнетает рабочий класс. Группа при­зывала к созданию «новой революционной пролетарской партии» и под­готовке новой революции^[270].

В мае 1923 г. власти арестовали Мясникова, а затем сослали его. В ав­густе «Рабочая группа» была обвинена в организации забастовок, а в сен­тябре обе организации - разгромлены.

В 1924 г. пик забастовочного движения пришелся на весенние и лет­ние месяцы, когда в месяц происходило по 30-50 стачек. Благодаря росту заработков и более своевременной выдачи зарплаты эту волну удалось к концу года сбить. Но большевистская власть оказалась в положении, на­поминающем русскую пословицу: «Голову вытащишь - хвост завязнет». Если все отчеты ГПУ за 1922 и 1923 гг. в целом отмечают, что настроения среди крестьянства, занявшегося «подъемом хозяйства» более благопри­ятны для режима, чем настроение рабочих, а недовольство высоким прод­налогом носит скорее пассивный характер, то в 1924 г. отношение кресть­ян к большевистскому правительству значительно ухудшается в условиях засухи, неурожая и падежа скота. Семенная ссуда, кредиты и продовольст­венная помощь, строительство заводов по производству сельскохозяйст­венной техники не могли исправить ситуацию. Крестьяне возмущались жестокостью сборов, неподъемным для них размером и денежной формой налогов, недостаточностью и невыгодными условиями кредита, неэквива­лентным обменом с городом, усилением влияния кулаков в деревне и скугациков-перепродавцев зерна. Все чаще стали случаи неуплаты налогов, избиения сборщиков налогов и представителей властей. Реформы 1925 г. вызвали у бедных крестьян «подавленное» чувство; крестьяне Украины и Сибири восприняли их как уступки кулакам, которые открыто говорили: «Теперь наша власть». Беспартийный председатель одного из сельсоветов в Костромской губернии многозначительно заявил: «...Появляются новые барины вроде совчиновников, получающих солидное содержание, снова оживают торговцы». Он призывал развивать кооперацию, «отвоевать и тор­говлю, и производство, и не только у частных лиц, но и у государства»^[271].

В крестьянской массе в 1924-1925 гг. росла тяга к самоорганизации в форме создания особых крестьянских профсоюзов, особенно в Москов­ской губернии, западных районах и Поволжье. «Революция сделана, но не для крестьянства», - говорили в деревне. Выступавшие на беспартийных конференциях жаловались, что власть «обюрократилась», «слишком мало дала полезного крестьянству» (фабричные изделия дороги, мосты не чи­нятся, медицинская помощь платная) и «обращается с крестьянами звер­ски»^[272]. «...Крестьяне говорят, что рабочий живет хорошо, получает при­личное жалование, получает бесплатно лечение и ряд других льгот, - док­ладывали органы ГПУ. - Все это благодаря тому, что рабочие имеют свои союзы, защищающие интересы. Союзы борются за повышение зарплаты рабочего, не считаясь с тем, что фабрично-заводские товары дороги для крестьян. Крестьяне надеются, что союз даст им возможность избавиться от больших налогов» и «назначить цену» на продукты сельского хозяйст­ва. «...Пока не будут крестьянские союзы - нет смычки рабочих и кресть­ян», - заявляли они на собраниях^[273]. Многие сельские трудящиеся были убеждены, что городские рабочие живут лучше них, и добивались, «чтобы доход крестьянина равнялся зарплате рабочего». Важной задачей кресть­янских союзов была также коллективная помощь бедным крестьянам.

Хотя число стачек в 1925 г. в среднем составляло 20-30 в месяц (пик приходился на летние месяцы), недовольство среди городских рабочих и особенно безработных сохранялось. Рабочие нередко отказывались уча­ствовать в официальных мероприятиях, говоря: «Здесь нам делать нечего, здесь одни коммунисты и комсомольцы, действительных рабочих нет». Часто делались высказывания, что членов партии надо «заставить рабо­тать», как всех. Безработные, в свою очередь, были настроены все более решительно: «Надо открыто заявить коммунистам - вы править государ­ством не умеете и уходите к черту под лодку». По всей стране неодно­кратно вспыхивали бунты на биржах труда и демонстрации безработ­ных; раздавались призывы «вспомнить пятый год»: «Нам терять нечего, мы на краю гибели»^[274]. Все больше тревожило власти и недовольство в армии; солдаты называли коммунистов «привилегированной кастой». Сно­ва активизировались анархисты, пытавшиеся работать даже среди воен­нослужащих.

В 1926 г. наблюдался новый подъем забастовочного движения: в ап­реле произошло 55 забастовок, в мае - 73, в июне - 139, в июле - 113, в августе - 82. Бастовали металлисты, сезонные рабочие, текстильщики, продолжали бунтовать безработные. В деревне вспыхивали столкновения между крестьянскими (середняцко-бедняцкими) и кулацкими группиров­ками^[275]. Обеспечить социальную стабильность большевистскому режиму не удавалось.

   9. Борьба за власть в верхах. Кризис и крах НЭПа

Социально-экономическая и политическая неустойчивость и неопре­деленность путей развития страны обостряли разногласия и противобор­ство в большевистском руководстве. Сразу после XII съезда разгорелась острая борьба за наследство умиравшего Ленина. Реальная власть оказа­лась в руках Сталина, Каменева и Зиновьева - так называемой «тройки». Осенью 1923 г. Троцкий решился бросить им открытый вызов. Воспользо­вавшись резолюцией пленума ЦК о необходимости оживления партработы и развития «рабочей демократии» внутри партии (сентябрь 1923 г.), он направил письмо ЦК и ЦКК РКП (б), обвинив правящую верхушку и ап­парат в обюрокрачивании и отрыве от масс. Его требования внутрипар­тийной демократизации были фактически поддержаны в «заявлении 46», подписанном его сторонниками, сторонниками группы «демократического централизма» и «рабочей оппозиции». «Режим, установившийся внутри партии, совершенно нестерпим, - говорилось в заявлении, - он убивает Самодеятельность партии, подменяя партию подобранным чиновничьим аппаратом, который действует без отказа в нормальное время, но который неизбежно дает осечки в моменты кризисов и который грозит оказаться совершенно несамостоятельным перед лицом надвигающихся серьезных событий»^[276]. Т.н. «левая оппозиция» 1923 г. требовала пересмотреть за­прет фракций и провести внутрипартийные консультации.

Ответ со стороны «тройки» не заставил себя ждать. В январе 1924 г. XIII партийная конференция, по докладу Сталина, осудила оппозицию как «мелкобуржуазный уклон»^[277]. Пленум ЦК поручил комиссии во главе со Сталиным развернуть чистку Красной армии - ведомства Троцкого. Это стало началом заката влияния бывшего «человека №2» в партии. Реше­ния конференции, по свидетельству Крупской, глубоко обеспокоили тяже­ло больного Ленина^[278], что и спровоцировало у него последний, смертель­ный инсульт. В 1925 г. не унимавшийся Троцкий был снят с поста наркома обороны.

