Восстановление Римской империи

Питер Хизер
Восстановление Римской империи. Реформаторы Церкви и претенденты на власть

Peter Heather

The restoration of Rome. Barbarian popes & imperial pretenders

* * *

Посвящается Аните Хольм Сойер

Пролог

Приблизительно 4 сентября 476 г. один из полководцев римской армии в Италии по имени Одоакр арестовал и казнил дядю императора Западной Римской империи Ромула, известного как Августул – маленький Август. Семью днями раньше Одоакр проделал то же самое с отцом Ромула. Сам император был всего лишь ребенком, а его отец и дядя правили империей. Оказавшись у власти, Одоакр проявил милосердие. Ромул был отправлен жить в имение в Кампании (обширная область на восточном побережье юга Италии. – Пер.) до конца своих дней. Но для хода европейской истории более важным было то, что Одоакр также убедил римский сенат отправить в Константинополь к императору Восточной Римской империи Зенону посольство, заявившее, что «нет нужды в раздельном правлении, и одного императора достаточно для обеих империй [Восточной и Западной]».

Вскоре за ним последовало другое посольство, которое привезло в Константинополь одеяние императора Западной Римской империи, включая плащ и корону, ношение которых считалось государственной изменой для всякого, кроме императора. И хотя Одоакр поддерживал вымысел о суверенитете императора Зенона, однако не намеревался позволять Константинополю вмешиваться в дела расположенного в Италии государства, которым он теперь управлял. Два посольства Одоакра положили конец почти 750-летней традиции существования империи с центром в Риме^[1].

Но низложение Одоакром Ромула Августула стало для империи всего лишь последним смертельным ударом. До этого ее западную часть постепенно уничтожали три предыдущих поколения политиков. Затем произошел этот удиви тельный переворот, нарушивший равновесие стратегической власти на обширных европейских территориях. За исключением нескольких самых первых успехов, вроде захвата Сицилии в III в. до н. э., основная территория Римской империи была приобретена в течение одного века до рождения Христа и одного – после. Это была эра, когда несредиземноморская Европа представляла собой три больших географических региона (западный и южный, северо-центральный и северо-восточный), в каждом из которых существовали общества, находившиеся на поразительно разных ступенях развития. Производство продовольствия, плотность населения, сложность экономики, размеры поселений и масштабы политической организации – все это было на гораздо более высоком уровне на юге и западе Европы латенского периода (археологическая культура железного века, распространенная в Центральной и Западной Европе в V–I вв. до н. э. – Пер.), который существенно понижался по мере продвижения на восток и север по территории двух других регионов. В течение этих ключевых лет строительства империи ее средиземноморские регионы в сочетании с его грозной военной организацией для предстоящего завоевания всех европейских территорий поставляли для Рима необходимые экономические и человеческие ресурсы. Практически только европейские запад и юг получили затем от Рима доходы и достаточное количество военной добычи – этим оправдывалось ведение на материке крупномасштабных военных действий, а римские легионы остановились только на дальних границах этих регионов.

Однако человеческие амбиции таковы, что были также предприняты усилия к тому, чтобы подчинить себе части Центральной Европы, в которых в значительной степени преобладало население, говорившее на германских языках. Часто думают, что большая победа вождя херусков Арминия над римской армией в Тевтобургском лесу в 9 г. н. э. положила конец этому процессу, но реальность оказалась более прозаичной. В последовавших вскоре военных походах римляне разгромили Арминия, и поистине это была логика имперского уравновешивания затраты – выгоды, означавшей, что Рим в конечном счете позволил границам своих владений слиться с Рейном и не стал отодвигать их дальше на восток. В начале первого тысячелетия северо-центральная область Европы не стоила расходов на ее завоевание, тогда как третий регион – северо-восточный – никогда даже и не фигурировал как объект интереса империи.

Однако за последующие четыреста лет – прежде всего благодаря импульсу, полученному от взаимодействия с Римской империей во всех областях жизни от экономики до политических и культурных образцов, – убыстряющийся процесс развития изменил модели жизни в центральном регионе Европы. К середине IV в. увеличилось производство сельскохозяйственной продукции, значительно выросла плотность населения и экономические модели приобрели дотоле неизвестную сложность. Военная мощь этого региона в целом тоже заметно выросла (не в последнюю очередь за счет заимствования римского вооружения), а его политические структуры стали гораздо более сильными. Было невозможно создавать большие долговечные государства в этом регионе, потому что экономические и административные структуры еще не могли поддерживать сложные политические надстройки. Так что Рим, вообще говоря, сохранял за собой общий стратегический контроль. Тем не менее к IV в. до н. э. империи приходилось обеспечивать безопасность своих границ с помощью политики кнута и пряника, чтобы справляться с несколькими довольно крепкими зависимыми государствами среднего размера, которые теперь занимали каждый дюйм площади по ту сторону границы. Старый порядок, царивший в центральном регионе, – когда существовали маленькие, редко разбросанные племенные общины, – ушел в прошлое. Эти зависимые государства, возможно, не угрожали общему существованию империи, но, безусловно, обладали достаточной политической и военной силой, чтобы формулировать свои собственные средне– и долгосрочные политические программы. И когда условия были в их пользу (обычно это случалось, когда Рим вел войну с Персией), они могли даже парировать самые назойливые аспекты римского владычества, которые принимали форму бесконечных требований людских ресурсов, продовольствия, сырья и иногда – даже дозволения свободно действовать христианским миссионерам. И если изменившаяся северо-центральная область Европы оставалась слишком разрозненной политически, чтобы представлять общую угрозу, то во многом изначальное демографическое и экономическое преимущество, позволившее Римской империи возникнуть пятьсот лет назад, было подорвано развернувшимися за это время революционными процессами развития^[2].

Мой отец был экспертом по взрывчатым веществам и рядом с ними провел большую часть своей жизни. Главный принцип безопасности, который он понял в начале своего обучения, состоял в следующем: где бы человеческая деятельность ни создала легковоспламеняющуюся атмосферу, «Бог, то есть какой-то несчастный случай или что-то еще, пошлет искру». Иными словами, безопасность должна была сосредоточиваться на том, чтобы не допускать нарастания огнеопасных условий, так как попытки уберечься от искр оказывались совершенно безнадежны. Что касается европейской истории, существенное преобразование старого северо-центрального региона создало потенциально взрывоопасную политическую ситуацию – по крайней мере, по отношению к долгосрочному будущему римского империализма, и искра в конечном итоге явилась в образе гуннов. Ворвавшись на границы Европы в два этапа в последней четверти IV в., гунны вытеснили две большие смешанные группы старых сателлитов Римской империи из трансформировавшегося северо-центрального региона (вместе с некоторыми другими группами издалека) на территорию империи в две волны: в 375–380 гг. и четверть века спустя, в 405–410 гг. Первая волна совпала с оккупацией гуннами земель, расположенных непосредственно к северу от Черного моря, а вторая, по всей вероятности, – с их дальнейшим проникновением на запад до Большой Венгерской низменности. Перед лицом (естественной) враждебности римлян, которые либо массово убивали тех, кто был вовлечен в такие передвижения, либо обращали в рабство, уцелевшие иммигранты из обеих групп (а многие из первоначальных участников погибли в пути) к концу 410-х гг. на почве Западной Римской империи объединились в две новые смешанные группировки, ставшие крупнее и сплоченнее каких-либо объединений людей, существовавших по другую сторону границы в IV в.: вестготская и вандало-аланская коалиции. В каждую входили по крайней мере три основных, до этого независимых, источника военных людских ресурсов, и в обеих из них развились соответствующие более централизованные руководящие структуры. Они укрупнились, чтобы выстоять перед лицом ответных ударов римлян, а большие богатства римского мира в сравнении с богатствами по ту сторону границы дали возможность новым династиям мобилизовать достаточные ресурсы, чтобы удерживаться у власти.

Но в то время, когда изначальные мотивы иммигрантов были сфокусированы в основном на спасении от хищнического нападения гуннов, они тоже хотели извлечь выгоду из богатств Рима, и их появление на землях империи физически подорвало ее способность к выживанию. По существу, она функционировала благодаря обложению налогами сельскохозяйственного производства с целью финансирования своей профессиональной армии и других правительственных структур. Эти новые объединения иммигрантов заставили Западную Римскую империю признать занятие ими частей ее территории, что значительно сократило ее доходы и, как прямое следствие, размеры армий, которые она могла содержать. И другие аутсайдеры, которым гунны непосредственно не угрожали – такие, как англо-саксонские племена, вторгшиеся в Южную Британию, быстро воспользовались военными и политическими ограничениями, вызванными этими потерями доходов. Особенно когда вандало-аланская коалиция захватила в 439 г. самые богатые североафриканские провинции Западной Европы, последняя оказалась в порочном круге. Меньшая численность войск означала еще большие потери территорий как в пользу изначальных групп аутсайдеров (вестготов и вандало-аланов), так и новых (вроде франков). Убывающая военная мощь империи побуждала встать на чью-то сторону.

Переворот, произведенный Одоакром, совершил последние обряды в этой саге о крахе империи. Он был частью последней волны беженцев из старой северо-центральной области Европы, которые нашли дорогу на римские земли в результате распрей, последовавших за падением гуннской империи Аттилы в Центральной Европе в конце 450-х и 460-х гг. Будучи правителем народа скиров и сыном одного из главных сторонников Аттилы, он был вынужден перебраться в Италию, когда его народ утратил свое независимое положение. И недовольство военных, которое Одоакр использовал в своих интересах, чтобы осуществить государственный переворот, было вызвано нехваткой в Италии средств для выплаты жалованья солдатам, которых он поднял на бунт. Эта нехватка явилась непосредственным результатом потери доходов от налогов из провинций по мере того, как они одна за другой попадали под власть захватчиков извне – процесс, образующий центральную повествовательную линию истории Западной Римской империи в V в. Поток финансовых средств для содержания римской армии в Италии постепенно убывал, а Одоакр был там для того, чтобы извлечь выгоду из проистекающих из этого беспорядков. Искра, высеченная гуннами, привела к стратегическому взрыву, который перенес значительное количество вооруженных людей из преобразившейся северо-центральной Европы на землю Западной Римской империи, чтобы подорвать там ее власть^[3].

Новые правители, вставшие во главе политически связанных объединений вооруженных людей, которые не так давно возникли за пределами границ империи, были теперь хозяевами основной массы старых западных владений римлян. Наряду с Одоакром англосаксонские короли контролировали большую часть Центральной и Южной Британии, франкские – управляли Северной и Восточной Галлией, вестготские – властвовали в Юго-Западной Галлии и Испании, представители бургундской династии – в долине Роны, а самые богатые римские земли в Северной Африке оказались в руках вандальской династии Хасдингов (карта 3, с. 82). Таким образом, группы племен из старой северо-центральной области Европы в том виде, в котором она была на момент рождения Христа, породили мощную революцию на земле Рима, в результате которой вместо изначально единой империи появилось несколько государств-правопреемников.

В равной степени глубокий переворот (даже если и менее подтвержденный документально) затем последовал в самой Центральной Европе приблизительно через век после 476 г., который привел группы славянских племен из третьей европейской области на север и восток, и они заняли заметное положение в большей части Центральной и Восточной Европы. Этот процесс нельзя восстановить в подробностях, хотя существует достаточно указаний на то, что создание славянской Европы было итогом ряда сложных, разнообразных и продолжительных процессов, нежели внезапного переворота. Однако вот что становится совершенно ясно: крушение Западной Римской империи нужно рассматривать как часть тотального изменения существовавших в Европе балансов стратегической силы, эквивалентного процессам, происходящим в наше время, по мере того как постепенно проявляются региональные и глобальные последствия массовой экспансии ближневосточной, азиатской и некоторых южных экономик^[4].

Но посреди всей этой перестройки римская концепция империи не только продолжала существовать, но и оказалась необыкновенно живучей. После поразительного полутысячелетнего существования (в сравнении: Британская империя протянула менее века) это, наверное, не так удивительно. Это сверхгосударство – Западная Римская империя – могло исчезнуть, но на многих (хотя и не на всех) частях его старых территорий население пережило закат империи, сохранив в целости свои общественные, экономические, судебные и культурные структуры. В этих группах остались целыми и невредимыми римские идеи и даже некоторые административные институты. Да и чужаки, уничтожившие империю, не испытывали непримиримой враждебности ко всему римскому. Многие из них были ее давними приграничными соседями и не начинали свои индивидуальные захваты частей римской территории под знаменем идеологического крестового похода против империализма. Они давно уже привыкли действовать в рамках всеохватывающей структуры Римской империи, и новые лидеры пришедших ей на смену государств, приступив к созданию нового порядка из хаоса ее крушения, видели много полезного для себя в структурах римского правления, общества и культуры.

Подхватывая историю от судьбоносного посольства Одоакра, передавшего Константинополю облачения императора Западного Рима, в этом продолжении книги «Падение Римской империи» рассказывается о трех великих претендентах на императорский престол, пытавшихся возродить римское наследие в Западной Европе, – Теодорихе, Юстиниане и Карле Великом. Каждый из них добился удивительных успехов. Имея совершенно разное происхождение и различные опоры власти, каждый из них сумел собрать воедино достаточную часть старой Западной Римской империи, чтобы убедительно заявить о своих правах на титул ее императора.

Но даже когда каждый из них закончил свой необычный жизненный путь, образ жизни людей на просторах Европы продолжал отдаляться от трехступенчатой модели, характерной для времени рождения Христа. Так как эти претенденты были по-своему успешны, то обстоятельства второй половины первого тысячелетия все больше препятствовали возможности поддержания долговременной структуры империи в том масштабе, который сохраняла старая Западная Римская империя на протяжении предыдущих пятисот лет. В конечном итоге восстановление стабильной императорской власти в поистине римском масштабе оказалось возможным только тогда, когда свежая кровь из той части Европы, которую «старые» римляне считали совершенно варварской, воспользовалась инструментарием Рима, чтобы породить совершенно новую империю. Благодаря обновленному институту папства европейские варвары нашли способ основать новую Римскую империю, существующую уже более тысячи лет.

Часть первая. «Образец единственной Империи»

Глава 1. Gens purpura

В 507 г. или около того правитель Италии остгот Теодорих написал императору Восточной Римской империи Анастасию в Константинополь:

«Вы – прекраснейшее украшение всех государств; вы – благотворная защита всего мира, к которой по праву обращаются все другие правители с благоговением, потому что они знают, что у вас есть нечто, чего нет у других: прежде всего мы, которые с Божьей помощью научились в вашей Республике [Константинополе; Теодорих провел в своем детстве десять лет в этом городе] искусству справедливого управления римлянами. Наша королевская власть – подражание вашей и создана по вашему образцу – образцу единственной империи; и в той мере, в какой мы следуем вам, мы превосходим другие народы».

Это необычное письмо. Для римлян любой эпохи Теодорих был всего лишь варваром. Однако здесь мы видим короля остготов, который утверждает, что берет за образец римские идеалы. Естественно, эти его слова так же известны, как и необычны, и их часто цитируют как доказательство продолжавшегося психологического влияния Рима спустя поколение после того, как на троне Западной Римской империи сидел последний император, облаченный в пурпур.

Но при более близком рассмотрении эта цитата раскрывает гораздо больше. Подобно многим дипломатическим письмам, составлявшимся почти в любую эпоху человеческой истории, это послание написано неким шифром, пере дающим его полное значение посредством набора условностей, в равной степени хорошо понимаемым обеими переписывающимися сторонами. В данном случае ключом являются давние идеологические утверждения, которые поддерживали самопонимание Римского государства-империи. Согласно римской идеологии, существование империи было настолько тесно вплетено в планы благодетельного божества, в которые входило привести человечество к наиболее полному раскрытию своего потенциала, что на самом деле именно божественная сила Провидения стала причиной его возникновения, а впоследствии и основой его поддержки. Этот тезис, будучи продолжением идей, которые впервые были точно сформулированы стремящимися к могуществу и богатству преемниками Александра Великого, далекими от христианства (и поэтому их власть часто характеризовалась как эллинистическая царская), потребовал поразительно немного изменений, когда император Константин объявил о своей приверженности к христианству. Претензия на божественную поддержку ради выполнения божественно предопределенной миссии оставалась постоянной: помогающее божество было заново отождествлено с христианским Богом, а целью миссии стало распространение христианского Евангелия.

Прочитанные в контексте этой идеологии слова Теодориха становятся явно менее почтительными. Ключевые слова – «Божья помощь» (auxilio divino). Используя их, гот дал понять Анастасию, что, на его взгляд (никто не знает, что думал император Восточной Римской империи, когда ему прочитали это письмо, хотя я мог бы рискнуть и предложить свою догадку), способность Теодориха править Италией в качестве вполне вставшего на ноги римского правителя была результатом не случая или даже его личных способностей, отточенных десятью годами наблюдений за тем, как работают римские порядки в Константинополе (хотя это сыграло роль лишь отчасти), а в основном прямого вмешательства Бога. Центральным моментом всей государственной идеологии римлян являлось утверждение, что империя существует потому, что она ключ к божественным планам в отношении человечества. Параллельное заявление Теодориха о том, что божество поддерживает его собственную способность править в должной римской манере, было равнозначным утверждению, что он сам вместе с царством, которым он правит, такой же законный «римлянин», то есть божественно предопределенный, как и сама Восточная Римская империя. Как явствует из письма, все «римское» в себе Теодорих получил косвенным образом не от Восточной Римской империи, а непосредственно от Бога. Кем же являлся этот гот-выскочка, делавший такие необычные заявления, и насколько реальным было утверждение о его собственной принадлежности к римлянам?^[5]

«Гетика»

Первая картинка из жизни юного Теодориха, дошедшая до наших дней: его в семи– или восьмилетнем возрасте отправляют в качестве заложника в столицу Восточной Римской империи – Константинополь. Это был приблизительно 461 г., и, каким бы ни был юным Теодорих, ему отводилась важная роль. Его дядя только что придумал новое дипломатическое соглашение с тогдашним императором Львом, в результате которого ему была назначена иностранная помощь или субсидия – называйте как хотите – в размере трехсот фунтов золота в год. Маленького Теодориха отправили в столицу в качестве физического воплощения одной из оговорок о залоге этого соглашения. Все это считалось обычным делом. С незапамятных времен Рим требовал высокопоставленных заложников для обеспечения соблюдения договоров^[6].

Этот эпизод известен из истории готов, или «Гетики», написанной неким Иорданом в Константинополе приблизительно в 550 г., и этот текст сыграл главную роль в современном понимании того, кем на самом деле был этот ребенок. Позднее, когда Теодорих уже прочно сидел на троне Италии, он любил говорить (особенно иностранным монархам) о своей принадлежности к исключительно «пурпурной» (то есть императорской) династии – gens purpura. Законность его собственной власти вытекала из того факта, что члены его рода безоговорочно правили готами на протяжении семнадцати поколений к тому времени, когда в 520-х гг. власть оказалась в руках его внука и преемника Аталариха. «Гетику» Иордана давно уже брали для предъявления веской повествовательной поддержки этого утверждения, и ее текст включал не только полную генеалогию рода Теодориха Амала (схема на с. 25), но и множество рассказов о некоторых его наиболее выдающихся представителях^[7].

Прежде чем полностью принять на веру эту идею, важно более внимательно взглянуть на ее источники. Одним из главных источников, как пишет Иордан в своем предисловии (более широкое сравнение с другими сохранившимися сочинениями этого автора подтверждает это), была ныне утраченная «История готов», написанная римским сенатором Кассиодором, с которым мы встретимся в следующей главе. Иордан рассказывает нам, что «История готов» находилась в его распоряжении всего три дня, но действительно важным для нас является совсем другое – Кассиодор был хорошо осведомленным человеком при дворе Теодориха и сочинял свою «Историю…», будучи на царской службе. Конечно, этот факт расшатывает любые заявления, что Иордан предоставляет независимое подтверждение уникального царского статуса рода Амалов, так как и притязания Теодориха, и исторически подкрепляющие их сведения из «Гетики» в конечном счете происходят из одного и того же окружения – собственного царского двора Теодориха^[8]. Если это признать и начать «копать» в источниках глубже, то немедленно появится возможность пролить больше света на реальную историю рода юного Теодориха Амала, конь которого с трудом дотащился до Константинополя в начале 460-х гг. Безусловно, мальчик был из очень знатной семьи, иначе его не отправили бы в столицу в качестве заложника. Но эта знатность оказалась и менее давней, и более ограниченной, нежели та, на которую позднее претендовал Теодорих.

Его отец был средним из трех братьев – Валамира, Тиудимира и Видимира, которые к концу 450-х гг. появляются в достаточно достоверных источниках как вожди большой группы готов, занимавшей до этого подчиненное положение, а с 440-х гг. на протяжении нескольких десятилетий до империи гуннов под властью Аттилы наводившей ужас на территории от стен Константинополя до окрестностей Парижа. Традиционное представление о роде Амалов, возникшее непосредственно из информации о том, что Теодорих закончил свои дни в Италии, основано на том, что он правил половиной всех готов – остготами, начиная по крайней мере с середины III в. н. э. Другую половину этого народа условно называют вестготами, и у них есть своя (во многом отдельная от их братьев, которыми правил род Амалов) история, тоже начавшаяся с III в. Но все это выдумка, порожденная пропагандой Теодориха. Величие династии Амалов, предшествовавшее феноменальным успехам Теодориха на самом деле, оказалось более скромным, чем то, что описывают современные толкователи, опирающиеся на более поздние притязания этого короля.

Во-первых, готы, оставшиеся в Центральной и Восточной Европе к 463 г., не были объединены. Помимо тех из них, что находились под властью отца Теодориха и двоих его братьев и обосновались в старой римской провинции Паннония на территории, расположенной вокруг озера Балатон, что в современной Венгрии, существовала другая большая группа родственных им готов, живших по договоренности в Восточной Римской империи во Фракии; довольно значительную третью группу возглавляли гунны (до 467 г.), и еще две отдельные и, по-видимому, меньшие по численности группы жили в Крыму и на восточном побережье Азовского моря. Точного числа людей, разумеется, никто не знает, но род Амалов мог возглавлять не более четверти всех готов Центральной и Восточной Европы, о которых нам известно на момент крушения власти гуннов. И это без учета совершенно реальной возможности того, что имелись и другие группы готов, о которых совершенно ничего не известно^[9].

В равной степени важно то, что неоспариваемая власть братьев Амалов над паннонийскими готами была недавней. Один отрывок недопонятого рассказа из «Гетики» демонстрирует мнимое величие Амалов, запустивших руки в «историческую кассу». В этом отрывке описываются не некие успехи гунна – завоевателя готов (названного Валамвиром), а начало карьеры настоящего дяди Теодориха – Валамира. И эта картина мозаична. В ней Валамир – далеко не самый последний в длинной череде королей, осуществляющих власть над половиной всех готов; он локтями прокладывает себе дорогу, чтобы встать во главе группы других военных вождей. Валамир начинает с того, что лично убивает некоего Винитария и женится на внучке своей жертвы Вадамирке. В то же самое время последовательно истребляется другой соперничающий род, включающий отца (Гунимунда), двух братьев (Торисмунда и Генсемунда) и внука (сына Торисмунда по имени Беремунд). После различных смертей среди представителей старого поколения Генсемунд предпочел принять неизбежное и подчинился власти Валамира, тогда как Беремунд решил выйти из числа соперников и пошел своей собственной дорогой на запад. К концу 450-х гг. высокое положение Валамира и его братьев и даже их власть над паннонийскими готами были результатом тяжелой борьбы с многочисленными соперниками, которая закончилась, вероятно, после смерти Аттилы в 453 г., так как тот не терпел слишком могущественных правителей среди подвластных ему народов^[10].

Фактически этот рассказ превращает историю династии Амалов в довольно знакомую историю, характерную для V в. Чтобы быть неоспоримым вождем большой группы воинов, требовались сильные рычаги власти. Существует много возможных вариантов, отличающихся в деталях, но всегда означающих политику кнута и пряника: достаточно грубой силы, чтобы удерживать потенциальных конкурентов от желания рискнуть направить против тебя оружие в сочетании с обильным потоком наличных денег, чтобы пехотинцы и военачальники среднего звена были довольны – на самом деле чтобы генерировать эту грубую силу. Но и то и другое, а особенно наличность, имели свойство быть в ограниченном количестве в несложной экономике, характерной для мира за пределами границ Римской империи в Европе до прихода гуннов. Например, при раскопках неримских поселений до 400 г. все, что вы, скорее всего, найдете, – это скромное количество серебра и почти полное отсутствие золота. И дело не в том, что тогда не было золота; оно было слишком ценным, чтобы класть его в могилы умерших или терять с той или иной регулярностью.

Неримские, в основном аграрные, экономики ежегодно производили также лишь небольшие излишки, на которые можно было содержать лишь относительно ограниченное число специалистов-некрестьян. В результате и профессиональные воины, и наличные деньги, на которые можно было купить их услуги, имелись далеко не в изобилии. И лишь в весьма необычных обстоятельствах (которые включали главным образом доступ к финансам Рима честными или нечестными способами) короли государств, расположенных по ту сторону границы Римской империи, могли накопить достаточную военную мощь, чтобы править на больших территориях. Не великие императорские династии, а небольшие королевства, управляемые, по сути, военачальниками, стали естественным веянием времени. А крупные гегемонии имели тенденцию являться временными и существовали, пока были живы их особенно эффективные лидеры. Возвышение и падение гуннской империи Аттилы изменило эту ситуацию двояко. Во-первых, в неримском мире за пределами границ империи произошел выброс золота, особенно на Среднедунайской равнине гуннов. Движимые богатства римлян были главной целью военных походов гуннов, будь то военная добыча или ежегодные ассигнования (субсидии), которые увеличивались с каждой победой гуннов и достигли максимума – 2000 фунтов в год. Все это не только явствует из текстов, но и подтверждается археологическими находками – новые богатства эры гуннов представлены в многочисленных захоронениях, изобилующих золотыми предметами. Когда в середине 450-х гг. гегемония гуннов начала ослабевать, обнаружились огромные богатства, из-за которых началась конкурентная борьба среди военных вождей вроде дяди Теодориха и его соперников, образовавших второй уровень руководства империей. И только благодаря богатству хотя и на короткий срок, но были поддержаны крупные политические структуры, возникшие из-за их конфликтов.

Во-вторых, даже после того как в середине 450-х гг. «отвалились» колеса империи гуннов, общее воздействие периода их власти – совместный результат побед Аттилы и большой концентрации людских военных ресурсов, которые он собрал для их достижения, – проявилось в том, что долгосрочное стратегическое равновесие сил на Дунайской границе должно было переместиться дальше от Римской империи. Властям Восточной и Западной Римских империй пришлось иметь дело с большими по численности и более эффективными в военном отношении вооруженными силами соседей. Это означало, что новые государства, образовавшиеся в 450-х гг. вокруг таких фигур, как Валамир, могли по праву (или не по праву!) сохранять доступ к богатствам Рима, занимая бывшие римские земли, на которых все еще существовала экономика более развитая, чем на любой другой территории за границей ранее могущественной империи, и устанавливая политические отношения с римским государством, которые включали выплату субсидий. По мере того как власть гуннов ослабевала – а это произошло удивительно быстро в течение десятилетия после смерти Аттилы, – и они прекратили тормозить процесс политической централизации среди подвластных им народов вроде готов, среди бывших подданных гуннов быстро образовались новые боеспособные группировки, постоянно враждовавшие между собой. Более того, они бросали алчные взгляды на «куски» бывшей Западной Римской империи и рассчитывали на потенциальные субсидии от Восточной.

Валамир последовал обоим элементам этого рецепта успеха буквально. Вскоре после устранения им ближайших соперников-готов мы обнаруживаем, что под его властью оказалась часть старой западной римской провинции Паннония, а сам он изо всех сил стремился получить иностранную помощь от Константинополя. Молодой Теодорих торопился в этот город именно как один из гарантов такой сделки, по условиям которой триста фунтов золота ежегодно отправлялись Валамиру – то самое количество регулярно поступающей наличности, которое оказывалось чрезвычайно кстати, когда вам нужно было убедить воинов, что вы заслуживаете их верности. Археологические находки совершенно ясно показывают, как Валамир и иже с ним использовали эти ценности, чтобы добиться политической поддержки. Остатки постгуннской Центральной Европы демонстрируют смесь римских импортируемых товаров, особенно амфор с вином, и некоторых очень богатых личных украшений для мужчин и женщин. Все это являлось отличным средством для упрочения власти среди потенциальных приверженцев. Взаимосвязь между представителями неримских династий, перебиравшимися на римскую территорию (или, по крайней мере, поближе к ней), и их способностью использовать римские богатства для наращивания своей власти путем привлечения гораздо большей военной помощи, чем ранее это было возможно, все еще оставалась чрезвычайно сильной, когда в V в. рухнула Западная Римская империя^[11].

Мы видим, как она работает, например, среди вандалов и вестготов, которые основали государства-правопреемники Рима в Северной Африке, Южной Галлии и Испании в первой половине V в. И те и другие возникли как свободные союзы отдельных групп со своими собственными независимыми руководителями и стали централизованными государствами под управлением одного лидера только на римской земле. Причем централизации власти в таких группах не только способствовали возможности, открывшиеся благодаря богатству римского мира, но и тот факт, что их единство возникло в такое время, когда Западная Римская империя осталась еще достаточно сильной для того, чтобы уничтожить их. Исторические подробности, сохраненные нашими источниками, ясно дают понять, что этот негативный импульс сыграл главную роль в том, чтобы заставить изначально независимые группы (в них объединялись и вандалы, и вестготы) преодолеть свою стародавнюю традиционную разобщенность и создать политические отношения, ставшие основой для новых политических группировок.

Во многих отношениях ближайшей аналогией истории династии Амалов является франкская династия Меровингов, власть которой, как и власть рода Теодориха, была постримским феноменом, возникшим на фоне отсутствия какой-либо существенной угрозы со стороны империи. В этом случае история, изложенная епископом Григорием Турским в 590-х гг., дает точную ссылку на источник. В эпоху краха Западной Римской империи представитель династии Меровингов Хильдерик достиг значительных высот власти на территории, которая сейчас является Бельгией, и позволил своему сыну Хлодвигу унаследовать в 480 г. довольно могущественное королевство с центром в городе Турне. В последующие годы Хлодвиг распространил власть Меровингов на довольно большие территории Франции и неримские земли к востоку от Рейна. Он также осуществил переход к католицизму. В политических мифах современной Франции обе эти его заслуги возвели его на пьедестал как «основателя нации». По крайней мере, не менее важным фактом биографии Хлодвига, чем его территориальные завоевания (на мой взгляд, даже главным), было то, что он уничтожил целый ряд своих соперников-военачальников, а их уцелевших сподвижников прибавил к своим собственным. Согласно рассказу епископа Григория, третий представитель династии Меровингов устранил не менее семи своих конкурентов. По крайней мере несколько из них были его родственниками по боковой линии (что может быть справедливо и в отношении некоторых соперников, отправленных на тот свет Валамиром), и не случайно Григорий заканчивает историю речью, которую Хлодвиг должен был произнести на ассамблее франков: «Как печально, что я живу среди чужих людей, как какой-нибудь одинокий странник, и у меня не осталось родственников, чтобы помочь мне, когда угрожает беда!»

Епископ комментирует эти слова с характерным для него мрачным чувством юмора: «Он сказал это не потому, что он горевал об их смерти, а потому, что таким коварным способом он надеялся найти какого-нибудь родственника, еще живущего в стране, которого он мог бы убить».

Родословная династии Амалов

Если бы Валамир был благословлен историком такого же статуса, как Григорий Турский, то вполне могло бы найтись что-то подобное, чтобы вложить в уста великого родоначальника власти династии Амалов. Безусловно, их жизненные пути шли параллельно. Но все это вновь подводит к вопросу, с которого мы начали. Как племянник малоизвестного военачальника готов получил преимущественное право избранного Богом римского императора?^[12]

Константинополь

Что думал юный заложник-гот о своем новом окружении и какой страх испытывал – об этом ничего не написано, но к 463 г. небольшой и относительно непримечательный греческий город Византия на Босфоре превратился в могущественную столицу империи. Этот процесс длился менее 150 лет, начавшись в 320-х гг. – после некоторых колебаний и ошибок – благодаря тому самому Константину, который сделал официальной религией империи христианство. В какой-то момент, имея традиционный склад ума и, без сомнения, подвергаясь влиянию старого римского утверждения, что их город был основан спасавшимися бегством остатками населения разрушенной Трои, император обдумывал вопрос о перестройке не имевших верхушек башен Илиона. В источниках также отмечается, что в другой раз Константин смело заявил, что «Сердика [София – столица современной Болгарии] – это мой Рим». Но это оказалось еще одним неудачным началом, и его выбор в конечном итоге пал на Византий, находившийся на стратегически расположенном полуострове, позволявшем контролировать движение через Геллеспонт (древнегреческое название пролива Дарданеллы. – Пер.) из Европы в Азию и имевшем в изобилии укромные заливы для того, чтобы поставить в них на якорь большие флотилии кораблей как в самом Босфоре, так и в бухте Золотой Рог, извивавшейся вдоль его восточного побережья.

Для первого поколения горожан это решение Константина не считалось важным. Многие постройки наполовину были возведены к моменту смерти императора в 337 г.; он с трудом уговаривал богатых землевладельцев Восточной Римской империи переселиться в его новую столицу, и главную проблему, связанную с водоснабжением, еще только предстояло решить. Как и на многих полуостровах Среди земного моря, здесь в 320-х гг. было трудно накопить достаточно воды для удовлетворения всех нужд даже нескольких тысяч жителей Византия, не говоря уже о больших массах людей, принадлежавших ко всем общественным классам, которые толпами стекались в столицу империи со всеми ее возможностями – рабочими местами, бесплатной раздачей еды и расточительными развлечениями, часть которых еще только ожидали. Фактически многие римские императоры с течением лет превращали свои любимые города в новые столицы, существовавшие, быть может, одно или два поколения в лучшем случае, прежде чем новые обстоятельства приводили к изменению в дальнейшем их политического и административного статуса.

Константинополь оказался исключением. Два главных политических события при сыне Константина Констанции II определили постоянное местоположение политической власти в новых стенах столицы. Первое – новый император учредил там для восточной половины Римской империи сенат, который должен был соответствовать величию своего аналога в Риме. На этот раз стимулов оказалось достаточно, и богатые землевладельцы Восточного Средиземноморья вереницей поспешили в новые дома, к новым обязанностям и почестям на берегах Босфора. С этого времени сенат Константинополя стал главной политической аудиторией для имперской политики; его члены являлись людьми, которым нужно было рекламировать и оправдывать только политику и чье важное положение в домашних провинциях, из которых они прибыли, делало их поддержку инициатив императора в sine qua non^[13] для их личной успешной реализации. Второе – в IV в. вообще происходило постоянное расширение размеров центральных бюрократических учреждений империи. Это имело место в равной степени и на востоке, и на западе страны, но в восточной ее половине все новые учреждения надежно располагались в Константинополе и привлекали туда важных служащих с новыми функциями. Такое двоякое развитие событий привело к тому, что центральную власть невозможно было эффективно осуществлять ни из какого другого места Восточного Средиземноморья. В результате автоматически появилось желание и разрешить все логистические трудности центральной власти, и обеспечить новую столицу соответствующим спектром удобств и удовольствий. Поэтому к тому времени, когда Теодорих прибыл в Константинополь, из куколки, которым был некогда этот небольшой греческий городок, появилась удивительная бабочка-столица^[14].

Приехав с северо-запада по главной военной дороге через Балканы, юный гот вступил в город через Харисийские ворота – самые северные из главных ворот, ведущих через стены, построенные императором Феодосием и защищавшие Константинополь. Редко какой город был так хорошо защищен. Первое препятствие – ров шириной 20 и глубиной 10 м; за ним (еще 20 м ровной местности) следовала внешняя стена толщиной 2 м у основания и высотой 8,5 м, усеянная в общей сложности 96 башнями, расположенными на расстоянии 55 м друг от друга. За ней была еще одна терраса шириной 20 м, прежде чем вы, наконец, подходили к мощной главной стене толщиной 5 м и высотой 12 м, усиленной еще 96 башнями, размещенными так, что они находились между башнями внешней стены; и эти башни имели в высоту 20 м от основания до бойниц. Построенные в период до и после 410 г. и все еще довольно заметные в современном Стамбуле, стены были такими крепкими, что защищали от сухопутных атак на город до тех пор, пока однажды пушка не пробила брешь, в которой, согласно некоторым рассказам, 23 мая 1453 г. пал в бою последний византийский император Константин XI^[15].

У Теодориха не было пушки, да и ни у кого ее не было в V в., так что на восьмилетнего мальчика городские укрепления могли произвести впечатление только неодолимой силы. Ему предстояло узнать, что они оказались более чем крепкими, чтобы держать на расстоянии предводителя гуннов Аттилу менее чем двадцатью годами раньше. Линия стен, по понятным военным причинам построенная на возвышенности, достигала максимума на севере – именно отсюда и въехал в город Теодорих. Проехав ворота и арку, он увидел перед собой всю столицу империи.

Первое впечатление могло стать потрясением. Теодорих только-только приехал со Среднедунайской равнины, расположенной к западу от Карпат (современная Венгрия), где провел первые годы своей жизни. В период расцвета Римской империи это был сильно укрепленный приграничный регион, который благодаря вложению в его развитие имперских средств в I–IV вв. достиг экономического процветания. На границе, проходившей вдоль русла реки, располагались лагеря легионеров, вокруг которых выросли настоящие города римлян, а сельскохозяйственный потенциал этой территории использовали ушедшие в отставку легионеры, новые поселенцы из Италии и местное население, превращавшееся в полностью оплачиваемых римлян. Как выявили многочисленные раскопки, в тот период регион мог похвастаться обнесенными стенами городами, храмами, а когда пришло христианство – соборами, театрами и амфитеатрами, акведуками, сетью дорог, статуями, городскими советами и виллами в большом изобилии. Но это было до кризисных лет Западной Римской империи, а к середине V в. все виллы были разрушены, за исключением горстки сильно укрепленных (возможно, изначально имперских), которые новые правители этой местности приспособили для своих целей. Здесь по-прежнему оставалось многочисленное население, и какая-то его часть проживала на старых местах, но нигде уже не сохранилось ничего от старых форм культуры, так что каменная кладка и статуи быстро превращались в булыжники, а тоги были спрятаны навсегда^[16].

Сильный контраст между обломками старых римских провинциальных процветающих городов и неумеренным великолепием столицы Восточной Римской империи – Константинополя середины V в. поразил Теодориха. Первое, что потрясло его, были размеры самого города. Хронологически стены Феодосия были уже третьими. Стены древнегреческого Византия окружали приблизительно прямоугольное пространство на оконечности полуострова площадью около 2x1,5 км (карта 1). Стены, построенные Константином в 320-х гг., более чем утроили защищенное пространство, а императором Феодосием – снова увеличили его более чем вдвое. Но не все здесь было застроено: еще оставались большие огороды и парки, особенно между стенами Феодосия и Константина, но обычный римский город, населенный, наверное, 10 тысячами жителей, к 463 г., вероятно, стал крупнейшим в Средиземноморье, с населением предположительно более 500 тысяч человек.

Попутно решались большие логистические задачи. Так, одна из самых насущных проблем попала в поле зрения Теодориха слева от него, когда он отъезжал от ворот. Пространство между стенами Феодосия и Константина вмещало три огромных городских водохранилища, одно из которых – цистерна Аэция находилась рядом с дорогой, по которой ехал Теодорих (остатки этих цистерн можно было увидеть на момент написания этой книги: на месте каждой из них находятся временное на вид жилье и пара футбольных полей). Эти искусственные водохранилища дополняли подземные цистерны меньших размеров (общее их число превышало сотню), которые могли хранить более миллиона кубических метров воды. Но это была только часть проблемы водоснабжения. Чтобы поддерживать уровень воды в этих резервуарах, из города выходил, извиваясь, акведук длиной 250 км, как веер, развертывающийся на север и запад, чтобы улавливать идущие с Фракийских гор дожди. Как и с водой, механизм решения проблемы продовольствия находился буквально перед глазами Теодориха: впереди слева располагались две небольшие гавани древнегреческого города, а прямо впереди – две новые и большие, построенные императорами Юлианом и Феодосием для приема кораблей с зерном, поставки которого, особенно из Египта, кормили столицу. Вдоль каждой гавани располагались огромные склады с продовольствием.

Обратились ли мысли восьмилетнего гота, приехавшего с руин провинциальной Паннонии, к проблемам снабжения продовольствием и водой полумиллиона человек. На мой взгляд, сомнительно. Более вероятно, что его взгляд остановился на удивительных древних памятниках города, которые заставили бы казаться маленькой любую развалину, которую он видел у себя на родине или по пути в Константинополь. Первой на глаза ему попалась церковь Святых Апостолов – место захоронения императоров и хранилище черепов святых Андрея, Луки и Тимофея. Теодорих был христианином, так что это собрание святой силы имело для него большое значение, да и сама постройка была великолепной. Дорога тогда проходила мимо триумфальной колонны со статуей императора Марциана, победившего Аттилу (часть этой колонны еще можно увидеть), а затем привела Теодориха к Капитолию – официальному центру города. Здесь один мраморный монумент сменял другой с ошеломляющей быстротой: форум Феодосия (ныне площадь Баязет) еще с одной колонной и триумфальной статуей (самого Феодосия, разумеется), массивный комплекс триумфальной арки Тетрапилон, круглый собственно форум со зданием сената и, наконец, огромный императорский ипподром, дворцовые постройки и императорские храмы Божественной Мудрости и Божественного Мира – Святой Софии и Святой Ирины. В 463 г. они были не знаменитыми церквями с куполами, которые можно увидеть в современном Стамбуле, а их предшественниками – прямоугольными классическими церквями-базиликами со слегка наклоненными крышами без каких-либо куполов на горизонте. История о том, как их заменили на другие постройки, будет играть главную роль в главе 3, а сейчас достаточно признать, какое, вероятно, ошеломляющее впечатление все это производило. Когда Теодорих проехал сквозь Харисийские ворота, город был великолепен, ослеплял мраморными фасадами, бронзовыми крышами и позолоченными статуями. Степень контраста со всем, что он когда-либо видел, могла быть только сильно дезориентирующей^[17].

Особенно если у вас есть дети, вполне естественно подумать о Теодорихе как об известном вам ребенке. Краткая сверка с данными моих собственных сыновей дает мне информацию о том, что средний восьмилетний мальчик в Великобритании в начале тысячелетия имел рост около 128 см и вес около 28 кг. Большинство восьмилетних детей могут сосредоточиться короткое время, имея изобилие энергии и «встроенную» потребность в частом вводе (в небольших количествах) стимулов, еды и любви. Но Теодорих был принцем королевской крови, и, значит, ему посчастливилось (или нет) иметь воспитание, которое лучше, чем других, подготовило его к эмоциональной депривации и пребыванию на публике, чего требовала его новая жизнь в Константинополе.

Он был самым старшим ребенком мужского пола из всех детей, произведенных на свет тремя братьями, что, очевидно, и явилось причиной, по которой его отправили в Константинополь как гаранта договора. У Валамира, по-видимому, не было детей мужского пола (психолог-дилетант может задаться вопросом: не имеет ли к этому отношение тот факт, что он убил дедушку своей жены). Но даже если они у него и были, это не помешало бы Теодориху с самого начала получать воспитание потенциального вождя. На тот момент власть над паннонийскими готами все еще делили между собой Валамир и его братья. Тогда не существовало права первородства, и любой ребенок мужского пола мог быть потенциальным вождем. К тому же перечень служебных обязанностей последнего был таким специфическим, а обязанности – такими опасными, что нужны были альтернативы под рукой на тот случай, если наступит ранняя смерть избранника или его характер не подойдет для их выполнения. Вам не только пришлось бы сидеть на коне перед боевым строем в годину испытаний, но и внушать большому количеству альфа-самцов чувство уверенности, достаточное для того, чтобы они с энтузиазмом последовали за вами в гущу сражения. Это требует от человека не только физической силы и личной отваги, но и заразительной харизмы, которая идет от уверенности в себе, в сочетании с достаточными умственными способностями, чтобы принимать решения о том, вести (и как именно) или нет те или другие сражения.

Порядок наследования в таких обстоятельствах редко идет от отца к старшему сыну. Исследователи часто критиковали современных Меровингов за то, что у них не развилось право первородства, так как история наследования в этой династии – это череда повторяющихся распрей. Право первородства может быть только тогда, когда личные качества сына не имеют большого значения, то есть когда вождь не настолько яркая и харизматическая личность. Войска не захотят, чтобы в бой их вел или поэт, например, или – по крайней мере, не более чем однажды – глупец-мачо, который может быть крупным и харизматичным мужчиной, но будет бросать их в безнадежные сражения с ничтожными шансами. Самая лучшая известная мне аналогия с раннесредневековым наследованием приведена в «Крестном отце», в котором главные помощники и независимые руководители второго ранга вроде Тома Хагена, Люка Брази и Питера Клеменца тщательно оценивают качества разных сыновей Вито Корлеоне. Полагаю, что особенно тщательно следовало подумать о лучших и худших сторонах натуры самого старшего из трех сыновей:

«У Санни Корлеоне была сила, была храбрость. Он был щедр и великодушен. И все же в нем не было сдержанности его отца, а вместо нее – вспыльчивость и горячность, которые приводили его к ошибочным решениям. И хотя он оказывал огромную помощь своему отцу в его деле, много было таких людей, которые сомневались, что он станет его наследником»^[18].

В конце концов, гораздо более спокойный, но более рассудительный и такой же смелый третий сын демонстрирует бесконечное превосходство перед своим харизматичным, но безрассудным старшим братом, тогда как у среднего сына нет таких качеств, чтобы считаться претендентом. Возглавлять вооруженную группу людей, большую или маленькую, было большой ответственностью, и потенциальные наследники всегда находились под наблюдением.

Поэтому жизнь Теодориха на родине вряд ли вела к развитию сентиментальности даже у восьмилетнего ребенка. Нам известно, что у него были родные братья и сестры, хотя неясно, родились ли они уже к 463 г., но скорее всего – это плоды разных союзов. Даже военачальники, кровь в жилах которых была лишь наполовину королевской, образовывали свои брачные союзы исходя не только из политической необходимости, но и из любви или желания, и часто одновременно – путем брака и внебрачного сожительства, как диктовали обстоятельства. Иногда все шло не так, как планировалось. По общему мнению, гепидская принцесса Розамунда убила своего мужа – короля Ломбардии Альбойна за то, что тот слишком много хвастался тем, что сделал из черепа ее побежденного отца винный кубок. Нет никаких письменных свидетельств о том, вынашивала ли Вадамирка какую-либо месть по отношению к Валамиру, но даже в тех случаях, когда жизнь в королевской семье не была такой обременительной, напряженные взаимоотношения между женами, любовницами, их естественные амбиции, касавшиеся их разных детей, превращали развитие ребенка в V в. даже в не очень значительной королевской семье в жизненный опыт, миллионами миль отделенный от норм и надежд современной нуклеарной семьи. И это если не принимать в расчет натянутые отношения между тремя братьями. Валамир, Тиудимир и Видимир, возможно, договорились разделять власть при жизни, но это не означает, что они хотя бы отдаленно договорились о том, что будет потом (всякий, кто вместе с кем-то унаследовал что-то от родителей, а затем вынужденный размышлять о следующем поколении, я уверен, узнает эти переживания). Иордан пишет, что отец Теодориха не хотел, чтобы Валамир использовал того как заложника, и в этом есть отзвук правды. Старший брат вполне мог хотеть, чтобы его племянник находился вдали, в Константинополе, и не мог сделать ничего, что завоевало бы его уважение у второстепенных вождей (они могли сделать его естественным наследником на следующее поколение, а еще, быть может, он надеялся на то, что у него тем временем появятся свои сыновья^[19].

Некоторые из этих мыслей, возможно, далеки от истины, но их общая траектория, безусловно, верна. Через Харисийские ворота проехал не обычный восьмилетний мальчик – вероятно, обеспокоенный и встревоженный, но его воспитание гарантировало, что он был необычайно закален. Что именно он делал на протяжении последующих десяти лет в Константинополе, осталось незадокументированным, но из многочисленных примеров других заложников, находившихся при дворах римских императоров в предшествующие годы, мы имеем очень хорошее представление о том, какая могла быть программа их пребывания. Так как Теодорих находился там, безусловно, как гарант того, что готы Валамира будут уважать новый договор, и угроза его казни, если бы что-то пошло не так, оставалась достаточно серьезной, то намерения римлян в отношении заложника были гораздо более амбициозными. Если быть кратким, то они стремились «пробраться в мысли» королевских заложников, чтобы сделать их сговорчивыми и полезными в дальнейшем. Они рассчитывали породить у них смесь искреннего восхищения чудесами римской цивилизации и благоговения осведомленных людей перед силой Римской империи, чтобы, вернувшись в конце концов на родину, бывшие заложники оказывали влияние на иностранную политику своего государства в направлении, которое служило бы интересам римлян.

Находясь, безусловно, под наблюдением, но окруженный своей свитой, Теодорих прошел бы по крайней мере часть стандартной программы обучения для знатных римлян (как упоминается в письме к Анастасию). Долгосрочный план в конечном итоге состоял в том, чтобы сформировать его убеждения, а какой есть лучший способ привить соответствующие ценности, если не римское образование. Его также не ограничивали бы в перемещениях при дворе и по городу; он мог бы посещать цирки, театры и церковь тоже, так как в Константинополе на тот момент еще существовала особая община неникейской церкви. Он даже мог бы быть прикреплен к римской армии и поучаствовал бы в паре боевых операций, когда стал бы постарше. В общем, хотя над ним и нависала слабая тень – на самом деле он все же был заложником, – ему были даны все возможности, чтобы узнать обо всем, что касалось римлян, в надежде на то, что это сделает его надежным партнером, если и когда он унаследует трон, вернувшись на родину^[20]. Но какова бы ни была образовательная программа, предложенная Теодориху, она явно не сработала. В течение пяти лет после своего возвращения в Паннонию, будучи молодым человеком чуть старше двадцати лет, он вернулся к стенам Константинополя: на этот раз во главе армии из 10 тысяч человек. Как это случилось и какой сбой произошел в его образовании?

Сингидунум

Нет такой стратегии, которая работает всегда. Люди отвечают на любой стимул тем или иным экстремальным способом – полным принятием или полным непринятием, – а большинство, вероятно, предпочтет нечто среднее, выбрав некоторые идеи (представления, планы, цели, замыслы) и отвергнув другие. В случае Теодориха Амала факты наводят на мысль о том, что мы имеем дело с поразительно сложной реакцией человека, который оценил всю значимость императорской власти и многочисленные преимущества идей и административных структур римлян. И в то же время он ни в коей мере не был устрашен тем, что видел, а вместо этого рассчитывал извлечь выгоду из тщательно отобранных элементов Romanitas. Ко всем этим выводам нужно было прийти (личных дневников Теодориха нет), но основная тема громко заявляет о себе и ясна из его последующей карьеры.

Почему Теодорих возвратился домой в возрасте именно восемнадцати лет – неясно. Очевидно, он считался вполне взрослым, однако, по римским законам, человек становился совершеннолетним в двадцатипятилетнем возрасте, но мы не знаем, каковы были обычаи готов на этот счет. Есть две основные возможности: либо дату возвращения вписали в изначальный договор, либо она возникла ввиду неотложных обстоятельств. Если дело в них, то сами собой вырисовываются два направления мысли. Первое: к началу 470-х гг. Валамир умер – он был убит в одном из сражений с соперниками за гегемонию, которыми полна история Средне-дунайского региона после Аттилы. Это сделало не только отца Теодориха Тиудимира выдающимся вождем паннонийских готов, но и самого юношу как старшего сына своего отца – потенциальным ближайшим наследником, так как Валамир, по-видимому, не произвел на свет детей мужского пола.

Но смерть Валамира могла иметь место еще в середине 460-х гг., что лишило бы ее роли пускового механизма в возвращении Теодориха, да и в самом Константинополе к началу 470-х гг. также уже происходили важные события. В течение предыдущих двадцати лет великим политическим деятелем, «делавшим» королей, являлся военачальник и патриций Аспар. Его неримское (аланское) происхождение не давало ему возможности (похоже, что это и его собственное мнение) самому сесть на трон, но его занимали императоры Марциан (вероятно, 450–457) и Лев I (с 457 г.), а его исключительное положение в Константинополе было непререкаемым. Он также имел особенно тесные связи с большой группой фракийских готов, которые составляли большую часть вооруженных сил Восточной Римской империи на Балканах и обеспечивали ему необходимое военное влияние – не в последнюю очередь в виде войск столичного гарнизона, отпугивавших любых возможных соперников.

Все это продолжалось до тех пор, пока император Лев не начал плести интриги с целью обрести от Аспара независимость и использовал вождей недавно набранных изаурийских войск из гористых районов Таврских гор (современная Турция) в качестве противовеса его власти. Главная вербовочная кампания началась в этом регионе в 440-х гг., когда империи нужно было увеличить свои вооруженные силы для отражения Аттилы, а к 460-м гг. политические последствия этого шага стали уже очевидными. Самая видная фигура среди изаурийцев – Зенон (греч. хenon – незнакомец, гость, как в xenophobia – ненависть к чему-то чужому, незнакомому) впервые появляется в 466 г., когда дискредитирует сына Аспара Ардабурия, а затем быстро поднимается вверх по карьерной военной лестнице, вступая по мере продвижения в необходимые контакты. К 471 г. император и изауриец были готовы нанести удар. По имеющимся данным, побуждаемый Зеноном Лев приказал зарезать Аспара во дворце, заработав прозвище Macelles – Мясник. Этот шаг вызвал немедленное восстание фракийских готов, не ставшее неожиданным. Однако, подобно многим людям в схожих обстоятельствах до и после него, Лев обнаружил, что полагаться на кого-то для спасения от нежелательной зависимости – не такая уж хорошая стратегия. Зенон женился на дочери Льва Ариадне, и их сын Лев II стал наследником трона, так что один «серый кардинал» сменил другого. Стал ли Мясник крепче спать по ночам – история умалчивает^[21].

В разгар этого хаоса, и, возможно, даже из-за него, изначально две отдельные друг от друга цепочки событий быстро переплелись и стали неразрывны в результате того шага, который решился сделать наш гот-новичок. По возвращении в Паннонию самой насущной необходимостью для Теодориха было установить законность своего положения как сына своего отца и потенциального вождя местных готов. Неудивительно, что мы быстро обнаруживаем его в роли командующего грабительской экспедицией во владения сарматов, которые занимали территорию вблизи древнеримского города Сингидунума (современный Белград). Сарматы когда-то были агрессивными, но в поздний античный период стали для всех излюбленными «мальчиками для битья». В схожих обстоятельствах, осенью, после ужасного поражения римлян под Адрианополем будущий император Феодосий I «отыгрался» на сарматах, чтобы продемонстрировать, что Бог на его стороне. Почти сто лет спустя Теодорих выбрал ту же жертву. По словам Иордана, который, вполне вероятно, снова вторит Кассиодору, он организовал эту экспедицию без ведома своего отца, но я не верю ни одному этому слову. После такого большого перерыва, когда столько стояло на кону после смерти Вала-мира, не оставившего отпрыска мужского пола, у отца и сына был совместный интерес в том, чтобы доказать надежность Теодориха. Это в достаточной мере сделали сарматские «рабы и сокровища», с которыми тот возвратился^[22].

Не только сарматы были повержены, но и сам Сингидунум стал знаменательным приобретением. Ведь недавно возвратившийся Теодорих, движимый честолюбием, убедил своего отца, что политические беспорядки, вызванные убийством Аспара, предоставляли возможность, которую нельзя было упустить и за которую паннонийские готы ухватились обеими руками. Как это бывает в случае по-настоящему важных решений, факты наводят на мысль, что в игре был задействован ряд мотивов. Во-первых, временное пребывание Теодориха в Константинополе, вероятно, вбило ему в голову мысль о скованном положении готов в Паннонии на тот момент. Здесь они были вовлечены во внутрирегиональную борьбу за власть с рядом других военизированных групп, появившихся здесь после крушения военной машины Аттилы, – ругами, свевами, скирами, гепидами, аланами, не говоря уже о несчастных сарматах и военных отрядах гуннов под командованием разных сыновей Аттилы. Аттила хотел объединить их всех (собирался сделать это) и направить их на римлян, получая очень большие суммы в золотых слитках и других видах ценностей, которые, как мы уже видели, столь эффектно появляются в этом регионе в археологических находках гуннского периода. Но если эта борьба не прекратилась бы, то приток новых богатств в регион быстро иссяк бы, так как эти группы уже больше не действовали сообща. Новые внутрирегиональные конфликты, которые пришли на римскую территорию на смену дальним походам с целью обогащения, оставались такими же трудноразрешимыми и быстро превратились в борьбу за все уменьшающиеся трофеи (так как существующие богатства хоронили вместе с умершими). Именно в одном из таких сражений и пал Валамир:

«[Он] ехал на коне перед строем, чтобы воодушевить своих воинов. Конь был ранен и упал, сбросив седока. Валамира быстро пронзили копья его врагов, и он был убит»^[23].

Тот факт, что его сторонники, как отмечают источники, крепко отомстили за него, мало утешил бы короля, умершего такой нехорошей смертью. Перспектива продолжать бесконечную борьбу за влияние на Среднем Дунае, за власть над убывающими богатствами, вероятным исходом которой будет в конечном счете страшная смерть, не впечатляла вернувшегося Теодориха. Константинополь открыл ему глаза на гораздо больший мир.

Восстание фракийских готов, в частности, дало для вождей паннонийских готов реальный повод подумать о том, что перед ними открывается волнующая возможность – только руку протяни. Чтобы понять природу восстания, необходимо понять то высокопривилегированное положение, которое занимали фракийские готы в Восточной Римской империи. Солдаты-варвары сами по себе не были какой-то диковинкой в римских армиях в любые времена. Со времен императора Августа по крайней мере половина вооруженных сил империи состояла из ее неграждан. Однако в позднеримскую эпоху заключался новый вид договора, согласно которому неримлянам разрешалось селиться на римской территории, где они навсегда попадали в армейские списки под командование своих собственных вождей и сохраняли в значительной степени юридическую и политическую (а отсюда, возможно, и культурную) автономии. Это сильно контрастировало с более давними периодами: тогда солдаты из варварских племен в римской армии всегда служили под командованием офицеров-римлян, а отряды, набранные из государств, расположенных у границ Римской империи и возглавляемые собственными вождями, считались временным подкреплением в конкретных военных кампаниях. Ведется много споров относительно того, когда впервые возникла эта новая договоренность, в результате которой появились отряды, известные римлянам как foederati (часто переводимые на английский язык как «союзники», хотя это слово используется гораздо шире). И хотя развитие этого процесса шло поэтапно, вполне возможно, что впервые такие договоренности в полном объеме применили именно в отношении фракийских готов. Изначально они были группой подданных гуннов, выведенной из-под власти их хозяев римской военной операцией в Паннонии в 420-х гг. и обосновавшейся во Фракии. Для римлян выгода оказалась двоякой: численность войск гуннов значительно сократилась, а их собственных – увеличилась. Для готов слишком агрессивное иго гуннов сменилось на привилегированное положение на территории Восточно-Римского государства.

К тому времени, когда Теодорих сам наблюдал все это в 460-х гг., данные отношения уже пережили второе и третье поколения, и их преимущества для фракийских готов стали очевидны. Во-первых, плата была вовсе не высока. Там, где Валамир сумел получить от Константинополя 300 фунтов золота в год по договору, отправившему его племянника ко двору императора Восточной Римской империи, вождь фракийских готов получал в год сумму в семь раз большую в качестве платы за службу своих соплеменников. Фракийские готы также имели очень хорошие связи при дворе. К началу 470-х гг. их верховным вождем был человек, который тоже носил имя Теодорих – удивительное, если не сказать сбивающее с толку, совпадение, можете вы сказать, за исключением того, что на готском языке это имя означает «король народа», так что это достаточно подходящее имя для любого уважающего себя принца. У фракийского Теодориха имелось прозвище – Страбон Косой, которое можно использовать, чтобы избежать путаницы. Мы знаем, что Страбон являлся племянником жены Аспара, так что брачный союз тесно связал фракийского вождя с великим патрицием. У финикийцев также были крепкие узы и с рядом других высокопоставленных придворных, и они составляли по крайней мере часть гарнизона города. В отличие от своих соплеменников в Паннонии им не приходилось тратить время на отражение нападений свевов, скиров и других в тщетном соперничестве за приходящий, хотя и уменьшающийся набор старых гуннских ресурсов на Среднем Дунае. Вместо этого их поселения занимали хорошие площади на Фракийской равнине, а сами они имели признанные земельные права – существенное дополнение к их ежегодному денежному содержанию^[24].

Эта благоприятная для фракийских готов ситуация была грубо нарушена благосклонным отношением императора Льва к изаурийцам и убийством их покровителя. Совершенно ясно, почему они подняли восстание. Как обычно бывало в политике на закате Римской империи, падение такой видной фигуры, как Аспар, положило начало периоду большой политической нестабильности, и фракийское руководство, должно быть, рассчитывало, что их мятеж поможет подорвать положение изаурийцев и откроет им дорогу назад в добрые старые времена. Но они не обратили внимания на то, что молодой принц готов из Паннонии захватил все их привилегии и увидел для себя в восстании во Фракии огромную возможность для продвижения. Вот почему решение доказать свою отвагу в деле с сарматами из Сингидунума имело особое значение. Ведь Сингидунум, который Теодорих отказался вернуть под власть империи, был главным перекрестком, контроль над которым открывал основные пути на юг, на восточноримские Балканы (карта 2, с. 50). Теодорих возвратился в Паннонию с дерзким планом, согласно которому он и его отец должны были перевести их совместное предприятие целиком на территорию Восточной Римской империи и предложить себя в качестве замены бунтующим фракийцам. Вероятно, в конце лета 472 г. паннонийские готы собрались и пустились в путь на юг. Политика Константинополя, и так достаточно сложная в самые лучшие свои времена, вот-вот должна была сильно измениться.

Это решение далось им нелегко. Материально-техническое обеспечение оставалось незначительным. Теодорих и Тиудимир командовали вдвоем более чем 10 тысячами воинов, но это не была просто вооруженная группа людей, отправившаяся в путь. Националисты XIX в., пересматривая события IV–VI вв., видели в подобных группах предков народов современной Европы. В результате германские националисты, в частности принимая желаемое за действительное, видели в этой неразберихе то, что считали нравственными добродетелями своей собственной нации, и придумали идею о свободных и равных, культурно однородных группах мужчин, женщин и детей, закрытых для посторонних, переселявшихся со всем сельскохозяйственным инвентарем, скотом и народными танцами: миниатюрные народы-предки в пути, часть которых пережила такое путешествие, чтобы обрести царства, которые существовали долго, – а некоторые до этого не дожили.

За два последних поколения образованных людей много раз уже пересматривалась эта безнадежно романтическая картина, что привело к некоторому единодушию, но также и к непрекращающимся спорам. Единодушие, я полагаю, существует в двух областях. Первое: группы вооруженных людей не состояли из равных по социальному положению людей. Среди воинов существовали по крайней мере две иерархически ранжированные по статусу группы, и это подтверждается более или менее современными этим событиям повествовательными источниками, в которых описаны вооруженные свободные и полусвободные люди и говорится, что среди них были и невооруженные рабы (своды законов не могут дать нам какое-нибудь понимание того, какая доля населения принадлежала к той или иной статусной группе). Второе (и это отражает резкое изменение того, каким образом принадлежность отдельных людей к группе стала пониматься в более общем смысле в послевоенный период): все согласятся с тем, что отдельные люди могли полностью изменить идентичность своей группы в течение своей собственной жизни. В результате старое представление об этих группах как маленьких, культурно однородных народах-предках просто не выдерживает критики.

Однако еще два вопроса остаются весьма спорными. Первый: означает ли тот факт, что отдельные люди демонстративно меняли свою принадлежность к группе, то, что более крупные объединения людей, встречающиеся в повествовательных источниках (вроде паннонийских готов), вообще не обладали групповой идентичностью? Отрицательный ответ означал бы, что они всегда были не более чем скопищем ничем не связанных, перемещающихся с места на место разных воинов. Второй вопрос тесно связан с первым: образовывались ли эти группы только для военных действий или эти воины являлись частью общества, которое помимо всего прочего занималось сельским хозяйством и другой деятельностью?

Чрезвычайно трудно понять, где единодушие кончается, когда вы являетесь участником продолжающегося спора, и возникает вопрос: каким являюсь я в этом споре? Жюри еще отсутствует, но, чего бы это ни стоило, разрешите мне изложить свои взгляды по этим вопросам, потому что точка зрения, которую вы примете, определит то, что вы представите себе, – кто пустился в путь из Венгрии в 472 г. по старым дорогам, построенным римлянами, на юг, на Балканы. Если брать в обратном порядке: оказавшись на Балканах, принадлежавших Риму, позиции на переговорах и вождей паннонийских готов, и представителей империи, посланных договариваться с ними, недвусмысленно подразумевали, что любая договоренность об их отношениях означает предоставление готам пахотных земель на территории Римской империи, которыми они будут пользоваться самостоятельно. Иными словами, они были крестьянами в такой же мере, что и воинами. Это хорошо понятно. Профессиональные воины численностью около 10 тысяч человек могут существовать только в относительно развитой экономической среде, когда невоенным крестьянским населением производится достаточное количество излишков, чтобы кормить, одевать и вооружать их. Экономические сельскохозяйственные системы, существовавшие за пределами Римской империи, не выглядят такими продуктивными, и мы знаем, что короли в таких государствах в IV–V вв. содержали свиты из профессиональных воинов, которые насчитывали лишь несколько сотен, а не тысяч человек.