В борьбе с правящей верхушкой Троцкий и его сторонники попыта­лись сформулировать собственные предложения о развитии страны. Не выступая в принципе против НЭПа и регулируемых государством рыноч­ных отношений как таковых, они призывали внести существенные кор­рективы в экономический курс. Троцкий полагал, что в основе постоянного кризиса лежит недостаточный уровень развития промышленности. «...Кре­стьянин на недостаток промышленных товаров отвечал все более упорной стачкой: не вывозил на рынок зерна и не увеличивал посевы», - вспоми­нал он в работе «Преданная революция» («Что такое СССР и куда он идет?»), написанной уже после высылки из СССР в 1929 г. Подобно дру­гим русским социал-демократам (как большевикам, так и меньшевикам), Троцкий считал основным препятствием на пути прогресса тенденции к натуральному хозяйству: «...Не получая промышленных продуктов, кре­стьянство возвращалось к хозяйству для собственных потребностей и во­зобновляло старые кустарные промыслы».

Но для индустриального рывка необходимы были средства, и «левая оппозиция» склонялась к тому, чтобы изъять их у крестьянства, продол­жая таким образом старую царскую политику в отношении сельской об­щины. «В стране, исчерпавшей вконец свои накопления и запасы, про­мышленность не могла развиваться иначе, как путем заимствования хлеба и сырья у крестьян», - писал Троцкий^[279][280]. Он предостерегал как от «слиш­ком больших» изъятий, умерщвлявших у крестьян «стимулы к труду», так и от «слишком малых». Экономист Е.А.Преображенский, примыкавший к «левой оппозиции», утверждал, что выкачивание средств из деревни -

~ « 279

важнейший источник «первоначального социалистического накопления» . При этом «левые» предлагали возложить основную нагрузку на зажиточ­ные слои деревни, предоставив более бедным слоям различные льготы. Облегчить положение сельской бедноты должно было и поощрение коо­перации. Но в первую очередь «левые» объявляли себя защитниками со­циальных и материальных интересов городских рабочих.

Представители оппозиции (Н.Осинский, Е.А.Преображенский, Г.Л.Пя- таков) добивались усиления директивного планирования «сверху» при на­личии свободно устанавливаемых государственными трестами оптовых цен для «достижения наибольшей прибыли», открытия рынка дешевым загра­ничным промышленным товарам («торговой интервенции») и ужесточения кредитной монополии. Троцкий отдавал себе отчет в том, что отстаивае­мые меры не в состоянии привести к кардинальному решению проблем страны. Но он надеялся на то, что в обозримом будущем все же наступит победа «мировой революции», и это выведет Россию из экономического тупика. Важно было продержаться до этого момента, поддерживая высо­кие темпы развития, пока можно.

В большевистском руководстве, однако, усиливались позиции привер­женцев иного варианта - «правого» (Н.И.Бухарина, А.И.Рыкова и группы молодых экономистов). Те обращали внимание на то, что основными по­ставщиками товарного хлеба были крупные хозяйства капиталистического типа («кулацкие»): весной 1926 г. почти 60% предназначенного для про­дажи хлеба было в руках 6% крестьянских хозяйств^[281]. С точки зрения «правых», именно на них, а не на работавшие на самообеспечение мелкие хозяйства в деревне, и следовало делать ставку. На основе окрепшего сельского хозяйства, способного создать в деревне значительный «приба­вочный продукт», предполагалось как накормить население, так и принес­ти в страну капиталы, благодаря расширению экспорта аграрной продук­ции. Что касается промышленности, то упор, по мнению «правых», нужно было сделать, в первую очередь, на производство предметов широкого потребления, а затем уже - поднимать тяжелую промышленность. Они обвиняли «левых» в том, что предлагаемое ими ускоренное развитие тя­желой промышленности в рамках индустриализации приведет, напротив, к снижению уровня жизни трудящихся.

Программа «правых» предусматривала также дальнейшее развитие ча­стной торговли. «Наша задача - полное использование частного капитала, отнюдь не ставка на его уничтожение...», - объяснял руководитель ВСНХ Дзержинский в 1925 г.^[282]

Именно «правые» выступили инициаторами расширения НЭПа в 1925 г., разрешения аренды земли и использования наемного труда в деревне и ограничения общинных переделов земли. Характерно, что Сталин и его сторонники в этот период поддерживали их начинания. В 1925 г. на во­прос журналиста, «не было ли бы целесообразным... закрепить за каждым крестьянином обрабатываемый им участок земли на десять лет», Сталин ответил: «Даже и на 40 лет». В Грузии, по его инициативе, нарком земле­делия выступил с идеей фактической денационализации земли^[283]. А в июле 1928 г. правительство под председательством Рыкова приняло программу расширения концессий, предусматривавшую огромные льготы для концес­сионеров.

Планы «правых» были рассчитаны на десятилетия, и в них не входили катастрофические повороты и виражи. Это соображение стало одним из под­спудных мотивов провозглашенного Сталиным и Бухариным в 1924 -1925 г.

тезиса о «построении социализма в одной стране». Второй мотив коре­нился в мироощущении и настроениях партийно-государственного аппа­рата, который стремился увековечить свои привилегии, а не поступаться ими на благо революции в других странах. Тезис Сталина и Бухарина не­медленно вызвал резкие возражения Троцкого и его сторонников, а затем и обострение внутрипартийной борьбы.

Еще в 1924 г. в борьбе с Троцким была образована неофициальная правящая группировка - «семерка», в состав которой вошли ведущие большевистские лидеры - члены Политбюро Н.И.Бухарин, Г.Е.Зиновьев, Л.Б.Каменев, А.И.Рыков, И.В.Сталин, М.П.Томский и председатель Цен­тральной контрольной комиссии партии В.В.Куйбышев. Но уже в 1925 г. этот блок начал распадаться. Зиновьев и Каменев, возглавлявшие Советы крупнейших рабочих центров - Ленинграда и Москвы и контролировавшие партийные организации этих регионов, не могли игнорировать растущее недовольство городских трудящихся тяжелыми социально-экономическими последствиями НЭПа. «Классовый протест рабочих, - замечал Троцкий, - совпал с сановной фрондой Зиновьева»^[284][285].

Кроме того, Зиновьев воспринял тезис о построении «социализма в одной стране», как умаление возглавляемого им «ведомства мировой ре­волюции» - Коминтерна. Он и Каменев начали с критики именно этого пункта, а затем перешли к обличению «кулацкого уклона» и хозяйственной политики. В борьбе против Сталина и Бухарина они опирались на мест­ные интересы партаппарата Ленинграда, пытаясь вести ту же бюрократи­ческую игру, что и Сталин, но с куда меньшим успехом. «Здесь столкну­лись два... уровня политической организации, - объясняет историк Пав- люченков. - У Зиновьева вся постройка держалась на принципе подбора кланового характера и все в конечном счете зависело от степени личной преданности... Сталинская группировка олицетворяла более высокую сте­пень организации - госаппарат в его кадровой сердцевине. Это была уже

284

государственная система...» .

«Новая оппозиция» потерпела тяжелое поражение на XIV съезде большевистской партии в конце 1925 г., поскольку делегаты от большин­ства регионов были представителями сталинского партаппарата. В январе 1926 г. Зиновьев утратил контроль над Ленинградской парторганизацией; возглавивший ее сторонник Сталина С.М.Киров развернул широкую чист­ку оппозиционеров.