Из того, что отдельные индивиды меняли объекты своей лояльности, не следует также, что группы людей, между которыми они перемещались, не были устойчивыми. Здесь имеют значение правила и нормы, регулирующие появление и последующее поведение отдельных людей, находящихся в движении. Открыто ли членство для всех? Пользуются ли новые члены полными правами внутри группы? И включает ли членство не только обязанности, но и привилегии? Тот факт, что в эти группы явно входили воины более высокого и низкого статусов – не говоря уже о рабах, – ясно показывает, что членство было вовсе не вопросом неограниченного личного выбора человека, если только, конечно, мы не думаем, что много тысяч отдельно взятых людей в Европе V в. просто хотели быть рабами. Поэтому я бы утверждал, что военная элита внутри каждой группы по крайней мере все же имела сильное чувство групповой политической идентичности (носили ли они одни и те же народные костюмы и были ли у них одни и те же народные танцы, как представляли себе националисты XIX в., я понятия не имею), хотя, как и любая идентичность, даже такая могла измениться в соответствующих обстоятельствах. Но в то же время воины более низкого ранга, особенно рабы, играли гораздо меньшую роль в жизни своей группы, так что прочность присоединения отдельных людей к группе сильно ослабевала по мере движения вниз по социальной лестнице^[25].

Так или иначе, ваш отклик на эти споры формирует вашу точку зрения на то, что собой представляли паннонийские готы в пути. Мы знаем, что в эту группу входило большое число людей, не участвовавших в боевых действиях, и обоз по меньшей мере из двух тысяч повозок. Для самозваных ревизионистов, которые видят в них свободную группу воинов, это просто обычный вещевой обоз, сопровождавший большинство армий, в котором вы найдете много женщин – жен и проституток, – детей, поваров, цирюльников, артистов и бог знает кого еще. Однако, на мой взгляд, то, что окружающие экономические структуры (а это важное различие между Европой V в. и Европой досовременных времен или даже высокого Средневековья) не могли обеспечивать большое количество профессиональных воинов, дипломатический акцент на необходимости найти сельскохозяйственные земли и тот факт, что членство в группе на высоком уровне вовсе не было открыто для всех желающих, вызывает совершенно другой образ. Скорее не на прототип современной армии, идущей на войну с обозом, а на обозы фургонов буров, громыхающих колесами по дороге на север, подальше от имперской власти Британии, с фермерами-бойцами, их семьями и всем снаряжением было больше похоже переселение паннонийских готов. В этом случае группа состояла бы из большего числа людей, не участвующих в боевых действиях, с более «обычным» распределением возрастов, которым было необходимо взять с собой все имеющее отношение к сельскому хозяйству, оружие и значительные запасы продовольствия.

Но если простое материально-техническое обеспечение означало, что любое решение переехать куда-либо не могло быть принято легко, нет сомнений в том, что в этом случае все действительно замыкалось на политику. Высокопоставленных воинов нужно было убедить, что потенциальные возможности, предоставляемые хаосом в Константинополе, являются достаточно многообещающими, чтобы сделать такое огромное усилие, стоящее всех хлопот. И опять изменение общей обстановки помогло Тиудимиру и Теодориху. Подтвержденный факт: группы населения с установившейся традицией массовых переселений в большей степени, чем оседлые группы, готовы (даже если история пропустила одно или два поколения) к тому, чтобы использовать дальнейшее переселение в качестве стратегии для своего развития. И по крайней мере военная элита – ключевая группа, которую нужно было убеждать, – имела давно установившуюся историю миграции. Они являлись потомками готов, которые совершили – возможно, в несколько более коротких этапов – одно долгое путешествие от берегов Балтики до Черного моря в III и начале IV в., и еще одно – с востока Карпатских гор до Среднедунайской Венгрии в конце IV и V в. А раз так, то их легче было убедить в том, что пускаться в путь имеет смысл^[26].

По крайней мере, некоторых из них. Ради всех потенциальных выигрышей Теодорих склонил своего отца пуститься в эту, безусловно, большую авантюру. Пока в начале 470-х гг. в Западной Римской империи, попавшей в яростный вихрь, грозивший задуть ее последние тлеющие угли, истощались денежные запасы, а следовательно, и сокращалось число солдат, ее восточная половина оставалась полна жизни. Аттила был повержен, с Персией заключен мир, а приток в Константинополь доходов от налогов из ее восточных провинций – источник жизни ее армий – был абсолютно цел. Поэтому появление на ее территории в качестве незваных гостей – даже если вы заявляете, что хотите помочь, – должно было вызвать значительные трудности, и никто в группе готов, имевший хоть сколько-нибудь мозгов, ничуть не сомневался в том, что так оно и будет. Неудивительно, что решение о перемене места жительства вызвало среди готов раскол – и очень серьезный.

В источниках конца IV–V в. зафиксировано несколько случаев, когда группы неримского населения типа паннонийских готов стояли перед соизмеримыми решениями на предмет того, перебираться ли им на новое место или оставаться на старом. Во всех случаях прилагались как положительные, так и негативные мотивы (в данном – соответственно большие богатства, потенциально доступные на земле Восточной Римской империи, с одной стороны, и уменьшающаяся нажива от яростного соперничества за главенство на Среднем Дунае – с другой), хотя баланс между ними был различным. Первых готов – тервингов и греутунгов, которые переправились через Дунай в 376 г., например, привлекло сюда, как и паннонийских готов, потенциальное богатство Римской империи, но именно жестокость гуннов заставила их тронуться с места в первую очередь. Во всех случаях, о которых есть сколько-нибудь подробные свидетельства и определенные мотивы, такие переселения вызывали политические расколы в тех группах, которые собирались их предпринять. Это отражает степень стресса, связанного с основными миграциями, даже для населения к ним привычного. Это, естественно, принимало такую форму, когда одна влиятельная группа среди вождей агитирует за переселение, а другая приводит доводы против. В случае паннонийских готов Иордан пишет следующее:

«Так как военная добыча, захваченная у одного и другого соседних племен, уменьшилась, готам перестало хватать пищи и одежды, и мир стал противен людям, для которых война давно уже приносила предметы первой необходимости. Так что все готы пришли к своему королю Тиудимиру и с великим шумом стали просить повести свою армию в каком-нибудь направлении, в каком он пожелает. Он позвал к себе своего брата [Видимира] и, бросив жребий, повелел ему идти в земли Италии… сказав, что он сам как более сильный пойдет на восток против более могучей империи».

Это еще один момент, когда Иордан по крайней мере отчасти воспроизводит подчищенную версию прошлого готов, которую Кассиодор сочинил при дворе Теодориха в Италии. Бросание жребия не только частично камуфлирует сугубо грабительские намерения, с которыми вожди готов собирались двигаться на восток, но пытается скрыть четкое разделение между ними. Третий брат Видимир был явно не рад следовать за Тиудимиром в Восточную Римскую империю, и я больше чем уверен, что Тиудимир воспользовался этим ритуалом, чтобы исключить его из состава своей группы.

Возвращение Теодориха в Паннонию во взрослом возрасте заново открыло эту вечную банку с червями, коей являлось наследственное право. Пока что власть делили три брата из рода Амалов, а когда старший из них погиб, бразды правления перешли к следующему по возрасту. Однако в поколении Теодориха такие договоренности были неприменимы, хотя он имел по меньшей мере одного брата – Тиудимунда. На мой взгляд, ясно как божий день, что Тиудимир использовал спор насчет перемещения на Балканы, чтобы представить второстепенным вождям свое решение текущей дилеммы наследования: его старший сын, недавно прибывший из Константинополя и одержавший победу над сарматами, должен быть предпочтен своему младшему брату. Никакие сомнения не обсуждались до решающего момента, так как Тиудимир не мог позволить себе потерять слишком много воинов, имея в виду грабительское вторжение на Балканы Восточной Римской империи, но хорошо спланированный ход сработал. Видимир (как до него Беримунд в предыдущем поколении) отправился на Запад, освободив Теодориха от необходимости доказывать собственные права, и взял с собой лишь небольшое число своих сторонников (возможно, лишь свою семью – ведь у него все же был сын, что являлось еще одной причиной для Тиудимира и Теодориха желать его ухода – и личную охрану, численностью не превышавшую нескольких сотен человек). Эти беженцы больше не фигурировали как независимая единица и вынуждены были поступить на службу к королю вестготов Эвриху в Галлии^[27]. Это завершило драматический переворот, начало которому положило возвращение Теодориха из Константинополя: вопрос наследования был решен, и паннонийские готы готовились к переходу по римским дорогам на Балканы, открывшиеся перед ними благодаря захвату Теодорихом Сингидунума.

Эпидамн

Чтобы заставить двигаться в одном направлении одновременно 10 тысяч отборных воинов вместе с их чадами и домочадцами, сельскохозяйственными орудиями труда, скотом и таким количеством личного имущества, которое могло вместиться в их многотысячные повозки, требовалась недюжинная организация. Скопления людей на дорогах должны были быть экстраординарными. Один из самых западающих в память исторических фактов, которые когда-либо мне попадались: обозу, перевозившему раненых солдат Конфедерации домой после битвы при Геттисберге, требовалось 24 часа, чтобы проехать какое-то место. Обоз готов, двигавшийся на юг через Балканы в 472 г., не мог быть короче, хотя и не являл собой такое жалкое зрелище. Проблема, с которой столкнулись Тиудимир и Теодорих, состояла в том, что с таким гигантским обозом за спиной передвижение было ограничено главными дорогами. Да и на самом деле имелась лишь одна главная дорога. Гористая местность Балкан и по сей день ограничивает путешествие несколькими магистралями. В этом случае долина Аксия (Вардарская долина) – главный маршрут. Для части его протяжения имелись два варианта, и Иордан недвусмысленно отмечает, что оба они были использованы. После взятия города Наисса (современный Нис) Тиудимир направился прямо на юг, в то время как Теодорих повел свое войско вокруг к Ульпиане через крепость Геркулий (карта 2, с. 50). Однако у них обоих был один и тот же пункт назначения – Фессалоника, столица римских Балкан и место заседания префектуры провинции Иллирикум, отвечающей за все к западу от ущелья Суччи. Здесь им оказал сопротивление патриций Илариан, посланный навстречу к ним с теми силами, которые он сумел собрать; и переговоры начались. Стратегия готов была прямая: создать угрозу Фессалонике, предложить переговоры вместо сражения и посмотреть, с чем придет империя к столу переговоров.

На этом месте повествование Иордана о событиях на Балканах довольно резко обрывается и с удивительной быстротой заканчивается радостной сценой: император и вождь готов договариваются после нескольких лет счастливого сосуществования о том, что последний переберется в Италию, потому что мир и гармония заставили немного заскучать его последователей^[28]. То ли это произошло потому, что Кассиодор пропустил то, что произошло потом, от неловкости (и такое возможно), то ли записи Иордана, как и записи многих знатоков в переломный момент повествования, стали довольно бессвязными в этом месте, когда его три дня истекли, – неясно.

К счастью, восточноевропейские источники продолжают эту историю, и получается она удивительно запутанной. Иордан пропускает целых шестнадцать лет политических перепалок, которые были реальным фоном, предшествовавшим отбытию в конечном итоге готов в прекрасную Италию. Смелый гамбит папы и сына положил начало борьбе за власть с их соперниками во Фракии. Эта борьба не только многократно отозвалась по всем Балканам, но и с еще большей отравляющей силой растеклась по императорскому дворцу в Константинополе.

Список главных действующих лиц в эти годы длинный, но расположение их в правильном порядке с самого начала помогает объяснить, почему оказалось так трудно решить дилемму, итогом которой стало появление паннонийских готов на земле Восточной Римской империи. Прежде всего на самих Балканах существовали две группы готов – выскочки из Паннонии и давно укоренившиеся там фракийские foederati, которые на тот момент бунтовали, но привыкли к привилегированному положению внутри страны. Кто бы ни был у власти в Константинополе, там всегда имелись в наличии финансы (или, возможно, необходимая политическая воля) для выплаты только одной из этих групп гораздо большей ежегодной субсидии, подобающей полностью боеспособным римским солдатам-союзникам, а не грошовой подачки, обычно раздаваемой в качестве вспомоществования иностранцам. Таким образом, только одна из двух групп готов могла стать полноправной участницей правящей коалиции в любой данный момент времени (или так любили утверждать власти Константинополя). И фактически интересы вождей этих двух групп настолько противоречили друг другу, что, даже если бы удалось заплатить и тем и другим, они, вероятно, все равно вступили бы в борьбу^[29].

В Константинополе мы видим, по крайней мере вначале, императора Льва и различных членов императорской семьи, вовлеченных, как можно было предположить, в обычную борьбу либо за сам императорский трон, либо – что присуще их высокому положению – за различные руководящие посты при нем. Эти распри происходили перед традиционной аудиторией (которая время от времени сама в них участвовала) – придворными чиновниками и сенатом империи, а также высшими эшелонами командования регулярной армии. Этот совершенно обычный состав действующих лиц в Константинополе был пополнен в 470-х гг. военачальниками новых изаурийских вооруженных сил, изначально набранных для оказания помощи в борьбе с Аттилой. И к началу 470-х гг. они действительно поднялись высоко. Самый выдающийся из них Зенон женился на дочери императора – Ариадне, и у них уже родился сын (в 467 г.), который носил бескомпромиссно знаменательное имя своего деда, наследником которого ему было явно предназначено стать. Поразительное движение Зенона вверх по карьерной лестнице, как вы помните, также напрямую стало причиной падения Аспара и восстания готов-foederati, так что изаурийцы и фракийские готы были в некоторых отношениях естественными политическими врагами, объединить которых сочла бы трудным любая правящая коалиция. Но здесь опять-таки осложнение: Зенон был лишь самым выдающимся из нескольких изаурийских вождей, каждый из которых возглавлял своих собственных людей и был их боссом. Поэтому Зенон не мог просто или естественным образом получить преданность других изаурийских полководцев – таких, как Иллус, а должен был добиться ее. Две группы готов и по крайней мере две группы изаурийцев удивительным образом объединились с обычными действующими лицами давно уже идущей константинопольской политической мыльной оперы, чтобы сделать годы, наступившие после 473 г., навязчивой картинкой.

К концу года уже была достигнута договоренность о начальном компромиссе. Патриций Илариан направил паннонийских готов в другую сторону от Фессалоники и дал им письменное разрешение на постой в ряде небольших сельскохозяйственных городков в округе Эвбея к западу от города (карта 2, с. 50). Но при сборе армии для противостояния Тиудимиру и Теодориху в Западных Балканах император Лев был вынужден вывести войска из Восточных Балкан, предоставив другому Теодориху – Теодориху Страбону – свободу действий. Его войска свободно перемещались между городами вдоль древней дороги Виа Игнатия; они сожгли пригород Филиппи и осадили Аркадиополь – все это чтобы оказать политическое давление на императора. Льву это быстро надоело. Фракийским готам была возвращена благосклонность императора, а Страбон был назначен на самую важную должность в имперском генеральном штабе – если быть точным, magister militum praesentalis – и ежегодная плата в размере двух тысяч фунтов золотом была возвращена его последователям вслед за его назначением.

Первый эффект от появления паннонийских готов, что парадоксально, выразился в том, что император срочно заключил сделку с фракийцами. Но это было сдерживающее действие, а не сколько-нибудь долгосрочное и жизнеспособное решение. Во-первых, готы под предводительством Амалов не добились никаких выгод, за которыми они шли на юг: крупные ежегодные выплаты золотом фракийским готам, на которые согласился император Лев, перекрывали кислород для чего-либо подобного для них. И что также важно, вожди обеих групп готов теперь оказывались вовлеченными в борьбу не на жизнь, а на смерть, и они это знали. Договор между Теодорихом Страбоном и императором резюмирован для нас со значительными подробностями историком Восточной Римской империи по имени Малх из Филадельфии. Договор включал весьма привлекательные условия о том, что «[Теодорих Страбон] должен стать „единственным правителем” готов, а император не должен пускать никого, кто пожелает попасть на его территорию».

Страбон явно ощущал давление. Он не хотел, чтобы Тиудимир и Теодорих оказались на его земле и либо заявили права на его почести, либо – потенциально – привлекли к себе рядовых готов, от которых он получил свою власть. И важно понять, что такая явная возможность существовала. И хотя некоторые очень близкие доверенные лица были слишком преданы той или иной династии, чтобы так поступить, девиз многих воинов, входивших в эти группировки готов (и других неримлян), которые свободно жили на римской земле в конце IV–V вв., был таким: «Копье – внаем». Хлодвиг не только устранил своих соперников, но и расширил одновременно собственную власть, добавив большую часть их боевых отрядов к своим, и это был не отдельный случай. После 473 г. воины-готы перемещались туда-сюда между лидерами двух группировок, а, обеспечив поддержку императора своего собственного высокого положения вождя готов, Страбон просто первым получил причитающееся^[30].

Если компромисс 473 г. и так не мог длиться долго, то смерти, случившиеся быстро одна за другой, трех главных действующих лиц обеспечили, наверное, его чрезвычайно быстрое окончание. Первые две смерти произошли в Константинополе. 18 января 474 г. на 73-м году жизни скончался император Лев. Преемником стал его внук от Зенона – юный Лев. Лев II был коронован в тот же день, когда умер его дед. Явная спешка сама по себе являлась знаком того, что готовилось что-то срочное, а менее чем через месяц – 9 февраля юный император короновал собственного отца, объявив его своим августейшим соправителем. Зенон, казалось, завершил восхождение от изаурийского военачальника к божественно избранному императору римлян – поразительный карьерный рост и одно из самых причудливых наследий Аттилы римскому миру.

Но еще до конца года юный Лев умер (по естественной причине: 474 г. был очень плохим для Львов), оставив на троне одного Зенона. Изауриец мог столкнуться с соперничеством за контроль над своим сыном в любом случае, но смерть Льва лишила Зенона его плаща законной императорской власти – его сын, в конце концов, был отпрыском принцессы императорской крови. Интриги множились. В частности, у вдовы Льва I Вирины был брат по имени Василиск, и положение этих двоих оказалось гораздо лучше, чем у Зенона, чтобы завоевать поддержку традиционных влиятельных сил в Константинополе. Естественный враг Зенона – Теодорих Страбон был готов присоединиться к ним, как и другая влиятельная фигура – полководец-изауриец Иллус. Чувствуя, что власть ускользает сквозь пальцы, Зенон тайком выбрался из города в первый месяц года, и Василиск стал императором, будучи коронованным 9 января 475 г.

Сам константинопольский переворот достиг желаемого эффекта, но исход его был далеко не обычным. Большинство свергнутых императоров ждал быстрый конец, если только им не сохраняла верность большая часть действующей армии и ее полководцев – но у Зенона ее не было. Но как вождь изаурийцев Зенон имел в своем распоряжении другие ресурсы, и благодаря тому, что он заметил заговор достаточно рано и рано покинул город, он совершил успешный рывок в Изаурию, найдя убежище в одной из горных крепостей в глубине своих владений.

Иллус был в должный момент отправлен в Изаурию, чтобы начать осаду, – один изауриец должен был схватить другого. Нам неизвестно точно, где располагалась крепость Зенона, но в результате полевых изысканий на большой площади в Таврских горах была выявлена постройка, которую мы и должны считать той крепостью. Если вы имеете в виду высокие стены на вершине голой скалы, возвышающейся над узкой, но продуктивной с сельскохозяйственной точки зрения долиной внизу, то вы находитесь там, где нужно. Имевшая хорошее водоснабжение и множество скрытых способов время от времени доставлять внутрь продовольствие, эта горная цитадель оставалась поистине неприступной, и ее можно было взять только голодом или предательством. Цитадель самого Иллуса, например, в 480-х гг. выдержала четырехлетнюю осаду^[31]. Благополучно облаченный в пурпур Василиск по-прежнему чувствовал себя неуютно весной 475 г., зная, что Зенон на свободе и нелегко будет заставить его повиноваться. Беспокойство сменилось озабоченностью, как только до него дошла весть о том, что происходило в это время на Западных Балканах.

Когда именно это случилось, мы не знаем, но вскоре после того, как бывшие паннонийские готы упрочились в Македонии, Тиудимир – третий из наших главных действующих лиц – ушел в мир иной. Ему было всего за сорок, но его дальновидность, проявившаяся в удалении своего младшего брата Видимира из группы готов, оказалась вознаграждена. В отсутствие других претендентов королевская власть должным образом перешла к Теодориху, которому все еще было лишь двадцать с небольшим лет. Он представлял собой проблему для Василиска, потому что Теодорих не хотел стоять на месте. Понимая, что во всем этом хаосе появились новые возможности, он вступил в контакт с Зеноном, поклявшись обеспечить тому поддержку готов в обмен на пост полководца империи и все финансовые и иные привилегии, которые император Лев вернул Страбону и фракийским готам в 473 г. Все пожитки снова упаковали и погрузили в повозки, и готы Теодориха отправились в путь из тихой заводи на Балканах к практической цели – Фракийской равнине, расположенной гораздо ближе к Константинополю, и к немалой угрозе, которую представляли их соперники-готы. И опять дерзость молодого короля поражает, хотя этот шаг в действительности был лишь продолжением все той же азартной игры, которая повела всех на юг от Паннонии. Да и на самом деле у Теодориха не оставалось выбора, кроме как продолжать бросать кости. Застрять на политически ничейной земле в Эвбее не было долгосрочной альтернативой, если бы воины не начали перебираться к его сопернику.

В Константинополе мобилизация Теодориха в сочетании с необычайным счастливым случаем – тем самым, который заставляет вас верить в Судьбу, – пустила под откос режим Василиска. Перемещение Теодориха из Эвбеи было нацелено именно на фракийских готов: связать руки Страбону и его войскам – ключевым силам, брошенным на борьбу с Зеноном, имевшимся в распоряжении Василиска летом 476 г., когда Зенон с восстановленными силами наступал на Константинополь. Это наступление само по себе было результатом того счастливого случая, который сначала совсем таким не казался. К весне 476 г. Иллус прохлаждался у ворот крепости Зенона уже в течение года, когда ему случайно удалось захватить в плен брата Зенона – Лонгина. Это должно было бы стать еще одной неудачей свергнутого императора, но в мире персонифицированной политики эффект был как электрический удар. Имея в своем распоряжении Лонгина, Иллус получал рычаг воздействия на бывшего императора, гарантию того, что Зенон будет соблюдать условия любой сделки, которую они заключат. Возможно, они уже вели переговоры – мы этого не знаем, но Лонгин был жизненно важным гарантом, который требовался Иллусу. Он быстро переметнулся на сторону Зенона, и двое изаурийцев, объединив свои войска, направились назад к Константинополю.

К этому этапу озабоченность Василиска превратилась в тревогу, и он отправил остатки своей действующей армии под командованием своего племянника Армата, чтобы противостоять изаурийцам. Это был достаточно надежный выбор, который только можно было сделать. Но у Василиска были дети, в том числе сыновья, тогда как у Зенона после смерти Льва II их не было. Так что Зенон предложил Армату все обычные придворные почести, а затем бросил решающий аргумент: он сделает сына Армата (которого тоже звали Василиском) императором – наследником трона. Армат клюнул на это, тоже переметнулся на его сторону – и внезапно у Василиска не оказалось никаких вооруженных сил вообще. Его власть улетучилась, пока каждый из ключевых игроков искал, как бы побольше выгоды извлечь из восстановления на троне Зенона, а Теодорих Амал отвлекал на себя фракийских готов.

Как учебный пример человеческой мерзости и тщеславия этот – едва ли может быть превзойден, и события вскоре привели к должному исходу. Василиск и члены его семьи нашли себе убежище в церкви и вышли из нее, поддавшись на обещание Зенона не казнить их. Вместо этого тот сослал их в каппадокийскую крепость Лимны, где – он сдержал слово – их не казнили, замуровали в пустом водохранилище и оставили там умирать. Что касается Зенона, то он вернул себе трон в августе 476 г., как раз к тому времени, чтобы принять посольство от Одоакра – нового правителя Италии, который вручил ему императорские одежды низложенного Ромула Августула (с этого мы и начали наше повествование). После стольких веков западная половина Римской империи прекратила свое существование. Как и почему молодой Теодорих сыграет главную роль в первой попытке восстановить ее, следует непосредственно из того, какой следующий шаг предпринял император Зенон^[32].

Хотя Зенон вернулся к власти или, по крайней мере, ее подобию после полутора лет изгнания, его положение было далеко не удовлетворительным. Во-первых, теперь он слишком многим был обязан ряду влиятельных людей, особенно Армату и Иллусу, которые в решающий момент переметнулись на его сторону по своим собственным причинам. А еще была проблема с готами. Фракийским готам помешали удержать Василиска на троне, но сила Страбона осталась в целости. Некоторые вопросы были решены легко. По-видимому, никто особенно не любил Армата. Заносчивый щеголь, которому нравилось одеваться как Ахиллес и разгуливать по ипподрому, – предательство собственного дяди Василиска привело его к справедливому концу. Зенон в подходящий момент приказал одному из своих собственных протеже – некоему Оноульфу, брату Одоакра, правителя Италии, убить его; тот решил строить свою карьеру в Константинополе, нежели следовать за своим братом на западе. Оба они изначально были принцами скиров, но каждый из них пошел своим путем после того, как скиры потерпели тяжелое поражение от паннонийских готов в 460-х гг., хотя в этом же сражении был убит Валамир (этот момент будет иметь значение в последующих событиях). Сына Армата пощадили, но он был посвящен в духовный сан, и никто, по-видимому, и глазом не моргнул. Однако пытаясь понять поведение различных политических оппонентов Зенона в последующее десятилетие, следует помнить о том, что тот предпочитал прямые действия.

Фракийские готы представляли собой более серьезную проблему. Их численность, сохраненная в исторических источниках (вполне приличная для раннего Средневековья), указывает на то, что они могли выставить более 10 тысяч воинов. Частью сделки были гарантированные Страбону продовольствие и жалованье для 13 тысяч бойцов – хорошее указание на размеры его войска. Последователи Теодориха Амала тоже имели приблизительно такую же численность, поэтому ни одна из этих двух группировок сама по себе не могла решительно противостоять другой. И в этом была проблема Зенона. Теодорих изначально обещал напасть на фракийских готов, но в конце концов предпринял не более чем небольшие стычки в 476 и 477 гг., прося Зенона об оказании помощи. Император колебался и даже подумывал о том, чтобы попытаться вместо этого заключить сделку со Страбоном, не в последнюю очередь потому, что тот привлек к себе некоторых перебежчиков от паннонийских готов^[33]. Если это звучит странно, то следует помнить, что Теодорих был еще не победоносным правителем Италии, а молодым вождем, который рисковал своими людьми в большой игре. И по крайней мере некоторые из них явно пришли к мнению, что лучше поставить на Страбона.

В конечном счете Зенон выбрал молодого союзника, и зимой 477/478 г. было достигнуто соглашение на следующую военную кампанию о том, что «Теодорих должен выдвинуться со своим собственным войском, которое сосредоточено вокруг Марцианополя, и привести его ближе. Когда он достигнет прохода в Гемских горах, командующий фракийцами выйдет к нему с 2 тысячами всадников и 10 тысячами пехотинцев. Когда Теодорих перейдет через Гемские горы, его встретит еще одна армия, состоящая из 20 тысяч пехотинцев и 6 тысяч всадников… неподалеку от Адрианополя».

И еще имелись солдаты из гарнизонов городов, расположенных на Фракийской равнине, но они наверняка не понадобились бы. Так как у Страбона было, возможно, чуть больше 10 тысяч воинов, как и у самого Теодориха, план состоял в том, чтобы мобилизовать против него около 50 тысяч человек, чтобы получилось преимущество один к четырем. Этого было более чем достаточно, чтобы разбить фракийских готов раз и навсегда (карта 2, с. 50)^[34].

Однако результат и отдаленно не напоминал тот, которого ожидал Теодорих. Через полтора года он оказался опять в Западных Балканах у огромного римского порта Эпидамна (современный Дуррес в Албании) и вел дискуссии с императорским послом. У гота были три конкретные жалобы насчет того, что действительно произошло в ходе военной кампании 478 г. по сравнению с тем, что планировалось:

«Во-первых, вы обещали, что полководец из Фракии немедленно присоединится ко мне со своим войском. Он так и не появился. Затем вы обещали, что придет Клавдий – казначей войска готов с жалованьем наемникам. Я его так и не увидел. Третье: вы дали мне проводников, которые не выбрали более простой путь к врагу и повели меня стороной по крутой тропинке с отвесными скалами по обеим сторонам. Так как я двигался с кавалерией, повозками и вещами своей армии, здесь я был близок к полному уничтожению вместе со всей своей армией, если бы враг напал внезапно»^[35].

Фактически путь вниз, по которому его вели проводники, как известно из повествования Малха, привел армию Теодориха прямо в руки (в обоих смыслах этого слова) Страбона и фракийских готов. Это было не случайно. Зимой 477/478 г. Зенон вел переговоры со Страбоном, прежде чем приступить, очевидно, к решению проблемы с готами путем оказания Теодориху помощи в достижении победы, так что он точно знал, где находился лагерь фракийских готов. Вместо того чтобы выполнять договоренности, Зенон намеревался на самом деле (в 478 г.) путем манипуляций двумя готскими группировками заставить их прийти к детально спланированному им столкновению, которого они избегали с 476 г. Он действительно мобилизовал армии, упомянутые в договоре с Теодорихом, но придержал их, очевидно чтобы «зачистить» остатки обеих армий после того, как два Теодориха сразятся друг с другом. Убрав Армата со сцены, наш император-изауриец попытался и дальше упростить политическую шахматную игру, организовав решительное удаление с игральной доски фигурок обоих готов одним махом.

На деле коварный план Зенона расстроили два события: одно из них было вне его власти, а другое – творением его рук. Во-первых, готы отказались сражаться. Малх предлагает нам весьма высокопарную сцену, в которой Теодорих Страбон убеждает своего молодого тезку признать предательство императора:

«Они позвали тебя и объявили, что придут и будут сражаться рядом с тобой. Но римлян здесь нет, и они не встретили тебя у прохода [в Гемских горах], как обещали. Они бесчестно оставили тебя одного на уничтожение, чтобы ты поплатился за свою поспешность перед людьми, которых ты предал».

На самом деле я сомневаюсь в том, что Теодорих, лишенный подкреплений и денег, выведенный из гор по странному маршруту, который – так уж случилось – привел его прямо в руки Страбона, нуждался в том, чтобы кто-то указывал ему на то, что его предали. У Малха Страбон также разъясняет действительные намерения Зенона:

«Не воюя, [римляне] хотят, чтобы готы перебили друг друга. Кто бы из нас ни проиграл, они будут победителями безо всяких усилий. И тот из нас, кто разобьет другого, одержит, как говорят, кадмейскую победу (доставшуюся слишком дорогой ценой, равносильную поражению. – Пер.), так как у него останется слишком мало воинов, чтобы противостоять предательству римлян».

И опять-таки я сомневаюсь, чтобы Теодориху нужна была какая-либо помощь, чтобы понять все это, или что Страбон счел бы ссылку на Кадма (основатель Фив, который после сражения остался лишь с пятью воинами, рожденными из зубов дракона) решающим аргументом. Но в том, как Малх заканчивает эту сцену, есть намек на несколько большую достоверность. В его рассказе именно паннонийские последователи Теодориха заставляют его отказаться от сражения. Они понимают, сколько они потеряют в результате любой конфронтации, и угрожают проголосовать ногами (как это уже сделали некоторые из их соотечественников), если их молодой вождь попытается начать сражение^[36]. В результате готы заключили пакт о ненападении друг на друга. Каждой стороне было разрешено получить от Константинополя все, что она сможет, но воевать друг с другом они не будут.

Так как готы были далеко не глупы, Зенон, вероятно, всегда рассчитывал, что такой исход возможен, и приготовил свои армии (или они должны были быть наготове), чтобы вступить в дело и исправить ситуацию в случае необходимости. На самом деле наготове они не были, потому что Иллус покинул Константинополь с глубокой обидой, а главные действующие армии – как всегда, имеются в виду их военачальники – были в таком возмущении, что их пришлось отправить назад на зимние квартиры. И опять проблема готов переплелась с событиями в Константинополе. В 478 г. Зенон, по-видимому, был слишком жаден, желая организовать финал (как в «Крестном отце»), когда все препятствия к его власти исчезают одновременно. Иллус, как вы помните, являлся ключевой фигурой при восстановлении Зенона на троне в 476 г., но сделал он это только потому, что имел на него рычаг воздействия в виде брата императора, который попал к нему в заложники. Такую ситуацию Зенон не собирался оставлять нерешенной долгое время: по крайней мере, если он мог что-то исправить. Как и ожидалось, первым делом он предпринял попытку убить Иллуса в 477 г., в результате которой изауриец не только выжил, но и извлек из этого выгоду, получив от Зенона дополнительные почести, включая должность консула на 478 г., которая была ценой за его продолжающееся участие в существующем режиме. Однако в начале 478 г. состоялась вторая попытка его ликвидации. И снова Иллус остался жив, но на этот раз – впоследствии – он увез злоумышленника с собой в Изаурию, чтобы тот помог ему в расследовании. Эти разногласия сделали главную действующую армию ненадежной, и именно этот факт заставил готских петухов разойтись по своим насестам.

Как только два Теодориха поняли, что на самом деле происходит, и решили не воевать – процесс, на который, наверное, ушла пара наносекунд, – младший из них выдвинулся в сторону Константинополя. Преданный и раздраженный, со своими приверженцами, которые становились все более неуправляемыми, исходя из провала – пока – большой игры, которая не принесла ожидаемых барышей (это буквально, если верить жалобам на непоявление казначея, обязанного заплатить готам, в чем я не вижу причин сомневаться), младшему Теодориху позарез нужен был успех. Некоторые из его последователей годом раньше переметнулись к Страбону, и их лояльность основывалась на личной отваге его дяди, а не древней нерушимой традиции верности королевской власти. В 478 г. Восточная империя, по крайней мере в лице Зенона, ответила решительным «нет» на совершенно непрошеное и своекорыстное предложение помощи, разыгранное в виде марша паннонийских готов на юг пятью годами ранее, и каждый старался решить, что ему делать. У Зенона в окрестностях столицы имелись две свободные враждующие группировки готов – и не было надежной армии. Так как Страбон был немного меньше зол на все это, чем его младший соперник, император решил заключить с ним сделку, предложив бланковый чек, который должным образом заполнил вождь фракийских готов. Пост главного военачальника империи стал его, а к его людям из Константинополя на север потекли золото и продовольствие.

Это помогло Зенону выиграть некоторое время, пока Теодорих остывал, но несчастным провинциальным жителям Балкан пришлось платить за это непомерно высокую цену. Со времен своего пребывания в Константинополе в качестве заложника гот знал, что стены города неприступны, так что он медленно отступал на запад по одной из самых больших (длиной 1120 км) древних дорог империи – Виа Игнатия, построенной во II в. до н. э., чтобы связать цепочку римских колоний, протянувшихся от Адриатики до Босфора. Чтобы порадовать своих людей трофеями, дать выход своему раздражению и заставить Зенона обратиться к нему с предложением – почти в равных количествах, – главные города по пути были разграблены; археологические раскопки городов Филиппы и Стобы демонстрируют шрамы разграбления. Затем он решил нанести своими более подвижными силами удар по легко обороняемому стратегическому порту Эпидамну, который он и захватил хитростью летом 479 г. И там, как рассказывает нам Малх, по плану он должен был ждать, что случится дальше^[37].

В небольшом укрепленном пункте за пределами города он встретился с послом императора, чтобы озвучить свое недовольство в отношении военных операций 478 г. Сбросив с себя этот груз и чувствуя себя уверенным за городскими стенами, он также сделал ряд предложений, без сомнения, смущенному послу. Если все вопросы между ними будут решены, он хотел бы разместить своих невоюющих сородичей в городе по выбору Зенона, отдать ему своих мать и сестру в заложники и воевать с шестью тысячами своих воинов там, где сочтет нужным император. Неудивительно, что его первая идея состояла в том, чтобы «с этими и иллирийскими войсками и любыми другими, которые пошлет император, уничтожить всех готов во Фракии при условии, что если он выполнит это, то станет военачальником вместо [Страбона] и будет жить в Городе, как живут римляне».

В качестве альтернативы «он пожелал, если прикажет император, отправиться в Далмацию и возвратить на трон Непота (Юлий Непот – римский император, который в 474–475 гг. владел Далмацией. – Пер.)».

Юлий Непот был последним императором Западной Римской империи, признанным Львом в Константинополе. Командуя вооруженными силами Западной Римской империи в Далмации, он высадился в Портусе (один из двух римских морских портов, расположенных вниз по течению Тибра к морю) 19 июня 474 г., чтобы свергнуть претендента на трон Глицерия, и в тот же день был провозглашен вместо него императором, а через несколько дней он снова был в Риме. Его сверг, в свою очередь, полководец итальянской армии Орест, сына которого – Ромула, известного как Августул, все называют последним императором Западной Римской империи; после его низложения в 476 г. Одоакр отправил императорские одежды в Константинополь.

Поэтому возвращение на трон Непота означало бы поход в Италию и сам Рим^[38]. Насколько серьезен был Теодорих, когда делал это предложение в 479 г., неясно. Полагаю, он больше ожидал какого-то обновленного альянса против Страбона. Но его предложению суждено было стать пророческим: через десять лет обоз Теодориха отправится с Балкан назад на север; пунктом его назначения будет не Паннония, а сама Италия. Обстоятельства, которые привели к этому итогу, были непредсказуемыми для Теодориха, когда он уходил после встречи с послом Зенона в конце лета 479 г.

Равенна

Отправить Теодориха из Эпидамна в Равенну – более трудная задача, чем переместить его из Сингидунума в Эпидамн, потому что у нас иссякают отрывки из необычайно подробной истории, написанной Малхом, вполне вероятно, потому что сама история подошла к концу. В других источниках есть достаточно информации, чтобы рассказать ее в общих чертах, однако материал Малха помогает нам проникнуть в суть долгосрочных позиций на переговорах, соперничества и мотиваций. Имеющийся материал все еще оставляет открытым или почти открытым один главный вопрос – толкования, как мы это сейчас увидим. Но я полагаю, что все не так уж и плохо, когда события имели место более полутора тысяч лет назад.

К осени 479 г. ситуация зашла в тупик. Зенон заключил сделку, которая стала чрезвычайно выгодной для фракийских готов – потому что у него не было выбора, – в то время как Теодорих захватил стратегически важный пункт. Однако когда последний обсуждал положение дел с послом Зенона, он не знал, что его медленно двигавшийся обоз попал в засаду по пути в Эпидамн, в результате чего в плен попали 5 тысяч человек, были захвачены 2 тысячи повозок и большое количество трофеев.

Операция оказалась достаточно успешной, чтобы Зенон подумал, что над силами Амала можно еще добиться достаточного военного преимущества и диктовать ему условия долгосрочного соглашения и, возможно, даже ухода готов с римской территории^[39]. К сожалению, мы так и не узнаем, что на самом деле случилось с обозом и пленниками или что Теодорих попытался сделать, когда узнал об их потере. Вероятно, он немногое мог предпринять непосредственно сразу после этих событий, но ситуация, когда он в большей или меньшей степени полностью потерял инициативу, изменилась на прямо противоположную, как только в Константинополе продолжилась уже известная нам политическая мыльная опера со всеми своими неожиданными поворотами событий.

Факт, что Зенон и Страбон заключили сделку, не мог скрыть того, что они ни на йоту не доверяли друг другу по той простой причине, что их долговременные интересы были диаметрально противоположны. Поэтому когда в конце 479 г. против Зенона раскрылся новый заговор, за ним стоял Страбон. Как обычно, в его центре находился второстепенный член королевской семьи – некий Марциан, который являлся внуком того Марциана, что предшествовал на троне Восточной Римской империи Льву I и был женат на Леонтии – младшей дочери Льва (поэтому он тоже зять Зенона). Когда заговор раскрылся, Страбон быстро двинулся к городу, чтобы поддержать переворот силой фракийских готов, но с заговорщиками расправились слишком быстро, оставив его в затруднительном положении. Когда Страбона вызвали посланники Зенона, он заявил, что шел спасать последнего. Хотя можно только восхищаться наглостью готов, но Страбону никто не поверил, и соглашение от 478 г. быстро перестало действовать. Зенон нанял заграничных булгар, чтобы занять Страбона делом в сезон военных действий 480 г. Но в 481 г. тот уже мог свободно перемещаться, очевидно, потому, что большая часть войск Зенона находилась на Западных Балканах, где военные действия все еще продолжались в отношении другого Теодориха, чьим опорным пунктом оставался Эпидамн.

Ход Страбона был смелым и бесповоротным. Собрав все свои силы, он снова двинулся на Константинополь, на этот раз полный решимости штурмовать его. Но его первая атака, направленная на главные ворота города, была отбита войсками Иллуса. Стены Феодосия снова оказались пригодными для этой цели. Затем Страбон возобновил боевые действия с Сике, находившимся на другой стороне Золотого Рога, но все равно ничего не добился. В конечном счете он подошел к расположенным поблизости городкам Гестия и Сосфений – гаваням на Босфоре, пытаясь переместить свои войска в Малую Азию, но имперский флот помешал и этой уловке.

Как дает понять этот последний маневр, Страбон к этому времени уже отказался от мысли заключить какое-либо соглашение с Зеноном. Со времени последнего неудавшегося государственного переворота он предоставлял убежище двум братьям Марция, и его план, вероятно, состоял в том, чтобы посадить одного из них на императорский трон. Действительно ли он полагал, что может взять город штурмом, – сомнительно. Малх делает акцент на тесных связях Страбона с влиятельными кругами при дворе – в качестве привилегии вождя вооруженных сил, которые были существенной частью армий империи на протяжении двух поколений, – и я полагаю, что план состоял в том, чтобы наступление готов послужило стимулом для главного государственного переворота за стенами города. Когда он провалился, то планируемое перемещение в Малую Азию имело целью, безусловно, не нападение на город с другого (еще более труднодоступного) направления, а побуждение к более широкому восстанию против Зенона в центре Восточной Римской империи, его изоляции и, в конечном счете, его силовому свержению.

Однако у Зенона имелись войска Иллуса, чтобы защитить город, и имперский флот, чтобы расстроить грандиозные планы Страбона и поселить в нем неуверенность в том, что делать дальше. В конце концов Страбон решил отвести свои силы на запад по дороге Виа Игнатия, возможно, в надежде придумать новый план с участием своего молодого тезки, который все еще отсиживался на ее другом конце. Каков мог быть тот план – неясно, потому что вмешался один из аховых моментов истории: «Когда однажды ранним утром тот садился на коня, конь сбросил его на копье, вертикально стоящее сбоку от его шатра». Так умер Теодорих Страбон.

Иордан лишь в одном предложении намекает на то, что раз Страбон не был представителем династии Амалов, то играл незначительную роль. Это явно не так. Пока Теодорих Амал, возможно, из-за своей неопытности, подписывался под несколькими сомнительными сделками Зенона между 475 и 478 гг. (каким отличным продавцом подержанных машин мог бы стать этот император!), Страбон спокойно смотрел в более долгосрочную перспективу и успешно приближал к себе некоторых сторонников своего соперника-гота. Будь Страбон чуть более удачлив, именно он легко мог бы выйти победителем из столкновения двух Теодорихов, так как и до них, и после (как мы увидим в главе 3) эти готы гостеприимно встречали вождей не из династии Амалов до тех пор, пока те являлись эффективными лидерами. Этому, разумеется, не было суждено случиться, а безвременная смерть Страбона подарила нашему игроку из рода Амалов целый набор новых возможностей^[40].

Наследственное право среди фракийских готов перешло изначально к сыну Страбона Рецитаху, который правил совместно с двумя своими дядьями (сходство с договоренностью о разделе власти в роде Амалов в поколении до Теодориха здесь просто поразительно). Однако договоренность, лежавшая в его основе, очень быстро развалилась, причем ужасным способом. Рецитах быстро распорядился убить своих дядей, чтобы присвоить себе всю власть: и снова это подчеркивает, что семейные узы по-разному работают среди очень могущественных людей, где связи между ними – всегда в такой же степени отношения потенциальных соперников, в какой и союзников. Это, несомненно, расширяло лояльность среди тех ключевых второстепенных вождей, выбор которых всегда играл решающую роль в успешности любого правления. Да, Рецитах – сын Страбона, который являлся первоклассным вождем; но был ли Рецитах такого же калибра?

Внешние события вскоре показали, что не был. Большая, даже если в конечном счете и обреченная на неудачу военная кампания Страбона 481 г. оказалась возможна лишь в отсутствие каких-либо имперских войск в окрестностях Константинополя. Зенон ответил отводом войск, стоявших перед Теодорихом на Западе, что, в свою очередь, означало, что ему пришлось перейти от военного к дипломатическому варианту в своих отношениях с паннонийскими готами. И какую же цену заплатил Теодорих (его дискуссионный пыл был, без сомнения, подпитан предыдущими предательствами императора)? По условиям нового соглашения 482–483 гг., его люди переселялись на Восточные Балканы, в Дакию Рипенсис и Нижнюю Мезию, в то время как самого Теодориха назначили главным полководцем империи, что подразумевало повышенный уровень оплаты для его войск. После десяти лет периодических переселений и сражений большая игра окупила себя.

Более того, Теодориха назначили консулом на 484 г.: об этом объявили в 483 г. Должность консула к этому моменту истории империи считалась уже не должностью, а высшей почестью, пожалованной императором. Она характеризовала некое бессмертие, так как римляне называли годы по именам консулов, и обычно предоставлялась лишь императорам и их ближайшим сторонникам. Ни один человек, который был обязан своим политическим возвышением тому факту, что он командовал вооруженными силами, состоящими из неримлян, до этого не удостаивался такой награды. Зенон явно был вынужден найти что-то совершенно выходящее за рамки принятого, чтобы расплатиться с Теодорихом за свое двурушничество в 478 г. Баланс сил изменился. За Теодорихом Амалом теперь стояла мощная сила, а он был не тем человеком, который просто так мог с ней расстаться. В конце 483 или начале 484 г., но, несомненно, после того, как Теодорих стал главным полководцем империи, по его приказу Рецитах был убит по дороге из бани на пир в районе Константинополя, известном как Бонофатианы.

И здесь мы обнаруживаем важный пробел в источниках – нет информации о том, как после этого поступила основная масса второстепенных вождей фракийских готов. Кто-то не сделал ничего, некоторые из старших военачальников Восточной Римской империи в следующем поколении названы готами, не последовавшими за Теодорихом в Италию. С другой стороны, относившиеся к последующему периоду сведения о фракийских готах-foederati совершенно исчезли со страниц истории Восточной Римской империи, в чем таится гораздо большее, чем просто доказательство забвения. Балканские военные были основными действующими лицами главного восстания против преемника Зенона Анастасия в следующем поколении, которое подробно освещено в сохранившихся для нас источниках. Нет ни малейшего намека на то, что фракийские готы – главные герои 470-х гг. – по-прежнему существовали там как объединение людей. Поскольку так же очевидно, что Теодорих вывел с Балкан гораздо больше, чем около 10 тысяч воинов, которых он привел туда (самая точная оценка – более 20 тысяч), то нет сомнений, что имела место компенсация. После устранения Рецитаха большинство второстепенных вождей фракийских готов стали верно служить Теодориху, сделав шаг, противоположный тому, который предприняли некоторые последователи рода Амалов в 477–478 гг. (на самом деле об этом, вероятно, шли осторожные переговоры еще до событий в Бонофатианах). В начале 484 г. Теодорих праздновал победу. Получив гарантированное бессмертие благодаря должности консула, он обеспечил огромный поток наличных для своих последователей и устранил еще одну группу представителей соперничавших готских династий^[41].

По нашим источникам, Зенон не только участвовал в этом плане, но и продвигал его. Выгода для него была двоякой. Во-первых, это колоссально упрощало политическую ситуацию – вместо двух групп вождей готов, одна из которых всегда была бы в немилости и потому враждебной, теперь осталась только одна. Так же важно, что он надеялся на более крупный выигрыш. Самой большой головной болью Зенона на самом деле оставался Иллус, который помог ему удержаться у власти в решающие моменты, приведя в столицу изаурийские войска для того, чтобы подавить государственный переворот Марциана в 479 г. и сразиться с готами Страбона у стен города в 480 г. Но у Иллуса в заложниках находился брат Зенона, дававший тому неприемлемый рычаг воздействия. Вот почему Зенон всегда искал случая устранить Иллуса. В 481 г. он в третий раз попытался убить его, что стоило Иллусу части уха, а Зенону – руки и ноги. Чтобы восстановить после этого хорошие отношения, император был вынужден предоставить Иллусу в большей или меньшей степени свободу действий в части самых богатых восточных земель империи. Иллус обосновался в Антиохии – втором по величине городе империи – и правил оттуда фактически независимой вотчиной. Такое положение дел Зенон не мог долго терпеть и, решив проблему с готами, подняв Теодориха на такую высоту, стал готовиться к решающей схватке. Все имевшиеся у него в наличии вооруженные силы, включая большое количество готов Теодориха, теперь можно было сконцентрировать против его сильного соперника-изаурийца. В то же самое время, когда был устранен Рецитах, Зенон разорвал с Иллусом отношения, символически уволив его с официальных постов и начав пробу сил. Возможно, готы Теодориха поколебали военное равновесие, но это закончилось довольно быстро. Обе стороны мобилизовали всех, кого могли, и, когда в сентябре 484 г. две армии сошлись неподалеку от Антиохии, Иллус потерпел окончательное поражение. Он бежал в свою горную крепость в Изаурии, как это сделал Зенон в 475 г., и выбить его оттуда оказалось также трудно. Он строил планы четыре года, но в конечном счете не нашел дороги назад в Константинополь. В конце концов в крепости нашелся предатель, Иллус был схвачен и казнен (но уже к осени 484 г. его, в сущности, устранили с политической арены Константинополя)^[42].

Во-вторых, второстепенные члены королевского рода неуклонно устранялись – все вероятные претенденты среди родственников старого императора Льва со стороны жены предприняли свои шаги и заплатили за это собственную цену. Главный соперник Зенона из Изаурии был сражен, а фракийские готы утратили свою значимость как независимая политическая сила. Единственной тучкой, остававшейся на горизонте Зенона в конце 484 г., являлся Теодорих Амал – консул, имперский полководец и прежде всего командующий независимыми вооруженными силами, которые теперь насчитывали более 20 тысяч человек и были преданы ему, а не императору. Памятуя о том, как Зенон толерантен к политическому плюрализму, очевидно предположить, что такая ситуация вряд ли могла длиться долго. И хотя сам этот гот не был серьезным претендентом на трон Восточной Римской империи (будучи даже еще в меньшей степени «своим» человеком, чем Аспар), он мог поддержать того, кто им бы стал. Финала ждать оставалось недолго. Первые слухи поползли еще во время войны с Иллусом и заставили Теодориха возвратиться в Константинополь, хотя армия, которую он послал, продолжала сражаться. Как только Иллус оказался надежно заперт, а армия вернулась, в 485 г. Теодорих перешел к открытому мятежу.

Сообщается, что, делая это, гот помнил о судьбе Армата (Зенон сделал его военачальником пожизненно в 476 г. и быстро убил). Это понятно, но главный имперский полководец вполне мог думать еще и о Василиске или Иллусе. Когда дело доходило до разделения власти или раздачи обещаний, Зенону нельзя было доверять: не больше, чем Теодориху, с точки зрения Зенона, разумеется. К 487 г. наступила развязка. Консул пошел на Константинополь, причинив значительный ущерб некоторым богатым пригородам за его стенами, но, что более важно, отрезав часть системы водоснабжения. Со времени своего пребывания в городе этот гот точно знал, насколько зависят полмиллиона его жителей от притока собранной с гор Фракии дождевой воды. Но Теодорих на самом деле не собирался брать город. И по-видимому, в отличие от Страбона шестью годами ранее, он не имел в виду свою кандидатуру на трон империи. Его целью было «дожать» Зенона до окончательного решения многих болезненных для власти вопросов. Однако это было непросто. Зенон потратил последние десять лет на борьбу с влиянием слишком могущественных подданных, а Теодорих был одним из них, особенно после того, как включил в число своих сторонников большую часть фракийских готов.

У нас нет не только подробного рассказа о переговорах, происходивших за пределами города, но и даже сведений о том, как долго они продолжались. Однако в конечном счете (или, быть может, быстро) обе стороны признали невозможность реального сосуществования и договорились, что уход готов в Италию будет идеальным решением всех проблем. Позднее в источниках, авторами которых стали представители придворных кругов Теодориха в Италии, будет подчеркнута его инициатива в принятии этого решения, невзирая на Зенона. Это не значит, что эти авторы непременно ошибаются, даже если в константинопольских источниках изложена противоположная точка зрения. Мысли Теодориха обратились к Италии еще в 479 г. на встрече в окрестностях Эпидамна, после которой эта идея, очевидно, засела у него в подсознании. Так или иначе, вскоре обе стороны приняли ее, и через год (что опять подчеркивает, какие кошмары материально-технического обеспечения повлек за собой такой переезд), осенью 488 г., обоз готов загромыхал колесами повозок на северо-запад вон с Восточных Балкан Римской империи. Взгляд готов, несомненно, обращен к предмету их вожделений – новым богатым землям Италии^[43].

Другие думали иначе. Пришлось провести одно большое сражение с гепидами и ряд стычек с сарматами, прежде чем готы добрались хотя бы до границ Италии, а та, разумеется, не ждала их с распростертыми объятиями. С 476 г. ею правил Одоакр, и он не собирался уходить в отставку, даже если предположить, что Теодорих позволил бы ему сделать это. Вероятно, за попытками гепидов и сарматов подорвать энтузиазм и силы Теодориха в пути и стояли деньги Одоакра. Но Теодорих мечом проложил себе дорогу среди этих препятствий, возглавив переправу через реку, которая сейчас называется Вука (недалеко от места ужасной резни 1991 г.), чтобы провести свои обозы в Италию по долине реки Випавы – главному пути через Юлианские Альпы, связывающему Фриулианскую равнину с нынешней Центральной Словенией. В Изонцо его поджидала армия Одоакра, но она была отброшена назад в Италию после крупного поражения 28 августа 489 г. Теодорих снова побил его войска 30 сентября вблизи города Вероны. Одоакр бежал в Равенну, которая стала сначала столицей империи, а затем – послеримского пространства в V в., потому что болота делали этот город неприступным, а его порт – неуязвимым для осад.

На самом деле в ходе развития событий произошло несколько неожиданных поворотов. Один из полководцев Одоакра (по имени Туфа) быстро переметнулся на сторону Теодориха, но затем снова вернулся к своим еще до конца 489 г. Точно так же армию ругов, которая присоединилась к Теодориху после уничтожения их австрийского королевства Одоакром в 487 г., тем не менее привлекли обещания последнего (временно), и они тоже перешли на его сторону. Поэтому зимой 489/90 г. предводитель готов сам был вынужден засесть в укрепленном городе Павии. Но 11 августа 490 г. Теодорих выиграл третье крупное сражение в том месте, где дорога из Лоди в Кремону пересекает реку Адду, и в последующие два года затянул петлю на шее Одоакра. Войско Туфы было уничтожено, руги вернулись к Теодориху, и тот в августе 492 г. начал морскую блокаду Равенны из близлежащего Римини. Блокада продолжалась до тех пор, пока 25 февраля 493 г. не начались наконец переговоры. 5 марта Теодорих вступил в город, согласившись разделить власть. Но этот гот не зря провел большую часть своей жизни в Константинополе и его окрестностях. Десять дней спустя на пиру Теодорих сам ринулся вперед к Одоакру и «ударил его мечом по ключице… Смертельный удар разрубил тело Одоакра до бедра, и говорят, что Теодорих воскликнул: „В теле этого бедняги явно не было ни одной косточки”».

В тот же день главные сторонники Одоакра и их семьи были собраны в одном месте и перебиты. Игральные кости, брошенные двадцать лет назад, наконец принесли желаемое^[44]. Было пройдено много тысяч километров, проведена масса мелких и несколько крупных сражений – и земля Италии оказалась под властью Теодориха: и все это в результате объединения готов, которого он добился своим маневрированием. Но Теодорих научился в Константинополе гораздо большему, чем тому, как с нечестными намерениями заключать договоры. Имея в своем распоряжении ресурсы Италии, ее новый король, которому не было еще и сорока, приступил к исполнению еще более грандиозных честолюбивых планов. Началось осуществление первой попытки восстановления Западной Римской империи.

Глава 2. Философ в пурпурной мантии

Полученная нами картина правления Теодориха в Италии является почти полным контрастом дерзкому, чрезвычайно расчетливому игроку, способному раскроить соперника надвое за стаканом бренди и сигарами. Вскоре после смерти Теодориха Кассиодор – один из главных вельмож последних лет его жизни – нарисовал такой портрет:

«Когда он откладывал в сторону заботы о государстве, он стремился узнать в беседах с вами мнения мудрых людей древних времен, чтобы своими собственными деяниями сравняться с ними. Направлениями движения звезд, морскими течениями, чудесами бьющих источников интересовался этот самый проницательный собеседник, так что благодаря своим настойчивым исследованиям природы вещей он казался философом, носившим пурпурную мантию»^[45].

Теперь не столько жестокий военачальник, сколько мудрый искатель самых глубоких истин природы – вот образ, подкрепленный многими оставшимися письмами из собрания сочинений, в которое входит это письмо. Они имеют своей целью показать его правление в действии. В этих письмах, написанных безупречным и слегка цветистым латинским языком позднеримского периода, мы видим, что правитель занят искоренением коррупции, превосходно вершит правосудие, строит стены и акведуки и даже оказывает поддержку образовательным столпам классической культуры, часто при этом читая небольшие классические проповеди. Та же самая приверженность мудрости видна и в иностранных делах. Здесь он организовал ряд известных брачных союзов со всеми главными государствами в границах его сферы влияния (главными королевствами вестготов, бургундов, вандалов и франков, а также несколькими менее значительными королевствами – карта 3, с. 82), а затем предпринял попытку сохранить мир, когда между вестготами и франками случился конфликт в середине первого десятилетия VI в.

Однако копните чуть глубже, и быстро исчезает контраст между человеком энергичных, иногда взрывных действий, который не давал покоя Константинополю на протяжении полутора десятилетий, и философом в пурпурной мантии, управляющим Италией.

Кассиодор

За каждым правителем, который оставил в истории положительный след, вы найдете по крайней мере одного отличного пиарщика – и Теодорих не исключение. Кассиодор не только написал историю готов (его рассказ о юности короля – в переработанной версии Иордана – занимал нас в предыдущей главе), но и, будучи высокопоставленным вельможей готских королей Италии, он первым ответственно собрал большое количество официальных писем того времени в сборник Variae, куда входят тексты 468 писем, указов и шаблоны писем (formulae), поделенные на двенадцать книг. Это главный источник информации о мудром и миролюбивом Теодорихе, с которым мы неожиданно встретились: благородный философ, ставящий себе цель – сплотить воедино Западную Римскую империю, которая в противном случае будет ввергнута в варварство и насилие. Это также источник, требующий чрезвычайно осторожного обращения.

Хотя на первый взгляд он таковым не выглядит, но на самом деле является своеобразным (в широком и изначальном смысле этого слова) примером политической автобиографии. Многие из собранных текстов являются письмами, написанными разными правителями-готами итальянского королевства: большинство от имени самого Теодориха, остальные – от лица его преемников, правивших до окончательного ухода Кассиодора с должности в 538–539 гг. Но автор уверяет читателей в двух вводных частях, что он действительно писал черновики исходных посланий и отвечал за выбор и приведение в порядок тех писем, которые вошли в сборник. Иными словами, Variae включает не все письма, написанные Кассиодором от лица каждого правителя-гота, которому он служил, а только тщательно отобранные.

И в этом кроется проблема. Политическая автобиография – один из самых скользких жанров. Сочетание самовозвеличивания с самооправданием делает ее почти хрестоматийно ненадежной для историков, и Кассиодор – не исключение, несмотря на то что предлагает нам обычную вступительную чушь, которую он перенес на бумагу только потому, что его друзья убедили его выполнить эту задачу ради общественного блага. Элемент самовозвеличивания проходит сквозь Variae красной нитью и просматривается не только в цитате в начале главы, взятой из письма, которое Кассиодор сочинил для объявления о своем назначении на высокую должность. По словам автора, он являлся тем человеком, который проводил долгие вечера с Теодорихом, обучая его всему, начиная с философии и кончая астрономией. Но все это несусветная чушь. Данный образ оказался привлекательным для комментаторов более ранних исторических поколений, нашедших что-то утешительное в том, что варвар-гот пожелал получить классические знания, однако очевидно, что Кассиодор играл не такую важную роль при Теодорихе, по крайней мере не в последние годы его власти. Разрубив Одоакра надвое в начале весны 493 г., Теодорих правил его королевством – Италией следующие тридцать лет до самой своей смерти 30 августа 526 г. В течение всего этого времени Кассиодор занимал важные должности: квестора (помощник консула в финансовых и судебных делах в Древнем Риме. – Пер.) – в 507–511 гг. и претора префекта (высшая финансовая и юридическая должность) – с 524 г. до смерти короля. Так что в течение большей части периода правления Теодориха Кассиодор вообще не занимал никакой должности, и уж точно не в первом его десятилетии (или около того). И даже если допустить, что Кассиодор не просто сидел в своих поместьях в 511–524 гг., то, вероятнее всего, кроме него при дворе Теодориха жили и многие другие римские советники. И некоторые из них знали по крайней мере о классической культуре столько же, сколько и Кассиодор, если не гораздо больше. Только в последние два года тридцатитрехлетнего правления Теодориха та картина их отношений, которую рисует для нас Кассиодор, выглядит отдаленно правдоподобной^[46].

Но более важным является то, что во время выпуска своего сборника Variae именно Кассиодор был тем человеком, который должен был объяснить очень многое. В тот момент королевство готов приближалось к своему падению от мечей армий Восточной Римской империи, которые предприняли такое широкомасштабное завоевание (иногда его называют «повторным завоеванием», но Константинополь никогда раньше не правил Италией и даже не пытался делать это). Война началась в 536 г., и, хотя последние письма из сборника невозможно точно датировать, они, безусловно, принадлежат к жарким денькам конца 538 или даже 539 г. – времени зловещих предзнаменований. Вооруженные силы Восточной Римской империи полностью захватили тогда стратегическую инициативу и быстро окружали последнего из готских правителей по имени Виттигис и служившего ему Кассиодора в еще не сдавшейся цитадели королевства – Равенне. Так что Кассиодор собрал эту коллекцию писем в тот момент, когда поражение выглядело настолько неизбежным, что он сам, будучи главным финансистом режима готов, участвовал по крайней мере в трех военных кампаниях, помогая оказывать сопротивление. Помимо всего прочего, он отвечал за снабжение продовольствием армии и выплату ей жалованья, и в письмах содержится намек на то, что он был близок к королю в моменты принятия им неприятных решений, в частности о казни нескольких сенаторов-заложников, когда на режим готов стало возрастать давление. Если бы солдаты победоносной армии Восточной Римской империи в 539–540 гг. играли в карты с изображениями своих главных противников, то портрет Кассиодора мог бы находиться где-нибудь на одной из фигурных карт. Поэтому когда летом 549 г. Равенна пала, он был надлежащим образом отвезен в Константинополь. Для Кассиодора Variae имел чрезвычайно важное значение: письма должны были оправдать его перед новыми правителями Италии и объяснить, почему, несмотря на их появление на ее земле, он продолжал служить готским королям.

Возможность искажения в этом плане огромна, так как Кассиодор, как богатый итальянский землевладелец, мог многое потерять – возможно, даже и свою жизнь (при самом плохом раскладе). К счастью для нас, его стратегия в конце 530-х гг. равнялась – как утверждают другие источники – на стратегию Теодориха, когда эти письма были впервые составлены вчерне. Кассиодор заявил о том, что продолжение его службы готским королям было правильным, потому что он фактически совершенно добросовестно служил той власти, которая в своей основе была «римской» по характеру и на практике. Если в своей бесконечной мудрости Господь Бог в конце концов решил бы отдать победу Константинополю, то не людям оспаривать его решение, но никакую вину – как безоговорочно утверждал сборник Variae – не следовало возлагать в связи с этим на самого Кассиодора, так как он всегда являлся просто добрым римлянином, действовавшим так, как должен был поступать добросовестный римский государственный служащий. Он всегда стремился представить готское королевство Теодориха как тождественное римской власти. Именно поэтому, когда это королевство рухнуло, стремления Кассиодора настолько верно отражали идеи самого короля, находившегося в зените своей власти, что автору сборника не было нужды многое менять в содержании писем^[47].