Бывшие союзники Сталина Зиновьев и Каменев теперь предлагали со­юз «левым». Несмотря на опасения и возражения некоторых членов «левой оппозиции», Троцкий счел нужным принять это предложение, хотя отме­чал, что «ленинградский режим» Зиновьева ничуть не менее бюрократи­ческий и аппаратный, чем сталинский. Новый блок, получивший название «объединенной оппозиции», направил в мае 1927 г. письмо в ЦК партии («заявление 83-х»), в котором потребовали пересмотра социально-эконо­мической и внешней политики. Его представители обвиняли руководство партии в «термидорианском» перерождении и «бюрократическом извраще­нии» «рабочего государства»^[286]. Они выступали на оппозиционных пар­тийных собраниях, а 7 ноября 1927 года, в 10-летнюю годовщину Октябрь­ской революции, организовали демонстрации в Москве и Ленинграде. От­ветный удар последовал немедленно: Л.Д.Троцкий, Г.Е.Зиновьев, Л.Б.Ка- менев, ГЛ.Пятаков, К.Б.Радек, Х.Г.Раковский и другие лидеры оппозиции были смещены со всех постов и исключены из партии. За ними последова­ли тысячи их сторонников. Сам Троцкий в начале 1928 г. был сослан в Ал­ма-Ату, а в 1929 г. выслан из страны.

Характерно, что, осуждая внутрипартийный бюрократический режим и требуя расширения «рабочей демократии», оппозиция так и не осмели­лась апеллировать к широким внепартийным массам трудящихся. Больше всего на свете она опасалась народной революции, которая могла бы сме­сти большевистский режим. Такое развитие событий воспринималось ею как «контрреволюция». Уже в эмиграции Троцкий по-прежнему заявлял: «Эсеровско-анархистские Советы могли бы только послужить ступенькой от пролетарской диктатуры к капиталистической реставрации. Никакой другой роли они сыграть неспособны были, каковы бы ни были «идеи» их участников»^[287]. Задачи оппозиции в 1920-х гг., по его словам, состояли в том, «чтобы опереться на пролетарский авангард и через нее - на народные массы и обуздать бюрократию в целом, очистить ее от чуждых элементов, обеспечить над нею бдительный контроль трудящихся...»^[288]. Из такого подхода неизбежно вытекала и неверная оценка расстановки сил, пагубная для оппозиционеров: большинство из них считали группировку Сталина «центристской» (в отличие от «правой» фракции Бухарина). Лишь немно­гие видели главную опасность в Сталине, повторяя анекдот: в России все идет, как в «Пиковой даме» у Пушкина: «тройка», «семерка», «туз»...

После 1928 г. большая часть лидеров «левой оппозиции» поддержала Сталина, сочтя его ссору с группировкой Бухарина - Рыкова и ориентацию на огосударствление экономики «левым поворотом». Тем более, что ста­линцы заимствовали ряд лозунгов и предложений оппозиции, таких как усиление нажима на кулака и ускорение темпов развития промышленности (но, конечно же, не расширение внутрипартийной демократии). Неприми­римость проявили лишь немногие молодые активисты, по словам биографа Троцкого Исаака Дойчера, «заклятые враги бюрократии и фанатики анти­сталинизма», которые были привлечены «к оппозиции ее призывом к про­летарской демократии, а не экономическими и социальными пожелания­ми»^[289]. Несмотря на неодобрение лидеров, они сблизились со сторонника­ми группы «демократического централизма» («децистами»), заявлявшими о том, что в России больше нет «пролетарской диктатуры». Наконец, са­мую крайнюю позицию занял бывший «децист» Владимир Смирнов. Как вспоминал югославский левый коммунист А.Цилига, автор нашумевшей книги о сталинском СССР «В стране великой лжи», Смирнов «заходил на­столько далеко, что заявлял: «в России никогда не было ни пролетарской революции, ни диктатуры пролетариата, была лишь «народная революция» снизу и диктатура сверху. Ленин никогда не был идеологом пролетариата. С самого начала до конца он был идеологом интеллигенции». Эти идеи были связаны с более общим взглядом, что мир идет к новой форме обще­ства - государственному капитализму, в котором правящим классом явля­ется бюрократия. Он ставил на один и тот же уровень Советскую Россию, кемалистскую Турцию, шедшую к гитлеризму Германию и Америку Гуве­ра-Рузвельта. «Коммунизм - это крайний фашизм, фашизм - это умерен­ный коммунизм», писал он в своей статье «Комфашизм»»^[290]. Его соратники по фракции осудили взгляды Смирнова и исключили его.

В действительности, политика Сталина во второй половине 1920-х гг. была не «центристской», а прагматической. Выявившийся к 1927 г. тупик НЭПа подталкивал его к разрыву с Бухариным и его сторонниками.

Реалии позднего НЭПа подтверждали бесперспективность программ как «левой» оппозиции, так и «правых», по крайней мере, в рамках из­бранного большевиками стратегического курса. Режим оказался между молотом и наковальней. Средств на осуществление индустриальной мо­дернизации экономики взять было негде. Из большей части крестьянства нельзя было «выжать» больше того, что изымалось с помощью налогов и ценовой политики. В этом смысле мало что изменилось по сравнению с 1922 г., когда органы ГПУ констатировали: «Все то, что крестьяне «хоте­ли» сделать, все то, что из них можно было выбить без применения край­них мер, все это уже взято, и теперь приходится брать у крестьян то, чего они не хотят и не могут дать... Выполнение 100% продналога угрожает крестьянам голодом и полнейшим разорением»^[291]. В свою очередь, город­ская промышленность с имевшимися на тот момент мощностями могла, по оценке ВСНХ (1927 г.), даже к 1930 г. предоставить крестьянину пром­товаров в размерах всего 90% его довоенного потребления (считая даже водку). А отказ от индустриализации означал не только свертывание внешнеполитических амбиций России, но и неизбежное сохранение роли аграрно-сырьевого придатка развитых западных держав с перспективой растущей экономической и политической зависимости от них.

Достаточно было толчка, чтобы шаткое равновесие ситуации было нарушено. Именно так произошло в 1927 г., когда внешнеполитическое по­ложение СССР ухудшилось (были разорваны дипломатические отношения с Великобританией; советская политика в Китае испытала ряд оглуши­тельных провалов). Массовые закупки встревоженным населением това­ров первой необходимости сократили и без того ограниченный фонд товаров, предназначенных для обмена с деревней. В результате кампания хлебоза­готовок была сорвана, и цены на сельскохозяйственную продукцию резко подскочили. В конце года начались перебои со снабжением городов про­довольствием; у магазинов вырастали длинные очереди. Сократился и вывоз хлеба за рубеж, что лишало государство средств и техники для раз­вития промышленности. По стране прокатывались забастовочные волны, особенно сильные и активные в Ленинграде.

Повышать заготовительные цены было уже невозможно. Власти по­пытались решить проблему с помощью насильственного сбора недоимок с крестьян, но это лишь ухудшило ситуацию. При отсутствии должного ко­личества городских товаров с крестьянами расплачивались квитанциями, которые вызывали мало доверия и напоминали о «военном коммунизме». Введение хлебных, а затем и других карточек не помогло наладить снаб­жение. К концу 1928 г. положение стало приближаться к катастрофиче­скому. В очередях вспыхивали столкновения: люди высказывали открытое недовольство политикой правительства. Реквизиция продуктов в деревне вела к широкому и стремительному обнищанию бедняков и середняков, то есть крестьянской массы; в ряде сельских местностей также вспыхнул голод. Начались крестьянские восстания.