Чтобы понять, как сначала сам Теодорих, а затем позднее Кассиодор могли утверждать, что власть готов в Италии была фактически «римской», когда династия Амалов, к которой король принадлежал, имела такое очевидное и недавнее происхождение за пределами старой границы империи, необходимо исследовать, что понималось под словом «римский». Эта идея существовала не в вакууме, и, как часто бывает с определениями, она требовала наличия второй стороны, чтобы продемонстрировать противоположные качества, называемые самими римлянами «варварскими». Позднеримская государственная идеология определяла ряд связанных характеристик, которые отличали тех и других. Суть состояла в том, что население Римской империи (или, по крайней мере, ее элита) стало более мыслящим, чем другие люди, благодаря воспитавшей его античной литературе. «Разумность» определялась как способность индивида контролировать телесные страсти с помощью интеллекта. Погружение в античную литературу давало человеку возможность получить и должным образом усвоить многочисленные примеры людей, которые ведут себя хорошо и плохо, что позволяло контролировать свое тело. Варвары – в противоположность этому – жертвы своих страстей, которые были совершенно не способны действовать разумно и особенно склонны потакать желаниям плоти. Для римского общества в целом здравомыслие его отдельных членов означало, что его граждане также были готовы подчинять свои непосредственные удовольствия написанному закону – гарантии порядка. Таким образом, для римлян символом подавляющего превосходства общества, огражденного от внешних воздействий в поздний период существования империи словом civilitas (приблизительно: «цивилизация»), стала власть писаного закона.

Христианство дало этому чувству превосходства дополнительное измерение. Греко-романская натурфилософия определяла основы порядка во Вселенной, строение которой отражало один божественный организующий принцип, сформировавший ее из первобытного хаоса. Так, по мнению Пифагора и Птолемея, расстояния от Земли до планет отражали гармонические нормы (соотношения) и точную пропорциональность. Христианская Римская империя, следуя за императорами-язычниками, утверждала, что у этого космологического порядка существует политическое измерение. Никакой земной правитель не может обладать властью, если так не повелел Бог. Эта идея была развита дальше в поддержку притязания на то, что Римская империя – особый посредник божественной власти для совершенствования человечества. Так, Евсебий из Цезареи доказывал, что Иисус Христос не случайно родился во время правления Августа. Это было частью божественного плана, чтобы основатели христианства и Римской империи сосуществовали одновременно. В большинстве своем каждый христианский император присваивал себе роль наместника Христа на Земле. Императорские церемониалы отражали величие небес, а аура христианской сакральности окружала личность властителя и его приближенных. Таким образом, правильное классическое образование вело к тому, что человек начинал ценить преимущества римского образа жизни и его историческую важность в божественном порядке вещей^[48].

Режим Теодориха ухватился за это представление о Romanitas во всей его полноте, особенно за утверждение, что они часть божественно освященного мирового порядка. Мы уже видели, как он заявил об этом в письме к Анастасию – это повторяется и во многих других письмах Variae. К счастью, есть множество внешних подтверждений того, что такая презентация себя была делом рук самого Теодориха, а не плодом воображения отчаявшегося Кассиодора, когда Восточная Римская империя затягивала петлю вокруг Равенны. Прежде всего, у нас есть мозаики базилики Сант-Аполлинаре-Нуово в Равенне, на которых изначально изображался Теодорих, сидящий на троне во всем своем величии, в окружении придворных в новом дворце, который он там построил. Напротив него были воспроизведены Христос Вседержитель и великолепие небес. Таким образом, высшая власть (небеса) представлялась как прямая защита меньшей власти (Теодориха). Дворцы короля в Италии (больше всего известен дворец в Равенне, но есть еще два других – в Павии и Вероне), по-видимому, подражали архитектурному образцу находившегося в Константинополе императорского дворца. Теодорих, конечно, хорошо его знал, проведя там в заложниках десять лет, и он не только строил «императорские» дворцы, но и вводил в них имперский культ священного правителя. Крупные общественные события, вроде демонстративного триумфального вступления в Рим в 500 г., полностью повторявшего древнюю императорскую церемонию adventus, должны были по константинопольскому образцу провозглашать святость и божественно наполненный характер его правления^[49].

Это был особенно поразительный элемент самопрезентации Теодориха, потому что он не являлся – по крайней мере в глазах большинства его итало-римских подданных – ортодоксальным христианином. То есть он не был приверженцем определения христианской Троицы, утвержденного Никейским собором в 325 г., как полного равенства Отца и Сына. Подобно многим готам, Теодорих придерживался идей арианства – христианской ереси, названной так по имени александрийского пресвитера Ария (256–336). Нам доподлинно неизвестно, что думал Арий, так как до нас дошли лишь фрагменты трудов последнего в виде цитат его победоносных оппонентов, а они были склонны цитировать – обычно вне контекста – только наиболее дискредитирующие, по их мнению, слова. Мы можем сказать, что вера, которой придерживался Теодорих, была полностью римской по происхождению (а не какой-нибудь варварской диковинкой) и не вышла содержательно из учений Ария (каковы бы они ни были). Фактически она представляла собой ветвь традиционной доникейской христианской веры, корнями уходившую в Евангелие (где Иисус молится Отцу «Да будет воля Твоя», например, что не очень-то похоже на равные отношения, когда все сказано и сделано), которое само было ортодоксальным на момент масштабного обращения готов в христианство в 370-х гг. Но в то время как римский мир, поколебавшись на протяжении жизни двух поколений, в 380-х гг. решительно встал на сторону Никеи, большинство готов и других варваров, вступавших в контакт с христианством, сохранило старую веру, предпочтя определять Сына Божия как «подобного» Отцу «не по существу, а по благодати», а не как постановил в Никее I Вселенский (325 г.) собор (оба они «одной и той же сущности»).

Учитывая то, что Теодорих правил Италией – страной с институтом папства, главной защитницей никейской веры, вы можете подумать следующее: утверждения короля о том, что он был назначен Богом, должны были возмутить католическую церковь. Но нет, на протяжении почти всего срока правления Теодориха между ним и институтами церкви сохранялись уважительные отношения. Например, во время своей грандиозной церемонии вступления в Рим в 500 г. Теодорих приветствовал папу, «как будто тот был самим святым Петром». Этот комплимент был должным образом возвращен. Римская церковь обратилась к посредничеству короля, когда она оказалась разделенной пополам спорным наследованием папского престола в результате Лаврентийского раскола, получившего название по имени Лаврентия – одного из его участников (вместе с папой римским Симмахом), который в конце концов стал проигравшей стороной и которому было предназначено стать в истории антипапой. Обычно утверждают, что решение Теодорихом этого спора было глубоко предвзятым (отголоски такой точки зрения все еще живы, как я замечаю, в соответствующей статье Википедии). Однако самое лучшее, недавно проведенное научное исследование этого спора (о нем сохранилось много исчерпывающих документов) привело к другому выводу. Король прилагал все усилия к тому, чтобы действовать беспристрастно, в соответствии с установленным порядком и сделать максимум для принятия быстрого и примирительного решения. Хотя потребовалось восемь лет, чтобы разрешить все разногласия, но сам этот факт свидетельствует об уровне признания де-факто законности власти Теодориха католической церковью.

Подобное признание он получал на официальных церковных ассамблеях. Сохранившиеся протоколы заседания римского синода в марте 499 г. представляют собой фантастическое чтение. При его открытии собравшиеся церковнослужители вскочили на ноги и закричали: «Услышь нас, Иисус. Да здравствует Теодорих!» И они повторили это тридцать раз. Такое шумное приветствие было обычной частью подобных церемоний императора, но служители церкви ни разу не упомянули имени византийского императора Анастасия I. Многие священники также были готовы служить Теодориху и физически, и идеологически. Например, католический дьякон по имени Эннодий вознес публичную хвалу королю в 507 г., в которой объяснялось, как Бог привел Теодориха в Италию, чтобы покорить одержимого демоном Одоакра^[50]. Несмотря на собственную веру, Теодорих таким образом заявил права своей власти на божественную поддержку, действовал сообразно этому во всех церковных вопросах, на что не могли не откликнуться ведущие церковнослужители его владений.

Пропаганда и публичные действия его власти также демонстрировали знание других жизненно важных элементов Romanitas. В частности, Теодорих знал об идеологической важности писаного закона и своего образа как правителя, содействующего развитию разумности отдельного человека посредством изучения античности. В панегирике Эннодия отмечалось, что ius и civilitas царят во дворце Теодориха; ius означает основы римского права, а civilitas, как мы уже видели, высшее состояние цивилизации, порожденное законом. Тесно связана с этим была концепция истинной свободы (libertas) индивида, которой может достичь только тот, кто подчиняется этому закону. Во многих посланиях Кассиодора, написанных для Теодориха, требовалось уважение к римскому закону, приводились соответствующие цитаты, содержались размышления об их фундаментальной правильности или ссылки на прочное civilitas, которое поддерживал король^[51]. Образование тоже удостоилось должного внимания. В панегирике Эннодия снова была подчеркнута важность классического образования, которое Теодорих получил в Константинополе. В своем письме к Анастасию Теодорих заявил, как мы уже видели, что именно его образование научило его правильно управлять римлянами. В ряде писем Variae подчеркивается то значение, которое ему придавал Теодорих (или, наверное, хотел, чтобы все так думали). Он провозгласил образование ключом к нравственности. Посредством образования индивид учится самообладанию, без которого невозможно подчинение римскому закону. Точно так же человеку, не умеющему себя контролировать, нельзя доверить управлять другими. Для поддержания хорошего общественного порядка (civilitas) образование должно правильно функционировать, и не зря члены семьи Теодориха не скрывают, что они выплачивают жалованье «грамматистам»^[52].

Тогда был применен целый арсенал средств, чтобы донести до всех и каждого, что власть Теодориха является «римской» в самом глубоком идеологическом смысле: она соответствовала планам Господа для человечества. Восхваления, официальные письма, чеканка монет (некоторые – времен Теодориха – провозглашали invicta Roma: непобедимый Рим), наглядные изображения и здания – все использовалось для обеспечения этого утверждения и поддерживающих его столпов: уважения к римскому закону и классическому образованию. Наиболее полно и четко это выражено в Variae, но идеи, которые обнаруживаются в этом сборнике, можно найти и в других источниках, а характер режима был установлен еще до того, как Кассиодор вступил на свою должность. Литературный портрет, нарисованный Кассиодором, где тот услужливо наставляет Теодориха во время их совместно проведенных свободных вечеров, также был создан уже после того, как король благополучно умер. Притязания Кассиодора на наставничество безосновательны: нет ни малейшего сомнения в том, что план решительного превращения своей власти в римскую Теодорих сам составил^[53]. Почему же военачальник готов из династии Амалов пошел на такие хлопоты, чтобы преподносить себя как совершенного римлянина?

Как важно быть римлянином

Иногда это считалось сентиментальным – глубокое уважение ко всему имевшему отношение к империи. Но это не отдает должного очевидному расчету, с которым Теодорих оформлял публичные заявления своего режима в Италии. И это не соответствует тому военачальнику, с которым мы познакомились на Балканах, – всегда готовому при необходимости противостоять Восточной Римской империи и желание которого установить более тесные взаимоотношения с Константинополем было так глубоко эгоистично. Более долгое размышление по этому поводу приводит к мысли о том, что непоколебимое стремление Теодориха к Romanitas было чрезвычайно умной – и откровенно бесцеремонной – стратегией с весьма практическим приложением.

Присвоение идеологии римской власти наделило захват Теодорихом власти в Италии вербальным и церемониальным языком, который его римские подданные – особенно самые влиятельные из них – могли сразу же понять и поставить новую власть в глазах общества на весьма обнадеживающую основу. Это облегчило им задачу позитивно отреагировать на режим, который Теодорих начал утверждать в Италии с явными выгодами для обеих сторон. Возьмем, например, католических священников. Заявления Теодориха о том, что он был назначен Богом, и его поведение, отсюда вытекающее (например, он демонстрировал почти преувеличенное почтение к епископу Римскому), позволили священникам недвусмысленно принять его притязания в своих коллективных молитвах и вести себя соответствующим образом. Это позволило священникам сохранить все преимущества, которые они накопили за полтора века христианского правления, – это длинный список земель, доходов, прав с логично вытекающим отсюда влиянием – и даже настоятельно требовать новых. Таким образом, Теодорих добился дополнительного признания законности своей власти благодаря одобрению священнослужителей, получив некоторое влияние на этот могущественный институт, хотя в крупных вопросах, вроде избрания папы, властитель старался действовать беспристрастно. Опасности неучастия тогда в такой рутине взаимного ухаживания проиллюстрированы вандалами в африканских странах, правители которых, как и Теодорих, принадлежали к арианству, но где государство и церковь сцепились в поединке рогами. В результате вандалов периодически преследовали. В самые тяжелые времена это ввергало страны в гражданские войны, особенно в 484 г., и становилось причиной существенных потерь построек и доходов, не говоря уже об авторитете и влиянии католической церкви в значительной территории. Этот конфликт не только затруднил для королей вандалов поддержание хороших отношений с католическими священниками, но и отравил отношения с их некоторыми богатыми римскими подданными, которые к этому времени тоже были в основном католиками. Так что тут все проиграли^[54].

Самопрезентация Теодориха также была тщательно нацелена на другой главный путь к сердцам церковной и светской римских элит своих новых итальянских владений. Светская элита охватывала сравнительно небольшой по численности ряд семей, которые контролировали источники финансовой власти в королевстве. И они, и различные институты католической церкви получили свое главенствующее положение в первую очередь благодаря землям, которыми они владели. Это давало богатства, позволявшие им на местах управлять политикой и оказывать влияние на администрацию. На самом деле во время существования империи именно их готовность собирать и платить государству налоги, полученные от сельскохозяйственной деятельности в их собственных имениях и от всех своих арендаторов и подчиненных, поддерживала все здание империи. Правитель, обладающий военной силой, всегда может попытаться заставить платить, но налогообложение – политический вопрос, и успешное налогообложение обычно в значительной степени требует согласия. В случае с римлянами государство купило его у элиты землевладельцев отчасти благодаря покровительству, оказанному им в виде предоставления должностей, но главным образом через законодательство. Из-за того, что римская землевладельческая элита была относительно мала, а владела столь многим, она оказалась потенциально чрезвычайно уязвима относительно агрессии со стороны тех многих, но менее удачливых. И когда вся эта чепуха относительно разумного, внушенного Богом общественного порядка отметается в сторону, становится ясно, что римское право лишь определяло и защищало права собственности, так что порожденная и поддерживаемая государством правовая система является главной опорой установившейся власти элиты. Это на самом деле было главной quid pro quo^[55], заставлявшей их быть готовыми к тому, чтобы взамен собирать и платить налоги.

Здесь тоже Теодорих был прав относительно денег в том, что ключевой аспект его решительной приверженности римскому образу жизни принял форму ориентации на продолжение действия римского права. По сути, это означало прямую гарантию того, что состояния старых римских элит Италии (не говоря уже о еще более богатых священнослужителях), выраженные в земельных владениях, будут сохранены навсегда. Старая сделка будет уважаться новой властью. Это опять-таки было гораздо больше, чем простая пассивность со стороны Теодориха. Во время борьбы с Одоакром он в какой-то момент пригрозил отменить перешедшие по завещанию полномочия всех римских землевладельцев, не оказавших ему активной поддержки. Эти люди утратили бы право оставлять свою землю наследникам, то есть они бы столкнулись с проблемой лишения собственности. В конечном итоге, Теодорих уступил перед посольством, возглавляемым епископом Епифанием Миланским, и у землевладельцев восстановился нормальный пульс^[56]. Я сомневаюсь, что Теодорих намеревался осуществить эту политику, ну, по крайней мере, не в полном объеме, но угроза была благотворным напоминанием о том, что может сделать новый король, оказавшийся перед альтернативой. Угроза, прозвучавшая и взятая назад, ясно дала понять римским землевладельцам Италии, что активное участие в правительственных структурах новой власти – очень хорошая идея.

Она также помогла Теодориху вести переговоры по важной проблеме, которой нельзя было избежать в начале его правления, – отношения с народом. Одно оставалось откровенно неримским у нового правителя Италии – армия, которую он привел с собой с Балкан. Часть ее, в частности бывшие фракийские готы, числилась в платежных ведомостях Римской империи довольно долго, но во время мятежа даже фракийские foederati повели себя не как обычные римские воины, а как имевшие неримское происхождение паннонийские готы, руги и разные другие народы, которые также пришли с Теодорихом. К 493 г. какая-то часть этого войска воевала с ним на протяжении уже двадцати лет. Вместе они прошли тысячи километров, провели много небольших боев и победили в нескольких крупных сражениях как до, так и после переезда в Италию. Все это время Теодорих не просто имел возможность обрести лояльность своих последователей, ему пришлось ее заслужить: бороться за то, чтобы сохранить верность даже некоторых паннонийских готов сразу же после смерти своего отца, и завоевывать верность основной массы фракийских готов в середине 480-х гг. Та же самая проблема возникла и в Италии, где руги легко перебирались из одного лагеря в другой в соответствии с их собственным пониманием того, где лучше. И теперь после всех тяжелейших усилий его армия сорвала куш в виде Италии и всех ее богатств. Однако после такого поразительного успеха вновь возник, хотя и в новой форме, старый вопрос – о лояльности. Дав абсолютную власть в чрезвычайно богатом королевстве в руки человека, отличавшегося ратными подвигами и стойкостью, его сторонники, естественно, ожидали за это должную награду.

Для Теодориха это стало огромной проблемой: на акте вознаграждения он не мог позволить себе сэкономить. Жизнь правителей, не наградивших своих последователей в соответствии с их ожиданиями, в раннем Средневековье была недолгой и далеко не безболезненной. А богатством тогда, как известно, являлись земля и доход, который можно было из нее извлечь. Отсюда и проблема: было еще так много всего, что прекрасно сработало бы, если бы только итало-римскую землевладельческую элиту – светскую и церковную – можно было держать в игре, но его воины требовали компенсацию. Где же Теодорих собирался найти необходимые средства, если не путем изъятия их из земельных владений итальянской элиты?

Предоставленные сами себе, эти вопросы могли массово выйти из-под контроля. Историки настолько привыкли к тому, что процесс вознаграждения в Италии имел другой исход, что не склонны даже признавать возможность беды. А она, безусловно, существовала. «Книга Судного дня» (свод материалов первой в средневековой Европе всеобщей поземельной переписи, проведенной по приказу Вильгельма Завоевателя в Англии в 1085–1086 гг. – Пер.) ярко иллюстрирует, что может случиться, когда землезахватническая деятельность победоносной армии идет бесконтрольно. За двадцать лет после сражения при Гастингсе приезжие норманнские бароны и их ставленники вытеснили англосаксонских землевладельцев почти во всем Английском королевстве. Но армия готов Теодориха была больше, чем армия Вильгельма, кроме того, в местах послеримской Западной Европы другие региональные группы римских землевладельцев к 490-м гг. уже оказались на пути к окончательному исчезновению от рук вооруженных оккупантов (опять-таки больше всего на Британских островах)^[57].

Как Теодорих решил эту проблему, в Variae не рассказывается отчасти потому, что к 507 г., когда Кассиодор занял свою первую должность, этот сборник был уже написан и в результате нам известно чрезвычайно мало о том, что происходило. Однако в общих чертах благодаря Кассиодору часть картины все же можно воссоздать. Во-первых, Теодорих назначил римского представителя, чтобы тот помог ему найти решение, – некоего Петра Марцеллина Феликса Либерия, обычно называемого Либерием. Он был из древней римской семьи землевладельцев и сенаторов и почти с такой голубой кровью, какую только можно было иметь. Он начал свою общественную деятельность при Одоакре и набрал себе очки, когда отказался дезертировать с корабля и переходить на сторону Теодориха, пока его бывший работодатель не остался лежать бездыханной грудой (на самом деле двумя отдельными грудами, если верить нашему источнику) на полу небезызвестной пиршественной залы в Равенне. В тот момент Либерий переметнулся в штат Теодориха и за свои труды получил пост преторианского префекта и полную ответственность за расселение армии на территории Италии. Во-вторых, Кассиодор пишет, что принятое решение соответствующим образом обогатило армию готов, в то время как римляне «едва ощутили какие-либо потери». Такая же формулировка снова появляется в письме к самому Либерию, написанному дьяконом Эннодием, который проводил время при дворе Теодориха, ища различных милостей, – значит, это была официальная политика власти^[58].

Но подобная политика в тоталитарных режимах – даже в древности – не обязательно имеет отношение к реальности, так что же мы знаем о том, как действовал Либерий? Его задачу в дальнейшем определили и отчасти усложнили стратегические императивы, потому что Теодорих не мог позволить себе рассредоточивать небольшими группками своих вооруженных последователей – основу своей военной мощи по территории Италии. Когда в конце 520-х гг. вооруженные силы Восточной Римской империи вторглись в Италию, они обнаружили скопления готов на северо-востоке и северо-западе страны, вокруг Равенны и в прибрежном регионе к югу от нее, а также по обе стороны от главных дорог через Апеннины из Равенны в Рим. Такое распределение имеет большой смысл, так как охватывает все главные возможные пути наземного нападения Византии с севера, ее морского удара на востоке и ключевую дорогу между двумя главными политическими центрами королевства^[59].

С районами за пределами таких поселенческих кластеров было легче всего иметь дело. Одна треть от обычных налоговых поступлений из этих районов (названных с обычной изобретательностью римских бюрократов tertiae) предназначалась для дальнейшего содержания армии и использовалась для обеспечения регулярных поступлений наличности (бенефиций), которые периодически выдавались квалифицированным военным призывного возраста. В дополнение к этому, как утверждают восточноримские источники, земельные наделы были найдены, и это тоже понятно. За последние годы было несколько шумных попыток отрицать, что в 490-х гг. земля переходила из рук в руки, но все они полагаются на аргумент, о котором молчали, – римские землевладельцы не жаловались на то, что их лишают собственности. Но все современные итальянские источники времен правления Теодориха – официальные, где нельзя найти таких жалоб, хотя, как мы уже видели, даже официальная политика, послушно отраженная у Кассиодора и Эннодия, допускала, что для римлян не было убытка просто потому, что он не считался очень большим. Если это так, то нет веской причины не принимать на веру то, о чем сообщают источники, – в середине 490-х гг. документы о передаче правового титула действительно переходили из рук в руки.

Как именно Либерий и его команда нашли необходимые земли в тех местах, где должны были расположиться части армии, зависело от конкретной местности. Во-первых, подразделения различной величины армии Теодориха должны были расположиться в разных районах, и, как мы видели в последней главе, некоторые из этих групп уже имели довольно сложную социальную структуру. Существовали два статуса – воинов и невооруженных рабов. Возможно, каждый класс воинов получал права на различные земельные участки и в юридическом отношении, и в количественном. Кажется маловероятным, чтобы рабы имели подобные права. Однако Либерий знал, сколько земли (в переводе на производимый ею ежегодный доход, а не измеренной в физических величинах) было в каждом районе и в чьей собственности она находилась. В ушедшем в небытие Римском государстве велись подробные учетные книги, содержавшие именно эту информацию для налогообложения, и мы знаем, что эта бюрократическая система сохранялась в годы правления Одоакра. Все необходимые основные данные находились в распоряжении Либерия, и именно тогда проявилось искусство как политика – изобретательность в том, как сбалансировать доходы готов и потери римлян к максимальному удовлетворению обеих сторон.

Подробности его различных микрорешений нельзя восстановить, но можно реконструировать некоторые варианты решений, ему доступных. В ряде местностей эта задача, возможно, не была такой трудной. Одоакр проходил через аналогичную процедуру в начале своего правления в 476 г. По мере того как все больше провинций сходило с орбиты империи, имевшихся налоговых поступлений к тому времени уже не хватало для содержания старой имперской армии Италии на том уровне, к которому она привыкла, – и именно это и стало причиной ее готовности восстать. Часть вооруженных сил Одоакра взял к себе на службу Теодорих, а владения всех оставшихся воинов стали с политической точки зрения бесплатным имущественным фондом. Другой дешевый земельный фонд появился в виде общественной собственности на землю, принадлежавшую городам и общественным корпорациям того или иного рода (бани, гильдии и т. д.). Когда римским официальным лицам (вроде Либерия и его команды) где-нибудь в Северной Африке было нужно найти земли для римских землевладельцев, вытесненных завоевателями-вандалами из центральных провинций страны в 450-х гг., именно к такого рода активам они и обращались. Я также подозреваю, но не могу доказать, что любые землевладельцы, которые теряли часть своих земель, получали компенсацию в форме сокращения налогов с тех долей их владений, которые за ними сохранялись, тем самым минимизировался удар по их реальным годовым доходам. Другими словами, решение основного вопроса было сложным и разнообразным, когда чиновники Либерия – я уверен, он принимал политические решения, не вникая в детали, – приступили к подбору для армейских частей конкретных районов для жительства. Все это, вероятно, отнимало много времени^[60].

Но в конечном счете дело завершилось, и, когда в 500 г. Либерий ушел со своей должности префекта (наверное, это ознаменовало конец процесса расселения), удовлетворение его работодателя стало очевидным. Либерий был удостоен исключительно почетного, но редкого и чрезвычайно престижного звания патриция. Насколько мы видим, он честно заслужил его. Римские землевладельцы остались живы и здоровы, а процесс расселения никогда не вызывал критики со стороны власти, даже когда римляне из Восточной империи старались дискредитировать его в 530-х гг. (как мы увидим в следующей главе). По-видимому, армия Теодориха тоже была довольна. Время от времени королю приходилось впоследствии казнить какого-нибудь представителя знати, но ничто не говорит о крупномасштабных бунтах, которые обязательно случились бы, если бы расселение в целом не соответствовало ожиданиям. И в Variae очень мало написано об армии готов – это стало аргументом в пользу того, что сторонники Теодориха, последовавшие за ним с самого начала, были безмерно счастливы оттого, что получили, и первоначальная армия, по сути, растворилась на просторах Италии с конца 490-х гг., довольствуясь изготовлением оливкового масла и давя сок из винограда. Не обязательно верить, что армия Теодориха была в основном готской по своей культуре, чтобы счесть эту картину чрезвычайно неубедительной.

Во-первых, когда вы начнете искать ее, то в отдельных письмах из сборника Кассиодора можете найти краткие зарисовки из армейской жизни, относящиеся к периоду после завершения процесса расселения. Мы видим, как Теодорих и иногда его преемники созывают армейские части из конкретных местностей для вручения им подарков (ясно, что велся реестр лиц, имевших на них право, как и должно было быть, чтобы система работала) и делают специальные распоряжения, чтобы защитить одного из бывших солдат, который по возрасту вышел с действительной службы и для него настали тяжелые времена; и даже утверждают командира, которого одна такая армейская часть избрала приором (буквально «первый человек») готов в их районе^[61]. Конечно, изначально таких зарисовок могло быть гораздо больше. Вытаскивать из папок письма, рассказывающие об армии готов, не являлось целью Кассиодора, когда королевство рушилось на его глазах. Как бы то ни было, по счастью, есть более крепкий блок доказательств в пользу сохранившейся значимости армии Теодориха после 490-х гг. Ведь в то время как его самопровозглашенная приверженность римскому образу жизни, безусловно, сыграла роль в иностранных делах, равно как и в том, чтобы заставить римских землевладельцев не обижаться на жизнь, вселенную и все вокруг, армия продолжала играть огромную роль в последующих судьбах режима Теодориха после изначального завоевания Италии. Именно эта деятельность наполнила реальным содержанием самые грандиозные притязания готов.

Двухтысячный год истории готов

Полного рассказа о правлении Теодориха в Италии составить невозможно. Трудно сказать, как много материала было изначально в утраченной истории готов, написанной Кассиодором. Созданная в начале 520-х гг. на закате правления короля, она помещалась в двенадцати книгах и по тону была, безусловно, полна гордости за достижения готов. Но мы не знаем, насколько объемной была каждая книга, и Иордан предпочел не включать многое из того, что эта история могла рассказать о деятельности Теодориха в его зрелые годы. Как мы видели в последней главе, «Гетика» углубляется в некоторые подробности возвращения Теодориха из Константинополя и событий, приведших к наступлению на Фессалонику в 473 г., но последующие 53 года представляет фрагментарно, выставляя напоказ только немногие яркие моменты. За этим следует такое же краткое изложение произошедшего после смерти Теодориха (что не могло быть взято из первоисточника Кассиодора), которое заканчивается капитуляцией Витигиса в 540 г.

Делая запись об этой капитуляции, которая привела Кассиодора в Константинополь и побудила его к работе над Variae, Иордан делает следующее замечание:

«Так, прославленное королевство и самый храбрый народ, который в нем царил, были в конце концов повержены почти на две тысячи тридцатом году их истории»^[62].

2030-й год – весьма странное число, которое на самом деле может быть лишь экстраполяцией записи о предполагаемой 2000-й годовщине возникновения королевства готов. Вычтя «почти» тридцать из 540, мы приходим приблизительно к 510 г. и попадаем, безусловно, во временные рамки теперь уже утраченной истории, написанной Кассиодором. Я совершенно уверен, что Иордан нашел эту мнимую годовщину в произведении Кассиодора еще и потому, что последний установил образец в сфере хронологических вычислений к тому времени, когда писал свою историю, перед этим создав дошедшую до 519 г. всемирную летопись. Поэтому не стоит особо напрягаться, чтобы обнаружить его плодовитый ум за измышлением такой грандиозной годовщины для готов. Когда же вы возвращаетесь к тому, какие события того времени могут быть воссозданы, также важно то, что на самом деле существует лишь один возможный кандидат, связанный с этой самой впечатляющей из годовщин. Чтобы понять почему, необходимо снова приподнять двойную завесу создания имиджа, с которой мы встретились в Variae: изначальные притязания Теодориха на Romanitas, усиленные еще больше потребностью Кассиодора прикрыть свой тыл, когда в конце 530-х гг. с повозок готов уже отваливались колеса.

Я не верю в мнимые скандинавские корни готов (эта идея опять-таки обнаруживается в «Гетике» и вполне могла также звучать в «Истории» Кассиодора), но образ внешней политики Теодориха, который возникает из первоначального прочтения Variae, все же делает ее похожей на норвежскую мирную миссию. Как мы уже видели, он одобрял дипломатические брачные союзы: сам женился на сестре Хлодвига и был «вооружен» многими своими родственницами – и не боялся использовать их. Большинство из них в должный момент благополучно выдали замуж за королей или принцев вестготов, бургундов и вандалов. Что могло больше способствовать миру между народами, чем распространение сети брачных уз с отпрысками рода Амалов на пространстве послеримской Европы?

Есть еще его запись о крупном вопросе в сфере международных отношений того времени: не на Среднем Востоке, а в Галлии. Когда в 476 г. низвергли Ромула Августула, Галлия была поделена не на три части, как на тот момент, когда туда пришел Цезарь, а на четыре. Господствующей державой считалось королевство вестготов, охватывавшее все пространство от долины Луары в южном направлении, за исключением верхней и средней Роны, где сформировалось ядро Бургундского королевства, хотя вестготы снова контролировали территорию, где река достигает Средиземного моря, ныне это Французская Ривьера. Северо-восток Галлии находился под властью франков, тогда как вся земля, находившаяся к западу от Суассона, была в руках местных, более или менее римских, вооруженных сил того или иного рода (карта 3, с. 82).

К тому времени, когда два десятилетия спустя Теодорих достиг вершин богатства, расширение власти франков требовало изменить ситуацию. Это уходило корнями, как мы уже видели, в процесс, схожий с тем, который вывел династию Теодориха на передний план. В случае с франками это была команда отца и сына – Хильдерика и Хлодвига; главную роль сыграл сын, который объединил многие, до этого независимые, военные отряды и создал беспрецедентно большой опорный пункт силы, который к первому десятилетию VI в. занимался тем, что перекраивал карту после-римской Западной Европы, особенно Галлии. На тот момент различные группы римлян на северо-западе уже давно были завоеваны, и давление франков в южном направлении – на Вестготское и Бургундское королевства – нарастало. Хлодвиг также поглядывал на алеманнов – соседей бургундов на северо-востоке. Это достигло своего апогея около 505 г., когда Хлодвиг впервые сокрушил независимость алеманнов, а затем начал наступать на вестготов, вынуждая бургундов стать его младшими подельниками в этом преступлении. В 507 г. последовала знаменитая битва при Пуатье, в которой армия вестготов была разгромлена, а их король Аларих II убит. И тогда, согласно французскому национальному мифу, впервые более или менее прорисовались границы современной Франции: разделенная Галлия превратилась в объединенную Франкию^[63].

Начиная с года этого сражения в Variae сохранилось несколько писем, которые демонстрируют, что Теодорих – к чести своей исторической репутации – терпит неудачу, пытаясь сохранить мир. Запах конфликта, возможно, носился в воздухе, но представителя династии Амалов он не отпугнул. Своему зятю королю вестготов Алариху II он написал следующее:

«Не позволяй слепому негодованию завладеть тобой. Сдержанность благоразумна и спасительна для племен; гнев же часто ускоряет кризис. И только тогда, когда справедливости уже нет места в отношениях с противником, полезно обратиться к оружию»^[64].

Король Бургундии Гундобад получил в письме смесь наставления и призыва:

«Не подобает таким могущественным королям [Хлодвигу и Алариху] искать достойных сожаления ссор друг с другом, в результате которых, к несчастью, причиняется вред и нам. Поэтому пусть твой братский труд с моей помощью восстановит между ними согласие»^[65].

А могущественный Хлодвиг?

«Что бы ты сам подумал обо мне, если бы знал, что я не придал значения вашим разногласиям? Пусть не будет войны, в которой один из вас потерпит поражение и хлебнет горя… Я решил отправить… своих посланцев к тебе. Я также отправил письма через них твоему брату и моему сыну Алариху, чтобы никакая чужая злая воля не посеяла ссор между вами. Вам лучше жить в мире и покончить с теми ссорами, какие есть, при посредничестве ваших друзей… Вам следует доверять тому, кто, как вы знаете, радуется вашей выгоде, потому что человек, который направляет другого по опасному пути, не может быть честным советчиком»^[66].

Все это могло быть напрасно, но Теодориха из Variae нельзя обвинять в том, что он посылал письма и доверенных лиц, которые курсировали между королевскими дворами на послеримском пространстве Западной Европы, отчаянно пытаясь предотвратить надвигающуюся решающую схватку. Действительно, если взять все это вместе с необычным письмом Анастасию, с которого мы начали повествование, то нарисуется почти неотразимо притягательный портрет. Так Теодорих вошел в историю как бывший заложник римлян, который был настолько впечатлен римскими ценностями за десятилетний срок своего пребывания в Константинополе, что провел остаток своих дней, пытаясь сохранить порядок в стаде неуправляемых варваров, которые захватили остальную часть Западной Римской империи.

Но здесь мы опять-таки имеем дело с тем, что изначально было презентацией политики Теодориха и ее мотивацией. И если современная политическая история не учит нас больше ничему, то она снова и снова подчеркивает, что не следует принимать самопредставление любого политического лидера, не подвергнув его сначала всестороннему анализу. И вот что еще важно: мы имеем дело лишь с небольшой выборкой писем Теодориха – теми, которые, по мнению Кассиодора, выставляют его послужной список при дворе короля и его преемников в наилучшем свете. Так что есть уже две причины быть осторожными. А как мы видели в предыдущей главе, молодого Теодориха всегда больше интересовали римские деньги, нежели ценности. И если рассматривать вопрос всесторонне, можно не удивляться тому, что имеющиеся свидетельства серьезного кризиса в Галлии говорят о том, что внешняя политика Теодориха на тот момент совсем не была такой мирной, какой она представлена в Variae.

Откройте снова письмо Анастасию. Мы уже увидели в нем один уровень «подрывной работы» – идея о том, что власть Теодориха и его приверженность всему римскому идут прямо от Бога, а не благодаря его пребыванию в Константинополе. Это делает его таким же законным «римлянином» в собственном смысле этого слова, что и императора Византии, и стоящим выше любого другого правителя. После изложения этой точки зрения письмо продолжается:

«Поэтому мы сочли целесообразным отправить… послов к Вашей светлости, чтобы мир, который был нарушен по ряду причин, мог быть путем решения всех спорных вопросов прочно восстановлен между нами. Так как мы полагаем, что Вы не позволите каким-нибудь разногласиям оставаться между двумя республиками [Восточной и Западной Римской империями], которые всегда были единым целым под властью своих древних владык, которые должны не просто быть объединены любовью, но и помогать друг другу всеми своими силами. Пусть всегда будет одно желание, одна цель в римском королевстве. Поэтому, приветствуя Вас со всем уважением, мы смиренно просим, чтобы Вы не лишали нас высокой чести быть объектом Вашей снисходительной любви, на которую у нас есть право надеяться, если бы она никогда не была дарована кому-то другому»^[67].

Таким образом, вторая половина письма плавно переходит в официальную просьбу. Ввиду того что Теодорих управляет вторым из двух подлинно римских государств, существующих в мире, Константинополь должен состоять с ним в мирном и гармоничном союзе. Romanitas готов превратилась в действенную риторическую дубинку для императора, с помощью которой можно положить конец всем ссорам.

За бархатной перчаткой не так уж хорошо спрятан железный кулак Теодориха, и факты ясно дают понять, что это не отдельный момент, а на самом деле правило в его отношениях с Константинополем. Например, много чернил было потрачено в попытке разработать правильный тип соглашения, по которому в 488–489 гг. Теодорих отправился в Италию. Это отражает основное разногласие в источниках, возникшее, как мы видели, именно там, где его ждали. Восточные источники подчеркивают инициативу императора Зенона и то, что Теодорих должен был править в Италии как абсолютно зависимый подчиненный. Западные источники – а многие из них прямо или косвенно имеют отношение к окружению Теодориха – делают акцент на его инициативе и независимости. Как и многие дипломатические соглашения, предназначенные для решения текущего кризиса, это соглашение было именно таким; вспомните: тысячи вооруженных готов стояли за стенами Константинополя – договоренность нельзя сформулировать точно, потому что ее задачей было подогнать друг под друга на ближайшее будущее разные планы двух главных участников в надежде на то, что в долгосрочной перспективе, пользуясь установившимся миром, ни одна из сторон не захочет вернуться к войне. Но даже если это с самого начала была фальсификация, то, успешно внедрившись во власть в Италии, тем не менее Теодорих решительно приступил к переговорам об условиях данного соглашения.

Нам известно, что первое посольство отправилось к Зенону еще в 491 г., второе последовало к Анастасию после смерти Зенона в 492 г., но окончательно договорились только в 497 или 498 г., когда третье посольство добилось уступок от Константинополя, среди которых была отправка королевских одежд и дворцовых украшений в Равенну.

Однако происходившее в Италии оказалось гораздо масштабнее. В официальных случаях, когда, как мы уже заметили, всегда звучали ритуальные приветственные возгласы, не только имя Теодориха выкрикивалось чаще (или, возможно, прежде) имени императора Восточной Римской империи, но и его статуи ставились на почетные места, а статуи императора – слева от них (хорошо, конечно, что они вообще там стояли, но император полагал, что именно его статуи должны стоять справа). Далее Теодорих добился или просто присвоил себе право раздавать главные почести Римского государства: назначение консулом, присвоение звания патриция и предоставление членства в сенате, кроме того, взял в свои руки всю юридическую власть и над римской знатью, и над сановниками католической церкви^[68].

Мы не знаем, под сколькими пунктами соглашения Анастасий подписался в 498 г. и что Теодорих делал просто по собственной инициативе. Но император недвусмысленно согласился на многое, раз уж королевские одежды были посланы, а кандидатов Теодориха на пост консула признали на востоке империи. И мы также можем быть абсолютно уверенными в двух других моментах огромной важности. Во-первых, все это было разрешено не задаром. Теодорих получил это благодаря все той же агрессивной дипломатии, которую мы видим плохо скрытой в письме Анастасию, помещено и в начале сборника Variae. Во-вторых, смесь дипломатических уступок от Константинополя и самоуверенные экспроприации со стороны самого Теодориха привели только к одному: начиная с 498 г. он правил, обладая всеми правами и привилегиями императора Западной Римской империи, облачившись в соответствующие одежды и проживая во дворце, который был не только построен в стиле константинопольского дворца, но и украшен так же. Как Теодорих утверждал в письме Анастасию, он уже научился, как нужно делать это в Константинополе как римлянин, но править в качестве такого же императора, а не подчиненного. А если взглянуть на письмо еще раз, то становится ясно, что вся внешняя политика Теодориха (а не только его отношения с Константинополем) строилась на точно таких же исходных условиях, даже когда он был явно занят своей «челночной дипломатией».

Первым иностранным государством, которое почувствовало силу Теодориха, было королевство вандалов в Африке. Во времена Одоакра они сохраняли частичную власть над Сицилией и получали деньги за то, что не будут в дальнейшем нападать на нее. Еще в 491 г. армии Теодориха разгромили там вандалов, которые попытались воспользоваться тем, что он вел войну с Одоакром. Это привело к тому, что вандалы оставили свои притязания на какие-то деньги от Сицилии, и приблизительно в 500 г. последовал брачный союз между двумя королевствами. Король вандалов Трасамунд получил приличное приданое вместе с невестой – сестрой Теодориха Амалафридой. Но на свадьбу остготская принцесса приехала в сопровождении военного отряда численностью, по имеющимся данным, пять тысяч человек; некоторые из них остались и после свадьбы. Это не была встреча равных. Приблизительно через десять лет Теодорих поймал Трасамунда на том, что тот активно поддерживал одного из его врагов. Очень «разочарованный» король остготов написал своему зятю:

«Мы уверены, что ты не советовался в этом вопросе со своей женой, которой не понравилось бы, если бы ее брат пострадал, как не понравилось бы и то, если добрая слава о ее муже была бы запятнана такими сомнительными интригами. Мы отправляем к тебе… своих послов, которые будут беседовать с тобой на эту тему».

Ответ Трасамунда подтолкнул к написанию второго дошедшего до нас письма:

«Ты показал, самый рассудительный из королей, что мудрые люди умеют исправлять свои ошибки вместо того, чтобы продолжать их делать с упрямством, характерным для зверей. В самой благородной и поистине королевской манере ты смиренно признал свою вину… Мы благодарим и хвалим тебя и всем сердцем принимаем твое очищение от этого проступка. Что касается подарков… мы принимаем их разумом, но не руками. Пусть они возвращаются в твою сокровищницу как свидетельство того, что наше недовольство было продиктовано только любовью к справедливости, а не желанием наживы»^[69].

Этот обмен письмами прекрасно иллюстрирует характер отношений между Италией и Северной Африкой на тот момент. Получив приказ «Прыгай!», Трасамунд спросил: «Как высоко?» – и немедленно попытался выкупить себе дорогу назад в объятия Теодориха. Но гот и не собирался их раскрывать. На языке обмена отправка подарка назад, какими бы словами это ни сопровождалось, всегда означала умышленное оскорбление. Теодорих предупредил Трасамунда, что королевство вандалов все еще остается на испытательном сроке.

Следующий экспансионистский ход Теодорих сделал в 504–505 гг., когда расширил границы своего королевства в районе Среднего Дуная. От Одоакра он унаследовал части Далмации и провинцию Савия. Целенаправленная военная кампания против гепидов Трасерика (отец которого был убит при попытке остановить продвижение Теодориха в Италию в конце 488 г.) тогда позволила ему прибавить к этому старую римскую провинцию Паннонию II вместе с ее главным городом – бывшей столицей империи Сирмием. И опять Теодорих не уклонился от конфликта с Константинополем. Анастасий безо всякой радости смотрел на растущую силу остготов и вмешался вместе с армией, состоявшей главным образом из булгарских наемников под командованием имперского полководца. Эту армию Теодорих тоже разгромил^[70]. Даже после завоевания Италии Теодорих выступает далеко не миротворцем. Агрессивный по отношению к Константинополю, доминирующий над вандалами, экспансионист на Среднем Дунае – хотя повествовательные источники отрывочны и кратки, их более чем достаточно, чтобы готский леопард не сбросил собственные пятнышки, потому что сместил центр своих действий и начал использовать первоклассных римских пиарщиков. Этот «послужной» список также раскрывает ложность представления о том, что армия Теодориха просто растворилась на просторах Италии. Аналогичным образом, если посмотреть внимательно, пачка писем, относящихся к галльскому кризису 506–507 гг., не наводит на мысль, что Теодорих так уж был зациклен на мире, как часто думают.

Король вестготов Аларих II был, безусловно, главным союзником Теодориха. Вестготское королевство добавило ему военных мускулов в решающий момент войны с Одоакром, и в дошедших до нас документах нет ничего наводящего на мысль о том, что Теодорих в своем отношении к королевству вестготов имел в виду что-то другое, а не его поддержку. Однако при более близком рассмотрении оказывается, что письма и Гундобаду, и Хлодвигу гораздо менее в целом успокаивающие, чем подразумевают отдельные предложения в них. Король бургундов получил предупреждение:

«Если наши родичи проливают на войне кровь, пока мы позволяем им это, в том виноват наш злой умысел. От меня тебе – обещание искренней любви: мы едины; если ты в своих собственных интересах поступаешь нечестно, ты совершаешь большой грех, ввергая меня в печаль».

И действительно, общий тон писем Теодориха к Гундобаду высокомерный и покровительственный. Даже якобы дружеский дар – солнечные и водяные часы – стал поводом для подчеркнутого утверждения превосходства:

«Пусть в твоей родной стране будет то, что ты однажды видел в Риме… Под твоей властью пусть Бургундия научится рассматривать чрезвычайно хитроумные устройства и восхвалять изобретения древних… Пусть она различает части дня и с точностью устанавливает часы. Порядок жизни путается, если такое деление неизвестно. Ведь только животные ощущают часы благодаря голодному брюху, а свойство быть неуверенным в чем-то явно даровано человеку для его целей».

Согласно классическому культурному мировоззрению, как вы помните, именно разумность отличает настоящих людей от людей, все еще живущих в невежестве, как звери. Даже раздавая подарки, Теодорих демонстрировал поставленную им культурную подпорку и подчеркивал, что бургунды все еще живут беспорядочно, как звери. При дворе Гундобада все еще оставались более чем достаточно образованные римляне, например епископ Авит, чтобы понять это намеренное оскорбление в полной мере^[71].

Бургундов не просто побуждали стать посредниками для поддержания мира, Теодорих в большей или меньшей степени приказывал им не отклоняться от его курса, вставая на сторону Хлодвига. Что касается последнего, то он был слишком силен, чтобы ему, как Гундобаду, отдавали приказы, но не слишком важен, чтобы его не отчитывали:

«Священные законы королевской власти [брачные узы, которые он имел с правителями и франков, и вестготов] имеют цель укореняться среди монархов по той причине, чтобы их спокойный дух мог принести мир, которого жаждут народы… Принимая все это во внимание, я удивлен, что твой дух был настолько раздражен ничтожными причинами, что ты хочешь вступить в самый страшный конфликт».

За этим последовало предупреждение:

«Твоя смелость не должна стать непредвиденным бедствием для твоей страны, так как зависть к королям по незначительным причинам – большая проблема и тяжкое несчастье для их народов».

Какое бедствие грозило Хлодвигу? На одном уровне – потенциальное поражение от вестготов, так как исход войны часто бывает непростой, а также угроза того, что Теодорих сам вторгнется в его владения. Действительно, королю остготов ничего не стоило велеть Хлодвигу держаться подальше: он уже делал это за год до этого или еще раньше, когда франкский король угрожал, что будет преследовать часть разгромленных алеманнов на итальянской земле:

«Прими совет человека, имеющего большой опыт в таких делах: те из моих войн закончились хорошо, которые велись с умеренностью в конце. Так как тот человек обычно бывает победителем, который умеет сдерживать себя во всем… Спокойно покорись моей руководящей (направляющей) натуре… Так ты будешь удовлетворять мои просьбы и не будешь тревожиться из-за того, что, как ты знаешь, волнует меня»^[72].

Это, безусловно, более тактично, чем при обращении к Гундобаду, но основная мысль тем не менее ясна. Для Хлодвига было бы неплохо проявить сдержанность, или это все затронет Теодориха, который, будучи сам человеком, умеющим себя обуздать, еще ни разу не проиграл ни одной войны.

В подтекстах этих писем нет того, за что Теодориха можно признать виновным в раздувании кризиса; все действительно выглядит так, что он искренне пытается предотвратить его. С другой стороны, его авторитарные и покровительственные послания к Хлодвигу и Гундобаду, по своему тону далекие от примирительных, не могли быть хорошо приняты. Если Теодорих и не разжигал войну, то и не пытался отчаянно избежать ее, указывая агрессорам на вероятные последствия, если все-таки он окажется вынужденным в нее вступить.

И как оказалось, главным человеком, получившим выгоду от кризиса, был сам Теодорих. Обычно этого не замечают, потому что династии Хлодвига и франкам вообще было предопределено прославиться в истории, как мы увидим позже в этой книге. Но даже из отрывочных рассказов, имеющихся в нашем распоряжении, размеры выгод короля остготов видны во всей красе. Но не все пошло по плану. В 507 г. морской десант Восточной Римской империи на адриатическое побережье Италии помешал Теодориху прийти на помощь Алариху. Это выявляет в полной мере окончательный смысл того знаменитого письма к Анастасию. Сытые по горло агрессивными переговорами Теодориха по поводу пересмотра их соглашений, власти Константинополя вступили в альянс с Хлодвигом и отвлекали готов, пока их союзник громил вестготов. Но победа Хлодвига над Аларихом, какой бы ошеломляющей она ни была, не стала концом этой истории. В 508 г. войска Теодориха, не стесненные угрозой из Константинополя, хлынули из Италии через Альпы. Армии франков и бургундов (Гундобад не внял пред упреждениям) были отброшены, хотя франки все же завоевали и удержали контроль над большей частью Аквитании. И это оказалось не последнее их завоевание.

Поражение при Пуатье привело королевство вестготов в смятение. Власть перешла в первую очередь к сыну Алариха ас-Салиху, который родился от союза, имевшего место до женитьбы короля на дочери Теодориха. Выдворив оккупантов и обеспечив безопасность границ, король остготов наконец был готов действовать. В 511 г. его военачальники вытеснили ас-Салиха из королевства (именно поддержка беглеца Трасамундом вызвала обмен письмами, который привел того к самоуничижительному «вилянию хвостом», как мы уже видели). Иногда говорят, что Теодорих организовал этот государственный переворот в пользу сына своей дочери от Алариха II, которого звали Амаларих. Однако тому нет ни малейших доказательств. Скорее Теодорих стал править обоими готскими королевствами – своим собственным в Италии и вестготским в Южной Галлии и Испании – как единым государством. Королевскую казну вестготов отправили в Равенну, и Теодорих взял в свои руки реестры, регистрирующие военные кадры (людские ресурсы) вестготов. Относящееся к этому письмо, включенное Кассиодором в его сборник (есть только одно, потому что автор оставил службу именно в 511 г.), тоже показывает, что проблемами управления вестготским королевством занимались централизованно из Равенны^[73].

Поэтому почти нет сомнений в том, что 511 г. был annus mirabilis^[74] и поэтому выбран Кассиодором как двухтысячная годовщина готского королевства. Благодаря своей военной силе Теодорих теперь стал непосредственным правителем Италии, Средиземноморской Галлии, большей части Испании, побережья Далмации и изрядной части Среднедунайского региона (южнее реки). Он также властвовал (хотя Трасамунд был явно возмущен этим) над королевством вандалов, а возможно, и над бургундами тоже к тому времени, когда закончилась его интервенция. Короче, к концу 511 г. сын предводителя остготов средней руки управлял – так или иначе – делами на территории, по площади составлявшей от одной трети до половины старой Восточной Римской империи, и его власть на этом послеримском пространстве являлась бесспорной. Какой же год мог быть лучше для того, чтобы стать крупной – даже если и совершенно воображаемой – годовщиной рождения власти готов?

Semper Augustus

Несмотря на свой поразительный успех, Теодориху все еще не хватало четверти шага, чтобы недвусмысленно претендовать на титул императора Западной Римской империи, хотя ее карты уже лежали на столе остготского короля. Протяженность его владений, введенный им императорский церемониал, его высокопарные претензии на то, что он источник разумности и классических знаний в Западном Средиземноморье, – все это свидетельствовало о том, что готы видят в нем римского императора. Почему он колебался и не делал эту четверть шага – интересный вопрос, но я подозреваю, что Теодорих демонстрировал свою способность признавать, когда дальновидность (благоразумие, рассудительность, осмотрительность, расчетливость) лучше, чем храбрость. Во-первых, если бы он сделал свои притязания еще более недвусмысленными, то это могло бы только ухудшить отношения с Константинополем. Уже в 507–508 гг. Анастасий показал, что не прочь половить рыбку в мутной воде, если это поможет приструнить Теодориха; и это было до решительных действий в Испании. Начни Теодорих величать себя императором, и эта враждебность только углубилась бы и стала бы представлять угрозу для некоторых дипломатических уступок, ради получения которых он приложил столько усилий, в частности права предлагать своих кандидатов на должность консула (титул, столь любимый среди итальянской элиты), которые были бы признаны в Восточной империи.

Я также сомневаюсь, чтобы он рискнул восстановить против себя своих ставленников-готов из высшего эшелона власти. Приравнивание 511 г. к воображаемой двухтысячной годовщине готского королевства было важным выбором. Согласно всем общепринятым вычислениям, история Рима началась с основания города в 753 г. до н. э. – факт, который был отмечен массовым празднованием его тысячелетнего юбилея императором Филиппом I в 248 г. Простой математический расчет покажет вам, что приравнивание 511 г. к двухтысячной годовщине королевства готов означало утверждение, что оно старше самого Рима. Это наводит на мысль, что Кассиодор – да и Теодорих, – возможно, включили в свои вычисления мнения тех людей из непосредственного окружения Теодориха, которые не видели превосходства всего римского и для которых император Теодорих был бы неприемлем.

Но это хорошо продуманное внимание к некоторым наиболее острым чувствительным местам ключевого электората, с которым ему приходилось действовать, не оставляло никому ни малейшего сомнения в пределах (размерах, границах) реальной власти Теодориха; и делается заявление о ее природе. Разумеется, не католическими священниками. Победа в 508 г. и государственный переворот (неожиданный успех) в 511 г. принесли новые важные территории Южной Галлии под властью Теодориха, включая епархию Арль и ее выдающегося главу епископа Цезария. Вскоре после 511 г. епископ совершил поездку в Италию. Согласно написанной им книге «Жизнь», эта поездка была вынужденной, вызванной подозрениями относительно его лояльности. Я скорее подозреваю, что автор (один из дьяконов Цезария, который написал это вскоре после его смерти) не хотел, чтобы его героя-католика помнили как человека, слишком тесно общавшегося с арийцем-готом. Но даже «Жизнь» не пытается скрыть тот факт, что, как только они встретились, мнимый арийский император и католический епископ мгновенно почувствовали симпатию друг к другу. Теодорих немедленно признал святость Цезария и, нагрузив его подарками, отправил в Рим, чтобы папа дал ему паллиум – простую полоску ткани, которая признавала статус Цезария как папского наместника и старшего прелата Южной Галлии. Этот статус тогда стал для епископа своеобразным трамплином для того, за что тот обретет церковную славу – проведение ряда реформ церкви в 520-х гг., которые легализовали (придали официальный статус) многие установившиеся обычаи раннего средневекового христианства. Еще одним моментом, который нечасто оказывается замеченным, является то, насколько деятельность Цезария соответствовала планам Теодориха. Паллиум давал Цезарию воображаемое пространство (область влияния), которое простиралось за пределы его собственной епархии на всех тех, кто оказывался в границах его юрисдикции, включая многие епархии, входившие в Бургундское королевство. Теодорих также претендовал на гегемонию над бургундами, и это стало дальнейшим утверждением власти готов над Бургундским королевством в начале 520-х гг. (к чему мы еще вернемся), которое позднее приведет к тому, что епископы этих епархий будут присутствовать на заседаниях (собраниях) Цезария^[75].

Если римские – и католические – церковнослужители оказывали Теодориху такие знаки почтения, как будто он был императором, то гот не препятствовал им в этом, и все представители светской римской элиты тоже читали эти знаки. Эти намеки на самом деле не могли быть более дерзкими или поистине золотыми. Уникальный предмет времен правления Теодориха, дошедший до нас, – так называемый Сенигальский медальон – солидная золотая монета с изображением короля. Надпись на оборотной стороне гласит, что он «завоеватель народов», так что выпущена она была, вероятно, в ознаменование великих побед, кульминацией которых стал 511 г. Но чеканка золотых монет была прерогативой императора, которая уважалась повсеместно на просторах бывшей Западной Римской империи по крайней мере до конца VI в. Тот факт, что Теодорих проигнорировал эту тонкость протокола, – еще один пример того, что его неимператорская личина слегка соскальзывала, и никого не вводило в заблуждение это притворство. Многими способами, не говоря уже о своей реальной власти, Теодорих умышленно позволял тем, кто хотел этого, видеть в нем первого императора в новом ряду императоров Западной Римской империи, и многие с радостью делали это. Когда один из его подданных – римский сенатор по имени Цецина Маворций Василий Деций – решил в известной надписи приветствовать Теодориха как semper Augustus (навсегда Август) – самым императорским из всех титулов, он просто выразил вслух то, о чем должны были думать все^[76].

Однако в успехе 511 г. оставалось два облачка на горизонте этого гота. Во-первых, Восточная Римская империя вряд ли примирилась с новообретенным величием Теодориха. Уже в 508 г. она была враждебна, и не нужно особых усилий, чтобы представить себе, что Анастасий и его советники думали о том, что Теодорих здорово удвоил свою властную базу, добавив к своим владениям Испанию и Южную Галлию, а также людские военные ресурсы вестготского королевства. Другая проблема была внутренняя. К 511 г. Теодориху было уже к шестидесяти, а у него не было сыновей; его брак с сестрой Хлодвига Аудефледой привел к появлению на свет лишь одной известной дочери – Амаласунты. Из-за этого весьма остро встала проблема престолонаследия. И хотя, оглядываясь в прошлое, мы знаем, что Теодорих проживет еще пятнадцать лет, в шестьдесят он был уже стар для властителя того времени. Ни у кого еще не хватало терпения вычислить средний возраст смерти всех средневековых правителей, но мужчины из династии Карла Великого жили в среднем около пятидесяти лет, и это, вероятно, дает нам разумный ориентир. Великий западный соперник нашего гота – Хлодвиг умер в 511 г. (из-за чего наверняка в Италии задумались о проблеме престолонаследия, хотя я уверен, что им этого делать не нужно было), и Теодориху не могло быть сильно за пятьдесят. И хотя в то время наследование по женской линии было возможно, но последствия такого шага могли оказаться весьма тяжелыми. Главная проблема заключалась в том, что предстояло управлять потенциально непокорными вооруженными последователями, которых нелегко было бы примирить из-за того, что правитель – женщина. К 511 г. Теодорих мог, по-видимому, в любой момент неожиданно умереть, а подходящего наследника в поле зрения не было.

Неопределенность с престолонаследием в древнем и средневековом мире к тому же была источником всех внутренних проблем, способных породить мощную внутреннюю борьбу за политическое пространство. Почему это было так – понятно. Начнем с того, что такая неопределенность побуждала каждого, даже весьма приблизительно подходящего, претендента на престол выйти на свет божий – второстепенных родственников мужского пола, влиятельных военачальников, женатых на младших представительницах династии, всякого мало-мальски амбициозного человека с сомнительными правами. Результатом могли быть только разделение и соперничество (раздоры) в руководящей верхушке королевства. Хуже того, различные кандидаты должны были искать расположения сторонников. Одной очевидной группой поддержки явились те, кто не очень преуспел при существующей власти, так как недовольных всегда сравнительно легко сплотить под флагом будущих перемен. Но вербовочная кампания такого рода только нарушала спокойствие (тревожила) тех, кто уже хорошо устроился, так как им нужен был кандидат-преемник, который стал бы гарантом того, что, когда старик наконец откинет копыта, они не потеряют свои нынешние привилегии. И разумеется, это без учета тех, кто на настоящий момент прекрасно жил, но полагал, что могло бы быть и лучше, – такова уж человеческая натура. Неопределенность с престолонаследием, иначе говоря, подобно выборам президента США в конце второго президентского срока или в год, когда в экономике проблемы, попустительствовала возникновению многочисленных, обвиняющих друг друга кандидатов и колоссальному жульничеству (маневрированию) в борьбе за место на троне, которая могла поставить все существующие политические альянсы с ног на голову. Если в конце 511 г. продолжавшаяся враждебность Константинополя оставалась совсем не желательной, то отсутствие у Теодориха наследника было потенциально катастрофическим. Как оказалось, события на востоке предоставили Теодориху возможность решить все вопросы до конца десятилетия.

Самое позднее к 515 г. Теодорих явно оставил надежду заиметь собственного сына, но нашел другой способ передать право на престолонаследие по своей линии. С этой целью он выдал замуж Амаласунту за некоего Евтариха, или Флавия Евтариха Циллига, чтобы передать ему свое имя. Это был и умный, и завораживающий выбор. В генеалогии Амалов, изложенной Иорданом в «Гетике», но берущей начало, разумеется, в истории готов Кассиодора, Евтарих представлен как второстепенный родственник – внук Беремунда и сын Гунимунда, который отказался от борьбы с Валамиром, неумолимо стремившимся к власти, и бежал на запад в королевство вестготов, вероятно, в конце 450-х гг. (схема, с. 25). Этому родству нет независимого подтверждения за пределами «Гетики», но, в то время как совершенно не ясно, был ли сам Беремунд изначально в родстве с Валамиром, как предлагает генеалогия (хотя, как мы видели, усердное (старательное) устранение Хлодвигом второстепенных родственников по мужской линии могло бы составить хорошую аналогию), кажется вполне вероятным, что Евтарих на самом деле был внуком Беремунда. Возможно, это слишком близкое родство, чтобы пытаться лгать о нем в высших политических кругах, где происхождение считалось известной величиной. Таким образом, Теодорих выбрал для своей дочери в супруги и себе в наследники человека, который мог разумно претендовать на некоторую остаточную лояльность со стороны ядра военных сторонников из своего окружения, который вел свое происхождение изначально от паннонийских готов. В то же самое время Евтарих был влиятелен сам по себе как человек благородного происхождения из королевства вестготов, приехавший в Равенну из Испании для женитьбы. По моему мнению, нет ни малейшего сомнения в том, что Теодорих планировал, что счастливая пара унаследует от него его итальянские, испанские и южно-галльские территории; иными словами, что недавно объединенное готское королевство продолжит существовать и после его смерти. Дело здесь, конечно, в том, что у Евтариха имелись крепкие связи с вестготской родовой знатью, и вполне можно было рассчитывать на его помощь в стабилизации ситуации в той части королевства. В одном более или менее современном источнике он также назван «чрезмерно грубым человеком», что было очень кстати, когда в перечень служебных обязанностей входит управление несколькими тысячами готов, представляющих военную элиту, разбросанную от адриатического побережья Италии до Средиземноморского побережья Восточной Испании^[77].

Враждебность Константинополя была смягчена более сложным путем. Когда Теодорих пришел к власти, большая часть церкви Восточной Римской империи и особенно Константинопольская патриархия находились с римской точки зрения в расколе. Помимо Аттилы и империи гуннов в середине V в. также существовали трудности и в богословии. Было принято считать, что человек и Бог каким-то образом соединены в личности Иисуса, но как именно – было неясно. Один патриарх Константинопольский Несторий (428–431) считал, что глупо думать, будто частица Всемогущего Бога в Христе могла умереть при распятии, и утверждал поэтому, что это касалось только человеческой составляющей. Однако другой церковнослужитель Восточной Римской империи – патриарх Кирилл Александрийский полагал, что тайна спасения требовала, чтобы Бог умер на кресте. Так что в результате возник резкий спор, который охватил поколения и привел к тому, что император Марциан попытался в 451 г. решить его, созвав Вселенский собор в Халкидоне на другом от Константинополя берегу Босфора. Тогдашний папа Лев I не присутствовал на нем, но послал своих делегатов и внес главное доктринальное утверждение: Tome of Leo. В результате авторитет папы оказался неразрывно связан с идеологическими итогами собора, который услужливо провозгласил Христа одновременно и человеком, и Богом, в котором соединились «две природы».

Только это было бесполезно. Он сделал достаточно для того, чтобы исключить самую экстремальную версию доводов Нестория, но для многих современных сторонников Кирилла предложил определение веры, которое было достаточно туманным, чтобы позволить взять его на вооружение некоторым ловким философам – слишком рьяным приверженцам Нестория. Так что полемика не прекратилась после 451 г., а переориентировалась на спор вокруг самого Халкидона. К 482 г. император Зенон уже устал от дрязг и настоял на том, чтобы тогдашний патриарх Константинопольский Акакий издал компромиссный документ – Генотикон (буквально: акт объединения), – чтобы попытаться прекратить все толки в отношении слова «природа» и поладить с остальным христианским миром. Но это означало в какой-то степени отход от того, что было сказано в Халкидоне, а папский престол не желал этого. Последовал обмен письмами и взаимными обвинениями, в результате чего в 484 г. папа Феликс и Акакий отлучили друг друга от церкви, инициируя так называемый Акакианский раскол (христианским расколам везде дают название по имени того, кто проиграл и на кого сваливают всю вину)^[78].

Извилистые пути международной дипломатии таковы, что окончательное разрешение проблемы этого раскола дало Теодориху необходимый механизм для преодоления враждебности Византии. Этот раскол был чрезвычайно неудобен Восточной империи. Никто не мог подвергать сомнению авторитет римского престола, связанный со святыми Петром и Павлом, так что для патриарха Константинопольского, главы Церкви, ярлык раскола по вопросам веры представлял собой существенную проблему. Неудивительно, что была использована любая возможность найти ее решение, к тому же особенно напряженный период последовал за сменой папской власти после смерти папы Симмаха в июле 514 г. Многочисленные посольства и обмен письмами, однако, ни к чему не привели, и именно смена власти в Константинополе в конечном счете предоставила удобный случай. 9 июля 518 г. Анастасий почил в бозе. У него не было сыновей, и он либо не хотел, либо, что более вероятно, был не способен обеспечить достаточную политическую поддержку одному из своих племянников (который вновь появится на страницах этой книги в следующей главе). Право наследования перешло вместо него к довольно пожилому прославленному начальнику дворцовой стражи по имени Юстин.

В двери Теодориха постучался шанс, потому что новая власть решила отмежеваться от старой путем прекращения этого неудобного для церкви раскола. Обычная римская имперская идеология господствовала по-прежнему, так что должным образом Богом избранный император должен был действовать решительно, чтобы добиться единства в вопросах религии. Это также являлось хорошей идеей с точки зрения перспектив для Восточной Римской империи, так как с 514 г. большая часть ее вооруженных сил на Балканах под командованием полководца Виталиана бунтовала, и одной из претензий этого военачальника к Анастасию было именно его неприятие решений Халкидона. Как только Юстин и его советники решили включить Виталиана во властные структуры и положить конец бунту, они также связали себя обязательством полностью восстановить авторитет решений Халкидона.

События развивались быстро. В первый раз Юстин написал папе Ормисдасу 1 августа 518 г. и объявил о своем престолонаследии. Следующее письмо было послано с императорским легатом 7 сентября – Юстин просил папу отправить к нему посланников, готовых вести переговоры о мире; другое письмо было от племянника императора Юстиниана, в котором тот спрашивал, не желает ли папа приехать в Константинополь. Посол добрался до Рима не раньше 20 декабря, но в январе 519 г. папская миссия была уже в пути. В десяти милях от города ее встретила делегация высокопоставленных лиц, включая полководца Виталиана, 25 марта – дата, которая выпала в тот год на понедельник Страстной недели. Всего три дня спустя патриарх Иоанн Константинопольский подписался под письмами из Рима, и бедный старый Акакий был вычеркнут из диптихов – официального перечня правоверных патриархов, за которых и которым регулярно молились на литургиях^[79].

Все прекрасно, но какое отношение все это имеет к Теодориху? Вас можно извинить, если вы подумаете, что небольшое, а одна научная школа долгое время считала конец раскола грозным событием, знаменующим поворот в истории королевства Теодориха. Когда он пришел к власти, факт раскола держал римскую католическую церковь и всех добрых католиков Италии – особенно сенаторов-землевладельцев – в изоляции от таких же католиков в Восточной империи. Как только вопрос с расколом был решен, ничто уже не мешало этим людям примкнуть к Константинополю, а мир и гармония отношений Теодориха с ними – а значит, и политические, и административные функции его королевства – должны были пострадать. Звучит теоретически правдоподобно, но не согласуется с тем, как пошли дела. Внимательный читатель заметил бы, что легату Юстина потребовалось довольно много времени, чтобы добраться до Рима. Выехав из Константинополя 7 сентября, он приехал в Рим только 20 декабря. Это произошло потому, что по пути туда он провел много времени при дворе Теодориха в Равенне. Папа тоже осторожно посоветовался с готом, прежде чем отправлять свое собственное посольство, которое встало во главе больших празднеств в Константинополе на Страстной неделе 519 г. Иными словами, Теодорих оказался полностью вовлечен во все это, а его отношения с Римом были настолько хороши и близки, что папа не шевелил и пальцем без его одобрения, повторяя сюжет, уже однажды имевший место: папский ответ на мирные предложения стареющего Анастасия.

Поэтому Теодорих не только не видел никакой угрозы в окончании раскола, но и на деле способствовал этому. Действительно, со своей великолепной способностью приспосабливаться, которую мы уже узнали и полюбили – или, по крайней мере, признали, – он извлек из ситуации максимальное преимущество для себя. Ведь то, что случилось при дворе в Равенне осенью 518 г., было заключением сделки с целью положить конец всем сделкам. В обмен за свои добрые услуги в прекращении раскола Теодорих получил со стороны Восточной Римской империи официальное признание выбора своим наследником мужа Амаласунты Евтариха; этот союз уже благословил сын и будущий наследник на следующее поколение – Аталарих. Признание пришло в двух видах. Во-первых, Евтарих был принят как «сын по оружию» императора Юстина, что по дипломатическому протоколу означало посылку официальных даров в виде оружия – это широко использовалось в империи VI в. как акт признания. Во-вторых, Юстин согласился служить вместе с Евтарихом (и это поразительно) в качестве соконсула в 519 г. Они официально заняли эту должность в день Нового года 519 г., так что переговоры об этом велись, самое позднее, предыдущей осенью.

Для нового императора согласие разделить пост консула с избранным Теодорихом наследником означало приблизительно такое крепкое уверение в дружбе, какое только можно было себе представить.

Кубок Теодориха был переполнен: одновременно исчезли и враждебность Восточной Римской империи, и вопрос с наследованием. На пути к этому имелись несколько зыбкие моменты, но возрожденная Западная империя Теодориха выглядела готовой к процветанию в следующем поколении, основанная теперь не только на грубой силе и самоуверенности, но и на официальном признании Константинополя. 1 января 519 г. стал памятным днем для новой Западной империи, в ознаменование которого Кассиодор положил первую плиту в историю, написав свою (сохранившуюся) «Летопись», в которой мир и история спасения представлены как кульминация пребывания Евтариха в должности консула^[80].

Однако к моменту смерти Теодориха 30 августа 526 г. эти радостные и дорогостоящие празднования были уже далекими и горькими воспоминаниями. На тот момент католическая церковь лишилась папы. Иоанн I вернулся в Италию в мае 526 г. после посольства в Константинополь, которое, как написано в официальной биографии папы, имело ошеломляющий успех. Теодорих явно так не думал, так как он немедленно бросил папу в темницу, где тот вскоре и умер. В тюрьме он присоединился – метафорически – к двум ведущим членам римского сената – Симмаху и его гораздо более известному зятю Боэцию, которых обвинили в государственной измене, заключили в тюрьму, а затем казнили в 525 и 524 гг. соответственно. В довершение всего правитель, который имел такие великолепные отношения с католической церковью на протяжении всех лет своего правления, по всеобщему мнению, был на пороге начала массовых преследований (согласно одному источнику), но вмешалась смерть. После более тридцати лет групповых объятий с итальянскими землевладельцами и римской церковью долгожданные отношения рассыпались в прах. Перемена была такой необъяснимой, по мнению безымянного итальянского летописца, записавшего всего через двадцать лет со дня смерти Теодориха, что он мог только заключить, что тот буквально пошел ко всем чертям^[81]. Что же, скажите на милость – или черт побери, – пошло не так?

Смерть в Равенне

Молчание источников о последних годах жизни Теодориха, не считая нашего итальянского летописца, просто оглушает, но некоторые специалисты уверены, что знают, что пошло не так. В частности, один из столпов послевоенных классических исследований Арнальдо Момильяно в конце 1950-х гг. представил Британской академии замечательно написанный и весьма влиятельный научный труд. В нем он доказывал, что главной причиной несчастий последних лет жизни Теодориха является тот факт, что, несмотря на видимость обратного, изначальное пропагандистское наступление гота никогда по-настоящему не срабатывало. На его взгляд, можно различить глубокое разделение всей итало-римской землевладельческой элиты на менее крупных (в большей или меньшей степени уровень мелкопоместного дворянства) чиновников-функционеров (вроде нашего старого друга Кассиодора), которые радостно присоединились к новой власти, и настоящих римских сенаторов-аристократов стародавних времен, которых так и не удалось убедить. Люди вроде Симмаха и Боэция всегда предпочитали быть частью Римской империи, и, когда в 520-х гг. их поймали на предательской переписке с Константинополем, это стало последним актом в долго тянувшейся саге о политическом провале.

Это эмоционально удовлетворяющая история, в которой римские вельможи действуют так, как, по вашему мнению, они должны были действовать – отвергать власть варвара, невзирая на то, сколько императорских одежд позаимствовано, и придерживаться римских идеалов. Я также подозреваю, что ближе ко Второй мировой войне история о том, как авторитетные чиновники радостно сотрудничали с завоевателями, вызвала в обществе дополнительный резонанс^[82]. Но как бы эмоционально она ни была привлекательна (и прекрасно написана), картина на самом деле не очень хорошо работает, когда ей противостоят все факты.

Одна большая проблема – карьерная линия Боэция. Еще до своего попадания в тюрьму этот ученый и одновременно политик некоторое время весьма успешно служил Теодориху. И его тесть Симмах, и он сам, по-видимому, принимали активное, хоть и второстепенное, участие в прекращении Акакианского раскола, которого, как мы уже видели, так явно желал Теодорих. Таким образом, здесь не было никаких проблем, что касается последнего, и это именно то, на что указывают наши факты. В 522 г. или около того (отсутствие повествовательных источников делает хронологию немного смазанной) Боэций оставил свои исследования и принял одну из самых важных административных должностей всей системы – пост magister officiorum (глава канцелярии). Трудно переоценить важность этой должности, так как человек, ее занимающий, руководил большей частью чиновников и отвечал за множество повседневных функций двора (например, составление расписания судебных слушаний, представление иностранных послов), а также вообще постоянно присутствовал рядом с правителем. Если это не свидетельствует в достаточной мере о благосклонности правителя, то есть такой факт: оба младенца-сына Боэция стали совместно консулами в 522 г. Титул консула был единственной и величайшей наградой за государственную службу, существовавшей в Римском государстве, и до этого ни у кого еще обоих детей не назначали на эту должность одновременно. А так как Теодорих и Константинополь обычно назначали по одному консулу, то это также означает, что император Юстин дал на это свое согласие^[83].

Здесь нет деления на аристократию и чиновников и, значит, ни малейшего следа идеологической проблемы. А когда вы начинаете искать ее, наши скудные источники дают гораздо больше информации о послужном списке в плане явного сотрудничества с режимом Теодориха со стороны родовой аристократии, чем предполагает картина Момильяно. Во-первых, он совсем не много пишет о нашем старом друге Либерии, который отвечал за нахождение подходящей финансовой компенсации для вступившей на территорию Италии армии в начале правления Теодориха. Кровь в жилах Либерия была достаточно голубой, чтобы фактически быть пурпурной, но он более чем охотно сотрудничал с новыми правителями Италии. В равной степени важно то, что существовал ряд различных форм участия. Оно вовсе не являлось обязательным или обычным для представителей старых аристократических фамилий Италии для продолжения активной карьеры в правительстве или администрации, даже когда Италия все еще составляла часть Западной Римской империи. Некоторые из них сотрудничали, но на самом деле этот вопрос касался честолюбия конкретного человека. В основном они все были настолько богаты, что проявляли политическую активность только тогда, когда сами этого хотели. Но это не мешало им занимать выдающееся место в общественной жизни в целом. Старая сенаторская идея досуга – otium – означала независимость от занятия должности и ежедневной скучной работы, но не означала, что нужно целый день сидеть дома, отщипывая виноград. Считалось, что сенаторы обязаны быть активными в культурном отношении: готовить к печати старые классические произведения, писать к ним комментарии и обсуждать их, не говоря уже о том, что время от времени они должны добавлять к ним и свои собственные сочинения. Также благодаря своему богатству и связям они пользовались большим спросом как покровители широкого круга общин по всей Италии, были уважаемы в самом сенате. Как группа чрезвычайно богатых людей, она была группой общественной сама по себе, даже если она не имела официальных полномочий некоторых ее аналогов в современных демократиях. Поэтому пребывание на посту сенатора делало вас публичной фигурой и обеспечивало вам прямой контакт с вашим правителем на разных уровнях^[84].

Судимые вопреки традиционному определению того, как может выглядеть явное участие, Боэций и его тесть были активными фигурами в королевстве Теодориха задолго до 520-х гг. Многие факты взяты из Variae Кассиодора, так что они ограничены коротким периодом, в течение которого автор занимал свою должность до падения Боэция, то есть в 506/07-511 гг., но это действительно делает их еще более впечатляющими. В течение этих нескольких лет Боэцию ставили в вину, что он в двух случаях нашел дипломатические подарки для иностранных правителей (самого Хлодвига, не меньше, и Гундобада – короля Бургундии: знаменитые часы). И, высказывая вторую из этих просьб, Теодорих проявил исчерпывающее и подробное знание деятельности Боэция как ученого (конечно, король остготов не читал его книг, но он мог поручить одному из своих функционеров провести необходимые изыскания). Симмах был в сенате одним из пяти сенаторов, назначенных консультантами на суде над несколькими своими коллегами, обвиненными в занятиях магией, а сам он рассматривал дело отцеубийцы. Все это заставляло Симмаха часто общаться с Теодорихом, который также возместил ему расходы, затраченные при ведении ремонтных работ Театра Помпея в Риме. Значит, на тот момент Симмах явно был при дворе persona grata. Мы знаем из рукописной аннотации, что он тоже вел некоторые культурные изыскания в Равенне. Примечание не имеет даты и могло быть написано во времена Одоакра, а не Теодориха, но шансы больше в пользу последнего. Здесь, во всяком случае, подчеркивается, что абсолютное разграничение, проведенное Момильяно между аристократами и чиновниками, между Римом и Равенной, оказалось слишком отчетливым^[85].

Высокопоставленные чиновники были аристократами по происхождению или стали «новыми аристократами» в силу своего богатства и уважения, полученного благодаря занимаемой должности, а иногда благодаря женитьбе (или замужеству) своих детей – как случалось во все времена и везде – на отпрысках тех семей, которые пользовались более давним уважением и известностью, но имели меньше средств. Аристократы также могли бороться как с другими аристократами, так и с бюрократами, так как их собратья-аристократы являлись их обычными конкурентами на самые высокие властные посты и привилегии. И в этом контексте, безусловно, стоит отметить, что некоторые аристократы (а не только бюрократы-функционеры, как у Момильяно) с радостью и вели суды, на которых были осуждены Боэций и Симмах в 520-х гг., и продолжали сотрудничать с властью готов и после их падения. Этих двоих осудили их же коллеги-сенаторы, и люди вроде Либерия не отказались от своей верности готам из-за их падения.

Одним словом, ни деятельность Боэция и Симмаха, ни наша реконструкция общего контекста не дают реальных оснований для точки зрения Момильяно об итальянской политике. И нет никаких признаков приводимого им решающего дополнительного аргумента. Момильяно предполагал, что Боэций был уличен в предательской переписке с Константинополем, в которой побуждал Восточную Римскую империю к вторжению в Италию для восстановления там прямого императорского правления. На ход его мыслей оказал влияние тот факт, что преемник Юстина Юстиниан начал вторжение в Италию через десять лет после смерти Теодориха. Но, как мы увидим в следующей главе, обстановка в Константинополе в середине 530-х гг. сильно отличалась от ситуации в 520-х гг., и в более ранние сроки военная интервенция была просто невозможна. Еще в 519 г. Юстин зашел настолько далеко, что признал выбранного Теодорихом наследника, и восточно-римская летопись, написанная в начале 520-х гг. чиновником со связями при дворе (можно считать, что он отражает официальное мнение власти), с готовностью осудила нападения Анастасия на Италию в 508 г., назвав их «пиратским налетом на братьев-римлян»^[86]. Картинка, в которой постоянно диссидентствующие аристократы пытаются спровоцировать военное вторжение сил Византии, просто не складывается. Падение Боэция выглядит не как последнее действие длинной саги о сопротивлении аристократии, а как внезапная ссора властителя и одного из выдающихся деятелей, крутившихся при дворе во время его правления.

Что вызвало этот катастрофический разрыв отношений? Это не может быть чем-то, что повлияло на всех или многих представителей итало-римской знати, так как большинство обычно подозреваемых лиц продолжали служить Теодориху и после этого. И некоторые даже извлекли из этого для себя выгоду: в частности, Кассиодор, который стал magister officiorum сразу же после того, как Боэций впал в немилость. От самого Боэция у нас остался его знаменитый трактат «Утешение философией», написанный во время его тюремного заключения, но там он пишет только, что обвинения ложные, а на самом деле он попал в тюрьму, потому что честная форма правления, которой его философия вынуждала его придерживаться во время пребывания в должности, сделала его врагом при чрезвычайно коррумпированном дворе. Но он не пишет, каковы были реальные обвинения, и в целом «Утешение» не дает нам ничего, чтобы мы поняли, что привело Теодориха и его недавно лучшего друга – magister officiorum Боэция к ссоре^[87].

Если отойти от частностей и фурора, окружавшего Теодориха в последние годы его жизни, то есть только один момент, который мог вызвать такой хаос: вопрос наследования. Теодорих полагал, что решил его, выдав замуж Амаласунту за Евтариха, и особенно когда этот брак быстро дал наследника Аталариха. Но здесь собственное долголетие короля привело к обратному результату, так как в семьдесят лет Теодорих пережил своего избранного наследника. Как и следовало ожидать от повествования – или его отсутствия для королевства Теодориха, – точная дата кончины Евтариха неизвестна, но это произошло где-то в 522–523 гг. Разумеется, тут же исход ситуации стал непредсказуем, и банка со скорпионами-наследниками открылась. Аталарих родился в 516 или 518 г., так что ему было самое большее семь лет, и, очевидно, возникли острые разногласия по вопросу, может ли несовершеннолетний унаследовать мантию короля.

Теодорих в конечном счете решил, что может. Мы не знаем, сколько времени ему понадобилось, чтобы принять это решение, но источники недвусмысленно высказываются, что он сделал это. И именно в этот момент во время пребывания Кассиодора в должности magister officiorum вся чушь, которая нам встретилась в предыдущей главе о том, что в жилах членов клана Амалов течет королевская кровь, начала появляться при каждом удобном случае в письмах, которые ему приходилось составлять для своего господина. Преемственность династии была главным козырем в пользу Аталариха, и Теодорих разыгрывал его при каждой возможности, так как чувствовал, что приближается его конец. Но даже непререкаемого авторитета короля было недостаточно, чтобы гарантировать беспрепятственное вступление в права наследования выбранного им наследника, когда тот просто не имел необходимых средств для выполнения главной своей обязанности – быть эффективным военачальником.

Мы также не знаем, рассматривал ли Теодорих другие варианты, прежде чем встать горой за Аталариха, но другие люди их, безусловно, рассматривали. Наверное, самой очевидной альтернативой считался племянник Теодориха Теодахад. Он был совершеннолетним членом клана Амалов и получил очень большую компенсацию в начале правления Аталариха за «послушание»: Теодахад не выступил в качестве кандидата на престол в момент смерти Теодориха, когда вокруг царило смятение. Кассиодор рассказывает нам, например, что в Лигурии – одном из главных мест массовых поселений готов – случились серьезные беспорядки при вступлении Аталариха в права наследника – это явно были волнения в пользу иного кандидата. Остальные люди смотрели в других направлениях. Видного аристократа по имени Тулуин, уже отличившегося на поле боя за поддержку вступления на престол Аталариха, тоже наградили – он стал первым готом в Италии, получившим титул патриция, который в прошлом носили такие знаменитости, как Аэций, долго и упорно трудившийся, чтобы удержать от распада Западную империю в 430-440-х гг. Тулуин тоже получил письмо, в котором его недвусмысленно сравнивали с великим героем-готом прошлых лет. В нем говорилось, что Генземунд, сын Гунимунда, предпочел поддержать трех братьев Амалов, когда те наращивали свою власть, а не продол жать борьбу; что его брат Торисмунд и племянник Беремунд в силу личных качеств продолжали каждый по-своему оставаться независимыми владыками. Тулуин, очевидно, сделал что-то подобное, то есть он не стал настаивать на своих притязаниях. И опять-таки Variae ясно дает понять, что в какой-то момент рассматривалась кандидатура наследника не из рода Амалов^[88].

В Испании тоже начали проявляться последствия смерти Евтариха. Одной из причин для выбора его наследником было то, что, как вестгот благородного происхождения, он мог помочь сохранить огромное единое королевство, которое прибрал к рукам Теодорих, вытеснив Гезалеха. Но у Алариха II был еще один сын Амаларих, который являлся внуком короля остготов от дочери Тиудегото. И настолько второстепенным был этот внук для планов Теодориха относительно своего преемника, что он послал одного из своих приближенных – некоего Теудиса в Испанию, чтобы надежно гарантировать, что никто не использует Амалариха для раздувания беспорядков. Однако после смерти Евтариха Теудис начал по-другому оценивать ситуацию. Он нашел себе в Испании отличную партию – римлянку, наследницу огромного состояния и воспользовался ее деньгами для содержания частной армии из нескольких тысяч бойцов. В обстановке неопределенности, возникшей с уходом Евтариха, Теудис теперь действовал все более независимо, не подчинившись нескольким требованиям явиться в Равенну. Вместо того чтобы держать Амалариха под своей защитой, он начал активно отстаивать свое дело, позиционируя себя в качестве «серого кардинала» позади будущего трона, и в конце концов добился своего. После смерти Теодориха Италия и вестготское королевство подверглись переделу, и Амаларих унаследовал вестготское королевство. Но это произошло уже после кончины Теодориха, и это была не та сделка, которую тот санкционировал. Наш главный восточно-римский источник историк Прокопий пишет, что раскол стал результатом договоренности между Аталарихом и Амаларихом после смерти Теодориха, и это было не то, чего хотел старый король. Со своей стороны Теудис подчинялся приказам не из какой-то там преданности своему юному подопечному, а ради своей выгоды. После смерти Амалариха он сам унаследует трон вестготов и будет удерживать его в течение впечатляющего срока – семнадцати лет^[89].

Короче говоря, смерть Евтариха поставила Теодориха в положение, аналогичное положению старого президента, работающего после выборов до тех пор, пока новый не приступит к выполнению своих обязанностей. В возрасте около семидесяти лет в последние дни своего пребывания у власти Теодорих изо всех сил старался заставить себя слушать. Все главные игроки при дворе были заняты расчетами: кто может стать подходящим преемником, пока все те, кто беспокоился о потере своих нынешних доходов, искали, кому бы предложить свою поддержку, кто даст им гарантии; а те, кто не сильно преуспел, охотились за кандидатом, который положит конец их нынешним неудачам. Далеко в Испании Теудис так и не посмел бы захватить власть так явно, если бы при дворе Теодориха не царило такое смятение, а он не был бы единственным аутсайдером, который почувствовал, что у него есть шанс. В 522 г. король Бургундии Сигизмунд казнил своего сына и бывшего наследника престола Сергериха. Он был сыном короля от недавно умершей дочери Теодориха Остроготы – и отчасти вся эта история стала попыткой сбросить руководящую длань Теодориха. Аналогично в 523 г. после смерти короля Трасамунда новый король вандалов Хильдерих перебил военный эскорт готов, который остался в Северной Африке вместе с другой дочерью Теодориха Амалафридой, приказав ее арестовать. В конечном счете она умерла в неволе. В обоих случаях частью сюжета стали своевременные смерти на родине, но такой же была и смерть Евтариха и последовавший паралич при дворе Теодориха. Его сателлитам не могло представиться лучшей возможности сбросить его власть, и они с радостью воспользовались ею.

Один из них добился успеха, другой – нет. По имеющимся данным, летом 526 г. готовился флот для карательной экспедиции в королевство вандалов, но после смерти самого Теодориха она так и не состоялась, так что Хильдериху так и не пришлось держать ответ. Бургундам так не повезло. Власть перешла к брату Сигизмунда Годомару, который сел на трон, когда перед ним встала перспектива интервенции и франков, и готов, но Тулуин прибавил еще блеска своей потенциальной кандидатуре, отняв у Бургундии территорию в Провансе и присоединив ее к владениям Теодориха. Так что старый король по крайней мере был удовлетворен, увидев, что заносчивые бургунды получили в какой-то мере по заслугам^[90].

Если всего этого было бы недостаточно, то запах крови старой власти в воде привлек еще одну, более крупную акулу – Константинополь. И бургунды, и вандалы стремились укрепить свои новые притязания на независимость от Равенны, вступая в союзы с Восточной Римской империей, которые с готовностью были заключены. В это же самое время власть Юстина начала преследовать живших в пределах границ империи христиан-неникейцев, которые придерживались тех же убеждений, что и Теодорих со своими готами; к этим общинам власть относилась толерантно более века. Теодорих увидел в этом личное неуважение и пригрозил ответными мерами против итальянских католиков. Это могло показаться чрезмерной реакцией со стороны старого короля, если бы не один момент. Власть Юстина отказалась признать его выбор Аталариха наследником, как сделала это в свое время в отношении его отца. Мы знаем об этом, потому что Кассиодор написал письмо императору от имени своего нового господина вскоре после его вступления на престол, в котором просил, чтобы Аталарих был принят как «сын по оружию», как и его отец. У меня нет сомнений в том, что Теодорих попросил об этом, сделав свой выбор, вероятно, довольно быстро после смерти Евтариха и наверняка за год-два до своей собственной. Это подсказывает вывод о том, что власть Юстина намеренно отказывалась удовлетворить просьбу своего давнего союзника, посредничество которого помогло преодолеть Акакианский раскол. Такая позиция могла означать только то, что Константинополь пытается обострить политическое брожение, парализовавшее двор Теодориха, и поддержать всех тех, кто хотел подорвать его власть. На мой взгляд, эта проблема, вероятно, и привела к тому, что папа Иоанн испустил дух в одной из тюрем Теодориха. Ясно, что его посольству не удалось договориться о чем-то таком, чего хотел Теодорих, несмотря на все чествования и рукоплескания, которыми папа римский, как утверждают источники, был встречен в Константинополе. Самая вероятная уступка, которую Теодорих хотел бы получить на этом этапе, было признание Восточной Римской империей его наследника, но этого не предвиделось^[91].

Глядя под таким углом зрения, можно понять раздражение старого гота, когда внезапно начались религиозные преследования. Прибавьте к этому союзы с мятежными вандалами и бургундами и непризнание его наследника – и неизбежно следует вывод, что все дружелюбие Константинополя конца 510-х гг. абсолютно ничего не значило. Как только представилась возможность, лживые восточные римляне стали действовать не как союзники, а начали подрывать власть и авторитет Теодориха всеми возможными способами. Я подозреваю, что их целью была – хотя это нигде и не написано – не подготовка вторжения в Италию. Как мы увидим в следующей главе, много воды утечет под таким же большим количеством мостов в течение следующего десятилетия, прежде чем Константинополь всерьез захочет присоединить Италию к своим владениям. На мой взгляд, восточные римляне скорее стремились посеять разногласия в высших политических кругах королевства, чтобы разрушить готскую сверхдержаву Теодориха и отделить от него королевство вестготов. Это имело смысл. Никакая другая отдельно взятая акция не смогла бы больше ослабить того, кто пришел бы к власти в Равенне после смерти Теодориха, а так как эти два королевства объединились лишь недавно, то это была вполне достижимая цель.

Боюсь, что именно в этой паутине хитросплетений, в конце концов, и запутались Боэций и его тесть. Боэций слишком уклончив в своем «Утешении», и мы не можем быть абсолютно уверены в том, почему он встретил такую ужасную гибель. У него были крепкие связи в Константинополе, так что, наверное, подобно папе римскому Иоанну, он вступил в конфликт с решимостью Юстина значительно усилить разногласия в Итальянском королевстве, отказавшись признать выбор нового наследника. Учитывая эти связи, Теодорих вполне мог ожидать, что его magister officiorum добьется признания, которое помогло бы обеспечить преемственность Аталариха и снова стабилизировать политическую обстановку в Равенне. И когда это признание не пришло – немного похоже на ситуацию с кардиналом Вулси, когда ему не удалось добиться того знаменитого развода, – гнев короля был безжалостен.

Думаю, такая трактовка вполне возможна, но есть и вторая, более определенная альтернатива. Боэций, как вы помните, утверждает, что его падение связано с тем, что режим Теодориха отверг философское учение об искусстве управления. Это мог быть свод законов – такое предположение уже высказывалось. Ведь известно, что из различных потенциальных кандидатов на трон после смерти Евтариха Теодахад питал сильный интерес к неоплатонической философии. Нам также известно, что между ним и Боэцием существовала довольно тесная связь. Поэтому главная альтернатива сценарию кардинала Вулси состоит в том, что Боэций погиб, потому что он поставил не на ту лошадь в напряженной политической игре, которая началась после смерти Евтариха^[92]. Так или иначе, Боэций оказался вовлеченным в негативные последствия. Важный, но неразрешенный вопрос последних лет жизни Теодориха – о престолонаследии – именно он унес жизнь Боэция.

Римская империя готов

В течение нескольких месяцев после смерти Теодориха имперская аура быстро и решительно улетучилась из его бывших владений. Распад объединенного королевства, состоявшего из Италии, Галлии и Испании, стал главной тому причиной, подкрепленной тем, что король вандалов Хильдерих успешно отверг власть остготов над собой, и отчасти – успешными действиями заявивших о своих правах бургундов. В лучшую пору своего правления, после 511 г., Теодорих действительно создал приличный образец единственной империи, что, по его утверждению в знаменитом письме к Анастасию, стало его целью. Территориальная протяженность владений, которыми он напрямую правил, была огромна, а его гегемония простиралась не только на Северную Африку и Бургундское королевство в долине Роны, но и на Центральную Европу (но в убывающей степени). Стоит подчеркнуть этот момент, потому что его часто не замечают. То, что франкам, как мы увидим чуть позже, было предназначено надолго оказаться на историческом звездном небосклоне, не умаляет тот факт, что при жизни Теодориха его успех затмил успех Хлодвига, и во втором десятилетии VI в. именно власть короля остготов была поистине императорской по своему характеру. Именно его дружбы, а не дружбы Хлодвига искали и главные галльские церковнослужители, вроде Цезария из Арля, и папский престол. Semper Augustus – это не раболепная гипербола, а соответствующий титул величайшего правителя того времени.

Были выявлены многие причины последующего краха его имперского проекта, среди них – влияние потенциального религиозного разделения между арианцами и католиками, и политическая причина, вызванная тем, что его с прохладцей приняли в Риме римляне с голубой кровью, всегда игравшие важную роль. Религиозное разделение превратилось в проблему лишь тогда, когда режим Юстина и Юстиниана начал преследование давних арианских общин в своих владениях, одновременно отказавшись признать выбор нового наследника после смерти Евтариха. После установления дружеских отношений в 510-х гг. и совместного пребывания в должности консула в 519 г. Теодорих совершенно правильно истолковал новую политику Константинополя в отношении религии как проявление на меренного дипломатического неуважения и обоснованно пригрозил ответными мерами. Однако этот вопрос перестал быть таким острым, когда объединенное готское королевство Теодориха не сумело пережить его кончину, и отношения между католиками и арианцами в Италии и на дипломатическом фронте между Равенной и Константинополем быстро вернулись к доброму сосуществованию былых времен. Например, период величайшего влияния Цезария из Арля наступил после смерти Теодориха, особенно на Оранском синоде в 529 г. – в годы правления Аталариха. Попадание в немилость Боэция, его отца и Симмаха аналогично не дает при ближайшем рассмотрении бесспорных доказательств давнего просчета в фундаменте власти Теодориха. Их смерть стала, без сомнения, частью большого кризиса, но это другая история, а не те небылицы, которые обычно плетут вокруг них: чаще о том, как многолетний фаворит деспотичного правителя выпал из строя бывших сторонников режима, не согласившись с ними по важному вопросу, а не о давнем сопротивлении ненавистному тирану.

Настоящая причина потери императорского статуса была гораздо прозаичней: неспособность избранного Теодорихом преемника держаться за огромную военную мощь, представленную объединенными армиями готов как старого Вестготского, так и нового остготского, построенного Теодорихом, королевств. Однако то, что это объединение не сумело пережить его смерть, на самом деле не так уж и удивительно. Просто в 511 г. он соединил две военные машины, но их не связывали ни долговременные узы и традиции сотрудничества, ни даже совместное ведение войн. Даже если бы Евтарих не умер прежде него, очень сомнительно, чтобы Римская империя готов Теодориха действительно могла бы повторить себя в следующем политическом поколении. И когда готы снова разделились, преемники Теодориха оказались не в состоянии соответствовать его уровню политического превосходства в бывшей Западной Римской империи. Потомки тех бойцов, которых он привел в Италию в 489 г., были все еще гораздо сильнее войск бургундов или вандалов и, вероятно, если судить по событиям первого десятилетия VI в., войска перестроенного вестготского королевства. Но как только его преемники полностью объединили новые завоевания Хлодвига к востоку и западу от Рейна, франки, безусловно, стали по меньшей мере такими же сильными. Разделение военных сил готов Италии и Испании в этом широком стратегическом контексте лишило преемников Теодориха возможности уверенно стоять на ногах на территории старой Западной Римской империи так, как это делал он.

Истоки неудачи Теодориха на имперских подмостках, таким образом, кроются в конечном счете в непрочности его власти над самыми недавними – вестготскими – пополнениями его военной мощи. Но в то же время стоит заострить внимание на уравновешивающей продолжительности центральной части политического проекта, которому была посвящена его жизнь, – на объединенной армии, пришедшей с ним в Италию в 489 г. Этот момент несколько затерялся в недавних акцентах, расставленных на всеобщей подвижности отличительных черт так называемой варварской группы в V и VI вв., так что стоит провести краткий обзор основных положений вопроса. Безусловно, последователями Теодориха был не древний «народ», объединенный древней культурной общностью, и до сих пор я не вижу предмета спора с учетом ревизионистских подходов к этой теме. Остготы Теодориха были совершенно новой формацией, образовавшейся из двух главных составных частей – паннонийских готов и фракийских готов-союзников, которые до своего объединения в 480-х гг. имели свои совершенно отдельные истории на протяжении по крайней мере нескольких поколений (да фактически на протяжении веков, так как их предки в IV в. вполне могли жить в разных королевствах готов, расположенных к северу от Черного моря). Однако это не приближает нас к выявлению происхождения армии. Сами паннонийские готы были созданы в 450-х гг. дядей Теодориха из разрозненных военных отрядов, входивших в империю гуннов Аттилы, в то время как фракийские готы тоже, возможно, представляли собой смесь изначально более малочисленных групп различного происхождения, даже если это выглядит так, будто переселение бывших гуннских подданных в 420-х гг. из Паннонии во Фракию и положило начало всему предприятию. И если две главные составные части вооруженных сил Теодориха имели путаное происхождение, то он также набрал множество других беженцев и бродяг, появившихся в результате крушения империи Аттилы, к моменту своего вступления в Италию. Руги из королевства, уничтоженного Одоакром, образовали самую большую такую группу, но гунны-биттигуры тоже появились в Италии, а помимо них и другие.

Имея такую разношерстную основу, Теодорих сумел объединить ее различные компоненты воедино в чрезвычайно эффективную военную машину. Средства, имевшиеся в его распоряжении, были в основном римскими по происхождению – какие-то позитивные, какие-то нерезультативные. С негативной стороны, двурушническая враждебность Зенона дала всем этим новобранцам одну отличную причину действовать вместе. Если бы они этого не делали, то произошло бы их взаимное уничтожение. Но империя дала и более положительную мотивацию, так как, воюя вместе, они имели гораздо больше шансов извлечь для себя долю налоговых поступлений Зенона в форме ежегодных субсидий. И именно эта позитивная сторона ситуации привела к успеху в Италии, где сила объединенной армии позволила Теодориху получить такой тотальный контроль над территорией, что он смог мобилизовать богатства Италии и в форме безвозмездной передачи земли и продолжающихся налоговых поступлений вознаградить своих верных сторонников. Сила их верности ему и абсолютная власть, которые он накрепко соединил, проявлялись в той степени, в какой эта армия позволяла Теодориху властвовать на Восточном Средиземноморье даже еще до присоединения к его владениям вестготов.

Это стало большим достижением, если учитывать происхождение его армии, и, оперируя категориями раннего Средневековья, отмечу, что групповая идентичность созданной им армии была чрезвычайно прочной. Безусловно, не каждый в одинаковой степени испытывал лояльность к своему лидеру. Руги, как мы уже видели, быстро переходили на другую сторону в начале завоевания, но они на тот момент очень недавно присоединились к готам, лишь в 487–488 гг. Аналогично, когда армии Восточной Римской империи вошли в Италию в 530-х гг. – это было поколение, следующее после смерти короля, – некоторые части вооруженных сил готов сдались немедленно^[93]. Но это сделало фактически лишь небольшое меньшинство, а, как мы увидим в главе 4, с огромным большинством потомков тех, кого Теодорих привел в Италию, пришлось сражаться до последнего более двадцати пяти лет, прежде чем идентичность этой группы распалась. Данная идентичность не являлась древней; впервые она была создана при жизни Теодориха и не считалась эфемерной. Опыт совместного ведения военных действий и узы общей борьбы сначала с Зеноном, а затем с Одоакром возымели огромное преобразующее действие. Думаю, что прежде всего во главу угла надо поставить распределение материальных ценностей, последовавшее за завоеванием Италии и давшее первоначальным бойцам армии и их потомкам общий и весьма мощный интерес к защите новых привилегий, выпавших на их долю. Результатом была, безусловно, новая групповая идентичность для большей части армии, которая оказалась настолько прочной, что потребовались двадцать лет вооруженной борьбы, чтобы ее разрушить.

Даже если эта армия была сама по себе недостаточной политической опорой для утверждения империи в после-римском мире, ее сущностный характер объясняет, почему к концу V в. Римская империя в Западной Европе перестала существовать. Когда она впервые появилась, самые крупные политические структуры, с которыми она столкнулась, – в центральной части региона правили германцы, – были временными военными альянсами, состоявшими из большого числа отдельных групп, собранных вместе для немедленных наступательных или оборонительных действий. Самое большее, такие структуры обладали достаточной стойкостью, чтобы завоевать одну большую победу, вроде той, которую одержал Арминий над легионами Вара в Тевтобургском лесу, но это было очень редкое явление, и через несколько лет после такого успеха победоносный союз уже перестал существовать. Теодорих, напротив, сумел создать чрезвычайно большое войско, объединив всего две основные составные части – паннонийских и фракийских готов. Это была более простая политическая структура, включавшая множество менее ключевых лиц, принимавших решения. Прибавьте к этой ситуации общие узы, возникшие как результат серьезных и в конечном счете успешных совместных военных действий, плюс совместную заинтересованность в удержании контроля за наградным комплектом, который Теодорих пробил для них после завоевания Италии, и вы поймете, почему большинство его войска даже во втором и третьем поколении оказалось таким стойким перед лицом вторжения в Италию Восточной Римской империи.

Все воинские части, созданные государствами-преемниками Западной Римской империи, были, подобно готам Теодориха, новыми формированиями, собранными почти на ходу. Но это не сделало их групповую идентичность более эфемерной, чем у итальянских готов. Все эти группы, вроде вестготов, вандалов и, в конечном счете, франков, прошли через схожий опыт и вышли из него во многом так же. Выкованные в горячем огне конкуренции, они оказались на римской земле, сначала чтобы выжить, стоя перед перспективой контрудара римлян, но затем все больше – видя ослабление центральной империи – чтобы получить еще больший кусок старой римской налоговой базы. Уже и так довольно крупные основные подразделения, из которых они вышли, разрослись еще больше и стали еще более крепкими. Контраст с группами германцев в I в. до н. э. не мог быть разительнее. Долгосрочная трансформация создала строительные блоки для поистине больших и устойчивых военных формирований, способных отсекать куски римской территории, когда они были вынуждены вступить в этот жизненно важный окончательный процесс политической консолидации. И как только они начали делать это, римская власть в центре быстро обнаружила, что и налоговая база, и армии, которые она обеспечивала, постепенно исчезают. Даже крупнейший союз германцев времен римской экспансии не смог выдержать мощь римской империи, а тот факт, что в течение V в. несколько групп такого рода свободно находились на римской земле, объясняет, почему центральные власти империи сочли невозможным поддерживать и дальше ее структурную целостность^[94].

Но если новый численный состав и долговечность групп германцев, которых можно было собрать воедино на римской земле в V в., объясняют разрушение той военной границы, сделавшей в свое время возможным образование империи, то новые группы тоже оказались достаточно сильны, в основном чтобы отбиваться от внимания одной группы к другой. За исключением неожиданного успеха Теодориха в 511 г., ни одно государство – преемник Западной Римской империи в VI в. не располагало достаточно большой и гибкой военной силой, чтобы построить государство, обладавшее длительной жизнестойкостью, которое было бы поистине имперским по масштабу. Теодорих смог навести страх на королевства бургундов и вандалов на пике своей карьеры и временно расширить свою непосредственную власть, распространив ее на вестготов, когда их королевство было ослаблено после разгрома. Но ни королевство Теодориха, ни его соперников – все они в равной степени были рождены в условиях высокой конкуренции V в. – не имели необходимой военной силы, чтобы окончательно поглотить достаточное количество своих соседей и построить что-то, что действительно выглядело бы как реставрация Рима на долгие времена. Поэтому неудивительно, что вторая серьезная попытка заново установить империю в Западной Европе была предпринята с территорий, находившихся за пределами старой Западной Римской империи. Ее источником являлась Восточная Римская империя, значительно превосходившая по своим ресурсам любое западно-римское государство. Эта мощь там была всегда, но на протяжении двух политических поколений после поражения ее огромной армады в 468 г. – последней серьезной попытки поддержать существование Западной империи – Константинополь ограничил свои вторжения в Западное Средиземноморье тщательно нацеленным дипломатическим вмешательством, вроде того, которое причиняло так много беспокойства Теодориху в последние годы его жизни. Ответ на вопрос, как и почему все изменилось, приводит нас к императору Юстиниану.

Часть вторая. «Завоеватель многих народов»

Глава 3. «Божьей властью»

На расстоянии многих и многих миль от любого места – даже по сербским понятиям – находится узкое плато, обрамленное долинами со ступенчатыми склонами двух небольших рек. Это плато не расположено ни у одной из главных дорог, по которым шло движение через эту часть Балкан с незапамятных времен. Это Моравско-Вардарский коридор и путь из древнего Наисса (современный Ниш) в Скупы (современная столица Македонии Скопье). Это были две дороги, которые паннонийские готы запрудили своими повозками, когда совершали тот судьбоносный переход на юг на территорию Восточной Римской империи. В окрестностях возможно ведение какого-то сельского хозяйства, но климат и почва вокруг плато никогда не могли обеспечить большую плотность населения.

Несмотря на эти недостатки, на вершине плато византийцы построили в середине VI в. новенький и весьма внушительный город, начав строительство через десять лет после смерти Теодориха в Равенне. И по сей день проходят раскопки, которые ведет объединенная сербско-французская группа, но находки уже очень необычные. Северо-западная оконечность плато была занята последним городским укреплением – акрополем, окруженным мощным бастионом, образованным пересеченной местностью, на котором стояли пять огромных башен и всего одни ворота (карта 4, с. 143). Внутри перед мощным епископским комплексом (базилика, баптистерий и зал приемов) на уставленной колоннами площади находилось здание, в котором заседали светские власти. Этот редут окружали и другие стены, отделявшие пять или около того гектаров верхнего города, который удобно расположился за двумя укрепленными воротами. Здесь римляне построили еще больше церквей, улиц со сводчатыми галереями и огромное зернохранилище, а также несколько богатых резиденций и обычные атрибуты системы распределения воды Древнего мира, включая водонапорную башню, без которой было бы вообще невозможно сосредоточить население в этом довольно засушливом уголке света. Снаружи нижний город включал еще три гектара земли, и раскопки выявили еще церкви, огромную цистерну для воды и два больших банных комплекса.

Это мощное проявление гражданского инженерного искусства было порождено не экономической, административной, религиозной или стратегической необходимостью или даже логикой. На самом деле это памятник одному могущественному человеку – императору Юстиниану I, племяннику того Юстина, выдвижение которого решило кризис престолонаследия, последовавшего за смертью Анастасия, и ради которого Теодорих стал посредником в прекращении Акакианского раскола. Наше плато стало местом нахождения города Юстиниана Прима – Царичин града в его современном обозначении, – который был построен не по какой иной причине, кроме как для увековечения неопределенного места рождения (похоже, что где-то поблизости, а не на самом плато) одной из великих персон в истории. Город не только расцвел здесь, взявшись ниоткуда, но и изменил вокруг себя светскую и церковную географию. Закон от 535 г. объявил о намерении императора сделать Юстиниану Приму местом заседания префектуры Иллирика (отвечавшей за управление Западными Балканами и Грецией), переведя ее из древнего города Фессалоники, а новому епископу города было дано право стать старшим прелатом всех Северных Балкан^[95].

Остатки Царичин града в целом представляют собой подходящий памятник одной из самых необычных личностей во всей истории Римской империи. Юстиниан довольно хорошо известен широкой публике, но не настолько, как мог бы, если бы жил, скажем, в I в. н. э., и он, безусловно, достоин места рядом с Калигулой, Нероном и Клавдием, которые так захватывают воображение. Он взошел на трон в 527 г. (тело Теодориха едва успело остыть в своей могиле) и стал, как считают историки, одним из самых дальновидных (или заблуждавшихся) римских императоров, которые когда-либо жили на земле. Для многих он был единственным правителем Константинополя после 476 г., который всерьез хотел восстановить мощь Рима, доведя ее до высот его древней славы. Он начал править, как часто утверждают, с горячим желанием заново завоевать утраченные провинции Западной Римской империи, а затем приступил к этому, занимаясь в часы относительного безделья разработкой реформы всего свода законов римского права. Но если в конце его жизни границы империи сильно раздвинулись, а пересмотренный текст римских законов стал тем, что возымело мощное воздействие на Европу в Средние века и в начале Нового времени, то, как это часто бывает у всякого истинного антигероя, наследие Юстиниана для его преемников стало отравленной чашей. На протяжении двух обычных человеческих жизней после его смерти Восточной Римской империи было суждено потерять не только большую часть того, что он завоевал, но и значительную – оставшейся территории. Его страна оказалась ввергнутой в глубочайший политический, экономический и даже идеологический кризис, пытаясь справиться с тяжелейшим поражением.

Не в последнюю очередь причиной всей путаницы вокруг репутации Юстиниана является его удивительно противоречивый портрет, который вырисовывается из произведений величайшего историка того времени – законоведа из города Кесарии (ныне находится в Израиле) по имени Прокопий. Его родиной был процветающий в позднеантичный период город-порт, в котором в настоящее время проводятся крупномасштабные раскопки, особенно в районе гавани, где морские археологи наслаждаются летом плаванием в теплых водах Восточного Средиземноморья. Прокопий не дает нам конкретной информации о своем собственном происхождении, но он явно принадлежал к классу мелкопоместных землевладельцев. Из его трудов видно, что он получил всестороннее образование в области классических греческого языка и литературы, что отличало представителей его социального уровня и вышестоящих классов в позднем периоде существования империи. В своих сочинениях Прокопий выступает как assessor – юридический советник самого известного полководца Юстиниана Велизария, затем он, по-видимому, перешел к научной работе в области права, затраты на которую снова подтверждают его привилегированное происхождение. Именно Велизарий (а с ним и Прокопий) осуществлял от имени Юстиниана первое завоевание вандалов в Африке в 533 г., а затем начал войну в Италии, успехи которой привели Кассиодора к неумолимой дате в судьбе Константинополя – конец 530-х гг.

«Тайная история»

Перо Прокопия (вероятно, его голос, так как обычным делом было диктовать) оставило нам три отдельных сочинения. Самым длинным из них является история войн Юстиниана (трактат «Войны»), сфокусированная на периоде 527–552/53 гг., но никто, даже сам Прокопий, не считал ее совершенно достаточным рассказом о правлении этого императора. Это произведение имеет ряд особенностей, так как было написано согласно условностям, царившим в истории такого типа в позднеримском периоде. Нельзя было использовать никаких «современных» слов (официально – ничего не санкционированного греческими грамматистами классического периода), что означало нахождение, помимо всего прочего, не существовавших в Афинах IV–V вв. альтернативных способов описания христианских епископов, священников и монахов. Вводные отступления, предназначенные скорее для того, чтобы развлекать и демонстрировать ученость, нежели обучать, также были обязательны, прежде чем вы погрузитесь в главный повествовательный контекст. Для выбора темы тоже имелись строгие предписания: ничего из области христианства, например, а лишь сосредоточение на военной и дипломатической истории. И для автора стало обычным (если не совершенно необходимым, особенно когда он лично принимал участие в некоторых событиях) делать свой труд для читателя более интересным и давать своего рода гарантию, что в его тексте содержится правда^[96]. Повествование Прокопия о войне предоставляет огромную подробную информацию, сомневаться в которой ни у кого еще не было серьезных причин. Действительно, количество фактов столь огромно, что если не рассматривать их критически, то у любого историка, изучающего правление Юстиниана, возникает склонность просто переписывать Прокопия своими словами с небольшим количеством комментариев.

Таким же информативным – по-своему – является второе сочинение Прокопия – «О постройках», в четырех многословных книгах рассказывающее о строительных работах, санкционированных императором. Здесь тоже масса сведений, но при чтении возникают серьезные вопросы. Например, Прокопий, по крайней мере на современный вкус, чрезмерно льстив. В этом сочинении император, согласно имперской пропаганде, Богом избранный, святой и набожный, а его многочисленные и разнообразные постройки и украшают, и охраняют империю. Историков давно интересует масштаб этой заявляемой деятельности. Какая-то ее часть не оставляет никаких сомнений. Книга первая фокусируется на Константинополе – теперь Стамбуле, – и некоторые постройки Юстиниана еще стоят там, в частности собор Святой Софии, который во многом похож на то, как его описывал Прокопий (даже если его купол пришлось переделать в более поздние годы правления, когда первоначальный обрушился во время сильного землетрясения в 558 г.). Но в третьей книге и особенно в четвертой изначально точные и разнообразные рассказы автора уступают место по сути спискам – и к тому же очень длинным, – пробуждая сомнения в том, что столь многочисленные постройки могли быть возведены на самом деле. Так как историки плохо поддаются внушению, то в 1980-х гг. появилась тенденция доказывать, что большая часть того, что Прокопий приписывал Юстиниану, была на самом деле построена в годы правления его предшественника Анастасия. Эта точка зрения основывалась прежде всего на дискуссии о ключевой персидской пограничной крепости Дара (подробнее о ней в следующей главе), в которой Прокопий изначально находился с Велизарием и о строительстве которой Юстинианом он дает нам длинный и чрезвычайно точный рассказ. Появились утверждения о том, что это просто чепуха и почти все на самом деле было построено Анастасием, который и начал укреплять это место. И если Прокопий мог так глубоко ошибаться относительно того места, где он реально находился, то почему мы должны верить его рассказам о других бесчисленных стройках на тех территориях, воздухом которых он никогда не дышал?

Однако не стоит быть такими пессимистами. Анастасий действительно построил многое из того, что вы в настоящее время можете увидеть в Даре, если собираетесь поехать туда, но очень конкретные вещи, которые, по описанию Прокопия, там делал Юстиниан, тоже остались на месте и выглядят как второстепенный этап строительства. Некоторые из них, если и исчезли сейчас, видны на старых черно-белых фотографиях, сделанных Гертрудой Белл и другими в конце XIX – начале XX в. И вообще, существует достаточно много совпадений между повествованием Прокопия о Царичин граде и тем, что в настоящее время откапывают археологи. Короче говоря, значительное преувеличение (но не полная фальсификация), по-видимому, было веянием времени при написании Прокопием трактата «О постройках». В то время как Юстиниан был, безусловно, рад приписывать себе строительство, законченное при его правлении и даже начатое при Анастасии, никто еще не поймал Прокопия на приписывании императору создания чего-то конкретного, чего определенно там вообще не было. Каким бы тошнотворно льстивым ни был трактат, в целом там не так много лжи. Юстиниан действительно построил огромное количество зданий, и те, о которых Прокопий пишет особенно подробно, вероятно, такими и были^[97].

Ключевая проблема, связанная с рассказом Прокопия о правлении Юстиниана, поставлена не в трактатах «Войны» и «О постройках», а в его третьем и самом коротком сочинении – Anekdota, или в «Тайной истории», как ее обычно называют на английском языке. Копия этого текста была известна византийскому составителю энциклопедии конца X в. Затем сочинение исчезло из вида, пока его отдельная рукопись не была обнаружена в Библиотеке Ватикана и не опубликована в Лионе в 1623 г. Но обретение текста стало лишь незначительным раздражителем. Гораздо больше проблем представляет его содержание. Ведь там, где автор «Войн» и даже в каком-то смысле трактат о «О постройках» впадал в узнаваемый жанр античной литературы, который подражал истории и панегирику соответственно, чтобы мы знали, как их читать, в «Тайной истории» ничего подобного нет. То, о чем в ней говорится, похоже на вошедшую в поговорку «кошку среди пернатых друзей» в смысле опровержения абсолютно всего того, о чем Прокопий повествует в своих других, более длинных трудах.

Проблема, поставленная «Тайной историей» – сочинением чрезвычайно интригующим, в конце которого имеется весьма занимательная головоломка, – представлена в нескольких взаимосвязанных пластах. С одной стороны, во вступлении к произведению рассказывается, почему Прокопий написал его. Автор приглашает читателей в 550-х гг. (а к этому времени им уже написано и опубликовано все, кроме последней книги «Войны»), но при этом сообщает:

«При описании многих событий предыдущего повествования я был вынужден скрывать причины, которые привели к ним. Поэтому мне будет необходимо раскрыть в этой книге не только те вещи, которые пока оставались необнародованными, но и причины тех происшествий, которые уже были описаны»^[98].

Боясь «самой жестокой смерти» и быть застигнутым с поличным «множеством шпионов» императора, Прокопий изложил лишь весьма подчищенную версию завоевательных войн. Теперь он обещает рассказать нам правду, всю правду и ничего, кроме правды.

Пока все хорошо, но вы читаете дальше и выясняете, из чего конкретно состоит «правда» Прокопия. Во-первых, он выводит на чистую воду своего бывшего босса – военачальника Велизария и его жену Антонину, но всю мощь огня он приберегает для самого императора Юстиниана и его супруги – императрицы Теодоры. Сначала узнаем о Юстиниане:

«Этот человек был злодеем и легко впадал в грех; он принадлежал к типу людей, которых называют нравственными извращенцами. Он никогда по собственной воле не говорил правду тем, с кем беседовал, а имел лживые и коварные намерения за каждым словом и действием… [Он] был неискренним, лукавым, лицемерным, маскирующим гнев двурушником, умным и безупречным артистом при демонстрации мнения, которого он якобы придерживался; он мог даже выжать из себя слезы… Подводя итог, у него и самого не было денег, и он не позволил бы никому в мире их иметь, как если бы он не был жертвой скупости, а просто был охвачен завистью к тем, у кого были деньги. Вследствие этого он легко изгнал богатство из мира римлян и стал творцом бедности для всех»^[99].

Похоже, личность Теодоры тоже оставляла желать лучшего:

«Как только она достигла совершеннолетия и наконец созрела, она присоединилась к женщинам, играющим на сцене, и стала проституткой такого рода, которых мужчины в древние времена обычно называли «пехотой», так как она не играла ни на флейте, ни на арфе и даже не научилась танцевать, а просто продавала свою красоту тем, кто случайно зашел».

И по мнению Прокопия, не экономическая необходимость побуждала к этому Теодору:

«Не было еще на свете человека, который был бы таким рабом удовольствий во всех видах; много раз она ходила на пиры в сопровождении десяти юношей или даже больше – все исключительной телесной силы и с огромным опытом прелюбодеяний; и она лежала со всеми этими своими спутниками всю ночь напролет, а когда они все уставали и не могли продолжать, она шла к их слугам – числом до тридцати человек – и спаривалась с каждым из них».

Она имела обыкновение жаловаться, что природа не одарила ее еще большими способами получать сексуальное наслаждение, и это не говоря уже о ее знаменитых сценических постановках с участием кур, зерен ячменя и интимных частей тела, хотя, если верить Прокопию, «интимные» – это уж точно не про них. В то же время она была чрезвычайно волевая и умная женщина и благодаря уму и телу сумела завоевать сердце Юстиниана, который даже приказал изменить закон, чтобы получить возможность жениться на ней^[100].

Вместе они были прекрасными соучастниками преступлений. Каждый из них был так же жаден, как и другой, и так же нетерпим к противодействию собственной воле, так что они объединились, чтобы погубить каждого, с кем они вступали в контакт, и таким образом – империю в целом. Но такой исход не был результатом лишь человеческой прихоти. Мать Юстиниана призналась однажды:

«Когда она собиралась зачать его, ее посетил демон; он был невидим, но создал у нее впечатление, что он с ней был как мужчина и имел с ней половую связь, а затем он исчез, словно бы во сне. И некоторые из тех, кто находился с императором в поздние ночные часы… утверждали, что он внезапно вставал с императорского трона и ходил взад-вперед по залу (на самом деле он никогда не имел привычки сидеть подолгу), и голова Юстиниана внезапно исчезала, а остальное тело продолжало ходить кругами… А другой человек сказал, что он стоял рядом [с Юстинианом], потом сел и вдруг увидел, что его лицо утратило черты: ни бровей, ни глаз не было на должном месте».

Установление личности было в конце концов подтверждено святым человеком, который пришел в Константинополь на прием к императору, но не смог войти в тронный зал, потому что увидел, что вместо императора на троне сидел князь тьмы. И оказалось, что дьявол уже давно заключил договор и с Теодорой о том, что, пока он будет ее любовником, она не будет испытывать нужды в деньгах^[101]. Вот такие дела. Настоящая правда о том, почему в годы правления Юстиниана все происходило так, а не иначе. Когда «изгоняющий беса» встречается с «глубокой глоткой», не имея на уме ничего, кроме алчности, какой может быть иной исход, кроме как несчастье для людей?

Проблема, которую все это представляет для общей достоверности сочинений Прокопия о Юстиниане, проста. Когда тот же самый автор рассказывает вам в трактате «О постройках», что, с одной стороны, император был избран Богом, он благочестив и непогрешим (он даже получал сообщения от Бога во сне о том, как решить одну сложную архитектурную проблему при постройке собора Святой Софии), но, с другой стороны, он – предыстория «знамения», то не сразу понятно, что и думать. Как нам примирить непосредственное соседство утверждений «Тайной истории» о том, что в этом произведении раскрывается полная и окончательная правда о власти, с порнографическим портретом Теодоры и совершенно дьяволоподобным Юстинианом? На мой взгляд, существует масса улик, свидетельствующих о том, что Прокопий играет со своими читателями. И дело не в том, что он не имеет в виду то, о чем пишет, очерняя режим Юстиниана, а в том смысле, что не ожидает, что мы примем содержание книги за «правду» в буквальном значении этого слова. Одна «правда» – яркая порнография отрывка о Теодоре. Реакция по крайней мере 95 процентов студентов, которых я обучал на протяжении последних двадцати пяти лет, особенно на всех этих кур, выражалась в смехе (лишь несколько очень «домашних» студентов выглядели отчасти шокированными). Всегда немного опасно судить о культурных ценностях другого времени и места, но я совершенно уверен, что здесь смех – именно та реакция, которую стремился вызвать Прокопий. Это не означает, что у портрета могло не быть серьезной цели: насмешка – одна из самых эффективных стратегий для умаления врагов. А в случае Теодоры портрет превосходно выполняет свою функцию, превращая ее в точное зеркальное отражение того, чем она должна была быть по требованию имперской пропаганды. Вместо скромной, добродетельной, Богом избранной супруги своего императора она жадная и своенравная нимфоманка, и Прокопий наслаждается, иронизируя над всем, что ее окружает в Константинополе – родине «реформированных» проституток^[102].

Это же верно и в отношении изображения Юстиниана. Вместо избранника Бога империей фактически правил отпрыск дьявола. И здесь, я тоже уверен, нас хотят заставить смеяться. Безголовая фигура и исчезающие черты лица – все это довольно смешно и окружено, если вы внимательно посмотрите, тщательными словесными формулировками, которые наводят на мысль о том, что мы не должны мыслить в терминах буквальной правды: «казалось», «утверждал» и «сказал» засоряют рассказ. Это даже еще более верно в отношении возмутительно невероятной истории, которой Прокопий окружает свой рассказ о том, как на самом деле выглядел Юстиниан:

«Ростом он был ни низок, ни высок – среднего роста, еще не худой, но немного полный. А его лицо было круглым и не лишенным привлекательности. Его лицо оставалось румяным даже после двух дней поста. Но чтобы описать его внешность в целом в нескольких словах, я скажу, что он был очень похож на Домициана – сына Веспасиана».

Тот факт, что Прокопий знал это, интересен. Ведь Домициан был последним монстром – худшим из тиранов-императоров во всей истории Римской империи, репутация которого в античном мире была гораздо хуже, чем у Калигулы и Нерона, более известных современным читателям. Репутация Домициана была настолько дурной, по словам Прокопия, что не только простой народ буквально разорвал его тело на куски после его смерти, но и сенат распорядился уничтожить все его статуи. Так откуда Прокопий знал, что Юстиниан выглядел как Домициан?

«[Супруга Домициана], собирая его по кусочку, аккуратно складывая их вместе и прилаживая один к другому, сложила все тело; затем, показав его скульпторам, она попросила их изобразить в бронзовой статуе судьбу, которая постигла ее мужа… [она] установила ее на улице, ведущей к Капитолию… и она демонстрирует и черты, и судьбу Домициана даже по сей день».

Если вы еще не смеетесь, я правда думаю, что уже пора. Вся эта история – сущая чепуха. Заметьте, что вышеназванная статуя преспокойно находилась далеко в Риме, когда Прокопий писал свой труд для читателей в Константинополе, так что никто не может проверить. И снова мы в великолепном мире фантазий автора; весь этот трюк – для него просто ловкий способ провести аналогию между Юстинианом и самым ужасным тираном в истории империи. Иными словами, то, с чем мы имеем дело в «Тайной истории», – это высококачественная политическая сатира, и есть другие позднеримские примеры, в которых избранные им средства – сексуальность и очернение – использовались для принижения и, значит, для уничтожения доверия к ее объектам^[103].

Все это дает нам два основных вывода о великом историке времен Юстиниана: один более утешительный, другой – менее. С одной стороны, я совершенно уверен, что мы можем в общих чертах узнать, что думал Прокопий о режиме Юстиниана и его достижениях. Я подозреваю, что первая победа в Северной Африке в 533–534 гг., как и во многих других восточных римлян, вселила в Прокопия чувство ликования, которое, возможно, даже придало изначальный импульс его честолюбию историка, так как он сам был вовлечен в эти события, будучи помощником Велизария. Но если это так, то воодушевление вскоре уступило место глубокому разочарованию, так как последующие войны шли на протяжении 540-х гг. до тех пор, пока самое позднее в 550 г. он не превратился в непримиримого и стойкого врага режима и всех его деяний: нельзя видеть в трактате «О постройках» что-то большее, чем, видимо, заказанный панегирик.

Гораздо менее утешительным является образ умного и шаловливого Прокопия, который отчетливо вырисовывается в «Тайной истории». Это может показаться парадоксом, но это не так. Чем умнее автор, особенно такой весьма хорошо информированный, как Прокопий, тем труднее избежать критического взгляда на мир, который был столь искусно создан. Что касается авторов, пишущих в традициях античной риторики – а история рассматривалась как ее отрасль, – это представляет особенную проблему, потому что они всегда зашифровывали в своих сочинениях перекрестные ссылки на античные авторитеты, на которых были воспитаны они и их потенциальные читатели. Иногда они представляли собой просто словесные воспоминания без какого-либо конкретного значения, отражающие тот факт, что особенно удачные фразы имели тенденцию запоминаться и передаваться: немного похоже на удивительное число крылатых выражений из «Гамлета», которые вы узнаете задолго до того, как увидели или прочитали пьесу. Но также существует возможность для использования перекрестных ссылок для зашифровки добавочных пластов смысла. Например, там, где автор приводит половину хорошо известной цитаты в своем тексте, и когда читатель добавляет другую половину, то она искажает или даже разрушает очевидное значение отрывка (подобно более утонченной версии игры, состоящей в добавлении «не» к концу утверждений: «Юстиниан был священным, богоизбранным императором наоборот», что представляет собой довольно хорошее краткое изложение «Тайной истории»). Проблема античных авторов, обученных риторике, вроде Прокопия, состоит в том, что они провели большую часть десятилетия своего отрочества, штудируя античную литературу под профессиональным руководством, тогда как большинство из нас в наши дни этого не делало. Поэтому быть полностью уверенным, что вы собрали до последнего зернышка весь смысл такого автора, очень трудно, и чем умнее автор, тем труднее его понять. Когда я пишу это, мне кажется, что коллегия присяжных все еще обсуждает свой вердикт в отношении Прокопия. То, что он умный и искусный автор, бесспорно, но насколько умный? Недавно было доказано, что на самом деле он был чрезвычайно умен и создал основанную на философии критику режима Юстиниана для группы единомышленников-аналитиков в Константинополе VI в., а не просто писал памфлеты из огромного чувства отвращения. Но в то время как все эти идеи, безусловно, отражены в произведениях Прокопия, что показывает уровень глубины собственных намерений автора, все-таки независимые доказательства существования предполагаемой аудитории отсутствуют, так что коллегия присяжных еще не пришла^[104].