Не будучи в состоянии разрешить социальные и экономические про­тиворечия нэповской России, Сталин и его сторонники решили разрубить этот гордиев узел раз и навсегда. Если уж грабить деревню, то кардиналь­но, огосударствив сельское хозяйство и торговлю, уничтожив крестьян­скую общину и вместе с ней - тенденции к самопроизводству на селе. В 1929 г. «правые» лидеры Бухарин, Рыков, Томский были смещены с ответ­ственных постов. Развернулась «сплошная коллективизация» на селе: вла­сти принудительно заставляли крестьян вступать в огосударствленные хозяйства - колхозы. Этот «великий перелом» считается фактической лик­видацией Новой экономической политики. На смену правящим термидо­рианским группировкам пришла диктатура партийной аппаратной бюро­кратии во главе со Сталиным.

Глава 3

«Великий перелом»,

или модернизация по-сталински

   1. Планы индустриализации

В середине 1920-х годов СССР оставался еще слаборазвитой аграр­ной либо аграрно-индустриальной страной. Более 80% населения жили в сельской местности; доля валовой продукции сельского хозяйства по от­ношению ко всей продукции народного хозяйства составляла около 2/3, а промышленности - лишь 1/3^[292]. Индустрия страны едва только начала превышать довоенный уровень. Оказавшись у власти в огромной стране, правящая партийно-хозяйственная номенклатура, по существу, очутилась в том же положении, в каком находился царский режим. Она не меньше его стремилась к имперской, державной политике, но материальная база для такого курса оставалась по-прежнему чрезвычайно узкой. Для этого понадобилась бы широкомасштабная модернизация страны, создание мощной современной тяжелой и военной промышленности. С этим власти связывали не только решение внутренних проблем, но и независимость и мощь государства, а значит, стабильность господства и привилегий пра­вящего слоя.

В условиях политического соперничества с западными державами на внешние ресурсы для индустриализации рассчитывать было нельзя. Ста­лин пояснял, что в странах Запада промышленный переворот происходил «либо при помощи крупных займов, либо путем ограбления других стран... Партия знала, что эти пути закрыты для нашей страны... Она рассчитывала на то, что... опираясь на национализацию земли, промышленности, транс­порта, банков, торговли мы можем проводить строжайший режим эконо­мии для того, чтобы накопить достаточные средства, необходимые для восстановления и развития тяжелой индустрии. Партия прямо говорила, что это дело потребует серьезных жертв и что мы готовы пойти на эти жертвы открыто и сознательно...». При этом никто, разумеется, не соби­рался спрашивать народ, согласен ли он на такие жертвы. «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут», - не допуская возра­жений, провозгласил Сталин^[293].

Особенная скорость и жестокость такой форсированной модернизации объяснялась, по словам немецкого исследователя Р.Курца, тем, что «в нее, невероятно короткую по времени, уложилась эпоха длиною в две сотни лет: меркантилизм и Французская революция, процесс индустриализации и империалистическая военная экономика, слитые вместе»^[294]. Советский Союз, управляемый бюрократией, которая взяла на себя «историческую миссию» буржуазии, вынужден был по ее воле и под ее властью за считан­ные десятилетия проделать весь многовековой жестокий путь капитализма: экспроприацию крестьянства, пролетаризацию основной массы населения, промышленную революцию и переход к «тейлористскому», конвейерному этапу индустриального общества.

Аппетиты приходили в процессе самой еды. Еще в апреле 1927 г., вы­ступая на пленуме ЦК большевистской партии, Сталин возражал против строительства Днепровской ГЭС, заявляя, что ее сооружение значило бы то же самое, что для мужика покупать граммофон вместо коровы. Но, как свидетельствует Троцкий, «ускорение темпа индустриализации происхо­дило... под толчками извне, с грубой ломкой всех расчетов на ходу и с чрезвычайным повышением накладных расходов»^[295]. В 1927 году был подготовлен первый официальный проект пятилетнего плана экономиче­ского развития страны: прирост промышленной продукции намечался с убывающей из года в год скоростью от 9 до 4%, личное потребление должно было за пять лет возрасти на 12%. В 1928 году Политбюро утвер­дило новый проект пятилетки, в котором предусматривался годовой при­рост промышленного производства на 9%. Еще через год Госплан разра­ботал третий вариант пятилетки с еще большими темпами роста^[296].

Становилось ясно, что обеспечить стремительный рост индустрии нормальными средствами будет все труцнее и труднее. Структурные про­блемы экономики к концу 1920-х годов стали нарастать. Диспропорции между промышленностью и сельским хозяйством увеличивались. В начале 1928 года возникли проблемы со снабжением города хлебом. Повышение реальных заработков рабочих в городах замедлилось, все острее чувство­вались инфляция и безработица, которые вызывали обнищание широких слоев населения. Обострение социальной дифференциации вело к росту недовольства в стране. В этих условиях власти стали склоняться к уси­ленному применению традиционного, испытанного еще в период царизма метода выкачивания средств на индустриальное развитие из деревни. Но у них была теперь куда большая свобода рук, чем у их предшественников. Они смогли обрушить на крестьянство сокрушительный удар.

Большевистский режим, по словам левого эсера И.Штейнберга, коле­бался между двумя полюсами: «Он знает или военный «коммунизм» эпо­хи войны, или рыночный нэповский «коммунизм» мирного времени. Но он в испуге шарахается от третьего пути социалистической революции: демократической и социалистической самоуправляющейся Республики Советов»^[297]. В 1928 году с такого рода колебаниями было покончено.

   2. Переход к «коллективизации»

Аграрная политика ВКП (б) предусматривала, по существу, изменение социальной структуры деревни. После гражданской войны земля оказа­лась в распоряжении крестьянских общин и была разделена между семьями по числу «едоков». Однако такой порядок вещей не устраивал большеви­ков, считавших большинство крестьянства «мелкособственническим эле­ментом». Прежде всего, основная масса хозяйств крестьян-общинников была малотоварной; они вели полунатуральную экономическую жизнь, производя, в первую очередь, для собственных нужд и сведя производство товарных излишков к минимуму, необходимому для покупки продуктов городской промышленности. Из таких хозяйственных единиц было крайне трудно «выжать» растущее количество хлеба как для нужд города, так и для продажи за рубеж, на валюту, которую затем можно было бы исполь­зовать для целей индустриализации. К тому же община как устойчивый социальный механизм стойко сопротивлялась организованному нажиму со стороны государства. Наконец, не разложив ее, нельзя было «высвободить» то количество рабочих рук, которое потребовалось бы для широкомас­штабной индустриализации. Экономисты рассчитывали, что 15% сельского населения является «избыточным». Вот почему все фракции большевист­ской партии были настроены резко враждебно по отношению к общине. Разногласия между ними касались лишь вопроса, каким образом ее можно ослабить и разрушить: «левые» (последователи Троцкого) предпочитали форсировать внутреннее социальное расслоение за счет привилегий «бед­някам» и расширения сектора государственных и «коллективных» хозяйств, «правые» (сторонники Бухарина - Рыкова) делали ставку на рост крупных индивидуальных (но, на практике, зачастую использовавших наемный труд -

т.е. частно-капиталистических, фермерских) хозяйств, ориентированных на рыночное производство и извлечение прибыли, которые в будущем могли бы стать основой всей аграрной отрасли страны.

Первоначально преобладание получила вторая линия, которая в извест­ной мере продолжала столыпинский курс. В начале 1920-х годов был значи­тельно ограничены традиционные переделы общинной земли между кресть­янскими семьями «по едокам». Тем самым был существенно ослаблен об­щинный механизм «социального выравнивания» и сделан важный шаг на пути концентрации собственности в деревне. В 1925 году без большого шума власти отменили важнейшее положение «Декрета о земле», допустив аренду земли и использование наемного труда в сельском хозяйстве.

Налоги на крестьян росли. Кроме того, они обязаны были сдавать значительную часть произведенной ими продукции государству по ценам ниже рыночных, чтобы власти могли обеспечивать продовольствием города. Понятно, что многие крестьяне были недовольны этой процедурой и ук­рывали хлеб. Поэтому с 1926 года государственные планы заготовки зерна систематически не выполнялись. Кроме того, зачастую крестьянам было невыгодно продавать хлеб даже по свободным рыночным ценам, посколь­ку завышенные, монопольные цены на изделия городской промышленно­сти побуждали крестьян все большё ориентироваться на самообеспечение и вообще избегать товарообмена с городом. Ставка на богатые хозяйства фермерского типа себя не оправдала. Они требовали более выгодных для себя условий продажи и более льготного ценового режима. Если «кулак» «скрывал свой хлеб, - справедливо замечал Троцкий, - то потому, что тор­говая сделка оказывалась невыгодной»^[298]. Основная же масса общинных хозяйств не мота восполнить недостаток товарного хлеба, даже если бы пожелала этого. Структурные проблемы аграрного сектора становились неразрешимыми.

Ситуация должна была рано или поздно взорваться. Непосредствен­ным толчком к этому послужил кризис со снабжением городов хлебом, возникший осенью 1927 года. Власти грубо просчитались, переоценив урожай зерна и установив крайне низкие закупочные цены, которые зачас­тую были ниже себестоимости производства. За несдачу зерна снова вво­дились конфискации и тюремное заключение. В 1928 году морозы унич­тожили значительную часть осенней рассады, восполнить ущерб было не­чем, поскольку государство успело реквизировать запасы. Горожане снова занялись на свой страх и риск меновой торговлей с деревней, минуя кон­троль властей. Ответом «сверху» стали новые принудительные меры и конфискации. Весной 1929 года государство снова потребовало сдать ему последние резервы запасов зерна, чем еще больше обострило ситуацию.

Для каждой деревни были введены обязательные твердые нормы сдачи, как в период «военного коммунизма».

Правящий режим истолковал «хлебный кризис» в соответствии с соб­ственным, весьма искаженным представлением о социальном устройстве деревни. Он возложил основную вину на «кулаков». В апреле 1929 года, выступая на пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б), Сталин восклицал: «...Наш аги­татор... два часа убеждал держателей хлеба сдать хлеб для снабжения страны, а кулак выступил с трубкой во рту и ответил ему: «А ты попляши, парень, тогда я тебе дам пуда два хлеба»... Убедите-ка таких людей»^[299]. При этом ни власти, ни теоретики большевизма так никогда и не смогли определенно объяснить, кого же и на основании чего следовало причис­лять к данной общественной категории. Так и получалось, что в разных случаях и по мере надобности речь могла идти о совершенно разных под­ходах: здесь ссылались на имущественный достаток, там - на количество скота, в третьем месте - на чуть лучшее, чем у других, жилье и т.д. С обыч­ным деревенским понятием «кулака» («мироеда», хозяина, вышедшего из общины, взявшего землю в частную собственность и ведущего хозяйство с применением наемного труда) такое отношение не имело ничего общего; оно использовалось обычно для того, чтобы наносить удары по широким слоям общинного крестьянства.

Для того, чтобы понять, чем была крестьянская община в России и почему она так мешала режиму форсированной модернизации, стоит пов­нимательнее присмотреться к этому социальному институту.

Подавляющее большинство крестьян в СССР вплоть до конца 1920-х годов жили в общинах. Под общинным контролем находилось более 90% обрабатываемых земель. Большая часть их была поделена на наделы, об­рабатываемые отдельным семьями. Леса, пруды, озера, строения, мельни­цы, часто - оборудование и машины находились в совместном пользова­нии и управлялись общим сходом общинников. Существовали развитые формы взаимопомощи, включая совместную обработку семейных участ­ков («супряга») и т.д.

Вот что писал о жизни и особенностях тогдашней деревни крупный специалист по истории крестьянства британский профессор Т.Шанин:

«...Активность российских крестьян, их способность к автономному политическому действию... имели свои корни в семейном сельском хозяй­стве и в общинной структуре, в которой крестьяне жили... Интересы бога­тых и бедных в каждой из деревень значительно отличались, но общность судеб или конфликта, при столкновении лицом к лицу с силами природы, государством, помещиками и даже рынком... обеспечивали... сильные, и в целом все пересиливавшие причины для кооперации и взаимной поддерж­ки. Опыт веков научил селян тому, что такое единство необходимо для выживания большинства из них. И сплоченность общин, и понимание крестьянами своих интересов поддерживались и усиливались глубочай­шим расколом и эксплуатацией внутри самого российского общества, его крестьянских поселений, стоящих лицом к лицу с тесно связанными друг с другом силами «верхушки»: ее государства и чиновничества, ее помещи­ков и дворян, ее богатых горожан и многочисленных инструментов соци­ального и политического контроля.

Основные черты конфликта и неповиновения можно изложить еще более определенно. Это была, по большей части, борьба против помещи­ков и представителей государства, выливающаяся в конфронтацию со всем государством <...>

Со сложностями крестьянской деревенской жизни, ее социальными, по­литическими, культурными потребностями и сельским хозяйством того вре­мени было наиболее эффективно справляться коллективно и локально... Рос­сийская община давала гибкую и уже готовую сеть организаций для ре­шения широкомасштабных местных задач, функционируя помимо этого в качестве основной ячейки самоидентификации <...>

Середняки, в соответствии с точным определением этого слова, были решающей силой в российском селе и большинства в его общинах. Беззе­мельные и «бобыли» не имели достаточного веса в деревнях, и не могли оказать в одиночку длительного сопротивления в сельской борьбе... Сила общинного схода была такой, что наиболее богатые обычно не могли удержать контроля над этими общинами. Что касается кулаков в сельской местности России, по крайней мере в крестьянском значении этого термина, они были не обязательно самыми богатыми хозяевами или работодателями, но «не совсем крестьянами», стоящими в стороне от общин или против них. Наиболее близким крестьянским синонимом термину «кулак» был в действительности «мироед» - «тот, кто пожирает общину»»^[300].

Этот институт самоорганизации и базу для сопротивления против изъятия средств и ресурсов власть намеревалась теперь разрушить любой ценой.