Однако, к счастью, у нас имеется вторая группа мате риалов, с которыми можно поработать. Ведь наряду с завоевательными войнами, исследованными Прокопием, правление Юстиниана, возможно, имеет даже еще большее значение для общей кодификации римского права. Юридический материал по самой своей природе менее неподатлив, чем обычный тип исторического повествования, предложенный Прокопием. Значит, несмотря на объем такого материала (или из-за него), автор не обсуждает его в таких подробностях. Однако рассматриваемая под правильным углом зрения тема, связанная с римскими законами, бросает яркий, не имеющий к Прокопию никакого отношения луч света на режим Юстиниана – в частности, на самые первые годы его правления.

Весь корпус законов

Реформа Юстиниана позднеримского права оказалась эпохальным событием для большой части Европы. Проект Юстиниана был не ко времени, так как никакие земли бывшей Западной Римской империи не контролировались Константинополем, а некоторые другие части западноевропейской территории вообще никогда не были римскими. Однако долгосрочные последствия этого проекта вряд ли могли бы быть больше. По сути, реформа путем составления свода законов сохранила тщательно сделанную выборку из римской юриспруденции за тысячелетие. Это было сделано так методично, что итоговый текст – Corpus Iuris Civilis или «Свод гражданских законов» – стал всеобъемлющим образцом вместе с многочисленными отдельными частями законодательства для многих развивающихся судебных систем Центральной и Западной Европы, начиная со Средневековья и заканчивая началом современного периода. Поэтому именно благодаря Юстиниану изучение римского права оставалось главной частью многих университетских курсов юриспруденции до самых недавних времен (оно было переведено из категории обязательного в категорию факультативного предмета в Оксфорде, например, в 1990-х гг.). Как текст Юстиниана обрел такую поразительно влиятельную дальнейшую судьбу – это история, занимающая центральное место в последней части этой книги. Но ничего подобного нельзя было предсказать в конце 520-х – начале 530-х гг., когда эта история создавалась. Особую важность для нас приобретают характер и значение планируемых Юстинианом реформ.

В сущности, правовая реформа быстро стала главным проектом в сфере внутренних дел нового режима Юстиниана, когда 1 августа 527 г. он взял в свои руки единоличную власть после смерти своего дяди Юстина. Этот проект осуществлялся несколькими этапами, и первый из них был объявлен 13 февраля 528 г., спустя всего шесть месяцев после восшествия на престол нового императора. И если вы, будучи правителем, захотели бы поднять большой шум, заявляющий о вашей собственной способности править, то по крайней мере во внутренних вопросах Римского государства не было бы ничего лучшего, чем броситься заниматься правовой реформой, по двум причинам.

Во-первых – и мы уже видели реакцию Теодориха на этот пункт, – римская имперская идеология уже давно определяла существование писаного закона в качестве единственного фактора, отличавшего римский мир как более высокоорганизованное человеческое общество, возникшее по воле богов, гораздо более совершенное по сравнению с любым известным или потенциальным государством по соседству. Вот как сам Юстиниан выразился в Deo Auctore («Божьей властью») о порядке, который обеспечил начало второго этапа реформы 15 декабря 530 г.:

«Ничто ни в какой сфере так не достойно изучения, как власть закона, который приводит в порядок дела как божественные, так и человеческие и изгоняет всякую несправедливость»^[105].

Определять писаный закон как ключевой компонент римского превосходства было привычкой, возникшей непосредственно из классических греческих размышлений о том, почему их общество выгодно отличалось от всех остальных. Однако греческие оригиналы сосредоточивались не на одном факторе, а на нескольких, которые взаимно усиливали друг друга. В особенности делался большой акцент на ценности системы глубокого образования (по которой обучался Прокопий) для воспитания людей высоких нравственных качеств, понимавших ценность самообладания перед лицом превратностей жизни и потому готовых подчинить свою индивидуальную волю писаным правилам и постановлениям. При такой системе мышления не было абсолютно ясно, нужно ли быть уже более совершенным человеком, прежде чем добровольно принять писаный закон, но более поздняя имперская идеология постепенно оставила другие идеи сделать его неоспоримым центральным блоком римского превосходства, и во всех официальных сравнениях цивилизованного римского и варварского обществ (даже чрезвычайно утонченного персидского), которые с V в. появляются в наших источниках, именно существование писаного закона выделяет первое из них как более совершенное. У одного римского автора записаны знаменитые слова вестготского короля Атаульфа о том, что он отказался от мысли заменить Римскую империю империей готов именно потому, что его последователи не умели подчиняться писаным законам. Поэтому он выбрал самый лучший вариант из всех возможных – использовать военную мощь готов для поддержки Рима. Другой автор – и это тоже известный эпизод – доводит одного римского купца, превратившегося в весьма преуспевающего гунна, до слез, когда тот вспоминает, какое качество жизни может обеспечить писаный закон. И на послеримском пространстве Западной Европы в целом издание свода писаных законов, какими бы виртуальными и невыполнимыми они ни были, означало заявление о том, что ваше государство входит в клуб цивилизованных христианских народов^[106].

Ответ на вопрос, почему закон должен был возникнуть из конгломерата более старых идей, чтобы сыграть эту звездную роль, не является центральным в данной истории, но моя интуиция говорит, что за этим стоит христианизация римской имперской идеологии. Старая греческая идеология превосходства была бесстыдно элитарной, так как единственными более совершенными людьми являлись люди полностью образованные, а так как образование оставалось частным и дорогим, то по определению лишь немногие (обычно мужчины) могли принадлежать к элитному клубу полноценных индивидов. А христианское учение гласило, что все люди – даже женщины – имеют души и могут быть спасены, так что старое греко-романское представление о превосходстве являлось гораздо более эксклюзивным. Эту проблему решили благодаря тому, что остатки идеологического аппарата были отброшены, а все внимание сосредоточилось на законе, так как он и общественные структуры, которые он определял, давали место всем. Одни занимали должности, дававшие им больше власти, другие – более скромное место в обществе, но место было у каждого, и это работало гораздо лучше в христианской империи, которая, согласно текстам Евангелия, вступила в горячую дискуссию о том, что все могут спастись. Так или иначе, сосредоточение распавшейся империи на писаном законе как ключе к римскому превосходству означало, что для любой власти не может быть более амбициозного проекта, чем правовая реформа.

Вторая причина, по которой Юстиниан выбрал правовую реформу, требует чуть больше подробностей. Она начинается с простого наблюдения, что реформирование римского права было к лету 527 г. делом, которое обязательно нужно было осуществить. Когда он взошел на трон, потенциальные юридические источники, годные для цитирования в суде, были слишком многочисленны и различны, чтобы облегчить решение более сложных дел. Просто оставить все как есть и сделать вывод, что новый император – дальновидный правитель, который ввел широкие правовые реформы для блага своих подданных, – это недостаточный ответ на то, что происходило на тот момент. Чтобы понять почему, нужно копнуть немного глубже.

К VI в. (и фактически на протяжении нескольких веков до этого) существовали два главных типа юридических полномочий, к которым обычно обращались в судах империи: труды юристов (правоведов), более или менее официально признанных прошлыми императорами для того, чтобы давать авторитетное юридическое мнение (так называемые юрисконсульты), и судебные решения разного рода, вынесенные непосредственно императорами либо в форме официальных указов, либо постановлений, которые изначально относились только к одному конкретному делу, но которые были важны в более широком смысле. Реформы Юстиниана шли в три этапа и были нацелены на решение как отдельных проблем, поставленных каждой группой людей самостоятельно, так и всеобъемлющей проблемы, которая появлялась, когда вы пытались использовать их одновременно. Из трех этапов третий казался проще простого. Он был последним и принял форму написания нового вводного учебника для изучающих право, который отражал изменения в законе, порожденные другими составными частями проекта. Этот учебник скрупулезно следовал там, где было можно, ранее существовавшему учебнику для изучающих право (написанному в III в. правоведом Гаем) и включил почти половину этого более раннего сочинения^[107]. Но если поспешное издание последнего учебника считалось сравнительно легкой задачей, то труд, который ему предшествовал, был гораздо более тяжелым.

Первая часть реформы, импульс к которой был дан в феврале 528 г., поставила себе, во-первых, задачу собрать воедино новое имперское законодательство, выпущенное со времени последнего сборника – «Кодекса Феодосия» – в 438 г., который охватывал период начиная с 300 г. Затем нужно было соединить этот новый сборник, объединявший имперские законы за девяносто лет, с тремя другими сводами законов, уже существовавшими: сводом законов Феодосия и двумя более давними кодексами, составленными Гермогенианом и Григорианом в 290-х гг. Два последних представляли собой подборку законов империи до 130-х гг. Эту работу взяла на себя комиссия из восьми высокопоставленных управленцев-политиков и двух практикующих адвокатов.

Общие параметры их работы были определены, так как они следовали образцам – «Кодексу Феодосия» и промежуточным законодательным инициативам, чтобы составить новый свод законов:

а) все начиналось с того, что были отброшены любые законы, имевшие отношение только к одному конкретному делу, и определен круг законов реальной или потенциальной общей важности (эффективная концепция здесь называлась по-латыни generalitas);

б) затем эти выбранные законы редактировались: сначала отбрасывалась большая часть риторической самооправдательной чепухи, которой императоры обычно предваряли свои постановления;

в) после этого требовалось выделить различные части любого закона, которые имели отношение к разным вопросам, потому что императоры часто издавали сложные законы, охватывающие несколько тем;

г) наконец, отредактированные отрывки выстраивались под тематическими заголовками в пронумерованных книгах в хронологическом порядке в рамках отдельных глав.

Это все было довольно просто, так как при редактировании и даже составлении большинства заголовков книг и глав можно было следовать уже ранее существовавшим образцам более давних сводов законов. Гораздо труднее оказалось решить, что оставить из тех трех более старых сочинений и как совместить их содержание с подборкой новых законов империи, которые должны были создать члены комиссии.

Комиссия оказалась компетентной для выполнения этой задачи и всего через год завершила составление Кодекса, который был официально обнародован 7 апреля 529 г. Если сравнивать, то соответствующей комиссии для написания «Кодекса Феодосия» потребовалось девять лет, чтобы выполнить только первую из этих задач, и она даже и не пыталась выпустить объединенный том, хотя, если быть справедливым, новый бюрократический порядок подбора и тот факт, что им приходилось следовать образцу, делали некоторые аспекты жизни проще для членов комиссии Юстиниана^[108]. Тем не менее редактирование новых законов и объединение всех законов империи в одной книге проходило с пугающей быстротой – в течение тринадцати месяцев от начала до конца работы.

Я подозреваю, что именно эта быстрота побудила Юстиниана назначить вторую комиссию в декабре 530 г., чтобы она принялась за решение еще более серьезной проблемы – юридические формулировки. Deo Auctore определил принципы:

«Поэтому мы повелеваем вам читать и работать над книгами, связанными с римским правом, написанными теми учеными людьми давних времен, которым самые почитаемые императоры давали полномочия писать и толковать [юрисконсульты], чтобы из них можно было извлечь всю суть, а все повторения и противоречия были бы по возможности устранены, и из них можно было бы составить одно сочинение, которого было бы достаточно вместо них всех… чтобы ничто не могло остаться не включенным в законченный труд… Но чтобы в этих пятидесяти книгах все древние законы – в запутанном состоянии на протяжении почти четырнадцати сотен лет, что было исправлено нами, – были бы словно защищены стеной и чтобы ничто не осталось не охваченным ими. Все авторы законов будут иметь равный вес, и ни у кого из них не будет превосходства над другими, так как не все считаются лучше или хуже во всех отношениях, а только некоторые в отдельных отношениях»^[109].

Возглавлять новую комиссию было доверено одному из адвокатов, занимавшихся предыдущей работой, по имени Трибониан, который явно отличился в этом деле и выполнял какую-то подготовительную работу между публикацией Кодекса в апреле 529 г. и объявлением о новом проекте в декабре 530 г. К тому времени они уже знали, что следующий свод законов будет состоять из пятидесяти книг, и были тщательно изложены принципы, на основе которых они будут подходить к написанию юридических формулировок: не решать вопросы без предварительного разбирательства, каждое мнение должно быть взвешено по существу.

Подготовительная работа не умалила трудности задачи. Членам комиссии, по их собственной оценке, пришлось прочесть в общей сложности 2 тысячи юридических книг и 3 миллиона строк. В конце они сократили это количество до пятидесяти книг и 150 тысяч строк, но это не затрагивает и половины истории. Имелось не только огромное количество юридических материалов, главное – их было очень трудно обработать. Единственными юридическими материалами, которые нам оставили юрисконсульты, стали те, которые не вычеркнули красными чернилами Трибониан и его коллеги по комиссии. Благодаря уму этих людей материалы обрели порядок и логику, явно отсутствовавшие раньше. Главное, нужно помнить о том, что в основном юристы зарабатывают на жизнь благодаря своим клиентам, которые нанимают первых для того, чтобы те выигрывали дела. А обращение к закону – особенно по поводу неуголовного дела (это было в основном не уголовное, а гражданское право), по которому юрисконсульты записывали свои мнения, – дорогостоящий шаг, цель которого – защитить или получить тот или иной финансовый выигрыш. Так что неудивительно, что главной проблемой, вставшей перед членами комиссии Трибониана при рассмотрении юридического материала, являлось не его количество, а тот факт, что ведущие практикующие юристы часто были не согласны друг с другом. И это понятно: причиной многих из этих разногласий становилась необходимость представить, без сомнения, оригинальные аргументы для конкретных клиентов. Поэтому «укрощение» юрисконсультов было не просто проблемой редактирования, а интеллектуальной проблемой, связанной с принятием решения. Какое из конкурирующих мнений по конкретному вопросу предпочтет поддержать комиссия?

Масштаб проблемы оказался велик, так как за несколько сотен лет взаимной конкуренции мнений юрисконсультов образовалась путаница, которая является раем для платного адвоката. Неплохо иметь в голове образ «Холодного дома» Диккенса с его бесконечно тянущимся судебным делом, которое в конце концов «съедает» стоимость спорной собственности. Римское право было джунглями, тиграми в котором считались адвокаты, а самые хорошие из них – кто лучше всего подгонял мнение юрисконсульта и императорской власти к нуждам своих клиентов – получали астрономические гонорары^[110].

Без этой предыстории невозможно понять, насколько рискованную стратегию включал в себя второй этап законодательной реформы Юстиниана. Чтобы работать, она должна была разрубить гордиев узел традиционного авторитета римского права и, делая это, бросить вызов законным интересам тех, кто получал значительную выгоду от существующего положения вещей. То, что реформа необходима, ни у кого не вызывало сомнения, но реальность, связанная с выполнением этой задачи, уже отпугнула в свое время команду правоведов Феодосия, которая втихую пропустила эту часть проекта к концу 430-х гг., выполнение которой не стало легче за это время. В Deo Auctore поэтому были не только изложены логические принципы работы, но и открыто отстаивалась позиция власти. В декабре 530 г. режим Юстиниана принял окончательное решение смело идти туда, куда не осмеливался ступить еще ни один император.

Законодательная реформа была не единственным рискованным проектом, взятым на себя администрацией Юстиниана. Несмотря на волосатых европейских варваров того или иного рода, традиционным объектом особой ненависти восточных римлян, унаследованным ими от греков, была Персия. Когда в 220-х гг. новая династия Сасанидов добилась беспрецедентной степени централизации власти над территорией, которую ныне занимают Иран и Ирак, это возвестило для Рима новые беды, включая три крупных поражения и череду унижений, особенно взятие в плен и последующее выставление на всеобщее обозрение императора Валериана, увековеченного на огромных скальных барельефах неподалеку от Накше-Рустам. Лишь после бурного процесса политических и административных реформ, который длился пятьдесят лет и дал возможность императорам направлять большую долю активов своих царств в желательную для них область, на восточном фронте в последнем десятилетии III в. был восстановлен паритет. В дальнейшем конфликт время от времени возникал на протяжении почти всего IV в., но в его последнем пятнадцатилетии и, прежде всего, в V в. периодически возникавшая конфронтация супердержав уступила место фактическому и идеологическому сосуществованию. У обеих империй на других границах находились жестокие враги – степные кочевники, а у персов был свой Адрианополь (ссылка на жестокое поражение, которое потерпели римляне в 378 г. от вестготов. – Пер.), когда в 484 г. шахиншаха Пероза и его армию жестоко перебили гунны-гефталиты. Возможно, это всего лишь миф, но к началу VI в. обе империи поняли, что этот период весьма хороших отношений был возвещен договором между императором Аркадием и шахиншахом Ездигердом, согласно которому шахиншах усыновит малолетнего сына Аркадия Феодосия II как акт, предназначенный смягчить его восхождение на престол в случае безвременной смерти Аркадия. Эта договоренность оказалась пророческой: Аркадий умер в 408 г., когда Феодосию было всего шесть лет^[111].

По мере того как угроза от кочевников, в конце концов, пошла на убыль для обеих сторон, в начале VI в. отчасти вернулись образцы поведения времен холодной войны, когда спорные вопросы иногда решались скорее военными методами, нежели путем переговоров (как бывало в V в.), и каждая из сторон стремилась создать проблемы для другой в приграничных зонах, особенно в восточной оконечности Черного моря. Однако добрая воля V в. рассеялась не полностью, и в 522 г. тогдашний персидский правитель Кавад махнул новой оливковой ветвью в направлении Константинополя. У него была особая причина сделать это, так как он хотел сделать своего младшего сына Хосрова своим наследником в обход притязаний старшего сына, с которым у него произошла крупная ссора. Он вспомнил пример Феодосия II и Ездигерда и попросил правившего тогда императора Юстина усыновить Хосрова аналогичным образом. По рассказу Прокопия, Юстин и Юстиниан собирались согласиться на эту просьбу, когда получили тревожный совет от тогдашнего главного правоведа – квестора (помощник консула в финансовых и судебных делах в Древнем Риме. – Пер.) Прокла:

«Это посольство открыто и прямо с самых первых слов хочет сделать этого Хосрова, кем бы он ни был, усыновленным наследником римского императора. В этом вопросе я хочу, чтобы вы рассуждали так: по природе собственность отцов должна переходить их сыновьям, и в то время как законы людские всегда находятся в конфликте друг с другом по причине их различной природы, в этом случае и среди римлян, и среди варваров они пребывают в согласии и гармонии друг с другом в том, что они провозглашают сыновей хозяевами наследства их отцов. Примите это решение, если хотите: если вы действительно должны согласиться на все его последствия».

Благодарение Проклу! Он «расколол» коварный план Кавада сделать Хосрова правителем и Римской, и Персидской империй, и, после того как переговоры некоторое время топтались на месте, просьба в конце концов была отклонена летом 527 г. К этому времени Юстиниан являлся соправителем и уже действующим соимператором. Вместо того чтобы полностью удовлетворить просьбу персов, римляне предложили просто взять Хосрова на воспитание точно так же, как они делали это с правителями государств – преемников Западной Римской империи и так называемых варваров. Оскорбленный Кавад прекратил переговоры и вскоре вторгся на римскую территорию^[112].

Это восхитительный эпизод, но я всегда считал странным то, что советы Прокла часто принимались всерьез, а иногда с благодарным комментарием к качеству информации, имеющейся в его распоряжении: за то, что он знал так много о тайных планах, циркулировавших при дворе. Как только вы перестаете об этом думать, все это превращается в совершеннейшую чепуху. Способ, с помощью которого становились императорами в Константинополе и делали это с незапамятных времен, состоял в том, чтобы добиться достаточной поддержки критической массы ключевых «избирателей» – крупных сенаторов-землевладельцев, главных чиновников-управленцев, придворных вельмож и армейских военачальников – эти категории значительно перекрывали друг друга. Принимая на воспитание Хосрова, Юстин никого не задел бы и не дал бы ему ни малейшей надежды на то, что тот станет преемником на троне Константинополя после его смерти – ничуть не больше притязаний на трон Персии имел бы Феодосий, усыновленный Ездигердом (если бы это случилось).

Без малейших сомнений, отклонение дипломатической инициативы Кавада под таким предлогом являлось намеренным оскорблением, каким и было, разумеется, предложение обращаться с наследником трона Персии как с западным варваром. И это, как вы помните, не первый случай, когда мы видим, что в вопросах наследования Юстин и Юстиниан держатся за казну. И в то же время, когда от попыток Кавада сначала хотели уклониться, а затем их отвергли, те же самые участники событий после смерти Евтариха отказались признать выбранного Теодорихом наследника. На мой взгляд, невозможно из этого эпизода сделать какой-то другой вывод, чем тот, что Юстиниан, окончательно отказав Каваду, вел себя намеренно оскорбительно, очевидно надеясь, как и при проведении аналогичной политики в отношении королевства готов, дестабилизировать Персидскую империю в связи со спорным престолонаследием Хосрова.

Иными словами, Юстиниан начал свое правление, выбрав весьма рискованную стратегию в сфере внешней политики, равно как и внутренней. Но в отношении проекта законодательной реформы также было справедливо и то, что, если бы имелась возможность требовать благополучного исхода войны с Персией, которую поведение римлян теперь сделало неизбежной, идеологическая компенсация оказалась бы потенциально огромна. С тех пор как в III в. персы из кожи Валериана сделали бурдюк для вина, Персия была идеологическим врагом, когда дело доходило до заявления о своих правах на победу. Констанций II поднял на смех победу Юлиана над алеманнами под Страсбургом в 357 г., сказав, что по сравнению с персами полуодетые дикари не были настоящими врагами, а сам Юлиан стремился укрепить свою власть, начав масштабное и в конечном итоге обреченное на провал вторжение на территорию Персии. Для императоров, которые претендовали на то, что они избраны и поддерживаются Богом, последним тестом на законность становилась благоприятным военная победа – или пара побед. Ведь каким более подходящим образом могла проявиться на деле поддержка Всемогущего (который действительно был всемогущим), если не посредством победы на поле брани? Не было врага, победить которого считалось бы престижнее, чем персов^[113].

Правовые реформы и ссора с Персией, на мой взгляд, должны рассматриваться вместе, когда мы пытаемся понять первоначальные шаги правления Юстиниана. За первые несколько месяцев режим вступил не в одну игру с высокими ставками, а в две – и одновременно. На самом деле это отражает колоссальную ненадежность хватки, которой Юстиниан держал власть на тот момент. Выдвижение его дяди Юстина на императорский трон, которое произошло на смертном одре императора Анастасия, было совершенно импровизированным, а не тщательно продуманным порядком наследования, получившим широкое одобрение в политических кругах Константинополя. Сам Анастасий явно не чувствовал себя достаточно уверенным в своей власти, чтобы решать вопрос о престолонаследии перед своей смертью. Если бы это было не так, то он, очевидно, выбрал бы одного из трех племянников (Ипатий, Помпей и Проб), которые являлись его ближайшими родственниками. Юстин был начальником дворцовой стражи, который, согласно нашим источникам, воспользовался властным вакуумом и совершил государственный переворот. Обвиненный в растрате больших сумм денег на взятки от лица совершенно другого кандидата, некоего Теокрита, он вместо этого потратил деньги на обеспечение лояльности дворцовой стражи, караульных, которые затем быстро привели его к власти. И, оказавшись на троне, Юстин занялся тем, что стал убирать всех соперников, реальных и потенциальных, которые высовывали голову слишком высоко, – того же Теокрита, денежные средства которого он незаконно присвоил, и Виталиана – военачальника высокого ранга, возглавлявшего халкидонскую оппозицию Анастасию и сыгравшего большую роль в примирении с папским престолом, которое ознаменовало начало правления и из которого Теодорих явно извлек большую пользу.

В течение нескольких лет, последовавших за этим неблагоприятным началом, Юстиниан – согласно всем источникам, а не только по рассказам Прокопия – неустанно трудился, чтобы добиться реальной власти и стать человеком, которого нельзя не принимать во внимание в ближайшем будущем как прямого наследника старого императора. Но это не означало, что его место во власти оставалось надежным. Престолонаследие от дяди к племяннику было не автоматическим в мире константинопольских политиков, а именно тем, что не случилось со смертью Анастасия. И среди других возможных кандидатов племянники Анастасия все еще находились при дворе; кто-то из них занимал очень высокий пост, а римские имперские режимы всегда представляли собой коалиции могущественных людей. К лету 527 г. Юстиниан проложил себе путь к трону, но его положение во власти было все еще зыбким. Занявшись этими огромными и рискованными проектами, он хотел заработать достаточный политический капитал, чтобы превратить простое занятие трона во власть, действительно правящую. Успех на любом фронте должен был продемонстрировать, что реальная сила Божества прочно подпирает трон Юстиниана и он полностью законный правитель римского мира^[114].

В эти несколько месяцев своего правления Юстиниан выступает в качестве одаренного творческим воображением, честолюбивого человека, поймавшего свою удачу и стремившегося воспользоваться двумя главными идеологическими путями, открытыми императору Восточной Римской империи для укрепления своей власти. Этот образ существенно отличается от любого другого, возникшего как нормальная реакция на совершенно противоречивые портреты Юстиниана, но его точность подтверждается некоторыми подробностями последовавшей реальной законодательной реформы. Сильная сторона кратчайшего пути уже имелась фактически в главном плане проекта. Версия Феодосия необходимой реформы римской законодательной системы, как вы помните, представляла собой один окончательный суперкодекс, в котором должны были быть объединены заявления императора и письменные труды юрисконсультов в одно-единственное облачение, сшитое без единого шва. Версия Юстиниана представлялась гораздо менее амбициозной и завершилась двумя не такими уж суперкодексами: один должен был включать законы империи, а другой – материалы юрисконсультов. Это было проще, но оставались открытыми потенциальные проблемы, связанные с отсутствием согласия или – что более вероятно – расхождениями в акцентах между двумя группами материалов, которые честолюбивый адвокат мог использовать в суде. Быстрота, с которой продвигались реформы Юстиниана, сама по себе весьма показательна. Как было прокомментировано в кодексе Constitutio Tanta, подтвердившем законный статус кодекса 16 декабря 533 г., когда впервые объявили задачу, никто не ожидал, что она будет выполнена менее чем за десять лет (десять лет ушло у команды Феодосия на то, чтобы составить свой свод законов империи)^[115]. На то, чтобы втиснуть выполнение задачи в три года, требовалось гораздо больше, чем просто оперативность, отражающая скорее величину политической воли и капитала, который режим Юстиниана был готов вложить в разрубание многих юридических гордиевых узлов, с которыми он сталкивался. Некоторые свидетельства этого процесса дошли до наших дней.

Важнейшей стратегией для устранения разногласий юрисконсультов была последовательность так называемых «пятидесяти решений», которая с помощью нового законодательства разрешила ряд трудных моментов в римской юриспруденции. Величайший современный исследователь этого процесса считает, что на самом деле их было гораздо больше пятидесяти, но всех их втиснули между 1 августа 530 г. и 30 апреля 531 г. (еще одно указание на то, что приготовления шли уже вовсю, прежде чем о проекте официально объявили в декабре 530 г.). Некоторые из этих проблем существовали веками, и такое быстрое их решение являлось не вопросом логического обсуждения или административной оперативности, а способом сделать так, чтобы споры прекратились перед лицом законных интересов, которые сохраняли, безусловно, разногласия к своей собственной выгоде в предыдущих поколениях. Отчасти ответ на вопрос, как Трибониан и Юстиниан справились с этой задачей, состоял, несомненно, в грубой силе (как мы вскоре увидим с большими подробностями), но они также предложили сделку некоторым из заинтересованных сторон. В окончательном восстановлении юридической профессии в Восточной Римской империи главное место занимали представители правовых школ Константинополя и Бейрута, которые, по-видимому, были самыми известными. Однако в самом конце этого процесса две другие правовые школы – Кесарийскую и Александрийскую – недвусмысленно «задвинули», а их преподавателям больше не разрешалось брать учеников. Это классическое правило «разделяй и властвуй». Согласие самой выдающейся части правового истеблишмента на пакет реформ получили отчасти благодаря гарантии того, что они получат дуополию на рынке юридического образования, обеспечив себе тем самым более высокие доходы, чем они до этого получали^[116].

Вкратце, законодательная реформа Юстиниана была в равной степени как правовым, так и политическим проектом, причем таким, который подгоняли всеми возможными способами, потому что его успех считался необходимым для престижа режима. «Весь свод законов» – одно из вводных уложений к законченному труду – утверждал, что «все теперь реформировано и переустроено», но было оставлено несколько нерешенных моментов, чтобы работу довели до конца. Больше всего мне нравится окончательное указание на глубочайшую истину этого высказывания, которое содержится в Constitutio Tanta. Главной целью второго этапа законодательной реформы были сокращение юридического материала, ликвидация лишнего, повторений и, прежде всего, противоречий. В отношении повторений Tanta дает такой комментарий:

«Случись так, что в том или ином месте в таком большом сборнике юридических норм, взятых и так из огромного числа книг, окажутся случаи повторения, к этому никто не должен быть строг: скорее это следует отнести, во-первых, за счет человеческой слабости как части нашей натуры… Также следует иметь в виду, что существуют некоторые чрезвычайно краткие нормы, в которых повторение можно допустить ради благой цели».

Так что не будьте к нам слишком строги, если найдете какие-то повторения, но их не так много, и они оставлены там, вероятно, намеренно: как замечательный пример бессмысленного прикрытия тыла, как вы, скорее всего, обнаружите. Лучше всего комментарии к противоречиям:

«Что касается любых противоречий, встречающихся в этой книге, ни одно из них не имеет никаких притязаний на место в ней; никаких противоречий и не будет найдено, если мы полностью рассмотрим основания разночтений; будет найдена какая-нибудь особая отличительная черта, какой бы неопределенной она ни была, которая покончит с обвинением в непоследовательности, придаст другой вид вопросу и охранит его от обвинений в расхождении во мнениях^[117]».

Так что нет в книге никаких противоречий, и если вам кажется, что вы нашли одно такое, то подумайте еще немного, и вы обнаружите способ сделать так, чтобы оно исчезло. Министерство правды Оруэлла не могло бы создать лучше. Реформу проталкивали в колоссальной спешке посредством политической сделки с частью юридического истеблишмента, и даже члены комиссии понимали, что, торопясь, они не полностью разрешили проблемы.

Поэтому едва ли удивительно, что проект законодательной реформы в лице Трибониана как его главного архитектора должен был стать спорным вопросом в политических беспорядках, которыми отмечены первые годы правления Юстиниана. Это не обязательно являлось реакцией на частности «пятидесяти решений» или каких-то других аспектов законотворческой работы комиссии, а просто отражало тот факт, что ставки были так высоки. Успешная реформа сделала бы Юстиниана неприкасаемым в политическом смысле, поэтому естественно, что те, кто ему противодействовал, старались ей помешать. В этой связи в руках оппонентов Юстиниана оказался настоящий козырь – другая крупная игра императора привела к беде.

Кавад ответил на оскорбительный отказ Юстиниана предсказуемым вторжением на римскую территорию на главной месопотамской границе между двумя империями. В то же самое время он начал расшатывать римские интересы в Лазике и Иберии – двух пограничных государствах между империями на Кавказе и в восточной части Черного моря (карта 5). В 528 г. две попытки римлян угрожать Нисибису – главному опорному пункту персов в Месопотамии потерпели поражение, и перед Константинополем открылась безрадостная перспектива. От зарождающейся катастрофы римлян спасла их победа в 530 г. под Дарой – главной базой римлян против персидского войска, которое пришло ее осаждать. Победу завоевал Велизарий (его теперь сопровождал Прокопий), и власть ее отпраздновала. Но оказалось, это было преждевременным. В 531 г. персы совершили неожиданное нападение на римскую территорию, и Велизарий потерпел поражение в Каллиникуме, настолько тяжелое, что была назначена комиссия для расследования его обстоятельств^[118]. К концу 531 г. над головой Юстиниана начали собираться грозовые тучи. Если оставить в стороне победу под Дарой, персидский гамбит потерпел неудачу. После Каллиникума Юстиниан не мог больше претендовать на военный успех в борьбе со старым врагом как доказательство того, что за его властью стоит Бог. Над императором начали кружить политические стервятники.

Ника

Шанс для них появился с совершенно непредсказуемой стороны. Восточно-римский аналог футбола – настоящий опиум для народа – не пользовался таким поклонением, как гонки на колесницах. Возничие являлись спортивными суперзвездами того времени, получавшими огромное жалованье и имевшими колоссальную популярность; их перемещения между определенными командами в пределах отдельно взятого города (самыми популярными были «зеленые» и «синие»; «красные» и «белые» – аутсайдеры) порождали у фанатиков вопли отчаяния или радости. В общем, группировки сторонников, по крайней мере в самых крупных городах империи, были чем-то большим, чем клубы фанатов: к VI в. они стали иерархическими силовыми организациями, которые управляли конкретными районами железной рукой: скажем, клуб болельщиков «Манчестер Юнайтед» встречается с «Мафией». Как рассказывает нам Прокопий, эти молодые люди не брили на лице волосы, носили маллеты (разновидность прически, когда волосы подстрижены коротко по бокам и спереди, а сзади оставлены длинными. – Пер.), широкие лацканы и множество побрякушек. Вообще говоря, они были на короткой ноге с официальными городскими властями. Но в мире, в котором львиную долю занимает крайняя бедность и более или менее отсутствует полиция, границы дозволенного можно было довольно легко переходить, и существовал предел тому, сколько вымогательства и запугивания можно вынести, особенно в самой столице империи. Поэтому в воскресенье 11 января 532 г. семерых представителей двух главных группировок – «зеленых» и «синих» – должны были повесить, но произошла роковая ошибка. Две веревки оборвались, и пара несостоявшихся висельников – по одному от каждой группировки – скрылись и нашли убежище в ближайшей церкви.

В следующий вторник состоялись другие гонки на колесницах, и, согласно древней традиции, использовать такие поводы для того, чтобы попросить покровительства путем организованных ритуальных песнопений, собравшаяся толпа попросила императора, сидевшего в царской ложе, простить заключенных. Юстиниан отказался, после чего «зеленые» и «синие» начали массовые беспорядки. С криками «Ника!» («Победа!» – традиционный боевой клич римской армии) они штурмовали столичную тюрьму и освободили всех заключенных. Ситуация уже выглядела довольно скверной, но затем вдруг все изменилось. Другие гонки колесниц назначили на среду, на проведение которых император дал разрешение, боясь еще худших беспорядков, если он их запретит. На этом мероприятии опять раздались требования в форме песнопений, но на этот раз они были откровенно и намеренно политическими. Теперь люди в толпе хотели не просто прощения для некоторых хулиганов, как и они сами, а увольнения трех главных министров Юстиниана, включая Трибониана, который на тот момент еще занимался тем, что отметал большую часть хаотической путаницы, которую представляла собой римская юриспруденция, в мусорную корзину.

Не на шутку испугавшись, Юстиниан уволил всех трех, но напрасно. В четверг требования стали нарастать, а толпа попыталась найти Проба – одного из племянников Анастасия и посадить его на место Юстиниана. Проба не оказалось в городе, но в течение последующих трех дней бушевали беспорядки, по сравнению с которыми лето 2011 г. в Великобритании выглядит как чаепитие в детском саду. Когда жестокие уличные бои и огромные пожары охватили город, Юстиниан в субботу решил выслать из дворца нескольких ведущих сенаторов, нашедших в нем убежище, включая двух других племянников Анастасия – Ипатия и Помпея. В воскресенье огромная толпа собралась на ипподроме – месте проведения гонок на колесницах, где царская ложа была соединена с дворцом огороженным коридором. Люди пришли отчасти из-за простого возбуждения, но также и в ответ на объявление – вслед за прецедентом, установленным Анастасием в момент большой сумятицы в годы его правления (тогда из-за религиозной политики), – что Юстиниан появится перед толпой, чтобы принести извинения и дать безоговорочную амнистию всем бунтовщикам. Возможно, объявление такое и было, но произошло другое. Толпа – или ее часть – провозгласила Ипатия императором, и дело кончилось тем, что его короновали в царской ложе в окружении беснующейся толпы; сколько из 100 тысяч зрительских мест ипподрома было занято – неясно.

Для Юстиниана настал тот критический момент, который наступает для диктатора, оказавшегося перед поднявшимся бунтом: бежать (хотя неясно, каковы в VI в. были аналоги Южной Африки или Саудовской Аравии) или приказать войскам стрелять? Первым побуждением императора, как сообщает Прокопий (в опубликованных «Войнах», так что, очевидно, было вполне приемлемо делать эту историю достоянием гласности в Константинополе к 550 г.), было уехать. Возможно, как это происходило с некоторыми современными диктаторами, он не был уверен в том, что войска будут стрелять. Но Теодора вселила в него дух борьбы, сказав – опять-таки если верить написанному Прокопием в «Войнах» – почти классическую фразу: «Пурпур – отличный погребальный саван».

Иными словами, наша бывшая актриса скорее умерла бы, чем рассталась с троном. Подбодренный таким образом режим применил оставшиеся средства. Евнух Нарсес, которого мы снова встретим в следующей главе, один вышел на ипподром к толпе, нашел вождей «синих» и пообещал им огромную сумму золотом. По сообщениям, какая-то сумма у него была с собой. Он также напомнил им, что Ипатий, которого они коронуют в настоящий момент, давно уже поддерживает «зеленых». Этого аргумента оказалось достаточно. Посреди коронации «синие» просто ушли с ипподрома, оставив «зеленых» в шоке.

Оцепенение превратилось в панику, когда вместо уходивших «синих» появились самые верные режиму войска, личные телохранители и гвардейцы с персидского фронта под командованием Велизария и герулы-foederati с Балкан под командованием Мунда; оба войска, как вы увидите, не имели до этого связей с Константинополем. Изначальный план для людей Велизария состоял в том, чтобы ворваться на ипподром через царскую ложу, но официальная дворцовая стража, желавшая посмотреть, куда подует ветер, отказалась встать на их сторону и открыть ворота в конце коридора. Велизарий был вынужден расчистить себе путь к другому входу и возглавил наступление; в этот момент Мунд, услышав шум и крики, тоже ворвался через Черные ворота напротив (карта 6). В результате началась кровавая бойня. У «зеленых» имелись свои вооруженные головорезы, но они не были достойными противниками солдатам имперских войск, и посреди побоища никто даже не попытался защитить Ипатия и Помпея, которых просто взяли в плен. Побыв в тюрьме ночь, они заявили, что действовали против своей воли, но Юстиниан не хотел ничего слушать. Они были казнены в понедельник утром, а их тела – брошены в море; все их имущество конфисковали в императорскую казну.

Режим держался за власть, но это немного походило на то, как это делала Сирия в начале 1980-х гг. или сейчас, что стоит астрономической суммы ее гражданам, и в этом случае даже не в провинциальном городе, а в столице империи. Два независимых друг от друга современника рассказывают нам, что около 30 тысяч человек погибли в уличных боях и массовой резне на ипподроме. Это такой же уровень потерь, который понесла Сирия в начале 1980-х гг., по общим оценкам, но нужно также думать об относительном масштабе. Считается, что население Константинополя приблизительно в середине V в. достигло полумиллиона человек. Так что сражение под боевым кличем «Ника!» привело к смерти около 5 процентов населения города, что аналогично гибели 400 тысяч человек в современном Большом Лондоне. Пожары также уничтожили огромную дворцовую церковь Святой Софии, ее меньшую соседку – церковь Святой Ирины, здание сената, много внешних дворцовых построек и несколько церемониальных сводчатых галерей в центре города. Опять же аналогичный мятеж в Лондоне уничтожил здание Парламента Великобритании, Вестминстерское аббатство и большую часть Уайтхолла до штаба Конногвардейского полка и арки Адмиралтейства. Поэтому почти невозможно переоценить уровень разногласий и разрушений в ходе бунта^[119].

Но несмотря на детали, приведенные в наших источниках, на ряд ключевых вопросов нет окончательных ответов. Кто именно стоял за политизацией протестов, когда требования помилования для парочки головорезов, озвученные во вторник, через 48 часов сменились другими – сначала чтобы Юстиниан ослабил свой режим, а затем – уже передал власть новому императору? О чем думал Юстиниан, когда вышвырнул племянников Анастасия из дворца? По ошибке ли он не стал соблюдать знаменитую рекомендацию Вито Корлеоне держать друзей близко, а врагов еще ближе? Или император пытался спровоцировать решение проблемы при помощи силы, выведя скрытую оппозицию на свет божий? И насколько мы должны верить известной сцене, описанной Прокопием, в которой Теодора вселяет в Юстиниана воинственный дух? Ее знаменитая фраза является неправильной цитатой. Изначально она гласит: «Тирания – прекрасный погребальный саван». Так что вполне возможно, что тот же самый Прокопий, который написал «Тайную историю», счел, что может не сомневаться в отсутствии классического образования в высших кругах власти и сыграть небольшую шутку для посвященных за счет императорской четы^[120]. Но рассказ о бутылке императрицы появляется в опубликованных «Войнах», так что, очевидно, он инкапсулирует тему бунта, которую режим в общем и целом был рад предать гласности, по крайней мере к 550 г.

На эти непростые вопросы нет ответов, но присутствие в городе воинов Велизария и Мунда наводит на мысль, что император, возможно, предвидел, что ему понадобятся войска, которых не могли подкупить недовольные при дворе. А это может, в свою очередь, наводить на мысль о том, что в изгнании племянников Анастасия из дворца присутствовал элемент провокации, хотя его также можно объяснить как желание предотвратить возможность ночного государственного переворота в стенах дворца, совершенного дворцовой стражей, отказ которой открыть коридор в императорскую ложу указывает на то, что с ней каким-то образом пыталась наладить контакты оппозиция. По меньшей мере, Юстиниан был уверен в том, на ком лежит ответственность за политизацию насилия, осуществленного, без сомнения, путем такой же целенаправленной взятки, которую использовал Нарсес, чтобы отделить «синих» от «зеленых» на ипподроме. Не только несчастные племянники Анастасия были казнены в понедельник, но и еще восемнадцать сенаторов изгнаны из города, а их имущество конфисковали. В этом, вероятно, присутствовал элемент мести, так как чиновники императора не скупились на порицания. Но я также не сомневаюсь и в том, что Юстиниан был совершенно прав, предполагая, что в ту ужасную неделю заговор отчасти вырос из простого хулиганства, и направил насилие в сторону конкретных политических объектов.

Однако ничто из этого не рассеяло атмосферу фиаско и несчастья, которая нависла над его режимом. Намеренная ссора с Персией привела к ряду поражений, самое последнее из которых оказалось достаточно серьезным, чтобы была назначена комиссия по его расследованию; главного архитектора законодательной реформы и двоих других ведущих приверженцев режима освободили от их обязанностей; 5 процентов населения столицы лежали трупами на ее улицах, а ее церемониальный центр превратился в дымящиеся руины. Все это как-то не стыковалось с представлением о том, что Юстиниан – Богом данный правитель, осуществлявший свою власть под Его руководством и с Его непосредственной помощью. Короче говоря, к концу той ужасной недели, прошедшей под кличем «Ника!», в январе 532 г. режим утратил большую часть своего политического капитала и очевидное согласие на свое правление. Он держался на остриях копий, но уже балансировал на краю пропасти. Поразительно, что Юстиниан даже не ощущал себя достаточно сильным, чтобы вернуть своих отправленных в отставку исполнителей назад к своим обязанностям.

Именно на фоне всего этого мы должны рассматривать политику завоевания Западной Римской империи, которая считается лейтмотивом режима Юстиниана в большинстве современных исторических трудов. Согласно этим взглядам, развязывание завоевательных войн на Западе всегда было главной целью Юстиниана. Говорящий на латинском языке традиционалист из Иллирикума – провинции, входившей в Западную Римскую империю в позднеримский период, отчаянно хотел – так считают – вернуть утраченные римские территории. Более того, в его пропаганде можно найти соответствующие заявления:

«Нас вдохновляет надежда на то, что Бог позволит нам править остальной территорией, подвластной древним римлянам до границ обоих морей, которую позднее они утратили из-за своего небрежения».

Однако проблема состоит в том, что это первое известное заявление такого рода датируется только десятым годом его правления – 536-м и было сделано после успешного завоевательного похода в Африку в 533–534 гг. и почти бескровного овладения Сицилией в 535 г. Завоевание Африки изначально оправдывалось религиозными, а вовсе не политическими причинами:

«То, что Всемогущий Бог сейчас… счел правильным продемонстрировать через нас, превосходит все чудеса, которые случались во все времена, – а именно ту свободу, которую благодаря нам в столь короткое время получит Африка, которая в течение ста пяти лет была захвачена вандалами – врагами разума и тела… Поэтому таким языком или такими делами, достойными Бога, он счел правильным сделать так, чтобы ущерб, нанесенный церкви, был отмщен посредством меня, нижайшего из его слуг».

И только тогда, когда Юстиниан оценивал дальнейшие победы в Италии после этих двух первых успехов и останавливал свой взор на королевстве готов Теодориха, мы замечаем первый намек на какую-то настоятельную нужду повторного завоевания утраченной Западной Римской империи^[121].

Хронология пропаганды Юстиниана давно уже была признана, но тем не менее считалось, что хитрый план всегда существовал, и, как только будет положен конец проблемам на границе с Персией, император реализует свой решительный настрой на отвоевание утраченных римских территорий. На мой взгляд, все частности указывают на то, что дело обстояло совершенно не так. Юстиниан намеренно затеял с Персией ссору в 527 г., когда была возможность достигнуть, по крайней мере, временного мирного соглашения. Если бы император действительно хотел посвятить себя походу на Запад, он мог бы оставить возню вокруг усыновления Хосрова и вцепиться прямо в глотку Западной Римской империи. Также чрезвычайно уместно понимать, что завоевательная политика складывалась очень медленно и в чрезвычайно непредвиденных – то есть совершенно непредсказуемых – обстоятельствах.

Первое завоевание – королевства вандалов – было инициировано событиями, которые изначально являлись внутренними делами Северной Африки. В отличие от Италии Теодориха (плачевное заключение в тюрьму папы Иоанна), где арийские правители и христианские церковнослужители – приверженцы никейской веры прекрасно ладили друг с другом, на юге Средиземноморья отношения между религиозными течениями не были гладкими. В очень значительной степени причиной этого считались другие обстоятельства основания королевства вандалов, вырезанного из живого тела еще вполне жизнеспособной Западной Римской империи их вандалами Карфагена в 439 г., тогда как все другие западные государства-преемники появились и более медленно, и более согласованно позже на одно поколение или около того, когда в Центральном Римском государстве постепенно иссякли доходы и его власти утратили способность руководить событиями. А так как католичество однозначно являлось религией империи, монархи вандалов были склонны к ней относиться враждебно и намеренно поощряли альтернативное христианство среди воинов, которые привели их к власти. Другим компонентом здесь было то, что христианская церковь Северной Африки имела долгую историю решительного сопротивления преследованиям, и она видела, наверное, большую добродетель в поклонении ей; там это проявлялось более, чем в других местах. Но тем не менее агрессия вандалов лежала в основе всех систематических мелкомасштабных и временами ужасных (особенно при Гунерихе в 484 г.) преследований католического духовенства и мирян, которые были характерны для этого королевства даже после того, как Западная Римская империя перестала существовать^[122].

Вырвавшись из установленного шаблона, карфагенскую весну возвестил новый король Хильдерих, ставший преемником того Трасамунда, дары которого Теодорих так бесцеремонно вернул, когда тот умер 6 мая 523 г. Хильдерих был сыном Гунериха, известного своими гонениями на христиан в 484 г., но по иронии судьбы, которая так часто встречается в истории, его главная новая политика состояла в том, чтобы положить конец всем гонениям и позволить церкви в Северной Африке функционировать без препон и, в частности, созвать первый полный собор епископов двух поколений в Карфагене в 525 г. Его религиозная политика, являвшаяся частью перестройки внешней политики вандалов (как мы видели в последней главе, далекой от остготской политики альянса и одновременно господства, которая была возвещена браком Трасамунда на сестре Теодориха Амалафриде), проводилась и в отношении Константинополя. В конце концов ему повезло. В то время как бургунды пострадали от гнева Теодориха за аналогичное самоуверенное поведение (когда Тулуин захватил дополнительные территории у них в Галлии) и, по крайней мере, корабли соответствующего североафриканского экспедиционного войска все еще стояли на якоре в ожидании окончательного приказа, старый воин-гот неожиданно умер летом 526 г.

Если Хильдерих таким образом вышел из трудного положения с более чем опасной демонстрацией независимости в начале своего правления, то в конечном итоге он нарвался на проблемы с другой стороны. В Северной Африке в целом или, скорее, на ее окраинах огромную политическую проблему представляли собой местные группы мавров, численность которых росла, организация улучшалась, а эффективность повышалась во время правления вандалов. Некоторые из этих групп нанесли крупное поражение его армиям в провинции Бизакий в 529–530 гг., и этого оказалось достаточно, чтобы инициировать против него государственный переворот под руководством его двоюродного брата Гелимера 19 мая 530 г. (похоже, май – немного несчастливый месяц для королей вандалов в VI в.). Гелимер был правнуком первого короля вандалов Северной Африки Гейзериха, а Хильдерих – его внуком (по другой родственной ветви), и более молодой захватил бразды правления королевством в свои руки. Это повлекло за собой и чистку сторонников-вандалов Хильдериха, и умеренное изменение прохристианской политики последнего, хотя нет никаких признаков того, что он начал новые необузданные преследования верующих^[123].

Хильдерих являлся верным союзником Юстиниана, но, когда в Константинополь пришла весть о его свержении, император был еще полностью занят своей войной с персами и надеялся на ее хороший исход (поражение у Каллиникума произойдет лишь на следующий год). Поэтому он удовлетворился парой жестких посланий к новому королю и письмом, в котором советовал внуку Теодориха Аталариху не признавать нового короля в Карфагене. Фактически только двумя годами позже, летом 532 г. (и здесь очень важно не нарушить хронологию), Юстиниан начал проявлять хоть какой-то интерес к тому, чтобы сделать нечто большее, чем изредка писать письма. А к этому времени произошли ключевые события. Неделя под лозунгом «Ника!» началась и закончилась с катастрофическими последствиями для авторитета режима Юстиниана, который остался среди груд камней в центре Константинополя. И тенденция к ухудшению положения полностью подтвердилась условиями вскоре заключенного с Персией «вечного мира» весной 532 г., согласно которым император обязан был ежегодно выплачивать большую контрибуцию.

Поэтому к середине того года Юстиниан отчаянно нуждался в каком-нибудь политическом успехе, и это обстоятельство заставило его серьезно взглянуть на Северную Африку. Даже при этом решение попытаться спасти свою власть посредством успешной интервенции еще не было окончательно принято. При дворе одновременно изучались другие возможные пути для пропагандистского переворота и инициировались дискуссии, которые могли бы преодолеть существующий раскол внутри восточно-римской церкви. В феврале сразу после попытки переворота провели несколько «бесед», которые достигли некоторого успеха, но не привели ни к какому позитивному исходу. Интересно, что тот религиозный компромисс, который был бы нужен для преодоления раскола, отдалил бы церковнослужителей в неримском Западном Средиземноморье, так что эти «беседы» тянули режим Юстиниана в противоположном направлении, в какой-то степени к африканскому варианту. Но даже после того как «беседы» не помогли, император все еще колебался «спустить курок»^[124].

Для этого имелись очень веские причины. С тех пор как вандалы захватили Карфаген в 439 г., случились три серьезные попытки отвоевать у них утраченные провинции, и все они закончились плохо. Главной проблемой было переправить достаточно большое войско через Средиземное море и в целости и сохранности высадить его на северный берег Африки. Первый поход 441–442 гг. предполагал создание на Сицилии объединенного экспедиционного войска Восточной и Западной Римских империй, когда первое вторжение гуннов под предводительством Аттилы на Балканы вынудило оставить эту затею, так как войска Восточной империи срочно понадобились дома. В 461 г. в Испании собралась вторая экспедиция, чтобы быстро переправиться через Гибралтар, но вандалам стало о ней известно, и они уничтожили транспортные корабли римлян, когда те еще стояли в гавани. Третья и последняя попытка состоялась в 468 г. Тогда огромная армада Восточной Римской империи вышла из Константинополя, но потерпела неудачу у берегов Северной Африки: сильным ветром ее вынесло на скалистую береговую линию, где она стала легкой добычей для брандеров вандалов. Потери живой силы были ужасающими, и эта неудача флота ознаменовала конец серьезных попыток удержать Западную Римскую империю на плаву, положив начало общей потасовке, в которой ее последние активы были полностью поглощены ближайшей державой варваров. Она также опустошила казну Восточной Римской империи до такой степени, что та не восстановилась ко времени смерти императора Льва пятью годами позже. И хотя Юстиниан очень нуждался в успехе, а Африка представляла собой такую искушающую возможность, возникшие трудности его пугали^[125].

Согласно рассказу Прокопия в «Войнах», благодаря божественному вмешательству дилемма в конце концов разрешилась. Юстиниану во сне было велено совершить нападение. Я готов поверить, что император видел сон, но все выглядит так, будто другая цепь случайных событий на самом деле подсказала императору «нажать на кнопку». Осенью – зимой 532–533 гг. до Константинополя дошли две важные вести. Первая: в восточной части королевства вандалов в Триполитании (современная Ливия) начался мятеж против Гелимера, возглавленный местным аристократом по имени Пуденций. В этой дальней части королевства не было поселений вандалов, так что там не требовалось вести реальных – или, по крайней мере, нескольких – сражений, чтобы объявить о независимости. Пуденций немедленно послал в Константинополь за помощью, прося взять Триполитанию назад под власть империи. Самого по себе этого все еще могло бы быть недостаточно, чтобы возбудить у императора интерес к полномасштабному приключению в королевстве вандалов, но вторая весть выдвинула Африку на первый план в повестке дня империи. Стало известно, что началось второе восстание во владениях вандалов. На этот раз правитель острова Сардиния (самого северного земельного владения Гелимера) по имени Годас провозгласил независимость и написал в Константинополь, прося имперской поддержки. Это сообщение тоже пришло осенью – зимой 532/533 г., и его было достаточно, чтобы заставить Юстиниана задействовать войска. Когда два мятежа сотрясали королевство Гелимера, появилось гораздо больше шансов на успех^[126].

Соответственно, подготовка византийского экспедиционного войска была завершена весной – в начале лета 533 г.; его огромный флот собирался в тихих водах Босфора и Золотого Рога – требовалось перевезти в Северную Африку 10 тысяч пехотинцев и 5 тысяч всадников под командованием Велизария – «героя», если можно употребить это слово, кровавой бойни на ипподроме. Покинув Константинополь в середине июня, флот медленно и временами тяжело стал двигаться к восточному побережью Италии, а затем к Сицилии, где он спрятался в пустынном месте неподалеку от горы Этна. Двух солдат-гуннов пришлось казнить за убийство в состоянии опьянения одного из своих товарищей, а пятьсот человек умерли, поев зараженного хлеба. Но если в то время все это не могло казаться чем-то большим, чем дурное предзнаменование, то госпожа удача была прочно на стороне экспедиции и помогала ей избежать унизительной судьбы ее британских аналогов в начале Второй мировой войны (постоянная необходимость в эвакуации под сильными бомбардировками привела к тому, что части Королевского флота – несправедливо, конечно, – стали объяснением реального значения британских экспедиций как «назад каждую пятницу»). Прокопий был отправлен в Сиракузы и вернулся с очень важной разведывательной информацией. Гелимер, как оказалось, не подготовился к вторжению римлян и отправил флот и элитное войско из 7 тысяч солдат на Сардинию, чтобы подавить мятеж Годаса. В прошлом проблема оставалась всегда одной и той же. Она проявляла себя по-разному в 441, 461 и 468 гг., но главной трудностью в первую очередь оказывалась транспортировка армии на берега Северной Африки. Благодаря Годасу дорога на Карфаген была теперь открыта^[127].

И я подозреваю, что именно в тот момент в том пустынном месте вблизи горы Этна, вероятно, вблизи прекрасного города Таормина с его изумительным греческим театром и родилась политика Юстиниана, направленная на завоевание Западной Римской империи. По рассказу Прокопия, как только Велизарий узнал, что флот вандалов находится где-то в другом месте, он принял решение отправиться прямо в сердце королевства Гелимера. Это наводит на мысль о том (а это, вероятнее всего, так и было), что Велизария отправили из Константинополя с приказом действовать по обстоятельствам. Юстиниан и его главные советники знали, что в королевстве вандалов происходят какие-то беспорядки, но в древние времена вести шли настолько медленно даже по Средиземноморью, что новости, поступившие в Константинополь в середине июня 533 г. о событиях, произошедших за несколько недель, если не месяцев до этого, уже устарели. То же самое обстоятельство не давало возможности Велизарию, узнав больше, связаться с Юстинианом для получения дальнейших приказаний. Поэтому в действительности он, вероятно, имел право выбора варианта действий – начиная от наименее и кончая наиболее честолюбивым – в зависимости от того, что он обнаружит, добравшись до Сицилии. Если ситуация выглядела бы менее многообещающей, флот всегда мог благополучно доплыть до Триполитании и, завладев этой провинцией, подтвердить, по крайней мере, для пропагандистов Юстиниана завоевание хоть какой-то «победы». Но оказалось, что король вандалов был в отлучке, и в связи с этим открывались более широкие перспективы. Начатое в хитросплетениях начальных лет правления Юстиниана, завоевание Запада, оказывается, было не давно разработанным и выношенным планом романтичного мечтателя, а совершенно другим явлением, которое гораздо больше известно историкам, – заграничной авантюрой, последним отчаянным и рискованным предприятием обанкротившегося режима. Неделя под кличем «Ника!» и поражение от персов поставили под большую угрозу власть Юстиниана. По мере того как вокруг императора и его советников разворачивались непредвиденные обстоятельства, они решили в конечном счете – три года спустя, – что месть за своего давнего союзника Хильдериха давала наилучшую возможность для повторного установления власти; в конце концов, игральные кости оказались в руках Велизария, и от него зависело, выпадет ли «война».

К Ад-Дециму и далее

Невозможно переоценить важность того факта, что флот вандалов находился в Сардинии. Никогда еще римской армии – Западной, Восточной империй или объединенной – не удавалось без помех высадиться на берегах королевства вандалов. Однако армада Велизария сумела уверенно пробиться на юг с Сицилии. После коротких остановок на промежуточных островах Гозо и Мальта они прибыли к мысу Капут-Вада (ныне мыс Кабудия) в провинции Бизацена приблизительно через три месяца после того, как флот покинул Константинополь. После высадки был быстро разбит укрепленный лагерь; в окрестностях добыли продовольствие (не обошлось без небольшого умышленного наказания мародеров для успокоения местного населения). И через три дня армия начала свой поход на Карфаген – столицу королевства вандалов (карта 7, с. 195). Ее путь пролегал мимо города Лептис-Минор к Гадрументуму и Грассу, где случилась первая стычка с войсками Гелимера. На четвертый день пути – 13 сентября – армия прибыла в город Ад-Децим, названный так потому, что он был основан у десятого мильного столба от Карфагена. Там началось сражение.

Сначала разведывательные подразделения Велизария вклинились в авангард вандалов и убили его командира Амматаса – одного из братьев Гелимера. Преследуя теперь уже отступающего врага, часть основных сил римлян достигла того места, где находились Гелимер и основная часть его армии, которая сразу атаковала и отбросила врагов. Однако Велизарий и основные силы кавалерии оставались недалеко позади, и когда они прибыли на помощь, то обнаружили армию вандалов в беспорядке, радовавшуюся явной победе. Полководец увидел в этом свой шанс и немедленно атаковал, обратив противника в беспорядочное бегство и нанеся ему значительные потери. Римляне завоевали первую серьезную победу даже безо всякого плана. Основная часть армии Велизария – пехота так и не вышла из своего лагеря. 14 сентября армия подошла к окраине Карфагена, но не вошла в город, так как Велизарий опасался, что Гелимер может устроить засаду. Полководец также хотел убедиться в том, что его солдаты не воспользуются наступлением ночи, чтобы начать в городе грабежи. Но никакой ловушки там не было, и на следующий день римляне победно вошли в город^[128]. Приблизительно через неделю после изначальной высадки солдаты Велизария удобно устроились в крупнейшем городе Северной Африки. Контраст между их судьбой и судьбой их предшественников в 441, 461 и 468 гг. не мог быть ярче.

Затем последовал длительный период затишья. Осторожный, как всегда, и, без сомнения, понимавший, что захват Карфагена – гораздо больший успех, чем те минимальные требования, которые предъявлял к экспедиции император, Велизарий тщательно укреплял город, стенам которого вандалы позволили разрушаться. Тем временем Гелимер зализал раны, укрепил свое войско и двинулся на Карфаген, но довольствовался лишь небольшими беспокоившими врага вылазками. Изначально король ждал возвращения своего флота и семи тысяч человек подкрепления, участвовавших в военных действиях в Сардинии, но, даже когда они вернулись, он не захотел нападать на Карфаген и втянулся в осадную войну, опыта ведения которой у вандалов не было. Тактическая инициатива оказалась целиком в руках Велизария. Окончательное сражение должно было начаться только по его желанию.

Три месяца спустя он был к нему готов. Его армия выдвинулась вперед двумя группами. Авангард снова состоял из кавалерии, одержавшей победу в Ад-Дециме под командованием офицера армянского происхождения Иоанна, который раньше возглавлял отряд, уничтоживший брата Гелимера. За авангардом находились основные силы под командованием самого Велизария, в которые входили вся пехота и небольшой отряд кавалерии из пятисот всадников, а также личная охрана полководца. Вечером авангард обнаружил Гелимера и его армию в Трикамаруме, расположенном на расстоянии приблизительно двадцати миль от Карфагена. Следующий день начался спокойно, но около полудня вандалы вышли из лагеря в боевом порядке и выстроились на берегу небольшой речки. Иоанн сделал то же самое на другой ее стороне, но до начала боевых действий Велизарий и последний отряд его кавалерии прибыли на место действия, а пехота следовала за ними так быстро, как только могла.

Бой начался с нескольких небольших схваток, которые всегда начинали римляне, после чего, в конце концов, развернулось полномасштабное сражение. Солдаты Велизария выиграли его, потеряв, по имеющимся данным, менее пятидесяти человек, тогда как вандалы потеряли восемьсот. В конечном итоге вандалы достаточно «нахлебались» и отступили в свой лагерь, но Велизарий не закончил сражение. К этому времени подошла его пехота, и к середине дня она уже была готова к полномасштабному наступлению. В данном случае оно уже не требовалось. Гелимер в панике бежал из лагеря, и, когда остатки его войска это поняли, среди них начались разброд и шатания. Организованное сопротивление прекратилось, и обращенные в бегство вандалы, многих из которых сопровождали их женщины и дети, были просто перебиты. Но в лагере вандалов осталось огромное количество движимого имущества, так что армия Велизария тоже утратила слаженность действий, когда от ведения боевых действий перешла к грабежу^[129].

В итоге сражение при Трикамаруме приобрело беспорядочный характер, но из-за этого оно не стало менее решающим. Гелимер продолжал бегство на запад – от одного прибрежного города своего бывшего королевства к другому. Велизарий остановился, чтобы восстановить дисциплину среди своих солдат и собрать остатки разбитой армии вандалов – он хотел быть уверенным в том, что их не смогут снова мобилизовать для борьбы против него. Их и не мобилизовали. Удовлетворенный тем, что все у него под контролем, Велизарий затем отправился в погоню за Гелимером и в конечном счете захватил королевскую казну вандалов и деморализованную толпу их вождей в Гиппон-Регии. Сам Гелимер бежал в поисках убежища у дружески настроенных к нему мавров на неприступной горе Папуа на границе с Нумидией, где он оставался в достаточной безопасности, но не мог ничего сделать, чтобы помешать Велизарию устроить облаву на всех оставшихся вандалов. Не имея средств для возмездия, Гелимер к марту 534 г. уже получил сполна и вел переговоры об условиях сдачи. Через десять месяцев после высадки на мысе Капут-Вада все было кончено. Тем же летом Велизарий возвратился в Константинополь с Гелимером и толпой пленных вандалов. Как и положено, он получил все почести, которые только смог дать ему Юстиниан. Велизарию первому за всю историю как полководцу (не императору) была дарована честь пройти по столице победным шествием, а на следующий год его назначили консулом, что было высочайшей наградой империи^[130].

Ужасы январского бунта 532 г. сменили наконец события другого рода, и режим Юстиниана снова вернулся. Достоинства императора подтверждались его выдающейся победой, масштаб и легкость которой никто не прогнозировал, и это как нельзя лучше продемонстрировало вмешательство Бога. Однако это не относилось к проведению императором законодательной реформы. Даже будучи отстраненным от должности, Трибониан, по-видимому, продолжал работать, и к осени 532 г. он был официально к ней возвращен. Через год тексты законов были готовы к публикации, а к этому времени войска Юстиниана уже захватили Карфаген. Этой полупобеды даже до окончательного поражения Гелимера было больше чем достаточно, чтобы дать императору последний политический рычаг, который был ему нужен, чтобы протолкнуть реформу к ее завершению. 16 декабря 533 г., еще до того, как весть о победе у Трикамарума достигла Константинополя, Юстиниан утвердил дигесты – тексты римского права и объединил все свои победы:

«Бог даровал нам – после нашего мира с персами – победу над вандалами, захват нами всей Ливии и взятие известного Карфагена, чтобы выполнить нашу задачу восстановления древних законов, осуществить которую не могли даже и мечтать императоры, которые правили до нас; они и представить себе не могли, что такое под силу человеку».