Под предлогом получения хлеба группировка Сталина приступила к массовой экспроприации крестьянства, стремясь раз и навсегда покончить с опорой деревенской автономии - общиной и выкачать из села, как из своего рода «внутренней колонии», материальные и человеческие ресурсы и средства для форсированной индустриализации. Разгромив фракцию Бухарина - Рыкова, сталинцы развернули в 1928-1929 гг. так называемую «сплошную коллективизацию». Для ее осуществления в деревню были направлены 35 тысяч активистов из города^[301]. Формировались специаль­ные «бригады», состоявшие из партийных рабочих, милиционеров и сил тайной полиции. Они силой заставляли крестьян вступать в «коллектив­ные хозяйства» (колхозы). Опорой государственной политики стала и сельская молодежь, чье недовольство патриархальными сельскими поряд­ками власти использовали в своих интересах; комсомольские организации становились орудиями «коллективизации». Общинные структуры и по­рядки упразднялись, семейные наделы и скот насильственно «объединя­лись». В колхозах вводилась индустриальная форма организации труда: во главе был поставлен председатель, фактически назначаемый властями; тот, в свою очередь, определял руководителей бригад. Практически весь урожай изымался государством; члены колхоза за свою работу получали квитанции - «трудодни». Весь труд строжайше планировался «сверху», за невыполнение плана устанавливались санкции. Колхозникам запрещалось покидать колхоз без разрешения. Отказавшиеся «вступить» в колхоз объ­являлись «кулаками» или «подкулачниками»; против них была провозгла­шена решительная борьба. В конце 1929 года Стал™ объявил, что крестья­не «пошли в колхозы, пошли целыми деревнями, волостями, районами»^[302]. В речи на конференции аграрников он дал установку «ликвидировать ку­лачество как класс»^[303]. У «кулаков» и «подкулачников» отбиралось все имущество, а сами они вместе со всей семьей высылались на Север и в Сибирь. «Раскулачивали вплоть до валенок, которые стаскивали с ног ма­лых детишек», - писал один из наблюдателей^[304]. По словам левого эсера И.Штейнберга, «под общим именем кулака был, по существу, объяв­лен террор против всей деревни, включая бедняков. Так, в среднем были экспроприированы 10-15% крестьян, а во многих областях - до 40%»^[305]. Некоторые зажиточные деревни были высланы целиком. Общее количест­во жертв «коллективизации» составляло многие миллионы; значительная часть высланных погибла. Оставшихся крестьян заставляли вступать в колхозы. Позднее (в 1942 г.) Сталин признавался Черчиллю, что «политика коллективизации была ужасной борьбой», пришлось бороться с 10 миллио­нами» «мелких хозяев». «Это было страшно. И длилось четыре года <...> Это было ужасно тяжело, но необходимо»^[306].

Крестьянство восприняло «коллективизацию» как новое издание кре­постного права. Судя по информационной сводке организационного отдела ВЦИК (12 августа 1929 г.), крестьяне говорили: «Колхозами нас погонят опять в барщину и будут над нами ходить с кнутом, а мы работай, спину гни». «Дайте нам жить свободно, коллектив - это есть старая екатеринов- щина. В коллективе человек превращается в скот»^[307]. Нередко местные Советы отказывались выполнять решения и заменялись послушными кад­рами из города.

Согласно докладной записке тайной полиции ОГПУ в ЦК ВКП (б), в течение 1928 г. произошло 709 крестьянских выступлений. В 1929 г. было уже, как минимум, 1307 массовых крестьянских выступлений с участием 300 тысяч человек. Из них 403 произошли на почве хлебозаготовок и 86 - в связи с коллективизацией. 176 выступлений носили повстанческий ха­рактер, сопровождаясь разгромом сельсоветов и захватом территории. В 1930 г. число выступлений выросло до 13756, причем более 70% из них было направлено против принудительной «коллективизации». В 993 слу­чаях они были подавлены вооруженной силой, причем разгорались на­стоящие сражения с крестьянами. Выступления охватывали целые регио­ны, сопровождаясь захватами милицейских отделений и освобождением арестованных. Наиболее охвачены протестами (60% выступлений) оказа­лись Украина, Центральное Черноземье, Поволжье и Северный Кавказ^[308]. В многотысячном восстании, вспыхнувшем в феврале 1930 г. на Северном Кавказе, участвовали даже члены партии и комсомольцы, бывшие красные партизаны. Особую активность в борьбе с правительственным насилием проявляли женщины. Они отбивали реквизированное зерно, отказывались вступать в колхозы и мешали делать это своим мужьям, требовали выхода из «коллективных хозяйств» («бабьи бунты» зимы 1929-1930 гг.). В за­падных областях Украины формировались крестьянские отряды и собст­венные органы управления...

Крестьянские выступления жестоко подавлялись войсками и силами безопасности. Тем не менее, сопротивление деревни заставило власти сде­лать вид, что они пошли на попятную. В марте 1930 года, когда в колхозы были загнаны до 60% крестьян, Сталин опубликовал в «Правде» статью «Головокружение от успехов». Он утверждал, что «нельзя насаждать кол­хозы силой. Это было бы глупо и реакционно». Он списал весь террор про­тив крестьянства на «перегибы» чиновников, у которых «закружилась го­лова от успехов»^[309]. На места была послана директива о смягчении курса, в которой признавалось угроза «широкой волны повстанческих крестьян­ских выступлений» и уничтожения «половины низовых работников»^[310].

Верный своей излюбленной тактике, Сталин предпочел после первого рывка чуть-чуть отступить назад, не меняя общего курса по существу.

Официально крестьянам разрешили выходить из насильственно создан­ных колхозов; к осени 1930 г. в них остался лишь 21% крестьян^[311]. После этого власти прибегли к «экономическим» мерам принуждения. «Едино­личники», то есть не вступившие в колхоз, должны были платить колос­сальные налоги, имущество тех, кто был не в состоянии платить и отказы­вался присоединиться к колхозу, конфисковывалось. В результате в 1932 году, по официальным данным, было «коллективизировано» более 60% кресть­янских дворов с охватом свыше 70% крестьянских площадей, что означа­ло «перевыполнение пятилетки в три раза»^[312].

За упомянутую Сталиным «необходимость» было заплачено не только миллионами человеческих жизней, но и сельскохозяйственной катастрофой. «Сплошная коллективизация, проводившаяся методами Пришибеевых, ввергла народное хозяйство в состояние давно небывалой разрухи: точно прокатилась трехлетняя война, захватившая целые села, районы и округа», - отмечал сосланный в Сибирь большевик Ф.Дингельштедт^[313].

Валовый сбор зерна, составивший в 1930 году 830 миллионов цент­неров, упал в два последующих года ниже 700 миллионов, производство сахара упало с 1929 года более чем в 2 раза, число лошадей сократилось на 55%, поголовье рогатого скота - на 40%, число свиней - на 55%, овец - на 66%^[314]. Множество домашних животных погибли просто из-за того, что для содержания их большими «коллективизированными» стадами не было ничего подготовлено, или из-за конфискации запасов кормов государст­вом. Большое количество скота было зарезано самими крестьянами, кото­рым было нечего есть. Миллионы людей гибли от голода.

Для созданных колхозов устанавливались чрезвычайно высокие, поч­ти невыполнимые планы сдачи хлеба государства. В результате изымались не только излишки хлеба, но и зерно для посевов, а также съестные при­пасы, необходимые для пропитания самих крестьян. Для «выбивания» хлеба в деревню были отправлены чрезвычайные комиссии, войска. В ав­густе 1932 года был принят закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социа­листической) собственности»^[315], получивший в народе название «закона о колосках». Согласно ему, крестьяне и даже дети, собиравшие в поле опав­шие колоски или взявшие кочан капусты, приговаривались к десятилетнему заключению. За более крупную «кражу» полагался расстрел. Только за пять месяцев после принятия закона были осуждены 55 тысяч и расстре­ляны 2100 человек^[316]. В стране вспыхнул массовый голод, унесший, по некоторым подсчетам, 5-8 миллионов человеческих жизней^[317]. Вымирали целые деревни и села.

Особенно трагическое положение сложилось на Украине, в Поволжье и на Северном Кавказе. «...В страшную весну 1933 года... я видел умирав­ших от голода, видел женщин и детей, опухших, посиневших, еще дышав­ших, но уже с погасшими, мертвенно равнодушными глазами, и трупы, десятки трупов в серяках, в драных кожухах, в стоптанных валенках и постолах... трупы в хатах - на печках, на полу - во дворах на тающем сне­гу в старой Водолаге, под мостами в Харькове...» - вспоминал писатель Лев Копелев^[318]. Люди съедали домашних животных, древесную кору, ино­гда доходили до людоедства. Многие кончали жизнь самоубийством, не выдержав мук голода. Некоторые пытались бежать в города: их ловили заградительные отряды.

В то же самое время верхи общества кичились своим благополучием. Украинский писатель В.Сосюра вспоминал о голоде 1933 года: «Мы, полу­голодные, стоим у окна писательской столовой... а жена одного известного писателя... стоит над нами на лестнице и с издевательским высокомерием говорит нам:

- А мы этими объедками кормим наших щенков»^[319].

Массовый голод приводил к взрывам отчаяния, бунтам и протестам. Их история до сих пор детально неизвестна. Но некоторые отрывочные данные, приводимые историком О.Хлевнюком, позволяют представить себе общую картину. Например, в апреле 1932 г. 400-500 жителей Борисова (Белоруссия) разгромили хлебные склады и организовали демонстрацию к казармам. Забастовки и массовые волнения произошли и в других районах области, рабочие готовили поход на областной центр. Власти произвели массовые аресты «антисоветских элементов» и руководителей забастовок. В мае 1932 г. около 300 женщин в селе Устиновцы под Полтавой подняли черный флаг, остановили поезда попытались захватить на станции выве­зенный хлеб. Напав на железнодорожные станции и склады, удалось от­бить хлеб и зерно крестьянам соседних деревень Часникова, Лиман, Фе- дунки и других^[320]. Крестьяне пытались уйти от голода и смерти. Они бе­жали в город, устраивали фактические забастовки («волынки»), массами выходили из колхозов. Снова вспыхивали крестьянские восстания. По не­полным данным властей, в период последнего квартала 1931 г. и первого квартала 1932 г. в массовых крестьянских протестах участвовали более 108 тыс. человек, а только за 2 первых квартала 1932 г. было отмечено более 1,5 тысяч выступлений^[321]. Подавить движение удавалось лишь с огромным трудом.

Пока население голодало, власти увеличивали вывоз хлеба за границу. В апреле 1931 г. сталинский режим заключил договор с Германией о про­даже ей зерна и золота в обмен на крупные денежные кредиты и постав­ки промышленного оборудования^[322] (около половины всех импортируе­мых станков ввозилось из Германии). Советский Союз вышел на первое место в мире по ввозу оборудования. Одним из источников финансирова­ния этих закупок стал экспорт зерна за границу, который увеличился с 262 тыс. т. в 1929 г. до 4,8 млн. т. в 1930 г. и 5,2 млн. т. в 1931 г. Даже в голодные 1932 и 1933 г. было вывезено по 1,8 млн. т. зерна^[323]. Экспорт зерна продолжался и в последующие годы, хотя и в меньших объемах, прежде всего - в Германию. При этом снабжение продовольствием совет­ского населения оставалось крайне недостаточным...

Создаваемые гиганты тяжелой промышленности требовали большого количества рабочих рук. «Раскулаченные» и сосланные крестьяне исполь­зовались как даровая рабочая сила на индустриальных стройках, на добы­че золота и т.д. С конца 1920-х годов началось массовое переселение мил­лионов лишенных земли сельских жителей в города; миллионы людей работали на «сезонных» стройках. Всего с 1926 по 1939 гг. городское на­селение увеличилось на 30 млн. человек, из которых 23-25 млн., по оцен­ке французского историка Н.Верта, были крестьянами, ушедшими из де­ревни^[324]. Все это приводило к чудовищной нехватке жилья в крупных го­родах - «жилищному кризису». Власти пытались контролировать этот процесс, отказывая крестьянам в выдаче паспортов (введены в 1932 году) и вводя систему прописки.

В итоге аграрных преобразований сталинского режима государствен­ный капитализм без частной буржуазии экспроприировал общинное кре­стьянство, лишив его средств производства и превратив в покорные рабо­чие руки, обслуживавшие и кормившие индустриальную модернизацию. Сельскохозяйственное производство полностью сосредоточилось в госу­дарственных предприятиях («совхозах») и «колхозах», напоминавших по своей структуре и иерархически-деспотической форме организации ранне­индустриальные капиталистические фабрики с сильнейшим элементом внеэкономического принуждения. Процесс, который в Европе растянулся на многие столетия, был проведен в считанные годы и крайне жесткими методами, что создавало чудовищную концентрацию смертей. В итоге со­циальная структура в СССР претерпела радикальные изменения, приобре­тая черты, близкие к тем, которые характерны для индустриальных об­ществ. Уже к 1940 году в городах жила треть населения страны, в начале 60-х годов количество городского и сельского населения сравнялось, в се­редине 70-х годов в деревне обитало менее трети жителей СССР^[325].

   3. Промышленная политика Сталина

«Завоевание» деревни позволило режиму приступить к пересмотру темпов индустриализации. На XVI съезде партии в июне 1930 г. Сталин выдвинул лозунг: завершить пятилетку в четыре года при росте валового объема государственной промышленности в 1929/1930 г. более чем в 2 раза по сравнению с 1926/1927 г.^[326][327] «Политбюро... легко перескакивало с 20% на 30% годового роста, пытаясь каждое частное и временное достижение превратить в норму и теряя из виду взаимообусловленность хозяйствен­ных отраслей. Финансовые прорехи плана затыкались простой бумагой», выпуском необеспеченных денег, отмечал Троцкий. Форсирование темпов обернулось на деле чистой авантюрой. «Снабжение заводов сырьем и про­довольствием ухудшалось из квартала в квартал. Невыносимые условия существования порождали текучесть рабочей силы, прогулы, небрежную работу, поломки машин, высокий процент брака, низкое качество изделий. Средняя производительность труда в 1931 г. упала на 11,7%. Согласно ми­молетному признанию Молотова, запечатленному всей советской печатью, продукция промышленности в 1932 году поднялась всего на 8,5%, вместо полагавшихся по годовому плану 36%». Уже к концу 1930 г. 40% капи­таловложений в промышленность были заморожены в незавершенных проектах, властям пришлось сосредоточиться на нескольких приоритет­ных ударных объектах^[328]. Первый пятилетний план не был выполнен. Производительность труда в промышленности за пятилетку возросла, по официальным данным, на 41% при запланированных 110%^[329] (некоторые авторы считают и эту цифру во много раз завышенной). Это не помешало сталинскому правительству громогласно объявить о том, что «пятилетка в четыре года» успешно завершена.

Тем не менее, рывок в индустриализации был налицо. По официаль­ным данным, за годы первой пятилетки удалось построить и ввести в дей­ствие 1500 новых промышленных предприятий, увеличив промышленное производство в несколько раз, создав мощную военную индустрию и до­ведя удельный вес промышленности в народном хозяйстве до более чем 70% (по сравнению с 48% в 1928 г.)^[330]. Начались необратимые сдвиги в социальной структуре. Если в 1928 г. в «цензовой» (крупной и средней) фабрично-заводской промышленности насчитывалось 2,8 млн. рабочих, то в 1932 г. в крупной индустрии было занято более 5 млн. рабочих, а общее число промышленных рабочих превысило 6,5 млн. Еще 3 млн. рабочих (в 6 раз больше, чем в 1927 г.) трудились строителями на сооружении раз­личных объектов^[331]. Но достигнуто это было ценой тяжелейших лишений и самой жестокой эксплуатации трудящихся.