Бог сказал свое слово, и теперь режим был в безопасности. Среди всех громких восторгов и поздравлений Юстиниан мог позволить себе быть великодушным. Восемнадцать сенаторов, высланных после мятежа, получили прощение, а имущество Ипатия и Помпея возвратили их семьям. Последняя отчаянная авантюра императора окупилась в высокой степени: его положение теперь было неприкосновенным, и все это знали^[131].

Ошеломляющий контраст между различными несчастьями, сопровождавшими военные экспедиции в королевство вандалов в середине V в., и поразительно быстрой победой Велизария не только дали неопровержимые доказательства того, что Юстиниан действительно правил по Божьему повелению, но и заставил заработать мозги придворных в Константинополе. Двух сражений за три месяца было достаточно, чтобы захватить целое королевство, которое терроризировало большую часть Средиземноморья на протяжении почти всего V в. Откуда взялось это радикальное изменение в существовавшем политическом равновесии?

Отчасти это произошло просто-напросто потому, что на этот раз восточные римляне сумели высадить свою армию в целости и сохранности на побережье Северной Африки. Вероятно, вандалов можно было бы так же легко победить и в V в., если бы орлы оказались на суше? Но на самом деле вандалам приходилось силой пробивать себе путь на восток от Марокко. Они захватили Карфаген и богатейшие земли этой провинции в 439 г. только после восьми лет борьбы с объединенными силами Восточной и Западной империй, что вовсе не говорит о том, что тогда они были не способны отразить напор римских армий. Главная причина, по-видимому, лежит в крупной перестройке армий Восточной Римской империи, которая произошла к тому времени, когда Велизарий отправился в Северную Африку.

Традиционно римские армии полагались на пехоту. Армии Цезаря и Августа, которые поддерживали римскую власть на всем Средиземноморье и большей части прилегающих территорий, опирались на силу легионов, а легионеры были преимущественно пехотинцами. Однако почти треть армии Велизария составляла конница, которая сыграла решающую роль (в сражении у Децима римская пехота так и не вступила в бой). К тому же многие из этих конников были особыми кавалеристами – тяжеловооруженными лучниками. В византийских армиях появился этот новый род войск, который объединил дистанционную ударную силу конных лучников гуннов, с которыми они были вынуждены сражаться в середине V в. – с ужасающим натиском закованной в латы кавалерии в ближнем бою; в результате появились универсальные вооруженные силы, способные доминировать на поле боя в VI в.

Сам я особенно не верю в более широкое толкование военной технологии. Бог обычно на стороне больших воинских подразделений. Но иногда – и обычно только на короткое время, пока противник не подхватит эти изменения или не найдет альтернативные средства противостояния, – новая «фишка» может дать той или иной стороне временное преимущество. В этом случае временное, но достаточное преимущество было получено благодаря более гибкому использованию возможностей конных лучников гуннов – и результат был потрясающий. Рассказы Прокопия о войне с вандалами оставляют желать много лучшего. Он не объясняет нам, почему именно вандалы потеряли восемьсот солдат, а римляне только пятьдесят во время начальной – «стычечной» – фазы сражения при Трикамаруме. Но с учетом того, что конница Иоанна постоянно делала вылазки, а затем отступала, вполне можно предположить, что их стрельба из луков и наносила в основном ущерб. Он гораздо подробнее пишет о некоторых сражениях с готами, которые последовали в Италии. Там готам трудно было вести бой с византийской конницей, способной наносить урон на расстоянии, что давало ей огромное тактическое преимущество. Главной причиной такой адаптации, которую можно отнести к концу V в., вероятно, был традиционный враг Константинополя на востоке – Персия. Но авантюра с вандалами показала, насколько велика дистанция между римскими армиями и армиями государств, пришедших на смену Западной Римской империи. А если вы знаете, что имеете большое военное преимущество до тех пор, пока никакая третья сторона вас не сдерживает, искушение использовать его, как мы уже видели в наше время, может стать непреодолимым^[132].

Однако режим был чрезвычайно осторожен и все еще не спешил безрассудно ринуться в политику тотальной войны на Западе. Изначальная пропаганда, порожденная победой над вандалами, провозгласила ее триумф над еретиками, которые угнетали братьев-христиан. Иными словами, она была сформулирована специально для североафриканской ситуации и не представляла угрозы – явной или скрытой – для других западных государств. На самом деле весь военный поход Велизария оказался бы невозможным без лицензии на материально-техническое обеспечение, которую сама она предоставила римскому флоту в ее территориальных водах. Но остготская Италия была следующей вероятной целью для византийских армий, и Константинополь в VI в. не мог завоевать и удержать власть, оставаясь верным разовым друзьям или, возможно, даже имея слово «друг» в лексиконе.

Предлог для розыгрыша карты «глупых парней» в Италии был все тот же – золотое дно в виде наследственного права. Константинополь уже однажды там удачно половил рыбку после смерти Евтариха с целью расшатать недавно объединившиеся вестготское и остготское королевства Теодориха. Ответил ли он более позитивно на просьбу, выраженную в дошедшем до нас трактате Variae, – признать Аталариха наследником после смерти Теодориха и повторное отделение Испании от Италии – неясно, но это вполне вероятно, так как главная цель Константинополем уже была достигнута, а отношения оставались настолько хороши ми к началу 530-х гг., что флот Велизария нашел необходимую ему материально-техническую поддержку на итальянских берегах. Однако если имелось желание создать неприятности, то политическая ситуация в большинстве государств – преемников Западной Римской империи была достаточно нестабильной, чтобы на нее полагаться для исполнения мечты агрессора – разжигания в объекте устремлений внутренних разногласий в сочетании с пропагандой для придания вам необходимой респектабельности.

Аталариху было всего восемь или десять лет на момент смерти Теодориха, и в политическом смысле на тот момент он не мог осуществлять реальную власть в силу личных качеств. Таким образом, в Равенне началась новая игра с целью обеспечить влияние на Аталариха через совет регентов, который теперь фактически правил королевством. Прокопий создает нужное впечатление о последовавшей политической борьбе, утверждая, что мать мальчика – дочь Теодориха Амаласунта хотела, чтобы ее сын получил римское образование, в то время как другие готы мужского пола старшего возраста в совете регентов хотели, чтобы его воспитали в готских традициях. Я уверен, что это скорее упрощенная стенографическая запись, чем полный рассказ, но контроль над воспитанием короля, безусловно, стал бы ключом к непосредственной политической власти, так что даже неудивительно, если этот вопрос был одним из тех, который объединил вокруг себя соперничающие политические группировки.

В конечном счете – и Прокопий становится более точным – Амаласунта оказалась вовлеченной в борьбу с тремя ведущими титулованными готами, имена которых не названы в «Войнах». И эта борьба оказалась такой опасной, что в какой-то момент дочь Теодориха приказала погрузить на корабль сокровища и держать его наготове на тот случай, если ей понадобится быстро бежать, а Константинополь был выбранным ею местом назначения. В конце концов, она добилась успеха, но едва-едва и большой ценой. Она сумела организовать назначение этих трех готов на большие посты в провинциях, где по ее приказу их убили. Двумя из трех были, вероятно, наш старый знакомый Тулуин, который владел большими поместьями в готском Провансе (и считался военачальником провинции), и гот по имени Озуин, которого приблизительно в то же время назначили на важный – и тоже в провинции – пост в Далмации. Затем оба они исчезли без следа. Кто стал третьим, я понятия не имею, как, впрочем, и никто другой.

Королева пережила чрезвычайно опасный момент, но ей не суждено было более спокойное будущее. Истинная цена этого выживания стала ясной, когда 2 октября 534 г. Аталарих умер в юном возрасте – шестнадцати или восемнадцати лет. Теперь положение оказалось таковым, что Амаласунта не могла править сама, поэтому она назначила своего двоюродного брата Теодахада, племянника Теодориха, своим соправителем. Однако он уже был потенциальным кандидатом на трон в 520-х гг. и имел за спиной влиятельную поддержку. Организованные Амаласунтой одновременные убийства в стиле «Крестного отца» восстановили против нее многих сторонников ее устраненных соперников, что помогло Теодахаду сконцентрировать против нее критическую массу поддержки. Власть быстро ускользнула у нее сквозь пальцы, и в Константинополе тоже не было выхода из затруднительного положения. Сначала Теодахад приказал ее арестовать, а затем казнить – как известно, в ее ванне. Мы не знаем точной даты ее убийства, но к апрелю 535 г. она была уже, безусловно, мертва^[133].

Когда весть о грядущей нестабильности в Италии просочилась через Адриатическое море, Юстиниан за версту почуял для себя новую возможность и послал агента-провокатора Петра Патриция (что-то вроде гибрида Джеймса Бонда и лорда Каррингтона, бывшего британского министра иностранных дел, столь нежно названного госсекретарем США «этот двуличный ублюдок»). Будучи родом из Дары в Месопотамии, где Велизарий победил персов, Петр (он еще не был тогда патрицием: эту награду он получил после возвращения из Италии в 539 г.) учился, занимался юридической практикой и был известным ученым. По словам Прокопия, его знали как человека умного, приятного в общении и убедительного, но это – хорошие новости, почерпнутые из «Войн»; плохие добавляет «Тайная история»: он был скрягой и величайшим вором. Однако нет никаких сомнений в его уме и хитрости, равно как и в доверии, которым он пользовался у императора^[134].

Изначально Петр был отправлен в Италию еще до того, как Аталарих умер – он был на полпути туда, когда повстречал гонцов, несущих весть о смерти короля и ехавших в другом направлении. Но Аталарих умер от изнуряющей болезни, последствия и вероятный исход которой были очевидны еще до октября 534 г., так что, без сомнения, нависшая над Италией нестабильность стала причиной использования Петра на этом поприще. Смерть молодого короля оказалась неожиданностью, которую не предусматривали полученные им распоряжения, так что ему пришлось остановиться и ждать указаний. Скорость связи по отношению к реальным событиям была такова, что когда он наконец добрался до Италии, вооруженный приказом сообщить Амаласунте о ее поддержке Юстинианом, королева оказалась уже мертва. Вероятно, это не представляло собой такую уж и большую проблему. В «Тайной истории» утверждается, что у императора были тайные указания в любом случае организовать убийство Амаласунты. Если так, то это должно было еще больше дестабилизировать обстановку и вслед за объявленной Юстинианом поддержкой обеспечить повторение предлога (мощь низложенному и убитому монарху) – что и привело к отправке Велизария в Северную Африку. Летом 535 г. он курсировал в Константинополь и обратно – очевидно, с сообщениями Теодахада о том, что идея убийства Амаласунты принадлежала не ему: ответственность за него лежала на родственниках трех убитых по ее приказу соперников – и возвращался с ответом Юстиниана. Фактически он вернулся, чтобы посеять как можно больше разногласий в королевстве, которое теперь оказалось в первой строчке списка целей Восточной Римской империи.

Летом 535 г. Велизарий и флот во второй раз отправились на Запад, и на этот раз он перевозил 4 тысячи солдат регулярной армии, 3 тысячи изаурийцев, несколько сотен других солдат и собственную гвардию полководца. Пунктом назначения являлся, по-видимому, Карфаген, но также у Велизария был приказ в зависимости от обстоятельств проверить, насколько прочна власть готов на Сицилии, и если ее можно легко свергнуть, то так и сделать. Он высадился вблизи Катании, которая быстро сдалась. Ее примеру последовали другие города острова почти без сопротивления, за исключением Панормуса (современный город Палермо), а Сиракуза последней открыла свои ворота. И – случайно – Велизарий с триумфом вошел в нее в конце декабря – в последний день своего пребывания в должности консула. И снова Юстиниан проявил осторожность: обратите внимание на осмотрительно-возможный характер приказа Велизарию. Но после бескровного захвата Сицилии император и его пропаганда наконец вышли из тени. В этот момент впервые празднование победы над Сицилией связало режим с потенциально бессрочной политикой завоевания Западной Римской империи.

Вернувшись в Равенну, Петр резко активизировался, оказывая на Теодахада давление рассказами о военной опасности, которая движется в его направлении. В панике Теодахад согласился сдать королевство, обдумывая вариант бегства вроде того, к которому готовилась его кузина, погрузив все богатства на корабль. Но он был между молотом и наковальней, и когда на Пасху 536 г. пришла весть о том, что нападение византийцев на владения готов в Далмации отбито, он круто поменял свою позицию, объявил войну и бросил Петра, своего мучителя посольского ранга, в тюрьму.

Годом раньше подобная решительность готов в сочетании с военной неудачей могла бы заставить Юстиниана еще раз подумать, но после бескровного захвата Сицилии – исключительно ценной награды в Древнем мире – император вынужден был еще раз бросить кости. И на самом деле Теодахад слишком медленно действовал по сравнению с римлянами. Перед тем как попасть в тюрьму, где он будет томиться целых три года, Петр отправил решающее письмо – которое Юстиниан велел Велизарию ожидать и ответить на него, – призывая полководца с его армией в Италию^[135].

Ведение войны византийцами на Западе больше не зависело от благоприятных и весьма непредвиденных обстоятельств, как это происходило тогда, когда Велизарий был послан первый раз с флотом летом 533 г. Три года спустя готы взялись за оружие и уже выиграли один раунд. Но подобно неоконсерваторам, почти полтора тысячелетия спустя Юстиниан был уверен, что у него есть военные средства, чтобы свалить королевство готов так же быстро, как королевство вандалов. Игральную кость войны бросили изо всех сил, и Константинополь принял решение возвратить себе каждую пядь римской территории, какую только сможет. По длинному и извилистому пути режим Юстиниана наконец пришел к политике, которая для историков навсегда стала его отличительной особенностью. Кто выйдет победителем и получит ли он все?

Глава 4. Плавание в Византию

Что касается Прокопия – но это не должно быть большой неожиданностью, – победителей не было.

«Назвать точное число тех, кто был им уничтожен, не смог бы никто, я думаю, даже Бог. Думаю, что быстрее можно сосчитать все песчинки, чем огромное число тех, кого лишил жизни этот император».

Его обзор начался в Северной Африке, которая теперь (550 г., когда была написана «Тайная история») «была так сильно разорена, что путешественнику, долго находившемуся в пути, непросто было… встретить там человека». Что касается событий, последовавших в Италии, то «она везде еще больше обезлюдела, чем Северная Африка». Разрушение не ограничивалось местностью, на которую обрушились армии Юстиниана. Все римские Балканы «практически каждый год подвергались разграблению гуннами [имеются в виду булгары], славянами и антами с тех пор, как Юстиниан возглавил Римскую империю; и они наносили страшный урон жителям того региона, так как во время каждого вторжения, я думаю, более двадцати мириадов [один мириад = 10 000] римлян там уничтожались или попадали в рабство».

А тем временем на Востоке:

«Персы под командованием Хосрова четыре раза совершали набеги на оставшиеся владения римлян, разрушали города, а что касается людей, которых они обнаруживали в захваченных городах и сельской местности, то часть из них они убивали, а часть уводили с собой, лишая земли, на которые нападали, жителей».

И это не считая – как дальше перечисляет наш автор – потерь среди противников римлян и тех, которые погибли из-за плохого руководства или природных бедствий, – все это можно поставить в вину императору с дьявольскими замашками. В общем и целом, по подсчетам Прокопия, «мириад мириадов мириадов» – то есть 10 000 в третьей степени, или триллион, человек погибли из-за дьявольского правления Юстиниана. Как нам услужливо сообщает примечание к одному обычному переводу на английский, «десять тысяч в кубе – это не язык точных вычислений; Прокопий пытается доказать справедливость претензий к Юстиниану»^[136].

Но поэтическая вольность не обязательно означает, что главный акцент не на месте. Многие ощущали, что правление Юстиниана действительно истощило империю, сделав ее легкой добычей для разных бед, которые вскоре и последовали. Так насколько справедливо обвинение Юстиниана? Здесь нужно дать ответ на три связанных между собой вопроса. Стоили ли территории, которые аннексировали его армии на Западе, затрат на завоевание? Имели ли эти затраты существенно плохие последствия для населения империи, которую он унаследовал от своего дяди? И можно ли более поздние территориальные потери на Балканах и Востоке справедливо считать долгосрочными последствиями политики Юстиниана?

Закат власти готов

В конце концов, как заставят вас поверить суждения Прокопия, война Юстиниана с готами влетела в гораздо большую копеечку, чем ожидали император и его советники. Но почти как в случае недавнего дислоцирования западных военных сил в Афганистане и Ираке, ушло какое-то время на то, чтобы это стало очевидным. На начальном этапе итальянская война выглядела как вторая североафриканская кампания. Она началась вполне серьезно летом 536 г., когда Велизарий высадился на юге собственно Италии и осадил Неаполь, который после продолжительной борьбы в конечном итоге пал. Мы знаем, что к ноябрю он был уже в руках византийцев. Тем временем Теодахад, все еще находившийся в Риме, ничего не делал, очевидно надеясь найти какое-нибудь решение путем переговоров в своем безвыходном положении. Но падение Неаполя – это было уже слишком для его основных сподвижников, которые низложили и казнили его еще до конца года. Так погиб последний мужчина из великого рода Теодориха, который правил остатками его империи. А на его место знатные готы выдвинули Витигиса, который уже заработал себе репутацию талантливого военачальника. Теперь у готов была власть, так же полная решимости вступить в вооруженную конфронтацию, как и армия Юстиниана. Дутая война, которая длилась до падения Неаполя, закончилась, и настоящее сражение должно было начаться с наступлением лучшей погоды, когда весной 537 г. снова зазеленела трава^[137].

Витигис провел зиму в приготовлениях. Покинув в декабре Рим, он поехал в Равенну собирать и экипировать свое войско. Он также уступил франкам галльские территории, которые Теодорих завоевал в 508 г., а Тулуин расширил в 520-х гг., чтобы обезопасить северные границы готов и освободить военные силы, которые в противном случае потребовались там для несения гарнизонной службы. Необходимость в этом была настоятельная, потому что его армии уже понесли потери в людской силе. После уничтожения гарнизона Неаполя Велизарием некоторые готы (далеко не большинство, как мы увидим) явно оказались под впечатлением от легкости, с какой были разгромлены вандалы. Так, некий Питцас и половина готов – жителей Самния немедленно сдались Велизарию, чтобы не сражаться за Витигиса.

К февралю 537 г. Витигис собрал войско, но Велизарий уже вошел со своими ограниченными силами в Рим вскоре после того, как король готов покинул его 9-10 декабря. Таким образом, 537 г. был потрачен готами на бесплодную осаду старой столицы империи. В тот момент Прокопий все еще находился при своем полководце, и он предоставляет нам захватывающий рассказ очевидца, полный готского бесстрашия и римской стойкости. В сущности, Витигису не хватало либо людей, либо полководческого искусства, чтобы ворваться в город, и Велизарий, несмотря на продолжительное тактическое преимущество в вооружении, которое проявлялось всякий раз в бою, испытывал нехватку людей, чтобы выйти и сражаться. Осада была на короткое время остановлена в декабре 537 г., когда прибытие римских подкреплений побудило готов заключить трехмесячное перемирие. В остальном же этот год запомнился несколькими незначительными схватками на балканском фронте в Далмации, где готы снова провалили осаду – на этот раз Салоны, которую римляне взяли в 535 г.^[138]

Безвыходная ситуация в Риме разрешилась в начале нового года. Подкрепления Велизария состояли в основном из конницы, и римский полководец как можно скорее отправил ее совершить налет на Пиценум. Это был район, находившийся на дальнем конце Апеннинского полуострова на адриатическом побережье, относительно густо населенный готами, и целью Велизария было прекратить осаду Рима, создав угрозу женам и детям солдат, которые держали его взаперти в городе. Эта военная хитрость удалась. К марту 538 г. Витигис уже испытывал достаточное давление и был вынужден прекратить осаду. Армия готов отступила на север через Апеннины по Фламиниевой дороге, чтобы отрезать и уничтожить конницу Велизария, которая к этому времени находилась за стенами Римини, учинив максимальное разорение на юге. При отступлении Витигис организовал ряд опорных пунктов для защиты своего тыла. Гарнизон из самых лучших бойцов был оставлен в стратегически удачно расположенном городе Осимо, другие войска – в Клузии (известен своим правителем Ларсом Порсеной), Урвивентусе, Тудере, Петре, Урбинусе, Чезене и Монтефертре (карта 8, с. 209).

Однако с окончанием осады Рима войска Велизария имели полную свободу передвижений. Поспешив отправить подкрепление в Римини другим путем через горы до прибытия основных сил Витигиса, занятого устройством опорных пунктов, Велизарий отправил второе войско морем в Геную. Затем оно походным маршем двинулось на север, чтобы принять капитуляцию Милана и других городов Лигурии на северо-западе. С основной частью своей армии Велизарий последовал за Витигисом на северо-восток в Пиценум, где по прибытии дополнительных подкреплений он начал прокладывать себе путь на побережье к Равенне^[139]. И опять могло показаться, что Юстиниан проявляет осторожность – несмотря на то что ввязался в войну, он хотел посмотреть, как пройдут первые бои, прежде чем вводить новые войска. По-видимому, если бы Велизарий не добился успеха, император имел в виду заключить сделку, основанную на том или ином разделе полуострова, что было одним из пунктов, которые обсуждались с Теодахадом во время ложной войны. Но к концу 538 г. Юстиниан мог позволить себе мыслить более масштабными категориями. Когда зима положила конец маневренным боевым действиям, Витигис остановился неподалеку от Римини, а Велизарий быстро к нему приближался, и власть готов на северо-западе ослабевала.

В 539 г. Велизарий в значительной степени удерживал стратегическую инициативу. На главном – адриатическом – фронте он медленно стягивал кольцо вокруг армии Витигиса. С наступлением лета были захвачены Осимо и Фьезоле. Эти успехи открыли сеть дорог, ведущих в Равенну, и в декабре Велизарий начал наступление на сам город. Тем временем Витигис послал с ответной военной экспедицией в Лигурию своего племянника Ураиса, который вернул готам захваченные города и разграбил по ходу дела Милан. Но этого было недостаточно, чтобы готы вновь обрели стратегическую инициативу. Угроза римлян этому региону оставалась существенной настолько, чтобы, например, помешать Ураису покинуть долину реки По, чтобы защитить Фьезоле в решающий момент, как того хотел король готов^[140].

К концу года положение Витигиса стало быстро ухудшаться. Отдельные готы и даже целые группы начали отказываться от продолжения его дела и хотели прийти к соглашению с Велизарием. Из-за правильно направленной угрозы их семьям и имуществу, как это было с Пиценумом, оба гарнизона готов в Альпах и основная часть маневренных сил Ураиса разошлись по домам. Оказавшись в еще большей изоляции в Равенне, Витигис прибегнул к дипломатии и начал вести переговоры об оказании ему помощи с лангобардами и франками на севере и – с еще большим отчаянием – с Персидской империей на востоке в надежде на то, что вторжение персов в Сирию подорвет способность Юстиниана вести войну одновременно и в Италии^[141]. Но никакие его дипломатические шаги не привели к достаточно быстрым результатам – подрыву стратегического господства Велизария, и именно об этом моменте Кассиодор небрежно написал в Variae, отчаянно пытаясь перестраховаться от политической катастрофы, которая маячила на пороге.

Перед Велизарием же, наоборот, теперь стояла последняя проблема военной кампании – сама Равенна. Защищенная болотами и стенами, она была практически неуязвима, и подобно Теодориху в 493 г. Велизарий стал искать другой способ проникнуть за ее стены. Начались переговоры одновременно на нескольких уровнях, как это было в начале войны. Готы прямо предложили, что они официально подчинятся Юстиниану и уступят ему большие участки итальянской территории. По этому плану, урезанное готское королевство было бы ограничено землями к северу от реки По – Лигурией и Венетией, где в 490-х гг. Теодорих разместил основную массу готов. Юстиниан, возможно, согласился бы на это в начале войны, но успех и подкрепления означали, что теперь он хочет более существенных результатов. В то же самое время при тайных контактах готы пытались заставить Велизария забыть о своей верности императору, предлагая ему «править на Западе», что было бы дальнейшим возрождением империи на Западе на основе союза армии Велизария и вооруженных сил готов.

Думая, что заполучил Велизария, Витигис открыл ворота Равенны в мае 540 г., но готов обманули. Как об этом пишет Прокопий, они сдались, полагая, что Велизарий действительно объявит себя императором Западной Римской империи, но, как только римляне оказались в городе, ничего подобного не случилось, и Витигис не мог ничего поделать. Он и его главные соратники были взяты под стражу, а остатки армии готов отправлены по домам. После эффектной развязки, устроенной Велизарием, война казалась законченной^[142]. И если бы это был конец, то я сомневаюсь, чтобы историки потратили много времени и сил, с волнением обсуждая, чего это стоило. На то, чтобы одержать победу над Витигисом, ушло больше восьми месяцев, которые потребовались для ликвидации Гелимера; имелись еще и побочные издержки – прежде всего разграбление Неаполя и Милана. Тем не менее весной 540 г. три военных сезона, направленные на то, чтобы избавиться от остготского королевства, которое всего лишь одно поколение тому назад было основой возможной реставрации Западной Римской империи, должно быть, представлялись весьма разумной отдачей с инвестиций Юстиниана.

Но счет оказался еще неполным. Далеко на востоке победы Юстиниана над вандалами начали наводить персидский двор на размышления о том, насколько успех римлян на Западе нарушает равновесие сил между двумя империями. Раздумья усилились летом 539 г., когда неизвестным путем в персидскую столицу Ктесифон прибыло посольство от Витигиса со следующим сообщением:

«Ясно, что если он может уничтожить и готов, он пойдет и на персов вместе с нами и вандалами, которых он уже поработил; он не будет ни уважать слово «дружба», ни постыдится нарушить данные им клятвы».

Посольство должно было и облегчить тяжелое положение готов, и расшевелить персов, но я уверен, что те прекрасно поняли все без помощи отчаявшегося короля готов или даже без помощи армян, которые тоже, если верить Прокопию, пытались воздействовать на Хосрова сообщениями о растущей мощи римлян. Так или иначе, но последний весной 540 г. ввел свою армию в римскую Месопотамию, не обращая внимания на сеть мощных крепостей, стоявших у него на пути, и направился прямо в Антиохию – региональную столицу Восточной Римской империи и один из ее самых крупных городов. Он считал, что может так поступить, потому что достаточное количество римских войск воевало в Северной Африке и Италии, так что он был уверен в том, что на его войско не нападут сзади, если он решится забраться в глубь римской территории.

Результаты были потрясающими. Сначала персы взяли город Беройю (современный Алеппо), а затем в июне 540 г. обрушились на Антиохию. Региональную столицу захватили через несколько дней и сровняли с землей; уцелели лишь две церкви – одна внутри городских стен, а другая вне их, а также дома на окраине города – на них не обратили внимания, и к тому же там никто не жил. Сохранившееся население угнали в Персию, где на расстоянии дневного перехода от Ктесифона был построен новый город, в чем-то похожий на старый. Этот город носил название Большая Антиохия Хосрова, и в нем имелись бани, ипподром, возничие на колесницах и музыканты. На расходах не экономили, превращая город в вечный памятник величайшей победе, которую когда-либо завоевывал персидский шахин-шах^[143]. Поэтому косвенным образом западные авантюры Юстиниана стоили ему второго города империи: сокрушительный удар сам по себе, но ни в коем случае не конец.

В Италии основная масса готов благодаря хорошо продуманной Велизарием военной хитрости разошлась по домам (испугались нападения на них), но они не были разгромлены в сражении. Более того, Велизарию не хватало войска, чтобы оккупировать на полном ходу основные районы проживания готов к северу от реки По. Единственным римским подразделением в этом районе являлась группа герулов под командованием Виталиуса в Тревизо. Когда обман Велизария стал очевиден, тактическая возможность и военная сила были в наличии для того, чтобы наиболее энергичные вожди готов вновь разожгли огонь войны. Летом 540 г. продолжали оказывать сопротивление двое – Ураис в Павии и Ильдебад в Вероне. Ни тот ни другой не вели наступательных боевых действий, но оба отказывались сдаться и продолжали настаивать на том, чтобы Велизарий принял корону Западной империи.

Если бы он в этот момент мог двинуться к северу от реки По, война действительно могла бы закончиться. Но так как на восточном фронте возникло тяжелое положение, войска были в цене, и Юстиниан (по имеющимся данным, он тоже беспокоился насчет сообщений о том, что готы предлагают его полководцу) в конце концов решил, что Велизарий ему тоже нужен. Таким образом, Велизарий покинул Равенну в декабре 540 г., захватил с собой Витигиса и других взятых в плен готских вождей, не говоря уже о нашем старом друге Кассиодоре. Все надежды соблазнить полководца забыть о его верности Юстиниану рассеялись, но готам нужно было испробовать новую линию поведения. Ильдебад собирал своих сторонников для ведения войны. Виталиус и его герулы попытались пресечь мятеж в зародыше, но потерпели жестокое поражение^[144]. Второй этап войны с готами мог уже всерьез начаться, но сначала готам пришлось определиться со своей политикой.

Изначально Ураис подчинился Ильдебаду. Но делить власть оказалось трудно, и, когда эти двое поссорились (по сообщениям, из-за соперничества их жен в нарядах), Ильдебад организовал смерть Ураиса. Это восстановило против него значительное число готов, которые, в свою очередь, подстроили убийство Ильдебада. Госсини и Удерзо не ошиблись, назвав раздоры и гражданскую войну болезнью готов. Оба гота были мертвы к концу 541 г. Тем временем Эрарих – самый последний вождь того контингента ругов, которые последовали за Теодорихом в Италию в 489 г. и использовали в своих целях чужие разногласия во время борьбы с Одоакром, выдвинул себя в качестве потенциального короля. Его главная стратегия состояла в том, чтобы вести с Константинополем переговоры, возрождая идею о разделении Италии. Потом он тоже был убит, и власть перешла к племяннику Ильдебада Тотиле^[145]. В скором времени он прибегнул к более воинственным вариантам.

Его успех, длившийся на протяжении 540-х гг., имел две основы. Во-первых, война с Персией помешала Юстиниану увеличить свои армии в Италии. Потерпев поражение в Антиохии, он стал осторожен и больше никогда не оставлял восточный фронт таким уязвимым. Во-вторых, Тотила добился нескольких быстрых побед. С военной точки зрения они позволили ему вернуть себе тактическую инициативу, с политической – подтолкнули готов к тому, чтобы присоединиться к мятежу. Тотила также заботился о том, чтобы обращаться с пленниками мягко, в результате чего римские войска (зачастую это были отряды союзников-варваров, нанятых для этой цели) в конечном счете присоединились к готам, особенно когда им не привезли жалованье. Тотила таким образом получил сотни, а быть может, и несколько тысяч солдат. В какой-то момент в рядах армии готов нашли себе место и римские рабы, но Прокопий не дает нам никакого представления об их численности^[146].

Столкнувшись с проблемой возобновившегося мятежа под руководством Тотилы, зимой 542/543 г. 12 тысяч римских солдат двинулись на север, чтобы осадить Верону – один из главных центров сопротивления. Весной Тотила отправился вслед за ними с 5 тысячами солдат и завоевал громкую победу в Фаэнце южнее реки По, после чего римская армия отступила. Ключевой момент сражения наступил, когда триста конников Тотилы вломились римлянам в тыл. Как об этом пишет Прокопий, эта победа побудила готов вступать в армию Тотилы, ряды которой увеличились до 20 тысяч человек. Быстро используя этот успех для своей выгоды, Тотила осадил римское войско, удерживавшее город Флоренцию, и там добился второй победы над посланными к нему на помощь римскими подкреплениями. Этих двух сражений было достаточно, чтобы вынудить римские войска в Италии перейти к обороне. Они уже не стремились к чему-то большему, помимо удержания захваченных ими укрепленных центров, в то время как Тотила имел возможность распространить свой мятеж на юг, взяв весной 543 г. Беневенто, Кумы и, наконец, Неаполь^[147].

Во время двух последующих военных сезонов Тотила тщательно нацелился на важные пункты, удерживаемые римлянами, включая стратегическую крепость Осимум. Ее захват оборвал сухопутную связь между Римом и Равенной и подготовил точку для эскалации военных амбиций готов. В конце 545 г. Тотила был готов начать осаду самого Рима; он жестко вел ее в течение следующего года, и город в конце концов сдался ему 17 декабря 546 г. Тотила добился успеха там, где Витигис потерпел поражение, но военная мощь готов уже достигла своего предела. Во время осады Тотила пришел к выводу, что должен передать провинцию Венетия франкскому королю Теодеберту, чтобы освободить еще больше готов от несения там гарнизонной службы^[148].

Встревоженный успехами Тотилы, хотя добившийся некоторой стабильности на востоке, Юстиниан отправил Велизария назад в Италию зимой 544/45 г., тот не получил от императора никаких подкреплений и мало что мог сделать. Звездный час Велизария настал в апреле 547 г., когда он снова занял Рим. Испытывая хроническую нехватку людей, Тотила решил не удерживать город и допустил серьезную ошибку, не сумев нейтрализовать его оборонительные сооружения. Но в 548 г. Велизарий был отозван в Константинополь, в то время как военные успехи готов продолжали нарастать. Уязвленный своей ошибкой, Тотила осадил Рим во второй раз, и осада длилась с лета 549 г. до того момента, когда город снова попал к нему в руки в январе следующего года. За это время войска готов захватили также ряд других крепостей, включая Тарентум и Римини. Тотила тогда же создал рейдерский флот и отдал его под командование Индульфа, дезертировавшего из византийской армии. Затем ему была предоставлена возможность «пощупать» владения Константинополя. Побережье Далмации было разграблено в 549 г., Сицилия взята в 550 г., а Корфу и Эпир подверглись нападению в 551 г.^[149]

Несмотря на эти успехи, перед Тотилой встала огромная проблема. Восточная Римская империя обладала богатствами и человеческими ресурсами, сильно превышавшими его собственные. Подобно Витигису до него, он был вынужден уступить части королевства Теодориха франкам, чтобы освободить людские военные ресурсы готов для ведения войны, и каждое сражение стоило ему немалых потерь. В середине 540-х гг. ресурсы Юстиниана все еще были растянуты войной на два фронта, так как война с Хосровом, начавшаяся с разграбления Антиохии, продолжала грохотать, но такая ситуация не могла длиться бесконечно. В таких обстоятельствах полная победа готов была невозможна, и Тотиле требовалось найти способ закончить войну, сохранив какую-то часть королевства готов. Целью его энергичного и поразительно успешного поиска военных средств стало не стремление выиграть войну немедленно, а желание сделать ее продолжение таким дорогостоящим, что Юстиниан сам бы предложил ему сделку. Потому даже на пике своих военных успехов Тотила продолжал идти на уступки. Сразу же после повторного захвата Рима, например, он отправил к Юстиниану третье посольство, и его тон был весьма примирительным. Король готов предложил уступить Константинополю Далмацию и Сицилию, платить ему ежегодную дань и предоставлять военные отряды для ведения Византией войн^[150]. Тотила отчетливо понимал, что без успехов, спасающих престиж Юстиниана, никогда не убедить закончить войну, а сделать это было в высшей степени в интересах готов.

Однако Юстиниан отвергал любые подходы. Я подозреваю, что, с точки зрения императора, в завоевательную политику было вложено столько престижа, что оказалось чрезвычайно трудно отойти от нее. К тому же к концу 540-х гг. на восточный фронт стала возвращаться стабильность. На главном месопотамском фронте больше не происходили стычки после неудавшейся осады персами Эдессы летом 544 г., в то время как на Кавказе главные успехи римлян в 549 г. аннулировали более ранние потери и убедили Хосрова в том, что в недалеком будущем его не ждут никакие выгоды. Официальный мирный договор был заключен не раньше 551 г., но к моменту прибытия третьего посольства Тотилы в начале 550 г. Юстиниану уже стало ясно, что стратегическая ситуация вскоре позволит ему найти необходимые силы для завершения дела в Италии. Все попытки короля готов найти к императору подход были отвергнуты, и сцена оказалась готова для решающей схватки.

Юстиниан предпочел сухопутную военную экспедицию через Балканы в Северную Италию – путь, избранный Теодорихом около шестидесяти лет назад, который был гораздо легче, чем перевозка большой армии по морю. Приготовления начались в 550 г., когда двоюродного брата императора – Германа назначили командующим этой экспедицией. Витигис к этому времени был уже мертв, и Герман женился на Матасунте, дочери Амаласунты, пытаясь запутать готов в вопросе лояльности. Однако Герман умер в год своего назначения, и лишь в начале 552 г. экспедиция теперь уже под командованием полководца-евнуха Нарсеса была готова тронуться в путь. Но петля уже затягивалась и так. Летом 551 г. имперская армия полностью уничтожила рейдерский флот Тотилы у берегов Анконы, и Прокопий пишет о тревоге и отчаянии, с которыми встретили весть об этой неудаче в лагере готов^[151].

К апрелю 552 г. все было готово, и уже росла трава для корма вьючных животных, так что Нарсес двинулся в Италию. Тотила попытался перекрыть ему путь в Равенну (которая оставалась в руках византийцев), затопив местность южнее Вероны. Он также послал отряд из своих лучших бойцов под командованием Тейаса, который независимо от основных сил должен был изматывать Нарсеса боевыми действиями. Однако византийская армия методично продвигалась вперед вдоль побережья к Равенне, в то время как второе римское войско высадилось в Калабрии на юге, где нанесло поражение готам в Кротоне. Пополнив запасы в Равенне, Нарсес стал искать сражения. Наконец, король готов предстал перед ним – в конце июня или в начале июля – на равнине в Северных Апеннинах под названием Буста Галлорум. Тотила собрал большую часть имевшихся в его распоряжении войск, и центральным событием сражения стала атака кавалерии готов – элиты его армии:

«Был отдан приказ всей армии готов, чтобы они не использовали ни луки, ни другое оружие, за исключением своих копий».

Идея, вероятно, состояла в том, чтобы победить в ближнем бою, вызвав потрясение и благоговейный страх, но готы все представляли себе неправильно, «…так как, направляя свою атаку в центр врага, [конница готов] оказалась между 8000 солдат [римской] пехоты и была расстреляна из луков со всех сторон».

Атака захлебнулась еще до того, как конница вступила в бой с передними рядами римлян, и ее отступление напоминало общее беспорядочное бегство, во время которого готы, по некоторым данным, потеряли 6 тысяч убитыми на поле боя. Эти потери быстро увеличились за счет всех казненных вслед за этим пленных. Сам Тотила был смертельно ранен. После победы Нарсес быстро оккупировал Рим и подавил все оставшиеся готские гарнизоны в Тоскане. И все же готы еще не были совсем побеждены. Тейас собрал всех оставшихся готов в Павии и, понимая, что ему нужна помощь, заключил союз с франками. Сражение возобновилось в октябре 552 г. на юге – у горы Лактария в Кампании. После еще одного жестокого сражения Тейас умер непобежденным, а большая часть оставшихся готов начала вести переговоры о перемирии^[152].

Готы в Италии были уничтожены как спаянная военная и политическая сила, но Италия еще не досталась Юстиниану. Нарсес провел зиму, подавляя совершенно изолированные очаги упорного сопротивления. После смерти Тейаса борьбу продолжили три вождя готов. Индульф отступил в Павию с тысячей солдат. Алигерн продолжал сражаться в Кумах, а Рагнарис держался до конца в Конца-делла-Кампания. Затем в начале 553 г. наконец прибыла последняя помощь от франков, купленная Тейасом, – армия, состоявшая в основном из алеманнов. Продвигаясь на юг через Лигурию и Эмилию, она получила некоторую поддержку от готов из числа рассеянных остатков бывших сторонников Теодориха, и одному из ее полководцев – Бутилинусу даже предложили стать королем готов. Нарсес, однако, оказался наготове. В 553 г. его войска подчинили ему всю Тоскану и в декабре заставили сдаться Алигерна. В итоге экспедиция Бутилинуса была разгромлена в 554 г. в битве под Касилинумом, после которой весной 555 г. последователи Рагнариса сдались.

Требовалось только закончить дело. К 560 г. имперская власть была надежно установлена в Лигурии, Истрии и большей части Венетии. Оставалась непокоренной только Восточная Венетия, и именно в этом регионе вспыхнула последняя искра восстания готов. В 561 г. готский граф по имени Видин поднял мятеж в Брешии и снова обратился за помощью к франкам. Этот маневр не удался^[153]. Поражение Видина означало окончательное угасание сопротивления готов завоеванию Италии Юстинианом, и в ноябре 562 г. Нарсес официально доложил в Константинополь о захвате Вероны и Брешии. Через двадцать семь лет после почти бескровного захвата Сицилии теперь и на Апеннинском полуострове наконец была установлена императорская власть.

Стоит целое состояние?

Переход режима Юстиниана под воздействием событий к политике западной экспансии можно объяснить относительно просто, если внимательно посмотреть на его первые шаги у власти и конкретные детали приказов, отданных им Велизарию. Также благодаря Прокопию довольно легко уловить в повествовании драматизм реальных завоеваний, даже если его склонность разбрасывать в отдельные книги эпизоды, происходящие одновременно на различных фронтах, скрывает важные взаимосвязи. Однако еще более трудной является задача сформировать убедительное полное представление о завоевательной политике и ее последствиях в ближайшем и отдаленном будущем. Жесткая статистика – сколько стоило ведение этих войн, сколько налогов добавили завоеванные территории в бюджет империи и т. п. – отсутствует^[154]. На повестке дня должна быть качественная оценка, а не статистический анализ, но это, наверное, не слишком удивительно с учетом того, что мы имеем дело с событиями, произошедшими в середине первого тысячелетия.

Однако, в сущности, чью точку зрения должны выбрать мы, давая такие оценки? Настоящая проблема с вопросами типа «Была ли политика западной экспансии Юстиниана хорошей?» (варианты которых можно увидеть во многих университетских экзаменационных работах) состоит в том, что если ответ – «хорошая», то с чьей точки зрения? В эпоху национализма в западной историографии имелась тенденция рассматривать государство как «хорошее», а о достижениях обычно судили по тому, как они влияли на процветание (или как-то иначе) центров политической власти. Но это только одна возможная точка зрения, и важно попытаться отдать должное каждому, вовлеченному в торнадо завоевания, которое начал Юстиниан.

Для многих людей, имевших к нему отношение, опыт войны был разрушительным. В частности, две войны уничтожили политические элиты вандалов – аланов и готов, которые были основой двух государств в Северной Африке и Италии. В некоторых недавно написанных работах просматривается сильная тенденция недооценивать реальность этих объединений в связи с тем, что это не были единые, связанные общей культурой народы, придуманные учеными, работающими в эпоху национализма. Вместо этого предлагается считать, что они являлись свободными группами людей, которые могли в любую минуту появляться и исчезать, при этом их политическое уничтожение, разумеется, не вызывало каких-то крупных людских потерь. Но как мы уже видели, в то время как эти субъекты, безусловно, не были древними «народами», минималистский взгляд на их историческую значимость фактически основывается лишь на полупонимании того, как работают групповые идентичности. Да, некоторые люди могут – и делают это – изменить групповую идентичность, и один важный ингредиент идентичности находится главным образом в голове: идентичность, которой, как вы сами считаете, вы обладаете. Но собственная оценка человеком того, что кроется в его голове, должна быть признана более многочисленной группой людей – то, что таится в вашей голове, есть своего рода притязание, которое может или не может быть признано группой, частью которой вы хотите являться, и групповые нормы меняются во времени и пространстве. Некоторые группы предлагают относительно жесткие нормы людям, которые желают быть или являются их частью, и поэтому их существование более прочно; другие же этого не делают. Поэтому, чтобы перейти от старого представления об абсолютной устойчивости к новому видению полной подвижности, нужно перейти от одного чрезмерного упрощения к другому.

И вандалы, и аланы, существование которых закончилось в Северной Африке, и готы Теодориха были явно новыми союзами иногда очень разных по культуре групп (вандалы были германцами – земледельцами, а аланы – говорящими на иранском языке кочевниками), возникших в V в. Но это не означает, что эти союзы не имели реальной групповой идентичности. Коалиция вандалов – аланов была выкована в горниле войны с Западной Римской империей. Готы Теодориха аналогичным образом сплотились, как мы видели в главе 1, в результате борьбы сначала с другими преемниками империи Аттилы, а затем – борьбы на римских Балканах. Социологи подтверждают то, на что в любом случае наводит интуиция: этот конфликт и необходимость пережить его – одна решающая форма общественной консолидирующей силы, и эти группы воспользовались ею на всю катушку. Их поселения в Северной Африке и Италии затем создали другую форму. Самой важной политической задачей Теодориха после устранения Одоакра было обеспечить с экономической точки зрения своих сторонников, которые дали ему власть. Вождю вандалов – аланов Гейзериху пришлось пройти через то же самое в Северной Африке в 440-х гг. В обоих случаях распределение активов выявляло и вознаграждало ключевых военных сподвижников: им доставалось недвижимое имущество, которое наследовали их потомки в обмен на обязанность проходить военную службу. И хотя изначальные группы, безусловно, изменились в процессе колонизации, они, таким образом, продолжали существовать как вознагражденная и обладающая явными обязательствами часть всего населения двух королевств. В случае с готами мы знаем, что их сплоченность поддерживалась благодаря кучному расположению поселений и организации периодических собраний, во время которых раздавались дальнейшие награды^[155].

Именно в этом преображенном, но по-прежнему отчетливом проявлении мы затем видим вандалов – аланов и готов в военных рассказах Прокопия. И если вы отойдете от подробностей конкретных военных сражений, то увидите уничтожение различными методами этих основных групп. Война с вандалами закончилась так стремительно, что история о ней коротка. Но огромного большинства всех мужчин вандалов – аланов не было в Северной Африке ко времени завершения первоначального завоевания. Процесс в Италии шел дольше и имеет больше документальных подтверждений, но его общие очертания ясны. Среди сподвижников Теодориха имелись воины двух различных статусов, и более высокопоставленная группа играла ключевую роль в сплочении войска, которое он вел в Италию. Это была не просто небольшая группа представителей знати в позднесредневековом смысле этого слова, а, возможно, около четверти всех сподвижников – 5 тысяч человек или больше. История о византийском завоевании – это рассказ о фактическом уничтожении этой группы: некоторые сдались в плен, но гораздо большее число было убито или депортировано. Из-за современной склонности подчеркивать подвижность идентичности эти факты обычно не обсуждаются, но их много, они отчетливы и подробны. Они также прекрасно стыкуются с предыдущей историей изначального формирования этой группы и последующего расселения на территории Италии. Так как это, безусловно, были не этнические группы, нет причин отвергать ни вандалов – аланов, ни готов как совершенно призрачные группировки в человеческом понимании этого слова, и их уничтожение – буквально, ввиду такого большого числа людей, – может и должно считаться одной из издержек завоевания Юстиниана^[156].

Также, разумеется, надо учитывать весь попутный ущерб, нанесенный населению завоеванных территорий. Не нужно верить нереальной картине, нарисованной Кассиодором, – тому, что создание королевства Теодориха не повлекло за собой никаких изменений для его итало-римских подданных, – чтобы увидеть, что политическое порождение периодических войн, время от времени перемежаемых приступами интенсивного насилия, вероятно, вызвало огромные потери населения Италии. Конкретные случаи разграбления Неаполя и Милана в начале войны или – позднее – долины Тибра ярко описаны Прокопием. Кассиодор упоминает даже голод в первые годы, который, вероятно, был порожден неурядицами в снабжении армии. И через все это проходят тема войны, сосредоточенной на городах, и разрушенное сельскохозяйственное производство, отмеченное моментами социального раскола, вроде тех, когда на последних этапах войны Тотила отчаянно вооружал римских рабов. Невозможно прийти к какой-либо количественной оценке последствий войны, но совершенно ясно, что археология Италии уже выглядела иначе.

Особенно Северная Италия – район, захваченный лангобардами, – не сумела оправиться от разрушительных последствий войны. Нет никаких цифр в отношении сокращения населения, но то, что когда-то было крупным центром позднеримского мира, пришло в упадок в демографическом смысле, а его экономика решительно сместилась в сторону сугубо местного обмена.

Ситуация в регионах, которые остались под контролем Константинополя, другая. Южная Италия сохранила коммерческое гончарное производство и продавала свои товары на довольно обширных территориях, что наводит на мысль о том, что более широкие схемы обмена сохранили большую сложность. Рим также восстановился после нескольких осад и снова стал центром богатства, импортируя товары в значительных количествах – очень значительных в относительном исчислении к VIII в. Все это не шло ни в какое сравнение с размахом позднеримского периода, и обычно считается, что население города сократилось в десять раз от нескольких сотен тысяч человек до всего нескольких десятков тысяч. Тем не менее, несмотря на упадок, высказывалось предположение, что Южная Италия оказалась богаче, чем любая другая часть старой Западной Римской империи в VII – начале VIII в. Можно ли было – и в какой мере – избежать этого экономического упадка, если бы армии Юстиниана не получили полную свободу действий в этом регионе, трудно оценить. После чтения Variae Кассиодора создается впечатление, что все шло нормально до 536 г., но это всего лишь фасад. Безусловно, истинно то, что то же самое экономическое упрощение, которое мы наблюдаем в Ломбардийской Италии, оказало воздействие и на все другие регионы на всем пространстве после развала Западной Римской империи, как только «Римский мир» закончился. Так что у меня нет сомнений в том, что войны Юстиниана нанесли большой ущерб и вызвали гибель многих людей на Апеннинском полуострове, но, возможно, итальянская экономика даже под властью остготов в любом случае больше переместилась бы к более простым моделям раннесредневекового севера^[157].

Все было далеко не безоблачно и в Северной Африке, несмотря на изначальную стремительность завоевания. Подобно неоконсерваторам нашего времени, власти Восточной Римской империи обнаружили, что гораздо легче выигрывать сражения, чем устанавливать функционирующие правительственные структуры. Одна проблема не имела никакого отношения к Юстиниану. Старые североафриканские провинции Рима благодаря спасительным дождям с Атласских гор характеризовались близким соседством пустыни и горцев-кочевников мавров по сравнению с гораздо более густонаселенными богатыми в сельскохозяйственном отношении римскими центральными провинциями – Восточной Нумидией, Проконсуларисом (Северный Тунис. – Пер.) и Бизаценой (Южный Тунис. – Пер.) (карта 8, с. 209). Какие-то свойственные данной местности мелкие набеги на римские провинции имели место всегда, но в большинстве случаев отношения оседлого населения с кочевниками «разруливались», и они не были источником постоянных конфликтов. Когда вандалы – аланы прибрали к рукам эти ключевые провинции после захвата Карфагена в 439 г., они унаследовали систему установившихся отношений с маврами и начали использовать последних в некоторых своих военных авантюрах на Средиземноморье – взять хотя бы известное разграбление Рима в 457 г. Так или иначе – я подозреваю, что благодаря сочетанию нового оружия, новых богатств и новых амбиций, приобретенных во время участия в таких набегах, – мир мавров африканских окраин под властью вандалов выпал из старого ритма жизни, и к 480-м гг. начали появляться более крупные политические образования, способные собирать достаточно воинов, чтобы периодически побеждать вооруженные силы вандалов. Одно такое поражение фактически стало главной причиной, по которой Гелимер сумел собрать критическую массу политической поддержки против Хильдериха.

После разгрома Велизарием королевства вандалов проблема мавров легла к ногам новых управленцев Юстиниана, и о налетах на Нумидию и Бизацену сообщали еще в 534 г.^[158] Быстрая победа в 533–534 гг. оказалась иллюзорной. Намечавшиеся проблемы с христианской церковью, остатками вандалов и римскими солдатами, не получавшими жалованье, быстро уступили место главному событию – противостоянию с маврами, у которых свержение власти вандалов разбудило грабительские устремления по отношению к богатству населенных сельскохозяйственных земель, которые были живым бьющимся сердцем этой провинции. На решение этого вопроса ушло более десяти лет, когда победы нового римского полководца Иоанна Троглиты в 547–548 гг. снова стабилизировали ситуацию на среднесрочный период. Все это было далеко не мелкой проблемой, даже если нет никаких признаков того, что возникший в результате конфликт причинил ущерб, сравнимый по масштабу с тем, что понесли итальянские провинции. Только один город переходил из рук в руки, и главный изначальный урон гражданскому населению был, по-видимому, нанесен повсеместными, но мелкими набегами. И наряду с политической стабильностью, которая вроде бы вернулась на Север Африки как в пределах границы оседлости, так и за ней, начиная с 540-х гг., согласно археологическим данным, североафриканские провинции пережили значительный взлет экономического процветания, даже если оно и не дотянуло до былого римского уровня.

Территории, прилегающие к Карфагену, особенно благоденствовали, и в этот период произошли значительные капиталовложения в постройку городских укреплений и культовых зданий. Также отчасти наблюдалось скромное оживление в экспорте столовой посуды тонкой работы и такой сельскохозяйственной продукции, как вино и оливковое масло. Но это процветание на Севере Африки случилось потому, что оно было связано с региональной системой обмена Западного Средиземноморья, которая на самом деле разными путями зависела от Западного Римского государства, особенно потому, что оно финансировало транспортные издержки для своих собственных целей, и ничего из этого не вернулось в середине VI в. Вместо того чтобы быть процветающим экономическим центром Западной империи, Северная Африка стала теперь лишь умеренно благополучным периферийным регионом Византийской империи, горнило которой было расположено гораздо дальше на восток, где-то в районе Эгейского моря и Ближнего Востока. Она экспортировала, но в гораздо меньшем масштабе, и общий уровень богатства в регионе оказался более скромным^[159].

С точки зрения тех, кого затронули боевые действия – будь то вандалы – аланы, готы, римские войска или жители провинций Северной Африки и Италии, – войны Юстиниана можно рассматривать лишь как большое несчастье. Археологические данные не говорят о том, что они были такими же опустошительными, как о них пишет Прокопий, называя общее число погибших, но местами воздействие – будь то самой войны в Италии или более длительной борьбы за власть в Северной Африке – оказывалось весьма жестоким. Не похоже, чтобы численность населения восстановилась до предвоенного уровня в каком-нибудь регионе, хотя явно начались массовая сельскохозяйственная деятельность и оживление в схемах экономического обмена и специализации, как только наконец воцарился мир. К тому же, конечно, мы должны учитывать влияние византийских сборщиков налогов. Так что, в общем и целом, трудно спорить о том, что местное провинциальное население выиграло что-то от того, что стало входить в состав Византийской империи, за исключением, вероятно, того, что решение проблемы мавров было возможным в Северной Африке, даже если Юстиниан не вторгся бы туда, но именно его армии, а не вандалы в большей степени могли защитить сельскохозяйственные районы.

Небольшой выигрыш был от политики завоевания и с точки зрения второй главной группировки, которой она нанесла ущерб, – налогоплательщиков Византии. Некоторые из них, конечно, понесли такие же побочные убытки, как и более неудачливые в Северной Африке и Италии. Много тысяч людей – те, кто пережил грабежи, – протащились сотни километров, чтобы поселиться в Новой Антиохии Хосрова, хотя после 540 г. серьезный ущерб проживавшим в византийских провинциях, по-видимому, наносился редко. Гораздо более регулярно воздействию неприятных последствий конфликта подвергались провинциальные общины римских Балкан. Они были в избытке обеспечены укрепленными редутами. Сотни из них перечислены у Прокопия в труде «О постройках» (большинство «отремонтированы», заметьте, а не построены, значит, они существовали давно), и никому из захватчиков этого региона в годы правления Юстиниана не удалось захватить укрепленные центры. Однако проблема была в том, что император регулярно уводил с Балкан войска, чтобы воевать в Италии. На мой взгляд, неудивительно, что первое действительно разрушающее нападение булгар на Балканы произошло в 539 г. как раз после того, как Юстиниан нашел для Велизария подкрепления, необходимые ему для развития своих первоначальных успехов в Италии. Фортификационные сооружения показывают, что император все же думал о своих подданных на Балканах, но его нужда в войсках создавала для них гораздо большую опасность^[160].

Не считая Балкан и определенных общин Восточной Римской империи, главное последствие политики завоевания для основной массы населения Византии проявилось в форме увеличенных налогов, чтобы покрыть расходы на ведение войн и устройство гарнизонов на завоеванных территориях, – уходило несколько лет на то, чтобы от них начинали поступать какие-то дополнительные доходы. Отдельные люди, связанные со снабжением армии оружием, продовольствием, повозками, кораблями и массой других вещей, безусловно, извлекали из этого выгоду. Война всегда в высшей степени прибыльное время для тех, кто занимается снабжением, так как нужда заставляет обращаться к ним, и обычно можно обсудить условия выгодного контракта. Однако большая часть на селения Византии видела только налоговые счета, которые должна была оплачивать для покрытия этих контрактов, и очень мало выгоды от их выполнения – если вообще ее видела. Одна из главных тем, красной нитью проходящая через «Тайную историю», как мы видели в последней главе, – это «прожорливость» Юстиниана в отношении денег других людей, и в тексте содержатся оскорбительные общие обвинения с конкретными примерами людей, столкнувшихся с жадностью либо императора, либо его жены.

Победа в Африке не только сделала Юстиниана политически неприкасаемым, она также добавила ему смелости взяться за своих богатых налогоплательщиков. В год, наступивший после константинопольского унижения Гелимера, произошло не менее девяти отдельных мероприятий в регионах Восточной Римской империи с недвусмысленным намерением постепенно наращивать объем собранных налогов путем изъятия больших сумм у богатых. И это было до того, как в 540-х гг. начали кусаться расходы на борьбу с готами и персами одновременно (хотя заметно – и карьера Тотилы подтверждает этот факт, – что Юстиниан никогда не старался вести две полноценных войны сразу). В то время, без сомнения, налоговые счета выросли – это подтверждают и жалобы Прокопия. Все люди, которых он упоминает в «Тайной истории» как разорившихся, – это богатые, а он сам – как показывает его образование – был, безусловно, из достаточно состоятельной семьи землевладельцев. Войны Юстиниана увеличили налоговые счета, но сделали это настолько непропорционально для класса, к которому принадлежал Прокопий, что гнев, который они породили, все еще пылает на написанных им страницах^[161].

Существуют два типа чрезмерного налогообложения – политическое и экономическое. Политически чрезмерное налогообложение имеет место, когда население (или его значительная часть) обнаруживает, что уровень его налогообложения слишком несправедлив, тогда люди активно протестуют, избегают или уклоняются от уплаты налогов. Уровень, на котором налогообложение становится с политической точки зрения слишком высоким, разумеется, субъективный. Экономически чрезмерное налогообложение, напротив, в большей степени основывается на цифрах. В промышленной экономике налоги увеличивают затраты на производство товаров, и если вы увеличиваете затраты до такой степени, когда покупатели теряют заинтересованность, производство (следовательно, и валовой внутренний продукт) идет на убыль. Поэтому экономически чрезмерное налогообложение измеряется своими негативными последствиями в отношении общего объема выпускаемой продукции, тогда как вы можете получить политически чрезмерное налогообложение на уровнях, когда валовое не снижается. Именно здесь вступает в действие скидка на различия, присущие сельскохозяйственной экономике. Без веской причины (да и кто может их винить) крестьяне не всегда максимально увеличивают свое производство на практике. Если у них нет действующего рынка, на котором они могут продавать товарные культуры, они будут работать ровно столько, чтобы прокормить свою семью и заплатить налоги, какие обязаны платить, предпочитая потреблять некоторую часть своих потенциальных излишков в виде большего количества свободного времени и досуга. В таких условиях повышение налогообложения может иногда увеличить объем производства, так что автоматическая связь между повышением налогов и некоторым снижением общего объема производства, которую вы обнаруживаете в современных промышленных экономиках, совсем не обязательна. Чрезмерное экономическое налогообложение крестьян жестоко проявляется, когда семьям не оставляют достаточную часть произведенной продукции, как бы упорно они ни трудились, для обеспечения себя на долгосрочный период. Это обычно принимает форму хронического, но не фатального недоедания, что делает население более уязвимым к болезням вообще, когда имеющиеся у него продовольственные резервы малы или отсутствуют, так что периодически случающиеся неизбежные неурожаи становятся причиной вспышек высокой смертности. Оба явления сокращают численность населения, что, в свою очередь, приводит к тому, что приграничные территории первыми выпадают из сферы производства и более высокого уровня жизни. С учетом этих рамок качественной оценки вызвала ли завоевательная политика Юстиниана чрезмерное налогообложение в центральных районах Восточной Римской империи?

Безусловно, она привела к политически чрезмерному налогообложению землевладельцев империи. Резкая обличительная речь Прокопия – одно указание на это, но есть и получше. Для новой власти один из самых легких способов быстро заработать политический капитал – это изменить на противоположную (полностью или частично) самую непопулярную политику своего предшественника. И после смерти Юстиниана его племянник Юстин II сразу же так и поступил в отношении политики своего дяди (или некоторых ее направлений), касавшейся налогообложения богатых^[162]. Эта политика явно была очень непопулярна, но это не обязательно является доказательством того, что она причинила серьезный ущерб структуре империи. Политически чрезмерное налогообложение наносит серьезный ущерб только тогда, когда оно заставляет влиятельных политических избирателей искать альтернативы существующему порядку; и признаков этого практически нет в годы правления Юстиниана. Например, мы не видим, чтобы римская элита в лице землевладельцев искала покровительства у персов вместо традиционно римского (хотя Прокопий умышленно представил византийского императора так, что он не лучше своего персидского аналога) ни во времена Юстиниана, ни сразу же после него. Поэтому трудно утверждать, что повышение императором налогов нанесло серьезный ущерб структуре государства на долгосрочную перспективу, более вероятно, что это просто раздражало уже богатых людей.

Решение вопроса о том, были ли налоги Юстиниана на востоке чрезмерными в экономическом отношении, сильно осложняет тот факт, что в годы его правления произошла мощная вспышка чумы, затронувшая все Средиземноморье. В 541 г. чума переместилась на побережье Красного моря, через Египет в Александрию, которая была таким оживленным перевалочным пунктом, что из нее болезнь быстро распространилась по остальной территории империи и даже за ее пределами, достигнув Константинополя к весне 542 г., а городов в Сирии, Палестине и Африке – к концу года. К 543 г. она охватила Армению, Италию и Галлию, прежде чем, в конце концов, добралась до Британских островов. Известная как Юстинианова чума болезнь заняла свое место рядом с черной смертью и такой же вспышкой в конце XIX в. как одна из трех масштабных пандемий, случившихся в истории человечества. Но дебаты ведутся по каждому ее аспекту, в особенности о ее причине. В конце 530-х гг. имела место крайняя климатическая нестабильность на всем протяжении Евразии, включая ситуацию 536–537 гг., когда солнечные лучи частично задерживались тяжелыми частицами в атмосфере и температура воздуха понизилась во всем мире (это во многом подтверждают образцы сердцевины блоков арктического льда). Такая завеса, вероятно, была вызвана сильным вулканическим извержением в Восточной Азии (хотя это точно неизвестно), и последующее изменение климата, наверное, привело к тому, что центральноафриканские грызуны – переносчики чумы стали чаще обычного встречаться в районе Красного моря – отсюда и толчок к эпидемии. Однако ясно одно, что согласно письменным документам того времени ее вспышка протекала не так, как должна протекать эпидемия бубонной чумы (со связанными с ней мутациями). Она распространялась гораздо быстрее, например, чем пандемия в конце XIX в., несмотря на более медленные контакты и средства связи.

Существуют также широкие разногласия в отношении последствий эпидемии. Рассказы современников говорят о том, что она убила массу народа, по-видимому, в равной степени и городского, и сельского. Но по-прежнему дискутируется вопрос: была ли смертность на том же уровне, что и от черной смерти в XVI в., когда ее жертвами стало значительно больше трети населения в охваченных ею районах Западной Европы. Те, кто стремится видеть в чуме величайший кризис, попытались увидеть в некоторых явных археологических находках признаки экономического упадка на землях Восточной Римской империи и датировать их приблизительно 550 г. Но по результатам самых недавних исследований этих данных спор оказался, в общем, безуспешным. Фактически и города, и сельская местность Византийской империи демонстрируют в конце VI в. признаки продолжительного благоденствия, и нет вообще никаких доказательств какого-то крупного экономического спада. Как мы увидим далее в этой главе, есть также очень хорошее и совершенно другое объяснение явного упадка, который следует после 600 г. Чума была, безусловно, ужасной и унесла жизни многих людей, но нет доказательств того, что она привела к какой-то всеобщей или структурно серьезной экономической дезорганизации^[163].

Надеюсь, ясно, что я не сомневаюсь в том, что войны Юстиниана представляли собой цепочку ужасных событий для очень большой части населения Средиземноморья. Они, безусловно, породили более высокий налоговый спрос с византийского населения – с землевладельцев (к которым я, в общем, испытываю гораздо меньше сочувствия) и в равной степени крестьян. Многие солдаты армий Восточной Римской империи, вандалов – аланов и готов погибали мучительной, жестокой смертью. И благодаря сопутствующему ущербу и последующей нестабильности простые люди из числа провинциального населения Северной Африки и Италии – их было десятки тысяч, а быть может, и больше – потеряли свое имущество, средства к существованию на будущее и просто жизнь. И все для того, чтобы удовлетворить требования тирана-самодержца, который начал эту политику, отчаянно пытаясь вернуть себе утраченный политический капитал, а затем опьянился вкусом, очевидно, легкой победы. Для большого числа территорий войны Юстиниана стали абсолютной катастрофой, и это, наверное, вывод, который нуждается в акценте больше, чем любой другой. История слишком часто была виновной в том, что поддерживала точку зрения правителей-деспотов при описании их славных побед, тогда как нужно еще так много сказать.

Так что там, в конце концов, с войнами Юстиниана, если смотреть на них с той последней, более традиционной точки зрения – центра империи? Именно с этого ракурса, несмотря на все потери, стоили ли войны всех затрат? Для самого императора – самопровозглашенного завоевателя многих народов – нет ни малейшего сомнения, что стоили. Победа в Северной Африке дала ему все козыри и политический капитал и для восстановления репутации своей власти, и для реконструкции церемониального центра Константинополя в конце 530-х гг., и позже. Он пережил все это и умер в собственной постели в преклонном возрасте 83 лет (или около того), оставив после себя ряд памятников, которые нас все еще удивляют (храм Святой Софии поистине поразительный), а каждая его война приводила – с его точки зрения – к успешному исходу. К 565 г. в Африке сохранялся мир в течение почти двух десятков лет, на большей территории Италии – более десяти, а на Сицилии – почти тридцать. Для иллирийского авантюриста, готового сесть на корабль и бежать в тот ужасный конец недели в январе 532 г., завоевательная политика была в высшей степени успешной. Но это лишь собственная точка зрения тирана. Как насчет государства, которым он правил, Восточной Римской империи в целом?

Я думаю, есть два пути думать об этом, один из них – взглянуть на завоеванные провинции. Под углом зрения Константинополя, ключевой вопрос – принесли ли эти войны достаточный доход, чтобы довольно долго покрывать расходы их на изначальное завоевание и последующую оборону. Быстро обежав их – и опять-таки, разумеется, мы должны придерживаться качественного, а не количественного подхода, – ответ окажется неоднозначным. Сицилия, без сомнения, стоила того, чтобы за нее воевать. В противовес своей роли в современном Итальянском государстве в древнем и средневековом мире Сицилия была большим выигрышем: король Англии Генрих III в XIII в. практически довел себя до банкротства, пытаясь наложить на нее свои цепкие лапки. Юстиниан, напротив, получил Сицилию практически даром, и Восточная Римская империя удерживала ее без проблем до 650-х гг., когда начались первые набеги арабов, а затем с гораздо большими затратами – до IX в. К этому времени остров, вероятно, более чем окупился. Полагаю, что то же самое справедливо и в отношении Северной Африки. Там затраты были выше, и могло показаться, что в конечном счете византийским сборщикам налогов предоставили несколько меньшую территорию, чем имели их предшественники из Западной Римской империи. Она также гораздо раньше попала в руки арабов. Потеря Карфагена в 690-х гг. ознаменовала фактический конец византийского владычества. Тем не менее основная часть завоеванной североафриканской территории находилась в руках Византии к этому времени уже 150 лет, что являлось более чем достаточным для того, чтобы окупились все затраты на ее завоевание. Действительно, в конце VI и начале VII в. ось Сицилия – Северная Африка была достаточно богата, чтобы обеспечить политическую базу, с которой команда отца и сына Гераклиев (подробнее о них чуть позже) захватит всю империю.

Не все так просто с Италией. Ее удивительно большие территории оставались частью Восточной Римской империи на протяжении очень долгого времени и, как мы видели, продемонстрировали гораздо больше археологических признаков экономического благоденствия, чем те, которые в нее не вошли. Значительным анклавом вокруг Равенны вместе с Римом и большей частью Центральной и Южной Италии правили напрямую из Константинополя до VIII в. В тот момент Равенна была утрачена, а Рим вышел из-под его непосредственной власти. Но об этом будет рассказано в главе 7. Южная часть полуострова оставалась прочно под властью Восточной Римской империи еще двести лет после этого, а отдельные общины – даже еще дольше. Захват Велизарием Неаполя, таким образом, ознаменовал лучшую часть пятисотлетнего правления Восточной Римской империи в Южной Италии, так что нетрудно сделать вывод о том, что затраты на завоевание были возмещены к X в.^[164] Гораздо более заметна, чем эти примеры продолжительности владычества Византии, самая быстрая потеря большей части Северной Италии и двух центральных горных герцогств со столицами в Беневенто и Сполето сразу же после смерти Юстиниана. В 568 г. лангобарды ушли с земель, которые они занимали на Среднем Дунае на протяжении трех поколений, и двинулись в Северную Италию, где Нарсес, как мы уже видели, только-только подавил последние проявления независимости готов, что помешало престарелому полководцу уйти в отставку. Эта внезапная опустошительная потеря явно провалила подсчет затрат и прибылей, который вели в Константинополе в отношении ценности завоеваний Юстиниана в Италии. Для историков это тоже стало началом более общей дискуссии о том, что какими бы краткосрочными ни являлись успехи завоеваний Юстиниана, они породили в большей или меньшей степени фатальный прецедент чрезмерно растянувшейся империи. Ведь нельзя было удержать не только всю Италию; за сорок лет после смерти Юстиниана произошла серия крупных потерь центральных районов налоговой базы на Ближнем и Среднем Востоке, которая изменила характер Византийского государства навсегда. Насколько хорош прецедент, если эти потери представляют собой долгосрочные последствия чрезмерно растянутой империи Юстиниана?

О слонах и ложах

В 583 г. из Константинополя туда и обратно сновали посольства к правящему хану Аварского союза. Восточные римляне и авары на тот момент жили мирно, и в ходе этих контактов хан потребовал дипломатических подарков от императора – слона, золотое ложе и в довершение всего огромную сумму наличными. Об этом безо всяких комментариев сообщает восточно-римский историк Теофилакт Симокатта (очаровательно, его фамилия означает «одноглазый кот»). Авары были степными кочевниками, которые лишь недавно появились в Западной Евразии с окраин Китая, никогда не видели слонов и, вероятно, едва ли слышали о них. Что касается слона и ложа, то дело в том, что аварский хан и его советники, прежде всего, пытались придумать что-то такое, чего константинопольские власти не могли им дать, чтобы наглядно продемонстрировать пределы власти императора. Когда римляне доставили слона, авары выбрали золотое ложе как самый неосуществимый дипломатический дар, какой они только могли придумать. Когда появилось и ложе, оно стало поводом для проявления пренебрежения, и прелюдией к выдвижению невыполнимого требования – денег, – которое, как они знали, привело бы к войне. Вся канитель с требованиями замысловатых даров, а затем отказами от них была дипломатической уловкой, придуманной для того, чтобы показать превосходство аваров, а затем прервать существовавшее состояние мира^[165]. Если отставить в сторону сюрреалистические моменты этой истории, то она в конечном итоге приведет нас к ответу на вопрос, почему Восточная Римская империя сочла больше невозможным удерживать итальянские территории после смерти Юстиниана.

Авары не входили в имперские расчеты до последнего десятилетия правления Юстиниана – к тому времени последние угольки сопротивления готов были уже потушены, а войны Иоанна Троглиты умиротворили ситуацию в Северной Африке. Их первое посольство прибыло в Константинополь в 558 г. и, как сообщает историк Менандр Протектор, повело себя несколько угрожающе, что было характерно для кочевых племен в середине первого тысячелетия:

«Некий Кандик… был выбран первым посланником аваров. И когда он прибыл во дворец, он сказал императору о появлении величайшего и самого могущественного из племен. Авары непобедимы и могут легко сокрушить и уничтожить всех, кто стоит на их пути. Император должен заключить с ними союз и получить их эффективную защиту. Но они будут благосклонны лишь в обмен на ценные подарки, ежегодную плату и очень плодородные земли для заселения».

Для кочевников того времени реальность была более прозаична. Хорошие деньги за то, что они на самом деле являлись беженцами, стремившимися убраться с пути западных тюрок, которые действительно были доминирующей силой в степи в середине VI в. и звезда которых бодро всходила в тот момент, когда авары – теперь обитавшие на периферии Черного моря – послали Кандика и свою визитную карточку в Константинополь. А убраться с пути западных тюрок было действительно хорошей идеей. Западные тюрки образовали первую известную в истории степную сверхдержаву. Аттила был достаточно жесток, но, хотя его часто сравнивают с великими монгольскими завоевателями вроде Чингисхана и Хубилай-хана, его завоевания на самом деле не были масштабными и ограничивались Центральной и Юго-Восточной Европой. Сила знаменитых сюнну (или хунну), которые так допекали императоров династии Цинь, что они построили Великую Китайскую стену, тоже ограничивалась северными окраинами Китая. Однако западные тюрки установили свою власть с монгольским размахом, перешагнув Евразию от Китая до восточных подступов к Европе^[166].

Что-то такое грандиозное происходило в степном мире, но что именно – неясно, так как кочевники не любили писать, а ни западные, ни китайские источники не позволяют нам исследовать происходившие там процессы во всех подробностях. Поэтому некоторые ученые разыгрывают карту окружающей среды, и, безусловно, скрытое от наших глаз событие, которое, возможно, сыграло какую-то роль в возникновении чумы, сократило и количество корма для скота в степи в конце 530-х гг. От этого, вероятно, в некоторой степени возросло соперничество в среде кочевников, и если оно было достаточно серьезным, то последствия были предсказуемыми для их оседлых соседей.

Но это не единственная возможность. Кочевники зависели от своих оседлых соседей-землепашцев в плане огромного количества необходимых для жизни продуктов и других вещей, которые можно было либо выторговать, либо просто отнять, и количество средств воздействия на политические структуры соседей часто являлось основой способности любой группы кочевников построить империю. Поэтому вполне вероятно, что беспрецедентное строительство империи западных тюрок уходит своими корнями как в изменения мира вокруг степи, так и ее самой (хотя возможно и сочетание того и другого, если не в высшей степени вероятно). Здесь чума могла, разумеется, сыграть роль, но в отсутствие достаточных доказательств чрезвычайно важно не разрушить слишком быстро спектр возможностей^[167]. К счастью, нас интересует здесь не рост самого Западно-Турецкого каганата, а одно из его главных последствий – появление аваров на Западе, и здесь документальные источники гораздо более однозначны.

Даже если бы авары являлись беженцами, то они имели достаточно военной силы, чтобы воткнуть в VI в. горячий нож в стратегическое масло Центральной и Юго-Восточной Европы. До 558 г. ситуация была достаточно проста. Регион Западного Дуная к западу от Карпат (приблизительно современная Венгрия и Западная Румыния) был поделен между двумя королевствами германцев – лангобардов на западе и гепидов на востоке. Земли к северу от Черного моря аналогично разделили между собой две кочевые группировки булгар, говоривших на турецком языке, – утигуры и кутригуры. Между этими двумя регионами Транссильванское плато и часть земель к северу от Дуная стали домом для многих (на этом этапе) небольших славянских объединений – племен под властью вождя, но не королевств (карта 9). Последние начали вступать в зафиксированные документально контакты с защищенной на Дунае границей Римского государства только приблизительно с 520-х гг., и с этого момента их набеги на римскую территорию начали представлять все возраставшую проблему.

Если бы, как Юстиниан, вы вели крупную игру в своем дворце в Константинополе, общая стратегия была бы ясна: столкнуть лангобардов с гепидами на одном конце своих северных границ, а утигуров с кутригурами – на другом, а тем временем искать способ минимизировать ущерб от набегов славян в центральной части своих границ. И это, в общих чертах, именно то, к чему стремился византийский император большую часть лет своего правления. Но никакая политика не совершенна во все времена, а так как, чтобы воевать в Италии, он отвел свои армии с Балкан, то это, безусловно, привело его там к дополнительным потерям. Совершая крупные набеги на римские провинции в 539 и 559 гг., кутригуры уводили в рабство тысячи пленников, а набеги славян усилились в конце 540-х гг.^[168]

В такой ситуации авары выглядели как полезное дополнение к общей неразберихе, и Менандр пишет о дальнейших действиях Юстиниана после первого контакта с аварами:

«Он отправил послом Валентина – одного из телохранителей императора, и тот убедил это племя заключить союз с римлянами и взяться за оружие против их врагов. Это… был очень мудрый ход, так как независимо от того, победят ли авары или потерпят поражение, оба исхода будут на пользу римлянам»^[169].

Сначала все было чудесно. К 562 г. могущество аваров распространилось на северное побережье Черного моря; несколько не зафиксированных документально войн поглотили и утигуров, и кутригуров. Все это, без сомнения, происходило согласно плану императора, разработанному вслед за вторым масштабным нашествием кутригуров на римские Балканы в 559 г. Таким образом, не было причин не предоставить аварам статус союзника, пользующегося благосклонностью, и значительных сумм ежегодной финансовой помощи (или субсидий, в зависимости от вашей точки зрения), которые они продолжали получать до самой смерти Юстиниана в ноябре 565 г.

На тот момент смена власти в Византии полностью изменила государственную жизнь. Мы уже видели, что Юстин II попытался завоевать себе соответствующий капитал, развернув на 180 градусов политику своего дяди в области налогообложения. Как ее неотъемлемая часть было представлено и прекращение выдачи таких больших сумм в качестве субсидий. Так что, когда следующее посольство аваров на рысях прискакало в Константинополь за своими ежегодными подарками, их ждал неприятный сюрприз. Новый император сказал им:

«Вы больше никогда не получите ничего от этой империи. Идите своей дорогой, не оказывая нам никаких услуг; от меня вы не получите ничего».

Если верить Менандру, послы, словно громом пораженные, начали сомневаться, возвращаться ли им домой с пустыми руками, хотя, в конце концов, они так и сделали^[170].

Ответ послам был не просто обывательскими рассуждениями. Прекращение римской финансовой помощи угрожало всей стабильности союза аваров. Подобно действовавшим до них гуннам, аварам не хватало способности или, вероятно, даже желания править подвластными им частями своей конфедерации напрямую; они действовали посредством подчиненных им князей.

Это означало, что можно было легко присоединить новые элементы к союзу, и он разрастался как грибы. Одна быстрая военная кампания и официальное подчинение – это все, что требовалось, по сути, для того, чтобы новый объект добавили к общему строю. Но по этой же причине итоговая политическая конструкция была хрупкая, так как старые образцы лояльности среди покоренных народов не рушились, а могли легко снова заявить о себе в стремлении к независимости. Несмотря на хвастливые заявления кочевников, содержащиеся в источниках первого тысячелетия, все, что удерживало союз аваров, – авторитет вождя и его ближайших соратников, которые зачастую были не так многочисленны по сравнению со всеми подчиненными группировками. А авторитет представлял собой не более чем сочетание осуществляемого или осознаваемого военного господства и регулярно получаемых престижных подарков. И то и другое часто являлось результатом успешной войны, и было ясно, что гораздо лучше принять господство аваров, нежели пытаться ему сопротивляться. В 582 г. авары осадили важную крепость на Дунае Сирмий, понимая, что победы им не видать. Тогда римский командующий получил чрезвычайное сообщение от своего коллеги о том, что авары готовы отступить, если римляне вручат им роскошный подарок, за которым хан сможет скрыть факт поражения. Любая крупная потеря престижа могла подвергнуть испытанию авторитет аваров, который будет стоить значительных времени, усилий и человеческих жизней, даже если, в конечном итоге, он не будет ниспровергнут^[171].

Проявление императором намеренного пренебрежительного равнодушия в 566 г. оказалось слишком очевидным и не оставляло хану выбора, кроме как сделать что-то, чтобы найти замену утраченному доходу и восстановить потери престижа. И, прибегнув к типичной для раннего Средневековья оригинальной политике, хан и его советники решили, что самое лучшее для них – это начать с кем-нибудь войну. Их выбор пал на франков, и в тот же год они нанесли крупное поражение королю самого западного из франкских королевств Сигиберту, который после этого «немедленно послал аварам пшеничную муку, овощи, овец и крупный рогатый скот»^[172]. Такой повышенный интерес к движению на запад, в конце концов, и приводит нас в Италию.

В то время когда Юстин давал от ворот поворот аварам, между гепидами и лангобардами происходила уже не первая ссора. В 566 г. гепиды обеспечили себе некоторую военную помощь Римской империи, но не выполнили свою часть сделки, отказавшись вернуть город Сирмий под власть римлян. Поэтому в 567 г. последние были не прочь вмешаться и не возражали, когда лангобарды, заручившись помощью аваров, нанесли окончательный удар по независимости гепидов. Именно тогда король лангобардов Альбойн приказал сделать из черепа своего поверженного врага Кунимунда чашу для питья, но затем допустил ошибку, женившись на его дочери Розамунде.

В начале следующего года, 2 апреля 568 г., как только начала расти трава, лангобарды покинули Средний Дунай большой организованной группой, которая напоминала кавалькаду, двигавшуюся по тем же дорогам под предводительством Теодориха 90 лет назад. Состоявшая по крайней мере из нескольких десятков тысяч человек – самих лангобардов и многих других, знатных, простолюдинов и рабов, эта человеческая процессия неизбежно подвергала риску безопасность недавно завоеванной византийцами Италии. В мгновение ока лангобардские duces (можно перевести как «герцоги», но будет с анахроническим налетом) завладели большей частью городов Североитальянской равнины, за исключением анклава вокруг Равенны, и основали два отдельных герцогства – Беневенто и Сполето – на гористой возвышенности Центральной и Южной Италии.

В документе, написанном двумястами годами позднее, сообщается, что лангобардов «пригласил» перебраться в Италию тот самый Нарсес (который покончил с готами) из-за ссоры между ним и женой Юстина Софией. С учетом его прошлой карьеры, а особенно того, что вскоре он ушел в отставку и стал вести тихую жизнь в городе Риме, все это выглядит совершенно неправдоподобно, и никто этому не верит. Это не более чем одна сторона дальнейшего утверждения лангобардов, уместного в VIII в., как мы увидим в следующей главе, о том, что у них было законное право основать свое королевство в Италии. Очевидно, тут сыграло роль агрессивное честолюбие, так как факторы «тяни-толкай» часто фигурируют в решениях эмигрировать. Но я не сомневаюсь, что вожди лангобардов руководствовались не только лишь ощущением слабости Восточной Римской империи. Отряды лангобардов, в конце концов, были задействованы в войне с готами и своими глазами видели уничтожение Восточной Римской империей и готов, и большого войска франков, которое пришло – слишком поздно – тем на помощь. Поэтому ими не могла двигать мысль, что завоевать кусок территории Византии – это пустяковое дело, и то, что они сделали такой подрывной и опасный шаг, ясно говорит о том, что, подобно нескольким группировкам германцев в конце IV – начале V в., столкнувшимся с подъемом мощи гуннов, вожди лангобардов решили (и сумели убедить в этом большую часть своих последователей), что организованное отступление – лучший способ иметь дело с неистовым врагом. Поражение Сигиберта в 566 г., за которым последовал разгром гепидов в 567 г., быстро вдолбило им в головы, что пошел быстрый восход звезды аваров, ведущей их на запад. Есть прямая причинная связь между расцветом власти аваров в Центральной Европе и появлением лангобардов в недавно завоеванной византийцами провинции Италии^[173].

Поэтому решение проблемы – было ли завоевание Юстинианом Италии безудержно сверхчестолюбивым, предполагающим расширение пределов империи, – сводится к вашим ответам на два сложнейших вопроса. Можно ли было укрепить там власть Восточной Римской империи, как это было в Северной Африке, без вторжения лангобардов? И если да, то несет ли Юстиниан ответственность за расцвет власти аваров и перемещение их интересов на запад, что и привело к вторжению лангобардов? Ответ на первый вопрос должен быть безусловно «да». Утверждение власти Константинополя в Италии, конечно, породило жалобы на имперских сборщиков налогов; Юстиниан завоевал ее только ради своей пользы, и ничего другого. И в то же время налоговый режим был в общих чертах такой, какой действовал и в самой Византии, и в Северной Африке. И нет очевидной причины, почему при отсутствии альтернативы местное население более или менее не приспособилось к нормам, установленным властью Восточной Римской империи, как это сделали фактически во многих уголках Центральной и Южной Италии. И кроме внезапно хлынувших лангобардов, кругом не было никаких других врагов, способных свергнуть власть Константинополя. По крайней мере, армии Нарсеса оказались более чем достойными противниками разным армиям франков – единственным серьезным соперникам, – которые пришли в Италию в 550-х гг., чтобы воевать за труп королевства Теодориха.

Более того, ответ «да» на второй вопрос возможен лишь в том случае, если вы считаете, что субсидии, которые Юстиниан выдал в 558 г., сыграли решающую роль и дали возможность аварам начать свои завоевания кутригуров и утигуров. Или же остальные этапы экспансии аваров были завершены без финансовой помощи Восточной Римской империи, и последующий рост их могущества вместе с движением на запад оказался, вероятно, больше виной Юстина II, прекратившего стабильные выплаты, чем виной его дяди, выдававшего их. Рост могущества аваров шел по гуннскому образцу с образованием эффективного или порочного круга (в зависимости от вашей точки зрения), посредством которого завоевания добавляли все больше покоренных народов для усиления военной мощи, но и создавали больше политического напряжения внутри союза. И то и другое имело тенденцию порождать следующие круги военной экспансии. Можно выдвинуть аргумент, что Юстиниан должен был знать, что авары слишком опасны, чтобы использовать их в его традиционных играх «разделяй и властвуй», и не должен был давать им первую субсидию в 558 г. Но это связано с предвидением, и в любом случае не факт, что деньги римлян сыграли решающую роль в завоевании аварами булгар. Иными словами, более вероятно, что подъем могущества аваров на такую пугающую высоту был непредсказуем в 558 г., и вклад Юстиниана в этот процесс оказался минимальным. А без империи аваров нет явной причины, по которой Константинополь не мог бы удерживать большую часть итальянской территории более или менее неограниченное время.

В общем, перекладывание вины за рост могущества аваров на Юстиниана кажется некоторой натяжкой, что, в свою очередь, представляет дело о стратегически беспечном императоре гораздо менее убедительным. Более того, авары также несут ответственность за крупные потери на Балканах после смерти византийского императора. Они стремились завладеть северо-западом этого региона для своих целей, а также способствовали более массированному вторжению туда славян. Последние прежде всего хотели уйти из-под агрессивного господства аваров, которые с одинаковой жестокостью подавляли всех славян, до которых мог дотянуться их хан, как это было с гепидами и булгарами. Таким образом, расцвет империи аваров дал негативный стимул для вторжений славян на римскую территорию. В то же время – опять-таки вторя гуннам – авары периодически устраивали военные походы на земли Римской империи как способ с угрозами требовать денег от Константинополя. Все это, особенно в 580-х и 610-х гг., пробивало огромные бреши в оборонительных мероприятиях на Балканах, которые, согласно строительной стратегии Юстиниана, должны были быть уже закончены. Это, в свою очередь, означало, что небольшие группировки славян (а с ними при иных обстоятельствах легко можно было справиться) сумели проникнуть на римские земли и урвать там территории для себя.

Это был решающий момент. Славянизация больших регионов Балкан и окончательный выход этого региона из-под контроля Константинополя относится к периоду 590–610 гг., когда авары сделали это возможным. Так что если остановиться и хорошенько подумать о том, как переплелись между собой события этих лет, то дело по обвинению Юстиниана становится все более шатким. Потому что если захватнические военные походы аваров на римские Балканы в 580-е гг. привели к первым волнам основательной славянской колонизации, то ситуация существенно изменилась благодаря контрмерам римлян в 590-х гг.^[174] Фактически именно военные походы аваров в 610-х гг. стали действительно решающими: они породили неконтролируемую славянизацию, которая уже больше не пошла на убыль под действием ответных военных действий. Причина, по которой римляне не предпринимали никаких ответных военных мер после 590-х гг., уходит корнями в уже второе по счету изменение их стратегии, вызвавшее особо значимые исторические последствия.

Семь городов Азии

Во второй и третьей главах Книги Откровения Господь воинств небесных диктует письма христианским общинам каждого из семи городов римской провинции в Азии, ныне Западной Турции. Они разнятся по величине от огромных метрополий, как Эфес и Сарды, до небольшой Тиатиры. Обычный порядок: церковь получает название, и определяется ее преобладающий грех (для пяти из семи). Затем следует предупреждение или вызов и обещание благ за должное правоверное поведение. Каждое письмо включает знаменитый, даже зловещий рефрен: «Имеющий уши да услышит, что говорит Дух церквям». Святой Иоанн Богослов, особенно когда дело касалось установления преобладающих грехов, помнил о христианских общинах своего времени, но если эти города вообще нуждались в зловещих предупреждениях, то это было после смерти Юстиниана.

В большинстве городов христианские общины сохранялись до насильственного обмена населением (последовал за Лозаннским мирным договором 1923 г.), но за восемьдесят или около того лет после смерти Юстиниана на христианские города в римской Азии и ее соседей на юге и востоке – центральные регионы Восточной Римской империи – сошел апокалипсис. Сирия, Палестина и Египет первыми попали под власть Персии Сасанидов, а вскоре после этого были поглощены силами ислама, которые пророк Мухаммед придумал во глубине Аравийской пустыни. Старые христианские города завоеванных территорий выстояли как огромные городские агломерации, но завоевание мусульманами и обращение в иную веру в перспективе обрекало их население на деградацию и статус меньшинства в мире. Другой апокалипсис (названный в Книге Откровения) пал на города Малой Азии. Они оставались под властью христианского Константинополя, но археологические раскопки в XX в. открыли, насколько мощным было крушение, которое им пришлось пережить.

Сарды, в частности, превратились из огромного города в укрепленную цитадель и, наверное, правительственный центр – и все это произошло чрезвычайно внезапно. До самого конца VI в. город продолжал процветать, с удовольствием поддерживая в хорошем состоянии свои огромные монументы. Его торговая жизнь тоже, по-видимому, была оживленной, как всегда: землекопы обнаружили ряд магазинов рядом с центральными банями, которые демонстрируют все признаки активной деятельности. В самых богатых домах просматривается всего лишь небольшое снижение уровня жизни. Все несчастья начались с разграбления города персами в 610 г. Вероятно, убитых было немного, но беженцам не хватило времени, чтобы забрать свои товары из магазинов, и город так никогда и не оправился от грабежа. На старом главном месте раскопок на равнине все, что когда-либо нашли землекопы, относившееся к VII в., – это лишь остатки нескольких групп домов бедных людей. Основной центр деловой активности переместился на соседний укрепленный холм, но это на самом деле была всего лишь крепость, построенная, кстати, почти целиком из обломков старого города, которую население никогда не считало центром. В качестве города Сарды прекратили свое существование: там продолжалась жизнь, но только в виде гарнизона и пары деревень. Ситуация оказалась не так плоха в соседнем Эфесе, хотя и здесь жизнь на старом месте была разрушена. Жилые кварталы переместились на два новых огороженных стенами пространства: одно небольшое – площадью один квадратный километр – на старом месте, а другое – участок меньшей площади вокруг бывшей церкви Святого Иоанна. Население за двумя этими стенами по сравнению с уцелевшим в Сардах было значительно больше и разношерстнее, и его экономическая жизнь протекала явно разнообразнее. Нам посчастливилось узнать, например, что здесь проводилась большая ярмарка, очевидно, на регулярной основе. Но даже при этом Эфес после 600 г. был лишь тенью себя прежнего по размеру, богатству и величию, и археологическая картина всех римских городов позднего периода на западе Малой Азии очень схожа^[175].

Когда-то огромные города превратились в небольшие гарнизонные посты или городки – рынки сельскохозяйственной продукции. Даже Константинополь не избежал такой участи. Он пережил катастрофическое сокращение населения в VII в. – наверное, на 90 процентов, – и именно тогда все его грандиозные каменные сооружения начали осыпаться. Оставаясь по-прежнему крупным городом по меркам раннего Средневековья, в VII и VII вв. он потерял все свое былое римское величие, что отражало состояние империи в целом. К 640 г., то есть через семьдесят пять лет после смерти Юстиниана, Египет и Ближний Восток попали под власть арабов, а запад Малой Азии стал полем боя. Любопытная получится картина, если изучить вероятные последствия этих потерь для налоговой системы империи, используя цифры Оттоманской империи XVI в., которая обрела почти такую же форму, что и империя Юстиниана. Это предполагает, что завоевание мусульманами Египта и Ближнего Востока вместе с крушением Западной Малой Азии означало, что константинопольские императоры потеряли где-то две трети – три четверти своих ежегодных налоговых поступлений^[176]. Мини-апокалипсис, пережитый жителями Эфеса и Сард, имел свой аналог на макроуровне – при императорском дворе. Это удивительное ослабление Византии уходило своими корнями в крах восточного фронта Константинополя и отношения со своим давним врагом и периодическим партнером – Персией.

Персидский фронт был огромным театром конфронтации, включавшим три отдельные зоны конфликта (карта 5, с. 172). На севере две империи противостояли друг другу в гористом районе Кавказа, где военные действия приняли форму захватов и утраты контроля над различными небольшими, расположенными в долинах княжествами – Арменией, Иберией и – в VI в. – Лазикой. На юге аналогично войны велись посредством третьих сторон – на этот раз арабов, так как обычным римским и персидским армиям было трудно действовать на огромных песчаных просторах, разделявших их владения. Поэтому географический центр – Месопотамия – тоже имел тенденцию стать главным театром военных действий. Здесь обе стороны построили мощные крепости еще в III в., разместили в них для обеспечения поддержки значительные гарнизоны и большие полевые армии. Война в этой зоне (за исключением необычных обстоятельств 540 г.) давно уже увязла в длительных осадах стратегически расположенных опорных пунктов – когда одна империя была в состоянии нападать или прилагала усилия к прорыву осаждавших сил, если занимала оборону.

После смерти Юстиниана его наследникам достался мир во всех трех регионах. В каждом из них происходили сражения в 527–532 гг. и еще начиная с 540-х гг., но применение силы в Месопотамии быстро зашло в тупик, завершившись перемирием в 545 г. В других местах, казалось, можно больше выиграть и потерять, так что война продолжалась до 551 г., когда пятилетнее перемирие завершило военные действия на севере. За этим последовало общее перемирие в 557 и 562 гг. после подписания официального мирного договора, распространившегося на все территории. К моменту смерти Юстиниана в Месопотамии было тихо уже двадцать лет, а на Кавказе – полтора десятка^[177].

Два фактора дали толчок к началу порочного круга дестабилизации – один всегда был присущ отношениям между римлянами и персами, а другой совершенно новый. Старый любимый фактор – престолонаследие, появление на троне нового императора с обычной необходимостью оставить свой след. Юстин II получил необычно губительное наследство от своего дяди Юстиниана – «завоевателя многих народов». И, пытаясь продемонстрировать фракционным силам при дворе, что он действительно правитель, с которым следует считаться, новый император не только очень грубо обошелся с послами аваров, как мы уже видели, но и, подобно молодому Юстиниану до него, занялся завоеваниями на Западе, зорко присматривая за тем, как устанавливаются его права на власть за счет Персии. С точки зрения Константинополя персы являлись настоящими врагами, и выбор их в качестве объекта честолюбивых устремлений стал их дополнительным достоинством: Юстиниан так никогда и не одержал над ними главной победы. А для персов написать «Юстиниан, я превзошел тебя» стало такой соблазнительной перспективой.

Проблема, конечно, состояла в том, что в то время как персы были объектом номер один, они также были крепким орешком, расколоть который не смогли многие римские императоры. Тем не менее смелости Юстину в попытке обозначить свое правление за счет персов придал тот второй и совершенно новый фактор – растущая сила западных тюрок. К концу 560-х гг. возникла еще одна причина, по которой авары были рады перебраться на запад в район Среднего Дуная, – гегемония западных тюрок достигла северных границ Арала, Каспийского и даже Черного морей, становясь потенциальной движущей силой римско-персидских отношений, так как ее армии теперь легко могли вторгнуться в одну из двух империй или в обе прямым броском через Кавказ. Стратегия Юстина II сосредоточилась на том, чтобы направить западных тюрок на персов. С этой целью посольства с подарками курсировали через степь из Константинополя и обратно, буквально проделывая полпути в Китай. Конечный результат, с точки зрения Юстина, несомненно, оказался удовлетворительным. С 573 г. предполагалась большая военная кампания с участием восточно-римских и западно-тюркских армий. Римляне должны были в Месопотамии напасть на крепость Нисибис, утраченную ими после поражения императора Юлиана 210 лет назад, а тем временем тюрки помешали бы персам как-то отреагировать на это, напав на них с востока.

Как только проросла трава, римские армии двинулись к Нисибису, но тюрки так и не появились. В результате произошла катастрофа. Персидский гарнизон выдержал жесточайшие атаки, в то время как ничем не отвлекаемые персы сосредоточивали свои силы для ответного удара в нужном месте. Одна часть их войска ударила по Сирии, а Хосров I (тот самый, которого давным-давно Юстиниан отказался принять как сына) повел основные силы к крепости Дара – жемчужине в месопотамской короне римлян. После шестимесячной осады персы взяли штурмом стены, разграбили город и обратили в рабство его население. Великий план Юстина II полностью провалился – вместо захвата персидского флагмана потерял свой собственный. Смятенный император пережил такой душевный и физический удар, что власть перешла к совету регентов. Почему тюрки так и не появились – неясно. Кто-то думает, что с их стороны это был коварный план – столкнуть лбами двух потенциальных врагов без потерь для себя. Возможно, это так, но к тому времени, когда до них добралось новое римское посольство в 576 г., старый каган умер, так что, вероятно, именно его уход из жизни стал причиной неявки тюркских войск. Во всяком случае, Юстин II дестабилизировал отношения на Востоке лишь для того, чтобы персы одержали крупную победу в Месопотамии, где это действительно имело значение. Небольшие победы императора на Кавказе ни в малейшей степени не стали компенсацией его поражения^[178].

Война тянулась все следующее десятилетие. Римляне одержали одну впечатляющую победу на месопотамском фронте в 576 г.: взяли в плен жену шаха, погасили священный огонь, который тот привез на войну, и даже утопили главного священника. Это было достаточно большое достижение, чтобы оставить совет регентов в деле, и, если честно, римляне так же строго блюли свои интересы на Кавказе. Но непрекращающаяся и чрезвычайно затратная война в Месопотамии постепенно сказалась не в их пользу. К концу 580-х гг. новый император Маврикий начал испытывать острую нехватку денег, и война забуксовала. В 588 г. не получивший плату гарнизон стратегически важного пограничного города Мартирополиса просто сдал крепость персам, а большая часть имперской армии, размещенной под Эдессой, подняла бунт, узнав о том, что их ждет двадцатипятипроцентное сокращение жалованья. Даже когда их полководец приказал пронести перед строем знаменитый мандилион – нерукотворный образ Христа и одну из священных реликвий христианства (думали даже, что это Туринская плащаница в более раннем воплощении), это не произвело на воинов никакого впечатления. На самом деле настолько никакого, что они забросали его камнями, и Маврикий был вынужден отменить сокращение жалованья и найти необходимые средства в другом месте.

Когда «римский поезд» зашел в тупик, появился путь к спасению в виде еще одного спорного случая престолонаследия – у персов. В 589 г. один из видных военачальников по имени Бахрам восстал против нового шаха Ормизда IV. Бахрам одержал столько побед, включая решающую победу над тюрками в 588 г., что представляемая им угроза шаху заставила того поставить бунтаря на место. Он решил сделать это после неудачных военных действий против римлян на Кавказе, послав ему женскую одежду. В последовавшем за этим хаосе Ормизд был свергнут и убит, Бахрам захватил власть, а сын и избранный наследник Ормизда Хосров II бежал в Константинополь просить помощи у Маврикия, предлагая в обмен за нее значительное улучшение римских позиций на Кавказе. Бахрам выступил с контрпредложением: если ему будет оказана помощь, вернуть Риму не только Дару и Мартирополис, но и Нисибис. Маврикий в конечном счете выбрал Хосрова, потому что перемещение месопотамской границы вперед или назад на две или три крепости не имело для него большого значения. Однако значительные приобретения на Кавказе давали римлянам стратегический контроль над дальними концами перевалов через Загросские горы, которые вели прямо в экономический центр Персидской империи между реками Тигр и Евфрат (карта 5, с. 172); это был нож, занесенный над самым уязвимым местом персов.

Помощи Маврикия оказалось достаточно, и к 591 г. Хосров II воцарился на троне, а римляне с благодарностью забрали большую часть Армении, когда наконец был объявлен мир спустя почти двадцать лет после того, как злосчастный Юстин II решил разыграть свою тюркскую козырную карту. Все это оказалось очень хорошо само по себе, и константинопольские источники должным образом протрубили победу Маврикия. Однако проблема состояла в том, что римские приобретения были такими крупными, что сами стали дополнительным дестабилизирующим фактором. В недавно проведенном исследовании это получило название «Версальский момент» Восточной Римской империи. Этот договор дал римлянам такое стратегическое преимущество, что любой шах был просто обязан прибегнуть к войне, чтобы восстановить равновесие, когда представится подходящий для этого случай^[179]. И теперь, когда стало совершенно ясно, что внутренние политические структуры обеих империй оказались достаточно шаткими (особенно это касалось передачи политической власти), удобный случай появился.

Начало этому было положено резко обострившимися на том этапе напряженными отношениями между Маврикием и его вооруженными силами. Так как его армии освободились с персидского фронта по мирному договору 591 г., император отправил их на Балканы, где они принялись лишать аваров тех достижений, которых они добились в 580-х гг. Однако военачальники Маврикия настаивали на следующем: для того чтобы по-настоящему уязвить аваров, важно начать военную кампанию рано, когда трава еще не начала расти, так как это обстоятельство помешает боевым действиям главного рода вражеских войск – кавалерии. Поэтому при приближении зимы 602 г. боевым частям было приказано не возвращаться на зимние квартиры. К ноябрю они восстали и под руководством военачальника по имени Фока уже шли маршем на Константинополь. Маврикий бежал из города 22 ноября, но был схвачен вместе со своей семьей. Фока, коронованный императором 24 ноября, тремя днями позже приказал казнить Маврикия и четырех из его пяти сыновей. Пятого сына – Феодосия – убили несколько позже вместе с многими бывшими главными советниками императора.

Но был ли убит Феодосий? Его голова так и не была выставлена в Константинополе на всеобщее обозрение. А некоторое время спустя в обозе персидских армий появился человек, утверждавший, что он Феодосий; говорил, что они должны отомстить за свергнутого Маврикия, благодетеля и покровителя их правящего шаха Хосрова II. Мы действительно не знаем, спасся ли Феодосий, но если да, то Хосров быстро убрал его, когда тот перестал быть ему полезным. Результатом стал новый виток разрушительной войны между двумя великими империями древних времен^[180].

Пока римские политики откликались на звуки государственных переворотов и мятежей, Хосров II принялся методично атаковать фланги Восточной Римской империи. Даже приезд из Северной Африки нового спасителя империи в образе Ираклия (и его отца), предпринявшего смелую морскую экспедицию, корабли которой разбились о морские стены Константинополя в октябре 610 г., ни в малейшей мере не изменил ситуацию. К концу этого года все римские опорные пункты на месопотамском фронте к востоку от Евфрата были один за другим захвачены, что открыло дорогу еще более честолюбивым планам персов. К 607 г. все приобретения Маврикия в Армении по договору 591 г. были отменены, так что в висячих садах Вавилона все оказалось в порядке. В 611 г. главнокомандующий войсками Хосрова Шахвараз глубоко вклинился в римскую Сирию, захватил Апамею, Антиохию и Эмесу. В отличие от 540 г. это был не просто налет. Персы пришли туда, чтобы остаться.

Они также поспешили на север на Анатолийское плоскогорье и захватили Кесарию. На юге вскоре за ней последовал Дамаск, приведя к потере всей Палестины, включая Иерусалим в 614 г. и самую драгоценную реликвию – Истинный Крест, по общему мнению обнаруженный Еленой – матерью Константина. Далее на севере персы применили политику выжженной земли и в тот же год взяли штурмом большой город Эфес – подтверждая просто с небольшим опозданием предостережения Откровения, – а его центр превратили в пыль и пепел.

Хосров II чуял окончательную победу и отвергал все предложения мира от приходивших во все большее отчаяние константинопольских правящих кругов, включая чрезвычайно смиренное посольство, отправленное, по-видимому, в 616 г. от сената (так как шах отказался признавать Ираклия), которое предложило считать Хосрова «верховным императором», а римлян – его «рабами». В должное время было начато и к 621 г. закончено успешное вторжение в Египет. Одновременно проводились морские набеги на Кипр и острова в Эгейском море. Нападения персов продолжались по всей Малой Азии до тех пор, пока в конце июля 626 г. они не достигли своего низшего уровня. В этот момент у самой столицы империи по ту сторону Босфора встала персидская армия, а армия аваров – прямо напротив огромных стен Феодосия на суше.

Описание осады ее очевидцем сохранилось в Chronicon Paschale и является захватывающим чтением. Армия аваров несколько дней демонстрировала, что и не надеется проломить наземные стены. Затем настал решающий момент. Некоторые из подвластных аварам славян в VI в. были известны своим умением управлять выдолбленными из ствола дерева каноэ и зарабатывали этим немало денег, вывозя с римской территории отступавших налетчиков. Единственно возможная дорога в Константинополь была та, которую выбрал Ираклий, – вода. На нее был спущен огромный флот каноэ с недвусмысленным приказом: доставить персидские подкрепления с азиатского берега. Римляне держались до тех пор, пока обремененные пассажирами славяне не начали возвращаться на европейский берег, и тогда на воду спустили флот, вооруженный греческим огнем. Славянская флотилия была разгромлена, и, видя весь этот хаос, другие славяне – в армии аваров – немедленно стали «делать ноги» домой, и кагану пришлось бросить на них верные ему части. Осада рассыпалась в беспорядке. Приливная волна персидского завоевания разбилась о крепкий камень Константинополя.

Сам Ираклий в городе во время осады отсутствовал – настолько велика оказалась его уверенность в защитных сооружениях, – он обучал и организовывал свои боевые армии чуть восточнее на азиатском берегу. Он также сумел провести переговоры о действенном союзе с западными тюрками – химере, которая ввергла Юстина II в войну. В 627 г. огромная тюркская армия прошла по Кавказу и ворвалась в Иберию, находившуюся под властью Персии. Они разграбили ее столицу Тифлис, убили царя, находившегося в зависимом от персов положении, дали Ираклию 40 тысяч бойцов для дальнейших военных действий. И император вышел на охоту. Объединенное войско прошло через Загросские горы, вниз по течению Тигра и вступило на центральные земли империи Сасанидов, в декабре разбив персидскую армию под Ниневией. Вместо того чтобы открыть огонь по оборонительным сооружениям столицы в Ктесифоне, Ираклий прибегнул к тактике выжженной земли, чтобы разрушить экономический двигатель Персидской империи. Затем он стал наблюдать за тем, как рухнет Персидское государство. Хосров II был свергнут в ходе государственного переворота в начале 628 г., а за этим последовала череда недолговечных режимов. В конечном счете Ираклий получил то, что хотел. Персы ушли из завоеванных римских провинций, большую часть администрации которых они не тронули, и Ираклий возвратился в Константинополь с Истинным Крестом.

Да, его восстановленная империя видала и лучшие дни. Часть богатых земель на западе Малой Азии была разорена, а лояльность подданных в Сирии, Палестине и Египте за полтора десятилетия власти персов в некоторых случаях поиздержалась. Ситуация на Балканах аналогичным образом совершенно вышла из-под контроля. Когда все войска понадобились на дальнем берегу Босфора, авары и славяне распоясались, а поселения последних быстро разрастались. Хуже всего, наверное, было то, что имперская казна оказалась пустой. В ситуации глубокого кризиса Ираклий принял вынужденные крайние меры. Жалованье военным было уполовинено, бесплатный хлеб в столице раздавать прекратили, из сокровищниц церквей изъяли драгоценные металлы. Этого едва хватило, чтобы заплатить тюркам и нанести сильный ответный удар по Ирану. И теперь Ираклий, вооруженный авторитетом победителя и несущий перед собой Истинный Крест как символ милости Божьей, мог приступить к восстановлению империи^[181].

Глядя на ситуацию в 630 г., ясно, что римляне не имели внутренних причин, по которым восстановление было бы неуспешным. Кошмар предыдущих двадцати пяти лет все же обернулся для империи не такими большими потерями, чем во время глубокого кризиса III в., когда опять-таки значительные территории восточных провинций вышли из-под власти римлян. Тогда на пятнадцать лет после разгрома и пленения Валериана город Пальмира стал центром государства-преемника, которое побеждало и персов, и римлян и управляло протянувшейся полумесяцем территорией от Египта до Малой Азии. И все-таки империя успешно восстановилась, вернув себе свою власть при Аврелии в середине 270-х гг., а затем заново заполнив свою казну благодаря поступлению налогов от городов. К середине IV в., когда источники из этих регионов опять стали многочисленными, верность империи снова стала второй натурой, а Ближний Восток находился в середине центральных владений Константинополя на протяжении трехсот лет.

В принципе нет никаких причин, по которым аналогичная восстановительная работа не могла бы быть предпринята Ираклием и его преемниками. Да, Балканы представляли дополнительную проблему – таких немало было и в III в., и войны Маврикия показали, что аваров можно побеждать. А без аваров славяне оставались всего лишь налетчиками; они еще не были способны противостоять имперским армиям в открытом сражении. И внутренние религиозные конфликты внутри империи не были такой серьезной проблемой, как иногда думают. Да, спор по поводу совета Халкидона продолжал шуметь. Но если его доктринальные вопросы в конечном счете считались неразрешимыми, то тогда они и не угрожали структуре империи. Нет никаких доказательств того, что религиозные разногласия облегчили персам завоевание римского Востока, а ссора по поводу Халкидона проявила признаки снижения накала и приобрела незначительно раздражающий характер в конце VI в., прежде чем большой персидский кризис разрушил с трудом добытую устойчивость в имперской политике, которая, в конце концов, появилась на религиозном фронте с 580-х гг.^[182] Так что у Ираклия имелись все причины для оптимизма, когда он возвращался в Константинополь. Все свело на нет вмешательство второго нового фактора в стратегическую географию Ближнего Востока, влияние которого сильно перевешивало влияние западных тюрков. И когда Ираклий начал восстанавливать свою империю из пепла, арабский мир, незадолго до этого объединенный исламом, совершенно перевернул все то, что считалось несомненным в годы предыдущего тысячелетия.

Развитие ислама – еще одно из тех чрезвычайно влиятельных явлений, которое делает историю Западной Евразии первого тысячелетия такой релевантной в XXI в. Наряду с концом Рима и установленным с древних времен средиземноморским господством, развитием христианства и включением Востока и Севера в европейский мейнстрим, бурное появление ислама является последним звеном в цепочке изменений, отделявших средневековый и современный миры от всего, что происходило до этого. И подобно другим элементам, это очень сложная история. Главная историческая проблема – отсутствие древнего источникового матери ала из самого исламского мира, в котором не сохранилось никаких рассказов о жизни Мухаммеда, которые датируются периодом до IX в. К этому времени ислам прошел две главные революции – кризис, который породил раскол между суннитами и шиитами в VII в., и революцию Аббасидов в середине VIII в. Учитывая их огромную важность, повествования IX в. по вполне понятным причинам дают отчет о жизни Пророка, который узаконивает ислам в том виде, какой он приобрел к этому более позднему времени, но какое отношение это может иметь к реальностям начала VII в. – менее определенно^[183].

Однако ясно, что предыстория подъема ислама глубоко уходит корнями в конфликт сверхдержав – Рима и Персии. Арабы пустынных окраин были главными действующими лицами в той третьей пустынной приграничной зоне между двумя империями. Большие обычные армии никогда не могли вести там боевых действий, но пустыня предлагала возможности по крайней мере для набегов и отвлечения внимания вашего противника от армянского и сирийского фронтов на севере. Как следствие, обе стороны вербовали, оплачивали и вооружали арабских союзников для защиты своих пустынных территорий и создания максимума неприятностей противоположной стороне. Никто не потрудился записать долгую историю этих аравийских походов империи, но если соединить вместе разрозненную информацию, имеющуюся в сохранившихся трудах римских историков, то на их страницах бросается в глаза один факт из истории арабов IV–VI вв. Несомненно, благодаря деньгам и оружию, которыми обе стороны заполнили этот регион, количество политических группировок, контролируемых арабскими союзниками империи, сильно выросло, а отсюда выросла и их военная сила. Если в IV–V вв. римляне действовали через арабских союзников, то к VI в. и у них, и у персов было по одному такому союзнику – это были Гасаниды и Лакхмиды соответственно. И эти группировки оказались теперь настолько сильны, что занимали – по крайней мере иногда – свое собственное место за столом переговоров, и у них были свои тайные планы. Иными словами, арабский мир, оказавшийся между двумя сверхдержавами, прошел такую же трансформацию, какую в значительной степени претерпели германцы на периферии европейских границ Римской империи. Те отношения, которые державы были склонны устанавливать со своими соседями, в конечном счете порождали более крупные и сплоченные политические объединения в этих отдаленных областях. Арабский же мир испытывал каталитическое воздействие не одной, а двух империй^[184].

Если рассматривать вопрос с этого ракурса, то нерелигиозный элемент в карьере Мухаммеда имеет поразительное сходство с таким элементом у гунна Аттилы. Что сделал Аттила? Он объединил против Рима ряд бывших, в основном германоговорящих, пограничных государств-сателлитов, которые обычно и ссорились между собой и воевали с империей. Это создало объединение государств, которое было достаточно велико, чтобы напрямую противостоять империи и в апогее противостояния – иногда даже побеждать. В биографии Мухаммеда есть близкие параллели. Он объединил арабские группировки, которые в течение предыдущих двухсот лет привыкли действовать во все более крупных и сложных военно-политических структурах, но которые без Мухаммеда, похоже, не достигли бы наивысшего объединения. Он разительно отличается от Аттилы тем, что основной составляющей политической власти, которую ему удалось установить, была мощная новая религия, продолжавшая функционировать как объединяющая сила и после смерти этого харизматичного вождя союза арабов. После смерти Аттилы в гражданской войне истребило себя гуннское ядро его империи, которая дала столь многим ее подданным, вроде паннонийских готов, объединенных Валамиром, шанс вернуть себе независимость. И империя гуннов прекратила свое существование на протяжении жизни одного поколения. После смерти Мухаммеда в ходе так называемых войн Ridda («отступнические» войны) достаточно крупное ядро его главных сподвижников сохранило свое религиозное единство, чтобы помешать тем, кто был менее предан делу, отколоться от него. Вместо того чтобы развиваться и распадаться с одинаковой скоростью, как его гуннский аналог в Центральной Европе, объединение поддерживавших обе империи арабских группировок, созданное Мухаммедом, устояло и быстро завоевало практически весь римский Восток и – еще восточнее – всю империю Сасанидов и много чего еще. Первые арабские исламские армии вышли из пустыни в 633 г., и за одно поколение тысячелетнее противостояние двух империй – греко-римского Средиземноморья и персидского Ближнего Востока – было отправлено на свалку истории^[185].

Наследство

Возвращаясь к Юстиниану и вглядываясь более пристально, нельзя не прийти к одному неизбежному выводу: именно ислам глубоко изменил ход истории Восточной Римской империи. Благодаря Мухаммеду и катастрофическим потерям центральных земель, отошедших его арабской солдатне, оказалось невозможным, чтобы Ираклий и его преемники повторили то, что было возможным для спасения Римской империи в III в. Эти потери привели к тому, что Византия теперь ограничивалась приблизительно четвертью-третью своих бывших владений, и за многие из своих оставшихся провинций ей пришлось регулярно воевать в последующие десятилетия. Когда экономика империи рухнула, административный аппарат пришлось радикально перестроить, так как на скудные средства приходилось содержать все еще значительные армии – арабов нужно было как-то отгонять от оставшихся владений. Эти потери даже вызвали религиозную перекалибровку, потому что старая имперская идеология выглядела все более выхолощенной. Утверждение, что это единственное в своем роде руководимое Богом государство, предназначенное Всемогущим для распространения христианской цивилизации по всему земному шару, утратило свою силу после того, как две трети империи были завоеваны знаменосцами другой религии. К счастью, иудейско-христианские тексты предлагали другую, уже более подходящую модель. Императоры получили возможность использовать Ветхий Завет для превращения себя из божественно предопределенных завоевателей мира в вождей избранного народа, проведя константинопольский ковчег спасения через преследующие его бури к окончательному спасению и победе; причем апокалипсис был популярным, периодически повторяющимся жанром. Этот изящный шаг в сторону помог и спасти лицо, и избежать оскорбительных разговоров людей, так как сокрушительный груз реальности того времени был просто непомерным. В общих чертах, потери в VII в. свели когда-то мировую державу – Восточную Римскую империю – к региональному восточно-средиземноморскому государству – Византии, которое стало на самом деле невольным спутником исламского мира. Все периоды византийской экспансии после VII в. имели место, когда исламский мир был раздроблен. Всякий раз, когда объединялся довольно большой кусок исламского мира, дела в Константинополе шли плохо^[186].

Это заостряет вопросы в отношении Юстиниана, на которые мы должны найти ответы. На самом деле вопрос вот в чем: действительно ли его завоевания настолько растянули границы империи, что привели не только к прямым потерям территорий в Италии и на Балканах, но и – в долгосрочной перспективе и прежде всего – к неспособности империи сохранить свои основные земли на востоке? На мой взгляд, если внимательно посмотреть на события, последовавшие за смертью Юстиниана, становится чрезвычайно трудно ответить на него утвердительно.

Чтобы обвинять Юстиниана в потере территорий в Италии и на Балканах, вы должны поставить ему в вину и империю аваров, а мы уже видели, что это трудно сделать убедительно. То же самое, как мне кажется, справедливо и в отношении возникновения ислама. Если вы правоверный мусульманин, то тут не на что и отвечать. Мухаммеда послал Бог, последовавшие исламские завоевания были предопределены Им, и все, что мог сказать или сделать Юстиниан, являлось совершенно несущественным. Но если вы не правоверный мусульманин, то вешать всех собак на Юстиниана нечестно. Самое большее, императору можно приписать незначительную роль в появлении крупного объединения арабов. Он действительно содействовал новому альянсу среди арабов – союзников своей империи, признавая их тогдашнего вождя из династии Гасанидов общим вождем: совершенно беспрецедентная позиция. Но это была лишь его реакция, причем против его желания. Персы уже объединили своих союзников под одним правителем из династии Лакхмидов и в результате сумели совершить опустошающий набег по пустынным окраинам Римской империи в 529 г., который оказался слишком мощным, чтобы какие-то еще необъединенные арабские союзники Константинополя могли ему противостоять. По этой причине – и только этой – в ответ Юстиниан создал крупную организацию союзных ему арабов. Но эта структура была ликвидирована в 580-х гг. императором Маврикием и не являлась прямым предком того союза, который создал Мухаммед в 620-х гг.^[187]

И не так уж пряма причинно-следственная связь Юстиниана с полным финансовым истощением, которое подготовило империю Ираклия в 630-х гг. к переходу в руки недавно объединенных Мухаммедом арабов. Восточная Римская империя демонстрирует признаки финансового напряжения после смерти Юстиниана, особенно в годы правления императора Маврикия. Но кому это можно больше приписывать – Юстиниану или разрушительному лобовому конфликту с Персией, продолжать который принял решение его преемник Юстин II, убежденный в том, что западные тюрки в решающий момент прискачут к нему на помощь из-за горизонта? Этот вопрос нужно очень тщательно обдумать. Последняя половина десятилетия царствования Юстиниана была в основном спокойная даже на персидском фронте, и есть все основания полагать, что доходы из Северной Африки и Сицилии на этом этапе поступали достаточно регулярно. Война с Персией в Месопотамии – вот что действительно стоило Восточной Римской империи денег, а действия Юстина форсировали восемнадцатилетний безнадежный конфликт в том регионе в период между 573 г. и договором 591 г. Гораздо более вероятно, что именно это создало для Маврикия такое финансовое давление в сочетании с потраченной впустую платой Юстина тюркам, а не продолжавшиеся безответные выплаты за территории, которые он прибавил к империи с 533 г.

Имперские сундуки не могли быть наполнены и в двенадцатилетний промежуток перед началом следующего раунда римско-персидского конфликта в 603 г. На протяжении этого периода войска Маврикия занимались тем, что исправляли ситуацию на Балканах. Воевать с аварами, вероятно, было менее затратно, чем с Персией, но не намного, и какие бы финансовые накопления ни имелись в 590-х гг., они быстро истощились снова после 603 г., когда на Востоке разразился катастрофический вооруженный конфликт двух великих держав. Так как я не мусульманин, мне трудно представить себе, что воинам ислама сопутствовал такой успех, если бы две империи, которые потратили двадцать пять лет на войну друг с другом, не довели себя до состояния банкротства и истощения. Иными словами, успех арабского завоевания Восточной Римской империи обязан гораздо больше, чем Юстиниану, – по крайней мере напрямую – двум крупным виткам римско-персидского конфликта, которые непосредственно предшествовали ему (это были наполненные активными боевыми действиями 43 года из 55 лет между 573 и 628 гг.). Именно эти войны опустошили казну империи и ослабили имперскую хватку на ее восточных провинциях до такой степени, что армии арабов сумели так легко их смять. Если Юстиниана и винить за утрату римского Востока, то нужно представить убедительный аргумент, который может сделать его изначально ответственным за постепенное наращивание римско-персидского конфликта до уровня интенсивности, невиданного с III в.

Без сомнения, какая-то часть вины должна быть возложена на него. Войны Юстиниана в Италии и Северной Африке дали Хосрову I и повод, и возможность совершать успешные налеты на римскую Сирию в 540 г. Но в течение оставшихся лет царствования лобовой конфликт на главном – месопотамском – фронте происходил лишь между 540 и 546 гг., а в остальном обе стороны довольствовались более ограниченным – и более дешевым – уровнем ведения боевых действий на двух других участках. И как мы уже видели, последние годы жизни Юстиниана характеризовались миром на всех фронтах. Поэтому настоящая история о более или менее продолжительных витках лобовой конфронтации между двумя империями между 753 и 628 гг., без которых арабские завоевания в той форме, которая нам известна, просто немыслимы, начинается заново после смерти Юстиниана. Политические решения Юстина II и Маврикия – один принял решение начать мировую войну, а другой навязал карательный мир – и появление западных тюрков несут ответственность за создание условий, в которых силы ислама смогли завоевать римский Восток, а не единичные и ограниченные размолвки с Персией, отличавшие правление Юстиниана. Он вполне мог попасть в те же самые ловушки, в которые заводит спесь, что и его преемники, если бы все еще был у власти, но это уже совершенно другой вопрос.

Здесь мне, вероятно, следует выразить свое мнение, в случае если от всего сказанного до этого сложилось впечатление, что я слишком снисходителен к Юстиниану. По римским, да и любым стандартам, этот император был деспотичным ублюдком самого худшего пошиба. Он легко мог перебить огромное количество своих собственных граждан, чтобы удержаться у власти, и с той же самой целью совершать рискованные нападения на соседние государства, невзирая на сопутствующий ущерб. Он не убивал своих сограждан в таком масштабе, как это делали Гитлер, Сталин или Пол Пот, но такого рода активность присутствовала, и его правление было таким же авторитарно хаотичным, как и правление любого из этих лиц. Также нет никаких признаков того, что он лелеял великие мечты, которые ему иногда приписывают, так как его власть поздно перешла к политике расширения на запад, да и то всецело от отчаяния. Но при всем при том также очень трудно винить его в последовавшем крахе Восточной Римской империи, превратившейся в призрачную Византию. Да, его западные завоевания пробудили у персов некоторую зависть, но недостаточную, чтобы подтолкнуть Хосрова I к чему-то большему, чем управляемая соглашательская агрессия. Да, он действительно создал объединенную коалицию арабских союзников на римской границе, но она не была прямой предшественницей созданного Мухаммедом военного, политического и религиозного союза.

И хотя этот рассказ удовлетворил бы гораздо больше морально, если бы мы увидели, что этот совершенно ужасный император завещает отравленную чашу неизбежного краха своим преемникам, спор в лучшем случае хромает. Авары, западные тюрки, Юстин II и Маврикий, Хосров II и Мухаммед – всех их нужно вводить в рассказ, чтобы приблизиться к убедительному пониманию более поздних проблем Константинополя, а их коллективный вклад в процесс падения империи гораздо больше, чем вклад Юстиниана. Это одна из самых сложных проблем, когда пишешь об очень далеком прошлом, – сохранять надлежащее чувство хронологической перспективы. Глядя из XXI в., кажется, что 565 и 630 гг. близки друг к другу, но на самом деле они отстоят друг от друга на три поколения политиков, и нет прямой причинной связи между Юстинианом и арабскими завоеваниями. Этот человек не приходил к власти, чтобы отвоевать утраченный римский Запад, но он и не собирался обрекать Константинополь на понижение его стратегической роли.

Однако он был, безусловно, последним правителем Константинополя, который использовал ресурсы своих восточных земель, чтобы попытаться заново создать Римскую империю в Западном Средиземноморье и за его пределами. После 573 г. Восточная Римская империя на пятьдесят пять лет была ввергнута в тотальный конфликт на своем восточном фронте, после которого никакой правитель Константинополя уже не обладал достаточно большой политической поддержкой, чтобы перестроить Западную Римскую империю. С возникновением ислама Восточное Средиземноморье навсегда выпало из списка потенциальных претендентов, выстроившихся в очередь с целью восстановить имперскую власть на Западе. Усилия по реставрации Римской империи и на Востоке, и на Западе не увенчались успехом. Последняя серьезная попытка была предпринята с Севера.

Часть третья. Отец Европы

Глава 5. День Рождества Христова 800 г.

Рим: утро 25 декабря 800 г. от Рождества Христова. Король франков Карл Великий – Karolus Magnus, Charlemagne – наносит визит в старую столицу империи и входит в собор Святого Петра, чтобы послушать рождественскую мессу. То, что происходит вслед за этим, изложено в жизнеописании папы Льва III в Liber Pontificalis («Книга пап римских»):

«Затем своими собственными руками почтенный понтифик короновал [Карла] драгоценной короной, и все правоверные римляне, видя, как настойчиво он защищает и как сильно он любит священную римскую церковь и ее наместника по воле божьей и святого Петра – хранителя ключей от царствия небесного, громко вскричали все как один: „Карлу, благочестивому Августу, коронованному Богом, великому и миролюбивому императору – жизнь и победа!” Три раза это было сказано перед святым Петром с призывами многих святых; и ими всеми он был поставлен императором над всеми римлянами».

Через 342 года после низложения Ромула Августула земли старой Западной Римской империи получили нового императора, который, судя по имени, и фактически был личностью такой исключительной доброты, что один из его придворных поэтов назвал его Pater Europae – отцом Европы. И тем не менее, если верить Эйнхарду, биографу Карла Великого, последний позднее сказал, «если бы он заранее знал о плане папы, он не пошел бы в церковь в тот день, пусть даже это был день великого праздника»^[188].

Как объяснить это необычное заявление и как именно Римская империя возродилась в лице правителя франков?

Возрождение империи, основанное на политической базе франков, чуть не случилось двумястами годами ранее, когда следующие одно за другим поколения предыдущей королевской династии франков – Меровинги – были на волосок от притязаний на императорский титул. Чтобы по-настоящему понять, кто такой был Карл Великий и почему титул императора в конечном счете достался ему в день Рождества Христова 800 г., нужно углубиться (ненадолго) в его франкское прошлое. Внимательный читатель вспомнит, что мы уже встречались раньше с Меровингами в лице Хлодвига, который открыто соперничал с Теодорихом Амалом за права на бывшую Западную Римскую империю в 490–510 гг. Теодорих стал победителем, но Хлодвиг долго имел более весомую репутацию в истории благодаря не столько его собственным достижениям – весьма поразительным, сколько тому, что произошло после его смерти. И расцвет его династии Меровингов, и причины, по которым она так и не получила императорский факел, фокусируют наше внимание на Карле Великом.

Львы (не тигры) и медведи

Существует много аналогий между предысторией династии Амалов Теодориха и возникновением династии Меровингов среди салийских франков. Главное отличие состоит в том, что гуннская империя Аттилы непосредственно сыграла незначительную роль в истории франков. Аттила пытался вмешаться в спор франков по поводу престолонаследия, но те физически были вне его досягаемости, и нет никаких письменных подтверждений тому, что какие-то франкские группировки когда-либо воевали за него или перестраивали свои властные структуры по его указке.

Если оставить это в стороне, аналогии поражают. Во-первых, обе династии появляются в истории приблизительно в один и тот же момент. Первый Меровинг, о котором нам известно хоть что-то определенное, это отец Хлодвига Хильдерик, который умер в 480 г. и принадлежал к тому же поколению, что и отец и дядя Теодориха, который первым объединил паннонийских готов и направил их на орбиту Константинополя. Однако Хильдерик не продвинулся так далеко по пути к монаршей власти, как Валамир, – некоторая неясность, которая, наверное, объясняет часть тайны, которой он окружен. Помимо того, что дед у него был, по общему мнению, морским чудовищем, главная загадка, которую он представляет собой для нас, состоит в том, что сообщения (чрезвычайно отрывочные) о его деятельности в 460-х и 470-х гг. помещают его больше в Центральную Галлию, где он участвовал в событиях у Орлеана, Анжера и устья реки Луары, сосредоточившись на быстро менявшихся альянсах, которые характеризуют последнее поколение старой Западной Римской империи (не считая периода ссылки, когда его сторонники были уже сыты по горло тем, что он соблазнял их женщин). Но политическая опора, которую он оставил своему сыну, была сосредоточена на северо-востоке, там, где сейчас находится Бельгия, на старой римской базе легионеров в Турне. И это в конечном счете самый надежно засвидетельствованный факт из всех, так как там в XVII в. была обнаружена его могила, в которой помимо многих других вещей нашлось кольцо с печатью, на которой было выбито его имя^[189].

Исторические документы и содержимое могилы вместе наводят на мысль о том, что он был командующим войском, достаточно сильным, чтобы искать его расположения, мобилизовать и вознаграждать, в то время как последнее поколение западно-римских лидеров изо всех сил старалось удержать страну от развала. Но затем, подобно большинству других игроков в этой сложной игре, он, в конце концов, понял, что пора подвести черту под его службой империи и действовать самостоятельно, так как римский центр перестал контролировать любые активы, о которых стоило побеспокоиться. У нас отсутствует точная хронология, когда на Хильдерика снизошел момент истины, но все другие игроки, о которых мы знаем, сдались вскоре после 468 г., когда поражение армады Константинополя в походе против вандалов отняло всю надежду на укрепление имперской власти на Западе^[190]. В созвездии личностей, которые в этот момент начали энергично действовать совершенно в одиночку, Хильдерик был явно лишь незначительным игроком. Несмотря на впечатляющие богатства, закопанные рядом с ним в Турне, его сын начал свою политическую жизнь лишь как один из нескольких вождей франков одинакового статуса.

Однако пример решительных перемен был подан при жизни его сына и преемника Хлодвига. Мать нового короля была тюрингской принцессой по имени Базина, с которой Хильдерик познакомился якобы во время его невольной ссылки, вызванной собственной склонностью к сексуальным связям. Летописец конца VII в. Фредегар (он же источник рассказа о морском чудовище) записывает, что случилось в ночь зачатия Хлодвига. Три раза Базина будила своего мужа и посылала его на улицу посмотреть и сказать ей, что он видел. В первый раз он увидел львов, единорогов и леопардов, затем волков и медведей, а в третий раз – более мелких животных вроде собак. Вы можете вообразить, что у Хильдерика от недосыпа затуманилась голова, к тому же он был слегка раздражен на тот момент, но королева любезно все разъяснила. Вся эта вереница, подобно видению, открытому Гекатой Макбету, была рассказом о том, что должно произойти, хотя на этот раз с собственными потомками Хильдерика, а не чьими-то другими. Сам Хлодвиг был львом конечно же, а три элемента его карьеры являются центральными в нашей разворачивающейся истории об империи франков. Очевидно, он добился ряда военных побед, которые значительно расширили подконтрольную ему территорию. Первым на линии огня был некий Сиагрий, поражение которого традиционно рассматривается как расширение владений Хлодвига на юго-запад до самого Парижа или его окрестностей. За этим последовали другие победы, которые привели бургундов из долины Роны по крайней мере временно под власть франков, а затем во время кризиса, который предоставит Теодориху его звездный час, были повержены алеманны и вестготы. Теодорих со временем оказал некоторое уравновешивающее влияние на бургундов и выдворил Хлодвига из Прованса и Средиземноморья. Тем не менее в ходе своего приблизительно тридцатилетнего правления Хлодвиг распространил свою власть с изначально довольно ограниченного уголка Бельгии на почти всю древнеримскую Галлию и значительный кусок территории к востоку от Рейна (карта 10).

В то же самое время, прилагая старания, аналогичные усилиям Валамира и Теодориха, Хлодвиг устранил всех своих соперников в своем кругу. Как и большинство дат периода его правления, не до конца ясно, когда это произошло. Наш единственный источник – «История франков» Григория Турского – представляет этот процесс как ряд мафиозных ударов, организованных отчасти посредством «своих» людей, но, безусловно, в спешке в конце правления после победы над вестготами, то есть между 507 и 511 гг. Это может быть так и не так, но нет сомнений в том, что он решительно устранил всех своих главных соперников, многие или большинство из которых – с той заботой о семье, которую мы встречали раньше среди членов королевских династий, – были его родственниками по боковой линии. Его сыновьям теперь предстояло одним унаследовать сильно расширившееся regnum^[191] своего отца^[192].

Третьим ключевым элементом карьеры Хлодвига было то, что он в конечном счете перешел в католическое христианство. В этом случае Григорий Турский, безусловно, несколько отклоняется от правды. Он изображает все так, будто в середине первого десятилетия VI в. король из убежденного язычника прямо становится католиком-христианином, тем самым получив поддержку Бога в своей предстоящей войне с вестготами. Последние, как и Теодорих, были неникейскими христианами того типа, который часто ошибочно относят к арийцам, так что посредством этого толкования Григорий смог представить все так, будто Хлодвиг в 507 г. вел победоносный крестовый поход католиков против ненавистных еретиков. Все это очень хорошо для католического священника, но Григорий писал это три поколения спустя после этого события, а более современные источники предлагают картину, значительно отличающуюся от этой. Прежде всего Хлодвиг, по-видимому, объявил о своей приверженности католической вере только после своей большой победы, и, что еще интереснее, это заявление было сделано в контексте интенсивного спора, который шел при дворе короля франков; в ходе этого спора в какой-то момент показалось возможным, что король бросит свою шляпу в арийский круг – эту сторону истории полностью обошли молчанием ко времени Григория. В конце концов Хлодвиг выбрал католичество, и это тоже помогло направить франков на путь, ведший к империи^[193]. Его новая, сильно возросшая власть над франками распространялась на территории к западу и востоку от Рейна – центрального региона (сейчас здесь находятся Франция, Бенилюкс и Западная Германия), который был предназначен для того, чтобы с ним была связана долгая и влияющая на все история, даже если осуществление политической власти в его пределах было далеко не простым.

Когда в 511 г. Хлодвиг умер, единственное пятно на его почти императорской биографии – неспособность обойти своего великого соперника-гота. Его смерть случилась именно в annus mirabilis^[194] Теодориха, и весть о ней, возможно, лишь добавила немного дополнительного блеска к созданию объединенного королевства готов в Италии, Испании и Южной Галлии. Католичество Хлодвига не было никакой козырной картой. В 511 г. отношения Теодориха с его католическим духовенством едва ли могли бы быть лучше, за исключением того факта, что их самый лучший период – его посредничество возвращения Константинополя в религиозное сообщество в первые годы правления Юстиниана – был еще впереди. Какими бы поразительными ни являлись успехи Хлодвига, они не соперничали с достижениями Теодориха, и я не вижу ничего удивительного в том, что никто из галло-римских аристократов, которые к этому времени попали под власть франков, не чувствовал тех же угрызений совести, что и итало-римские аристократы, приветствуя своего нового правителя как semper Augustus.

Однако, как только объединенное королевство Теодориха после его смерти развалилось на части, и даже его итальянская часть была отколота от него в ходе политической борьбы и отдана сначала ради власти Аталариха, а затем ради самого трона, экспансия франков, сдерживаемая с 507 г., снова могла всерьез начаться. В начале 530-х гг. Тюрингское и Бургундское королевства, лишенные поддержки готов в противовес власти франков, были поглощены, а за ними последовали и другие: сначала Прованс, а затем – обширные территории у подножия Северных Альп, официально переданные франкам Витигисом, когда он отчаянно пытался собрать войска для войны.

К тому же сыновья и внуки Хлодвига – леопарды, единороги, волки и медведи – были заняты своими собственными интересами восточнее Рейна. Когда внук Хлодвига Теодеберт в 540 г. написал Юстиниану, он мог с полным основанием объявить себя «правителем многих народов», включая вестготов, тюрингцев, саксов и ютов, равно как и самих франков, конечно. К середине VI в. потомки Хлодвига были очень близки к императорской власти на Западе как фактически, так и на законных основаниях. В одном идеологическом аспекте они пошли даже дальше, чем это осмелился сделать Теодорих. Уже давно прерогативой императоров было то (оглядываясь назад в более далекое прошлое, когда многие правомочные города империи чеканили свои собственные монеты), что только они могли выпускать золотые монеты. В тех поколениях, которые пришли после 476 г., правители государств-преемников чрезвычайно уважали это исключительное право, чеканя монеты только из неблагородных металлов. Сам Теодорих отчеканил лишь приуроченный к определенному событию золотой медальон. Когда короли Меровингов начали регулярно выпускать золотые денежные знаки, это стало основным нарушением традиции и публичным оскорблением, о котором с отвращением писал Прокопий. Тем не менее, несмотря на то что они были могущественными правителями, восхваляемыми множеством эпитетов, которые обычно говорились в адрес императоров, все же никто не приветствовал даже внуков Хлодвига как истинных императоров – Августов. И нет никаких знаков во всей обширной придворной литературе третьей четверти VI в., свидетельствующих о каком-то сознательном проекте реставрации империи вроде той, которую предпринял Теодорих. Поэтому хотя они и подошли близко, но ни один представитель династии Меровингов так и не сумел «допрыгнуть» до империи.

Причины, по которым они этого не сделали, я думаю, просты. Какими бы обширными ни были территории, попавшие под влияние франков в VI в., они редко объединялись под властью одного правителя. Развиваясь в VI в., королевство Меровингов состояло из пяти главных составных частей – Австразии, Нейстрии, Бургундии, Аквитании и Прованса – с различной степенью гегемонии, осуществляемой на сателлитных территориях в Тюрингии и Алемании, Баварии, Фризии и Саксонии (карта 11, с. 278). У Меровингов существовала стандартная практика даже для центральных регионов королевства: они должны были быть поделены между живыми взрослыми сыновьями правителя, кем бы ни являлась их мать, как это случилось после смерти Хлодвига в 511 г. Много страниц можно было исписать (что и сделали), подробно излагая последовавшую за ней политическую борьбу, краткие периоды единства, массу потенциальных наследников и племянников, ранние смерти и откровенные казни, но нам не стоит беспокоиться об этом сейчас. Достаточно сказать, что любые притязания Меровингов на титул императора Западной Римской империи встречались с физическими препятствиями, и лишь иногда потенциально мощная политическая база франкского королевства оказывалась в руках всего одного правителя^[195].

В равной степени важно то, что короли франков должны были делить бывшее пространство Западной Римской империи с другими, совершенно законными христианскими правителями. Особенно после того, как об их официальном переходе из арианства в католицизм было объявлено на Третьем соборе в Толедо в 589 г., вестготские правители Испании и Септимании (территория современной Юго-Восточной Франции к северу от Пиренеев) пропитались римской и христианской обрядовостью, которая решительно подражала императорам в Константинополе. Они смотрели на весь мир как совершенно законные правители значительной части старой Западной империи. Точный религиозный статус лангобардов, которые вторглись в Северную Италию, когда авары начали посягать на регион Среднего Дуная в конце 560-х гг., трудно определить. В источниках содержатся сбивчивые – на самом деле сбивающие с толку – указания на то, были ли правители лангобардов вообще католиками, арианами или придерживались какой-то иной веры. Но по крайней мере при случае короли лангобардов могли произвести вполне приличное впечатление респектабельных римских правителей, в частности в 612 г., когда король Агилульф представил Адалоальда, своего сына и избранного наследника, своим подданным в цирке в Милане (старой столице империи), непосредственно подражая римской церемонии. И все это, конечно, без учета того, что до середины VI в. Восточно-римское государство вместе со своим «собственным» императором оставалось чрезвычайно активной силой в Италии (контролировало большие территории вокруг Равенны, Рима и на юге), не говоря уже о сохранении жизненно важной государственной структуры на каждом настоящем клочке старой Западной империи, вроде Северной Африки, Сицилии и адриатического побережья^[196].

Временами франки начинали масштабные войны против равных по силам противников, но в конце VI в. вторжения франков на юг Альп и Пиренеев стали более ограниченной формой набегов, и больше не было серьезных попыток расширить бывшую римскую территорию, находившуюся теперь под властью Меровингов. В результате ни один представитель этой династии никогда не обладал властью – даже при сочетании прямого и руководящего правления – над такой большой частью римского Запада, как Теодорих во всем своем великолепии. И вообще имперским полномочиям франков не хватало чего-то существенного, чтобы заглушить притязания других государств-правопреемников, да и самого Восточного Рима.

Если сыновья и внуки Хлодвига были сильными, но не тянули на императоров, то традиционные рассказы о его потомках в VII и начале VIII в. – звери меньшего размера из сна Базины – были в большинстве своем сформированы историческими трудами, написанными во время династии Каролингов, к которой принадлежал Карл Великий. В частности, Эйнхард, который писал в начале правления сына Карла Великого, оставил нам неотразимый литературный портрет последних Меровингов.

«Королю ничего не оставалось делать, кроме как сидеть на троне, распустив длинные волосы, с нестриженой бородой, довольствуясь тем, что он только носит королевский титул и делает вид, что правит… Он выслушивал представителей различных земель, и, когда они уходили, он, казалось, давал им свои собственные решения, которые его научили – или скорее приказали – озвучивать. За исключением ничего не значащего титула короля и скудного содержания, которое [мажордом дворца] выдавал ему, как ему было удобно, он не имел ничего своего, кроме одного поместья с очень небольшим доходом. В том поместье у него были дом и слуги, которые откликались на его потребности и повиновались ему, но их было мало. Он ездил в повозке, в которую была запряжена пара быков, которых вел… скотник… Таким образом он ездил во дворец, а также на ассамблею своего народа, которая ежегодно проводилась для блага королевства, и тем же манером он возвращался домой. Но именно [мажордом дворца] занимался всеми делами – и внутренними, и иностранными, которые нужно было выполнять и заниматься управлением королевства».

Как только необычная история, написанная Григорием Турским, заканчивается в середине 590-х гг., не остается никакого повествования, содержащего сколько-нибудь такой же масштаб обстоятельных подробностей, пока не наступит эпоха Каролингов, так что практически ничто не может бросить вызов яркой характеристике Эйнхарда. Поэтому вообще-то историки часто рады видеть в последних королях Меровингов зверей меньших размеров. Отсутствие у них власти обрекает мир франков на отсутствие порядка; они позволяют власти постепенно переходить в руки второстепенных фигур – мажордома дворца. Эту роль играли предки Карла Великого в северо-восточной части королевства – Австразии (карта 11, с. 278) до тех пор, пока его отец Пипин Короткий не решил в 751 г. положить этому конец и не стал королем франков^[197].

Но Эйнхард писал, принадлежа к третьему поколению, появившемуся после того, как Пипин стал королем, и будучи верным подданным Каролингов. Что могло быть удобнее для династии, которой он служил, чем идея о том, что Меровинги потеряли свое право на управление королевством ввиду своей неспособности делать это? После более внимательного изучения, как это сделало последнее поколение – или пара поколений – современных ученых, источники выдают совершенно другую историю, в которой последние Меровинги не такие уж неумелые, какими Эйнхард хочет нам их представить, и восхождение на трон Каролингов выглядит более случайным исходом.

Даже с учетом всего этого нет ни малейшего сомнения в том, что представители династии, которые правили, скажем, в 675–700 гг., в сущности, занимали гораздо менее могущественное политическое положение, чем их предшественники сто лет назад. В частности, этот период видел подъем хорошо укрепившихся группировок региональной знати во всех центральных регионах государства франков, через которые должен был действовать любой последующий король. А власть этой знати изолировала многие районы в тех регионах от прямой досягаемости короля. Самая яркая картина такого положения дел представлена не в Австразии, а в соседней на западе Нейстрии (карта 11, с. 278), где главный источник «Книга истории франков» (Liber Historiae Franco rum) показывает нам, что любой монарх из династии Меровингов должен был (по крайней мере, так пишет автор текста) действовать совместно и через группу взаимосвязанных между собой аристократических кланов (их было около шести). Аристократы проводили время, вступая в браки, соперничая друг с другом за власть в Нейстрии, то есть за должность мажордома ее дворца, и пытаясь отбиться от вмешательства Каролингов^[198]. Каждый из центральных регионов, иными словами, создал свой собственный аналог семьи Каролингов, и коллективно эти аристократические узы сильно уменьшали реальную власть любого короля, каковы бы ни были его личные способности.

Это означает, что, хотя правящая династия и оказалась ослабленной, вытеснение Каролингами Меровингов не стало простым дворцовым переворотом, в ходе которого главный советник короля в конечном итоге занял место последнего представителя старой династии. Взглянув на взятые вместе VI, VII и VIII вв., мы видим значительную реструктуризацию власти, в которой захват Каролингами власти над всем государством франков в VIII в. представлял собой отчетливый второй этап. На первом этапе предки Карла Великого были не более чем победителями регионального внутриавстразийского соревнования, а равные им по положению соперники занимались тем, что побеждали в похожих соревнованиях в других главных регионах Франкского королевства.

Я очень подозреваю, что если бы Каролинги не покончили со становившимся все более хрупким равновесием, которое представляло собой государственное устройство при последних Меровингах, то тогда какой-нибудь соперничавший знатный клан из какого-нибудь другого центрального региона империи франков сделал бы это вместо них. Это не звучит как рецепт долговременной стабильности, так как у кого-нибудь где-нибудь обязательно возникла бы идея переориентировать всю политическую систему на свою собственную власть, хотя бы даже только из страха перед тем, что сделать это вместо них может соперник. Схожее чувство нестабильности также проявляется и на периферии. Здесь в VI в. Меровинги тоже осуществляли свою власть – отчасти напрямую, отчасти периодическим утверждением своей военной гегемонии – в ряде районов-сателлитов: Алемании, Тюрингии, Баварии и даже – в меньшей степени – Саксонии, которая была вынуждена платить дань^[199]. Пока шел VII в., эти районы вырвались из-под центральной власти, а это в той же мере, что и рост власти региональной знати, отражает слом старой системы. Череда в высшей степени непредвиденных событий лежала в основе способности Каролингов полностью захватить власть во Франкии, но к 700 г. династия Меровингов в любом случае была обречена.

Даже если характеристика Эйнхарда последних Меровингов была сатирической, он, по крайней мере, указывает нам правильное направление. Период 550–700 гг. оказался свидетелем мощного общего перехода власти от короля к региональной знати, и результатом стали и общая политическая нестабильность, и то, что короли, оставаясь важным элементом системы, утратили свою способность управлять ею. Это не явилось следствием упадка династии, который превратил львов в котов, и некоторые правители из династии Меровингов, вроде Дагоберта I (умер в 639 г.), не разучились орать. Но последние из династии боролись за безнадежное дело, оказавшись перед структурными переменами в локализации власти в государстве франков. К 700 г. дальние границы мнимой империи франков в VI в. уже выпали из ее сферы влияния, а ее центр начал дробиться на куски. То, как Каролинги вышли из этого процесса ослабления центральной власти, ставит нас лицом к лицу с карьерой первого великого Карла в новой династии – Карла Мартелла, Молота.

Молот франков

Центральным местом любой экскурсии по Версалю является Галерея битв. Длиной сто двадцать и шириной тринадцать метров, она была создана из ряда более мелких картинных галерей Луи Филиппом в 1830-х гг. Этот – почти совершенно миролюбивый – король отчаянно хотел показать, что принадлежит к военной французской традиции, которая незадолго до этого увенчалась карьерой Наполеона. Как я вежливо заметил одному бывшему своему другу по переписке – французу: здесь нет картины с изображением битвы при Ватерлоо; но помимо этой, все битвы императора – там.

Но тридцать четыре большие картины охватывают гораздо больший временной интервал, чем этот. Первым слева в зале висит скромное полотно 5,42 на 4,65 метра с изображением Карла Мартелла в битве при Пуатье (или Туре), традиционно датируемой 732 г., хотя, возможно, это был и 733 г. Это знаменитое сражение Карл провел, будучи союзником герцога Аквитанского Эвдона. Тот попросил Карла о помощи во время боя с армией мусульман, проникшей на север через Пиренеи. А старое вестготское королевство в Испании было захвачено мусульманскими оккупантами приблизительно в течение десяти лет после своей первой победы там в 711 г. После долгого стояния в стороне Карл в конечном итоге вступил в битву и одержал победу. Его противник мусульманин Абд ар-Рахман остался мертвым на поле боя. Традиционно это считалось моментом, когда было сорвано возможное завоевание мусульманами всего западного христианского мира, что побудило Эдварда Гиббона написать один из своих самых известных отрывков:

«Победоносный поход продолжался более тысячи миль от скал Гибралтара до берегов Луары. Повтор такой же дистанции привел бы сарацин к границам Польши и Северо-Шотландскому нагорью. Рейн не более непреодолим, чем Нил или Евфрат, а флот арабов мог бы попасть в устье Темзы без морского сражения. Наверное, толкования Корана теперь изучали бы на факультетах Оксфорда, а его кафедры, возможно, демонстрировали бы людям, подвергшимся обрезанию, святость и истину откровения Магомета».

Если сохранения христианства было недостаточно, то имелось еще кое-что, что стояло за великой победой Карла. В традиционных рассказах о рождении феодализма Карл фигурировал как главный создатель тяжелой, закованной в латы конницы, которая стала главной чертой средневековой Центральной Европы. Недостатком ее было то, что кольчуги и боевые кони – весьма дорогое удовольствие, так что Карла также помнили как великого экспроприатора церковной собственности, использовавшего богатства религиозных институтов для оплаты вооруженных сил, которые позволили ему отразить натиск ислама.

Как часто происходит с традиционными взглядами на прошлое – большинство из которых начинают защищать каждый свою национальную психику с конца XIX в., когда совпали усилившийся национализм и массовое образование, – ни один из этих двух столпов репутации Карла не выдержал более пристального постнационалистического исследования. Абд ар-Рахман не возглавлял армию из многих десятков тысяч (а иногда – поразительно! – сотен тысяч) человек, как часто считали, не нес колоссальных потерь в живой силе (хотя сам он, безусловно, погиб) и не вел решительную завоевательную войну, а занимался, вероятно, небольшими выгодными грабежами. Что бы это ни было, битва при Пуатье не была титанической борьбой ради решения судьбы религии Европы. И к сожалению, Карл не изобретал единолично феодализм и не решал вопрос финансов. На протяжении века после его смерти за ним оставалась репутация человека, который отдал значительное количество церковных земель в светские руки, но эта практика была не нова. Многие участки номинально церковных земель в начале Средних веков находились в руках светских людей на условиях почти неизменной аренды, называемой precaria; эти миряне зачастую были «друзьями» данного религиозного учреждения или даже родственниками его основателя. Так происходило задолго до и после Карла, и большая проблема с его репутацией, возможно, состоит в том, что его карьера победителя позволила ему даровать эти владения на правах аренды тем своим приверженцам, которые не были замечены в связях с конкретными институтами, о которых идет речь. И пока тяжелая, закованная в латы конница становилась определяющей чертой боевых действий франков в VIII в., это, по-видимому, означало процесс неуклонного развития, а не переворот, произошедший за годы жизни одного поколения, как появление дивизии бронетанковых войск в 1930-х гг.^[200] Но даже если мы не можем придерживаться всех внешних атрибутов портрета Карла Мартелла, все же нет сомнений в том, что его карьера решительно направила династию Каролингов на путь к имперской власти.

Но такой исход не казался даже отдаленно вероятным после смерти его отца Пипина Геристальского в декабре 714 г. Это первый закрепленный документально момент, когда скелеты Каролингов начали выпадать из шкафов, и опасный раунд внутрисемейной борьбы играет главную роль в этом рассказе. Ближайшей проблемой был сам Пипин. Вместе со своей тогдашней женой Плектрудой он произвел на свет двоих сыновей – Дрого и Гримуальда. Однако оба они умерли раньше его. Дрого умер в 707 г., а Гримуальд прямо перед своим отцом, в начале 714 г., оставив одного наследника мужского пола – Теодоальда. Но у Пипина были также двое взрослых сыновей от наложницы Альпайды – Карл (наш Карл) и Хильдебранд. Отчаянно стремясь защитить интересы своего внука, Плектруда приказала заключить в тюрьму двух своих пасынков – единокровных дядей Теодоальда, хотя Карл вскоре бежал, чтобы собрать грозную силу из своих сторонников в Австразии.

И хотя это была достаточно обычная внутрисемейная распря (ставшая затем характерной чертой истории Каролингов), она имела ужасные последствия в 714 г., потому что власть Пипина над франками имела определенные ограничения. В результате пострадавшие люди образовали длинный список и выстроились в очередь, чтобы использовать политическое бессилие, порожденное ссорой между Плектрудой и ее пасынком Карлом. Неудивительно, что первыми в этой очереди были нейстрийцы, проживавшие на старых землях франков. На момент смерти Пипина Теодоальд номинально был мажордомом дворца по Нейстрии, но власть Пипина в этом регионе давала лишь отрицательный результат (принимая меры к тому, чтобы не появился никакой серьезный соперник), и, как только смерть вывела его из игры, представители нейстринской знати быстро заявили о своих правах и немедленно отбросили всякую остаточную лояльность Теодоальду. Находясь вдали от центра, аквитанцы были готовы использовать этот кризис, чтобы заявить о большей степени своей независимости, и уже в 715 г. оказались участниками боевых действий своего собственного герцога Эвдо, а провансальцы – своего вождя Антенора. В эти боевые действия были втянуты даже силы за пределами традиционного франкского круга – превосходство Пипина всегда отчасти основывалось на успешном ведении войн именно таким способом. Одной из его жертв были фризы, которыми правил король Радбод, понесший тяжелые поражения в 690 и 695 гг. Но этот король оставался достаточно могущественным и после них настолько, что Пипин женил на его дочери своего сына Гримуальда, так что Теодоальд являлся внуком и Радбода, и Пипина. Поэтому король фризов был готов вмешаться, руководствуясь смешанными мотивами, так как решающее утверждение независимости стало для него манящей целью, будь оно достигнуто путем введения благодарного внука во власть или путем разгрома Карла Мартелла и его австразийских сподвижников.

В 715 г. положение Карла оставалось чрезвычайно опасным. Многие сторонники его отца собрались под его знамена, но коалиция его врагов по силам превосходила их, и первые приметы были далеко не благоприятные. Радбод нанес главе Франкского государства поражение в начале 715 г., но, быть может, на тот момент его австразийские сторонники собрались еще не полностью. Конечно, Карл сумел вернуть долг позже в этом же году и отбросил войска Радбода назад во Фризию, и это последний раз, когда мы слышим о Радбоде в этой войне, так что, по-видимому, эта победа оказалась крупной. Тем временем нейстрийцы не сидели сложа руки. Среди них быстро появился некий Рагенфрид – мажордом дворца, который действовал под удобным флагом Меровингов в лице сначала Дагоберта III, а затем после его смерти – Хильперика II. В апреле 716 г. и весной 717 г. произошли два значительных, но не решающих сражения, но к этому времени Карл нашел своего собственного Меровинга – Хлотара IV.

Решающая битва состоялась весной 718 г. Тогда в борьбу вступили аквитанцы под командованием герцога Эвдо, чтобы сбросить власть Австразии, которую теперь представлял Карл. Но на этот раз победа последнего оказалась решающей, и после нее он смог пройти по всей Нейстрии и захватить город Орлеан.

Недавняя военная победа перешла в длительный политический контроль. В частности, он назначил своих основных сподвижников на руководящие посты в Нейстрии (чего его отец никогда не делал), включая собственного единокровного племянника Хью, сына Дрого, который стал аббатом двух богатых монастырей и пяти епархий, включая Париж и Руан. К 720 г. положение Карла еще больше укрепилось (Хлотар IV умер), когда Эвдо передал ему Хильперика II и значительное количество богатств^[201].

И хотя обстановка была опасной, к началу 720-х гг. Карл Мартелл прочно держал власть в своих руках. На тот момент внутренний спор Каролингов по вопросу престолонаследия закончился. Сын Дрого Хью получил хорошие отступные, но еще раньше он, очевидно, заявил о своей верности вождю франков. Другие потомки Дрого и Гримуальда по мужской линии оказались менее удачливы. Карл не приказывал их убивать, даже Теодоальда, но к 723 г. всех их благополучно заключили под стражу, где они и остались. Более того, Карл не только заново установил господство Австразии над Нейстрией, но и поднял его на новый уровень. Теперь в нейстрийском дворце не было больше мажордома – Карл сам назначал своих главных сподвижников на влиятельные и денежные должности в Нейстрии – такой шаг выходил далеко за рамки политических возможностей его отца. Пока еще старые ключевые регионы Бургундии, Прованса и Аквитании (не говоря уже о герцогствах-сателлитах) были независимы от его власти, но многие из этих территорий лишатся своей независимости перед смертью Карла Мартелла в 741 г.

Подробности его последующих военных походов не должны нас задержать, так как невозможно воссоздать их во всех деталях. Но самая правдоподобная версия следующая. К 730-м гг. реальная власть Карла достигла Бургундии, где теперь он назначал своих сторонников на ключевые должности. Неясно, потребовало ли установление этого политического превосходства ведения каких-то военных действий. Однако некоторые представители знати в Провансе были, безусловно, готовы оказать сопротивление. Они имели своего собственного герцога – некоего Мавронтия, и, когда вождь франков начал поигрывать мускулами в их направлении, некоторые из них были готовы сражаться. Мавронтий также вел переговоры о предоставлении помощи от соседей-мусульман, которые захватили наряду с остатками королевства старый вестготский плацдарм к северу от Пиренеев – провинцию Септимия с центром в Нарбонне. Но Карл и в Провансе имел союзников. Одним из самых интересных документов, сохранившихся с тех времен, является завещание патриция Аббо (от 739 г.) – крупного провансальского землевладельца, который воевал бок о бок с Карлом и получил множество наград. Что касается герцогств-сателлитов, то господство над Алеманией установилось приблизительно к 734 г., когда он изгнал тамошний герцогский род; а отношения с Баварией – после небольшого конфликта – стали близкими и дружескими: в 720-х гг. Карл во второй раз женился на баварской принцессе Сванахильде. Он также регулярно утверждал свою власть в других местах: во Фризии, которая все еще сохраняла некоторую автономию; но лишь иногда он делал какие-то шаги в направлении Саксонии^[202].

Ко времени смерти Карла 22 октября 741 г. его общие достижения были огромны. Из старых основных регионов Франкии Меровингов только Аквитания оставалась вне его непосредственной власти, а его влияние на герцогства-сателлиты было весьма значительно. Вот лишь один явный признак уверенности в себе, которую он ощущал в последние годы жизни, – когда в 737 г. умер избранный им номинальный глава Меровингов Теодорих IV, Карл и не подумал назначать другого. В течение последних четырех лет своей жизни Карл Мартелл правил во Франкии от своего собственного имени не как король, а как вождь и принц франков (Dux et Princeps Francorum), и кажется вполне вероятным, что начиная с 720-х гг. Меровинги, в конце концов, превратились в некий перечень служебных обязанностей, которым их снабдил Эйнхард. Однако остается один важный вопрос: почему Карлу сопутствовал такой успех?

Что действительно нуждается в объяснении, так это то, как он сумел добиться своих первых побед. Как только Карл начал побеждать, включилась прямая логика, согласно которой один успех влечет за собой другой. Это срабатывало и во Франкии, и в других местах раннесредневековой Европы, и причина этого достаточно проста. После исчезновения военных структур старой Римской империи вооруженные силы состояли в большей степени не из профессионалов, которые все свое время посвящали военному делу, а из землевладельцев, сопровождаемых вооруженными отрядами зависимых от них лиц, в которые, вероятно, – по крайней мере, если землевладелец был богатым, – входила горсточка более или менее профессиональных тяжеловооруженных кавалеристов. У этих землевладельцев была общепризнанная обязанность проходить военную службу, но охотнее они служили тому лидеру, который с большей вероятностью мог принести победу, то есть у кого уже были убедительные достижения. Это происходило не потому, что была меньшая вероятность быть убитым, а потому, что победоносный лидер должен был щедро вознаграждать за верную службу как движимым имуществом (что продемонстрировано удивительными предметами из золота в Стаффордширском кладе VII в., недавно обнаруженном в Англии, – франкские короли оказались гораздо богаче английских), так и – наиболее выдающихся сподвижников – земельными владениями того или иного рода. Обе эти формы все же меньше использовал побежденный, чем победитель, так как последний имел право конфисковать богатства и земельные владения у поверженного противника. Вот почему Карл настойчиво вел переговоры с Эвдо о возвращении Хильперика и его богатств в конце войны, именно процесс вознаграждения верных сторонников (таких, как сын Дрого Хью) нейстрийскими землями породил репутацию Молота как чрезмерно либерального при обращении с церковной собственностью.

С момента своей решающей победы в 718 г. список успехов Карла Мартелла стал мощным стимулом для присоединения к нему его новых потенциальных сторонников, так как вождь франков уже имел много того, что можно было раздать. И эта самая готовность служить ему со стороны отрядов военизированных землевладельцев (вроде Аббо и его сторонников в Провансе), в свою очередь, делала более вероятными их будущие победы и то, что в свое время они получат еще больше наград. Но чтобы попасть в этот круг успехов, нужно было завоевать ту первую победу, но именно об этом не говорят наши источники. Однако предложим парочку наблюдений, которые во многом могут быть верными. Во-первых, не было так уж удивительно, что большинство военизированных землевладельцев Австразии решили поддержать Карла Мартелла как наследника Пипина, а не его внука Теодоальда. Мы не знаем точной даты рождения Теодоальда, но он был всего лишь ребенком и, безусловно, не мог обеспечить эффективное военное руководство, необходимое в период политического кризиса, разразившегося после смерти Пипина. Карл считался взрослым двадцативосьмилетним мужчиной и гораздо более внушающим доверие кандидатом. Он также на протяжении многих лет играл какую-то публичную роль в окружении своего отца, возможно участвуя в некоторых его военных походах. У него были все шансы построить рабочие отношения по крайней мере с некоторыми из главных сподвижников своего отца, и это, по-видимому, та причина, по которой они поддержали его, а не его единокровного племянника.

Выбор этих военизированных землевладельцев также имел вторую важную сторону. Они не только избрали Карла, но и, по-видимому, служили ему единым блоком со значительной степенью коллективной лояльности. По крайней мере, в источниках нет никаких признаков того, что какие-то австразийцы видели в нейстийском лидере потенциально лучший источник наград, чем их человек. Даже в кризисные 715 и 716 гг. Карл мог рассчитывать на надежную поддержку австразийцев (хотя, конечно, было важно, что в этот момент он сумел не потерпеть ни одного крупного поражения). Это свидетельствует об относительной политической твердости, которую его отец Пипин создал среди своих основных сподвижников за годы собственной жизни, когда ему сопутствовал политический успех. По крайней мере, со времени его решающей победы над всеми желающими принять участие в битве при Тертри в 687 г., которая в истории династии Каролингов времен Карла Великого считается началом ее господства в мире франков, Пипин вызывал к себе лояльность, в большом количестве раздавая награды, полученные как в самой Франкии, так и благодаря регулярно проводимым военным кампаниям за ее пределами (важность которых мы рассмотрим в следующей главе). Вероятно, именно унаследованная от отца эта энергичная воинственная сила и провела Карла Мартелла через первые годы испытаний^[203].

Единственным недостатком его правления было то, что, умерев в октябре 741 г., он оставил свои владения перед проблемой престолонаследия, которая была гораздо сложнее, чем его собственная ситуация двадцать семь лет назад. На одном уровне все было проще. Ни один нейстрийский магнат и никто другой из любого уголка Франкии не пытался использовать наследственное право как шанс для свержения династической власти Каролингов. А это реальный показатель политического успеха Карла внутри Франкии, потому что внутридинастическая распря, вскоре начавшаяся, оказалась такой тяжелой, что, если бы власть Молота не была так надежно установлена, возможно, что какие-нибудь группки аристократов из Нейстрии, Бургундии или Прованса по крайней мере попытались бы вновь утвердить свою независимость.

Однако внутри самой династии негативные последствия смерти Карла Мартелла были и впечатляющими, и влекущими серьезные последствия. Вождь и принц франков оставил после себя троих взрослых сыновей от двух законных браков: Карломан и Пипин были от его брака с Ротрудой (дочерью епископа Трирского – лучше не спрашивать…), а Грифо – от второй жены – баварской принцессы Сванахильды. Он также имел троих сыновей от наложницы Руодхайд, которая никогда не фигурировала ни в чьих политических расчетах, насколько можно судить. Если верить летописцу Фредегару (продолжатель изначального текста VII в.), Карл незадолго до своей смерти (в 740 г.) решил, что его владения должны быть поделены только между двумя сыновьями от Ротруды. Но это продолжение было написано позднее, и есть веские указания на то, что вождь франков имел в виду трехсторонний раздел с учетом Грифо.

Однако Карломан и Пипин не колебались, и начал расти счет тел. Они казнили бедного старого Теодоальда – последнего оставшегося потомка мужского пола Пипина и Плектруды, который давно уже томился под стражей как бы для защиты его жизни, демонстрируя гораздо меньше угрызений совести, чем их отец. Их единокровный брат Грифо был заключен в тюрьму более или менее в это же время, а его мать Сванахильда – спроважена в монастырь. Расчистив династическое мелколесье, затем в 742 г. они поделили между собой земли своего отца, прежде чем – вот что занятно – нашли послушное подставное лицо из династии Меровингов – самого последнего по имени Хильдерик III – и в 743 г. назначили его королем.

Иногда думают, что это было сделано для того, чтобы предотвратить любые возможные политические беспорядки в среде других (за пределами Австразии) представителей франкской знати, которые могли увидеть в вопросе престолонаследия последний отчаянный шанс оказать сопротивление кажущемуся неодолимым возвышению династии Каролингов. Однако нет никаких серьезных признаков внутренних беспорядков в государстве франков, и я лично подозреваю, что назначение представителя династии Меровингов королем должно было помочь сохранить мир между двумя братьями, которые – если судить по уровню братской дружбы в семье – вероятно, всегда являлись потенциальными соперниками, как только избавились от Грифо и остальных. Какой бы ни оказалась движущая сила, братья затем показали себя совершенно безжалостными по отношению и к посторонним людям, не принадлежавшим к кругу семьи. Аквитанцы были полны решимости держаться за свою автономию, так что на том фронте началось сражение, в то время как попытка оказать сопротивление со стороны алеманнов заставила Карломана в 746 г. созвать совет всей знати этого региона в старой крепости Канштат. Там он их и перебил, забрав их имущество и земли, чтобы перераспределить все это в основном между своими последователями^[204].

На тот момент, казалось, все вопросы улажены, но это был лишь первый из двух этапов в процессе престолонаследия. Потому что в 747 г., на следующий год после резни в Канштате (она известна под таким названием) Карломан принял необычное решение уйти с политической арены Франкии и направиться в Рим для блага своей души (но не для того, чтобы стать монахом). Было ли это каким-то образом связано с Канштатом, узнать невозможно. Например, предполагалось, что он был полон раскаяния. Возможно, но альтернативный сценарий состоял в том, что массовая резня и финансовые перераспределения могли вызвать самые теплые чувства лояльности по отношению к нему и его роду в момент, когда он планировал исчезнуть. Ведь план Карломана состоял в том, что его преемником должен был стать его сын Дрого, и, чтобы все получилось – как на своем горьком опыте узнала Плектруда в 715 г., – требовалось согласие подавляющего большинства военной аристократии.

Сначала все казалось безоблачным. Карломан поспешил в Рим, и имеются документы 747–748 гг., наводящие на мысль о том, что Пипин изначально правил достаточно мирно вместе со своим племянником Дрого. Оба, по крайней мере, провели церковные соборы, посвященные реформе (чрезвычайно значимый момент, к которому мы вернемся в части 4). Но затем политика франков изменилась навсегда. Совершенно без помпы или даже объяснений в источниках Пипин внезапно становится – сам – королем франков, после того как, вероятно, в 751 г. состоялась церемония одобрения того или иного рода (хотя это вполне могло быть и в 752 г.). По поводу такого крупного, разрушительного события, как свержение с престола последнего Меровинга и коронация первого монарха из династии Каролингов, можно было ожидать, что поднимется большой шум (в историческом смысле). Тот факт, что этого не случилось и что в некоторых местах наши источники предлагают несколько противоречивые рассказы о случившемся, говорит красноречивее всяких слов. Восхождение Пипина на королевский престол потребовало значительного отстаивания своих прав с его стороны, которое происходило – и это, возможно, смущающий момент – непосредственно за счет других близких членов его семьи.

Этот процесс начался в конце 748 г., когда Дрого исчезает из наших источников. В апреле того года жена Пипина Бетрада родила первого сына Пипина – будущего Карла Великого, и некоторые задавались вопросом, не является ли это рождение знаменательным моментом в развитии расчетов Пипина, дающим ему очевидную причину устранить своего племянника со сцены. Лично я считаю, что Пипин не мог предпринять ничего против Дрого, пока сначала не подготовил почву, наладив нужные связи с достаточным числом бывших главных сторонников своего брата. Когда пришел момент выбирать, стали бы люди его отца сражаться за Дрого или приняли бы Пипина своим вождем? Похоже, что Пипин сделал свое дело весьма хорошо, так как нет никаких письменных свидетельств какого-либо крупного конфликта в 749–750 гг., и я подозреваю, что настоящая гражданская война – как бы она ни усложняла все – проникла бы на страницы исторических документов. По-видимому, у Дрого было достаточно поддержки, чтобы держаться подальше от лап Пипина, но недостаточно для того, чтобы противостоять ему на поле боя, а кто-то другой воспользовался случаем, чтобы еще больше мутить воду, помогая Грифо совершить побег из-под стражи.

Но всего этого было недостаточно, чтобы помешать победившей политической партии Пипина идти к конечному пункту назначения. Более поздние источники раздувают полученный положительный ответ на письмо, отправленное «франками» папе римскому, в котором они спрашивали, должен ли носить королевский титул человек, обладающий реальной властью, или человек, ее не имеющий, – «ноль без палочки». Но неясно, было ли такое письмо вообще отправлено (есть противоречия в рассказах), а как миф оно оказалось отличным средством нанести слой божественного предопределения и законности поверх агрессивного самоутверждения во власти Пипина. Изначально коронация Пипина в 751–752 гг. считалась чисто франкским мероприятием, которое могло или не могло быть связано с миропомазанием, как в Ветхом Завете. И только потом привлекли папу римского, чтобы добавить его благословение. У папы римского Стефана были свои причины, чтобы поехать во Франкию в 753–754 гг., как мы вскоре увидим, но для Пипина все это пришлось кстати. Вторую церемонию провели в 754 г., и она уж точно включала миропомазание, что помогло поставить последние точки над «i». В 753 г., когда папа римский был в пути, Дрого и его так и не названного по имени младшего брата окончательно и бесповоротно взяли под стражу, а Грифо убили. Сам Карломан тоже вернулся во Франкию вслед за папой, но был сразу же отправлен в монастырь, где и умер в 755 г.

Последняя поездка Карломана породила бесконечные предположения. Пытался ли он спасти своего сына? Есть также сообщение более позднего периода о том, что он приехал как эмиссар по поручению лангобардов. Но после коронации Пипина для Дрого не оставалось пути назад к разделению власти, и я сильно подозреваю, что возвращения Карломана во Франкию потребовал Пипин, что было частью цены за союз, который папа пытался сколотить. Ведь, избавившись от своего отпрыска, Карломан представлял собой последний нерешенный вопрос, который Пипин не захотел бы таковым оставить. Возможно, возвращение Карломана стало ценой, которую нужно было заплатить, – только так он мог гарантировать своему сыну жизнь до конца его дней в монастыре (как, по-видимому, он и сделал), чтобы тот не разделил судьбу убитого Грифо. Так или иначе, визит папы был не более чем полезная сахарная глазурь на франкском пироге, и большинство (или достаточное число) сторонников Карломана согласились прибыть на церемонию^[205].

На этом род австразийских мажордомов официально утвердил свое восхождение к королевской власти. Карл Мартелл удалил оппозицию, поместив свой род на пьедестал, стоящий выше тех, кто был ему ровней в других ключевых регионах Франкии. Политическое же маневрирование Пипина помогло достичь естественного завершения карьеры его отца: Каролинги, а не Меровинги теперь поставляли королей для франков.

Дар Карла Великого

Подобно двум предыдущим попыткам возрождения Западной Римской империи, дух случайности витает над событиями, ведущими к дню Рождества Христова 800 г. Нет никаких признаков того, что Пипин питал даже малейшие имперские амбиции, и много случайностей должно было совпасть, прежде чем эта мысль обрела форму для его сына. Но тем не менее верно, что причины, которые заставили папу Стефана с готовностью поехать во Франкию, чтобы сыграть свою роль статиста во втором церемониальном воплощении обретения Пипином королевской мантии, составляют ключевой фон для получения Карлом Великим императорского титула.

Своими корнями они уходят в события, имевшие место более двух тысяч километров на восток. Как мы уже видели в четвертой главе, первый раунд мусульманских завоеваний в середине VII в. лишил Восточную Римскую империю ее самых богатых средне– и ближневосточных владений и понизил ее статус с мировой державы до региональной. Но это был еще не конец ее трудностей. Конфликт с халифатом снова усилился с 690-х – начала 700-х гг., и столица империи в 717–718 гг. видела осаждающие ее войска мусульман. Она выстояла, но чудом, и дальнейшие ослабляющие потери в Малой Азии последовали в 720-х и 730-х гг. Восточный фронт просто должен был стать приоритетным для Константинополя, который не имел военной или экономической возможности заниматься еще и значительными частями Италии, оставшимися под его контролем сразу же после вторжения лангобардов. Как мы более подробно рассмотрим в главе 7, это и позволило региону вокруг Рима стать под властью папы независимым государством, получившим название Республика Святого Петра, и побудило королей лангобардов к еще большей экспансии на полуострове.

Изначально папа римский обнаружил, что союза с независимым герцогом лангобардов Сполето достаточно, чтобы отбиваться от монархии лангобардов на севере, но к 740-м гг. папа Захарий был вынужден напрямую вести дела с ними, ведя мирные переговоры (за счет некоторых территориальных уступок) с королем Лиутпрандом (712–744). Но по мере того как положение Византии продолжало ослабляться, к 751 г. – когда Пипин стал коронованным королем – преемник Лиутпранда Айстульф победоносно вступил в Равенну и соседнее герцогство Пентаполис (на базе пяти городов, расположенных на адриатическом побережье между Римини и Анконой: карта 12, с. 295). Войска Айстульфа также вступили на Истрийский полуостров и уже заключили сепаратный мир с венецианцами. Тогда его глаза жадно обратились в сторону Рима^[206].

Именно эта новая стратегическая ситуация отправила папу Стефана в путь во Франкию в 753 г. Радуясь уменьшению влияния Константинополя, он тем не менее не хотел, чтобы господство Византии было заменено господством монархов лангобардов. На его взгляд, франки являлись очевидным противовесом честолюбивым устремлениям лангобардов, а так как Пипин хотел получить от папы официальное благословение своих действий, он был готов сыграть предписанную роль, но отчасти. И в 755, и 756 гг. он провел свои армии через Альпы и осадил короля лангобардов в его столице Павии. В 755 г. Айстульф согласился передать папе власть над территориями старого экзархата и Пентаполиса. Однако как только Пипин отправился на родину, Айстульф не сдержал слова и начал свою собственную осаду Рима. Поэтому Пипин возвратился, чтобы повторить все ту же рутину с Павией со схожим исходом. Айстульф опять согласился на ту же самую сделку (как поступит и его преемник Дезидерий в 757 г.), и Пипин вернулся во Франкию, чтобы решить более насущные вопросы.

И на все оставшиеся годы правления Пипина ситуация на том и замерла. Ничто не было сделано, чтобы осуществить согласованную передачу активов, и монархия Ломбардии с явным удовлетворением оставила Рим в покое, так что на территории поствизантийской Северной и Центральной Италии установилось новое равновесие. Это устраивало Пипина и его магнатов, которым гораздо более интересны были их собственные дела. Оставив в стороне старую войну с саксами (как в 753 и 758 гг.), Пипин все оставшиеся годы своего правления фокусировал внимание на том, чтобы добиться контроля над Галлией. В 752–759 гг. он провел ряд успешных военных походов с целью подчинения ему старой вестготской провинции Септимании, которая теперь находилась под управлением мусульман. Затем его внимание обратилось к Аквитании, которая в VI в. хотя и была частью королевства Меровингов, но сильный герцогский род все же добился независимости в начале VIII в. Начиная с 759 г. Пипин неутомимо «работал» в Аквитании до тех пор, пока после ряда поражений тогдашний герцог Вейфер (внук Эвдо, с которым Карл Мартелл сражался у Пуатье в 732 г.) не был убит кем-то из своих людей в 768 г. Поэтому борьба быстро приближалась к своему концу, когда в сентябре 768 г. умер сам Пипин – по-видимому, неожиданно. Это стало для сына Вейфера Гунальда проблеском надежды. Что гораздо важнее, того и гляди, должна была начаться новая сага о наследственном праве, которая привяжет Каролингов к папской власти и в конечном счете породит их претензии на трон Западной Римской империи^[207].

Смерть Пипина не послужила поводом бросить какой-либо вызов роду Каролингов внутри Франкии, и власть плавно перешла к его двум сыновьям Карлу и Карломану. Но семейная традиция братских отношений сохранилась, и через год два брата уже оказались на ножах. Поэтому после первоначальной демонстрации солидарности Карлу была предоставлена возможность прикончить Гунальда Аквитанского в одиночку в 769 г., а тем временем его мать пыталась устроить брачный союз между ним и дочерью (возможно, ее звали Герперга) короля лангобардов Дезидерия. Другая дочь этого короля вышла замуж за герцога Баварского, так что этот брак выглядит так, словно он должен был скрепить союз Карла, лангобардов и баварцев, который оставил за скобками – и, значит, под угрозой – Карломана (карта 11, с. 278). Два брата имели одних и тех же родителей, так что здесь, по-видимому, не мачеха вроде Плектруды продвигала своего любимчика. Более поздние источники изображают Карломана упрямым, жалеющим себя и легко поддающимся на лесть человеком, так что она, возможно, руководствовалась здравым, пусть и безжалостным, анализом в отношении того, кто из ее сыновей был более способен стать королем (тем же, наряду с вопросами жадности и эгоизма, руководствовались главные аристократы, делавшие свой политический выбор). Но все эти характеристики были даны через много лет после смерти Карломана. Он не был единственным человеком, почувствовавшим угрозу. Переговоры о браке также вызвали появление на свет сохранившихся до наших дней писем из Рима, в которых папа Стефан нервничает ввиду перспективы брачного союза между одним из франкских королей и лангобардами, которые по-прежнему угрожали папскими территориями и не выполнили еще ни одного из обещаний, записанных в договорах 750-х гг.

Переросли ли (или, скорее, когда) холодные отношения братьев в конфликт, неясно, потому что снова вмешался непредвиденный случай в виде безвременной смерти Карломана 4 декабря 771 г. Карл немедленно взял королевство своего брата под свой контроль, и это, наверное, указывает на то, что Карломан не пользовался любовью и не был эффективным монархом настолько, что его магнаты не проявили ни малейшей склонности к сопротивлению. Карл также прекратил брачные переговоры с лангобардами: задуманный против Карломана союз – что совершенно очевидно – стал теперь ненужным.

Последствия были завораживающими. При таком крутом повороте событий вдова Карломана Герберга (не путать с Герпергой) стала искать убежища у короля лангобардов: настолько она доверяла Карлу в отношении судьбы его племянников и племянниц. Дезидерий не только глубоко опечалился расстройством переговоров о браке (и поэтому был готов принять ее), но и явно решил, что на франков ставить нельзя, и начал снова атаковать папские владения в Центральной Италии, которые по их настоянию он до этого оставил в покое. К этому его, вероятно, побудили смерть папы римского Стефана в январе 772 г. и восхождение на папский престол Адриана I. Первые месяцы у власти любого нового правителя представляют собой отличный момент для испытания его характера.

Волновало ли (и насколько сильно) Карла то, что Дезидерий вырывается из резервации, неясно, но на него давили мощные династические причины, и в конце 773 г. он повел большую армию через Альпы. Король лангобардов явно полагал, что тот снова хочет проиграть ситуацию 755 и 756 гг., когда у Пипина не было достаточно политической уверенности в себе, долго находиться вдали от основных земель франков. Все, что должен был сделать его предшественник, – это спрятаться за стенами Павии, согласиться на договор, спасающий репутацию, – и тогда франки уйдут, не причинив серьезного ущерба. Однако Карл был достаточно уверен в себе, чтобы остаться: это опять-таки указывает на то, что распространение его власти на владения его брата не вызвало никакой потенциально опасной политической озлобленности. Армия франков осаждала Павию всю зиму, и Карл совершил продолжительный визит в Рим. К Пасхе 774 г. Дезидерий осознал, что ситуация безнадежна, и сдался. Он был отправлен на север и стал монахом в монастыре Корби. Дети Карломана были переданы своему дяде и таинственно исчезли, и нет никаких указаний на то, где захоронили их тела^[208].

В этом месте мы должны начать знакомиться с некоторыми представлениями, стоящими за одной из самых важных фальсификаций всех времен – документом «Константинов дар». В полном и окончательном виде эти изначальные идеи (еще некоторые помимо них) были воплощены в подложном документе Constitutum Constantini, если давать его официальное название, в котором якобы сохранен текст официального акта дарения первого христианского римского императора Константина I. В нем император дарует папе Сильвестру I и его преемникам как наследникам святого Петра власть не только над городом Римом, но и над всей территорией старой Западной Римской империи – все от вала Адриана до Атласских гор в Северной Африке. Константин делает этот ошеломляющий дар, сообщает «Константинов дар», как радостный ответ на христианское учение Сильвестра и крещение в христианскую веру, а также потому, что папа чудодейственным образом излечил его от проказы. Constitutum в том виде, в каком он у нас есть, должны были составить в совершенно другом контексте, как мы увидим в последней главе, но некоторые ключевые идеи этой более поздней подделки здравствовали и процветали в Риме в конце VIII в. Впервые они появляются в письме от 778 г., которое пришло Карлу от папы Адриана I и которое дошло до нас, потому что франки хранили всю переписку с папами – позднее описанную и сохраненную как Codex Carolinus. В письме содержится знаменитый призыв:

«И подобно тому, как во времена благословенного римского понтифика Сильвестра Божья святая католическая и апостольская римская церковь была воскрешена и возвышена посредством щедрости самого благочестивого Константина – великого императора, который соблаговолил даровать ей власть в этих западных регионах. Так что в эти самые счастливые времена, в которые вы и мы живем, пусть пышно расцветает и торжествует святая Божья церковь – церковь апостола святого Петра и продолжает еще больше возвышаться».

Да, он не страдает словесной экономией, но дело не в этом.

Внезапное появление этого набора идей было тесно связано, безусловно, на одном, а вероятно, и двух уровнях с тем, как Карл ответил на капитуляцию Дезидерия. Совершенно случайно возникшие семейные проблемы, возможно, изначально привели короля франков в Италию, но, уничтожив существующую монархию лангобардов, которая могла их решить, Карл воспользовался случаем выдвинуть свой королевский статус на беспрецедентный уровень. Вместо того чтобы найти себе послушную марионетку-принца из представителей высшей знати лангобардов, Карл сделал то, чего никто не делал на протяжении нескольких сотен лет, – провозгласил себя королем государства, только что завоеванного его войском. Он не отменил идею королевства лангобардов или его самостоятельного функционирования, но он добавил новый титул к своему уже имевшемуся и с лета 774 г. стал королем и франков, и лангобардов. Многие старые чиновники и аристократы остались на своих местах, но за последующие годы Карл позаботился о том, чтобы это происходило на его условиях. И благодаря титулу Карл фактически прибавил королевство лангобардов к созданному им после смерти брата объединенному королевству франков.

В этом чрезвычайно напряженном контексте история о дарах Константина Сильвестру – хотя какой-то ее части было по крайней мере несколько веков на тот момент (то, что папа крестил и вылечил императора, – полная чепуха, но она появляется в жизнеописании Сильвестра в VI в. в Liber Pontificalis – приобрела новое и совершенно прямое значение. Со времени прекращения власти Византии над экзархатом Равенны и городами Пентаполиса папы беспокоились не только о том, что Рим может быть следующим в списке необходимых покупок лангобардов, но и – в более позитивном настроении – о том, чтобы обеспечить свою власть на любой старой территории, находившейся в папской собственности в регионах, уже попавших под пяту лангобардов, и установить папское право на некоторые их старые общественные доходы (от налогов, пошлин, процентов от судебных штрафов). Именно по таким вопросам папа Стефан получал в середине 750-х гг. обещания от Пипина, но тот никогда не выполнял многого на практике.

Как только его сын объявил себя королем лангобардов, ситуация стала выглядеть гораздо более многообещающей. Карл полностью контролировал спорные территории и имел возможность делать значительные подарки. Правда, ничего не случилось немедленно, и в результате письма Адриана, датируемые концом 770-х гг., полны ссылок на то, что Карл должен – ради блага душ их обоих, разумеется, – выполнить обещания, данные его отцом. В этом контексте утверждение о том, что в IV в. император Константин сделал такие огромные подарки папе Сильвестру, имело прямое значение. Тогда Адриан имел в виду не контроль над территориями старой Западной Римской империи, а нечто гораздо более прозаичное. Начав ссылаться на Константина в такой напыщенной манере, Адриан в своем письме затем перешел к делу. Он приравнял Карла Великого к старому императору как «нового Константина», побуждая его последовать примеру щедрости последнего в пользу церкви святого Петра. Папа римский здесь особо упомянул «владения в регионах Тосканы, Сполето и Беневенто, на Корсике и имение семьи Сабин» и отправил королю вместе с самим письмом своих представителей, снабженных соответствующими документами, так папа доказывал свои законные права на эти земли, в которых Карл был финансово заинтересован^[209].

В конце концов, Карл расплатился сполна, хотя, если быть справедливым, у него ушло несколько лет, чтобы укрепить свою власть на своих новых территориях в Италии, и, вполне возможно, он всегда одаривал тех, кого считал нужным. Как бы то ни было, в 781 и 787 гг. он в два приема передал финансовые права папской власти, что дало Адриану многое из того, чего он просил с 774 г. Изначальные тексты этих грантов не сохранились, но у нас есть их подтверждение, выданное его сыном Людовиком Благочестивым в 819 г.; они были действительно щедрыми, эти дары. Хотя Карл не дал папской власти полной независимости на старых византийских территориях экзархата и Пентаполиса, которую, возможно, его отец Пипин обещал, но все же даровал Адриану определенные новые права на этих землях, а также вернул ему многие разбросанные там отдельные папские поместья. Отдельными актами дарения он также передал папе римскому полный суверенитет на новых территориях по обе стороны от города Рима, что произошло главным образом в 781 г., но после завоевания Беневенто к ним в 787 г. были сделаны еще некоторые добавления, в том числе остров Корсика (карта 12, с. 295). В общей сложности король гарантировал папскому престолу огромное увеличение его ежегодных доходов^[210].

О чем всегда чрезвычайно трудно судить – это о степени лицемерия при создании и передаче поддельного взгляда на прошлое. Часть истории о Константине и Сильвестре – крещение и излечение – была уже такой старой ложью ко времени папы Адриана I, что он, вероятно, просто считал ее правдой. Являлось ли это также справедливым в отношении того, что излечение и крещение привели к крупной передаче власти папскому престолу в Риме, – невозможно узнать. В обстановке, когда папской власти приходилось перестраиваться ввиду неожиданного прорыва в Италию франков, новое присоединение было таким удобным, что приходится удивляться, уж не выдумал ли его папский советник, когда Адриан диктовал свое письмо четыре года спустя после завоевания лангобардов, чтобы придать ему ту дополнительную риторическую силу ввиду упорного – пока – отказа Карла Великого передать папе его долю трофеев. Но все то, что дошло до нас из папских кругов, относящееся к VI–VIII вв., настолько неполно, что даже это присоединение, возможно, произошло значительно раньше. Так или иначе рассказ о Константине и Сильвестре, без сомнения, помог подтолкнуть события, и три года спустя, когда папский престол в конце концов получил свой кусок от огромного завоевания Карла, Адриан, несомненно, был в должной мере этому благодарен. Есть весьма обоснованные причины думать, что даже после того, как дары скрепили печатью, некоторые другие последствия успеха Карла по-прежнему волновали папу и что – на втором уровне – переделанный рассказ о Константине и Сильвестре, возможно, был намеренно придуман, чтобы обратить внимание и на эти моменты.

Эта озабоченность уходит корнями в беспрецедентное величие того положения, которого Карл добивался для себя в латинском христианском мире. К тому времени, когда он добавил королевство лангобардов к своим существующим владениям, они в своей совокупности в общих чертах совпадали с территориями старой Западной Римской империи. Италия лангобардов и объединенное Франкское королевство (которое уже включало все главные владения плюс Алеманию, Фризию и Тюрингию) дали Карлу непосредственную власть над территорией, которая была гораздо больше, чем что-либо достигнутое даже самым выдающимся Меровингом в VI в. или любым франком-предшественником. Эта история не закончилась в 774 г. Власть над двумя независимыми герцогствами лангобардов Беневенто и Сполето была должным образом добавлена в общий котел, а совершенно ничем не спровоцированное вторжение в Баварию в 787–788 гг. привело под непосредственную власть Карла последнее из старых герцогств-сателлитов. Тем временем шла долгая и острая борьба за завоевание Саксонии и искоренение распространенного там язычества. Борьба началась с серьезными намерениями в 772 г., и первый ее этап, длившийся до середины 780-х гг., включал в себя насильное обращение в христианство и массовое убийство 4,5 тысячи его противников в 782 г. После короткого затишья восстание разразилось снова в 793 г., но второй этап борьбы в основном ограничился Северной Саксонией, где он и закончился финальным раундом массовой депортации неугодных в 804 г. Но даже это не истощает список завоеваний, так как необходимо добавить значительную степень экспансии в Северную Испанию и полное уничтожение королевства аваров между 791 и 796 гг., после которого, как сообщает Эйнхард, во Франкию потянулась длинная вереница повозок, нагруженных богатствами^[211].

После этого удивительного завоевания и фактически с момента сдачи Дезидерия король франков стал Карлом Великим, не имевшим себе равных в пределах латинского христианского мира. Сфера влияния Константинополя к этому моменту ограничивалась разрозненными территориями в Южной Италии, а род вестготских монархов в Испании был уничтожен мусульманским завоеванием. Тот факт, что Карл Великий написал несколько уважительных писем королю Мерсии Оффе в 790-х гг., привел к тому, что некоторые стали считать Оффу ему ровней, но это чепуха. Король франков правил большей частью Центральной и Западной Европы, тогда как сфера влияния Оффы распространялась на южные графства Англии (карта 11, с. 278)^[212]. Никакого соперничества не было.

Папскую власть волновал не только факт продолжающихся успехов Карла Великого, два из которых – завоевание саксов и аваров – раздвинули границы христианского мира и уничтожили различные направления язычества. Проблема состояла в той значимости, которую франкский король и круг его советников – светских и церковных – могли им придать. Как правитель более чем одного отдельного королевства и объединитель почти всей латинской христианской Европы Карл Великий стал настолько крупнее просто короля, что титул императора в какой-то момент просто был обязан замаячить на горизонте. Когда именно это произошло с самим Карлом Великим – непростой вопрос. К 790-м гг. факты ясно говорят о том, что титул императора обсуждался при дворе Карла Великого как единственный соответствующий к его новому статусу. И идеи о титуле императора, и общая концепция империи неожиданно возникают в это время в произведениях придворных интеллектуалов, но это не означает, что все эти замыслы не циркулировали уже какое-то время.

Я лично подозреваю, что завоевание лангобардов стало фактором, изменившим правила игры. Как только у короля и его советников появилось время подумать об этом беспрецедентном успехе хоть сколько-нибудь серьезно, слова «империя» было не избежать для обозначения территориального образования, которое теперь охватывало более чем одно королевство. И даже гораздо важнее вопроса «что создал Карл Великий?» было связанное с ним «почему он сумел создать это?». Учитывая раннесредневековое понимание исторического движения, не было совершенно никакого выбора, когда пришла пора отвечать на этот вопрос. Карл Великий сумел создать свою империю, состоявшую из многих королевств, потому что так хотел Бог; он был представителем Бога, действовавшим в мире людей^[213].

Такие мысли давно позволяли императорам и королям вмешиваться в церковные дела, когда они этого хотели, и снова в 790-х гг. Карл Великий поиграл мускулами своей религиозной власти весьма многозначительно. Случай был предоставлен – непредумышленно – Константинополем. Постоянная череда потерь, которые он нес от рук мусульман в первой половине VIII в. (те самые потери, которые позволили лангобардам войти в Равенну), в конечном итоге породила идеологический кризис. Если христианство было правильной религией, а император Восточной Римской империи – Божий избранник, то почему империя, по всеобщему мнению поддерживаемая абсолютно всемогущим Божеством, проигрывает так много сражений неверующим? Основанный на примере из Ветхого Завета, в котором сыны Израиля регулярно караются за исповедование ложной религии, ответ был очевиден: империя делала что-то, что оскорбляло Господа, Который послал мусульман в качестве предупреждения, чтобы вернуть Свой народ на стезю праведности.

Гораздо более произвольным являлся ответ на вопрос, что

Питер Хизер Восстановление Римской империи. Реформаторы Церкви и претенденты на власть