Политика государства была направлена на то, чтобы максимально со­кратить свободу передвижения рабочей силы. Идеалом считалось факти­ческое прикрепление работника к месту его работы. С конца 1920-х - на­чала 1930-х гг. была развернута кампания критики «дезертиров с трудово­го фронта» и «летунов» (людей, часто меняющих места работы в поисках лучшего заработка); их исключали из партии, комсомола, профсоюзов, старались не принимать на новое место. На предприятиях шел якобы «стихийный» сбор подписей в поддержку таких мер. Профсоюзы требовали от работников по первому призыву «партии и правительства» отправиться в наиболее «уязвимые» участки «трудового фронта». «Преданность» спе­циалистов своему предприятию поощрялась с помощью продвижения по службе, предоставления квартирных и отпускных льгот, преимуществ при распределении рационированных продуктов. Расторжение трудящимися трудового соглашения стало рассматриваться как односторонний акт, нару­шение трудовой дисциплины; ушедшим отказывали в предоставлении посо­бия по безработице. В 1931 г. была официально введена «трудовая книжка», в которой фиксировались места работы^[332]. Первоначально эта система распространялась только на промышленных и транспортных рабочих, но с

1938 г. стала всеобщей. За слишком частую смену работы рабочий подвер­гался наказаниям. Писатель В.Серж описывал эту полицейскую практику: «Паспорт визируется по месту работы. При каждой перемене места работы причина перехода вносится в паспорт. Я знаю факты, когда рабочим, уво­ленным за неявку в выходной день для участия в «добровольной» (и, есте­ственно, не оплачиваемой) работе, в паспортах делалась отметка: «Уволен

332

за срыв производственного плана»» .

По существу, более не соблюдались ограничения сверхурочной рабо­ты, предусмотренные Кодексом законов о труде 1922 г. Фактическое ра­бочее время часто превышало официально установленный 8-часовой ра­бочий день. Директора предприятий могли по своему усмотрению вво­дить 10-часовой рабочий день при сохранении прежнего уровня зарплаты. В рамках «научной организации труда» принимались меры, целью которых было выжать из работника как можно больше. С 1927 г. устанавливался

   7- часовой рабочий день с трехсменной работой и интенсификацией ноч­ного труда^[333][334]. В 1929 г. в качестве мощного средства, ведущего к «гро­мадному росту производительности труда»^[335], была введена так называе­мая «непрерывка» - вначале в нефтяной промышленности и металлургии, затем - также в сфере управления и торговли. Рабочая неделя длилась теперь 4 дня, за которыми следовал выходной, рабочий день продлевался до 8 часов. В итоге нормальная семейная жизнь работников разрушалась, выходные не совпадали, досуг был дезорганизован. В 1937 г. власти выну­ждены были начать вводить новую систему 6-дневной недели, а в 1940 г. вернулись к традиционной 7-дневной неделе с одним выходным днем при

   8- часовом рабочем дне, что означало фактическое продление рабочего времени на 33 часов в месяц^[336].

Официальная наука приводила аргументы в пользу продления рабоче­го времени и увеличения интенсивности труда. Основатель Государствен­ного института охраны труда и ведущий советский специалист в области трудовой гигиены С.И.Каплун заявил, что его учреждение пересмотрело принципы «теории утомляемости», которая, по его словам, «переоценива­ла» субъективное чувство усталости работника. Он назвал эту теорией орудием классового врага, его последней линией обороны. Утомляемость следовало преодолевать напряжением физических сил и воли^[337].

С целью увеличить эксплуатацию труда работников и контроль над ним власти осуществили переход с почасовой оплаты труда на сдельную.

Число получавших сдельную оплату возросло с 1930 по 1932 гг. с 29% до 68%^[338].

Об условиях жизни и труда людей на стройках первой пятилетки ярко рассказал писатель И.Эренбург в повести «День второй» (1932-1933 гг.). Речь шла о строительстве металлургического комбината в Кузнецке:

«У людей были воля и отчаяние - они выдержали. Звери отступили. Лошади тяжело дышали, забираясь в прожорливую глину; они потели злым потом и падали... Кобель тщетно нюхал землю. По ночам кобель выл от голода и от тоски... Кобель вскоре сдох. Крысы попытались при­строиться, но и крысы не выдержали суровой жизни. Только насекомые не изменили человеку. Они шли с ним под землю, где тускло светились пласты угля. Они шли с ним и в тайгу. Густыми ордами двигались вши, бодро неслись блохи, ползли деловитые клопы. Таракан, догадавшись, что не найти ему здесь иного прокорма, начал кусать человека <...> Но люди не звери: они умели жить молча. Днем они рыли землю или клали кирпичи. Ночью они спали <...>

Люди пришли сюда со всех четырех концов страны. Это был год, ко­гда страна дрогнула <...> Оседлая жизнь закончилась. Люди понеслись, и ничто больше не могло их остановить. Среди узлов вопили грудные мла­денцы. Старики отхлебывали суп из ржавых жестянок. Здесь были укра­инцы и татары, пермяки и калуцкие, буряты, черемисы, калмыки, шахтеры из Юзовки, токари из Коломны, бородатые рязанские мостовщики, комсо­мольцы, раскулаченные, безработные шахтеры из Вестфалии или из Силе­зии, Сухаревские спекулянты и растратчики, приговоренные к принуди­тельным работам, энтузиасты, жулики и даже сектанты-проповедники <...> По базарам Украины ходили вербовщики: они набирали рабочих. Глухие деревни Севера всполошились, узнав, что в Кузнецке людям дают сапоги <...> Казахи... никогда не видали ни заводов, ни железнодорожного полот­на. Им сказали, что где-то на севере еще можно жевать и смеяться. Тогда, подобрав полы своих длинных халатов, они пошли <...>

На стройке было двести двадцать тысяч человек. День и ночь рабочие строили бараки, но бараков не хватало. Семья спала на одной койке. Люди чесались, обнимались и плодились в темноте. Они развешивали вокруг коек трухлявое зловонное тряпье, пытаясь оградить свои ночи от чужих глаз <...> Те, что не попадали в бараки, рыли землянки. Человек приходил на стройку, и тотчас же, как зверь, он начинал рыть нору. Он спешил - перед ним была лютая сибирская зима <...>

Люди жили, как на войне. Они взрывали камень, рубили лес и стояли по пояс в ледяной воде, укрепляя плотину <...> Они устанавливали, что ни день, новые рекорда, и в больницах они лежали молча с отмороженными конечностями <...>

Летуны приезжали, чтобы сорвать спецодежду, Приезжали также кре­стьяне из ближних колхозов - «подработать на коровку». Приезжали и ком­сомольцы...: они строили гигант. Одни приезжали изголодавшись, другие уверовав. Третьих привозили - раскулаченных и арестантов, подмосковных огородников, рассеянных счетоводов, басмачей и церковников.

На пустом месте рос завод, а вокруг завода рос город, как некогда росли города вокруг чтимых народом соборов <...> Все иностранцы гово­рили: постройка такого завода требует не месяцев, но долгих лет. Москва говорила: завод должен быть построен не в годы, но в месяцы. Каждое утро иностранцы удивленно морщились: завод рос.

В тифозной больнице строители умирали от сыпняка. Умирая, они бре­дили... Умирая от сыпняка, они еще пытались бежать вперед. На место

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно