Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Весь второй том «Истории запорожских казаков» написан при самых неблагоприятных условиях: автор труда находился вдали от столицы больше чем на пять тысяч верст. Живя то в Ташкенте, то в Самарканде, автор испытывал нередко такое затруднение, о котором ученый Европейской России и самого слабого представления не может иметь: какая-нибудь ничтожнейшая справка, стоящая в столице двадцать минут, в Туркестанском крае стоит два месяца. К этому надо прибавить полное отсутствие в крае людей, интересующихся историей вообще и историей Южной России в частности: ни спросить совета, ни поделиться мыслями, ни выслушать дельного замечания – ничего того нельзя было найти ни в Ташкенте, ни в Самарканде. Оттого написать «Историю запорожских казаков» в Туркестанском крае было почти такой же задачей, как переплыть в первобытной лодке Каспийское море. Независимо от расстояния немалую трудность составляла при написании «Истории» новизна самого дела: от начала запорожского казачества до первой половины XVIII столетия история низовых казаков представляла собой настоящую terra incognita, или непочатое поле, если не считать отдельных, и то весьма немногих, статей по отдельным и опять-таки весьма немногим вопросам. Поэтому возможно, что многие найдут немало пробелов в настоящем труде автора; но автор, свято уважая мнение всякого человека, нисколько не будет смущен указанием на все недостатки «Истории». В основание второго тома положены главным образом подлинные письма исторических лиц и современные событиям акты. После писем и актов брались во внимание летописцы, малороссийские и польские, а потом – исследователи настоящего и прошлого столетия. Автор избегал давать обобщения событиям и давал их лишь в такой мере, сколько позволяли делать то самые материалы. Весь второй том заключает в себе пространство времени от 1471 до 1686 год и может быть разделен на три периода: период образования запорожского казачества с 1471 по 1583 год; период борьбы против Польши за религиозно-национальную независимость Южной Руси с 1583 по 1657 год; период участия в борьбе за религиозно-национальную независимость Правобережной Украины против Польши, Крыма и Турции с 1657 по 1686 год.

Глава 1

Происхождение казаков. Казаки татарские; казаки южнорусские; казаки низовые и запорожские. Причины появления южнорусского казачества. Начало отделения запорожских казаков от украинских. Шесть периодов исторической жизни запорожских казаков. Смешивание запорожских казаков с украинскими в Москве и строгое различение их самих от гетманских казаков. Первые вожди, соединившие для общей цели казаков. Князь Дмитрий Вишневецкий, его поход на низовье Днепра, первая попытка основания Сечи на острове Хортице, служба русскому царю, польскому королю, поход в Молдавию и трагическая кончина в Царьграде

Как все основы нашей политической и религиозной жизни коренятся в колыбели рода человеческого, Средней Азии, так и начала казачества надо искать не в Европе, а в Азии. К этому приводят нас как филологические соображения, так и исторические данные. Слово «казак» – несомненно, восточное слово, подобно словам «аксак», «арак», «байрак», «бузак», «бурчак», «гайдамак», «инак», «кабак», «кишлак», «кулак», «кунак», «сугак», «табак», «чу(а)прак», «чумак» и многим другим в этом роде словам, имеющим весьма распространенное во многих тюркских словах окончание «ак». У туземцев Средней Азии, сартов, в настоящее время в употреблении слово «казакы», что значит пороховница^[1]. Название это заимствовано сартами от киргизов, кочевого и воинственного народа Средней Азии, которые сами себя всегда называли и теперь называют не киргизами, а казаками: «кыркыз», или «киргиз», есть только один из многочисленных родов, на которые делятся «казаки». Многие из называемых нами «киргизами» вовсе даже не знают этого названия и при вопросе, кто они, всегда отвечают, что они «казаки». «Казак» с гордостью отличает себя от сарта, таджика, таранчи – от всех оседлых, невоинственных, обленившихся, обнежившихся людей.

Сами оседлые жители Средней Азии, произнося слово «казак», разумеют под ним человека неоседлого, подвижного, всегда готового к войне, склонного к разбоям, грабежам, захватам. Искони веков «казаки», обитавшие в Средней Азии, называли себя этим именем (казак, кайсак); с этим именем они известны туземным среднеазиатским историкам, каков, между прочим, кокандский повествователь Ниаз-Мухаммад; с этим же именем они уже в первой половине XVII столетия делали приступы к большим и многолюдным городам Средней Азии, много раз побеждали правителей их^[2] и под конец уступили только силе могущественного бухарского эмира^[3].

Ученые-языковеды в слове «казак», или, полнее, «кай-сак», видят два слова: «кай» – легко и «сак» – вьюк, то есть легковьючный. Те же ученые слово «сак» видят в имени древнейших обитателей Турана (теперешнего Туркестана), саков, народа арийского происхождения; для туранских арийцев название «сак» было таким же нарицательным, как в наше время название «чернокожий», «желтокожий». Это же слово «сак» и с тем же значением – «мешок» или «походный вьюк» – сделалось достоянием большинства народов арийского происхождения, не исключая даже и славян, у которых было в употреблении слово «сак-ва» в значении вьючной сетки. У древнейших арийцев слово «сак» переняли тюрки и образовали из него сложное «кай-сак», то есть, как мы уже говорили, легковьючный. Об этом, в частности, пишет господин Фирсов в альманахе «Новости» в 1893 году.

Таким образом, и понятие, и слово «казак» впервые встречается в Средней Азии, откуда оно, очевидно, перешло и в Европейскую Россию. Перейти же в Россию оно могло только с приходом в нее тюркотатар, на что указывает и то обстоятельство, что до появления тюркотатар на юге Руси ни в одном списке русских летописей не встречается слово «казак».

Впервые это слово делается известным у половцев, опять же народов тюркского происхождения, с XII века. Голубовский в своей книге «Печенеги, торки и половцы» пишет, что на языке половцев «казак» означало «стража, передового, ночного и дневного». В течение XII, XIII и XIV веков известий о казаках ни в каких источниках не имеется. Зато с конца XV века барону Герберштейну, приезжавшему на Русь от немецкого императора Максимилиана к великому князю Василию III, известна была уже целая орда кайсацкая^[4]. С этого же времени идут последовательные указания о существовании казаков в разных местах Южной России.

В 1469 году многочисленное татарское войско, составившееся за Волгой из беглецов, разбойников и изгнанников и назвавшееся казаками, по словам польского историка Длугоша, прошло от Волги за Днепр и опустошило Подолию^[5]. В 1492 году, при князе Иване III и крымском хане Менгли-Гирее, стали известны ордынские казаки. В 1601 году Иван III жаловался турецкому султану на азовских казаков, от которых сильно страдали наши послы и купцы^[6]. Несколько позже этого сын Ивана III, Василий Иванович, требовал от султана, чтобы он запретил азовским и белогородским казакам подавать помощь Литве, воевавшей с Москвой; в то же время, когда русский посол Коробов, бывший в Азове, потребовал себе провожатых для проезда через степи, то ему отвечали, что в провожатые, за отсутствием азовских казаков, ему некого дать^[7]. В 1510 году известны были казаки в Белогороде, или Аккермане, Перекопе и Крыму. В Крыму все татары этого времени разделялись на три сословия: углан, или улан^[8], князей и казаков; улане принадлежали к верхнему сословию; князья – к среднему, владевшему поземельной собственностью, но зато постоянно воевавшему и от этого получавшему добычу; казаки – к низшему сословию^[9]. Крымский хан Менгли-Гирей, заключая договор с русским царем Иваном Васильевичем Грозным, обещал не дозволять воевать «ни уланам, ни князьям, ни казакам»^[10]. В этом же 1510 году великий князь литовский Сигизмунд II жаловался крымскому хану на перекопских казаков, нападавших на литовские области. В 1516 году крымский хан Мухаммед-Гирей писал Сигизмунду II, что происшедшее нападение татар на Украину сделано было белогородскими казаками^[11]. В 1550 году литовский писатель Михалон Литвин между разными татарскими ордами упоминает и о казацкой орде^[12].

В 1561 году перекопский царь писал польскому королю Сигизмунду-Августу о желании 24 белогородских татарских казаков «оказать службу литовскому государю идти на землю московскую»; приложенные при письме перекопского царя имена белогородских казаков все восточного происхождения, каковы: Аглаберды, Аличембей, Акмалла-ага, Бакай-ага, Бассан-али, Джарлы-ага, Чабан-ага и другие^[13].

Вслед за известием о татарских казаках находим известие и о южнорусских. По мнению Максимовича, исторически известными становятся на Украине казаки уже с 1471 года, когда Киевское княжество обращено было в воеводство^[14]. По известию летописца XVII века Мартина Бельского, в 1489 году, во время преследования татар, ворвавшихся в Подолию, сыном короля Казимира IV, Яном Альбрехтом, впереди литовского войска шли до притока Буга, Саврана, казаки, хорошо знавшие местность Побужья^[15]. По указанию Антоновича, именем казаков, в 1491 году, назвались крестьяне в Червонной Руси, восставшие на защиту своих прав^[16]. Но документальное свидетельство о существовании украинских казаков в первый раз встречается в 1499 году в уставной грамоте великого князя Литовского Александра о воеводских доходах, данной киевскому войту и мещанам: «Который казаки з верху Днепра и с инших сторон ходят водою на низ, до Черкас и далей, а што там здобудуть, с того со всего воеводе десятое (десятую долю) мають давати; а коли рыбы привозят з верху, або з низу, просолныи(ой) и вялыи(ой) до места киевского, тоди мает осичник воеводин то осмотрети и обмитити (пометить) и мает на город взяти от бочки рыб по шести грошей, а от вялых рыб и свежих десятое (десятую штуку). А коли привезут до места киевского рыбу свежую, осетры, тогды не мают их целиком продавати, оли-ж (но) мусить осинник от каждого осетра по хребтине взяти, а любо (либо) от десяти осетров десятого осетра»^[17]. В 1503 году, по свидетельству Архива Юго-Западной России, становятся известными черкасские казаки и казаки князя Дмитрия^[18]. Те и другие составляли уже иррегулярное войско в Литве; они организованы были по мысли правительства для защиты границ Литвы от набегов татар и состояли в ведении так называемых старост, то есть управителей областей, городов и замков государства^[19]. Такие казаки набирались самими старостами и нередко прозывались именами или фамилиями самих же старост: казаки князя Дмитрия, казаки князя Ружинского, казаки Мировицкого^[20]. В это же время становятся известными особые роты, или военные отряды в казачьем быту: так, под 1503 годом польский хронист Пясецкий упоминает о Щуровой казачьей роте в городе Черкассах^[21]. В 1508 году одна часть казаков, под начальством брацлавского и виленского старосты, князя Константина Ивановича Острожского, разгромила наголову загон татар, грабивших пограничные области Литовской Руси; другая часть казаков, под начальством «славного казака Полюса-русака», разбила другой загон татар^[22]. В 1512 году казаки, вместе с поляками и украинскими насельниками, участвовали в погоне за татарской ордой, ворвавшейся в южные пределы Литовского великого княжества. Начальниками над казаками и поляками были князь Константин Иванович Острожский и каменецкий староста Предслав Ландскоронский.

Последний известен был как лучший полководец своего времени, много путешествовавший по разным странам Европы и Азии, изучивший все боевые приемы лучших европейских и азиатских полководцев. Во время столкновения казаков с татарами первые ударили на врагов казаки; сами поляки уступили казакам право первого нападения на татар только после настоятельных убеждений со стороны Острожского, находившего казаков хотя и мало «збройными», но зато считавшего их в войнах с мусульманами более опытными, чем поляков. В 1516 году казаки, под начальством Ландскоронского, ходили походом под турецкий город Белгород, захватили там множество лошадей, рогатого скота и овец, но на обратном пути были настигнуты татарами и турками у озера Овидова, под Очаковом, разбили наголову неприятелей и возвратились домой с большой татарской и турецкой добычей^[23]. Этот год считается у польских летописцев уже годом значительного развития южнорусского казачества. В 1527 году на казаков черкасских и каневских жаловался крымский хан Саип-Гирей королю Сигизмунду II за то, что они, становясь под татарскими улусами, делали нападения на татар: «Приходят к нам черкасские и каневские казаки, становятся над улусами нашими на Днепре и вред наносят нашим людям; я много раз посылал к вашей милости, чтоб вы остановили их, но вы их остановить не хотели; я шел на московского князя, 30 человек за болезнью вернулись от моего войска: казаки поранили их и коней побрали. Хорошо ли это? Черкасские и каневские властители пускают казаков вместе с казаками неприятеля твоего и моего (то есть московского князя) казаками путивльскими по Днепру под наши улусы, и что только в нашем панстве узнают, дают весть в Москву»^[24]. В 1528 году те же казаки, под начальством Хмельницкого старосты Предслава Ландскоронского, черкасского старосты Евстафия Дашковича, а также старост винницкого и брацлавского, принимали участие в походе под турецкий город Очаков; в этом походе казаки три раза разбили татар и взяли в добычу 500 коней и 30 000 голов скота^[25].

С этого времени казаки стали приобретать особенную известность, и этому способствовал немало «знаменитый казак» Евстафий, или Остап-Дашкович, сперва литовский воевода, потом черкасско-каневский староста, уроженец города Овруча, человек православной веры. Евстафий Дашкович воевал сперва против турок и побывал в плену у татар (в 1523 году), служил несколько лет великим русским князьям, Ивану и Василию, помогая им в войне против поляков, затем снова возвратился в Литву к Сигизмунду^[26] и получил в управление города Черкассы и Канев^[27], на правом берегу Днепра ниже Киева. Управляя этими городами, он привлек к себе такое множество казаков, что сделал оба города надолго ядром всего южнорусского казачества. В 1531 году на город Черкассы сделал нападение крымский хан Саадат-Гирей; Дашкович мужественно оборонял черкасский замок от татар, а потом, через два года после этого, представил на сейме в Пиотркове особый проект защиты границ Литовского княжества против татарских вторжений. В этом проекте Дашкович высказал необходимость построения поблизости к татарам, на одном из малодоступных островов Днепра, замка и содержания в нем постоянной стражи из казаков в 2000 человек, которая, плавая по реке на чайках, препятствовала бы татарам переправляться через Днепр. К этим 2000 казаков Дашкович предлагал прибавить еще несколько сот человек, которые бы добывали в окружностях необходимые припасы и доставляли их казакам на острова. Предложение Дашковича всем участникам сейма понравилось, но не было приведено в исполнение^[28].

В 1530 году, при споре каневских мещан со своим старостою Пеньком, который «кривды великия и утиски чинил и новины вводил», а кроме того, «порог их звечный мещанский, на имя Звонец, на Днепре, на себя отнимал» и половину имущества умершего или попавшегося в плен казака на себя отбирал, постановлено было киевским воеводой Немировичем: Звонецкого порога старосте совсем не касаться, а из имущества казака, если он, не имея ни жены, ни детей, умрет или попадется к татарам, одну половину отдавать на помин души тому, кому он сам завещает^[29]. Так говорят нам «Акты Южной и Западной России», уже упоминаемые мною в первом томе. В 1540 году казаки черкасско-каневского старосты, князя Михайла Вишневецкого, боясь наказания за своих товарищей, ушедших на Москву, оставили замки и засели ниже их на реке Днепре; князь Михайло Вишневецкий ходатайствовал за них перед королем Сигизмундом-Августом о высылке им охранного листа для возвращения в замки^[30]. В 1541 году король Сигизмунд-Август писал князю Коширскому, старосте Киевского воеводства, что он уже много раз приказывал ему, и с лаской, и с угрозой, удерживать «тамошних» казаков от того, чтобы они не ходили на татарские улусы и не чинили там никакой «шкоды», но князь никогда не действовал сообразно королевскому приказанию, казаков от «шкод» не удерживал и даже сам позволял им чинить то: «И теперь через нашего посла, пана Горностая, перекопский царь пишет нам, что наши казаки прошлыми разами, неизвестно откуда пришедши на людей его, которые шли воевать Москву, ударили на Кайры^[31], 20 человек до смерти убили и 250 коней у них взяли, а гонца, который к нам послан был, того на Днепре погромили и имущества его себе побрали; кроме того, тех людей царя перекопского, которые в поле кочуют, тех казаки наши часто бьют и имущества их себе забирают; а которого гонца своего брат перекопского царя, царь казанский, к нам посылал, и того гонца на Днепре погромили и статки его себе побрали». Для того чтобы казаки на будущее время, уходя из Киева на низовье Днепра за рыбой и бобрами, не позволяли себе никакого своевольства и не чинили никаких шкод подданным царя перекопского, король отправил в Киев своего дворянина Стрета Солтовича и приказал ему всех киевских казаков списать в реестр и реестр доставить себе. Воеводы должны знать, кто из казаков и сколько их отправляется на низовье Днепра, чтобы после возвращения их назад можно было с кого спрашивать в случае ослушания и неповиновения королевской воле и приказанию. Такого же содержания посланы были грамоты старостам, киевскому Бобоедову и черкасскому князю Пронскому^[32], о чем читаем в тех же «Актах Южной и Западной России».

В 1545 году казаки спустились к турецкому городу Очакову, напали там на турецких послов и пограбили их; турецкое правительство заявило об этом жалобу Сигизмунду-Августу, и король должен был возместить убытки потерпевших из королевского «скарбу»^[33]. К этому же году, как говорится в лекциях Антоновича, относятся первые указания на существование казаков как отдельного сословия от других литовско-польских и русских сословий – шляхетского, мещанского и хлопского; они живут и по городам, и по селам, занимаются разными промыслами и составляют особые общины для постоянной обороны против мусульман; так это было в воеводствах Каневском, Брацлавском, Черкасском, Могилевском и др.^[34]

В 1546 году путивльский воевода писал в Москву великому князю Василию III: «Ныне, государь, казаков в поле много, и черкасцев, и киян, и твоих государевых, – вышли, государь, на помощь всех украин»^[35].

В 1547 году казаки, под начальством Берната Претвица, старосты барского, преследовали до Очакова татар, наскочивших на польские владения около Винницы и захвативших несколько человек русских в плен. Так как татары успели уже отправить христиан в оковах в город Кафу, то казаки со своим предводителем «знаменито» отомстили татарам, захватили пленных и благополучно вернулись домой^[36], повторив свой поход против татар и на следующий, 1548 год.

В 1542 году, при описании черкасского и каневского замков, между оседлыми сословиями упоминаются и казаки в смысле временных посетителей замков: «Окроме осилых бояр и мещан бывают у них (черкасцев) прохожие казаки; сей зимы было их разом о пол-третяста. А кроме того бывает там (в Каневе) людей прохожих, казаков неоселых, а бывает их неравно завжды, але яко которых часов»^[37]. В тех же «Описаниях украинских замков» имеются указания и на самые занятия черкасских и каневских казаков: одни из них добывают в неприятельской земле «бутынки» (добычу) и лучшее из своей добычи – пленников, коней и др. – дают старостам по их выборам; другие пребывают по левому берегу Днепра (теперешней Полтавской губернии) и «живут там на мясе, на рыбе, на меду, с пасек, с свепетов и сытят там себе мед яко дома»; третьи, оставаясь в замке, «ходят с Черкас озер тых (принадлежавших черкасскому замку) волочити, а которые домов в Черкасах не мают, тые дают старосте колядки (предрождественскую подать) по 6 грошей и сена косят ему по два дни толоками за его стравою (пропитанием) и за медом; а которые казаки, не уходячи в казацтво на поле, а ни рекою на низ, служат в местах (замках) боярам, або мещанам, тыи колядки давати, або сена косити не повиини». О каневских казаках, кроме того, говорилось, что, отправляясь на городские уходы, добывая там рыбу, бобров и мед и возвращаясь назад, они половину обязаны были давать своему старосте^[38].

Таким образом, из всех приведенных документальных данных видно, что первоначально на юге России явились казаки татарские, за татарскими казаками – казаки украинные, или южнорусские, чисто славянской народности. В первое время южнорусские казаки представляли собой не больше как пограничную стражу, состоявшую под главным ведением воевод и второстепенным – старост литовско-русских пограничных замков и городов. Популярнейшим из старост, Ландскоронскому и в особенности Дашковичу, сколько известно, выпала первая роль если не организовать казацкое сословие, как утверждают это польские писатели Несецкий, Старовольский, Зиморович и немецкий историк Энгель^[39], то, по крайней мере, сплотить его в одно целое. При них ядром малороссийского казачества сделались города Черкассы и Канев; а скоро после них казачество, постепенно увеличиваясь в своей численности, заняло Киевскую, Черниговскую, Полтавскую и южную часть Подольской губернии. Однако рядом с казаками-пограничниками и их начальниками-старостами изредка действовали и независимые «купы» казаков под начальством собственных вожаков. Своим вожакам казаки давали названия гетманов (от немецкого hautmann – капитан) и первоначально придавали этому слову значение вообще предводителя, не соединяя с ним представления ни об административной, ни о судебной власти, как было впоследствии. Целью первых движений малороссийских казаков из городов в степи, как показывают приведенные свидетельства 1489, 1499, 1652 годов, были интересы военные и промышленные. Так, одни из них уже в это время воевали у Буга с татарами; другие, в качестве рыболовов, звероловов, пасечников и мелких торговцев, отправлялись к Днепру за разного рода добычей.

Такова видимая картина начала и развития южнорусского казачества. Но за этой видимой картиной скрываются несколько причин, благодаря которым южнорусское казачество, начавшись небольшими купами, дошло до развития в целое сословие и разлилось по обширной территории Малороссии и потом Запорожья.

В ряду таких причин первое место занимает причина земельная. Действие этой причины началось с переменой земельных отношений в южнорусских областях после перехода Киевского княжества в 1471 году к Литве и обращения его в воеводство. Литва, присоединив к себе русские области, ввела в них собственный, феодальный порядок государственного строя, и тогда под влиянием этого порядка принцип земельного владения на Украине стал складываться совершенно иначе, чем он выражался в течение многих веков дотоле. По принципам южнорусского государственного строя земля принадлежала не отдельному лицу и не целому сословию, а считалась собственностью общины. По феодальному принципу литовского государственного строя земля считалась собственностью государя и раздавалась им лицам высшего и среднего сословия, отличавшимся на военном, административном или придворном поприще и потому считавшимся правоспособными на пользование земельными участками; крестьяне же, как низший класс населения, считались неправоспособными и потому не имевшими права лично на обладание землей. Этот принцип применен был и в отношении украинского населения, поступившего под власть Литовского княжества. Отсюда естественно, что южнорусское население, встретив не виданный им порядок вещей и постепенно обезземелившись, стало бросать центральные места государства и уходить на окраины его. Пользуясь правом перехода с одного места на другое, оно не встречало никаких препятствий при своих передвижениях и даже находило сочувствие со стороны властных лиц, так как, при отсутствии постоянных войск в Литовском государстве тогдашнего времени, могло стать оплотом на порубежных владениях Литвы против подвижных, воинственных и жадных на добычу татарских наездников. Это и было первой из причин появления на Украине южнорусского казачества.

Второе место в образовании южнорусского казачества занимает экономическая причина. Эта причина состоит в зависимости от системы обработки земли в центральных областях Великого княжества Литовского до половины XVII столетия. До означенного времени в Великом княжестве Литовском ценными землями считались земли лесные, водные и болотные, на которых можно было вести лесное хозяйство, добывать рыбу, ловить зверей («бобровые гоны»), разводить пчел («пчелиные борты»). Земли же с черноземными залежами считались малоценными; самая обработка земли практиковалась в весьма малых размерах, единственно для первых потребностей хозяев. Оттого до 1569 года, или до так называемой Люблинской унии, литовские помещики совсем отказывались от окраинных черноземных земель, и правительство предоставляло их во владение низшему сословию. Но низшее сословие, получая эти земли в свои руки, должно было на собственный страх и защищать их от воинственных соседей: чтобы удержать свое имущество и вместе с тем защитить семьи от хищных соседей, поселенцы украинных земель должны были взяться за оружие и стать на военную ногу, а это и было второй из причин появления южнорусского казачества.

Третьей причиной появления южнорусского казачества было существование в Белограде, Крыму и Азове татарских казаков. Уходя в степи ради зверя, дичи, скотоводства и пчеловодства, выплывая в реки и лиманы ради рыбы и соли, южноруссы постоянно сталкивались с татарскими казаками и постепенно усваивали от них как отдельные слова, так и костюм, вооружение, самые приемы битвы и наименование казаков. Если заимствования одного народа у другого происходят на почве мирных сношений, то тем больше делается заимствований между народами, поставленными во враждебные и воинственные друг к другу отношения: в этом случае, чтобы научиться побеждать более сильного неприятеля, нужно изучить все тонкости его боевой тактики и взять в руки одинаковое с ним оружие, надо, одним словом, располагать равномерными с ним боевыми средствами. Мирное южнорусское население, силою земельных и экономических обстоятельств вытесненное из центральных областей своего государства в степные окраины и ставшее лицом к лицу с воинственным азиатом-наездником, волей-неволей усвоило себе все боевые приемы и самое наименование «казака».

Четвертой причиной появления южнорусского казачества была близость вольных степей. Чтобы вырасти, воспитать целое сословие, или общину, воинов – для этого нужен простор, нужны вольные земли, свободная, никем не занятая территория или, по крайней мере, окраины, пограничные со степной равниной. Оттого мы и видим, что как в самой Азии, так и в Европейской России казачество всегда начиналось на пограничной территории государств, развивалось и ширилось на открытых степных равнинах. Так было и в Южной России; сами южнорусские казаки, понимая это лучше, чем кто другой, вложили добытую ими историческую истину в пословицу «степь та воля – казацька доля», то есть воля начинается там, где начинается вольная степь, и вне степи нет ни казака, ни воли.

Наконец, в ряду перечисленных причин возникновения южнорусского казачества нельзя умолчать и об этнографических особенностях южнорусской народности, которой, в силу самой исторической подготовки, весьма сродна была такая форма общественной жизни, как казацкая община. Дело в том, что южнорусская народность, воспитанная на вечевом строе, самосуде и самоуправлении, потом ставшая в зависимость от Великого Литовского княжества и не вполне вошедшая в колею государственных порядков его, оттого потянувшаяся на свободные, никем не занятые места, естественно могла стремиться воскресить в своей памяти «давно померкшие идеалы» некогда существовавших в Южной Руси, на началах полного самоуправления, общественных порядков и также естественно могла стремиться повторить их на новых землях, вдали от феодально-аристократических порядков Литвы и Польши. И точно, Запорожье, с его товариществом, выборным началом старшин, войсковыми радами, общим скарбом, общей для старшин и простой массы пищей, отдельными куренями – все это те же общинно-вечевые порядки древней южнорусской жизни, но только дошедшие до самого высшего предела развития^[40].

Так или иначе, но документальные данные говорят, что первоначально на юге теперешней России появилось татарское казачество, за ним возникло и образовалось городовое, малороссийское. За городовым, малороссийским следовало низовое, или запорожское, казачество. Отправляясь из Киевского воеводства на низовья Днепра за рыбой, бобрами, солью, дикими конями и другой добычей, городовые казаки насиживали там места для низового запорожского или вольного казачества, не подчинявшегося ни воеводам, ни старостам, а слушавшегося лишь своих собственных вожаков, или атаманов. Конечно, община низовых казаков сложилась не сразу, а постепенно, и число ее последовательно увеличивалось различными людьми, недовольными существовавшими в Польско-Литовском государстве порядками и искавшими выхода из своего тяжелого положения.

По месту своего жительства, на низовьях Днепра, за порогами, вольное казачество называлось низовым, или запорожским, войском. С XV до половины XVII века этим именем назывались как собственно те, которые жили на Низу, за порогами Днепра, низовые, или запорожские, казаки, так и те, которые жили выше порогов, городовые или реестровые и нереестровые казаки; они именовались общим именем «войска его королевской милости запорожского». С половины XVII века городовые казаки обособились от низовых, но удержали свое название «войска запорожского», хотя, живя в городах Украины, не имели никакого основания называться этим именем; низовые казаки, навсегда отделившись от городовых, стали именоваться по праву запорожцами, сечевиками и строго отличали себя от городовых казаков. В 1751 году запорожские казаки заявили официальную жалобу на то, что городовые казаки и их полковая старшина не по праву «называют себя и подписываются войском запорожским»^[41]. В Москве часто смешивали собственно запорожских с городовыми украинскими казаками и нередко тех и других именовали общим именем «запорожских черкас».

Первым указанием отделения низовых, или запорожских, казаков от украинских, или городовых, нужно считать указание 1568 года, когда казаки стали «на Низу, на Днепре, в поле и на иных входах перемешкивать», то есть проживать или иметь оседлости^[42], как говорит нам о том Архив Юго-Западной России. Но более определенным указанием обособления низового казачества от городового может служить реформа короля Стефана Батория, последовавшая приблизительно около 1583 года^[43], о разделении украинских казаков на реестровых и нереестровых – когда реестровые объявлены были, так сказать, подзаконным казацким сословием, а нереестровые – внезаконным. Последние, горя ненавистью к правительству, устремились за пороги Днепра и там установили «свою волю, свою правду, свою силу». Наконец резкое отделение запорожских казаков от городовых окончательно установилось в первой половине XVII века.

Начавшись со второй половины XVII столетия и просуществовав почти до конца XVIII, запорожцы до 1654 года находились в зависимости от Литвы и Польши, а с этого времени вошли в зависимость от России: на Переяславской раде они признали власть малороссийского гетмана и через него должны были сноситься с московским царем. Однако зависимость запорожцев от Литвы и Польши была более номинальной, нежели фактической. Так, хотя по указам литовско-польских королей, Сигизмунда-Августа и Стефана Батория, запорожские казаки должны были повиноваться старшине украинских казаков, но они не обращали внимания на эти указы. Поддерживая тесную связь с Украиной, они жили совершенно независимой от нее жизнью. Как пишет Миллер в «Рассуждении о запорожцах»: «Не отступая повиновением от гетмана по внешнему виду, надеясь на свою отдаленность, запорожцы всегда мало и тогда только, когда им прибыльно казалось, повелениям малороссийского гетмана повиновались. Даже и тогда, когда гетманы стали именоваться гетманами обеих сторон Днепра, власть их в действительности не простиралась далее Кременчуга и Переволочной»^[44].

В гораздо большей зависимости очутились запорожские казаки от Москвы, когда, с половины XVII столетия, перешли в ее подданство. Правда, в XVII веке эта зависимость выражалась еще в довольно слабой степени, но зато с начала XVIII века запорожцы все более и более теряли отличительные черты своей оригинальной жизни и под конец исторического существования жизнь запорожских казаков, если исключить безженность собственно сечевых товарищей, мало чем отличалась от жизни украинских казаков.

Несмотря, однако, на все различие запорожских и городошных казаков, между теми и другими в первое время исторического существования была такая тесная связь, что отделять историю одних от истории других в течение XVII и начала XVIII века не представляется никаких оснований. Только с половины XVII столетия различие между запорожскими и городовыми, или гетманскими, казаками становится осязательным, а потому с этого именно времени начинается и собственная, в строгом смысле слова, история запорожских казаков.

По ходу исторических событий и по тем и другим задачам, которые брали на себя запорожцы, вся история запорожских казаков может быть разделена на следующие шесть периодов времени. Период образования запорожского казачества (1471–1583). Период борьбы против Польши за религиозно-национальную независимость Южной Руси (1583–1657). Период участия в борьбе за религиозно-национальную независимость Правобережной Украины против Польши, Крыма и Турции (1657–1686). Период борьбы против Крыма, Турции и России за собственное существование (1686–1709). Период существования запорожцев за пределами России и попытки их к возвращению в родные места (1709–1734). Период борьбы с русским правительством за самостоятельное существование и падение Запорожья (1734–1775).

Первые моменты исторической жизни запорожских казаков, как и всяких других народов, не оставивших по себе первоначальных письменных памятников, представляют собой загадку неизвестности и дают обильную пищу для всяких предположений и домыслов. Кто был истинным устроителем их войска, каковы были вначале их боевые средства, как широко простирался район деятельности их – на это никаких не имеется данных. Конечно, на первых порах в действии казаков не могло быть правильно осознанной и прямо поставленной задачи, и они в этот период времени должны были действовать партийно, или, как сами говорили, купами. Начало организации могло быть лишь с появлением на Низу общего предводителя казаков, впервые соединившего их в одно для общей цели – борьбы с мусульманами и положившего начало столице их, называемой Сечью. Первую попытку в этом роде, как утверждает автор летописи по Никонову списку, сделал знаменитый князь Дмитрий Иванович Вишневецкий^[45].

Князь Дмитрий Иванович Вишневецкий, истый казак по натуре и знаменитый вождь своего времени, был потомком волынских князей Гедиминовичей, родился в православной вере, имел трех братьев – Андрея, Константина и Сигизмунда – и состоял владельцем многих имений в Кременецком повете, каковы: Вишневец, Подгайцы, Окимны, Кумнин, Лотрика и другие. На исторической сцене Вишневецкий впервые стал известным с 1550 года, когда назначен был польским королем в старосты Черкасского и Каневского поветов. Каков был Вишневецкий как управитель поветов, нам неизвестно; известно лишь то, что в этом звании он оставался всего лишь три года; получив отказ от короля Сигизмунда-Августа по поводу просьбы о каком-то пожаловании, Вишневецкий, по старому праву добровольного отъезда служилых людей от короля, ушел из Польши в Турцию и поступил на службу к турецкому султану: «А съехал он со всею своею дружиною, то есть со всем тем казацством или хлопством, которое возле него пробавлялось», – писал о Вишневецком Сигизмунд-Август Радзивиллу Черному 15 июня 1553 года. Вскоре, однако, король, обеспокоенный тем, что турки в лице Вишневецкого приобретут отличного полководца с переходом его в Турцию, врага польскому престолу, снова привлек князя к себе, дав ему опять те же города Черкассы и Канев в управление. Управляя этими городами, князь хотя и был доволен на этот раз королем, но чувствовал недовольство в самом себе: душа его жаждала военной славы и ратных подвигов. Тогда он задался мыслью оградить границы Польско-Литовского государства посредством устройства на острове Днепра крепкого замка и помещения в нем сильного гарнизона. Очевидно, Вишневецкий в этом случае хотел повторить то, что раньше его высказал Евстафий Дашкович. Свой план Вишневецкий хотел осуществить постепенно и высказал его открыто в 1556 году. Не найдя, однако, себе фактического сочувствия среди польских властных людей, Вишневецкий снова решил покинуть родину и искать счастья за пределами отечества.

В это самое время он узнал, что московский царь Иван Васильевич Грозный, желая предотвратить набег крымских татар на московские окраины, отправил два отряда русских ратников с путивльскими казаками на Низ – один под начальством Чулкова по Дону, а другой под начальством дьяка Ржевского по Днепру – и приказал им «добывать языков и проведывать про крымского хана». Весть о походе русских против крымцев пришлась как нельзя кстати по вкусу черкасско-каневским казакам, и они, собравшись в числе 300 человек под начальством своих атаманов Млинского и Михайла Еськовича, иначе называемого Миской, бросились вниз по Днепру и заодно с дьяком Ржевским и русским войском причинили много бед туркам и татарам под Ислам-Керменем, Очаковом и Волам-Керменем.

Подвиги казаков черкасско-каневских замков вызвали на сцену и самого старосту, князя Дмитрия Вишневецкого, и в то время, когда Ржевский после похода отступил в «литовскую», то есть западную сторону Днепра, Вишневецкий очутился на Днепре и расположился на острове Хортице, откуда рассчитывал открыть постоянные набеги на мусульман. С этой целью он устроил здесь, в 1556 году, земляной «город» против Конских Вод, у Протолчи, послуживший потом прототипом Сечи запорожских казаков.

О своих подвигах против татар и турок на Днепре князь Вишневецкий не замедлил известить, через служебника Миску (то есть Михайла Еськовича), короля Сигизмунда-Августа, прося у него королевской протекции. На то донесение король отвечал Вишневецкому грамотой, писанной если не весной, то летом 1557 года^[46]. В этой грамоте король отвечал Вишневецкому, что присланные им листы, через служебника Миску, получены во время пути, именно тогда, когда король ехал с королевой Екатериной с Варшавского сейма в Вильну, и, по распоряжению самого короля, служебник тот задержан был с ответами королевскими на продолжительное время. Распоряжение же это сделано было на основании известия, принесенного королевским послом, князем Андреем Одинцевичем, о намерениях и замыслах перекопского царя: перекопский царь, по известию королевского посла, о чем король узнал по приезде в Вильну, хотел добывать князя Вишневецкого в построенном им замке; вследствие этого известия, а также вследствие суровой зимы и трудного проезда к Вишневецкому и вследствие ожидания проезда посланного к Вишневецкому дворянина Василия Шишковича, король и приказал задержать отъезд Миски. Кроме этого, король писал Вишневецкому и о том, что он, сперва по слухам, а потом от присланного князем хлопца, узнал о нападении на Вишневецкого перекопского царя. Воздавая похвалу Вишневецкому за его службу, стойкость и мужественную оборону людей, при нем находящихся, король обещал и на будущее время не забывать его подвигов: «А что касается замка, построенного тобой, и твоей услуги, оказанной нам, то такая услуга приятна нам, потому что ты устроил на нас, господаря, замок на нужном месте, и именно такой замок, где была бы безопасная осторожность для удержания лихих людей шкодников с обеспечением панств наших. Но чтобы усилить тот замок людьми и боевыми средствами, как ты писал нам о том, то без личного твоего приезда к нам мы теперь не имеем достаточно основательных причин исполнить это, хотя выводить тебя из замка на это время также не годится ради известия от тебя и из других мест («украин») о замысле со стороны великого московского князя соорудить замки при реке Днепре, в том именно месте, где и ты хотел будовать города, на нашей земле, а также и ради зацепок, на которые могли бы отважиться, в твое отсутствие, казаки и подвергать опасности области нашего государства. Выводить тебя из замка не годилось бы еще и для того, чтобы ты, оставаясь в нем, мог большую пользу принести, не допуская казаков делать зацепок чабанам и шкодить улусам турецкого царя, взирая на многие причины, на докончание и присягу нашу с турецким цесарем и вечный мир с перекопским царем». В заключение грамоты король извещал Вишневецкого об отпуске к нему какого-то Захарки, о котором князь писал королю, а также об отправке к князю собственного королевского слуги – дворянина с ответом на все письма и просьбы князя о возвращении из Польши посла перекопского царя вместе с польским послом Довгиром. Посла, отправленного к Вишневецкому, король приказывал людям Вишневецкого встретить у Черкасс, и самому князю, ввиду важности дела, с которым посол отправлен, выслушать его с особенным вниманием^[47].

Нужно думать, что отказ со стороны короля Сигизмунда-Августа в помощи людьми и боевыми средствами для защиты устроенного князем замка послужил причиной того, что Вишневецкий, оставив польского короля, вошел в сношения с русским царем.

В мае 1557 года Вишневецкий писал царю, что крымский хан Девлет-Гирей, с сыном и с многими крымскими людьми, приходил к Хортицкому острову, осаждал его двадцать четыре дня, но Божиим милосердием, именем и счастием царя, государя и великого князя он, Вишневецкий, отбился от хана и, поразив у него много самых лучших людей, заставил его отойти от Хортицы «с великим соромом» и дать возможность князю отнять у крымцев некоторые из кочевищ. В заключение Вишневецкий уверял царя, что пока он будет на Хортице, то крымцам ходить войной никуда нельзя.

В сентябре того же 1557 года Вишневецкий отправил от себя в Москву казацкого атамана Еськовича к царю Ивану Васильевичу бить челом о том, чтобы царь пожаловал князя и принял его к себе на службу; Еськович должен был сказать царю, что князь совсем отъехал от польского короля и поставил среди Днепра, на Хортицком острове, против Конских Вод, у крымских кочевищ, город.

Царь принял Еськовича с честью и, вручив ему «опасную грамоту» и царское жалованье для Вишневецкого, отправил, вместе с Еськовичем, боярских детей Андрея Щепотьева да Нечая Ртищева с наказом объявить князю о согласии царя принять его на службу Московского государства.

Спустя месяц после этого Вишневецкий отправил к царю новых послов, Андрея Щепотьева, Нечая Ртищева, князя Семена Жижемского да Михайла Еськовича, и через них извещал царя, что он (Вишневецкий) царский холоп и дает свое слово на том, чтобы ехать к государю, но прежде всего считает нужным повоевать против татар в Крыму и под Ислам-Керменем, а потом уже быть в Москве. И действительно, относительно своих намерений против татар Вишневецкий сдержал свое слово: в декабре названного года московский посол, живший в Крыму, извещал царя, что 1 октября князь Дмитрий Вишневецкий, выплывший на низовье Днепра, взял крепость Ислам-Кермень, людей ее побил, а пушки взял и вывез на Днепр, в свой Хортицкий город.

Почти через год после этого, а именно в октябре 1558 года, князь Вишневецкий снова и совершенно неожиданно подвергся второму нападению со стороны того же крымского хана, Девлет-Гирея. Взяв с собой, кроме татар, много войска турецкого султана и молдавского господаря, хан внезапно подступил к Хортице и с яростью напал на Вишневецкого. Вишневецкий долго отбивался от хана, но потом, лишившись всякого пропитания и потеряв много людей, а еще больше коней, съеденных казаками, под конец оставил Хортицу и ушел к Черкассам и Каневу, откуда известил царя о всем происшедшем на Хортице и ждал от него дальнейших приказаний. Тогда царь, узнав о всем случившемся с Вишневецким, велел ему сдать Черкассы и Канев польскому королю, с которым у русских произошло перемирие, а самому ехать в Москву. Вишневецкий повиновался воле царя и в ноябре того же года приехал в Москву. Здесь он получил от царя жалованье, а также город Белёв со всеми волостями и селами в вотчину^[48], да в иных городах «подклетные села и великие пожертвования», и за все это клялся животворящим крестом служить царю всю жизнь и платить добром его государству.

Однако в Белёве Вишневецкому пришлось оставаться недолго: дело в том, что в это самое время приехали в Москву черкесские послы с целью просить московского царя оказать помощь черкесам в их войне с крымцами. Царь, не поладивший перед этим с крымским ханом, решился воспользоваться просьбой черкесов в свою пользу, и в декабре месяце 1558 года снова отправил Вишневецкого, в качестве начальника над 5000 человек ратников, на крымские улусы. Вишневецкий двинулся из Москвы вместе с кабардинским мурзой Канклыком, собственным братом, атаманом, сотскими и стрельцами. Он ехал судном на Астрахань, из Астрахани сухопутьем к черкесам в Кабарду; в Кабарде ему велено было собрать рать и идти мимо Азова на Днепр, на Днепре стоять и наблюдать за крымским ханом, «насколько Бог поможет». Исполняя царское приказание, Вишневецкий сперва остановился под Перекопом и стал наблюдать за татарами; но крымский хан, извещенный польским королем о движении Вишневецкого, забил свои улусы^[49] за Перекоп, а сам ушел вовнутрь полуострова. Тогда Вишневецкий, не встретив под Перекопом ни одного врага, перешел к Таванской переправе ниже Ислам-Керменя; простояв напрасно три дня на переправе, Вишневецкий отсюда поднялся к острову Хортице и близ него соединился с дьяком Ржевским и его ратниками. Встретив Ржевского выше порогов, Вишневецкий велел ему оставить все коши с запасами на острове, отобрал лучших людей из его рати – небольшое число боярских детей, казаков да стрельцов, – остальных отослал в Москву и потом с отборным войском пошел летовать в Ислам-Кермень, откуда имел целью захватить города Перекоп и Козлов. Получив известие об отходе хана за Перекоп, царь Иван Васильевич отправил к Вишневецкому посла с жалованьем и с приказанием князю оставить Ширяя-Кобякова, дьяка Ржевского и Андрея Щепотьева с немногими боярскими детьми и стрельцами, Данила Чулкова да Юрия Булгакова с казаками, а самому ехать в Москву. Вишневецкий и на этот раз повиновался воле царя, оставил Днепр и скоро прибыл в Москву, откуда переехал в свой город Белёв. Зимой этого же года крымский хан, услыхав о том, что московский царь оставил столицу и уехал в Ливонию, быстро собрал стотысячное войско и бросился по направлению к Москве; но узнав, что самые страшные для него люди, Шереметев и Вишневецкий, совсем не выезжали в Ливонию, так же быстро повернул назад и ушел в Крым.

В начале 1559 года царь снова отправил Вишневецкого против татар; ему дано было 5000 человек войска, а его товарищу Даниилу Адашеву – 8000. Вишневецкий разбил 250 человек крымцев близ Азова, а Даниил Адашев выплыл в устье Днепра и отсюда бросился в Крым. Разгромив Крым и освободив множество христианских пленников, Адашев вновь вернулся к Днепру и поднялся вверх по его течению. Хан бросился за ним вдогон и настиг у мыса Монастырька, против Ненасытецкого порога, но, боясь сразиться с ним, ушел назад.

В то время, когда Адашев и Вишневецкий действовали против татар на Днепре, в это самое время, летом 1560 года, предводитель белогородских казаков Андчак ворвался в Киевское воеводство и опустошил поселение возле белоцерковского замка, а потом написал письмо Сигизмунду Августу и в нем объяснил, что сделал свое нападение в отместку казакам киевским, белоцерковским, брацлавским, винницким, черкасским и каневским, причиняющим «великие шкоды» турецким подданным. По этому письму Сигизмунд Август отправил киевскому воеводе князю Константину Константиновичу Острожскому и всем украинским старостам приказание воспретить казакам, ввиду присяги и докончанья с турецким султаном и перекопским царем, делать нападения на турецких и татарских подданных и даже не позволять им ходить в поле для сторожи, хотя в то же время держать их наготове, чтобы иметь возможность, при набегах со стороны татар на украинные области, вовремя ударить на врагов и отнять у них добычу и христианских пленников^[50].

Между тем Вишневецкий, возвратившись в 1561 году из «Пятигорской земли» на Днепр и расположившись на урочище Монастырище, в 30 милях от Черкасс, близ острова Хортицы, стал сношаться с польским королем о том, чтобы снова перейти к нему на службу. Что побудило Вишневецкого к этому, неизвестно: не понравилось ли ему обращение Грозного с боярами в Москве, или же просто ему не сиделось на одном месте – источники не говорят об этом. Во всяком случае, находясь в урочище Монастырище, Вишневецкий отправил к королю Сигизмунду-Августу гонца с просьбой о том, чтобы он снова принял его к себе и прислал бы ему, по обыкновению, так называемый глейтовый, то есть охранный, лист для свободного проезда из Монастырища в Краков. Король охотно изъявил согласие принять Вишневецкого к себе на службу и прислал ему глейтовый лист сентября 5-го дня 1561 года: «Памятуя верные службы предков князя Дмитрия Ивановича Вишневецкого, мы приймаем его в нашу господарскую ласку и дозволяем ему ехать в государство нашей отчизны и во двор наш господарский для служб наших, не боясь строгости посполитого права и нашего от господаря карання и неласки нашей за то; может он добровольно в панствах наших жить, пользуясь всякими вольностями и свободой, как и другие княжата, нанята и обыватели панства нашего»^[51]. Принимая Вишневецкого вновь на службу к себе, король мотивировал свою милость к нему тем, что Дмитрий Вишневецкий ходил к московскому царю не для чего иного, как для того, чтобы узнать «справы неприятеля и тем принести возможно большую пользу Речи Посполитой». В свою очередь и казаки, бывшие с Дмитрием Вишневецким на Низу и оставленные им после отъезда, стали просить короля через черкасско-каневского старосту, Михайла Александровича Вишневецкого, о дозволении им возвратиться в места своей родины и прислать глейтовый лист.

Отправляя глейтовый лист князю Дмитрию Вишневецкому, король Сигизмунд-Август извещал о том и брата его (нужно думать, неродного), Михайла Александровича Вишневецкого. О казаках тому же Михайлу Вишневецкому король писал: «Лист для принятия казаков в наше панство мы приказали выдать и велели послать его до воеводы Киевского; кроме того, распорядились написать ему, чтобы его милость с тобой посоветовался, если те казаки придут в наше панство и меж ними окажутся такие, которые в недавнее время Очаков разорили («збурыли»), и если приход их не принесет никакой опасности от цесаря турецкого и царя перекопского, то, поразмысливши об этом хорошенько, велите послать им тот лист. И если между ними окажутся те, которые Очаков разоряли, то ты бы внушил им, чтобы они, не задерживаясь и не проживая в тамошних украинских замках, шли бы прямо в Могилевский замок, откуда мы велим направить их в Полоцк, а из Полоцка в землю Инфлянтскую (Эстляндию) и прикажем дать им содержание и живность. Посоветовавшись и поговоривши с ним об этом, извести нас о том немедленно»^[52].

Куда вернулись казаки, неизвестно, но известно то, что они покинули Хортицу и после их ухода «город» Вишневецкого, вероятно, был разрушен татарами, так как московский царь, собираясь воевать с Крымом, хотел строить новое укрепление «между Хортицей и Черкасами», которое бы заменило «город» Вишневецкого^[53], как о том говорят все те же «Акты Южной и Западной России».

После этого Дмитрий Вишневецкий, вместе с одним польским магнатом, неким Альбрехтом Ласким, приехал в Краков, где был встречен массою народа с радостными приветствиями. Король очень ласково принял князя и простил ему его вину. Скоро после этого Вишневецкий очень сильно заболел, вследствие какой-то отравы, полученной им еще в юношеские годы. Король, узнав об этом и жалея князя, велел своим докторам осмотреть его. Доктора оказали помощь больному, и он благополучно встал с постели. Таким образом, с 1563 года Вишневецкий считался снова на службе у польского короля. Приняв к себе Вишневецкого, польский король, однако, не преминул при случае осведомиться у русского царя о причине отъезда его из Москвы. «Пришел он как собака и потек как собака; а мне, государю, и земле моей убытку никакого не причинил», – ответил царь Иван Васильевич королю Сигизмунду-Августу на вопрос о Вишневецком.

В это время Вишневецкий сделался настолько дряхлым, что едва мог садиться на коня, но дух героизма в нем все еще не угасал. Так, находясь в Кракове и сойдясь с Альбрехтом Ласким, владевшим молдавской крепостью Хотином и мечтавшим присоединить всю Молдавию к Польше, Вишневецкий задумал новое дело: он решился, по совету Лаского, овладеть Молдавией и сделаться ее господарем. Обстоятельства ему благоприятствовали. Дело в том, что в Молдавии в это самое время боролись за обладание престолом два претендента: господарь Яков Василид, иначе Ираклид, и боярин Томжа, иначе Стефан IX. Партия волохов, не желавшая избрания Томжи, узнав о планах Вишневецкого, отправила к нему посольство и обещала ему господарство, если только он, вместе с казаками, принесет присягу этой партии. Князь согласился и в 1564 году с 4000 казаков отправился в Молдавию. Передовой отряд его явился в то время, когда Томжа осаждал Василида в сучавском дворце; сам Вишневецкий по случаю болезни ехал сзади на возу. Его отряд поспешно прискакал к дворцу и стал требовать молдавской булавы для своего князя. Томжа, по-видимому, охотно согласился на это притязание и лично пошел встречать славного героя. Вишневецкий, не подозревая в этом никакого коварства, с небольшой дружиной двинулся к Сучаве; но тут, во время самого пути, видя ничтожность сил Вишневецкого, Томжа вдруг переменил свою роль: он внезапно бросился на посланных в помощь князю людей, всех их перебил и готовился схватить в руки самого Вишневецкого; но Вишневецкий успел уйти и спрятаться в копну сена; к его несчастью, однако, он был замечен каким-то мужиком, приехавшим за сеном, и выдан Томже. Тогда Вишневецкого, вместе с его спутником Пясецким и некоторыми поляками, схватили и отправили в столицу Молдавии. Поляки после жестоких пыток, во время которых сам Томжа отрезал им носы и уши, отпущены были в Польшу, а Вишневецкий и Пясецкий тем же Томжей отправлены были в Царьград к турецкому султану, Селиму II. Получив пленников и пылая местью на них за разорение Крыма и южных городов, турки решили предать их жесточайшей казни: бросить живыми с высокой башни на один из железных крюков («гак»), которые вделаны были в стену у морского залива, по дороге от Константинополя в Галату. Брошенный с башни вниз Пясецкий скоро скончался, а Вишневецкий, при падении с такой же высоты, зацепился ребром за железный крюк и в таком виде висел несколько времени, оставаясь живым, понося имя султана и хуля его мусульманскую веру, пока не был убит турками, не стерпевшими его злословий. Народ сохранил в своей памяти величественный образ князя и воспел его трагическую кончину в готовой уже песне о казаке Байде^[54]. По словам песни, Байда так был славен, что сам султан предлагал ему собственную дочь в жены с условием, чтобы только он принял веру Магомета; но Байда настолько был предан православной вере, что с презрением отверг это предложение и стал плевать на все, что было дорого как простому магометанину, так и самому султану, а под конец ухитрился даже убить стрелой, поданной ему его слугой, самого султана с его женой и дочерью. Тогда турки, остервенившись на Вишневецкого, вынули у него, еще живого, по словам польского писателя Несецкого^[55], из груди сердце, изрезали на части и, разделив между собою, съели его в надежде, так сказать, заразиться таким же мужеством, каким отличался всю жизнь неустрашимый Вишневецкий. Народ воспел славного героя в песне, дошедшей до нашего времени во многих вариантах.

У Царьгради тай на рыночку

Там пье Байда мед-горилочку,

Ой пье Байда, та не день, не два,

Та не одну ничку, тай не годиночку.

Прыйшов до нёго султан турецькый:

– Ой шо ж бо ты робыш, Байдо молодецький?

Ой ты, Байдо, та славнесенькый,

Будь же ты лыцарь та вирнесенькый, —

Покинь, Байдо, та пыты-гуляты,

Беры мою дочку та йды царюваты,

Беры в мене та царивночку,

Будешь паном та на Вкраиночку!

– Твоя вира проклятая,

Твоя дочка поганая!

Гей, як крыкне султан на гайдукы:

– Визьмить того Байду, визьмить ёго в рукы!

Визьмить Байду крипко изъяжите

Та на ребро за гак добре почепите.

Высыть Байда та не день, не два,

Тай не одну ничку, тай не годиночку.

Высыть Байда про себе гадае,

Тай на свого цюру зорко споглядае,

Тай на свого цюру, цюру молодого,

И на свого коня, коня вороного;

Ой ты ж, цюро, цюро молоденькый,

Подай мини лучок, та лучок тугенькый,

Подай мини, цюро, тугый лучок,

Подай мини стрилок, стрилок цилый пучок!

Ой, бачу ж я, цюро, та тры голубочкы,

Хочу я их вбиты за-для царский дочкы.

Де я вмирю – там я вцилю,

Де ж я важу – там я вражу.

Ой як стрилив – тай царя вцилив,

А царыцю та в потылыцю,

А их доньку – прямо в головоньку.

Не вмив, царю, та ты Байды вбыты,

За це ж тоби, царю, тай у земли приты,

Було б тоби, царю, конем пид изжаты,

Та було б тоби Байди голову изтяты,

Було б Байду в землю поховаты,

А ёго ж хлопця соби пидмовляты.

Глава 2

Перемешкивание казаков на Низу Днепра после князя Дмитрия Вишневецкого. Казацкие предводители: Биру та Мадский, Карпо, Андруш, Лесун, Белоус и Лях. Нападения казаков на проезжих турецко-татарских купцов и русско-татарских гонцов. Политическая уния 1569 года Литвы и Польши и положение всего казацкого сословия в новом государстве. Меры польско-литовского правительства против казаков и назначение над ними особого правительственного начальника, «старшого», Яна Бадовского. Походы Сверчовского в Молдавию в помощь господарю Пеоне против турок и действия низовых казаков. Кошевые атаманы низовых казаков Фока Покотило и Самойло Кошка. Гетман Богдан Ружинский. Походы его с казаками в крымские владения и к берегам Малой Азии; взятие им города Трапезонта и гибель при взрыве крепости Аслама. Походы Ивана Подковы с казаками и их предводителем в Молдавию. Успех Подковы и гибель его. Преемник Подковы Александр и действия низовых казаков. Меры Стефана Батория против казаков

Путь, намеченный князем Дмитрием Вишневецким, но оставленный им вследствие бессилия своего в борьбе с татарами, не был, однако, забыт казаками, и в 1568 году они снова очутились на Низу и с этих пор стали здесь «перемешкивать», то есть проживать и промышлять там: «Подданным нашим, тем казакам, которые, съехав из замков и украинских городов наших без позволения и ведома нашего господарского и старост наших украйных, на Низу, на Днепре, в поле и на иных входах перемешкивают. Мы имеем известие, что вы на тех поименованных местах, живя своевольно у разных входов, подданным царя турецкого, чабанам^[56] и татарам царя перекопского, делая набеги на их улусы и кочевища, большие шкоды и разорения чините и тем границы государства нашего от неприятеля в опасность приводите»^[57].

Перемешкивая в полях и на Низу Днепра, казаки все еще, однако, считают Низ лишь временным своим местопребыванием и по истечении известного срока снова возвращаются в украинские города. Отсюда можно думать, что в это время на Низу не было еще ни Сечи, ни особого товарищества, ни отдельных старшин.

После смерти князя Дмитрия Вишневецкого казаки довольствуются тем, что нападают на проезжих торговцев и разных гонцов, грабят и разбивают их. Так, одна часть казаков в это время действовала под начальством каких-то атаманов Карпа, Андруша, Несуна и Белоуса, ниже города Черкасс; она нападала там на турецкие и татарские караваны, ходившие с товарами в Москву, а также на крымских гонцов, ездивших от хана к польскому королю, и на украинских солепромышленников, спускавшихся из малороссийских городов в турецкий город Кочубеев, теперешний город Одессу. Другая часть казаков, под предводительством атамана Андрея Ляха, спустилась к речке Самаре, впадающей в Днепр выше Кодацкаго порога, и тут делала нападения на русских и крымских гонцов, а также на турецких и армянских купцов, по обыкновению ездивших с послами в Москву и обратно в Крым. Как пишет Соловьев в своей «Истории России», в это именно время казаки переняли московского гонца Змеева и какого-то безвестного крымского посланца с несколькими купцами, тридцать человек купцов убили, а троим за то, что они покупали в Москве литовских пленников, руки отрубили^[58].

В это же время, 18 января 1568 года, казаки, по словам малороссийского летописца, под предводительством славного наездника и сильного воина Бирули Мадского, впервые сделали сильное нападение на московское войско^[59]. Очевидно, летописец разумеет здесь действие казаков во время Ливонской войны Польши с Россией при царе Иване Грозном. Но насколько известно из других источников, в самом начале 1568 года казаки участвовали вместе с поляками и гетманом Ходкевичем в осаде московской крепости Улы.

Они наняты были для этой войны самим гетманом, но, по его же собственным словам, дошли только до рва крепости и потом бежали от нее. Впрочем, так же точно вели себя в это время и сами поляки^[60]. О действиях в других местах казаков этого времени ничего не известно.

Через год после этого в Литве и Польше произошло событие, которое имело огромное значение для развития южнорусского казачества вообще и запорожского в частности. Это событие – так называемая политическая уния, то есть соединение двух государств в одно, Литвы и Польши, происшедшее в 1569 году, при короле Сигизмунде-Августе. По этой унии к Польше, вместе с Литвой, была присоединена и Украина на правах свободной страны со свободным населением: «яко вольные до вольных и ровные до ровных люди». Так сказано было на бумаге, но не так вышло на деле. Поступая под власть Речи Посполитой, украинское население нашло здесь вместо «золотой» свободы «неключимое» рабство. Дело касалось прежде всего казацкого сословия.

Малороссийское казачество оказывалось в государстве Речи Посполитой совсем лишним сословием. Дело в том, что в Польше того времени существовало лишь три сословия – шляхетское, мещанское и хлопское; первое сословие было дворянское, второе – промысловое и ремесленное, третье – крепостное; ни к одному из этих сословий нельзя было приравнять казаков, так как дворяне их не приняли, а от мещан и хлопов они сами отказались^[61], как пишет о том Антонович. Оставалось казаков поставить особо, но так как определенной организации у них не было, и только отправляясь в поход, они выбирали себе предводителей, возвращаясь же назад – поступали под ведение старост, то между старостами и казаками происходили постоянные ссоры и тяжбы: старосты гнули казаков под свой «регимент», казаки жаловались на великие утеснения и кривды со стороны старост. Тогда правительство сделало первые попытки упорядочить казацкое сословие и с тем вместе прибрать его к своим рукам. С этою целью объявлено было, через коронного гетмана Юрия Язловецкого, о выдаче казакам жалованья из королевского скарба, и тут же сделана была попытка привлечь казаков к юрисдикции коронного гетмана: низовые казаки должны были признать над собою власть гетмана и подчиниться суду и управе особого королевского чиновника, который должен носить название казацкого старшого. Таким старшим и вместе с тем судьей был впервые объявлен, в 1572 году, белоцерковский шляхтич Ян Бадовский: «Находя годным на то дело, – пишется в универсале короля Сигизмунда-Августа 5 июня 1572 года, – пана шляхтича Яна Бадовского, с давнего времени служившаго верно и усердно господарю своему (королю), гетман коронный Юрий Язловецкий назначил его старшим и судьей над всеми низовыми казаками с тем, чтобы он каждому, кто будет иметь дело до казаков и кто придет с Низу до замков и городов наших, чинил бы над ним по справедливости»^[62].

Казаки ясно видели, куда направлены были цели правительства Речи Посполитой, и потому, желая сохранить свою незавимость, волей-неволей брались за оружие и тем постепенно сплачивались в сильную и оригинальную общину, мало-помалу росли в своем развитии и через то находили в самих себе силы для борьбы внутри и вовне государства.

Но Люблинская уния коснулась и крестьянского населения Южной Руси. Крестьянское население, очутившись во власти Польши, стало испытывать все неудобства применения на нем новых государственных и общественных порядков. Через эти порядки оно лишалось личной свободы вследствие широкого произвола, каким пользовалось в Польше привилегированное сословие в ущерб непривилегированному, и последовательно ограничивалось в земельных правах. Не имея средств спасти личную свободу и удержать за собой земельные права, крестьянское население выходило из своего положения и стало стремиться в ряды казачества, чем значительно усилило это сословие.

Поняв намерение правительства и усилившись крестьянским населением, казаки уже с этого времени почувствовали в себе большую силу, и польско-литовские короли, став впервые лицом к лицу с ними, оказались бессильными в своих мерах для того, чтобы сделать их послушными своей воле. Впрочем, в этом случае много значило и то обстоятельство, что правительство Речи Посполитой, приняв казаков в числе других сословий Украины, уже на первых порах стало в противоречие с самим собой. В этом отношении оно поступало смотря по видам своей политики и обстоятельствам дела: видя в действиях казаков в одно и то же время и пользу и вред для Польши, оно в первом случае давало полную волю им, во втором случае или старалось отвлечь в другую сторону, или грозило истребить их в самом основании^[63].

В этом противоречии самому себе состояла и дальнейшая политика польско-литовского правительства в отношении казаков: когда они были нужны королям, то призывались на сцену и поощрялись в их набегах на татар и турок, когда не были нужны, объявлялись врагами отечества и всячески стеснялись в действиях.

Но эти то поощрительные призывы, то запретительные постановления только разжигали страсти казаков, увеличивали их численность и заставляли многих бежать из городов Украины на низовья Днепра. Сами поляки, часто не признававшие королевского авторитета и действовавшие на собственный страх в делах войны и мира с соседями, также в значительной мере способствовали усилению казаков. Так, в 1574 году, то есть через два года после назначения особого «старшого» над казаками, польские шляхтичи, под предводительством Сверчовского, родом поляка из Мазовецкого воеводства, ходили походом в Молдавию в помощь господарю Ивоне во время его борьбы с турками.

По словам современника события, Леонарда Горецкого, это дело произошло следующим образом.

В небольшом Молдавском государстве возгорелась борьба между двумя претендентами на обладание молдавской короной – молдавским господарем Ивоней и братом волошского господаря Петром, или Петриллою. Получив отказ от польского короля Генриха во вспоможении против Петра, поддерживаемого турецким султаном Селимом, Ивоня обратился к полякам, и на его зов явился, в 1574 году, предводитель Сверчовский, составивший около себя милицию, самопроизвольно собравшуюся в поход без ведома своего правительства и потому именно названную польскими историками именем «казаков». Эти «казаки» все до единого были поляки и ничего общего не имели с казаками низовыми, или запорожскими, принимавшими лишь косвенное участие в действиях Сверчовского и его сподвижников. Вместе с господарем Ивонею «казаки» Сверчовского были при взятии крепости Браилова, при поражении отдельного отряда турецкого не доходя Браилова, при взятии крепости Тятина (Бендер), при поражении турок под Аккерманом, при осаде крепости Тейвицы; участвовали в решительной битве, 9 июня, у реки Дуная и вместе с Ивонею отступали от берегов ее. После трагической кончины Ивони, как пишет господин Мельник в своих «Мемуарах Южной России», польские «казаки» частью были перебиты, частью взяты в плен; в числе последних был и Сверчовский^[64]. Собственно низовые казаки во время подвигов Сверчовского и его товарищей, по указанию Мацеевского, разгуливали под начальством атамана Фоки Покотило на лодках по Черному морю и тревожили турок, не давая им возможности всеми силами ударить по Молдавии^[65].

Около этого же времени по Черному морю плавал казацкий атаман Самойло Кошка^[66], называемый иначе Кушкой и Косткой^[67]. Но этот Кошка попался в плен к туркам и находился на турецкой галере около 25 лет, как полагают, до 1599 года^[68]. По летописи, изданной Белозерским, после Самойла Кошки у казаков был еще вождь Бородавка.

В это время казаки представляли собой уже довольно значительную силу, страшную татарам и туркам, жадную на добычу и подвиги, жившую большей частью в низовьях Днепра, по его островам. Польский летописец XVII века Мартин Бельский описывает жизнь казаков этого времени в следующих подробностях.

«Эти посполитые люди обыкновенно занимаются на Низу Днепра ловлею рыбы, которую там же, без соли, сушат на солнце и тем питаются в течение лета, а на зиму расходятся в ближайшие города, как то: Киев, Черкассы и другие, спрятавши предварительно на каком-нибудь днепровском острове, в укромном месте, свои лодки и оставивши там несколько сот человек на курене, или, как они говорят, на стрельбе. Они имеют и свои пушки, частью захваченные ими в турецких замках, частью отнятые у татар. Прежде не было так много казаков, но теперь их набралось до нескольких тысяч человек; особенно много их увеличилось в последнее время. Они причиняют очень часто большую беду татарам и туркам и уже несколько раз разрушали Очаков, Тягинку, Белгород и другие замки, а в полях немало брали добычи, так что теперь и турки и татары опасаются далеко выгонять овец и рогатый скот на пастбище, как они прежде пасли, также не пасут они скота нигде и по той (левой) стороне Днепра на расстоянии десяти миль от берега. Казаки нас наибольше ссорят с турками; сами татары говорят, что если бы не казаки, то мы могли бы хорошо с ними жить; но только татарам верить не следует: хорошо было бы, чтобы казаки были, но нужно, чтобы они находились под начальством и получали жалованье; пусть бы они жили на мысах и на днепровских островах, которых там так много и из которых некоторые столь неприступны, что если бы там засело несколько сот человек, то самое большое войско ничего бы с ними не сделало. В числе этих островов есть остров, который казаки называют островом Кохання^[69] [вероятно, имеется в виду Кухарев остров, который лежит между порогами и выше острова Хортицы]; лежит он между порогами, на расстоянии 40 миль от Киева, занимая несколько миль в длину. Если татары замечают, что на этом острове сторожат казаки, то не так смело переправляются на нашу сторону, потому что с этого острова можно препятствовать переправе татарского войска через Кременецкий и Кучманский броды^[70], которыми оно обыкновенно к нам переправляется. Недалеко от этого острова есть другой, называемый Хортицей, тот самый, на котором перед этим Вишневецкий жил и татарам очень вредил, так что они не смели через то так часто к нам вторгаться; несколько ниже этого острова в Днепр впадает река Тысмевица, на 44 мили от Киева^[71] [реки с таким названием не встречается в записях ни в XVII, ни в XVIII веке]. Есть и третий такой остров, который называется Томаковка, на котором больше всего проживают низовые казаки, так как он служит для них самым крепким замком; против него впадают в Днепр две реки Тысмен и Фесын, вытекающие из Черного леса^[72]. Есть там немало и других меньших островов, и если бы на них построить замки и осадить населения, то татары не посмели бы так часто врываться к вам, но мы почему-то нашли лучшим защищаться от них у Самбора. Водою также им (казакам) ничего нельзя было бы сделать, потому что с моря никакие галеры и боты не могут пройти в Днепр по причине порогов, которым сам Господь Бог определил там быть, и если бы не это обстоятельство, то турки давно бы навестили этот край; казаки же так свыклись с этой местностью, что проходят пороги в своих кожаных лодках, которые они называют чайками и на которых спускаются вниз и встаскивают против течения на веревках вверх. В таких самых лодках Русь в прежнее время причиняла вред греческому императору, подплывая иногда к самому Константинополю, как о том пишет греческий историк Зонара. Пожалуй, и теперь казаки так поступили бы, если бы их было много. Потому-то турки и хотят, чтобы этот край оставался пустым и незаселенным, чрез что они могли бы безопасно оставаться в Царьграде. Был в этих краях раньше, в Белограде, большой порт, из которого до самого Кипра пшеницу с Подолии возили; теперь чрез тот город, сухим путем на Очаков к Москве ходят только караваны. Из Белограда пролегает широкая дорога, на которой казаки часто турецких купцов разбивают, и если хотят добыть языка, то добывают его скорее всего именно там. Если бы мы захотели привести в порядок казаков, то это легко можно было бы сделать, – нужно принять их на жалованье и построить города и замки по самому Днепру и по его притокам, что весьма легко сделать, так как и дерева, и леса на островах имеется весьма достаточно, – было бы лишь к тому желание; об этом очень мудро говорил Ян Орышовский, который долгое время был у казаков гетманом и очень хорошо изучил те места; он взялся бы за это дело и выполнил бы его непременно»^[73].

На основании высказанного Бельским желания о необходимости построения на Низу Днепра постоянной крепости против татар, следует думать, что и в это время, то есть в 1574 году, все еще не было постоянной Сечи на Днепре, и казаки только временно «мешкали» на острове Томаковке, хотя уже и закладывали основание для постоянного существования своей столицы.

В 1575 году казаки предприняли поход на Крым. На этот раз ими предводительствовал князь Богдан Михайлович Ружинский, родом из Ружина, Владимирского повета, славный потомок Гедимина, литовского великого князя^[74], «муж сердца великого», как называет его Папроцкий, популярнейший вождь между казаками, известный у них и у некоторых из польских историков под простым прозвищем Богданка. «Презрел он богатства и возлюбил славу защиты границ. Оставив временные земные блага, претерпевая голод и нужду, стоит он, как мужественный лев, и жаждет лишь кровавой беседы с неверными». Так характеризует князя Богдана Ружинского польский геральдик Папроцкий. Князь Богдан Ружинский^[75] сделался известным сперва как начальник польской казацкой милиции, охранявшей границы Польской республики. Увидев общность интересов как пограничных, так и низовых казаков, Богдан Ружинский перешел к низовым казакам, и тут имя его, как смелого и мужественного вождя, скоро сделалось известным и в далекой Москве. Как пишет Соловьев: «Из Москвы государь прислал на Днепр, к голове, князю Богдану Ружинскому, и ко всем казакам днепровским с великим своим жалованьем и с приказом к ним: если вам надобно в прибавку казаков, то я к вам пришлю их, сколько надобно, и селитру пришлю и запас всякий, а вы должны идти весною непременно на крымские улусы и на Козлов. Голова и казаки взялись государю крепко служить и очень обрадовались государской милости. Хан, услыхав эти вести, созвал на совет князей и мурз и стал говорить: «Если казаки придут, то они прежде всего возьмут Белоград да Очаков, а мы у них за хребтом», но князья и мурзы отвечали на это: если придет много людей на судах, то города не остановят их; ведь казак – собака: когда на них приходят турецкие стрельцы и на кораблях, то они и тут их побивают и корабли берут»^[76].

Богданка воспользовался случаем, когда татары, в октябре 1575 года, по повелению султана Амурата, мстившего Польше за помощь Сверчовского Ивоне, бросились, в числе 11 000 человек, «на Русь», произвели в ней страшные пожары, захватили множество христиан в плен и погнали их на переправу к Днестру^[77]. С отборной дружиной неустрашимых казаков Богданка ворвался в татарские владения за Перекоп, опустошил страну огнем и мечом, освободил много христианских пленников из неволи, а пойманных туземцев предал лютейшей казни: казаки Богданки мужчинам выкалывали глаза, женщинам резали груди, детей безжалостно убивали^[78], как пишет о том Мельник в «Мемуарах Южной Руси». После похода на Крым Богданка с низовыми казаками пустился в открытое море и, приставая к берегам Малой Азии, брал турецкие города и истреблял в них жителей. Так, он взял Трапезонт и вырубил его население, потом овладел Синопом и разрушил его до основания, после чего подходил даже к Константинополю и «взял под ним многие корысти»^[79]. Ровно через сто лет после этого запорожские казаки вспоминали о славных походах Богданки и грозили повторить снова подобные походы на Крым^[80], читаем мы у неоднократно уже упоминаемых Величко и Грабянко. Возвратившись с моря, Богданка в 1575 году предпринял поход на турецкую крепость Аслам-город, построенную турками для преграждения выхода казакам в устье Днепра и в Черное море, и обрушился на нее с такой силой, что от нее не осталось и следов никаких, зато тут же, во время штурма замка, сам погиб при взрыве крепости подкопом^[81]. О причине такого фанатического озлобления Богданко против мусульман ни польские, ни малорусские историки не говорят, – говорит лишь народная дума о Богданке, указывая на пленение татарами жены и убиение матери его:

Ой Богдаве, запорожський гетьмане,

Та чому ж ты ходыш в чорням оксамыти?^[82]

Гей, булы ж у мене гости, гости татарове,

Одну ничку ночувалы;

Стару неньку зарубалы,

А мыленьку соби взялы^[83].

Все изложенные действия казаков произошли в тот период времени польской истории, который носит название «междуцарствия» (1574–1576), когда из Польши бежал Генрих Анжуйский и вместо него потом выбран был король Стефан Баторий (1576–1586), даровитый вождь, политик и администратор своего времени.

Приняв в свои руки управление Речью Посполитой, Стефан Баторий между другими вопросами внутренней политики встретился и с вопросом о казаках. Но при всех своих административных и государственных способностях Баторий не придумал в этом вопросе ничего нового против своих предшественников, и его отношения к казакам противоречат одно другому: то он грозит вконец истребить казаков за их набеги на турецко-татарские владения, то дает им полное право на существование, сказываясь перед турками тем, что казаки не зависят от его власти и состоят из сброда людей всевозможных народностей. Очевидно, Баторий действовал в этом случае, как и его предшественники, применительно к общему течению политических дел.

Тотчас по вступлении на польский престол Стефан Баторий должен был вести борьбу с жителями города Гданьска (Данцига), которые не хотели признать Батория своим королем и желали вместо него видеть на польском престоле австрийского императора Максимилиана. Тогда Баторий весной 1577 года открыл войну с гданыцанами, и против них действовал Ян Зборовский с поляками и казаками. Казаки и поляки поразили гданыцан под Тщевом^[84] (Тчевом), причем 4527 из них убили, 1000 человек полонили, шесть штук знамен с собой взяли и, кроме того, большую добычу получили^[85], как пишет о том Самовидец.

Одобряя действия казаков под Гданьском, Стефан Баторий совсем иначе отнесся к ним за поход в Молдавию. Поход в Молдавию казаков при Стефане Батории связан был с предприятием некоего Ивана Подковы. По словам польского летописца Мартина Бельского, жившего в XVII веке, это произошло таким образом.

Между запорожскими казаками жил некто Иван Подкова, отличавшийся большой силой и могущий гнуть рукой подковы, за что и получил свое прозвище. По одним сведениям, он был двоюродный брат погибшего в борьбе с Петром Ивони, по другим – простой холоп^[86]. Волохи в конце ноября 1577 года отправили к Подкове, секретно, своих посланцев и через них просили его приехать к ним в качестве наследного владетеля Молдавии и взять в собственные руки «батьковщину», доставшуюся ему от брата его Ивони. При этом волохи, через тех же посланцев, жаловались на своего господаря Петра за его невыносимые кривды и за тесную связь с турками, к которым он питал особенное благоволение и многих из них держал при своем дворе.

Подкова благодарил послов за оказанную ему честь, однако согласился на предложение не сразу, а попросил сперва у них же самих совета, каким бы путем ему исполнить их просьбу. Послы возвратились назад, и скоро после этого Подкове присланы были два письма, со множеством печатей знатнейших волошских бояр, одно для передачи киевскому воеводе князю Константину Острожскому, а другое для передачи барскому старосте. В этих письмах бояре усиленно просили воевод дать Подкове помощь дойти лишь до Днепра, а далее они будут сами ждать его в известный день со своим войском. Взяв эти письма, Подкова приехал с ними в город Бар и, вручив их старосте, вступил с ним в тайную беседу. Во время этой беседы староста откровенно объявил Подкове, что он рад был бы помочь ему и ничего ему не стоило бы это сделать, но, ввиду существующего между Польшей и Турцией мира, решиться на это без согласия и приказа короля не может; зато обещает просить о том, через письмо короля, а тем временем советует Подкове погостить где-нибудь в другом месте, так как, проживая в Баре, он мог бы выдать себя и тем поднять тревогу во всей волошской земле. Подкова поблагодарил за все старосту и уехал от него прочь.

Скоро об этом узнал некто Станислав Копыцкий, один из пограничных панов, который только что вернулся с поля в Бар; он явился к Подкове, поздравил его с неожиданным счастьем и вызвался помогать ему, по мере возможности, в его деле. Подкова усердно благодарил Копыцкого и просил его исполнить выраженные обещания на самом деле, за что, в свою очередь, обещал щедро наградить его в том случае, если Господь Бог позволит сесть ему в отчизне на престол, куда призывают его подданные его. Тогда Копыцкий, пользуясь расположением у казаков, с которыми он пробыл около 20 лет, отправился к ним со всеми своими деньгами, собранными им на службе, и раздал их между казаками. Копыцкому во всем помогал один волошанин Чапа, который женился в Брацлавской волости и через то проживал в ней. Благодаря стараниям Копыцкого и Чапы, возле них собралось 330 человек казаков, единого отборного народа, над которыми гетманом был некто Шах. Явившись к Подкове, казаки ворвались в волошскую землю; но, услышав о том, что волошский воевода Петр выступил против них с большою силою и со многими орудиями, каких у них самих не было, повернули, запасшись живностью, назад, решив попытать счастья в другой раз.

Тем временем волошский господарь Петр, узнав о происшедшем, послал турецкого чауша к галицкому каштеляну, возвращавшемуся к этому времени от турецкого султана, после заключения мирного союза, с жалобой на то, что, вопреки условиям мира и союза, казаки снова опустошают султанские владения и добиваются посадить на волошском господарстве некоего Подкову. Господарь требовал от галицкого каштеляна написать польскому королю письмо о том, чтобы он поскорее помешал этому, изловил и наказал по закону Подкову, а над всеми казаками учинил бы расправу, в противном случае грозил гневом и немилостью турецкого султана. Все это каштелян галицкий досконально вылил королю. Короля это очень обеспокоило, и он немедленно послал своего коморника с письмами к коронному гетману, а также к некоторым русским панам, чтобы они постарались поймать Подкову и всех сообщников его. После этого гетман выслал три роты, над которыми поставил старшим своего слугу Боболецкого. Боболецкий направился в город Немиров, где находился раньше того Подкова, и действительно застал его в Немирове. Но Подкова вовремя узнал об этом и выехал из города, имея при себе 50 человек пеших казаков с рушницами. Достигши какого-то брода, Подкова стал в воде коням по брюхо и выставил впереди себя стрельцов. Когда Боболецкий подъехал к броду и заметил, насколько Подкова выбрал трудное для стычки место, то, повернув назад, поехал в Немиров. Вслед за ним, в тот же Немиров, поехал и Подкова – Боболецкий в замок, а Подкова тайно прямо в город. Прибыв в Немиров, Боболецкий потребовал у начальника той части города, где скрылся Подкова, выдачи его, но получил от начальника города ответ: «Выдать тебе я его не могу, но и не защищаю его; возьми его сам, если сможешь». Тогда Боболецкий удалился прочь, ничего не сделав с Подковой.

После этого коронный гетман донес королю, что настигнул Подкову в Немирове, но наместник брацлавского воеводы (Ян Збаражский) отказался его выдать. Король немедленно послал своего коморника к воеводе с приказанием выдать Подкову. Но пока королевский коморник приехал в Немиров, Подкова уже успел собраться и сделать набег на волошскую землю. На помощь к нему явился гетман Шах, который взял с собой 600 человек казаков, а 400 человек оставил на Низу; он вышел на шлях, называемый Пробитым, и приветствовал Подкову как волошского господаря, приказав бить перед ним в кожаные бубны. Казаки провели Подкову до Сорок, где чернь принимала его как своего господаря.

Между тем молдавский господарь Петр, узнав о всем случившемся, стал готовиться к бою против Подковы, и когда казаки подошли к Яссам, то Петр выстроил значительное войско, поставив на переднем фланге своей рати турок, числом до 500 человек, вооруженных стрельбами. Это обстоятельство тотчас же заметили казаки и выстроились так, что вражеские выстрелы не причиняли им никакого вреда. Тут кто-то пустил молву, будто между казаками был человек, который умел заговаривать ружейные пули; в действительности же это происходило оттого, что, когда враги подносили к орудиям фитили, то казаки, заметив дым, тотчас же падали на землю и таким образом делались неуязвимы для выстрелов. Турки, полагая, что казаки побиты, ринулись на них целою массой, но те, сорвавшись с мест, бросились на них со всей силой и встретили врагов таким сильным огнем из рушниц, от которого у неприятелей тот же час пало 300 коней, а остальные разбежались по сторонам.

Потерпев первое поражение, господарь Петр, вместо того чтобы приказать своим людям идти в атаку, велел им отступать и, не возвращаясь в Яссы, повернул к низовым землям брата своего, мультанского господаря, а оттуда отправил послов к турецкому султану с жалобой на казаков, подданных польского короля, за то, что они вытеснили его из его собственных владений и передали их другому. На такую жалобу турецкий султан отвечал господарю так: «Я считаю тебя моим подданным и посадил тебя для того, чтобы ты служил мне там, где бы я ни приказал, а ты вместо того требуешь от меня службы; теперь я приказываю тебе выгнать негодного человека, и если ты этого не сделаешь, то я сниму тебе голову, а вместо тебя посажу другого господаря».

Тем временем Шах с казаками благополучно и без урона возвел Подкову на волошское господарство. Казаки въехали в город Яссы накануне праздника ев. Андрея 1577 года, и Подкова тотчас же выпустил на волю всех пленников, бывших в городе, без выкупа. Между ними был некто Боки, шляхтич из Волыни, проданный туркам татарами; на гербе его значился белый топор на красном фоне, а сверху желтый крест. Потом Подкова стал раздавать важнейшие должности своим сподвижникам: Шаху поручил весь волошский народ; Чапе – маршальство, начальство над войсками и управление двором, Копыцкому дал Хотинское буркалабство (то есть губернаторство). После же всего этого он отправил к турецкому султану посла за господарским знаменем, но посла его перехватили в дороге и не допустили до султана.

Между тем прежний господарь, Петр, собрал большое войско и двинулся к Яссам. Когда казаки прослышали об этом, то посоветовали Подкове не ожидать неприятеля в замке, а выступить ему навстречу. Подкова послушался совета казаков, и когда Петр был недалеко от Ясс, то Подкова, с казаками и волошским народом, выступил против Петра и выстроил вперед казаков, желая, чтобы они первые выступили на бой; но казаки, не доверяя волохам, не согласились на то. Тогда Шах поставил настороже нескольких человек казаков, чтобы они сами убедились в бесхитростном отношении к ним волохов: он велел погнать вперед войска стада лошадей и рогатого скота, желая тем сбить неприятельских пехотинцев с места, а впереди стад допустил выйти турецким отрядам. Все это так и случилось, и турки так долго гарцевали в виду войск Подковы, что казаки стали терять терпение и начали сами стремиться к бою. Но Шах, желая, чтобы турки еще ближе подъехали, несколько задержался. Только тогда, когда турки уже были атакованы, Шах велел направить на них ручную стрельбу. Результатом этой битвы было то, что одна часть войска Петра осталась побитой, а другая обратилась в тыл. Казаки, воспользовавшись этим, принялись стрелять скот, выставленный Подковой; скот же, повернув назад, начал давить оставшееся в живых войско Петра. Стоявшие на правой руке Подкова и на левой Шах скоро заметили это и разом ударили на своих врагов; они с такой силой били и секли растерявшихся неприятелей, что очень большое число их положили на месте; сам господарь едва успел, с остатками войска, спастись бегством.

Несмотря на такой исход битвы, Подкова, однако, очень сомневался насчет того, сможет ли он удержать за собой молдавские владения, тем более что он получил известия о том, что к Петру шла немалая помощь от семиградского господаря, брата короля Стефана Батория, Христофора Батория, и это делалось по распоряжению самого короля, который был большим другом Петра и желал, чтобы за ним осталось молдавское господарство. Оттого Подкова выехал вовремя из Ясс, захватив предварительно в нем 14 орудий, самые ценные вещи и большой запас провизии. Старый хотинский буркалаб, которого Копыцкий выгнал из Хотина и который проживал по сю сторону Днепра, в имении Якуба Струся, узнав о том, что Подкова идет из Ясс, выехал тайком из своего убежища, внезапно схватил Копыцкого и отдал его своим стражам, а потом, вместе с ним, поехал к своему господарю, но тут натолкнулся на казаков, которых выслал Подкова навстречу Копыцкому, чтобы ему было безопаснее ехать из Хотина. Казаки тотчас отняли у буркалаба Копыцкого, самого буркалаба рассекли на части, не пощадили никого и из людей, бывших с ним.

Приближаясь к Сорокам, Подкова раздумывал, как бы ему направиться на низовье Днепра: полем ехать он опасался из-за больших снегов, а мимо Немирова – боялся гетмана и воеводы брацлавского, которые, по приказу короля, усердно старались его поймать.

Против Подковы вышел гетман, но, видя, что у него очень мало народа, не хотел на него нападать, рассуждая так, что он и без пролития крови возьмет его в свои руки. Брацлавский воевода, Ян Збаражский, будучи в Немирове, пригласил к себе нескольких человек казаков вместе с их гетманом Шахом. Тут воевода объявил им о том, сколько он имел неприятностей от короля, не чувствуя себя ни в чем виноватым перед ним, из-за Ивана Подковы, которого казаки вели на Молдавское государство и тем дали повод турецкому султану нарушить мир. Воевода советовал казакам посерьезнее отнестись к этому делу и не гневить короля, а Подкове рекомендовал ехать к королю и оправдать свой поступок, заверяя его, что такого рыцаря, как Подкова, король примет вполне милостиво. Воевода вызвался даже свести Подкову к коронному гетману, а гетман сведет его к королю. Казаки передали эти слова Подкове, и Подкова охотно принял предложение и отправился с воеводой к гетману, подарив первому 12 орудий, второму – 2 орудия. Гетман отослал Подкову в Варшаву, но король принял его неблагосклонно и велел посадить в тюрьму, надеть на него оковы и приставить сильную стражу. Узнав об этом, турецкий султан послал к Баторию своего чауша и через него стал требовать выдачи ему Подковы; Стефан Баторий хотя и не исполнил требования султана, однако, в угоду ему, велел Подкове отрубить голову, что и было исполнено в городе Львове в 1578 году. Польский король делал в это время приготовления к войне с русским царем и потому находил нужным обеспечить себя со стороны турок, для чего и казнил Ивана Подкову.

После казни Подковы казаки, мстя за гибель его, нашли где-то брата его Александра и с ним снова ударились в Молдавию и снова выгнали было Петра из княжества. Но на этот раз сами турки разбили казаков и многих из них привели в Царьград, а выставленного ими претендента на молдавский престол, Александра, посадили на кол^[87].

Такая смелость со стороны казаков объясняется отчасти тем, что они находили сочувствие в своих набегах на турецкие владения со стороны не только простого украинского населения, но даже и знатных польских панов. Так, приезжавший в 1578 году к польскому королю турецкий чауш с требованием казни Подковы заявил жалобу на брацлавского воеводу Яна Збаражского и дворянина Филона Кмиту в том, что они содержат в своих местностях казаков, делают с ними набеги на турецкие владения и причиняют туркам большие убытки. Так как по этому поводу предъявлено было от Порты новое требование, то король Стефан Баторий отправил особых комиссаров с Яном Тарлом во главе к низовцам с целью исследования вопроса об обидах, чинимых казаками татарам и туркам, и с намерением усмирения казаков; но посланные комиссары, после долгих споров с казаками, следствия произвести не могли и возвратились ни с чем к королю^[88].

Король старался снять с себя всякую вину за действия казаков и, отправляя весной того же 1578 года своего посла Мартина Броневского в Крым, велел ему относительно казаков говорить так: «Если казаки нападут на татарские улусы, то это будет наверное без нашего ведома: мы их не только не желаем содержать, напротив того, желали бы истребить, но у нас в тех местах нет столько военной силы, чтобы совладать с ними. Для достижения этой цели ханский посол советовал нам, во-первых, запретить украинским старостам давать им селитру, порох, свинец и съестные припасы, во-вторых, не дозволять казакам проживать в украинских селах, городах и замках и, в-третьих, пригласить старших казаков на королевскую службу. Попробуем, можно ли их привлечь к себе»^[89].

Не довольствуясь этим, Стефан Баторий вслед за отправкой посла в Крым послал универсал к своим пограничным старостам с упреком в том, что они действуют заодно с низовыми казаками, дают им у себя пристанища и вместе с ними ходят в турецкие владения: «Не впервые уже я убеждал ларов старост не скрывать у себя низовцев и не снабжать их порохом, свинцом и съестными припасами; но они меня не слушались и тем навлекли со стороны татар опустошительный набег на пограничные области. В последнее время ханский посол прямо указывал, что предводители низовцев, Шах и Арковский, зимовали один в Немирове, а другой в Киеве, и при этом объявил, что никакие подарки не будут достаточны для удержания татар от набегов, если казаки не перестанут беспокоить их владений. В таком положении дела повелели мы Константину Константиновичу князю Острожскому, киевскому воеводе, чтоб он, исполняя свой договор с перекопским царем, двинулся к Днепру и прогнал оттуда разбойников-казаков, а кто из них попадет ему в руки, карал бы смертью. Всем же украинским старостам повелеваем содействовать в этом князю Острожскому и также ловить и карать смертью запорожцев, когда они разбегутся с низовьев Днепра»^[90]. О мерах, принятых против казаков, Стефан Баторий сообщил крымскому хану Махмеду-Гирею; но тут же заявил, что он не уверен, чтобы низовцы, по возвращении посланного против них князя Острожского, снова не собрались на Низу, так как выгнать казаков из «диких мест» весьма трудно, тем более что им покровительствует Москва, в области которой они нередко и уходят, чтобы спастись от преследований поляков^[91].

Несмотря на меры, принятые Стефаном Баторием, низовцы не переставали чинить походов за Перекоп в татарские владения и ходить с новыми претендентами на престол в Молдавию, каким был и Петр Лакуста – волошанин, называвший себя сыном казненного турками Александра. 17 апреля 1579 года низовцам послан был особый универсал. В нем король, называя казаков запорожскими молодцами, говорил, что так как они вступили в королевскую службу, то обязаны верно служить королю и Речи Посполитой и во всем повиноваться черкасскому старосте, под начальством которого состоят; а между тем они этого не делают и уже в третий раз предпринимают поход в Молдавию, чем нарушают мирный договор Речи Посполитой с Турцией. Тут же король уверял, что новый претендент на молдавский престол, называющий себя сыном Александра, есть обманщик и самозванец; указывал им вместо Молдавии на Россию, куда они могли бы ходить беспрепятственно и добывать там больше славы, чем в Молдавии, и в заключение требовал полного себе повиновения, в противном случае, как пишет о том Кулиш в «Истории воссоединения Руси», грозил им лишением имущества и жизни^[92].

Зная, однако, по опыту, как принимались низовыми казаками королевские универсалы, Стефан Баторий на одних угрозах не остановился: он придумал средство обессилить и сократить число низовых казаков посредством сформирования в Речи Посполитой так называемых выбранцев. Выбранцами названа была пехота, составленная, по решению сейма 1578 года, из каждых двадцати людей по одному человеку. Выбор производился в каждом городе, местечке и селении и непременно по добровольному желанию человека. Каждый выбранец, изъявивший согласие на королевскую службу, должен был обмундироваться на собственный счет – иметь известного цвета платье, рушницу, саблю, топор, порох, свинец и обязан был являться в назначенное место каждую четверть года к ротмистру или поручику, зато он освобождался от всяких общественных податей и повинностей в мирное и в военное время. Таким образом, как пишет все тот же Кулиш, выбранцы не имели надобности уходить за пороги, на низовья Днепра, в Великий Луг, ради заработка, и тем увеличивать собой численность низового, или вольного, казачества^[93].

Однако, несмотря на эту меру, низовые казаки по-прежнему не переставали тревожить татар и турок своими набегами, ив 1579 году крымский хан, отправляя своего посла к Стефану Баторию, снова заявлял через него жалобу на казаков. На эту жалобу король отвечал тем, что казаки – люди вольные и потому усмирить и наказать их, как людей вольных, и трудно, и непристойно, хотя он всячески будет стараться об удержании их от набегов на татарские владения^[94]. В оправдание своих слов король разослал в январе 1580 года из города Варшавы универсалы к урядникам и шляхтичам Киевского, Подольского, Волынского и Брацлавского воеводств с приказанием им предотвращать «своевольных» людей от вторжения их в турецкие пределы^[95].

Довольно холодный тон ответа польского короля крымскому хану по поводу жалобы последнего на казаков объясняется самым обстоятельством дел в Польше. В это время (начиная с 1579 года) Польша вела так называемую Ливонскую войну с Москвой и потому очень нуждалась в казаках. Во все время Ливонской войны казаки помогали полякам: взятием возле Полоцка замков Красного, Великолуцка, Заволочья, Невеля, Усвята, Туровля и Нисцерда, под начальством Франциска Сука, какого-то Микиты и какого-то Бирули, добычей языков при походе к Велижу у Двины, и особенно отличились они у Стародуба, в конце 1580 года. В это же время, по словам польского летописца Бельского, низовые казаки, со своим гетманом Яном Орышевским, ворвались в московские земли и причинили там большие шкоды: они сожгли город Стародуб и с большой добычей вернулись назад^[96].

Возвратившись из ливонского похода, казаки вновь обратили свое внимание на Крым, где в это время, после смерти Девлет-Гирея, воцарился Магмет-Гирей. Желая предупредить внутренние междоусобия в Крыму, Магмет-Гирей обнажил меч против двух младших братьев своих и заставил их бежать «в поля». Но в полях, после долгого скитания, царевичи изловлены были казаками и доставлены старосте черкасскому, князю Михайлу Вишневецкому^[97].

В 1582 году крымский хан опять повторил свою жалобу на казаков^[98], хотя жалоба эта вызвана была, по догадке польского летописца, главным образом тем, что турецкий султан собирался в это время походом на Персию, а потому особенно добивался удаления казаков с низовьев Днепра. Стефан Баторий снова сослался на то, что казаки люди вольные и усмирить их составляет большой труд. На это ханский посол сказал, что если король не усмирит казаков, то перекопский царь не станет держать перемирия с королем и ворвется в пределы Польши. Услышав это, Стефан Баторий, после отъезда посла, двинул 22 роты конного войска на Подол для предупреждения вторжения туда татар^[99].

Но вторжения татары в Подолию на этот раз не сделали, а казаки в этом же 1582 году напали на возвращавшихся из Москвы в Крым ханских послов и пограбили их. Тогда хан, через своего посла, потребовал от Стефана Батория удовлетворения и объявил, что он ждет ответа, сидя на коне, и в случае отказа со стороны короля немедленно вторгнется с сорока тысячами турок в Польшу. На такую речь король отвечал, что он не ответен за казаков, так как между ними столько же татар, сколько и других наций людей, и что против угроз хана он готов выставить собственное войско. И точно, желая предупредить хана, Стефан Баторий приказал коронному гетману Замойскому собирать войска, и когда гетман объявил поход, то к нему присоединился с собственными полками и князь Константин Острожский. Видя такую решимость со стороны польского короля, татары не посмели сделать нападения на пограничные польские владения, хотя уже было и подошли к Днепру и сделали набег на Подолию^[100].

Для избежания на будущее время столкновения с турками и татарами король вновь приказал пограничным стражам не допускать казаков к походам против мусульман, но в половине этого же 1582 года, после так называемого Запольского перемирия, объявлено было об окончании войны Польши с Россией, во время которой украинские казаки принимали такое деятельное участие, и тогда масса этого, привыкшего к войне люда стала бросать свои пепелища на Украине и уходить на низовья Днепра^[101]. Король, еще не зная замысла казаков, особенно расхваливал их за подвиги во время польско-русской войны и в 1583 году рекомендовал радным панам казаков как людей, показавших особые доблести, которым и грядущие поколения должны удивляться: «нужно, – говорил король, – чтобы на них обращено было особенное внимание»^[102].

А между тем казаки, собравшись на низовьях Днепра и войдя в соглашение с пограничной шляхтой, в том же 1588 году бросились в Молдавию и опустошили ее, а потом вторглись в турецкие владения и тут взяли крепость Ягорлык и разграбили город Тятин. Король, узнав об этом, приказал пограничному войску ловить казаков и заключать их в оковы. Казаки, в свою очередь, уведомясь о королевском приказании, приняли свои меры. Как пишет о том Соловьев в «Истории России», они прошли Киевским воеводством в пределы Московского государства и спаслись там от преследований, и только часть из них была изловлена и поплатилась лишением свободы, будучи закована в кандалы^[103]. После этого Стефан Баторий, желая выгородить себя перед турецким султаном за набег казаков, поспешил известить его, что нападение сделано было на турецкие города людьми своевольными, которые будут строго судимы, и взятая ими добыча и отбитые пушки будут возвращены по принадлежности туркам. Султан был польщен такой предупредительностью, хотя потребовал жестокого наказания виновных в разорении Тятина, а также пригрозил королю войной на будущее время за подобные нападения со стороны казаков^[104].

Повторявшиеся из года в год набеги казаков на турецко-татарские владения и оттого постоянные угрозы со стороны Турции и Крыма Польше давно уже заставляли короля Стефана Батория предпринять решительные меры против казаков, и если он откладывал привести казаков к строгой дисциплине, то делал в этом случае уступку обстоятельствам и нуждам республики.

Все малороссийские летописцы приписывают приведение казаков «в лучший порядок» королю Стефану Баторию и относят это к 1576 году^[105], тогда как польские летописцы XVI века или совсем не говорят об этом, или же ограничиваются одними только намеками, как делает, например, в своей хронике Бельский. Под 1578 годом он сделал заметку всего лишь в две строчки: что Стефан Баторий успокоил страну от турок, татар и казаков, которых несколько подтянул, поставивши над ними гетманом Орышовского из герба Правдича^[106]. Такой же неясный намек дает в своем универсале, 17 апреля 1579 года, и сам король Стефан Баторий по поводу нападения казаков на Молдавию с Петром Лакустою: «Так как вы (казаки) вступили в нашу службу, то обязаны верно служить нам и Речи Посполитой» и проч.^[107] Оттого современные историки и исследователи Малороссии ставят регуляцию казаков, произведенную Стефаном Баторием, под различными годами, но вероятнейшею кажется догадка, относящая это дело к 1583 году^[108]. Что казацкой регуляции не было в 1576 году, это видно из приведенной выше инструкции, какую давал Баторий своему послу Броневскому, ехавшему в Крым в 1578 году: в ней король велел сообщить Магмет-Гирею, что он, по совету самого же хана, попытается привести в порядок казаков, но что выйдет из того – сам не знает. Также есть основание думать, что и в 1581 году такой регуляции у казаков еще не было, потому что пойманных в это время в диких полях двух крымских царевичей, бежавших от хана Магмет-Гирея, казаки предали в руки старосты черкасского, князя Михайла Вишневецкого, тогда как, при существовании отдельного казацкого уряда, они должны были бы передать их в руки собственного начальства. Подлинной грамоты о казацкой реформе не сохранилось, но она приводится в универсале гетмана Богдана Хмельницкого, писанном в 1655 году, и самим универсалом относится к 1576 году. Сущность же реформы приводится у всех малороссийских летописцев то короче, то сокращеннее, но в общем дело идет об одном и том же.

Лукомский в «Самовидце» описывает это так: «В 1576 году король польский Стефан Баторий, видя у казаков большую против турок и татар храбрость и отвагу, привел их в лучший порядок: определил им гетмана и старшину, даровал знамя, булаву, бунчук и печать с войсковым гербом, на которой изображен рыцарь с мушкетом на правом плече, с левою рукою, упертою в левый бок, с саблею у того же левого бока и с рогом для ношения огнестрельнаго пороха и с перекривленным колпаком на голове; кроме того, после гетмана король назначил им обозного, двух судей, писаря, двух есаулов, войскового хорунжего и войскового бунчужного, полковников, полковых старшин, сотников и атаманов; не дал только король пушек казакам, потому что казаки, разоряя турецкие и татарские города и крепости, сами достали себе пушек. Устроивши казаков, король повелел им быть на страже против татар во всей готовности около днепровских порогов; рассуждая же об их храбрости, он с предсказанием заметил, что будет от тех юнаков когда-то Речь Посполитая вольная. В одно время с этим король учредил и запорожским казакам кошевого атамана и всю их старшину и пожаловал, как и гетману, войсковые клейноды, только к печати их перед рыцарем прибавил стоящее копье, знаменующее бодрствующего воина. Кроме всего этого, помимо старого кладового^[109] казацкого города Чигирина дал еще низовым казакам для пропитания город Терехтемиров с уездом и монастырем для пребывания в нем больных и на войне раненных. И всем казакам, как городовым, так и запорожским, назначил жалованье по червонцу в год и по кожуху, чем казаки долгое время были очень довольны»^[110].

Так рассказывает о казацкой реформе, произведенной королем Стефаном Баторием, один из малороссийских летописцев. Подробнее об этом излагается в грамоте короля Стефана Батория, помеченной 1576 годом, данной на имя кошевого атамана Павлюка, приведенной потом в универсале гетмана Богдана Хмельницкого.

«Богдан Хмельницкий – гетман обеих сторон Днепра и войск запорожских. Панам, енеральной старшине, полковникам, полковой старшине, сотникам, атаманам и черне всего войска украинского и всякой кондиции людем так же кому б о сем теперь и в потомние часы ведать надлежало объявляем сим нашим уневерсалом, иж атаман кошовий войска низового запорожского пан Демян Барабаш в обец (обще) со старшиною войсковою и атаманами куренними положили перед нами грамоту наияснейшего короля польского Стефана Батория в року 1576 месяца августа 20 дня на прошение антецессора нашего гетмана Якова Богданка и кошового низового запорожского войска Павлюка данную, в якой королевской грамоте написано, иж его королевская мосць, видячи казаков запорожских до его королевского маестату зичливую прихильность и рицарские отважние служби, которими завжди (всегда) великие бусурманские погромляючи сили, гордое их прагнене (жажду) на кровь христианскую до конца затлумили и пащеку их на корону полскую и на народ благочестивий украинский рикаюицую, замкнули и вход в Полшу и Украину заступили и все их неищетние силы и наглие на народ христианский набеги грудмы своими сперли; якие их служби нагорожаючы и дабы им войска запорожского казакам для земовых станций где было прихилность (пристанище) мети, также от неприятеля ранених своих заховуваты и лечиты, в других долегаючих (настоятельных) нуждах отпочинок маты (иметь) и всякой пожиток ку воле своей забираты, а чтоб также и наперед заохочени были зичдиво в войску служиты и против неприятелей отчизни своей охочо и неомилно отпор чиниты, – надает его королевская мосць казакам нызовым запорожским векуисте (вечно) город Терехтемиров с монастирем и перевозом, опрочь (кроме) складового старинного их запорожского города Чигрина и от того города Терехтемирова на низ по-над Днепром рекою до самого Чигрина и запорожских степов, к землям чигринским подойшлих, все земле и со веема на тих землях насаженними местечками, селами и футорами, рибными по тому берегу в Днепре ловлями и иними угодий; а вширь от Днепра на степ, як тих местечок, сел и футоров земле (земли) здавна находились, и тепер так ся тое в их заведаньи мает заховаты: городок старенний же запорожский Самар с перевозом и землями втору Днепра по речку Орель, а вниз до самих степов нагайских и кримских, а через Днепр и лиманы Днепровий и Боговий, як из веков бивало по очаковские влуси, и в гору реки Богу по речку Синюху; от самарских же земель через степ до самой реки Дону, где еще за гетмана казацкого Прецлава Ланцкорунского казаки запорожские свои земовныки мевали (имели). И же би тое все непорушно во векы при казаках запорожских найдовалось, его королевская мосць тоею грамотою своею казакам запорожским укрепил и утвердил и просил он пан кошовий запорожский Барабаш со всем войском запорожским и нашего на тое гетманского уневерсалу прекладают жалобу, же чрез многие перешедшие года от войни с татарами, турками, волохами, а на остаток и с ляхами войско запорожское вне веч изруйновалось и о таких утисках все оние их городки и земле с рук у их вилуплени що не тулко коней своих, но яких в войску служат, але и себе чим прокормить с чего не мають; мы теди Богдан Хмелницкий гетман хотя и удалялись от такого войска запорожского просби, ведаючи их и самих от стародавних королей полских привилегиями утоцненвих и особливие кленоти и армату войсковую маючих, но же ми от всего войска и народа украинского по обоим сторонам Днепра далеко разшираючогось нам врученную моц и владзу як в войску, так и по всех городах и всем украинским народам диридовать маючи, так поюй звериной владзи нашой на тую просбу пана кошового и всего войска запорожского прихиляючись тими всеми городами, местечками, селами и хуторами и зих всякими угодий як от наияснейшого короля полского Батория войску запорожскому надано владеть и пожитковать с того дозволяем и чтоб тое все непорушно вих владзи вовеки било сим нашим уневерсалом ствержаем вроку ануария с белой церкви»^[111].

Взятая в частностях, эта грамота тщательно разобрана была русским историографом XVIII века Григорием Миллером и оказалась наполненной позднейшими вставками и добавлениями, не соответствующими хронологическим данным. Так, в ней говорится о том, что за казаками оставлен был их старинный город Чигирин, но из документальных данных, а именно из грамоты Сигизмунда III черкасскому старосте Александру Вишневецкому «об основании на пустом урочище, называемом Чигрин», известно, что этот город основан в 1589 году, спустя три года после смерти короля Стефана Батория^[112]. Также несвоевременно было пожалование Стефаном Баторием казакам и города Самары, так как этого города в 1576 году и даже значительно позже этого времени вовсе не было, потому что германский посол Эрих Ласота, ехавший в 1594 году по Днепру к запорожцам и останавливавшийся в устье Самары, ни слова не говорит о существовании в области этой речки города Самари, хотя обо всех выдающихся местах и урочищах на всем протяжении своего пути Ласота рассказывает с особенной подробностью и редкой точностью^[113]. Академик Григорий Миллер думает, что город Самарь запорожцы получили уже при гетмане Богдане Хмельницком. Кроме того, странно допустить существование зимовников в Запорожье при гетмане Предславе Ландскоронском, – существование их возможно было лишь при условии оседлости казаков, а во время Предслава Ландскоронского о такой оседлости не могло быть и речи. Нельзя не обратить внимания также и на то, что в этой грамоте казаки, жившие в малороссийских городах, и казаки, жившие в низовьях Днепра, смешиваются в одно, и центральный город первых отдается вместе с тем и вторым, тогда как запорожцы не могли доказать своих прав владений впоследствии даже на речку Самарь, не говоря уже о землях выше Самары, а тем более о местечке Терехтемирове, находившемся выше Черкасс и Белой Церкви и несколько ниже Киева. Наконец, в грамоте Стефана Батория, как передается она в универсале гетмана Богдана Хмельницкого, Миллер указывает и на явное противоречие: грамота то дает земли казакам в таких размерах, в каких они издавна владели ими по Днепру, то в позднейших границах, когда казаки соседствовали с татарскими кочевьями^[114].

Подвергая сомнению в частностях грамоту Батория, исследователи, однако, не сомневаются в произведенной королем реформе казаков.

Сущность этой реформы состояла в том, что король ввел на Украине так называемый реестровый список и в этот список приказал внести лишь 6000 человек казаков; за этими шестью тысячами правительство только и признавало право на существование казаков как свободного сословия, а что было сверх этих шести тысяч – то отчислялось от казацкого сословия и поступало в сословие людей посполитых. Внесенные в реестр 6000 человек разделились на шесть полков: Черкасский, Каневский, Белоцерковский, Корсунский, Чигиринский и Переяславский; каждый полк подразделялся на сотни, сотни – на околицы, околицы – на роты; при полках полагалась земельная с поселениями собственность, которая давалась на ранг, или чин, каждому старшине и оттого носила название ранговой земли. Всем реестровым казакам, как пишет Грабянка, определено было жалованье деньгами и сукнами^[115]; им выданы были особые войсковые клейноты; назначен был центральный город с монастырем, шпиталем и смежной землей – Терехтемиров; разрешено было иметь собственный в городе Батурине судебный трибунал; объявлен был вместо старосты и воеводы особый «казацкий старшой», который обязан был подчиняться польскому коронному гетману и которого казаки обыкновенно называли гетманом; после «старшого» остальных старшин – полковников, судей, есаулов, писарей – позволено было казакам выбирать самим. Реестровые казаки должны были по этой реформе содержать особый гарнизон в Терехтемирове и, кроме того, караул в 2000 человек за порогами Днепра^[116].

Цель Баториевой реформы была двоякая: с одной стороны, король, внося в реестр казаков, хотел сделать их послушными своей воле и, так сказать, обезвредить для государства; а с другой стороны, давая казакам собственную организацию и признавая за ними право на сословное существование, он рассчитывал воспользоваться ими как боевой и всегда готовой к походам силой против вечных и страшных неприятелей Речи Посполитой – татар и турок. Отсюда едва ли справедлив тот принятый взгляд на реформу Батория в отношении казаков: будто бы, признавая права на существование 6000 человек казаков и выбрасывая за рубеж остальную массу их, король тем самым хотел в будущем совсем уничтожить казачество. Это трудно допустить уже потому, что в лице казаков Стефан Баторий имел постоянное, а не временное и случайно набранное войско, которое во всякое время можно было противопоставить мусульманам и другим врагам Речи Посполитой. Стефан Баторий мог стремиться лишь к тому, чтобы только обезвредить действия казаков, а не к тому, чтобы их бесследно искоренить.

Для запорожских казаков реформа короля Стефана Батория имела то важное и решающее значение, что с нее собственно и начинается отдельное существование низовых казаков: введя реестр, Стефан Баторий положил начало для разделения южнорусских казаков на городовых, или украинских, иначе называемых реестровыми, и низовых, или собственно запорожских, казаков. Только с этого времени появляются фактические указания на существование у низовых казаков Сечи, в смысле ядра или столицы низового товарищества, и кошевых атаманов, в смысле главных и ни от кого не зависимых начальников над низовым войском.

Но помимо разделения южнорусских казаков на городовых и низовых, решительные меры короля Стефана Батория, предпринятые для упорядочения казацкого сословия, имели, подобно Люблинской унии, еще и то значение, что увеличили численность низовых казаков и дали им возможность действовать с этих пор смелее, чем действовали они раньше того времени: многие из украинских казаков, недовольные распоряжениями короля и не попавшие в королевский реестр, бежали на низовья Днепра и, в качестве ослушников королевской воли, не могли уже возвращаться назад в города Украины и волей-неволей оставались на Низу. Оставаясь же на Низу, они мало-помалу складывались в отдельные и небольшие группы, общины или курени, представлявшие на первых порах своего рода землячества: курень Батуринский, то есть община земляков, вышедших из Батурина; курень Каневский, то есть община земляков, вышедших из Канева; то же нужно сказать о куренях Крыловском, Переяславском, Полтавском, Уманском, Корсунском, Калниболотском, Стеблиивском, Донском и других. Из мелких групп, или куреней, составилась потом большая единица общины, так называемый «вельможный Кош славных низовых казаков». Этот Кош составляли люди всевозможных народностей, не исключая даже татар и турок, но преобладающий элемент составляли южноруссы из ближайших к запорожским степям поднепровских городов Черкасс, Канева, Крылова, Киева и других мест. Прилив южноруссов в Запорожье, значительно усилившийся со времени Люблинской унии 1569 года, еще больше того усилился со времени казацкой реформы короля Стефана Батория.

Читаем в «Киевской старине»: «Таким образом, запорожское казачество, по замечанию специального исследователя вопроса о его происхождении, возникло под совокупным воздействием тех самых факторов, которые создавали и украинское казачество, и хотя вторичность формации, сопровождавшаяся некоторыми частными условиями, сообщала запорожской общине особый характер, но в общем запорожское казачество было продуктом тех же самых первичных причин, что и казачество украинское. Привнесенный Люблинской унией в южнорусские области новый общественный строй, возвышение одних классов населения над другими, принижение и порабощение свободного населения степной полосы заставили это последнее искать выхода в бегстве; пустые места за порогами дали приют этим беглецам, а близость татар сделала возможным их независимое существование здесь, так как в этих местах брать земельные участки, вследствие опасности от татар, лицам шляхетского сословия не было расчета. Условия места распространения и соседства татар еще частнее определили быт запорожского казачества. Покидавших населенные места, главным образом в степной полосе, и являющихся в степи за Синюхой и Орелью в качестве колонизаторов приходило сравнительно с обширностью края немного, а татары были непосредственными соседями. В силу приспособления к условиям места, за порогами должно было найти применение своеобразное полукочевое колонизаторство. Такими именно колонизаторами-полукочевниками мы и видим запорожских казаков в первое время существования запорожской общины. Но самым первичным фактором в образовании запорожского казачества было соседство татар. Запорожское казачество является преимущественным результатом столкновения двух различных племен, двух несходных культур: с одной стороны – племени и культуры славян, в частности южноруссов, с другой – племени и культуры тюркской, в частности кочевых татарских орд. Эти племена, пройдя каждое вдали друг от друга свою историческую судьбу и очутившись теперь соседями, но будучи различны по расе, по внутреннему складу, по образу жизни, неминуемо должны были стать во враждебное друг к другу отношение. Крымские орды систематически год за годом производят набеги на южнорусские земли. Грабежи и опустошения в этих землях естественно вызывают раздражение, побуждавшее отплачивать своим утеснителям тем же. Встретились две враждебные друг другу силы: народ славянского корня, оседлый и прошедший уже несколько ступеней культуры, и народ тюркского корня, полукочевой, находящийся на ступени примитивной культуры. Каждая из сил, сильная на свой лад, в борьбе друг с другом пускала в ход те средства, какие были в ее распоряжении. Татары ордами набегают на Южную Русь, – оседлая Русь выдвигает для борьбы воинов-казаков; набеги татар продолжаются, и отпор, приспособленный к культуре, быту и внутренним распорядкам, существующим в данное время в государстве, усложняется: в южнорусской казатчине, в процессе дальнейшего ее развития, выделяется и складывается в особый тип запорожское казачество»^[117].

Находясь в непосредственном соседстве с татарами, запорожские казаки в гораздо большей степени сделали от них всяческих заимствований, чем казаки городовые, или украинские. Так, от татар запорожцы усвоили себе подобные названия, как кош, атаман (правильнее – одаман), есаул, толмач, чауш, чабан, бунчук, буздыган и др. Вместе с этим запорожские казаки усвоили себе, по примеру татар, бритье голов, кроме чубов^[118], ношение восточных шаровар, широких цветных поясов, сафьяновых сапог с острыми носками, высоких остроконечных шапок, суконных, восточного покроя, кафтанов; научились приготавливать себе брынзу, или овечий сыр^[119], пастрёму, или вяленое мясо, бузу, или напиток из кислого молока, и т. и.

Начавши с роли промышленников, торговцев («чумаков»), рыболовов, добычников, низовые казаки постепенно дошли до роли защитников Христовой против мусульманства и православной против католичества веры, и вместе с тем охранителей славянской народности против туркотатар. Уже в 1610 году запорожские казаки говорили о себе, что они «с давних часов», заставляясь против ногайского народа за православную веру, часто теряют здоровье и жизнь свою через войну с татарами и турками, освобождают из неволи народ христианский, доставляют много турецких и татарских языков и пленников на пользу короля, Речи Посполитой, сенаторов и панов коронных, для похвалы Божией, милости храмов Господних и размножения народа христианского, чем всегда оказывали и оказывают услугу отечеству своему «не лютуючи о здоровье и животе своем»^[120]. С тех пор как низовые казаки взяли на себя роль защитников веры и отечества, они сделались в глазах своих соплеменников рыцарями церкви, правды и чести, стали бессмертными в глазах многих поколений и с этим именем вошли на страницы славянской или вообще мировой истории.

Глава З

Родина Самуила Зборовского. Роль Зборовских при избрании королей Генриха и Батория на польский престол. Преступление Самуила Зборовского, банация и замыслы его о прославлении своего имени и геройских подвигов. Поход Зборовского по Днепру и свидание с казаками. Планы его о походе на Молдавию. Сношения с крымскими послами и мысль о походе на Персию вместе с турками и татарами. Отказ в этом Зборовскому со стороны низовых казаков. Посольство Зборовского к молдавскому господарю и движение его по Днепру для промыслов. Столкновение с татарами и турками низовых казаков. Напрасное ожидание на Пробитом шляху известий от молдавского господаря. Затруднительное положение Зборовского в степи, возвращение его на родину и казнь по приказу короля Стефана Батория

Но как ни старался король Стефан Баторий о том, чтобы упорядочить сословие казаков и сделать их послушными своей воле, все же он остался бессильным в этом отношении, и в 1583 году низовые казаки предприняли большой поход под предводительством родовитого поляка Самуила Зборовского в запрещенную им от турецкого султана и польского короля страну – Молдавию.

Самуил Зборовский был младшим из шести сыновей краковского кастеляна и состоял владельцем города Злочова, Львовского уезда, в Галиции. Находясь при дворе польского короля Генриха, Самуил Зборовский сразился у ворот краковского замка с Яном Тенчинским и в пылу гнева убил кастеляна пржемышльского Ваповского, который защищал Тенчинского, и потому, опасаясь королевского суда, бежал к трансильванскому господарю Стефану Баторию. Когда потом возник вопрос в Польше о выборе короля после бегства из Польши Генриха Анжуйского, то все Зборовские стояли за Стефана Батория и содействовали выбору его в короли. Сделавшись королем Польши, Стефан Баторий облегчил положение Самуила Зборовского тем, что не казнил его смертной казнью, как того требовал закон Польской республики, а объявил его лишь банитом, но и то без лишения чести. Тогда Самуил Зборовский, желая заслужить милость короля, стал искать случая, чтобы отличиться каким-нибудь необыкновенным подвигом и вновь приблизиться к королевскому двору. Обстоятельства дел в Польше и в России того времени вполне благоприятствовали ему. В ту пору король Стефан Баторий вел войну с русским царем Иваном IV на западной границе России, и заодно с Баторием хотели действовать низовые казаки. Не имея у себя общего вождя, а между тем наслышавшись много о подвигах Самуила Зборовского и его замыслах, низовые казаки отправили к нему посланцев и через них предложили ему звание своего «гетмана»^[121] и поход в юго-восточные окраины московских владений. Самуил Зборовский поблагодарил «запорожских молодцов» за честь и, возвращая назад от себя посланцев их, отправил на низовье Днепра подарки и деньги для войска. Отпустив казацких посланцев, Самуил Зборовский стал готовиться к выходу и пунктом своего похода назначил город Путивль.

Весть о предприятии Зборовского скоро дошла в Молдавию и в Крым. Не зная истинной цели похода Зборовского и опасаясь большой беды от казаков, молдавский господарь и крымский хан Мухаммад-Гирей поспешили прислать к Зборовскому своих гонцов с мирными предложениями: господарь обещал ему 500 коней, а хан – право на молдавское господарство, если только Зборовский оставит свое предприятие без исполнения. Но Зборовский весной 1583 года^[122], в сопровождении гайдуков, любимого повара и многих любителей военных приключений, двинулся в поход. Дойдя до города Канева, он посадил свою дружину в лодки и пустился вниз по Днепру, а лошадей приказал вести сухим путем вдоль Днепра. Ниже Канева Зборовского встретили посланцы от казаков и приветствовали его речью. Приняв посланцев, Зборовский отпустил их в Сечь с новыми подарками низовому войску. Проезжая мимо Черкасс, казаки получили приглашение от старосты черкасского замка покинуть Зборовского и соединиться с ним, но низовые рыцари нашли такое предложение не согласным с собственной честью и отвечали на него полным отказом.

Спускаясь постепенно вниз по Днепру, Зборовский дошел до устья левого притока Днепра, Псела, и тут на некоторое время остановился с намерением дождаться здесь пограничного старосту, давшего перед выступлением Зборовского в поход свое обещание содействовать ему при вторжении в юго-восточные пределы российских владений. Но, не получив никакой помощи от старосты, Зборовский оставил свои виды на Путивль и решил воспользоваться предложением крымского хана идти вместе с казаками на молдавского господаря. Тут выступили перед Зборовским низовые казаки и предложили ему ехать «по их войска». Тогда Зборовский, оставив устье Псела, дошел до устья речки Самары, где нашел 200 человек «речных» казаков с их атаманом, занимавшихся охотой и рыболовством; эти речные казаки, занимаясь звероловством, кожи оставляли в свою пользу, а мясо отправляли за пороги к жившим там казакам-воинам. От устья Самары Зборовский вступил в страшные днепровские пороги и, пройдя первые четыре из них, очутился перед пятым, самым грозным, Ненасытецким порогом, и тут неожиданно для себя и для сопровождавших его нескольких сот поляков встретил засаду со стороны низовых казаков: пригласив Зборовского в качестве предводителя, казаки вдруг впали в подозрение насчет истинных планов его и вообразили себе, что он идет в Запорожье не с тем, чтобы заодно с ними московские города воевать, а с тем, чтобы самих же казаков к рукам прибрать. Попавшись в такую ловушку, Зборовский сумел, однако, тот же час рассеять ложные подозрения казаков насчет его планов и доказал, что он чужд всяких враждебных им замыслов и совершенно готов разделить с ними всю тяжесть боевой жизни. Казаки поддались убеждениям Зборовского и под конец дали ему 80 человек лоцманов для проведения судов через остальные пять порогов Днепра. Но тут обнаружилось, что некоторые из спутников Зборовского, увидевшие воочию, что значит переправа через днепровские пороги, не решились дальше следовать за своим вождем и, выйдя на берег, сочли за лучшее возвратиться назад. Но сам вождь не испугался порогов и, пройдя последние из них, благополучно пристал к большому и великолепному острову Хортице, на котором до его прихода подвизался знаменитый вождь, князь Дмитрий Иванович Вишневецкий.

Дойдя до Хортицы, Зборовский расположился здесь для отдыха и тут не раз видел, как выскакивали в разных местах пустынной степи татарские разъезды и зорко следили за казаками и за тем, чтобы поживиться от них каким-нибудь казацким добром. После ночлега на Хортице Самуил Зборовский поплыл далее, но тут на его отряд налетели тучи саранчи, и от ее смрада стали пухнуть люди, а от ее трупов, поглощаемых вместе с травой лошадьми, пало несколько коней, следовавших по берегу Днепра за вождем. Спустившись ниже урочища Микитина Рога, Зборовский встретил депутацию, высланную ему навстречу от казаков с приветствием и благими пожеланиями во всем предприятии его. Зборовский, выслушав речь посланцев, благодарил войско за оказанный ему почет и радостные приветствия, после чего, в сопровождении казаков, отправился в то место, где они проживали. То урочище называлось Томаковским островом, который настолько был обширен, что на нем можно было проживать двадцати тысячам людей и немалому количеству коней. На том острове было большое, обильное рыбой озеро. Лишь только казаки вышли на берег, Зборовский всеми был радостно приветствован и тут же, при ружейной пальбе, провозглашен гетманом. На следующий день, в присутствии многочисленного собрания казаков, на войсковой раде, Зборовский получил булаву. Вручая новоизбранному гетману булаву, казаки высказали ему, что хотя они очень рады видеть у себя знатного пана начальником своего войска, но выше всего ценят мужественное сердце и славные дела человека: «много мы наслышались о тебе от соседних народов и от собственных братий, – знаем, что Бог всегда помогал тебе против каждого твоего неприятеля». В ответ на речь казаков гетман отвечал им, что он приехал в Запорожье именно для самого дела, а не для того, чтобы стремиться к достижению власти над таким мужественным войском, каким прославили себя низовые рыцари, что он считает себя лишь самым младшим членом всего казацкого войска и с охотой будет следовать его благоразумным во всем советам.

После объявления Зборовского гетманом низовые казаки осведомились о дальнейших его планах и получили в ответ, что, согласно предложению крымского хана, обещавшего предоставить Зборовскому молдавское господарство, он имеет целью снестись с ханом и потом вести казаков на Молдавию. Казаки одобрили план Зборовского, и тогда решено было отправить посольство к хану. Отправляя посланцев к хану, Зборовский просил через них назначить ему место для свидания и переговоров с представителями от хана в каком-нибудь укромном урочище. В ответ на эту просьбу указано было место на левом берегу Днепра, в татарских владениях Карай-Тебень, в котором обыкновенно происходил размен пленных между мусульманами и христианами и которое потому называлось татарским и казацким форумом или рынком.

В назначенный день Зборовский выехал в Карай-Тебень и тут встретил ханских посланцев, с двенадцатью богато убранными конями и с тремя парчовыми кафтанами, присланными для подарка казацкому гетману. Ханские послы надели на Зборовского богатый кафтан, назвали его от имени своего повелителя сыном хана и обещали ему молдавское господарство, прося лишь его о двух вещах – дождаться на Днепре извещения от султана и удержать своих казаков от набегов на татарские селения.

Уговариваясь с ханскими послами, Зборовский высказался перед ними о том, что ему хочется не столько того, чтобы добиться через Мухаммад-Гирея молдавского господарства, сколько того, чтобы получить от хана помощь войском и с ним идти к своему королю Стефану Баторию против московского царя Ивана. На это Зборовскому отвечали, что хан с особенной готовностью исполнил бы просьбу казацкого вождя, но должен идти походом против персов по приказанию падишаха. Зборовский, выслушав сообщение ханских посланцев о предстоящем походе турок и татар против персов и потеряв надежду быть полезным своему королю, нашел нужным, не переговоривши о том предварительно с казаками, предложить свои услуги турецкому султану для похода в Персию. За услуги султану он ничего не просил, а требовал лишь со стороны крымского хана полной неприкосновенности своей личности, для чего просил прислать в условленное место особого поручителя (мусталика), который бы поклялся, что казацкий вождь во все время своего пребывания с татарами не будет никакими средствами изведен ими. Условившись о месте и о времени для свидания с ханским поручителем, Зборовский благополучно отъехал к своему войску, которое находилось в то время на острове, называемом Чертомлык, и объявил рыцарству о том, что вместо похода на Молдавию он имеет намерение повести их на персов заодно с турками и татарами. Услышав такое неожиданное и вовсе не желательное решение со стороны Зборовского, казаки подняли крик и стали доказывать ему, что с турками и татарами казаку, человеку православной христианской веры, связываться вовсе не следует, потому что все они – неверные собаки, никогда не держащие своего слова, всегда жившие обманом и на этот раз думающие лишь об обмане и погибели казаков и самого гетмана.

Только незначительное число казаков согласилось следовать за Зборовским в Персию; масса же, выбравшая себе какого-то атамана и доходившая до трех тысяч человек численности, решительно отказалась идти за ним в Персию и подняла против него такую бурю, что Зборовский потерялся и не знал, как ему прекратить смуту между казаками. Как истый польский пан, привыкший к полному самовластию, он хотел было смирить казаков страхом и послал сказать им, что если они немедленно не усмирятся, то он с остальной частью казаков, изъявившей свое желание идти с ним на персов, силою смирит бунтовщиков. Вместо ответа на это требование казаки собрали раду и на ней решили насыпать песку в пазуху Зборовскому и бросить его в Днепр. Видя такой оборот дела, Зборовский неожиданно явился в раду и показал перед казаками полное смирение, чем и успокоил бунтовщиков; а потом, призвав к себе казацкого атамана, заявил ему, что он никого не принуждает идти походом в Персию и каждому предоставляет свободный выбор – или оставаться на Днепре, или же следовать за ним: «Об одном только прошу тех, которые останутся, – не нападать в мое отсутствие на татар, потому что этим они обидели бы короля и Речь Посполитую, да и моя голова была бы в опасности у хана».

Когда казаки успокоились от своего волнения, тогда прибыли от хана посланцы с поручителем и с объявлением о том, что хан с особенной радостью готов принять гетмана в поход против персов и через своего поручителя приносит присягу в полной безопасности вождя казаков. При поручителе было 1000 человек конных татар, несколько сотен знатных мурз и еще больше того простого пешего народа.

Прибыв в условленное место, ханский поручитель отправил от себя в Запорожский Кош 300 человек мурз и через них просил гетмана явиться к нему для произнесения перед ним клятвы и для немедленного отправления в поход в Персию.

Тогда между казаками снова поднялись волнения: одни хотели идти в Персию, другие отказывались от нее, советовали и Зборовскому отказаться от этого хотя и заманчивого, но весьма опасного предприятия. Но Зборовский, увлекаемый жаждой видеть далекую Азию и хотевший на месте изучить все приемы военных действий восточных людей, стоял на своем и, распорядившись о приготовлении всего нужного к отъезду, приказал подать себе коня. Когда же конь был подан, то оказалось, что он слишком горяч, и тогда стали искать другого, более спокойного. В ожидании такого коня Зборовский, уже готовый к походу, с саблей у пояса и сагайдаком через плечо, стал прохаживаться между рядами казаков. Тут к нему подошел его любимый повар и стал упрашивать его покушать щуки: «Пане мой, верно, я тебя уже больше не увижу; есть у меня хорошая щука, – покушай на дорогу». Зборовский тронут был слезной просьбой своего повара и согласился поесть щуки. Во время этой еды к нему подвели спокойного коня, и Зборовский уже хотел было сесть на него, но перед этим обратился к ожидавшим его мурзам и потребовал, чтобы они поклялись за его безопасность. На это требование мурзы отвечали, что за них поклянется перед ним ханский поручитель. Но тут к Зборовскому внезапно подскочили казаки, схватили его на руки и быстро унесли к берегу Днепра. Сев в лодки, они с быстротой молнии отчалили на середину реки и стали стрелять по оставшимся на суше мурзам. Мурзы немедленно ускакали, а казаки благополучно привезли гетмана до своего войска, где от радости за спасение своего вождя стреляли из ружей, пели песни, играли на кобзах.

Чтобы успокоить своего гетмана, казаки привели к нему найденных где-то христианских невольников, бежавших из плена, и заставили их рассказать Зборовскому о том, будто бы ему готовилась от татар неволя, а его спутникам – жесточайшая из казней – острый кол. Зборовский поверил этому и стал стараться всеми мерами о том, чтобы разъединить силы татар и не допустить их до похода в Персию. Тогда хан, узнав об этом, прислал к казацкому вождю третье посольство с большими подарками и с обещанием непременно дать ему молдавское государство, если только он не будет вредить татарам.

Оставшись в Запорожье, Самуил Зборовский стал получать письма из Польши от своего брата Криштофа, весьма тревожного содержания. Из этих писем Самуил Зборовский узнал, что, несмотря на помощь, которую Зборовские оказали Стефану Баторию при его восшествии на польский престол, король приблизил к себе не Зборовских, а Замойских. Криштоф Зборовский в своих письмах позорил короля, считал его недостойным носить высокое королевское звание и сообщал брату о своем старании составить партию солидарных с ним панов с тем, чтобы унизить достоинство короля. Самому Самуилу Криштоф советовал держаться с турками на мирной ноге, чтобы не возбудить тем неудовольствия со стороны панов, державшихся партии Зборовских, внушал ему совсем оставить Запорожье и ехать, ввиду важности политических дел, в Польшу. А низовым казакам тот же Криштоф Зборовский писал, что брат его, Самуил Зборовский, не для чего иного и приехал к ним, как для борьбы с турками, и в то же время выражал надежду на то, что казаки не откажутся содействовать и дому Зборовских в каком-нибудь важном деле их в самой Польше.

Таким образом, Самуил Зборовский, связанный письмами брата о мирном отношении к мусульманам, ничего другого не мог предпринять, как только разъезд по низовью Днепра и его притокам с исключительною целью степного «полевания», то есть охоты на зверей. Разгуливая по приднепровским степям, он старался приблизиться к родным местам Подолии, но тут, от свирепствовавшей в то время саранчи, потерял много коней и, очутившись под конец в очень затруднительном положении, вспомнил о тех 500 конях, которых предлагал ему, перед выходом в Запорожье, молдавский господарь. Теперь эти кони были бы как нельзя кстати годны для Зборовского. Казацкий вождь отправил от себя к молдавскому господарю гонцов и через них просил господаря выставить через четыре недели со дня отправления гонцов на Пробитом шляху, возле Буга, 500 обещанных коней.

К одному затруднению Зборовского скоро прибавилось и другое: казаки, бывшие в походе Зборовского, узнали через бежавших к ним христианских невольников о близости татарских пастбищ и подвижных кошей их и хотели воспользоваться ими. Тщетно Зборовский убеждал их не делать этого, указывая на существовавший мир Турции с Польшей: казаки не могли равнодушно видеть татар без того, чтобы не пограбить их. Тогда Зборовский, желая удовлетворить эту потребность казаков, раздал старшим из них имевшееся с ним добро, оружие, платье, лошадей и деньги, и казаки успокоились.

Устранив столкновение казаков с татарами, Зборовский должен был заботиться и о предотвращении столкновения их с турками. С последними казаки вошли в соприкосновение по поводу добычи ими соли у берегов приморских островов, стоявших между лиманом Днепра и морем и охранявшихся турецкими стражниками, плававшими на галерах. Имея полное изобилие в рыбе и птице, спутники Зборовского особенно нуждались в соли. Зборовский не раз посылал их к устью лимана за солью и всегда давал своим промышленникам особый отряд воинов для обороны на случай нападения со стороны турок. Во время этих плаваний казаки едва не вступили однажды в бой с турками и избежали этого единственно потому, что не успели заманить неприятелей в тесное место. Тем временем, прождав некоторое время возвращения своих гонцов, посланных к молдавскому господарю, и не получив от них никакого известия, а между тем по-прежнему испытывая большую нужду в лошадях, Зборовский, наконец, решил лично отправиться в Молдавию. Решено было идти сперва днепровским, потом бугским лиманом, далее рекою Бугом и до Пробитого шляха. Для облегчения движения по реке на воду пущены были одни лодки с припасами и рыболовными снарядами, а сами казаки должны были двигаться по берегам рек. Уже вскоре после выступления в поход Зборовского на низовья Днепра татары получили о том подлинную весть и сильно встревожились. Переполох между татарами был так велик, что сама ханша бежала в Черные леса. Зборовский узнал об этом от беглецов-невольников и поспешил успокоить ханшу через своих посланцев, объяснив цель и намерение своего похода. Но татары мало доверяли Зборовскому и приготовлялись к самому худшему.

Между тем казаки, двигаясь по Днепру, дошли до турецкой крепости Аслам-города, под стенами которого так недавно погиб знаменитый казацкий вождь Богданка, князь Ружинский. Живо помня подвиги Богданки, казаки сильно хотели было ударить на крепость, но Зборовский, хотя и с большим трудом, удержал их от этого намерения. Зато при переговорах Зборовского с высланными к нему татарами один из казаков не сдержался и выстрелил в татарина. Зборовский так был возмущен этим, что хотел было казнить виновного, но против этого восстало все войско, защищая своего товарища, который дорог ему был тем, что считался «характерником», то есть человеком, умевшим заговаривать вражеские пули и делать их безвредными для себя лично и для всего отряда, где он находился. Долго по этому поводу происходили раздоры между вождем и казаками, и примирение состоялось с особенно большим трудом для Зборовского.

После примирения Зборовский и казаки продолжали дальнейший путь. Выйдя в днепровский лиман, Зборовский отправил вперед один отряд от себя по реке Бугу, к Пробитому шляху, для отыскания казацких послов. Высланный отряд встретил на своем пути 13 человек турок и, взяв их в плен, продолжал дальнейший путь, не известив о том Зборовского. А Зборовский между тем, запасшись рыбой и дичью на морских островах, продолжал свой путь все еще по лиману Днепра, не вступая в Буг. Не предвидя никакой опасности, Зборовский поднимался по реке вверх, как вдруг ранним утром какого-то дня увидел перед собой турецкий флот из девяти галер и множество лодок. Не решаясь вступить в битву, спутники Зборовского поспешили пристать к берегу. Турки готовы были погнаться вслед за казаками, но вследствие мели на реке не могли этого сделать. Одна из галер, погнавшаяся за казаками, села на мель и ограничилась тем, что выстрелила из пушки в лодку, где находился Зборовский, и пушечным ядром убила одного казака. Тогда казаки бросились было к этой галере, чтобы взять ее на абордаж, но к ней поспешили другие суда, и турки, стрелявшие из них в казацкие чайки, причинили им такой вред, что казаки поторопились подойти к правому берегу реки, оставить возле него свои незатейливые лодки и залечь в ямах, вырытых дикими кабанами в береговых песках. Находя число ям недостаточным для всего войска, казаки немедленно приступили к рытью новых земляных укреплений. Видя это, турки решили зайти в тыл казакам и для этого отделили от себя две галеры, которые направились к правому берегу реки на две мили ниже казацкой лежки. Казаки, заметив маневр своих врагов, поспешно захватили со своих лодок съестные припасы и бросились в степь. Зборовский, видя это, стал останавливать казаков и упрекать их в отсутствии мужества: «Вам ли так поступать, когда все народы уверены, что в мужестве никто не сравнится с вами?»

Между тем турки уже успели выбраться на правый берег реки и обойти казаков. Но нападение их было неудачно, и они с уроном бросились в Днепр.

Отбившись от турок, казаки взяли направление вдоль берега днепровского лимана к устью Буга и тут попали в перекрестный огонь: с поля на них напирали татары, с реки преследовали турки. Казаки хотели избежать, по крайней мере, турецкой флотилии и, в ночное темное время, решились сделать движение назад, обойти тыл турецкого флота и поспешно пробраться вперед в реку Буг. Но этот маневр оказался очень неудачным, и смельчаки поплатились собственной свободой вместе с провизией и лодками. Зборовскому оставалось всего лишь восемь лодок, в которых лежали раненые казаки, да немного съестных припасов, и с этими остатками флота он добрался до устья Буга. Зато положение его здесь оказалось более чем печально: продовольственные припасы все были съедены, рыболовные снасти затеряны, а в окружающей местности, представлявшей собой полную пустыню, – ни зверей, ни дичи никакой. Единственной отрадой для Зборовского было то, что у устья Буга он нашел свой конный отряд, который следовал за ним по правому берегу Днепра. Силы Зборовского увеличились до 2500 человек, но зато вопрос о продовольствии оставался по-прежнему безнадежным; оставалось только съесть лошадей, чтобы не умереть от голода.

Истребив несколько штук лошадей, Зборовский нашел за лучшее оставить главную массу своего войска у реки Буга, а самому броситься в степь к Пробитому шляху и искать там молдавских послов. Но вместо послов он нашел здесь одни следы какой-то стоянки и ни одного степного зверя, которым можно было бы утолить страшное чувство голода. Единственной пищей для Зборовского и его спутников были желуди, кое-где попадавшиеся им на пути. После долгих скитаний Зборовский набрел на посланный им к молдавским послам отряд казаков на каком-то Кривом шляхе и нашел его в таком же печальном положении, как и собственную дружину: отряд нигде не видал молдавских послов, долго скитался по диким степным местам, претерпел большие муки от голода и решил атаковаться среди степи и ждать прибытия гетмана. Единственным богатством этого отряда были рыболовные снасти, которыми тотчас и завладели спутники Зборовского. Но едва успели голодные казаки несколько подкрепиться пойманной рыбой, как вдруг разнеслась весть, что где-то невдалеке показался отряд молдавской конницы, и Зборовский немедленно стал собираться к тому, чтобы ударить на молдаван и отбить у них съестные припасы. Но неудача и здесь преследовала казацкого вождя: молдавский отряд так же внезапно исчез, как и внезапно показался.

После целого ряда неудач Зборовскому оставалось вернуться к главной массе своего войска, стоявшей у Буга, и втуне оставить все свои замыслы, что и было им сделано. Вернувшись к Бугу, он нашел своих казаков в самом печальном положении: они ели оленьи копыта, ели рога и давние, валявшияся по степи, кости диких животных. Тогда Зборовский довел своих казаков до Саврана и Брацлава, а сам вернулся на родину. Но на родине казацкого гетмана ждал печальный конец: агитация Зборовских против короля и вражда к ним их противников Замойских были причиной того, что Самуил Зборовский был схвачен Яном Замойским и, по воле короля, казнен за замковыми воротами Кракова 26 мая 1584 года.

Глава 4

Нападения казаков на крымские владения. Жалобы крымского хана на казаков королю Стефану Баторию. Посольство, отправленное Баторием к низовым казакам, дворянина Глубоцкого и расправа казаков с королевским посланцем. Поход казаков с атаманом Орышовским на крымские улусы и мирные предложения их хану Ислам-Гирею. Действие преемника Ислам-Гирея. Взятие казаками крепости Очакова и разграбление берегов Крыма. Действие преемника Ислам-Гирея, Казы-Гирея, против казаков. Политика московского правительства в отношении запорожских казаков, разгром казаками турецких городов Козлова, Аккермана и Азова и погоня турок за казаками. Радость в Москве по поводу успеха казаков на Черном море. Жалобы султана польскому королю на казаков и меры короля Сигизмунда III для укрощения их

Расставшись с Самуилом Зборовским, низовые казаки все внимание свое обратили на турецкие и крымские владения и с особенной настойчивостью стали беспокоить их своими нападениями. Так, в 1584 году они разорили Тятин, за что турки ограбили у Адрианополя шталмейстера польского короля^[123].

Крымский хан потребовал от короля Стефана Батория, чтобы он укротил низовых казаков в их набегах на Крым. По этому требованию Стефан Баторий в 1585 году послал на Низ своего дворянина Глубоцкого (иначе Глембоцкого) уговорить казаков не делать нападений на Крым и тем не быть причиной разрыва мирного договора Польши с Крымом. Низовые казаки на это требование отвечали тем, что утопили Глубоцкого в Днепре^[124].

В это время, а именно в конце 1585 года, у казаков гетманом был князь Михайло Евстафьевич Ружинский, находившийся вместе с братом своим, Кириком Евстафьевичем, на Запорожье^[125]. Виновниками убийства Глубоцкого оказались 11 человек низовых казаков, которые присланы были, по распоряжению князя Михайла Ружинского, в Киев к воеводе князю Воронинскому для содержания их под стражей впредь до королевского суда над ними. Князь Воронинский, поставленный в щекотливое положение между казаками, с которыми он, как всякий пограничный староста, имел более приязненные, чем враждебные отношения, и своим королем, которому он обязан был повиновением и от которого зависело его положение, поспешил отправить присланных казаков киевскому войту и радцам. Но войт и радцы, находясь в таком же положении, как и сам воевода, отказались принять преступников, за неимением крепкой тюрьмы при городской ратуше, а занесли свой протест в житомирские замковые книги, так как сделать запись о том в книги киевского замка им не было позволено, как не было позволено и посадить преступников под стражу в замок, чем, как пишет Кулиш в «Истории воссоединения Руси», и воспользовались казаки, бежав из Киева^[126].

Не обращая внимания ни на повеления короля, ни на препятствия со стороны гетмана, низовые казаки, с атаманом Яном Орышовским, в 1585 году два раза ходили походом на крымские улусы, взяли нескольких человек татар и захватили больше 40 000 лошадей и разного скота. Однако, побив татар и пограбив их, казаки вслед за тем, от имени Орышовского и всех других атаманов, отправили к хану Ислам-Гирею четырех своих посланцев с предложением мира и собственных услуг: «Прислали нас (четырех казаков) атаманы днепровские, чтобы ты, государь, их пожаловал, с ними помирился и давал им свое жалованье, атаманы же и все черкасы тебе хотят служить: куда пошлешь на своего недруга, кроме литовского короля, и они готовы». На это предложение Ислам-Гирей, недавно испытавший нападение низовых казаков и, вероятно, уже в то время знавший истину, что худой мир лучше доброй ссоры, отвечал своим согласием: «атаманов и всех черкас рад жаловать, и как они будут мне надобны, то я им тогда свое жалованье пришлю, и они бы были готовы»^[127].

Однако скоро оказалось, что низовые казаки вместо дружбы с мусульманами внесли в их пределы снова войну: они взяли город Очаков, на правом берегу Днепра, потом, в 1588 году, собравшись в числе 1500 человек, сели в лодки, вошли днепровским лиманом в Черное море и, пристав к крымскому берегу, в так называемую Туптархань, между Перекопом и Козловом, разграбили тут 17 татарских селений. Нужно думать, что такие смелые действия казаков против татар вызваны были слухами о намерении Москвы воевать с Крымом и об отправлении русских ратных людей на Дон, на Волгу и на Днепр. Как бы то ни было, но весть о погроме казаками Крыма дошла до турецкого султана Амурата, и он так разгневан был за это на хана Ислам-Гирея, что грозил ему, в случае повторения нового набега казаков, изгнанием из Крыма. Ислам-Гирей, ожидая нового нападения казаков на Крым, трепетал за свое существование, но в этом же году он скончался и тем предупредил решение падишаха.

Преемник Ислам-Гирея, Казы-Гирей, выступил ярым противником низовых казаков и через них – врагом Речи Посполитой, но зато другом московского царя. Сделавшись ханом, Казы-Гирей снесся с московским царем Федором Ивановичем по поводу его намерений относительно войны с крымцами и получил от него на этот счет такой ответ, приведенный Соловьевым в «Истории России»: «Прежде, как был на крымском юрте Ислам-Гирей, то мы послали свою большую рать на Дон и на Волгу со многими воеводами, а идти им было с царевичем Мурат-Гиреем на царя Ислам-Гирея за его неправды. Да и на Днепр за пороги к князю Кирику Ружинскому и к князю Михайлу Ружинскому, к атаманам и черкасам, послали мы голов, Лихарева и Хрущова, и велели им идти со всеми черкасами на Крым, но когда услыхали мы, что ты воцарился, то поход отложили, и послали к тебе языка-татарина, которого прислали к нам с Днепра головы Лихарев и Хрущов и князья Ружинские»^[128].

Но и сам царь в это же время имел причины быть недовольным на запорожских казаков. По смерти короля Стефана Батория казаки, проживавшие в Каневе, Черкассах и Переяславе, внезапно явились в город Воронеж и объявили воронежскому воеводе, что они собрались, вместе с донцами, воевать против татар и потому просят дать им время отдохнуть и покормиться в Воронеже. Воевода, не подозревая никакой хитрости со стороны казаков, поместил их в остроге города и приказал выдать корм. Но когда настала ночь, казаки неожиданно зажгли город и, истребив во время пожара много людей, ушли назад. Царь обратился с жалобой на казаков к киевскому воеводе, князю Острожскому, и воевода дал по этому поводу такой ответ: «Паны радные писали к князю Александру Вишневецкому, велели ему схватить атамана запорожского, Потребацкого с товарищами, которые сожгли Воронеж; паны грозили Вишневецкому, что если он не переловит казаков, то поплатится головой, потому что они ведут к розмирью с государем московским. Вишневецкий Потребацкого схватил и с ним 70 человек казаков»^[129].

Несмотря на это, Москва все-таки старалась ладить с запорожскими казаками. Так, отправляя вслед за этим гонца Петра Зиновьева в Крым, правитель Московского государства Борис Годунов прежде всего должен был обезопасить своего гонца от низовых казаков и потому дал ему относительно их такой наказ, цитируемый также Соловьевым: «Как пойдет Петр с Ливен^[130], и будет известие, что пришли на Донец с Днепра, из Запорожья, черкасы, Матвей Федоров с товарищами, и стоят смирно и государевым людям от них нет никакой обиды, то Петру посылать наперед от себя станицу к запорожским черкасам и велеть про себя сказать, что есть с ним от государя ко всем им, казакам, грамота и речь, и Матвей бы Федоров и товарищи его с ним, гонцом, виделись, и черкасам своим всем по всему Донцу заказали бы, чтоб они над Петром и над крымскими гонцами и над провожатыми их ничего не сделали, а он, Петр, идет в Крым с крымскими гонцами легким делом наскоро, и поминков (подарков) с ним ничего не послано. Да как с ним атаманы и молодцы запорожские съедутся, и Петру от государя поклон им исправить и грамоту от государя подать; а говорить им от государя, чтоб они его, Петра, и крымских гонцов пропустили и провожатых ничем не тронули, а государево к ним жалованье будет сейчас же с государским сыном боярским. А государь, увидя их перед собой службу, пришлет к ним на Донец свое жалованье»^[131].

Запорожские черкасы московским и крымским гонцам ничего дурного не сделали, зато от своих видов на Крым они нисколько не думали отказываться. В 1589 году они выбрались в открытое море и близ города Козлова взяли один турецкий корабль. Вслед за тем, как пишет Соловьев, 800 человек черкас, с атаманом Кулагой во главе, выйдя в море на малых стругах, ночью ворвались в город Козлов, забрали лучшие товары в лавках, жидов и турок, бывших в городе, частью побили, частью с собой забрали, но тут же, в самом посаде города встретились с калгой Фети-Гиреем, учинили жестокий бой с ним, во время которого поплатились убитым атаманом Кулагой и тридцатью пленными товарищами, после чего ушли прочь из города. За ними погнался было сам хан Казы-Гирей, но они поспешно ушли из Козлова и вслед за тем сделали набег на города Аккерман (Белый город) и Азов, где пожгли посады, взяли в плен 300 туземцев и избили нескольких человек, приезжих с товарами бухарцев^[132].

Весть об этом походе казаков скоро долетела в самый Константинополь, и султан распорядился прислать к устью Днепра три морских судна, по 50 человек янычар в каждом, снабдив каждое судно «огненным боем» и четырьмя пушками и обещав к трем каторгам прислать еще пять; начальникам судов падишах приказал зорко следить за выходом казаков устьем Днепра в море, а крымскому хану предписал идти на польско-литовские земли для отмщения полякам за набеги в Крым казаков. Вероятно, этот самый поход казаков в 1589 году разумеет и историк Турции Гаммер, рассказывающий о разорении казаками городов Аккермана, Тягина и Оди, за которые турецкий султан заносил жалобу на казаков польскому королю^[133].

В Москве к этим вестям отнеслись с особенной радостью и втайне старались поощрять низовых казаков в их походах против татар. Так, в апреле 1589 года приказано было Афанасию Зиновьеву, отправленному на речки Донец и Оскол «для проведывания там о хане», отправить к запорожскому атаману Матвею с товарищами посланца и через него узнать, оберегает ли атаман станичников, сторожей, путивльских казаков и севрюков государевых, стоящих по Донцу, пропускает ли крымских гонцов, будет ли он прям государю и станет ли защищать государево дело. Если проведает, что казаки и атаман Матвей с товарищами прямы, то Афанасий Зиновьев должен промышлять над крымскими людьми.

Исполняя в точности данный наказ, Зиновьев отыскал казацкого атамана Матвея на речке Донце, увидел, что он служит «прямую» государю службу, и передал от него государю челобитную о пожаловании казакам продовольствия, так как они, за недостатком пропитания, ели все, что попадалось им под руку, даже разные травы. Государь, узнав об этом, послал казакам запасы муки, толокна и 100 рублей денег для раздела на 620 человек товарищей, а кроме того, особые подарки атаманам^[134].

Но то, что было полезно для Москвы, то было очень вредно для Польши. Москва, поощряя низовых казаков к походам их на Крым, тем самым возбуждала против Польши крымских ханов, которые считали низовых и украинских казаков подчиненными польской короне: турецкий султан, возмущенный набегами казаков 1588 года, в следующем году двинул к польским границам такие силы, которые испугали коронного гетмана Яна Замойского и заставили поляков взять решительные меры против казаков на Варшавском сейме 1590 года. Чтобы парализовать действия казаков, преемник короля Стефана Батория, Сигизмунд III, на сейме 1590 года пришел к таким мерам: 1) Устроить за порогами или из самих казаков, там проживающих, или же из других каких-нибудь людей войско, послушное правительству. 2) Ограничить число всех казаков реестром в 6000 человек, реестр отдать на хранение коронному гетману, и ему одному предоставить право наполнять его за убылью казаков. 3) Подчинить это войско польскому коронному гетману и гетману же предоставить право назначать старших над казаками. 4) Назначить старшиной сотников для этого войска из людей шляхетского сословия, имеющих на Украине недвижимую собственность. 5) Воспретить без воли старшего и утверждения коронного гетмана принимать новых лиц в список казаков. 6) Учредить из оседлого шляхетского сословия двух дозорцев для наблюдения за спокойствием и добрым поведением в отношении панов и владельцев сословий казацкого и хлопского. 7) Воспретить строжайше продажу простонародью пороха, свинца и оружия. 8) Установить в земских имениях особых охранителей, так называемых урядников, а в королевских и панских имениях – присяжных бурмистров, войтов и атаманов, обязанных, под страхом смертной казни, не пропускать никого из казаков, мещан и хлопов в поле и низовье Днепра, задерживать и карать смертью всех, кто придет с добычей из других мест. 9) Воспретить казакам выходить за границу польских владений сухим и водным путем без позволения коронного гетмана и нападать на купцов и других людей. 10) Заставить присягнуть казаков на верность Польской республике^[135].

Не довольствуясь всеми этими мерами в отношении казаков, правительство Речи Посполитой, в июле того же 1590 года, обнародовало универсал о вербовке тысячи человек опытных в военном деле людей и о построении в урочище Кременчук или в другом каком-либо удобном месте крепкого замка для помещения в нем польского гарнизона, с целью удержания украинских жителей от набегов на мусульманские земли. Старшим над этим гарнизоном назначался снятынский староста Николай Язловецкий. Ему именно, как записано в Архиве Юго-Западной России, и выдан был «приповедный» королевский лист на собирание гарнизона и на постройку замка, а жителям соседних коронных имений приказывалось доставлять продовольствие гарнизону^[136].

Нечего и говорить о том, насколько действительны были эти меры в отношении казаков; они только разжигали страсти народные против самих же поляков и заставляли многих недовольных искать себе приюта на Запорожье.

Сами поляки настолько были бессильны, что приказание о построении крепости на Днепре для удержания беглецов с Украины на Запорожье совсем не было приведено в исполнение; а меры, выработанные на сейме против казаков, исполнялись ими в самой слабой степени или даже вовсе не исполнялись.

Тем не менее в следующем, 1591 году польское правительство, благодаря объявленным сильным мерам против казаков, успело заключить с турками и татарами вечный мир в Константинополе. В это же время заключено было одиннадцатилетнее перемирие и с русским царем.

Но уже вскоре после этого мира низовые казаки, с годами привыкшие к военному делу и от военного дела добывавшие себе пропитание, решили нарушить главные пункты сеймового решения – подчинение коронному гетману и запрещение выхода за границу – и задумали идти походом на Молдавию. Они нашли где-то человека, объявившего себя сыном убитого турками господаря Ивони, и решили добыть ему господарский престол. Но польский король вовремя узнал об этом и поручил официальному старшому казацкому Николаю Язловецкому вступить с казаками в переговоры о выдаче правительству самозванца. Самозванец был доставлен в Мальборк и там заточен, а казаки, привезшие самозванца, щедро были награждены^[137].

Глава 5

Первое восстание казаков против поляков под начальством Ковинского. Боевые силы казаков и главный контингент восставших. Первые известия о жизни и действиях Криштофа Ковинского, Пребывание его в Запорожской Сечи, возвращение для лёжки на Украину и движение на Волынь и Подолию. Бессильные меры короля Сигизмунда III против казаков. Неудачное движение против казаков князя Острожского и понесенное поражение им от Ковинского. Постановление короля и сейма относительно казаков. Действия против казаков князей Острожских и князя Александра Вишневецкого. Поражение Ковинского под Пяткою и принесение им присяги на верность Речи Посполитой. Неисполнение присяги со стороны Ковинского и новое движение казаков против поляков. Сборы Ковинского и казаков в городе Черкассах и внезапная смерть Ковинского. Значение первого движения казаков против Польши

До сих пор мы видели низовых казаков в борьбе с Крымом и Турцией и с находившейся в зависимости от Турции Молдавией. Теперь, то есть с конца 1591 года, впервые видим их в борьбе с самой Польшей. Принято думать, с голоса малороссийских летописцев, что первое движение казаков против поляков вызвано было насилиями со стороны польского правительства над религией южноруссов и стоит в связи с введением на Украине унии. Фактическое изложение первого похода казаков против поляков, самые действия и мысли, высказанные при этом ими, совершенно не оправдывают укоренившегося в наших понятиях мнения. Первое казацкое движение против правительства и панства Речи Посполитой вызвано было не чем иным, как бедственным, сословным и экономическим, положением южнорусского народа вообще, казачества в особенности, в каком они очутились со времени слияния Украины с Литвой и Польшей. Пройдя с огнем и мечом волыно-подольские и киево-белоцерковские области, казаки не обмолвились ни единым словом жалобы на притеснения их православной веры и высказывались только за то, чтобы одобычиться на счет богатых людей и ввести казацкий присуд между не знавшими от польских судей правды селянами, мещанами и мелкими южнорусскими шляхтичами, или дворянами.

Выступая в поход, казаки обратили свое внимание на имение соседних польско-русских панов, и прежде всего на маетности князя Константина Константиновича Острожского, воеводы Киевского и маршалка Волынского. Почему внимание низовых казаков прежде всего привлекли владения Острожского, источники не говорят, хотя и не оставляют сомнений, что центром тяжести казацкого движения этого времени были именно волыно-подольские маетности князя Острожского.

Общая численность казаков, поднявшихся против поляков в это время, простиралась всего лишь до 5000 человек. Главное и действующее большинство всего этого числа составляли низовые, или вольные, казаки, что подтверждают и современные акты и летописцы того времени^[138]. Но кроме низовых казаков в этом движении принимали участие и негербованные и бездомные «шляхтичи-выволанцы», полупаны, полукрестьяне, «рукодайные» панские слуги, называемые в актах здрайцами и збегами, оседлые хлопы и, наконец, как говорит нам все тот же Архив Юго-Западной России, панские подданные^[139]. Все они составляли ничтожное меньшинство против собственно низовых казаков, но это меньшинство не пользовалось многими благами своего отечества и потому всегда искало добычи в войне и во внутренних неурядицах своей родины.

Во главе восставших казаков стал шляхтич православной веры Криштоф Косинский^[140]. По месту рождения он был полешанин, а по званию – низовой или запорожский казак. Но как и когда он сошел с Полесья в Запорожье – на это указаний нет. По-видимому, это был человек уже немолодой, весьма незаурядных способностей, весьма популярный между запорожцами. Уже в 1586 году, 22 мая, некто Богдан Микошинский писал письмо Каспару Подвысоцкому и какому-то владыке Юрию, в котором сообщал о новостях селевых после их отъезда: с Низу, от Тавани и от городков прибегли сторожа от Криштофа, давая знать о выступлении в поход перекопского царя со всей силой своею^[141]. Несколько позже указанного времени имя Косинского стало известным и в Москве. Так, в грамоте царя Феодора Ивановича к донским казакам, 30 марта 1593 года, как пишет о том Бантыш-Каменский в «Истории Малой России», велено было донцам промышлять вместе с низовыми казаками и их вождем Криштофом Косинским, на реке Донце, против крымских татар^[142]. А в письмах Станислава Жолкевского говорится даже, будто Косинский «поддал» русскому царю пограничную, более ста миль расстояния, окраину земли и оттого дал повод царю писаться царем Запорожским, Черкасским и Низовским^[143].

Из всего этого видно, что Косинский действительно был видной и влиятельной личностью, дававшей тон и направление самому движению^[144].

Состоя в числе низовых казаков, Криштоф Косинский, по укоренившемуся издавна между низовцами обычаю, ушел, вследствие полного затишья, на зимнее время из Сечи на Украину «на приставство, домованье», чтобы «долежать» там зиму, а с весной, когда зашумят травы в лугах и потекут речки в берегах, снова спуститься на Низ. Вместе с Косинским «долеживали» зиму и много простых казаков. Все они находились в Белоцерковщине. Были ли у них раньше какие-нибудь замыслы, когда они находились еще в Сечи, или же эти замыслы пришли в головы казакам уже на «лёжах», в точности неизвестно, но движение началось в последних числах декабря 1591 года. Казаки захотели посчитаться с некоторыми пограничными панами и, снявшись с лёж, прежде всего, в начале января 1592 года, «гвалтовне» напали на дом белоцерковского подстаросты, князя Курцевича-Булыги, мстя ему за какую-то неправду («снать з направы чиее»). Наскочив на дом Булыги, казаки проникли в его «комору», забрали у князя имущество и шкатулку с деньгами, клейнодами и листами; между последними были так называемые мамрамы, то есть особые для вписывания панских приказов бланки, вверенные Булыге белоцерковским старостой князем Янушем Острожским, а также некоторые жалованные грамоты и привилегии, данные князьям Острожским на староства, маетности, грунты^[145].

О первом движении Косинского и казаков скоро узнал король Сигизмунд III и уже в половине января того же года снарядил особую комиссию и издал королевский лист с обращением к Волынскому населению сообщать комиссарам сведения о действиях своевольных людей и с приказанием всем урядам карать по закону бунтовщиков. В своем универсале король говорил о дошедших до его слуха сведениях касательно действий некоторых своевольных людей в воеводствах Волынском, Киевском и Брацлавском. Не обращая внимания ни на верховную власть, ни на посполитое право, своевольные люди делают неслыханные шкоды, большие кривды, убийства и грабительства в разных местах, местечках и селениях воеводств. Поэтому, чтобы предупредить действия своевольных людей, всем старостам, державцам, урядникам и посполитым воеводства Волынского предписывалось помогать комиссарам в расследовании своевольных людей, ловить и представлять их на суд, а в случае ухода из местечек – доставлять комиссарам списки их^[146].

Во главе комиссии поставлен был официальный старшой казацкий, снятынский староста Николай Язловецкий. Не довольствуясь предписанием короля Сигизмунда жителям Волынского воеводства, сам Язловецкий отправил в Запорожье воззвание к казакам с приказанием оставить «лотра» Косинского и повиноваться правительству. Эти приказания повторены были несколько раз, и в одном из них, писанном 10 марта, Язловецкий грозил казакам поднять против них оружие и жестоко наказать за все бедствия, причиняемые ими населению волынскому^[147].

Но предписания эти, как старшого, так и самого короля, не имели никакого действия на казаков и Косинского.

Взяв Белую Церковь, казаки вслед за тем взяли Киев, а после Киева, как пишет Костомаров, – несколько других городов^[148], причем оружие и порох забирали с собой, жителей или убивали, или заставляли присягать себе на послушание, замки и места королевские и панские жгли и опустошали^[149].

Запасшись всем необходимым в Белой Церкви, Киеве и других смежных с ними городках, казаки спустились на Волынь и Подолию и расположились в имении князя Константина Острожского Острополе^[150]. Стоя в Острополе, Косинский взял несколько других городов, принадлежавших князю Острожскому, и подверг их опустошению. Главной заботой Косинского было насаждение везде казацкого присуда вместо панского, то есть распространение казацкого суда на шляхту, мещан и селян.

Так простоял Косинский все лето безбоязненно в Острополе. В августе этого года^[151] против него пытался действовать князь Острожский, но он был разбит казаками и потерял свое войско^[152].

После этого Косинский стоял спокойно и всю осень того же года в том же Острополе. Само правительство ничего решительного не предпринимало против него. Только князь Константин Острожский и заботился о мерах против казаков. В октябре месяце, на вальном сейме, он высказал мысль о необходимости починки разрушенных низовыми казаками замков в Киеве и Белой Церкви. Однако, несмотря на очевидную необходимость этого предложения, оно не было принято панами, и князь потребовал себе свидетельство от короля в том, что он хотя и состоит киевским воеводой, но не может считаться виновным на тот случай, если замки, будучи открытыми, вновь подвергнутся нападению казаков. Свидетельство, как записано в Архиве Юго-Западной России, было выдано, за подписью короля Сигизмунда III, 15 октября 1592 года^[153]. Такое положение дел продолжалось до конца всего года, и еще в половине января следующего, 1593 года обыватели Луцкого и Владимирского поветов, съехавшиеся было для судебных роков, сговорились закрыть заседание судов и прекратить судебные делопроизводства по причине восстания казаков и разорения ими шляхетских имений^[154]. Только 16 января 1593 года король издал универсал к шляхте Волынского, Киевского и Брацлавского воеводств, «ознаймуя о великом своевольстве низовых казаков и призывая жителей на посполитое рушение против них за то, что они по неприятельски имения шляхты разоряют, а самих шляхтичей и мещан к присяге на верность себе насильно приводят»^[155].

Нужно думать, что к этому же времени относится и постановление сейма относительно казаков, отмеченное в собрании польско-литовских законов: «Своеволие казачества чем дальше, тем больше вредит Речи Посполитой; вследствие этого сейм 1593 года постановляет назвать казаков врагами отечества. Гетману войска нашего поручаем тех своевольников уничтожить. Но для подлинного удержания этого своеволия нужна конституция (постановление) 1590 года, по которой наш гетман и сами обыватели тех краев, откуда выходят эти своевольные люди, могут брать оружие и защищаться»^[156].

На королевский универсал и постановление сейма прежде всего отозвался князь Константин Острожский, маршал волынский, воевода киевский и староста володимирский. Уже в конце января стало известно, что Острожский начал собирать шляхетское ополчение против казаков^[157]. Сборным пунктом назначен был Константинов. Кроме Константина Острожского, сбором ополчения занимались также князь Януш Острожский, действовавший возле Тарнополя (город в теперешней австрийской Галиции), а также сын Януша и внук Константина. Не довольствуясь местным ополчением, Януш Острожский послал за пехотой в Венгрию и таким образом в конце концов успел стянуть значительное число войска под свои знамена.

К февралю месяцу войска уже успели собраться, и начальство над ними принял Януш Острожский, потому что он был бодрее своего слишком престарелого отца и опытнее своего молодого сына. Вместе с Янушем Острожским действовал и князь Александр Вишневецкий, староста черкасский.

Косинский сперва стоял в Острополе, при нем было около 5000 человек войска. Не считая удобным и безопасным для себя Острополь, Косинский передвинулся к местечку Пятке (теперь Житомирского уезда Волынской губернии), положение которого во многом находил более выгодным, для военных действий. Острожский последовал за Косинским к Пятке. Но Косинский, не желая допустить князя в самый город, вышел к нему навстречу за город и здесь устроил, по казацкому обычаю, в открытом поле табор из возов, заключивши свое войско в середину его. Дойдя до казацкого табора, войско Острожского сперва не решалось напасть на казаков и даже склонно было к бегству, но когда Острожский обратился к нему с теплым словом убеждения и показал пример собственного мужества, то рать его с отвагой бросилась на Косинского, успела разорвать казацкие возы и проникнуть в центр табора. Тогда казаки поспешили отступить к городу, но поляки преследовали их до самых ворот города, нанося им раны и поражая на месте. Это произошло 2 февраля, когда в поле не успел еще стаять снег^[158]. Неудача казаков произошла, главным образом, оттого, что они действовали против своих врагов на малорослых конях, тонувших в таявшем снегу и оттого замедлявших все действия своих всадников в противоположность полчанам Острожского и Вишневецкого, сидевшим на рослых лошадях и хорошо справлявшимся с проталинами в снегу. Под конец Косинский потерял, по польской народной молве, до 3000 человек войска, 26 пушек, почти все хоругви и 10 февраля^[159] сдался на капитуляцию победителям: выехав из замка, казацкий вождь, по словам польского летописца Иоахима Бельского, упал к ногам Острожского с мольбой о прощении и был прощен.

В тот же день Косинский дал лист и принес присягу Константину Острожскому о прекращении набегов на маетности князя и его друзей, о сложении с себя «гетманского» уряда, о выдаче польских слуг и о возвращении оружия и имущества, у панов взятого.

Архив Юго-Западной России приводит такой текст его присяги: «Я, Криштоф Косинский, на это время гетман, и мы, сотники, атаманья, все рыцарство войска запорожского, сознаемся в этом листе нашем, что, несмотря на великие добродейства и ласки ясневельможнаго пана Константина княжаты Острожского, воеводы киевского, маршалка земли волынской, старосты володимирского, которые его милость во все время своей жизни, вследствие своей милостивой панской власти, оказывал всему войску и каждому из нас особо и много добра делал; а мы, забыв обо всем том, не мало огорчения и убытков причинили как самому ему и деткам его, так и слугам и подданным его милости, и ласку их милости к себе нарушили; а их милость, будучи под Пятком, все поступки наши, после униженных и усердных просьб наших и после заступничества многих знатных людей, по своей милостивой ласке, как христианские панове, не желая проливать нашей крови, нам простите. Поэтому мы, все рыцарство вышеименованного войска, обещаем и присягою своею утверждаем: с этого времени пана Косинского за атамана не иметь и на его место иного на Украине, в течение четырех недель поставить, и потом находиться в послушании его милости короля, не чиня никакого розмирья с посторонними соседями панств его королевской милости, жить за порогами на указанных местах, ни лёж, ни приставств, ни убытков, ни кривд не иметь и не чинить в державах и маетностях их милостей князей и их приятелей, его милости княжати Александра Вишневецкого, старосты черкасского, и иных, находящихся в это время при их милости; также не подмалывать к себе слуг из маетностей и державств их милости; беглецов, изменников и слуг их милости у себя не хоронить и выдавать; оружие, когда-либо взятое в замках, городах и державах их милостей, кроме трипольских [то есть взятых в Триполье], вернуть; также вернуть хоругви, лошадей, скот и движимое имущество, взятые в имениях княжат их милости; кроме того, отправить от себя челядь обое плоти [то есть обоего пола], имеющуюся при нас; вечно жить у князей их милостей в прежней любви, никогда не приставать ни к одному человеку против их милостей, а напротив служить им. На все эти вышепрописанные кондиции, поданные нам от их милостей князей, мы, все войско, приносим присягу вечно, свято и ненарушимо, не подыскивая причин к нарушению, хранить и по ним на вечные времена поступать. А присяга та наша заключается в следующих словах: я, Криштоф Косинский, мы, сотники, атаманы, все рыцарство войска запорожского, один за другого и каждый из нас за себя присягаем Господу Богу в Тройце Единому, который сотворил небо и землю, на том, что мы все и каждый в отдельности имеем и повинны все вышепоименованные кондиции, на этом листе нам поданные им милостию князьями Острожскими, в целости и ненарушимо, не подыскивая никаких причин к нарушению, содержать и сообразно с ними вечно поступать с их милостями, а не против их милостей панов, приятелей, слуг и подданных их, – в этом помоги нам, Господи Боже! Если же мы неправильно присягнули, то скарай нас, Господи Боже, на душах и на телах наших, в настоящем и будущем веке! А для лучшей верности и вечного нашего утверждения, я, Косинский, этот лист властною рукою своей подписал и печать свою приложил; мы все также приказали приложить к этому листу войсковую печать и которые из нас умели, к нему руки свои подписали; просили то же сделать и их милостей панов вельможных, бывших при этом: его милость пана Якуба Претвича из Гаврон, каштеляна галицкого, старосту теребовльского; пана Александра князя Вишневецкого, старосты черкасского, каневского, корсунского, любецкого, ловвского; пана Яна Тульского, войскового требовльского; пана Вацлава Боговитина, хорунжего земли волынской; пана Василия Гулевича, войскового володимирского, что их милости, по просьбе нашей, сделать изволили и, приложив печати свои к этому нашему листу, изволили подписать руки свои. Деялось под Пятком року божого 1593, месяца февраля 10 дня. Криштоф Косинский рукою своею, Иван Кречкевич писарь войсковой именем всего войска рукою; Якуб Претвич из Гаврона своею рукою: Александр князь Вишневецкий, староста черкасский; Вацлав Боговитин, хорунжий волынский, Василий Гулевич войский володимирский, Ян Тульский войский требовельский»^[160].

Очистив Волынское воеводство и расставшись со своим вождем Косинским, казаки частью ушли на Запорожье, частью разошлись по домам на Украине, но большая часть их, вопреки условию с князем Острожским, очутилась под городом Киевом и скоро овладела им, поместивши в нем свою армату и утвердившись в мысли навсегда остаться в нем. Тогда некоторые из волынских панов обратились к киевскому и волынскому воеводе с просьбой принять против казаков самые решительные меры, оповестить о том всех панов Волыни и таким образом общими силами прекратить казацкие своеволия. Но эти просьбы оставлены были Константином Острожским без внимания, казавшегося для многих весьма загадочным, но объясняемым частью рознью, всегда существовавшей между всеми польскими панами того времени, частью той связью, которая существовала между многими пограничными старостами и воеводами и низовыми казаками, а частью и тем равнодушием, с которым паны отнеслись к Янушу Острожскому в то время, когда он, перед пяткинским делом, вышел на защиту своих маетностей и потерпел поражение от казаков.

Такое равнодушие со стороны князя Острожского к просьбам волынских панов как нельзя больше пришлось по вкусу бывшему казацкому вождю Криштофу Косинскому. Стесненный безвыходным положением, он дал клятвенный лист князьям Острожским в полном повиновении им, но теперь оказалось, что клятва дана им вынужденно и что он вовсе не думал об исполнении ее, получивши свободу. Теперь он снова выступил на сцену; снова вокруг него стали собираться войска, частью из польских бояр, частью из побывавших на Запорожье мещан, а частью и из блуждавших по Украине запорожцев; вместе с войском у Косинского явилась и армата. Сборным пунктом назначен был приднепровский город Черкассы. Косинский решил прежде всего ударить на черкасского старосту, князя Александра Вишневецкого, за то, что он осмелился принимать участие, вместе с князем Острожским, в деле под Пяткою. Вначале с Косинским было, по приблизительному расчету, от трехсот пятидесяти до четырехсот коней, но потом к нему водой и сухопутьем потянулись отовсюду новые силы, и восстание грозило принять широкие размеры. К счастью поляков, случилось обстоятельство, которое сразу разрушило все намерения казаков, – это убийство Косинского. Оно произошло во время пира Косинского в корчме города Черкасс и сделано было служебниками Вишневецкого, которых Косинский приглашал под свой «реймент». Во хмелю пировавшие сперва поссорились, потом от ссоры перешли к драке, и во время драки какой-то шляхтич одним ударом сразил Косинского, а товарищи его бросились на казаков, бывших с Косинским, и перебили их. Оставшееся без вождя войско Косинского ушло за пороги.

Так передают о кончине Косинского Бельский и Гейденштейн. Иначе рассказывает об этом сам князь Александр Вишневецкий. В своем письме от 23 мая 1593 года к коронному гетману Яну Замойскому он говорит, что Косинский погиб во время сражения под Черкассами: несмотря на то, что при нем было 2000 человек казаков, он был разбит Вишневецким и пал на месте. Народная молва и украинские летописцы придали Косинскому особенный ореол мученика и о кончине его рассказывали, будто бы он живым был замурован в каменном столбе, в Брест-Литовске, и погиб там лютой смертью. Впрочем, такой конец приписывает Косинскому псевдолетописец Георгий Кониский; большинство же летописцев говорят о гибели Косинского под Пяткою, причем одни относят дату смерти его к 1593, другие – к 1594 году^[161].

Фактическое и последовательное изложение войны Косинского и низовых казаков с поляками не дает нам прямых указаний на то, чтобы уяснить себе определенно выраженные причины этой войны. О гнете религиозном украинского народа поляками в это время еще не может быть речи, так как этот вопрос, хотя и успел уже к тому времени назреть, выступил со всей силой несколько позже самой смерти Косинского. Остается поставить это первое казацкое движение против польского правительства в зависимость от политической унии 1569 года, по которой народно-казацкая Украина, оторвавшись от Литвы, вошла в состав аристократически-шляхетской Польской республики и стала чувствовать себя в новом отечестве так, как чувствует себя приемыш в чуждой ему по плоти и вере семье. Первыми причинами казацкого движения в областях польской Украины и в тесно связанном с ними Запорожье с 1569 года могли быть постепенный захват польскими панами земельных угодий на Украине и последовательное стремление со стороны панов к закрепощению и порабощению простого украинского населения. Что личное положение украинцев под властью поляков действительно имело в описываемое время известное значение, это видно из частых побегов панских подданных на Запорожье, а также и из старания Лосинского распространить равноправность суда между казаками, шляхтичами и нешляхтичами. Таким образом, не имея фактических указаний на то, чтобы связывать первые движения казаков против поляков с вопросом о борьбе за веру, мы должны отвергнуть свидетельства малорусских летописцев, утверждающих, без всякого на то основания, будто бы казацкий вождь Криштоф Косинский поднял свое оружие против поляков за веру казаков, оскорбляемую католиками. О первых казацких войнах против поляков можно сказать то, что причиной их было, согласно выработанной историей истине, нарушение экономического равновесия в государстве, или, иначе говоря, всеобщее обеднение народа в государстве и стремление его выйти из этого состояния через борьбу с другим народом. В государстве Речи Посполитой материально лишенным было низшее население Украины, которое и стремилось восстановить экомическое равновесие с оружием в руках.

Глава 6

Идея об изгнании турок из Европы. Сношения австрийских императоров с Москвой по этому поводу через посла Воркочу. Сведения о запорожских казаках, собранные Воркочей в Москве. Отправление и приезд в Запорожскую Сечь германского посла Эриха Ласоты. Приезд папского посла патера Комулео. Предложение запорожцам от императора и папы. Согласие и потом отказ запорожцев в участии в войне императора против турок. Условия, предъявленные запорожцами императорскому послу, и отправка к императору собственных посланцев. Уклонение со стороны молдавского господаря от союза с запорожцами, хлопоты по этому поводу и успех со стороны папского посла патера Комулео

Едва успели запорожские казаки покончить с делом Косинского, как у них началось новое и весьма важное дело – сношение с австрийским императором. Имя запорожских казаков сделалось известным при дворе австрийского императора через некоего Станислава Хлопицкого, в свое время популярнейшего авантюриста, червоннорусского уроженца, выдававшего себя при императорском дворе за казацкого гетмана. В то время австрийский император очень занят был вопросом об изгнании турок из Европы.

Идея об изгнании турок из Европы занимала умы политиков разных стран этого времени: Испания, Италия, Германия составили союз против турок, к которому они нашли нужным привлечь Польшу, Молдавию и даже Россию. К этому последовательно стремились Филипп II, испанский король, Григорий XIII, папа римский, Максимилиан II и Рудольф II, германские императоры. Каждый из них старался непременно вовлечь в это дело и Россию. Высказана была даже мысль обещать московскому царю Крымский полуостров, а потом и самую столицу турок, Константинополь, лишь бы только царь согласился принять участие в составленном союзе. Но так как всех этих союзников для осуществления идеи казалось мало, то нашли нужным привлечь к задуманному делу еще запорожских казаков, всегдашних врагов турок, как и всяких других мусульман. Особенно энергично хлопотали об этом Рудольф II и Григорий XIII, германский император и римский папа.

Сношения Австрии с Россией велись через германского посла Николая Воркочу, бывшего при дворе царя Федора Ивановича и регента Бориса Федоровича Годунова. Прослышав о военных доблестях низовых казаков, германский император Рудольф II обратился с просьбой к московскому царю дать ему в распоряжение казаков для вспомоществования в предположенной войне против турок. Московское правительство, не владея запорожскими казаками, не могло исполнить просьбы императора, но тем не менее вполне сочувственно отнеслось к просьбе его. Воркоче передано было, как пишет Соловьев в своей «Истории России», что запорожские казаки очень выносливы в голоде, очень полезны для захватывания добычи, для опустошения неприятельской земли и для внезапных набегов на врагов; но с другой стороны было сказано, что казаки – народ неукротимый, жестокий, не имеющий страха Божия и ненадежный; что им не следует вверять крепости, зато можно поручать дальние экспедиции в земле неприятельской^[162].

Но германскому императору такой народ был как нельзя кстати, и он решил во что бы то ни стало привлечь запорожцев к задуманному им делу.

Император отправил в Москву (в 1694 году) грамоту на имя царя Федора Ивановича и вместе волошского воеводы Аарона, брацлавского воеводы князя Збаражского и всех доблестных рыцарей, живших в запорожском войске. Грамоту эту привез в Москву шляхтич Станислав Хлопицкий, предложивший свои услуги Рудольфу II набрать восемь или девять тысяч казаков на службу Австрии. В грамоте прописана была просьба пропускать Хлопицкого везде беспрепятственно, а также изложена была и самая программа действий казаков: одна часть их должна была закрыть все дороги крымским людям и не пустить их для помощи туркам, другая должна внести войну в турецкую землю и опустошать ее. Хлопицкий, прибыв в Москву, объяснил там, что император обращается с просьбой о запорожских казаках к московскому царю именно потому, что считает запорожцев царскими слугами, да и сами запорожцы указывают на то и без воли царской не хотят служить императору. Но кроме этого тут же Хлопицкий стал просить и о том, чтобы московский царь к войску запорожскому прибавил и своих людей, а также дал бы казакам знамя и помог бы им казной: «тогда у неприятеля креста святого упадет сердце, как услышит такую силу царского величества». В Москве к просьбе германского императора отнеслись с подобающим вниманием, но самый прием просьбы нашли обидным для царского величества: Хлопицкому быть у государя непригоже, потому что в императорской грамоте, писанной к царю, рядом с царем поставлен князь Збаражский, холоп литовского короля. Но царь, не полагая опалы на Хлопицкого из желания добра цесарскому величеству, отпускает Хлопицкого назад, а вместе с тем приказывает отписать начальнику запорожских казаков, Богдану Микошинскому, о том, чтобы он шел на помощь цесарю^[163].

С такою же настойчивостью добивался союза с запорожскими казаками и римский папа. С той и с другой стороны отправлены были к запорожцам послы: от императора – Эрих Ласота^[164], вместе со Станиславом Хлопицким и неким Яковом Генкелем, пользовавшимся репутацией знатока польско-украинских отношений; от папы – патер дон Александро Комулео. «Донесения патера дона А. Комулео, благочинного святого Иеронима Римского, о турецких делах», писанные на итальянском языке, были доставлены автору профессором Харьковского университета М.С. Дриновым. Как говорится в этих донесениях, «Александро Комулео был послан папою Григорием XIII к христианским народам Турции с апостольскими целями, и при этом посещении, длившемся три года, близко узнал число христиан, как латинских, так и греческих, находящихся в некоторых областях и царствах турецкой земли, узнал дух этих народов, видел те страны и военные проходы для войск и усмотрел, насколько легко и каким способом можно выгнать турок из Европы, о чем со всею откровенностью и доносил кардиналу Джиорджию Романо»^[165].

Побывав в Трансильвании, Галиции, Молдавии и Польше и везде заручившись согласием со стороны правительств идти против турок, патер Комулео решил, наконец, отправиться к запорожским казакам. «Казаки находятся у Большого моря (Черного), – говорит он, – ожидая случая выйти в устье Дуная. Число этих казаков не доходит и до 2000 человек. Думают, что они отправились туда по просьбе его цесарского величества, другие казаки находятся на татарской границе. Для личных переговоров с последними я поеду в Каменицу и куда понадобится, 27 апреля 1594 года».

Переговоры Комулео с казаками продолжались около полутора месяцев, с самого конца апреля до половины июня. В то время казаки стояли в пяти днях пути от Каменицы, в числе 2500 человек, вместе с начальником Богданом Микошинским. Последний письмом уверял папского посла, что готов со своими казаками послужить папе против турок. Заручившись этим письмом, Комулео стал настаивать, чтобы молдавский господарь соединился с казаками против общего врага. Но молдавский господарь, давший раньше полное согласие во всем следовать папскому нунцию, теперь отвечал уклончиво: частью из боязни турок, с которыми ему нужно было ладить, чтобы остаться молдавским господарем, частью же из боязни самих казаков, которые могли обратить оружие против него же самого.

Между тем, пока происходили эти совещания дона Александро Комулео с молдавским князем и с запорожскими казаками, в самой Сечи на острове Базавлуке находился тогда германский посол Эрих Ласота. Как добрался в Сечь Ласота, что он там видел и к чему пришел в своих переговорах – об этом он рассказывает в своем дневнике. Дневник этот любопытен во всех отношениях и дает точные сведения для топографии края и внутреннего строя низовых казаков.

Спустившись ниже Киева к устью реки Псела, Ласота встретил здесь московского посла Василия Никифоровича, ехавшего также к запорожцам «от великого московского князя» с подарками. Московский посол, свидевшись с Ласотой, объявил, что его повелитель склонен оказать помощь императорскому величеству и разрешает запорожским казакам поступить в распоряжение императора. После этих переговоров оба посла сели в лодки и пустились вместе до самого лагеря запорожцев вниз по Днепру. Они минули устья речек Ворсклы, Орели, Самары и дошли до знаменитых днепровских порогов.

«Плавание через пороги чрезвычайно опасно, особенно во время низкой воды; люди должны в опасных местах выходить, и одни удерживают судно длинными канатами, другие опускаются в воду, подымают судно над острыми камнями и осторожно спускают его в воду. При этом те, которые удерживают барку канатами, должны все внимание обращать на стоящих в воде и только по их команде натягивать и отпускать вершку, чтобы судно не натолкнуть на камень, ибо в таком случае оно немедленно гибнет. Таких мест двенадцать; если же причислить к ним еще одно, Воронову забору, то будет тринадцать, на протяжении семи миль… [В настоящее время всех порогов насчитывается девять и несколько забор.] Июня 6-го дня мы пустились через пороги и до обеда миновали первые шесть порогов; близ первого, называемого Кодак, мы вышли на правый берег, у второго, Сурского, высадились на остров, лежащий у правого берега, при впадении в Днепр речки Суры; у третьего, Лоханского, также сходили на правый берег, и четвертый, называемый Стрельчим [теперь забора Стрельчатая, или Стрежичья], проехали; у пятого, называемого Звонец, мы высадились на правый берег у подножия высокой скалы. Шестой порог, Княгинин [теперь забора Княгинина, или Тягинская], мы оставили вправо, объехавши его с левой стороны, и затем обедали ниже на Княгинином острове. После обеда прошли через седьмой порог, Ненасытец, близ которого должны были сойти на левый татарский берег, и долго замедлили, так как это самый большой и опасный из порогов. Место это опасно по причине татар, которые чаще всего производят здесь нападения; еще около трех недель перед тем татары напали на двенадцать городовых казаков, которые хотели спуститься вниз, и перебили их. Поэтому мы поставили на горе стражу, для наблюдения, которая приметила вдали четырех татар и дала нам знать; мы тотчас отрядили до двадцати человек из своей свиты в погоню за ними, сами же со всеми остальными держались наготове и следили, не понадобится ли им подкрепление. Но татары, заметив, что мы сильны и держимся настороже, не стали ожидать нас, а скрылись и исчезли. Пройдя этот порог, мы провели ночь на близлежащем островке [надо думать, на так называемом Песчаном острове, у левого берега Днепра]. 7 июня мы прошли восьмой порог, Воронову забору; здесь один из наших байдаков, на котором находились Андрей Затурский, Ян Ганнибал и некто Осцик, наткнулся на камень и потонул; сами они были спасены маленькими лодочками, называемыми здесь подъиздками, но все их вещи погибли. [Если считать только двенадцать порогов, Воронова забора не считается в их числе, а почитается только опасным местом.] У девятого порога, Вовнига, мы сами сошли на берег и снесли свои вещи. Потом мы прошли десятый порог, Будило, а за ним пристали к левому татарскому берегу; там обедали. Здесь в настоящее время находится самая обычная и известная из татарских переправ, простирающаяся за остров Таволжанский, так как Днепр течет здесь одним только руслом и не слишком широк. Мы нашли здесь много маленьких татарских лодочек, связанных из хвороста и кругом обтянутых свежею кожею. Близ этого порога, на правом берегу, скрывались в засаде до четырехсот казаков, которые вытащили свои лодки или челны на землю, а сами лежали в кустах и зарослях; они были высланы сюда из Сечи, чтобы преградить путь татарам, на случай, если бы часть их задумала переправиться сюда, как того опасались. Одиннадцатый порог, Таволжанский [теперь забора Таволжанская], мы оставили вправо, обойдя его с левой стороны, а двенадцатый, Липший, – прошли. У тринадцатого, именно Вольного, мы вышли на татарский левый берег и, причаливая к земле, наткнулись на камень, но, к счастью нашему, судно ударилось своим хорошо укрепленным носом. Близ этого порога впадает в Днепр речка Вольна; здесь оканчиваются пороги в расстоянии семи миль от первого; отсюда до Кичкаса 1¹/₂ мили. Здесь также существует татарская переправа; Днепр в этом месте очень узок и берега его, особенно левый, весьма возвышенны и скалисты. Отсюда до Хортицы – прекрасного, гористого, обширного и веселого острова, имеющего около двух миль в длину и делящего русло Днепра на две ровные части, – ¹/₂ мили. Здесь мы провели ночь. На этом острове казаки держат зимою своих лошадей. К вечеру упомянутые выше 400 казаков, которые составляли стражу против татар у Будиловского порога, присоединились к нам и отсюда уже вместе со мною отправились в Сечь. Июня 8-го дня дошли до острова возле Белогорья 3¹/₂ мили [против села Беленького, Екатеринославской губернии и уезда]; там обедали. Отсюда до другого острова 5¹/₂ мили. Июня 8-го дня прибыли на остров, называемый Базавлук, лежащий при одном из днепровских рукавов – Чертомлыке, или, как они называют, при Чертомлыцком Днеприще, 2 мили. Здесь находилась в то время казацкая Сечь; они выслали навстречу нам несколько более знатных лиц, чтобы приветствовать нас от имени всего их товарищества, и при нашем приближении салютовали множеством пушечных выстрелов. Едва мы вышли на берег, как они тотчас же проводили нас в коло. Всего за несколько дней перед тем, именно 31 мая, их вождь Богдан Микошинский отправился в море на 50 судах с 1300 человек. [Микошинский предпринял поход на турецкие владения по внушению императора Рудольфа II, который завел сношения с запорожцами через Станислава Хлопицкого еще в начале 1594 года.] Мы просили доложить колу, что мы чрезвычайно обрадованы, найдя все рыцарское товарищество в добром здоровье. Затем, так как вождь был в отсутствии и не все войско находилось в сборе, мы не пожелали на этот раз изложить свое поручение, оставляя это до благополучного возвращения гетмана и всех остальных. Они охотно согласились на это; затем мы отправились в свои шалаши (которые они называют кошами), плетенные из хворосту и покрытые сверху лошадиными кожами для защиты от дождя.

Только 18 июня вождь с остальным войском, бывший, как упомянуто выше, в морском походе, возвратился в стан. Он встретил татар при очаковской переправе, имел с ними две схватки, одну на воде, другую на суше, причем казаки взяли в плен раненного в колено знатного татарина, по имени Белена, из числа царских придворных. Но так как турецкие силы, оберегавшие татар от опасности, были слишком значительны, именно состояли из 8 галер, 15 каравелл и 150 сандалов, то казаки принуждены были отступить и не могли воспрепятствовать переправе.

Расспрашивая Белена через переводчика о силах и намерениях татар, я узнал, что хан выступил в поход с двумя царевичами и 80 000 человек, из которых, впрочем, не более 20 000 вооруженных и способных к войне; и что они должны были, нигде не останавливаясь надолго, прямо идти в Венгрию. Сверх того, я узнал, что в Перекопской орде оставалось немного больше 15 000 человек и что хан их, извещенный еще до выступления о некоторых неудачах, которые турки потерпели от венгерского народа его императорского величества, очень неохотно выступают в поход.

Июня 19-го дня, поутру, вождь посетил нас вместе с некоторыми старшинами и затем принимал у себя. После обеда они выслушали московского посла, который, вручив подарки, открыто изложил перед колом то же самое, о чем говорил со мною раньше в дороге. Но прежде чем выслушать его, вождь прислал к нам из кола с просьбою, чтобы аудиенция, данная московскому послу раньше, нежели нам, не послужила поводом к недоразумению, ибо им хорошо известно, что его императорское величество стоит выше всех других европейских монархов и что поэтому его послов следовало бы выслушать первыми. Но так как они предполагали, даже отчасти убедились в том, что москвич должен был высказать соображения относительно вербовки сил его императорским величеством, то поэтому они сочли уместным предварительно выслушать его.

Июня 20-го дня мы имели аудиенцию и представили письменно в коле наше поручение о вербовке войск. После этого казаки, пригласивши нас выйти из круга, прочли публично нашу грамоту и потребовали, чтобы каждый высказал о ней свое мнение. Когда же, после двукратного воззвания вождя, все продолжали молчать, то присутствующие разделились, как это у них принято при обсуждении важных дел, и образовали два кола: одно, состоящее из старшин, и другое из простого народа, называемого у них чернью. После долгих совещаний чернь, наконец, обычными возгласами выразила свое согласие вступить на службу его императорского величества, в знак чего бросали вверх шапки. После этого толпа бросилась к другому колу-старшине, угрожая бросить в воду и утопить каждого, кто будет против этого мнения. Поэтому старшины тотчас же согласились на все, не смея противоречить черни, столь сильной и могущественной, когда она приходит в ярость, и только требовали переговорить с нами об условиях. Избраны были 20 депутатов, и нас снова пригласили в коло.

Тогда эти депутаты, усевшись на земле посреди большого кола, образовали маленькое коло и после долгих совещаний пригласили нас к себе; мы пришли и уселись среди них. Тогда они изъявили нам свою готовность поступить в службу его императорского величества, не щадя своей жизни. Они по существу согласны были двинуться в Молдавию, переправиться через Дунай и вторгнуться в Турцию, но для исполнения этого предложения оказались многие препятствия, которые удерживали их и заставляли совершенно отказаться: во-первых, они не имели достаточного количества лошадей ни для самих себя, ни под орудия, так как татары во время семи разновременных набегов, предпринятых в течение минувшей зимы, захватили и угнали более двух тысяч лошадей, которых после того не осталось и четырехсот; во-вторых, они не решаются вступить в Молдавию в столь ограниченном количестве наличного войска, именно около 3000 человек, так как трудно полагаться на господаря, да и сами молдаване от природы непостоянный, изменнический народ, вероломство которого хорошо известно казакам. В-третьих, при столь незначительном вознаграждении и при такой неопределенности наших предложений они не могли вступить с нами в договор относительно службы, как мы того требовали, равно как и предпринимать такой дальний поход. Потому они требовали, чтобы я облегчил им пути и средства, как запастись лошадьми; они осведомлялись, не взялся ли бы я выхлопотать у брацлавского воеводы несколько сот лошадей, как для них самих, так и под орудия.

Притом они утверждали, что не имеют обыкновения поступать на службу и идти в поход при неопределенности условий и потому желают, чтобы я заключил с ними договор от имени его императорского величества относительно трехмесячного жалованья и продовольствия их самих и лошадей; тогда они согласны принять предложение и подумают, что делать дальше. На это я ответил относительно лошадей, что мне, как иностранцу, незнакомому с Польшей, трудно советовать им что-нибудь; но я не сомневаюсь, что, поднявшись вверх по Днепру, они могут запастись лошадьми в своих городах и селах, где они родились и выросли и где у каждого были родные и знакомые; брацлавский воевода [князь Януш Збаражский], как большой друг их, также мог бы снабдить их лошадьми, если бы они того потребовали. Что же касается жалованья, то я не могу входить с ними в переговоры, не будучи уполномочен на то. Его императорское величество иначе бы распорядился, если бы они раньше заявили эти требования, и, вероятно, все дело приняло бы другой оборот. Что касается молдавского господаря, то я уверен, что он, при нашем прибытии, объявит себя на стороне императора. Поэтому я советовал им ввиду оказанных его императорским величеством милости и доверия, выразившихся в том, что, несмотря на дальний и опасный путь, он прислал им в самый их стан столько значительных и великолепных даров и почестей, равных которым они никогда не получали от другого монарха, со своей стороны оказать доверие его императорскому величеству и, согласно его желанию, подняться вверх по Днепру на Украину, где к ним, без всякого сомнения, тотчас пристало бы много народа; тогда можно было бы со значительными силами пройти Валахию до Дуная, настичь татар и преградить им дальнейший путь. Исполнивши это, они могут быть уверены в том, что его императорское величество, как верховный монарх, не станет поступать вопреки своему достоинству и величию, а, напротив, убедившись в их доброй воле и преданности и усмотревши начало этого в их службе, – наградит их с такою щедростью, которая может значительно превзойти требуемое ими жалованье, на славу себе и к их вящей выгоде. На это они снова отвечали мне и призывали Бога в свидетели, что все они охотно готовы служить его императорскому величеству, но что существуют важные причины, уже выслушанные мною, препятствующие им на этот раз предпринимать столь отдаленный поход. Тем не менее, чтобы его императорское величество мог убедиться в их покорнейшей преданности, они намерены немедленно отправить к нему своих послов, уполномоченных заключить с императором условие относительно их содержания, между тем они обещают сами позаботиться о приобретении лошадей и не оставаться в бездействии, но ради службы императору готовы отправиться в море и, если погода будет благоприятствовать, употребить все усилия к тому, чтобы напасть на Килию и Бабадаг, два знаменитых турецких города, лежащие на Дунае выше его устья в Черное море, или же попытаются разрушить Перекоп, главный город крымских татар, отстоящий всего в 26 милях от Сечи по прямому пути, но если ехать морем, то расстояние несколько больше. На это я отвечал, что задуманный ими морской поход, при других обстоятельствах, мог бы считаться услугою, но так как он не соответствует планам и намерениям его императорского величества, то, по моему мнению, не может считаться за особую заслугу, тем более что не преградит пути во владения императора татарам, которые уже переправились за Днепр и теперь находятся на пути в Венгрию, и не отвлечет части турецких сил. Между тем эти два предмета и составляют собственно главную цель нашего посольства. Итак, я по-прежнему предложил от имени его императорского величества тотчас подняться, двинуться в Валахию, постараться настигнуть татар и преградить им путь в Венгрию; тогда им можно будет от границ Валахии снарядить посольство к императору для переговоров относительно их продовольствия. Без всякого сомнения, его императорское величество, видя, что они не остаются в бездействии, а, напротив, служа ему, храбро действуют против неприятеля, тем с большею милостью и благосклонностью отнесется к их просьбе при переговорах.

Затем, когда есаулы (начальники, которых можно приравнять к поручикам) обошли вокруг большое коло и все сказанное изложили прочим казакам, чернь снова отделилась, образовала особое коло и после новых совещаний опять выразила согласие громкими восклицаниями, сопровождавшимися бросанием шапок вверх. Когда мы вслед за тем вышли из кола, тотчас загремели войсковые барабаны и трубы, сделано было десять пушечных выстрелов, а ночью пущено еще несколько ракет. Но в тот же вечер некоторые беспокойные головы вместе с более зажиточными казаками, каковы, например, охотники или владельцы челнов, ходили из хаты в хату и смущали простой народ, указывая на отдаленность и опасности пути, предостерегали, убеждали пораздумать о том, что они намерены предпринять, чтобы не раскаиваться впоследствии. Они указывали на незначительность присланной казакам суммы, на которую невозможно продовольствовать такое количество людей в таком далеком походе, тем более что в числе их много людей бедных; затем спрашивали, куда они намерены употребить эти деньги – на покупку хлеба или на покупку лошадей, причем ставили на вид, будто его императорское величество может завлечь их далеко в глубь страны и затем, когда минует надобность, оставит их ни при чем, особенно если они не имеют никакого определенного письменного обеспечения, скрепленного его печатью. Такими и подобными речами они так настроили простой народ, что те, собравшись снова в коло наутро следующего дня, 21 июня, пришли к совершенно противоположному заключению, а именно: что при столь неопределенных условиях они никак не могут и не хотят выступать в поход, тем более что им неизвестно, действительно ли существуют обещанные деньги или нет и от кого они могут быть получены, так как им не представлено никакой грамоты от его императорского величества, равно как и письменного удостоверения в том, что им действительно будут уплачены добавочные суммы и подарки. Наконец они прислали в наше помещение нескольких казаков, чтобы сообщить нам такое решение. На это я отвечал, что им легко было бы убедиться в том, что эти деньги присланы действительно его императорским величеством и что я сам от себя не мог бы предложить им таких даров. Что, наконец, было бы безрассудно с моей стороны обнадеживать их в получении суммы, если бы она действительно не существовала, и тем накликать беду на свою голову. Напротив, они могут быть уверены в том, что получат эти деньги, как только согласятся на условия, предложенные нами от имени его императорского величества. Наконец, в подтверждение своих слов, я показал им также свою инструкцию, скрепленную императорскою печатью. Когда же эти посланные возвратились в коло с моим ответом, а чернь, несмотря на это, продолжала упорствовать в своем решении, то вождь и некоторые из старшин, в особенности Лобода, прежний гетман, при котором Белгород был разрушен, всячески просили и уговаривали их хорошо обдумать, что они делают, и не отвергать милостивых предложений императора, которые они должны бы почитать за великое счастье. В противном случае они рискуют по меньшей мере подвергнуться всеобщему позору и посмеянию, если откажутся теперь от участия в таком похвальном предприятии, направленном против закоренелого врага христианства, и не пожелают выступить в поход, несмотря на милостивое предложение, сделанное им столь могущественным монархом.

Но когда они и после всех этих доводов настаивали на прежнем решении, то вождь тут же среди кола в гневе отказался от своего достоинства и сложил свою должность, мотивируя отказ тем, что он не может и не хочет оставаться вождем людей, которые так мало дорожат своею славою, честью и добрым именем. После этого коло разошлось.

После обеда есаулы снова созвали в коло весь народ, иных даже загоняли туда киями. Прежде всего собрание просило Микошинского принять обратно начальство, что он и исполнил. Затем слышались разные странные речи о Хлопицком; говорили между прочим, что он своими ложными предложениями ввел в заблуждение не только его императорское величество, но и всех нас и их самих. Иные даже открыто выражали намерение бросить его в воду, чем привели его в большое замешательство.

По всему ходу дела легко можно понять, какую фальшивую роль играл Хлопицкий при дворе, а также и то, что он, почти по всем пунктам, сообщал его императорскому величеству ложные сведения. Ибо, во-первых: он выдавал себя за казацкого гетмана, каким в действительности никогда не был и даже не мог надеяться на этот титул, как это я понял из слов старшины. Во-вторых: он вовсе не был послан запорожским войском к его императорскому величеству, а только, проживая незадолго перед тем в Киеве в среде казаков и толкуя по-своему слова некоторых из них о том, каким бы образом заявить о себе его императорскому величеству, он тотчас же подхватил эти слова и, без ведома их, отправился предложить императору их услуги, заметивши, что дело идет к войне с турками. Это рассказал нам сам Микошинский.

В-третьих: он утверждал, что число казаков простиралось от 8 до 10 тысяч, что также неверно, ибо, спустившись к ним, я застал всего около 3 тысяч человек. Правда, они могут, при желании, собрать еще несколько тысяч войска, если призовут к оружию всех тех казаков, приписанных к запорожской общине, которые проживают в различных городах и селах. В-четвертых: он утверждал, что они удовольствуются дарами его императорского величества и тотчас по получении их готовы будут двинуться, куда направит их его императорское величество, что также не оправдалось.

Так как Хлопицкий, по правде сказать, своим самозванством сам подал повод к серьезным недоразумениям, которые можно было бы предотвратить, если бы он действовал прямо, то я неоднократно и в таких сильных словах выговаривал ему его легкомысленное поведение, что совсем смутил его и не раз заставил обливаться слезами и потом, выступавшим на лбу, так как он и сам хорошо сознавал, что неправ, и видел ясно, что его жизнь в моих руках, и, если бы я захотел, ему бы плохо пришлось.

Июня 23-го дня казаки с утра собрались в коло и прислали к нам в квартиру нескольких депутатов, которые убеждали нас не думать, будто они не желают поступать в службу его императорского величества, но что главным препятствием к тому является хорошо известный нам самим недостаток лошадей; не будь этого обстоятельства, они знали бы, что делать. В ответ на это я предложил составить и передать в коло те условия, какие мог бы заключить с ними, после чего они снова воротились в собрание передать товарищам мое предложение и затем разошлись. Между тем я приказал написать свои условия, они со своей стороны тоже начали писать грамоту с обозначением тех условий, на которых они считают возможным на этот раз поступить в службу его императорского величества. А после обеда, собравшись снова в коло, они не захотели ждать, пока я предъявлю им свои пункты, и поспешили прислать ко мне нескольких из своей среды со своими письменными условиями, на которые требовали моего ответа; содержание их следующее:

Условия, переданные полным собранием запорожского войска послам римского императорского величества:

Во-первых, получивши прошедшею весною перед Светлою неделею письмо от римского императорского величества, пана нашего милостивого, присланное сюда за пороги через нашего товарища, пана Станислава Хлопицкого, мы, узнав от пленных, что в Белгороде собирается пешее и конное войско турецкого султана и что оно должно отсюда направиться в Венгрию, призвали на помощь всемогущего Бога и отправились туда же попытать счастья от имени его императорского величества; прошли всюду с огнем и мечом, положили на месте до 2500 вооруженных людей и до 8000 простого народа.

Во-вторых, когда вышеназванный товарищ наш Хлопицкий передал нам присланные его императорским величеством знамя и трубы, мы с благодарностью приняли столь важные клейноды и, получивши точные сведения о том, что крымский хан намеревался со всею своею силою переправиться через Днепр у Очакова, мы направились туда же вместе со своим начальником, желая воспрепятствовать их переправе. Но, заставши там весьма значительные турецкие силы, как морские, так и сухопутные, мы боролись с ними, насколько позволяли наши слабые силы, дважды атаковали их, вступали в перестрелку и, благодаря Бога, увели одного знатного пленника.

В-третьих, мы обязываемся во все продолжение этой войны с турками всегда действовать против неприятеля с присланным от императора знаменем и трубами, преследовать врага на его земле и истреблять его земли огнем и мечом.

В-четвертых, по примеру наших предков – мы сами всегда и во всякое время готовы жертвовать жизнью за христианскую веру; не отказываемся делать это и впредь; но, зная хорошо вероломство язычников и молдаван, не решаемся отправляться в поход под таким важным клейнодом, как знамя его императорского величества, и в сопровождении ваших милостей, так как нам хорошо известно, что немало честных людей и добрых христиан было изменнически предано молдавским господарем в руки язычников. Ввиду всего этого нам невозможно, за такую плату, предпринимать такой отдаленный поход при таком недостатке лошадей как для нас самих, так и под орудия.

В-пятых, мы желали бы послать к его императорскому величеству посольство, состоящее из пана Станислава Хлопицкого и двух других из наших товарищей, с тем, чтобы они представили ему от нашего имени белгородского пленника и два янычарских значка, изложили бы все возникшие недоразумения и окончательно условились бы относительно нашего содержания.

В-шестых, между тем, до возвращения нашего посольства, мы намерены, с Божьей помощью и в присутствии ваших милостей, вторгнуться в землю язычников, если возможно будет, до самого Перекопа, или куда направит нас воля Всемогущего и дозволит состояние погоды, и от имени его императорского величества истребить все огнем и мечом.

В-седьмых, если необходимость укажет, чтобы его императорское величество обратился письменно к его королевскому величеству и чинам Польши и исхлопотал нам свободный проход через их владения, мы надеемся, что в этом не будет отказано его императорским величеством.

В-восьмых, равным образом необходимо будет написать к великому князю Московскому с просьбою прислать сюда отряд войска, для того чтобы мы могли соединенными силами идти навстречу неприятелю до самого Дуная, или куда укажет необходимость, и могли бы помериться с ним.

Выслушав эти пункты, я опять вышел из кола, возвратился в свой шалаш и просидел в нем безвыходно весь этот день, но, убедившись в том, что они не намерены отступать от своих условий, на следующий день, 24 июня, послал в коло ответ на предъявленные мне условия.

Ответ на предъявленные казаками условия:

Из переданных нам условий мы поняли, что ваши милости охотно готовы поступить на службу к его императорскому величеству, но по трем причинам находят невозможным выполнить это так, как предложено нами, а именно: 1) вследствие недостатка в лошадях; 2) вследствие того, что ваши милости не решаются в таком малом количестве вступать в пределы Молдавии, зная предательский и вероломный характер этого народа; и 3) что ваши милости не могут предпринять отдаленного похода при таком малом вознаграждении и неопределенных условиях.

Поэтому вы желаете послать господина Хлопицкого с двумя из своих товарищей к его императорскому величеству, уполномочив их заключить с императором договор относительно вашего содержания. Так как мы не можем дать на это вашим милостям удовлетворительного ответа, а между тем сами видим, что иного выхода быть не может, то нам приходится довольствоваться и этим. Но мы желаем также, вместе с вашими уполномоченными, послать кого-нибудь из среды нас к его императорскому величеству и предлагаем немного повременить с посольством до того времени, пока мы, с Божьего помощью, благополучно возвратимся из счастливого похода на Перекоп, тогда мы могли бы явиться к его императорскому величеству с приятною вестью. Что же касается писем к королю и штатам польским, а также к великому князю Московскому, то ваши милости могут включить эти пункты в инструкцию своим послам для представления его императорскому величеству, который всемилостивейше разрешит все это в желательном смысле. Наконец, мы считаем целесообразным, чтобы ваши милости, по возможности, скорее обратились к великому князю Московскому с просьбою выслать предложенное им вспомогательное войско против турок с такою поспешностью, чтобы оно могло прибыть сюда до возвращения вашего посольства от его императорского величества.

Причины, по которым я не хотел разрывать сношений с казаками, а, напротив, считал полезным удержать их в службе его императорского величества, были следующие:

1) Предполагая, что начатая с турками война протянется не год и не два, я считал полезным привлечь на нашу сторону таких храбрых и предприимчивых людей, которые с юных лет упражняются в военном деле и превосходно изучили того врага, с которым почти ежедневно имеют дело, то есть турок и татар.

2) Содержание этого войска обходится значительно дешевле, нежели наемных солдат других народностей, так как их начальники довольствуются общими паями, не требуя больших окладов (что составляет обыкновенно немалую сумму). При том же они имеют собственную артиллерию и многие из них умеют обращаться с орудиями, так что при них становится излишним нанимать и содержать особых пушкарей.

3) Так как великий князь Московский также принял участие в этом деле и через своих послов приказал объявить казакам (которых он также считает своими подчиненными), что они могут вербоваться на службу его императорского величества, то я не решался прервать сношений с ними из опасения, чтобы великий князь не обиделся и не отказал в присылке обещанного вспомогательного войска, о котором говорил мне и его посол.

4) Я не мог подыскать другого места, где с таким удобством могло бы присоединиться к нам вспомогательное войско великого князя, как именно здесь, откуда оно может быть направлено всюду, куда укажет необходимость.

5) Когда я увидел и даже отчасти не без серьезной опасности на опыте убедился в том, что эти переговоры с казаками противны планам канцлера [то есть польского канцлера Яна Замойского], – я счел тем более необходимым продолжать поддерживать их, чтобы он не мог склонить их на свою сторону и тем самым подкрепить и усилить те вредные интриги, какими он занят был в то время (чего следовало опасаться).

6) Если бы я даже сразу прекратил с ними переговоры, то все же должен был бы уплатить им деньги сполна, так как они считали эти деньги заслуженными за два похода, совершенные уже от имени его императорского величества, а именно: один поход под Белгород, который они разрушили, и другой, когда они пытались преградить татарам переправу под Очаковом, хотя и безуспешно, по причине значительного превосходства турецких сил.

7) Так как внутренние отношения к Польше, по-видимому, грозили переворотом в непродолжительном времени, то я считал делом чрезвычайной важности заручиться дружбою этой общины, которая не только пользуется огромным влиянием на Украине (то есть в Волыни и Подолии), но на которую оглядывается и целая Польша.

Июня 24-го дня я вручил им 8000 дукатов золотом в открытом поле, посредине которого развевалось водруженное в землю знамя его императорского величества. Они тотчас разостлали на земле несколько татарских побеняков, или плащей, какие они носят обыкновенно, высыпали на них деньги и приказали некоторым из старшин сосчитать их. После того я снова вышел из кола и возвратился в свой шалаш, но собрание долго еще не расходилось.

В последующие дни они очень усердно собирались в коло и наконец пришли к иному решению: послать Хлопицкого не к его императорскому величеству, а к великому князю Московскому, а на место его избрали депутатами Саська Федоровича и Ничипора, которые должны были вместе со мною отправиться к его императорскому величеству и условиться с ним относительно вознаграждения за их службу и содержание. Между тем Яков Генкель должен был оставаться среди них для того, чтобы иметь возможность своевременно доносить его императорскому величеству обо всем, что они сделают в его пользу за это время. Поход в Татарию, к Перекопу, также отлагается до благоприятного времени.

Июля 1-го дня я простился в полном собрании с начальником и всем запорожским рыцарством; они со своей стороны благодарили меня за понесенные мною труды и одарили куньею шубою и шапкою из черных лисиц; затем вручили своим послам письмо к императору и полномочия следующего содержания:

Письмо от войска запорожского к его императорскому величеству.

«Божьего милостью августейший и непобедимейший христианский император, всемилостивейший государь! Всепокорнейше и чистосердечно передаем вашему императорскому величеству, как верховному главе всех христианских королей и князей, самих себя и свою всегда верную и всеподданнейшую службу. Желаем вашему императорскому величеству, пану нашему милостивому, и просим у Бога всемогущего телесного здравия и счастливого царствования над христианскою страною и чтобы всемогущий Бог унизил и поверг под ноги вашего императорского величества врагов святого креста, турецких бусурман и татар, также чтобы даровал вашему императорскому величеству победу, здравие и все блага, каких вы сами желаете. Всего этого желает вашему императорскому величеству все войско запорожское верно и чистосердечно.

Посланный к нам, запорожскому войску, по воле и приказанию вашего императорского величества, со значительными дарами, наш товарищ Хлопицкий, в настоящее время полковник (то есть начальник над 500 казаками), бывший в прошедшем, 1593 году у вашего императорского величества, пана нашего милостивого, по причине многих опасностей и препятствий, какие он претерпел вместе с послами вашего императорского величества: Эрихом Ласотою и Яковом Генкелем, на пути через польские владения, прибыл к нам только около праздника Св. Троицы. Тем не менее мы задолго до их прибытия, а именно за три недели перед Пасхою, повинуясь всемилостивейшему приказанию вашего императорского величества, выраженному в присланной и объявленной нам здесь за порогами копии с письма вашего императорского величества, не хотели медлить, но, следуя примеру наших предков, промышлявших рыцарским обычаем, и как люди, всегда готовые служить вашему императорскому величеству и всему христианству, по обыкновению нашему, призвали Бога на помощь и на счастье вашего императорского величества пустились в морской поход недели за две до Пасхи, то есть в опасное время года, рискуя жизнью и здоровьем. Узнавши за верное от пленных татар, что в Белгороде собралось много войска, конницы и пеших янычар, откуда, по приказанию их государя, турецкого султана, должны вторгнуться в венгерскую землю вашего императорского величества, мы успели, с помощью всемилостивейшего Бога, верховного Владыки, на счастье вашего императорского величества, разрушить и опустошить огнем и мечом пограничный турецкий город Белгород, причем перебили несколько тысяч человек, как воинов, так и простого народа; почему и посылаем вашему императорскому величеству одного пленника из разоренного города и два янычарских значка.

Затем, также в недавнее время, крымский хан, желая вторгнуться во владения вашего императорского величества, прибыл со своим войском к устью Днепра и Буга, близ Очакова, мы, под знаменем вашего императорского величества, пытались отрезать ему переправу; но вследствие значительного превосходства его сил, как сухопутных на конях, так и морских на галерах и кораблях, не могли оказать им должного сопротивления. Однако мы два раза вступали с ними в стычку и захватили знатного пленника, которого также послали бы к вашему императорскому величеству, если бы он не был тяжело ранен. Но Ласота, который сам беседовал с ним и расспрашивал о многом, донесет вашему императорскому величеству обо всем, что узнал от него. Свидетельствуем свою почтительность, как нижайшие слуги вашего императорского величества за присланные вашею императорскою милостью ценные для нас, как людей рыцарских, подарки: знамя, трубы и наличные деньги. Дай Бог, чтобы мы могли с пользою служить в настоящем морском походе, который намереваемся с Божьего помощью предпринять от имени вашего императорского величества; подробности о нем благоволите всемилостивейше выслушать в словесном донесении от посланника вашего императорского величества Ласоты, равно как и от наших послов, Саська Федоровича и Ничипора (оба сотники нашего войска запорожского).

Покорнейше просим ваше императорское величество, как государя христианского, милостиво и с полным доверием выслушать этих наших послов, уполномоченных трактовать о нашем деле. Полковника же нашего Хлопицкого мы отправили с грамотами вашего императорского величества и нашею к великому князю Московскому, как христианскому государю и благорасположенному приятелю вашего императорского величества, прося его прислать нам помощь против турок, что для него не составит затруднения, ввиду близости его границы, а отсюда его войску легко уже будет проникнуть в Валахию или дальше.

Просим также ваше императорское величество обратиться с грамотою к его королевскому величеству и к чинам польского королевства о том, чтобы каждый казак, на основании охранной их грамоты, мог свободно и беспрепятственно выступать в поход, выходить из их страны и возвращаться на родину.

Доводим также до сведения вашего императорского величества, что количество нашего запорожского войска достигает шести тысяч человек старых, отборных казаков, не считая хуторян, проживающих на границах. Ввиду отдаленности пути мы присоединили к упомянутым нашим послам и начальникам еще двух из нашего товарищества. Предлагая еще раз себя и нашу службу со смирением милостивому благоволению вашего императорского величества, пребываем преданнейшими слугами.

Дано в Базавлуке, у днепровского рукава Чертомлыка, 3 июля 1594 года».

Полномочия запорожских послов.

«Я, Богдан Микошинский, вождь запорожский, купно со всем рыцарством вольного войска запорожского, сим удостоверяем, что мы с ведома и согласия нашего рыцарского кола отправляем к вашему императорскому величеству, пану нашему милостивому, этих наших послов, сотников вашего войска: Саська Федоровича и Ничипора, уполномочиваем их покончить наше дело с вашим императорским величеством, нашим всемилостивейшим государем, и просим всеподданнейше доверять им во всем, равно как и всему нашему войску, обязываясь этою грамотою и нашим рыцарским словом в том, что во всем удовлетворимся решением, какое состоится между указанными нашими послами и вашего императорского величества и во всем беспрекословно подчинимся этому решению. В удостоверение чего и для большей верности выдали мы нашим послам эту верительную грамоту, скрепленную внизу печатью нашего войска и собственноручною подписью нашего войскового писаря, Льва Вороновича. Дано в Базавлуке, при Чертомлыцком рукаве Днепра, 3 июля 1594 года».

Июля 2-го дня, повидавшись предварительно с московским посольством, я около полудня отплыл из Базавлука на турецком сандале вместе с запорожскими послами: Саськом Федоровичем и Ничипором и с двумя сопровождавшими их казаками; в ту минуту, когда мы отчаливали от берега, войско запорожское приветствовало нас звуками войсковых барабанов и труб и пушечными выстрелами. В тот же день мы проехали мимо Мамай-Сурки, древнего городища (то есть валов, окружавших древнее укрепление), лежащего на татарской стороне; затем мимо речки Белозерки, текущей из татарской степи и образующей озеро при впадении своем в Днепр, при котором также находится городище, или земляная насыпь, окружавшая в древности большой город. Далее мимо Каменного затона, залива Днепра также на татарской стороне с очень скалистым берегом, от которого и получил свое название. Здесь татары обыкновенно переправляются через Днепр в зимнее время, когда река покрыта льдом; здесь же производится выкуп пленных (odkup). Отсюда начинается высокий вал, который тянется по степи вплоть до Белозерки, а подле него лежит большой каменный шар, свидетельствующий о том, что в древности здесь происходило большое сражение. Затем пришли к Микитину Рогу, который лежал налево от нас, и невдалеке оттуда ночевали на острове близ русского берега.

Июля 3-го дня мы прошли мимо Лысой горы по левой русской стороне [Лысая гора – урочище правого берега Днепра, выше Микитина Рога и теперешнего Никополя] и Товстых Песков, больших песчаных холмов на татарском берегу; затем, почти тотчас, миновали устье Конских Вод; здесь речка Конские Воды, текущая из татарской степи, окончательно впадает в Днепр, хотя и перед тем, еще выше, она несколько раз соединяется с некоторыми озерами и днепровскими заливами, от которых снова отделяется и возвращается в степь. Затем миновали три речки, называемые Томаковками и впадающие в Днепр с русской стороны; по имени их назван и знаменитый остров. Затем мимо Конской Промоины, где речка Конская сливается с днепровскими заливами на татарской стороне; мимо Аталыковой долины^[166], находящейся также на татарской стороне, и мимо Червонной (Chrwora) горы, лежащей на противоположной русской стороне. Далее миновали Семь Маяков (иссеченные из камня изображения, числом более двадцати, стоящие на курганах или могилах на татарском берегу); затем прошли мимо двух речек: Карачокрака и Янчокрака, также впадающих в Днепр с татарской стороны, и мимо стоящей напротив на русской стороне Белой горы. Далее прошли мимо Конской Воды, которая здесь еще впервые сливается с днепровским заливом и образует остров, на котором находится древнее городище Курцемаль, затем другой остров Дубовый Град, получивший название от большого дубового леса. Затем прошли через Великую Забору, остров и скалистое место на Днепре близ русского берега, напоминающее порог. Немного дальше на другом острове остановились на ночлег (9 миль). 4 июля миновали две речки, называемые Московками и впадающие в Днепр с татарской стороны; отсюда до острова Хортицы 1 миля; остров этот, лежащий на русской стороне, имеет 2 мили в длину. Пристали к берегу пониже острова Малая Хортица, лежащего невдалеке от первого; здесь находится замок, построенный Вишневецким лет 30 назад и впоследствии разрушенный турками и татарами. Близ этого острова впадают в Днепр с русской стороны три речки, называемые Хортицами, от которых и оба острова получили свое имя. К вечеру мы переправили вплавь своих лошадей с острова, где они паслись, на русскую сторону и там провели ночь.

Июля 5-го дня мы пустились верхом через незаселенные дикие степи, переехали вброд речку Суру, здесь обедали и кормили лошадей, проехав около 5 миль; заметив на одном кургане, или могиле, маяк, то есть поставленную на нем каменную статую мужчины, мы подъехали и осмотрели ее. После обеда проехали около трех миль до одной возвышенности и здесь ночевали подле кургана.

Июля 6-го дня поутру снова переплыли Суру и речку Домоткань и пришли к другой болотистой речке – всего около 4 миль. Здесь кормили лошадей, но перед тем, не доходя до этой речки, встретили медведя и застрелили его. После обеда прошли до речки Самоткани [нужно читать наоборот: Ласота прежде переправился через Самоткань и потом через Домоткань, а не обратно], переправились через нее (около 2 миль) и здесь снова кормили. До этого места степь совершенно обнажена, нигде не видно ни одного дерева, но отсюда уже начинаются заросли, называемые у них байраками, и самая местность становится несколько гористою. К вечеру проехали Омельник Ворскальский (около 2 миль) и немного дальше ночевали в пещере.

7 июля перешли снова через Омельник Ворскальский; в трех милях от него остановились кормить лошадей; затем прошли еще две речки, у последней вторично кормили (около 5 миль). Под вечер приехали к горе (1 миля)».

Как пишет Мельник в «Мемуарах Южной России», от речки Омельника Ласота вступил в пределы Украины и Запорожье оставил.

О дальнейших результатах договоров Ласоты с запорожскими казаками находим сведения в донесении патера Александра Комулео. Много стоило хлопот патеру Комулео рассеять недоверие молдавского господаря к запорожским казакам, но он под конец успел-таки свести их. «Я устроил, – говорит он в своих донесениях, – что помянутые казаки подошли к молдавским границам, что они и сделали, став лагерем вблизи молдавского войска. Молдавский князь согласился действовать заодно с казаками, частью вследствие убеждений и настояний, которые я ему делал, для чего ездил нарочно два раза в Молдавию, частью же из страха турок и из боязни самих татар, о которых я узнал, что турки хотели с помощью их отнять у него княжество. В силу всего этого он собрал войско в 21 000 человек, вооружил его хорошо артиллерией и вышел к проходу, которым татары обыкновенно проходили через Молдавию и Венгрию, решившись смело противиться и не пропускать их. Когда я потом узнал, что князь молдавский отказался соединиться с казаками, то послал убедить их не оставаться дольше здесь понапрасну, а идти разорять какие-нибудь ближайшие турецкие города, обещая при этом, что молдавский князь не будет им препятствовать в этом. Я тайно предложил кое-какие подарки начальнику казаков, обещая ему больше со временем. Последний и ушел с помянутыми казаками. Этот раз я послал ему сто флоринов, какие со мной были, и обещал соединить его с днепровскими казаками для хорошей добычи. Начальник казаков не захотел ожидать и пошел под город Килию, где и остановился». Из показаний польских писателей видим, что здесь разумелись походы казаков против турок под начальством Лободы и Наливайко.

Глава 7

Введение церковной унии на Украине и насилия по этому поводу со стороны католиков над православными. Казацкое восстание под предводительством Лободы и Наливайко. Биографические данные о Лободе и Наливайко. Обида от Калиновского Наливайко-отцу и выступление на Украину Наливайко-сына. Похождения его на Волыни и Белоруссии. Выход из Сечи Лободы. Гетман Саула. Действия против казаков Жолкевского. Схватка казаков под Белой Церковью. Гибель Саська, контузия Саулы и выбор Лободы гетманом казаков. Движение казаков к Киеву. Запорожская флотилия под начальством атамана Подвысоцкого. Отступление казаков к Переяславу и Лубнам. Жестокая битва у Солоницы. Выдача Наливайко. Условия, предложенные казакам Жолкевским. Казнь Наливайко и постановления польского правительства о низовых казаках

Покончив с Косинским и частью истребив, частью разогнав бывших при нем казаков, польские паны, оставив на татарских шляхах незначительную стражу на случай набега татар, спокойно и беззаботно разъехались по домам и предались своему обычному времяпровождению – приятным разговорам на сеймах. Таким положением дел тотчас же воспользовались татары. В июне месяце 1593 года они внезапно ворвались, в числе 20 000 человек, на Волынь, нахватали там множество русских женщин и разного добра и, быстро поворотив, ушли назад. Паны, услышав о набеге татар, поторопились обвинить в этом казаков, говоря, что татар ввели на Волынь казаки в отмщение князю Острожскому, побившему их. Но казаки так же причастны были к этому делу, как и сами поляки; в это время они заняты были предложением императора Рудольфа II и собирались походом против турок. Прежде всех поднялся со своими казаками Наливайко.

Северин Наливайко [у Кулиша он называется Семеном, у Костомарова он – Семерый] был родом, по одним данным, из города Каменца, по другим – из города Острога. В городе Остроге у Северина Наливайко были два брата, из коих один, по имени Дамиан, состоял придворным священником у князя Константина Острожского; была мать, сестра и собственная семья, а ниже города Острога жил отец, владелец небольшого участка земли в Гусятине, возбудившего большой аппетит у местного пана Калиновского. Желая завладеть понравившимся участком земли, Калиновский, недолго думая, потребовал его себе у Наливайко-отца, и когда старик отказал ему в том, то Калиновский напал на него и так избил его, что старик не перенес побоев и умер. Сын затаил месть против пана. По словам Иоахима Бельского, Северин Наливайко представлял собой личность незаурядную. Это был красивый, сильный, храбрый мужчина и отличный пушкарь^[167]. Отличаясь беззаветной храбростью, Северин Наливайко с юных лет стал заниматься «казацким ремеслом»: он много раз воевал в разных землях против разных народов и под руководством различных гетманов, а под конец поступил на службу к князю Острожскому и под его стягом воевал против казаков, предводимых Криштофом Косинским.

Но собственно имя Наливайко стало известным со времени заключения запорожскими казаками договора с послом германского императора Рудольфа II, Ласотою, против турок. Заключив договор, казаки в течение 1594 и 1595 годов предприняли три похода против турок и их союзников, татар и молдавских господарей. Первый такой поход предпринят был Наливайко в конце июня месяца 1594 года с целью произвести диверсию в тылу турецкой армии. Наливайко составил около себя вольницу людей из разного народа, иногда беглецов и преступников, и с ними действовал против турок и татар. Не имея ни средств, ни союзников, а между тем видя наступавшую грозу со стороны турок, хотевших завоевать себе Венгрию, германский император Рудольф II еще в конце февраля месяца 1594 года просил, через собственного посла, правительство Речи Посполитой о том, чтобы оно не пропустило в Венгрию через свои владения турецких союзников татар. В то же время прислал своего посла к полякам и турецкий султан, прося пропустить татар в Венгрию через Украину. Поляки отказали туркам. Но, несмотря на этот отказ, татары все-таки собрались походом на Венгрию и решили идти через Украину. Узнав об этом, Северин Наливайко, состоявший тогда еще на службе у князя Константина Острожского, с позволения своего патрона, отправил письмо к коронному гетману Яну Замойскому и предложил ему свои услуги действовать против татар и не допустить их до соединения с турками. В своем письме Наливайко писал Замойскому, что он уже успел собрать вокруг себя охотников до войны, но без воли гетмана не желает выступать в поход, чтобы не дать повода считать своих ополченцев шайкой разбойников^[168]. Что отвечал на это письмо Ян Замойский, неизвестно, но в конце июня Наливайко с казаками уже вышел против татар. Он старался о том, чтобы не допустить татар в Венгрию на соединение с турецким султаном Амуратом, однако не преуспел в этом, и татары, обманув казаков, проскакали в Венгрию через Покутье. Пробежав по следам татар до Теребовля и не видя возможности догнать их, Наливайко возвратился назад с большой добычей.

Возвратившись назад, Наливайко нашел нужным отправить, через двух своих посланцев, часть захваченной ими добычи в Запорожскую Сечь, желая загладить тем свою вину перед низовыми братчиками в том, что он во время походов Косинского сражался против запорожцев. Посланцы прибыли в Сечь 1 июля 1594 года, как раз в то время, когда там находился посол германского императора Рудольфа II, Эрих Ласота. Прибыв в Сечь, посланцы Наливайко прежде всего испросили прощение у запорожских казаков от имени Наливайко за то, что он некогда стоял против низовых казаков; но то произошло потому, что Наливайко служил киевскому воеводе, против которого враждовали запорожцы, и потому должен был повиноваться ему. Теперь Наливайко собрал возле себя от 2 до 2¹/₂ тысячи человек казаков и с ними нанес поражение татарам, настигши их в Молдавии и отнявши у них от 3 до 4 тысяч лошадей. Узнав, что запорожское войско терпит большой недостаток в лошадях, Наливайко шлет своих посланцев в Сечь и через них извещает, что он готов разделить с низовыми молодцами свою добычу и подарить им 1500 или 1600 коней, лишь бы только запорожцы считали его своим другом. Если же честное низовое рыцарство подозревает его во враждебных к ним намерениях, то он готов явиться к нему лично в казацкое коло, сложить посреди него свою саблю и оправдаться от взводимых на него обвинений. А если честное рыцарство найдет его оправдания недостаточными, то он сам предложит отрубить ему голову собственной саблей. Однако ж он надеется, что низовые рыцари удовлетворятся его объяснениями, признают их основательными и навсегда будут считать его своим другом и братом, ибо что касается прошлого, то Наливайко состоял на службе у киевского воеводы еще раньше, чем запорожцы вступили в войну с Острожским; когда же возникшие между ними недоразумения окончились войной, то уже собственная честь не позволила ему, Наливайко, оставить воеводу, своего господина, которого хлеб он ел задолго перед тем и в службе которого состоял с давнего времени, почему и принужден был сражаться за него против его врагов^[169].

Видимо, запорожцы вполне удовлетворились таким объяснением Наливайко и вместе с ним стали действовать за поляков против татар.

Дело было осенью того же 1594 года. В Польше стало известно, что татары, после войны в Венгрии, будут возвращаться в Крым и снова могут посетить Галич и Волынь. Тогда против татар собралось польское ополчение, числом до 15 000 человек, под начальством Яна Замойского и при участии Зебжидовского, Конецпольского, Острожского, Збаражского, Заславского, Мнишка, Мелецкого, Остророга, Липского, Горайского и других, менее знатных панов, и стало сторожить у Карпатских гор и проезжих шляхов возвращавшихся назад крымцев. Но крымцы, заранее проведав об этом, сумели обмануть панов, прорваться через Волощину и уйти в Крым. Так паны, как пишет Кулиш в «Истории воссоединения Руси», ни с чем и возвратились по своим домам.

Но особо от всех перечисленных знатных польских панов хотел действовать снятынский староста Николай Язловецкий, тот Язловецкий, которому раньше этого времени поручено было строить замок в Кременчуге или в степи для удержания украинского населения от бегства в Сечь. Он пришел к той мысли, что вместо того, чтобы гоняться за татарами по Волыни и Венгрии, резоннее всего броситься в самое гнездо их, Крым, и захватить его в свои руки. С этой целью Язловецкий вошел в сношение с Григорием Лободой и Северином Наливайко и, получив от них согласие, приготовился к походу, для чего вошел в долг и сделал огромные затраты. Казаки, вместе с Язловецким, уже готовы были отправиться в Крым, но как раз в это время их привлек в Северную Молдавию германский император Рудольф II, которому полезнее было видеть запорожцев в Волощине, нежели в Крыму. Эта неудача так подействовала на Язловецкого, что он, от понесения страшных убытков и от огорчения, быстро захворал и скончался^[170].

Оставив свои виды на Крым, казаки с их предводителями Лободой и Наливайко расположились в Брацлавщине; но, простояв некоторое время в Брацлавщине, запорожцы с Лободой вернулись в Запорожье, а Наливайко расположился в замке Брацлава и выгнал оттуда старосту Юрия Струся. В то время в Брацлавщине казацкое сословие настолько усилилось, что вся местная шляхта склонялась перед казаками и принуждена была даже предоставлять им необходимые продовольствия и деньги для войны, или, как тогда говорили, давать «стации» войску. Брацлавскими казаками дирижировал Северин Наливайко. Требуя войсковых стаций, Наливайко с казаками стал делать наезды на шляхту и во время этих наездов жестоко отомстил пану Калиновскому, обидчику своего отца. Наливайко чувствовал неугасимую ненависть к Калиновскому и, объясняясь по этому поводу впоследствии с королем Сигизмундом III, высказал, что то была самая тяжкая из обид и самая непоправимая для него из всех потерь: «Ведь отец-то у меня был один!» Король требовал от Наливайко, чтобы он распустил свою ватагу и не делал обид населению, но Наливайко не обращал внимания на это приказание и все больше и больше стягивал к себе охотников до всякого рода приключений и войны.

Собрав около себя значительный отряд, Наливайко наконец оставил Брацлав и со своим отрядом направился в Килию. Он напал на город Тятин; город взял и сжег его, но крепости взять не мог и покинул ее. Отступив от Тятина, он распустил своих казаков загонами по нижнему Бугу и Пруту; тут он сжег более 500 турецких и татарских селений, захватил до 4000 турецкого и татарского ясыря обоего пола и с богатой добычей повернул назад. Но на обратном пути он наткнулся, при переправе через реку Днестр, на семитысячный отряд войска с молдавским господарем Аароном во главе и, в схватке с ним, потерял большую часть своей добычи и нескольких казаков, за что, как пишет Заклинский в своей книге «Сношения цезаря Рудольфа II с казаками», свято поклялся отомстить коварному господарю^[171]. И точно, возвратясь в Брацлавщину, Наливайко вошел в сношения с Лободой и запорожцами и, в сентябре месяце 1594 года, предпринял второй поход против турок в Молдавию. У союзников было 12 000 человек казаков и 40 хоругвей с двумя цесарскими серебряными орлами на двух из хоругвей. Предводителем войска был Лобода, помощником его – Наливайко. Казаки переправились через Днестр под Сорокой и направились в Северную Молдавию. Прежде всего они сожгли крепость Цоцору; потом у Сучавы разбили господаря Аарона и заставили его бежать в Волощину, а сами переправились через Прут, напали на господарскую столицу Яссы, сожгли и ограбили ее, разорили несколько окрестных селений и потом благополучно вернулись назад.

Этот поход имел большое политическое значение в истории западных славян того времени: молдавский господарь Аарон после третьего вторжения казаков в пределы его княжества сбросил с себя зависимость турецкого султана, вошел в сношение с валашским господарем Михайлом и трансильванским князем Сигизмундом Баторием и вместе с ними перешел на сторону германского императора^[172].

По письму князя Константина Острожского к князю Криштофу Радзивиллу (от 24 декабря 1594 года), Лобода и Наливайко, хозяйничая в Волощине, большие опустошения людям и маетностям причинили, замки и города волошские сожгли, а самые Яссы, где молдавские господари обыкновенно резиденцию свою имели, в пепел обратили и после всего этого благополучно назад воротились, Наливайко – в Брацлавщину, Лобода – к Бару, а некоторые из их сподвижников – на Запорожье, но все имея в виду, после похода в Волощину, предпринять поход «на Польшу».

Возвратившись из второго молдавского похода, Северин Наливайко вновь засел в Брацлаве, по-прежнему объявил себя врагом шляхты и стал собирать с окрестных дворян стации. На ту пору в Брацлаве назначены были так называемые судебные роки, на которые, по обыкновению, стала собираться местная шляхта для разбора судебных дел. Зная настроение Наливайко, городовой писарь Брацлава, Байбуз, поспешил предупредить дворян о грозившей им опасности от Наливайко, и дворяне поторопились разъехаться по домам. Но отъехав на небольшое расстояние от Брацлава, дворяне услыхали, будто бы Наливайко вовсе бессилен, потому что во время последнего похода своего в Молдавию он потерял много людей убитыми, а по возвращении в Брацлав еще более того обессилел, вследствие отхода от него многих казаков по домам. Эти слухи шляхта приняла за действительность и решила вернуться в Брацлав, чтобы расправиться с Наливайко и открыть судебные роки. Отправив от себя дворянина Цурковского к казакам и мещанам, паны стали возвращаться к городу. Наливайко задержал у себя посланца и, выждав время, когда паны подошли к Брацлаву, быстро вышел на них с казаками и мещанами, напал на панскую стоянку, побил панов и слуг, забрал у них деньги, имущество, бумаги и после этого вернулся в город. Тогда шляхта обжаловала нападение Наливайко перед королем Сигизмундом, и король универсалом от 1 ноября 1594 года приказал потерпевшим наказать как мещан города, так и в особенности самого Наливайко. Но это приказание короля осталось без всяких последствий, как и другие, более ранние его распоряжения относительно казаков: для наказания Наливайко нужно было войско, а его-то именно и не было в Польше^[173].

Таким образом, Наливайко свободно оставался в Брацлаве, а близ него, в Баре, был и казацкий старшой Лобода. Находясь в Баре, Лобода начальствовал, по выражению Гейденштейна, над старыми, чистой породы, низовцами^[174] и вначале старался держать себя на мирной ноге с панами, по крайней мере по отношению к волынскому воеводе, князю Константину Острожскому. С Острожским, как пишет Кулиш, он имел письменные сношения, уведомлял его о турецких, татарских и волошских делах и уверял князя в мирном к нему настроении и уважении к его собственности^[175]. Тем не менее в половине ноября Лобода и Наливайко сошлись в Баре, имея при себе 12 000 человек войска. Вместе с Лободой в это время был и императорский агент, Станислав Хлопицкий. Предводители казаков распустили слух, что они, собрав войско, имеют в виду новый поход в Волощину, оттого и сошлись в городе Баре. И точно, Лобода и Наливайко засели в замке города и там открыли какие-то совещания, а самый город окружили своим войском и не позволяли никому ни войти, ни выйти из него без ведома казаков. Не довольствуясь этим, они отправили часть своего войска в окрестности Бара с видимой целью собирания стаций с населения ввиду предстоящего похода в Волощину. Жители, привыкшие к насильственным действиям в этих случаях со стороны казаков, стали бросать свои хутора и прятаться с имуществом, семьями и слугами в уединенных и безопасных местах. Некоторые из соседних с Баром старост поспешили известить обо всем коронного гетмана Яна Замойского с целью найти у него помощь против казаков^[176]. Сам воевода волынский, князь Константин Острожский, чувствуя себя или бессильным в отношении казаков, или не желая ссориться с ними, услышав о приближении их к своим маетностям, ограничился на этот раз только тем, что приказал одному из своих слуг выехать в Межибожье и следить за движениями казаков. В своем письме к зятю Криштофу Радзивиллу Острожский высказался так, что он просит Бога сохранить его от набегов со стороны казаков и об удалении их, как можно подальше, от княжеских маетностей^[177], но о вооруженном сопротивлении казакам ничего не говорит. Казаки спокойно просидели в Баре до конца 1594 года, не думая ни о каком походе в Волощину, и в начале следующего года разошлись частью в Винницу, частью в Брацлав. В это время Григорий Лобода нашел себе невдалеке от Бара какую-то девушку, в шляхетской семье Оборских, и женился на ней: девушка, как пишет об этом все тот же Кулиш, вышла замуж не по любви, а по принуждению ее воспитателей^[178].

Между тем жалобы панов на казацких предводителей достигли и короля Сигизмунда, и король выслал против них отряд войска в 2000 человек. Но уже сами паны, как, например, князь Константин Острожский, видели в этом лишь одни бессильные потуги со стороны своего правительства в борьбе с казаками: всем было известно, что войска Польской республики заняты были другим делом – борьбой с турками и татарами, и потому борьба с казаками считалась в это время невозможной. Напротив того, обстоятельства дел заставили поляков не только не преследовать казаков, а даже просить у них помощи против общих врагов, турок и татар.

И точно, весной 1595 года польское ополчение, под предводительством Яна Замойского, Жолкевского и Потоцкого, выступило за границу польских владений к Днестру; теперь против турок были уже, вместе с германским императором, молдаво-волошские господари и седмиградский князь. Затевалась большая война, и поляки опасались за собственные владения. 20 июля польские предводители были у Шаргорода; в августе они узнали о переправе через Днестр на шлях Кучмань многочисленной татарской орды и, не надеясь на собственные силы, нашли нужным просить к себе на помощь и казаков. Еще с ранней весны 1595 года они задабривали всячески Григория Лободу и старались привлечь его к своему делу; теперь же, ввиду большой опасности от мусульман, они прямо отправили к нему гонца и через гонца просили казацкого вождя поспешить к ним на подмогу, обещая за то испросить казакам прощение у короля за их противозаконные действия в Брацлавщине. Наливайко поляки совсем обходили в своих просьбах. На приглашение панов казаки сперва отвечали полным отказом, но потом некоторая часть их согласилась принять предложение и идти на помощь полякам.

Предложение поляков принял именно Григорий Лобода, который вышел на помощь к коронному войску 21 февраля, а 23-го числа того же месяца писал письмо с пути к князю Острожскому с известием о нанесении мусульманским воеводой поражения крымскому хану^[179]. Но, приблизившись к границам Молдавии, Лобода, вместо помощи полякам, стал опустошать со своими казаками окрестности Тягина. Замойский, не видя в этом никакой для себя пользы, приказал казакам оставить Молдавию, в противном случае грозил поступить с ними как с неприятелями, и тогда Лобода оставил Молдавию и в январе 1596 года вернулся в город Овруч^[180]. Поляки, оставленные казаками, отсиделись в лагере над Прутом, на урочище Цоцоре, и 8 августа 1595 года, по данным Кулиша, заключили мир с крымским ханом Казы-Гиреем^[181].

Так кончился поход Лободы в помощь полякам. Что касается Наливайко, то он сразу отказался от содействия полякам, потому ли, что не желал вообще подавать помощи своим врагам, потому ли, что поляки обошли его в своей просьбе, или потому, что Наливайко, как честолюбивый человек, не желал играть при Лободе второй роли^[182]. Отделившись от Лободы, ушедшего к коронному войску, Наливайко расположился в имении князя Константина Острожского, Острополе. На ту пору князь Острожский находился в другом своем имении Турове, на Полесье, и потому о приходе Наливайко в Острополь узнал через гонца в начале марта 1595 года и известил о том своего зятя, Криштофа Радзивилла: «Как Лобода, желая приязни со мной, вел себя спокойно относительно меня и моих подданных, так этот лотр^[183] Наливайко, отставши от других, в числе 1000 человек, гостит теперь в маетности моей Острополе, и кажется, что придется мне сторговаться с ним. Другого Косинского посылает на меня Господь Бог».

Письмо князя Острожского писано в начале марта 1595 года, а в половине августа того же года Наливайко уже оставил Острополь и со своим отрядом отправился через Седмиградское княжество в Венгрию против турок на помощь германскому эрцгерцогу Максимилиану, начальствовавшему над имперской армией. В Венгрии Наливайко оставался до поздней осени, после чего, одобычившись большой добычей и получивши в дар от эрцгерцога большую войсковую хоругвь, вернулся через Самбор на родину. О своей иностранной службе Наливайко впоследствии сообщил королю Сигизмунду III следующее: «Не имея дома дела, а праздно жить не привыкши, мы, по письму к нам христианского цесаря, пустились в цесарскую землю, где не за деньги, а по собственной охоте рыцарской прослужили немало времени; но, узнав, что седмиградский воевода заводит свои козни против коронного гетмана, не захотели оставаться больше в той земле и не посмотрели ни на какие подарки». Так говорил сам о себе Наливайко; иностранные же писатели говорят, что казаки Наливайко, явившись в Венгрию для борьбы с врагами германского императора, больше думали о добыче, нежели о войне, и потому, как пишет все тот же Кулиш, ушли из Венгрии не сами собой, а были выдворены насильно немцами.

Возвратившись из третьего турецкого похода, Наливайко больше не думал уже о походах за границу. Теперь все его внимание обращено было на внутренние дела самой Украины. На Украине затевалось в это время дело, поднявшее потом на ноги все казацкое сословие, послужившее причиной ничем не угасимой вражды между православными и католиками и приведшее в конце концов к политической гибели государство Речь Посполитую. Это так называемая религиозная уния, выдуманная папой Климентом VIII, введенная на Украине королем Сигизмундом III и принятая русскими епископами – Луцким, Кириллом Терлецким, и Владимиро-Волынским, Ипатием Поцеем, впоследствии первым униатским митрополитом.

Собрав около себя до 2000 человек казаков, Наливайко прежде всего ворвался с ними в волынский город Луцк и с яростью обрушился на слуг епископа Терлецкого, приверженца унии. Навстречу Наливайко выехали за город бискуп и знатнейшие из шляхтичей и старались умилостивить его подарками; вместе с бискупом и шляхтичами к ногам Наливайко положили несколько тысяч злотых и купцы. Но при всем том дело не обошлось без шкод и убытков для города: пользуясь открывшейся на ту пору ярмаркой в городе, Наливайко прошелся по рядам караимовских лавок и собрал с них дань на казаков. Такую же дань он взял с костелов и шляхтичей, после чего, прогостив три дня в городе, отступил к Днепру и в это время написал письмо королю Сигизмунду III о том, будто бы он зашел в Луцк с единственной целью сделать в нем военные запасы и потом предложить свои услуги коронному гетману, но встретил со стороны гетмана и польских панов ничем не объяснимую вражду: «Даны били и мучили хлопят, паробков и нескольких товарищей наших или на приставах, или на пути к своим родителям». Вражда, однако, панов к Наливайко объясняется тем погромом, какой он произвел в городе; а насколько велик был тот погром, это видно из королевского листа, данного на имя луцкого поборцы Семашко, об освобождении жителей Луцка от питейного сбора, называемого «поповым сбором».

Передав все дело нападения казаков на город Луцк в самом невинном виде, Наливайко тем не менее не прекратил своих дальнейших походов и из Волыни направился в Белоруссию, дошел до Петрикович и обрушился на город Слуцк, куда прибыл 6 ноября. Слуцком управлял в то время староста виленский Ероним Ходкевич. Но он вместе с другими панами уехал в Белецк. Прибыв в Слуцк, Наливайко послал от себя с 500 казаками в Копыл полковника Мартынко; но Мартынко наткнулся на гайдуков Ходкевича и был ими убит; казаки его также были большей частью разбиты и сожжены, и только весьма немногие вернулись в Слуцк. Тогда Наливайко, взяв в Слуцке 12 пушек, 80 гакивниц (длинных крепостных ружей), 700 рушниц и 5000 литовских коп с жителей города, стал собираться к выходу из города. В это время он получил известие о выступлении против него пехоты литовского гетмана Криштофа Радзивилла и поспешил своим отходом из Слуцка; однако, при самом выходе, вечером 27 ноября, он не успел избежать столкновения с литовской пехотой и потерял несколько десятков человек из своей ватаги, но зато успел уйти от решительного столкновения с Радзивиллом и пробраться сперва в Олегович, а потом в город Могилев. Дойдя до Могилева и встретив здесь большое сопротивление со стороны жителей города, Наливайко 30 ноября (или, по другим данным, 13 декабря) взял его приступом и господствовал в нем в течение двух недель. Наезжая на дома и шляхетские маетности, он немало причинил шкоды шляхте, мещанам и богатым панам. Как пишет Кулиш: «Место славное побожное (то есть на реке Буге, или Боге) Могилев, дома, крамы, острог выжег; всех домов до 500, а крамов с великими скарбами до 400; мещан, бояр, людей учтивых, мужей, жен, детей малых побил, порубил, попоганил; с лавок и с домов неисчислимое число скарбов побрал»; кроме того, два костела с хранившимися в них бумагами и от разных лиц привилегиями «сплюндровал», и в этом погроме казаки долго могли бы еще упражняться, если бы к Могилеву не подошел гетман Радзивилл с 14 000 литовских и 4000 татарских войск. Тогда казаки заперлись в городе и стали отсиживаться в нем. Жители города, желая избавиться от казаков, зажгли замок огнем, и тогда Наливайко волей-неволей вышел на пригородную Илинскую гору, укрепился здесь и обставился пушками, гакивницами и полгаками. Против казаков расположились литовцы и татары, избрав себе так называемое Буйницкое поле в имении князя Соломерецкого. Противники сражались в течение целого дня, и под конец Наливайко нашел за лучшее покинуть Могилев и идти дальше. Но, оставив свою позицию, он наткнулся на панское войско, предводимое паном Оникием Униговским. Тогда между поляками и казаками произошла стычка, но в решительную минуту литовцы не поддержали Униговского, и он погиб смертью героя. После этого вслед за казаками отправлен был пан Буйвид с двумястами коней виленского воеводы и несколькими панскими слугами города. Но пан Буйвид, видя полный порядок в отступавшем казацком войске, не отважился напасть на него, и казаки дошли сперва до Рогачева, потом «припадали снова за какими-то практиками до Петрикович» и, наконец, по некоторым данным, очутились у Речицы.

Из Речицы Наливайко, считавший себя правым во всех своих делах, написал письмо к королю Сигизмунду III. В этом письме он предлагал свои услуги королю смирить всех не покорных ему людей, но для этого просил короля отвести казакам для поселения пустыни между Бугом и Днестром, на татарском и турецком шляхах, между Тягинею и Очаковом, на пространстве 20 миль от Брацлава, где от Сотворения мира никто не обитал; дозволить самому Наливайко построить особый город с замком, сделать этот город центром всего казачества, выдавать казакам стации, поставить над ними гетмана (прежде всего Наливайко хотел видеть гетманом себя), а в Сечи держать лишь помощника гетмана. После всего этого Наливайко обещал королю держать в полной покорности всех стационных казаков; новых лиц, приходящих к ним, или вовсе не принимать, или же возвращать назад, обрезав им предварительно носы и уши; всем баннитам безусловно отказывать в приеме в казацкое войско; не требовать стаций с Украины, а посылать за покупкой муки и боевых снарядов только в города Белоруссии. Для начала всего этого Наливайко просил от короля 2000 человек людей и, кроме того, сукон и денег в такой мере, как платится татарам или королевским жолнерам.

Не получив никакого ответа на свое письмо от короля, Наливайко, оставив Речицу, прошел через Туров и Городню и «удался до Высоцка», в конце января 1596 года прибыл на Волынь и расположился в имениях князя Константина Острожского. На этот раз Наливайко не встретил даже и слабого сопротивления со стороны князя, так как оба они сошлись на одном вопросе – протесте против унии и защите православия. Дело в том, что как раз в это самое время приводилась в исполнение мысль о введении на православной Украине унии, и главные старатели этого дела, Ипатий Поцей и Кирилл Терлецкий, отправились для этого в столицу папы, Рим. Наливайко знал об антипатии князя Острожского к затеянному делу и потому развертывал свои действия, ничем и никем не стесняясь. В это время вместе с Северином Наливайко выступил и родной брат его, священник Дамьян Наливайко, руководимый тем же чувством ненависти к унии, как и Северин Наливайко. Князь Острожский, видевший все движения братьев Наливайко, не принимал в них никакого участия – ни в том, чтобы остановить их, ни в том, чтобы раздуть, в чем он и сознавался в своем письме к зятю Криштофу Радзивиллу.

Как повествует Архив Юго-Западной России, 14 февраля 1596 года Северин Наливайко, с братом своим Дамьяном Наливайко, Флорианом Гедройтом и Павлом Кмитой, пользуясь отъездом епископа Кирилла Терлецкого в Рим, собрал возле себя казаков и земян и с ними напал «неприязненным обычаем» на имения брата епископа, Яроша Терлецкого, в Пинском повете. Прежде всего Наливайко бросился на собственное имение Яроша Терлецкого, Дубую, потом на имение жены его, Отовчичи, и, мстя отцу епископу за то, что он до Рима уехал, захватил усадьбы, разорил и сплюндровал их; урядника, слуг, челядь поранил и побил; золото, серебро, бумаги на права, привилегии, важные листы, мамрамы на долги и другие необходимые документы на маетности и права побрал; коней выездных и всякое добро захватил и потом, скрываясь по некоторым шляхетским домам, уехал в Степан, имение князя, пана воеводы киевского Острожского.

После набега на имения Яроша Терлецкого Наливайко сделал набег на Пинск, куда епископ Кирилл Терлецкий, перед своим отъездом в Рим, отправил на хранение, в дом мещанина Крупы, богатую ризницу свою с уборами, богатыми нарядами и епископскими принадлежностями, два большой важности и потребности документа с подписями и печатями самого владыки и рукоприкладством трех светских лиц, спрятанные в запечатанный сундук и хранившиеся в ризнице. Все это было похищено Наливайко тотчас же после отъезда епископа в Рим. Напрасно потом епископ требовал, именем королевского величества, выдачи одного из своих слуг, Флориана Гедройта, принимавшего участие в наездах Наливайко на Пинск и, вероятно, выдавшего секреты епископского дома: отправленного по этому поводу в город Острог епископского посланца Олизаровского местный староста, Боровицкий, сперва бросил в тюрьму и подверг томлению голодом, а потом отослал в градский суд, в Кременец.

Кроме Терлецких, от казаков Наливайко пострадал и луцкий староста Александр Семашко, сторонник унии. Против него действовал Дамьян Наливайко вместе с Александром Гулевичем и князем Петром Вероницким. Союзники напали на имения Семашко Тучин и Коростяний и произвели в них страшный разгром; они брали деньги, оружие, платье, лошадей, рогатый скот, домашнюю птицу, пьяные напитки, белье, холст, рядна, упряжь, кошелки, топоры и т. и., а людям владельца стрелами кололи руки, обрезали уши, мучили, убивали и среди дорог бросали, и после всего этого спокойно разъехались по своим местам; а когда потерпевшие вздумали было потом требовать часть своего добра от Дамьяна Наливайко, то были прогнаны острожским старостой и бежали ночью в свои маетности.

Таким образом, из двух известных казацких вождей действовал пока один Наливайко. Но скоро к Наливайко присоединился и Григорий Лобода. Лобода после стоянки в Овруче, в январе 1596 года, спустился в Сечь. Но, услышав о том, что творилось на Волыни и в Белоруссии, казацкий вождь не выдержал и, собрав возле себя низовое товарищество, «выгребся» с ним вверх по Днепру и занял северные пограничные волости Киевского воеводства. Цель своего похода он объяснял, однако, не религиозными побуждениями, а простым желанием добыть для своего войска так называемых стаций, или, как он сам выразился в письме к коронному гетману Яну Замойскому (от 11 января 1596 года), «хлеба-соли» на войско: «Ваша милость пишешь к нам и приказываешь не входить в границы Великого княжества Литовского, к Мозыру, и товарищей не впускать туда; ты не требуешь от нас услуг Великому княжеству Литовскому и всей Речи Посполитой, указывая на мир со всех сторон, со всеми неприятелями короны польской. За это да будет хвала Господу Богу за такой мир люду христианскому, что он смягчил сердце каждому неприятелю креста святого. Но мы если пришли в этот край, то причина этого для всякого очевидна: в это зимнее непогодное время, когда ты никуда нас не требуешь на услугу, Бог знает, куда нам направиться; поэтому покорно и униженно просим, благоволи не заборонять нам хлеба-соли. Что касается того своевольного человека Наливайко, который, забывши почти страх Божий и пренебрегши всем на свете, собрал по своему замыслу людей своевольных и чинил большие убытки короне польской, то мы об нем никогда не знали и знать не желаем».

Как добывали казаки себе «хлеб-соль», об этом можно судить по прежним приемам их, но во всяком случае они вели себя сдержаннее, чем ватага Наливайко; только то сбродное сословие людей, которое всегда в подобных случаях окружало казаков и пользовалось случаем поживиться на счет не любимых ими панов или же своих собственных собратов, вело себя если не хуже, то ни в коем случае не лучше ватаги Наливайко. Так, современные акты дают примеры насилий со стороны панов Ганского и Слуцкого и мещанина Гуменвицкого, назвавшихся сподвижниками Лободы и причинивших много зла подданным пана Семашко, старосты луцкого, жителям Короститина и Хупкова: как и ватажане Наливайко, они делали внезапные наезды на обывателей, забирали у них деньги, лошадей, волов, коров, наносили побои людям, насиловали женщин («чинили гвалты белым головам») и делали многие другие бесчинства.

Казацкие предводители, Лобода и Наливайко, действовали пока независимо один от другого, и, по объяснению Райнольда Гейденштейна, это происходило вследствие личного нерасположения Наливайко, человека властного и честолюбивого, к Лободе. Отдельно от Лободы действовал и Матвей Саула (иначе Шауля), направившийся с частью запорожских казаков в Литву и Белоруссию для добывания там «хлеба-соли», но он предпринял поход с ведома Лободы и имел целью собрать большие стации для всего запорожского войска.

Видя, до какой смелости дошли казаки и их предводители, польский король Сигизмунд нашел нужным принять, наконец, решительные против них меры: он отправил приказание своим гетманам «рушить против них войско и поступать с ними как с государственными неприятелями». Вместе с этим приказанием король послал, в конце января 1596 года, свой универсал волынской шляхте с извещением об отправлении против казаков коронного войска и с приглашением соединиться с этим войском против общих врагов.

На ту пору коронным гетманом был Ян Замойский, а вольным гетманом – Станислав Жолкевский, оба люди решительные, оба с большими военными дарованиями, но оба занятые в то время окончанием дела в Молдавии, низвержением с престола незаконного правителя ее Розвана и возведением на господарский престол Еремии Могилы. Выезжая в Молдавию, Замойский пока старался о том, чтобы казаки не беспокоили в его тылу турок и потому отдал им такого рода лаконическое приказание: «Приказываю вам, казаки, не смейте беспокоить Турцию! Я вам запрещаю!» Уладив же дела в Молдавии и поставив господаря ее в вассальную зависимость от Польши, Замойский вернулся в Польшу и тут отправил с частью коронного войска против казаков Станислава Жолкевского.

Приказание короля и коронного гетмана Станислав Жолкевский получил 28 февраля и, понимая всю важность казацкого восстания для республики Речи Посполитой и ее шляхетского сословия, немедленно двинулся к Кременцу. Однако, при всей своей энергии и решительности, Жолкевский должен был действовать против врага не столько открытой силой, сколько хитростью и неожиданностью. Дело происходило оттого, что после похода в Молдавию польские войска были сильно изнурены и нуждались в деньгах, которых им, по обыкновению, правительство всегда недоплачивало или же затягивало расплату на неопределенное время. Чтобы подкрепить свое войско и вселить ему бодрость, Жолкевский обращался с посланиями к коронному гетману, а также к киевскому и волынскому воеводам, прося у них вспомоществования деньгами и войсками.

Но на усиленные просьбы Жолкевского гетман и воеводы отвечали слишком медленно.

А между тем Наливайко, услышав о собиравшейся против казаков грозе, нашел за лучшее передвинуться из Волыни в Брацлавщину и расположиться в местечке Лабуне (тепершней Волынской губернии, Заславского уезда), где он считал свое положение более надежным, чем где бы то ни было, потому что здесь находил и большое к себе со стороны простого населения сочувствие и потому что отсюда, как из пограничной области, он мог, в случае надобности, свободнее перескочить в другое место. Расположившись в Лабуне, Наливайко беспечно стал поджидать к себе свою ватагу, разъехавшуюся по дальним окрестностям для собирания добычи и продовольствия.

Разведав обо всем этом и сообразив, как трудно будет выкурить Наливайко из Брацлавщины, Станислав Жолкевский решил, не дожидаясь подкрепления, напасть врасплох на Наливайко, захватить его в руки и тем затушить восстание казаков в самом гнезде. И свой план Жолкевский мог привести в исполнение, если бы в самом войске гетмана не объявился перебежчик к казакам, пан Плоский с целой ротой поляков. Не получив давно ожидаемого королевского жалованья, Плоский внезапно покинул Жолкевского, перешел к Наливайко и предупредил его об опасности. Тогда Наливайко оставил Лабун и направился в имение князя Острожского Острополь. Во время этого передвижения в имении князя Радзивилла, Марцирицах, между Лабуном и Острополем, на две сотни войска Наливайко, предводимые Дурным и Татаринцем, напал передовой отряд Жолкевского и вступил с ними в ожесточенный бой. Казаки только что выпили у марцирицкого арендатора целую бочку горилки и потому не совсем были годны для сражения, но тем не менее, засев во дворах и хатах села Марцириц, они оказали такое упорное сопротивление польским жолнерам, что те, не могши одолеть их оружием, решили за лучшее поджечь огнем казаков в их убежищах и тем истребить всех до единого. Казаки не струсили перед опасностью и, поражая поляков из пламени, все, числом до 500 человек, вместе с двумя своими сотниками, погибли в огне, оставив полякам в добычу лишь одни знамена, но ни одного пленника из своих товарищей.

Сам предводитель казацкий, Наливайко, не дойдя до Острополя, остановился в селе Чорнаве, имея при себе вначале, как сообщали о том князю Острожскому, всего лишь несколько десятков казаков. Но потом он успел стянуть к себе из соседних селений все свои отряды и стал с ними в Чорнаве чатами (то есть разъездами на перекрестках). Жолнеры, в числе трех хоругвей, снова незаметно подкрались к казакам, но, убив у них 30 человек в Чорнаве, ничего больше не могли им сделать, а только заставили их двинуться к Острополю. У Наливайко было теперь несколько более тысячи человек казаков, с которыми он всю ночь уходил от жолнеров, направляясь через Острополь в Пиков и не останавливаясь нигде ни днем ни ночью. Поляки по пятам преследовали казаков, но, дойдя до селения Райкова, у самого Острополя, Жолкевский принужден был дать отдых своему истомленному быстрыми переходами войску и переночевать там.

Захватив здесь живыми шесть человек казаков, Жолкевский пустился по направлению к Пикову и пришел сюда только двумя часами позже, чем вышел из Пикова Наливайко. Наливайко взял направление к Брацлаву и шел, по словам самих польских писателей, в большом порядке (sprawa wielka), имея при себе 20 гармат, много гакивниц, еще больше того пороху, ядер и пуль и приковав к пушкам пушкарей для того, чтобы всегда иметь их при войске. В Пикове Жолкевский узнал, что Наливайко, прежде чем решиться двинуться в Брацлав, отправил туда посланца с просьбой о подкреплении, и потому польский вождь решил не допустить казаков до Брацлава. Оставив лишний багаж, Жолкевский ускорил свою погоню за казаками и настиг их над речкой Олыпанкой. Тут произошла незначительная перестрелка между жолнерами и казаками, но густой лес и наступившая ночь не дали им вступить в решительное столкновение друг с другом. У Бельского и Гейденштейна, рассказывающих об этом событии, мы находим противоречивые показания: один говорит, что между казаками и поляками дошло дело до сражения, другой говорит, что сражения, вследствие наступившей ночи, не было. Отсюда Наливайко, не дождавшись ответа из Брацлава, оттого впавши в сомнение относительно верности к нему жителей этого города, нашел за лучшее взять направление в дикие поля к речке Синие Воды, впадающей в реку Буг. Но Жолкевский не переставал гнаться за Наливайко и преследовал его до тех пор, пока у польского вождя не стало коней. Однако, дойдя до Синих Вод, Жолкевский остановился в «уманском лесу» и, боясь безводных, диких и голодных степей, решил прекратить свою погоню за казаками. Райнольд Гейденштейн, рассказывая об этом событии, говорит, что причиной остановки Жолкевского был недостаток у него запасов и фургонов, а также искалечение, от быстрых переходов, полковых лошадей и неимение в дикой степи никаких селений, в которых можно было бы найти все необходимое для войска.

Остановившись у Синих Вод и видя свою слабость в сравнении с коронным и панским войском, Наливайко пришел к мысли примириться с Жолкевским, испросить прощения у короля и распустить свое войско. С этой целью он избрал себе посредником брацлавского старосту Александра Струся и через него вошел в переговоры с Жолкевским. На предложение Наливайко Жолкевский отвечал полным согласием, но с условием, чтобы он распустил казаков, выдал арматы и прислал полученную от эрцгерцога Максимилиана войсковую хоругвь. В этих условиях Наливайко усмотрел неискренность со стороны Жолкевского и решил продолжать раз начатое дело восстания казаков против поляков.

Однако, не надеясь на собственные силы, к тому же слыша отовсюду упреки за гибель многих людей и потерю пропитания и коней, опасаясь даже за собственную жизнь, Наливайко решил обратиться к старшому запорожских казаков, Григорию Лободе. «Правдоподобнее, что такой с таким легче сойдется, чем отдастся на ласку его королевской милости», – выразился по этому поводу Жолкевский в своем письме к Замойскому.

Между тем Лобода, во все время погони Жолкевского за Наливайко, сперва стоял в северных окраинах Киевского воеводства, затем спустился на юг в Белую Церковь, а из Белой Церкви, вследствие каких-то семейных неприятностей, снявшись с семьюстами самых надежных казаков, бросился к Бару с намерением наказать за что-то пани Оборскую, названую мать молодой своей жены. Во время этого похода он едва не наткнулся у Погребищ на Станислава Жолкевского, но, однако, успел избежать этого и благополучно вернулся в Белую Церковь. В это время Жолкевский прислал к нему письмо и в письме советовал оставить свои мятежные замыслы, уйти на Запорожье и не входить ни в какие сношения с Наливайко. О Наливайко он отзывался как о человеке беспорядочном, а его дружину именовал сбродом всяких проходимцев. С письмом к Лободе отправлен был какой-то невзрачный казак, и запорожская чернь, ожидавшая видеть в лице посланца какого-нибудь важного шляхтича, заподозрила в присланном казаке шпиона и чуть было не убила его. Сам Лобода, однако, не выказал себя таким противником примирения с поляками и, отпуская от себя гетманского посланца, подарил ему червонный злотый, хотя письмо Жолкевского оставил без всякого ответа.

Очевидно, общность интересов и обоюдная опасность со стороны польских войск заставила Лободу забыть неприязнь к Наливайко и действовать заодно с ним против поляков, а уверенность в своем превосходстве как по численности, так и по военному опыту перед польскими хоругвями давала смелость вождю казацкому, как и самим казакам, грозить польской столице Кракову и главе Польской республики, королю.

Добившись от Лободы положительного ответа, Наливайко оставил свое убежище у Синих Вод и поднялся к городу Корсуни, чтобы быть поближе к Лободе. Но, сблизившись друг с другом, казацкие предводители оказались без артиллерии, потому что Наливайко потопил свою армату в воде, когда уходил от Жолкевского, а Лобода отдал свою Матвею Сауле, когда последний отделился от него для похода в Белоруссию. Вследствие этого Лобода стал ждать с нетерпением Саулу и собирать сведения о маршруте его похода. Наконец стало известно, что Саула, оставив Могилевский край и заготовив в Пропойске и Быхове челны и съестные припасы для казаков, взял направление к Киеву. Тогда и Лобода двинулся в Киев. В половине марта оба казацких вождя сошлись в Киеве, и тут казаки выбрали общим начальником, или, как они называли, гетманом, Матвея Саулу. Наливайко пока оставался в Корсуни и занят был там собиранием к себе новых охотников до войны.

Во все это время Жолкевский стоял сперва в Виннице, а потом в Пикове, поджидая там новых хоругвей к себе и занимаясь излечением покалеченных лошадей. Он так же, как и казацкие предводители, сильно нуждался в артиллерии, но в последнем, впрочем, нашел некоторую поддержку от князя Кирика Ружинского, обещавшего доставить польному гетману полтора десятка орудий с боевыми снарядами. Не имея возможности двинуться против казаков всей массой своего войска, Жолкевский отправил от себя отряд конницы в 500 человек под начальством князя Кирика Ружинского, того самого, который, шесть лет тому назад, вместе с братом своим Михайлом Ружинским, был на низовьях Днепра и заодно с казаками действовал против крымцев. Жолкевский приказал Ружинскому идти в Паволоч и дожидаться там главных польских сил, а под рукой проведывать о движениях казаков, но держаться возможно осторожнее в отношении их, как людей, привыкших действовать хитростью против всех врагов.

В свою очередь и Саула взял свои меры против Ружинского: оставаясь сам в Киеве, он отрядил 3000 человек под начальством полковника Саська с целью разорить имения князя возле Белой Церкви и, если окажется возможным, поймать самого князя возле наволочи. Выйдя из Киева, полковник Сасько добрался до Хвастова и отсюда отправил от себя разведочный отряд против Ружинского. На этот отряд внезапно напал Ружинский и, захватив несколько человек из него в плен возле речки Каменки (в нынешней Киевской губернии, Васильковского уезда), около 50 пленных казнил смертью. Узнав о поступке Ружинского с пленными казаками, Жолкевский нашел приличным выразить ему по этому поводу свое неудовольствие, хотя в то же время находил и извинение в таком поступке князя: «Я, не считая убитых в сражении, уберег свои руки от их крови; я предпочел бы лечить зараженные члены, чем отсекать; впрочем, не диво и князю Ружинскому: всю эту землю, а его в особенности, казаки проняли до живого».

Разбив передовой отряд полковника Саська у Каменки, Ружинский не захотел возвращаться в Паволоч, а направился в Белую Церковь, считая ее удобной в двух отношениях: во-первых, как «недурную» и даже «неприступную» крепость; во-вторых, как место, откуда можно было хорошо оборонять близлежащие собственные имения. Таким образом, 28 марта он успел прибыть и расположиться в городе со своим отрядом. Но в ту же Белую Церковь двинулись и все казаки. На этот раз вместе с Лободой и Саулой успел соединиться, покинув город Корсунь, и Северин Наливайко.

Желая протянуть время и обмануть врагов, Матвей Саула, 27 марта 1597 года, отправил через ксендза к Жолкевскому и Ружинскому письма и в письме к первому выражал свое удивление по поводу гнева «его милости» на неповинных перед ним людей; а второму напоминал его прежнюю совместную с низовыми казаками службу и просил быть посредником в примирении казаков с гетманом Жолкевским, за что обещал верно и постоянно служить польской короне за порогами Днепра и промышлять над исконными врагами святого креста. Однако ксендз, привезший письмо Саулы Ружинскому, раскрыл истинные намерения казаков, и потому казаки ничего не выиграли от своего замысла.

Быстро подвигаясь от Киева и имея под своим знаменем до 8000 человек, казацкие вожди прибыли к Белой Церкви 2 апреля и, по обыкновению, расположились вокруг замка табором. Белая Церковь, как оказалось, действительно представляла собой «недурную крепость, а при хорошем гарнизоне и неприступную»: замок стоял на горе и сильно укреплен был стенами и окопами; крепость сделана была, собственно, не против казаков, а против татар, которые, по выражению польского писателя Сарницкого, точно собаки, постоянно заглядывали в Белую Церковь, что объяснялось топографическим положением этого города, стоявшего на Черном шляхе, по которому татары обыкновенно врывались на Украину за добычей и ясырем.

Сойдясь у Белой Церкви, обе стороны не решались на открытый бой и старались извести друг друга хитростью. Первый начал Ружинский: имея при себе несколько рот пана Станиславского да несколько человек венгерской наемной конницы под начальством венгерца Лепшеня, Ружинский в одну из очень темных ночей сделал вылазку из города и направился прямо в казацкий табор, оставив в крепости лишь одних слуг своих да 20 человек наемных венгров. В то же самое время задумали сделать вылазку против поляков и казаки: оставив в таборе Саулу с нескольким количеством людей для охраны табора, Наливайко, пользуясь темнотой ночи, обогнул вокруг город, пробрался через задние ворота вовнутрь его, изрубил оставшихся там людей и, не встретив ни от кого, кроме венгров, сопротивления, стал хватать там всякого рода добычу, но в это время услыхал выстрелы в собственном таборе и поторопился покинуть замок. А поляки, войдя в табор, начали рубить и гоняться за оставшимися в нем казаками. Не ожидая ниоткуда нападения, казаки, оставшиеся в лагере, сперва перепугались и стали уходить от поляков, но потом опомнились, ударили на них и погнали через весь казацкий лагерь. Как раз в этот самый момент возвращался из замка Наливайко. Положение поляков оказалось самым безвыходным: в тылу у них был Саула с оставшимися в таборе казаками, а сзади Наливайко с возвращавшимися из замка. По словам польских писателей, – а они в этом отношении редко бывают беспристрастны, – из 500 человек польской конницы пало на месте 100 человек и очень много было ранено, после чего «наши, – говорит Иоахим Бельский, – видя, что дело плохо, убежали в замок».

Между тем Жолкевский, стоявший в Пикове, уже давно спешил к Белой Церкви. Зная задорливый и беспокойный нрав Кирика Ружинского, он боялся, как бы князь, вместо простого наблюдения за движениями казаков, не ввязался в сражение с ними; поэтому, не дождавшись выздоровления своих лошадей и прихода свежего войска, Жолкевский поспешно оставил Пиков и направился к Белой Церкви. Не дойдя 4 мили до города, Жолкевский остановился в Тришках на ночевку, но, услышав здесь пушечный гул, бросил стоянку и поторопился двинуться дальше. В это время от пойманных казаков и от высланного от князя Ружинского посланца с просьбой о помощи Жолкевский узнал о всем происшедшем между казаками и поляками и еще больше того поспешил своим походом к Белой Церкви. Но его движение, вследствие открытой местности вокруг Белой Церкви, не могло остаться тайным для казаков, и казацкие вожди поспешно отступили по направлению к Триполью. Пройдя всего лишь одну милю, они остановились и, по своему обыкновению, укрепились табором: поставив в пять рядов повозки, скованные железными цепями за колеса, они заключили вовнутрь табора войско и разместили 24 пушки; все казаки были пешие, и только предводители были на лошадях.

Жолкевский, войдя в Белую Церковь, сперва впал в раздумье относительно дальнейших своих действий: в одно и то же время он и хотел немедленно ударить на казаков, и несколько пообождать свежего подкрепления, которое послано было к нему, по распоряжению короля, из Молдавии под начальством Потоцкого. Но настроение жолнеров, давно рвавшихся в бой с казаками, а также выпавший, несмотря на весеннее время, глубокий снег и случившийся легкий мороз, сковавший не везде проходимые в этой местности пути сообщения, заставили Жолкевского вступить в битву с казаками. Оставив город рано утром, Жолкевский бросился по следам казаков и преследовал их издали до самого вечера; узнав же от перебежчиков о смутах, происшедших между казаками, он решился сделать вальное нападение на них. Казаки стояли у озера Черный Камень, где и приняли битву от Жолкевского. Главной заботой Жолкевского было расставить своих жолнеров так, чтобы они менее всего подверглись выстрелам из казацких пушек и потом могли бы сделать стремительное нападение на казацкий табор. Подробности этой битвы и самый исход ее известны лишь по одним польским источникам и представляются вполне благоприятными для поляков, но результаты битвы заставляют думать если не обратное польским показаниям, то нечто нерешительное для обеих сторон. Так, польские жолнеры, несмотря на весь пыл, с которым они бросились на казаков, не могли разорвать казацкого табора; а казаки, залегши между возами и мужественно отстреливаясь от наступавшего врага, понесли урон в своих предводителях: полковник Сасько был убит, Наливайко ранен, а Сауле оторвало ядром руку. В общем, по словам тех же польских писателей, казаков было убито 2000 человек, а поляков только будто 32 или 34, и между ними ротмистр Ян Вирник. Но те же польские писатели не скрывают и того, что после сражения казаки спокойно оставили свой табор, пошли дальше к Днепру и беспрепятственно стали переправляться за реку, а поляки, переночевав на месте сражения, вернулись назад к Белой Церкви. Из всего этого следует лишь то, что казаки далеко не были так несчастны в сражении под Белой Церковью, а поляки далеко не были так счастливы, как сами передают о том.

Выбрав вместо Саулы вождем своим Лободу и покинув свою стоянку у Острого Камня, казаки двинулись к Триполью, переправились с правого на левый берег реки Днепра, дошли до города Переяслава и остановились возле него.

Жолкевский после сражения у Острого Камня отступил назад, дошел до Белой Церкви и здесь на некоторое время задержался. Причиной того было, во-первых, то обстоятельство, что он хотел дать отдых своему войску, уставшему от длинного перехода и жаркой битвы с казаками; а во-вторых, то, что он хотел дождаться давно желанного подкрепления в виде коронного войска.

Находясь в Белой Церкви, Жолкевский отправил посланцев в Запорожскую Сечь с целью отвлечения низовых казаков от совместных действий их с товарищами под начальством Лободы. На ту пору атаманом казаков был шляхтич православной веры Каспар Подвысоцкий, а всех товарищей в Сечи оставалось до 500 человек. Посланцы Жолкевского должны были всеми мерами стараться, чтобы не допустить запорожцев соединиться с Лободой и действовать заодно с ним против польского правительства. В то же время, находясь в Белой Церкви, Жолкевский узнал о задержке одного казацкого полка под начальством Кремиского при переправе с правого берега Днепра на левый возле города Канева и немедленно отправил отряд жолнеров под главным начальством Ходкевича против казаков. Ходкевич вышел в Страстную субботу Великого поста в апреле и, напав на казаков, ниоткуда не ожидавших беды в такой день, многих из них изрубил, многих во время переправы через реку потопил. Сделав свое дело и забрав всю заготовленную, но покинутую казаками соль в городе Каневе и местечке Терехтемирове, Ходкевич дальше не преследовал казаков и вернулся к Жолкевскому. А казаки, переправившись с правого берега на левый, чтобы сделать затруднение Жолкевскому, нашли нужным собрать в одно все лодки и сжечь их огнем.

После этого Жолкевский, дождавшись в Белой Церкви подкрепления, снялся со своей стоянки и двинулся к Днепру. Он задался решительной целью добыть главных начальников казацких и рассеять все скопище казаков. Дойдя до Днепра и увидя себя отрезанным от левого берега, Жолкевский прежде всего распорядился, чтобы к Днепру доставили с Припяти и Тетерева все имевшиеся там лодки и байдаки, а потом послал приказание обывателям города Киева заготовить новые лодки и выгнать в известное место старые для переправы польского войска на левый берег Днепра. Последнее распоряжение Жолкевского скоро стало известно казакам, и они поторопились в Киев, чтобы помешать исполнению гетманского приказания: удержать киевлян от постройки новых судов и предать огню старые суда, а в случае сопротивления со стороны жителей – даже сжечь и самый город Киев. О намерении казаков в свою очередь узнал Жолкевский и, чтобы разрушить планы их, поспешил в Киев. Не доходя Киева, в Василькове, к Жолкевскому присоединился Потоцкий, стоявший дотоле в Молдавии с войском, но посланный королем на подмогу польному гетману. Желая во что бы то ни стало раньше поляков прийти в Киев, казаки вошли в переговоры с Жолкевским и тем хотели несколько задержать его движение. Но Жолкевский, всегда отличавшийся особенной дальновидностью и подозрением, не поддался и на этот раз казакам: не останавливаясь в своем движении, он опередил казаков на два часа времени и немедленно подошел к Киеву. Не входя в самый город, гетман стал в полумиле от Киева, под Печерском, и, окружив город пикетами, тот же час принялся за сооружение лодок, везде лично наблюдая за работами. Против польских жолнеров, через Днепр, расположились казаки со своим предводителем Григорием Лободой. Но они, не имея лодок, не могли оказать никакого противодействия Жолкевскому, а ждали лишь с Низу запорожских казаков, которые, плывя в челнах, могли помешать работам киевлян и жолнеров польского гетмана.

Запорожцы уже давно оповещены были о всем происходившем между жолнерами и казаками. Еще в конце Великого поста к ним отправлены были посланцы Жолкевского с увещанием не приставать к казакам Лободы; но низовые молодцы в ответ на это заковали в кайданы гетманских посланцев, а сами, сев на сто лодок, поднялись от Сечи вверх по Днепру, имея своей целью город Киев. Река к тому времени уже была свободна от льда, и запорожцы беспрепятственно поднимались против ее течения под начальством атамана Каспара Подвысоцкого. Но польский гетман, заранее узнавши о движении запорожской флотилии, расставил по нагорному берегу Днепра пушки и направил их отверстиями на реку. Не предвидя никакой опасности, запорожцы весело плыли на своих чайках при звуках сурьм и бое котлов. Погода, все время благоприятствовавшая им, под конец вдруг переменилась: подул «верховой» ветер и произвел некоторое замешательство между казацкими чайками. Жолкевский воспользовался этим моментом и внезапно отдал приказание стрелять из пушек по запорожским лодкам. Тогда запорожцы, не будучи в состоянии управлять своей флотилией при встречном ветре, лишившись нескольких лодок и гребцов, потеряли надежду соединиться с казацким лагерем и повернули назад, причем едва не потеряли своего атамана, в лодке которого поляки успели сделать несколько пробоин.

Все это делалось в течение недели Светлого воскресения. В субботу этой же недели польские жолнеры увидели на Днепре колоду с воткнутым в нее листом и пригнали ее к своему берегу. Лист был доставлен Жолкевскому и оказался письмом Лободы, который просил польского гетмана о помиловании. Жолкевский был не прочь вступить в переговоры с казаками, и на следующий день, в Фомино воскресенье, в польский лагерь явился казацкий сотник Козловский и стал просить о помиловании. От имени казаков он просил прислать в табор уполномоченных для заключения перемирия, но для этого попросил сперва глейтовый (охранный) лист, а потом, когда такой лист был выдан, потребовал от гетмана заложников. Но Жолкевский нашел последнее требование несогласным с королевским достоинством и известил казаков, что с них довольно и глейтового листа для безопасности их уполномоченных. Казаки с этим не согласились, однако осведомились, на каких условиях мог бы польский гетман даровать им мир. На этот запрос Жолкевский, посоветовавшись с каменецким старостой Потоцким и некоторыми ротмистрами, через своего посланца ответил казакам, что мир может состояться лишь тогда, когда казаки выдадут ему Наливайко с главными виновниками бунта и отдадут всю свою армату и все знамена, подаренные казакам иностранными государями. С ответом на эти требования казаки прислали Жолкевскому на следующий день двух своих есаулов и через них просили гетмана положить гнев на милость, но вместе с тем объявляли, что ни людей, ни знамен они выдать не согласны.

Видя, что переговоры с казаками не могут привести ни к чему определенному и решительному, Жолкевский снова стал готовиться на бой с ними, но прежде всего ему нужно было обеспечить переправу с правого на левый берег Днепра. Для этого, не отпуская еще от себя казацких есаулов, Жолкевский придумал две хитрости. Прежде всего, он распустил слух, будто бы отправил к Острополю часть своего войска под начальством Каменецкого старосты Потоцкого для переправы через Днепр и для похода его в Переяслав с целью захватить там жен, детей и имущества казаков. А для того чтобы уверить казаков в действительности распущенного слуха, Жолкевский приказал Потоцкому отойти на несколько миль от Киева и от себя послать 24 воза с 10 лодками для мнимой переправы через Днепр. Не довольствуясь этим, Жолкевский выбрал из своего стана двух каких-то пахолков, внушил им мысль назваться польскими перебежчиками и сообщить казакам ложную весть о том, будто к гетману из Литвы идет на помощь большое войско, а староста Потоцкий переправляется через Днепр под Гострым, чтобы обойти казаков с тыла и потом двинуться к Переяславу и напасть там на казацкие семьи и имущества. Для того чтобы окончательно убедить казаков в мнимых известиях, принесенных им пахолками, Жолкевский отправил к казакам посланца и через него потребовал выдачи перебежчиков, чтобы казнить их в своем стане, в противном случае обещал задержать у себя присланных казаками есаулов. Тогда казаки, не желая нарушать своего исконного права выдавать из своей среды всякого приходившего к ним и в то же время желая спасти двух своих товарищей, находившихся у Жолкевского, в присутствии гетманского посланца сняли головы несчастным пахолкам, а гетману послали упрек в том, что он наружно затевает с казаками переговоры, а в действительности строит им засады. Послав такой ответ Жолкевскому, казаки тем не менее, боясь засады, очистили левый берег Днепра и тем открыли свободное место для переправы поляков, двинувшись «шумно» вперед табором. У берега остались только Лобода да Наливайко с отрядом конницы, человек в полтораста. Они имели целью еще раз вступить в переговоры с Жолкевским. Севши в лодку, казацкий предводитель Лобода подплыл к правому берегу Днепра и стал «трактоваться» с брацлавским старостой Юрием Струсем. Но трактование и на этот раз окончилось ничем, и Лобода с Наливайко поспешили к своим, а вернувшись к своим, направились с казаками на Переяслав.

После этого Жолкевский стал переправляться за Днепр и в течение двух дней, вторника и среды Фоминой недели, «по милости Божией», успел перевезти свое войско на «татарский» берег реки, «без всякой потери», а в четверг той же недели уже гнался по следам за казаками.

Между тем казаки, оставив левый берег Днепра, в один день доскакали до Переяслава, а чтобы иметь верные сведения о направлении Жолкевского, расставили во многих местах дороги тайные и явные чаты. Но оставленные казаками чаты скоро донесли казацким вождям, что поляки перебрались через Днепр и двигаются к Переяславу. Казацкие вожди, получив эту весть, не знали, на что решиться, то есть оставаться ли им в Переяславе или уходить дальше, в глубь Украины. Идти в степь трудно было, потому что нужно было тащить с собой не только запасы, артиллерию и боевые снаряды, но также жен, детей и имущество. Оставаться в Переяславе было рискованно, потому что в городе нельзя было найти корма для 10 000 лошадей, да и невозможно было защищаться в нем вследствие его обширности, доходившей до мили вокруг. По этому поводу между казаками поднялся горячий спор и явились партии; одни кричали, что надо уходить, другие доказывали, что надо оставаться, а третьи находили, что надо войти в мирные переговоры с поляками. После долгих пререканий и споров решили наконец взять с собой семьи, захватить часть имущества и бежать по направлению к городу Лубнам, там переправиться через речку Сулу по имеющемуся мосту, уничтожить после себя мост и расположиться в открытой, но малодоступной для поляков степи. Тогда повторилось бы то же самое, что произошло у Синих Вод.

Решив отступление, казаки поспешили оставить Переяслав, потому что к нему быстро подвигался Жолкевский со своим войском. Придя к Лубнам, казаки на некоторое время остановились в замке города и стали ожидать здесь известий от расставленных на дороге от Переяслава к Лубнам чат относительно направления польского войска. Решено было переправиться через Сулу лишь в том случае, когда Жолкевский станет приближаться к самим Лубнам.

Узнав о плане казаков, Жолкевский решил перехитрить их: обойти с тыла, задержать у реки Сулы и тут напасть на них. С этой целью он отправил к ним прежде всего старого их знакомого и так называемого «приятеля», галицкого кастеляна Претвича, с видимой целью вступить с ними в мирный договор, но с действительной целью выиграть время и задержать их у реки. Затем, узнав о том, что на 20 верст ниже Лубен, у Горошина, имелась переправа через Сулу, весьма удобная по мелководью реки и оттого известная с давних пор татарам, Жолкевский отправил к Горошину отряд своего войска под начальством Юрия Струся, вместе с Кириком Ружинским и Михайлом Вишневецким, и приказал ему, переправившись через Сулу, обойти казаков и, в случае, если они будут еще в городе, стать с правой стороны реки, против моста, и задержать их переход через мост; в противном случае, если казаки успеют перейти мост, стать им в тыл и не пускать от реки в степь, но в том и другом случае стараться сохранить мост через Сулу. Не довольствуясь этим, Жолкевский отправил и другой отряд жолнеров, всего в 500 человек всадников, под начальством пана Белецкого, некогда учившегося в запорожском войске «рыцарскому порядку и деятельности», и приказал ему идти прямо к Лубнам и быть наготове, чтобы подать помощь, когда окажется в том надобность, пану Струею. Сам гетман с главными силами двигался не торопясь по прямому шляху к Лубнам и в это время, 24 мая, принял под свои знамена в городе Переяславе литовское войско, приведенное к нему князем Богданом Огинским.

Во всем этом виден строго обдуманный и хорошо соображенный с местностью план, и от исполнения его зависел исход всего дела борьбы с казаками. Лица, на которых возложено было Жолкевским поручение осуществить часть этого плана, вполне оправдали доверие гетмана.

Кастелян Претвич, явившись к казакам, стал предлагать им разные, одну за другой, льготы и держал их в Лубнах до тех пор, пока не успел сделать своего дела Юрий Струсь. Струсь, снабженный инструкциями Жолкевского, двинулся сперва по прямой дороге к Лубнам; но потом, пройдя половину пути, круто взял направо и, не сообщая никому о своем плане, взял направление вдоль правого берега Сулы и дошел до Горошина. Казаки, ожидавшие поляков только по главному к Лубнам шляху, не позаботились расставить свои чаты в окрестностях Лубен и потому совершенно просмотрели движение Струся к Горошину. Дойдя до переправы, Струсь перевез боевые снаряды на рыбачьих лодках и связанных из камыша плотах, а конницу перевел вплавь. Белецкий стоял наготове и ждал только момента, чтобы оказать помощь Струею.

Казаки прежде всего заметили Белецкого и, вообразив, что за ним по пятам следуют главные силы польского войска, прервали сладкие переговоры с Претвичем, оставили лубенский замок и поспешили к мосту, чтобы перейти Сулу. Видя это, Белецкий бросился было к казакам, но наступившая ночь помешала ему сделать нападение на них. Когда казаки перешли мост ранним утром следующего дня и зажгли его огнем, Белецкий успел только потушить огонь и исправить сделанную порчу в нем. Казаки не препятствовали, да и не могли препятствовать Белецкому в этом, так как вслед за ним поспешно пришел к Лубнам и сам Жолкевский, и потому казацкие вожди старались, главным образом, о том, чтобы поскорее отойти от Лубен в степь. Не зная ничего о приготовленной им засаде в тылу, казаки заметили, однако, позади себя облако пыли, но далеки были от мысли предполагать близкое присутствие поляков и постарались объяснить это движением в степи татар. Только тогда, когда Струсь, заняв позицию позади казаков, выпалил из пушки, по предварительному условию с гетманом, казаки поняли, что они очутились в тисках. Они стояли табором за Сулой, в пяти верстах от Лубен, на урочище Солонице и, увидев безвыходность своего положения, сразу не знали, на что им решиться – идти ли дальше в степь или же остановиться на месте; но в степи войско могло быть лишено воды, а в речной низменности, обиловавшей озерами и заточинами, оно было обеспечено водой. Сообразив это, казаки стали устраивать табор и делать окопы. Прежде всего они сделали круг из четырех рядов повозок и сковали цепями колесо с колесом каждой повозки; внутри, за рядами повозок, выкопали кругом ров и вдоль рва насыпали высокий, выше повозок, вал; между рвом и валом, в разных местах, сделали несколько ворот, а против каждых из ворот, для прикрытия входа в табор, насыпали по одной горке и на каждой горке поставили пушки; кроме того, в центре табора сделали высокие, выше вала, наполненные землей срубы и на них поместили особые пушки. В общем, казацкий табор одной стороной своей выходил в степь, а другой примыкал к непроходимым болотам реки Сулы.

Пока казаки готовились ко всему этому, польские полководцы беспрепятственно сносились между собой, и в это время Жолкевский, желая выиграть время, отдал приказание Струею завести мирные переговоры с казацким предводителем Лободой, лично знакомым Струею. Казаки и на этот раз поддались обману и дали свободно приблизиться к себе полякам. Перейдя беспрепятственно лубенский мост, коронное войско, по словам Райнольда Гейденштейна, расположилось вокруг казацкого табора, отрезало казаков от реки и от пастбищ и, не смешиваясь с отрядом Струся, свободно могло сноситься с последним.

Охватив кольцом казацкое войско, поляки расположились тремя отрядами в таком порядке: с одной стороны стал Струсь с Роживским, Вишневецким, Ходкевичем, Фредром, Собесским, Чарниковским, Бекешем, Горностаем и другими; с другой стороны расположился Жолкевский с Щасным-Гербуртом, Ковалевским, Гурским, Сладковским, Тарнавским, венгерцем Лепшенем, тремя Потоцкими, Зембжидовским, князем Порыцким, Даниловичем, Гербуртом, двумя Пшерембскими, Плесневским, Улясницким и князем Огинским; с третьей стороны протянулась обыкновенная стража, состоявшая преимущественно из мелкой, но конной шляхты.

По общему счету всего войска у поляков было 8500 человек, тогда как у казаков, кроме женщин и детей, – больше 8000 человек. Но эти цифры, как и всякие в подобных случаях цифровые показания, нужно принимать только приблизительно: во-первых, потому, что обо всем этом событии рассказывают только польские писатели, число своих всегда уменьшавшие, а число врагов всегда прибавлявшие; во-вторых, потому, что относительно польского войска счет велся только дворянам, составлявшим так называемые войсковые хоругви, но каждый дворянин, состоявший в хоругви, должен был нанимать восемь человек солдат недворян, так называемых шеренговых, или челядь, входивших в строй хоругви. Относительно же казацкого войска польские писатели могли говорить совсем гадательно, потому что подсчитать всех казаков совсем не было возможности полякам.

Устроившись табором и заключившись в него, казаки сразу почувствовали все неудобства своего положения. Прежде всего, они почувствовали недостаток в корме для лошадей: для того чтобы прокормить массу лошадей, нужны были обширные пастбища, а эти пастбища закрыты были для казаков польским войском. Затем вскоре у казаков сказался недостаток в съестных припасах, свежей воде и полное отсутствие соли. Дело происходило в мае 1596 года, и погода стояла очень жаркая. Положение казалось тем более затруднительным, что в казацком таборе вместе с казаками были женщины и дети. Из всех бед самым чувствительным было отсутствие корма для лошадей. Для того чтобы добыть фураж, казакам нужно было каждый раз вступать в мелкие стычки с жолнерами и каждый раз платиться некоторыми из своих товарищей. В этом случае казаки прибегали к так называемым «герцам», для чего высылали самых лихих и смелых наездников в сторону поляков и приказывали им «задирать ляхов». В пылу задора ляхи гнались за смельчаками к казацкому табору и тут нередко погибали; так погибли житомирский староста Дениско, паны Татицкий, Пенёвский, Милковский и другие. А тем временем другие казацкие смельчаки выскакивали в степь и успевали добывать корм для лошадей.

Так протекло 14 томительных и тяжелых дней для той и другой стороны. Положение казаков становилось день ото дня все тяжелее и безвыходнее, и некоторые из них стали уходить из табора и бежать куда глаза глядели. От недостатка пищи, воды и корма валились люди и лошади, а от действия страшной жары трупы быстро разлагались и заражали воздух. К тому же в казацком таборе поднялись споры и раздоры: их поддерживал Жолкевский, беспрерывно сношавшийся с Григорием Лободой, но игнорировавший Наливайко. Тогда между казаками произошло смятение, и во время этого смятения «наливайковцы» убили Лободу, а вместо него выбрали своим вождем какого-то Кремпского.

Выбрав нового вождя и на некоторое время успокоившись, казаки поделали внутри своего табора так называемые «долки» и, залегши в них, метко и безустанно отстреливались от поляков и тем не допускали неприятеля к своим окопам. Оттого положение и самих поляков становилось не менее затруднительно, как и положение казаков. Поляки днем и ночью должны были стоять настороже вследствие беспрерывных вылазок со стороны своих противников: к ним постоянно врывались смелые наездники, которые пренебрегали всякими опасностями и о которых сложилась даже легенда, будто бы они, будучи девять раз убиты на месте, всякий раз снова оживают и только после десятого раза умирают. Иногда казаки, неожиданно вырвавшись из своего табора, бросались среди белого дня к польскому стану, хватали из него нескольких панов и тут же, на глазах поляков, одних сажали на кол, других четвертовали. От этого поляки должны были быть постоянно настороже и не сходить со своих коней. Кони их, покрытые страшными ссадинами, или падали от изнурения, или вовсе пропадали. Сами жолнеры терпели недостаток в провизии, которая привозилась издалека и стоила очень дорого, а еще больше того нуждались в воде: вода хотя и была, но мутная и теплая, свежей же и чистой воды вовсе не было. При всем превосходстве положения поляков над казаками все же поляки не могли одолеть казаков: у Жолкевского недоставало больших полевых пушек, чтобы обстреливать на далекое расстояние казацкий табор; польскому вождю пришлось послать за такими пушками в Киев; к тому же у Жолкевского оказалось слишком мало пехоты, с которой можно было бы подступить к казацкому табору. В ожидании, пока придут из Киева пушки, Жолкевский отдал приказание обступить кругом казацкий табор и, чередуясь посменно, строго следить за казаками днем и ночью, чтобы не дать уйти им в поле. В это время к Жолкевскому прибыл подляшский воевода, князь Заславский, с 300 всадниками. Много раз Наливайко, действовавший отдельно от Кремпского со своим полком, пытался прорваться через польский лагерь, но всякий раз был отбиваем жолнерами. Наконец пушки были привезены, и 4 июня Жолкевский открыл пальбу по казацкому лагерю, поставив в дело все имевшиеся у него в наличности пушки. Два дня не умолкала пальба со стороны поляков. Этот решительный приступ поставил казаков еще в более тяжелое положение, в каком они были: поляки лишили казаков окончательно воды и топлива, и казаки брали воду в копанках, а пищу варили под фургонами на щепках из разбитых возов. Не довольствуясь двухдневной пальбой, Жолкевский назначил на 8 июня общий штурм на казаков и, чтобы иметь больше пехоты, чем было у него, велел конным жолнерам сойти с лошадей и идти в дело пешком. Жолнеры, давно ждавшие развязки дела, с охотой приняли приказание своего вождя. Поляки уже готовы были на приступ и ждали только сигнала, чтобы броситься на казацкий табор. Но в это время между казаками поднялся страшный крик. Казаки, узнав о готовившемся штурме их табора и чуя неминуемую для себя беду, решили просить пощады у Жолкевского и согласиться на все предложенные им раньше того условия: выдать главных своих вожаков – Наливайко, Саулу и Шостака. Но главный из них, Наливайко, услыхав о таком решении, стал отбиваться от казаков вместе с некоторыми из своих сторонников. От этой схватки и произошел крик в казацком таборе. Это было к вечеру. Поляки, услыхав о происшедшем смятении в казацком войске, охватили цепью казацкий табор с намерением ударить на казаков. Но казаки заиграли в боевые трубы и ударили в походные бубны и объявили, что они выдадут польскому вождю своих начальников. Поляки остановились. Тогда казаки схватили Наливайко в то время, когда он успел было вскочить в ров с намерением убежать, пробившись через польскую цепь, и на следующий день, 8 июня, представили его Жолкевскому. Других «зачинщиков», Саулу и Шостака с товарищами, казаки обещали представить на следующий день, а вместе с тем обещали отдать всю свою армату и все хоругви, пожалованные им иностранными государями, а взамен всего того просили даровать им свободу. Жолкевский, выслушав казацких парламентеров, потребовал, чтобы прежде всего каждый пан взял из среды казаков своего подданного, которого он опознает, хотя бы этот подданный уже пять лет принадлежал к казацкому сословию. Выслушав такое требование, казаки отвечали, что они на все готовы, но выдавать своих товарищей не желают и будут обороняться до последней капли крови. «Обороняйтесь», – отвечал Жолкевский казакам, и в этот же момент поляки с оружием в руках бросились на казацкий табор. Казаки не успели ни взяться за оружие, ни построиться в ряды и пустились врассыпную. Поляки разбили их немилосердно, по словам Иоахима Бельского, и в короткое время так много иссекли, что трупы лежали на трупах более чем на милю расстояния. Из 10 000 человек казаков вместе с женами и детьми только полторы тысячи, под начальством Кремпского, успели спастись и уйти в степь. Победителям досталось много оружия, 24 пушки, два цесарских знамени императора Рудольфа II, одно знамя эрцгерцога Максимилиана, одна пара цесарских серебряных котлов, незначительная войсковая казна и так называемое турецкое добро, оцененное поляками всего лишь в 4000 злотых.

Так рассказывает о конце солоницкого дела польский историк Иоахим Бельский. Несколько иначе передает финал секретарь Замойского, Райнольд Гейденштейн. Он говорит, что многие из поляков советовали Жолкевскому, для примера и острастки на будущее время, вырезать всех казаков до последнего. Но Жолкевский побоялся довести казаков до отчаяния в видах сохранения собственного войска: после долгой осады их оставалось все еще, не считая жен и детей, около 8000 человек, и Жолкевский предложил им следующие условия капитуляции: 1) Немедленно разойтись по домам и никогда без королевского позволения не собираться. 2) Выдать всех зачинщиков бунта вместе с хоругвями и другими войсковыми знаками, присланными им иноземными монархами, а также отдать пушки, ядра, порох и другие военные снаряды. 3) Вернуть все, что успели награбить себе казаки, и отдать свой скарб польскому войску. 4) Освободить на волю всех пленников.

Условия эти были немедленно исполнены: казаки выдали своих предводителей и разошлись во все стороны, а в том числе и Кремпский со своими казаками. Николайчик в «Киевской старине» утверждает, что последний, выйдя из табора под Солоницей, успел соединиться с казацким атаманом Подвысоцким и уйти на Низ в Сечь. И точно, близость Подвысоцкого и более или менее безопасное положение его относительно поляков совершенно позволяют принять это предположение. Подвысоцкий во все время солоницкой битвы стоял со своими чайками и низовыми казаками на реке Днепре, против устья реки Сулы, и если не мог подать помощь своим в критическую минуту, то в этом ему мешали польские чаты, расставленные вдоль Сулы. Зато казацкий атаман, не желая оставаться без дела, занялся истреблением городов и сел, принадлежавших находившимся под Лубнами панам. Он действовал на Суле – до тех пор, пока не узнал о поражении казаков под Солоницей, после чего повернул назад и поплыл вниз. Именно в это время к нему и мог пристать Кремпский с 1500 казаками.

Тот же Райнольд Гейденштейн говорит, что после поражения казаков под Солоницей гетман Жолкевский поручил черкасскому подстаросте уговорить Каспара Подвысоцкого приостановить разорение панских имений, и Подвысоцкий немедленно удалился на Низ.

А Иоахим Бельский, рассказывая о казацком вожде Кремпском после удаления его из-под Солоницы, замечает, что, уйдя за пороги, Кремпский держал себя там смирно и никакого «зла» не затевал.

Специальный исследователь первых казацких движений в Речи Посполитой, рассказывая о конце солоницкого дела, на основании письма Претвича к Нечковскому думает, что «никакого определенного термина заключения мира (между казаками и поляками) не было»: казаки просто на время стихли, ожидая, пока дело само собой уляжется, а поляки нашли за лучшее не разжигать страстей побежденных.

Так или иначе, но сила оказалась на этот раз на стороне поляков, и Жолкевский, покинув поле битвы, вернулся в Киев, а оттуда в город Львов и тут вручил коронному гетману, Яну Замойскому, все свои военные трофеи и нескольких человек пленных казаков с Наливайко во главе. Пленников из города Львова отправили, под начальством шляхтича Поребского, в Варшаву. В Варшаве поляки шесть человек казаков казнили немедленно, а Наливайко держали до тех пор, пока собрался всеобщий сейм. Во время сейма ему отрубили голову, а тело четвертовали и каждую отсеченную часть развесили по разным местам. Впоследствии между украинцами сложилось предание, попавшее и на страницы малороссийских летописей, будто бы Наливайко был сожжен живым в медной кобыле или в медном воле в Варшаве по приказу самого короля.

В борьбе Лободы и Наливайко с поляками гораздо яснее высказались причины вражды казаков против поляков, чем в борьбе Косинского и низовых казаков с волынскими панами. Что там было одним лишь намеком, то здесь определялось в ясно выраженные формы.

Таких причин, как указывает Антонович в своей книге «Исторические деятели Юго-Западной России», было в это время три: сословная, экономическая и религиозная.

Сословная причина состояла в том, что на Украине целое сословие людей, после политической унии 1569 года в Люблине, совсем не было признано законами Речи Посполитой на самостоятельное существование: как не подходящее ни к дворянству, ни к мещанству, ни к хлопству, казацкое сословие оказывалось аномалией среди существовавших сословий и последовательно приводилось к сокращению в его численности. Польское правительство открыто действовало против казаков; но также открыто отстаивало права своего существования и казацкое сословие. На подмогу казакам шло низшее сословие Украины. Последнее, находившееся до Люблинской унии в свободных, по литовскому статуту, отношениях к землевладельцам, со второй половины XVI столетия стало терять свою личную свободу и испытывать тяжкий гнет со стороны польских землевладельцев, смотревших на людей простого звания не только как на низшую породу людей, а даже как на бессловесный скот – «быдло», собачью кровь – «пся крев». Но тяжелое состояние низшего сословия на Украине, кроме того, зависело еще и от других причин, экономического положения и притеснения веры православной.

Экономическое положение низшего населения Украины зависело от перемены, с половины XVI столетия, системы хозяйства во всем Польско-Литовском государстве: до половины означенного столетия в западнорусских землях, как замечено было при вопросе о происхождении казачества, хозяйство лесное преобладало над земледелием. Но такая система народно-государственного хозяйства возможна была только при незначительности населения и при небольших народных потребностях. С увеличением населения и с постепенным, в течение веков, истощением и без того скудной в западнорусском крае почвы явилась потребность в больших участках плодородного чернозема. Такой потребности могла удовлетворить только Украина с ее обширными и богатыми черноземными залежами. И польские паны массами потянулись на Украину после присоединения ее к Польско-Литовской республике. Большие и мелкие паны постоянно выпрашивали у королей листы на право владения разными маетностями на Украине и шли туда, как немецкие пионеры нашего времени в новые и малообитаемые земли. Но для того, чтобы удержать в своих руках такие земли, чтобы в достаточном количестве обработать и защитить их от набегов татар, панам нужны были рабочие руки. Но паны не имели в те поры понятия о свободных работниках и стали обращать низшее население Украины, а иногда и свободных казаков, в крепостное состояние. Крестьяне же и казаки, не стерпев такого положения, стали покидать родные места на Украине и убегать на Запорожье, а оттуда, с оружием в руках, выходить против своих притеснителей, панов. Так, Григорий Лобода и Матвей Саула прямо объявляли, что они идут в Белоруссию добывать «хлеба-соли», а Северин Наливайко собирал вокруг себя «панских подданных», добивался везде «стаций», трусил панские «шкатулки» и норовил отобрать у панов все то, что нажито ими через хлопов и придворных слуг.

К двум названным причинам присоединилась и третья – обида православию. Трудно сказать, какой из двух – экономической или религиозной – причине нужно отдать в этом отношении предпочтение: с одной стороны, нельзя не сказать того, что простой народ берется за вилы только тогда, когда у него отнимают кусок хлеба изо рта; а с другой – нельзя умолчать и о том, что для украинского народа оскорбление православной веры предков всегда, по справедливости, считалось самой горькой и самой тяжкой из всех обид. А что обида православию имелась в виду при борьбе казаков, под начальством Наливайко, с поляками, это видно из нападений казацкого вождя на католические костелы, на имения униатского епископа Терлецкого и брата его, на панов, сторонников унии. Лучшим указателем в этом случае могут служить наезды священника Дамьяна Наливайко, ученого защитника православия, на имения польских духовных и светских особ, сторонников унии.

Так или иначе, но, усмирив восстание, польское правительство издало грозное постановление для всех украино-запорожских казаков: низовцы объявлялись врагами отечества, достойными смертной казни. Но это постановление только озлобляло казаков и увеличивало общее число их товарищества. Как пишет об этом Костомаров: «Напрасно повторялось панам и дозорцам ловить и заковывать гультяев, бегавших из королевских и дедичных имений, и возвращать их в места прежнего жительства, где их могли тотчас же казнить жестокой смертью. Пока Запорожье со своими днепровскими и приднепровскими трущобами не было во власти панов, нельзя было задушить казачества. Бежавший от панов народ находил себе первое пристанище на Низу».

Глава 8

Преемник Лободы и Кремпского Христофор Нечковский и поведение его в отношении поляков и низовых казаков. Смена Нечковского и назначение вместо него Тихона Байбузы. Преданность Байбузы польскому правительству; восстание против него низовых казаков и избрание ими старшим казака Полоуса. Действия Полоуса против Байбузы и его есаула Семена Скалозуба. Образование в Запорожье двух партий и открытая вражда между ними. Назначение старшим Семена Скалозуба и гибель его на море. Преемник Скалозуба Самойло Кошка. Походы Кошки с запорожцами в Молдавию и Ливонию. Кончина Кошки и преемник его Таврило Крутневич. Преемник Крутневича Иван Куцкович. Поведение казаков в Инфлянтской земле, взятие ими города Витебска и уход Куцковича из войска. Одновременные действия низовых казаков в Крыму и на Черном море в 1601–1607 годах. Жалобы на казаков польскому королю со стороны Турции. Столкновение запорожцев с татарами у Корсуни и распоряжения гетмана Григория Изаповича

После печального для казаков дела под Солоницей и после ухода Кремпского и Подвысоцкого на Запорожье старшим войска запорожского признан был со стороны польского правительства, в том же 1596 году, Христофор Нечковский. Нуждаясь в казаках против татар, польское правительство поручило Нечковскому охрану границ Речи Посполитой от татарского набега. Как выполнил это поручение Нечковский, неизвестно; так же как неизвестно, каким образом держал себя новый старшой казацкий в отношении поляков и казаков. По-видимому, он был скорее на стороне казаков, чем поляков, и, оставаясь признанным со стороны польского правительства казацким старшим, в то же время не переставал показывать свое расположение к низовым казакам. Так, в этом же, 1596 году каменецкий кастелян Якуб Претвич особым письмом, писанным 10 июля к пану Нечковскому и панам молодцам запорожским, просил передать Каспару Подвысоцкому о том, чтобы он ничего не боялся (за участие в походах Лободы и Наливайко), так как Претвич пишет письмо до гетманов коронного и польного и берет Каспара под свою охрану и покровительство^[184]. Но возможно, что именно это сношение с низовыми казаками и было причиной смены Нечковского и назначения, в 1597 году, в качестве нового старшого казацкого Тихона Байбузы. Байбуза оказался человеком совершенно преданным польскому правительству и потому вполне ненавистным казачеству. Недовольные управлением Байбузы, многие из украинских казаков ушли на Кош и там объявили своим старшим некоего Полоуса, соратника Наливайко. Обо всем этом и о последующих действиях Полоуса сообщал сам «старшой с атаманьей и всем войском запорожским» коронному гетману Станиславу Жолкевскому. Упомянув о том, что обязанность войска запорожского, находящегося на границе с татарскими кочевьями, – стоять на переправах Днепра, охранять крест святой от неприятелей, не пропускать в королевскую землю ни малых, ни больших татарских «куп» и собирать всякие сведения о движении орды, Байбуза сообщал, что 9 ноября казаки ходили на крымские поля, под самый город Перекоп, на урочище Терен-Ориш, и там, помощью Бога и счастием короля, неприятельские отары и улусы погромили и вежи разорили. Извещая обо всем этом, Тихон Байбуза вместе с этим извещал и о том, что произошло в Запорожье после прихода туда Полоуса и избрания его старшим казацким. Забрав в свои руки челны, продовольствие и казну, принадлежавшие казацкому старшому, Полоус сперва ушел на море и там взял турецкий городок, а потом, возвратившись с моря, обратился с другими казаками, наказанными старшим за бунт против властей, на самого Байбуза и на есаула его Семена Скалозуба. Скалозуб послан был со ста двадцатью конными людьми на Низ, к Бургуну, для добывания татарского языка. Полоус, узнав об этом, напал ночью на Скалозуба и побил его людей, а вместе с ними забрал и истребил посланцев Байбузы и стражу, бывшую на переправах. Не довольствуясь этим, Полоус поднялся со своей «купой» вверх по Днепру и напал там на товарищество Байбузы, шедшее с новыми продовольственными запасами и деньгами от великого князя Литовского, и, разгромив товарищество, хлеб и деньги забрал себе^[185].

После этого в самом Запорожье образовалось две партии: партия мира, которая осталась за порогами, и партия войны. Последняя выбрала себе предводителем некоего Метлу и вместе с ним и его товарищем Гедройцем отправилась из Запорожья в заселенные места против польских панов. Но в городах Метла был убит, а его соучастник, Гедройц, был пойман живым. Партия Метлы, однако, заняла все дороги и стала не пропускать в Запорожье хлебных припасов. Зато противная этой партии, партия мира, стала просить короля дать казакам «из своего раменя» нового старшого и настаивала на увозе из Запорожья армат и гаковниц, которых там было числом около ста и присутствие которых будто бы способствовало своеволию казаков, «потому что как только та армата за порогами настала, тогда намножилось там всякого своевольства». Об этом сами казаки донесли князю Кирику Ружинскому, прося у него совета, как им унять своеволие в Запорожье, а князь Ружинский, 3 ноября 1598 года, сообщал о том каменецкому старосте, Якову Потоцкому^[186].

Дело это, по-видимому, окончилось с назначением в 1599 году нового старшого, Семена Скалозуба. Но Семен Скалозуб недолго управлял казаками и, воюя на море с турками, был ими разбит и потонул. Преемником Скалозуба был Самойло Кошка, называемый иначе Кушкой или Кишкой и прославленный народной казацкой думой «Самойло Кишка».

О времени жизни Самойла Кошки источники говорят весьма различно: одни, например Боркулабовская летопись, «заставляют» его умирать в 1601 году, другие, например летопись Самовидца, – в 1620 году. Нет сомнения только относительно начала деятельности Кошки: он становится известным, в качестве старшого запорожских казаков, в 1600 году. В этом году Кошка принимал участие с казаками в походе поляков, под предводительством Замойского, в Молдавию; а в следующем году ходил походом, по призыву польского правительства, в Ливонию для войны со шведами. Находясь в походах, Самойло Кошка вел переписку с коронным гетманом Польши, и письма его, в числе шести штук, дошли до нашего времени. Первое письмо помечено 1 августа 1600 года за подписью Яна Орышовского, «Самуила Кошки старшого и всего войска запорожского» из Белобережья, на шесть миль ниже Черкасс. Получив приказание от коронного гетмана Станислава Жолкевского «у Ревучего [Ненасытецкого порога] на Днепре» выступать в молдавский поход не позже 16 июля, Орышовский и Кошка отвечали, что за дальностью расстояния приказание гетмана слишком поздно пришло к ним и потому не может быть своевременно выполнено. Кроме того, и сами казаки опоздали с выходом: они шли вверх по Днепру против течения, навстречу противному ветру, и должны были едва ли не через каждый камень каждого порога тянуть канатами свои челны, ставя от того от 200 до 300 человек у каждого каната и трудясь таким образом до кровавого пота. Тем не менее Орышовский и Кошка обещали в первое воскресенье от 1-го числа августа быть в Каневе, откуда по истечении недели, когда к ним съедутся из пограничных городов все охотники до войны, располагали двинуться через Белую Церковь и Брацлав к Кременцу, прося коронного гетмана обождать их прихода и обязуясь известить его о выходе с места. Тогда коронный гетман, 19 сентября того же 1600 года, из обоза под Сочавой отправил казакам письмо, в котором извещал «добрых молодцев» о том, что против врагов королевской милости поднялась вся Седмиградская земля и что гетман послал туда 3000 человек войска и просил казаков, выбрав три или две тысячи молодцов, возможно скорей, пока стоит хорошая погода, послать их с 3000 польских воинов на помощь восставшим.

Чем кончился этот поход для казаков и Самойла Кошки, неизвестно. Но в 1601 году Кошка был в Ливонском походе заодно с поляками. Однако, прежде чем выступить в поход, Самойло Кошка отправил 22 января к Белой Церкви послов Ивана Радкевича, Ивана Макаровича и есаула Андрея Комыша – к коронному гетману с письмом и, предлагая через них полную готовность свою служить королю и Польской республике, вместе с тем просил, ввиду зимнего времени, а также ввиду того, что казаки и голы и нищи, похлопотать перед королем о присылке им денежного жалованья и сукон. Обещая вести себя в коронных землях и прилично, и тихо, Кошка просил короля назначить запорожскому войску ежегодное жалованье, как было установлено раньше того времени; возвратить им город Терехтемиров «сообразно дарованию королевской милости»; восстановить грамоту «славной памяти» короля Стефана Батория насчет казачьих выморочных имуществ, чтобы они не доставались никому, кроме казаков или тех, кому умирающие сами назначат из своих друзей; не дозволять в казацких судах никому, кроме казацкого старшого и королевского комиссара, судить казаков; запретить королевским чиновникам во время прихода войска в украинские города брать взятки с казаков; и, наконец, совсем уничтожить так называемую баницию, то есть изгнание или ссылку из государства.

1 декабря того же 1601 года из Новой Мызы Самойло Кошка отправил двух своих посланцев, Федора и Ивана Брынзу, с письмом к гетману Яну Замойскому и с извещением о том, что, согласно приказу гетмана, казаки держат усердно сторожу на дорогах дерптских, фелинских и пернавских против Карлового войска для наблюдения за движениями неприятелей, но вместе с тем терпят большую нужду в крае и потому просят похлопотать у короля о выдаче им жалованья, которого они не получают, прослужив несколько недель уже сверх четверти года, да и к тому же считают, что вообще положенное казакам королевское жалованье слишком недостаточно. Не получив по этому письму никакого удовлетворения, Самойло Кошка через 23 дня после этого из той же Новой Мызы доносил гетману о том, что казаки, терпя большую нужду и не видя себе от короля помощи, снимают стражу, которую они держали, и собираются уходить на Украину. Вместе с этим Кошка сообщал о действиях какого-то шведского начальника войска Граффа, который 22 декабря был с четырехтысячным отрядом у Гермеса, поймал там несколько человек казаков и, узнав от них о том, что Карлсон (побочный сын шведского короля Карла IX) уже в руках казаков, повернул назад от Гермеса; за ним вышел из Гермеса, кроме нескольких десятков человек, и весь народ. После этого казаки захватили в свои руки замок и теперь предлагают его сдать гетману. Подписываясь под этим письмом, Самойло Кошка сообщал, что вместе с «низовым рыцарством» при нем было 15 хоругвей (польских). Однако начало января 1602 года застало Кошку и казаков все в том же Ливонском походе. 2 января Кошка извещал гетмана, что тронуться к мызе Ринген и расположиться у нее табором, как приказывал ему гетман, он не может, так как все лошади у казаков слишком плохи, провизии, несмотря на все поиски со стороны войска, нигде не оказалось, земля слишком замерзла и строить на ней куреней нельзя; к тому же во всем крае нет ни одного дерева, да и вообще весь край очень пустынный и, кроме двух-трех хворостяных «халупок», в нем ничего нет, а потому и ходить туда казакам не для чего. По всему этому Кошка просил гетмана дозволить казакам или двигаться вперед, или свернуть в сторону и расположиться в хлебном краю и добывать там себе пропитание. 18 января того же 1602 года Самойло Кошка написал последнее письмо коронному гетману, в котором извещал, что хотя казакам и доставлен через Даниловича приповедный лист на получение за последнюю четверть жалованья, но все-таки этого жалованья нет, и казаки, терпя большой недостаток, больше служить не хотят; еще в прошлом году, после того как казацкое товарищество стало разъезжаться, казацкий старшой на раде хотел было остановить это движение, но не мог; теперь же, если бы он попытался еще что-нибудь сделать в этом роде, то казаки могли бы побить его камнями^[187].

Таким образом, не получая ниоткуда продовольственных запасов и видя упадок дисциплины между казаками, Самойло Кошка под конец очутился в очень затруднительном положении и не знал, на что ему решиться. Правдоподобность безысходного положения казаков в Ливонии, вследствие крайнего недостатка в продовольствии, подтверждает и секретарь Замойского, Райнольд Гейденштейн^[188].

О дальнейшей деятельности Самойла Кошки известий не имеется никаких. Относительно кончины и места его погребения рассказывается различно: в Боркулабовской хронике говорится, что Самойло Кошка, отправившийся с четырьмя тысячами казаков в Швецию, был там убит в 1601 году и там же погребен^[189]. Но этому противоречит то обстоятельство, что Самойло Кошка в 1602 году, 18 января, писал письмо из казацкого табора в Ливонии коронному гетману. В приложениях к летописи Величко о времени кончины и месте погребения Самойла Кошки рассказывается иначе: Самойло Кошка при коронном гетмане Жолкевском и во время турецкого султана Османа Гордого участвовал, в 1620 году, в польско-турецкой войне, при урочище Цоцоре; но был ли он взят в плен турками, и если был взят в плен, то выкуплен ли на свободу, как выкуплен Богдан Хмельницкий, – это неизвестно; подлинно известно лишь то, что Кошка погребен в украинском городе Каневе, чему свидетельством служит его гроб, находящийся в этом городе^[190]. В других малороссийских летописях о Самойле Кошке передается, что он, вместе с коронным гетманом Жолкевским, участвовал в Цоцорской битве поляков с турками и был взят последними в плен^[191]. Из современных же исследователей украинской старины и народных малороссийских произведений Науменко склонен допустить, что пленение турками Кошки – факт исторический и он мог совершиться около 1620 года^[192]. Антонович склонен верить и верит, что пленение Кошки турками произошло гораздо раньше означенного года; что он, пробыв в плену около 25 лет, вернулся во время Семена Скалозуба, в 1599 году, на Украину, а потом, совершив походы в Молдавию и Швецию, 1600–1602, в начале 1602 года, во время сражения со шведами, был убит и препровожден для погребения в Киев.

Так или иначе, но в марте 1602 года Самойла Кошки в Ливонии уже не было, и в это время вместо него писал письмо к коронному гетману Гаврило Крутневич. В этом письме Крутневич извинялся перед гетманом за то, что он не может, вопреки гетманскому приказанию, рушить с войском под замок Фелин «сегодняшнего дня (то есть 24 марта), во вторник», как вследствие болезни многих из товарищества и порчи дорог, так и вследствие разъезда казаков за добыванием пропитания, а просит разрешения двинуться в четверг и назначить казакам предварительно место, где бы они могли стать кошем. Подписывая свое имя и фамилию в письме, Крутневич не прибавляет к ним, как всегда делал Самойло Кошка, титула «старшого» и потому наводит на мысль, что он вовсе не носил этого звания, а только временно управлял казаками^[193].

В начале декабря того же 1602 года во главе казацкого войска, бывшего в Ливонии, стоял уже Иван Куцкович, «старшой всего рыцарства запорожского», называемый иначе Куцкой; при нем, по сообщению летописца, было 4000 человек казаков. Не получая жалованья и продовольствия от польского правительства, казаки по-прежнему крайне нуждались в первых предметах пропитания и потому, возвращаясь из «Инфлянской земли» и проходя по городам и волостям Белоруссии, предавались большим грабежам и опустошениям. Так, они брали «приставство» с Боркулабовской и Шупевской волостей – 50 коп грошей, 500 мер жита – и делали всякие бесчинства; а когда к ним приехал посланец от польского короля и радных панов с увещанием прекратить всякие насилия по селам и городам, то к польскому посланцу, как пишет о том Соловьев, явился какой-то мещанин и принес на руках шестилетнюю полуживую, изнасилованную казаками, девочку^[194]. Но насколько было правдоподобно обвинение казаков в последнем злодеянии, неизвестно, потому что остается неизвестным то, что отвечали на подобное обвинение сами казаки. Сами казаки, однако, находили оправдание своих поступков в крайне стесненном материальном положении своем и во враждебном настроении против них местных жителей. Так, 4 декабря старшой казацкий Иван Куцкович писал письма к великому канцлеру литовскому, Льву Сапеге, и в нем винился перед «милостивым господином» за то, что сделано было казаками на Витебском тракте в имении Сапеги, Островне.

Проезжая по этому тракту, казаки, в числе нескольких десятков конников, заехали в имение канцлера и, вследствие необходимости остановиться здесь на некоторое время, стали просить у управителя имением харчей для себя и для коней: «Хотя и следовало минуть и сохранить имение вашей милости, как лица, которое издавна оказывает свое благоволение запорожскому войску; однако нас принудили так поступить господа витебские мещане, которые, не желая добровольно дать нам в своих домах куска хлеба, обильно облитого нашею кровию, насмерть убили нескольких, отправленных вперед, товарищей наших и обнаружили недоброжелательство ко всему войску нашему. Но все это мы отдаем на суд Господа Бога и Его святой справедливости. Что касается ущерба, причиненного имению вашей милости, нашего милостивого господина, то мы уверены, что ваша милость постараетесь покрыть его вашим высоким прощением, зная, что без этого не может обойтись никто из живущих войной»^[195]. Еще пространнее писал о бедственном положении казаков в Белоруссии тот же Куцкович в конце декабря (20-го числа) коронному гетману Яну Замойскому из самого города Витебска. В этом письме Куцкович заявлял, что недостатки, нужда и потери казаков так велики, что они сами взывают о себе к коронному гетману, и если рассказывать о них человеку, не видавшему положения казаков, то он и веры тому никакой не даст. Прежде всего о сукнах и обещанном жалованье казаки и «знать не знают», и все, что они добыли себе саблей до войны, все это съела Инфлянская земля, – долго будет памятна запорожскому войску инфлянская служба! Во время этой службы казаки дошли до того, что потеряли всякую разницу между собой и какими-нибудь латышами, и если король не пожалует их своей милостью, то они явятся к своему товариществу «в триумфе настоящих оборванцев». Затем, не видя нигде сочувствия к себе, казаки встретили в городах Белоруссии одну лишь вражду и недоброжелательство. Начало этой вражды обнаружилось уже с тех пор, когда запорожское войско оставило Инфлянскую землю и вступило во владение великого литовского канцлера. В это время канцлерские чиновники, собравшись вместе с хлопами, захватили нескольких человек казаков на открытой дороге, шедших позади войска, и одних из них в воде потопили, других без всякого сожаления убили, а когда об этом доведено было до слуха канцлера, то он не обратил на это никакого внимания. Кроме этого было немало и других примеров, когда местное население выказывало вражду к казакам, но особенно это проявили мещане города Витебска. Не желая своим присутствием опустошать целую местность и имея в виду дать отдых своим лошадям, казаки вознамерились с частью своего войска войти в Витебск и для этого послали раньше себя к городу есаула с несколькими десятками конников для переписи домов. Витебские мещане сперва пообещали им вполне свободный вход, но когда передовые казаки вошли в город, то горожане ударили в набат и, бросившись на них со страшным ожесточением, одних потопили в Двине, других убили насмерть, третьих выгнали вон из города, забрав себе их лошадей и имущество. Казаки, искренне сожалея о невинно пролитой крови своих товарищей, но, вместе с тем, избегая еще большого кровопролития, хотели презреть обиду, дали присягу не мстить за убитых товарищей, но просили жителей, чтобы они допустили войско на некоторое время в свои дома для отдыха, так как казаки на то имеют приказ от королевского величества. Но мещане и после этого, ссылаясь на «какия-то вольности свои», не соглашались впустить казаков в свои дома. Тогда казаки обращались к ним с увещательными письмами, прибегали и к посредству шляхтичей, но мещане не сдавались, решив расправиться с казаками войной во что бы то ни стало. Казаки, видя, что они напали на людей, ни Бога не боящихся, ни короля не почитающих, решили отразить насилие насилием и приблизились к городу. Мещане, взяв с собой знамя, сделали вылазку из города и вступили с казаками в бой, но потерпели жестокое поражение, убив лишь несколько сверх десятка человек из казацкого войска. Во свидетельство верности всего рассказанного казаки ссылались на показания витебских шляхтичей и на собственные «протесты». В заключение просили коронного гетмана быть заступником за казаков перед королевской милостью и прислать войску сукна и жалованье, которое заслужено было ими за три четверти года и которого они намерены были ожидать в городе Могилеве^[196]. Но, должно быть, и на этот раз казаки не дождались ни сукон, ни жалованья от короля. По крайней мере, в половине 1603 года Иван Куцкович, не находя возможным успокоить казаков, сдал свое начальство в городе Могилеве Ивану Косому, а сам ушел из Белоруссии. Иван Косой и привел казаков назад. Возвращаясь на Низ, казаки везде причиняли большие убытки городам и селам, брали много лошадей, женщин, девиц и детей. Как пишет Соловьев, на одного казака приходилось от 8–12 лошадей, от 8–4 женщин или девиц и от 3–4 детей, – все они забирались, разумеется, ради выкупа их потом родными^[197].

В то время, когда одна часть казаков находилась в Швеции, другая часть их подвизалась на низовьях Днепра, и, очевидно, с большим успехом для себя, но с великим ущербом для мусульман, о чем можно думать на основании жалоб со стороны крымцев на казаков. Так, в 1601 году главный советник крымского хана, Ахмет-калга, заявлял жалобу польскому послу Лаврину Пясочинскому о чинимых запорожцами нападениях на владения Крыма. Но на жалобу советника польский посол отвечал тем, что низовые казаки не находятся в подданстве польских королей и представляют собой сброд всяких народов и языков, с которыми хан может поступать, как ему угодно. В следующем, 1602 году низовые казаки, в числе двухтысячного конного войска, стояли за Брацлавом над Каменкой и предлагали свои услуги волошскому господарю; но господарь отклонил это предложение, и после этого, 12 мая, низовые казаки, выйдя из Днепра на Черное море на 30 чайках, по 50 или по 60 человек в каждой чайке, напали близ Килеи на турчина Хасан-Агу, плывшего по морю на галере, и побились с ним. После этого боя, 15 мая, казаки подошли к Белограду и остановились у Бугаза, там, «где Днестр впадает в Черное море с Овидовым озером». Здесь они напали на турецкий корабль, плывший из Кафы и везший нескольких человек греков и турок, и взяли его с боем, но турки, бывшие на нем, успели спастись, а грекам казаки даровали жизнь, хотя и ограбили их. Однако вследствие неблагоприятного ветра казаки два дня простояли на месте с большой опасностью от турок. Но и жители города были в опасности от казаков: они, как пишет Кулиш, каждую ночь перебирались из города в замок и всякий раз трепетали за свою жизнь. Наконец, 16 мая, подул благоприятный ветер и казаки, подняв паруса, ушли в Днепр^[198].

После отхода казаков турки и татары потребовали от польского посла Пясочинского, чтобы он через своего короля заставил казаков вернуть взятую ими галеру и захваченный на ней товар. На это требование Пясочинский снова отвечал, что казаки своевольные люди, что они не слушаются воли короля и что сам посол боится их не менее как белогородцы.

Не добившись положительного ответа от польского посла, Порта решила послать против казаков войско и истребить их на море. Против казаков отправлены были из Царьграда на четырех галерах янычары, обязанностью которых было перевозить татар из Очакова в Белоград для похода в Венгрию. Но янычары, желая расторговаться столичными товарами, привезенными на кораблях в Белоград, подкупили белогородского санджака, чтобы он сам вышел в море и сделал вид, будто гоняется за казаками. Санджак исполнил просьбу янычар и, выйдя в море в то время, когда казаки успели уже подняться в устье Днепра, простоял день и две ночи и возвратился в город, как бы не успев догнать казаков^[199].

После этого на польского посла посыпались упреки со стороны послов крымского хана и чиновников санджака. Послу доказывали, что казаки вовсе не сброд, что они люди князей Острожских, Збаражского и других польских панов, подданных короля. Но посол отвечал им прежними словами: «Казаки – сбор всякого народа, хотя в их рядах есть и беглецы из польских владений. Что же? У вас, в самом Константинополе, при всей вашей бдительности, случаются беспорядки, а на Белом (Мраморном) море Бурат-Райза держал разбой и угрожал самому государю. Так и у нас казаки города и волости разоряли, людей мучили, в полон брали… Да если бы все казаки были из Польского государства, то их можно было бы укротить, а то они собираются отовсюду. Да казаки ж и моря не знали, пока ваши же турки не показали себя и не научили их мореплаванию, а потом сами заодно вас воюют. Сами виноваты, что таких учителей им дали»^[200].

Что делали казаки после этого в течение 1604 и 1605 годов – указаний на этот счет не имеется, но в январе 1606 года стало известно, что ногайский султан Бухар вторгся со своими ордами под город Корсунь. Тогда гетман коронный Станислав Жолкевский известил о том запорожских казаков, и казаки оттеснили Бухара от Корсуни с большим для него уроном^[201]. В том же 1606 году казацкий старшой Григорий Изапович, называвший себя «гетманом всего рыцарства запорожского» (Hetman wszitko ricerstwa zaporozskie), оповещал своим универсалом украинские уряды, что в исходе декабря, когда Днепр станет на своих обыкновенных перевозах, крымский царевич, старший сын хана, имеет намерение сделать нападение на владения польского короля, пана казацкого; вследствие этого «гетман, как верный слуга его милости короля и Речи Посполитой» доносил украинским урядам о басурманском замысле и приглашал их к защите края против неприятелей. По просьбе Изаповича универсал его записан был в градские Владимирские книги^[202].

Глава 9

Участие запорожских казаков в предприятии Лжедмитрия I. Неудачная битва Дмитрия и казаков у Добрынич на речке Севе. Участие запорожцев в предприятии Лжепетра и Лжедмитрия II. Поражение Шуйского и Голицына и начальника немецкого отряда Ламсдорфа от поляков и запорожцев. Общая численность запорожских и украинских казаков при Тушине. Действия казаков под Устюжной. Действия Наливайко во Владимирском уезде. Движение Кернозицкого с казаками к Новгороду, отступление к Старой Руссе и Твери. Действия Оленченко с казаками под Смоленском. Участие казаков во взятии Стародуба, Почепа, Чернигова, Новгород-Северского, Мосальска и Белой. Оборона казаками православной веры на юге; возвращение их на север и движение к Пронску, Зарайску, в верхневолжские и заволжские места; осада Вологды. Сидение запорожцев в Кремле. Сношение царя Михаила Федоровича с турецким султаном по поводу запорожцев. Движение в московские пределы гетмана Сагайдачного и действия его у Калуги и Белой

В то время, когда запорожские казаки возвратились из шведского похода на Низ, у них объявился человек, который потом потряс основы всего Русского государства и едва не сделался причиной подчинения России польской короне, – это Лжедмитрий I, или названый Дмитрий-царевич. Что названый царевич Дмитрий был в Запорожье – на это есть прямые, положительные указания; нет лишь точных указаний на то, в каком именно году он был там – в 1601, 1602 или в 1603^[203]. Впрочем, разница в расстоянии времени здесь не имела никакого значения – важно лишь то, что с появлением Дмитрия наступило на Руси Смутное время, а это время всегда желательно было для всего казацкого сословия, искавшего везде добычи и военной славы. В Смутное время русское казачество играло первенствующую роль, и все самозванцы опирались главным образом на казаков. Оттого во всех походах Дмитрия I и его преемников южнорусские казаки принимали также самое живое и самое деятельное участие, причем в этом деле главнейшую роль играли собственно так называемые украинские, или черкасские, казаки и второстепенную – собственно запорожские, или низовые, казаки.

Назвавшись русским царевичем в Польше и получив позволение собирать войско для похода на Москву, Лжедмитрий I в 1604 году послал своих агентов к донским и запорожским казакам поднимать их к себе на службу; последним Дмитрий отправил даже собственное знамя в знак особенного к ним внимания; казаки с особой охотой откликнулись на такой призыв. Их привлекли в данном случае жажда богатой добычи, страсть к далеким походам, заманчивость самого предприятия. Под знаменем Дмитрия собралось несколько тысяч поляков и две тысячи донских казаков, с которыми он и выступил в южные области Московского государства. В городе Севске к нему подошло 12 000 человек малороссийских казаков, разделявшихся на конников, 8000, и пехотинцев, 4000, с арматой из 12 исправных пушек; между малороссийскими казаками немало было и собственно запорожских, или низовых, казаков. Дмитрий в особенности обрадовался, когда к нему явились казаки запорожские (kozacy zaporoscy) – как потому, что они пришли в большом числе, так и потому, что они известны были своим мужеством. Усилившись казаками, Дмитрий дал сражение царскому войску в половине января 1605 года, при деревне Добрыничах, недалеко от Севска, на реке Севе, но потерпел там поражение^[204].

В это время Дмитрий располагал войском в 15 или 20 тысяч человек. Перед началом битвы он разделил все наличное число своего войска на три части: первую часть составляли поляки и перешедшие на его сторону русские, числом 3000–8000; вторую – казацкая конница, 8000 человек; третью – казацкая пехота, 4000 человек; последние имели в своем распоряжении армату и поставлены были в резерве. Против Дмитрия действовали 60 000 русских ратников, высланных царем Борисом Годуновым и состоявших под начальством князей Федора Мстиславского и Василия Шуйского. Битву открыл сам Дмитрий. Он с польской и русской дружинами бросился на одно крыло московского войска и, опрокинув его, устремился на главную царскую рать, стрельцов; за ним поскакали и малороссийские, и запорожские казаки. Стрельцы выставили впереди себя подвижные укрепления в виде саней с сеном и, подпустив к себе на известное расстояние поляков и казаков, дали сильный залп по ним. Не ожидая такого залпа, казаки дрогнули и повернули назад. За казаками обратились назад и поляки. Тогда русские бросились в погоню за беглецами, но наткнулись на казацкую пехоту с пушками. Пехота стала палить из пушек по русским ратникам, но, подавленная силой, была вконец истреблена ими, зато своим действием дала возможность уйти и спастись от русских Дмитрию. Разбитый под Добрыничами, Самозванец, как пишет о том Иловайский в своей книге «Смутное время», бежал сперва в город Рыльск, а оттуда в город Путивль^[205].

В дальнейших успехах своих походов Дмитрий I обязан был главным образом донским казакам и русским ратным людям, ненавидевшим противника Лжедмитрия, Бориса Годунова, и потому охотно сражавшимся против него за Самозванца. Какова роль была с этого времени украинских и запорожских казаков, неизвестно. Но после гибели Лжедмитрия I запорожские казаки все еще оставались в пределах Московского государства и в 1607 году помогали самозванцу Петру, родом донскому казаку Илейке из Мурома, назвавшемуся небывалым сыном царя Федора Ивановича от жены его Ирины. Лжепетр выступил еще при жизни Дмитрия I. Называя его своим дядей, он послал к Дмитрию свою грамоту и получил от него приглашение приехать в Москву. Приняв это предложение за чистую монету, Лжепетр двинулся было с казаками вверх по Волге, но когда поднялся выше Свияжска, то тут получил известие о гибели Дмитрия и о воцарении Василия Шуйского. Тогда он повернул назад и скоро очутился на Дону, где и расположился на зимовку. В это время к Лжепетру прибежал гонец от князя Григория Шаховского, поднявшего восстание против царя Василия Шуйского, и просил Петра для совместного действия против царских войск. Лжепетр с охотой принял предложение Шаховского и весной 1607 года двинулся в Путивль. При нем были терские, донские и волжские казаки, а потом пристали и запорожские. По дороге Лжепетр взял со своими казаками город Цареборисов, избил нескольких воевод и дворян и потом добрался до Путивля. Из Путивля, вместе с Григорием Шаховским, Лжепетр двинулся к Туле и здесь соединился с другим мятежником, холопом Иваном Болотниковым, имея намерение идти на Москву. Но в Туле Лжепетр, 1 октября, вместе с Шаховским, Болотниковым и другими, был взят и отправлен в Москву и там казнен через повешение.

Запорожцы, бывшие при Лжепетре, в числе 8000 человек, перешли потом на сторону Лжедмитрия II, стоявшего в городе Орле^[206] и имевшего около себя 4000 поляков с князем Романом Ружинским во главе^[207]. Когда второй самозванец двинулся из Орла, то встретился под селом Каменкой, между Орлом и Волковом, с царской ратью, между которой был и наемный немецкий отряд. Немцы снеслись с Ружинским и предложили ему перейти на сторону Лжедмитрия II и поляков. Ружинский принял это предложение с охотой, но в решительный момент немецкие начальники сильно перепились и не успели склонить всего отряда к переходу к Лжедмитрию и Ружинскому. А между тем поляки вступили в бой с русскими, и последним в это время оказали большую услугу немцы: когда Ружинский после боя разбил князей Дмитрия Шуйского и Василия Голицына и заставил их покинуть поле битвы, то немцы прикрыли отступление царской рати и тем заставили думать князя Ружинского о неискренности их предложения о переходе к самозванцу. Как говорится в «Киевской старине», Ружинский, разбив и рассеяв царскую рать вторично, 24 апреля 1608 года приказал запорожцам изрубить 200 человек немцев с их начальником Ламсдорфом во главе, несмотря на то что они добровольно пришли к нему с изъявлением готовности служить полякам^[208].

По мере успеха Лжедмитрия II против Москвы к нему все более и более стекалось различного рода искателей приключений, и в числе их – запорожских казаков, так что под Тушином последних считалось уже, как указывает Соловьев, 13 000 человек, но, конечно, главную массу составляли здесь собственно малороссийские казаки, известные у москвичей под именем запорожских черкас.

В начале 1608 года казаки, вместе с поляками и тушинцами, бились против воеводы Железопольской Устюжны, Андрея Петровича Ртищева, и Фомы Подщипаева, и с их четырьмястами человек ратников из Белого Озера. 5 января, при деревне Батневке, казаки нанесли такое жестокое поражение устюженцам и белоозерцам, что пораженные, по выражению современника, иссечены были подобно траве. Спасшись от гибели с небольшим числом воинов, Ртищев ушел в Устюжну, и, пока поляки и казаки успели отлучиться на некоторое время от Батневки, воевода постарался укрепиться, наковать себе пищалей и наготовить боевых запасов. Однако 3 февраля казаки, литовцы, поляки, под начальством Казаковского, а вместе с ними немцы и татары, вновь прискакали под Устюжну; четыре раза они приступали к острогу города, но каждый раз встречали такой сильный отпор со стороны горожан, что отступали прочь и, наконец, после приступа 8 февраля совсем покинули Устюжну, и жители ее воспели благодарственный гимн Господу Богу за избавление от нашествия ляхов, празднуя это событие и по настоящее время 10 февраля каждого года. Как пишет Соловьев, в это же время во Владимирском уезде действовал какой-то пан Наливайко с казаками; он свирепствовал с неслыханным злодеянием, истребляя и сажая на кол дворян, боярских детей, простых крестьян, позоря жен, забирая в плен детей. Злодеяния Наливайко привели в ярость даже самого Тушинского вора (то есть Лжедмитрия II), и он послал приказание во Владимир казнить Наливайко. Однако за Наливайко вступился литовский канцлер Лев Сапега и написал к самозванцу просительное по этому поводу письмо. Самозванец, вместо помилования, обратился к Сапеге с укором, чтобы он не выпрашивал милости таким злодеям, как Наливайко, а карал бы их смертью. Но приказание Тушинского вора было оставлено без исполнения, и казаки Наливайко продолжали по-прежнему злодействовать, неизвестно только, какие именно то были казаки, то есть были ли то украинские, запорожские или какие-нибудь бродяги, принявшие имя казаков^[209].

В 1609 году запорожские казаки, под начальством полковника Кернозицкого, отправлены были Лжедмитрием II к старому Новгороду, с целью склонить на сторону Дмитрия жителей Новгорода. В то время в Новгороде находился племянник царя, князь Михаил Скопин-Шуйский, собиравший ополчение против врагов царя и ведший переговоры со шведами о найме их в военную службу к московскому царю. Казаки шли, в числе нескольких тысяч человек, из Тушина и по дороге к Новгороду захватили Торжок и Тверь. Навстречу запорожцам вышел окольничий Михайло Татищев, но он был обвинен в тайных сношениях с Кернозицким и поплатился за то жизнью. Тогда Кернозицкий беспрепятственно подступил к Новгороду и расположился у Хутынского монастыря. Но тут он узнал, что к князю Михаилу Скопину-Шуйскому подошло значительное подкрепление, и, испугавшись, поспешно отступил назад, после чего действовал против русских и шведов под Старой Руссой и Тверью, но оба раза неудачно.

В том же году, со второй половины сентября, запорожские черкасы, под начальством Олевченко, действовали, в числе около 10 000 человек [в записках Жолкевского – 30 000], под городом Смоленском вместе с польским королем Сигизмундом III и литовским канцлером Львом Сапегою. Они собрались сперва в Каневе, Переяславе и Черкассах и сами предложили свои услуги польскому королю. Под Смоленском они заняли позицию около Духовского монастыря и расположились там своим табором. Впрочем, существенной пользы запорожские казаки королю на этот раз не оказали, так как они, не любя подчиняться никаким требованиям военной дисциплины, то приходили к городу, то уходили и больше занимались поиском добычи в селах и деревнях, чем продолжительной и скучной осадой города^[210]. В начале 1610 года казаки особенно разбойничали в Зубцовском уезде, в расстоянии, по данным Соловьева, около 800 верст от Москвы и около 200 от Твери^[211]. Вслед за тем запорожские черкасы принимали участие, вместе с поляками и литовцами, во взятии городов Северской Украины – Стародуба, Почепа, Чернигова, Новгород-Северска, Мосальска и Белой, заставляя жителей присягать польскому королевичу Владиславу. Жители названных городов, особенно двух первых, оказывали запорожским черкасам жестокое сопротивление и, зажигая города, бросали в пламя свои имущества, а потом кидались в него сами и погибали. Такое отчаяние местного населения объясняется той жестокостью, с какой казаки, несмотря даже на запрещения короля Сигизмунда III, обращались с побежденными^[212]. Различия в исторической судьбе, различия в культуре, языке, костюме, общественном строе, отчасти в обрядностях веры сделали южноруссов, в особенности запорожских казаков, во многом не схожими с великороссами. И по внешним приемам, и по внутренним воззрениям южноруссы скорее имели сходство с поляками, чем с великоруссами. Этим-то и можно объяснить ту вражду, которую украинские и запорожские казаки выказали в отношении великоруссов в Смутное время Московского государства.

Действуя с невероятным ожесточением против своих же собратий, людей православной веры на севере России, запорожские и украинские казаки в то же время весьма энергично отстаивали православную веру на юге России против открытых врагов ее, униатов. Так, в 1610 году казацкий гетман Григорий Тискиневич особенно усердно поддерживал киевское православное духовенство, которое не хотело подчиниться униатскому митрополиту и не дозволяло взять киевскую соборную церковь Св. Софии униатскому наместнику («официалу») Антонию Грековичу. Тискиневич 10 мая написал письмо, находясь за порогами Днепра, до пана подвоеводы киевского Холоневского и, выказывая в этом письме горячее желание ратовать за православную восточную церковь до конца своей жизни и до готовности сложить свою голову, давал позволение подвоеводе убить «того официала Грековича як пса, где колвек здыбавши»^[213].

В 1611 году малороссийские, а с ними, нужно думать, и запорожские казаки снова очутились на севере России в распоряжении поляков. Польский полководец Александр Гонсевский приказал отряду запорожцев идти в рязанские места для того, чтобы мешать Прокопию Ляпунову, собиравшемуся на подмогу Москве. «Черкасы» нашли себе союзника, воеводу Исака Сумбулова, сторонника поляков, и двинулись к городу Пронску. В Пронске они застали Прокопия Ляпунова и осадили его. Но на помощь к Ляпунову подошел князь Дмитрий Михайлович Пожарский, и «черкасы» почли за лучшее отступить от города. После этого те же «черкасы» напали на город Зарайск, где расположился князь Пожарский, но тут они испытали полную неудачу: Пожарский вышел из города и ударил на них с такой силой, что они покинули город и бросились бежать на Украину^[214].

Однако это бегство «черкас» на Украину не было окончательным: в 1612 году «черкасы» очутились на верхневолжских и даже заволжских местах – в Краснохолмском Антониевском монастыре, в Пошехонье, в Угличе, в Твери. В это время они сражались с князем Дмитрием Мамстрюковичем Черкасским и выгнаны были им из Антониева монастыря (Бежецкого уезда, Тверской губернии).

С 22 по 26 августа того же года часть малороссийских «черкас» была осаждена, вместе с поляками, литовцами и немцами, в Кремле и Китай-городе соединенными ополчениями Минина-Сухорукова, князя Пожарского и атаманов русских казаков. 22 сентября часть «черкас» отделилась от польского воеводы Хоткевича и бросилась к городу Вологде. Пользуясь отсутствием отъезжих караулов, башенных и городских сторожей, стрелецких голов и сотников, нарядных пушкарей и затинщиков, «черкасы» вошли ночью в город и взяли его приступом, людей изрубили, церкви ограбили, город и посады до основания выжгли, воеводу князя Долгорукова и дьяка Карташова убили, архиепископа Сильвестра взяли в плен и хотели было казнить смертью, но потом еле живого отпустили.

Наконец, при сдаче Кремля Карлом Хоткевичем, в ноябре месяце того же года, Минину, Пожарскому и Трубецкому в числе поляков, литовцев и немцев были и «черкасы», под которыми москвичи разумели, по обыкновению, как малороссийских, так и собственно запорожских казаков. Находясь в Кремле, осажденные терпели страшный голод и не сдавались. Как пишет Соловьев: «Тогда отцы ели своих детей, один гайдук съел сына, другой – мать, один товарищ съел слугу своего, ротмистр, посаженный судить виновных, убежал с судилища, боясь, чтобы обвиненные не съели судью»^[215].

После сдачи поляков, литовцев, немцев и «черкас» на Руси произошло знаменательное событие – избрание, 21 февраля 1613 года, царя Михаила Феодоровича Романова, вслед за которым последовало повсеместное очищение России от иноземцев, различных бродячих элементов, и в том числе от казаков.

В июне месяце этого же года от нового царя отправлены были к турецкому султану Ахмету послы с известием дружбы России к Турции и с просьбой действовать заодно с русским царем против поляков и литовцев. На эту просьбу из Константинополя отвечали, что султан согласен быть с великим государем в братстве и любви и хочет стоять за литовского короля, для чего отдал приказ крымскому хану идти от города Аккермана на Литву; особо прямо из столицы султан послал на Литву десять тысяч ратных людей с волохами и молдаванами, а кроме того, велел у днепровского устья поставить два города против «днепровских черкас», чтобы сбить с Днепра всех казаков^[216].

Но «черкасы», ничего не зная о сношениях русского царя с турецким султаном, по-прежнему продолжали оставаться в Московской Руси и брать города один за другим. На этот раз во главе их стоял знаменитый гетман Петро Конашевич Сагайдачный^[217], впоследствии прославивший себя как военными, так и гражданскими делами, действовавший на Украине за православную веру и народность одинаково искусно как саблей, так и пером. Выйдя с «воинством своим» из Киева, он прошел на Путивль, Волхов, Белев, Козельск, Мещовск, Серпейск, Лихвин, Перемышль, Калугу и «много по пути зла сделал, пролив кровь христианскую». В Калуге в то время сидел воевода Артемий Измайлов, который послал известие в июле месяце в Москву о первом приступе к городу Сагайдачного и о намерении его вторично идти на Калугу. В то же время писал в Москву и Нащокин с известием о том, что «черкасы» имеют намерение идти к Можайску. Тогда молодой царь, после совета с духовенством и боярами, послал против Сагайдачного князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского да Михайла Матвеевича Бутурлина. Воеводы двинулись по направлению к Калуге, но «черкасы» и литовцы отступили к Вязьме и Дорогобужу, а потом, покинув и эти города, ушли в Белую. Воеводы пошли по следам «черкас» и, подошедши к Белой, осадили ее. «Черкасы» и литовцы попытались сделать вылазку, но эта вылазка была неудачна, и в августе месяце они сдались русским воеводам. После этого Сагайдачный со своим войском повернул назад и пошел к Киеву через Курский уезд и через вершину реки Псела, на Думчий курган. Дойдя до города Курска, он отправил к гражданам его двух человек с объявлением, что он ни городу, ни уезду не причинит никакого зла, о чем отдал приказ своему воинству^[218].

Глава 10

Начало деятельности гетмана Сагайдачного. Взятие запорожцами городов Кафы, Синопа, окрестностей Константинополя, Трапезонта и Варны. Поход запорожских казаков под Перекоп и сношение их с Москвой. Участие запорожцев в сражении под Хотином заодно с поляками против турок и первенствующая роль в этом гетмана Сагайдачного. Неудачные походы запорожцев к Очакову и в Черное море в 1621 году. Походы запорожцев в Молдавию в 1622–1623 годах, к берегам Босфора, к городам Синопу и Трапезонту. Страшное поражение казаков на западном берегу Черного моря. Условия, предъявленные казаками польско-литовскому правительству в 1625 году. Появление в Запорожье турецкого царевича Ахии

Возвратившись на Украину и в Запорожье, казаки снова обратились к своим прежним делам, походам на Крым и Турцию. Еще в 1612 году казаки, под начальством Сагайдачного, пробрались Днепром и его широким лиманом в Черное море и причинили там большие разорения турецкому населению, после чего взяли намерение идти на Волощину. Польский король Сигизмунд III, узнав об этом, послал в 1613 году казакам универсал с требованием немедленно оставить свои замыслы и не беспокоить своими набегами ни турок, ни волохов. Как пишет Кулиш: «Услышав об этом своевольном замысле вашем, все коронные чины и вся Речь Посполитая, почти в один голос, горячо просили нас обуздать и покарать это своевольство ваше; а потому, в случае вашего непослушания, мы прикажем нашим старостам и всяческим властям истреблять вас и карать на имуществе, женах и детях ваших».

Такие угрозы, однако, нисколько не действовали на казаков: казаки, привыкшие уже к своеволию во время походов в Московское государство и вместе с тем приученные к полной непоследовательности своего правительства, то поощрявшего их, в случае надобности, то останавливавшего, в случае опасности, не обращали никакого внимания на королевские универсалы. В 1613 году они успели два раза сходить в Черное море и наделать много «шкод татарам, разорив несколько городов в Херсонесе Таврическом». Против казаков выслана была турецким султаном немалая водная армата, галеры и чайки, к очаковскому порту, мимо которого низовцы неминуемо должны были возвращаться назад. Но казаки, пользуясь ночным временем, напали на беспечных турок в самом порту и разгромили их, причем взяли немало турецких чаек и шесть больших судов, галер, а о своей победе донесли королю на сейме, через письмо и посольство, и коронному гетману Станиславу Жолкевскому. Не довольствуясь этим, казаки, вышедши из Запорожья в немалом количестве войска, пошли «на власти» и стали причинять «всякое зло» и украинскому населению. Они двигались к волошской границе, ведя с собой какого-то самозваного господарника, и уже добрались в имения князей Збаражских в Брацлавщине. Обыватели Брацлавского воеводства обратились с жалобой на казаков к коронному гетману, чтобы он спасал их от притеснений казацких. Тогда гетман, желая предупредить опасность, какая угрожала Польше от Турции, а вместе с тем имея намерение подать помощь брацлавскому населению, предупредил казаков через их же собственных посланцев и, собрав роты, вышел на Украину. Казаки, узнав об этом, повернули к Днепру и, перейдя реку, расположились в Переяславе^[219].

Правительство турецкого султана по поводу походов казаков обратилось за удовлетворением к польскому послу Андрею Горскому, бывшему на ту пору в Константинополе, но Горский на предложенный ему запрос отвечал, что казаки представляют собой разбойничье и разноплеменное скопище русинов, москвитян, волохов и поляков, привыкших, при случае, бесчинствовать и не повиноваться ни королю, ни сейму Речи Посполитой.

Этот и предыдущие ответы польского посла султану относительно набегов казаков на турецкие земли ясно показывают, что в Польше на ту пору нуждались в казаках и потому пока смотрели сквозь пальцы на все действия их в Крыму и Турции.

В начале весны 1614 года казаки снова предприняли поход в Черное море, но на этот раз им не посчастливилось: на море поднялась буря и разнесла их в разные стороны, причем морская волна одних из них потопила, других выбросила на берег, где они были изловлены и побиты турками^[220]. Несмотря на это, в том же году казаки, собравшись в числе до 2000 человек, вновь выплыли в Черное море; ими руководили бывшие турецкие невольники, украинцы-потурнаки, принявшие ислам («потурчившиеся») единственно из страха смерти, служившие туркам, но потом сумевшие обмануть турок и убежать на Украину. Они отлично знали все входы в побережные города Черного моря и предложили казакам руководить флотилией. Казаки приняли предложение и, выплывши на чайках в Черное море, ударились к берегам Малой Азии, или Анатолии, и пристали в богатой, крепкой, людной и цветущей гавани Синоп, славившейся по всему Востоку как богатством своих жителей, так и прекрасным местоположением и чудным климатом и прозванной «городом любовников». Пользуясь указаниями потурнаков, казаки напали на город, разрушили замок, перерезали гарнизон, ограбили арсенал, сожгли несколько мечетей, домов и стоявшие в пристани суда, вырезали множество мусульман, освободили из неволи всех христиан и после этого, причинив туркам, по исчислению торговых людей, на 40 миллионов злотых убытку, поспешно ушли из города. Известие о взятии Синопа произвело на турок оглушающее впечатление. Сам султан, узнав об этом, пришел в такой гнев, что приказал было казнить великого визиря Насаф-пашу и только по неотступной просьбе жены и дочери паши даровал ему на этот раз жизнь, хотя не преминул исколотить его буздыганом, то есть большой металлической булавой^[221]. Но, не довольствуясь этим, султан послал румелийского беглербека Ахмет-пашу преградить казакам дорогу и истребить их всех до единого, где только они будут отысканы. Вместе с этим «великий падишах» отдал приказание, для предупреждения дальнейших казацких выходов в Черное море, построить несколько замков при впадении реки Днепра в море, о чем и известил в том же 1614 году польского короля Сигизмунда III, советуя и ему, со своей стороны, принять соответствующие меры против казаков^[222]. Ахмет-паша немедленно отправился к устью Днепра и, имея при себе 4000 янычар со множеством другого народа, расположился на урочище Газилер-Геремих (Переправе воинов) и стал готовиться к постройке крепостей, а вместе с тем и к возвращению казаков в обратный путь от Синопа. Находясь несколько времени на Переправе воинов, Ахмет-паша потребовал у поляков съестных припасов для продовольствия своего войска и необходимых материалов для сооружения замков. Польское правительство увидело в этом стремление султана к разрыву с Речью Посполитой и желание расширить границы своих владений, а потому коронный гетман Станислав Жолкевский поторопился выйти на южную границу Польши и, как пишет Кулиш, держался там в течение некоторого времени с войском^[223].

Между тем казаки, мало заботясь о том, что ожидало их у Переправы воинов, шли морем в обратный путь, а здесь для их встречи привезены были даже пушки из Белограда и доставлены к Очакову. Увидя воочию грозу, казаки решили пробиться сквозь турецкие галеры и сандалы и уйти вверх по Днепру. Когда они приблизились к Переправе воинов, то на них посыпались пули, ядра и стрелы, но они, не теряя мужества и противопоставляя янычарским саблям и татарским стрелам собственное оружие, двигались вперед. Однако, уступая своим противникам и по силе, и по боевым средствам, казаки не выдержали натиска и были побеждены своими противниками: часть из них была убита, часть потоплена в воде, и только незначительное число, по донесению Ахмет-паши своему повелителю, прорвалось вперед и ушло к Черкассам и Каневу. Так рассказывается в одном источнике об этом деле. Другой источник передает об этом несколько иначе и приписывает поражение казаков у Переправы воинов великому визирю Насаф-паше. Чтобы заслужить милость своего повелителя, великий визирь поспешил послать к устью Днепра Шакшака-Ибрагим-пашу с несколькими судами и отборным войском. Ибрагим-паша, бросившись в открытое море, прошел незамеченным по морю и стал у днепровского устья раньше, чем прибыли туда казаки. Но казаки, зная все приемы турок в этом случае, взяли свои меры и, не доходя засады Ибрагим-паши, причалили к берегу, вытащили на сушу свои чайки и понесли их вдоль берега Днепра, чтобы потом снова спустить в реку выше турецкой засады и продолжать свой путь вверх по Днепру. Турки, проведав об этом, бросились на пеших казаков и хотели перебить их на месте. Но им удалось из 2000 человек казаков убить только 200 да 20 человек взять в плен; остальные казаки, побросав некоторую часть из своей добычи в воду, с лучшей добычей все-таки успели сесть в лодки и уйти от турок. Зато взятые в плен 20 человек казаков доставлены были Ибрагим-пашой в Константинополь и там преданы были, в присутствии жителей Синопа, приехавших с известием о разорении их города казаками, мучительным казням^[224].

После казни пленных турецкое правительство послало известие Польше, что оно готово отправить войска в самую землю казаков, чтобы раз и навсегда прекратить выходы их на море и набеги на турецко-татарские земли. В Польше нашли, что это будет нарушением существующего между турками и поляками мира и ответили в Константинополь, что против казаков пойдет сам гетман Жолкевский, турки же могут стать у днепровского лимана и истреблять тех из казаков, которые выскочат в море^[225].

Но казаки мало обращали внимания на все угрозы со стороны турок и поляков и на «провесни» 1615 года снова выплыли на Черное море. На этот раз они вышли на 80 чайках и, отважно пустившись в открытое море, подошли к окрестностям самой столицы султана, Константинополя, и зажгли две пристани – Мизивну и Архиоки. Султан был близко возле этих мест на охоте и увидел из своего окна дым от двух пылавших пристаней. Оставив свою забаву, падишах в гневе бежал в Царьград и приказал отправить против казаков армату. А казаки между тем беспечно продолжали свои грабежи и под конец, задавши «превеликий страх и смятение султану и всем цареградским обывателям», покинули окрестности Царьграда и, гонимые турецким флотом, направились к устью Дуная. У устья Дуная между турецкой эскадрой и казацкой флотилией произошел бой, и тут верх остался на стороне казаков: турки потеряли почти все свои суда, из коих часть попалась в руки казакам, часть была пущена ко дну, часть разогнана по морю; сам начальник турецкой эскадры был ранен, попался в плен и предлагал казакам 30 000 выкупу, но не дождался свободы и умер в плену. После всего этого казаки благополучно поднялись в устье Днепра и тут, идя вверх, сожгли под городом Очаковом отбитые ими у турок галеры. В отмщение за это турецкий султан, в августе того же года, послал, как пишет Кулиш, «татарского царя» с войском на Волынь и Подолию, опустошившего и разорившего там много городов и селений^[226].

Не удовольствовавшись походом к Константинополю, казаки, в ноябре того же года, вторглись в Волощину, и если турки не отомстили Речи Посполитой за этот поход казаков, то тому было две причины: во-первых, война султана с персидским шахом, а во-вторых, извинение, посланное польским королем молдавскому господарю Томже.

Но все-таки этот поход казаков в Волощину так «глубоко запал в душу» султана, что он отправил против них двух предводителей – Али-пашу морем и Скиндер-пашу сухим путем^[227]. Казаки, нисколько не испугавшись султана, собрались, в начале 1616 года, в числе 2000 человек и снова вышли, под начальством Петра Конашевича Сагайдачного, Днепром против турок в море. Напав в днепровском лимане на Али-пашу, они разбили его наголову, взяли у него около полутора десятка галер и около ста челнов, а самого его заставили бежать. После этого, очистив днепровский лиман от врагов, казаки бросились к побережью Крыма, сожгли город Кафу и вывели из него на свободу множество христианских невольников. От Кафы, переплыв поперек Черное море, они взяли направление к берегам Малой Азии и, благодаря сильному ветру, дошли до Минеры: от Минеры берегом добрались до Синопа и Трапезонта и взяли приступом оба города, разбили пашу Цикалу, потопили три больших судна в море и, захватив несколько турецких судов, повернули назад. Узнав, однако, от кошевого атамана Бурдила о том, что Ибрагим-паша заступил им путь, казаки взяли направление под Бифорум, прошли в Азовское море и очутились в устье Дона, а с Дона направились пешком домой. Между тем Ибрагим-паша, не успев преградить путь казакам в море, пробрался в самые нетри Запорожья, разорил там несколько куреней («домки»), нашел две-три пушки да десятка полтора чаек и, не встретив там никакого сопротивления, потому что в Сечи оставалось всего лишь несколько сот казаков, да и то частью разбежавшихся в разные стороны, частью ушедших раньше того «на влости», ушел на речку Конские Воды. В это время на него наскочил возвращавшийся из похода Петро Сагайдачный, внезапно напал на татар, пленников освободил, всю добычу отнял, а самих татар всех до одного истребил^[228].

Известие о разорении Кафы, Синопа и Трапезонта казаками, видимо, проникло далеко за пределы Турции и стало известно итальянскому священнику Отанио Сапиенция, писателю первой половины XVII века. По его показанию, казаков в Запорожье набиралось в то время от 30 000 до 40 000 человек, они выставляли от 200 до 300 чаек, смело разъезжали по Черному морю и, как отмечают Антонович и Драгоманов, в 1616 и 1617 годах с успехом нападали на города Кафу, Синоп и Трапезонт^[229]. О взятии Синопа запорожцами в 1616 году свидетельствует и турецкий путешественник XVII века Эвлия-эфенди, который говорит, что казаки взяли этот город в одну темную ночь и что по этому случаю великий визирь Насир-паша был казнен за то, что скрыл этот факт перед султаном^[230].

После взятия казаками Кафы, Синопа и Трапезонта турецкий султан снова послал грозную ноту Польской республике и казакам. На этот раз угроза приведена была в исполнение, и крымский хан вторгся с многочисленной ордой на Украину, где произвел большое опустошение^[231]. Тогда польско-литовское правительство решило собрать комиссию и изыскать меры для укрощения казаков в их набегах на турецко-татарские владения.

Но пока составилась эта комиссия, казаки вновь собрались в поход и решили идти в Черное море. На этот раз у них был гетманом Дмитрий Богданович Барабаш^[232]. Неизвестно, он ли или кто другой руководил на этот раз казаками, но только они, выплыв в море, добрались до самого Константинополя и «тут замигали своими походными огнями в окна самого сераля». Увидя это, султан дошел до крайних пределов гнева против казаков и решил послать большое войско, под начальством Скиндер-паши, на Украину с целью искоренить все казацкое население ее и вместо него посадить мусульман. Коронный гетман Жолкевский, неуверенный в благоприятном исходе войны, нашел за лучшее заключить мир с турецким полководцем, и мир подписали в Буше, 17 сентября 1617 года, – по которому поляки обязывались непременно укротить казаков в их набегах на Крым и Турцию и заказать им выход в Черное море, в противном случае, как пишет Костомаров, обещали всех их истребить^[233].

Но истребить казаков полякам не пришлось, так как вслед за Бушинским договором казаки с их энергичным и талантливым вождем, Петром Конашевичем Сагайдачным, понадобились польскому королевичу Владиславу в борьбе с московским царем, и королевич открыто обратился с просьбой о помощи к казацкому предводителю.

Собрав 20 000 человек малороссийских казаков, между которыми, как и раньше, немало было и запорожских казаков, гетман Петро Конашевич Сагайдачный в начале августа 1618 года двинулся в помощь Владиславу, держа направление к Москве. Но движение его было замедлено тем, что он решил по пути взять несколько городов и у некоторых из них встретил большое сопротивление. Прежде всего он взял и разорил города Путивль, Ливны и Елец, истребив в них много мужчин, женщин и детей и предав огню несколько церквей и монастырей. В зависимости от Сагайдачного действовал Михайло Дорошенко с товарищами, который взял города Лебедянь, Данков, Скопин и Ряский, побив в них множество мужчин, женщин, детей, «до ссущих младенцев»; а потом, ворвавшись в Рязанскую область, предал огню много посадов, побил несколько священников и приступил было к городу Переяславу, но был отбит и ушел к Ельцу. Сам Сагайдачный, взяв Ливны и Елец, направился в Шацкий и Данков и отсюда отправил впереди себя полковника Милостивого с 1000 человек казаков под город Михайлов (Рязанской губернии), приказав ему ворваться ночью в город и взять его. Полковник Милостивый, долго замешкавшись вследствие страшного грома и проливного дождя, успел прийти к городу только 12 августа, в тот самый день, когда в город Сапожков пришло 40 человек великорусских ратных людей. Последние, выйдя из Сапожкова города с несколькими обывателями его, не допустили Милостивого до Михайлова «и победили множество воюющих запорот». После неудачного приступа Милостивым Михайлова к городу подошел сам Сагайдачный и 17 августа осадил его со всех сторон, приказав зажигать стены города горящими ядрами, а в самый город пускать множество стрел с огнем. Приступ продолжался в течение двух дней и двух ночей. Жители долго отбивались от казаков, но потом, изнемогая от усталости, помолились Господу Богу и Пречистой Богородице и, выйдя с мощью и храбростью из города, с криком устремились на врагов. Побив множество «запорот», они сожгли «все щиты, штурмы и примёты», заставили Сагайдачного отступить на время от города и тем привели его в страшную ярость. Отступая от города, Сагайдачный объявил жителям его, что на следующий день, утром, он возьмет его как птицу и предаст огню, а всем жителям, от мала до велика, прикажет отсечь руку и ногу и бросить псам. После этого, заставив присягнуть всех казаков не взявши города не отходить от него и изготовив щиты, штурмы и примёты, Сагайдачный подступил вторично, 23 августа, к городу и со всех сторон обложил его снарядами. Жители города в страхе ходили со всем клиром церковным по городским стенам с иконами, молили с плачем Господа Бога, Владычицу Богородицу, архистратига Михаила да великого чудотворца Николая об избавлении их от страшного врага, и Господь Бог вновь влил мужество в сердца осажденных: сделав вылазку из города, они вторично ударили на казаков и прогнали их от города. Как повествует «Киевская старина»: «И всепагубный враг Сагайдачный с остальными запороти своими отъиде от града со страхом и скорбию августа в 27 день, а жители богохранимого града Михайлова совершают по вся лета торжественные празднества в те дни, в первый преступный день, августа в 17 день, чудо архистратига Михаила, а об отшествии от града запорот августа в 27 день празднуют великому чудотворцу Николе»^[234].

Оставив город Михайлов, Сагайдачный направился к Москве, а между тем царь, услыхав о его движении, выслал сперва против него князя Пожарского, но когда Пожарский сильно заболел, то вместо него назначил князя Григория Волконского, которому приказано было стать в Коломне и не пропускать Сагайдачного через реку Оку. Однако Волконский не смог исполнить царского приказания, и 17 сентября Сагайдачный уже стоял в Бронницах (Коломенского уезда), а 20 сентября соединился у Донского монастыря с войском польского королевича Владислава. Воеводы, высланные из Москвы для того, чтобы препятствовать соединению королевича с гетманом, возвратились назад ни с чем, потому что, по словам летописца, на них напал великий ужас. После этого 1 октября началась осада Москвы со стороны Владислава и гетмана Сагайдачного. В это время с той и другой стороны выказано было много мужества и стойкости, и поэтому обе стороны не раз открывали мирные переговоры; в конце октября, вследствие наступивших сильных холодов, королевич снял осаду и отступил сперва к Троице-Сергиевскому монастырю, а потом к селу Рогачеву, в 12 верстах от монастыря. Гетман же Сагайдачный, покинув Москву, направился к Калуге и по дороге взял острог в Серпухове, потом взял острог в самой Калуге. Между тем польские депутаты, много раз вступавшие в мирные переговоры с русскими, на этот раз сошлись в селе Деулине, близ Троице-Сергиевского монастыря, и снова открыли переговоры. Кроме разных других пунктов, на чем не сходились обе стороны, большое затруднение представляли запорожские казаки: поляки не ручались, чтобы они, после объявления мирного договора, захотели оставить Московскую землю. Сам Сагайдачный, узнав об открывшемся трактате между поляками и русскими, послал к Владиславу казака Путивльца и советовал королевичу не выходить из пределов Московского царства, но перемирие состоялось и заключено было на 14 лет и 6 месяцев^[235]. Сагайдачный возвратился из московского похода в Киев и принял титул «гетмана» Украины, сделавшись управителем той части Украины, которая признала себя казацкой. С этих пор разница между запорожскими и городовыми казаками еще резче обозначилась, а вместе с этим и история тех и других стала резче отклоняться в разные стороны.

Ко времени пребывания Сагайдачного в пределах Московского государства, а именно к 1618 и 1619 годам, относится указание о лишении свободы московским правительством 40 человек «выезжих запорожских черкас» и «запорожского атамана» Михайла Скибы. Где и за что они были взяты, неизвестно, но известно лишь то, что они были взяты и поверстаны в томские казаки с изменением их малороссийских имен и фамилий в великороссийские. Так, сам атаман Михайло Скиба переименован был в Михалку Скибина и дал Сибири сына Федора Скибина, в свое время известного сибирского путешественника^[236].

После Деулинского перемирия, когда на западной границе Московского государства объявился царевич Иван Дмитриевич, назвавшийся сыном Дмитрия I, тогда некоторые из московского народа стали сношаться с запорожцами. Но, как пишет Соловьев, польский король, узнав об этом, предостерег казаков, чтобы они не шли ни на какие выдумки и разъехалась бы с границ^[237].

Оставив окончательно Московскую землю, казаки снова обратили свое внимание на Низ Днепра и предприняли ряд набегов на татарско-турецкие владения, и на этот раз совместно действовали, в течение нескольких лет, как собственно запорожские, так и украинские казаки, а потому известия этого времени, относящийся к одним, нужно принимать за известия, касающиеся и других. Собравшись в одно, казаки прежде всего опустошили европейское побережье Турции на Черном море и взяли турецкий город Варну, про которую потом сложили песню «Була Варна здавна славна, славниш Варны казаки»^[238]. Потом казаки ударились сухопутьем под Перекоп и добили там множество татар.

В марте 1620 года в Москву явился атаман низовых казаков, в качестве посланца Петра Конашевича Сагайдачного, Петро Одинец с товарищами, и рассказал о всех подвигах казаков этого времени, выразив полную готовность со стороны гетмана служить московскому царю. «В нынешнем, 1620 году прислали к царскому величеству от всего войска посланцев своих Петра Одинца с товарищами и с грамотой, а в грамоте своей царскому величеству писали и в речи приказным людям посланцы говорили, что гетман, атаманы, сотники и все войско, памятуя то, как предки их, все запорожские гетманы и все войско прежним великим государям повинность чинили, и им служили и за свои службы милость и жалованье себе имели, так в той же повинности и ныне царскому величеству хотят быть и, за порогами будучи, службу хотят против всяких неприятелей оказывать; и ныне ходили на татарские улусы, и многих татар побили и в полон поймали, а было их с 5000 человек, было им с крымскими людьми дело по сю сторону Перекопа под самою стеною; татар было на Перекопе с 7000 человек, а на заставе с 11 000; Божиего милостию и государевым счастием, татар они многих побили, народ христианский многий из рук татарских высвободили; с этою службою и с языками татарскими присланы они к государю: волен Бог да царское величество, как их пожалует, а они всеми головами своими хотят служить его царскому величеству и его царской милости к себе ныне и вперед искать хотят». Думный дьяк Грамотен, похваливши казаков за службу, задал посланцу их такой вопрос: «Здесь в Российском государстве слух было пронесся, что польский король Жигимонт учинился с турским в миру и в дружбе, а на их веру хочет поступить, так они бы объявили, как польский король с турским, папою и цесарем? И на веру от поляков какого посяганья нет ли?» – «Посягання на нас от польского короля никакого не бывало; с турским он в миру, а на море нам на турских людей ходить запрещено из Запорожья, но из малых речек ходить не запрещено; про цесаря и про папу мы ничего не знаем, а на Крым нам ходить не заказано. На весну все мы идем в Запорожье, а царскому величеству все бьем челом, чтоб нас государь пожаловал, как своих холопей».

Отпуская Петра Одинца из Москвы, царь послал Сагайдачному 800 рублей легкого жалованья и написал ему в грамоте так: «Вперед мы вас в нашем жалованье забвенных не учиним, смотря по вашей службе; а на крымские улусы ныне вас не посылаем, потому что крымский царь Джанибек-Гирей сам, царевичи, князья и мурзы на наши государства войною не ходят и людям нашим шкод никаких не чинят, и наши люди также крымским улусам шкод не делают»^[239].

Походы казаков закончились блестящей победой гетмана Петра Конашевича Сагайдачного, в 1620 году, над турками под Хотином. Для этой решительной войны вышел сам султан Осман с полумиллионной армией, готовясь раздавить Польшу и обратить ее в турецкую провинцию. Поляки полумиллионной турецкой армии могли противопоставить всего лишь 57 000 человек под начальством королевича Владислава и коронного гетмана Хоткевича. Видя страшную угрозу, Владислав, как и во время московского похода, лично обратился к Сагайдачному с просьбой о помощи. Но гетман не сразу исполнил просьбу царевича; он поставил для того следующие условия: во-первых, чтобы польское правительство официально признало власть казацкого гетмана на Украине; во-вторых, отменило все стеснительные распоряжения относительно казачества; в-третьих, уничтожило бы должность казацкого старшого. Королевич на все это согласился и выдал Сагайдачному казацкого старшого Бородавку^[240]. После этого Сагайдачный собрал армию в 40 000 человек и двинулся к Хотину.

Свидетель казацких подвигов, польский вождь Яков Собеский, отец Яна Собеского, потом польского короля, подробно изобразил действия казаков этого времени, а также представил любопытную характеристику их в своем сочинении «Записки о Хотинской войне». Записки эти напечатаны в 1646 году в Данциге, а часть их напечатана в «Черниговских губернских ведомостях». Впрочем, Яков Собеский склонен был больше к казакам старого времени, «когда они с частою удачею сражались против турок на полях очаковских и, предпочитая славу богатству, не переставали морскими набегами опустошать турецкие владения». К казакам же более позднего времени он относился не столь сочувственно: «С течением времени уже воинами назывались не из храбрости и не по заслугам, а по своим злодеяниям: умеренность перешла у них в грабеж, порядок – в борение, покорность – в своеволие, тогда название казака давали всякому земледельцу или ремесленнику, беглому из русских владений; эта слабая деревенская толпа не могла уважать старых воинов, и происшедшие оттого зависть и раздор возмутили древний состав казачества». Не следует забывать, однако, что это писал польский аристократ и католик, то есть ненавистник всего того, что носило звание мужицкого и православного. Как мало вяжется характеристика близких ко времени Якова Собеского казаков, видно из их действий под Хотином: казакам всецело принадлежит успех этой битвы с турками и спасение через то от страшного бедствия, грозившего всей Польше. Перед началом битвы запорожские казаки заключили свое войско в обозы, обозы обвели канавами, укрепили сваями и защитили валами. Турки и татары, приблизившись к казацкому обозу, 8 сентября, бросились со всем пылом восточных людей на этот обоз. Казаки допустили их приблизиться ко рву, но потом, взойдя на валы, дали такой сильный и меткий залп из своих мушкетов, что неприятели тот же час бросили свою позицию и отступили назад, оставив в самых фоссах (ямах) 3000 человек янычар и 300 человек шпатов убитыми^[241]. В этой войне запорожские казаки выступили героями и, забывая различие между верою и народностью, везде выручали из беды поляков, как о том пишет сам Яков Собеский. Но в этой же войне сам Сагайдачный получил тяжкую рану, от которой потом через год умер (10 апреля 1622 года) и был погребен в Киеве, в Богоявленской церкви Братского монастыря. «Но, – как пишут Антонович и Бец, – место его могилы напрасно искал бы теперь любитель местной старины: при перестройке церкви в начале XVIII столетия она пришлась под помещение новой стены храма и исчезла от взоров потомства»^[242].

Вместо благодарности, которую казаки по справедливости заслужили за поход под Хотин, на Хотинском мире Польша обязалась воспретить казакам выход в Черное море, за что султан обещал не пускать своих татар в польские окраины. Но казаки, как и прежде, мало обращали внимания на это запрещение.

Одновременно с действиями Сагайдачного под Хотином действовали на море 10 000 человек отважных запорожцев под предводительством молодого Богдана Зиновия Хмельницкого. Спустившись Днепром на своих «моноксидах» в открытое море в августе 1621 года, запорожцы разбили 12 турецких галер, а остальную турецкую флотилию преследовали до самого Константинополя, после чего, захватив добычу и пленников, вернулись назад^[243].

В том же 1621 году казаки снова выплыли на лиман и в Черное море. Но этот поход был самый несчастный для казаков: на Днепре, в числе восемнадцати чаек, они изловлены были наместником Очакова, Хусайном, а на Черном море, в числе 200 человек, и у города Кафы, в числе 800 человек, взяты были капитан-пашой Халилем. В это время турецкий султан Осман II стоял у Исакчи, на Дунае, ввиду похода на Русь. Он приказал 200 пойманных казаков отдать солдатам на смерть, и несчастные были преданы лютой смерти: одни были раздавлены слонами, другие повешены на крюки, а третьи посажены на кол. Сам султан смотрел на эти казни и иногда принимал в них даже активное участие: разъезжая на коне возле истязаемых казаков, он стрелял в них из лука, не делая почти никакого промаха, потому что был искусным стрелком своего времени, а головы убитых казаков приказывал солить и отправлять в Константинополь^[244].

Несмотря на это, низовые казаки в 1622 году снова вышли на своих «моноксилах» в Черное море, как пишет в своей летописи Величко, захватили там несколько турецких кораблей, каторг и людей и благополучно ушли назад^[245].

В этом же году, в конце июля, по известию московских послов Бондырева и Бормосова, ехавших через земли донского войска в Константинополь, запорожские казаки, вместе с донскими, в числе 700 человек на 25 стругах, под начальством запорожского атамана Шила ходили в открытое море и, не дойдя до самого Царьграда на расстояние полутора дня, отвоевали в Царьградском вилайете несколько сел и деревень, а также посекли несколько людей, но против них вышли из Царьграда турки на каторгах и побили у казаков около 400 человек. Вероятно, этот поход казаков подразумевает и историк Турецкой империи Гаммер, когда говорит об особенно радостной встрече с турецким султаном Редшеб-пашой, захватившим на море 18 чаек и 500 человек казаков, грабивших в течение 10 лет турецкие берега^[246].

Оставив Дон, московские послы отправились в Константинополь. В Константинополе султан Мустафа объявил послам о перемирии своем с поляками на тех условиях, что они будут удерживать казаков от походов на море, в противном случае, если хоть один казацкий струг покажется в море, то султан начнет с королем войну и даст о том известие в Москву. На обратном пути послы были задержаны под черкасским городом Темрюком запорожцами, потребовавшими с них 2000 золотых за погром донскими казаками комягов близ Темрюка и за пленение сына таманского воеводы. Едва откупившись от запорожцев подарками, послы ушли потом из Темрюка в Азов^[247].

В 1622–1623 годах несколько тысяч человек казаков вторглись в Молдаво-Валахию и подвергли ее разорению, чем вызвали месть со стороны мурзы Кентемира, опустошившего несколько польских селений и взявшего с собой множество пленников^[248]. В том же году, в июне, казаки на 100 чайках с 50 воинами и 20 гребцами в каждой выбрались из Запорожья и пустились в Черное море. В то время в крымском городе Кафе стоял турецкий флот с Капудан-пашой во главе, высланный туда для усмирения восстания в Крыму против турецкого управления, поднятого ханом Мухаммад-Гиреем. Капудан-паша хотел посадить на крымский престол вместо Мухаммад-Гирея Джанибек-Гирея; но этому воспротивились Мухаммад-Гирей и брат его Шагин-Гирей. Последним оказали помощь запорожские казаки; они осадили в Кафе турок и принудили их войти в мирную сделку с Мухаммад-Гиреем. Сделав свое дело в Кафе, казаки двинулись дальше по морю и скоро добрались до окрестностей самого Константинополя. Весь день 21 июля они простояли в виду столицы султана, наводя страх на ее жителей, и повернули назад, с тем, однако, чтобы через несколько дней снова явиться к стенам столицы падишаха. На этот раз они сожгли босфорский маяк, разорили несколько прибрежных селений и снова отошли в открытое море. Спустя два месяца после этого, 7 октября, казаки опять явились в виду Константинополя; они, как пишет о том Смирнов в своей книге «Крымское ханство», ворвались в самый Босфор, разгромили на его берегу селение Еникой и после этого благополучно возвратились домой^[249].

21 июня 1624 года низовые казаки снова очутились на Черном море. Они выплыли на 150 длинных чайках, быстро несущихся на парусах и на веслах, с десятью веслами на каждом боку, по два гребца на весло, и, кроме того, с 50 воинами, хорошо вооруженными саблями и ружьями; чайки эти имели одинаково устроенные корму, и нос, и переносные кормила и оттого могли, не поворачиваясь, плыть вперед и назад. Сидя на этих чайках, казаки опустошили европейский берег Турции, сожгли Буюкдере, Зенике и Сдегну. Навстречу и для удержания казаков от дальнейших движений из гавани Константинополя выскочило до 500 больших и малых судов. Для защиты столицы от страшных хищников велено было отправить к слесарям Босфора большую железную цепь, некогда запиравшую Босфор и сохранявшуюся еще со времени взятия у греков Константинополя, и ею запереть пролив от одного берега к другому. Казаки спокойно простояли весь день посреди канала, а с заходом солнца ушли в открытое море. Через некоторое время они снова и в гораздо большем числе показались у начала Босфора, сожгли маяк и после того с большой добычей и славой возвратились к своим берегам^[250].

В 1625 году запорожские казаки в союзе с донскими снова повторили свой поход. Собравшись в числе 15 000 человек, они сели на 300 чаек, вооружили каждую чайку тремя или четырьмя фальконетами и пустились в море, по направлению к городам Синопу и Трапезонту. Против казаков вышел на 43 судах турецкий адмирал Редшид-паша и схватился с ними на западном берегу Черного моря, при Карагмане. Сражение было упорное и чрезвычайно кровопролитное; сперва брали верх казаки над турками; они с особенным ожесточением действовали возле адмиральской галеры, называемой баштардою; им помогали гребцы-невольники тем, что, бросив весла, перестали управлять галерами. Но победа все-таки осталась на стороне турок, благодаря противному ветру, под конец подувшему в глаза казакам: 270 чаек казацких было разбито, 780 человек казаков попались в плен, были скованы железами и посажены на турецкие галеры в качестве вечных весельщиков.

Нужно думать, что именно к этому походу запорожских и донских казаков к Синопу и Трапезонту относится показание запорожского полковника Алексея Шафрана. Алексей Шафран был семь лет в турецкой неволе и служил у кафинского воеводы на каторге (галере); потом, вместе с некоторыми товарищами, освободился из неволи и ушел на Дон. На Дону он прожил 18 лет, с другими товарищами, запорожскими казаками, прожившими там по 5 и по 6 лет; всех запорожцев, по словам Шафрана, на Дону около 1000 человек, но зато и донцев немало в Запорогах; казаки постоянно переходят друг к другу: запорожские на Дон, донские на Запорожье, и живут друг у друга столько, сколько кому пожелается; у запорожцев и донских казаков издавна повелось так, что и те и другие сходились вместе и жили в общих куренях. В нынешнем лете (1625), как пишет Кулиш, ходили они, запорожские черкасы и донские казаки вместе заодно, на море; старшиной у них был он, Алексей Шафран; вышли же они из Дона на море и взяли в турской земле город Трапезонт. После похода Алексей Шафран вернулся снова на Дон и потом впоследствии отправился с Дона в Киев, но сбился с пути и попал в город Валуйки, а из Валуек отослан был в Москву. В Москве Алексея Шафрана заподозрили в тайных намерениях и указали на то, что город Валуйки вовсе не был по дороге ему: «с Дона на Запорожье и из Запорожья на Дон ходят степью, избегая Донца, на Кармию (Калмиус) и на Мох». Но случившиеся на ту пору в Москве донцы подтвердили, что действительно между запорожскими и донскими казаками бывают и постоянные сообщения и ездят с Дона на Запорожье через Миус да на Мох^[251].

Так или иначе, но о действиях казаков на Черном море донесено было турецкому султану в Константинополь, и султан немедленно отправил в Краков посла с требованием обязательно укротить казаков, в противном случае грозил войной Польше^[252]. Дело касалось, разумеется, одинаково как запорожских, так и украинских казаков.

Но казаки мало обращали внимания и на самую Польшу. В 1625 году они отправили от себя к польскому правительству депутатов, через которых, от лица всего казацкого сословия, предъявили ему такие требования: 1) свободу православной церкви и православного духовенства и уничтожение унии; 2) спокойное проживание казацкого сословия в коронных и дедичных имениях Киевского воеводства; 3) казацкий самосуд и право передачи собственных имуществ по завещанию; 4) свободное хождение на рыбные и звериные промыслы; 5) право вступления в службу иностранных государей; 6) прибавка войскового жалованья; 7) исключение Киевского воеводства от постоя жолнеров; 8) выдача привилегии на киевское братство и юношеские школы; 9) право, в случае каких-либо преступлений, не раздавать имуществ лицам не казацкого сословия^[253].

Из всех девяти пунктов казаки особенно настаивали на первом, то есть на свободе православия и уничтожении унии. Как твердо они стояли на этом, видно из того, что когда казаки узнали о действиях киевского войта Федора Ходыки, запечатавшего в это время несколько православных церквей в Киеве, то поспешно явились в город, убили пана Ходыку, церкви распечатали, а в Москву отправили посольство с просьбой о принятии казаков под покровительство царского величества^[254].

Когда происходило это дело в Киеве, в это время к низовым казакам явился какой-то царевич Александр Ахия, выдававший себя за человека православной веры, сына турецкого султана Магомета и жены его гречанки Елены. Приехав в Запорожье в 1625 году, Ахия рассказывал, что он вывезен из Турции своей матерью и успел побывать у германского императора, герцога Флорентийского и короля Испанского, а под конец приехал и к запорожским казакам с целью поднять их против турок^[255].

Почти одновременно с этим в Москву прибыло посольство от шведского короля Густава-Адольфа с просьбой, «чтоб царское величество послал к запорожским казакам свое повеление и отвел бы их от польской короны». На эту просьбу в Москве отвечали, что этого сделать нельзя, потому что запорожские казаки – люди польского короля, а не московского государя, а между королем и государем заключено перемирие. Но Густав-Адольф на этом не остановился и в 1626 году прислал в Москву новых послов с просьбой пропустить их в Белоруссию и Запорожье. Король вел войну против Польши и хотел вовлечь в это дело и Москву, а главным образом – запорожских казаков. Но в Москве снова дали отрицательный ответ все на том же основании, что «в перемирные лета сделать этого (пропустить послов и встать против Польши) нельзя, потому что это будет крестному целованию преступление и на душу грех»^[256].

Между тем в Запорожье, возле находившегося там турецкого «царевича» Ахни, собрались было казаки с целью похода на турок, но в это время пришла весть, что против самих казаков выступил, держа направление к Киеву, гетман Конецпольский с войском. Тогда казаки, как пишет о том Соловьев, разошлись из Запорожья по литовским городам и стали собираться против Конецпольского, а царевич Ахия уехал сперва в Киев, потом в Путивль и Мценск, а из Мценска через Архангельск – за границу^[257].

Глава 11

Поход Конецпольского против казаков и действия против поляков гетмана Жмайло. Куруковское дело в 1626 году. Выход запорожцев в 1629 году к Константинополю. Пребывание гетмана Тараса Трясило в Запорожье. Сражение Конецпольского с Трясило под Переяславом. Поход запорожцев под начальством Сулимы на Черное море. Мир Польши с Турцией в 1634 году и средства для удержания казаков от набегов на мусульман. Построение крепости Кодака и разрушение ее Сулимой. Поход запорожцев под Азов. Действия Павлюка, Гуни и запорожцев против поляков. Печальное дело казаков с поляками у устья Старицы в 1638 году. Неудачный поход запорожцев к устью Кубани. Прекращение известий о казацких походах

Вместо удовлетворения на все девять пунктов, предъявленных казаками польскому правительству, на них послан был с 30 000 войска коронный гетман Станислав Конецпольский с приказанием смирить «бунтовщиков» оружием. Очевидно, теперь поляки уже не нуждались в казаках ни для похода в Россию и Ливонию, ни для войны Польши с турками и татарами, а потому в отношении «бунтовщиков» можно было взять уже другой тон и призвать их «к порядку». На ту пору у казаков гетманом был какой-то Жмайло. Конецпольский вышел в поход 5 июля 1625 года и, переправившись через Буг, прошел на Наволочь и речку Роставицу, где с ним соединился подкоморий каменецкий Потоцкий; от Роставицы гетман взял направление через речку Каменицу и мимо Белой Церкви и остановился в одной миле от Канева. В это время к коронному гетману явились три посла от каневских казаков, извещая, что гетман их, Жмайло, находится на Запорожье и просит, чтобы поляки не делали на казаков нападения в городе и дали бы им безопасно собрать у себя раду. Конецпольский исполнил просьбу казаков, но когда открылась рада и поднят был вопрос о том, как принять коронного гетмана, то есть идти ли к нему с повинной или же оставаться на месте, то после совета отделилось 3000 человек казаков, которые ушли вон из города. Коронный гетман, узнав об этом, послал за ними погоню 10 хоругвей с паном Одрживольским во главе. Одрживольский догнал казаков над речкой Мошной и сделал на них нападение, во время которого казаки поймали сына князя Четвертинского и держали его потом в течение всего похода. В помощь Одрживольскому гетман отправил Юдыцкого, Коссаковского и Белецкого, но казаки, получив в это время подкрепление, отступили к Черкассам. Тогда к Черкассам двинулся и сам Конецпольский. Тут, 17 октября, навстречу коронному гетману выехал казацкий посол с известием о своем гетмане Жмайло, который уже выбрался с артиллерией из Запорожья и спешил к казакам. 19 и 23 октября к коронному гетману явились новые послы от казаков с просьбой, чтобы он не наступал на них до тех пор, пока не придет из Запорожья гетман Жмайло. Коронный гетман, не слушая казацких послов, снялся с места, прошел Крылов и, вышедши из него, стал в миле за городом над речкой Цыбульником, в расстоянии одной мили от казацкого табора, откуда можно было хорошо видеть и весь обоз, и всю казацкую стражу. 25 октября казаки известили Конецпольского о прибытии из Запорожья с артиллерией своего гетмана Жмайло, и тогда коронный гетман предложил казакам условия, которые они должны выполнять на будущее время, если хотят заслужить милость и прощение короля. Условия эти, изложенные по пунктам, переданы были казакам через польских комиссаров. Казаки собрали по этому поводу раду и на раде нашли условия слишком тяжелыми для себя, и потому отправили 13 человек депутатов к коронному гетману с объявлением, что ни одного из пунктов они исполнить не могут. Тогда коронный гетман задержал у себя казацких послов на всю ночь, а наутро, возвращая их в казацкий табор, сказал: «Так как вы покорностию, как верные подданные, не хотите заслужить милосердия и благосклонности его королевского величества, то мы надеемся на Бога, что за непослушание и своеволие вы скоро испробуете наших сабель на своих шеях, а кровопролитие, которое произойдет, падет на ваши души». Вслед за этим Конецпольский отдал приказание своим войскам сняться с места и идти на казаков. Решительная битва между поляками и казаками произошла 31 октября у старого городища, над Куруковым озером, или Медвежьими Лозами. По определению В. Никифорова, это было в посаде Крюкове, на правом берегу Днепра, против города Кременчуга. Казаки были разбиты и просили пощады у коронного гетмана^[258]. 3 ноября между поляками и украинскими казаками открылись переговоры, во время которых поляки выставили против казаков шесть обвинительных пунктов, из коих первые три касались одинаково как украинских, так и запорожских казаков. Эти обвинения состояли в следующем: 1) казаков упрекали в самовольных выходах на Черное море; 2) в сношениях с московским царем и крымским ханом, с которым они заключили союз и помогали людьми; 3) в принимании у себя разных царьков, называвшихся то московскими, то волошскими господариками, а также других подозрительных и вредных для Польской республики лиц. На эти три обвинительных пункта казаки отвечали так: в море они ходили потому, что нуждались в деньгах, которых им не платило правительство, хотя и давало обещание в том; за тем же казаки посылали и в Москву, чтобы получить от царя казны; с крымским ханом завязались у них сношения случайно: казаки были прибиты волной к берегам Крыма, и хан принял их к себе на службу, а потом отправил их в качестве посланцев на Украину и через них просил не делать нападений на Крым, на чем и заключил условие с казаками; что касается разных царьков и других лиц, приходивших и приходящих на Запорожье, то в этом за казаками полное право, так как вход в Запорожье и выход из него всегда и всем был и будет волен. Желая обессилить казаков на будущее время, гетман Конецпольский потребовал, чтобы они подписали условие на законное существование всего лишь 6000 казакам, внесенным в реестр, и выдавали бы государственным властям преступников. Казаки долго оспаривали эти главные требования и преуспели только в последнем: коронный гетман согласился оставить за казаками право карать преступников через собственных старших. 5 ноября казаки выбрали гетманом Михайла Дорошенко, деда впоследствии известного гетмана Петра Дорошенко, а на следующий день, 6 ноября 1625 года, подписали договор на урочище Медвежьи Лозы, при Куруковом озере, и в лице своего гетмана Михайла Дорошенко присягнули на верность польской короне^[259]. Но этот договор, в целом его виде, не касался запорожцев – в нем для низовых, или запорожских, казаков важна была лишь одна статья. По Куруковскому договору постановлено было по-прежнему оставить в реестре только 6000 человек казаков, остальных велено было вынести за реестр и лишить всех казацкого звания; такие люди были названы выписчиками и составили огромное большинство против реестровых. Из шести тысяч реестровых одна тысяча казаков должна была, по очереди, находиться за порогами Днепра и не допускать неприятеля к переправам через Днепр и вторжениям его в королевские земли. Всем казакам, как пишут о том Соловьев и Костомаров, безусловно запрещалось делать выходы в море, производить сухопутные набеги на земли мусульман и приказывалось сжечь морские лодки в присутствии польских комиссаров.

Но само собой разумеется, что подобные постановления вели только к нарушениям их, а для запорожцев – к увеличению численности всего их войска, так как большинство украинских казаков, выписчиков, хлынуло из Украины на Сечь и наполнило собой ряды низовых казаков. Вслед за этим, уже тотчас после Куруковского договора, 70 запорожских чаек снова явились на Черном море, но, к несчастью запорожцев, выход этот был одним из самых неудачных: запорожцы были наполовину изловлены турецкими галерами и вместе с казаками доставлены в Константинополь. В отместку за новый поход казаков несколько десятков тысяч татар бросились в глубину Украины, но под Белой Церковью были разбиты и полегли на месте. По одним указаниям, татары были здесь одни, без хана; по другим – вместе с татарами был и сам хан, и когда, по требованию польского правительства, против него вышел гетман Михайло Дорошенко, то хан через своего посланца напомнил гетману о заключенном между татарами и казаками мире, и Дорошенко повернул назад, а бывшие при нем запорожцы с атаманом Олифером передались на сторону хана и совместно с ним ходили войной на Польшу^[260]. После этого сам Дорошенко, по просьбе изгнанного из Крыма Мухаммад-Гирея, ходил с казаками в Крым против соперника Мухаммадова, Джанибек-Гирея, но в этой битве потерял свою голову, которая воткнута была на стенах Кафы. Были ли в этом походе собственно запорожские, или низовые, казаки, неизвестно, хотя по общим соображениям трудно допустить отсутствие их в таком важном и заманчивом для них деле, как поход вовнутрь самого Крыма.

Зато участие запорожцев в походе 1629 года на Константинополь не подлежит сомнению. Выплыв в это время на 300 лодках в море, под предводительством Богдана Хмельницкого, будущего гетмана, они добрались до окрестностей Царьграда, мужественно коснулись самых стен константинопольских, зажгли несколько окрестных с Константинополем селений и, окуривши их мушкетным дымом, задали султану и всем обывателям столицы, как пишет Величко, «превеликий страх и смятение»^[261], а потом от турецкой столицы ударились на запад, взяли и разорили гавани в Килии, Измаиле, Бальчике, Варне и Сизеболи. Против казаков вышел на 40 галерах Кеенан-паша и открыл их близ какого-то острова Монастыря, где казаки стояли со своими чайками и с добычей; но из всех трехсот чаек только восемь вступили в битву с турками, и все, кроме одной, были взяты пашой и отправлены в столицу, зато все остальные избежали опасности и благополучно вернулись в Сечь.

В 1630 году, весной, запорожцы вновь выплыли на море; на этот раз против них вышел главный начальник турецкого флота, Капудан-паша; он настиг казаков под турецким городом Очаковом и разбил их наголову; трофеем его победы были 55 запорожских чаек и 800 человек казаков, отправленных победителем в Константинополь.

После смерти Михайла Дорошенко на Украине оказалось два гетмана, Григорий Чорный и Тарас Трясило, из коих первый был сторонником поляков, а второй – сторонником русских. Избранный гетманом еще в Крыму, Тарас Трясило, после катастрофы, случившейся с Дорошенко, вернулся в Запорожье и оттуда стал рассылать свои универсалы к украинским казакам, призывая их к себе и внушая им неповиновение Григорию Чорному. Григорий Чорный, в свою очередь, писал универсалы, в которых внушал неповиновение Тарасу Трясило. Просидев в Запорожье около полугода, Тарас Трясило вышел оттуда с казаками на Украину. Бывшие при нем запорожцы распустили молву, будто они идут к Чорному с покорностью. Чорный поверил пущенной ими молве, но был схвачен, доставлен к Тарасу и изрублен по частям. После этого Тарас Трясило объявил себя гетманом Украины и предъявил требования полякам – вывести с Украины жолнеров, уничтожить куруковскую комиссию, ограничившую численность казацкого сословия, и выдать приверженцев Чорного.

Против Тараса выступил коронный гетман Конецпольский, выславший впереди себя отряд под начальством коронного стражника, человека-зверя и страшного развратника, Самуила Лаща, ни Бога не боявшегося, ни людей не стыдившегося, позорившего жен, бесчестившего девиц, немилосердно избивавшего мужчин. Само собой разумеется, что от такого предводителя народ бежал в ужасе и искал себе защиты у гетмана Тараса Трясило. С Тарасом Трясило было несколько запорожцев, реестровых казаков и простых людей, в общем до 700 человек; вся надежда Трясило была на запорожцев и реестровых. Противники сошлись под городом Переяславом, где произошла загадочная по своим последствиям битва^[262] между казаками и поляками, одинаково для той и другой стороны тяжелая: Конецпольский потерял здесь множество своих воинов, Тарас Трясило потерял много казаков и сам попался в плен полякам и был казнен ими в городе Варшаве. По словам путивльца Григория Гладкого, переяславское дело произошло так: «Гетман Конецпольский осадил казаков в Переяславе; у польских людей с черкасами в три недели бои были многие, и на тех боях черкасы поляков побивали, а на последнем бою черкасы у гетмана в обозе наряд взяли, многих поляков в обозе побили, перевозы по Днепру отняли и паромы по перевозам пожгли. После этого бою гетман Конецпольский с черкасами помирился, а приходил он на черкас за их непослушание, что они самовольством ходят под турецкие города и всем войском убили Гришку Чорного, которого он прежде дал им в гетманы. Помирясь с черкасами, Конецпольский выбрал им из них же другого гетмана, каневца Тимоху Арандаренко»^[263].

Назначенный казакам гетман Арандаренко пришелся им не по нраву, и в 1631 году они выбрали на его место Ивана Петрижицкого-Кулагу и, не обращая внимания на стеснения со стороны правительства Речи Посполитой, по-прежнему громили турецкие берега Черного моря.

В 1632 году в Польше умер король Сигизмунд III, и собравшийся по этому поводу сейм приступил к избранию нового короля. В это время на вальный сейм явились депутаты и от казаков. Ссылаясь на то, что казаки составляют часть Польского государства, депутаты потребовали от имени войска обеспечения православной веры и права голоса на выбор короля. На это требование сенат Речи Посполитой, как пишет об этом Шмидт в своей «Истории польского народа», дал такой ответ казакам, что хотя они действительно составляют часть Польского государства, но такую, как волосы или ногти в теле человека: когда волосы или ногти слишком вырастут, то их стригут. Так поступают и с казаками: когда их немного, то они могут служить защитою Речи Посполитой, а когда они размножатся, делаются вредными для Польши. Относительно обеспечения православной веры казацким депутатам сказали, что этот вопрос рассмотрит будущий король Польши; а относительно участия в избрании короля казакам отвечали, что на избрание короля имеет право сенат и земское собрание.

Таким образом, казаки возвратились на Украину и на Запорожье ни с чем, и без их участия выбран был в короли сын Сигизмунда, Владислав IV. По восшествии своем на престол Владислав IV открыл войну с Россией, и тогда для этой войны ему понадобились казаки, одинаково как украинские, так и низовые запорожские. Запорожскими казаками в это время предводительствовал некто Арлам^[264], называемый у историков кошевым атаманом^[265]. Запорожцы, несмотря на нанесенную им недавно обиду от поляков на сейме, вышли в помощь королю под начальством атамана Гири Каневца, но в 1633 году, 17 июня, Каневец был убит в Новгородском уезде ратными государевыми людьми, предводимыми Наумом Пушкиным^[266].

Зато оставшиеся в Сечи запорожские казаки вознаградили себя тем, что, собравшись в числе нескольких сот человек, под предводительством Сулимы, вышли в Черное море, из Черного проникли в Азовское, а потом снова вернулись в Черное, произвели погром турецких городов по берегам морей, потом дошли до устьев Днестра и Дуная и тут разорили Аккерман, Килию, Измаил и несколько сел и деревень^[267].

Так рассказывает об этом малороссийский летописец Ригельман. Кошевой Иван Серко в своем письме 1675 года к крымскому хану и сказатель Стефан Лукомский передают об этом походе следующее. В 1633 году гетман войска низового запорожского Сулима, севши на несколько моноксилов, вышел из Сечи по Днепру в Черное море, из Черного через Киммерийский Босфор проник в Меотическое озеро, или Азовское море, и взял там крепкий город Азик (Азов)^[268]. Нужно думать, что летописцы разумеют здесь взятие казаками лишь одного предместья города, но не самой крепости.

Пользуясь постоянными набегами казаков на турецкие владения и желая подать помощь России, искавшей союза с Турцией против Польши, турецкий султан двинул в Польшу войско под начальством Аббас-паши. Однако войну эту султан скоро окончил, и окончил главным образом по вине России. Россия, испытав неудачу в борьбе с поляками под Смоленском, поспешила заключить с Речью Посполитой мир, подписанный в местечке Поляновке в 1634 году. При заключении этого мира поляки, между прочими статьями, предъявленными России, потребовали от московского царя ежегодного жалованья запорожским казакам «как им на то грамота дана и на самом деле в прошлых годах бывало». На это требование московские послы отвечали так: «Казакам запорожским какое жалованье и за какую службу давалось и какая у них грамота есть – того не упомним; думаем, однако, что то могло быть, когда запорожские казаки великим государям служили, и теперь, если начнут служить, то им государево жалованье по службе будет»^[269]. Но разумелись ли здесь в собственном смысле запорожские казаки, или же под «запорожскими» понимались вообще украинские или городовые, определить нельзя.

Вслед за русским царем поспешил заключить мир с Польшей и турецкий султан. По этому миру турецкий султан дал обещание удерживать татар от набегов на Украину, а польский король обязался изгнать всех казаков с днепровских островов, чтобы тем преградить им путь из Днепра в Черное море. Но в это же время, 2 ноября, турецкий визирь доносил, что днепровские казаки, в союзе с донскими, приступали к Азову, громили его из пушек, во многих местах испортили и едва не овладели городом^[270].

После заключения мира с турками польское правительство стало изыскивать меры к тому, чтобы так или иначе парализовать действия казаков против турок и тем обезопасить свои границы от набегов мусульман. Оно начало прежде всего с того, что решило разобщить Запорожье с населением Украины. Объявляя на собранном сейме о состоявшемся перемирии Речи Посполитой с Турцией, вельможные паны говорили, что, желая, чтобы свет знал, как поляки держат верность в отношении своих врагов, они принялись за искоренение казацкого своеволия и для этого твердо решили сделать следующее: воспретить казакам нарушать мир как на воде, так и на суше, под страхом лишения их всех вольностей и привилегий, данных им правительством Речи Посполитой; не позволять им брать ни лесных материалов, ни провизий, ни пороху, ни пуль, ни чего другого, необходимого для военных экскурсий; вменить в обязанность отцам не пускать своих сыновей («молодежь городов наших») в войско запорожское, а также подвергать наказаниям всех людей шляхетского сословия, которые будут принимать, как раньше то было, участие в морских походах запорожцев или просто помогать им и делиться с ними добычей; кроме того, для действительного прекращения морских казацких экскурсий во владения турецкого царя и для соблюдения только что заключенного мира приказать инженерам осмотреть места у берега Днепра и, где покажется удобным, для коронного и польного гетманов построить замок, снабдить его как пешим, так и конным гарнизоном и военной амуницией, для чего немедленно ассигновать 100 000 польских злотых^[271].

Для возведения крепости выбрано было место на правом берегу Днепра против устья речки Самары, острова Князева и первого порога Кодацкого; от порога крепость названа была Кодаком. Сооружение крепости поручено было уже хорошо знакомому нам французскому инженеру Боплану, вызванному, в качестве строителя различных крепостей, в Польшу. Крепость заложена была в присутствии гетмана Конецпольского и представляла собой вид редута бастионного укрепления, мерою кругом 900 сажен, с высокими, более 10 сажен высоты, валами и глубокими «обрезными, набитыми чесноком» рвами^[272]. Командиром гарнизона в построенной крепости поставлен был французский полковник Морион. Морион оказался таким строгим начальником, что не только не пускал казаков на войну, а даже воспрещал им выплывать в реку для ловли рыбы; он держал в крепости до 20 человек казаков, казавшихся ему подозрительными, и вовсе лишил их свободы. Однако строгость эта ни к чему не привела: в августе 1635 года возвращался из морского похода названный выше Сулима с казаками и, увидев выросшую крепость, немало дивился тому, а потом внезапно бросился на нее, польский гарнизон истребил, полковника Мориона зарезал, а крепость раскопал. Поднявшись от Кодака выше и дойдя до городов, Сулима стал скликать к себе всех недовольных польским правительством и готовиться вместе с ними на борьбу с поляками, но скоро был схвачен обманным образом и отправлен в Варшаву. В Варшаве в это время находились турецкий и татарский послы, которые заявили, что в текущем, 1635 году казаки уже пять раз ходили на море, а потому требовали немедленной казни над Сулимой и его четырьмя сподвижниками. И Сулима был казнен, по одному указанию, посредством отсечения головы, по другому – посредством рассечения на четыре части, выставленные на четырех концах города.

После казни Сулимы гетманом украинских казаков оказался Василий Томиленко; при нем волнения между украинскими казаками усилились. Волнения эти шли главным образом от реестровых казаков, не получавших жалованья от польского правительства, настойчиво добивавшихся получить его и потому несколько раз порывавшихся уйти на Запорожье с целью предпринять поход на Черное море. Однако эти намерения не могли состояться до тех пор, пока не открылась война у крымского хана с буджацкими татарами и пока во главе казаков не стал некто Карпо Павлюк, или Павлюга, иначе Баюн, Полурус и Гудзан, по происхождению турок. Возле Павлюка собрались выписчики и запорожцы, с которыми он и отправился (в начале 1637 года) в помощь крымскому хану Батыр-Гирею против буджаков. Исход войны был в пользу хана, благодаря мужеству Павлюка и запорожцев, которые «в малом числе победили и в прах обратили многочисленного неприятеля».

В то время, когда одна часть запорожцев действовала, вместе с Павлюком, в Крыму, другая часть, числом до 4000 человек, под начальством Михайла Татаринова, не вынесши польских притеснений, решила искать счастья в чужих странах, идти к персам и помогать им в войне против турок. Двинувшись через крымские и ногайские степи по направлению к Дону, часто сражаясь на пути с татарами, запорожцы неожиданно встретились с партией донских казаков в 3000 человек. Донцы, осведомившись, куда и зачем шли запорожские казаки, предложили им свою дружбу и запасы и объявили, что всего лучше запорожцам и донцам пойти к турецкому городу Азову и овладеть этим ключом к Меотическому и Черному морям; после того можно будет взять такую добычу, какой у персиян никогда не найти. Запорожцы согласились и решили, вместе с донскими казаками, идти под турецкий город Азов: 21 апреля 1637 года, в среду, на другой день после Светлого воскресения, запорожцы и донцы, в числе 4400 человек, выступили в обход, намереваясь жить в Азове, если только московский царь позволит приходить в Азов всяким людям, охочим, вольным, и даст возможность привозить казакам всякие запасы. В Азове в то время было от 3000 до 4000 турецких янычар, которые смеялись над предприятием казаков. Но казаки, подойдя к Азову, тотчас врылись в землю и, работая над этим день и ночь, несмотря на постоянную стрельбу со стороны янычар, вошли в город и принудили янычар отступить в замок. Испытывая большой страх, янычары скоро сдали казакам и замок, несмотря на то что казаки имели при себе всего лишь 4 фальконета, которыми не могли причинить серьезного повреждения замку. Взяв крепость, казаки пограбили город, и после этого донцы остались в Азове, а запорожцы с добычей возвратились в Сечь^[273].

Между тем в отсутствие Павлюка на Украине снова началось смятение, поднятое казаками по поводу неуплаты им польским правительством жалованья, а также вследствие отказа в просьбе пользоваться из казенных заводов запасами артиллерии. Сам казацкий гетман Томиленко был на стороне польского короля и приковал к пушке какого-то казака Грибовского, больше всех восстававшего против распоряжений польского правительства. Но Грибовский сумел отковаться от пушки и бежать на Запорожье. На Запорожье в это время прибыл из похода на Крым Павлюк. Узнав о происшедшем на Украине, он бросился с казаками из Сечи на Черкассы, захватил там орудия и привез их в Сечь на Микитин Рог, говоря, что им подобает быть в Сечи, а не в Черкассах. (Сечь на Микитином Роге возникла, по сказанию Дзевовича, в одно время с построением Кодака и основана неким Федором Линчаем.) Казацкий гетман Томиленко немедленно донес об этом поступке Павлюка коронному гетману Потоцкому и вместе с тем послал казака к Павлюку с требованием возвратить взятые им орудия и покориться королю. На это требование Павлюк отвечал полным отказом. 16 июня Павлюк написал письмо Томиленко и в этом письме объявил, что как мертвого из гроба не возвращают, так и он не возвратит взятых им орудий в Черкассах. Напротив того, он считает бесчестием держать казацкую армату в другом месте, кроме Запорожья, где предки казаков прославились своими подвигами, и потому пригласил всех реестровых забрать орудия и, покинув города, идти на Запорожье^[274]. Тогда к Павлюку повалили на Сечь все недовольные порядками польского правительства, а приверженцы польской стороны, реестровые казаки, упрекая своего гетмана Василия Томиленко в потакании своеволию черни, низложили его с гетманства и вместо него выбрали гетманом Савву Кононовича, родом великоросса.

Новый гетман начал действовать в духе польского правительства и стал уговаривать восставших прекратить волнение. Узнав об этом перевороте, Павлюк немедленно вышел из Сечи и, остановившись кошем у Крылова, отправил от себя отряд казаков в Переяслав, где находился Савва Кононович. Савва Кононович был внезапно схвачен, привезен в Крылов и тут, вместе с несколькими старшинами, расстрелян, а вместо него гетманом был объявлен Карпо Павлюк.

Выбранный в гетманы украинских казаков, Павлюк 11 октября 1637 года написал универсал всему украинскому казачеству, мещанству и поспольству, призывая всех против «неприятелей народа русского христианского и древней греческой веры», а сам, оставив вместо себя на Украине Карпа Скидана, ушел в Сечь, где оставался до тех пор, пока не возбудил неудовольствия со стороны украинцев. Находясь в Сечи, Павлюк завел сношение с крымским ханом, у которого просил помощи против поляков. Но хан не только не дал помощи Павлюку, а даже известил о затеянном им деле польского короля. Тогда Павлюку ничего не оставалось делать, как выйти из Запорожья на Украину. И он вышел; при нем были и запорожские казаки. Но сколько их было и кто именно из запорожцев пошел с Павлюком – источники не говорят. Нужно думать, что запорожцы вместе с Павлюком были и под Кумейками (6 декабря), и под Боровицей (20 декабря), хотя и на этот счет точных указаний не имеется. Под Боровицей Павлюк выдан был казаками полякам и в феврале следующего, 1638 года казнен в Варшаве посредством отсечения головы, а вместо него казацким гетманом объявлен был Ильяш Караимович. Сторонники казненного, Скидан и Чечуга, успели спастись бегством в Запорожье. Украинские казаки, вынужденные подписать под Боровицей условия, продиктованные им поляками, между прочим, как пишет о том Костомаров, обязались, по первому требованию коронных гетманов и комиссаров, идти походом на Низ, сжечь там все челны и вывести оттуда всю лишнюю чернь, назначенную в виде стражи для охраны польских пределов против татар^[275]. Это обещание принято было поляками с особенной охотой, и когда потом, в феврале, собрался сейм в Варшаве, то на нем относительно Запорожья постановлены были, кроме того, следующие меры: 1) Правительство Речи Посполитой, ввиду предупреждения морских походов со стороны запорожцев и постоянного ими возмущения украинского населения, должно завладеть всем Запорожьем и поставить там постоянную стражу. 2) Реестровые казаки, в числе двух полков, должны стоять на Запорожье и оберегать Низ от чужих и своих, то есть татарам не дозволять переправляться через Днепр и вторгаться во владение Речи Посполитой, своевольным людям запрещать спускаться из городов на Низ, составлять на Низу ополчение и возвращаться для бунтов на Украину: «Назначенные полки с полковником своим должны ходить на Запорожье попеременно для оберегания тех мест и для запрещения татарам переходить через Днепр, а также для предостережения, чтобы своеволие не укрывалось на островах и реках (Низа) и не предпринимало оттуда никаких экскурсий на море, исключая тех казаков, которые будут в полках; ни один казак (городовой), без паспорта комиссара, не должен ходить на Запорожье, и если бы такой был пойман кодацким губернатором, то он должен быть казнен смертью»^[276].

Эти постановления подписаны были королем Владиславом IV, тем самым, который, очутившись в безвыходном положении в Московском государстве, взывал о помощи к казакам и был ими спасен, а потом вторично выручен был из беды гетманом Сагайдачным под турецкой крепостью Хотином. Впрочем, к решительным мерам против казаков побуждали польского короля как турецкий султан, так и крымский хан. Султан требовал непременно свести казаков с днепровских островов, в противном случае грозил в прах обратить провинции и волости Речи Посполитой. Крымский хан, извещая короля о том, что казаки вновь собираются на днепровских островах с целью нападения на татар, советовал ему, для полного согласия и дружбы с татарами, истребить всех своевольников и для этого предлагал королю даже собственное войско. Но как ни были возмущены поляки своеволием казаков, все же не могли решиться на крайние меры против них: понимая, что с уничтожением казаков Польша будет открыта для нападений со стороны мусульман, поляки хотели только прибрать к рукам Запорожье и владеть им по собственному усмотрению.

После окончания сейма отправлены были в Запорожье два украинских полка, Чигиринский и Белоцерковский, с полковником Мелецким, которому приказано было сперва выгнать оттуда всех украинских беглецов, а потом расположиться до новой смены в казацких вольностях в качестве сторожевых полков. Мелецкий прибыл в Запорожье в половине марта 1638 года и, остановившись на границе казацких вольностей, послал к запорожцам своих казаков объявить им известие о королевской милости и требование сейма о выдаче Скидана и Чечуги. Но запорожцы на требование польского полковника отвечали тем, что заковали присланных к ним посланцев и оставили на берегу Днепра какое-то «очень неутешительного содержания письмо». Мелецкий хотел было действовать против запорожцев оружием, но, увидев, что это опасно для его жизни, вследствие побега реестровых казаков в Сечь, решил покинуть Запорожье и поскорее вернуться в польские владения Украины.

Тогда в Запорожье объявились два сотрудника казненного Павлюка, Дмитро Томашевич-Гуня и Остранин, или, по казацкому произношению, Остряниця, родом полтавец. Первый принял на себя звание казацкого гетмана в апреле 1638 года и, пылая местью за замученного поляками отца, выступил ярым врагом Речи Посполитой. Второй, проявивший свое мужество и распорядительность еще под Кумейками, выходя вместе с Гуней против поляков, решил сперва заручиться союзом с крымскими татарами и донскими казаками, для чего и отправил к ним посланцев из Запорожья. Не дождавшись ответа, Остряниця оставил Запорожье и поднялся с войском, частью севшим в лодки, частью двинувшимся сухопутьем вдоль Днепра на Украину. С ним был и Карпо Скидан, находившийся все время после Боровинской битвы в Запорожье. Были ли в этом войске и запорожцы, и если были, то сколько именно и под чьим начальством они шли, неизвестно. Во всяком случае, Остряниця от Сечи поднялся к Кременчугу и 5 мая был у города Голтвы, где нанес большое поражение полякам и принудил их отступить от Голтвы с большими потерями, в чем сознается и польский хронист того времени Симон Окольский. В это время Остряниця получил известие, что к нему подходит несколько полков донских казаков. Побившись с поляками под Лубнами, Остряниця взял путь на Лохвицу и Миргород, откуда вернулся к Лукомлю, на 26 верст ниже Лубен, а потом, покинув Лукомль, стал на речке Слепороде, между Яблоновом и Лубнами. Простояв без всякого действия несколько времени на Слепороде, Остряниця 27 мая опять ушел к Лукомлю, где пробыл до 14 июня. Тут он узнал о прибытии к гетману Потоцкому князя Иеремии Вишневецкого и потому от Лукомля направился к Жовнину. После отступления от Лубен Остряници к этому городу прибыл передовой отряд донских казаков в 500 человек под начальством казака Путивльца и его сподручников Мурки и Репки; на этот отряд донцов напали поляки и истребили его, несмотря на добровольную сдачу донцов с условием дарования им жизни. Под Жовнином Остряниця весь день бился с поляками, но потом, стесненный ими, оставил казацкий лагерь и тайно бежал в московские земли. Тогда казацким гетманом объявлен был Дмитро Томашевич-Гуня.

Гуня стоял под Жовнином с 15 по 20 июня и выдержал здесь упорный штурм от Вишневецкого, но под конец оставил Жовнино и спустился к устью речки Старицы, впадающей в Днепр. У устья Старицы Гуня просидел до 5 августа, то сражаясь с поляками, то вступая с ними в мирные переговоры; 5 августа, приняв в свой обоз полковника Филоненко с подкреплением и продовольствием, а вместе с этим выдержав жестокий штурм от поляков, Гуня внезапно исчез из казацкого лагеря и потом очутился в Московской земле.

Принимали ли участие во всех этих походах Гуни запорожские казаки, документально неизвестно, хотя трудно допустить, чтобы низовые рыцари оставались равнодушными зрителями там, где дело касалось православной веры и казацких вольностей.

Результатом всех походов Остряници и Гуни было лишение украинских казаков прежних прав, какими они пользовались до этого времени, в особенности права выбора собственных старшин, и распоряжение о назначении новых старшин шляхетского происхождения. Повеление об этом объявлено было 4 декабря 1638 года, в урочище Маслов Брод, и повело за собой ряд бедствий для всей Украины.

Для запорожцев походы Гуни и Остряници имели те последствия, что поляки вновь решили разобщить их с украинцами посредством сооружения крепости Кодака, на прежнем его месте, против Кодацкого порога и устья реки Самары. Крепость по-прежнему возводилась инженером Бопланом, но на этот раз под непосредственным надзором коронного гетмана Конецпольского. Конецпольский отправился на место крепости с 4000 солдат и оставался там в течение целого месяца 1638 года до окончания работ. Когда крепость была окончена, то гетман, осматривая ее, лукаво спросил у бывшего при нем Чигиринского сотника: «Каков вам кажется Кодак?» – «Manu facta manu distrio» – то есть «что руками создается, то руками и разрушается» – ответил гетману не менее лукаво Чигиринский сотник Богдан Хмельницкий^[277], и слова его не прошли, как увидим ниже, даром.

Построение крепости Кодака не удержало запорожских казаков от привычных походов в турецко-татарские земли. На этот раз запорожцы вышли в море в качестве союзников донских казаков; донские же казаки вызваны были к походу по грамоте царя Михаила Федоровича. 22 апреля 1638 года царь Михаил Федорович извещал донцов, что крымцы под начальством царевича Сафат-Гирея, мстя Москве за Азовское взятие, приходили на Московское государство, ко многим городам приступали, много сел и деревень пожгли, много людей побили и взяли в плен. Возвратясь же назад из набега, крымцы вновь собрались в какой-то поход, содержа это в большой тайне. Обеспокоенный этим, московский царь наказал донцам всеми мерами наблюдать за действиями татар, войти в сношение с запорожскими казаками и пригласить их стать заодно с донцами против крымских и ногайских воинских людей, чтобы в московские окраины их не пропустить и тем чинить помощь Московскому государству^[278].

Нужно думать, что вследствие этой грамоты и состоялся поход донских и запорожских казаков в 1638 году. «Записки Одесского общества истории и древностей» рассказывают об этом так. Они собрались в числе 1700 человек и, сев на 153 чайки, выплыли в Черное море. Но этот поход окончился полной неудачей для казаков: турецкий султан Мурад IV послал против них пашу Капудан-Раджаба, который нанес им решительное поражение. Несмотря на это, оправившись от поражения, казаки занялись осадой Багдада, но тут снова потерпели поражение. Против них вышел сам киайя, то есть начальник арсенала, Пиале-ага с наместником, или беглер-беком (то есть «князь князей») города Кафы, и захватил некоторую часть их флота, вместе с атаманом, в свои руки. Другая часть казацкой флотилии спаслась в дельте реки Кубани, но тут у мыса Чука была окружена морскими и сухопутными силами татар и турок, пришедшими из Керчи, Очакова и Крыма, и потеряла 500 человек товарищей и 5 чаек, после чего поднялась еще выше по речке Кубани, спасаясь от мусульман. Но мусульмане, сев на отнятые у казаков лодки, снова бросились вслед за ними и сцепились в самой реке при Адахуне, большую часть из них убили, 250 человек и 30 чаек взяли с собой и отправили в Царьград. Мусульмане боролись с казаками в течение семи дней и под конец успели прогнать их от города Азова, куда они, вместе с донцами, и простирали свои взоры^[279].

Не довольствуясь таким успехом, султан Мурад IV отправил из Константинополя Пиале-агу в устье днепровского лимана, к острову Тендре, где стояли 10 казацких чаек с турецкой добычей и пленными женщинами и детьми. Пиале внезапно напал на казацкие чайки, захватил их в свои руки и отправил в столицу, а женщин и детей выпустил на свободу^[280].

Разгромив запорожцев на море, турки стали претендовать и на обладание всеми вольностями их в самом Запорожье. Так, в 1640 году, 15 февраля, наместник киевского митрополита Петра Могилы, старец Игнатий, при расспросе в польском приказе, в Москве, показал, что в этом году крымские и ногайские татары, вместе с черкесскими людьми, приходили, в числе 70 000 человек, на литовскую землю и взяли в плен 200 000 всякого звания христиан, кроме людей, побитых до смерти, старых и неспособных к работам. Как повествуют «Акты Южной и Западной России»: «А зачалась та татарская война в Литовской земле за то, что гетман Конецпольский поставил над Днепром, на первом пороге его, городок Кодак, и о том турский султан присылал выговаривать Конецпольскому, чтоб он того городка не ставил, потому что-де та земля его, турская, а не литовская; и гетман-де ему в том отказал с бесчестьем; и турскому-де султану то стало досадно, что его гетман обесчестил и городок поставил на границе, и за то наслал на Литовскую землю татар войною тайным обычаем»^[281].

В 1641 году запорожские казаки, как можно догадываться на основании указания Эвлия-эфенди и постоянной связи Запорожья с Доном, ходили на помощь донцам к городу Азову против татар и турок, действовавших под начальством Дели-Хусайн-паши. Те и другие казаки показали здесь чудеса храбрости и, несмотря на огромные полчища своих противников (от 100 000 до 240 000) и на превосходство их положения, заставили отступить их от Азова^[282].

Впрочем, видимо, запорожцы после страшного разгрома их на Черном море и на речке Кубани на время прекратили свои выходы в Черное море. По крайней мере, о последующих предприятиях их против турок известий никаких не имеется. Зато с этого времени следы их действий обнаруживаются в другом месте. Так, в 1643 году запорожские черкасы напали на речке Торе на турецких посланников, шедших из Москвы в Крым, и разгромили их; пойманный при этом один из низовых казаков свалил вину на какого-то старца Святогорского монастыря^[283], который будто бы подвел к тому запорожских черкас, но московские послы, бывшие в это время в Константинополе, отрицали это: «Говорил он (казак) про святогорского старца, избывая смерти, покрывая свое воровство и желая поссорить великих государей»^[284].

Пассивную роль играли запорожские казаки и в 1644 году, во время похода коронного гетмана Станислава Конецпольского против татар. Этот поход предпринят был поляками в отмщение за набег татар в Заднепровье, сделанный ими в 1643 году. Собрав большое войско, Конецпольский отправил вперед себя воеводу Станислава Любомирского к местечку Ставищам для наблюдения за татарами. В свою очередь, Любомирский, прибыв в Ставища, отправил от себя часть войска под начальством князя Иеремии Вишневецкого к Днепру, в местечко Мощны, и приказал ему строго следить за движениями неприятелей на обоих берегах реки. Татары шли под начальством Тугай-бея, Муртаза-аги и Умар-аги, пользовавшихся в Крыму репутацией самых храбрых и дельных воинов; последний, кроме того, известен был как лучший калауз, то есть проводник войска, отлично знавший географическое расположение польско-украинских областей. 3 января татары заняли переправу через Днепр у Тавани, объявив, что они идут не с тем, чтобы воевать против Польши, а с тем, чтобы вернуть свои стада, угнанные казаками. Гетман узнавал о всех движениях татар от беглых запорожских пленников, а также от Чигиринского полковника, находившегося с полком в Запорожье, и от пана Забужского, отправленного туда же для разведок. Они сообщили гетману, что татары не могли переправиться через Днепр у Тавани, вследствие обмерзлых берегов реки, безуспешно пытались сделать это у Каирской и Носоковской переправ, а потом поднялись вверх до Кичкаса. Тогда Вишневецкий передвинулся в Корсунь, а гетман из Бара спустился к Ставищам. Здесь получено было известие, что орда, выждав два дня у Кичкаса, пока не окреп лед, переправилась с левого берега Днепра на правый и двинулась к Желтым Водам, от Желтых Вод пошла через верховье речки Саксагани, через речки Ингулец, Ингул и Высь. Тогда все польское войско сошлось у Ахматова на речке Тикыче, и здесь, 30 января 1644 года, произошла битва между поляками и татарами. Битва окончилась для татар весьма печально: они были сломлены и бежали к Синим Водам, а оттуда частью к Днепру, частью к Очакову, а частью в буджацкие степи. Между поляками во время этой битвы находились и казаки, но их было всего лишь 400 человек и они поставлены были сзади всего войска^[285].

Оставив свои набеги на Черное море, запорожские казаки принуждены были прекратить и свои сношения с Украиной: на юге их зорко стерегли турки, а на севере за ними бдительно следили поляки, засевшие в крепости Кодаке, а также и в самой Сечи, куда посылалась особая залога, то есть гарнизон, частью из реестровых казаков, а частью и из поляков, находившихся под начальством особых офицеров. Сдавленные с обеих сторон, запорожцы не теряли, однако, надежды на то, чтобы вновь выскочить в широкое море и в угнетаемую панством и унией Украину. Такой случай представился им в 1647 году, когда на историческую сцену Украины выступил знаменитый гетман Зиновий Богдан Хмельницкий.

Глава 12

Бегство Богдана Хмельницкого в Запорожскую Сечь и прием его казаками. Посланцы коронного гетмана Потоцкого в Сечи с приказанием изловить Хмельницкого. Отъезд Хмельницкого в Крым и возвращение в Сечь. Первая рада в Запорожье. Письма Хмельницкого к знатным польским панам. Приезд в Запорожье перекопского мурзы Тугай-бея. Вторая рада в Запорожье. Движение Хмельницкого против поляков к Желтым Водам. Встреча Хмельницким польской речной флотилии у правого берега Днепра с целью склонить ее на свою сторону и полный его в этом успех. Положение лагерей казацкого и польского у Желтых Вод. Полное поражение поляков у Желтых Вод и Княжьего Байрака. Движения запорожцев от Желтых Вод к Корсуни, вместе с Хмельницким, Белой Церкви и на Волынь. Недовольство запорожцев Хмельницким. Сношения Хмельницкого с запорожцами по поводу передачи Малороссии Москве. Партия людей, не желавших соединиться с Москвой, и бегство ее в Запорожье. Присяга запорожцев московскому царю. Неудачные походы запорожцев в Черное море и к Очакову

Выступая на историческую сцену Украины, Хмельницкий прежде всего нашел приют и помощь в Запорожской Сечи, у низовых казаков. Лишенный состояния, жены, малолетнего сына, осмеянный на сейме, брошенный в тюрьму и приговоренный к казни, Хмельницкий, с сыном Тимофеем, в начале декабря 1647 года бежал из тюрьмы в Запорожье^[286] и здесь, не доезжая самой Сечи, бывшей в ту пору на мысе Микитине, расположился на острове Буцком, или Томаковке, иначе Днепровском острове, по-теперешнему Городище: «Хмельницкий сидит на острове Буцком, называемом Днепровским, от берега (правого) две мили, а с той стороны, от Крыму, едва можно достать выстрелом из доброй пушки»^[287]. Но на острове Буцком Хмельницкий нашел себе мало сочувствия, а причиной тому было некоторое обстоятельство, происшедшее несколько раньше этого времени, вдали от Сечи, в самой Украине. Это обстоятельство состояло в том, что против старшин реестрового войска, стоявших за польское правительство и грабивших своих соотечественников, выступила партия недовольных людей. Во главе старшин стоял тогда Барабаш, при котором, в звании реестрового сотника, состоял и Богдан Хмельницкий. Во главе недовольных старшинами был Федор Линчай. В происшедшем между обеими сторонами столкновении победа осталась на стороне «барабашевцев», и «линчивцы» должны были удалиться на Запорожье, где они нашли себе приют на острове Буцком. На этот-то остров Буцкий бежал и Хмельницкий. Как всякого гонимого и бесприютного, его, разумеется, приняли «линчаивцы», но Хмельницкий, как пишет о нем господин Буцинский, нашел более удобным для себя оставить остров Буцкий и спуститься на самую Сечь на Микитином Роге^[288], стоявшую на 18 верст ниже острова.

Узнав о бегстве Хмельницкого из тюрьмы, польский коронный гетман Потоцкий немедленно послал в Микитинскую Сечь приказание доставить ему беглеца обратно. Тогда Хмельницкий оставил Сечь и направился на Низ, к лиману, за ним гналась польская залога, находившаяся в Сечи и состоявшая из 500 казаков и 300 поляков. Видя за собой погоню, Хмельницкий выслал к преследовавшим его казакам двух своих соучастников и через них убедил казаков, что он восстал против поляков, а не против кровных и единоверных товарищей, и намерен защищать благочестивую веру, к чему призывает и всех своих соплеменников. Тогда казаки восстали против поляков и часть из них перебили, часть разогнали, после чего сделали все Запорожье свободным от ляшского гнета.

Хмельницкий от лимана вернулся в Сечь и тут, в присутствии кошевого атамана, старшин и бывших на ту пору казаков, сказал речь, в которой красноречиво описал поругание иезуитов над православной верой и служителями святого алтаря, глумление сейма над казацкими правами, насилия со стороны польских войск над населением украинских местечек и городов, вымогательства и мучительства со стороны «проклятого жидовского» рода: «К вам уношу душу и тело, – укройте меня, старого товарища, защищайте самих себя, и вам то же угрожает!»

Тронутые этой речью, казаки, как пишет о том Костомаров, отвечали Хмельницкому: «Приймаемо тебя, пане Хмельницкий, хлибом-сілью и щирым сердцем!»^[289]

После этого был брошен клич о сборе в Сечь всех казаков для очень важного дела. И тогда по этому кличу толпа хлынула в Сечь: «Из лесов и ущелий прибегали в Сечь беглые хлопы, которые жили под названием лугарей, степовиков и гайдамак по берегам Днепра, Буга, Самары, Конки, в землянках, одетые в звериные кожи, довольные скудною тетерею, но зато вольные, как ветер, по выражению их песен»^[290].

Но что именно затевал Хмельницкий и каковы были его планы, об этом известно было только кошевому атаману, войсковой старшине да немногим сообщникам Богдана; остальным пока рассказывали, что Хмельницкий и войсковая старшина собрали отовсюду в Сечь казацкую чернь для того, чтобы выбрать из всей среды казацкого сословия депутатов и отправить их с разными просьбами к королю. В этом же духе Хмельницкий писал письмо из Сечи (27, 28, 30 декабря) к черкасскому полковнику Барабашу, казацкому комиссару Шембергу, гетману Николаю Потоцкому и коронному хорунжему, державце Чигиринскому, Конецпольскому. Во всех этих письмах Хмельницкий уверял панов в том, что бежал в Сечь единственно ради личной безопасности и что намерение его состоит в том, чтобы отправить из Сечи в Варшаву депутацию для защиты казаков от панских засилий^[291].

На письма Хмельницкого из всех панов отвечал, но и то лишь после долгого убеждения со стороны некоторых знатных поляков, один только Потоцкий. Он послал в Запорожье ротмистра польской службы Хмелецкого и через него убеждал Хмельницкого оставить мятежные замыслы и вернуться на родину. «Уверяю вас честным словом, что волос не спадет с вашей головы, – говорил посланец Потоцкого Хмельницкому, – если вы вернетесь на родину». Но Хмельницкий не поверил этому «честному слову» и остался в Сечи, везде распространяя молву, что он далек от всяких мятежных замыслов и просит лишь о милостях для украинского народа и законных привилегиях для казаков, без чего ни за что не выедет из Запорожья^[292].

Эти переговоры происходили в марте, и Хмельницкий в это время с казаками находился на острове Буцком, о чем доносили поляки 2 апреля 1648 года в Варшаву^[293], а съехал он на остров будто бы для корма лошадей^[294]. Поляки вполне поверили словам Хмельницкого и спокойно возвратились из Запорожья.

А между тем Хмельницкий, обманув и успокоив поляков, внезапно оставил Запорожье и ушел с сыном Тимофеем в Крым за помощью против поляков. В то время ханом в Крыму был Ислам-Гирей. После долгих переговоров хан позволил Хмельницкому пригласить в помощь перекопского мурзу Тугай-бея с войском. Тугай-бей долго не соглашался на предложение Хмельницкого, но под конец, соблазненный обещанием большой добычи, изъявил свое согласие. Союзники в половине апреля, как пишет Грабянка, переправились с левого берега Днепра на правый у турецкого города Кизыкерменя^[295].

Проехав степь от правого берега Днепра, Тугай-бей и Хмельницкий разделились: первый остановился на время у речки Базавлука на Переволочанском шляхе, к западу от Сечи, с целью охраны западных границ Запорожья от внезапного прихода польских войск; а второй направился прямо в Сечь.

Между тем кошевой атаман запорожских казаков, сообразно уговору, сделанному с Хмельницким перед его выездом в Крым, ожидая с часу на час его поворота в Запорожье, стянул со всех лугов, веток и речек все конное и пешее низовое запорожское войско, объявляя всем о настоятельной необходимости прибытия в Сечь, но не открывая, однако, истинной причины до возвращения Хмельницкого в Сечь. Как пишет Величко: «Хмельницкий очень хитро и предусмотрительно распорядился с кошевым атаманом и сечевою куренною атаманнею, так что о его замыслах и об отъезде в Крым не только не могли дознаться через своих шпионов поляки, но и все войско низовое (кроме самой атаманнии) ничего не знало до самого возвращения Хмельницкого в запорожский Кош. А если бы знало о том войско, то знали бы и поляки, и тогда они могли бы иную приготовить встречу Хмельницкому, нежели запорожцы»^[296].

Хмельницкий прибыл в Сечь 18 апреля, перед самым заходом солнца, имея при себе четырех знатных татар, данных ему от Тугай-бея. Кошевой атаман, со всеми куренными старшинами и с пешим войском, торжественно встретил Хмельницкого и приветствовал его «радостным сердцем»; узнав же «о прихильности и ласке» к Хмельницкому и всему запорожскому войску крымского хана и о данной им помощи с мурзой Тугай-беем, еще больше того возрадовался. Вечером того же дня, по заходе солнца, в Сечи, сообразно древнему запорожскому обычаю, ударили из трех самых больших пушек, чтобы собрать к следующему дню конное войско, находившееся в полях и в лугах близ Сечи. На другой день, 19 апреля, чуть свет, выстрелы из тех же пушек повторились. Когда же настал свет и солнце разлило по всей поднебесной свои «огнезрачные и ясно блистательные» лучи, тогда собралась до Сечи огромная масса запорожского низового войска, простиравшаяся на ту пору до тридцати тысяч с лишком человек. А когда ударили в котлы для сбора на раду, то увидели, что сечевой майдан слишком тесен для такой великой силы войска; тогда кошевой атаман, вместе с Хмельницким, вышел за сечевую фортецию и расположился на более пространном майдане. («Майдан» с тюркского на русский значит «лужайка, площадь».) Тут, когда старшины и все войско разместились по своим местам, казакам объявлено было о предпринимаемом великом деле против поляков за их обиды и притеснения, чинимые казацкому войску и всему украинскому народу; вместе с этим объявлено было и то, что предприятию Хмельницкого сочувствует крымский хан Ислам-Гирей, приславший казакам знатного мурзу, Тугай-бея, с четырьмя тысячами орды, выразивший полную готовность лично помогать казакам против поляков, но зато оставивший у себя, в качестве заложника, старшего сына Хмельницкого, Тимофея. Услыхав эти слова, войско отвечало: «Слава и честь Хмельницкому! Мы – как стадо без пастуха; пусть Хмельницкий будет нашим головою, а мы все, сколько нас тут есть, все готовы идти против панов и помогать Хмельницкому до последней утраты живота нашего!» Эти слова сказаны были «едиными устами и единым сердцем» всего собравшегося на площади запорожского низового войска. После этой речи тот же час кошевой атаман послал в войсковую скарбницу сечевого писаря с несколькими куренными атаманами и велел посланным вынести оттуда войсковые клейноты, чтобы вручить их на площади Хмельницкому. Посланные вынесли из скарбницы ярко-красную, писанную золотом королевскую хоругвь, дарованную запорожцам Владиславом IV, бунчук с позолоченной, на высоком древке галкой; серебряную, позлащенную, особенно мастерски сделанную и честным камением украшенную булаву; печать войсковую серебряную и котлы большие, новые медные с довбошем; сверх того, три полевые легкие пушки с достаточным количеством к ним пороху и пуль.

Вручив и поставив перед Хмельницким все войсковые клейноты, низовые казаки объявили его гетманом, поздравляли в новом звании и выразили ему полную готовность, все, сколько было в Сечи народа, идти с ним на войну.

После объявления Хмельницкого гетманом одна часть войска тотчас же разошлась по куреням; другая, с Хмельницким и кошевым, пошла в церковь, в которой зазвонили как раз в то время, когда окончено было все описанное в раде дело. После окончания литургии и благодарственного молебна, по распоряжению кошевого, на площади ударили в котлы, отдавая хвалу Богу, вся благая строящему; а потом выпалили из 50 армат; после выстрелов из армат палила войсковая пехота, собравшаяся в числе более 10 000 человек, стоявшая среди сечевого майдана и вокруг Сечи; выпалив троекратно из мушкетов и армат, пехота разошлась по куреням для обеда. Хмельницкий с куренными атаманами отправился на обед в курень кошевого атамана. Отобедав и немного погуляв после обеда (долго не гуляли, потому что всяк имел у себя много в мыслях), все гости атамана ушли по своим куреням для отдыха. Немного опочив, Хмельницкий и куренные атаманы снова явились к кошевому атаману и после долгих разговоров и советов пришли к такому решению, чтобы с Хмельницким вырядилось на Украину не больше осьми или десяти тысяч человек войска, а остальное войско шло бы по своим местам и промыслам, но находилось бы в полной готовности для военной кампании, если в том окажется надобность. После этого совещания кошевой велел ударить в котлы и выпалить из двух больших пушек для собрания казаков в Сечь. Войско собралось уже перед вечерним пением, и тут ему объявлено было решение кошевого и гетмана. Выслушав этот «ординанс», войско поблагодарило свою старшину и разделилось на две части: одна часть разъехалась на звериные и рыбные промыслы; другая, конные охотники, военные мушкетеры и сагайдакеры (то есть стрелки из лука, потому что «сагайдак» – горный козел, кожей которого обтягивали колчаны), с лишком на восемь тысяч человек, осталась при Хмельницком.

В то время, когда все это происходило в Сечи, на западной границе Запорожья, от Чигирина и Переволочной, стоял, держа «значную и пильную сторожу», союзник Хмельницкого, Тугай-бей. Кошевой атаман, узнав об этом со слов Хмельницкого, послал Тугай-бею хлеба, вина, рыбы и мяса, выражая тем свое расположение к мурзе за внимание хана, оказанное в Крыму Хмельницкому.

Стоя в течение трех дней на своем посту, Тугай-бей поймал на сечевом шляхе около десяти подозрительных человек.

Хмельницкий, допросив задержанных людей, обнаружил, что это были польские шпионы, посланные в Сечь для наблюдения за действиями запорожских казаков. При допросе они объявили, что против Хмельницкого высланы два отряда, один сухопутьем, другой водой, по Днепру. Тогда Хмельницкий, как пишет о том Величко, «не бавячися обширными допросами, чинил поспех своего маршу, а пойманцов в путах железных при арматах за собою велел провадити»^[297].

Узнав о планах поляков и не желая видеть польскую армию в Запорожье, Хмельницкий, 22 апреля 1648 года, в субботу, взяв из Сечи арматы и войсковые клейноды, вышел навстречу полякам. Прежде всего он обошел Старый Кодак и, не желая оставлять его в тылу, взял крепость в свои руки, после чего, поднявшись выше Кодака, дошел до Желтых Вод и Княжьего Байрака^[298] и устроил здесь так называемый казацкий табор из возов. Тугай-бей следовал позади Хмельницкого и, по приходе к Желтым Водам, стал не в таборе, а особо для засады. Хмельницкому известен был весь план военных действий поляков, и он хотел воспользоваться им в свою пользу. План этот состоял в том, что польские гетманы, коронный Николай Потоцкий и польный Мартын Калиновский, собравши большое войско, разделили его на две части и отправили их в запорожские вольности. Одна часть этого войска, числом от 4000 до 5000 человек, состоявшая из украинских реестровых казаков и так называемой немецкой пехоты (то есть тех же русских, только одетых немцами), под начальством Барабаша, должна была двигаться водным путем до Кодака, где находился польский гарнизон; другая часть, по различным счетам от 12 000 до 20 000 человек, состоявшая из жолнеров и драгун, под начальством двадцатишестилетнего сына коронного гетмана, нежинского старосты, Стефана Потоцкого и казацкого комиссара Шемберга, должна была двигаться от Черкасс сухопутьем, также дойти до Кодака и тут соединиться с реестровыми казаками, плывшими по Днепру^[299]. Стефану Потоцкому приказано было «пройти степи и леса, разорить и уничтожить дотла презренное скопище казаков и привести зачинщиков на праведную казнь. «Иди, – сказал старый Потоцкий своему сыну Стефану, – и пусть история напишет тебе славу»^[300]. Сами гетманы с коронными войсками обещали идти вслед за Стефаном Потоцким.

Хмельницкий знал (и, очевидно, из верных источников), что по Днепру идут против него не сами поляки, а посланные поляками реестровые казаки, то есть такие же православно-русские люди, как и все украинцы, но только обязанные службой польскому королю. И запорожский вождь решился подействовать на их чувства, чтобы оторвать их от поляков. Оставив табор, Хмельницкий поспешил к правому берегу Днепра, к урочищу Каменному Затону, куда 3 мая, вечером, прибыли и причалили к берегу реестровые казаки. Посредством тайных агентов Хмельницкий сумел разжечь в реестровых казаках такую ненависть к полякам, что они тот же час, по прибытии к Затону, возмутились против ляхов, перебили своих начальников, Барабаша, Вадовского, Ильяша и других, и трупы их побросали в Днепр, а 4 мая соединились уже с казаками, стоявшими у табора: они были доставлены к Желтые Воды, по просьбе Хмельницкого, на конях Тугай-бея и в этот же день вошли в казацкий лагерь, у левого берега Желтых Вод.

Речка Желтые Воды, приток речки Ингульца, или Малого Ингула^[301], образует в верховьях своих две ветки: западную, более значительную, называемую теперь собственно речкой Желтой, и восточную, менее значительную, называемую в настоящее время Очеретней балкой. Между этими двумя ветками образуется род полуострова, который в XVII веке покрыт был лесом, составлявшим продолжение Чуты и Черного и называвшимся «соперником с Черным». Этот полуостров доступен был только с одной, северной, стороны, зато с трех остальных сторон, восточной, западной и южной, был совершенно недоступен. В этой-то трущобе, у левого берега речки Желтых Вод, и засели казаки Богдана Хмельницкого, тотчас окопавшись земляным четырехугольником и укрепившись табором. Хмельницкий хорошо знал, что Стефану Потоцкому не миновать Желтых Вод. Здесь было слишком удобное для военного дела место: в нем можно было найти среди степной пустыни и воду, и лес, и подножный корм, и прохладу; к тому же оно лежало на прямом тракте от западной окраины запорожских вольностей в Сечь и представляло собой возвышенность, господствующую над всей окружающей местностью.

И казацкий гетман не ошибся: Потоцкий, не подозревая засады, пришел прямо к правому берегу Желтых Вод и уже переправился было с правого берега на левый, но тут он узнал о грозившей ему опасности от казаков и поспешил переправиться обратно с левого на правый берег речки. У правого берега поляки ошанцевались, то есть устроили укрепление^[302], сбили возы в четырехугольник, вывели впереди себя на версту кругом вал и поставили пушки. Казаки, со своей стороны, подвинулись к Желтым Водам; они работали одни без своего гетмана, действовавшего в это время у Каменного Затона, куда прибыли реестровые казаки со своим вождем Барабашем.

Скоро оказалось, что Потоцкий очутился в положении более чем критическом: впереди стояли казаки, справа шла речка Зеленая, приток Ингульца, параллельная Желтым Водам, слева тянулась балка Княжий Байрак, покрытая дремучим лесом, имеющая до 60 сажен глубины (при устье) прямого отвеса, замыкающаяся речкой Большим Омельником. Видя такое положение, Потоцкий приказал как можно сильнее укрепиться. Поляки сделали у левого берега Желтых Вод продолговатый круг; с южной стороны этого круга оставили вход и защитили его шанцами, в виде полукругов, внутренней стороной своей обращенных к полю. Всех этих шанцев было сделано шесть главных, по три с каждой стороны въезжих ворот; они шли параллельно друг другу, образуя четыре шеренги укреплений; кроме того, было сделано шесть других шанцев, обращенных к укреплениям открытыми дугами, образующими как бы улицу, идущую от поля к главным окопам, по три с каждой стороны, один за другим банкетами; один из шанцев, у которого, по-видимому, был колодец, замыкал ворота в конце улицы. Таким образом, все укрепление польского лагеря представляло собой обширное колесо, заключавшее в себе 234 сажени с юга на север и несколько более этого с востока на запад^[303].

Стратегическое положение войска Хмельницкого казалось выгоднее уже потому, что было прикрыто лесом и давало возможность казакам свободно отступать к своим.

Пространство между лагерями противников было не более 2¹/₂ версты, так что они могли смотреть друг на друга.

Действия войны начались 4 мая с прибытием Хмельницкого в лагерь. Прибыв в лагерь, Хмельницкий прежде всего послал через болото к Тугай-бею казака с просьбой поспешить к нему на помощь. Тугай-бей на просьбу Хмельницкого отправил незначительный отряд ногайцев в тыл полякам. Настоящая битва открылась 5 мая; она продолжалась несколько дней с перерывами; под конец поляки принуждены были отступить от Желтых Вод на запад по направлению к балке Княжий Байрак. Но это отступление было роковым для них: поляки не подозревали, что в тылу их стоял Тугай-бей с татарами и что Хмельницкий, предвидя отступление их, послал в балку Княжий Байрак отряд пеших казаков и приказал им копать там рвы и канавы. Это было 8 мая перед обедом; поляки, повернув от Желтых Вод, добрались до Княжьего Байрака. Костомаров пишет об этом так: «Вдруг на горизонте поднялась пыль, потом зачернела толпа людей и, через несколько времени, воздух наполнился диким криком: то был Тугай-бей с татарами. Не уважая договора с казаками, ногаи бросились на панский обоз; стрелы тучами полетели в лицо шляхте, пробивали насквозь и калечили и людей и лошадей; поляки ускорили поход, но вошли в яр и не могли сделать шага; путь лежал через буераки, покрытые мелким лесом^[304]; казаки, забежав вперед, порыли землю, набросали дерева и каменьев, сделали дорогу совсем непроходимой; свернуть в сторону было невозможно, кони падали; возы погрузились в илистой земле. Тугай-бей побрал у поляков пушки, и начали татары палить на поляков из их же собственных орудий. Тогда поляки принялись с жаром копать вал, побросали ружья, устроились в четырехугольник, начали отбиваться саблями, деревьями, каменьями, но не помогла им отчаянная храбрость: татары ударили на них с четырех сторон, перевернули их четырехугольник и сошлись в середине обоза с противоположных концов. Потоцкий, полумертвый, взят был в плен; за ним, кто остался жив, все положили оружие. Молодой храбрец скончался на другой день среди степи. Шемберга, Сапегу, Чарнецкого Хмельницкий отправил в Чигирин, тогда же занятый казаками. «Отце вам, панове, за тее що не схотилы с казакамы-молодцями у мири житы: лучше вам булы жиды-збойци, ниж запорожци-молодци»^[305].

Летыть орел по-над хутор та по витру вьетця,

Ой там, ой там бидный казак з поляками бьетця:

Ой годи вам, вражи ляхы, руську кривцю пыты, —

Не едын лях молоденькой посыротыв диты^[306].

Исходом Желтоводской битвы Хмельницкий обязан был сколько татарам, столько же, если не больше того, и запорожским казакам, их военным силам, их искусству строить земляные укрепления, их арматам, вывезенным из Сечи, их мужеству и стойкости. Желтоводская битва, открывшая Хмельницкому дорогу в глубь Польши, имела для малороссийского народа почти то же значение, что Куликовская для великороссийского: здесь положен был конец игу Польши над Малороссией, и в этом деле главная заслуга принадлежит запорожцам.

От Желтых Вод запорожские казаки ходили за Хмельницким к Корсуни и тут участвовали в нанесении поражения, 26 мая, польским войскам, предводимым Николаем Потоцким и Мартином Калиновским. Захватив до 80 знатных поляков в плен, запорожцы с насмешками и упреками спрашивали их, будут ли они снова ходить на Запорожье и будут ли снова добывать его, и, видя, как они тряслись от холода, просили Хмельницкого выдать «панам» по кожуху. Летописец Величко, описывая Корсунскую битву, особенную дань отдает в этом случае запорожским казакам: «После Желтоводской битвы Хмельницкий с Тугай-беем оставался неподвижно три дня, приспособляя свой обоз для наступающей войны с коронными гетманами. Он приспособил водные арматы для передвижения их по степи новым способом ввиду более легкого и скорого их в взаимной потребе передвижения: он поставил каждую армату на два колеса и в одну лошадь. Так он установил 26 армат и арматок и к ним приставил лучших стрельцов запорожских, 500 человек спешивши и 300 человек оставивши на конях для всякого случая. И эти вновь назначенные пушкари также искусно стреляли из армат, как и из мушкетов»^[307].

За услугу запорожцев при Желтых Водах и Корсуни гетман Хмельницкий отправил в Сечь, при своем письме, подарок низовым казакам: за одну хоругвь четыре хорошие хоругви, за один бунчук два бунчука, за одну булаву две булавы, за одну пару простых котлов три пары прекрасных котлов, за три арматы шесть отборных армат; кроме того, за войсковое благодеяние тысячу битых талеров на войско да на Божественную церковь и ее служителей триста талеров. Отправляя в Сечь эти подарки, Хмельницкий извещал кошевого атамана о своих победах над поляками при Желтых Водах и Корсуни, благодарил низовое войско за помощь и приязнь, оказанную в Сечи гетману, извещал о посылке гостинца – 1000 талеров для рыцарства на пиво и клейнодов для низового войска, просил за успех войны воздать благодарение Господу Богу и не оставить своей помощью на будущее время, когда в Сечь прислан будет ординанс гетманский: «А хто з вас есть охотнейший, тот и зараз нехай прибувает к нам до компанеи воинской»^[308].

Запорожцы сочувственно отозвались на этот призыв Хмельницкого, и когда он, двинувшись от Корсуни, остановился станом при Белой Церкви, то при нем, по уверению Величко, «новоприбывших запорожцев» было 2000 человек^[309]. Запорожцы принимали участие в походах Хмельницкого и на Волынь; тогда к нему, по его зову, устремились дикие лугари и лесные гайдамаки с берегов Самары и Ташлыка^[310].

Впрочем, было время, когда запорожцы не только не откликнулись на призыв Хмельницкого, а напротив того, сами выступали против него. Так было в 1650 году, скоро после Зборовского договора Хмельницкого с поляками, когда вся украинская масса, чаявшая больших благ от походов Хмельницкого против поляков, осталась недовольна как договором, так и самим гетманом. Тогда Хмельницкий сделался развенчанным кумиром в глазах толпы, и тут объявился какой-то, неизвестный по имени, казак, который назвал себя гетманом Украины и стал собирать под свои знамена запорожских казаков. Однако действия этого «гетмана» были кратковременны: он был схвачен Хмельницким и обезглавлен^[311]. Но вслед за ним явился другой гетман, некто Гуцкий, принявший звание казацкого вождя в самом Запорожье и уже успевший было собрать вокруг себя много недовольных Хмельницким людей. Но и Гуцкий действовал недолго: он был схвачен самими казаками и отправлен в Чигирин.

В 1651 году сам Хмельницкий показывал готовность уйти на Запорожье, когда находился в Паволоче и услыхал, что его союзник, крымский хан Ислам-Гирей, отказался от союза с казаками и подверг его одного всем случайностям войны с поляками^[312]. Впрочем, это желание осталось только лишь одним желанием, и когда Хмельницкий, после Белоцерковского трактата, также мало удовлетворившего казаков, вновь стал собираться, в 1653 году, походом против поляков, то к нему прибыло 9000 человек запорожцев из Сечи, особенно переполненной на ту пору народом, ушедшим на Низ, в числе 12 000 человек, вследствие случившегося на Украине голода^[313]. За год перед этим запорожцы оставили свою Сечь на Никитином Роге и построили Сечь на устье речки Чертомлыка, строителем которой был кошевой атаман Лутай^[314]. Сюда и устремились голодные украинцы.

В 1654 году запорожские казаки оказали Хмельницкому и всей Малороссии огромную услугу тем, что разбили часть татар, грабивших украинцев по разным городам и селениям. Дело это, по словам летописца, произошло после того, когда крымский хан, долго и напрасно ждавший Жванецкого трактата с поляками, бросился на Волынь и Полесье, разграбил там несколько городов, сел и деревень, набрал много ясырю и ушел в Крым. Полный справедливого негодования, Хмельницкий узнал, что после отхода хана в Крым часть его орды, числом 15 000 человек, угнавшаяся далеко в Литву, имела намерение возвратиться назад мимо Киева. Тогда Хмельницкий, взяв с собой 9000 человек запорожцев, еще не отпущенных в Сечь и стоявших по квартирам возле Чигирина, и прибавив к ним 300 собственных казаков, бросился с ними к Белому городку, что возле Межигорского монастыря, и здесь, встретившись с ними в одном местечке, разбил наголову всех татар, упустил лишь какой-нибудь десяток человек, принесших о том известие хану. После этого, одарив казаков добычей и ясырем, Хмельницкий сам повернул в Чигирин, а казаков отпустил на Кош. С тех пор, как пишет Величко, у Хмельницкого с ханом произошел полный разрыв вместо прежней дружбы и приязни^[315].

Сражаясь в течение восьми лет за свободу и самостоятельность своей отчизны, Хмельницкий под конец убедился, что Малороссии одной не удержать своей самостоятельности, и потому счел за лучшее отдаться «в протекцию» могущественного государя и свое внимание остановил на русском царе, «восточном православном монархе». Решившись на такое важное дело, Хмельницкий не хотел привести его в исполнение, не посоветовавшись предварительно с запорожскими казаками. С этой целью, возвращая 9000 человек запорожцев в Сечь, он написал письмо (26 декабря 1654 года) на имя кошевого атамана и всего низового войска, и в нем просил дать ему совет и выразить по этому поводу свою волю. «На письмо наше, писанное нами еще прошлым летом к вашмостем, мосце панству, и касавшееся вопроса о протекции пресветлейшего и великодержавнейшего московского монарха, мы и по настоящее время не имеем никакого от вашмостей, мосце панства вашего, ответа. Теперь, отправляя к вам нарочного посланца, особенно желаем, чтобы вашмосць, мосце панство, хорошенько вдумавшись в наше письмо, дали бы на него через нашего посланца окончательный и решительный ответ и ваше мнение. Так как мы не без воли и совета вашего, нашей братии, подняли и всю тяжесть войны с поляками, то мы не желаем, без вашего совета и воли, затевать такое большое дело, как вопрос о протекции московской. И хотя мы, после совета со старшиной нашей, заявили уже голос наш его царскому пресветлому величеству и самодержцу Всероссийскому, однакоже без вашего ведома и вашей воли я не окончу этого дела. Постарайтесь же вашмосць, мосце панство, без дальнейшего откладывания, окончательный дать нам на наше обширное письмо ответ, которого мы так усердно желаем». В заключение письма Хмельницкий извещал запорожцев о посылке им гостинца в 1000 битых талеров и просил принять благосклонно его подарок.

Получив это письмо, запорожцы политично отвечали Хмельницкому, что московская протекция – дело хорошее и весьма желательное, но только, при заключении условий с Москвой, нужно смотреть за тем, чтобы от того не вышло чего-нибудь «шкодливого» для отчизны украинской и чего-нибудь вредного правам и вольностям казацким.

«Ясновельможный мосце пане, Зиновий Хмельницкий, гетмане войска запорожского и всей Украины Малороссийской, брате и добродею наш. На обширное ваше гетманское письмо, писанное к нам прошлым летом, мы не дали вам ответа до сих пор потому, что ваша гетманская мосць, со всем казацким войском, оставались все лето в Польше и на Подоле под Жванцем, в чем усердно просим извинения у вашей гетманской мосци. Ныне же, отвечая на ваше гетманское помянутое письмо, объявляем, что мы совершенно поняли его и не только познали, но и ясно своими глазами увидели, что теперь нам с поляками, как со змеей, имеющей отсеченный хвост, отнюдь невозможно сойтись и стать в прежнюю приязнь. Поляки, будучи виновниками всему злу и достаточно насмотревшись, сколько в течение шестилетних военных действий, как в их собственной короне, так и в нашей Малороссийской Украине, развеяно пепла от людских поселений и сколько побито на войне и лежит на полях человеческих костей, поляки, не смягчая своего гнева на нас, до сих пор, при вопросе об утверждении наших прав и свободы, не могут прийти к прежней приязни и згоде. Потому не советуем и вам с этого времени заботиться о приязни к полякам, а мысль вашу об отдаче всего малороссийского народа, по обеим сторонам Днепра живущего, под протекцию великодержавнейшего и пресветлейшего монарха Российского принимаем за достойную внимания и даем вам наш войсковой совет, не оставляя этого дела, привести его к концу, к наилучшей пользе нашей малороссийской отчизны и всего запорожского войска. И когда будете писать вы пакты, то извольте, ваша гетманская мосць, сами усердно досматривать, чтобы в них не было чего-нибудь лишнего и отчизне нашей шкодливого, а предковечным правам и вольностям нашим противного и неполезного. Мы достоверно знаем, что великодержавнейший и пресветлейший монарх, самодержец всероссийский, как православный царь, приймет охотно и ласково нас, яко чадолюбивый отец своих сынов, в том же святом православии непоколебимо стоящих, под свою крепкую протекцию, не требуя от нас никаких даней и платежей в свою монаршескую казну, исключая нашей войсковой службы, за что мы, по мере наших сил, всегда будем готовы идти против его монарших неприятелей. Еще недавно, прошлым Филипповским постом, один царский дворянин, Никита Харлампиев, проезжая из московской столицы в Крым для выкупления из бусурманской неволи своих кровных и находясь в Запорожской Сечи, купил у нас за 900 золотых трех татар. Этот дворянин слыхал от многих князей и бояр, близких к царскому величеству, что его царское пресветлое величество всей душой желает иметь нас, войско запорожское, со всем народом украинско-малороссийским, в своем союзе и в протекции монаршей, только не желает о том объявлять, чтобы не подать повода полякам разорвать существующего мира. Мы, все войско низовое запорожское, советуем твоей ясной гетманской мосце не откладывать того важного дела, устроить его к пользе всех нас и отчизны нашей Малороссийской и привести к концу его возможно лучше, сообразно давней пословице – чинь мондре, а патрш конца [то есть «делай мудро, но смотри конец»] и остерегаясь того, чтобы поляки, проведав о том, не устроили бы своими хитростями какой-либо препоны. Дякуем при сем усердно твоей ясной гетманской мосце за гостинец, тысячу битых талеров, нам присланных, и обещаемся отслужить вам за них при первой оказии. А на этот час и на всякое время желаем вашей гетманской мосце, со всем войском и Украиной, нашей отчизной, многолетнего доброго здоровья и счастливого поважения. Писан в Сечи Запорожской, генваря 3 дня, року 1654»^[316].

После присяги Хмельницкого и всего украинского населения московскому царю возник вопрос и о присяге царю войска запорожских низовых казаков. Но запорожцы от присяги почему-то хотели уклониться; сам гетман отвечал по этому поводу в Москву (в марте 1654 года), что «запорожские казаки люди малые, и то из войска переменные, и тех в дело почитать нечего»^[317]. В это же время, то есть в 1654 году, на Украине, после присоединения Малороссии к Великороссии, возникла сильная партия, не желавшая стать в подданство московского государя. Из замечательных лиц казацкого сословия к этой партии принадлежал Иван Серко, впоследствии знаменитый кошевой атаман запорожских казаков; не желая оставаться на Украине, Серко скоро покинул ее и ушел в Запорожье^[318].

Тем не менее гетман Богдан Хмельницкий, в конце апреля 1654 года, послал в Сечь список со всех жалованных украинскому казачеству и малороссийскому народу монарших грамот на его древние права и вольности, дарованные при великих князьях и польских королях. Запорожцы, получив письмо гетмана, отвечали ему, 3 мая, что они очень рады слушать речь «о закреплении и подтверждении превысоким монархом стародавних прав и вольностей войска малороссийского народа», воздают «хвалу и благодарность Пресвятой Троице и поклоняемому Богу и нижайшее челобитствие пресветлейшему государю», но вместе с тем просят гетмана прислать им подлинники пактов «для доскональнаго видения»^[319].

В конце концов, однако, Москва настояла на том, чтобы и запорожцы, несмотря на то что они «малые люди», присягнули на верность московскому государю^[320].

В войну русских и казаков с поляками и их союзниками-татарами, наставшую после присоединения Малороссии к Великой России, запорожцы верно служили гетману Богдану Хмельницкому и царю Алексею Михайловичу. Так, в 1654 году, 11 мая, кошевой Пашко писал писарю Богдана Хмельницкого, Ивану Виговскому, что мурза Большого Ногая Келембет с товарищами и татарами перевозились ниже Тавани с черкасской стороны на татарскую и пошли вверх по Днепру к Молочным Водам. 11 июня Иван Виговский писал тому же кошевому атаману в Запорожье письмо с просьбой поймать «доброго» татарина и прислать его в обоз, в местечко Межиричь Корсунского полка, чтобы узнать от него, куда намерен пойти крымский хан и сколько он пошлет людей польскому королю. Сам Богдан Хмельницкий в тот же день писал письмо царю Алексею Михайловичу с извещением о том, что ногайцы с очаковцами, перекопцами и белогородцами перешли на правую сторону Днепра и хотят помогать ляхам, набегают на украинские города, хватают по полям людей и что по этому поводу он, гетман Богдан Хмельницкий, послал грамоту запорожцам бить татар, а также узнать от крымских языков об истинных намерениях хана^[321]. Быть может, в связи с этим приказанием Богдана Хмельницкого стоит известие турецкого путешественника Эвлия-эфенди о неудачной попытке запорожских казаков взять турецкий город Варну, когда они высадились близ этого города, но были разбиты Малек-Ахмет-пашой. В 1656 году этот же самый Малек-Ахмет выгнал запорожских казаков из Очакова, который они пытались захватить в свои руки^[322]. 10 июля 1657 года Богдан Хмельницкий извещал московского царя, что ввиду соединения татар с поляками на Запорожье послан указ, чтобы запорожцы, взяв Бога всемогущего на помощь и после молитв Пресвятой Богородице, чинили бы промысел над Крымом^[323].

Глава 13

Настроение населения на Украине после смерти Богдана Хмельницкого и отклик этого настроения в Запорожье. Гетман Виговский и его письмо к запорожцам по поводу избрания в гетманы. Дипломатический ответ запорожцев Виговскому и открытая вражда их к нему. Извет гетмана Виговского на запорожцев, посланный в Москву. Осмотрительное обращение Москвы с запорожцами. Отправление запорожцами посланцев в Москву. Возвращение посланцев запорожских в Сечь и политичное обращение казаков с гетманом Виговским. Отправка гетманом в Запорожье одного полка под предлогом охраны от татар, в действительности же для искоренения между запорожцами всякого своеволия. Обвиняя запорожцев в измене, гетман Виговский сам думает об измене русскому царю. Показания о том казака Зятя в Москве. Возвращение запорожских посланцев из Москвы и опасение их быть захваченными со стороны Виговского. Вражда между Виговским и полтавским полковником Пушкарем и поддержка Пушкаря запорожцами. Новые враги Виговского, Яков Барабаш и другие. Открытая измена Виговского русскому царю и борьба его по этому поводу с запорожцами

Богдан Хмельницкий, умирая, имел слабость дать гетманскую булаву молодому и совсем неопытному сыну своему, Юрию Хмельницкому. Но до булавы, по малороссийской пословице, «треба головы», а между тем Юрий хотя и имел голову, но голову почти без здравого смысла и совсем без политических соображений. «Тому гетманишке прилично бы гуси пасть, а не гетмановать», – выразился о нем боярин Борис Петрович Шереметев^[324]. И точно, это был «от природы евнух, Юрась небожчик», нравом злой, умом ограниченный, телом слабый юноша. Неудивительно, что, «при его боку», тот же час после смерти отца, завелись честолюбцы, преследовавшие свои личные интересы, и неудивительно, что и во всей Малороссии настали в это время такие раздоры, смуты и междоусобия (по выражению Ригельмана – украинское коловратство), вследствие которых Украину того времени можно назвать «ярмаркой самолюбий», а властных лиц ее – «самопожирающими драконами». Один поляк, современник событий, назвал Украину описываемого времени «страной страшного вавилонского столпотворения»^[325]. Самим народом эпоха после Богдана Хмельницкого метко прозвана «Руиной». В истории Малороссии это было переходное время; оно считается самым тяжелым временем на Украине, когда она от Польши отстала, а к Москве еще вполне не пристала. Раздоры шли, однако, не от большинства или народной массы, а от меньшинства, «властных» или «значных» лиц и высших духовных особ Украины: тогда как масса украинская тяготела к России, «значные» лица и духовные особы, воспитанные в польском духе, тянулись, за немногими исключениями, к польским порядкам и польской жизни. Оттого после смерти Богдана Хмельницкого и многие из гетманов, и многие из других властных лиц Украины изменяют русскому царю и склоняются к польскому королю. Такая разница в склонностях была причиной политического разделения Украины на две половины – Западную, или Тогобочную, и Восточную, или Сегобочную, Украину с особыми гетманами в той и другой: Виговским, Юрием Хмельницким, Тетерею, Дорошенко, Ханенко и Самусем в Правобережной Украине, тяготевшими к польской стороне; Сомко, Брюховецким, Многогрешным, Самойловичем, Мазепой в Левобережной Украине, державшимися русской стороны. Между теми и другими шла ожесточенная борьба, в которой живое участие принимали и запорожские казаки.

Кроме названной причины, поднявшей смятение в Малороссии после смерти Богдана Хмельницкого, выступили и другие, вызвавшие междусословную вражду на Украине. Дело состояло в том, что в Малороссии этого времени открылась вражда с одной стороны между простым населением и казаками, с другой – между значными и казацкой чернью. Простое население враждовало с казаками потому, что, принимая самое деятельное участие во всех войнах Богдана Хмельницкого с поляками для достижения личных и имущественных прав, оно, по окончании войн, однако, снова должно было стать в положение земледельцев и тяглых людей и принуждено было уступить все добытые Хмельницким права в пользу одних казаков, и потому, естественно, стало питать ко всему украинскому казацкому сословию враждебное чувство. В свою очередь и в среде самих казаков произошел раскол: из казацкого сословия стали выделяться значные, своего рода казацкое шляхетство или казацкая аристократия, к которым примкнуло высшее украинское духовенство с богатыми фамилиями из мещанского сословия, и простые казаки, незначные, казацкая чернь. На украинском языке того времени первые приобрели название «дуков», последние – название «голоты». Дуки старались захватить в свою пользу обширные и самые богатые участки земли в Малороссии и закрепить их за собой и за своим потомством, оставляя на долю казацкой черни или самые худшие земельные участки, или вовсе ничего не оставляя: «Эй вы, дуки-дуки, за вами вси лугы и лукы!» «Дуки-богачи, дуки-сребряники» с презрением стали относиться к «драной голоте», к «серой голи», и голота платила ожесточенной ненавистью богачам.

Таким образом, на Украине после Богдана Хмельницкого, особенно со времени гетмана Самойловича, поповского сына, в самом населении обнаружилась, так сказать, двойная вражда: вражда посполитых к казакам и вражда казацкой черни к старшине. Обиженный народ и подавленная казацкая чернь беспрестанно старались искать своих прав, но, не находя в самих себе достаточно для того сил, массами бежали с Украины на Запорожье и, подкрепившись там, возвращались в города. В городах отдельные личности из массы, при помощи запорожцев, делали иногда исторические события и добивались и земельных благ, и высокого общественного положения, но, в свою очередь, укрепившись и разбогатев, также выступали притеснителями простого населения и казацкой черни. Сословие значных в общем тянулось к Польше и подражало ее порядкам; сословие поспольства и казацкой черни тянулось к Москве, но, не всегда имея политически развитых руководителей или часто вводимое в заблуждение тайными сторонниками Польши, выступало иногда и против Москвы. Само Запорожье, питая стихийную вражду к Польше и непримиримую антипатию ко всему панскому, шляхетскому, ко всему, в ущерб другим, разбогатевшему, в общем стояло на стороне Москвы и всецело на стороне простого народа и казацкой черни. Запорожская масса всегда тянулась к русскому православному царю, и если выступала иногда против царя, то это было только тогда, когда чернь видела, что на нее накладывали властную руку и хотели лишить исконных казацких вольностей. Запорожцы хотели видеть в русском царе только верховного покровителя, но не самовластного властителя. Оттого в общем они были за Москву и только в исключительных случаях против нее.

Москва же, приняв под свою протекцию Украину и Запорожье, не остановилась на одном покровительстве и скоро выказала стремление к тому, чтобы уничтожить все свободные административно-судебные учреждения Украины и независимое от Московского патриарха ее церковное положение. Украинцы и запорожцы всеми мерами противились таким стремлениям московской политики, но, не будучи в состоянии бороться с Москвой, стали бросаться в разные стороны и искать себе помимо Москвы покровительства. Они то вновь вступали в переговоры с польскими королями, то простирали свои взоры далеко за пределы Польши и России. Такое положение между Москвой, с одной стороны, и Украиной и Запорожьем – с другой, из года в год все более и более обострялось, тянулось в течение всего XVII века и перешло в XVIII, касаясь в большей степени Украины и в меньшей – Запорожья, и этим именно объясняется то обстоятельство, что к 1708 году Москва вогнала Украину в союз с одним из самых опасных врагов России – шведским королем Карлом XII, а Запорожье заставила искать протекции у турецкого султана и крымского хана, заклятых врагов всего казацко-украинского населения.

Разница в настроении между простой массой и властным сословием Украины сказалась тот же час после смерти Богдана Хмельницкого при его слабоумном сыне Юрии Хмельницком и особенно при Иване Виговском, взятом Богданом Хмельницким в плен при Желтых Водах, служившем при нем в качестве генерального войскового писаря и состоявшем, после кончины его, опекуном Юрия Хмельницкого^[326].

Отправив Юрия Хмельницкого для обучения в Киевскую духовную академию и исполняя роль опекуна, а вместе с этим неся обязанности гетмана, Виговский, как человек хитрый и честолюбивый («образом и вещию лях»), наконец перешел от роли опекуна к роли фактического обладателя гетманской булавы. В 1657 году, 26 августа^[327], на собранной в Чигирине раде, он был выбран, вопреки протесту большинства городового значного казачества, гетманом Украины. На раде отсутствовали многие из полковников, масса простых казаков и черни, что придавало этой раде вид незаконного действия. Самое место, где она произошла, – Чигирин – считалось также неузаконенным местом для избрания гетмана: Богдан Хмельницкий был выбран в Сечи, и там должны были быть избираемы его преемники^[328]. Оттого, как бы чувствуя свою виновность перед Запорожьем, новый гетман уже через 22 дня после своего избрания отправил письмо в Запорожье, на имя кошевого атамана Павла Гомона, и в нем известил о своем избрании в гетманы Украины. Высказывая сожаление о потере Хмельницкого и о смутном времени, наставшем после его смерти, Виговский сообщал, что вся старшина и чернь войска малороссийского единодушно избрали его гетманом Украины; но он хотя и принял это избрание, однако, без воли и концесса братии, всего низового запорожского войска, на том гетманском уряде утвердиться не желает. «Так как вы, войско низовое запорожское, корень и утверждение чести и вечно памятной славы для всех городовых украинско-малороссийских войск, то пусть первенствует ваша власть и при избрании и постановлении гетмана. Вольно вам, братии нашей, отставить меня от того уряда и утвердить, по своему усмотрению, другого. И как мой предшественник, славной памяти, Богдан Хмельницкий, все чинил с ведома и совета вас, нашей братии, всего войска низового запорожского, так и я, если останусь на своем уряде, тем же путем моего предшественника, не переча чести и силе вашей, все буду делать согласно воле вашей». В заключение письма Виговский извещал запорожцев, что он посылает им 3000 битых талеров – одну тысячу из собственной шкатулки, а две тысячи от завещания Хмельницкого на помин души его в сечевой церкви для «целорочного сорокоустного моления»^[329].

Получив и выслушав на раде лист Виговского, запорожцы, уже раньше получившие известие о том, что новый гетман склонен к полякам и сношается с польским королем, ответили ему собственным письмом следующего содержания:

«Два уведомления, скорбное и радостное, в письме вашем панском, присланном до нас, войска низового запорожского, чрез нарочных посланцев, мы получили. Из этих уведомлений первое особенно наполнило наши сердца печалью и отяготило нас, потому что чрез неухранную смерть, определением Бога вышнего, владеющего человеческой жизнью, мы лишились своего гетмана, доброго вождя и счастливого от неприятелей защитника нашего отечества, пана Богдана Хмельницкого, которому за многие в здешней земной жизни подвиги и труды пусть подаст Господь Бог на лоне Авраама вечное успокоение в райских селениях, – об этом особенно просим. Другое известие, избрание на тот уряд гетманский вашей панской милости, нас несколько увеселило и печаль нашу уменьшило, потому что осиротелая наша отчизна, получивши в вашем лице нового себе господаря, может, за вашим предводительством, найти себе надежную оборону от козней и наветов неприятельских. Однако ж избрание то и ваша элекция без воли и совета нашего, всего войска низового запорожского, только одною братией нашей, панами старшиною генеральною, полковниками и войском украинским городовым, не должна была и назначаться и совершаться; так как и небожчик Богдан Хмельницкий получил начало своего гетманства не в Чигирине, а в Кошу нашем сечевом и не от городового, а от нас, низового запорожского войска, и при нашем вспоможении, больше же всего при всесильной божественной помощи, одержал счастливые победы над неприятелем в первые годы своей войны. Но ввиду того, что ваше избрание уже совершилось, то и мы для всеобщего добра нашей отчизны малороссийской не желаем нарушать и разорять оного избрания, приписывая его премудрому усмотрению Божию; помня пословицу: «голос народа – голос Божий», согласуемся с голосом и волей народной нашей малороссийской братии, избравшей и постановившей на то гетманское достоинство вас, пана, ваша мосць. Мы находим в вашем панском письме, к нам в настоящее время писанном, такое обещание и заявление, что, оставаясь на том гетманстве, вы имеете следовать путем вашего предшественника, славной памяти, Богдана Хмельницкого, а нам, войску запорожскому, оказывать ласку свою и никаких новин и затей без воли и рады нашей войсковой, если бы то шло об общем благе или несчастий нашей отчизны, не начинать. Если вы, ваша мосць, мосце пане, будете выполнять это настоящим делом, то и от нас, всего войска низового запорожского, будете пользоваться настоящею приязнью и вниманием и во всех желаниях своих не встретите противных возражений и войсковых несогласий. Однако в ваших панских заявлениях и обещаниях мы находим некоторую странность, что, по кончине небожчика пана Хмельницкого, писали вы, ваша милость, от себя одного (как мы из несомненного известия узнали) до наияснейшей Яновой Казимировой, королеве польской, ища чрез нея ласки и ходатайства у королевского величества и желая якобы отторгнуться от высокой державы и сильного покровительства пресветлейшего и державнейшего царя Алексея Михайловича, нашего всероссийского монарха, и по-прежнему отдать до польской короны нашу малороссийскую отчизну, премногою братии нашей кровью и военным оружием отбившуюся и освободившуюся, за время предводительства покойного гетмана нашего, Богдана Хмельницкого. Если вы так именно думаете сделать, то ведайте заранее, что мы, войско низовое запорожское, в том воле вашей не будем следовать и звание изменников на славное имя навлекать не желаем. Да и сами вы, ваша мосць, мосце пане, извольте рассмотреть и хорошенько взвесить, под каким монархом можно надеяться лучшей для себя жизни, под единоверным ли православным государем, царем московским, которого еще ни в чем не оскорбили, или под иноверною, находящеюся в римской отступнической религии и заблуждении, польскою короною, нами очень раздраженною и оскорбленною, имеем определять и записывать свои термины без внимания пришлого благополучия. Товарищество наше низовое, охотницкое, бывшее на его монаршей военной службе в Литве и Инфляндии и оттуда повернувшее до Сечи, хвалится великою ласкою и любовию, выказанною им великороссиянами, какой ласки мы и впредь от них, а больше всего от добронравного и благосердного отца и добродея нашего, его царского пресветлого величества, ожидаем и несомненно получить надеемся, будучи готовы и сами за его превысокую монаршую честь и православное государство против всякого неприятеля выступать и нашего здоровья не щадить. Если же ваша милость, мосце пане, вы усмотрели что-нибудь не полезное со стороны его величества к себе и к отчизне нашей, то можете, не переставая быть верным, просить и супликовать чрез своих послов о том к его пресветлому величеству со всем войском запорожским и народом малороссийским, и мы надеемся, что его царское пресветлое величество не изволит отказать не только в великом желании вашем, но и в самом малом. А взамен этого надо, чтобы и от нас, всего войска запорожского, была защита и оборона, крепкая и издавна вожделенная, для его (царской) богохранимой православной державы от врагов креста Господня, татар и турок. Тогда уже не может тот общий христианский неприятель своими многочисленными силами, как пред сим бывало, безопасно в его царскую державу впадать и своих бусурманских хоругвей под самою столицею развевать. Все это обсудивши и рассмотревши, извольте, ваша мосць, мосце пане, согласно своему письменному обещанию, ходить путем Хмельницкого и не отменять верности к его царскому пресветлому величеству, а при помощи всесильной божественной, сообща с его монаршими силами, становиться против своих неприятелей поляков за древние ваши вольности, и иго их от нашей отчизны малороссийской навеки отсекать. А если бы иначе было, то подлинно и без того уже много пострадавшую отчизну малороссийскую, вследствие польских нападений, вы привели бы, ваша милость, мосце пане, до крайней нищеты и разорения, чего мы вовсе не желаем; а желаем при сем вашей вельможности доброго от Господа Бога здоровья и счастливого успеха в добрых и отчизне полезных ваших замыслах. Особенно благодарим при этом вашу вельможность за денежный гостинец, который вы прислали нам, по вашей ласке, объявляем и обязуемся отслужить вам за него по нашей возможности. С Сечи сентября 25, 1625 года. Павел Гомон, атаман кошовый, со всем старшим и меньшим товариществом войска его царского пресветлого величества низового запорожского»^[330].

Это письмо заключало в себе политическую исповедь запорожских казаков; они решили точно держаться завещания, оставленного им Богданом Хмельницким: стоять за православного царя и православную Русь и сторониться польского короля и католической Польши. За православную веру и за православнаго царя сражался с поляками Богдан Хмельницкий, за это же должны стоять, в союзе с гетманом, запорожцы; за это же они будут стоять и после старого «Хмеля». И действительно, запорожцы строго держали свое политическое status quo в течение многих лет после Богдана Хмельницкого. Отступление делалось лишь временно по внушению отдельных личностей, а не всей массы, и то по весьма уважительным причинам – когда сами «московские люди» нарушали права малороссийских и запорожских казаков.

Но пока эта преданность запорожских казаков не была очевидна для московского правительства, то новому, после Богдана Хмельницкого, гетману, Ивану Виговскому, открывалась на первых порах полная возможность, маскируя свои истинные чувства к Москве, клеветать на запорожских казаков перед царем и в то же время показывать свою приязнь запорожцам. Того требовало само положение его: он был гетманом только «на тот час», и ему нужно было сделаться гетманом навсегда. Виговский приказал собраться новой раде и назначил для того город Корсунь. Рада состоялась в сентябре 1657 года, при множестве малороссийских казаков и черни, при послах, шведском Юрии Немириче, польском Казимире Беневском, и московском боярине Артемоне Матвееве, но без запорожских казаков.

Разыгрывая роль человека равнодушного к власти, Виговский положил свою булаву на стол и стал отказываться от гетманства, мотивируя свой отказ тем, что будто бы в пунктах, присланных гетману царем, было написано отнять прежние вольности у казаков, а он, гетман, в неволе быть не хочет. Но убеждения судьи и полковников заставили Виговского вновь взять в руки булаву и стать на гетманском господарстве^[331].

Признанный гетманом от своих сторонников старшин на раде в Корсуни, но не утвержденный еще властью московского царя, Виговский тут же узнал, что московский царь для обороны Малороссии от татар и поляков прислал войска под начальством князя Григория Григорьевича Ромодановского, расположившегося со своим полком в Переяславе, и воеводы Льва Ляпунова, пришедшего в Пирятин; ожидался еще и князь Алексей Никитич Трубецкой. Народ волновался, не зная, зачем именно пришли царские войска на Украину. Виговскому этот ропот народа был на руку. Тотчас после корсунской рады в Москву отправились послы Виговского, Юрий Миневский и Ефим Коробка, хлопотать об утверждении царем выбранного народом гетмана. Послы должны были объявить в Москве о том, что поляки склоняют Малороссию к Польше, но что гетман не внимает и пребудет верным Москве. В то же время гетман отправил казака Бута к хану в Крым, изъявляя ему полную дружбу и желание войти в сношение с ним. А вслед за тем, побывав в Киеве, гетман приехал в Переяслав для свидания с главнокомандующим московскими войсками Григорием Григорьевичем Ромодановским и тут стал распространяться перед князем о внешних и внутренних врагах, грозивших Украине; внешними были поляки и татары, внутренними – запорожские казаки. Особенно страшными казались ему последние. «В Запорожье теперь у казаков великий мятеж учинился: запорожские казаки хотят побить старшин и поддаться крымскому хану, и он, гетман Виговский, за эти смятения, бунты и измену царскому величеству, помня свое крестное целование, идет на Запорожье, чтобы усмирить казаков. Ты, князь Григорий Григорьевич, с государевыми ратными людьми перейди за Днепр и стой против ляхов и татар, а я отправляюсь справляться с бунтовщиками. Нам известно, что многие бунтовщики говорят, будто мы царскому величеству служим неверно; и мы живым Богом обещаемся и клянемся небом и землею… великому государю верно служить»^[332]. Однако Ромодановский без воли государя не решился выйти из Переяслава за Днепр. Казалось ли ему опасным отделяться от других московских полков, или же самая измена запорожских казаков представлялась князю раздутой, в точности неизвестно.

А запорожские казаки, доподлинно доведавшись, в какую сторону направлены все симпатии Виговского, если верить известию гетманского сторонника, уманского полковника Михайла Ханенко, действительно нечто замышляли против Виговского: они вошли в сношение с крымским ханом и, соединясь с ним, задумали идти на гетмана^[333].

Узнав об этом и прикинувшись вполне верящим в слух относительно замыслов запорожских казаков, гетман Виговский написал, 29 октября, боярину Борису Ивановичу Морозову письмо, чтобы он сообщил царю о возмутительных действиях «своевольных» в войске запорожском людей, не радеющих о вере и достоинстве его царского величества, внушил бы царю мысль не верить доносам подобных «своевольников» и просил бы царя карать их «по своему государскому милосердному разуму»^[334], как повествуют о том «Акты Южной и Западной России».

Стряпчий Дмитрий Рагозин, посланный на Украину 22 октября, для разузнания о состоянии умов в Южной России и в Запорожье, со слов подначальных Виговскому лиц, доставал такие сведения в Москву: «Из Запорот пошли к великому государю посланцы без гетманскаго ведома, а в Запорогах многие голяки восстали и худые людишки не слушают полковников, сотников и есаулов, говоря, что они их побьют и животы их себе поберут… В Запорогах казаки шатаются и бунтуют и не слушают начальных людей и без гетманского ведома послали к великому государю посланцев; и гетман в Запороти послал, чтоб к нему бунтовщиков прислали, а будет не пришлют, то гетман велел собираться полком: хочет идти на Запороти и вырубить»^[335].

Заводчиками всего дела против Виговского в Запорожье были Яков Клишенко да Дмитрий Сеченая Щека; Клишенко поймали в Кременчуге, а Сеченая Щека был прислан к гетману с листом от запорожцев в Чигирин, – обоих гетман сковал и бросил в тюрьму^[336]. Но кроме Клишенко и Сеченой Щеки у гетмана явились и другие враги: настоящим «заводчиком» дела оказался полтавский полковник Мартын Пушкарь. Понимая так же хорошо Виговского, как и запорожцы, и находя полное сочувствие у низовых казаков, Пушкарь открыто восстал против Виговского и отправил в Москву четырех человек посланцев с доносом на гетмана. Он доносил, что Виговский неверен московскому царю, что он сношается с польским королем и с татарскими ордами, хочет завоевать украинские города, а его пособник, миргородский полковник Григорий Лесеицкий, сеет смуты, будто царское величество хочет отнять у казаков вольности и писать их в солдаты^[337].

Пылая ненавистью к запорожцам и похваляясь идти на них походом, Виговский разослал по дорогам два полка, Прилуцкий и Нежинский, и одну хоругвь ляхов под Кременчуг, Максимовку, Переволочну, Гофу, Федгривку, Хорол и Поток, чтобы поймать запорожских посланцев, отправленных к царю, но посланцы успели пройти другими путями и доехать до Москвы^[338].

Желая уничтожить свидетельство своих зложелателей, гетман отправил от себя послов к царю – Юрия Миневского да Ефима Коробку. Послы прибыли в Москву 8 ноября. С них в тот же день сняли допрос о цели их приезда. Они отвечали, что приехали просить царя об утверждении гетмана в его звании; извещали о сношениях поляков с татарами; о намерении Польши завоевать Малороссию; о выступлении татар к Черному лесу; о походе малороссийских казаков под Очаков и Перекоп; о присылке крымского хана к гетману с просьбой о згоде; о призывании поляками гетмана на службу Польше; о сношениях турецкого султана с гетманом по вопросу недопущения казаков на Черное море и к его берегам с целью нападения на города и селения и, наконец, с объявлением нелицемерного желания со стороны гетмана служить московскому царю до кончины живота^[339].

Юрий Миневский готов был уже уехать из Москвы, как вдруг 16 ноября приехал от гетмана новый посланец, Самойло Кочановский, с жалобой царю на запорожских казаков. Тогда Юрия Миневского задержали в Москве и стали собирать сведения от обоих послов о запорожских казаках и о причинах их возмущения против новоизбранного гетмана.

– Случалось ли им, Юрию да Самойлу, говорить о том, от кого происходит бунт в Запорожье и кто тому заводчик?

– Бунтует в Запорожье казак Яков Барабашенко с разными своевольниками и гультяями, и хочет он учинить в Запорожье такие же порядки, что и в войске при гетмане.

– Государь, его царское величество, изволит послать свой государев указ к окольничему и воеводе, князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, и велит ему от себя послать приказ в Запорожье с тем, чтобы казаки перестали бунтовать и повиновались гетману.

– Милости царского величества гетман будет рад, но с теми своевольниками можно бы справиться гетману и самому, но он не смеет, потому что не утвержден еще его царским величеством на гетманстве.

– Великий государь, его царское величество, изволил дать свою грамоту, жалованную на подтверждение гетмана Ивана Виговского… и в войске запорожском шатости никакой ни от кого не будет, а если кто начнет бунтовать, то его можно усмирить. Его царское величество, великий государь, желает знать, когда гетмана Ивана Виговского выбирали на гетманство, на первой и второй раде, то много ли было полковников и сотников и простой черни, а также были ли на тех радах запорожские казаки и не было ли от них в то время какого-нибудь рокоша?

– На первой раде в Чигирине было немного полковников и черни, были и из Запорожья казаки на той раде, но рокоша никакого не было. А когда была другая рада в Корсуни, то из Запорожья на той раде казаков не было; если бы за ними посылать, то это бы заняло недели три или четыре времени, да и посылать за ними не для чего, потому что в Запорожье живут их же братия казаки, которые переходят туда из городов для промыслов, а иной переходит и потому, что здесь пропьется да проиграется; жены же их и дети все живут по городам; впрочем, запорожцы на вторую раду присылали от себя письмо о войсковом деле.

– Много ли всех казаков в Запорожье?

– В Запорожье всех казаков немного, и когда был самый большой сбор, именно во время похода под Очаков, их было в походе и в Запорожье около 5000 человек, и то все вновь пришедшие; а теперь многие из них пришли в города к женам и детям.

– Раньше этого времени гетманы живали в Запорожье или в городах? Откуда выбирали гетманов? Откуда выбран Богдан Хмельницкий?

– Раньше этого времени гетманы и все войско больше жили в Запорожье, потому что в то время они ходили за добычею на море лодками, да и гетман Богдан Хмельницкий выбран был гетманом в Запорожье, и сам он был запорожанином.

– А не думают ли они, послы, что и впредь запорожцы будут бунтовать вследствие того, что не были при избрании гетмана на второй раде?

– От запорожцев они, послы, бунтов не ждут, потому что гетмана избирали всем войском, но лучше бы сделать так, чтобы великий государь, его царское величество, изволил послать в войско кого он найдет способным, и собрать полковников, сотников, всю чернь городовую и казаков из Запорожья, и устроить вновь большую раду, и кого на той раде, при посланце от царского величества, всем войском и народом выберут гетманом, тот бы и остался в этом звании и принес бы присягу.

– Где же быть раде?

– Пристойно быть раде в Переяславе, потому что то место людное и всем к нему близко.

– А как казаки под Очаков из Запорожья ходили, то ходили они по войсковому ли совету?

– В то время казаки запорожские ходили по войсковому совету, потому что в то время наступали на них крымцы и татары.

В одно время с посланцами Виговского оказались в Москве и посланцы от запорожских казаков: атаман Михайло Иванов Стрынджа с товарищами Иваном Степановым, Яковом да Семеном Остафьевыми и двадцатью тремя простыми казаками; они отправлены были к государю кошевым атаманом Яковом Барабашем из Запорожья без ведома гетмана^[340].

Запорожские посланцы явились в Москву 21 ноября с подробной инструкцией о том, что и как говорить перед царем и чего домогаться для Украины и Запорожья. Эта инструкция состояла из следующих семи пунктов:

1. Отдать нижайший челобитный поклон его царскому пресветлому величеству от Якова Барабаша, «гетмана кошевого» запорожского, и от всей запорожской черни.

2. Известить царскому величеству о том, что хотя все войско и вся чернь, как живущие в городах, так и казаки на Запорожье, и несут большие обиды и притеснения от гетмана Виговского, его полковников и других начальников городовых, однако терпят все это до царского указа; увидев же великую измену от старшин городовых его царскому величеству, все войско запорожское, ради этих прямых причин, после рады, отправило из Запорожья, с Коша, своих послов с извещением царскому величеству.

3. Известить царскому величеству, что ныне вся чернь войска запорожского доподлинно узнала о том, что еще при жизни гетмана запорожских войск Богдана Хмельницкого гетман, вся старшина, все полковники и вся чернь учинили, неизвестно для чего, присягу с седмиградским князем Юрием Ракоцием, королем шведским, воеводами волошским и молдавским; теперь же, для измены царскому величеству, вся старшина городовая шлет листы крымскому хану и войско запорожское к тому склоняет, простая же чернь на то не склоняется и, не желая делать никакой измены, бежит из городов от старшин в Запорожье и рассказывает здесь об измене царскому величеству старшин городовых; запорожское же войско и вся чернь его как присягали несколько лет тому назад царскому величеству, так и теперь верно на вечные времена служат и хотят служить, Богу и великому государю поклоняются, за своего царя считают, за царя и веру православную умирать готовы. Другим же королям, князьям, воеводам и крымскому хану войско запорожское присягать не желает и без ведома царской милости ни посылать листов, ни отправлять послов к неверным царям, согласно своей присяге, никогда не будет и не желает.

4. Известить царскому величеству, что после смерти гетмана Богдана Хмельницкого поставляли в гетманы Ивана Виговского полковники и вся старшина городовая, чернь же и все войско запорожское о том вовсе ничего не знали и в раде не присутствовали. Обо всем этом войско, живущее за порогами, хотело известить через послов царское величество, согласно давнему войсковому обычаю; но старшина городовая, остерегаясь того, сочла это за бунтовство и солгала перед царским величеством, написав, будто бы в последние годы, со времени присяги всего запорожского войска царскому величеству, между войском запорожским никаких бунтов и ссор не бывало, и вся чернь единогласно питает одну любовь и верно и приятно служит царской милости. А между тем гетман Иван Виговский с полковником миргородским Григорием Сахненко [в другом месте он назван Яхненко] и другими полковниками ныне и недавно снова поновили свою присягу седмиградскому князю Ракоцию, шведскому королю и воеводам волошскому и молдавскому присягали, неизвестно, с ведома ли или без ведома царского величества. Все же войско запорожское Малой России, как поддалось, со всеми землями и городами, под высокую и крепкую руку царской милости, так и ныне неотменно и неподвижно при той жалованной грамоте пребывает, к изменникам приставать не хочет и во всем воле царской желает быть послушным, а чтобы государь за донесение на войско не опалился, оно слезно бьет челом великому государю.

5. Известить царскому величеству, что гетман, все полковники и вся старшина городовая очень гневаются на запорожцев за то, что они, выходя из Запорожья водою и полем под татарские города, милостию Божиего и счастием царского величества, большие обиды поганцам татарам чинят, победы над ними одерживают и полоняников, православных христиан, освобождают; старшина городовая этого не любит, говорит, что, вследствие драк запорожцев с татарами, она не может учинить присяги и помириться с крымским ханом.

6. Известить его милости царю, что крымский хан со всею ордой сидит пока дома, но имеет умысел пойти зимой на украинные города, чего ему Господь Бог да не поможет.

7. После всего просить царское величество, от имени черни и войска запорожского, поскорее отпустить послов и товарищей назад в Запорожье^[341].

23 ноября запорожские послы Михайло Иванов Стрынджа с Иваном Степановым, Яковом Остафьевым и Семеном Остафьевым позваны были дьяками Алмазом Ивановым и Ефимом Юрьевым в Посольский приказ.

– С какими обидами запорожские посланцы пришли на гетмана, его полковников и старшину? – спросили дьяки послов.

– Когда запорожцы находились за польскими королями и когда учинились при гетмане Богдане Хмельницком за московским государем, тогда у них ни вольностей не отнимали, ни налогов на них не накладывали, ни промыслов чинить им не забороняли; теперь же, когда выбран был в гетманы Иван Виговский, сам он и некоторые, хотя и не все, из его друзей и советников, миргородский полковник Григорий Яхненко с товарищами, стали отнимать у нас вольности, ловить в речках рыбу, продавать вино, и все то отдают на ранды (аренды), и все те сборы, какие собираются в запорожском войске, все их отбирает себе гетман, ничего не давая войску и объявляя, что всю ту казну он употребляет на посольские расходы, послов же и посланников принимает у себя и отпускает без указа; при прежних же, польских, королях войско запорожское послов иных государств без королевского указа не принимало; также и теперь, когда войско под царскою высокою рукой учинилось, принимать послов без указа и тратить на них казну не годилось бы. И великий государь, его царское величество, пожаловал бы войско запорожское, не велел бы ни гетману, ни полковникам ломать у него вольностей и отнимать, чем кто кормился, промыслов.

– Великий государь желает, – заметили посланцам, – чтобы подданные православные христиане жили между собой в совете и чтобы чрез то, глядя на них, христианские народы радовались, а неприятели страшились; а как Ивана Виговского выбирали в гетманы, то тогда было две рады, одна в Субботове, другая в Корсуни, и в это время присутствовали все полковники.

– Не все полковники и не все войско выбирали Виговского на гетманство; выбирали его только ближние друзья: Григорий Лесницкий, ирклеевский, полтавский да нежинский полковники. И сначала, как только они задумали выбрать гетманом Виговского, то Григорий Лесницкий собрал войтов из всех городов своего полка и стал обманом их спрашивать, хотят ли они служить великому государю, на что те ответили, что служить великому государю они рады. Тогда он собрал сотников своего полка и стал им говорить, чтобы они от великого государя отступили и поддались бы крымскому хану, потому что, будто бы, великий государь хочет прислать к ним воевод, вольности их отнять, в казаки только 10 000 человек написать, а остальных в солдаты и драгуны отдать. Но и сотники ответили тоже, что войты именно что от великого государя отступить не хотят. Тогда Лесницкий многих из них за то побил, в тюрьмы побросал и всякие промыслы, кто чем кормился, поотнимал, и некоторые из тех сотников в их неволи поуходили и в Запорожье прибежали и обо всем затеянном Виговским и его полковниками запорожцам рассказали. Тогда Виговский, видя, что сотники и чернь с его желанием не согласились, имея намерение царскому величеству крепко служить, учинил в Корсуни новую раду, и когда на этой раде близкие друзья вновь выбрали его гетманом, то он написал от себя листы к крымскому хану и послал их через своих посланцев, запорожцы же тех посланцев переняли и листы гетмана себе взяли; в то время на Запорожье случились донские казаки, и запорожцы им про измену Виговского сообщили и стали спрашивать у них совета, как поступить с изменниками. Решено было всем войском послать те листы царскому величеству и ждать от него указа.

– Чем же поправить все дело и устранить всякие ссоры?

– Для этого нужно послать доверенного от государя человека и устроить новую раду, и на той раде выбрать гетмана всем войском, кого оно излюбит, а раду созвать или под Лубнами, на урочище Солонице, потому что то место – средина всех городов, или на Запорожье, потому что там прежние гетманы выбирались и там столица запорожская.

– Запорожье – место дальнее и от неприятелей небезопасное, а потому лучше всего выбрать город Киев, потому что там столица Малой России и место, где власть и всякие урядники имеются, Лубны – также место малое и для рады непристойное; да и гетман Виговский, опасаясь их, не поедет туда.

– В Лубнах все-таки удобнее будет для рады, чем в Киеве, а если бы Виговский не захотел ехать в Лубны, то его можно заставить царским указом ехать туда. Конечно, Виговский, вследствие своей измены, уже давно бы и скарбы все забрал, и сам бы давно с Украины ушел, но его стерегут, по совету запорожцев, казаки, да и миргородского полковника стерегут, потому что вся чернь запорожская и городовая одной мысли в этом.

– После смерти гетмана Богдана Хмельницкого чернь выказала было желание, чтобы на Украине были царские воеводы, потому что ей при воеводах лучше было бы и от полковников обид не было бы; не желает ли народ, чтобы и теперь в больших городах были царские воеводы с правом ведать всякие городовые дела?

– О воеводах чернь и мещане давно хотели просить государя, но только их к тому не допускали, ради своих корыстей, полковники городовые; и как, по милости царского величества, даны жалованные грамоты на прежние привилегии киевским и переяславским мещанам, то они живут в благоденствии и от полковников никаких налогов не видят^[342]. А ныне на раде великий государь приказал бы все справы постановить и все, чем казаки были пожалованы и на каких статьях гетман и они в подданстве начнут быть, – все это утвердить; и если после того новоизбранный гетман какой проступок перед царским величеством учинит, то они о том будут писать великому государю и за тот проступок будут иметь право гетмана переменить.

– Вы говорите, что миргородский полковник Лесницкий – единомышленник с Виговским, а между тем сам Виговский пишет на Лесницкого, что через него вся смута происходит в войске, и называет его своим недругом, ищущим гетманства: еще как посылал его Богдан Хмельницкий наказным гетманом против татар и поляков, то он после смерти Хмельницкого долгое время не хотел возвращать ни булавы, ни бунчука.

– То было так: когда гетман Богдан Хмельницкий заболел, то послал против поляков и татар своего сына Юрия да Григория Лесницкого, дав ему булаву и бунчук; когда же войско возвратилось из похода и Лесницкий услышал о близкой кончине гетмана, то, проча гетманство другу своему, Виговскому, долго не хотел отдавать ни булавы, ни бунчука. Гетман же Хмельницкий, еще будучи живым, узнав, что Лесницкий прочит в гетманы Виговского, велел Лесницкого привести к себе и хотел было его казнить; Виговского же Хмельницкий велел оковать по рукам и положить лицом к земле, и так держал его чуть ли не весь день. Виговский, лежа на земле, все плакал и просил гетмана простить его, и гетман простил его. А что теперь Виговский называет Лесницкого своим врагом, то это один вымысел со стороны гетмана, – делает он это для того, чтобы войско не знало, что Лесницкий его друг и единомышленник; посланцы же хорошо знают Лесницкого, потому что три из них, Яков Остафьев, Семен Остафьев да писарь, живут в Миргороде, близко двора Грицка Лесницкого, и знают его исстари; когда и рада у него была, то и они в той раде присутствовали и слышали все его «смутные» речи.

В заключение запорожские посланцы били челом поскорее вернуть их с царским указом на Запорожье, потому что до приезда их туда с указом ни гетмана, ни его универсалов никто не будет слушать; кроме того, посланцы опасались, что, когда с весной придут татары, гетман одних из запорожцев ради тех татар оставит на Кошу, а других заберет с собой для рады; а гетманом его все не желают видеть и не верят ему, потому что он не природный запорожский казак, а польский ротмистр, взят в бою (при Желтых Водах) в числе языков и сделан от Хмельницкого писарем; уже по самой своей природе он никакого добра войску не желает; жена у него также шляхтянка большого дома и также ничего доброго не желает войску, больше всего думает о польской стороне и поляков считает вечными своими приятелями. Высказав все это, запорожские посланцы, наконец, объявили, что из всего посланного числа их из Сечи три товарища их с 34 лошадьми остались в Курске, и били челом о корме людям и лошадям^[343].

26 ноября те же запорожские посланцы, Михайло Иванов Стрынджа с товарищами, подали в Посольский приказ семь статей и в них частью повторили то, что написано было в «инструкции» от Коша, и то, о чем они вели разговоры с царскими дьяками, частью прибавили нечто новое; так, они просили совсем отозвать с Украины Виговского, Лесницкого и Тимоша, наместника гадячского, и других советников и арендарей; просили прислать в города украинские царских воевод и ратных людей и собирать «стации» на всех тех воевод и ратных людей с городов Малой России; брать сборы с мещан, купцов и арендарей всех королевских, сенаторских и кляшторных городов, мест и аренд и держать всю казну в стольном городе Киеве, а ту казну, которая до тех пор собиралась и войску запорожскому не давалась, сыскать по квиткам (распискам) и в жалованье войску за прошлые года раздать; приказать Виговскому свезти все привилегии и справы, также знамена, булавы, бунчуки, бубны, пушки, арматы в тот город, где будет рада для избрания гетмана, и то же велеть сделать всем полковникам и другим чинам, по избрании же нового гетмана, во избежание «замятии», велеть Виговского и советников или посадить в крепость, или же отослать в Москву; пожаловать посланцам царскую грамоту и отпустить их из Москвы на Курск, Путивль и на черкасские государевы города, откуда их будет провожать до Запорожья чернь городовая, которая от гетмана и его советников терпит великие обиды и потому для запорожских посланцев порадеет и врагам своим не выдаст^[344].

Проверив показания обеих сторон, в Москве хотя и нашли, что Виговский не совсем чист, а Барабаш не вполне несправедлив к нему, но все-таки гетманским посланцам оказали большее внимание, нежели посланцам кошевого. Это видно из того, что последним поднесены были подарки далеко не такой ценности, какие поднесены посланцам Виговского. Как говорят нам «Акты Южной и Западной России»: Барабашевым четырем человекам – по сукну по английскому по доброму, денег по 10 рублей; казакам первым десяти человекам по сукну по английскому, денег по четыре рубля; другим десяти человекам – по сукну по доброму, денег по три рубля; челядникам вполы (вполовину). Тогда как старшим из посланцев Виговского – по камке, по кармазину, по 40 соболей, в двадцать пять рублей каждый, по десяти рублей денег и т. д.^[345]

Те и другие посланцы были отпущены из Москвы 27 ноября.

Одновременно с отправлением посланцев в Москву кошевой атаман Яков Барабаш отправил к гетману Виговскому письмо, в котором старался снять с себя всякое подозрение во враждебных чувствах к нему и в замыслах идти войной на Украину. Но едва ли можно ошибиться, если сказать, что это письмо написано с тем, чтобы выиграть время, пока дойдут в Москву запорожские посланцы и принесут оттуда такую или иную весть в Сечь.

«Милостивый пане и добродию наш, гетмане его царского величества запорожский. Мы, атаманы и чернь, выслушав ваших послов и прочитав ваши письма при всей раде, отпускаем их до вашей милости, после которых и сами вышлем своих послов, и объявляем вашей панской милости обо всем, о чем мы писали и в первом письме, а именно что мы и не отрекаемся от христианства и не начинаем никаких бунтов, кроме тех, которые перешли к нам из миргородского повета, но они люди бедные, не имеющие ни самопалов, ни одежды, ни борошна, и притом они все или наполовину прибраны нами к рукам; мы же сами, казаки-зимовчаки, имея в городах жен и детей и маетности, не помышляем о таком своеволии, которое стало бы проливать кровь народа христианского. Что касается тех, о которых ты сам говорил нам, то мы напишем список их; рады их мы не послушали, и они, отправившись в города, метают ересь промеж вас и нас; мы с ними никакого общего умысла не имеем и готовы исполнять всякое приказание твое: что ты повелишь, то мы и будем делать: либо от татар обороняться, либо против ляхов идти. На города же идти мы, милостивый пане гетмане, и в мыслях своих не имели, с охотой пошли бы против неприятелей, ляхов. Подлинно была бы горшая смута, если бы мы пошли грабить и шарпать города и проливать кровь, как делают это вышеописанные… Послы вашей милости скажут вам, какие тут у нас замыслы. Объявив обо всем этом, отдаемся в ласку вашей панской милости. Дан из Запорожья, с Коша, с Козулины^[346], лета 1657, ноября в 14 день. Вашей панской милости нижайшие подножки Яков Барабаш, атаман кошевой, со всеми атаманами и чернью, обретающеюся в Запорожье, Пашко Савин, Марко Корсунец, судьи войсковые»^[347].

Стряпчий Дмитрий Рагозин, посланный из Москвы на Украину 22 октября с известием о рождении царевны Софии и с целью разведывания о делах в Малороссии, передавал потом в Москве, что при нем приехали из Запорот к гетману низовые посланцы, которые били челом ему с тем, чтобы он не ходил с казаками на них и никого не посылал в Запорожье, потому что все бунтовщики, воры и заводчики дела уже разбежались из Сечи; кроме того, они просили гетмана пропускать к ним торговых людей с запасами, на что гетман отвечал, что торговых людей он прикажет пропускать только тогда, когда они пришлют к нему бунтовщика Барабаша. Тут же, в разговоре с Рагозиным, гетман выразил желание, чтобы московский царь воров, запорожских казаков, поехавших мимо воли гетмана в Москву, или задержал в Москве, или же прислал их к нему: «А если великий государь отпустит их на Запорожье и не изволит удержать или не изволит ко мне прислать, то у меня для них поставлены заставы по всем дорогам, чтобы их перенимать; кроме того, я к ним не велю торговых людей с запасами пропускать, и им нечего будет есть»^[348]. На вопрос стряпчего Рагозина, с чем приехал к гетману польский посол Воронин, Брюховецкий, сворачивая с больной головы на здоровую, отвечал, что когда в Запорогах казаки забунтовали и решили было идти на черкасские царского величества города, то про гетмана пронеслась весть, будто бы он был убит; тогда от польского короля прислан был посланник без листа и с приказанием проведать про гетмана и про запорожских казаков^[349].

Отправляя назад, из Малороссии в Москву, царского гонца Дмитрия Рагозина, гетман Виговский относительно запорожцев писал царю, что ляхи и татары, услышав о бунтах на Запорожье и вообразив, что между Украиной и Запорожьем открылась междоусобная брань, задумали было ударить на них, но Господь Бог не потакал замыслам врагов: запорожские самовольцы, которые посылали к царю своих посланцев, уже разошлись, а остальные прислали гетману извинительный лист; однако гетман, упреждая на будущее время всякое своеволие в Запорожье, отправил туда один полк своих казаков, «чтоб такой своеволе распространиться не дали в то время, когда он, гетман, на иных царского величества неприятелей пойдет»^[350]. Сам же Рагозин доносил царю, что гетманский полк отправлен в Запороти под предлогом береженья от татар. Вслед за этим Виговский вновь доносил царю, что крымский хан, узнав о бунтах в Запорожье и о замыслах казаков поднять междоусобную брань, выслал в белогородские поля калга-султана и велел ему в удобный час, когда поднимется на Украине мятеж, сделать нападение на запорожское войско и украинские города, а пока стоять на ханских кишлах (то есть селениях) и ждать татар^[351].

В действительности сам Виговский, обвиняя запорожцев в измене царю, думал о переходе к польскому королю и ждал только удобного случая, чтобы осуществить свою мысль. Ведя себя по-прежнему весьма осторожно, он действовал через своих сторонников, в особенности миргородского полковника Григория Лесницкого, которые старались отвратить массу украинского населения и простых казаков от московского царя, пугая их известиями о разных мерах, затеваемых Москвой, и склоняя к польскому королю. В самом конце ноября 1657 года у Лесницкого и казаков была рада, и на раде полковник читал какие-то пункты, будто бы присланные из Москвы: «Приказано от царского величества быть только десяти тысячам казаков в Запорожье, а что сверх этого окажутся казаки, тем быть в драгунах и солдатах, а с ранд брать все на великого государя, да с нас же (полковников и других старшин) брать со всего десятину… Писал к нам царское величество и шлет ближнего своего боярина Алексея Никитича Трубецкого с ратными людьми и с воеводами, которым приказывает быть в наших городах. И хочет царское величество у нас волю отнять по своему желанию, и хочет с нас всякие подати брать, что получается с оранд и с мельниц на войско запорожское… И как царь да Москва возьмут в свои руки, то уж нельзя будет нам ходить в сапогах и в суконных кафтанах, и будут нас загонять в Сибирь или Москву, царь и попов к нам своих нашлет, а наших туда погонит»^[352].

Возбудив таким образом сомнение в русском царе относительно верности ему запорожских казаков, Виговский в то же время старался возбудить сомнение относительно самого царя и его благих видов на Украину в малороссиянах. Казалось, он руководился правилом латинской пословицы «раздели и покоряй» и сообразно ей поступал в своих действиях. Но так как ничего не бывает тайного, что не сделалось бы явным, то и подлинные планы Виговского скоро сделались известны в Москве. 5 декабря 1657 года в Запорожье был донской казак, некто Григорий Савельев, по прозвищу Зять. Выйдя из Запорожья, он дал показание воеводе Семену Львову да дьяку Григорию Башмакову относительно тайных замыслов Виговского и главных его сторонников. Зять рассказывал, что в прошлом году приходил с Дона в Запорожье станичный атаман Самаринов с 300 казаков, в числе коих был и он, Григорий Зять, для похода, вместе с запорожцами, под крымские улусы с целью захвата языка. Соединясь с запорожцами, донцы ходили под крымские улусы, но, не добыв там языка, возвратились на Дон, оставив в Запорожье 20 человек казаков, между коими был и Григорий Зять. После этого запорожцы с оставшимися донцами три раза ходили под Очаков и всякий раз возвращались без всякой добычи. В это время Зять узнал, что низовые казаки переняли тайные листы гетмана Виговского, писанные им к крымскому хану, вычитали те листы на раде и из них открыли, что Виговский задумал, вместе с миргородским полковником Григорием Лесницким, изменить московскому царю, соединиться с польским и шведским королями и с крымским ханом и завоевать государевы города. Вычтя те гетманские письма на раде, запорожцы послали от себя посланцев Михайла Стрынджу и товарищей с известием о том московскому государю и с запросом к нему, что он прикажет, после всего этого, учинить с гетманом Виговским. К сказанному донской казак прибавил, что, находясь в Запорогах, он слышал о переправе крымского хана через Днепр для соединения с Виговским и видел намерение запорожцев препятствовать ему, но за великой силой татар не осмелившихся сделать такого нападения. Сверх всего этого, Григорий Зять передал и о том, что против Виговского явным противником выступил полтавский полковник Мартын Пушкарь и что гетман Виговский много раз призывал его к себе в Чигирин, но, не дождавшись добровольного прихода его, отдал приказание насильно захватить своего врага.

Обо всем этом воевода Львов и дьяк Башмаков донесли в Москву: «Да гетман же Виговский не велит пропускать к запорожскому войску пороху и свинцу и запасов, и по всем городам и по рекам поставил крепкую сторожу… А как ему, гетману, ведомо учинилось, что его посланников поймали с листами, то он посылал покишенского атамана Любчича и велел взять его к себе в Чигирин и карать за то, что не поймал запорожцев, ехавших к государю, и не прислал их ему, гетману, в Чигирин. Зато теперь гетман приказал Любчичу, чтобы он тех запорожских казаков, которые будут возвращаться назад от государя, поймал и прислал к нему в Чигирин. А крымский хан уже переправился через Днепр с большим войском у Очакова, идет к гетману Виговскому и хочет ударить на государевы казацкие и украинские города, вскоре по зимнему пути»^[353].

Отправленный в Москву донской казак Григорий Зять добавил к первому своему показанию еще то, что гетман Виговский, по слухам, которые ходят среди запорожских казаков, находится также и в сношениях с поляками, что с ним заодно миргородский полковник Григорий Лесницкий, но что чернь в городах малороссийских стоит твердо за московского царя, а гетману обещает во всем вредить: когда будут возвращаться от царя послы запорожских казаков, то люди, которым гетман приказал схватить послов, к гетману их не повезут; напротив, соединятся с ними и начнут хватать гетманскую старшину, которая в одной думе с ним. Татар же, которые переправились через Днепр на нашу сторону, запорожцы хотели побить, но, видя, что их чересчур много, не решились на то. Как говорят «Акты Южной и Западной России»: услыша он, Григорий Зять, измену гетмана в ноябре месяце, после Филипповых заговен, нарочно пошел из Запорожья, чтобы донести близким людям государя о замыслах гетмана^[354].

Как и следовало ожидать, гетман, узнав о доносе, сделанном в Москве донским казаком, тот же час отправил от себя посланцев в Москву, Никифора Емельянова с двумя товарищами, пятью казаками и с одним крымским татарином Урасом [иначе – Ураско и Ораз Рысаев], пойманным будто бы под Уманем. Прибывшие в Москву гетманские посланцы говорили, что теперь гетмана все слушают и все с ним живут в согласии, что на гетманстве он останется всего три года до тех пор, пока возмужает Юрий Хмельницкий; что будто бы гетман вовсе не думал вступать в дружбу с крымскими татарами и даже отразил их шеститысячный отряд, приходивший под Умань перед заговенами на Филиппов пост; что он заставил их уйти назад и добыл языка, татарина У раса Рысаева. Однако этот же самый татарин, допрошенный в приказе, показал, что шли они, татары, всего лишь шесть человек, к царевичу калге в Аккерман; из них двое пошли в Аккерман, а четыре поехали к Черкассам, чтобы одобычиться там; в числе первых был и У рас; на них наскочили казаки, одного убили, а его, Ураса, захватили живым в плен. А что до ратных крымских людей, то все они находятся пока с царем в Крыму и выйдут на Украину только тогда, когда станут реки, и то по просьбе гетмана, который сам присылал к крымскому хану послов, чтобы быть им в дружбе.

Однако московский царь и тут не поверил или не хотел поверить справедливым вестям об истинных симпатиях гетмана к татарам и ляхам и о несомненной антипатии его к Москве. Царь даже одарил гетманских посланцев и мирно отпустил их назад^[355].

Итак, ни запорожцы, ни донцы, ни даже сами татары не успели поколебать веры царя в гетмана Виговского. Но теперь против него выступил собственный полковник Мартын Иванович Пушкарь. Летописцы различно объясняют причины вражды Пушкаря к Виговскому. По одним, более близким к описываемому событию, Пушкарь ожесточен был против Виговского за то, что не был приглашен в Переяслав при окончательном избрании Виговского на гетманство^[356]. По другим, стоящим дальше от описываемых событий, летописцам – за то, что Виговский вместо того, чтобы «быть только за гетмана», сделался настоящим гетманом^[357]. В царской грамоте говорится на этот счет, что полковник Пушкарь действовал по наущению посланцев Барабаша, Михайла Стрынджи с товарищами^[358]. Так или иначе, но Мартын Пушкарь, проведав, куда протягивает свои руки гетман, тотчас же решился объявить себя против его замыслов. Где же должен был Пушкарь искать себе сочувствия и помощи против Виговского? Нигде, как в Запорожье. Итак, Пушкарь снесся с запорожцами и стал просить у них помощи для борьбы, которую он имел намерение открыть с гетманом. Запорожцы дали Пушкарю 600–700 человек доброго товарищества с Яковом Барабашем во главе и отправили их в Полтаву. В Полтаве Пушкарь присоединил к запорожцам свой полк и готовился оказать сопротивление Виговскому. Последний, видя вооружение Пушкаря и неприязнь к себе запорожцев, пытался сперва подействовать на Пушкаря путем убеждения, но, не преуспев в этом, отправил посланца к крымскому хану с просьбой о помощи. Хан отвечал, что он все сделает, чего потребует от него гетман^[359].

Итак, затевалась борьба Виговского и его сподвижников, тайных врагов Москвы, и Мартына Пушкаря и его союзника Якова Барабаша, явных сторонников Москвы. Сама Москва была на стороне гетмана, во-первых, потому, что она поддерживала принцип должного повиновения властям, а во-вторых, потому, что Виговского защищал весьма известный и весьма влиятельный в то время человек – нежинский протопоп Максим Филимонов.

В продолжение всего этого времени запорожские посланцы Михайло Стрынджа и товарищи, отправленные в Москву с перехваченными листами от гетмана к крымскому хану, все еще не успели возвратиться назад. Принятые царем в Москве, они выехали в обратный путь только в половине января 1658 года и везли с собой царскую грамоту к войску «для полной рады»^[360]. Доехав до города Путивля, Стрынджа послал в Полтаву к полковнику Мартыну Пушкарю казака с просьбой выслать ему в Путивль, для охраны от Виговского, несколько десятков человек собственных казаков и дать известие в Сечь, чтобы за порогами Днепра товарищи Стрынджи не печалились о нем, потому что он благополучно возвращается назад с данными грамотами и жалованьем от царя. Пушкарь, получив просьбу Стрынджи, дал известие о нем в Запорожье и вместе с тем послал от себя двух казаков в Путивль, Данила Гиресимова и Ярему Маркова, предупредить Стрынджу о том, что Виговский, жестокий враг запорожцев, затеявший «злую и явственную против царского величества прехитрость», стережет запорожских послов в Константинове и хочет поймать их. Пушкарь горячо убеждал Стрынджу не верить никаким клеветам и обнадеживаниям Виговского, который, забыв Бога, правду и крестное царскому величеству целование, с обманом живет и с хитростью от царя отступает: «Вас, товарищей моих, прилежно прошу и оберегаю пребывать в береженье от Виговского, всем воеводам и окольничим об измене его весть чинить, чтобы нам, христианам, веру православную и церкви Божии соблюсти». Предостерегая Стрынджу о коварстве Виговского, Пушкарь вместе с тем извещал его, что на Запорожье поставлено полтораста товарищей, а в Великом Лугу, при Паломе, заняв несколько улусов, двести человек казаков ожидают счастливого возвращения своих послов. Получив лист Пушкаря, Стрынджа передал его путивльскому воеводе Зюзину и стал просить воеводу отпустить его, Михайло Стрынджу, и двух черкас, от Пушкаря присланных, в Москву. Воевода Зюзин отправил письмо Пушкаря к царю, но самого Стрынджу без царского указа не решился отпустить в Москву^[361].

Письмо Пушкаря к запорожцам написано было 19 января, а 6 февраля Пушкарь написал письмо самому воеводе Зюзину. В письме Зюзину Пушкарь прежде всего старался уверить воеводу в изменнических замыслах и недоброжелательстве Виговского к московскому царю: гетман царскому величеству изменил и, помирившись с ляхами и ордой, идет на украинские города и хочет всю Украину разорить; потом Пушкарь извещал воеводу, что он отправил в Москву своих посланцев, Петра Яковенко с товарищами, для выражения собственной верности царю и готовности служить против всех супостатов его; наконец, просил воеводу снабдить его посланцев подводами и продовольствием и поскорее отпустить в Москву, а запорожских посланцев, прибывших из Москвы в Путивль, поскорее отправить в Сечь. Воевода Зюзин и это письмо Пушкаря отослал в Москву^[362].

Царь, получив эти известия от Зюзина, по-прежнему не придал особенной веры словам Пушкаря, не позволил вернуться Стрындже назад, и Стрынджа, пробыв долгое время в Путивле, сам потом без отпуска ушел в Запорожье^[363].

Не вызвав должного внимания к себе со стороны московского царя, зато заручившись полным содействием со стороны низовых казаков, полковник Пушкарь решил выступить против Виговского с оружием в руках. «И тогда, – как пишет Величко, – воспалися огнь междоусобной казацкой брани на Украине»^[364]. В ту пору, еще от времени Богдана Хмельницкого, на Украине жили особые наемные, или так называемые затяжные, войска, состоявшие из сербов, волохов, поляков и немцев, нанимавшиеся за деньги воевать за кого угодно и против кого угодно. Виговский послал против Пушкаря двух полковников, Ивана Богуна с казаками да Ивана Сербина с наемными сербами, всего до 1500 человек.

Однако этот поход окончился для Виговского самым неожиданным образом. Успех предприятия зависел от быстроты действий гетманского войска. Гетман же сам остался в Чигирине, а Богуну и Сербину приказал идти на Полтаву. Но сербский полк, по ошибке, не попал в Полтаву, а пришел к местечку Великие Будищи. Пушкарь вовремя узнал об этой ошибке своих противников, немедленно выслал против них запорожского полковника, Якова Барабаша, с частью городового и запорожского войска, которого «всего до шести и седмисот быти могло»^[365]. Яков Барабаш, как опытный и бывалый вождь, решился воспользоваться ошибкой противников: он немедленно выступил со своими казаками из Полтавы к Диканьке и тут, за долиной Голтвой, против байрака Рога Жукового, неожиданно напал на сербов. Сербы, не предвидя опасности, спокойно сидели и готовили себе обед. Барабаш нанес им решительное поражение. Битва произошла 26 января^[366].

Но сторонников Виговского не испугала эта первая неудача, и миргородский полковник Лесницкий немедленно разослал приказания в полки других полковников, чтобы все начальники за одну ночь поспешили к нему с войском и вместе с ним ударили бы на Пушкаря и Барабаша. Тогда, по зову Лесницкого, собрались: нежинский полковник Гуляницкий, лубенский Павел Швец, черниговский Оникий Селичихей, прилуцкий Петро Дорошенко; к ним присоединился и сам Лесницкий с полком. Пушкарь, слыша о сборах своих противников, в свою очередь, старался усилиться войсками: он стал приглашать к себе всех охотников до войны; тогда к нему потянулись винники, броварники, пастухи, наймиты. Пушкарь вооружил их чем попало: рогатинами, косами, киями, составил из них особый полк так называемых «дейнеков», присоединил к ним собственный полтавский конный полк и затем отряд запорожских казаков с Яковом Барабашем во главе, после чего решился двинуться против Гуляницкого к Миргороду. Но Гуляницкий уклонился от битвы и отступил от Миргорода к Лубнам, боясь, чтобы собственное его войско не перешло на сторону Пушкаря. От Лубен Гуляницкий отступил дальше к Лохвице. Пушкарь всюду следовал за Гуляницким, но, не могши ему причинить вреда, повернул от Лохвицы на Глинское, а оттуда восвояси; на обратном пути он много принес «шкоды» войску Гуляницкого^[367].

В это самое время приехал из Москвы на Украину боярин Богдан Матвеевич Хитрово, имевший поручение от царя утвердить на новой раде Ивана Виговского в звании малороссийского гетмана. Рада собрана была в начальных числах февраля, в городе Переяславе, и на ней Виговский, выбранный в третий раз гетманом, утвержден был со стороны царя. Принимая гетманскую булаву из рук московского посла, гетман и вся рада принуждены были согласиться на присылку воевод в украинские города.

На раде в Переяславе не были ни Яков Барабаш, ни Мартын Пушкарь: во все это время они стояли в Гадяче, не осмеливаясь напасть на Виговского в Переяславе, потому что там был посол московского царя, которому они верно служили. 18 февраля того же 1658 года царский посол уехал из Переяслава, а 8 марта запорожскому посланцу Михайлу Стрындже, ездившему от кошевого атамана Якова Барабаша в Москву, дан был подарок – три пары соболей в пять, в четыре и в три рубля, чтобы он от бунтов унялся, полковника Пушкаря и других заводчиков уговаривал и тем великому государю служил. Кроме того, дан был подарок, соболь в два рубля, сыну полковника, Андрею Пушкарю, за то, что он уговорил Мартына Пушкаря приехать в Лубны и распустить войска. Сам полковник Пушкарь за то же дело получил три пары в пять рублей и одну пару в четыре рубля^[368]. Царь грамотой, писанной 6 апреля, извещал малороссийских полковников о том, что Мартын Пушкарь бил челом и учинил веру царскому величеству перед окольничим Богданом Матвеевичем Хитрово в городе Лубнах, обещал быть в послушании у великого государя и бунтов никаких не учинять^[369].

Так, Виговский, искусно разыгрывая роль преданнейшего слуги московского царя, утвержден был на гетманском уряде и в Переяславе, а между тем ровно через месяц после этого он писал своему отцу, Остафию Виговскому, в город Гоголев, что, ввиду приглашения его, с одной стороны, в Москву, а с другой – ввиду сборов большой рати в Польше и Литве, он, оглядываясь во все стороны, не знает, на что ему решиться.

«Ума не приложу, не ведая, в какую бы мне сторону обернуться; прошу тебя, отец мой добродей, посоветуй мне»^[370].

Тем временем запорожцы, по отъезде воеводы Хитрово из Лубен, лишили кошевства своего прежнего атамана Пашко и выбрали вместо него какого-то Шкурку (в другом прочтении – Шекурку), и на раде, собранной 20 марта, постановили или идти на Чигирин, или же, перебравшись через Самар, идти к полковнику Пушкарю и «по траве» начинать раду. В это же время малороссийские казаки напали на шурина Виговского, Ивана Бублевского, замучили его «мучительски», тело бросили псам на съедение и не позволили бывшему при нем монаху предать прах земле. Источником всех бедствий гетман Виговский считал царскую грамоту, данную запорожским посланцам Михайлу Стрындже с товарищами: обращая смысл этой грамоты в свою пользу и распуская молву о царской милости сделать вольное избрание на Запорожье гетмана, запорожцы той грамотой так взбунтовали украинцев, что они, побросав жен, детей и дома, ушли из городов в Запорожье для избрания в гетманы человека, который им будет люб^[371].

Видя надвигавшиеся отовсюду тучи и желая обезопасить собственную личность, гетман Иван Виговский отправил в Москву посланцев, полковников Григория Лесницкого, Прокофия Бережецкого и Ивана Богуна, с извещениями о делах Запорожья и Украины и различными мероприятиями для усмирения бунтовщиков и гультяев, заводящих смуты. Посланцы прибыли в Москву 20 апреля с инструкциями от гетмана и подверглись в Посольском приказе троекратному допросу, в первый раз от дьяка Ефима Юрьева, во второй раз от боярина Василия Борисовича Шереметева, окольничего Богдана Матвеевича Хитрово, дьяков Алмаза Иванова и Ефима Юрьева и в третий раз от боярина Василия Борисовича Шереметева с товарищами.

Посланцы прежде всего высказали желание гетмана послать в шесть малороссийских городов – Белую Церковь, Корсунь, Нежин, Полтаву, Чернигов и Миргород – царских воевод; для Малороссии после Богдана Хмельницкого, который допустил воеводу лишь в один город Киев, воеводы в шести новых городах были новым явлением. Затем посланцы предложили оставить на Украине только 60 000 человек казаков, а остальных вынести за реестр и через то с течением времени привести в спокойное настроение всю Украину.

– Вы бьете челом, чтоб великий государь изволил послать в войско запорожское комиссаров и учинить бы списковое число войска в 60 000 человек; но в инструкции, какую вы подали, о том не пишут ни гетман, ни полковники, а потому можно ли верить, что вы бьете челом от всего войска?

– Царскому величеству бьем челом о том по приказанию гетмана и всего войска запорожского.

– Коли о том деле приказали вам бить челом царскому величеству гетман и все войско запорожское, то вам бы для верности подписаться к челобитью своими руками.

По этому слову Лесницкий приказал писарю своему подписаться вместо полковника и его товарищей на челобитном листе, и допрос продолжался снова.

– Прежде сего сказывали вы дьяку Ефиму Юрьеву, что когда Иван Донец шел на Чигиринский полк, то многих людей посек, порезал и пограбил, а вчера, будучи у боярина царского величества, вы про то не сказывали?

– Как окольничий Богдан Матвеевич Хитрово с товарищами пошел из Лубен, то после него пошел из Лубен к себе и полковник Мартын Пушкарь, а Иван Донец стал собирать гультяев в Лохвице и, собравшись с ними, пошел на Чигиринский полк; дорогою гультяи побили много людей и пограбили; в то же время, слыша об этом походе, взбунтовались своевольники в Миргороде и Лохвице и убили двух сотников и трех челядников Лесницкого. Однако Ивана Донца с его гультяями удержал Мартын Пушкарь.

– Вчера вы говорили, что полковник Пушкарь уже усмирился, живет дома и войско свое распустил, а бунты чинит новоизбранный миргородский полковник Степан Довгаль.

– Все бунты сперва начались от Пушкаря; а ныне он и сам тем бунтам не рад, и рад бы усмириться, да не может от того отстать, потому что его сбивают с пути Стрынджа и Донец; теперь своевольников еще больше умножилось, и нужно думать, что Пушкарю быть убитым от них.

– Писал к царскому величеству гетман Иван Виговский, что своевольники отставили в Запорожье прежнего кошевого атамана Пашка и выбрали иного кошевого Шкурку и собираются идти на Чигирин и другие черкасские царского величества города, а главные бунтовщики Стрынджа и Донец пошли в Запорожье; они стали рассылать свои листы о том, будто царское величество позволил им собрать раду на Солонице, по траве, и будто к ним от царского величества идет 40 000 ратных людей на помощь; поэтому гетман просил великого государя послать на Запорожье свою грамоту и доброго дворянина усмирить тех бунтовщиков и своевольников. И великий государь свою грамоту послал, и в той грамоте написано, какова именно дана была прежняя с Михайлом Стрынджею грамота, и тем словам, что вмещает Стрынджа, казаки не верили бы и от бунтов отстали. По приезде же в Запороти велено было тому дворянину собрать раду, на ней прочесть всем людям царскую грамоту и на раде же объявить вслух, что те, кто вмещал в мир смутные речи, должны быть, по войсковому праву, наказаны для того, чтобы другим поднимать смятение и начинать бунты неповадно было.

– За ту премногую милость государя гетман и все войско челом бьют и просят, чтобы великий государь приказал своему дворянину, который будет послан на Запорожье, прежнюю свою грамоту, посланную со Стрынджею, отобрать назад, потому что чрез ту грамоту запорожцы вносят везде смуту и рассказывают, будто им велено противников своих избивать; дворянина же того надо направить в Путивль и из Путивля в Чигирин, откуда гетман направит его прямее, даст ему провожатых и подводы; на Полтаву же ему ехать будет небезопасно от бунтовщиков… А Пушкарь послал в Запороти своего старшего сына возбуждать бунтовщиков и своевольников на гетмана и на черкасские города; в том же бунтовстве с ним миргородский полковник Довгаль; все своевольники собираются ныне на Запорогах^[372].

В заключение гетманские посланцы подали царю в Москве одиннадцать просительных статей, в которых повторили то, о чем говорили в Посольском приказе с боярами и дьяками^[373].

Москва спешила воспользоваться предложением гетмана Виговского и послала в Киев воеводой боярина Василия Борисовича Шереметева для приведения в реестр малороссийских казаков.

Выезжая из Москвы, полковник Лесницкий просил царя, чтобы он укротил «своим высоким рассмотрением» давних крамольников, Мартына Пушкаря и Якова Барабаша^[374].

Вслед за отъездом гетманских посланцев отправлены были на Украину три царских, один за другим, посла: стольники Иван Данилович Опухтин с дворянином Никифором Волковым, Иван Алфимов и Петр Скуратов. Стольник Опухтин, выехав из Москвы, свиделся с Виговским 1 мая 1658 года, и прежде всего должен был выслушать от гетмана жалобу на Пушкаря и Барабаша, разорявших, по его словам, вместе с разными гультяями и запорожскими казаками города и села и убивавших людей и грабивших их имущества. Пушкарь, забыв свое крестное целование, призвал к себе Барабаша с запорожцами и вновь стал проливать кровь христианскую; он рассылает письма по городам, в них гетмана называет ляхом, объявляет, что царское величество пожаловал ему для войны пушки, знамена и 40 000 ратных людей^[375]. Гетман жаловался на него и царю, посылал к нему и собственных посланцев с приказанием прекратить ссоры, но Пушкарь не послушал гетмана, а его послов стал бить и сажать в воду. По всему этому, а не по чему другому, гетман призвал к себе татарскую орду с мурзою Карач-беем во главе, заключил с нею договор и договор скрепил шертью на том, чтобы стоять против Пушкаря и Барабаша и против всех, кто будет идти на гетмана войной. Стольник Опухтин начал было отговаривать гетмана, чтобы он татар за Днепр не пускал и сам войной против Пушкаря не ходил, обо всем бы государю через гонцов сообщил, а самому ему, Опухтину, позволил бы поехать к Пушкарю и уговорить его всякие бунты прекратить. Но гетман ничего этого в резон не принял и 4 мая, собравшись с казаками, вышел из Чигирина против своих врагов, покинув в Чигирине самого стольника Опухтина и дворянина Волкова. Дойдя до Днепра, гетман послал Опухтину письмо и в нем снова повторил свою жалобу на Пушкаря и Барабаша. По его словам, Барабаш, выйдя из Запорожья, прошел Поток, Омельник и остановился в Кременчуге, откуда имеет намерение идти до Максимовки и потом соединиться с Пушкарем и идти опустошать украинские города^[376].

Для того чтобы усмирить Пушкаря и Барабаша, отправлен был другой посол, стольник Иван Алфимов, лично к Мартыну Пушкарю с грамотой от царя. Выехав из Москвы, он прибыл 9 мая в первый черкасский город Константинов. В Константинове посол узнал, что Пушкарь вышел из Полтавы и расположился станом в нескольких верстах от Миргорода. Тогда Алфимов взял провожатых у полковника Степана Довгаля и направился в обоз Пушкаря. Не доезжая обоза, Алфимов был встречен полковником Мартыном Пушкарем и кошевым атаманом Яковом Барабашем; при Пушкаре было около 2000 человек казаков, при Барабаше несколько запорожцев да три небольшие, вывезенные из Коша, пушки; обоз находился на реке Голтве, под Красным лугом. В лагере стольник Алфимов вручил Пушкарю государеву грамоту и, кроме того, на словах сказал ему, чтобы он бунты все прекратил; новой рады для выбора гетмана отнюдь не заводил; с гетманом в совете, любви и послушании жил; Ивану Донцу, распускающему слух о присылке на Украину 40 000 ратных людей, не верил; всех своевольников унимал и никакого кровопролития не допускал, а через то, что он полковника Богуна с 500 человек побил, государь, для обережения самого же Пушкаря, приказал послать воеводу в город Полтаву. Пушкарь, не признавая себя виновным, отвечал, что Иван Донец действовал сам по своей воле, а полковника Богуна и его 500 человек хотя он и разбил, то в этом сам гетман виноват: он прислал Богуна с 1500 человек сербов, и те сербы начали православных христиан в полтавском уезде разорять и в полон их хватать; оттого и побил он их 500 человек, обороняя себя^[377].

После объяснения с царским стольником собрана была рада, и на ней читана была царская грамота, в которой сказано было, чтобы полковник Пушкарь раз навсегда оставил всякие ссоры и жил бы с гетманом в совете, любви и послушании, а Якова Барабаша, Михайла Стрынджу и Ивана Донца ни в чем бы не слушал, потому что они делают бунты, говоря, будто бы весной имеет быть рада для избрания гетмана. Выслушав царскую грамоту, полковник Пушкарь отвечал, что государева повеления он слушаться рад, но только зачем же гетман Виговский, перейдя Днепр с казаками и татарами, расположился в 20 верстах от табора Пушкаря и разоряет церкви Божии, проливает кровь христианскую и хватает людей в полон? На это царский стольник возражал, что все эти бедствия происходят от самого же Пушкаря и могут прекратиться по его же воле, если он согласится быть в послушании у гетмана.

Когда стольник Иван Алфимов вел разговоры с полковником Пушкарем, в это время к нему подошел Яков Барабаш и стал спрашивать, нет ли у стольника какого-нибудь царского приказа и для кошевого. На это стольник отвечал, что, по указу великого государя, к нему, Барабашу, послан особо дворянин Никифор Волков. Но на это Барабаш возразил, что ни Волкова, ни другого кого он еще не видал. Тогда царский стольник спросил Барабаша, зачем он вышел из Коша с войском на Украину. На этот вопрос Барабаш отвечал, что вышел для того, чтобы учинить раду и на ней выбрать гетмана, для чего и царская грамота запорожцам дана. Алфимов сказал Барабашу, что хотя такая грамота и дана запорожским казакам, но это сделано было тогда, когда еще не был выбран в гетманы Иван Виговский; для избрания же гетмана послан был боярин Богдан Матвеевич Хитрово; при нем собрана была в Переяславе рада, и на этой раде полковники, сотники, есаулы, казаки и чернь выбрали гетманом Ивана Виговского. Теперь же, несмотря на то, он, Барабаш, соединившись с разными бунтовщиками, думает нового гетмана, по своей воле, избрать и с теми же своевольниками вновь христианскую кровь хочет проливать. В это время к разговаривавшим Алфимову и Барабашу стали подходить другие бунтари – миргородский писарь Сенча, миргородский казак Яков Черниговец и запорожский казак Михайло Стрынджа с товарищами; собрав возле себя множество людей, они подняли большой крик, начали бунтовать и сделали войсковую раду своим полком^[378].

Это объяснение стольника Алфимова с Пушкарем происходило 14 мая; в тот же самый день гетман отправил универсал к запорожцам и Полтавскому полку о том, чтобы они не верили своей старшине и покорились ему, как настоящему их вождю, истинно преданному его царскому величеству.

«Иван Виговский гетман с войском его царского величества запорожским, старшине и черни, из Запорожья вышедшей, также сотникам, атаманам и всему товариществу войска его царского величества запорожского, особенно находящимся в полку Полтавском, желаем доброго здравия от Господа Бога. Не знаем и до настоящего времени, чьим научением и по какому поводу, вышедши из Запорожья, вы чините на нас, все войско его царского величества, безвинные похвалки, обещая отобрать у нас пожитки наши и жизнь. Хотя нам даже уже наскучило слышать о безвинных убийствах, однако мы были терпеливы до тех пор, пока вы, пришедши к Кременчугу и ближним к нему городам, также к Чигирину, не стали грозить нам совершенным истреблением. Побуждаемые этим, мы пошли защищать нашу жизнь, а не проливать христианскую кровь, как уверяет вас в том ваша старшина, возбуждая против нас, и усмирить и отвратить людей своевольных и распущенных от человеческой крови. Мы имели от его царского величества изящный указ, чтобы нам жить без всякой мести, прекратив ссоры и неприятности. И так мы воздержались вследствие указа его царского величества, надеясь, что и вы будете послушны воле его. Однако ваша старшина и теперь, добыв себе какие-то особые грамоты, производит злою ложью возбуждение в среде своих же братий, обходя обманами вашу простоту. В этом вы можете убедиться из той грамоты, которая ныне вновь прислана к нам и ко всей старшине и к черни запорожской через Никифора Хрисанфовича Волкова, дворянина его царского величества; если послать вам список с этой грамоты, вы бы меньше верили; но лучше было бы, если бы вы сами прислали двух рассудительных товарищей, чтоб им прочесть грамоту и чрез них прислать список вам. В той грамоте ясно и основательно пишет его царское величество, что он не дает позволения ни на какие своеволия, но приказывает жить всему товариществу в любви и единении, под нашим послушанием. Можете из того узнать о нашей правоте и истинности, что его царское величество, приняв милостиво и ласково наших послов, Прокопа Бережецкого и Ивана Богуна, отпустил их с милостью, отправив после них с почестью и Григория Лесницкого, миргородского полковника; а Искру [посланца полковника Мартына Пушкаря] с другими, за их плутни и неправду, приказал удержать в столице. А если бы вы этому не поверили, то можете узнать из самого дела, не видя их возврата; его царское величество и к нам писал, что они не будут выпущены до тех пор, покуда не будет челобитья от нас его царскому величеству. А что некоторые из вашей старшины болтают, якобы мы наняли орду для пролития крови христианской, то того они не в состоянии доказать… Сам Барабаш может быть свидетелем нашей ласки и рассудительности к нему, – Барабаш, который хотя перед тем и много дурного сделал нам, однако ничем из своей маетности не был ограблен нами, как он лжет на нас; напротив того, и хлебом и деньгами был вспомоществуем от нас, как и теперь, если бы он оставил тот злой умысел и возвратился к нам, никакого мщения и вражды от нас не увидел бы. Пусть ни он, ни другие не прельщают вас деньгами, присланными его царским величеством в уплату вам за четыре года, которых мы у себя не имеем, да и вы не можете надеяться получить, – спрашивайте их у ваших старшин, которые за все те годы и по настоящее время держат у себя и винные и табачные аренды Полтавского полка, а мы в тех пожитках никакой корысти не имеем и возвратить их не можем. Думайте же да скорее присылайте к нам товарищество, а если этого теперь не захотите сделать, то после не будет времени, потому что война уже начинается»^[379].

Слыша о приготовлении гетмана к войне и о призвании им для того татар, московский царь не мог уже оставить без внимания этих действий его и послал на Украину стольника Петра Скуратова для наблюдения за ним. Стольник Скуратов, явившись к Виговскому, привез с собой царскую грамоту на имя Пушкаря и вручил ее гетману, объявив, что подобные грамоты посланы и к запорожским казакам с приказанием им «всякое возмущение прекратить и против гетмана рокоша не заводить»^[380].

«Ты, гетман войска запорожского, хочешь, чтобы мы, великий государь, изволили послать на Запорожье на прежнюю нашего царского величества грамоту, которая послана была к Якову Барабашу с его посланцами, Михайлом Стрынджею с товарищами, и которою грамотою они наделали много беспокойств, обращая ее смысл пред простыми людьми в свою сторону, будто бы ею велено было избрать гетмана вольными голосами на Запорожье, а тебя ни в чем не слушать… Ты просишь, чтобы мы новою грамотою посрамили их ложь, и мы, великий государь, по твоему гетманскому челобитью, для успокоения между вами, нашего царского величества подданными православными христианами, послали на Запорожье к кошевому и ко всему находящемуся при нем войску на прежнюю грамоту, какая была послана с их посланцами, Стрынджею с товарищами, новую нашего царского величества грамоту, с описанием их проступков и с воспрещением самовольничать, бунтовать, заводить рокошь и с приказанием быть у тебя, гетмана, в послушании»^[381].

Когда Виговский дочитал до конца эту грамоту, то в раздражении заметил: «Этой грамотой Пушкаря не унять, а взять бы его да голову ему снять или в войско прислать. Богдан Матвеевич Хитрово обещал взять Пушкаря и привести его ко мне, да не только не привел, а пуще того ободрил, – подарил ему соболей и на свободу отпустил, а к Барабашу письмо написал, и Барабаш теперь с Пушкарем. Вы понадавали Пушкарю и Барабашу грамот, и от таких грамот и бунты пошли… Не впервые к нему такие грамоты посылают, да он, Пушкарь, не слушает того. Ныне иду на Пушкаря и смирю его огнем и мечом, и куда бы он ни ушел, хотя бы в государевы города, то я и там буду доставать его; кто за него станет, тому и самому будет от меня»^[382].

Целью Виговского было сломить Барабаша и Пушкаря не как личных ему врагов, а как лиц, преданных московскому царю и стоящих на пути к осуществлению заветных планов его, искусно обойти московского царя и перейти на сторону польского короля. Но враги Виговского ясно понимали планы гетмана и вновь поднялись против него. По-прежнему об измене гетмана первый заговорил Мартын Пушкарь; к нему присоединился вновь назначенный миргородский полковник Степан Довгаль. 21 мая от имени Мартына Пушкаря, Степана Довгаля и «подданных войска запорожского, которые из Коша и всей черни днепровой» отправлено было царю письмо с жалобой на гетмана за его злые намерения. В своем листе писавшие просили царя «уволить» их от гетмана и его помощников, потому что, в противном случае, гетман и его помощники всех подданных царского величества погубят и все животы их пограбят, а Малую Россию ни во что обратят: «Грамот вашего царского величества, данных войску через Михайла Стрынджу, гетман Виговский и полковник Лесницкий ни во что не вменяют и не почитают, говоря, что из грамот они признают только те, которые даны для усмирения дел в Переяславе и приняты всем советом и всею старшиною и чернью войска запорожского. Войско запорожское, которое зимовало на кошах в последнее время, он, Иван Виговский, голодом морит, из городов кошей в Запорожье не пускает. И делает то все он для крымского хана, чтоб войско запорожское в Коше истребить, – то самое войско, которого в течение нескольких сот лет не может ни один неверный царь из Запорожья искоренить. Сам гетман Виговский, уговорив кошевого атамана гетмана Якова Барабаша и заставив присягнуть несколько десятков кременчугских людей, выманил его из Коша, уверив через своих людей и через свои письма, будто бы ваше царское величество повелели запорожских послов сослать в Сибирь и будто бы в другой раз (если не теперь) кошевому вовсе не придется увидеть их. Кроме того, гетман расставил и по городам и от поля и от Запорожья полки, Нежинский, Черниговский и Ирклевский, не говоря черни, для чего именно он это делает, и называя их караулами; в действительности же он приказал старшинам полков хватать запорожских казаков, и которые поймаются из них, тех рубить и расстреливать. Когда же вызвал из Коша обманом Барабаша, то полки распустил, оставив только добрую сторожу для того, чтобы не пустить в Сечь запорожских послов с данными им от вашего пресветлого царского величества грамотами. А ныне, как скоро те послы счастливо, по милости вашего пресветлого царского величества, возвратясь назад, раньше себя из Путивля списки с грамот на Кош, в Запороти, послали, то тотчас войско запорожское, согласно грамотам вашего царского величества, данным до суполной рады, из Коша вышло под начальством холопа вашего царского величества, старшого от войска, Афонаса Дядька, и имело идти, согласно указу, в Переяслав на раду, но до того войско не допустил окольничий и наместник Богдан Матвеевич Хитрово, возвратил его из-под Лубен, одних велел по домам распустить, а других на подлинные места поставить»^[383].

Но донос противников гетмана не имел успеха и на этот раз. Напротив того, царь, веря в правоту Виговского, приказал идти на Украину белгородскому воеводе князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому и усмирить Пушкаря и Барабаша. Но сам гетман не дождался Ромодановского и решил действовать без него.

Таким образом, ни грамоты царя, ни убеждения его послов не примирили Пушкаря и Барабаша с Виговским, и если гетман решился действовать против своих врагов оружием, то и его враги думали о том же.

1 июня 1658 года два татарина из города Ислам-Керменя показали в городе Ярославле следующее: отправились они рекою Днепром в лодке для дров, но тут были пойманы запорожскими казаками, сидевшими в числе около 60 человек в шести стругах, и отправлены сперва в курени казацкие, из куреней – в черкасский город Буткалы, а из города Буткал – к полковнику Барабашу в поле. Полковник Барабаш собрался с полком своим в поход в помощь полковнику Пушкарю – оберегать его от гетмана Виговского и от союзников его татар. Сам Пушкарь стоял неподалеку от Барабаша и ожидал на себя гетмана Виговского и Карач-бея с татарами, которых было тысяч с пятнадцать, а казаков при гетмане тысяч с десять. Перешедши Днепр, татары пошли сперва к Чигирину, а оттуда к городу Полтаве и остановились версты за две или за три от города^[384].

Но в то время, когда пойманные татары давали свои показания в Ярославле о замыслах гетмана Виговского с татарами и о приготовлениях Барабаша с Пушкарем против него, в это время между противниками произошло решительное столкновение. Виговский, имея с собой казаков, татар и затяжных немцев, подойдя к Полтаве, разделил свое войско на три части: татар оставил в Сокольем Байраке, немцев – в долине Полуозера, а с казаками подступил к городу Полтаве и расположился на полугоре, между селениями Жуками и Рябцами.

Предварительный бой произошел 18 мая, на Полуозере, вблизи Полтавы, между передовыми людьми гетмана, татарами и Пушкарем. Пушкарь потерял два знамени и литавры, зато татары понесли большой урон от Пушкаря. После этого боя Пушкарь^[385], однако, стал просить прощения у гетмана, и гетман тому было обрадовался. Но затем Пушкарь ворвался в полк гетмана и побил там много христиан^[386]. Тогда гетман решил дать Пушкарю генеральный бой. Этот бой произошел 1 июня, во вторник, на Троицу. Пушкарь, уже давно поджидавший приближения Виговского, внезапно выскочил из города Полтавы и ударил с такой силой на гетмана, что выгнал из обоза все его войско. Однако Виговский скоро оправился от погрома и в свою очередь выгнал из обоза Пушкаря и уже готовился было идти на Полтаву, но тут выскочил на помощь Пушкарю^[387] полковник Барабаш с запорожцами, и тогда победа осталась на стороне Пушкаря. После этого победители стали неумеренно торжествовать свою победу, и одни из них, взобравшись на «горильчатые» бочки, не чаяли, по выражению летописца, конца там своему счастью; другие, набросившись на оставленную в обозе добычу, предались дувану. Между тем Виговский, выгнанный из своего обоза, бросился к Сокольему Байраку, захватил там орду, усилился казацким и немецкими полками и вновь ударил на Пушкаря. Пушкарь выставил против немцев своих «дейнеков» с киями, и они с такой силой ударили на них, что заставили бежать в свою землю. Зато Виговский не только устоял против Пушкаря, а даже вновь выбил его из обоза и разогнал войско в разные стороны. В этом бою Яков Барабаш, «мало попрацовавши и проигранную свою битву увидевши», поспешил отстать от Пушкаря и уйти с некоторой частью своих запорожцев в Сечь^[388], не имея за собой никакой погони^[389]. Покинутый же товарищем Пушкарь 7 июня был убит, и голова его была доставлена на копье Виговскому^[390].

Между тем в этот самый день, 7 июня, царские «холопи Гришка Долгоруков да Тимошка Бессонов» отписывали в Москву царю, что, согласно царскому приказанию, они учинили крепкий заказ в Путивле и во всех дальних и ближних местах ловить и к ним вести Мартына Пушкаря, Якова Барабаша, Степана Довгаля, Ивана Донца, Михайла Стрынджу, Афанасия Дядько и других черкас, поименованных в царском наказе^[391]. Очевидно, в Москве в измену Виговского не хотели верить даже и тогда, когда он поднялся на Полтаву и истребил полковника Пушкаря.

Покончив с Пушкарем и расставшись с татарами, Виговский страшно опустошил и выжег Полтаву и вернулся в Чигирин. В это время прибыл на Украину и Ромодановский с великороссийским войском, по приказу царя, в помощь гетману. Узнав об этом и опасаясь быть открытым в своей измене царю, Виговский написал письмо в Москву о том, что ему в великороссийских войсках надобности больше нет, и просил отозвать их с Украины. В Москве все еще не были убеждены в измене Виговского, а потому просьба его была исполнена, и Ромодановский вернулся в Белгород.

Покончив с одним из своих противников, Пушкарем, Виговский должен был ведаться с другим из своих заклятых врагов, Барабашем. Яков Барабаш, ушедший из-под Полтавы в Сечь, недолго оставался в Запорожье: собрав там много людей, он в конце июля отправился к воеводе, князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, в Белгород; князь велел ему распустить людей, а самому быть у него в полку^[392]. Вместе с Барабашем остались только полковник Довгаль и какой-то Лукаш, оба заклятые враги Виговского. Барабаш написал несколько универсалов к украинскому населению, в которых предостерегал его от измены Виговского русскому царю, приглашал держаться стороны воеводы Ромодановского и подписался гетманом войска запорожских казаков. Виговский, узнав обо всем этом, потребовал от воеводы, чтобы он прислал к нему Барабаша, Лукаша и Довгаля, но князь отказал в том гетману, ссылаясь на то, что без воли государя он сделать этого не может. Тогда гетман воспользовался этим отказом для продолжения враждебных действий своих против русских в Малороссии. Теперь он, победив своих врагов, совершенно изменил в отношении русских свой тон. Как говорится о том в «Актах Южной и Западной России»: «Видя то, что неприятелей его ему не выдают, гетман Виговский положил себе, будто то делается по указу великого государя. Кроме того, гетману Виговскому стало известно, что князь Григорий Григорьевич Ромодановский, придя под черкасский город Лубны, провел в своем полку и Барабаша. И гетман подумал, что князь хочет учинить Барабаша гетманом над войском запорожским. Тогда гетман, взяв с собою полковников Чигиринского, корсунского и ирклеевского, пошел за Днепр, и за Днепром, собравшись со всеми заднепровскими полковниками, пошел на воеводу князя Григория Григорьевича Ромодановского для того, чтобы он выдал гетману Барабаша и чтоб воеводам великого государя в черкасских городах не быть; а если Барабаша не выдаст и в городах воеводы будут, то он, гетман, в города воевод не велит пускать и начнет биться»^[393].

Но князь Ромодановский и после этого не выдал гетману Барабаша. Тогда гетман обратился с тем же к царю Алексею Михайловичу, и царь велел отправить Барабаша в Киев к боярину Василию Борисовичу Шереметеву для отдачи виновного на войсковой суд. Чтобы доставить Барабаша в целости в Киев, велено было отправить его в сопровождении 210 человек боярских детей, драгун и казаков под начальством Якова Левшина, Юрия Полта и Михайла Картавцова, которым отдан был приказ зорко следить за арестантом, чтобы он как-нибудь не убежал с пути. 14 августа Левшин с товарищами благополучно выехал из Белгорода и через десять дней был у местечка Гоголева, маетности гетманского отца, Остапа Виговского. Тут на Левшина и его охрану выскочили 1000 человек казаков под начальством гетманского брата Яна Виговского-Кривого, схватили Барабаша вместе с его охранителями и доставили его гетману. Тогда гетман, судья, полковники и вся старшина подвергли Барабаша тяжким пыткам и расспросам, по чьему приказанию он называл себя и писался гетманом и не было ли ему о том повеления от московского царя. Барабаш отвечал, что повеления такого ему не было, а назывался он гетманом «сам собою, желая отведать счастья своего». Под пытками Барабаш показал, будто в Киев его посылали не затем, чтобы отдать на войсковой суд, а затем, чтобы вызвать в Киев самого Виговского, «приманить к своим рукам и там ухватить его». Это показание бывший тут царский посол Василий Кикин, однако, отверг, говоря, что Барабаш своими словами затевал лишь одну ссору и хотел только от милости царского величества гетмана отлучить. Впрочем, и сам Барабаш отказался потом от такого показания, так как оно было вынужденно. В присутствии Кикина Барабаш был прикован к пушке «у шатровых пол», и тут гетман Виговский стал спрашивать его, что делается в Белгороде, много ли там при князе ратных людей и всех царских воевод, на что Барабаш отвечал, что ратных людей при князе много, а в Белгороде приготовлено 130 воевод, которым быть в городах Малой России. На это царский посол Василий Кикин снова возразил, что в Белгороде ста тридцати воевод нет и не бывало, а прислано всего лишь десять человек. Допрос происходил 4 сентября, all октября Барабаш был привезен скованным в Чигирин и сидел там «за приставом у капитана»^[394]. Дальнейшая судьба его неизвестна, и в 1659 году, 4 июня, он уже называется «небощиком», то есть покойным кошевым^[395].

После этого гетман Виговский вошел в сношение с польским королем Яном Казимиром и 6 сентября того же 1658 года заключил с ним договор в Гадяче, сделавшийся надолго известным во всей Украине между ее населением. Условия этого договора состояли из следующих шести пунктов: 1) Всему происшедшему с обеих сторон Днепра положить конец забвения. 2) Войску запорожскому состоять из 80 000 казаков и 80 000 наемников. 3) Гетману именоваться русским и первым сенатором воеводств Киевского, Брацлавского и Черниговского, по смерти же его избирать преемника вольными голосами из четырех человек каждого названного воеводства. 4) Киевскому митрополиту заседать в сенате вместе с польско-литовским духовенством. 5) Гетману предоставить право возводить по сто человек из каждого полка в шляхетское достоинство. 6) Казакам быть свободными от всех податей и получать вознаграждение наравне с коронными и литовскими войсками^[396].

Гадячские постановления приобрели известность именно потому, что ими польский король хотел отторгнуть Малую Россию от Москвы и вновь присоединить ее к Речи Посполитой; говоря другими словами, Гадячским договором король хотел разрушить то, что сделал гетман Богдан Хмельницкий для Украины.

Царь, узнав о Гадячском договоре гетмана с поляками, больше не сомневался в неверности Виговского и 24 сентября послал свою грамоту, в которой гетман объявлялся клятвопреступником и изменником и в которой весь малороссийский народ призывался к восстанию против него. Князю Ромодановскому велено было двинуться из Белгорода на Украину против Виговского и его сторонников. Ромодановский не замедлил явиться на Украину, и все, что было враждебного Виговскому, теперь ожило. Теперь поднялись и запорожцы; они принимали участие в общем восстании против гетмана, преследовали сторонника Виговского, нежинского полковника Гуляницкого, были при сожжении Ромен, взятии Пирятина, Чернухи, Горошина и других городов^[397]. Но гетман мало обращал внимания на грамоты царя и, собравши возле себя несколько тысяч собственного и татарского войска, решил вырвать из рук русского царя город Киев и снова, как пишет Величко, «отобрать его под свою и лядскую державу»^[398]. 29 октября он подступил к Киеву, но был отбит от него воеводой Василием Шереметевым и притворно повинился перед царем; однако русские не верили ему и в последних числах ноября выбрали на время гетманом Ивана Беспалого^[399].

Такую же неудачу потерпели в это время и союзники Виговского, татары: против них действовал запорожский полковник Серко (по другому написанию – Серко). Как говорится в «Актах Южной и Западной России»: «Полковник Серко, собрався с запорожаны, ходил воевать около Белого города, и ногайские улусы, которые кочевали близко Самарника, многих повоевал и двух мурз со всеми людьми и с имуществом взял, литовский ясырь побил, оставив при себе только знатных людей и, повоевав улусы, пошел было к Киеву на помощь к боярину Василию Борисовичу Шереметеву и воеводам. Виговский же, услыша о том, послал было для перейма, чтоб Серка не допустить к Киеву, своего полковника Тимоша с войском, а как тот Тимош прозывается, неизвестно, только не Цыцура. Серко того Тимоша побил и ушел он к Виговскому сам-треть; разгромив же Тимоша, Серко пошел на Запорожье, и слышно было, что гетман с войском и с татарами пошел за Серком на Запорожье, но подлинно ли гетман и татары пошли за Серком, неизвестно»^[400].

Гетман за Серко действительно не пошел, и запорожцы 8 декабря того же 1658 года написали Виговскому, от имени кошевого атамана Павла Гомона и всего низового товарищества, письмо, в котором укоряли его в измене российскому монарху, в преклонении, подобно псу, возвращающемуся на свою блевотину, на римские заблуждения, в убийстве правдомовцы, полтавского полковника Пушкаря, и в разорении огнем и мечом цветущего города Полтавы, а в заключение письма, напоминая гетману о праведном суде Божием, советовали ему отстать от своего злого дела и идти по пути правды и спасения^[401].

Быть может, запорожцы, кроме различия в политических воззрениях с гетманом, чувствовали к нему особенную ненависть еще и потому, что гетман, вошедши в дружбу с татарами, по их настоянию, запрещал запорожцам походы в татарские аулы и на Черное море^[402].

Конечно, эти увещания запорожцев не могли оказать никакого действия на Ивана Виговского.

Московский царь Алексей Михайлович, доподлинно убедившись в измене ему Виговского, все еще хотел покончить это дело миром и снова привлечь на свою сторону гетмана. С этой целью, в начале января 1659 года, отправлен был в Малороссию князь Алексей Трубецкой с тайным наказом, в случае если гетман и все войско вновь пожелают остаться в подданстве московского государя, созвать новую раду в городе Переяславе, вычитать на ней вины гетмана, между коими назвать и ту, что он самовольно захватил «гетмана кошевого» Якова Барабаша, ходил войной на полковника Пушкаря, и объявить его, если того пожелают казаки, вновь гетманом на известных условиях, после принесения присяги царю, а к запорожцам послать указ прекратить бунты и повиноваться гетману^[403].

Несмотря на это, Виговский по-прежнему был против царя! 18 января 1659 года он собрал раду в Чигирине и решил противиться московским войскам и запорожским казакам. Запорожцы отправили отряд казаков на Украину в помощь князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, и этот отряд расположился в городе Зенькове. С гетманом были казаки, татары и поляки. Отрядив часть своих войск к Лохвице, под начальством Немирича, Виговский сам двинулся на Миргород, и Миргород сдался ему. Отсюда Виговский пошел к Зенькову, где засели запорожцы, но, несмотря на численное превосходство своих войск и на авторитет своей власти, гетман не мог взять города: запорожцы упорно защищались. В течение шести недель стоял Виговский под Зеньковом и ничего не мог сделать со своими противниками. Отражаемый от всех концов города, он, под конец, принужден был отступить от Зенькова с большим уроном и с нескрываемой ненавистью к запорожцам^[404]. Оставив Зеньков, он сжег несколько городов на Украине и повернул к Чигирину. Однако, уходя к Чигирину, он оставил для действия против запорожцев Чигиринского полковника Скоробогатко с казаками и небольшой частью орды и приказал ему строго следить за тем, чтобы запорожцы не пробрались в Лохвицу на соединение с московскими войсками, стоявшими там и осаждаемыми Немиричем. Скоробогатко, однако, удержать запорожцев не сумел, и запорожцы, как прогнали от Зенькова Виговского, так же точно расправились и со Скоробогатко: они внезапно вышли из города, с силой напали на него, разгромили все его войско и самого его ранили, после чего благополучно добрались до Лохвицы и соединились с князем Ромодановским и гетманом Беспалым^[405].

Не успев одолеть запорожцев на поле брани, Виговский стал после этого писать письма в самую Сечь к казакам, склоняя их на свою сторону. «Но из Запорог к нему казаки не идут, потому что к ним пишет Юрий Хмельницкий, что-де отец его, гетман Богдан Хмельницкий, был у великого государя в вечном подданстве и потому казаки к нему, Виговскому, не ходили бы»^[406].

Тогда против Виговского составилось сильное ополчение из великороссиян и украинцев, под начальством князей Григория Ромодановского, Алексея Трубецкого, Семена Пожарского и гетмана Ивана Беспалого. Ополчение это в половине апреля 1659 года сосредоточено было возле Конотопа, но одна часть его потерпела здесь большой урон от Виговского и его союзников татар и ушла в город Путивль^[407]. Во время этой войны союзники Виговского, крымские татары, побрали многих русских и казаков в плен и поотсылали их для порабощения в Крым, а иных православных христиан и сам изменник гетман поотдавал^[408] в плен крымским татарам. После конотопского дела Виговский уже готовился было неумеренно торжествовать свою победу, но в это время из Запорожья вторично вышел против него знаменитый вождь казаков Иван Серко.

Глава 14

Родина, семья и характеристика Серко, Действия Серко в пользу русского царя, гетмана Виговского и татар по реке Бугу, Набег Серко на город Чигирин и захват им скарба Брюховецкого, Избрание гетмана Юрия Хмельницкого и участие в этом Серко, Действия запорожцев, воеводы Шереметева и гетмана Хмельницкого против татар и поляков, Поражение Шереметева у Чуднова, измена Хмельницкого у Слободищ русскому царю и поход запорожцев в Венгерскую землю, Наказний гетман Сомко и противник его полковник Золотаренко и кошевой Брюховецкий, Верность царю со стороны Серко и походы его по Бугу, Посольство царя к запорожским казакам и поход кошевого Брюховецкого вниз по Днепру против татар, Борьба Брюховецкого и Сомко из-за обладания гетманской булавой и обоюдные доносы в Москву, Приказ царя об избрании настоящего гетмана и помеха в том через враждебные действия Хмельницкого, Письмо запорожцев к Хмельницкому и удаление его в монастырь. Правобережный гетман Тетеря и послание к нему запорожских казаков. Возобновление борьбы Брюховецкого с Сомко и заискивания первого у запорожцев. Черная или Нежинская рада 1663 года. Избрание Брюховецкого и казнь Сомко, Награда запорожским казакам

Иван Дмитриевич Серко, называемый у немцев Цирком, у русских Серком и Сериком, представлял собой колоссальную личность среди всех низовых казаков и во все время исторического существования Запорожья. Он был родом из Мерефы, казацкой слободы Слободской Украины, теперешней Харьковской губернии, в 24 верстах от города Харькова^[409]. О рождении Серко предание говорит, что он явился на свет с зубами, и как только баба-повитуха поднесла его к столу, то он тот же час схватил со стола пирог с начинкой и съел его. Это было знамением того, что он весь век свой будет грызть врагов^[410]. Но в каком году родился Серко, кто были его родители, скольких лет он выступил на историческое поприще – все это остается для нас совершенно неизвестным. Известно лишь то, что на родине, в слободе Мерефе, у Серко были дома, мельница и другое имущество^[411]; была жена, по имени Софья, «мучимая вельми от беса», привозимая своими родителями для исцеления в один из киевских печерских монастырей, но получившая его в Лубенском Мгарском монастыре от святителя патриарха Афанасия «и доселе (до 1671 года) пребывающая здрава»^[412]. Известно также, что у Серко было два зятя, один Иван Сербин, а другой Иван Артемов, первый «казак сей (левой) стороны Днепра», второй – казак Харьковского полка, оба жители слободы Мерефы^[413]. У Серко были брат^[414] и сын^[415], неизвестные по имени. Сколько всех сыновей было у Серко – источники тоже нигде того не указывают; только народная дума говорит, что у Серко и его жены Сирчихи было два сына, Петро да Ронан Сирченки. Первый – погибший где-то за речкой Тором, у «трех зеленых байраков», второй – умерший дома на глазах матери^[416]. Наконец, доподлинно известно, что Серко был человек безграмотный и хотя историк Малой России Бантыш-Каменский приводит в числе факсимиле кошевых и факсимиле Серко, но это одно из тех факсимиле, которое принадлежало писарю войска, а не самому Серко^[417].

И свои и чужие, и друзья и недруги – все одинаково отзывались о Серко как о человеке замечательных военных дарований. Польский король Ян III Собеский писал о нем: «Серко – воин славный и в ратном деле большой промышленник»^[418]. Украинские летописцы Самовидец, Грабянка, Величко называют его сильным, то есть великим ватагом, славным кошевым атаманом, а малороссийские историки приравнивают его к Чингисхану или Тамерлану. Татары называли Серко урус-шайтаном, то есть русским чертом, а татарки-матери пугали его именем своих детей. Турецкий султан, постоянно тревожимый то набегами Серко в Крым или в ногайские степи, то выходами в Черное море, издал, как говорят, фирман молиться в мечетях о погибели Серко. Будучи в душе и на деле истинным христианином, Серко всегда стоял и ратовал за православную веру, за свободу русского человека; оттого он постоянно, с особенным рвением, старался об освобождении из татарской и турецкой неволи возможно большего числа христиан, без различия того, будет ли то великоросс, малоросс, поляк или литовец: «Мы услышали в твоем письме, – писал Серко своему недругу гетману Самойловичу, – непотребное увещание, дабы от подданства вашего христианского монарха не отрывались, – но сего от нас никогда не будет… Живучи подле кочевищ (мусульманских), мы здесь беспрестанно бьемся с неприятелем креста святого… За веру православную заставляясь и славу бессмертную тем себе заробляя, мы перси свои кровью неприятельскою обагряем»^[419]. В другой раз Серко писал брату Самойловича: «Бог свидетель моей души, что я никогда не ходил на Украину с тем, чтобы разорять отчизну мою; не хвалясь, истину говорю, что все мои заботы и старания направлены на то, чтобы сделать вред нашим всегдашним неприятелям, бусурманам, и теперь, на старости лет, я думаю не об одних воинских подвигах, но также и о том, чтобы до последних дней моих стоять против тех же давних неприятелей наших»^[420].

Дело православной церкви, ее внешний строй и внутреннее благочиние всегда занимали Серко даже в самое тревожное для него время; так, в 1676 году, когда он занят был и делом в «преклонении» Дорошенко к русскому царю, и пререканиями с гетманом Самойловичем, и отпиской в Москву, и походами на Крым, и заботами об ограждении Сечи против турок, он находил время писать в Киев, в Межигорскую Спасо-Преображенскую обитель, письма, в которых просил игумена монастыря прислать в сечевую церковь хорошего и достойного уставщика и извещал о посылке части войсковых доходов в святую обитель, где благочестивые старцы возносили святые молитвы о запорожцах и покоили в своей «шпитали» раненых казаков^[421].

Проводя всю свою жизнь на войне, Серко вместе с тем отличался великодушием и редким бескорыстием, и потому никогда не преследовал слабого врага, а после войны никогда не брал на себя военной добычи. На войне он был беззаветно храбр и удивительно изобретателен: он умел с десятками казаков разбивать сотни врагов, а с сотнями молодцов побеждать тысячи неприятелей. Имя его, как предводителя, окружено было ореолом полной непобедимости, и потому враги боялись его пуще огня, пуще бури, пуще моровой язвы. Горше всех доставалось от Серко врагам Христовой веры: мусульман Серко ненавидел всей своей казацкой душой и всем своим «щирым» казацким сердцем. У запорожцев было верование, что чем больше кто убьет «бусурменов», тем вернее он войдет в Царствие Божие; у Серко эта вера сильнее, чем в другом ком, сказывалась.

И по характеру, и по всем своим действиям Серко представлял собой тип истого запорожца. Он был храбр, отважен, страстен, не всегда постоянен, не всегда верен своим союзникам; он любил по временам погулять и сильно подвыпить, а во хмелю показать свой казацкий задор; он склонен был минутно увлечься новой мыслью, новым предприятием, чтобы потом отказаться от собственной затеи и прийти к совершенно противоположному решению. То он был на стороне московского царя, то на стороне польского короля, то он поддерживал Дорошенко, то становился на сторону его врагов, Суховия и Ханенко, то выступал против последних двух и снова защищал Дорошенко, то помогал он русскому царю против турецкого султана и крымского хана, то шел против царя заодно с султаном и крымским ханом. «Нужда закон змиине», – часто говорил Серко и, очевидно, действовал сообразно своей любимой пословице.

Само собой разумеется, что на переходы Серко от русского царя к польскому королю и обратно от польского короля к русскому царю нельзя смотреть как на измену одному и верность другому: Серко и все запорожское казачество хотя и признавали над собой протекцию русского царя со времени Богдана Хмельницкого, но все еще, по старой традиции, считали себя людьми вольными и ни от кого не зависимыми, – людьми, которые считали за собой право решать вопросы о мире и розмире с соседними царствами и входить в сношения с близкими и дальними царями и властелинами.

По всему этому Серко был типичнейшей личностью, воплотившей в себе характернейшие черты и особенности тех, кто именовал себя запорожскими казаками, славными низовыми «лыцарями». Оттого запорожцы и любили Серко; восемь лет подряд они выбирали его своим кошевым атаманом, и хотя очень часто и лишали этого звания его, но потом снова обращались к нему, как «притоманныя дети к могучему орлу». Запорожцы говорили, что равного Серко в целом мире не было, – сам Бог открыл ему это: «Серко не только побеждал людей, он побеждал нечистых чертей. Речка Чертомлык, где стояла Сечь Серко, оттого и называется так, что в ней был убит Серком плескавшийся в ней чорт; он только млыкнул (мелькнул) вверх ногами, когда Серко луснул его из пистоля»^[422].

Насколько известно из документальных данных, Серко впервые выступил на историческую сцену сперва в звании полковника и кошевого запорожских казаков, и с тех пор, в течение 26 лет, с 1654 по 1680 год, фигурировал между запорожскими и украинскими казаками, составляя, так сказать, главный фокус своего времени во всем Запорожье и в целой Украине. В качестве кошевого и полковника казаков Серко сношался с русским царем, польским королем, турецким султаном, крымским ханом и молдавским господарем и нередко завязывал в Сечи такие узлы событий, которые потом приходилось развязывать в Москве и Варшаве, в Бахчисарае и Константинополе. Сражаясь то с татарами и турками, то с поляками и волохами, то с русскими и украинцами, Серко за все время своей исторической жизни принимал участие в пятидесяти пяти битвах и везде, кроме единственного случая, выходил победителем, не считая множества мелких стычек и отдельных схваток с врагами, не занесенных на страницы летописей и не стоивших, разумеется, никаких усилий Серко для того, чтобы обратить исход их в свою пользу.

Вся деятельность Серко совпадала с самым тяжелым для Украины временем, когда она, отторгнувшись от Польши и не успев еще слиться с Россией, находилась в «шатании», не зная, куда ей «прихилить» свою голову, то есть оставаться ли ей за русским царем, сойтись ли снова с польским королем или же идти к турецкому султану, неверному царю.

На первых порах история застает Серко, как мы видели, в 1654 году в качестве противника Москвы. Но с 1654 года прошло пять лет, и Серко стоял уже на стороне русского царя, против гетмана Ивана Виговского, сторонника польского короля.

Свою службу русскому царю Серко объявил прежде всего тем, что отбил от города Киева, как было сказано, сторонника гетмана Виговского, полковника Тимоша. Этим он оказал огромную услугу киевскому воеводе Василию Борисовичу Шереметеву. Но еще большие услуги стал оказывать Серко русскому царю тогда, когда русско-казацкие войска, под начальством князя Алексея Трубецкого и наказного гетмана Ивана Беспалого, не устояв в борьбе с Виговским, поляками и их союзниками татарами, с 19 апреля по 27 июня 1659 года под Конотопом, сделали отступление в Путивль. Желая обессилить Виговского, Трубецкой и Беспалый стали писать Ивану Серко в Запорожье, чтобы он чинил промысл^[423] над крымскими улусами и тем отвлек татар от союза с Виговским и поляками. И Серко не остался глух к просьбам Трубецкого и Беспалого. 17 августа гетман Иван Беспалый, отправляя из Путивля своих посланцев к царю, велел им сообщить государю, что Иван Серко, выйдя на лодках из Запорожья с большим войском, проплыл вверх по Бугу до города Уманя, против Уманя выгребся на сушу, прибрал к себе много войска, разгромил татарские улусы и открыл войну против Виговского, «а ныне стал на реке Буге с войском, на Андреевском острове, и там ожидает милости великого государя, а над неприятелями изменниками государевыми промысл и ныне чинит». В награду за подвиги Серко царь грамотою 14 декабря приказал киевскому воеводе Василию Борисовичу Шереметеву выдать полковнику Серко двести золотых да соболей на триста рублей^[424].

Одновременно с Серко действовал против татар и молодой Юрий Хмельницкий: собрав отряд запорожцев, он ходил под Крым, разгромил там четыре ногайских улуса и, захватив нескольких пленников, возвратился назад, грозя хаву и гетману вновь пойти на татар, если хан не отпустит из Крыма прежнего казацкого полона^[425].

Сколько времени Серко и запорожцы оставались на острове Андреевском, в точности неизвестно; но в начале октября он был в Переяславе при избрании нового гетмана вместо изгнанного Ивана Виговского. В избрании нового гетмана особенно старался свойственник умершего гетмана Богдана Хмельницкого Яким Сомко^[426]. В надежде получить гетманскую булаву в собственные руки, Яким Сомко усердно хлопотал о собрании черной («черневой») рады, и когда она была собрана у местечка Германовки, то на ней Виговский объявлен был лишенным гетманского уряда, а вместо него выбран был гетманом Украины Юрий Хмельницкий. Юрий Хмельницкий уже давно хлопотал о возвращении себе гетманской булавы и, находясь в Киевской духовной академии на обучении, отправил от себя в Запорожье бывшего «подножку» своего отца и собственного слугу Ивана Брюховецкого с целью агитировать в свою пользу низовых казаков и через них добиться своих прав. Брюховецкий, явившись в Сечь, изложил жалобу от имени Хмельницкого на гетмана Виговского за то, что он обманным образом отнял у Юрия булаву, захватил войсковую казну, много сделал зла Украине и в конце концов передался Польше. Запорожцы заслушали жалобу Юрия Хмельницкого и решили поддержать его в искании гетманской булавы. Прежде всего Серко и запорожцы отправили в Чигирин казаков отобрать у Виговского булаву, бунчук, знамя и другие войсковые клейноды, на что Виговский согласился только с большим трудом, да и то часть из них унесши в Польшу^[427], как говорится в летописи Самовидца. Затем запорожцы и Серко стали хлопотать о том, чтобы вместо Виговского избрать в гетманы Юрия Хмельницкого. Благодаря их стараниям Хмельницкий избран был на раде в Переяславе, 9 октября 1659 года, гетманом Украины, в присутствии князя Алексея Трубецкого, боярина Бориса Шереметева, князя Григория Ромодановского, думных дьяков Иллариона Лопухина и Федора Грибоедова. На раде Юрий Хмельницкий присягнул русскому царю, целовал крест и подписался собственной рукой. На том же присягнула и подписалась и казацкая старшина, а в числе ее и кальницкий полковник Иван Серко, вместо которого, за его неграмотностью, «росписался Юрьи (sic) Хмельницкий»^[428].

Тотчас после избрания в гетманы Юрий Хмельницкий, имея под рукой 5000 человек запорожцев и Ивана Серко, бросился к городу Чигирину, столице Виговского, и, не застав там самого гетмана, а лишь пехотный казацкий полк под командованием Стефана Гуляницкого, полк тот сломил, полковника убил, вошел в Чигирин и Субботов, забрал там весь скарб гетмана Ивана и его брата Даниила Виговских, раньше того ушедших из Чигирина в город Хмельник Брацлавского полка, и, оставив ни с чем жену Ивана Виговского, Елену Хмельницкую, ушел вон от Чигирина^[429].

Приняв на себя звание гетмана, Юрий Хмельницкий должен был вместе с тем принять участие в борьбе России с Польшей, за обладание Малороссией, о которой поляки, по выражению летописца, сожалели точно о золотом яблоке и хотели во что бы то ни стало, оторвав ее от Московской державы, вновь присоединить к собственной короне.

В это время польский король Ян-Казимир, успокоивши Польшу Оливским миром со стороны Швеции, с которой он перед тем вел упорную войну, и заручившись союзом крымского хана, двинул огромное войско на Украину. Крымский же хан, желая ослабить силы казаков, приказал перекопскому бею, Карач-бею, особо идти против запорожцев и удерживать их в Сечи^[430]. Тогда гетман Юрий Хмельницкий, чтобы отвлечь внимание Карач-бея от Сечи, отправил своего посланца к донским казакам и через него просил донцов соединиться с частью запорожских казаков и чинить промысел над крымскими местами. Донцы извещены были о том же самом особыми грамотами и от царя, приказывавшего им ссылаться с гетманом Хмельницким и запорожским кошевым Брюховецким, верно служившими царю в государских делах^[431]. В самую же Сечь гетман послал Черкасский и Каневский полки в помощь казакам. Но и у самих запорожцев было на ту пору около 10 000 готовых к бою казаков да с Серко охотников около 5000 человек. Кроме того, особо от гетмана, отправил в Сечь, по письму запорожцев, две пушки да бочку пороху нежинский полковник Василий Золотаренко для промысла над крымскими городками, которые поставлены на Днепре.

Получив запасы, одни из казаков, под начальством Ивана Серко, перед Пасхой 1660 года ходили из Запорожья под Очаков, вырубили в нем посад и взяли много людей в плен; другие ходили под город Ослам (Арслан), крепость его взяли, жителей частью изрубили, частью забрали в плен и пленных продавали потом в Переяславе и других украинских городах.

Сам Юрий Хмельницкий должен был действовать против неприятелей московского царя на Украине.

В конце августа месяца того же года навстречу полякам и крымцам двинулся из Киева на Волынь воевода Борис Васильевич Шереметев с огромным войском. За Шереметевым двигался и Хмельницкий. Но этот поход окончился самым неожиданным образом: Шереметев потерпел сильное поражение у Чуднова, был взят в плен татарами и уведен потом в Крым, где томился в неволе целых 20 лет; а Хмельницкий, не успевший подать помощи воеводе, был осажден у Слободищ и, потерявшись от страха, сдался королю, изъявив согласие возобновить Гадячский договор.

После разгрома русских у Чуднова хан с главной массой своего войска повернул на Крым, но несколько десятков тысяч его татар, не удовольствовавшихся взятой добычей, без ведома хана, бросились за Чуднов и, набрав там много добычи и невольников, стали возвращаться назад. В это время навстречу татарам двигался, с кошевым атаманом Суховием во главе, восьмитысячный отряд запорожских казаков, также шедший в помощь воеводе Шереметеву. Встретив неожиданно в поле татар, запорожцы внезапно ударили на орду, разбили и разогнали ее во все стороны, христианских невольников освободили, добычу взяли и подуванили между собой. Узнав от взятых языков о поражении Шереметева, запорожцы внезапно изменили свой машрут и, вспомнивши о поражении в 1653 году за речкой Телезиной от венгров Тимофея Хмельницкого, сражавшегося за своего тестя молдавского господаря, быстро ударились в Венгерскую землю, разгромили там шесть знатных городов, взяли множество всякой добычи и потом счастливо возвратились в Сечь. Одновременно с походом Суховия действовал и Серко: он с другой частью запорожцев ворвался в Крым и опустошил его^[432].

Вместо гетмана Юрия Хмельницкого, изменившего русскому царю, явились новые претенденты на гетманскую булаву – переяславский полковник Яким Сомко и нежинский полковник Василий Золотаренко. Последний, однако, не имел таких шансов, как первый, состоявший в свойстве с Богданом Хмельницким, и потому в 1660 году на раде в Козельце наказным гетманом объявлен был Яким Сомко, знатный и богатый казак, переяславский купец^[433]. Но вслед за Сомко выступил третий искатель гетманства, Иван Брюховецкий, тот самый, который послан был Юрием Хмельницким в Запорожье с жалобой на Виговского. Сделав свое дело, Брюховецкий не вернулся к Хмельницкому, а остался в Сечи, и так как он отличался в высшей степени качествами человека вкрадчивого, хитрого и пронырливого, то скоро овладел симпатиями запорожцев и сделался в Сечи кошевым атаманом. Но атаманская булава не была конечной целью такого честолюбца, каким был Брюховецкий: ему страстно хотелось завладеть булавой гетмана, и он начал действовать, но действовать крайне осторожно и как бы вовсе не себе в руку. В качестве кошевого атамана Брюховецкий ездил в Москву скоро после измены Юрия Хмельницкого и там успел набросать тень подозрения на наказного гетмана Якима Сомко как на дядю Юрия: «Яким Сомко царскому величеству верен ли, про то я не знаю, а гетману Юрию Хмельницкому он дядя родной; только ему, Сомку, недруг Иван Виговский, и прежде он от Виговского отбегал и жил на Дону, а в войске при нем жить не смел»^[434].

Действуя крайне осторожно, Брюховецкий больше всего подчеркивал измену Хмельницкого, что было на устах и у запорожских казаков и против чего особенно возмущался знаменитый вождь Иван Серко. Серко, лишь только узнал об измене Хмельницкого, немедленно прервал с ним дружеские сношения и начал действовать во вред ему. 30 апреля 1661 года посланцы наказного гетмана Якима Сомко, выехавшие из Переяслава 9 апреля, сообщали в Москву, что Серко находится в Запорожье, верно служит государю и во всем согласен с Якимом Сомко и Василием Золотаренко; что он посылал своих посланцев к Юрию Хмельницкому с листом, а в листу писал, что от царского величества никогда не отступит, а Хмельницкий, продержав тех посланцев в тюрьме, отпустил их назад к Серко^[435]. 15 мая новые посланцы Сомко, выехавшие из Переяслава 2 мая, сообщали в Москве, что Иван Серко, выйдя из Сечи, был в Торговице, а потом, оставив Торговицу, пошел для добычи на Буг и расположился на Андреевом острове, где, как говорится в «Актах Южной и Западной России», «стоит с своим войском для приходу татарского; а Садцкий [то есть Сашко или Садко Туровец] атаман стоит в Запорогах, в Сечи, с большим запорожским войском, и с Сериком они сходятся для порядку о всяких воинских делах, но ни к кому не приклоняются – ни к государевой стороне, ни к польскому королю»^[436].

В Москве после страшного поражения боярина Василия Шереметева под Чудновом сильно были озабочены борьбой с поляками и их союзниками, татарами, и, желая узнать настроение массы на Украине и мысли наказного гетмана Якима Сомко, отправили, в половине августа 1661 года, к последнему из приказа Тайных дел подьячего Юрия Никифорова. Большую надежду Москва возлагала в этом случае на запорожцев и двух деятелей между ними, Ивана Брюховецкого и Ивана Серко. Но между Сомко и Брюховецким уже легла черная тень, и Сомко, как ни был осторожен Брюховецкий, понял его тайные желания и замыслы: «О промысле над татарами и о задержании, чтоб не пропустить их через Запороги для войны в украинные и черкасские города великого государя, он, наказной гетман, станет писать Серко, а Брюховецкому о том писать не станет, потому что лучше о том писать к Серко, а не к Брюховецкому»^[437]. Высказав то, что таилось у него на душе, Сомко вслед за тем стал высказывать и свое мнение о том, как избежать беды от татар: «А хана крымского в Крыму удержать тем, что на Запорожье построить городки и в них послать великого государя ратных людей 10 000 да пушки, и Запорожье будет крепко, а его государевым людям в заднепровских городах быть безопасно»^[438].

Каковы бы ни были отношения между Сомко и Брюховецким, но запорожцы твердо стояли за московского царя. Желая показать не только словом, но и самим делом усердие к Москве, Брюховецкий, в звании кошевого гетмана, как он сам себя называл, спустился вниз по Днепру и дошел до казацкого табора на урочище Кара-Тебень, в 8 милях от Сечи, откуда 14 сентября писал письмо полковнику Григорию Косагову, начальнику ратных московских людей, присланных на Украину в помощь запорожским казакам против татар. В этом письме Брюховецкий, называя Косагова возлюбленным другом, себя же – подножием престола его царского пресветлого величества, извещал, что когда он прибыл в Кара-Тебень и встретил там низовые войска, то они приняли с благодарностью и царское жалованье, и самого кошевого гетмана; вместе с этим Брюховецкий извещал Косагова и о том, что к казакам прибыли калмыки, которые сильно беспокоят татар, а сами татары и турки, в числе 6000 человек, по приказанию Хмельницкого, явились с пушками на Тавань и начали строить там город. «Торопи, милость твоя, охочих людей, чтобы они поспешали как для добычи, так и для очищения прямой государевой земли, а сам будь осторожен от тамошних жильцов, потому что между ними немало таких, которые, находясь между вами, посылают изветы в Чигирин, о чем тебе следует знать. Сацко, посланный князем Григорием Григорьевичем Ромодановским с грамотами на Запорожье, сослан был Хмельницким к королю, а теперь, получивши свободу, он говорил мне, что у вас часто бывают, переодевшись в нищенское платье, с той стороны Днепра лазутчики, и ныне, как говорят, два таких находятся на этой стороне, только неизвестно, в каком городе… Писал твоя милость ко мне о каких-то краденых лошадях, о чем я решительно ничего не знаю и что крайне обидно было для меня, так как ты, не обинуясь, приписываешь то мне, к чему я никогда не привыкал и в чем меня никто, кроме врага моего, не укорял; однако, для очистки совести, я велел сделать розыск по всему табору, но таких лошадей нигде не нашлось. Есть только два пришлых человека – литаврщик да пушкарь, но, не имея надежных людей, с которыми можно было бы их к тебе отослать, и опасаясь, чтобы они не убежали с пути, я оставил их при себе, а надобности в них нет, и если Бог даст хороший случай, не замедлю прислать к тебе. А как я словесно просил о моих Горошкинских мельницах, так и теперь через настоящее письмо прошу, будь милостив, когда придет борошво, отсылай хотя на Кодак, потому что, кончая свое, мы имеем в нем надобность». Заканчивая свое письмо, Брюховецкий ввернул слово против Якима Сомко, говоря, что «лукавая его измена уже известна на Запорожье и какова его правда в отношении Москвы, то явно всем»^[439].

Говоря об измене Сомко, Брюховецкий в данном случае не имел на то ровно никаких положительных оснований, а лишь высказывал свое страстное желание занять место Сомко. Видимо, Брюховецкий успел настроить на враждебный тон в отношении Сомко и Ивана Серко. Так, около 20 марта 1662 года Серко с Сашком Туровцом и полковниками низового войска с Коша над Кисловкою послал письмо Сомко в ответ на какой-то его лист и просил его прекратить присылку подобных листов, которые доставили Серко много хлопот и едва не были причиной казни над ним со стороны поспольства; вместе с тем объявлял ему, что его измена и лукавство стали явны всему войску; укорял его в том, что Сомко заодно со своим кривоприсяжным сестринцем (племянником по сестре) Юрием Хмельницким облудно служит Богу и пресветлому царскому величеству; сравнивал его с Виговским, с которым он и породнился, и его духом заразился, и, подобно ему, с чертовским шляхетством лядским повсюду бегает, добывая себе на сейме и титулы и маетности; поставлял ему на вид незаконность его избрания в гетманы (не столько от войска, сколько от кривоприсяжца сестринца своего) и советовал ему, помня, какая бывает расплата с такими гетманами, как он, отказаться от своего звания; напоминает ему, как он некогда на Дону вином шинковал, а теперь людей в городах хулит и залоги на переправах расставляет для вреда и убытка государств: «Пролитие неповинной крови, в которой вы по шею бродите, даром вам не пройдет, и когда Господь даст возможность войску соединиться, то тогда откроется дума (рада) черных людей»^[440].

В таком же роде писал о Сомко и Иван Брюховецкий из того же Коша над Кисловкой Мстиславскому епископу Мефодию, блюстителю Киевской митрополии, бывшему нежинскому протопопу Максиму Филимонову. Называя Сомко бунтовщиком и настоящим обманщиком, который пуще цыгана морочит людей, Брюховецкий высказывал готовность крепко держаться его царского величества, посылал похвалы по адресу князя Григория Ромодановского, просил упомянуть о нем, когда его «святыня» будет писать его царскому величеству, а в заключение сообщал об осаде крепости Кодака, но не надеялся, чтобы люди его додержали эту осаду^[441].

Клевеща и взведя всякие вины на Сомко, Брюховецкий не оставлял в покое и другого претендента на гетманскую булаву, нежинского полковника Василия Золотаренко. Отправляя другое письмо к тому же епископу Мефодию, Брюховецкий распространился и о Васюте Золотаренко, который напрасно хочет «вылгать булаву у его царского величества» и, не имея разума, а также завидуя запорожской луговой саламате, хочет быть гетманом, чем он и подобные ему только губят неповинные души, пустошат землю и обманывают его царское величество. «Добро было бы, чтоб ваша святыня о том до его царского величества изволил написать и меня об этом известить, а я бы войско о том оповестил»^[442].

Не довольствуясь и этим, Брюховецкий, в качестве гетмана и кошевого, очевидно, подбил и самих запорожцев написать письмо городовой черни и всему войску с тем, чтобы они не верили никаким изменникам, не слушали их напрасных «прелестных» листов и не принимали бы обещанных ими вольностей, а всего лучше соединились бы заодно с запорожцами, от чего была бы польза обеим сторонам; если же не захотят соединиться, то будет одна гибель для душ их от проклятого шляхетства лядского: «Ведайте хорошо о том, что вам, чернякам, того шляхетства не надобно, просим только ваших милостей Бога не гневить и врагов не тешить. Знайте хорошо, ваша милость, что ляхи приходят к нам не для помощи, а для пагубы; а татары для того, чтобы и остаток христиан вывести в себе, коим, дай Бог, тем же хлебом отплатить. Но и те уже, слыша лихо и пагубу свою, желают мира с нами, потому что к нам приближаются калмыки, астраханцы, башкиры, черкесы и донцы; соединившись с этими союзниками, мы, даст Бог с Его помощью, учиним такой промысел, что вынесем вон тот меч с Украины на ляхов, которым, подобно Содому и Гоморре, уже объявлена судом Божиим пагуба»^[443].

Борясь с мнимым врагом царя, Якимом Сомко, запорожцы боролись и с действительным: всю весну 1662 года они простояли кошем ниже своей Сечи на ветке Кисловке, левого притока Белобородчихи, впадающей в Днепр ниже Скарбной Колотовской^[444], и в половине апреля того же года отправили через Путивль в Москву 34 человека посланцев с полковником Федором Гавриловым во главе, с письмами от гетмана кошевого Ивана Брюховецкого, со взятыми в плен тремя татарскими языками и с несколькими верблюдами^[445].

В Москве очень довольны были поведением запорожцев и не жалели подарков на раздачу им, посылая их как на Запорожье за военные подвиги, так и на Украину на имя епископа Мефодия для раздачи приезжавшим к нему со всех сторон из городов и из Запорожья от наказного гетмана, полковников, старшины и казаков «для великих дел»^[446].

А дела эти точно были велики: шел вопрос о выборе настоящего, а не наказного гетмана Украины; явными претендентами по-прежнему были Яким Сомко и Василий Золотаренко; тайным искателем гетманской булавы был Иван Брюховецкий. 13 мая царь особой грамотой предписал воеводе и наместнику Белгорода, князю Григорию Ромодановскому, идти с русскими ратными людьми в черкасский город Переяслав и там содействовать избранию гетмана; тому же Ромодановскому приказано было пригласить в Переяслав на полковую раду епископа Мефодия, Якима Сомко, Василия Золотаренко, а кроме того, отправить нарочных посылыциков в Запороги к кошевому гетману Ивану Брюховецкому, к старшине и ко всему на Кошу войску, чтобы и они были «на ту полную раду для собранья гетманскаго»^[447].

Сомко видел, какая туча надвигается против него, и стал брать со своей стороны разные меры. С одной стороны, он написал письмо к царю, доказывая в нем свою верную службу ему, с другой стороны, соглашался с проектом полтавского казака Бувайло и есаула Якима, предлагавших гетману на раде, во время ярмарки, послать их на залогу в Переволочну, дать в помощь людям, там находящимся, плоты и запретить пропуск запасов на Запорожье или же совсем сжечь челны и плоты, заготовленные у казаков по царскому указу^[448].

Брюховецкий воспользовался этим обстоятельством и написал царю, что Сомко – изменник царскому величеству, потому что он приказал сжечь суда, которыми царь одарил войско низовое, и уступил татарам город Кодак^[449].

Определенная царем войсковая рада не состоялась, однако, к означенному времени, чему помешали как сами полковники и старшина казаков украинских, уклонявшихся от рады, так и воинственные действия правобережного гетмана Юрия Хмельницкого. Хмельницкий, объявивши себя противником московского царя, сосредоточил вокруг себя сильное ополчение из казаков, поляков и татар и стал действовать против князя Ромодановского и Сомко под Переяславом, Кременчугом, Каневой, Бужином и Крыловом и успел нанести несколько поражений великороссийским ратникам и украинским войскам. Во время этой войны Хмельницкий лишил уряда всех своих прежних полковников, не желавших идти к польскому королю, и назначил новых. Тогда низложенные полковники, чувствуя негодование к Хмельницкому, собрались на тайный совет и написали пространное письмо в Сечь. В этом письме они изложили все планы Хмельницкого и просили у запорожцев совета для вспоможения упадающей от суетных честолюбцев отчизне. Действия Хмельницкого вызвали страшное негодование со стороны запорожских казаков, и они, собравшись на раду, написали ему, не стесняясь в выражениях, от имени кошевого атамана Ивана Величко-Босовского, письмо, титулуя Хмельницкого вместо «ясновельможного» «явнобезбожным» гетманом.

Величко приводит текст их письма: «Еще в прошлом году нам, войску низовому запорожскому, стало известно, что ваша мосць, впавши в канекулу (канекула – бешенство от слова canis – собака) и не стараясь от него излечиться советами доброжелательных приятелей, глубоко окунулся в душепагубное озеро греховное, когда для гетманской власти с дядьком своим, подобным тебе властолюбцем, поднял войну и нещадное нашей братии кровопролитие. Мы по настоящее время о том молчали, надеясь, что ты придешь в свой ум и покаешься во всем, что безумно натворил. Однако в этой надежде мы обманулись и, напротив того, теперь получили достоверное и несомненное известие о твоем неизлечимом бешенстве, вследствие которого не только ты сам подклонился под державу лядскую, отступивши от православного монарха своего российского, но насильственно стараешься втянуть в ту же схизматическую область и ярмо отцов и всех братьев наших, малороссиян; проливши множество крови человеческой уже в течение сего лета, ты готовишься на новое пролитие крови, не считая тех, которые, вследствие твоего безбожного почина, не устояв в военной битве московским силам и своей казацкой братии против Канева, всебедственно должны были погрузиться в днепровских глубинах и навеки прекратить страдания настоящей жизни. Ты насильно влечешь себя и нашу братию в ту лядскую душевредную лигу, от которой нас, войско запорожское, и всю обездоленную и злосчастную Украину отец твой, добре памятный и мужественный Богдан Хмельницкий, военным оружием и богатырским сердцем отсекся и со всею Малою Россией, милою отчизною нашей, вольным, при помощи Божией, учинился. Побуждаемые твоими чересчур несправедливыми затеями и намерениями и наставшими через тебя отчизне нашей украинской разорениями, мы, все низовое войско запорожское, пишем тебе и предлагаем принять для излечения твоей болезни лекарство, а именно: снова подклониться под руку православного московского монарха, его царского пресветлого величества Алексея Михайловича, ласкового и милостивого пана, и испросить у него за вины свои отеческого прощения, в чем и мы обещаемся помогти тебе и чрез что надеемся выпросить у его величества все желаемое отчизне нашей, зная его благосердную и отеческую к нам милость. Перестань склоняться и нашу братию за собой тянуть под лядскую руку и с Сомком, дядьком твоим, междоусобное кровопролитие и разорение в отчизне нашей производить. А если этих трех условий, как истинное средство для уврачевания твоего недуга, ты не пожелаешь принять и совета нашего не послушаешь, то уже не ожидай от нас никакой приязни и доброжелательства, напротив того, надейся от нас кончины живота своего и не спи беспечно в Чигиринском доме своем, потому что мы уже досыта натерпелись жалостным сердцем в течение трех лет от твоего губительного управления. Верь нам и хорошо знай, что поляк и чернец Казнодея подбили и прельстили тебя не на добро тебе, а на гибель, чего они и нам всем желают. Если ты послушаешь нас, как и отец твой, добрый наш вождь, слушал и всегда с нами словесно и письменно совещался и никогда, до кончины своей, на раде нашей не ссорился, то получишь чрез то и временную и вечную прибыль. Не забудь к тому же и того, что мы, войско низовое запорожское, скоро поднимемся на тебя, а вместе с нами встанут и все обабочные украинцы, наша братия, и премногие другие пожелают отомстить тебе за обиды и разорения. В какой час и с какой стороны налетит на тебя вихорь и подхватит и унесет тебя из Чигирина, ты и сам не узнаешь, а поляки и татары далеко будут от твоей обороны. Ты бы должен всегда благодарить Бога и почитать, а не губить и уничтожать вашу братию за то, что тебя, молокососа, признали годным за гетмана, надеясь видеть в тебе отческие добродетели и ревности к отчизне нашей, но твой злой нрав так же далеко отстоит от нрава отческого, как крымская сторона от Чигирина. Мы думаем, что ты никогда не удостоишься похвальной, подобно отцу, кончины в отчизне нашей и за свои злодеяния нигде не найдешь себе доброго места и Божьего благословения. Мы вторично тебе, мосце пану, ассекуруем, что орда и поляки не защитят тебя от нас и не помогут тебе больше того, как помогли такому же легкомыслениику, как и ты, свату твоему, гетману Виговскому. Кровь братии нашей, чрез твое беззаконное и противное Богу междоусобие пролитая, как кровь Авеля, вопиет от земли к Богу об отмщении. Того ради никто тебя от угрожающей беды не защитит, и мы можем среди Чигирина (на что имеем верный способ) взять тебя и, как негодную пьявку с верши^[450], вон выбросить, чего, однако, до времени не хочем и не желаем исполнить; напротив того, желаем, чтобы ты, оставив свою неугомонную и несправедливую злость, склонился бы к здравому и полезному нашему совету. Писан на Коше войска низового запорожского септемврия 17, року 1662. Р. S. Напоминаем тебе еще и о том, что мы и у себя и меж войском запорожским городовым знаем добрых молодцов, равных по деяниям войсковым покойному отцу твоему; из них одного, уже в начале твоего гетманства, сейчас же могли бы, отставивши от уряду тебя, молокососа, тем гетманским гонором почтить и доброго приятеля и радетеля отчизне своей и нам, всему войску, учинить, если бы мы не смотрели на великие и знаменитые заслуги нам, войску запорожскому, и всей отчизне нашей малороссийской доброго и радетельного гетмана нашего, отца твоего. Ради этих заслуг мы и тебя оставляли на том несчастном для отчизны нашей гетманстве и в течение трех лет, несмотря на бедствие и разорение отчизны нашей, сносили твое сумасбродство и необузданное своеволие, рассчитывая и надеясь, авось ты придешь в ум и отстанешь от всего того, чего нельзя делать не только гетману, но и всякому христианскому добросовестному человеку. А так как мы и по настоящее время не дождались от тебя того, то говорим тебе, исправься и, явившись на нашу доброжелательную раду, откинь прочь все свои злые намерения и гетмануй в нашей отчизне под рукою милостивого пана и добродетели его царского величества, православного монарха российского, который к нашей пользе не только прикажет исправить переяславские пакты (о чем ты тогда в Переяславе упорно молчал, а теперь говорить почал), но и все, о чем будем просить, не откажет ни нам, ни тебе благосердно исполнить. Если же ты от своего душевредного намерения отстать не можешь или не захочешь, то, не вводя нас в грех, убирайся заблаговременно из Чигирина и куда хочешь, туда и вейся, не забирая с собой никаких людей и клейнодов войсковых; в противном случае, если ты возьмешь, то нигде с ними от нас не спрячешься и бесчестное имя навлечешь на себя; и если не выйдешь из Чигирина, то мы вскоре и сами к тебе придем и не только разметаем стены дома твоего, но и в тебе самом, как в гвалтовнике и разорителе отчизны нашей, не оставим и души твоей. Тебе доброжелательные приятели Иван Величко-Босовский, атаман кошовый, со всем старшим и меньшим низовым войска запорожского товариществом»^[451].

Это угрожающее письмо, по словам малороссийского летописца, произвело на Юрия Хмельницкого потрясающее впечатление, и он начал особенно бояться запорожцев: как пишет все тот же Величко – трясся подобно Каину, и куда ни шел, озирался во все стороны, в каждом видя запорожца, а под конец (в первых числах октября 1662 года) передал гетманство зятю своему, Павлу Тетере, сам же удалился в Киев и, под именем Гедеона, принял иноческий чин^[452].

Таким образом, после удаления Хмельницкого на Украине произошло неслыханное до тех пор дело: явились два гетмана – один по одну сторону Днепра, другой по другую, оба претендовавшие на власть. Первые восстали против такого раздвоения запорожцы: они хотели одного гетмана для Украины и из двух объявившихся предпочитали Павла Тетерю Якиму Сомко. 15 ноября 1662 года кошевой атаман Иван Иваненко-Величко и все низовое запорожское товарищество отправили письмо к Павлу Тетере такого содержания.

«Мосце пане Тетеро, новый гетмане украйно-чигиринский! Мы отчасти обрадовались, услышавши, что ваш своевольный шурин Юрась Хмельниченко, немного опомнившись, оставил свое гетманство, его душе и отчизне нашей малороссийской вредное, и прочь из Чигирина уехал. Но вот когда мы услыхали, что на место Юрася выбран ты гетманом, ваша мосць, мосце пане, и вовсе не ради твоих польских действий и стремлений, всегда даваемых и обещаемых вашей легкомысленной и ничего прошлого не уважающей братии, тогда мы снова впали в прежнюю скорбь и жалость. Не столько потому, что ты избран гетманом помимо нашей воли и ведома, всего войска низового запорожского, легкомысленною нашею братией, сколько потому, что ты, отвергая от себя союз православного российского монарха и свет святого и душеспасительного благочестия, припрягаешься к схизматическому лядскому союзу и приклоняешь себя и всю нашу братию, на свою погибель, к злославной унии. Не желая такого падения вашего и нашей братии, всех малороссиян, мы, по вашей искренней и должной ревности, усердно советуем вашей милости мосце пану, не навлекая на себя гнева и неминуемого суда Божия, совершенно отложить союз и предлагаемую унию с поляками, напротив того, преклониться и вместе с нами вполне оставаться в непоколебимом и святом благочестии и в союзе с высокодержавнейшим православным и милостивым московским государем Алексеем Михайловичем. Если ты в этом послушаешь нашей рады и здравого спасительного совета, то, во-первых, ты будешь иметь нас такими же друзьями и доброхотами во всех твоих желаниях, какими нас имел твой предшественник и тесть, добропамятный наш вождь Богдан Хмельницкий. А если не послушаешь нас, то мы покажем тебе иную нашу войсковую приязнь, такую именно, какою мы недавно отозвались в нашем письме до твоего необузданнаго шурина, Юрася Хмельниченка. Не изволь пренебрегать, ваша мосць, мосце пане, нашим усердным войсковым советом; стократно и усердно советуем тебе, для временной прибыли и вечного спасения, поступить и непременно сделать сообразно нашему совету, об этом весьма просим и всего доброго, если так сделаешь, на многия лета будем просить вашей мосце, мосце пану. Дан на Кошу Сечи Запорожской, ноября 15, року 1662. Вашей мосце, мосце пану желающие всякого добра приятели, Иван Иваненко-Величко, атаман кошовый, со всем старшим и меньшим низового войска запорожского товариществом»^[453].

Павел Тетеря, получивши и прочитавши это письмо, остался, однако, непреклонен к советам и просьбам запорожских казаков. Он вступил в переписку с польским королем Яном-Казимиром и решительно склонился к союзу с поляками. Однако, опасаясь беды от внезапного нападения на себя запорожцев, нашел нужным переехать на постоянное жительство из Чигирина в Корсунь, подальше от запорожских казаков^[454].

Но чего запорожцы не добились советом и просьбой от Павла Тетери, того добились силой от наказного атамана Якима Сомко. Успех борьбы их с Якимом Сомко зависел главным образом от того, что против Сомко выступил соперником, искателем гетманской булавы, хитрый, пронырливый, ловкий и до крайности льстивый Иван Мартынович Брюховецкий. Живя «несколько лет в добром захованне и в ласке всего войска низового», Брюховецкий прекрасно воспользовался положением дел на Украине для своих видов: во время войны Ромодановского с Хмельницким Брюховецкий явился с запорожским товариществом в город Путивль с предложением князю своих услуг и в это время успел войти в «знаемость, уподобание и ласку» московского боярина и свести близкое знакомство с блюстителем митрополичьего престола, епископом Мефодием, через которых потом успел расчистить себе путь к гетманству. Из Путивля Брюховецкий уехал на Украину и всю зиму 1662–1663 годов провел в Гадяче, подготавливая себе партию для выбора в гетманы. В декабре царь отправил на Украину стольника Лодыженского с приказанием весной будущего года непременно созвать раду и на ней выбрать «совершенного» вместо наказного гетмана. Стольник Лодыженский, явившись на Украину и имея в виду в течение зимы привести казаков в спокойное настроение, приказал Брюховецкому оставить Украину и вернуться в Запорожье, а весной явиться снова на Украину и принять участие в избрании гетмана. Брюховецкий был недоволен таким приказанием и на требование Лодыженского отвечал: «Не дождавшись государева указа и полной рады, в Запороги мне появиться нельзя, свои казаки меня убьют тотчас, зачем я столько людей водил и, не дождавшись рады, ушел. Сомко заказ делает в городах крепкий, чтоб в Запорожье никто не ходил и запасов не пропускал, а если надо мною Сомко или казаки что сделают, то Запорожье смятется и в городах будет замятия большая. По сношениям с Сомком, Юраска Хмельницкий многих за Днепром полковников и казаков казнил, которые великому государю добра хотели; а чернь вся и теперь хочет поддаться великому государю; когда выберется гетман всеми вольными голосами, пункты закрепятся и черным людям в поборах легче будет, то за Днепром, смотря на это, черные люди поддадутся великому государю». Не видя достаточных оснований в отказе Брюховецкого вернуться на Запорожье, посол потребовал исполнения царского повеления, но Брюховецкий вместо того заплакал и сказал: «Я рад государю служить и голову за него положить; но выгребся я с казаками в судах, у казаков лошадей нет, живучи здесь многое время, пропились все донага, зимою идти нельзя, тотчас меня убьют свои казаки; да и Сомко великому государю неверен, на дороге меня убьет, как Виговский Барабаша, и если надо мною что случится, то, говорю тебе сущую правду, вся Украина смутится и Запорожье отложится. Если государь весною полной рады учинить не велит, то я извещаю, что Сомко поддастся королю: для этого Юраска Хмельницкий и гетманство сдал Павлу Тетере по родству. Чего прежде у нас никогда не бывало, нынче гетман, полковники и начальные люди все города, места и мельницы пустопорожние разобрали по себе, всем владеют сами своим самовольством и черных людей отяготили поборами так, что в Царьграде и под бусурманами христианам такой тягости нет. Когда будет полная черная рада и пункты все закрепятся, то все эти доходы у гетмана, полковников и начальных людей отнимут, а станут эти доходы собирать в государеву казну, государевым ратным людям на жалованье: поэтому-то наказный гетман и начальные люди полной черной рады и не хотят».

Так Брюховецкий и остался на всю зиму на Украине. 14 января 1663 года он послал царю письмо, в котором писал: «Мы, все войско запорожское, с великою охотою рады бы исполнить указ твой, но не можем, потому что время зимнее; теперь на зиму из Запорожья в города за хлебом приходят, а не из городов идут в Запорожье; притом же путь туда из Гадяча дальний, с полтораста миль; а за порогами никаких городов нет, ни сеют, ни орют, только отсюда из городов хлеб добывают, и то разве саблею. Умилосердись, государь праведный, не дай погибнуть головам нашим от безбожных изменников, изволь несколько полков ратных людей к нам прислать, а в городах позволь быть до полной рады». Как пишет Соловьев, 14 января у Брюховецкого с запорожцами был круг, и в кругу казаки кричали, что они наги и бесконны и пешком им в Запорожье никак нельзя идти^[455].

В Гадяче царский посол видел и епископа Мефодия, который твердо стоял за Брюховецкого. Из Гадяча посол отправился в Переяслав и свиделся там с самим Сомко. Сомко, жалуясь на то, что царь не утверждает его настоящим гетманом, вместе с этим жаловался и на Ивана Брюховецкого за то, что он, состоя кошевым атаманом запорожских казаков, почему-то именует себя гетманом. «Зачем Брюховецкий называется гетманом? в Запорожье бывают только кошевые атаманы; Брюховецкому верить нельзя, потому что он полулях; был ляхом да крестился, а в войске не служивал и казаком не был, служил он у Богдана Хмельницкого и приказано было ему быть во дворе, а на войну Богдан его с собою никогда не брал»^[456].

Но Брюховецкому нужды мало было до того, что о нем говорил Сомко и как держал его Хмельницкий, ему нужны были запорожцы, которые после Богдана Хмельницкого представляли собой большую силу и стали вершителями великих событий и полными хозяевами на Украине, чему способствовали как слабость преемников славного Богдана, так и хаотическое состояние Малороссии того времени, в особенности же бедственное положение украинского населения, искавшего защиты у запорожцев, как у истинных представителей народничества. «Все, что могло, бежало от тяжелой жизни на Украине в Запорожье. Община запорожская быстро пополнялась этими бездомными сиромахами, приносившими с собой и свое озлобление против тех, кто, по их мнению, должен был защитить их против сменявшихся один за другим гетманов, против казацкой старшины, против наиболее зажиточного и обеспеченного городового казачества. Характерно для того времени письмо от всего «войска запорожского к черни городовой (1662): в нем запорожцы советуют «городовой черни и войску» не верить изменникам, не слушать их прелестных слов, не принимать их вольностей и не губить своих душ «для проклятого шляхетства лядского», прибавляя, что им, «чернякам, того шляхетства не надобно». Живя на Запорожье, Брюховецкий имел время присмотреться к тому, что происходило на его глазах, и сумел воспользоваться настроением народа. Нетрудно представить себе, что и как говорил он в своих беседах с запорожцами, если в самом непродолжительном времени мы видим его уже кошевым. Конечно, он заявлял себя искренним другом этой голоты, искренним ненавистником всякой неправды и насилия, искренним ревнителем веры и свободы, ограждением которых должен служить союз с Москвой. Такого именно гетмана хотело видеть Запорожье и выставило Брюховецкого своим кандидатом^[457].

Хорошо понимая, какую силу представляли собой запорожцы, Брюховецкий всячески ласкался к ним, постоянно писал в Сечь письма, в письмах высказывал запорожцам большую покорность, представлял им, как страдает Сегобочная Украина без настоящего гетмана, просил их рекомендовать его, в качестве кандидата на гетманство, князю Ромодановскому. Запорожцы не замедлили дать о Брюховецком блестящий отзыв князю Ромодановскому, а князь Ромодановский – царю Алексею Михайловичу. Таким образом, расчеты Брюховецкого оказались вполне верными.

Но в то время, когда на левой стороне Днепра шел вопрос об избрании гетмана, в это самое время на правой стороне Днепра собирались польско-казацкие и татарские силы, враждебные Москве. Чтобы ослабить эти силы, послан был отряд московской рати, в 500 человек, в Запорожье. 9 апреля 1663 года приказано было стряпчему Григорию Ивановичу Косагову ехать с московскими ратными людьми и донскими казаками в Запорожье для борьбы с крымскими и ногайскими татарами. Того требовала первая необходимость в борьбе с Тетерей и его союзниками, татарами. Об этом послана была особая грамота и Ивану Брюховецкому; Брюховецкий же должен был известить о том запорожских казаков и предписать им сообща чинить промыслы над татарами^[458].

Запорожцы не замедлили воспользоваться приказом царя и отпиской Брюховецкого. 19 апреля 1663 года пришел к запорожцам калмыцкий мурза с тысячью человек калмыков; соединясь с калмыками, запорожские казаки отправились в урочище Цыбульник, под город Крылов, где стояли кошем ногайские и крымские татары, призванные гетманом Тетерей. Напав внезапно на врагов, казаки истребили их «до ноги», освободили 4000 человек пленных христиан, нашли в коше письма, писанные польским королем к крымскому хану. В то время с запорожцами был кошевой атаман Сашко Туровец. Для извещения царя о своих успехах над его противниками Туровец в начале июня отправил в Москву 43 человека посланцев с полковником Иваном Гладким и войсковым писарем Григорием Кудлаем во главе. Посланцы по пути в городе Севске имели большую неприятность от местных крестьян: воевода дал им всего лишь 43 подводы, а в 58 следуемых им подводах отказал, но позволил набрать их по дороге. Отъехав 80 верст от города, запорожцы, сообразно дозволению воеводы, стали требовать себе подвод в деревне Сергеевой Комарницкой волости. Но крестьяне стали противиться этому, бить и грабить казаков; они забрали у них седла, узды, епанчи, сукна, деньги и причинили убытку на 48 рублей с полтиной; кроме того, одного казака избили почти до смерти, о чем потом посланцы и занесли царю челобитную^[459].

После этой неприятности посланцы доехали в Москву и благодарили царя за присланные им порох, свинец, пушки, якоря, струги, полотна и другие вещи^[460]. 14 июня того же года посланцы калмыков, бывшие в Москве, добавили к показанным словам Туровца еще следующее. Когда калмыки и запорожцы подошли к урочищу Цыбульнику, то тут заключили между собой договор: напасть внезапно на татар ночью, не бросаться ни на какую добычу, не брать людей, а всех бить до последнего. Так и сделали. Когда взят был татарский обоз, люди побиты и оставшиеся в живых взяты в плен, то победители всех пленных перебили, оставив лишь одного султана, но и тот, прожив три дня, умер от ран; всех татар было около 10 000 человек; в конце концов из них не осталось ни одного человека в живых: калмыки всех их перебили по предварительному уговору; ушли с поля битвы и остались в живых только спрятавшиеся в болото. Возвратившись в Запорожье, калмыки и запорожцы хотели было идти на татарские улусы за Днепр и Буг, но крымские и ногайские татары, услышав об этом, удалились прочь от Днепра и Буга. Походы калмыков и запорожцев так испугали хана, что он отложил свой поход на Молдавскую землю и присылал в Запорожье три раза своего толмача, чтобы помириться с запорожцами, но запорожцы отказали ему на том основании, что без царского соизволения они не могут мириться с ханом^[461].

В том же году и того же 14 июня об этом самом деле запорожцев и калмыков с татарами доносил и Иван Брюховецкий. По его словам, калмыков на первый раз пришло к запорожцам 600 человек, а позже явилось еще несколько сот человек. Договорившись между собой, они ходили под Чигирин и Крылов, где взяли татарский кош. За ними вслед ходили казаки Тетери с татарами, желая отомстить за свое поражение. Запорожцы и калмыки, пропустив их за собой через переправу на речке Омельничке, вдруг вскочили на лошадей, внезапно ударили на врагов и чуть не всех их поразили, дав только немногим уйти с места битвы. После этого наказный кошевой Сашко Туровец прислал вместе с калмыками к Брюховецкому послов, прося позволение идти к царю, в Москву. Как говорится в «Актах Южной и Западной России»: «И хотя запорожцы, как простые и неученые люди, что-нибудь и не слушно в своем письме к вашему царскому пресветлому величеству положили, однако изволь простить им то, ваше царское величество».

Сообщая об успехе запорожцев и калмыков против татар, Брюховецкий вместе с этим сообщал царю, что он предписал Сашку Туровцу жить с войском стряпчего Косагова согласно и чинить всякий промысел над татарами, сам же лично собирается в Нежин на «полную» раду для избрания гетмана^[462].

Очевидно, ни Брюховецкому, ни запорожцам наказный гетман Сомко не приходился по вкусу. Уже тотчас после объявления Сомко гетманом запорожские казаки отправили в Москву к царю прошение с протестом на то, что избрание гетмана в Малороссии произошло незаконно, потому что на раде не было представителей от Запорожья. Посланцы просили, от имени всего товарищества, позволения открыть «зупольную» раду, чтобы на ней могли быть и запорожские казаки вместе с малороссийскими и чтобы гетман выбран был общими силами и общим советом; при этом запорожцы осмелились указать и на самого кандидата на гетманство, Ивана Брюховецкого. За него же хлопотал у царя и блюститель Киевской митрополии, епископ Мстиславский и Оршанский Мефодий. А что до Сомко, то он негоден уже потому, что в сердце его гнездится измена, и он не сегодня, так завтра изменит царю. Вдобавок у него самого объявился противник – нежинский полковник Василий Золотаренко, искавший для себя гетманства. Царь, уже несколько раз имевший случай испытать верность запорожцев, позволил собраться «полной» раде для избрания общими голосами гетмана. Как говорит Самовидец: «Запорожцы в то время великое от царя пожалование имели и, что хотели, того и добивались»^[463].

Между тем нежинский полковник Василий Золотаренко, действительно искавший гетманства, в свою очередь стал заискивать перед запорожскими казаками. Он стал щедро раздавать подарки той запорожской голоте, которая приезжала из Сечи на Украину погостить к родным или пображничать со знакомыми, особенно в зимнее время. Очевидно, Васюта Золотаренко чуял, в ком именно состояла сила. Запорожцы брали предлагаемые подарки, обнадеживая его в получении гетманства, но в действительности обманывая его, как пишет Ригельман, «для получения от него себе корысти»^[464]. В то же время Золотаренко понимал, что не следует обходить и князя Ромодановского. Чтобы расположить к себе и князя, он стал посылать к нему богатые подарки в Зеньков. Но однажды посланцам Золотаренко случилось видеть у князя и запорожцев. Запорожцы в то время были подвыпивши; увидевши посланцев Золотаренко, они вступили с ними в разговор и тут, в откровенно-задорной беседе, проговорились, что они всю раду городовую выбьют и не пощадят ни Сомко, ни Золотаренко. Посланцы Золотаренко немедленно вернулись назад и сообщили ему, чтобы он не надеялся ни на запорожцев, ни на князя Ромодановского. Тогда Васюта счел за лучшее сойтись с Сомко и принять его сторону.

Тем временем настал срок для собрания рады. Как говорит Самовидец: «Зараз по весне на Украине завелось новое лихо, которого при старых гетманах не бывало, то есть Черная рада»^[465].

По желанию запорожцев и тех полков, которые стояли за Брюховецкого (Лубенский, Нежинский и др.), а также и по указу великого государя царя Алексея Михайловича, рада назначена была в городе Нежине, на июнь месяц, и на ней должны были присутствовать в качестве представителей от московского правительства князь Даниил Степанович Великий-Гагин, стольник Кирилл Хлопов, дьяк Иван Фомин и некоторые другие лица с семью или восемью тысячами московских ратников. Со стороны казацкой старшины тут были «гетман кошевой» Иван Брюховецкий, наказный гетман Яким Сомко, нежинский полковник Василий Золотаренко; кроме того, несколько полковников, сотников, простых казаков, запорожцев и мещан. Из духовных сановных лиц – епископ Мстиславский и Оршанский Мефодий, блюститель Киевского митрополичьего престола. В истории Малороссии эта рада известна под именем Нежинской или Черной рады, потому что на нее, кроме значных казаков, допущена была казацкая чернь. Рада была одна из самых бурных и привела к избранию в гетманы запорожского кошевого атамана Ивана Мартыновича Брюховецкого и к гибели наказного гетмана Якима Сомко.

В этом отношении решающую роль играли запорожские казаки, и от них зависело, быть или не быть одному из двух претендентов на гетманство. Не понимая этого, Сомко не искал милости у запорожцев, он сам себя объявил в Козельце на раде наказным гетманом и теперь должен был поплатиться за то. Читаем у Самовидца об этом: «То собрание Сомково ни во что сталось, потому что Брюховецкий с запорожцами пользовался у его царского величества большею ласкою и, кроме того, за него старался епископ Мефодий, которого Брюховецкий расположил в свою пользу разными подарками и обещаниями»^[466].

Рада была назначена на 17 июня 1663 года, и для предупреждения могущих произойти на ней беспорядков приказано было всем старшинам и всем рядовым казакам являться на раду без оружия. Среди площади поставлен был стол, у стола для князя кресло, а ниже площади, где происходила рада, поставлена была царская палатка черного цвета^[467], и за палаткой помещено было вооруженное российское войско. Ударили в котлы, и казацкие войска стали собираться в круг, но, вопреки приказу князя Гагина, с пушками и с оружием в руках. Тогда Гагин вновь напомнил о своем приказании насчет оружия, и старшина, сняв оружие, отдала его своим челядникам. Когда казаки собрались в круг, тогда из палатки вышел князь Гагин и стал читать «верющую грамоту». Выслушав до конца грамоту, гетманы, старшина и все войска ударили челом за государево жалованье и милостивое слово. После этого князь Гагин стал читать речь, но полковники, сотники, атаманы, есаулы, казаки и чернь стороны Ивана Брюховецкого, не дослушав до конца всей речи, стали провозглашать гетманом Ивана Брюховецкого и, по своему казацкому обычаю, начали подбрасывать вверх шапки. То же сделали полковники и все войска стороны Якима Сомко. Конница Якима Сомко, с бунчуком, литаврами и многими знаменами, за ней пехота того же Сомко с ружьями вскочили в ряды пеших, и обе вместе произвели замешательство на раде. Произошел бой, во время которого князь Гагин с товарищами были повалены на землю, многие переранены, некоторые убиты; рада была сорвана, и казаки разошлись в свои обозы. На другой день после всего происшедшего князь Гагин послал майора Непейцына к Брюховецкому и Сомко с объявлением, чтобы они вновь явились на раду, а войскам своим строго приказали в раду без ружей идти, ссор не заводить и убийств не чинить. После этого скоро с майором Непейцыным прибежал к государеву шатру Яким Сомко с пятью полковниками и объявил, что сотники, атаманы, есаулы и казаки его полков и чернь, бывшая при них, отошли в обоз к Брюховецкому и хотели побить Сомко с пятью полковниками до смерти. Князь Гагин немедленно распорядился отправить Сомко с его товарищами в город к воеводе Михайло Дмитриеву на обережение.

Вслед за этим князь Гагин послал того же майора Непейцына и к Брюховецкому с приглашением явиться на раду. Брюховецкий явился с 40 000 своих сторонников. Тогда снова прочитана была «верющая грамота», снова князем была сказана речь, и после речи открыт был вопрос об избрании гетмана. На этот раз без крика и без ссор вольными голосами всех присутствующих выбран был в «совершенные» гетманы Иван Мартынович Брюховецкий. В тот же день, то есть 18 июня, в Нежинской соборной церкви отслужено было молебное пение с многолетием о здравии государя, а после молебна новый гетман принес присягу на верность государю и получил от князя Гагина грамоты на гетманство, на булаву и также был назначен гадячским старостой^[468]. После этого князь Гагин донес в Москву о неверности государю Якима Сомко, полковников черниговского Силича и переяславского Щуровского. И Сомко, обвиненный в сношении с Павлом Тетерей и в намерении насильно добиться гетманства, отдан был в руки Ивана Брюховецкого и казнен последним в городе Борзне, 18 сентября, вместе с Василием Золотаренко и некоторыми другими^[469].

Добившись звания гетмана через запорожцев, Брюховецкий тотчас после Нежинской рады стал осыпать их разными милостями: «И того ж дня Брюховецкий понастановлял по всем городам своих полковников из тех людей, которые вышли с ним из Запорожья. При этой перемене старшин украинская чернь произвела избиение между многими значными полковниками, и это убийство продолжалось в течение трех дней, но не было принято гетманом за серьезное дело. Старшина и значные казаки старались скрываться, переодеваясь вместо кармазиновых кафтанов в сермяги»^[470].

Оставив Нежин, Брюховецкий распустил всех поставленных им полковников, выведенных из Запорожья, по главным украинским городам, дав каждому из них по сто человек в собственное распоряжение, наделив жупанами, подарив размеры с мельниц, позволив отворять шинки, пить и гулять в течение трех дней и идти куда кому захочется. Как говорит Самовидец: «Тогда много было причинено зла людям, особенно значным старшинам, потому что между ними (запорожцами Брюховецкого) были такие, которые раньше служили у значных панов и были наказываемы за свои проступки или же были облаяны своими господарями, как это часто бывает при дворах». Гонение на значных продолжалось долго, и после того некоторых из них поотсылали в Москву, некоторых поотправляли в Сибирь, а на некоторых наложили дань давать жупаны на запорожскую пехоту^[471].

Глава 15

Сборы Брюховецкого к походу против Тетери и обращение к запорожским казакам. Совместные действия Серко и Косагова под Перекопом против татар. Замыслы татар и Тетери против Украины. Обращение Брюховецкого за помощью против поляков к Серко и выезд вместо Серко ватаги Чугуя. Присылка в Сечь «прелестных» писем Тетери и волнение в Запорожье. Отписка о том Косагова в Москву и ободряющая грамота от царя Серко. Подвиг Косагова и Серко в борьбе с Карач-беем. Поход Серко за Днепр и за Буг. Переход польского короля на левую сторону Днепра и разгром его Брюховецким и Ромодановским под Глуховом. Выход Косагова и Туровца в помощь Серко против воеводы Чарнецкого. Новые действия Косагова и Серко под Корсунью и Уманью. Удаление Серко в Торговицу, поход его в Буджак, поражение под Гараджином и возвращение в Сечь. Поражение Косагова от поляков у Корсуни и жалоба на Брюховецкого. Недовольство Серко на Брюховецкого и отъезд его в Белгород. Действия кошевого Щербины против турок. Просьба Брюховецкого о назначении на Украину и в Запорожье московских воевод и негодование запорожцев на гетмана. Враждебная встреча запорожцами Косагова. Изменение положения дел к лучшему вследствие появления на сцену Серко

Добившись давно желанного гетманства, Брюховецкий прежде всего решил идти походом на властного гетмана Павла Тетерю и наказного Петра Дорошенко правой стороны Днепра; но скоро узнал, что против него собрался походом сам король Ян-Казимир вместе с Тетерей, Дорошенко, Гуляницким и Чарнецким. Тогда Брюховецкий обратился за помощью к запорожским казакам.

Запорожские казаки и их кошевой атаман Иван Серко действовали в это время против крымских татар. Заодно с ними действовал и стряпчий Григорий Косагов.

Косагов, получив 9 апреля 1663 года царский указ для выезда на службу с московскими ратниками в Запорожье, сильно задержался на Украине прежде всего вследствие недостатка в съестных припасах. Он остановился в городе Ахтырке для закупки хлеба и отправки его в Запорожье. Денег, данных ему для этого, оказалось слишком мало, а липы (лодки) для отправки хлеба стоили слишком дорого; сами же жители Ахтырки отказались доставить хлеб на собственных подводах^[472]. Независимо от этого Косагов встретил и другое препятствие для скорейшего своего прибытия в Сечь – измену русскому царю со стороны жителей крепости Переволочны, перешедших на сторону гетмана Павла Тетери. Крепость эта стояла при впадении речки Ворсклы в реку Днепр, и потому пройти мимо нее по Днепру на Запорожье с запасами, судами и ратными людьми не было никакой возможности. Кроме Переволочны, изменили царю города Кременчуг и Поток, и гетман Иван Брюховецкий предписывал Косагову (7 июля) идти с московскими ратными людьми в Омельник и чинить промысел над изменившими царю городами, составлявшими великую помеху на пути в Запорожье. Но Косагов, не смея этого делать без царского указа, ждал на то государева приказания^[473]. Когда же царское приказание последовало, то Косагов вступил в бой с изменниками. 20 июля он подошел к городу Кишенке, у речки Орели, и отсюда отправил посланцев в Переволочну к жителям ее с требованием виниться перед царем и бить ему челом. На следующий день после этого к Косагову явились переволочанский поп Павел да атаман Василий Алексеенко с 16 товарищами и перед Евангелием поклялись быть в верности московскому государю. А через три дня после этого из-за речки Ворсклы к Кишенке внезапно прискакали татары и многих жителей города, а с ними и одного караульного рейтара взяли в плен. Косагов бросился за татарами в погоню, нагнал их в двух верстах от города, бил их и гнал до самой Орели, на пространстве 20 верст от Кишенки, отняв у них весь плен, взяв стада и трех человек языков^[474]. Побив один отряд татар, Косагов побил и другой. Другой отряд выслан был против него наказным гетманом правой стороны Петром Дорошенко, который сидел в Кременчуге. Дорошенко послал 200 человек казаков да 100 человек татар к городу Кишенке. Но Косагов разбил и этот отряд, после чего соединился с запорожцами и с калмыками, призванными Иваном Серко^[475] к участию в событиях Украины, и совместно с ними, в сентябре, отправился за Днестр, где пожег много ханских селений, много побил армян и волохов и 20-го числа того же сентября благополучно возвратился в Запорожскую Сечь на Чертомлык^[476].

Прибыв в Сечь, Косагов нашел здесь недостаток в съестных припасах, потому что из черкасских городов, вследствие занятия шляхов татарами и нападения их на торговых людей, хлебных запасов никто не вез. Поэтому Косагов отправил из Сечи в черкасские города до Ахтырки рейтара Онуфрия Сукачева с товарищами и с деньгами в 230 ефимков для закупки тысячи четвертей хлебных продовольствий и просил государя учинить указ на доставку их подводами в Запорожье^[477].

Но уже на следующий день, то есть 21 сентября, после прибытия Косагова из-за Днестра, пришли в Сечь запорожские казаки и рассказали своему атаману, Ивану Серко, что они были в Черном море и что их настигли там турецкие галеры; казаки сцепились с галерами, бились с турками три дня и две ночи, а на третью ночь причалили к берегу, изрубили топорами свои чайки, а сами бросились от моря в степь и пешком добрались до самой Сечи. Выслушав это известие, Серко собрал войско и 2 октября вместе с Косаговым выступил из Сечи по направлению к Перекопу, а через девять дней уже очутился у цели своего похода. Перешед между городом Перекопом и Черным морем перекопский ров и разделив войско на два отряда, Серко с пешими казаками и русскими драгунами сам бросился в Перекоп с крымской стороны, а Косагову велел остаться у ворот Перекопа, на русской стороне. Расчет Серко удался если не вполне, то наполовину: казаки Серко дрались мужественно и взяли большой город, но ратники Косагова высекли только двое ворот малого города, но самого города, где сидели янычары, не сумели взять и потеряли у себя девять человек убитыми. Тут из крымских сел пришли в Перекоп до 1000 человек турок и татар и учинили жестокий бой в посаде города с казаками и московскими ратными людьми. Тогда казаки и ратники, соединившись вместе, зажгли большой город, захватили в плен нескольких человек татар с женами и детьми и вышли вон из города на русскую сторону. За ними бросились бывшие в засаде татары с нурредин-султаном: выскочив из Перекопа, они шли за казаками пять верст с пушками и бились с ними до самого вечера.

Но казаки и здесь имели перевес над татарами, причинив им большой вред выстрелами из пушек и ружей. В этом бою взяты были в плен таванский воевода Умар-ага и 27 татар. Всех пленников с их женами и детьми казаки изрубили, а сами потом, 16 октября, благополучно возвратились в Сечь. Из Сечи послан был к царю с известием об успехах оружия казаков и русских ратников бывший полковник Иван Гладкий, Роман Кныш да прапорщик Степан Зиборов, все трое – бывшие участники Перекопского дела^[478]. Прибывши в Москву, они сообщили, что Серко и Косагов шли из Запорожья к Перекопу с крымской стороны от Черкасского (то есть Черного) моря, в течение недели; в Перекопе они овладели земляным валом да большим каменным городом, а к меньшему городку, за наступлением дня, не приступали. Действовали же они одни, без калмыков, в Перекопе оставались один день, а назад шли три дня. Морового поветрия в Перекопе при них, послах, не было; слышно было, что оно свирепствовало там раньше их прихода; в Запорожье же у казаков все благополучно. Если же кошевой Серко писал к Брюховецкому о моровом поветрии у татар, то, нужно думать, он делал это просто от стыда, потому что, «будучи в разврате (раздоре), казаки избили всех пленных татар, и некого им было послать к гетману за языка». Изложив все это, посланцы жаловались на трудность и продолжительность своего пути, во время которого им пришлось пораспродать рухлядь и лошадей и на полученные деньги покупать себе харчи^[479].

Вслед за этим сам Косагов доносил царю в Москву, что 28 октября пришли из Крыма в Сечь черкасские полоняники и сообщили кошевому Серко о намерении крымского хана идти на Русь войной. Кроме того, со слов кошевого Серко, судьи и обозного запорожских казаков, Косагов извещал царя, что Тетеря вместе с поляками хочет идти на Кодак и взять его. В Кодаке на ту пору было всего лишь двадцать человек казаков, и если Тетеря возьмет ту крепость, то это послужит в большой вред как запорожским казакам, так и российскому войску. Кодак стоит на самом проходе по Днепру, и когда им завладеют враги, то неоткуда будет доставлять запасов в Запорожье. Послать же туда людей из Запорожья некого, потому что в самой Сечи их осталось очень мало, – все они разошлись, вследствие зимнего времени, в города по домам^[480].

Положение дел еще более усложнялось оттого, что в это самое время гетман Брюховецкий, видя наступательное движение поляков на Украину и не надеясь на свои силы, послал в Сечь к Серко с требованием, чтобы он шел, вместе с калмыками, под город Чигирин правой стороной Днепра^[481]. Но Серко этого сделать не мог, и вместо него выступил, с несколькими сотнями верховых казаков, в помощь Брюховецкому, запорожский ватаг Чугуй^[482].

В ноябре того же 1663 года Косагов доносил воеводе князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому и через него царю Алексею Михайловичу, что крымский хан со своей ордой и нурредин-султан уже стоят у Перекопа; что татары до Черного моря, по рву, сделали каменную стену и намереваются, соединившись с польским королем, идти на черкасские и русские города; что хан с ордой, полками и изменниками черкасами вместе с тем пройдет и в Запорожье. В Запорожье же совсем малолюдно: из ратных людей, бывших там, осталось только 200 человек, остальные все разбежались, да столько же запорожских казаков, а может быть, и меньше того – остальные все разошлись по городам. В случае же прихода врагов Запорожской Сечи и русского городка удержать будет нельзя: оставшиеся запорожцы или уйдут в днепровские займища, или сдадутся. Ратные же московские люди, покрав у запорожских казаков да у своей же братии лошадей, ушли из Сечи в Белгород. Бежали же они не от голода и нужды, а от страха, узнав, что поляки, татары и черкасы идут на Запорожье. В заключение Косагов просил князя Ромодановского выслать к нему в Сечь всех беглецов, чтоб Запорожье, вследствие своего малолюдства, не отступило из подданства великого государя и чтоб не пропали остальные ратные люди великого государя, казна, порох и всякие запасы^[483]. Донося об этом же самом царю, Косагов писал, что князь Григорий Ромодановский не велел высылать к нему беглецов московской рати и что между запорожскими казаками являются многие «шатости». Тут же вместе с этим он сообщал, что 20 ноября в Сечь из Крыма пришли новые выходцы из плена и рассказывали, что у села Бустурчея у крымского хана с мурзами была рада; после рады хан распустил орду по домам, но на десятый день приказал являться к Перекопу с запасами и с лошадьми. Из Перекопа он намеревался идти в заднепровские города к полякам; сойдясь с поляками и черкасами, предполагал отправиться на черкасские города великого государя. Хан уже послал пушки с татарами в городок Аслам, раньше своего прихода. Заднепровские черкасы также поднялись заодно с татарами: везде по запорожской дороге большое воровство, проезжих людей грабят и убивают. К этому бедствию присоединился еще недостаток в съестных припасах: в Запорожье осмачка ржаной муки продавалась по 5 рублей, а пшена и вовсе добыть было нельзя. Люди, посланные в город Ахтырку за покупкой хлеба, не могли его доставить потому, что не на чем было привезти. Теперь московские люди стали бежать из Запорожья еще и от голода^[484].

Но все же и при всем этом положение Ивана Серко и Григория Косагова в Сечи не было так опасно до тех пор, пока Павел Тетеря не присылал в Сечь своих «прелестных» писем к запорожским казакам. Тетеря был убежденный в своих политических воззрениях человек: он страдал душой и сердцем за свою родину и искал способа поставить ее на путь самостоятельной и независимой жизни. Но его взгляды были полярно противоположны взглядам запорожских казаков и всей массе населения малороссийских городов. Запорожцы видели залог для свободы украинского народа в русском православном царе, гетман Тетеря видел его в польском католическом короле. Он приводил в своем письме к запорожцам исторические традиции о связи их с Польшей, ставил на вид ненадежность союза с Москвой, опасность от крымского хана и, наконец, свою бескорыстную преданность запорожским казакам. Уже вскоре после возвращения запорожцев из-под Перекопа Павел Тетеря отправил в Запорожье своих посланцев с «прелестными» письмами, в которых старался склонить «молодцов» на сторону Польши: «Польский король Ян-Казимир, желая отобрать у московского царя сегобочную Украину и спасовать гетмана Брюховецкого, решил постановить для обеих малороссийских сторон одного гетмана Павла Тетерю»^[485].

Один из таких листов, писанный 18 ноября 1663 года из города Кременчуга, доставлен был в руки Григория Косагова, и список с него отправлен в Москву.

«Пану атаману кошевому и всему старшему и меньшему на Коше товариществу со всем его королевской милости войском запорожским доброго от Господа Бога здоровья и счастливого желаемого покоя верно и взаимно желаю. Объявляю вам, братии моей, что король, государь наш милостивый, не терпя больше ежедневного кровопролития и нашей пагубы и не желая своей земле опустошения, оставив свой господарский престол, пришел с коронным и чужеземным войском на Заднепрье; он желает не мечом и войною обратить своих подданных к своей власти, но обнадеживает их своею отеческою милостию, он не ищет никакого отмщения за наши прошлые грехи, обещает королевским словом приклонить под свои крылья, вместе с нами, всех заднепрян и даровать им равные вольности, и все, что совершилось в нынешние смутные времена, приписывает устроению Божию и своим грехам. И вы, братия наши, будучи с нами одного тела, не столько сами по себе, сколько от беспокойных людей, недавно напившихся крови нашей братии, и от московских прелестей разъединились с нами. Теперь я, по своей христианской любви, прошу вас, как милых братьев, и братски предостерегаю, чтобы вы прежде времени отозвались надлежащим послушанием к его милости королю, как своему дедичному государю, под властию которого породились и наши прадеды, и деды, и отцы, и вы сами молодецкие головы, славы и морем и полем добывали, и ныне все вместе дышим его государевою днепровою водою. Обнадеживаю вас словом христианским и братским, что король, государь ваш милостивый, сохранит вас при тех же вольностях, при которых пребываем и мы, и объявит вам такую же милость, как и нам, забыв всякое ваше преступление… Не откладывайте, прошу вас, этого святого дела и не говорите так, как другие безрассудные привыкли говорить: «пусть-де царь с королем помирится, а мы кому достанемся, тому и будем кланяться»; а как король помирится с царем, то не скажет, что вы, братия наша, склонились добровольно, а скажет, что по принуждению. А царь не только вас, но и своего народа не может оборонить. Как солнце на небе сияет и вода беспрестанно в Днепр течет, так и мы никогда от короля, пана своего, все отпасть не можем, только ему, как дедичному государю, и можем служить. А если воспротивимся ему, то смотрите, чтобы не утерять нам нашей столицы запорожской, где предки наши добывали славу, ибо крымский хан не спит и имеет намерение напасть на нас… Если же не захочете вы, братия моя, слушать нашего здравого совета, то вольно вам, только б после того не жалели бы; не думайте, чтоб я тем славы себе искал и желал бы долгого гетманства, я желаю только согласия между ними и войском его королевской милости запорожским. А когда Бог даст общую згоду, то того же дня сложу с себя пред вами, добрыми молодцами, гетманское звание, для меня вовсе нежелательное, и вы, добрые молодцы, кого захотите, того и выберете»^[486].

Отправляя письмо к кошевому атаману Ивану Серко и всему низовому запорожскому войску, Павел Тетеря вместе с этим дал для лучшей памяти своим посланцам пять следующих «информаций». Вот как повествуют о них все те же «Акты Южной и Западной России». Во-первых, посланцы прежде всего должны отдать поклон и объявить братское желательство пану атаману кошевому и всему находящемуся при Коше старшему и меньшему товариществу от имени гетмана Павла Тетери и короля Яна-Казимира. Во-вторых, посланцы должны объявить, что король идет на Украину не с войной, а с милостью, что после взятия им весной Воронкова все ему сдаются, почему он надеется видеть склонною к себе и всю Полтавщину, и что только с упрямыми он будет воевать и не отступит до тех пор, пока не покорит всей земли. В-третьих, посланцы не должны забыть сказать, что хотя, с одной стороны, есть много добрых молодцов, которые долго не рассчитывают оставаться под Москвой, с другой – много и таких, которые не думают никогда быть под королем, однако нужно спросить их, как москаль может владеть Запорожьем, когда он шлет к королю посла за послом, без зазрения прося у него мира? И теперь пришел какой-то Поликарпович: просит короля уступить царю Смоленск и предлагает ему за то от 4–6 миллионов, лишь бы только добиться мира и не иметь стыда от своего народа. Конечно, московский царь давно бы имел работу с коронными и татарскими войсками, давно бы и в Москве увидел гостей, но он заслоняет хребет свой нашими же бедными заднепрянами, а заднепряне и понять не могут, что своим лихом царское лихо избывают. В-четвертых, также объявить, именем гетмана и короля, что когда король примет всех находящихся от старшого до меньшего товарищества на Коше, то он обнадежит своей милостью не искать ни на ком отмщения. Особо король обнадеживают пана атамана кошевого Ивана Серко, что хотя коронное и татарское войско вместе с гетманом Павлом Тетерей и наступит на Украину, то все-таки для кошевого найдется удобный способ проводить его без всякого убытка из Полтавы, о чем пану кошевому нет надобности и печалиться. А если бы король и гетман пошли войной и Полтава не захотела бы добровольно поклониться королю, то и тогда гетман с королем обнадеживает, что оттуда будет выведена жена пана Ивана Серко. Но более всего нужно хлопотать о том, чтобы из Запорожья вывели тех непотребных людей, которых прежде там не бывало и через которых вольность и слава войска запорожского убывает и умаляется. В-пятых, посланные должны поставить на вид всем, как старшим, так и меньшим товарищам, то, что теперь, не ездя в Варшаву, можно добиться у короля того, чего желает получить запорожское войско, потому что король, сам как гость пришедши на Украину, исполнит все просимое, лишь бы только войско поскорее совокупилось и пришло бы к давнему братству. И если войско утеряет золотое время, то уже не скоро дождется такого и потом немало будет сожалеть о том. За всем этим просить войско дать скорейший ответ гетману Тетере, и будет ли то приятно пану кошевому атаману и всему при Коше товариществу, или же будет неприятно добрым молодцам, просить отпустить по воле посланцев гетмана, потому что послов у разумных людей не секут и не рубят, так как посол подобен мешку: что в него положат, то он и несет, а более всего надо помнить о том, что когда бы то ни было, но обеим сторонам нужно видеться друг с другом^[487].

Письмо Тетери, проникнутое убеждением спасти погибающую от раздоров родину и искренним желанием ей всякого блага, не могло не иметь своего действия на запорожцев. Григорий Косагов, извещая о том Москву, писал царю, что когда читали это письмо на раде, то половина запорожских казаков не хотела и слушать его, а половина обрадовалась тому. «И появились шатости в Запорогах великие. Кошевой Иван Серко чает от того письма себе и мне, твоему холопу, вместе с твоими великого государя ратными людьми, всего худого. И кошевой бьет тебе, великому государю, челом, чтоб ты, великий государь, пожаловал своею государскою милостью, велел прислать в Запорожье ратных людей на помощь, потому что теперь в Запорожье войска совсем немного. Теперь из запорожского войска послали узнать, на основании письма Тетери, о сдаче казачьих городов; и если города сдадутся польскому королю, а к запорожцам вскоре не придут на помощь ратные люди, то они сами сдадутся: великий страх у них перед крымским ханом; хан же этой зимой непременно собирается с казаками Тетери на Запорожье, чтобы взять Запорожскую Сечь. А Сечь у них на поле, и крепости около ней никакой нет, казаков же и ратных людей в ней всего около 400 человек». При всем этом кошевой Иван Серко оставался верным царю: он велел задержать посланцев Тетери в Сечи, а письма их отослал к гетману Ивану Брюховецкому^[488]. Но положение Серко и Косагова чем далее, тем делалось затруднительнее. По крайней мере, Косагов, в это самое время писавший письмо своему отцу, уведомлял его, что он переживает самые трудные минуты и что, быть может, судьба не позволит и свидеться им: «Батюшка государь мой Иван Иванович, здравствуй на многие лета, а меня помилуй, дай благословение и прости. Чаю, что пришло остатнее [время] ко мне: если черкасские города сдадутся, так и Запорожье сдастся королю, и мне с Серком тут мат; теперь бунтуют, на нас совет совещают с обманом и если найдут нужным, то могут отдать нас ляхам или татарам»^[489].

31 декабря царь Алексей Михайлович отправил грамоту в Запорожье к Григорию Косагову и в ней прежде всего приказывал ему и кошевому Серко уговаривать и укреплять всякими мерами и обнадеживать всякими милостями запорожских казаков; затем извещал, что ратными людьми наполнить Запорожье он уже приказал гетману Ивану Брюховецкому, о сыске и высылке беглых предписал князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, а об отправке хлеба в Запорожье послана грамота воеводе в Ахтырку^[490].

Но пока пришла эта царская грамота к кошевому Ивану Серко и стряпчему Григорию Косагову, они уже совершили новый подвиг во время похода против татар. Бывшие пленные, вышедшие из Крыма в Запорожье, принесли весть, что, вследствие просьбы польского короля Яна-Казимира, крымский хан хочет идти на соединение с королем, чтобы общими силами ударить по Украине. Тогда Серко с Косаговым и с калмыцким мурзой Эркет-Атуркаем, имевшим под рукой 100 человек калмыков, пошел под Перекоп, чтобы помешать хану в его походе и добыть языков. Союзники добрались в Куты, на стороне Перекопа, над Черным морем, разграбили там немало татарских селений, захватили нескольких человек татар, отбили около 100 человек русских и черкасских пленников. Тогда против запорожцев, калмыков и русских ратных людей вышел перекопский хан Карач-бей и напал на них. Союзники отступили от него на пространстве двух миль к речке Каланчаку. Тут кошевой Серко и стряпчий Косагов устроили против татар из коней кош и открыли с неприятелями бой. Несмотря на то что татар было 1000 человек и ими предводительствовал знаменитый Карач-бей^[491], несмотря на то что у Серко и Косагова было всего лишь 90 человек запорожцев, 60 человек калмыков да 30 человек донцов, победа все-таки осталась за казаками. Убиты были Карач-бей, его брат, племянник, писарь, казнодар и все татары, кроме одного – единственного турчина Махмета. Калмыки не позволяли брать живыми татар и всех их старались колоть. Оставшийся в живых турчин сообщал Серко, что польский король постоянно шлет к крымскому хану посланцев и просит хана прислать ему орду на помощь, хан же отвечает ему, что за казаками, калмыками да ратными московскими людьми выйти ему из Крыма невозможно; в действительности же хан был испуган успехом запорожских казаков под Перекопом и смертью Карач-бея. Вышедший из татарского плена в Запорожье князь Василий Борисович Шереметев с рейтаром Иваном Калугиным подтвердил, что действительно хан так напуган запорожцами, что даже отправил посланца своего к польскому королю с отказом ему в своей помощи. То же сообщали и другие беглецы и пойманные татары.

Царь Алексей Михайлович, узнав о подвигах Серко и Косагова, выразил им особой грамотой свою милость и обещал обоим большие награды^[492].

Обезопасив Сечь со стороны нападения татар, Серко решил идти на запад к Бугу и Днестру для добывания языков. Оставив вместо себя в Сечи наказного кошевого Пилипчату (в других источниках он называется Пилипкой) и стряпчего Григория Косагова, сам же, взяв несколько сот человек запорожцев и тридцать человек донцов, Серко вышел из Сечи 8 января 1664 года. План Серко состоял в том, чтобы действовать в тылу у поляков и разъединить их с сильными союзниками-татарами; в главный же центр военных действий, Украину левого берега Днепра, в помощь Брюховецкому отправлен был запорожский ватаг Чугуй (по другому прочтению – Чугай).

Между тем Левобережной Украине и гетману Брюховецкому грозила большая опасность оттого, что в нее шел сам король Ян-Казимир с большим войском^[493] из поляков, литовцев, татар и немцев. Дойдя до приднепровского города, Переяславского полка, Воронкова, король стал переправляться здесь с правого берега Днепра на левый. Тут на него напал запорожский ватаг Чугуй и, причинив ему большую «шкоду», отступил назад, поспешив к Брюховецкому^[494]. От Воронкова король Ян-Казимир прошел за город Остер, а из Остра на Глухов. В это время гетман Брюховецкий, собрав войска и соединившись с князем Григорием Ромодановским, поспешил к Глухову и прибыл туда 30 января. Результатом этого движения было поспешное отступление короля от Глухова и торжество гетмана: поляки, вместе с королем, не стерпевши казацкого штурма, ушли из-под Глухова в Новгород-Северский, под которым, при селе Пироговке, были настигнуты Брюховецким и Ромодановским и побиты ими.

Разбив короля под Новгородом-Северским, но не причинив никакого вреда Павлу Тетере, который опоздал своим прибытием к Глухову и тем избежал страшного погрома, гетман Брюховецкий решил сам внести войну своим противникам и двинулся с войском к столице Тетери, городу Чигирину.

С таким же успехом действовал в тылу поляков и кошевой Иван Серко. Уже вскоре после отхода Серко из Сечи, а именно 20 февраля, Косагову и наказному атаману Пилипчате через некоторых выходцев из Брацлавского полка и бывших пленных из Миргородского полка стало известно, что хан, устрашенный запорожцами и калмыками, решил в течение всей зимы не двигаться никуда из Крыма и что вся орда, вышедши из Крыма, стоит на этой стороне Перекопа и охраняет его от запорожцев и калмыков, а гетман Тетеря ушел с женой и детьми из Чигирина в Польшу; жители же казачьих городов Тетерина уряда побили жидов, а тарговицкий полковник Степан Сулимка, по совету Серко, взял пушки Тетери из Лысянки и пошел на ляхов. Воевода же Григорий Косагов все еще пока сидел в Запорожье и жаловался на отсутствие ратников, разбежавшихся от него по домам, и на невозможность через то чинить промысла над изменниками^[495].

Сам Серко о результатах своего похода за Буг и Днестр сообщил царю в следующем письме: «Божиего милостию великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, вашему царскому пресветлому величеству нижайший раб и верный подданный Иван Серко, атаман кошевой, с войском вашего царского величества запорожским до ног престола вашего царского пресветлого величества челом бьет. Исполняя с войском запорожским службу вашему царскому пресветлому величеству, я, Иван Серко, месяца января 8-го числа, из славного Коша запорожского пошел за две реки, Буг и Днестр, где Божиего милостию и предстательством Пресвятой Богородицы и вашим великого государя счастьем, напав на турецкие селения выше Тягина города, побил много бусурман и великую добычу взял… Оборотясь же из-под турецкого города Тягина, пошел под черкасские города. Услыша же о моем, Ивана Сирка, приходе, когда я еще с войском к городу и не подошел, горожане сами начали сечь и рубить жидов и поляков, а все полки и посполитые, претерпевшие столько бед, неволю и мучения, начали сдаваться. Чрез нас, Ивана Сирка, обращена вновь к вашему царскому величеству вся Малая Россия, города над Бугом и за Бугом, а именно: Брацлавский и Калницкий полки, Могилев, Рашков, Уманский повет до самого Днепра и Днестра; безвинные люди (этих мест) обещались своими душами держаться под крепкою рукою вашего царского пресветлого величества до тех пор, пока души их будут в телах, и врагам креста Господня не поддаваться и не служить. И я, Иван Серко, видя, что они приневолены к подданству поляков изменником гетманом Юрием Хмельницким и его советниками, за такое их обещание Богу и вашему царскому величеству, обещаю им твою великого государя милость и жалованье. Да будет, однако, известно вам, великому государю, что для обороны людей, в особенности же крепких городов, следует выслать ратных людей в Брацлав, Умань и Калник и в другие подобные города, чтобы не пришел откуда-нибудь неприятель и не завладел твоими великого государя городами. Дан из У маня, 13 марта, 1664 года»^[496].

Вслед за Серко о результатах его походов сообщил царю и Григорий Косагов: «В нынешнем, государь, в 1664 году, февраля в 3-й день [Серко, правда, писал, что вышел 8-го числа], кошевой Иван Серко с запорожскими казаками пошел к Днестру для добывания языков, а я, холоп твой, послал с ним рейтар и донских казаков 30 человек. И марта, государь, в 22-й день кошевой Иван Серко писал к наказному кошевому Пилипчате и ко всему запорожскому войску и ко мне, холопу твоему: его-де Ивановою верною службою заднепровские города поддались под твою великого государя высокую руку, только-де один город Чигирин тебе великому государю не поддался. И он, Иван Серко, пошел к Чигирину и стоит в Смелой, в пяти милях от Чигирина, а к войску запорожскому и ко мне, холопу твоему, пишет, чтобы мы все шли к Чигирину ж. И по его, государь, Иванову, письму войско запорожское к нему, Сирку, идет, и я, холоп твой, с твоими великого государя ратными людьми пойду к нему Ивану»^[497].

Дополнением к этим сообщениям Серко и его сподвижников может служить указание польского хрониста Ерлича, объясняющего, почему именно Серко не сдались ни Белая Церковь, ни Чигирин. Ерлич рассказывает, что в это время бывший гетман Иван Виговский, давно покинувший Украину и бежавший в Польшу, но разочаровавшийся в последней, вошел в сношение с полковником Сулимой [по другим источникам, его фамилия Сулимко или Сулименко] и внушил ему мысль поднять восстание против польских старост и шляхтичей в пользу московского царя. Очевидно, Виговский, убедившись в бессилии Польши в борьбе с Москвой, снова хотел завести сношения с московским царем. Сулима соединился с неким Варяницей и, надеясь на помощь Серко, подошел к Белой Церкви, 24 февраля сделал нападение на гетмана Тетерю и польского полковника Маховского, находившихся в крепости, но был побит и прогнан от Белой Церкви. «Итак, Бог попустил, что изменники, – пишет польский хронист, – поторопились, не дождавшись Сирка, который также должен был подойти (к Белой Церкви) с несколькими тысячами отборных стрелков и уже подошел было к Уманю и там отдыхал, вышедши из местечка Торговицы, расположенного над Бугом, сильно укрепленного валами и хорошо снабженного войском и стрельбою»^[498]. За это дело бывший гетман Иван Виговский был схвачен полковником Маховским и, несмотря на то что состоял сенатором Речи Посполитой, немедленно (после десятичасового суда) был расстрелян. Преемник Виговского Брюховецкий универсалом 23 марта известил о гибели Виговского «за веру христианскую»^[499].

24 марта того же года посланцы Ивана Серко, прибывшие к Григорию Косагову, дали новые сведения о действиях кошевого против Тетери и его союзников. Они сообщали, что Серко сдался город Смелый (Смела) и что все города по правую сторону Днепра, кроме Чигирина и Белой Церкви, били челом государю; что Серко стережет Тетерю у Ольховца (приток Гнилого Тикича, или Лысянки); что он очень нуждается в помощи и требует к себе Косагова^[500].

Косагов, получив все эти известия, немедленно послал к калмыцким тайшам просить у них помощи, потому что сам по-прежнему не имел рати и терпел большой недостаток в деньгах и съестных припасах. Только в конце марта он двинулся в помощь Серко, а после него, вследствие открывшегося в Запорожье морового поветрия в апреле, вышел на Украину и наказной кошевой атаман Сашко Туровец, очевидно сменивший собой наказного кошевого Пилипчату^[501].

Сам Брюховецкий, спустя несколько времени после Глуховского дела, двинулся из Переяслава к Черкассам, откуда имел намерение пройти к Чигирину, чтобы добыть там Тетерю с поляками. Но Тетеря, услыхав о движении Брюховецкого, забрав все войсковые скарбы и клейноды, оставленные Богданом Хмельницким и его преемниками, а также захватив стада и рогатый скот, ушел с женой из Чигирина в Брацлав и из Брацлава в Польшу, хотя, торопясь с отходом, оставил в Брацлаве все еще очень много денег и серебра.

Между тем Брюховецкий, переправившись через Днепр у Сокирной, подступил, тотчас после праздника Христова Воскресения, на проводы, к Чигирину. Но в это время Тетеря уже успел собрать татар и призвать с 2000 человек конницы польского воеводу Стефана Чарнецкого. Тогда Брюховецкий, встретив сильное сопротивление под Чигирином, повернул назад, по пути сжег Черкассы и направился к городу Каневу, где у него был гарнизон^[502].

Тем временем кошевой Серко сошелся в городе Крылове с дружиной Григория Косагова и другими запорожцами под начальством наказного кошевого атамана Сашка Туровца и тут узнал о неудачных действиях Брюховецкого против чигиринцев. Весть эта заставила Серко и Косагова подняться к городу Бужину, выше Крылова, но ниже Черкасс и Канева, где стоял Брюховецкий. Но тут на Серко и Косагова напал Стефан Чарнецкий, и между противниками произошел, 7 апреля, жестокий бой, во время которого польский вождь лишился многих своих воинов. После жаркой схватки с Чарнецким Серко на самый день праздника Пасхи ушел из Бужина в степь, а Чарнецкий захватил Бужин и Субботов и сжег их; в последнем он выбросил из могил кости Богдана Хмельницкого и сына его Тимоша и сжег их на площади^[503]. Тем временем Серко, оставив Бужин, поднялся еще выше по правому берегу Днепра и успел без вреда для себя войти в город Черкассы. Чарнецкий последовал за отступавшими к Черкассам; он обложил город кругом и держал его в осаде в течение семи дней и ночей, с 7 по 13 апреля, и под конец должен был снять осаду и отступить. Серко мужественно отбивался от польского полководца, и, когда тот отступил от Черкасс, он ушел, вместе с Косаговым, в Смелу, на левом берегу Тясьмина, прямо на юг от реки Днепра. В это время к Чарнецкому и Тетере подоспели два татарских султана, и тогда союзники бросились к Смеле и стали осаждать там Серко, но в долине Капустиной потерпели большой урон от запорожцев – в имении А.К. Мартоса, Терновке, Киевской губернии, Черкасского уезда. В этой схватке особенно плохо пришлось от Серко татарам: они потеряли весь свой скарб и побежали назад в Крым, кто болотами, кто чернями. Разбив противников у Капустиной долины, Серко письмом, 1 мая, известил о том гетмана Брюховецкого и послал ему взятого языка-татарина^[504].

Нужно думать, что к этому времени относится указание польского хрониста Ерлича о гибели брата Серко, неизвестного по имени; поляки отрезали у убитого голову и, надев ее на казацкую хоругвь (onychze chor?gwiach), передали своему воеводе с другими пленниками из казаков Серко^[505]. Оставив Смелу, Серко и Косагов повернули назад к Каменке. Из Каменки Косагов перешел на левую сторону Днепра, где имел намерение соединиться с калмыками и подполковником Христианом Гоголшихтом, ведшим из Белгорода, по просьбе Косагова и по приказу царя, 2000 человек ратных людей на Запорожье. Соединившись с калмыками и ратными московскими людьми, Серко и Косагов, переправившись с левого берега Днепра на правый, пошли в Канев на помощь гетману Брюховецкому, но, не дошед до Канева, Косагов получил, 31 мая, под Миргородом, письмо от князя Ромодановского, который подполковнику Гоголшихту в Канев идти не велел. «А гетман стоит в Каневе, а войска с ним, государь, немного. А запорожские, государь, казаки с кошевым Сашком Туровцом и твои великого государя русские люди, моего полка с майором Михайлом Свиньиным вошли в Умань в целости и ныне стоят в Умани. А войско запорожское, что при Сашке, и казаки, что при гетмане в заднепровских городах, и мещане и чернь – все ожидают ратных русских людей и калмыков на помощь; а с ляхами и с ордою и с изменником Тетерею и с его казаками бьются и города укрепляют, ожидая от тебя обороны. И говорят казаки и чернь, что если к ним ратных людей не будет, то им самим против ляхов и орды не устоять. И я, холоп твой, слыша то и желая тебе службишку свою показать и заднепровских людей утвердить, поехал было к воеводе в Белгород просить его о том, чтобы он позволил Гоголшихту с полком к Днепру идти. И июня 2-го дня приехал я в Ахтырку, но воевода Лука Ляпунов выслал меня из города и на дворе стать не позволил, указывая на то, будто бы я прибыл из мора; а в полках за Днепром и в запорожском полку, где я нахожусь с ратными людьми, Божиего милостью, все здорово; а что в Запорогах объявилось моровое поветрие, о том я к тебе, великому государю, из Запорожья писал и с твоими ратными людьми из Сечи вышел в целости. И того ж числа поехал я в черкасские города, а к окольничьему в Белгород не поехал, и стану я в черкасских городах дожидаться калмыков; и если калмыки вскоре не придут, то я буду промышлять о том, чтобы проехать к Умани в полк, а в полку моем всего 180 человек, да и те бедны, наги, босы и пеши, полные же и конные разбежались по домам, и я о беглых писал много раз к воеводе, но по 3-е число не выслан ни один человек; вели, государь, о прибавке ратных людей и о беглецах учинить указ». В ответ на это письмо Косагов получил для раздачи ратным людям 786 рублей, 16 алтын и 4 деньги, кроме того, 131 портище анбургское, 69 портищ летчины да 200 портищ сукна^[506].

Таким образом, положение Сирко и Косагова было более чем затруднительно. Но теснее всех приходилось наказному кошевому атаману Сашку Туровцу, сидевшему в городе Умани. Ему угрожали Павел Тетеря и Стефан Чарнецкий. Тетеря, взяв половину татар у Чарнецкого, пошел к Умани и Днестру, чтобы воспрепятствовать жителям У майского и Брацлавского полков собрать хлеб в поле за то, что они поддались московскому царю. В это же время он отправил «прелестные письма» Сашку Туровцу и Остапу Гоголю, брацлавскому полковнику, склоняя их к польскому королю. На тех «прелестных» письмах изображены были крест Спасителя и лик Пресвятой Богородицы с Младенцем в знак того, что всем, перешедшим на сторону короля, не будет причинено никакого зла именем Христа и Богоматери^[507]. Но Сашко Туровец пребывал верным московскому царю, жители Умани также не изменили царю; однако, опасаясь нападения со стороны поляков и татар, они с нетерпением ждали к себе калмыков и русских ратных людей, без помощи которых боялись, что не устоят против своих врагов. Туровец со дня на день ожидал к себе польского воеводу Чарнецкого с его союзниками. Но Чарнецкий пока занят был Каневом, где сидел гетман Брюховецкий. Польский воевода несколько раз, с 22-го числа, осаждал, вместе с коронным хорунжим Собеским, полковником Маховским и гетманом Тетерей, город Канев и несколько раз отступал от него и под конец должен был совсем покинуть его. 2 июня, оставив под Каневом небольшое число конных людей, Чарнецкий пошел к Корсуни и от Корсуни намеревался идти к Лысянке, а Павел Тетеря двинулся к Белой Церкви. Лысянка привлекала Чарнецкого потому, что в ней стояли два полковника гетмана Брюховецкого, захватившие здесь обоз племянника Чарнецкого. Чарнецкий-племянник послан был своим дядей с поляками и татарами на Умань против Сашка Туровца и, спеша исполнить приказание дяди, оставил свои обозы и войсковые деньги в Лысянке, а сам двинулся к Умани. Но тут на оставленные поляками запасы и деньги напали полковники гетмана Брюховецкого, Шульга и Стреля, побили поляков, забрали обозы и сами засели в Лысянке. Поэтому-то Стефан Чарнецкий и взял намерение идти к Лысянке; от Лысянки он предполагал ударить на Сашка Туровца в Умани^[508]. Это было в самом начале июня, и чем кончилось намерение Чарнецкого, в точности неизвестно, хотя в отписке московского воеводы Федора Протасьева к царю около этого же времени говорится, что польские жолнеры отказались идти под Лысянку, прося у Чарнецкого прежде всего денежной платы^[509]. Вероятно, ни Лысянка, ни Умань не были взяты Чарнецким; оттого 26 июня Павел Тетеря послал из Белой Церкви в Умань к наказному кошевому Сашку Туровцу двух казаков, Деркача и Ярошенко, с собственными листами; но Туровец гетманские листы взял, а казаков отослал в Киев к гетману Брюховецкому. Сам Чарнецкий в это же время стоял под Корсунью в таборе^[510].

Между тем Григорий Косагов, вернувшись из Белгорода, пришел в Канев, где стоял Брюховецкий, и нашел там кошевого Серко; при Серко были, кроме запорожцев, и калмыки. 20 июня гетман Брюховецкий отправил из Канева Серко и Косагова с казаками, ратными московскими людьми и калмыками в Корсунь для промысла над крымскими и ногайскими татарами и поляками. Идя степью, Серко и Косагов неожиданно наткнулись, под местечком Городищем, в 25 верстах от Корсуни, на татар, шедших из Крыма, по найму, в помощь воеводе Чарнецкому. Счастьем и промыслом Серко, как писал в Москву Косагов, эти татары были частью побиты, частью забраны в плен, а частью прогнаны назад в Крым; один татарин, в качестве языка, отправлен был к гетману, а от гетмана – в Москву. После этого Серко взял направление на Медведовку и через нее прошел в Чигирин, где захватил скарб Тетери^[511]. Взяв скарб Тетери, Серко и Косагов пошли в Умань для того, чтобы привести к Брюховецкому поднестрянских полковников, уманского, брацлавского и кальвицкого, объявивших себя подданными московского царя, и вместе с ними и гетманом идти к Корсуни против Чарнецкого. Ниже Умани Серко встретил татар, шедших на помощь Чарнецкому, побил их, сына султанова взял в плен. В Брацлаве Серко взял оставленные Тетерей деньги и серебро и после этого, соединившись с полковниками, объявившими себя подданными московского царя, повернул назад к Корсуни, где стоял воевода Чарнецкий со своим табором^[512].

Стоя на Терехтемировском перевозе, Чарнецкий хотел было послать на левую сторону Днепра половину своего и татарского войска, но татары отказали ему в том, потому что на левой стороне Днепра, во многих городах, стояли московские воеводы, а также калмыки и казаки с кошевым атаманом Серко. Татары уже раньше того, во время схваток Брюховецкого с Чарнецким, высказывали желание помириться с гетманом. К тому же самого Чарнецкого польский король стал отзывать в Литву, но Чарнецкий пока упорствовал, говоря, что он, не учинив промысла на Украине, не уйдет к королю^[513]. Тем не менее после этого Чарнецкий, оставив в Корсуни семь хоругвей (хоругвь в данном значении – боевая единица, вроде теперешнего батальона) поляков и польских татар, сам поднялся поближе к польским границам и расположился сперва в Белой Церкви, имея при себе одну хоругвь конницы да две тысячи человек пехоты, а потом, вышед оттуда вместе с Тетерей, стал около Брацлава^[514].

Лишившись помощи со стороны крымских татар, Чарнецкий из Брацлава тайно отправился, с несколькими всадниками, к буджацким татарам и убедил их прислать ему 20 000 человек войска. Этим обстоятельством воспользовался противник Чарнецкого Серко: он атаковал часть отряда Маховского и самого полковника запер в Городище. Но Маховскому вовремя подали помощь поляки, возвращавшиеся из московского похода, и Серко принужден был отступить к Торговице^[515].

Царь, узнав об отходе Серко далеко за Днепр, написал ему письмо, чтобы он соединился с Брюховецким, стоявшим в Каневе, и действовал бы с ним заодно против врагов. Но на это требование Серко отвечал царю собственным письмом, в котором говорил, что он готов, сколько Бог всемогущий подаст ему помощи, радеть для государя, но к гетману двинется только тогда, когда отступят неприятели, татары и ляхи, ежедневно докучающие около украинских городов.

В отсутствие Серко приходили «легким делом небольшие люди» татар. Они переправились через Днепр под Бужином, проскакали под Дубны и Миргород. Брюховецкий, услышав о том, выслал против них из Канева полковника Ермоленко, и татары побежали назад. 6 августа они снова перевозились на обратном пути у Бужина через Днепр. В это время плыли вверх по Днепру своими судами запорожские казаки и, увидев татар, сделали с ними бой, во время боя многих побили и потопили, трех человек взяли в плен и отправили их, в качестве языков, к гетману Брюховецкому. Недобитые татары бежали к Павлу Тетере и Стефану Чарнецкому^[516].

Между тем Серко, оставив Торговицу и усилившись калмыками, прошел полями, минуя ляхов, в Белогородчину на Буджак, разгромил там несколько татарских селений и повернул назад. Но в это время, под Гараджином, на него напал полковник Маховский^[517] (в другом написании – Маковский) с татарами, отделившийся от Чарнецкого, и разбил калмыков; вместе с калмыками погибло и несколько казаков. Сам Серко с остатком войска спасся и ушел в Запорожье и там остался на долгое время^[518]. Вероятно, в это именно время к нему прибыл, посланный с Дона, казак Максим Щербак с листом и калмыками, но Серко не принял листа, а послал его с тем же Щербаком и калмыками в Канев к гетману.

Тем временем Григорий Косагов, покинутый Серко, понес поражение от поляков, 1 августа, вблизи Корсуни, куда его послал гетман Брюховецкий, по-прежнему стоявший в Каневе и никуда не двигавшийся. Потерпев поражение, Григорий Косагов занес жалобу в Москву на недостаток войска и продовольствия; его жалобу поддержал и Серко. Тогда из Москвы сделан был запрос гетману Брюховецкому о продовольствии казаков и русских ратников. На тот запрос гетман Брюховецкий отвечал, что хлебный запас он аккуратно раздал московским ратникам и запорожским казакам в Каневе, Переяславе, Запорожье и Кодаке, но что московские ратные люди, получив хлебный запас, продали его и сами разбежались вон со службы. Что же касается запорожцев, то они должны быть довольны гетманом, в особенности их кошевой атаман Иван Серко: «Видит Бог, что он от меня и от войска был сыт; кроме других знатных даров, я дал было ему мельницу и дом с засевками, также и брату его мельница дана была: не ведаю, чего еще от меня хотел; бесчестья и обиды от меня никакой нет»^[519].

Также печально было положение и третьего союзника Москвы, наказного кошевого атамана Сашка Туровца, все еще стоявшего в Умани.

2 сентября Сашко Туровец отправил к Ивану Брюховецкому посланца Гаркушу и через него сообщил гетману, что если он не пришлет ему в Умань помощи, то город изменит царю, потому что в нем очень мало осталось запорожских казаков. С Туровцом стоял и майор Михайло Свиньин, у которого было всего лишь 100 человек ратников. Но и сам гетман располагал таким малым числом войска, что подать помощи Туровцу не мог^[520].

В начале сентября стало известно, что Павел Тетеря заручился союзником, брацлавским полковником Остапом Гоголем, вновь передавшимся заднепровскому гетману; что Ставища терпели осаду от Чарнецкого и татар и просили помощи у Сашка Туровца, а Сашко Туровец ждал помощи от Косагова. Сам Косагов в это время стоял в Каневе и жаловался царю на свое бедственное положение: он писал о побегах от него ратных людей, как русских, так и слободско-украинских^[521]; из них некоторые, забрав жалованье и хлеб, бежали еще из Сечи, другие уже из Канева. Жаловался он по-прежнему и на недостаток продовольственных запасов; посланный им в Ахтырку за хлебом рейтар Сукачев за одну осмачку муки платил 13 алтын и 3 деньги, да и то мука та не была доставлена в Запорожье^[522]. Несмотря на все это, царь, понимая, насколько опасно положение Умани, приказал Григорию Косагову идти в помощь Туровцу. Косагов, 21 октября, двинулся к Умани, но Чарнецкий и Тетеря, узнав о том, не допустили его до Умани, напали на него в Медведовке и продержали в осаде в течение четырех недель, делая «жестокие приступы» к местечку. После этого Чарнецкий и Тетеря, видя урон в своих людях, от Медведовки и Лысянки отступили, а Косагов двинулся к Каневу, но на дороге, 12 декабря, под Староборьем сошелся с изменниками корсунскими черкасами и поляками и побил их, после чего пришел в Канев; в Каневе он сдал всех ратных людей воеводе Федору Протасьеву, а сам уехал в Белгород^[523].

После отъезда Косагова в Белгород положение запорожцев и ратных московских людей в Умани стало совсем безнадежным. Тогда на выручку их гетман Брюховецкий послал двух полковников, Андрея Богомаза и Ивана Чепеля, с двумя пушками и двумя бочками пороха. Богомаз и Чепель, прибыв в Умань, нашли, однако, город уже свободным от врагов, так как последние, прослышав о движении казацкого отряда, посланного Брюховецким, бежали. Жители Умани сдали город пришедшим полковникам, и последние освободили запорожцев и московских ратных людей из тюрьмы, где они сидели закованные в кандалах. Освободив Умань, Богомаз и Чепель ушли далее против поляков^[524].

И в походе под Умань, и в деле под Медведовкой и Староборьем Косагов действовал один без кошевого Серко. Очевидно, Серко, вернувшись из-под Гараджина в Сечь, все время оставался в Запорожье: он был недоволен на гетмана Брюховецкого и поэтому сидел в Сечи. Раздор у Серко с Брюховецким произошел, по-видимому, из-за того, что гетман вступил в сношения с крымским ханом, не предупредив о том кошевого. В октябре Серко из Запорожья ездил в Белгород и объявил воеводе города, князю Борису Репнину-Оболенскому, что перед его отъездом из Сечи прибыли туда одни, а потом и другие посланцы гетмана Брюховецкого, ехавшие через Запорожье в Крым с листами и с предложением мира от гетмана хану. Запорожцы первых посланцев отпустили в Крым, а вторых воротили назад к гетману. Из Белгорода Серко вернулся в Харьков, и князь Репнин немедленно сообщил о том царю. Царь особой грамотой велел Репнину объявить Серко, что гетман сносился с Крымом не без повеления государя, и приказал внушить кошевому, чтобы он вернулся в Запороти и служил бы по-прежнему государю, промышляя, сколько Бог поможет, над неприятелями, а жену бы свою оставил, где захочет – в одном из городов великого государя. Репнин сообщил содержание грамоты Серко и просил его приехать вновь в Белгород. Серко лично к князю не поехал, а вместо себя отправил ему письмо, в котором писал, что из Запорожья в Харьков к нему прибыло сорок семь человек казаков и сообщили ему о грозящей беде черкасским городам со стороны турок и татар: в первых числах ноября перед выездом посланцев из Сечи запорожские казаки захватили на Днепре и взяли в плен нескольких человек турок и волохов, выехавших из города Аслама на четырех судах, в каждом судне по тридцати человек, для добычи на реку; тридцать человек из пленных казаки оставили на Запорожье, а трех отправили к гетману Брюховецкому. В расспросе пленные турки показали, что турецкий султан помирился на семь лет с германским цесарем, и белогородские татары, в числе 5000 человек, пошли в заднепровские черкасские города. 10 декабря Серко наконец приехал и сам в Белгород из Харькова. Явившись к князю Репнину-Оболенскому, он объявил, что служить великому государю готов, но только ехать ему без государева листа и указа в Запорожье нельзя; только получив государев лист, он может вернуться назад, да и то тотчас нужно объявить о том, что ссылка Брюховецкого с ханом сделана по государеву указу; без государева же листа запорожские казаки или его убьют, или отошлют в Крым к хану; самого гетмана также нужно известить о том, что Серко едет в Запорожье по воле царя^[525].

Успокаивая Серко, царь Алексей Михайлович вместе с тем успокаивал и гетмана Брюховецкого: Брюховецкому велено было сказать, что его посланцев, отправленных через Запорожье в Крым, запорожцы не пропустили по своему неведению. Как сказано в «Актах Южной и Западной России»: «Запорожцы учинили то неведением, потому что им великого государя указ неведом был, и он бы, гетман, того себе ни в какое сомнение не ставил»^[526].

Несмотря на все убеждения со стороны князя Репнина-Оболенского вернуться в Сечь и по-прежнему служить царю, Серко остался непреклонен, и если вернулся из Белгорода, то вернулся, как можно думать, в Харьков, а не в Запорожье.

В Запорожье в то время был кошевым атаманом Иван Щербина. В начале ноября он написал письмо Ивану Брюховецкому и отправил его к гетману через товарищей Сушковского, Гулака, Мартына и Ромашку. В этом письме Щербина прежде всего извещал гетмана о взятии запорожцами «мечом» нескольких человек ушкал и об отправке двух из них к гетману в качестве языков; потом просил гетмана доставить в Сечь смолы, железа и полотна для сооружения речных стругов, для чего у многих уже и дерево заготовлено и чего все единомысленно дожидаются, чтобы, по истечении зимы, приняться за сооружение судов; далее кошевой просил гетмана, ввиду отсутствия в войсковой казне пороха и ввиду замыслов неприятеля достать «вечную столицу» запорожскую, прислать на зиму в Сечь запас пороха; кроме того, просил прислать в сечевую Покровскую церковь Триодь постную, Апостол и кадильницу, потому что церковь сечевая сгорела и из нее не успели ничего выхватить, отчего ни теперь, ни в предстоящий Великий пост не по чем будет и службу править; на особом листочке Иван Щербина, через своего приятеля и товарища, просил еще гетмана, если возможно, привезти «с той стороны» Днепра жену кошевого, за что обещал отслужить гетману за его милость. Письмо писано 8 ноября 1664 года, с Коша на Волынке^[527].

Гетман, получивши письмо кошевого Щербины, немедленно послал в Сечь несколько кусков полотна на паруса. Но, к большому сожалению запорожцев, это полотно истреблено было пожаром, и тогда они отправили посланцев через гетмана в Москву с просьбой выслать им тысячу штук полотен и сотню бердышей, которые нужны были на морские суда. Отпуская от себя запорожских посланцев в Москву в половине января 1665 года, гетман дал им подробную «информацию», что и как говорить перед царем. В этой информации было сказано, что низовые казаки готовят морские суда, а подошвы для тех судов приказал изготовить сам гетман, что запорожцы не гуляли даром, а разбили на воде, у урочища Носоковки, несколько турецких судов, высланных из городка Тавани под Сечь, и взяли в плен 60 человек турок, из коих трех отправили из Коша в Канев для свидетельства верной к царскому величеству службы. На просьбу запорожцев и на представление о них со стороны гетмана царь приказал послать полотна из разряда, если они не посланы в малороссийские города, а бердыши – из Москвы, а за подвиги запорожцев похвалить их через гетмана^[528].

Дружелюбные отношения запорожских казаков к гетману неожиданно перешли во враждебные, и в этом случае виновником открывшейся вражды был сам Брюховецкий. Брюховецкий, извещая царя о подвигах запорожских казаков, вместе с этим высказал мысль о посылке в Запорожье, в виде постоянных управителей, московских воевод; для опыта он советовал прежде всего послать воеводу в город Кодак. Эту меру, то есть назначение московских воевод, он хотел применить и во всей Малороссии с целью усилить и укрепить через них свою гетманскую власть. Царь вполне одобрил эту меру, и в Запорожье отправлен был думный дворянин Яков Тимофеевич Хитрово^[529].

Известие об этом встречено было в Запорожье с открытым негодованием, и когда туда прибыл вновь посланный для войны с татарами и поляками Григорий Косагов, то он встречен был враждебно низовым войском. В марте 1665 года Косагов писал письмо из Запорожья гетману Брюховецкому и в нем представил картину хаотического состояния Запорожья и свое отчаянное положение среди запорожцев. «Уже раньше этого писал я к тебе, государю моему, о нестроении запорожском, о противности запорожцев к тебе и о нелюбви их к ратным великого государя людям. И ныне, государь, все по-прежнему; живу я здесь, не зная в качестве чего, невольника или подзорца: вестей, которые к ним приходят, мне не объявляют никаких, ни о чем со мною о промысле неприятельском не советуются и ходить добрым людям, которые верно служат великому государю и хотят видеть твою милость, не позволяют. Если не веришь мне, то изволь о всем том расспросить Павла Рябуху и особо товарища его Павляка… Начало, государь, недоброе: первее всего запорожцы скинули с кошества Шкуру за то, что он приходил ко мне и к воеводе Якову Тимофеевичу Хитрово и советовался с нами о том, как строить дело государя, а также и за то, что калмык не допустил громить. А на Шкурино место заднепряне выбрали было злохитрого Ивана Курилова, всеми единодушно похваляемого на раде за то, что он когда-то громил казну великого государя. Но полтавцы и иные тех городов казаки устояли и выбрали…^[530] [Вследствие порчи письма имя кошевого не удалось разобрать.] Но ему заказано ко мне ходить и знаться со мной. Другое вот что: лаяли Павла Рябуху за то, что он казны государевой, посланных в Крым к хану соболей с подьячим и толмачами, не громил: о том он и сам скажет тебе, государю моему, если спросишь его. Третье, следующее: послали запорожцы на Кодак казаков и не велели пускать в него великого государя московских людей для того, чтоб заднепровским изменникам, черкасцам, крыловцам и другим, которым без Днепра быть нельзя, дорога была чиста Днепром. Боюсь, государь, чтобы изменники не были впущены в Кодак замыслами злохитрых людей. Сами кодачане присылали к войску с жалобой на недостаток борошна (хлеба) у них и с заявлением, что если ты выкажешь им гнев и не пришлешь им борошна в Кодак, то они покинут его… 1 марта пришел в Сечу из Перекопа Бут, житель Нового Константинова, но ко мне его для разузнания вестей не прислали и что он говорил, мне знать не дали. Но 2 марта любовью добрых людей я свиделся с тем Бутом, и он мне сказал, что пять недель назад орда, в немалом числе, пошла на Русь… Илько Волошенин, идя из полона, видел ту орду на реке Ингульце. Да тот же Бут говорил, что ногай с улусами выпущен из Крыма кочевать в поле и, по одним, пошел подле Гнилого (Азовского) моря, а по другим, подле Черного на Стрелице, и весною хотят идти на них. И я не знаю, как мне быть: слыша их дурные похвальбы, опасаюсь с ними (запорожцами) идти, людей же ратных при мне немного, в поход с малым числом идти опасно, в городках оставить малое число тоже худо. Был у меня небольшой умишка, государь, а ныне и тот пропал от больших и беспорядочных бедствий. Умилостивись, государь мой, и хотя письмами прикажи веселить ратных людей московского государя, чтоб они не вопили; и о прибавке ратных людей изволь к боярину князю Борису Александровичу Репнину в Белгород отписать; к тому ж ему и указ великого государя послан с приказанием выслать в Запороти беглых людей, и от боярина с тремя посыльщиками послано около трехсот человек ратных людей, но от них только одни, писанные на бумаге, имена дошли, а людей Бог даст, – с дороги, говорят, разбежались все, а на Запорогах большая надобность, государь, в ратных людях»^[531].

И точно, в Запорожье ощущалась большая нужда в ратных людях: с одной стороны угрожала большая опасность городу Кодаку, где сидел московский воевода и на который делали нападение, грабя рыбные снасти и тайно в него входя, черкасцы, отправлявшиеся за добычей на пороги Днепра; с другой стороны большая опасность была и самой Украине от татар, которые, выходя из своих степей, бросились на речку Самарь и хотели что-нибудь отхватить от городов, расположенных над рекой Ворсклой^[532].

Всему горю мог бы помочь мужественный и в военных делах опытный Иван Серко, но он по-прежнему отстранялся от дел и в конце апреля 1665 года явился к князю Репнину-Оболенскому с просьбой о дозволении пропустить его зачем-то в Москву^[533].

На слезную просьбу Косагова царь приказал Брюховецкому отделить нескольких человек ратных людей воеводы Федора Протасьева и послать их с полковником Силой Петровичем в Запорожье. Но против этого взмолился гетман Брюховецкий, просивший много раз помощи себе из Москвы против татар и ляхов^[534].

И просьбы Брюховецкого были небезосновательны: враги московского царя поднимались отовсюду, а отражать их было некому. Так, в это время выступил на сцену новый противник Москвы, полковник Степан Опара. Как говорят нам «Акты Южной и Западной России», 11 июня 1665 года с двумя полками заднепровских казаков да с татарами он подступил к Умани, взял его в свои руки, запугав жителей города именем татар, и всех бывших в нем еще с прошлого года ратных московских людей с майором Михайлом Свиньиным в плен побрал и под караул отдал, а иных и вовсе побил^[535].

Но с июня же такое положение дел стало изменяться к лучшему: в это время запорожцы и калмыки (последние в числе 10 000 человек) вышли из Сечи, ударились под Перекоп и побили там около 10 000 татар, после чего собирались идти в помощь гетману; в то же время пришел царский приказ князю Репнину-Оболенскому отпустить из Белгорода в полк двум тысячам пятистам человекам Григория Косагова и отвезти в липах в Запорожье для запаса хлебных продовольствий по чети на человека^[536].

В начале августа в Сечи оказался уже и сам Серко; при нем было несколько тысяч человек калмыков. Гетман Брюховецкий, стоявший в это время в Гадяче, отправил в Запорожье посланца за калмыками, приглашая их идти к Гадячу. Калмыки сперва послушались было гетмана, но потом, оставшись недовольными на него, вернулись в Сечь и отсюда, вместе с Серко и запорожцами, ходили на татар. Как говорится в летописи Самовидца: «А то за-для того гнев узяли, же (что) гетман Бруховецкий сам з ними не пойшол на войну»^[537].

Глава 16

Поездка гетмана Брюховецкого в Москву и статьи, предложенные им царю для Украины и Запорожья. Выступление на сцену противников Брюховецкого Децика и Дорошенко. Истребление Дорошенко гетмана Опары и сношение с запорожским войском. Поход запорожцев за Куяльник. Возвращение Брюховецкого на Украину и единодушная ненависть к нему и ко всей Москве за введение на Украине и Запорожье воевод. Ненависть запорожцев к московским ратникам, бывшим в Сечи, и удаление из Запорожья Косагова. Андрусовское перемирие между Польшей и Россией и положение запорожцев по этому перемирию. Усиление вражды в Москве и убиение русского посла в Запорожье Лодыженского. Следствие по этому делу в Сечи и открытие виновных. Письмо по этому поводу кошевого атамана Васютенко к гетману Брюховецкому и просьба его исходатайствовать у царя прощение низовому войску. Письмо Брюховецкого к царю и мнение его о причинах бунта в Запорожье. Царская грамота запорожцам и отпущение им их вины

В конце 1665 года на Украине произошло небывалое дотоле событие – отъезд гетмана в Москву. Выехав из Батурина в начале сентября, гетман Иван Мартынович Брюховецкий прибыл в Москву 14 сентября, получил там сан боярина, женился на княжне Долгорукой и пробыл до декабря этого же года. Во время пребывания в Москве Брюховецкий предложил для Украины целый ряд реформ, выраженных им в восьми добавочных статьях и утвержденных царем. Из всех восьми статей самою важною была первая статья. По этой статье все города Левобережной Украины отдавались самим гетманом во власть московских воевод:

«Для усмирения частой в малороссийских городах шатости, которая за прошлых гетманов на Украине бывала и ныне часто за непостоянством малороссийских городов изрывается, чтоб Украина с малороссийскими городами и местами, и местечками, и со слободами, и с селами, и в них всяких чинов жители под его царского пресветлого величества и его государских людей благородных государей царевичей и их государских наследников высокодержавною и крепкою рукою в прямом и истинном подданстве стройно пребываючи и обыкновенную должность с городов и сел в государеву казну отдаючи, при крепкой и от неприятелей невредимой обороне государской вечно пребывала; понеже надлежащее и от Бога врученное дело городами и землями владети и оные заступати монархом, а не гетманом. А чтоб Богу и всему свету явно было, что он, гетман, со всем войском запорожским и со всеми малороссийскими городами и с селами, в совершенном и истинном подданстве государском ныне и впредь вечно пребыти хощет и что самою истиною монарха своего знати желает, тогда всякие денежные и неденежные поборы от мещан и от поселян, во всяком малороссийском городе и селе живущих, по милосердному государскому рассмотрению, погодно в казну государеву выбирати гетман с войском желает и челом бьет, при которых поборах денежных, гетман же с войском челом бьет, чтоб примером иных начальнейших малороссийских городов и по меньшим всем городам малороссийским кабаки на одну только горелку были, которые приходы кабацкие винные в государеву казну обретатися имеют; также всякие размеры хлебные, со всех мельниц малороссийских городов приходящие, вкупе с данью медовою, в волостях малороссийских выбиратись обвыклою и, с доходами от купцов чужеземных приходящею, не где инде, токмо в государеву же казну во всех малороссийских городех доходить имеют»^[538].

В Москве давно лелеяли мысль о введении во всех главных городах Украины воевод, и потому царь, жалуя и похваляя гетмана и старшину за сделанное ими предложение, указал послать в малороссийские города государевых воевод^[539]. По договору гетмана Богдана Хмельницкого в городе Переяславе, в 1654 году, московский воевода допускался только в один город Киев; по договору Юрия Хмельницкого в том же Переяславе, в 1659 году, бояре допускались в города Чернигов, Нежин, Переяслав, Умань и Брацлав. Но как при Богдане Хмельницком, так и при его сыне московские воеводы были только начальниками над московскими войсками, находившимися у них под рукой, и потому имели значение лишь военных властей. По статье же Виговского дело это существенно изменялось, и с этого времени московские воеводы забрали в свои руки административное и финансовое управление в назначенных им городах Украины. Число воеводских городов, а также и число московской рати при городах увеличено. В этом отношении гетман зашел так далеко, что даже настоял на необходимости послать воевод с московскими ратниками и в вольное Запорожье, в город Кременчуг, западной границы его владений, и в крепость Кодак, у первого порога этого имени:

«Гетман же бил челом великому государю, чтоб в Кодаке быть великого государя ратным людям, чтоб казакам в Кодак одежду послать и чтоб Кременчуг укрепить и людей поставить, потому что Кодак на первом пороге, а Кременчуг выше Кодака, и на Запороти пройтить будет никому не можно, то Запорожье будет под государевою великою рукою и крепко»… Число ратников для Кодака и Кременчуга гетман сперва определил по 300 человек в каждый, а потом 1000 человек, куда они должны посылаться из города Полтавы: «А из Полтавы изволил бы великий государь посылать в Запороти своих ратных людей по 1000 человек, а послать бы их в Запороти на весну; а в Запорогах бы быть особому воеводе и зимовать в Запорогах; тем над неприятелем и промысл учинить». Из других более мелких вопросов, касавшихся Запорожья, гетман бил челом о стоящих на реке Ворскле мельницах, идущих на низовое войско: обращать ли их и на будущее время на низовое войско и крепость Кодак или же на что другое^[540].

По новому положению московские воеводы должны были управлять городами, распределять налоги, собирать подати, определять торговые пошлины, винные аренды; в своем распоряжении они имели помощников и особых переписчиков; последние должны были составлять перепись украинского населения и обозначать каждому обывателю долю его повинностей^[541].

Из остальных семи статей, поданных Брюховецким царю, одна, по порядку четвертая, касалась назначения митрополита в Киев. В этой статье Брюховецкий бил челом царю на том, чтобы государь, ввиду большого влияния, которое имеет киевский митрополит на казацкое войско в Украине, и ввиду шатости самого войска, прислал в Киев святителя русского. На эту статью, впрочем, сам царь отвечал, что он снесется с цареградским патриархом, и если патриарх подаст свое благословение о Киеве, то на то будет государев указ^[542].

Все статьи, поданные Брюховецким в Москве, подписаны были приехавшими с ним старшинами и полковниками, между коими было и три лица от запорожских казаков. Как пишет Ригельман: «Великого государя, его царского пресветлого величества, верного низового кошевого запорожского войска, вместо Ивана Лященко, Горбаня и Мартына Горба, письма неумеющих, по их прошению, на сих подтвержденных статьях, и их же, товарищ куренный Захарко Андреев руку свою властную приложил»^[543].

В отсутствие Брюховецкого исполнявший его обязанности наказный гетман, переяславский полковник Данило Ермоленко, получил известие о затруднительном положении гетманских казаков, отправленных раньше того, в виде залога, в крепость Кодак. Ввиду предстоящего зимнего времени и ввиду того, что все войско, находящееся в крепости, и голо, и босо, полковник крепости Кодака Харько Кривой просил наказного гетмана прислать ему борошна, шуб, сапог, шапок, холста и несколько десятков бочек пороха, чтоб было достаточно на зимнее время. Ермоленко мог только выдать борошно и шубы просителю, но об остальном донес Брюховецкому и просил его сделать скорейшее распоряжение о том, чтобы войско не разбежалось из Кодака^[544].

О самих запорожцах Ермоленко сообщил, что они в составе всего войска с табором, пехотой и народом, под начальством Серко, Косагова и Хитрово, ходили в поля, на Куяльники, за реку Буг, и оттуда возвратились в целости, собираясь снова идти под турецкие городки. О подвигах запорожцев было доложено царю, и в конце октября 1665 года в Запорожье послан был стряпчий Иван Образцов с запасами^[545].

Но вместе с добрыми вестями Данило Ермоленко доносил Брюховецкому и вести, весьма неприятные гетману. Так, в это время объявился на Украине бывший запорожский казак, потом овручский полковник Демьян Децик, или Дацко; сперва он действовал за Брюховецкого, сражаясь против Дорошенко, татар и поляков под Белой Церковью и Мотовиловкой, а потом бросил свой полк под Киевом, ушел к наказному гетману Данилу Ермоленко в Переяслав; после этого он объявил себя гетманом Малороссии в противность Брюховецкому и был признан в этом звании некоторым числом малороссийских и запорожских казаков^[546].

Но этого было мало: в то же время получена была от Ермоленко и другая весть – о появлении в Заднепровской Украине Петра Дорошенко, бывшего черкасского полковника, занявшего место Павла Тетери. Последний, убедившись в том, что он не сможет отстоять ни собственного гетманства, ни Правобережной Украины, добровольно удалился в Польшу, захватив с собой свое имущество. Дорошенко выбран был на гетманство на самый Покров Пресвятой Богородицы и немедленно сообщил о том через письмо запорожским казакам. В письме запорожцам Дорошенко просил низовых рыцарей об утверждении его на гетманстве, о снисхождении и приязни к нему, какую они оказывали «славно покойному» Богдану Хмельницкому. На то письмо запорожцы с атаманом Иваном Величко-Босовским отвечали Дорошенко, что они готовы оказывать ему дружбу и признать его гетманом, но только тогда, когда он будет избегать «душевредной лиги», к которой стремились три «умомрачные» предшественника Дорошенко^[547].

Предъявляя свои требования Дорошенко, запорожские казаки вовсе не знали ни его характера, ни его политических идеалов, ни его истинных чувств к родине. Дорошенко был, бесспорно, человек выдающихся способностей и горячий патриот, чуждый самолюбия и партийных интересов. Это единственный, кроме Павла Тетери, из всех гетманов, который стоял выше личных и сословных интересов и желал служить с пользой родине, спасти ее от внутренних раздоров и поставить на путь политической автономии. Но он искал для этого совершенно других средств, нежели запорожские казаки, и выступил с совершенно новыми мыслями, нежели все его предшественники: объявив себя гетманом обеих сторон Днепра, Дорошенко решил отдать всю Украину под власть турецкого султана и заключил с ним по этому поводу формальный договор^[548]. Он видел, что Польша не дала счастья Украине, но в то же время он предвидел, что и от Москвы Украине не ждать поблажки: он полагал, что в конце концов малороссы, имеющие одну веру и почти один и тот же язык с русскими, потеряют и тень своей политической независимости и сольются безраздельно с великороссами. Поэтому если отдаться вместо московского царя турецкому султану, то, при разности языка и веры, можно рассчитывать, что Украина навсегда сохранит свою самостоятельность. В этом-то Дорошенко и разошелся с запорожцами, не меньше его любившими свою родину, но видевшими залог для своей свободы, как и вся украинская масса, в русском царе.

В отсутствие Брюховецкого Дорошенко успел одолеть своего противника, назвавшегося гетманом правой стороны Днепра, Степана Опару. Опара, собрав около себя партию людей и войско, стал действовать против Дорошенко и его союзников, татар. Сторонники Опары пытались призвать к себе на помощь реестровых казаков, но те отказали им и сообщили о том крымскому султану, стоявшему в то время с ордой под Черным лесом. Султан, кроме того, перехватил письма, которые писал Опара со своими сторонниками Ивану Серко и брацлавскому полковнику Василию Дрозду, враждебно настроенным против Дорошенко и татар и державшимся стороны московского царя. В этих письмах Опара и его сторонники приглашали Серко и Дрозда соединиться вместе и ударить на татар, а после боя идти к Белой Церкви и другим замкам, где у поляков оставлены были одни только залоги с немцами и жолнерами, и снести и разрушить их. Но крымский султан, перехватив письма и не подавая вида о том, что он узнал из них, написал Опаре и его сторонникам письмо и просил их приехать к нему для совета, обороны и целости войсковой. Когда же Опара приехал со своими сторонниками, то султан, показав их «измену» (полякам и татарам), велел их взять под стражу. Дорошенко выкупил Опару у татар и отправил его, скованного за шею и за ноги железными цепями, сперва в Белую Церковь, а оттуда, 28 сентября, через Дубно в Варшаву к королю, где он и был казнен^[549]. После этого-то вместо казненного Опары и выбран был гетманом правой стороны Днепра Петро Дорошенко.

Расходясь в одном, запорожцы и Дорошенко сходились чувствами в другом, а именно – в искренней ненависти к Брюховецкому, манившему русского царя и жадно простиравшему свои взоры к польскому королю. Заменявший Брюховецкого наказный гетман Данило Ермоленко, узнавши о сношениях запорожцев с Дорошенко, сообщил о том Брюховецкому и, получив от него по этому поводу лист, отправил его вместе с собственным запорожцем в Сечь. В собственном листе он убеждал низовых казаков не верить еретикам и не поддаваться на их прелести^[550].

Возвратившись на Украину, гетман Брюховецкий был встречен здесь единодушной ненавистью со стороны простых казаков, украинской массы, всего духовенства, в частности бывшего друга, но теперь злейшего врага его, епископа Мефодия, и в особенности запорожских казаков. Заодно с Брюховецким объявлена была вражда и русским.

6 февраля Григорий Косагов извещал царя, что в Запорожье жить ратным людям небезопасно и что в самой Сечи оттого осталось всего лишь 500 человек за разъездом всех остальных. Известие Косагова подтверждал киевский воевода Петр Васильевич Шереметев. Он писал царю, что запорожцы ратных московских людей не любят, говоря, будто по их милости войску не стало добычи, и хотят мириться с татарами и с Дорошенко; что всему злу заводчик Кирилло Кодацкий и его товарищи, казаки западной стороны Днепра, и что кошевой атаман Леско Шкура, видя замешательство в Запорожье, хотел было сложить с себя атаманство, но казаки упросили его остаться на кошевстве, хотя своих замыслов не покинули: под конец они скинули с кошевства Шкуру за то, что он знался с московскими воеводами Хитрово и Косаговым и не позволил казакам громить калмыков, и выбрали в кошевые Ивана Ждана, или Рога.

Рог, выбранный в кошевые и считая виновником всех бед в Запорожье и на Украине гетмана Брюховецкого, написал ему укоризненное и нравоучительное письмо:

«Послышали мы, что Москва будет на Кодаке; но ее там ненадобно. Дурно делаешь, что начинаешь с нами ссориться; оружие не поможет в поле, если дома не будет совета. Хотя ты от царского величества честию пожалован, но достоинство получил от войска запорожского, войско же не знает, что такое боярин, знает только гетмана. Изволь, вельможность твоя, поступать с нами по-настоящему, как прежде бывало, потому что не всегда солнце в сером зипуне ходит, и не знаешь, что кому злой жребий принес; помни древнюю философскую притчу, что счастье на скором колесе очень быстро обращается; в мире все привыкло ходить как тень за солнцем; пока солнце светит, до тех пор и тень, и как найдет мрачное облако, так и места не узнаешь, где тень ходила: таке вельможность твоя умей счастье почитать»^[551].

Гетман Брюховецкий с его проектом введения бояр на Запорожье сделал прежде всего то, что поставил в двусмысленное и весьма опасное положение московских ратников, находившихся в Сечи. Когда в Сечи разнеслась весть о назначении московских воевод в Кодак и Кременчуг, то запорожцы открыли свободный доступ к себе сторонникам Дорошенко и стали, как пишет о том Грабянка, заводить с Москвой всякие заводы^[552]. Начальник московской рати Григорий Косагов, не чая для себя ничего хорошего от казаков, ушел из Запорожья, оставив даже там 350 бочек хлеба по две и больше того чети в каждой бочке^[553]. Сам царь, извещенный об этом Косаговым, ничего ему другого не велел делать, как только оставить Сечь.

Узнав об отходе Косагова из Запорожья, гетман Брюховецкий послал спросить о причине этого у кошевого Рога. Рог отвечал на этот вопрос уклончиво: «Мы и сами надивиться не можем, зачем он ушел; мы его не выгоняли; мы не изменники, как он нас описывает; не знаем, не потому ли пошел, что у нас кукол ночных нет, с которыми, думаю, на Руси уже натешился; войско запорожское государевых людей колоть не думывало, как он писал: а если когда и случалось, что казак, напившись, промолвил что-нибудь дурное, то быку не загородить рта; пьяный подобен воску: что захочет, то и слепит»^[554].

Сам гетман отнюдь не считал себя виновником поднявшихся на Запорожье смут и объяснял это непостоянством и склонностью к измене со стороны низовых казаков.

Отправляя с поручиком Огаревым в Москву нескольких колодников, и в числе их Деркача, Ярошенко и Щербака, Брюховецкий писал царю, что запорожские низовые казаки, по подлинной вести, дошедшей на Украину, думают что-то недоброе, а потому он, гетман, старается хватать и отсылать в Москву всех подозрительных на Украине лиц, могущих сделать смуту между казаками. Взятые, однако, на допрос в Москве, казаки Деркач и Ярошенко оказались жителями белоцерковскими, посланными еще в 1664 году Павлом Тетерей в Умань к наказному кошевому Сашку Туровцу с листами; не принятые Туровцом, они отправлены были в Киев к гетману Брюховецкому. В таком же роде было дело и Щербака: он послан был в том же году с Дона с письмом и калмыками в Запорожье к Серко, но, не будучи принят Серко, направился в Канев к гетману^[555].

Не довольствуясь этим, Брюховецкий, отправляя в Москву своего посланца, лубенского полковника Гамалию, снова повторил царю, что запорожцы ненадежны; по известию, присланному гетману стольником Григорием Косаговым, они хотят изменить великому государю и приклониться к изменникам черкасам и бусурманам; что по той вести он, гетман, наскоро отправил своих посланцев в Сечь, чтобы собрать там подлинные данные о намерениях запорожцев и уговорить их от своего злого умысла отступить и великому государю верно служить. Сообщая эти вести в Москву, Брюховецкий с тем вместе спрашивал царя, как ему поступить с хлебными запасами, что должны весной идти на Запорожье.

Царь, похваляя гетмана за его усердие и рекомендуя ему и впредь уговаривать запорожцев от их замыслов отстать и великому государю верно служить, вместе с этим дал такой ответ, что хлебные запасы по весне следует послать в Запорожье^[556].

Одновременно с листом, отправленным царю, гетман отправил письмо и воеводе Петру Васильевичу Шереметеву в Киев. Воевода Шереметев, получив весть о намерениях запорожцев изменить Москве, написал длинное воззвание к низовому войску и малороссийскому народу о сохранении верности московскому державному государю. После обращения к украинскому населению воевода обращается и к запорожским казакам. Последним он говорит о том, что к нему дошла весть, как они, забыв Бога, православную веру и крестное целование великому государю, хотят отторгнуться от православной веры, соединиться с басурманами, не желают совещаться со стольником Григорием Косаговым, не пускают к нему ни с какими вестями выходцев и настаивают на выведении из Кодака ратных государевых людей. Дивясь полученной вести и не веря ни во что это, воевода Шереметев говорит, что он привык видеть запорожцев на службе у великого государя и на страже против врагов царя и православной веры. А что касается Кодака и находящихся в нем московских ратных людей, то вывести их из Кодака никак нельзя, потому что Кодак – крепость и защита всему Запорожью, и если вывести из него рать, то неприятелям путь будет чист, а запорожцам – трудность великая. Послание оканчивалось обращением к старшему и меньшему товариществу верно и беспеременно служить царскому величеству и всех подозрительных лиц, вносящих шатость в войско, хватать и казнить по своим правам, чтобы от таких своевольников не произошло какого-либо зла^[557].

Лист воеводы послан был в Сечь с капитаном Иваном Хвощинским, и в то время, когда Хвощинский был в Сечи, при нем находились там же посланцы крымского хана и гетмана Дорошенко^[558].

Таким образом, на Украине и Запорожье поднимались великие смуты, и через это готовился ряд бедствий для жителей, и причиной этих смут были не запорожцы и не украинцы, а сам гетман Брюховецкий с его статьей о введении в главных и второстепенных городах Украины, а также в Запорожье московских воевод с правами административно-экономических управителей страны. В этом винил Брюховецкого и сам епископ Мстиславский Мефодий, бывший друг гетмана, но теперь жестокий враг его за статью о просьбе назначения в Киев на митрополичью кафедру лица из московского духовенства. Так высказался Мефодий в тайной беседе его с киевским воеводой Петром Васильевичем Шереметевым. Когда Шереметев заговорил о необходимости послать в Запорожье к кошевому и казакам лист и особого посланца с целью разведки о причине их волнения, то епископ Мефодий на это заметил, что это дело самое надобное, но только надо в листе к запорожцам спросить, отчего у них чинится шатость и не от «бояр-ли-де от кого»^[559]. Очевидно, под словом «бояре» Мефодий разумел никого иного, как самого Брюховецкого, добывшего себе сан боярина в бытность в Москве.

Крайнее недовольство гетманом обнаружилось не в одном Запорожье: вместе с этим оно обнаружилось и в городах Украины, прежде всего в Полтаве, потом Переяславе, Миргороде и других: «В Запорогах и в Полтаве начала быть шатость великая, потому что запорожцы и полтавцы и всех малороссийских городов полковники, старшина, казаки и духовенство боярина-гетмана не любят за то, что он начал делать своенравством»… Больше всех волновались полтавцы: «Запорожцы с полтавцами живут советно, что муж с женой»^[560]. Так заявлял об этом тот же епископ Мефодий киевскому воеводе Шереметеву. Сам же гетман передавал московскому дьяку Фролову, что виновники всему – запорожцы. Как передают его слова «Акты Южной и Западной России»: через запорожцев на Украине объявилось много своевольников, охотных к бунтам и шарпанине, ленивых до черных работ: по замыслам запорожцев своевольники поднимают смуты и объявляют вражду к гетману-боярину; от запорожцев все зло происходит; ими же руководит одна страсть – как бы побольше людей разорить и, нашарпавшись чужого добра, всякому бы старшинства настичь; в Запорожье из-за Днепра понашло много казаков от голода, и там теперь бунты всякие затеваются; бунтуются и переяславцы, которые хотят идти на Запорожье и оттуда на гетмана ударить, и государевых людей, которые в Переяславе живут, злодеями и жидами зовут^[561].

Объявляя обо всем этом в Москве, дьяк Фролов не скрыл и того, что гетман-боярин, недовольный на киевского полковника Василия Дворецкого за согласие его с духовенством, протестовавшим против назначения в Киев митрополита из московских владык, хотел послать Дворецкого в Запорожье с видимой целью, чтобы он уговорил казаков прекратить шатости, но с тайной, чтобы казаки убили его в Сечи^[562].

Возникшая вражда между низовым войском и гетманом-боярином была как раз в руку врагам последнего. Пользуясь всеобщим недовольством на Брюховецкого, гетман правой стороны Днепра Петро Дорошенко и поляки употребляли все силы на то, чтобы привлечь на свою сторону запорожцев и с ними ударить на Брюховецкого. Так, 15 июля польский комендант Жебровский писал из Чигирина в Белую Церковь коменданту Яну Стахорскому, что гетман Петро Дорошенко «уже начал гораздо к доброму с запорожцами»^[563]. Письмо это попало в руки Брюховецкого, и он немедленно сообщил об этом царю, прося государя поторопить присылку воеводы Сафонова с ратными людьми в Запорожье, чего он раньше так настойчиво добивался, чтобы воевода своим скорым приходом «мог зайти тем запорожских казаков злым замыслам».

Питая искреннюю вражду к Брюховецкому, запорожцы, однако, на этот раз настолько владели собой, что пока не выказывали открыто своих чувств к нему. Так, когда гетман узнал о смутах в Запорожье и отправил туда своих посланцев с подарками для войска и с тайным наказом разузнать настроение войска, то казаки послали гетману письмо с уверением своей дружбы к нему и с приложением «прелестных» листов Дорошенко к низовому войску. Письма отправлены были гетману особыми посланцами войска, при которых находился и пойманный татарский язык. Гетман, получив письмо запорожского войска, «прелестные» листы Дорошенко и татарского языка, послал их в Москву. Посылая же листы Дорошенко и запорожское письмо, Брюховецкий добавил от себя, что, несмотря на дружелюбный тон запорожцев, он все же мало верит в их мирное настроение, потому что между ними немало живет казаков западной стороны Днепра. И это тем более, что посланцев Дорошенко запорожцы вовсе не прислали к гетману, а отпустили с листами и с честью в Чигирин и вслед за ними послали и собственных послов туда же. Сами посланцы Брюховецкого, бывши в Запорожье, наслышались там, что казаки нарекают на дворян и на полковников, и на самого гетмана похвалки делают; что они послали в Полтавщину 200 человек товарищей, чтобы изловить гетмана и причинить ему зло; что эти 200 человек находятся в городе Беликах Полтавского полка и что гетман через то никуда не выходит из Гадяча, но с запорожцами старается ладить, почему, согласно царскому указу, отослал им хлебные запасы, пшено и крупу, но все же просит царское величество поскорее отправить в Запорожье воеводу Петра Сафонова с ратными людьми для того, чтобы в Запорогах дурна какого не учинилось.

Помимо этой просьбы, Брюховецкий также просил царя прислать на Украину для обороны от наступающих неприятелей ратных государевых людей и уведомлял его о том, что он держит при себе два полка, не распуская их по домам, – пехотный полк Ивана Щербины и конный полк Дмитрашки Райча, потому что казаки этих полков на левом берегу Днепра не имеют своих домов и потому что через это можно предупредить всякие бунты на Запорожье^[564].

Царь, получив все эти вести от гетмана, отправил, 9 августа, из Москвы в Киев жильца Иону Леонтьева для объявления приговора над бунтовщиками города Переяслава и для разузнания положения дел в Запорожье. Относительно Запорожья царь дал послу такую инструкцию: боярину-гетману писать от себя в Запороти к кошевому атаману Ждану-Рогу с казаками и укреплять их всеми мерами, чтобы они ничего дурного не затевали, а чинили бы промысел над неприятелями^[565].

Приехав, в самом конце августа, на Украину, Иона Леонтьев свиделся с гетманом Брюховецким и между другими статьями данной ему инструкции коснулся и запорожцев. Но, к удивлению Леонтьева, Брюховецкий ответил, что запорожцы верно служат великому государю и шатости от них он никакой не чает: в недавних числах они ходили из Запорожья на крымские улусы и, помощью Божией и счастием великого государя, крымские улусы удачно повоевали и полона много набрали. Потом, из других сведений, оказалось, что запорожцы ходили к Очакову и крымским татарам к Отрелице, среди самого лета, в июле; они отбили много коней, рогатого скота, взяли 1150 человек мусульман в плен и освободили 150 человек христианских невольников. Но Иона Леонтьев заметил, что государю стало известно, будто запорожские казаки очень «крамолятся» за вновь наложенные на малороссийских жителей подати и будто бы они посылали послов к полякам бить челом и просить у них прежних вольностей, и поляки приняли запорожских послов и одарили их великими подарками. На это гетман Брюховецкий отвечал, что запорожским казакам «крамолиться» за малороссийские подати нет никакого основания, так как это дело вовсе их не касается; да к тому же новых податей совсем не наложено на украинцев; а посылали ли запорожцы своих послов к полякам, того гетман не знает, хотя примет немедленно меры к тому, чтобы дознать и сообщить о том великому государю^[566]. Отписывая царю через Иону Леонтьева, гетман Брюховецкий о причине шатости в Запорожье говорил, что вся беда произошла в то время, когда он, гетман, находился в Москве, и вызвана она была воеводой Федором Протасьевым и другими начальниками над московскими ратными людьми: они допускали неправды, обиды, утеснения, насилия и невыносимые бедствия жителям, и жители, покидая свои дома, жен и детей, уходили в Запорожье и там поднимали смятение и бунты. Кроме того, причиной бунта в Запорожье был и епископ Мстиславский Мефодий, который, возвращаясь из Москвы, где был у великого государя (по делу Никона), и едучи через Белгород, бросал мятежные слова между людьми. Но теперь, однако, милостью Божией и счастьем государя, в Запорожье обстоит все тихо и спокойно^[567].

Было ли это в самом деле так, или в таком ответе со стороны Брюховецкого крылась какая-нибудь политика в отношении Запорожья, это неизвестно. Но известно то, что гетман, чувствуя себя небезопасно по приезде из Москвы на Украину, окружил свою особу телохранителями из сотни московских людей и отряда запорожских казаков.

Несмотря на это, тучи, нависшие над головой Брюховецкого, все более и более сгущались, и народное негодование против гетмана за московских бояр уже начало выходить из пределов; тем более что и сами бояре вели себя слишком предосудительно на Украине. Так, полтавский воевода Яков Хитрово отнимал у казаков лошадей, выгонял их в шею из своего дома, выбивал им глаза тростью и плевал в них, отнимал луга и сеножати, обременял заслуженных казаков квартирами для своих людей, себя величал «набольшим человеком», а всех казаков ругал «подчортами». У самих запорожцев воевода Петр Васильевич Шереметев велел отнять мельницы в разных местах Полтавского полка, несмотря на давно установившийся обычай, по которому взимаемые хлебные сборы со всех казацких и мещанских мельниц в Полтаве и ее уезде «во все годы» отправлялись на запорожское войско^[568]. Такие же жалобы раздавались со стороны украинского населения и на других московских воевод^[569]. И в это самое время росла популярность противника Брюховецкого, заднепровского гетмана Петра Дорошенко.

Но все же народное негодование сдерживалось в известных границах до тех пор, пока не произошло обстоятельство, которое подняло все казацкое население как на Украине, так и на Запорожье на ноги. Это – заключение в январе 1667 года так называемого Андрусовского перемирия между Россией и Польшей. По этому перемирию Левобережная Украина оставалась под властью Москвы, Правобережная доставалась Польше, за исключением города Киева, который переходил к Москве только на два года, а потом снова должен был отойти к Польше. По соглашению между русским царем и польским королем решено было известить турецкого султана и крымского хана о состоявшемся польско-русском перемирии и пригласить их примкнуть к мирному союзу. В пактах этого договора было два пункта, которые касались и запорожских казаков: в одном из них было сказано, что «тамошние казаки, живущие по островам и седлищам и остающиеся в оборонах, должны оставаться в послушенстве под обороною и под высокою рукою обоих великих государей для услуги против наступающих бусурманских войск». В другом пункте было сказано, что запорожцы должны помогать русскому и польскому государям в том случае, когда крымский хан откажется соблюдать приязнь к России и Польше после объявления ему через особых послов о состоявшемся Андрусовском перемирии^[570]. Казацкие послы не были приглашены в Андрусово, и только после заключения перемирия Украина и Запорожье узнали об этом через стольника Ивана Телепнева, посланного 12 февраля к гетману Брюховецкому.

Весть об этом как громом поразила всех на Украине. И в самом деле, без воли и без объявления народу Украина разделялась на две части, и в одной вводились польские порядки, в другой – воеводское управление. Без согласия и без извещения казаков Запорожье объявлялось сразу и в зависимости от Польши, и в подчинении России. Конечно, и от украинцев, и от запорожцев нельзя было ожидать ничего хорошего после объявления об Андрусовском перемирии, и уже сам гетман Брюховецкий заявил стольнику Телепневу, что в Кременчуг и в Кодак нужно ввести ратных московских людей, лишить запорожцев хлебных подвозов и избавить Запорожье от многолюдства, потому что от запорожцев нужно ожидать большого возмущения^[571].

Не довольствуясь этим, Брюховецкий отправил в Москву особого посланца, Александра Селецкого, и через него сообщал, что он всячески уговаривал запорожцев, посылая им всякие подарки, к доброму делу, а главное, к тому, чтобы жили в добром совете и братской любви с московскими ратными людьми, но только в этом помехой служит ему епископ Мефодий, через которого и проливается вся невинная кровь христианская на Украине, и лучше было бы, если бы он жил где-нибудь подальше от Украины, в особенности же от Запорожья. Епископ Мефодий еще в прошлом году, когда ехал из Москвы на Украину, наговаривал генерального войскового судью Петра Забелу, чтобы он послал в Запорожье своего сына, конечно, не на добро какое-нибудь, а на то, чтоб тот поднял бунты и своеволие. Но он, гетман, поняв все коварство епископа, запретил идти в Запорожье сыну Забелы, говоря, что его отец и состарился, а в Запорожье не бывал, и все свои привилегии добыл у польского короля. Не слушаясь этого, Забела-отец все-таки хочет послать своего сына в Запорожье, и «на то Забелино лукавство гетман молит скорого великого государя указа», а в конце просьбы, для лучшей верности, прилагает лист, какой писал Забеле сын, и снова молит не дозволять епископу видеться с запорожцами в Москве, потому что он наговаривает их на всякое зло и жалуется им, будто бы боярин-гетман лишает его по-прежнему «всяких кормов»^[572].

Но несмотря на все меры, принятые гетманом, несмотря на все заискивания его перед запорожцами, народное движение не было остановлено. Оно началось с запорожцев. По условию между московским царем и польским королем нужно было о состоявшемся польско-русском договоре известить турецкого султана и крымского хана. Для этого из Москвы был отправлен стольник Ефим Лодыженский; его сопровождали подьячий Скворцов с товарищами и солдатами и крымский гонец Магомет-ага с 20 татарами. Послы выехали из Москвы в конце марта 1667 года, везя с собой в Крым большую казну, подарки и разные вещи. Пройдя благополучно города Средней и Южной России, послы 3 апреля прибыли к Переволочной и переправились с левого берега Днепра на правый, а 4-го числа того же месяца стали на речке Омельнике, в 15 верстах от Днепра. Тут к ним пристали около 150 человек запорожских казаков, зимовавших в малороссийских городах, со старшиною Гайчуком и есаулом Хвесиком, и, переночевав, пошли на другой день вместе. Пройдя несколько времени степью, запорожские казаки вдруг отделились от послов, заехали вперед и остановились в урочище Первой Пришиби, у речки Базавлука; скоро в это же урочище прибыли и послы. Было около шести часов дня. Тут казаки внезапно бросились на Магомет-агу, убили его самого и 13 человек его товарищей-татар, забрали их имущество, лошадей и служилую рухлядь. Спаслись от смерти только 7 человек служилых Магомет-аги с двумя лошадьми, бежав к Лодыженскому. После этого, 8 апреля, московский посол прибыл в Сечь и объявил кошевому Ивану Рогу обо всем случившемся в пути; посол требовал отыскать виновных в убийстве Магомет-аги, а для себя лично просил дать провожатых доехать до первого крымского городка Шекерменя. Кошевой отвечал, что все это случилось без его ведома и что хотя тридцать человек из тех пятисот казаков и прибыли в Сечь с атаманом Иваном Сохой, но они объявили о своей непричастности к делу. После этого 10 апреля запорожцы собрали раду и на раде отобрали у русского посла все грамоты, наказ, казну, подарки и жалованье боярину Василию Борисовичу Шереметеву и посланнику Якову Якушкину, задержав все это у себя под тем предлогом, что послы не имеют при себе ни царского указа, ни грамоты малороссийского гетмана. Тогда Лодыженский отправил от себя в Москву рейтара Некрасова с запросом, куда ему идти дальше, то есть вернуться ли назад или продолжать путь, а сам остался в Сечи до царского указа.

Царь, получив известие о всем происшедшем с Лодыженским, немедленно отправил к Брюховецкому стольника Василия Кикина и через него приказал гетману отправить самых верных и досужих казаков в Сечь и крепко-накрепко велеть кошевому Ждану-Рогу и всему войску, не мешкая, сделать подлинный розыск прежде всего о том, съезжались ли запорожцы с Дорошенко, присягавшим на верность хану, и если съезжались, то для каких именно дел; а затем разузнать, не эти ли самые воровские казаки, что съезжались с Дорошенко, или не присланные ли самим Дорошенко казаки и убили крымского гонца Магомет-агу с товарищами. Из убийц и заводчиков, если они будут пойманы, царь приказывал более виновных казнить смертью, по своему указу и по стародавним войсковым правам, а других, менее виновных, наказать, кто чего стоит, в присутствии посла Ефима Лодыженского и оставшихся в живых крымских людей; имущество же татар отыскать и возвратить им по принадлежности, чтоб у царя через то с крымским ханом Адиль-Гиреем не было ссоры и никакого нелюбья. Самого же посла Ефима Лодыженского и подьячего, отдав им царскую казну, письма и рухлядь, отпустить с крымскими людьми и с провожатыми до первого крымского города Шекерменя, чтоб дойти им в целости до Крыма^[573].

Гетман по царскому указу отправил в Сечь полкового есаула Федора Донца с товарищем и приказал ему сделать розыск об убийстве крымского гонца и сообщить московскому послу волю царя.

Между тем в Сечи перед этим временем, а именно 12 мая, на раде лишили кошевства атамана Ждана-Рога и вместо него выбрали атаманом Остапа Васютенко, называемого иначе Чемерисом, то есть польским татарином. Во время рады Ждан-Рог объявил казакам, что надо отыскать убийц крымских гонцов. Но на это казаки возразили ему, что искать их не для чего, потому что рухлядь мурзы и теперь у него, Ждана-Рога, в курене, в доказательство чего тот же час вынули из его куреня мурзиный лук, сагайдачное лубье и шапку-мисюрку. Ждан-Рог на это отвечал, что лук и мисюрку ему принесли в подарок казаки, не сказав того, где они взяли их^[574].

Получив от царя указ о продолжении дальнейшего пути, Лодыженский истребовал у запорожцев казну и документы и 15 мая, часу в пятом вечера, выехал из Чертомлыцкой Сечи на липах, в сопровождении сорока человек казаков^[575] и нового кошевого атамана, Остапа Васютенко. Посол направился от Сечи вверх Днепром, предполагая, проплыв 5 верст, высадиться на левый берег Днепра и идти берегом реки в крымские городки, а лошадей своих отправил с прапорщиком Пилкиным, тридцатью рейтарами да с семью казаками особо до Каменского перевоза, отстоявшего на 7 верст выше Чертомлыцкой Сечи. Спустя полчаса после того, как посол вышел в открытый Днепр, 500 человек казаков разных куреней, сев в лодки и забрав с собой ружья, также вышли вслед за ним под начальством казака Страха; они заехали вперед Днепром и стали в Скарбном; когда же посол отошел версты две от Сечи, то казаки внезапно напали на него и принудили пристать со всеми государевыми людьми и татарами к берегу реки. Вытащив из судов на берег самого посла, его товарища подьячего Скворцова, государевых людей, переводчиков, толмачей и семь человек татар, казаки поснимали с них платье и сорочки и, став против них с пищалями, заставили их побросаться нагими с кручи в Днепр. Когда же посол и все люди его бросились в Днепр, то казаки начали по ним стрелять из пищалей, самого посла застрелили на воде, так что он там же, в Днепре, и пошел ко дну, а подьячий Скворцов, переводчик Светин, прапорщик Переверзев, солдаты, люди боярские и посольские татары поплыли вверх за Днепр; но казаки, бросившись за ними в лодках, стали стрелять по ним и убили переводчика Светина, пять человек солдат, четырех татар и двух посольских людей, а у Сидора Скворцова разбили голову, рассекши веслом кожу во многих местах ее, и, считая его неживым, бросили замертво на берегу реки, после чего, забрав казну и имущество посла, скрылись. Придя в себя, Скворцов с уцелевшими прапорщиком Переверзевым, солдатами, боярскими детьми и одним татарином, которые выплыли на берег Днепра, пришли наги к казакам в Сечь и отсюда отпущены были с рейтарами, стоявшими в таборе, в Полтаву. Из татар, кроме одного, вернувшегося в Сечь, двое успели сесть на коней и ускакать к крымским городкам. Посланные же к Каменскому перевозу рейтары и казаки с прапорщиком Пилкиным были ограблены и лишились всех лошадей, но остались в живых. В тот же день, часа за три до вечера, к рейтарам, стоявшим в таборе возле Сечи, пришли войсковой судья и войсковой есаул, объявили им с плачем об убийстве Лодыженского и высказали опасение, чтобы и рейтарам не было того же. После этого, за час перед вечером, вернулись назад и те казаки, разных куреней, которые ходили вслед за Лодыженским на Днепр. Выслушав страшную весть, государевы рейтары снялись с табора и ночью бежали в степь.

Об убийстве Лодыженского прислано было известие от нового кошевого атамана Остапа Васютенко в Гадяч к гетману Брюховецкому, а оттуда через стольника Кикина стало известно и царю.

Царь послал новый указ гетману и приказал ему сделать розыск о всех заводчиках кровавого дела. Кикин, свидевшись с гетманом, узнал от него, что виновниками убийства крымских гонцов были атаман Гайчук из Лысянки и есаул Хвесик из Чигирина, но по наказу Дорошенко ли они действовали, гетману не было известно, виновником же убийства самого посла гетман считал бывшего кошевого Ждана-Рога, который сделал это «для бездельной корысти своей и грабежа». Вместе с этим Кикин узнал от гетмана и то, что Дорошенко постоянно сношается с запорожцами и с кошевым атаманом и склоняет их к союзу с собой, и гетман опасается, как бы Дорошенко в своих происках действительно не имел успеха. Но на самом деле на предложение Дорошенко только некоторые из запорожских казаков изъявляли свое согласие; другие же отвечали тем, что отложиться им от московского царя нельзя, хотя все вместе говорили, что они пойдут выгонять всех государевых русских людей из малороссийских городов^[576].

Весть об убийстве царского посла скоро разнеслась по всем окраинам Запорожья и отразилась главным образом в пограничных орельских городках, какова была в особенности Кишенка: в Кишенку очень много понаехало запорожских казаков для приема хлебных запасов, и к ним бежала масса украинских людей; в Полтаве также ожидали запорожцев, и потому там происходила большая шатость. В Кишенке ходили слухи о том, что в Сечи постановлено было не пропускать никого из русских людей, чтобы про Лодыженского и про других государевых людей не было никаких известий; говорили, что приказано было без «памяти» атамана, приехавшего с гонцами в Кишенку для борошна, никого у Переволочны, с левого берега Днепра на правый, не пропускать; тех из русских людей, которые были с Косаговым в полку, стращали, что если они пойдут в Сечь, то будут потоплены в Днепре, – на то есть приказ запорожского кошевого атамана^[577].

Для подлинного расследования дела об убийстве гетман отправил на Запорожье войскового есаула Федора Донца да челядника Ясенецкого.

Есаул Федор Донец прибыл к запорожцам в Сечь на самый день Троицы, 26 мая, и подал им гетманский лист. Для выслушивания этого листа собрана была рада, и когда на раде прочли лист до конца, то кошевой атаман Остап Васютенко и казаки, пришедшие в Сечь из городов левой стороны Днепра и прожившие в ней по пяти, по десяти и больше того лет, стали говорить казакам, недавно пришедшим в Сечь из городов правой стороны Днепра, что все то зло произошло от них и что когда их не было в Запорожье, то и такого зла не было в Сечи. На той же раде казаки западной стороны Днепра показали Донцу письма, захваченные будто бы у Ефима Лодыженского, в которых будто бы написано, что московский царь, польский король, турецкий султан и крымский хан помирились между собой для того, чтобы снести Запорожье, оттого казаки и потопили стольника Лодыженского с татарами. Когда же между казаками правой и левой стороны Днепра после слов кошевого поднялся ожесточенный спор, то кошевой, опасаясь за жизнь Донца, велел ему уйти незаметно в атаманский курень и оттуда никуда не выходить. В атаманском же курене кошевой, старшина и казаки, бывшие на ту пору у кошевого, объявили Донцу, что главным виновником убийства Лодыженского был казак заднепровского города Калниболота Страх, который потом был пойман и прикован к пушке, но успел бежать: напоив караульщика и чуть не убив его, он сломал с цепи замок и неизвестно куда скрылся из Сечи. Случившиеся же тут выходцы из крымского Аслам-городка объявили кошевому и старшине в присутствии Донца, что при них пришел какой-то, неизвестный по имени, запорожский казак в Аслам-городок, и когда турки спросили его, зачем он ушел из Запорожья, то он ответил, что ушел к ним потому, чтобы избежать смерти от войска за убийство московского посла Лодыженского. Тогда турки объявили ему, что если он потопил Лодыженского, то с ним вместе потопил и татар, и потому приказали повесить его, взяв у него два «испода» белых да полторы пары соболей. Кошевой и старшина при этом известии объявили, что то наверно был Страх, бежавший из Сечи. Старые же казаки говорили между собой, что они и сами не знают, что им делать со своевольниками, которые понашли в Запорожье и ни в чем не слушают старшин. Со слезами на глазах они передавали Донцу, что если бы они предвидели такое зло, как убийство Лодыженского, то вовсе не отпустили бы его из Сечи или же проводили бы его под охраной двухсот и больше того человек. При нем же, есауле Донце, прибыли в Сечь 300 человек запорожских казаков, которые ходили под Аслам-городок, громили там татарские улусы, побили около 50 человек мусульман, взяли десять человек языков и захватили много стад коров, овец, лошадей. Тут же Донец узнал, что после Светлого праздника запорожцы посылали 60 человек с каким-то Костей во главе к гетману Дорошенко и 30 человек из посланных вернулись назад, а 30 остались при гетмане. Вернувшиеся в Запорожье посланцы хвалились, что Дорошенко подарил им кармазиновые кафтаны и потчевал их романеей и рейнским; с какой же целью они были посланы, Донец о том не мог узнать. Кошевой, продержав у себя Донца два дня, отпустил его на третий день и через него отправил лист к гетману Брюховецкому^[578].

Гетманский посол Федор Донец выехал на четвертый день после Троицы, а перед праздником Троицы, 21 мая, кошевой атаман Остап Васютенко послал гетману Брюховецкому письмо, в котором, упоминая о смерти стольника Лодыженского, выставлял и самые причины кровавой расправы казаков с царским послом. Васютенко начал с упрека самому гетману, который, по евангельскому выражению, вместо хлеба стал подавать запорожцам камень и ожидал за то благодарности от них. Затем он коснулся того, как московский государь, его царское пресветлое величество, долго тешил казаков бумажными листами, точно детей яблоком, всякими обещаниями и приглашал их, не склоняясь ни на какие прелести, верно служить ему, а сам между тем, заключив союз с польским королем, с тем же самым обращается и к крымскому хану и, в случае согласия на мир со стороны хана, обещает стеснить во всем запорожских казаков и в этом роде уже начал свои действия. Царь хочет лишить запорожцев того, за что предки их омывались кровавыми слезами, над чем трудились они кровавыми трудами и что считается у них наидрагоценнейшей вещью, милой всем созданиям – рыбам, птицам и зверям, – войсковых прав и вольностей. Но царское величество не в одном Запорожье хочет искоренить права и вольности, о том же стараются московские воеводы и на Украине, дорогой отчизне казацкой, приведенной в полное разорение и могущей вызвать сожаление даже у самого злого зверя, если бы только тот зверь имел человеческий разум. Не от чего иного, как от великих обид, наносимых в городах на Украине московскими людьми, погиб и стольник царский, и теперь, если гетман не удержит ратных людей от насилия, то оттого может восстать еще больший огонь. Сами запорожцы всегда, пока они живы, будут стоять за свои права и вольности, а что касается тех, которые хотят лишить казаков этого, то как слепому не убить никого по прицелу, так и тем напрасно трудиться и промышлять над запорожцами: все монархи пусть помнят о том, что за запорожцами право начинать, а за Богом воля кончать. Заканчивая свое письмо, кошевой атаман Васютенко просил гетмана жить по-прежнему с запорожцами в любви и согласии и вновь напоминал ему через казака Киктя о просьбе войска прислать в Сечь обшив, железа, смолы, пеньки, полотна и колод для сооружения лодок на реке Днепре^[579].

По этому письму гетман Брюховецкий послал отписку царю о подлинном убийстве стольника Лодыженского возле Сечи, а самого кошевого известил, что железо, смола, пенька и полотно уже закуплены и посланы будут в Запорожье, когда получится на то царский указ; вместе с этим гетман просил кошевого и все войско «быть постоянно в дружбе своей к великому государю»^[580].

Отправив такое резкое и решительное письмо Брюховецкому, кошевой Остап Васютенко как бы одумался и уже через семь дней после первого письма отправил гетману другое. Вспоминая о погроме крымского гонца Магомет-аги, о разграблении его имущества казаками, о приказании гетмана через есаула Федора Донца выдать виновных в убийстве и грабеже своевольников, кошевой Богом свидетельствовал, что те убийцы, совершив свое кровавое дело, совсем скрылись из глаз и, боясь наказания, где-то блуждают, вовсе не являясь в Сечь. Впрочем, кошевой уверял гетмана, что самое убийство крымского гонца произошло по собственной же вине Магомет-аги: гонец имел неосторожность сказать казакам, что царское величество вошел в сношение с крымским ханом по тому поводу, чтоб искоренить всех запорожцев, проживающих по обеим сторонам Днепра, и самое место до основания разрушить. Раздраженные и запаленные такими словами крымского гонца, запорожцы убили гонца с его товарищами на месте, а сами неизвестно куда улетучились. Припоминая одну пословицу, казаки вместе с ней выражали свое огорчение по поводу случившегося печального обстоятельства: когда орел был подстрелен стрелой, то, глядя на нее, сказал: «Не жаль мне ни дерева, ни железа, а жаль только моих собственных перьев». Так и у запорожцев не болит сердце оттого, когда они несут ущерб на своем здоровье от басурман и других враждебных им неприятелей, как от того, который, будучи сыном одинаковой с ними восточной церкви и оставаясь другом по несчастью, теперь умыслил, как прекрасный цветок вырвавши из огорода, нанести им пятно позора. Что до убийства стольника Лодыженского, то кошевой и тут свидетельствовал Богом, что оно совершилось без его ведома, и ссылался на оставшихся в Запорожье московских ратных людей, могущих засвидетельствовать непричастность кошевого к «богомерзкому делу». Кошевой и казаки уразумели, что они опутаны со всех сторон сетями своих недоброжелателей и, подобно кораблю, обуреваемому морскими волнами, окружены своими врагами; оттого теперь они дают обещание, в случае возвращения к ним царской милости, служить государю, не щадя своей жизни; в противном случае, когда на них не последует царской милости, они будут, подобно саламандре, оставаться в огне: «паук сети из внутренностей своих расставляет, но в них только муха попадает, а шершень не боится того». Заканчивая свое письмо, кошевой Остап Васютенко просил гетмана донести «горячее» прошение великому, милосердому и ласковому государю, чтобы он, забыв свой гнев на запорожских казаков за убийство татарского гонца и царского стольника, снова явил бы свою милость казакам, за что казаки обещаются как самому государю, так и наследникам его служить мужественно против каждого неприятеля, а самих преступников, наделавших столько бед всему войску, если только они покажутся в Кош, немедленно казнить^[581].

Возвратившийся 2 июня из Запорожья к гетману, его посланец Федор Донец о настроении запорожцев передавал так: словесно кошевой, судья и другие казаки в разговорах с ним, Донцом, объявляли, что если государь отпустит им вину за смерть гонца и стольника, то они впредь рады будут ему служить и всякого добра желать; если же он не отпустит им их вины, то у них положено на том, чтобы, соединясь с Дорошенко и татарами, идти воевать государеву вотчину, украинские города. От себя же Донец прибавил, что в Запорожье собралось очень много народу, гораздо больше против прежних годов, и большую часть его составляют пришельцы с полковником Константием правой стороны Днепра^[582].

Гетман Брюховецкий, получив и оба письма от запорожских казаков, и подлинные сведения от есаула Федора Донца, известил обо всем происшедшем в Сечи московского царя в пространном к нему листе. В этом листе он выставил три причины, вызвавшие, по его мнению, волнения в Запорожье. Первая причина та, что гетман предварил злое намерение полковника Константия западной стороны Днепра, приходившего с бунтовщиками прошлой зимой (1666 года) на малороссийские царского пресветлого величества города. Вторая причина – налог на мужиков разных городов, пригородов и сел левой стороны Днепра установкой дани на государеву казну, – тяглые мужики, недовольные этим, бежали на Запорожье и подняли там бунт. Третья причина – насилия и обиды со стороны воеводы Федора Протасьева на Украине в то время, когда гетман находился в Москве, – обиженные воеводой сошли в Запорожье и, конечно, там не молчат, а других к бунтам возбуждают. Опасаясь, чтобы искра бунта не залетела из Запорожья на Украину и не разгорелась бы в последней огромным пожаром, гетман просил царское величество прислать ему ратных людей для безопасности, потому что собственным полкам он не доверяет, так как многие люди этих полков могут «починиться запорожцам»^[583].

Через два дня после того, как написано было письмо Брюховецкого к царю, в Москве получено было известие о том, что из Запорожья в Чигирин выехал на 30 конях Чигиринский казак Ушул до гетмана Дорошенко и, объявив ему о сдаче всего Запорожья, принес на том присягу в Чигирине. В то же время от Дорошенко пошли в Запорожье для принятия присяги корсунский полковник Семен Бут да переяславский полковник Василий Сучкаренко с двумя татарами^[584].

Между тем Брюховецкий, опасаясь и за собственное положение и боясь за то, чтобы запорожцы не пристали к Дорошенко, отпуская от себя в Москву стольника Василия Кикина, просил царя, чтобы он пожаловал запорожцев, убивших Ефима Лодыженского, и велел бы «отдать» их вины^[585].

В Москве, конечно, понимали, если не более Брюховецкого, то не менее его, к чему могло привести брожение в Запорожье, и потому поспешили «отпустить» вины запорожцев, чем думали вполне успокоить их. 26 июня царь послал указ на имя гетмана Брюховецкого и, изъясняя в нем все поступки запорожцев «ослеплением и неискустностью ума», отпускал им их вину, а для успокоения самого гетмана велел белгородскому воеводе князю Юрию Борятинскому послать на Украину ратных людей^[586].

Итак, царь Алексей Михайлович, вынужденный положением дел, должен был «пробачить» вины запорожцев. Как говорит Самовидец: «А с того наибольше бунты начали восставати»… «Казаки считали, что им, по воле своей, все позволяется и что, будто бы, от них все зависело»^[587].

Отпустив вину запорожских казаков и тем на время расположив их к себе, царь нашел нужным привлечь на свою сторону и гетмана левой стороны Днепра, Петра Дорошенко. С этою целью к Дорошенко, в город Чигирин, отправлены были дворянин Василий Дубенский и стряпчий Василий Тяпкин. Посланцам велено было оторвать гетмана от союза с крымцами и поляками и склонить его на сторону царского величества. Посланцы отправились в путь спустя некоторое время после посылки в Сечь царской грамоты и скоро прибыли в Чигирин. Но в Чигирине они не имели никакого успеха, и гетман Дорошенко дал им такого рода ответ, что с поляками ему дела нарушать нельзя, потому что он живет под властью польского короля, а с татарами союза разрывать невозможно, потому что с ними побратался и всей палатой на совершенную дружбу присягал сам польский король, – «и так несть раб болий господина своего». А что до того, чтобы удерживать татар от набегов на украинские города левого берега, то в том виновен не он, Дорошенко, а запорожские казаки и московские ратные люди, живущие в Сечи: именуясь подданными московского царя, они причинили большие убытки в Крымском государстве, и татары хотят на заднепровских городах искать своих убытков^[588].

Говоря о причиненных запорожскими казаками убытках крымским татарам, гетман Дорошенко, очевидно, разумел поход их в октябре месяце на крымские улусы под начальством кошевого атамана Ивана Рога и полковника Ивана Серко. Кошевой Рог с 2000 человек казаков, ворвавшись в крымские владения, выжег много сел и деревень, посек много людей, а местечко Арбаутук взял изгоном и всех без остатка людей в нем истребил. Серко вышел также с 2000 человек и ударился от Кафы на Ширимбеевские улусы, много сел и деревень разорил, сына Ширимбеева, Атыша, семи лет, и мамку его взял в плен, а дядьку его иссек в то время, когда уходил от хана отводом. Всех пленных, женщин, девиц и недоростков мужского пола, запорожцы захватили до 1500 человек, а пленных освободили на волю больше 2000 человек^[589].

Кажется, этот же самый поход Серко на крымские владения разумеют и польско-малороссийские летописцы, относящие его также к октябрю 1667 года. Дело происходило, по их словам, так. Польский воевода Маховский, собравшись охранять Заднепровскую Украину от татар и турок, вышел туда со всеми своими войсками и расставил их по квартирам местного населения. Заднепровскому населению такое действие Маховского очень не понравилось, и оно призвало против поляков Дорошенко. Дорошенко не замедлил выйти против Маховского и нанести ему два поражения. Гетману помогали в этом и татары. Польный гетман Ян Собеский, узнав о поражении Маховского, вышел лично против Дорошенко и татар. Противники сошлись у Подгайцев, и тут орда с Дорошенко облегла поляков со всех сторон, но как раз в это время пришла весть, что Серко, выбравшись в октябре из Сечи, напал на Крым^[590]. Тогда татары, по выражению летописца, точно собаки, съевшие объедки, поспешно заключили перемирие с Яном Собеским и бросились в Крым. Хан напал на Серко под Перекопом и вступил с ним в бой. Сначала успех был на стороне татар, но под конец запорожцы разбили хана и заставили его бежать от Перекопа; вместе с ним бежали в горы и татары с женами и детьми. Запорожцы больше недели опустошали Крым, сожгли в нем много сел и, взяв большую добычу, благополучно возвратились в Сечь^[591].

После этого запорожцы написали царю письмо о своем удачном походе на крымские юрты и просили государя прислать им жалованье. Царь послал запорожцам и Ивану Серко через поручика Василия Сухорукого обнадеживательную грамоту с просьбой сходиться с калмыками и московскими войсками для отражения крымцев от набегов на Украину^[592].

Глава 17

Возобновление неудовольствия украинцев и запорожцев против московских бояр. Истребление бояр на Украине и участие в том запорожцев. Действия запорожских полковников Сохи и Урбановича против бояр на Украине. Грамота гетману Брюховецкому с убеждением пребыть верным царю и удерживать от своеволия запорожских казаков. Воззвание Брюховецкого к гонцам и запорожцам. Царская грамота кошевому атаману Белковскому. Гибель Брюховецкого и поведение бывших при нем запорожцев. Пребывание Серко в Слободской Украине и удаление его оттуда к гетману Дорошенко. Поход Серко в Крым и его подвиги в борьбе с татарами. Выбор запорожцами Вдовиченко и Суховия в гетманы и борьба с Дорошенко. Помощь, оказанная в решительную минуту Серко Суховию. Перемена настроения Серко в отношении Суховия. Дружба Серко с Дорошенко и нанесение поражения Серко татарам и Суховию у Ольховца

Извещая царя о своем успехе против татар, запорожцы, однако, не то имели в своем уме: их тяготила мысль о введении на Украине и Запорожье московских воевод. Как море, взволнованное бурей, стихает не сразу, а долго бросает потом воды к своим берегам, так и войско низовых казаков, убив царского посла, на этом одном не остановилось, а снова и с неудержимой силой разразилось против них. И как ни задабривал гетман Брюховецкий запорожцев, как ни снисходил к ним «милостивый» царь Алексей Михайлович, а все-таки народное неудовольствие на Украине и Запорожье росло, а с ним росло и открытое возмущение против московских бояр и воевод. С начала 1668 года неудовольствия на московских управителей края поднялись почти во всех украинских городах.

Предчувствуя беду, московские воеводы стали усиливаться ратными людьми и искать защиты у боярина-гетмана Брюховецкого. Но в этот, самый решительный, момент гетман-боярин вдруг изменил царю и объявил себя против московских воевод. Весть об этом поразила всех москвитян и сперва казалась им невероятной. В действительности же этого давно уже нужно было ожидать. Дело в том, что Брюховецкий уже с тех пор, как прочно укрепился на гетманстве, стал ненавистен всему украинскому населению. Причин к такой ненависти было слишком много: Брюховецкий насильно захватил в свои руки булаву, лишил звания всех бывших до него войсковых старшин, стремился усилить свою власть, вызвал на Украину московских бояр и воевод и выказал себя большим гордецом и корыстолюбцем. С каждым днем он терял все более и более популярность в среде казаков и народа и, видя непрочность своего положения, старался усилиться московскими ратными людьми. Но это не спасло его от беды. Когда народные страсти вышли из границ и поднялся открытый бунт, а бояре и воеводы обратились к нему с просьбой о защите, то Брюховецкий сперва потерялся и давал уклончивые ответы москвитянам. Но потом решился схватиться за самое крайнее средство, а именно – стать самому во главе народного движения против московских управителей, призвать на помощь запорожцев и Дорошенко и очистить Украину от москалей, приобрести расположение со стороны населения и после всего объединить Украину и стать гетманом обеих сторон Днепра. Сам Дорошенко обещал ему сдать свое гетманство, которым он вовсе не дорожил, если только Брюховецкий объявит войну москалям. Как говорится в летописи Самовидца: «Брюховецкий, проживши пять лет и три месяца на гетманстве при верности своему государю, рассмотревши неполезное себе и всему малороссийскому народу принятие воевод с войсками великороссийскими на Украине и узнавши о скрытом и явном роптании за то народа, начал промышлять об изгнании из Малой России воевод с их войсками»^[593]. Тогда, уже заручившийся согласием со стороны Дорошенко, Брюховецкий сделал попытку войти в соглашение и со своим недругом, Мстиславским епископом Мефодием. Но Мефодий сам шел к нему навстречу: будучи в Москве по делу Никона в течение 1666 и в начале 1667 года, епископ Мефодий остался недоволен сделанным ему в столице приемом, выехал оттуда с искренней ненавистью ко всему московскому и потому поспешил протянуть руку примирения гетману Брюховецкому и объявить себя горячим сторонником его плана. Мефодий советовал Брюховецкому прежде всего «уловлять запорожцев и ими укрепляться», но отнюдь не поддаваться москалям, чтобы не испытать той же участи, какую испытал Барабаш, которого Москва выдала ляхам в подарок^[594]. В январе 1668 года, после праздника Богоявления, в городе Гадяче собрана была рада, и на ней было объявлено, что запорожцы «переняли» царские листы к крымскому хану, в которых будто бы условлено было, сообща с польским королем и ханом, разорить Украину и старших ее людей забрать в плен; после этого решено было избить московских воевод со всеми ратными людьми в малороссийских городах и отдаться в подданство турецкого султана, но с условием только платить ему дань и пользоваться самостоятельной жизнью, как делает волошский господарь. Вслед за тем в Чигирине была другая рада, и на ней присутствовали посланцы от запорожских казаков, которые принесли присягу Дорошенко быть у него под властью всем Запорожьем^[595].

Почин к открытому бунту подали запорожцы с полковником Иваном Сохой, явившиеся на Украину в начальных числах января. В пригородах и местечках Миргородского полка, где отданы были ранды на откуп, запорожцы перебили откупщиков, разорили ранды и погреба, пограбили вино и сделали так, что те ранды стали пустыми; в городе Яресках и в местечке Устивицах запорожцы подняли бунты, а в селе Матяшевке отрезали содержателю ранды, мещанину Остатке, бороду по самое мясо и пограбили денежной казны около 300 рублей; после этого многие мещане тех мест, по повелению полковника Сохи, стали писаться в казаки и также начали заводить бунты. Тот же полковник Иван Соха схватил нежинского протопопа Симеона за его донос об «измене» епископа Мефодия и, отобрав у него имущество, а самого измучив, отдал гетману Брюховецкому^[596]. В начале февраля пришел в Глухов запорожский полковник Урбанович с полутора тысячью конных и пехотных казаков, отбил у ворот городских караульщиков и поставил собственных караульщиков, запорожских казаков. Воеводу же Мирона Кологривова, стоявшего с государевыми ратными людьми в малом городе, глуховчане, пригласив к себе стоявших в уезде для корма запорожских казаков, решили добром выдворить из города, а в случае его сопротивления определили доставать боем и приступами. Те же пехотные запорожцы, стоявшие в Глуховском уезде, напали на какого-то русского человека Пронку Калину в Кролевце и, раздев его донага, стали искать у него письма, подняв над его головой топор: «Буде у тебя писем нет, ты будешь жив, а буде есть, мы тебе голову отсечем». После обыска казаки стали допрашивать Калину, не идут ли из Москвы ратные люди, и тут же Калина узнал, что запорожцы затем на Украину и пришли, чтобы в малороссийских городах побить воевод и ратных государевых людей^[597].

Само собой разумеется, что обо всем происходившем на Украине немедленно было донесено царю, и царь поспешил отправить большую грамоту на имя гетмана Брюховецкого с приказанием, чтобы он сдерживал казаков в их своевольстве и убеждал их быть верными государю. Относительно Запорожья в этой грамоте сказано было, что туда, по царскому указу, послан воевода Яков Тимофеевич Хитрово и генерал Филипп фон Буковен с начальными людьми и со многими конными и пешими ратниками для похода на крымские улусы против нового крымского хана в помощь прежнему, если новый хан не согласится принять мира, состоявшегося между московским царем и польским королем. А что до жалобы запорожцев на то, будто царь только на письме объявляет им свою милость, в действительности же вовсе забывает о них, то запорожцы, коли они пребудут в христианской твердости, щедро одарены будут царским жалованьем, и если им нужно владеть какими доходами или местами в малороссийских городах, пусть присылают к государю своих челобитчиков, и им вскоре дан будет царский милостивый указ. Но царская грамота не имела никакого действия, и 11 февраля стало известно об измене гетмана Брюховецкого русскому царю^[598]. Брюховецкий отправил воззвание к донским казакам, пользуясь волнениями, поднявшимися на Дону, и в этом воззвании писал, что Москва, побратавшись с ляхами, решила всех живущих на Украине православных христиан, от старшин до младенцев, истребить мечом или в Сибирь загнать, славное Запорожье и Дон разорить и вконец истребить, чтоб те места, где обретаются славные войска Запорожья и Дона, в дикие поля для звериных жилищ обратить, или же иноземцами осадить; Москва хочет сперва Украину смирить, а потом об искоренении Запорожья и Дона промышлять будет, чего ей, Боже, не допомози!^[599]

В Москве нашли нужным прежде всего послать запорожцам жалованье в 2000 рублей и 100 связок немецких сукон разных цветов, ценой на 300 рублей. Царская грамота об этом отправлена 8 марта на имя кошевого атамана Ивана Белковского. В ней говорилось о богоотступном и нехристианском деле Брюховецкого, о его наговорах, будто бы русское войско послано в Запорожье не затем, чтобы держать басурман от набегов на Украину, а затем, чтобы проливать кровь украинского населения; затем говорилось об отправке к запорожцам еще в январе поручика Сухорукого, о проезде его через Полтаву и безызвестном исчезновении его неведомо куда; наконец, внушалась мысль впредь промышлять для обороны Украины и приводить отступников от царя к послушанию, за что обещалась непременная от царя милость^[600].

Однако ни жалованье, ни грамота не произвели своего действия, и на Украине открылся всеобщий бунт: во всех городах и замках стали бить, грабить бояр и воевод и выгонять московских ратных людей. В это время запорожские казаки, соединившись с мещанами, взяли приступом замки сосницкий, новгородский и стародубовский и всех воевод, там находившихся, перебили до смерти^[601].

Когда обо всем этом была получена весть в Москве, то царь приказал белгородскому воеводе князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому весной этого же года («как только подрастет трава») двинуться с войском на Украину. Ромодановский, получив царский указ, пошел на Котельву и Опошню Гадячского полка. В это же время гетман Брюховецкий, все более и более ожесточаясь в кровавых расправах против москвичей и своих личных врагов, дошел до того, что даже приказал сжечь живьем за какую-то вину гадячскую полковницу Острую. Этот жестокий поступок с женщиной возмутил даже запорожцев, и они снеслись с Дорошенко. Дорошенко, получив весть обо всем, происшедшем на Левобережной Украине, и о движении князя Ромодановского, призвал к себе орду и стал готовиться к отпору против русских. Положение Брюховецкого стало весьма критическим: народное движение, начавшееся против московских воевод, скоро обратилось против самого виновника введения их на Украине. Мало-помалу сторонники Брюховецкого стали бросать его и переходить на сторону Дорошенко, действовавшего и прямее, и смелее. При Брюховецком остались только немногие полковники да отряд запорожцев под начальством полковника Чугуя^[602]. Тогда Дорошенко отправил письмо к Брюховецкому с требованием сдать свое гетманство. Но Брюховецкий вместо этого пошел навстречу Дорошенко с войсками и с татарами. 7 июня 1668 года противники встретились на Сербинском поле, близ Диканьки. Тут казаки Брюховецкого перешли на сторону Дорошенко, и Дорошенко послал к Сербинской могиле, где стоял Брюховецкий, брацлавского сотника Дрозденко и приказал ему взять в плен Брюховецкого. По тому приказанию Дрозденко с несколькими десятками казаков явился к Брюховецкому и, объявив ему приказание своего гетмана, взял с кресла под руку и повел его к Дорошенко. Но тут к Дрозденко подскочил запорожский полковник Иван Чугуй, личный друг Брюховецкого, всегда, с самого начала его гетманства, остававшийся при нем с несколькими сотнями низового товарищества, и ударил Дрозденко мушкетным дулом в бок с такой силой, что Дрозденко упал на землю и выпустил из рук Брюховецкого. Но на Брюховецкого набросились его же собственные сотники и простая чернь; они немедленно схватили его и доставили Дорошенко. Приведя к Дорошенко и вычитав ему все его вины, сотники и чернь начали терзать Брюховецкого и таким образом 7 июня, в понедельник Петрова поста, в полдень, убили его перед глазами Дорошенко. Запорожский полковник Чугуй, возмущенный дикой расправой над Брюховецким, жарко стал подбивать войско убитого к тому, чтобы оно уничтожило Дорошенко, но войско Брюховецкого не послушало Чугуя, вследствие чего сам Чугуй ударил на некоторую часть казаков и истребил ее, хотя и не без урона для своих запорожцев. Но междоусобие продолжалось недолго, так как Дорошенко, извиняясь перед Чугуем и запорожцами, говорил, что он не желал смерти Брюховецкого и не отдавал приказания убивать его. Запорожцы, захватив с собой царскую бумагу, данную Брюховецкому, и бунчук, возвратились в Сечь^[603]. Сам же Дорошенко объявил себя гетманом обеих сторон Днепра и, оставив на левой стороне наказным гетманом черниговского полковника Демьяна Многогрешного, вернулся в Чигирин.

Во всех описанных действиях нигде не видно участия знаменитого вождя запорожских казаков Ивана Серко. И точно, Серко после своего возвращения из похода на Крым и получения за то похвальной грамоты от царя оставил, по неизвестной причине, Сечь и очутился в Слободской Украине в звании полковника города Змиева и заведующего казаками слобод Мерефы и Печенегов. Состоя полковником Слободской Украины, Серко лично убедился в несправедливых действиях московских воевод и бояр на Украине, и потому, снесшись с Дорошенко, выступил в защиту казацких прав Слободской Украины против Москвы. 4 марта 1668 года в слободе Красном Куте и на Торских озерах^[604] (где теперь находится город Славянок Харьковской губернии) вспыхнул бунт. Скоро этот бунт отозвался в городе Змиеве: восстал змиевский полковник Иван Серко. 11 марта Серко, вместе с казаками, из Змиева бросился к Харькову, имея целью поднять и харьковцев против московских бояр и воевод. В то время харьковским воеводой был Лев Сытин: «11 марта пришел под Харьков изменник Ивашка Серко с изменники черкасы, собрався с многими людьми, и переходят реку Уды в 2 верстах от Харькова и хотят идти под Чугуев». Но харьковцы отказались действовать заодно с Серко. Тогда Серко решил силой заставить их. Чугуевский воевода сообщал о том белгородскому воеводе, князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, извещая его, будто харьковцы уже изменили царю. Но Ромодановский уверил Чугуевского воеводу, что харьковцы остались верны великому государю, и приказывал ему, «ссылаясь с харьковским воеводой Сытиным, однолично над изменниками черкасами промысел и поиск чинить, и полон имать, и села и деревни жечь, сколько Бог милосердый поможет». После этого Серко принужден был покинуть Харьков. Покидая Харьков, он, в апреле того же года, разорил село Боровое, в мае ограбил слободы Колонтаев и Мартовую^[605], потом очутился каким-то образом под городом Ахтыркой, где, вместе с запорожцами, бился против царских войск, из-под Ахтырки вернулся в Китенку. 20 октября Серко уже очутился в Чигирине, где, по известию польского поручика Белькевича, завезенного Дорошенко в качестве пленника, ходил по городу «своевольно, а не за караулом» и, после побега Белькевича, оставался в Чигирине^[606]. 26 октября Серко был в Торговице. Как говорится в «Актах Южной и Западной России»: «А о том вельми печален, что от царского величества отступил, а бусурманам он не присягал… Приходил же он и соединился с городами, в которых живут казаки, не для чего иного, как для того, чтобы воеводы над нашими (украинскими) людьми не были, а вместо них, по старому украинскому обычаю, поставлены были полковники, сотники и войты»^[607]. Нужно думать, что к этому же времени относится известие и о том, что Серко, кроме Ахтырки, был и под Полтавой, где он почему-то закопал в земле под городом пушки, которые потом выкопали полтавские казаки, ходившие под великого государя город Валки^[608].

Сколько времени Серко оставался в Торговице – это неизвестно. На основании отрывочных данных можно думать, что пребывание его в этом городе было слишком недолго и что отсюда он ходил на Крым воевать с татарами. 9 ноября гетман Дорошенко писал гадячскому сотнику, что запорожское товарищество погромило татарские улусы и злым татарам за зло тем отплатило; а теперь он, гетман, услышав о погроме со стороны низового войска татар и о готовности его биться с ними, послал с добрым вождем своим, с паном Иваном Серко, несколько тысяч человек с пушками, чтоб войско завоевало татарские земли^[609]. Нужно думать, что об этом самом походе Серко на Крым рассказывал, 25 октября, в Киеве воеводе Петру Васильевичу Шереметеву крымский выходец, шляхтич Турач. По его словам, полковник царского величества Иван Серко, с запорожцами, калмыками и донскими казаками, три раза ходил на Крым и в третьем походе побил около 3000 татар, да около 500 взял в плен, а после третьего похода ходил четвертым на город Бахчисарай с пушками. Нужно думать также, что об этом самом походе Серко говорили в Москве поручик Брыжановский и сотник Старой, выехавшие из Киева в путь 22 ноября: «А Серка гетман Дорошенко послал с ратными людьми, которые при нем были, в Крым, для того, чтобы учинить в Крыму поиск и замешанины»^[610].

Но скоро Серко и запорожцы, оставив Крым, должны были поспешить в Запорожье и на Украину, куда призывали их неотложные дела. Гетман Дорошенко, истребив Брюховецкого и удалившись в Чигирин, не нашел там должного спокойствия и очутился в таком шатком и тревожном положении, что должен был лавировать между Москвой, Турцией, Крымом и Польшей и сноситься с ними, обещая каждой из них свою верность и ни одной не исполняя своего обещания. Прежде всего Дорошенко нашел затруднение в Левобережной Украине: оставив там наказным гетманом Демьяна Многогрешного, Дорошенко не мог подать ему вовремя помощи против русских, и Многогрешный вошел в сношение с князем Григорием Ромодановским, изъявив ему свое желание перейти к московскому царю. Тогда Дорошенко снесся, в сентябре, с турецким султаном и выразил готовность быть у него в подчинении. Султан на это предложение потребовал, чтобы Дорошенко посадил в Чигирин и в крепость Кодак по 1000 человек янычар. Дорошенко стал выговаривать себе Чигирин и решил на том, чтобы посадить в Кодаке 3000 янычар, но Чигирин сделать свободной столицей гетмана. В это же время Дорошенко написал письмо крымский хан и потребовал от него, чтобы он укротил запорожских казаков, которые, ходя в разных числах из Запорожья на крымские улусы, чинили татарам большие убытки и разорения, и чтобы гетман, сделав сыск, возвратил все пограбленное запорожцами. Но Дорошенко, написав о том запорожцам, получил от них такой ответ, что они имеют на Кошу своего гетмана и его, Дорошенко, за гетмана не считают^[611].

И точно, в последних числах сентября запорожцы объявили гетманом Степана Вдовиченко, бывшего генеральным писарем в Запорожье. Когда Вдовиченко выбирали гетманом, в то время были и посланцы крымского хана, и запорожцы учинили перед теми посланцами присягу на том, чтобы вольностям татарским быть около Запорожья так, как было при старом Хмельницком, а татарам прислать за то 80 000 человек войска в помощь запорожцам. Новому гетману Вдовиченко поддались города Полтава, Гадяч, Дубны и другие, и Дорошенко должен был послать за Днепр против городов, сдавшихся Вдовиченко, своего брата Григория Дорошенко. Тогда Вдовиченко три раза посылал к Дорошенко листы, в которых просил его прийти в Запорожье на черную раду и ждать там, кого запорожцы выберут в гетманы, а кто окажется выбранным, тому дадут булаву и бунчук. Дорошенко согласился на это, но предварительно послал от себя в Запороти лазутчиков; лазутчики же донесли Дорошенко, что в Запорожье его убьют, и тогда он засел в Чигирине и не стал никуда оттуда выезжать. После этого Вдовиченко стал писать Дорошенко, чтобы он не назывался гетманом и вернул бы булаву и бунчук, а запорожцы с татарами пошли на города Дорошенко, стали разорять и жечь села и деревни, сечь и брать в плен людей^[612]. Но и этим дело для Дорошенко не кончилось: в Запорожье явился еще один гетман, Петро Суховий. Уже вскоре после убийства Брюховецкого запорожцы, не желая пристать к Дорошенко, возвратились в Сечь и отправили от себя нескольких человек посланцев к крымскому хану. Хан очень обрадовался приходу запорожцев, принял их с большой приязнью и, узнав, что они разошлись с Дорошенко, посоветовал им выбрать самостоятельного гетмана в самом Запорожье. Сперва охотника на то долго не оказывалось, но потом на это изъявил свое согласие бывший писарь запорожского войска, молодой, двадцатитрехлетий, «но досужий и ученый человек» Петро Суховий, или Суховиенко. Суховий сочинил себе печать, подобную печати крымского хана, – лук и две стрелы, – стал именоваться гетманом войска запорожского и написал письмо Дорошенко, называя себя гетманом ханова величества и приказывая Дорошенко отнюдь не именоваться запорожским гетманом. В Запорожье к Суховиенко пристала одна партия, в 6000 казаков; зато другая партия признала гетманом Дорошенко и звала его на левую сторону Днепра для черной рады, обещаясь поломать стрелы Суховия своими мушкетами. Последняя партия запорожцев отправила к Дорошенко 6 человек посланцев с приглашением принять гетманство, но Дорошенко от рады отказался, а посланцев отпустил с честью, одарив их шубами, шапками, сафьяновыми сапогами и отправив через них в Запорожье казакам подарки, хлебные запасы и овощи^[613]. Но Суховий не остановился на первой попытке сделаться гетманом: написав письмо хану от имени всего войска, он вместе с посольством от Запорожского Коша отправился и сам к нему в Крым. Хан принял Суховия очень милостиво, остался очень доволен им и написал письмо в Запорожье, что раньше того казаки никогда таких умных людей не присылали в Крым, а потому просил и впредь присылать таких «досужих», как Суховий. После этого, дав Суховию войско, с Калгой и Нурредином, хан приказал Дорошенко вместе с Суховием идти против князя Григория Ромодановского, выступившего на Украину для борьбы с Дорошенко и со всей казацкой старшиной, избившей московских бояр и воевод. Но Дорошенко, видя, что орда больше «прыхильна» к Суховию, нежели к нему, сам уклонился от похода, а послал своего брата, Григория Дорошенко. Пока Григорий Дорошенко, Суховий, нурредин и калга-султан успели переправиться через Днепр и войти в левобережные города, князь Григорий Ромодановский выслал против татар и казаков подъезд со своим сыном Андреем. Но возле села Гайворона Конотопского повета татары, 10 октября, захватили Андрея Ромодановского в плен и потом угнали его в Крым. После этого князь Григорий Ромодановский отступил в Путивль, а Суховий, промешкав некоторое время возле Ромен, решил переправиться с татарами из Левобережной Украины в Правобережную и добывать себе там чигиринское гетманство. Несмотря на зимнее время, Филиппов пост, Суховий переправился через Днепр и решил низложить Дорошенко. Постановлено было союзным казацким войском сперва послать за Дорошенко, потом сделать раду и на раде постановить запретить запорожским казакам впредь делать «тесноту» татарам; кроме того, Суховий особо писал Дорошенко о том, чтобы он явился на раду для того, чтобы запорожцы могли выбрать одного гетмана для обеих сторон Днепра. Но Дорошенко, считая небезопасным всякий выезд для себя, снова уклонился от этого, объявив, что рады бывают для выбора гетмана всегда в городах, а не в Запорожье. Получив такой ответ, татары и запорожцы собрали собственную раду и на ней объявили гетманом Петра Суховия. После этого Суховий отправил своих послов к турецкому султану с просьбой о признании его гетманом и с предложением стоять на тех статьях, какие с султаном постановил Дорошенко. На предложение Суховия султан отправил к нему собственных послов и через них объявил ему позволение именоваться гетманом, а крымскому хану с ордой приказал помогать Суховию, обещая прислать весной новое войско, по договору, на крепость Кодак. С этими-то силами Суховий с калга-султаном и с нурредином и пошел на правый берег Днепра, под города Черкассы, Крылов и Чигирин. Дорошенко, видя такое дело, ничего решительного не мог предпринять против Суховия, кроме того, что разослал всем днепровским жителям приказание прятать свои пожитки от Суховия и ничего не оставлять ему. Жители в точности исполнили приказание своего гетмана, и Суховий действительно не нашел никакой добычи в Заднепровской Украине; татары между тем требовали от него вознаграждения за свой поход и, не получая его, хотели «подуванить» между собой добро Суховия, а его самого, вместе с бывшими при нем запорожцами, взять в плен. Тогда Суховий, предвидя для себя опасность, через «скорых и быстроногих послов своих» дал о том известие в Кош, где в ту пору кошевым атаманом был слабый по характеру Иван Белковский^[614]. Кош послал для выручки Суховия двух своих полковников, Ивана Серко и Игната Улановского. Полковники прибыли в Тогобочную Украину в конце декабря, «межи святы Рождества Господня». Узнав об этом, Нурредин не осмелился напасть на Суховия и, опасаясь Серко и Улановского, скоро убрался в Крым, а Суховий, вместе со своими избавителями, вернулся в Сечь^[615]; гетман же Дорошенко известил о победе над Суховием и запорожцами всех казаков и приглашал украинцев обходиться дружелюбно с великороссиянами^[616].

После этого гетман Петро Дорошенко, видя такое, как пишет о том Величко, «запорожское Суховию вспоможение и ратунок, начал зараз додумываться, что Суховий вышел из Сечи с намерением добиться гетманства Брюховецкого и Дорошенка не сам, но мог быть отправлен от всего низового войска; а также соображая, что не мог он сам пригласить и знатных крымских султанов и вызвать к себе в самую опасную минуту Серко и Улановского, начал с того времени питать в сердце своем злобу против запорожцев и искать повода, чтобы отомстить им»^[617].

Недолго, однако, запорожцы и Серко стояли за Суховия: будучи еще так недавно на его стороне, они выступили теперь за Дорошенко. Тогда Суховий ушел к татарам, с которыми он настолько сошелся, что даже побусурманился и принял имя Шамай– или Ашпат-мурзы; при нем было всего лишь около 300 человек запорожцев^[618].

Дорошенко, узнав об этом, стал сношаться с татарами с целью «быть по-прежнему в миру с ними», но с непременным условием выдачи ему Суховия. Татары отвечали Дорошенко готовностью на мир, но с условием, что если они выдадут ему Суховия, то Дорошенко отдаст им Серко^[619]. Конечно, на этом мир состояться не мог. Сам Серко в это время вновь собирался на татар. 19 января 1669 года киевский воевода боярин Петр Васильевич Шереметев доносил в Москву, что около города Полтавы «стояли на леже 5000 человек казаков разных полков, ожидавшие весны: если Серко по-прежнему пойдет на Крым, то и они пойдут с ним»^[620].

Однако Серко и на этот раз не пошел в Крым: он стал действовать заодно с Дорошенко против татар и Суховия в самой Украине. В половине января того же года сам гетман Петр Дорошенко извещал своего брата, Андрея Дорошенко, и всех гадячских обывателей о том, что охотный полковник Серко послан им, с конными и пешими войсками, против крымского хана Батырчи и гетмана Суховия и, Божией помощью, «отважно и моцне» разгромил их во многих местах, в особенности же сильно побил под местечком Ольховцем; Суховий понес здесь страшный урон; он ушел с поля битвы сам-пят или сам-пятнадцать; союзники бежали сперва бок о бок с Капустиной долиной, а потом в город Торговицу и оттуда в Крым; побитых татар было 4000 человек; при Серко находился запорожский полковник Улановский. После этой битвы все казаки, державшиеся стороны Суховия, перешли на сторону Серко^[621].

Глава 18

Выбор в гетманы Многогрешного и непризнание его запорожцами. Попытка со стороны Турции выбрать в гетманы Юрия Хмельницкого. Утверждение на гетманстве Дорошенко и посольство от него в Сечь. Замыслы Суховия сокрушить Дорошенко, Многократная борьба Суховия и Серко с Дорошенко, мирные договоры их между собой и намерения идти в Левобережную Украину. Увещательная грамота запорожцам от царя. Новый поход Суховия к Чигирину и поспешное возвращение в Сечь вследствие нападения на нее янычар. Решительные намерения Дорошенко завоевать Левобережную Украину и объявление ему за то вражды запорожцами. Намерение запорожцев склониться к московскому государю. Поход Серко под Очаков. Затруднительное положение Дорошенко и неожиданная помощь со стороны Серко

Начало 1669 года ознаменовалось в истории малороссийских казаков выбором (3 марта) нового гетмана Демьяна Многогрешного. Многогрешный сперва отказывался от гетманства «як старая дивка от женыха», но потом согласился и отправил от себя в Москву послов с поклоном царю. Запорожские казаки, так же как и большинство малороссийских, не признали гетманом Демьяна Многогрешного, решили собраться на общую раду и выбрать одного, ни от кого не зависимого, гетмана. Многогрешный, сделавшись гетманом, хотел действовать в отношении Дорошенко мирным путем и в этом духе написал ему письмо, в котором, между прочим, просил его очистить все города Левобережной Украины, так как Левобережная Украина и Запорожье состоят в целости при великом государе, царе московском; от царя на Запорожье по этому поводу посланы и грамоты и определена низовому войску плата на прокормление^[622].

Но Дорошенко в это самое время был занят более существенным для него вопросом: он хотел получить утверждение на своем гетманстве от турецкого султана. Султан, найдя, что гетман Дорошенко слишком непостоянен в своих обещаниях и что он уже успел изменить и Москве, и Польше, и Турции, отправил от себя послов в малороссийский город Корсунь и велел им выбрать нового гетмана для Заднепровской Украины. Турецкие послы явились в Корсунь в первых числах марта 1669 года и открыли там раду; рада тянулась в течение десяти дней. От Петра Суховия на эту раду прислан был полковник Нос с 70 казаками сечевого товарищества. Через полковника Носа Суховий прислал Дорошенко письмо, в котором писал, чтобы Дорошенко отнюдь не мирился ни с турками, ни с татарами и шел бы в поле на раду, куда прибудет и он, Суховий, с запорожцами; в противном случае Суховий грозил Дорошенко совсем выгнать его из города Чигирина. Но Дорошенко не обратил внимания на заявление Суховия, и рада в Корсуни состоялась. На ней турками в гетманы был предложен сперва Юрий Хмельницкий. Но сам Хмельницкий отвечал на это отказом: он объявил, что никакого гетманства не желает и если его выберут против воли, то он против ратных людей московского государя биться не будет и на украинские города не пойдет, потому что на том присягал великому государю, а сойдет в Запорожье и будет воевать против татар. После такого заявления со стороны Хмельницкого турецким послам ничего другого не оставалось, как остановиться на прежнем гетмане, и они волей-неволей выбрали «совершенным» гетманом Дорошенко. В то время, когда происходила эта рада, запорожцы, в числе семидесяти человек^[623], стояли поодаль от города, а потом совсем оставили Корсунь и вернулись в Запорожье. Но каким-то образом, однако, Дорошенко удалось захватить из них 40 человек вместе с полковником Носом и оковать их цепями. Рада окончилась 14 марта, и после этого Дорошенко отправил от себя около 15 человек посланцев в Запорожье с листами, к Петру Суховию. Суховий четырех человек из посланцев Дорошенко отпустил назад, а одиннадцать человек оковал цепями и из них одних приказал повесить поперек по вербам, а других послал к хану. Дорошенко, узнав об этом, отпустил на волю сорок человек запорожцев вместе с полковником Носом и позволил им идти, куда захотят; из них, выбрав трех человек и дав им по коню, платью и ружью, гетман отправил с листами на Запорожье. Но запорожцы и этим не смягчились, и на Украине пронесся слух, будто они хотят выбрать собственного гетмана, если не запорожца Савочку, то Демьяна Многогрешного, но только не Дорошенко и даже не Суховия. Тотчас после праздника Пасхи, на Фомину неделю, некто донской казак Обросим Телешов случайно повстречал в 15 верстах от Чигирина, под Медведовкой, полковника Ивана Серко, который ехал сам-четверт в Чигирин. В разговоре с Телешовым Серко высказался против татар и объявил, что он всегда был брат православным христианам и сын Восточной церкви, что великого государя хлеба-соли он до веку не забудет и что с басурманами он братства никогда не будет иметь. Сам от себя Телешов передал в Москве, что при нем Серко на Страстной неделе Великого поста прислал в Чигирин трех человек татарских языков: он громил татар на Поднестрии, где встретился с ними в то время, когда они шли из Польши с пленными^[624].

Однако слухи об объявлении запорожцами кошевым Савочки и Многогрешного не оправдались. Отвращение Серко к татарам также далеко не все разделяли. Не разделял этого мнения прежде всего Петро Суховий: он не только не брезговал союзом с басурманами, а напротив того, при помощи их хотел сокрушить Дорошенко. В самом конце апреля Суховий из Коша на Чертомлыке послал письмо переяславскому полковнику Дмитрию Райчу и в нем прежде всего извещал своего приятеля о том, что в апреле месяце запорожцы выбрали его, Суховия, на постоянное гетманство. Затем сообщал, что, после избрания на гетманство, он держал совет со всем старшим и меньшим товариществом войска запорожского и решил радеть и промышлять об успокоении отчизны и о соединении обеих сторон Днепра под единой властью, вследствие чего приглашал Райча не идти к Дорошенко, а идти к нему, Суховию. Далее Суховий сообщал о том, что Райч скоро услышит о пребывании его, Суховия, с запорожцами и с крымским ханом под Чигирином и что он уже разослал приказание всем полковникам правой и левой стороны Днепра собираться на Цыбульник. Почти в таких же самых словах и о том же самом писал Петро Суховий и к прилуцкому полковнику Ивану Маценко, сообщая ему о намерении своем вскоре после Святой недели идти к Чигирину и приглашая полковника идти против Дорошенко. Об избрании Петра Суховия в гетманы и о его намерении идти под Чигирин с запорожцами и ордой тому же Ивану Маценко сообщал из Коша на Чертомлыке и бывший прилуцкий полковник Лазарь Горленко, друг и кум Маценко. Горленко одобрял намерение Маценко оставить Дорошенко и «подлегать» к Многогрешному, но советовал ему лучше всего «быть двоеличною китайкою ко всякому на время, потому что это лучше будет для него»^[625].

Намерение свое Суховий действительно не замедлил исполнить: собрав запорожцев и 40 000 татарской орды, он «по траве», тотчас после великодненского праздника, вышел под Черный лес, расположился в 30 верстах от Чигирина и больше трех раз подбегал с запорожскими казаками к Чигирину, Жаботину и другим местам правой стороны Днепра, причиняя жителям огромные убытки в рогатом скоте и лошадях и захватывая много людей в неволю. Крымский хан и ногайский мурза отложились от турецкого султана и, вопреки его запрещению, сдружились с Суховием и с запорожскими казаками; хан прислал всяких запасов и сукна на кафтаны запорожцам. Союзники решили простоять все лето возле Чигирина и добывать его. При Суховии был и Иван Серко. В это время «стали поглядать на Суховиеву руку» и три полка, Полтавский, Миргородский и Дубенский, и даже склонны были отправить от себя посланцев в Запорожье^[626]. 10 мая киевскому воеводе князю Григорию Козловскому доносили, что Дорошенко назначил в Чигирине новую раду и на той раде хочет сдать свое гетманство, а крымские татары, в числе 20 000 с запорожцами, стоят в 20 верстах от Чигирина, на речке Цыбульнике, и ожидают хана; когда же хан придет, то татары и запорожцы будут чинить промысел над Дорошенко, а летом пойдут к Киеву и к другим городам Заднепровской Украины. Вслед за тем о намерениях запорожцев получил весть нежинский воевода Иван Ржевский; ему сообщали, что в Чигирине, в малом городке, засел какой-то запорожский полковник (нужно думать, Серко) с казаками, который не пускал в себе Дорошенко, что сам Дорошенко сидит в большом городе и находится в беспрерывной тревоге от татар и что Суховий отовсюду зазывал татар, чтобы окончательно ударить на Дорошенко. Но в тот же день воевода Ржевский получил и другую весть – что Дорошенко вошел в мировую с Суховием и Серко и, соединившись с ними, задумал перейти на левую сторону Днепра, чтобы добывать государевы города. Весть эта потом подтвердилась, и 11 мая в Киеве стало известно, что Дорошенко и Серко уже даже послали на переяславскую сторону два казацких пехотных полка, чтобы они «заступили» близкие к Днепру города, Золотоношу и Дубны. Полковники посланных полков, Головаченко и Манжос, переправились через Днепр под Оржищевом и ждали, пока Дорошенко и Серко подымут орду и всей силой пойдут на поляков и на малороссийские города левой стороны Днепра. Они отправили послов к турецкому султану с просьбой о принятии в подданство Дорошенко и объявили приказ всем казакам и крестьянам заднепровской и киевской стороны быть наготове. Сам Суховий в это время был в Запорогах, где состоял кошевым атаманом казаков, и приглашал Дорошенко на раду, но Дорошенко по-прежнему ему в том отказал. Особо от Манжоса и Головаченко стояли полковники Иван Малютенко в Воронкове и Иван Гладкий в Остре с 700 запорожцами^[627].

Видя приближавшуюся грозу со стороны Дорошенко и Серко, гетман Демьян Многогрешный послал из Батурина, 10 мая, увещательное письмо в Запорожье на имя кошевого атамана Петра Суховия и всего славного рыцарства низового, на Кошу, на лугах и на полях обретающегося. В этом письме Многогрешный прежде всего сообщал запорожцам о том, что он много раз писал им раньше означенного времени, но письма эти, вероятно, не доходили к ним, в чем он видел действия козней безбожного и не любящего добра лубенского полковника Григория Гамалии, сторонника Дорошенко. Затем он раскрывал все неблаговидные поступки гетмана Петра Дорошенко, которому он некогда повиновался как старшему, надеясь, что он будет промышлять об общем благе и доставит народу мир и тишину; в действительности же Дорошенко, забрав скарб и арматы убитого Брюховецкого и переправивши все это за Днепр, покинул на произвол судьбы города левой стороны Днепра и его самого, наказного гетмана Демьяна Многогрешного, объявив ему, чтобы он, Многогрешный, сам оборонялся от московских войск. Тогда ему, Многогрешному, ничего не оставалось больше делать, как «договориться» с его царским пресветлым величеством на тех статьях, на каких договорился славной памяти гетман Богдан Хмельницкий. Заканчивая свое письмо, Многогрешный молил запорожцев оставить хана и склониться к православному монарху, так как московский государь уже даровал свободу всем тем украинцам, которых позасылал Брюховецкий в Москву и в другие города, а крымский хан едва ли и одной душе христианской даст свободу^[628].

Вероятно, это письмо или вновь не дошло, или слишком поздно пришло в Сечь; по крайней мере, посланцы самого же Демьяна Многогрешного, бывшие в Москве в самом конце мая, рассказывали там, что запорожцы, которые ходили для рыбы, передавали, что им нет ни от царского величества грамот, ни от гетмана Многогрешного письма^[629].

Дошло ли письмо гетмана Многогрешного до Суховия или нет, во всяком случае, Суховий далек был от мысли держать сторону Москвы. Суховий и крымский хан Адиль-Гирей, находясь по-прежнему в миру, решили действовать заодно и постановили между собою договор на следующем: Адиль-Гирей посредством орды и казаков освободится от турецкого ига, а Суховий с запорожцами посредством орды освободится от Польши и Москвы; на том Суховий и Адиль-Гирей написали письмо Дорошенко и приглашали его примкнуть к ним. Но Дорошенко, получив об этом известие, отверг предложение и написал турецкому султану письмо с жалобой на хана и с просьбой низвергнуть его с трона и вместо него назначить другого, согласного во всем с Дорошенко человека. Узнав об этом, хан Адиль-Гирей и Суховий решили идти к Чигирину и захватить там в руки Дорошенко со всей его старшиной. В свою очередь Дорошенко, узнав о решении Суховия и Адиль-Гирея, пошел на хитрость: он стал склонять на свою сторону Суховия и предлагал ему собственную дочь в замужество, желая тем выиграть время и укрепиться турецкими силами^[630].

Благодаря этой уловке до открытого действия между противниками дело не дошло, и оба они опять заговорили о новой раде и о выборе нового и единого гетмана вместо них обоих. 21 мая ехавшие через Киев греческие купцы показали воеводе князю Григорию Козловскому, что во время своего пути они видели полковника Ивана Серко с 50 конными казаками, со слов самого Серко они узнали, что он едет в Лодыжин за Григорием Дорошенко, где с ним было 2000 человек казаков. В Лодыжине же купцы слыхали, что у Дорошенко имеет быть вскоре рада, и на той раде казаки будут выбирать нового гетмана и с новым гетманом пойдут на малороссийские города московского государя.

О Петре Суховии князь Козловский получил весть, что он стоял в 30 верстах от города Кодака с 2000 казаков и с 10 000 татар и из места своей стоянки отправил 8 человек посланцев к Дорошенко, прося его явиться на раду под город Крылов, на урочище Цыбульник, для выбора нового гетмана. Дождавшись Дорошенко и примирившись с ним, Суховий с татарами и запорожцами также предполагал идти на малороссийские города^[631].

В Москве все эти вести пока не были известны, и царь Алексей Михайлович 11 июня написал письмо на имя кошевого атамана (без фамилии) и всего войска, к запорожским казакам, с увещанием не прельщаться никакими прелестями, склонять других к царскому величеству и быть в послушании у гетмана Демьяна Многогрешного. Из самого письма видно, что царь был введен в заблуждение извещением гетмана Многогрешного о готовности кошевого атамана и всего низового войска, сообразно прежнему своему обещанию, служить верно великому государю, его царскому величеству^[632].

Между тем гетман Дорошенко, согласно просьбе Суховия, вышел, 6 июня, из Чигирина с казаками и направился к урочищу Цыбульнику, имея твердое намерение сдать свое гетманство другому лицу. Услышав о движении Дорошенко, полковники полтавский, миргородский, гадячский и лубевский, каждый со своим полком, потянулись в Ромны, где стоял высланный раньше того Дорошенко полковник Манжос. Гетман Демьян Многогрешный, предвидя беду, послал к царю лист с просьбой о скорейшей высылке на Украину московских ратных людей ввиду наступления отовсюду внутренних и внешних врагов^[633].

Но опасения Многогрешного на этот раз были напрасны: Дорошенко, вышедший из Чигирина для рады на урочище Цыбульник, потерял доверие со стороны населения и должен был вернуться в Чигирин. Это объясняется выходом из Запорожья Суховия с татарскими султанами и с Юрием Хмельницким, которого татары хотели видеть единым гетманом вместо Дорошенко. При Суховии было 200 человек конных и 300 пеших запорожцев да несколько тысяч татар, с которыми он расположился в 160 верстах от Киева, под Тясьмином. Суховий и татары потребовали, чтобы Дорошенко шел на раду к реке Росаве вместо Цыбульника. Дорошенко и на этот раз изъявил свое согласие и двинулся к назначенному месту; но за ним последовало только три полка – Чигиринский, Черкасский и Серденяцкий, остальные полки – Уманский, Корецкий, Белоцерковский, Кальницкий, Паволочский и Торговицкий – перешли и поддались Суховию. Вероятно, это обстоятельство заставило Дорошенко вновь вернуться назад в Чигирин и отказаться от участия в раде. Недовольные этим, Суховий и татарские султаны решили идти к Чигирину и добывать там Дорошенко. Для полного успеха хан прислал в Запорожье 1000 коней, чтобы дать возможность идти в поход и тем казакам, которые, за неимением лошадей, не могли выбраться из Сечи. Но запорожцы взяли из присланных тысячи коней только пятьсот, на которых и пошли под Чигирин, а остальных отослали назад. В начале месяца июня Суховий с запорожцами и султаны с татарами были уже возле Чигирина; они хватали там стада и уже намеревались сделать общий приступ на город; но в это время пришло тревожное известие из Сечи, которое заставило Суховия и запорожцев бросить Чигирин и с поспешностью возвратиться в Запорожье. Дело состояло в том, что в отсутствие Суховия крымский хан отправил на Запорожье 1000 человек татар и приказал им «засесть» Сечь и вырубить оставшихся в ней запорожцев. Но коварный замысел татар не удался: оставшийся в Сечи бывший кошевой атаман Курило собрал всех запорожцев, находившихся налицо и бывших в лугах на промыслах, и с ними «отсел» Сечь, многих татар побил, многих потопил, многих отогнал прочь; из последних некоторые побежали к крымским мурзам, которые были с Суховием под Чигирином, и сообщили им обо всем случившемся в Сечи. Суховий, после большой ссоры с мурзами, оставил Чигирин и вернулся в Сечь.

Так рассказывали об этом деле в Москве нежинские обыватели, писарь Филипп Константинов и бурмистр Яков Жданов. Сам гетман Демьян Многогрешный излагал царю в письме, что на Сечь напали не татары, присланные ханом, а янычары, присланные турецким султаном, и выбил их не кошевой Курило, а сам Суховий, поспешивший вернуться в Сечь. После истребления янычар последний остался в Сечи с татарами, бывшими при нем, и больше не помышлял пока о походе к Чигирину^[634].

Так или иначе, но московский царь Алексей Михайлович, узнав обо всем происшедшем на Украине, писал Дорошенко, чтобы он вывел своих казаков, а с ними вместе и казаков Ивана Серко, из городов левой стороны Днепра в города правой, так как по Андрусовскому миру, заключенному между Россией и Польшей, левобережные города Украины отошли от Польши к России, и Дорошенко, как гетман, объявивший себя на этот раз подданным польского короля, оставил бы Левобережную Украину^[635].

Но Дорошенко не послушал приказания московского царя, и когда план об избрании гетманом Юрия Хмельницкого для городов обеих сторон Днепра не состоялся, то Дорошенко решил добиться этого для себя лично. На этот раз он привлек на свою сторону крымского хана, получил от него помощь и послал на левую сторону Днепра полковника Григория Гамалию с казаками и татарами против наказного гетмана Константина Стрыевского, сторонника Демьяна Многогрешного. Стрыевский вышел из города Ромен навстречу Гамалии, но был разбит и навсегда оставил поле сражения, а остаток его войска перешел к Дорошенко^[636].

В борьбе гетмана Демьяна Многогрешного принимали участие и запорожские казаки вместе с Петром Суховием. Но на этот раз Суховий потерпел неудачу и бежал в Запорожье^[637]. На ту пору в Запорожье был кошевым атаманом Лукаш Мартынович. Узнав о решительных намерениях Дорошенко завоевать Левобережную Украину, Лукаш Мартынович и все низовое войско написали ему письмо, в котором упрекали его в том, что он, будучи сыном Украины, не по-сыновски, однако, поступает с ней и, желая достичь гетманства на обеих сторонах Днепра, призвал к себе из Крыма басурман и проливает с ними кровь христианскую, делая то не для общего блага, а для собственных «властных приват». В заключение письма запорожцы «пильно» просили Дорошенко прекратить дальнейшее кровопролитие и разорение отчизны и отстать от своих «широких» замыслов, причем напоминали ему евангельский текст о человеке, весь мир приобретшем, но забывшем о душе своей^[638]. Тон этого письма сильно не понравился Дорошенко, и он не скрывал своего нерасположения ко всему запорожскому войску.

15 января 1670 года запорожские казаки отправили семь человек посланцев к гетману Демьяну Многогрешному и через него стали бить челом великому государю, царю московскому, принять их по-прежнему в подданство и гетману в послушание^[639].

В свою очередь, и гетман Петро Дорошенко отправил к Демьяну Многогрешному послов и через них просил левобережного гетмана быть в единении и дружбе с ним. Причина этой просьбы объяснялась тем, что Дорошенко стало известно твердое намерение запорожцев, соединившихся с татарами, идти против него войной и разорить его города. Сам польский король присылал Дорошенко посланцев и через них советовал гетману быть с запорожцами в согласии: поляки опасались, чтобы через Дорошенко на Польшу не поднялись турки и не причинили бы ей беды. Король грозил, что если Дорошенко не сладит с запорожцами, то Польша, заодно с русскими и запорожцами, пойдет на него войной и разорит все его города до основания, чтобы через него впредь не было ссор между великими государями^[640].

Решение запорожцев воевать против Дорошенко было твердое и единодушное: 6 мая у них собрана была рада; на этой раде, в присутствии кошевого атамана Михайла Ханенко, читаны были листы, которые запорожцы имели намерение отослать через Суховия в Крым. В этих листах писано было к хану, чтобы он не ходил войной против польского короля, у которого заключен вечный мир с московским государем; в противном случае запорожцы грозили хану обратиться с просьбой к царскому величеству о помощи и вместе с русскими стоять головами против татар. По прочтении писем, адресованных хану, запорожцы на той же раде написали письмо и гетману Дорошенко, в котором советовали ему отстать от турецкого султана, прекратить кровопролитие христиан, с войском запорожским и с казаками левой стороны Днепра по-прежнему в подданстве у великих государей, царя Московского и короля Польского, быть и за христианскую веру сообща со всеми твердо против наступающих на нее врагов стоять^[641].

После такого решения тот же кошевой атаман, Михайло Ханенко, отправил в Москву письмо из Коша на Чертомлыке, на имя стольника Артемона Сергеевича Матвеева, с известием о единодушном желании всех запорожцев идти войной против турок и с просьбой к царю прежде всего принять все низовое войско «под крыло высококрепкой царской руки», а потом выслать в Сечь запасы пороха, свинца и сукна, а также денег на постройку судов^[642].

Обо всем происшедшем в Сечи гетман Демьян Многогрешный узнал от своего родного брата Василия и поспешил сообщить царю о намерении запорожцев отправить в Москву послов^[643].

Между тем запорожцы, как бы в доказательство своей готовности служить царю и воевать против врагов православной веры, отправили отряд молодцов на Низ против турецких городков, под начальством Ивана Серко. 20 июня Иван Серко ходил под Очаков и, ставши близ самого города, захватил много добычи, скота, взял в плен несколько человек турок, татар, волохов, а весь город выжег. Об этом Серко сам доносил князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, воеводе белгородскому, 18 июля, из Коша на Чертомлыке, называя себя кошевым атаманом низового войска и прося донести царскому величеству просьбу запорожцев прислать им пушек лумных (ломовых) и гранат с рацами для «збурення» турецких и татарских городков, чтобы сделать свободным морской путь, и обещаясь за то чинить, вместе с поляками, «пильный» промысел своею старостью над теми городками^[644].

20 июля у запорожских казаков был кошевым атаманом уже не Серко, а Михайло Ханенко. Что произошло между запорожцами и их бывшим кошевым Иваном Серко, неизвестно, но в этот день Михайло Ханенко, в качестве кошевого атамана, написал царю Алексею Михайловичу лист и отправил его в Москву через полковника Степана Обиду с товарищами. В своем листе Ханенко объявлял государю, что в Сечь дошла весть относительно союза московского царя с польским королем и что Ханенко и «северный» гетман Многогрешный, обрадовавшись этой вести, учинили между собою раду и решили ударить челом государю с целью испросить у него милостивое к себе внимание и выразить искренние пожелания царскому и королевскому величествам счастливых успехов в борьбе с неприятелем, воюющим с христианами.

Несмотря на полную готовность всего низового войска служить московскому государю, Многогрешный, узнав об отправке ими своих послов, Степана Обиды с товарищами, написал письмо стольнику Артемону Сергеевичу Матвееву с жалобой на запорожцев за то, что они не назвали его «гетманом» в своем к нему листе, а также и за то, что они, по слухам, хотят выбрать гетмана в самом Запорожье, так как выбранного в городах не считают настоящим гетманом; вследствие этого Многогрешный просил стольника Матвеева не верить искренности полковника Обиды и всего низового войска^[645].

Царь на лист Ханенко отвечал грамотой, писанной 28 июля. В этой грамоте сказано было, что запорожцы учинили противность царскому величеству и убили в Запорогах безвинного посла, стольника Ефима Лодыженского, и других, с ним бывших людей, чем нарушили свою клятву в верности перед святым Евангелием и забыли государскую милость, но царское величество все вины запорожских казаков, как учиненные от нерассудных и легкомысленных людей, отпускает и на будущее время предает забвению. Зато приказывает казакам, чтобы они впредь не называли гетмана Демьяна Многогрешного «северным» гетманом, как назвали они его в своем письме, а именовали бы гетманом запорожским и жили бы с ним в любви и совете. В заключение царской грамоты было прописано, что царь приказал послать в запорожское войско две пушки, запасы, свинец, порох и сукно для войска, кроме жалованья полковнику Обиде и его товарищам^[646].

Отправив запорожцам грамоту, через месяц после этого царь отправил на Украину к гетману Демьяну Многогрешному подьячего Михайло Савина «для дел великого государя». Приехавшему в город Гадяч Савину Многогрешный сообщил свежие вести о том, что на Дорошенко и его города правой стороны Днепра собрался войной крымский хан, а на города левой стороны идет Юрий Хмельницкий с калгой-нурредином; что хан хочет сделать Хмельницкого гетманом обеих сторон Днепра и что Хмельницкий уже стоит у Китай-города, близко Запорот, на левой стороне Днепра; что сами запорожцы знаются с известным вором Стенькой Разиным и приглашают его идти безопасно на низовые города, объявляя ему, будто гетман Многогрешный не состоит в подданстве у великого государя и потому не станет чинить над ним промысла^[647].

В это же время самому Многогрешному из верных источников донесли, что подлинно Юрий Хмельницкий, поставленный гетманом от турецкого султана, вышел на судах из Царьграда с 60 000 янычар и прибыл в город Тавань; что к нему хочет идти Сам хан «своею собачьего особой» и что с ним уже соединились нурредин-калга и много великих султанов; что хан послал известие через послов о выходе Хмельницкого и татарских орд к запорожским казакам, а запорожские казаки отправили от себя к хану собственных послов, Василия Завалия и Федора Хребтака, благодарить хана за известие и проведывать о подлинных вестях. Впрочем, те же запорожцы, еще за две недели до поднятия с места орды, у себя на раде высказывали злые мысли против Хмельницкого, говоря, что пусть только выйдет Хмельницкий с ордами, то они дадут ему гетманство. Под Заборою на Чертомлыке сложен весь наряд, и в Сечи сделаны все приготовления, и все войско негодует на гетмана, чтобы он не выходил на Русь и сидел бы на Коше, потому что и без него много было таких, которые производили бунт. Тому же Многогрешному известно было и то, что татары решили действовать в двух пунктах: с одной стороны под Чигирином, с другой – под Полтавой^[648].

Теснее всех от союза запорожцев с татарами пришлось Дорошенко. Кроме татар, на Дорошенко шли также Михайло Ханенко и Петро Суховий. Многогрешный рассчитывал, что Дорошенко будет разбит его противниками, и потому писал в Москву, чтобы, в случае его бегства в Левобережную Украину, приказано было не принимать его ни в города, ни в села. Положение Дорошенко было действительно критическое: он не имел у себя никаких союзников, кроме белогородских татар, повиновавшихся в то время силистрийскому паше и не признававших власти ни турецкого султана, ни крымского хана. Союзники стеснили Дорошенко в Стеблеве, и ему бы пришлось очень плохо, если бы в самую решительную для него минуту не пришла помощь от запорожцев. Запорожцы на приглашение Юрия Хмельницкого идти против Дорошенко отвечали, что они у турецкого султана в подданстве не желают быть, и если Хмельницкому есть какое дело, то пусть идет в Запорожье и там казаки учинят для того раду. Спасителем Дорошенко был собственно Иван Серко, который вовремя, по выражению малороссийского летописца, додал помощи Дорошенко, и его враги бежали: бежала сперва крымская орда, потом Ханенко и Суховий, потом Хмельницкий^[649]. По замечанию летописца XVIII века Ригельмана, Серко питал вражду против Ханенко и Суховия и, кроме того, не знал еще доподлинно о переходе Дорошенко к турецкому султану и потому взял сторону стесненного со всех сторон гетмана^[650]. Но вернее будет сказать, что это произошло оттого, что в правилах Серко всегда было держать сторону угнетенного, кто бы он и где бы ни был.

Так или иначе, но после дела в Стеблеве Петро Суховий сдал свои притязания на гетманство Михайлу Ханенко, и оба они вернулись в Сечь. Чувствуя себя бессильным, Ханенко решил войти в сношение с польским королем Михайлом III и через него утвердиться на гетманстве правой стороны Днепра. Король принял эту просьбу, но с условием, если Ханенко отдаст города своего регимента Польше. Ханенко согласился на это, в чем находил себе сочувствие и в простом населении Правобережной Украины: простолюдины видели в Дорошенко губителя православной веры и решили, что лучше им стоять под польским, все же христианским, королем, нежели под турецким, неверным, царем. Михайло Ханенко вел переговоры с польским королем через особых послов, самого кошевого атамана Григория Пелеха, Василия Завалия и других старшин^[651]. Для избрания гетмана собраны были в городе Умани представители от трех, самых западных казацких полков, которые и призвали Михайлу Ханенко в гетманском звании Правобережной Украины^[652]. Вслед за этим Михайлу Ханенко приказано было выслать в город Острог комиссаров для «уконтентования войска запорожских казаков».

Комиссары отправлены были в числе более пятидесяти человек с войсковым судьей Семеном Богаченко и отпущены были назад 2 сентября. Пять человек из этих комиссаров с Василием Алексеенко возвращались назад через города Демьяна Многогрешного и везли с собой какой-то запечатанный от короля лист к крымскому хану, о чем гетман Многогрешный немедленнно сообщил царю^[653]. Из остальных комиссаров сорок человек, вместе с Богаченко, задержавшись на некоторое время в Остроге для получения там войсковых клейнодов, возвращались в конце сентября через города Многогрешного на Низ со знаменем и с литаврами для нового гетмана Ханенко и с письмом Многогрешному от польского короля. В этом письме король упрекал левобережного гетмана за то, что он задержал одного из запорожских послов, Василия Завалия, шедшего вместе с кошевым Григорием Пелехом в посольстве к королю, и отослал его в города Московского государства. Король хлопотал о том, чтобы вернуть Завалил в Запорожье, и написал о том московскому царю. Многогрешный обо всем этом известил царя и в свое оправдание по поводу Василия Завалил сообщал, что запорожские послы, когда еще ехал Пелех к королю, сами оставили Завалил в Батурине для возвращения его с письмом, тут же написанным, в Сечь к казакам, и он после их отъезда тот же час возвратился в Запорожье. Сообщая об этом царю, Многогрешный в то же время сообщал и о том, что прибывшие к нему послы Семен Богаченко с товарищами избрали путь на города левого берега Днепра, избегая гетмана Дорошенко; что шесть человек из их числа остались еще при королевском величестве на сейме для получения булавы и также будут возвращаться городами левой стороны Днепра. По этому поводу Многогрешный задержал у себя послов Ханенко и спрашивал у царя разрешения на то, можно ли ему пропускать их через малороссийские города, вотчину царского величества. Письмо Многогрешного к царю оканчивалось известием о возвращении его родного брата Василия из Запорожья и о поступлении его на службу к белгородскому воеводе князю Григорию Ромодановскому, к которому гетман отправил часть своего войска для войны против «клятвопреступного вора» Стеньки Разина^[654].

Вслед за письмом к царю гетман послал новое письмо к Артамону Сергеевичу Матвееву, в котором, изъясняя боярину, что, «вследствие своей рабской готовности во всем остерегать пресветлый престол царского величества, он сообщает о проезде через город Батурин королевского стольника Андрея Шалевого да трех запорожских посланцев Ивана Завиша, Стефана Белого да Василия Завалия с данными им от короля знаменем, булавой и бунчуком для войска запорожского»^[655].

Вероятно, от этого же излишнего усердия «к престолу царского величества» гетман Многогрешный стал запрещать свободный отход украинских казаков на Запорожье, а также и казаков запорожских, бывших на Украине и возвращавшихся в Сечь, некоторых из них приказывал даже хватать и бросать в тюрьму. Михайло Ханенко, узнав о том, писал Многогрешному, что такого порядка от древних лет на Украине не бывало: прежде не только по одному или по два человека, но целыми полками казаки из городов на Запорожье ходили и ни от кого в том запрещения не имели. Ханенко просил Многогрешного через письмо, посланное запорожцем Иваном Шилом, прекратить такое распоряжение, возвратить все добро запорожским товарищам, попавшим было в тюрьму в Миргороде и ушедшим оттуда на Запорожье, а также выправить деньги от Петра Суховия, который, никому не сказавшись, хитростью ушел от запорожских казаков и захватил с собой из скарба 170 войсковых ефимков^[656].

Так или иначе, но Михайло Ханенко достиг своей цели и объявлен был гетманом Правобережной Украины в противность гетману Дорошенко. Этим он всецело был обязан запорожским казакам, так как, сидя в Запорожье и через запорожских комиссаров, он вел все свои переговоры с польским королем. Результаты переговоров запорожцев с поляками были опробованы королем и подтверждены сеймовой комиссией 22 декабря 1670 года и касались не только городового, но и низового, или запорожского, войска, «находящегося на Низу, в Сечи».

Как говорится в «Актах Южной и Западной России»: «После приезда послов урожденного Ханенка, гетмана нынешнего, от вас (короля Михайла) подтвержденного, по его и войска запорожского низового челобитью и статей поданных, все их желания в Остроге мы (король) приняли, удовольствовали, соединили, а все чины Речи Посполитой на сейме близко прошлом конституциею подтвердили, которые договоры не токмо низовым, но и городовым казакам и всем жителям будучим, имеют быти, егда должную добродетель, веру, желательство и истинное подданство самым делом объявляти и нам (королю) и Речи Посполитой додерживати будут, как в конституции, и в универсалах наших помянуто, через послов войска запорожского низового посланных, пространнее есть описание»^[657].

Все дело сделано было в городе Остроге 2 сентября, но подтверждено комиссией 22 декабря. В комиссии от запорожцев были: Семен Богаченко, Яков Ярошенко, Роман Малюк, Иван Полтавец, Иван Завиша, Степан Белый, Василий Алексеенко с товарищами, а также войсковой запорожский писарь Андрей Тарасенко, подписавшийся собственной рукой от имени всего низового его королевского величества запорожского войска. По универсалу король обещал сохранять древнюю войсковую вольность запорожских казаков и веру греческой церкви; взамен чего требовал от запорожцев прекратить всякие в Сечи и в волостях бунты собственными силами, не давать распространяться этому злу и всякого, кто будет противиться такому постановлению, казнить как неприятеля. Сам Ханенко был признан гетманом на основании гадячских (несколько измененных) статей и принес на том присягу королю и Речи Посполитой, взамен чего получил булаву, бунчук, печать и камышину^[658].

В Острожском договоре запорожцев с поляками нигде не видно главнейшего запорожского деятеля XVII века Ивана Серко. По-видимому, все дело было сделано заступившим место Серко Михайлом Ханенко и главными из вожаков самого товарищества. Острожский договор запорожских казаков с польским королем не был изменой низового войска русскому царю, так как, по установленному Андрусовскому перемирию России и Польши, Запорожье в одинаковой мере принадлежало как России, так и Польше. Московский царь не мог официально объявить запорожцев изменниками и имел право претендовать только на то, что условия Острожской комиссии между казаками и поляками были сделаны без его ведома и без присутствия московских полномочных представителей. Но сами запорожцы не считали себя изменниками русскому царю и могли в этом случае выставить на вид то, что они делали благое дело, одинаково полезное как для Польши, так и для России, – взяли на себя задачу успокоить раздираемую смутами Украину и защитить ее от злейших ее врагов – татар и турок. Но в Москве иначе посмотрели на дело условий, заключенных запорожцами с польским королем, и если не объявили запорожцев именем изменников явно, то признали их таковыми тайно.

О происшедшем между польским королем и Михайлом Ханенко с запорожцами в Москве получена была весть 27 января 1671 года от архимандрита Киево-Печерской лавры Иннокентия Гизеля. Иннокентий Гизель сообщал, что Ханенко и запорожцы отдались под покровительство польского короля с тем, чтобы служить одному королевскому величеству и отступить от его царского пресветлого величества^[659].

Тем временем гетман Петро Дорошенко, узнав о договоре запорожцев с польским королем и имея двух противников себе: одного, Многогрешного, в Батурине, а другого, Ханенко, в Умани, – написал запорожцам, на имя кошевого атамана Лукаша Мартыновича, обширное письмо, в котором, оправдывая себя, говорил, что он принял турецкую протекцию не по легкомыслию своему, а по великой нужде, а именно потому, что вся Заднепровская Украина, по Андрусовскому трактату, очутилась вновь в руках поляков, выторговавших ее себе у московского царя, подобно тому как торгуют бессловесным и ничего не смыслящим скотом, ввергнувших ее в первобытное лядское иго и выбравших, на погибель Украины, к двум гетманам еще и третьего. Письмо это вызвало у запорожских казаков различные ощущения: одни, слушая его, плакали; другие, слушая его, поносили и облаивали Дорошенко. Кошевой атаман Лукаш Мартынович хотел было отвечать на него, но ему не позволила этого сделать запорожская «халастра». Дорошенко же, долго ждавший ответа от запорожцев и не дождавшись его, увидел в этом пренебрежение к себе и снова стал питать ненависть к запорожцам^[660].

Глава 19

Обращение польского короля к московскому царю за помощью против Дорошенко и отказ со стороны царя. Борьба Ханенко, Серко и польского короля с гетманом Дорошенко. Покорение запорожцами побугских и поднестрянских городов Бершади, Лодыжина и других. Подвиги Серко в борьбе с татарами и захват им в плен ногайского мурзы Тенмамбета. Падение гетмана Многогрешного. Ссылка Ивана Серко в Сибирь. Вторжение турок в Подолию. Приготовление московского царя к борьбе с турками: усиление Сечи и крепости Кодака ратниками и возвращение из Сибири, по ходатайству польского короля и по просьбе запорожцев, Ивана Серко. Военные подвиги запорожских казаков в отсутствие Серко: поход их против Петра Дорошенко заодно с Михайлом Ханенко и захват ими посланцев Дорошенко, ехавших в Крым и Турцию. Прибытие Серко в Сечь и его походы против неприятелей. Моровое поветрие в Сечи

Объявив Михайла Ханенко гетманом Правобережной Украины, польское правительство стало готовиться к борьбе с Дорошенко и обратилось по этому поводу за помощью к московскому царю. Московский царь, отправляя в Польшу послов, передал через них отказ в просьбе королю и вместе с тем выразил свое неудовольствие польскому правительству, вследствие отправки в Запорожье посла Андрея Жалского с войсковыми клейнодами и с запорожцами Завишей, Белым и Завалием: царское величество того королевского посланного велел возвратить в Польшу, а запорожских посланцев отпустить на Запорожье, потому что королевское величество и Речь Посполитая поступили не по Андрусовскому договору, – в Андрусовском договоре сказано, что Запорожье с тамошними островами и поселениями должно состоять в послушании обоих великих государей, а королевское величество, не снесясь с царским величеством, самолично отправил посла в Запорожье^[661].

Несмотря на отказ со стороны московского царя во вспомоществовании войском против гетмана Дорошенко, положение последнего все-таки оказалось незавидным, и он, предупреждая опасность, вновь заговорил о своем желании поддаться московскому государю и хлопотал о том, чтобы царь приказал гетману Демьяну Многогрешному не пропускать из Сечи к польскому королю запорожских послов и не давать им ни корма, ни питья. Дорошенко доказывал, что все ссоры на Украине происходят от запорожцев, и всячески старался о том, чтобы царь ни в чем не верил им и написал бы свой указ ко всему украинскому населению не слушать запорожцев ни в чем^[662].

Но в Москве к донесению Дорошенко отнеслись так же отрицательно, как и к просьбе польского короля, и Дорошенко принужден был бороться со своими противниками собственными средствами и средствами крымского хана, с которым он вошел в союз. Весной 1671 года Дорошенко отправил на Украину своего родного брата, Григория Дорошенко, чем стал «причинять Украйне большую шкоду». Эта шкода была так велика, что против Григория Дорошенко поднялись польские гетманы, коронный Ян Собеский и польный князь Дмитрий Вишневецкий. Видя, однако, «великую докуку» от татар, гетманы отправили на Запорожье послов, приглашая через них запорожское войско идти на помощь полякам против татар к Лодыжину «и ознаймуючи о своем приходе на Побужье»^[663]. Собеский и Вишневецкий стояли в это время на Глиняном поле, промеж Бара, Григорий Дорошенко с 6000 белогородских татар – на границе, в местечке Стене, а сам Петро Дорошенко расположился под Белой Церковью с одними казацкими полками, без татар, но в ожидании к себе крымского хана; к хану он послал Кальницкий полк для охранения татарских улусов от запорожцев. Сами запорожцы, с Иваном Серко и с Михайлом Ханенко, только что вернулись из похода под турецкие города Аслам-город и Джан-Кермень; последний они взяли приступом, и стада, бывшие возле него, захватили с собой. Когда Серко вернулся в Сечь, то казаки приняли его с большой благодарностью, приказали выдать ему из войскового скарба платье и просили, приняв на себя звание ватага, готовиться к походу в поле.

В Сечи был и Михайло Ханенко. Казаки решили общей радой отправить за калмыками, так как они разорвали мирные отношения с татарами. Как раз в это время и прибыл к запорожцам посол от поляков. С послом отправлено было несколько человек панов, но их схватила стража Дорошенко, и только один из них, «с листа», успел убежать в Сечь^[664].

Прочитав лист, привезенный польским послом, Серко и Ханенко взяли с собой 6000 человек самых отборных казаков и с ними двинулись на подмогу польским гетманам^[665]. К тому времени Петро Дорошенко оставил Белую Церковь и сошел в Ставище^[666], где и ждал к себе двигавшегося из Крыма хана с татарами. Серко и Ханенко, услышав о движении татар, перекрыли на переправах дорогу хану, бились с ним три дня и положили немало татарских голов, а после боя помирились с ханом и сделали с ним договор идти вместе войной на Дорошенко. В это же время белогородская орда, бывшая вместе с Дорошенко, но разбитая польскими гетманами под Брацлавом, оставила Украину и ушла в свою землю. То же сделал и Кальницкий полк, который послан был Дорошенко в Крым для защиты от запорожцев: он очутился при Михайле Ханенко^[667]. После этого к Серко и Ханенко прибыл слуга князя Вишневецкого, Ковалевский, и Серко с Ханенко двинулся в Бершадь для соединения с польскими войсками, а из Бершади поднялся до Лодыжина^[668]. Дорошенко пошел было вслед за Серко и Ханенко к Бугу, и был уже в 10 верстах от них, но за большой водой не мог переправить ни пехоты, ни конницы через реку, сколько ни старался о том, и, потерпев на известных бродах большой урон в людях, повернул назад в Чигирин «с оскуделым и в запасах оголоделым войском», где и ждал до 29-го числа сентября нурредин-султана с татарским войском и пашу с белогородской ордой^[669]. Между тем Серко и Ханенко, счастливо ушедшие от Дорошенко, прошли в Лодыжин. К приходу Серко и Ханенко польские гетманы успели уже побить татар под Брацлавом и занять его своими войсками. Сделавши раду в Лодыжине, Серко и Ханенко пошли под Кальник, который не хотел сдаться польским гетманам; у Кальника казаки и жолнеры простояли две недели, занятые его добыванием. Не взяв Кальника, казаки и поляки отступили к Брацлаву и отсюда в начале октября разослали гарнизоны в сдавшиеся польскому королю замки: Могилев (на Днестре), Немиров, Лодыжин, Стеню, Рашков и в самый Брацлав; войскам всех замков польские гетманы отдали приказание повиноваться гетману Ханенко и придали ему в помощники рейментаря Вежицкого; сам же Ханенко с Серко, казаками и жолнерами расположился в Лодыжине, где запорожских казаков кормили люди, а жолнеры, как говорится в летописи Самовидца, «питались с гроша»^[670]. 6 октября польный гетман князь Дмитрий Вишневецкий стоял уже с польскими войсками под Кальником, откуда собирался перейти в Белую Церковь, а коронный гетман Ян Собеский – в Лысянку; при них же были Серко и Ханенко^[671]. В это же время Дорошенко, собравши возле себя несколько тысяч татар, вышел из Чигирина и расположился в Лысянке; при нем было три татарских султана да несколько тысяч (от 40 до 60) крымских и белгородских татар^[672]. 20 октября Дорошенко отправил под Кальник, против Ханенко, Серко и Собеского, подъезд из выборных казаков и татар; и тут между противниками произошел бой: коронный гетман побил наголову казаков и татар Дорошенко, многих из татар взял в плен и отправил к королю в Краков. С польскими гетманами было очень много войска, и потому Дорошенко приходилось от него очень тесно: казаки Дорошенко постоянно перебегали от него к Серко и Ханенко, и Дорошенко готовился отступить в Корсунь, для чего приказал укреплять его валами^[673]. После этого боя запорожцы и поляки оставили Кальник и двинулись ближе к Днепру. 24 октября у запорожцев и поляков в местечке Ильинцы, в 50 верстах от Умани, была рада, в присутствии польских гетманов, и на этой раде Серко и Ханенко с запорожскими казаками присягнули быть в вечном подданстве у польского короля и стоять заодно против общих неприятелей; взамен того польские гетманы присягнули Серко, Ханенко и всем запорожским казакам не отнимать у них стародавних привилегий и вольностей^[674]. Вероятно, в это же время запорожцам определено было «его королевскою милостию» жалованье деньгами и сукнами, а Серко и Ханенко присланы были золото и шелк на одежду^[675].

После рады под Ильницами коронный гетман пошел под Белую Церковь, польный гетман с Ханенко двинулся к Ставищам, а Серко пошел вместе с поляками и запорожцами, конными и пешими, на татар, и в 15 верстах от Ильинцев побил их около 2000 человек, а после боя с татарами спустился в Рашков и оттуда, с 500 человек, пошел в подъезд в Белогородчину. Гетман Дорошенко, в свою очередь, послал подъезд из татар и казаков под город Немиров, где находилась королевская казна с деньгами и сукнами, которая была везена из Польши на жалованье казакам Михайла Ханенко^[676]. Подъезд осадил город Немиров, но чем кончилась эта осада, неизвестно; во всяком случае, едва ли чем-либо решительным, так как за Немировом, в Пятигорах, стояли польские гетманы с войском. Последние, постояв в Пятигорах, спустились к Днестру, и тут один из них стал в Рашкове, другой в Могилеве, а Ханенко поставили в Лодыжине. При них было очень много войска – казаков, поляков, наемных немцев; они заняли все города от Днестра до Буга, в некоторых из них поделали замки и расположились в них на зимнюю стоянку^[677]. Ханенко имел у себя два полка, или 2000 казаков да 1000 поляков; из Лодыжина он посылал на левую сторону Буга, под Зиньковцы, где стояло 30 000 человек белогородской и крымской орды и янычар, войскового есаула Ивана Шило с 700 человек запорожской пехоты. Запорожцы, перешедши Буг, нашли в Подворках 500 человек татар и побили их, но в это время запорожцев настигла орда и в свою очередь разгромила их. С Ханенко был в Лодыжине и Серко, который, впрочем, скоро оставил Лодыжин и спустился в Чечельник. 7 ноября Ханенко принял посланные ему от польского короля клейноды, бунчук и булаву, в местечке Млинках, в двух милях от Кальника^[678]. Из своих стоянок Ханенко и Серко собирались идти в Крым против татар, чтобы не пропустить их на помощь Дорошенко. Последний по-прежнему стоял в Лысянке и взывал о помощи к крымскому хану, но хан пока отказывал в помощи своему союзнику, так как боялся прихода на свои города и улусы Ханенко и Серко^[679]. Серко и Ханенко действительно, снявшись со своих мест, ударились в Белогородчину и в Волошскую землю; тут они разгромили три села, из коих одно называлось Чабурчо, и взяли статку 4000 рублей, но когда повернули назад, то на них напал нурредин-султан с ордой, янычарами и с пушками, вышедши в числе 10 000 из Очакова. Настигнув их в урочищах за Куяльником^[680], в степи, хан стал по ним стрелять из пушек, но пушки эти разорвались и никакого ущерба запорожцам не причинили. Когда же Ханенко и Серко пришли к реке Бугу, то здесь их встретил королевский посол с обещанием, что если запорожцы пойдут к польским украинным городам, то получат от короля плату. Серко и Ханенко, поверив этому, пошли к польским городам и в конце ноября были уже в Лодыжине^[681]. Между тем сам нурредин-султан поспешил к Дорошенко. Прибыв к Дорошенко, он потребовал к себе Магомет-пашу с белогородской ордой и с отрядом турецкого войска в 2600 человек, стоявшим у Каменец-Подольского для сбережения от поляков. Турки и белогородские татары, в числе коих был мурза Тенмамбет, пошли на помощь к нурредину и встретились с ним возле Умани^[682].

Таким образом, Дорошенко, усилившись татарами и турками, 24 ноября двинулся из Лысянки против своих врагов. Дорошенко зазывали к себе сами лодыжинцы, обещая ему выдать Ханенко с запорожскими казаками. Услышав об этом, польские гетманы отправили послов к Дорошенко в Лысянку с предложением помириться, не пустошить земли и быть по-прежнему при своих вольностях в подданстве у польского короля; но Дорошенко и белогородский паша отказали в том гетманам, объявив, что они помирятся с казаками подо Львовом, а не в черкасских городах. Гетман Дорошенко рассчитывал, расправившись с поляками, идти на города левой стороны Днепра^[683]. Выйдя из Лысянки с пашой и нурредином, с казацкими и татарскими войсками, он приблизился к Лодыжину, но здесь, вместо того чтобы действовать против запорожцев и поляков всеми силами, начал посылать подбеги. Такое действие Дорошенко объяснялось тем, что он не имел у себя пушек, которыми мог бы обстреливать со всех сторон Лодыжин. Запорожцы и поляки против войска Дорошенко делали удачные вылазки, нанося многим татарам смертельные раны. Не причинив никакого вреда Лодыжину, Дорошенко отошел от него и взял какой-то черкасский городок^[684] над Бугом, побив в нем много людей и побрав животину его, но к самой крепости этого городка также не приступал. После этого похода Дорошенко с казаками и татарами повернул назад, к Днепру. Тут нурредин стал в Корсуне, белогородцы и с ними Тенмамбет-мурза – близ Киева и Канева, турецкий паша вернулся в Белогород, а сам Дорошенко расположился в Чигирине. Нурредин-султан, пробыв с Дорошенко четыре месяца и отпраздновав свой Байрам, снялся со своим войском и пошел из Корсуни в Хорошев^[685].

В Москве, по всей видимости, не были довольны действиями запорожцев за союз их с поляками; больше всего, конечно, не могло понравиться царю известие о присяге низового войска на верность польскому королю, и этим можно объяснить отправку царской грамоты, 19 декабря, гетману Демьяну Многогрешному о непропуске торговых людей с хлебными запасами на Запорожье. В этой грамоте писалось, что к царю дошло подлинное известие о тайном проходе людей из новых слобод Белгородского полка и из городов близ Тора и из самого Тора с хлебными запасами в Запорожье и в Сечь, а также о переправах из городов Полтавского полка украинских казаков через реки Орел и Самару близ устья их; не желая, чтобы это повторялось на будущее время, царь послал о том грамоту белогородскому воеводе Григорию Григорьевичу Ромодановскому со строгим наказом отнюдь никого не пропускать в Запорожье с хлебными запасами и ни с чем другим, и вслед за посланной грамотой к князю послал о том же грамоту и гетману^[686].

Прочное положение Дорошенко, заручившегося содействием татар, и неопределенное положение польских гетманов, ввиду приближавшегося сейма в Варшаве, заставили поляков снова войти в мирные переговоры с Дорошенко: после праздника Рождества Христова к Дорошенко отправлены были королевские послы «для того, чтоб Дорошенко был в соединении с королевским величеством». Но Дорошенко этим послам отвечал, что он может помириться с поляками только тогда, когда они выдадут ему Серко и Ханенко, а не выдадут ему Серко и Ханенко, то он с ними мириться не станет.

А Ханенко в это время стоял в Лодыжине, имея при себе 6000 запорожцев, Серко же пошел в Чечельник с 500 запорожцами; оба держались стороны польского короля, и оба собирались идти на Лысянку и Чигирин^[687].

Впрочем, сами запорожцы уже недовольны были польским правительством, которое обещало им жалованье, если только они придут в украинные польские города, «и хотя, – как говорится в «Актах Южной и Западной России», – запорожцы пришли в города королевского величества, но все-таки платы им от короля ничего не дано, и как будет весна, то они от Серко и Ханенко все думают разойтись по городам»^[688]. Разуверившись в польском правительстве, запорожцы вновь хотели стать «под высокодержавную и непобедимую руку царского пресветлого величества в вечном подданстве» и о том порешили просить ходатайства у гетмана Демьяна Многогрешного через своих послов: «И только великому государю, его царскому величеству, запорожцы будут годны, то он, гетман, будет призывать, чтоб они были под рукою царского величества в вечном подданстве»^[689]. Так доносил в Москву стрелецкий полуголова Александр Танеев, бывший у гетмана Многогрешного 7 февраля 1672 года по делам великого государя и с милостивым словом к гетману. Очевидно желая расположить к себе Многогрешного, запорожские послы тут же сообщили ему о том, что к Дорошенко уже посылает послов с разными подарками литовский гетман Казимир Пац и склоняет его к миру с поляками, но Дорошенко отказывает Пацу и думает идти на города Украины левой стороны Днепра^[690].

Но Дорошенко не пошел на города левой стороны Днепра, так как в это время он лишился главных своих союзников, нурредин-султана и Тенмамбет-мурзы. Нурредин и Тенмамбет, выйдя из своих зимних стоянок, пошли под город Хорошев, далее из-под Хорошева нурредин-султан направился в Крым, а Тенмамбет – в Белогород на Днепре. Последний, разлучившись с нурредин-султаном, пройдя некоторое расстояние, вследствие того, что у него пристали лошади, должен был остановиться на реке Куяльнике, между Днепром и Днестром, близко к белогородскому рубежу. Когда же Тенмамбет стал кормить лошадей, то тут на него наскочил Серко с запорожцами и, перебив нескольких человек татар, трех взял живыми в плен и с ними самого Тенмамбет-мурзу^[691].

Отход нурредин-султана и пленение Тенмамбет-мурзы ничего хорошего не обещали гетману Дорошенко, и потому он на время смолк, выжидая благоприятных обстоятельств.

В это время на левой стороне Днепра произошло чрезвычайно важное и совсем неожиданное обстоятельство, а именно – лишение гетманства (13 марта 1672 года) и потом ссылка в Сибирь Демьяна Многогрешного со всей его семьей и с некоторыми из его «соучастников», в числе коих был и войсковой генеральный есаул Павел Грибович. Против Многогрешного выставлено было 38 обвинительных пунктов, из коих первый состоял в следующем: «Беспрестанно он списывался и братство и дружбу имел великую с Петром Дорошенко, и хотел он же поддаться турскому султану». Последний пункт касался и запорожских казаков: «Посланному гетмана Многогрешного приказано было говорить от Петра Дорошенко о запорожцах особо: когда мы (гетманы) с ляхами имеем воинскую забаву, чтоб он (Многогрешный) не допущал им с Низу в городы выходить, и как на сей, так и на той стороне Днепра возмущения чинить»^[692]. При аресте Демьяна Многогрешного арестовали и его брата Василия; последний успел было бежать в Киев, где ректор Братского монастыря предлагал ему уйти в Запорожье и скрыться там, но Василий Многогрешный от этого отказался, говоря, что когда он был в Запорожье, то там ссорился с казаками^[693].

После отправки гетмана Многогрешного в Москву управление Украиной вверено было трем старшинам: Петру Забеле, Ивану Самойловичу и Ивану Домонтовичу. 31 марта эти старшины отправили в Москву семь просительных статей, и последняя из них касалась Запорожья: просить царское величество учинить указ о том, пускать ли или не пускать людей с запасами на Запорожье. На эту статью последовал ответ: на Запорожье людей и запасов не пропускать, как о том и раньше приказано было бывшему гетману Демьяну Многогрешному, для того, чтобы вместе с людьми, побывавшими в Запорожье, не проходила на Украину никакая смута^[694].

Падение и ссылка в Сибирь гетмана Демьяна Многогрешного имели особенное значение для запорожского вождя Ивана Серко. Само по себе это обстоятельство обыкновенное: гетманы постоянно сменялись на Украине, и многие из них вместе с лишением гетманского достоинства лишались и жизни. Но для Серко весть о падении Многогрешного особенно запала в душу: видя, какие ничтожества брали в свои руки гетманскую булаву, Серко решил добиться гетманства на Украине для себя лично. Весть об этом скоро дошла в Москву, и там, зная военные способности Серко, его влияние на запорожцев и вместе с тем его ненадежный нрав и стремление к полной независимости, решили всеми мерами не допустить его до гетманства. В том помогли Москве и зложелатели Серко, правобережный гетман Петро Дорошенко и новый, заменивший Многогрешного, левобережный гетман Иван Самойлович и их неразборчивые в средствах сторонники, из коих главным был полтавский полковник Федор Жученко. Противники Серко знали по опыту, чего можно было ожидать от него, когда он возьмет в свои руки гетманскую булаву, и потому решились на самые крайние меры, чтобы избавиться от опасного для них человека. Обстоятельства им благоприятствовали. Разгромив белогородскую орду и захватив с собой мурзу Тенмамбета, Серко перебрался на левую сторону Днепра и снесся с боярином Григорием Григорьевичем Ромодановским, прося через него государевой милости. Получив на «картке государскую милость», Серко поверил Ромодановскому и из местечка Нового Санжара, Полтавского повета, направился вместе с зятем своим, Иваном Сербиным, в город Курск к боярину Григорию Ромодановскому, чтобы сдать ему пленного мурзу. Личный враг его, полтавский полковник Федор Жученко, воспользовавшись тем, что Серко ехал частным человеком, без запорожского войска, внезапно напал на него, схватил, оковал железами и отвез в Батурин, а мурзу Тенмамбета отправил в Полтаву и засадил в тюрьму. Это произошло 19 апреля 1672 года, а 22 апреля того же года Иван Самойлович, Петр Забела и Иван Домонтович извещали царя о поимке Серко, выставляя тот мотив, что он, разлучившись с Ханенко, гетманом польской стороны, переправился по левую сторону Днепра не для чего иного, как «для всеяния между народом бунта, а также и для того, чтобы склонить Полтавский и Гадячский полки на сторону Ханенка»; в заключение челобитчики просили царя, чтобы он указал им, как поступить с пойманным Серко. На этот лист царь Алексей Михайлович отвечал грамотой на имя Григория Ромодановского о том, чтобы он немедленно прислал Серко в Москву, так как стало известно, «что генеральная старшина и все войско запорожское, и чернь того Ивана Сирка хотят обрать гетманом». Царское приказание было исполнено в точности: Серко был доставлен в Москву, а из Москвы отправлен в Сибирь, в город Тобольск. Бежавший из Тобольска генеральный есаул малороссийского войска Павел Грибович, сосланный вместе с Демьяном Многогрешным в Сибирь, рассказывал, что Серко думал о побеге из Сибири, вот только этого не случилось^[695]. Не случилось же этого потому, что о Серко давно уже хлопотали, чтобы вернуть его из Сибири. Дело в том, что в это время против России и Польши поднялись страшные враги – турецкий султан Мухаммад IV, а заодно с ним крымский хан Селим-Гирей и заднепровский гетман Дорошенко, одинаково страшные как для России, так и для Польши.

Весной 1672 года турки, в числе 300 000 человек, перешли Дунай, вторглись в Подолию и ринулись на польский город Каменец. В короткое время город был взят, православные и католические церкви его были обращены в мечети, знатные женщины забраны в гаремы, многие христианские мальчики обрезаны и обращены в мусульманскую веру; один обрезан был даже в соборной церкви, в присутствии самого султана. Взяв Каменец, турки распространили слух, что скоро двинутся на Киев. Царь Алексей Михайлович, напуганный этой вестью, распорядился послать в Киев воеводой князя Юрия Петровича Трубецкого и обещал, в случае прихода султана, лично идти защищать Киев. Гроза, однако, на время прекратилась: разорив Каменец, султан пошел на зимовку за Дунай, хан – в Крым, а Дорошенко – в Чигирин. Но это было лишь временное прекращение наступательных действий со стороны турок на Украину. Чувствуя беду и зная по опыту, как трудно бороться с турками, Россия и Польша решили в тяжелую годину подать одна другой руку помощи, чтобы противостать грозным врагам. Само собой разумеется, что в этом деле без запорожцев обойтись ни в каком случае было нельзя. Вспомнив о запорожцах, вспомнили и о Серко.

И вот в 1672 году, 5 июля, прибыл в Москву польский посол Христофор Ковалевский; между разными другими вопросами он поставил и вопрос о возвращении Серко из Сибири «на общую услугу» московского царя и польского короля: «Тот Серко, служа обоим великим государям, непрестанно над общим неприятелем, над крымским ханом, промысл чинил и взял было мурзу, за которого ему давали выкупа 50 человек ясыря да 3000 ефимков; но по наученью изменника Дорошенка того Сирка в черкасских городах ограбили и мурзу отняли; кроме того, взяли у него 400 золотых да 7 лошадей и послали его к царскому величеству, назвав его безвинно бунтовщиком. А теперь Дорошенко писал белгородской орде и татарам (крымским), чтобы они шли к нему безопасно, потому что он того Сирка извел и помешки-де уже от него им не будет». Посол настоятельно просил царя отпустить Серко с ним немедленно и немедленно же отправить его под Белую Церковь для отпора неприятелям^[696].

Хлопотали о возвращении Серко и сами запорожцы: они писали письмо к гетману Ивану Самойловичу, в котором «все смиренно и покорственно просили его, как благодетеля своего, донести прошение к его царскому пресветлому величеству, чтобы Серко, по его челобитью, отпущен был к казакам для лучшего промыслу над неприятелем»^[697].

Вслед за письмом Самойловичу запорожцы послали письмо боярину Артамону Сергеевичу Матвееву: «Благодетелю нашему многомилостивому, об отчине нашей Малороссии и об нас, войске запорожском, многочестному ходателю и всяких щедрот давцу нижайшее наше поклонение посылаем и смиренно молим: умилосердись яко отец над чады, чтоб милостивым твоим ходатайством калмыки и чайки и хлебные запасы присланы были к нам и полевой наш вождь добрый и правитель, бусурманам страшный воин, Иван Серко к нам был отпущен для того, что у нас второго такого полевого воина и бусурманам гонителя нет; бусурманы, слыша, что в войске запорожском Ивана Сирка, страшного Крыму промышленника и счастливого победителя, который их всегда поражал и побивал и христиан из неволи освобождал, нет, радуются и над нами промышляют»^[698].

Но пока просьбы об Иване Серко успели дойти в Москву, в это время от запорожцев, ввиду грозившей от турок войны России и Польше, затребовано было сведение о состоянии их крепостей, главным образом Сечи и Кодака. На запрос по этому поводу «кошевые посланцы», Евсевий Шашол и товарищи, дали такой ответ в Приказе малороссийских дел.

«Город Сича с ея земляным валом стоит в устьях Чертомлыка и Прогноя над речкою Скарбною; в вышину вал ея 6 сажен; с поля, от Сумской стороны и от Базавлука, на валу устроены пали и бойницы; с другой стороны, от устья Чертомлыка и от реки Скарбной до вала, сделаны деревянные, насыпанные землей, коши. В том городе башня, с поля мерою кругом 20 сажен, да в той башне построены бойницы, а перед тою башнею, за рвом, сделан земляной городок, мерою кругом 100 сажен, с окнами для пушечной стрельбы. Для хода по воду на Чертомлык и на Скарбную сделано восемь форток (пролазов) и над теми фортками устроены бойницы; шириною те фортки – только одному человеку с водою пройти. Мерою же тот город Сича, с поля от речки Прогноя до речки Чертомлыка, около ста сажен. Около того города обрезан ров вышиной в 5 сажен; с правой стороны города речка Прогной, а с левой стороны речка Чертомлык, и впадают те речки в реку Скарбную, текущую позади города, подле самого рва. Мерою же весь город Сича кругом около 900 сажен. Строил тот город Сичу кошевой атаман Лутай с казаками тому 20 лет. В Сиче имеется пушечного наряда: одна пушка медная ломовая и к ней 100 ядер, весом по восемь гривенок ядро; 11 пушек полевых и к ним по 100 ядер, весом по четыре, по три и по две гривенки ядро; 2 медных и 3 железных затинных пищалей и к ним по 200 ядер свинцовых, весом по гривенке и по полугривенке ядро; к тем пушкам всем, кроме того, делают железные и свинцовые ядра. А кузнецов в Сиче постоянно живет, для войсковых дел, около ста человек. Пороху, пушечного и ручного, всего с присланным вместе, 350 пудов, свинцу 300, фитилю около 30 пудов. Хлебных запасов в Сиче много, и осажденным в ней людям может стать его на семь и на десять лет. Хлебные запасы везутся в Сичу с левой стороны Днепра через Полтаву и Переволочну. От Полтавы до Переволочны 12 миль, от Переволочны водою до Кодака 20 миль, от Кодака до самой Сичи 24 мили; сухим же путем, степью, если везти возами, от Переволочной до Сичи, 5 дней хода. А неприятельского прихода к городу Сиче можно ожидать в летнее время только с поля, от реки Базавлука, с крымской стороны, а с трех сторон, вследствие рек, промысла над ней никакого чинить нельзя. В зимнее время запорожцы на тех реках беспрестанно окалывают лед, и потому в осадное время Сичу можно защищать шести тысячам человек; если же прибавить больше людей и дать больше пушек, то и неприятелю будет страшней. Только чересчур большого числа татар и турок нельзя не допустить до Сичи с той стороны, с которой к ней прилегла степь, потому что в степи их удержать нельзя.

Город Кодак с его земляным валом стоит над первым порогом Кодаком по той стороне Днепра, где стоит и Киев; строили его, по указу польского короля Владислава, немцы лет 40 или больше того назад^[699]; бойницы его сделаны из земли; вход в него только с одной стороны меж рек; палей и обламов в нем нет; от порога кругом его вырыт ров обрезной и во рву чеснок дубовый набит. Мерою тот город Кодак кругом 900 сажен. В нем имеются две железные городовые пушки да две затинные пищали, а сколько к тем пищалям ядер, зелья, фитиля и запасов – неизвестно, во всяком случае скудно. Людей же и хлеба там только и имеется, что прислал гетман Иван Самойлович, по указу государя. Из Кодака, ввиду неприятельского прихода, постоянно пишут в Сичу о присылке пушек и хлеба, а из Сичи старшина посылает в Кодак по рассмотрению. Город Кодак построен для вольного пути и для провоза запасов из городов левой стороны Днепра в Сичу водяным путем, и если, по указу великого государя, в Кодаке посадить 1000 человек ратных людей с пушками и запасами, то из того города будет великая помощь Сиче и всему низовому войску, неприятелю же чрез то будет страшно, и он не посмеет учинить никакой порухи над Кодаком. На эту сторону Днепра, мимо Кодака, турские и крымские войска не ходят, а ходят из Крыма татары по Муравскому шляху, не переходя Днепра, на украинские города. Когда Сича и Кодак, по указу великого государя, будут наполнены людьми, то запорожцы поставят еще сторожи на урочище Кучкасе (Кичкасе), и тогда татарам никакого прохода не будет.

Кроме всего этого, для полной безопасности, нужно, чтобы государь пожаловал низового атамана и все низовое поспольство и велел бы отпустить на Сичь Ивана Сирка, а на Кодак прислать пушек, запасов и ратных людей и позволил бы городовым казакам на Запорожье идти. Чрез все это в осадное время будет крепко и безбоязненно и в Запорожье никакой порухи не будет. А весной изволил бы великий государь прислать в Запорожье чаек и калмыков в помощь казакам; тогда казаки, соединившись с донцами, чинили бы промысл, сухим и водяным путем, над Крымом и наставили бы сторожи на всех шляхах и перевозах против татар»^[700].

Еще раньше того времени, когда «кошевые» послы представляли эти сведения о боевых и крепостных средствах запорожцев, в это самое время бывший сподвижник Ивана Сирко, гетман «его королевской милости» Михайло Ханенко, выйдя из Запорожья и добравшись до города Лодыжина, отправлял посланцев к киевскому воеводе, князю Григорию Козловскому, с просьбой, чтобы князь написал от себя письмо к Ивану Серко, князю Григорию Ромодановскому и гетману Ивану Самойловичу и исходатайствовал бы «у их милостей высокою повагою своею, ради веры святой православной, поскорее выслать к городу Чигирину московские и казацкие войска», потому что сам король спешил со своими войсками под Каменец-Подольский^[701]. Не устояв в Лодыжине, Ханенко с запорожцами очутился потом с королем в Люблине, а когда король из Люблина отправился в Варшаву, то он из казаков Ханенко взял с собой 50 человек, в числе коих были Демьян Хохленко и Кирилло Тойчасенко. Из Варшавы все 50 человек запорожцев отпущены были к Ханенко в Замостье; из Замостья Ханенко отправил их с листами в Запорожье, но на дороге, близ Киева, их взяли поляки полковника Пива, лошадей и платье их ограбили, самих, истязав, хотели предать смерти и связали; но казаки, подпоив стражу, успели уйти в города левой стороны Днепра^[702].

Одновременно с тем, когда гетман Михайло Ханенко писал из Лодыжина киевскому воеводе, писали царю в Москву и запорожцы. Через своих посланцев, Андрея Сахненко с товарищами, они извещали, от имени кошевого атамана Евсевия Шашола, 24 июля, что, согласно Андрусовскому перемирию, готовы служить обоим государям, царю Московскому и королю Польскому, и стоять против врагов-басурман, но только просили для этого денег на сооружение чаек, свинцу, пороху, пушек, хлебных запасов и особого указа от царского величества к донским казакам, калмыцким тайшам, к ногайским и черкасским (черкесским) мурзам; соединившись с калмыками, запорожцы обещали чинить промысел над Крымом сухим путем немедленно, а по сооружении лодок обещали промышлять водным путем с наступлением весны. Сами калмыки, услышав о том, что в Крыму, после отхода хана с ордами, остались только старые, малые да увечные, отправили своих посланцев к запорожским казакам и через посланцев приглашали их сообща идти войной на Крым, куда обещали прийти и ногайцы, бывшие во вражде с крымцами. Вслед за калмыцкими посланцами явились в Сечь и донские казаки с тем же предложением запорожцам^[703].

Царь на просьбу запорожцев отвечал тем, что приказал донцам, тайшам и улусным людям идти в соединение с кошевым атаманом; князю Григорию Ромодановскому велел послать в Запорожье пушек, зелья, свинцу, хлеба, а для морского похода заготовить к весне крючков на основание чаек; кроме того, позволил украинским казакам идти на Кош для воинского промысла над неприятелями^[704]. Запорожцы воспользовались приказанием царя и, вместе с калмыками и донцами, посетили Крым, о чем узнал гетман Петро Дорошенко через своего посла, которого он нарочно для этой цели посылал в Крым: «Приехав в Чигирин, он сказывал, что в Крыму была война, и он пошел назад»^[705].

В начале октября царь извещал запорожцев о взятии турецким султаном, крымским ханом и «изменником» Дорошенко Каменец-Подольского и многих других польско-литовских городов и спрашивал у кошевого Евсевия Шашола, был ли у запорожских казаков промысел над Крымом, так как об этом ничего царю не известно. В то же время царь просил прислать немедленно «без мотчания» из Сечи в Москву двух или трех человек, хорошо знающих сухой путь в Крым и водный в Черное море, ввиду «лучшего промысла» над неприятелями. По этому указу в Москву посланы были несколько человек казаков, хорошо «ведущих поле и море»^[706].

В половине октября приехал из Москвы в Запорожье царский посол подьячий Семен Щеголев с государевой грамотой, пушками и боевыми снарядами, пожалованными царем запорожцам. Приблизившись к самой Сечи, Щеголев дал знать о себе залпом из орудий. Запорожцы, предупрежденные о приезде царского посла, отвечали на его залп залпами в Сечи. За городом посла встретило сечевое духовенство и знатное товарищество. Посла привели прямо на радную площадь, или майдан, со всеми царскими подарками и тут объявили ему, что у запорожцев состоит начальным кошевым и гетманом полевым Никита Вдовиченко и что этот кошевой, не дождавшись царских пушек, ушел под Перекоп против крымцев, а потому государеву грамоту, привезенную царским послом, казаки прочтут только по возвращении из-под Перекопа кошевого и всего войска. 17 октября войско вернулось из-под Перекопа, одно, без кошевого, а через два дня после этого собралась рада, и на ней прежде всего выбрали нового кошевого атамана Лукьяна Андреева, а после выбора кошевого прочитали грамоты царскую, королевскую и сенаторскую. После прочтения грамот кошевой Лукьян Андреев сказал товариществу такое слово: «Братия, войско запорожское, кошевое, днепровое и морское! Слышим и глазами видим великого государя премногую милость и жалованье: милостивым словом изволил увеселить, про наше здоровье велел спрашивать, пушки, ядра, порох и свинец приказал прислать; калмыкам, донским казакам, из городов охочим людям на помощь против бусурман к нам на Кош позволил переходить, также чайками, хлебными запасали и жалованьем обнадеживает, только б ваша правда была». На эти слова кошевого рада отвечала: «За премногую царского величества милость бьем челом, а правда наша, конечно, будет; полно нам без пристанища волочиться. Служили мы и с татарами после измены Брюховецкого, и во время Суховиева гетманства; крымский хан со всего Крыма хлебные запасы сбирал и к нам на Кош присылал; да и теперь, если б хотели, будет присылать, только тот его хлеб обращался нам в плач, нас же за шею водили и как овцами торговали, в неволю отдавали, все добро и клейноты отняли. Пока свет будет и Днепр идти не перестанет, с бусурманами мириться не будем». После этих слов казаков заговорил снова сам кошевой: «С нынешнего времени его царскому и его королевскому величествам Богом обещаемся служить верно и неотступно. Братия, войско запорожское, кошевое, рада полная, так ли моя речь к престолам обоих великих государей христианских монархов?» – «Так, так, господине кошевой». – «Воздадим же Господу Богу и великому государю нашему свету хвалу!» – заключил кошевой, и по его слову грянули выстрелы из пушек и ружей. Товарищество повалило в церковь и там отпело благодарственный молебен Богу. В это время дарений посол узнал, что до его приезда сечевое духовенство на ектениях поминало прежде всего короля, а потом царя; он заметил духовенству, что надо сперва поминать царя, а потом уже короля, и духовенство не противоречит этому.

После молебна посол позвал к себе кошевого Андреева со старшими казаками и стал их спрашивать, где находится Вдовиченко и откуда он пришел в Запорожье. На это ему отвечали: «Пришел он на Запорожье в нищем образе; сказался харьковским жителем, свят муж и пророк, дана ему от Бога власть будущее знать; тому год седьмой, как велел ему Бог, дождавшись этого времени, с войском запорожским разорить Крым, а в Царьграде взять золотые ворота и поставить их в Киеве на прежнем месте. Князь Ромодановский до этого доброго дела его не допускал и мучил, только эти муки не берут его. Писано, что сын вдовицы все земли усмирит. Теперь послал его Бог к войску запорожскому и в городах всякому человеку до сосущего младенца велел сказывать, что он такой знающий человек, чтоб шли с ним разорять Крым; как придет на Крым, пять городов возьмет и будет в них зимовать, бусурманы стрелять не будут, потому что он невидимо будет под города приходить, стены будут распадаться сами, ворота также отворятся сами, и оттого прославится он, Вдовиченко, по всей земле. А наперед ему надо Перекоп взять и войско запорожское пожитками наполнить. Услыхав такие слова, многие люди покинули свои дома, хлеб в полях и пришли за Вдовиченком на Запорожье, собралась большая толпа и войску запорожскому говорила, чтобы идти со Вдовиченком под Перекоп. Кошевой Евсевий Шашол отказывал, чтобы дождались пушек от великого государя; но городовые люди хотели убить Шашола, кричали, что они шли не на их войсковую, но на Вдовиченкову славу, и кошевое войско на эти слова их все склонилось, собрало раду, Шашола отставило, а выбрало Вдовиченка атаманом кошевым и гетманом полевым. Когда же собрались в поход, то стали спрашивать у Вдовиченка, сколько надо брать пушек. На это Вдовиченко отвечал, что пушек брать не надо, потому что и без них будет хорошо, что он слышал о посылке к царю за пушками, но находит, что это лишнее, потому что те пушки запорожцам не принесут проку, и если им понадобятся пушки, то казаки могут покорить ближайший и самый богатый бусурманский город и взять в нем пушки. Только некоторые знающие люди не во всем поверили Вдовиченку и взяли две пушки. Всего пошло под Перекоп тысяч шесть конных да тысячи три пеших. Вдовиченко шел до самого Перекопа без отдыха, отчего у многих лошади попадали, и, пришедши к перекопскому валу, под город не вошел и промысла никакого не чинил. Войско, по своему обычаю, засыпало ров, и половина обоза перебралась на Перекоп, но перекопские жители начали из пушек и из ружей стрелять и наших людей бить и топить. Вдовиченко стал от стрельбы прятаться, и войско, видя, что он не такой человек, как про себя сказывал, от Перекопа отступило, дорогою булаву и бунчук у него отняло и хотело убить его, но он скрылся». Потом он проявился в Барышевке и стал проповедовать прежние речи, но тут его схватили и отправили к гетману Самойловичу, а от гетмана князю Ромодановскому, после чего вскоре он «сгинул от своих же советников»^[707].

О том, что делалось в Запорожье, интересовался не один царь; это же весьма занимало и противников Москвы, в особенности гетмана Петра Дорошенко. Дорошенко приказывал своим сподручникам «отбирать всякую ведомость в Запорожье»^[708].

Но Дорошенко напрасно старался собирать сведения о запорожцах: запорожцы были на стороне московского царя и, в свою очередь следя за всяким открытым и тайным движением Дорошенко, сообщали о том левобережному гетману Ивану Самойловичу. Так, 2 декабря новый кошевой атаман низовых казаков Лукьян Андреев извещал Самойловича о вестях, принесенных в Сечь казаками Семеном Черным да Стефаном Чернецом, сообщавшими о возвращении Дорошенко в Чигирин и его намерении идти на левобережные города и о зимовке турецкого султана на порубежье Волошской земли. Вместе с этим кошевой Лукьян Андреев писал Самойловичу и о попытке Дорошенко склонить запорожцев на свою сторону. В присланном с этой целью в Сечь письме Дорошенко старался приписать всю «колотнечу», происходящую на Украине, разным «шатунам» и «бегунам», уходившим с Украины на Запорожье, и в особенности Михайлу Ханенко, побывавшему сперва в Запорогах, потом «предавшемуся на погубление ляхам», и в заключение просил запорожцев отозваться о нем, Дорошенко, с «братолюбной милостью» и «пребывать с ним в соединении»^[709].

Положение дел становилось день ото дня все более и более серьезным. 9 января 1673 года кошевой атаман Лукьян Андреев писал письмо к гетману Ивану Самойловичу, что запорожские товарищи, Евсевий Шашол, Павел Коба и Василий Коробейщенко, захватили где-то в низовье Днепра татарских языков с листами, шедших к хану, и от них узнали, что крымский хан намерен послать двух пашей на Сечь^[710], а турецкий султан хочет выжечь все города на правой и левой стороне Днепра и оставить там одни лишь посады, а у жителей отобрать всякое оружие, чтобы Украина, живя без городов, давала дань султану, как Волошская земля и другие земли. Вследствие таких планов крымского хана и турецкого султана запорожцы, как старшее, так и меньшее товарищество, «прилежно и покорно» просили гетмана прежде всего прислать в Кодак людей и запасы, а потом, и главнейшим образом, «донести царскому пресветлому величеству свое прошение» отпустить для «лучшего промысла над неприятелями» Ивана Серко. Гетман Самойлович, получив лист запорожцев, поторопился известить о том царя. В свою очередь, царь, получив такое известие от гетмана, приказал ему «учинить без мотчания всякое помогательство запорожцам»: послать им в Кодак и в Сечь малороссийских с начальными людьми казаков, зелье, свинец, пушки, хлебные запасы, пока не успели еще прийти в Запорожье турские и крымские люди. Гетман послал в Кодак 400 казаков и 60 бочек муки, а в Запорожье не стал посылать, потому что туда и без того шло много людей. Но, видимо, царь нашел слишком недостаточным четырехсот казаков для Кодака, и потому велел отправить туда еще из Белгородского полка тысячу солдат^[711].

Таким образом, царь Алексей Михайлович, вынужденный и крайними обстоятельствами, и мольбами запорожцев, и просьбами польского короля, решил вернуть Серко из Сибири и отправить его в Сечь. Даруя свободу Серко, царь, однако, заставил его принести присягу в царских палатах, в присутствии патриарха Питирима, всего освященного собора, ближних бояр, Юрия Долгорукова и Артамона Матвеева, и думных людей, о том, чтобы «Сирку служить его царскому величеству верно и ни на какие прелести не склоняться и подущения никакого не слушать, и слов непристойных не вмещать. Отпускаю тебя, – сказал царь Сирку, – по заступлению верного нашего подданного гетмана Ивана Самойловича, потому что царское слово непеременно, писал я и к запорожцам, что отпущу, и отпускаю». 12 января царь Алексей Михайлович извещал грамотой кошевого атамана Лукьяна Андреева через запорожских посланцев «о скором отпуске на Сечь Сирка»^[712].

Узнав о том, что царь Алексей Михайлович даровал свободу Ивану Серко, польский король Михайло Вишневецкий послал царю грамоту, в которой благодарил его за то, что «он на королевское прошение учинил и Сирка из-за третейского суда выпустить повелел»^[713]. Однако ни в декабре, ни в январе Серко все еще не было в Запорожье, и причиной тому были козни его зложелателя, гетмана Ивана Самойловича: 15 февраля 1673 года Самойлович писал в Москву письмо известному и весьма влиятельному в то время боярину Артамону Сергеевичу Матвееву, которого «пильно» просил задержать Серко в Москве, если он будет привезен туда из Сибири, «а для каких причин, об этом скажет очевидец Симеон протопоп (sic) нежинский, вскоре имеющий прибыть в Москву»^[714]. Отправляя в Москву нежинского протопопа Симеона Адамовича, Самойлович дал ему целый ряд писаных инструкций, и между ними одна касалась построения чаек для запорожских казаков. Самойлович находил, что строить чайки между Брянском и Трубчевском, как повелено было царем, нет резона, так как в этом случае их нельзя будет доставить мимо Канева, Черкасс и Воронова в Сечь; всего лучше их срубить на речке Ворскле и этой же речкой спустить в Днепр, а Днепром спровадить в самую Сечь^[715]. В писаной инструкции ничего, однако, не говорилось об Иване Серко. 19 марта царь извещал Самойловича о получении от него, через протопопа Симеона Адамовича, гетманского листа и, не упоминая ни словом о Серко, приказывал только рубить лес, где лучше и пристойнее, «с великим поспешением» и делать из него чайки для запорожских казаков^[716].

Нужно думать, что именно в это время, в отсутствие Серко, произошло событие, описанное летописцем Величко. В 1673 году гетман Тогобочной Украины Михайло Ханенко задумал идти походом на гетмана Дорошенко с целью отыскать свою жену, взятую Дорошенко из Умани. Готовясь к походу, Ханенко написал письмо в Сечь, в котором просил у запорожцев военной помощи и за то обещал казакам достойное вознаграждение из королевской казны. Запорожцы, получив то письмо и питая ненависть к Дорошенко, склонились на просьбу Ханенко и отправили к нему на помощь войско с двумя полковниками, Макухой и Суховием, некогда претендовавшим на гетманскую булаву. Ханенко, получив помощь от запорожцев и усилившись польским войском, а также казаками собственного реймента, двинулся под Чигирин на Дорошенко. Дорошенко, узнав о том, со своей стороны отправил посольство к крымскому хану с просьбой помочь ему против Ханенко. Хан немедленно отправил несколько десятков тысяч орды на помощь Дорошенко. Но пока прибыла эта помощь, Дорошенко решился сам испытать счастья в борьбе с Ханенко. Однако, выйдя из Чигирина, Дорошенко должен был заключиться в Стеблеве и выдерживать здесь продолжительную осаду со стороны Ханенко. Выдерживая в течение нескольких дней осаду, Дорошенко уже готов был уступить своему противнику, но в это время под Стеблев подошли татары и внезапно ударили на Ханенко и, вовремя поддержанные вылазкой самого Дорошенко, нанесли Ханенко такое поражение, что он бежал в Сечь; с ним бежали Суховий и остатки разбитого запорожского войска^[717].

В отсутствие же Серко запорожцы изловили посланцев Дорошенко, ехавших с письмами к крымскому хану, великому визирю и бею; посланцев тех отправили к гетману Самойловичу, а письма послали в Москву к царю через казака Стефана Астраханского с товарищами; через последнего запорожцы просили царя прислать им в церковь Святой Покровы 12 книг Четьи минеи. Царь на это отвечал грамотой, писанной 30 мая. Похваляя запорожцев за их верную службу, он жаловал им 12 месячных миней в сечевую церковь Покрова Пресвятой Богородицы на Чертомлыке, а вместе с этим извещал, что, согласно просьбе запорожских посланцев Евсевия Шашола с товарищами, бивших челом царю 20 марта, он посылает, для промысла над неприятелями, в Запорожье и в крепость Кодак воеводу князя Степана Степановича Волковского и полковника Ягана Купера с 1000 солдатами. Что касается морских чаек, о чем запорожцы также просили царя, то на этот счет гетман Самойлович сообщал, что одни из них уже готовы и провезены рекой Семью под Батурин, а другие еще доделываются, и когда все будут готовы, то немедленно будут присланы на Запорожье. Извещая обо всем этом, царь Алексей Михайлович напоминал кошевому атаману и всему запорожскому войску об их обещании верно служить царскому и королевскому величествам, а потому высказывал надежду, что теперь они, когда к ним послан и воевода и ратные люди, будут действовать сообща против врагов Христовой веры^[718].

Грамота писалась на имя кошевого атамана Лукьяна Андреева, но в следующем месяце появился на Запорожье уже и знаменитый Серко.

26 июня приехали из Запорожья в Гоголев торговые люди с рыбой и рассказывали гоголевскому священнику Исакию, что Иван Серко взял и разорил крымский город Аслам и много людей захватил в плен, а сделал он это потому, что в прежнее время от Аслам-города запорожским казакам «теснота великая бывала»^[719]. В это время в Запорожье от польского короля приезжал посол Христофор Ковалевский. Пробыв некоторое время в Сечи, Ковалевский хотел было ехать к донцам, чтобы соединить их с запорожцами для общего дела против неприятелей. С Ковалевским отпущен был из Сечи знатный казак Григорий Пелех, и когда они доехали до Чигирина, то Ковалевский, узнав об отправке царем московских ратных людей, донцов и калмыков к Азову, направился прямо в Польшу, а Пелех пошел к донскому войску и калмыкам^[720]. В это же время царь спрашивал у Серко известий о поведениях запорожцев и о промыслах над татарами и турками. Серко на этот спрос известил царя, через особого посланца, бывшего кошевого атамана Дениса Кривоноса, о промысле своем над турским городом Очаковом и просил государя о присылке в Сечь ломовых пушек, гранат, ракет, сипош, труб и мастера, который умел бы стрелять. На лист Серко царь отвечал милостивой за промысел грамотой и извещал кошевого о посылке в Сечь всех просимых боевых запасов^[721].

Одновременно с отправкой послов к московскому царю кошевой Серко отправил послов и к польскому королю с вестями о взятии Очакова и разорении его посада, с татарскими языками и с просьбой о вспоможении запорожцам снарядами и челнами, а также с намерением добыть от гетмана Ханенко дарованные ему королем войсковые клейноды. Король, вместо удовлетворения просьбы запорожских казаков, ответил посланцам их, чтобы они разглашали везде, на Украине и Запорожье, о походе его против турок и тем усилили бы всякими охотниками его войско, а королевский подканцлер совсем отказал запорожцам в снарядах и чайках, ссылаясь на то, что в этом им поможет царское величество, а о клейнодах сказал, что они могут их взять у Ханенко и отправить в Запорожье, оттуда же отослать, куда пожелают. Послы, взяв отпуск у короля, явились к Ханенко и стали домогаться от него снарядов и клейнодов. Но Ханенко на это отвечал, что свои снаряды и клейноды он оставил в местечке Демере, которым заведует польский полковник Пиво и который никому не отдаст тех снарядов. Сам Ханенко стоял на одном из островов Днепра, против Киева, с немногими людьми, потому что все его войско разошлось в города Левобережной Украины, и просил дозволения у царя пройти в Запорожье. Царь по этому поводу снесся с гетманом Самойловичем и предоставил это дело на его усмотрение^[722].

Разорив Аслам и Очаков, Серко с низовья Днепра поднялся на Украину и здесь стал преследовать татар, действовавших против русских и поляков заодно с турками, стоявшими у Каменец-Подольского: «Татарское войско ныне в сборе есть и стоит на границе за Чигирином; а войною тех татар никуда не пропускает Серко с запорожскими казаками». В конце сентября Серко извещал гетмана Самойловича, что он был с казаками на Муравском шляхе и, встретив там татарский загон, помощью Божьего и счастьем его царского пресветлого величества, разгромил его, взял много языков и после этого счастливо возвратился в Сечь. Вслед за этим переяславский полковник Дмитрий Райча в письме к князю Юрию Трубецкому доносил: «Извещаю тебя, благодетеля моего, что сентября 23 дня, 1673 года казаки моего Переяславского полка, бывшие на Запорожье, приехав ко мне, сообщали мне, что в сих временах многих из моих и других полчан, шедших на Запорожье, татарская орда в 8000 человек разгромила и порубила, а кошевого атамана запорожского, Ивана Серко, обступив в степи, три дня добывала, но, не сделав ему никакого вреда, пошла под слободские города и села его царского пресветлого величества». 9 октября Иван Серко перебрался уже за Буг, опустошил Белогородчину, сжег и разорил город Тягин, а жителей его побил, и оттуда собирался идти в Волошскую землю к королевскому величеству на помощь^[723]. 12 ноября переяславский полковник Дмитрашко Райча доносил киевскому воеводе князю Юрию Петровичу Трубецкому, что Серко, сжегши Тягин и опустошивши Белогородчину, расположился на Чечельнике: «А сказывают, что с ним десять тысяч, все старинные, из Яс в землю Венгерскую поуходили, и в Катнаре городе пусто стало, пехоту господаря мутьянского, которой было 3000 человек, ожидающую его (Серко), турки всех мечу предали»^[724].

21 ноября царь Алексей Михайлович послал Ивану Серко грамоту с известием об отправлении, по просьбе польского короля, против татар и турок князя Григория Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича с войсками; тут же царь приказывал и кошевому «чинить всякими образами нападение на помянутых врагов»^[725].

В это время, а именно к концу ноября, в Сечи объявился беглец из Сибири, бывший войсковой генеральный есаул, Павел Грибович; он исхлопотал у кошевого атамана и всего запорожского войска «причинный лист» к гетману Ивану Самойловичу с просьбой «отдать ему его вину» и отправился из Сечи в Батурин. Так писал об этом гетман Самойлович царю, не называя по имени кошевого атамана, и «причинный» лист дан был Грибовичу если не самим Серко перед его походом под Тягин, то его наказным кошевым. После отъезда Серко под Тягин в Сечи открылось моровое поветрие, и ввиду этого гетман Самойлович ни самого Грибовича, ни писем, привезенных им от кошевого атамана, не принял^[726]. Моровое поветрие занес в Сечь какой-то каменец-подольский торговый человек, приехавший с сыном и братом в Запорожье с разными товарами. У него купил товару казак Пинчук и через два или три дня после этого умер вместе с сыном своим, «канархистом церкви Божией на Кошу будучей». Потом умер сам купец с сыном и братом, и от них «уязвились» два куреня, Шкуринский и Васюринский, где сложены были товары купца. Запорожцы оставили все товары в тех двух куренях и самых куреней стали стерегтись и обходить их вокруг^[727].

Глава 20

Появление в Сечи царевича Симеона Алексеевича. Приметы его по рассказам вождя Миюсского. Принятие и допрос царевича Серко. Повесть царевича о своем уходе из Москвы. Отправка царских послов Чадуева и Щеголева к Серко с приказанием выдачи самозванца им. Встреча запорожцев с царскими послами на Украине и в самом Запорожье и разговор о царевиче. Прибытие послов в Сечь. Объяснение их с Серко в курене и с царевичем возле посольской избы. Негодование запорожцев против послов. Войсковая рада и смертный приговор послам. Успокоительное действие Серко на казаков. Частная беседа Серко с посланцами и перечисление им всех вин царя в отношении Серко. Недоверие запорожцев к московским послам и отправка в Москву собственных. Удержание царевича запорожцами в Сечи. Возвращение послов в Москву и рассказ их обо всем виденном в Запорожье

В то время, когда Серко промышлял под Тятином, а в Запорожье свирепствовало моровое поветрие, в это самое время, в начале зимы 1673 года, в Сечи произошло дело, давно неслыханное во всем Запорожье: объявился царевич Симеон, назвавший себя сыном царя Алексея Михайловича. Он показался сперва на речке Самаре, левом притоке Днепра, а оттуда спустился к Чертомлыку, в самую Сечь^[728]. «В тот час, в веденье всех казаков, приехал на конях, называясь быти царевич, и стал на том месте, где Косагов великого государя с ратными людьми стоял, до приходу Серкова. На вид этот человек хорош и тонок, долголиц, не румян и не русяв, несколько смугловат, мало разговорчив, очень молод, всего около 15 лет, на теле имеет какие-то два знамени – орлы да сабли кривые; одет в зеленый, подшитый лисицами, кафтанец; с ним прибыло восемь человек донцев с вождем Иваном Миюсским, хохлачем по рождению. Миюсский под клятвою сказал запорожскому судье, будто у называющегося царевичем на правом плече и на руке есть знамя, похожее на царский венец».

Прибыв в Сечь, царевич ожидал приезда Серко в течение целой недели, а по истечении недели, узнав, что Серко приближается к Сечи, распустил знамена и вышел навстречу кошевому. Серко принял его так же, как и принял других казаков. Оставив войско за городом, Серко один пошел в Сечь для того, чтобы прочесть письма, присланные ему гетманом Иваном Самойловичем и хранившиеся до приезда кошевого в войсковой скарбнице. Выслушав письма, Серко вновь вышел за город и, став на другом месте, послал за царевичем. Когда царевич пришел, то Серко сперва пригласил его сесть между собой и знатным запорожским казаком Григорием Пелехом, а потом спросил: «Слышал я от своего наказного, что ты называешься сыном какого-то царя; скажи правду, боясь Бога, потому что ты очень молод: нашего ли ты великого государя и великого князя Алексея Михайловича сын или другого какого-нибудь, находящегося под высокодержавной рукой его, скажи истинную правду, чтобы мы не были обмануты тобой так, как иными, бывшими в войске, плутами». На эти слова Серко молодой человек, поднявшись с места и сняв шапку, ответил как бы плача: «Не надеялся я на то, чтобы ты стал стращать меня, хотя и вижу, что оно так делается. Бог мне свидетель, я настоящий сын вашего великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Великой и Малой и Белой России самодержца, а не иного кого». Услышав то, Серко снял шапку и, вместе со своими товарищами, поклонился царевичу до земли, а после поклона, также вместе с товарищами, стал угощать его питьем. Царевич не отказывался от питья, но все время стоял и смотрел в землю. После этого бывший в Сечи гетманский посол Зуб спросил: «Будешь ли ты писать своею рукой к гетману, а главным образом к своему батюшке, к великому государю, объявишь ли о себе?» На это царевич отвечал: «Господину гетману шлю поклон изустно, а к батюшке писать трудно, – опасаюсь, чтобы мое письмо не попалось в руки боярам; такого же человека, который бы мог передать мое письмо прямо в руки государя, мне не отыскать; и ты, кошевой атаман, смилуйся надо мной и никому из русских людей о том не объявляй. Из царского дома я отлучился потому, что сослан был в Соловецкий монастырь; в бытность же на острову Степана Разина, я тайно к нему перешел, и до тех пор, пока он не был взят, я при нем состоял, а потом с казаками на Хвалынском море ходил и струги гулящим нанимал; после того на Дон перешел, а теперь хочу в Киев и к польскому королю ехать». К этим словам царевича вождь Иван Миюсский добавил потом Серко, что действительно на теле царевича имеются знаки, похожие на царский венец.

Узнав о появлении в Запорожье царевича Симеона, царь Алексей Михайлович, при всей своей тревоге относительно наступления турок на Украину, немедленно послал к гетману Самойловичу и от него к кошевому Серко в Запорожье сотника Василия Чадуева да подьячего Семена Щеголева и наказал им, по приезде к гетману Самойловичу и кошевому Серко, говорить такое слово: «Ведомо великому государю, по письму гетмана, что на Запорожье, в то время, когда Серко был под Тятином, объявился с Дону вор^[729] и самозванец, 15 лет, а с ним 8 человек донских казаков, и вождь им всем Ивашка Миюска; и назвался он, самозванец, сыном его царского величества, блаженной памяти царевичем Симеоном Алексеевичем… И Серко принял его ласково, кланялся и питьем потчевал. Теперь великий государь приказал объявить гетману и кошевому, что благоверный государь царевич, Симеон Алексеевич, родился в 1665 году, апреля 3 дня, а скончался в 1669 году, июня 18 дня, и погребен в церкви Архистратига Михаила при патриархах, митрополитах и архиепископах русских и при папе, патриархе вселенском и судье Паисии Александрийском, о чем извещено было особыми грамотами гетману и кошевому, а со дня рождения и до дня смерти царевичу было всех лет 4, в нынешний же год, если бы он многолетствовал, было бы 9, а не 15 лет». После изложения речи Чадуеву и Щеголеву велено было просить гетмана, чтобы он дал им, Чадуеву и Щеголеву, двух или трех есаулов или войсковых товарищей и отправил бы в Запорожье. Приехав же в Запорожье – говорить кошевому и всему поспольству, что принимать им вора и самозванца вовсе не годилось бы и что кошевой, памятуя, какое он дал клятвенное обещание при отпуске из Москвы, в присутствии царя, бояр и думных людей, должен был бы вышеупомянутого вора и обманщика с его единомышленником Миюскою и товарищами прислать к великому государю в Москву. А как этого не сделано, то царь требует, чтобы кошевой атаман Иван Серко и все поспольство поспешили отдать всех тех воров и обманщиков Чадуеву, Щеголеву и гетманским посланцам, придав им, сколько нужно, из Коша провожатых, а сверх всего сообщить им, кошевому и поспольству, что по их челобитью и по царскому указу к ним посланы ломовые пушки, нарядные ядра, пушечный мастер, умеющий стрелять ядрами, сипоши и сукна, как в прошлом году, а за все это они бы верно служили царю и чинили всякий промысел над крымскими людьми.

Послы выехали из Москвы 14 декабря 1673 года, а 21 декабря прибыли в Батурин и изложили гетману все, что им было наказано. Гетман, выслушав их слово, объявил, что ехать теперь в Запорожье нельзя, потому что ему еще неизвестно, прекратилось ли там моровое поветрие или нет. Поэтому гетман советовал послам подождать собственных посланцев, которых он отправил в Сечь и через которых он написал кошевому Серко с товарищами, чтобы он самозванца, прояву, вора и плута прислал к нему, гетману, со своими казаками; но опасается, однако, что запорожцы едва ли исполнят его приказание: они говорят, что они войско вольное – к ним кто хочет, приходит по воле и отходит так же. Приняв послов в Батурине, гетман ушел вместе с ними в Гадяч, а из Гадяча отъехал в местечко Омельник на речке Пселе; в Омельнике он узнал от запорожца Григория Пелеха с товарищами, что Серко из Запорожья вышел и отправился на морские разливы, а выходя из Сечи, он отдал приказ, чтоб казаки царевича почитали и всякую честь ему воздавали; от того ж Пелеха гетман узнал, что его посланцы задержаны в Сечи, а для чего это сделано, неизвестно. Из Омельника московские посланцы, расставшись с гетманом, поехали в местечко Келеберду на левом берегу Днепра. В Келеберде они встретились с запорожским казаком Максимом Щербаком, который, узнав, зачем ехали царские послы в Сечь, стал им говорить такие речи: «Знаете ли вы Щербака Донского, а он знает, зачем вы, Василий и Семен, посланы в Запорожье; ехать вам туда нечего, даром пропадете, потому что на Запорожье объявился настоящий царевич, и я про то все и знаю и ведаю: тот царевич деда своего по плоти Илью Даниловича Милославского ударил блюдом и оттого ушел, и по всей Москве слава носилась, что то была правда, а я в то время сидел в тюрьме в Москве, а потом, по челобитью Демьяна Многогрешного, был освобожден и ушел на Дон, а с Дона – на Запорожье». На эти слова Максима Щербака Чадуев и Щеголев отвечали, что тот царевич – вор, плут, самозванец и обманщик. В ответ на это Щербак сказал им, чтобы они плюнули сами себе в очи и завязали свои рты, потому что за такую речь свою примут злую смерть. Из Келеберды московские послы спустились в местечко Китенку при речке Ворскле и тут встретились с гетманскими посланцами и с запорожскими казаками, сопровождавшими посланцев. Гетманские посланцы объявили Чадуеву и Щеголеву, что Ивана Серко действительно нет в Сечи и что он находится на морских разливах. Что же касается самого войска запорожского, то оно, выслушав письмо гетмана о самозванце, стало смеяться над гетманом и поносить непристойными и грубыми словами московских бояр, а самозванца, по приказу Серко, величало царевичем, писать гетману вовсе отказалось, а вместо того писал к нему сам самозванец и письмо свое запечатал собственной печатью, схожей с печатью царского величества. Печать же ту сделали ему запорожцы из скарбничных ефимков, и весит она 30 золотников; кроме того, запорожцы сделали ему тафтяное с двуглавым орлом знамя и сшили хорошее платье. При отпуске гетманских посланцев самозванец пришед в раду, всячески бесчестил гетмана, называя его глупым человеком за то, что он именовал его вором и обманщиком, а самим посланцам сказал, что если бы у них не пресные души, то он велел бы повесить их; если же гетману надо знать его, то пусть он пришлет для осмотра его своего обозного Петра Забелу да судью Ивана Домонтовича; а в конце всех речей сказал, что бояре именем царского величества много раз будут за ним, царевичем, присылать с грамотами знатных бояр, но только он раньше трех лет никуда не поедет, а будет ходить в Черное море и в Крым, а кто будет прислан, даром не пробудет.

Так говорили о самозванце посланцы гетмана, а запорожцы, сопровождавшие их, называли того самозванца истинным царевичем и угрожали московским послам за него смертью. С теми же гетманскими посланцами прибыли из Запорожья в Китенку челядник Василия Многогрешного Лучка и товарищ самозванца Мерешка. Лучка сказал московским послам, чтобы они на Запорожье не ездили, потому что казаки встретят их выше Сечи в Кодаке и там повесят, а царевича выдать и не подумают, потому что он настоящий царевич, и сам Лучка, долго живя с ним, видел на теле его природные красные знаки: царский венец, двуглавый орел и месяц со звездой. Мерешка же добавил к этому то, что он пришел с царевичем с Дона, а почему он именует себя царским сыном, того не знает. В ту же Китенку приехал и посланец Ивана Серко, Игнат Оглобля, направлявшийся из Сечи на Украину к гетману Самойловичу. В разговоре с московскими послами Оглобля сказал, что кошевой атаман Серко находится уже в Сечи, прибыл он с морских разливов в Сечь на Сырной неделе и за царевича называл Василия Чадуева собачьим сыном и намеревался бить его.

Узнав о настроении Серко и всего товарищества, послы приняли некоторые меры для собственной безопасности: они схватили Щербака, Лучку, Мерешку и Оглоблю и отправили их к гетману, которому наказали держать их до тех пор, пока послы вернутся из Запорожья на Украину. В той же Китенке послы узнали, что Серко прислал из войсковой скарбницы в местечко Переволочну к некоему Петру Перекресту 40 ефимков на покупку самозванцу всяких столовых запасов. И тот Перекрест, закупив столовые запасы по росписи, отвез все в Запорожье, а кошевой с товарищами все купленное отдал самозванцу.

Собрав все сведения и обезопасив себя заложниками, московские послы написали гетману о том, что им пора уже ехать на Запорожье, для чего просили его прислать им посланцев и провожатых. По письму послов гетман отправил генерального есаула Черняченко и позволил послам взять из Полтавского полка 40 человек казаков охраны. Тогда послы, снявшись 1 марта с Китенки, поехали в Запорожье. Дорогой они наехали на речке Томаковке, в 10 верстах от Сечи^[730], на запорожских казаков, бывших кошевых атаманов Евсевия Шашола и Лукьяна Андреева и других знатных казаков, кормивших своих лошадей, за недостатком травы в Сечи, возле речки Томаковки; с ними был и вождь царевича Иван Миюсский. Тут есаул Черняченко стал потчевать всех встретившихся запорожцев водкой. Во время угощения Иван Миюсский признался одному из полтавских казаков, что запорожцы не выдадут самозванца, потому что верят в него как в истинного царевича, и что он волен у них во всем и собирается побывать в Крыму. Поговорив с послами, все запорожцы с Иваном Миюсским двинулись для прокормления лошадей, от речки Томаковки в урочище Тарасовское, к правому берегу Днепра; один только Лукьян Андреев остался у Томаковки, потому что он должен был переправить послов через речку в собственной лодке, которую он привез на собственной лошади. В то время, когда послы стали перевозиться через реку, в это самое время приехали на перевоз и запорожские казаки, Иваник с товарищами, числом 11 человек, и стали просить водки. На это Лукьян Андреев стал их спрашивать, зачем они приехали, и стал называть их ворами и разбойниками, два раза уже побившими и разграбившими царских посланников, а теперь, очевидно, имевших намерение побить и разграбить и в третий раз. После этого он стал торопить Чадуева и Щеголева скорее переправляться через реку и идти дальше к Сечи. Когда послы переправились, то Иваник и его товарищи, прибив Лукьяна Андреева, оставили Томаковку и поехали за другими казаками в Тарасовское. На прощанье Лукьян Андреев сказал послам, что, по приезде в Сечь, самозванец будет над ними озорничать и всячески «оказываться».

9 марта 1674 года царские послы прибыли, наконец, в Сечь. Кошевой атаман Иван Серко и все посольство вышли к ним за город и посоветовали им остановиться за Сечью, для чего отвели греческую избу на берегу речки Чертомлыка. А есаулу Черняченко с провожатыми велели войти в город и разместиться по куреням, где кто пожелает. В это же время приехали с морских разливов знатные казаки, Влас с товарищами, и привезли с собой шесть татар и несколько татарских писем, обшитых тафтой. 10 марта кошевой атаман Иван Серко, собрав к себе в курень судью, писаря, куренных атаманов, знатных казаков-радцев, а вместе с ними и московских послов Чадуева и Щеголева, объявил, что 10-го числа у казаков рады не будет и потому царской грамоты на этот раз они принять не могут; причина ж тому та, что в этот день будут переводиться татарские письма, а когда письма будут переведены, то в одной раде казаки выслушают и письма, и царскую грамоту; письма же те посланцы из Крыма в Волошскую землю к татарскому войску с нарочными гонцами отправят, и если в тех письмах окажутся какие-нибудь сведения о военных замыслах турок и татар, то они все те письма пошлют к царскому величеству. После этих слов кошевой атаман Серко, куренные атаманы, казаки-радцы спросили у послов: «Для каких великого государя дел они к ним присланы? Слышали, что за царевичем?» – «Не царевич он, а вор, плут, самозванец, явный обманщик и богоотступника Стеньки Разина ученик», – отвечали послы. На этот ответ кошевой с товарищами говорил, что он самый истинный царевич Симеон Алексеевич, желающий с ними говорить и видеться. Послы на это возразили, что присланы они от великого государя к кошевому атаману и ко всему войску не затем, чтобы видеться с самозванцем, а затем, чтобы взять его с собой. На что запорожцы, в свою очередь, ответили, что покажут его послам на раде и что послы, услышав его речь и всмотревшись в его лицо, признают его за истинного царевича и поклонятся ему. Послы, услыхав такие слова, пуще того стали обличать и самозванца, и его вождя, а потом, после всего этого, ушли из куреня кошевого в свою избу. После ухода послов кошевой атаман Серко, судья Степан Белый, писарь Андрей Яковлев и куренные атаманы чуть ли не весь день пили у самозванца, «и Серко, упившись, будто спал». Часа за два до вечера самозванец встал, опоясался саблей и, в сопровождении судьи, писаря, есаулов и трехсот человек, напившихся пьяными, подошел к избе, где стояли послы, вместе с казаками; тут казаки стали требовать Семена Щеголева, чтобы он вышел из избы к царевичу. Но Семен Щеголев не пошел, а вместо него вышел в сени Василий Чадуев и, отворив дверь, стал говорить: «Кто спрашивает и для какого дела Семена Щеголева?» На это самозванец ответил ему: «Поди ко мне». Василий Чадуев спросил его: «А ты что за человек?» – «Я царевич Симеон Алексеевич». – «Страшное и великое имя вспоминаешь, такого великого и преславного монарха сыном называешься, чего и в разум человеческий не вместится; царевичи по степям и по лугам так ходить не изволят; ты сатанин и богоотступника Стеньки Разина ученик и сын, вор, плут и обманщик». Самозванец за эти слова Чадуева стал называть его с товарищем брюхачом и изменником и поносить всякими скверными словами, после чего, обратившись к казакам, сказал: «Смотрите, наши ж холопи да нам же досаждают». А потом, выхватив саблю и со словами «Я тебя устрою», бросился к дверям избы на Чадуева. Чадуев, видя то, схватил пищаль и решился убить самозванца. Но в это время писарь Андрей Яковлев схватил самозванца поперек и унес его за хлебную бочку, а потом ушел с ним в город. После ухода самозванца оставшиеся на месте казаки забрали поленья, стали приступать к избе и разбирать крышу ее, всячески бесчестя Чадуева и попрекая его за то, что он хотел застрелить государича. Видя беду, Чадуев, Щеголев и стрельцы, забрав пищали, сабли и мушкеты и простясь между собой, стали ожидать смерти. Но потом, посидевши несколько времени, достали государеву грамоту и стали говорить казакам, чтоб они оставили их до рады, а на раде выслушали бы царскую грамоту – что в ней от великого государя написано. Казаки успокоились, велели судье и есаулу поставить возле послов караул, чтобы они не ушли, потому что москали умеют из рук уходить, и после того один по одному разошлись. После их ухода явился полковник Алексей Белицкий с казаками и с мушкетами и стал в сенях, у самых дверей избы, готовый во всякое время к бою.

Того же дня, вечером, кошевой атаман Серко присылал от себя к послам судью, писаря, есаула и куренного атамана Федора Серебренника, которые говорили им такие речи: «Худо вы, Василий и Семен, сделали, что, будучи между войском, хотели застрелить государича; 12 марта будет рада, и в той раде будет государич; что вы хотели его застрелить, теперь всем известно, и если он над вами велит войску что-нибудь сделать, то войско что огонь, по макову зерну разорвут». Чтобы поправить ошибку, казаки советовали послам, придя на раду, бить челом и кланяться в землю государичу, чтобы он простил их. «Если бы Семен Щеголев, – добавляли казаки, – вышел тогда, когда его вызывали, и стал бы обличать государича или невежливо перед ним говорить, то, конечно, государич и за это, и за прежнее обличение Семеново саблею его срубил бы. А после того, когда государича хотел Чадуев застрелить и когда он ушел от избы в город, тогда, если бы он приказал послов с их людьми побить и в Чертомлык побросать, казаки сделали бы, потому что они государича считают за царевича и верят, и слушают его, и что прикажет, то и будут делать». На это Чадуев и Щеголев ответили: «Недобрый, небогоугодный и неверных слуг поступок, что вы, называясь верными слугами царского величества, просите и получаете его милости, а послов великого государя, поверя какому-то неизвестному вору, плуту и обманщику, убиваете и смерти предаете. Мы не на смерть к вам посланы, а на радость и объявление прямой царской милости».

12 марта казаки, собрав войсковую раду и отобрав у послов ножи, пригласили их с царской грамотой на раду, а с ними вместе приказали идти и четырем караульщикам с мушкетами. Послы, явившись в раду и изложив всю речь, как им было приказано, вручили кошевому Серко царскую грамоту. Серко, выслушав царскую грамоту, наказ и гетманское письмо, обратился с такой речью к запорожцам: «Братия моя, атаманы молодцы, войско запорожское, низовое, днепровое, как старый, так и молодой! Преж сего в войске запорожском у вас, добрых молодцов, того не бывало, чтобы кому кого выдавали; не выдадим и этого молодчика». На это войско отвечало: «Не выдадим, господине кошевой!» Серко снова заговорил: «Братия моя милая, как одного его выдадим, тогда и всех нас Москва по одному разволокут (sic). А он не вор и не плут, прямой царевич, и сидит, как птица в клетке, и ни перед кем не виновен». На эти слова Серко войско снова отвечало: «Пусть они того плута сами посмотрят в очи, тогда узнают, что то за плут. Ссылаются они на печать и на письмо, но сам он (царевич) говорит, что все то пишут сами бояре и присылают без царского указа и впредь будут присылать; пора их либо утопить, либо руки и ноги обрубить». Во время этих речей самозванец стоял в церкви и смотрел на раду через окно. Между тем Серко, выслушав страшное решение рады относительно послов, снова заговорил: «Поберегите, братне, меня, потерпите, наконец, и ради тех из наших казаков, которые находятся у гетмана; помните, что послы, ради своей свободы, отослали их к гетману, – поэтому подержим их живыми или одного из них отпустим, чтобы как-нибудь своих освободить; впрочем, и то сказать: караул над ними крепкий, не уйдут. Братие, атаманы, молодцы, войско запорожское! Пошлем мы к Дорошенку, чтобы он отдал нам на Кош клейноты войсковые да и сам к нам приехал; а он меня послушает, потому что мне кум, спасибо ему за то, что он по настоящее время не отдал тех войсковых клейнотов Ромодановскому. Такая правда у того Ромодановского: когда побил Юрия Хмельницкого и войсковые клейноты у него взял, то тех клейнотов нам, войску запорожскому, не отдал да и теперь так же сделает, если Дорошенко отдаст их ему». Казаки на слова кошевого отвечали: «Пошлем, господине кошевой; вели листы к Дорошенко писать». После этого Серко велел послам оставить раду и идти в греческую избу, за город, в сопровождении писаря и караульщиков. Но тут казаки снова заговорили: они настаивали на том, чтобы вывести царевича на раду и показать его послам и чтобы послы все по воле его учинили, а если не учинят, побить их. На это Серко возразил товариществу: «Зачем же государичу по радам волочиться? Когда будет время, они увидят его и без рады и сделают все по воле его, а пока то время не пришло, отпустите их». Вечером того же дня пришли к послам судья, писарь, есаул и самозванец; последний был очень опечален тем, что его не позвали в раду, и потому хотел видеться с послами; пришедшие казаки объявили послам, что Серко хочет свести их с царевичем в своем курене и заставить говорить с ним. «Присланы мы от царского величества к войску запорожскому по него, самозванца, а не беседовать с ним. И если кошевой это сделает и призовет нас к себе, имея в своем курене самозванца с саблею, и самозванец тот начнет озорничать, то какая ж тут правда? Мы как прежде, так и тогда, как будем у кошевого в курене, шеи не протянем».

13 марта кошевой атаман Серко, созвав к себе в курень куренных атаманов и знатных казаков-радцев и пригласив туда же царских послов с генеральным есаулом Черняченко, обратился с такой речью к послам: «Много вы, приехав на Запорожье, поворовали, на великого человека руку подняв, государича убить хотели, и за это смерти вы достойны. А нам Бог послал с неба многоценное жемчужное зерно и самоцветный камень, чего искони веков у нас в Запорожье не бывало. Сам же рассказывает, каким образом из Москвы изгнан: был он однажды в палатах своего деда по плоти, Ильи Даниловича Милославского; в то время у Ильи Даниловича беседовал о делах немецкий посол; и той речи царевич помешал, за что Илья Данилович невежливо отвел его рукою; тогда царевич, придя в царские палаты, сказал государыне Марье Ильиничне, что если бы ему, царевичу, дали хоть три дня на царстве побыть, то он бы всех нежелательных ему бояр немедленно перевел; а когда царица спросила у него, кого же именно он перевел бы, то царевич ответил, что первее всех боярина Илью Даниловича, а за ним и других. Тогда государыня бросила в него ножом, и тот нож воткнулся в ногу царевичу, от чего царевич занемог. После этого царица велела стряпчему Михайлу Савостьянову окормить царевича, но тот стряпчий окормил вместо царевича какого-то певчего, и лицом и возрастом схожего с царевичем, и, сняв с него платье, положил на стол, а на мертвого положив иное; царевича же хранил в тайне три дня, потом нанял двух человек старых нищих, одного безрукого, другого кривого, и, дав им 100 червонцев, велел вывезти царевича из города в небольшой тележке под рогожей; нищие вывезли и отдали его посадскому мужику, а тот мужик свез царевича к Архангельской пристани. И царевич, проскитавшись там многое время, пришел на Дон и стал плавать со Стенькою Разиным по морю, в качестве кашевара, не объявляя о настоящем своем звании и называя себя Матюшкою. Только перед тем, как Стеньку Разина забрали в Москву, он объявил ему, под присягою, о себе, и Стенька знал его. После же Стеньки был на Дону какой-то царский посланец с казной, и тот посланец дарил царевича подарками, через него царевич написал собственноручно письмо о себе царю, но того письма бояре до царского величества не допустили. А когда время настанет, то он пошлет к царскому величеству письмо о себе с таким человеком, который сам донесет его до царского величества». В заключение речи Серко от себя о царевиче прибавил, что сначала он мало ему верил, но потом, когда в наставший пост царевич начал говеть, то Серко велел священнику на исповеди под клятвой допросить, верно ли все то, о чем он рассказывал, и царевич под клятвой ответил, что все сказанное им – истинная правда, и после этого приобщился Святых Тайн. Оттого теперь, кто что об нем ни говори и ни пиши, все верят в его царственное происхождение. И Серко, перекрестясь, говорил, что это истинный царевич и что ни сам царевич, ни войско не отказываются просить себе, что надо по росписи, а именно: на 3000 с небольшим человек по 10 аршин на человека в год кармазинных сукон, кроме того денежной, свинцовой и пороховой казны, также ломовых пушек, нарядных ядер и мастера, который теми ядрами умел бы стрелять, сипоши же и чайки у них будут. После Серко говорил сам самозванец; он сказал, что послы сами хорошо знают, почему ни донским, ни запорожским казакам не дают ни жалованья, ни пушек, ни чаек, ни всяких воинских запасов, – что царское величество к ним милосерд и много обещает, а бояре и малого не дают; а что до присланных царским величеством шиптуховых сукон, то им из них досталось только по полтора локтя на человека и только те, которые хотели купить, те, скупая, сделали себе кафтаны, другие же из тех сукон сшили себе сумки на кремни да пули. На речь кошевого, куренных атаманов и казаков-радцев послы отвечали, чтобы они, оставив все свои слова, отдали бы послам самозванца и отправили бы его с сотней казаков к его царскому величеству, за что его царское величество будет жаловать их милостивым жалованьем. А на Кош за это присланы будут жалованье, сукна, ломовые пушки, нарядные ядра, мастер, зелье, свинец, сипоши и чайки. «А что тот истинный вор, плут, самозванец и явный обманщик про себя объявлял, что он у вора, богоотступника и клятвопреступника Стеньки Разина был, то тому Стеньке, за его воровство, казнь учинена». Кошевой и куренные атаманы сказали на это послам: «Если мы и тысячу казаков с ним пошлем, то на дороге его отымут и до царского величества не допустят, а потому если придут за ним дворяне или воеводы с ратными людьми, для взятия государича, то и тогда не дадим его. Москва и нас всех называет ворами и плутами, будто мы сами не знаем, что и откуда кто есть». Сам кошевой атаман Серко сказал послам: «Если государь, по приговору бояр, за то, что мы не отдали царевича, пошлет к гетману Самойловичу, чтобы он не велел пускать к нам в Запорожье хлеба и всяких харчей, как Демка Многогрешный не пропускал, то мы как тогда без хлеба не были, так и теперь не будем, мы сыщем себе и другого государя, дадут нам и крымские мещане хлеба, и рады нам будут, чтобы только брали, так же как во время гетманства Суховия давали нам всякий хлеб из Перекопа. А про царевича известно и крымскому хану, который уже присылал к нам узнать об нем, на что мы ответили ему, что такой человек у нас на Кошу действительно есть. И посланный хана сам видел царевича. А к тому же и турский султан нынешней весной непременно хочет быть под Киев и далее; пусть цари между собой переведаются, а мы себе место сыщем: кто силен, тот и государь нам будет. Жаль мне Павла Грибовича: если бы он в настоящее время был со мной, то знал бы я, как в Сибирь через поле засматривать, узнали бы тогда, каков жолнер Серко». Тот же Серко генеральному есаулу Черняченко, присланному вместе с послами от гетмана Самойловича, сказал такое слово: «Какому они мужику гетманство дали, – он своих разоряет, да и разорять-то не умеет: по Днепру попластал, поволочился и, ничего доброго не сделав, назад возвратился. Теперь у них четыре гетмана: Самойлович, Суховиенко, Ханенко и Дорошенко, а ни от кого из них ничего доброго нет: сидят дома да за гетманство, за маетности и за мельницы кровь христианскую проливают; лучше было бы Крым разорить да войну унять. А было время, когда войско, во время рады, меня спрашивало и гетманство хотело мне дать, но Ромодановский Самойловича гетманом сделал, – не по-войсковому он поступил и меня, Сирка, в пропасть послал. Слышно, что многие города той стороны и Лизогуб теперь к вашему гетману перешли, а за то хвала Богу, что Лизогуб к гетману подлизался: он как лизнет, то и в пятках горячо будет. А когда бы мне, Сирку, гетманство дали, то я бы не так сделал. Да и теперь, если бы мне хотя на один год гетманство дали или гетман Попович^[731], московский обранец, дал мне четыре казацких полка – Полтавский, Миргородский, Прилуцкий и Лубенский, то я бы знал, что с ними делать: весь Крым разорил бы». Вместо Черняченко кошевому отвечали послы, что теперь с боярином и с гетманом ратных людей великого государя около 40 000 и что Серко может идти к ним и чинить промысел, где придется. «Теперь не прежнее время, – возразил Серко послам, – больше не обманут меня. Раньше этого мне отписал Ромодановский на картке государскую милость, и я, поверя ему, поехал к нему, а он продал меня за 2000 червонных». – «А кто же те червонные за тебя дал?» – спросили послы. «Царское величество, милосердуя обо мне, те червонные Ромодановскому указал дать», – отвечал Серко.

17 марта, перед обедней, кошевой атаман Иран Серко посылал священника с одиннадцатью куренными атаманами осмотреть на самозванце его природные знаки. Посланные не нашли на нем ни подобия царского венца, ни двуглавого орла, ни месяца со звездой, как показывал челядник Василия Многогрешного Лучка, а нашли лишь на груди его, от одного до другого плеча, восемь, подобно лишаям, белых и широких пятен. По поводу этих пятен самозванец сказал, будто об них ведает государыня царица да мама Марья и что теперь, кроме стряпчего Севастьянова, его никто не узнает, да и он, кроме Севастьянова, никому не поверит, так же как писать будет только к царскому величеству. С этих пор и кошевой Серко, и казаки еще больше уверовали в истинное происхождение царевича.

Того же дня кошевой атаман Иван Серко, призвав к себе царских послов, в присутствии куренных атаманов, сказал им: «Решили мы сообща отпустить вас к царскому величеству, а с вами отправить своих посланцев, не веря ни тому, что в грамоте к нам написано, ни тому, что вы нам о царевиче говорили; в листе своем мы отпишем все слова царевича, да и он сам отпишет его царскому величеству и гетману Самойловичу. Послов же своих главным образом посылаем для того, чтобы они, слышав из самых уст государских царское слово о царевиче, приехав на Кош, нам о том объявили, и тогда у нас свой разум будет».

18 марта кошевой атаман Серко и все поспольство, собравшись на раду, читали свои листы и лист царевича, написанные к царскому величеству и к гетману; московские послы не были приглашены на раду. После чтения писем запорожцы выбрали, в качестве посланцев к царю, Процика Золотаря, Трофима Троцкого да писаря Перепелицу, а после выбора собственных посланцев казаки призвали царских послов в курень кошевого атамана и там вычитали им свои листы; в тех листах прописано было все то, что царские послы слышали о царевиче на раде; одно только в листах показано было иначе – царевичу написано было 16 лет, а по осмотру послов ему больше 20 лет. После этого Чадуев, Щеголев и Черняченко того же дня были отпущены из Сечи.

Отъехав три версты от Сечи, царские послы должны были некоторое время ожидать запорожских посланцев, задержанных кошевым и царевичем в Сечи. Догнав царских послов, запорожские посланцы объявили им, что с ними имеются только войсковые листы, а листа царевича при них нет, потому что царевич изорвал его за то, что кошевой и поспольство не позволили ему, царевичу, ни свидеться с царскими послами, ни проводить их. Послы не поверили тому, чтобы лист царевича был изорван; напротив того, они убедились, что посланцы таят его для того, чтобы им самим, когда они будут у государевой руки, подать лично царскому величеству тот лист, иначе бояре того листа царевича до государя не допустят. Также сомневались царские послы и относительно того, те ли взяли с собой запорожские посланцы листы, которые читаны были на раде, так как казацкие посланцы после отъезда царских послов долго оставались в Сечи. Тут же, догнав царских послов, запорожские посланцы говорили им, что когда они выехали из Сечи, то царевичу поданы были три оседланные лошади с парой пистолетов при каждой, и царевич просился провожать Чадуева и Щеголева с тем, чтобы побить их, но кошевой Серко не допустил его до того^[732]. К этому запорожские посланцы добавили, что когда Чадуев и Щеголев приехали в Сечь, то к царевичу был приставлен крепкий караул, а до приезда их он ездил по полям свободно один.

Оставив Сечь, Чадуев и Щеголев прибыли в Кобыляки, а из Кобыляк, 4 апреля, добрались в город Переяслав, к гетману Ивану Самойловичу. В этом городе запорожские посланцы остановились кормить лошадей; тут к ним приехало из Сечи и из городов еще 34 человека казаков, которые хотели ехать к царю. В Переяславе гетман Иван Самойлович и боярин Григорий Ромодановский с товарищами говорили царским послам, чтобы они доложили государю, а государь бы указать изволил, кого прислать на Украину, чтобы дома и животы Серко отписать на великого государя, а жену его и зятей в крепости держать, потому что жена, зятья и дома Серко в его боярском полку. Зятей Серко боярин велел взять в Переяслав к себе, а дома и животы Серко и зятьев его он велит отписать на государя; но посадить в крепость ни жены, ни зятьев без указа великого государя не смеет, чтобы избежать клеветы со стороны Серко, как это было в прошлую измену, когда Серко клепал на боярина за многие животы свои. Гетман и боярин также просили доложить государю о присылке царского указа гетману Самойловичу, чтобы не пропускать никого в Запорожье ни с хлебом, ни с харчами, ни с каким другим делом изо всех городов и от людей всяких чинов, чего без царского указа сам гетман не смеет сделать. Гетман хотел послать с предупреждением о том своего хорунжего в крепость Переволочну, где переезжают с левого берега Днепра на правый, то есть с Украины на Запорожье, до прибытия царского указа. А о самозванце он думает, что достать его из Запорожья никак нельзя, потому что запорожцы уверовали в него, точно мусульмане в своего Магомета. Относительно же тех казаков, которые пристали, не будучи посланы из Запорожья, к царским послам, гетман сказал, что хоть их сто человек, то он их всех пропустит к царю; а когда они будут в Москве, то пусть государь изволит приказать отпустить из них на Запорожье двух или трех человек, а остальных велит задержать и на Запорожье в своей царской грамоте отписать: если казаки того самозванца не выдадут, то он всех оставленных в Москве их товарищей предаст злой смерти.

От гетмана царские послы уехали 6 апреля и в том же месяце прибыли в Москву. В Москве они подробно доложили обо всем, что видели и что слышали на Запорожье, и в заключение сказали, что, будучи в Сечи, они жили «купя свет»: старшине и казакам, которые к ним приходили и смертью угрожали, давали по одному, по два и по три ефимка; а заняли те ефимки у гетмана Ивана Самойловича, будто бы на покупку лошадей, по двадцати рублей, и все те деньги раздали, чем освободились от беды. А ту пищаль, из которой Василий Чадуев хотел застрелить самозванца, взял себе Серко; ценою ж она была восемь рублей^[733].

Оставшись после отъезда царских послов в Запорожской Сечи, «царевич» стал просить Серко, чтобы он дал ему 100 или 200 человек казаков, с которыми он мог бы съехать на остров Чертомлык и оттуда написать на Дон к простой черни, дабы чернь вырубила старшину и преклонилась ему, царевичу: «А как та чернь преклонится, тогда я, собравши по городам людей, могу идти к Москве». На это Серко ему сказал: «К чему тебе собирать войско? Если хочешь ехать к Москве, то я отпущу тебя с провожатыми». – «Нельзя мне ехать с одними провожатыми в Москву, – бояре убьют меня». После этого разговора Серко стал особенно беречь «царевича», чтобы он куда-нибудь не уехал из Сечи^[734].

Глава 21

Посольство Серко к Дорошенко и Самойловичу с предложением действовать сообща против врагов Христовой веры. Заключение гетманом Самойловичем посланцев Серко Яремы Кваши и Грицька Оглобли в тюрьму. Письма Серко к брату гетмана, священнику Тимофею Самойловичу и боярину Григорию Ромодановскому по этому поводу. Прибытие запорожских посланцев в Москву по делу о самозванце. Грамота царя Серко о выдаче самозванца. Отправка самозванца в Москву, казнь его и пожалование царем Серко. Дело об Иване Мазепе. Исповедь Мазепы в Москве и показания его о Серко и Дорошенко. Новая гроза для Украины от нашествия турок и татар. Движения Серко за Буг и Заднепровскую Украину. Вторжение турок в Подолию и взятие ими Лодыжина и Умани. Походы крымского хана в Левобережную Украину. Возвращение Серко в Сечь

Отправив Василия Чадуева и Семена Щеголева из Сечи, кошевой атаман Иван Серко вслед за этим отправил в Чигирин войскового товарища Стефана Белого с 25 товарищами к гетману Дорошенко. Цель этого посольства раскрывается в письме войскового судьи Стефана Белого, писанном 7 апреля 1674 года из города Чигирина на имя знатного запорожца Григория Пелеха с товарищами, находившегося под региментом Самойловича. Письмо это передано было посланцем Белого не Пелеху, а городовому казаку Дубяге, и от Дубяги попало в руки Самойловича. В нем было сказано, что Белый и его товарищи присланы в Чигирин к Дорошенко по воле кошевого атамана Ивана Серко и войска запорожского низового; в Чигирине они должны были сказать, что кошевой и все войско запорожское на общей раде постановили быть в единомыслии и в братолюбном совете с господином гетманом Петром Дорошенко для того, чтобы и между украинским войском, и между всеми украинскими городами не было никакого замешанья и кроворазлития. Поэтому Белый советовал Пелеху прекратить загоны под городами, оставаться в полном спокойствии и не препятствовать всем желающим идти в Чигирин к гетману или к своим родичам, чтобы тем сохранить в целости весь свой народ в случае прихода общего неприятеля, врага православной веры и казацких вольностей. Прочитав и «выразумев» все изложенное в письме Стефана Белого, гетман Иван Самойлович немедленно отправил это письмо в Москву. Царь отвечал гетману грамотой, в которой писал, что о ссылке Серко с Дорошенко ему по гетманскому письму теперь все известно; известно также и то, что в Москву едут посланцы Серко из Сечи, а когда они придут в Москву и когда объявят о своих делах в приказе Малой России, тогда обо всем том царь прикажет известить гетмана^[735].

Вслед за посланцами, отправленными к гетману Дорошенко, Серко отправил посланцев к Самойловичу. И здесь целью посольства было то, чтобы соединиться всеми силами и действовать сообща против грозных врагов. Но гетман Самойлович, едва успели прибыть к нему посланные из Сечи казаки, приказал заключить их в тюрьму и никуда не выпускать, а потом, согласно царскому указу, «жестоко приказал не дерзать никому в Запороти идти и хлебных запасов провожать туда»^[736]. Узнав об этом, Серко написал два просительных письма, – одно от 23 мая к священнику Тимофею Самойловичу; другое, от 28 мая, к князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, воеводе белгородскому. Обоих Серко просил подействовать на гетмана, чтобы он, дав свободу запорожским посланцам, вернул их назад в Сечь^[737] и не считал бы запорожцев своими врагами: «Князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, благодетелю, нижайшее поклонение препосылаем и уведомляем, что я, кошевой, и все войско запорожское, по обещанию нашему, желаем верно служить великому государю, пока свет будет светить. Только сомнение нас берет и помехой нашим намерениям служит то, что наших послов Ярему Квашу и Грицька Оглоблю уже несколько десятков недель держат в неволе, томят в заключении и никаких полезных нам вестей о том, как бы мы могли противостать против давнего и общего нашего неприятеля, знать не дают, отчего духовный враг и плевосеятель, радуясь тому, начинает между нами вражду распространять. Желая предотвратить эту вражду, хотели мы к вашей княжей милости, ради верности нашей, посланцев наших, товарищей войсковых Лукьяна Нужного и Михайла Креву, послать; через этих посланцев, представив вам по истинной правде, что служба наша его царскому величеству верна и неотменна, мы имели сказать, что чинить промыслов над бусурманами не перестаем и много имеем в настоящее время пойманных языков. Но только опасаемся послать их, потому что не в честь это приходит нам. А что те языки сказали нам на словах, объявляем вам, что крымский хан с ордами имел выйти из Крыма с наступлением настоящего месяца, при Дорошенке же орды, по словам наших послов, не больше 1000 или 1500. И хотя посылали мы послов к Дорошенку, но делали это не для пагубы народа, а из желания соединить и привести всех под высокодержавную и крепкую руку его царского пресветлого величества; что же касается того слуха, будто мы хотели мировую устроить с крымцами, то это чистый вымысел. Просим вашу княжую милость всем тем словам не верить. Извещаем вас, что мы, для освобождения наших христианских невольников, желаем обмен полоняников сделать. Бью челом вашей княжой милости, моему благодетелю, что в моем доме имеется турский и татарский полон; позволь мне взять их на откуп для обмена кровных моих и из неволи тяжкой вызволить, также и посланцев войсковых, раньше да и теперь посланных, изволь, благодетель мой, скорее с подлинными вестями, имеющимися у вас, отпустить, чтобы мы, не имея никакого сомнения, могли стать против общего нашего неприятеля, чего так усердно и желаем, и хочем»^[738].

Между тем, когда происходили эти переговоры с Дорошенко и Самойловичем и шла жалоба Серко Ромодановскому на Самойловича, в Москву прибыли, 1 мая 1674 года, запорожские посланцы, Прокофий Семенов и его товарищи, числом 300 человек, по делу о пребывании в Сечи «царевича»^[739]. Явившись в столицу, запорожские посланцы подали на имя царя лист, в котором Серко со всем товариществом, называя царя Божиим помазанником, многомилостивым светом и войска запорожского дыханием, извещал, что в Сечи объявился какой-то «молодик», называющий себя царевичем Симеоном Алексеевичем, который, будто бы от обиды, нанесенной ему матушкой-государыней, бежал из Москвы, долго скитался по России, а под конец приехал в Запорожье, где и сохраняется под строжайшим караулом и впредь будет сохраняться до тех пор, пока войско не услышит царского слова, правда ли то, о чем рассказывает Симеон Алексеевич. Вместе с письмом Серко посланцы кошевого подали и письмо самого «царевича», в котором он, называя себя Симеоном Алексеевичем, сыном царя Алексея Михайловича, благочестивым царевичем, бил челом государю на думных бояр за то, что они хотели его уморить, хотя и не успели в том, оттого он и теперь, желая идти к своему батюшке, не идет, чтобы на дороге какого зла не было; жаловался он и на царских послов Василия Чадуева и Семена Щеголева, которые хотели его из пищали застрелить; наконец, писал он царю и о том, что войско запорожское ему верно служит, и просил пожаловать казаков тем, о чем они будут бить челом, для лучшего их промысла над бусурманами, потому что казаки не только в поле побеждали их, но водою прямо в землю неприятельскую приходили и там знатные победы одерживали.

На лист Ивана Серко царь отвечал грамотой, в которой упрекал кошевого в том, что он презрел царскую милость и не исполнил своего обещания, дал вору и самозванцу печать и знамя, прежде приезда в Сечь царских послов не известил о нем в Москву, посылал священника и знатных казаков расспрашивать вора о его личности, без царского указа сносился с Дорошенко, напоминал Серко о годе, дне смерти и месте погребения царевича Симеона Алексеевича и в заключение требовал, чтобы кошевой, сковав самозванца и его вождя Ивана Миюску, прислал бы их, за крепким караулом, в Москву, в залог чего царь оставлял в Москве посланцев кошевого и приказал удержать чайки, пушки, сукна и деньги в городе Севске до присылки самозванца^[740].

Получив царскую грамоту, Серко немедленно известил боярина Григория Григорьевича Ромодановского о том, что человека, называющего себя сыном царя и великого князя, он отправляет, скованного железами, вместе с его шестью товарищами, в Москву, а вместе с тем шлет его царскому пресветлому величеству нижайший лист. В этом листе написано было следующее: «Человека, который именуется вашего величества сыном, мы за крепким караулом держали, честь не ему самому, а вашему царскому пресветлому величеству свету, нашему дыханию отдавали, потому что вашим прирождением именуется; теперь, как верный слуга, отсылаю его к вашему величеству, желая свое обещание исполнить и верно до последних дней живота служить; с Дорошенком ссылался я, желая привести его на службу к вашему царскому величеству; смилуйся, великий государь, пожалуй нас всякими запасами довольными, как на Дону. Мы просили у гетмана Ивана Самойловича перевоза, Переволочной, но он не дал; просили же мы не для собирания пожитков, как иные выпрашивают, а на защиту веры христианской. Все поборы, которые с христиан на Украине берут, вашему величеству не доносят, а нам и одного перевоза не дают».

Привезенный из Запорожья в Москву самозванец дал три показания и в первом из них объявил, что всех больше его принуждал принять «страшное» имя царевича кошевой атаман Иван Серко, который хотел, собравшись, идти на Московское государство и побить бояр. В остальных двух показаниях о Серко он ни слова не сказал, а заявил, что воровству тому научил его Иван Миюсский, родом хохлач. О себе же самозванец сказал, что он подданный князя Дмитрия Вишневецкого, сын варшавского мещанина, перешедшего в Варшаву из Лохвицы^[741]; отца его звали Иваном Андреевым Воробьевым, а его самого – Семеном Ивановым. Концом всей истории Лжесимеона-царевича была казнь его в Москве, 17 сентября 1674 года, на Красной площади в присутствии бояр и народа.

Как понимать поведение Серко в отношении самозванца Лжесимеона? Трудно допустить, чтобы Серко, человек опытный, дальновидный и проницательный, верил в подлинность происхождения лица, называвшего себя сыном царя Алексея Михайловича, и в искренность сплетенной им басни о бегстве из Москвы и скитальчестве по России. Скорее всего, надо думать, что Серко разыграл в этом случае роль человека, убежденного в истинности царственного происхождения Лжесимеона, – такая роль полезна была ему для того, чтобы держать Москву в своих руках и тем сохранять политическую независимость Запорожья от нее; может быть, к этому присоединилась и месть за ссылку в Сибирь, в чем Серко и проговорился во хмелю и о чем он никогда не мог забыть до последних дней своей жизни. Так или иначе, но свою роль Серко разыграл настолько искусно, что заставил верить в царевича и всю массу запорожского войска. Вера эта сказывалась в том, что все запорожцы, до единого, готовы были идти за царевича и в огонь и в воду, ни за что не хотели отдать его письма боярам, а решили отвезти его прямо к царю и, наконец, нигде, ни в официальном, ни в частном разговоре, не называли его ни беглецом, ни самозванцем; даже зложелатели Серко и тайные сторонники Москвы не высказывали в этом отношении своих сомнений о личности царевича и принятой в отношении его роли Серко.

Как бы то ни было, но Москва и на этот раз должна была «пробачить» вины запорожцев, как «пробачила» она раньше убийство московского посла Лодыженского: царь после казни Лжесимеона пожаловал кошевому атаману Ивану Дмитриевичу Серко два сорока соболей, ценой по 50 рублей каждый сорок, да две пары по 7 рублей пара^[742]. Серко, получив царский подарок, писал царю челобитную с просьбой дать ему на жительство, вместе с женой и детьми, городок Келеберду, у левого берега Днепра, близ Переволочны: «Устарел я на воинских службах, а нигде вольного житья с женой и детьми не имею, милости получить ни от кого не желаю, только у царского величества: пожаловал бы великий государь, велел бы дать в Полтавском полку под Днепром городок Келеберду». Царь внял просьбе Серко, даровал ему городок Келеберду, а всему войску запорожскому – перевоз Переволочну, но в это дело вмешался злейший враг и зложелатель Серко, гетман Самойлович, и Серко остался без Келеберды, а войско – без Переволочны.

В то время, когда дело о Лжесимеоне-царевиче приходило к концу, в это самое время^[743] началось дело у Серко с Мазепой: казаки Алексей Борода, Яков и Василий Темниченко донесли гетману Ивану Самойловичу, что, выйдя из Сечи со своим атаманом Иваном Серко, 11 июня, для объявления своей верной к царскому величеству службы и для получения милости пресветлого величества, недалеко от реки, в степи, возле речки Ингула, захватили в плен посланца Дорошенко, Ивана Мазепу.

Все это дело, насколько можно составить о нем представление по современным актам и рассказам малороссийских летописцев, произошло следующим образом.

25 мая 1674 года в город Чигирин, столицу правобережного гетмана Петра Дорошенко, приехал, по царскому повелению, от белогородского воеводы князя Григория Ромодановского стрелецкий сотник Терпигорев, чтобы склонить Дорошенко к подданству русскому царю и убедить его ехать в город Переяслав для присяги на верность великому государю. Приняв посланца, Дорошенко отказался от этого предложения, говоря, что хотя он прежде и хотел быть в подданстве у царского величества, но теперь этого сделать не может, потому что он – подданный турецкого султана. Дав такой ответ посланцу, гетман Дорошенко с тем вместе приказал брату своему Андрею Дорошенко, взяв часть казацких полков и присоединив к ним четыре тысячи находившихся при гетмане татар, идти к Черкассам и другим городам против московских воевод. Андрей Дорошенко не замедлил исполнить приказание брата. Успех оружия был сперва на стороне Андрея Дорошенко, но потом, когда князь Ромодановский и гетман Самойлович выслали против него пять казацких полков, Андрей Дорошенко был разбит (9 июня у речки Ташлыка) и, раненный, ушел назад. Тогда Петр Дорошенко, желая возможно скорее получить помощь от турецкого султана и крымского хана, а также наперед задобрить их, послал им в дар 15 человек, забитых в колодки, невольников, казаков Левобережной Украины^[744]. Команду над колодниками гетман вручил ротмистру своей народной хоругви Ивану Мазепе, приказав ему идти степью подальше от Днепра, через Ингул и Буг, до Очакова, а оттуда через Днепр в Крым. Взяв колодников, кроме того 9 человек татар (вероятно, в качестве охранителей), письма гетмана к хану и визирю, Мазепа направился сообразно указанному маршруту. Но тут, на речке Ингуле, на него напал запорожский чамбул, некоторых татар изрубил, некоторых заставил броситься в реку, колодников освободил, самого Мазепу взял в плен и доставил его своему кошевому Ивану Серко вместе с листами Дорошенко к визирю и хану. По этому поводу в Сечи собралась рада; на раде прочитаны были письма Дорошенко; узнав из этих писем и из слов невольников, куда и зачем ехал Мазепа, запорожцы до того были возмущены, что решили тут же растерзать его. Но за Мазепу вступились Серко и старые казацкие атаманы: «Панове братья, просим вас, не убивайте этого человека, может, он нам и отчизне нашей вперед пригодится!» Запорожцы послушались, и Мазепа был спасен^[745]. Тогда Серко забил Мазепу в кандалы, а все листы Дорошенко отослал «для ведома» к Ивану Самойловичу для передачи их в Москву.

Белогородский воевода, князь Григорий Григорьевич Ромодановский, узнав о поимке Мазепы, послал к Серко гонца с приказанием выдать ему пойманного Мазепу и одного из уцелевших при нем татар. Серко, получив это приказание и не желая почему-то тотчас отпустить Мазепу, отказал в требовании воеводе. Тогда Ромодановский отправил посланцев в город Харьков и через них приказал взять жену Серко под караул, а зятя его, мерефянского жителя, казака Харьковского полка Ивана Артемова, отправить за караулом к себе в полк. Когда же зять Серко прибыл к воеводе, то воевода отправил его к Ивану Серко для выдачи ему Мазепы. Серко на этот раз не стал перечить воеводе и отправил пойманного Мазепу, поручив надсмотр над ним своему зятю Ивану Артемову и знатному казаку Ивану Носу, к гетману и воеводе, о чем известил их письмом от 6 июля 1674 года. В письме он писал гетману Самойловичу, что посылает к нему Мазепу для расспроса его о том, что ему приказано было передать от Дорошенко турецкому визирю и крымскому хану, и вместе с тем просит, чтобы гетман исходатайствовал свободу для Мазепы. «Покажи милость свою, как отец милосердый, чтобы он в неволе не был и чтобы войско запорожское, даровавшее ему и волю, и жизнь, и здоровье, не стало говорить, что Серко засылает людей в неволю». Получив Мазепу и сняв с него допрос, гетман Самойлович отправил его в Москву, повторив от себя почти буква в букву слова Серко о даровании Мазепе свободы и с тем вместе предупредив царя, чтобы он более доверял Мазепе, нежели Серко, который сносится с Дорошенком и присягает ему присоединиться к басурманам и идти с ними на благоверного царя^[746]. В действительности кошевой Иван Серко около этого же времени (15 июля) стоял в полтрети версты от уманского полковника Яворовского, занимавшего позицию «в пристойном месте от Диких полей», во всем сходился с полковником и промышлял над «неприятелями креста Господня, только что разорившими несколько городов У майского полка»^[747]. Неприятели эти, три крымских султана с ордой и Дорошенко с казаками, еще в апреле, после праздника Пасхи, внезапно явились на Украину и напали на полки Уманский, Торговицкий и Гадячский. Гетман Самойлович послал против них полковника Дмитрашку Райча с казаками и великороссийскими ратными людьми. Дмитрашко Райча напал на неприятелей на речке Ташлыке и разбил их наголову, усеяв вражескими трупами поле на 20 верст пространства^[748]. В это-то время против неприятеля действовал и кошевой Серко.

Отправив Мазепу к Самойловичу, Серко и запорожцы, по словам летописца Величко, написали исполненное жестоких укоризн письмо гетману Дорошенко^[749], в котором упрекали его за то, что он начал их, точно зверей степных, вылавливать и бестиярски (от bestium – зверь) снедати; называли, за посылку в подарок христиан басурманам, иудиным товарищем, намеревавшимся казаками, точно живой монетой, у басурман милости снискать, предостерегали о непрочности союза с басурманами («рассмотри и уважь о том, вихровата голово, Дорошенку!»); предрекали несомненную погибель лично ему, а отчизне запустение, и после всего этого так напугали его, что он, всегда любя развлекаться охотой, с тех пор стал выезжать на полеванье не в ту сторону, что от Крыма и Сечи, а в ту, что лежит от Чигирина до Крыма и Польши^[750].

Тем временем привезенный в Москву и поставленный на допрос, Иван Мазепа 5 августа 1674 года, между другими показаниями, дал такое: передавшаяся на сторону царского величества старшина заднепровского города Лысянки присылала к гетману Петру Дорошенко казаков с предложением последовать их примеру, приехать в Корсунь на раду и также передаться русскому царю. На это предложение Дорошенко отправил с Мазепой лист к лысянской старшине и к боярину Григорию Григорьевичу Ромодановскому, а на словах велел Мазепе сказать им, что если Дорошенко назначат гетманом западной стороны Днепра, то он готов будет передаться царскому величеству; если же его не назначат гетманом, то пусть, по крайней мере, знатные государевы люди присягнут ему на том, что ничего дурного ему не сделают. Отпуская Мазепу, Дорошенко наказал ему, что если рады в Корсуни не будет, то ехал бы он в другой город. Когда Мазепа с этими поручениями Дорошенко приехал в Корсунь, а из Корсуни в Переяслав и не застал нигде рады, то передал листы Дорошенко войсковой старшине и боярину Ромодановскому. На эти листы Дорошенко получил приглашение ехать в Переяслав, не опасаясь никакого зла для своей целости и здоровья. Тогда Дорошенко потребовал себе в залог какого-нибудь «честного» человека, взамен которого обещал прислать собственных заложников. «Честный» человек был послан, и Дорошенко созвал в Чигирине раду, на которой спросил, посылать ли ему собственных заложников. Рада отвечала согласием, но в это время пришло известие о том, что из Крылова в Чигирин идут 23 человека, посланные к Дорошенко кошевым Серко. Тогда заложников задержали для того, чтобы прежде всего узнать, что скажут посланцы Серко. Явившиеся в Чигирин посланцы Серко объявили, чтобы Дорошенко не ехал в Переяслав и оставался по-прежнему гетманом западной стороны Днепра, потому что запорожцы хотят соединиться с ним и с крымским ханом заодно, как было при гетмане Богдане Хмельницком, а для скрепления дела они уже отправили к крымскому хану послов, чтобы он помирил Серко с Дорошенко, и просили Дорошенко приехать в Сечь. Дорошенко, однако, опасаясь государевых людей, сам в Сечь не поехал, а вместо себя послал туда Чигиринского казака Бережецкого, после приезда которого запорожцы послали от себя к Дорошенко знатного казака Носа с просьбой о той же присяге; однако была ли принесена та присяга, неизвестно. В заключение Мазепа рассказал, как Дорошенко, заставив присягнуть ему на верность, послал его с листами к турецкому визирю, как на дороге он пойман был Серко, как отдался ему без всякого боя, вручил ему все листы и пробыл с ним в степи около пяти недель^[751].

Трудно сказать, насколько данное Мазепой показание было верно: с одной стороны, нельзя не взять во внимание того обстоятельства, что Мазепа прислан был в Москву Самойловичем, которому он старался всячески угодить и потому его противника, Серко, всячески очернить; к тому же Самойлович был в полном курсе в Москве, а Серко в полном подозрении; с другой стороны, нельзя обойти молчанием и того, что Серко в политических вопросах своего Запорожья всегда старался держаться полной независимости, принимая то одну, то другую сторону, смотря по тому, что выгоднее было для низового войска. Впрочем, дальнейшие действия Серко показали, что он, сносясь с Дорошенко, хотел, по его собственным словам, лишь одного – приклонить Дорошенко на сторону русского царя и сообща действовать против татар и турок; но, не успев в этом, отстал от гетмана и изловил его посланца, чтобы узнать истинные планы Дорошенко. Быть может, это противоречие в показаниях Самойловича с Мазепой с одной стороны и кошевого Серко – с другой можно примирить тем, что самое сношение с Дорошенко с целью вступить в союз с ним и с татарами велось лично не от Серко, в чем как будто и проговаривается Мазепа при допросе его в Москве.

Так или иначе, но пока все это происходило, в это время на Украину вновь надвинулась мрачная туча: турецкий султан, крымский хан и Дорошенко, взявшие в 1672 году польский город Каменец и на время остановившиеся в своих наступательных действиях, теперь снова собрались воедино, чтобы идти походом в Малороссию и во что бы то ни стало взять город Киев. Теперь Серко снова делался как для царя Алексея Михайловича, так и для гетмана Ивана Самойловича нужным человеком. Оттого Самойлович зорко следит с этих пор за Серко и о каждом его движении доносит в Москву. Так, в грамоте, писанной от 15 июля 1674 года на имя царя Алексея Михайловича, Самойлович извещал, что Серко уведомляет гетмана о движении крымского хана под город Каменец, куда приближался также турский султан с визирем, и вместе с тем, со слов очевидца, передавал царю, что Серко, перешедши в начале июля месяца реку Буг, стоял на Чечельнике; потом оставил Чечельник и поднялся к Умани, где стоял в Капустяной долине со всем войском своим и хотел чинить промысел над басурманами, поджидая войск гетмана Самойловича. К собственной грамоте Самойлович приложил письмо Серко, писанное 6 июля, «с войск над Бугом из-под Козавчина», где Серко сообщал Самойловичу, что в прошлый пяток он хотел учинить воинский промысел около Оргеева, но потом, перешедши Днепр и узнав от взятых языков о приближении крымского хана к Каменцу, а турецкого султана с визирем – к Цоцоре, повернул назад с добычей к Умани, чтобы там соединиться с Уманским и Торговицким полками и общими силами ударить на татарскую орду, стоявшую на речке Ташлыке, недалеко от Торговицы: «Только изволь, вельможность ваша, поскорее прислать ко мне часть войска, находящегося при полковнике Дмитрашке, в особенности же московских донцов с пушками, чтобы те поганые больше не распространялись в нашей и без того разоренной отчизне и душ христианских в неволю не брали. Самому вам, со всею моею любовью и с полным попечением о нашей отчизне, советую наступать, как можно скорее, к Чигирину, со всеми силами, потому что Дорошенко там один, без неприятельской помощи пребывает, как о том я имею подлинные известия»^[752].

Недолго, однако, пришлось Серко стоять под Уманью: в августе того же 1674 года стало известно, что турки, перешедши Днепр и вторгнувшись в Подолию, взяли город Лодыжин, а из-под Лодыжина двинулись на Умань. В это же время стало известно и то, что крымский хан, со всеми своими ордами, шел на малороссийские города левой стороны Днепра. Узнав о последнем от пойманного языка, Серко оставил Капустину долину, близ Умани, и поспешил вернуться в Сечь, откуда намеревался идти в Крым на промысел: «А чают, что он ныне в Крыму». К тому времени и крымский хан, оставив Украину 8 октября, повернул в Крым, а турецкий султан, перейдя Днепр, в начале сентября направился в свою землю^[753]. Польский король Ян Собеский решил воспользоваться удобным временем и приготовиться к отпору неприятелей; с этой целью он, между прочим, нашел нужным послать большую денежную сумму кошевому Серко и всему низовому войску для найма охотников к войне против мусульман^[754].

Глава 22

Характеристика двух важных деятелей времени – Серко и Самойловича. Приход короля Яна Собеского в Западную Украину и замешательство между старшиной и казацкой массой в Восточной Украине. Действия короля и его воевод против татар под Жорнищами, Немировом, Чигирином и Паволочью. Гибель нурредин-султана и бегство его войска от поляков. Доносы Самойловича на Серко в Москву. Оправдательное посольство Серко к царю. Отказ царя в просьбах Серко. Сношения Серко с польским региментарем Мондреевским и королевским послом Завишею. Рассказ об этом самого Серко и царского посла Перхурова. Поход Серко под Перекоп вместе с князем Каспулатом Муцаловичем, стольником Леонтьевым, стрелецким головой Лукашкиным, донским атаманом Минаевым, калмыцким мурзой Мазаном. Рассказ о том же походе Серко в Крым Самуила Величко

Открытое обращение Яна Собеского к Ивану Серко за помощью для совместной защиты Правобережной Украины от мусульман сразу подняло на ноги противника Серко, гетмана Самойловича, и заставило его подозревать кошевого атамана в неверности русскому царю. Серко и Самойлович были бесспорно самыми сильными людьми своего времени и типичными выразителями воли управляемого ими народа. Оба они были верными слугами московского царя, оба по-своему любили свою родину, оба в той или другой мере ненавидели турок, татар и поляков, но оба же они столкнулись на одном и том же пункте и различно высказались о средствах для спасения родины, и между ними возгорелась неугасимая вражда. Самойлович был человек властный и честолюбивый: он лелеял в душе мысль о владычестве над всей Украиной и Запорожьем. Не встречая противоречия на пути своих стремлений в Левобережной Украине, Самойлович, однако, нашел большое препятствие в виде независимой и сильно организованной общины, Запорожья, и его представителя, весьма популярного и весьма влиятельного кошевого Серко. Серко был также человек властный, хотя и менее честолюбивый, чем Самойлович; он не прочь был и от того, чтобы взять в свои руки гетманскую булаву. Мужественный, неустрашимый, свободолюбивый, страстный, горячий, Серко не признавал притязаний Самойловича и открыто питал к нему чувство вражды и неприязни. Но, кроме этого, был и другой пункт, на котором так резко расходились кошевой и гетман: гетман благо для своей родины, а главным образом для себя, видел в полном подчинении себя и Украины Москве; Серко залогом блага для родины считал независимость Запорожья от украинскаго гетмана и московского царя: за царя, за веру отцов Серко готов был сражаться против всех врагов и во всякое время, но в то же время он мужественно отстаивал и самостоятельное положение своего низового запорожского войска. Но так как сношения запорожского войска с Москвой производились через гетмана, то последний нигде не упускал случая, чтобы бросить на кошевого Серко тень подозрения в неверности русскому царю. Гетман Самойлович беспрестанно писал донос за доносом в Москву на Серко, указывал на неверность кошевого царю и собственную преданность русскому престолу. Серко старался всячески оправдать себя в глазах царя и старался доказать, что, сносясь с польским королем, крымским ханом, гетманом Дорошенко, он все же может оставаться и пребывать верным русскому царю.

Но намерение польского короля идти в Правобережную Украину обеспокоило не одного Самойловича: оно взволновало и все население Украины правой стороны Днепра. Видя наступление польских войск, жители вообразили, что король идет с тем, чтобы взять у русского царя Киев и вместе с Киевом всю Восточную Украину. Все чувствовали какую-то тревогу и ожидали необыкновенных событий. Но события эти не выходили из ряда обыкновенных дел. Действие открыли, прежде всего, татары.

18 января 1675 года кошевой Иван Серко послал через запорожцев Яковлева и Лохвицкого письмо Ивану Самойловичу и в этом письме сообщал разные вести гетману: о приготовлении крымского хана к походу, о намерении нурредин-султана и Ширимбея идти в Белогородчину на оборону Волынской земли и турецкой границы; о приглашении запорожцев со стороны калмыков воевать за Крым, и о возвращении с Низа запорожского товарищества, и о распущении его, вследствие изнурения лошадей и недостатка в пропитании, в города для прокормления^[755]. Несмотря на это, гетман Самойлович через московского подьячего Михайлова доносил царю, что к нему, гетману, пришла подлинная весть о Серко, который будто бы собирался идти разорять те самые русские города, которые разорял вор и богоотступник Стенька Разин, и не исполнил своего замысла единственно потому, что в том помешала ему запорожская старшина. Теперь же он несомненно собирается к польскому королю и уже писал к нему, как король укажет идти к нему – пехотой ли, конницей ли и с пушками или без пушек^[756]. Клевеща на кошевого царю, Самойлович в то же время посылал самые дружеские письма Серко в Сечь. Так, отправляя назад запорожского казака Лохвицкого, гетман писал письмо кошевому и всему низовому товариществу и, выражая в нем свои прежние знаки к ним расположения, советовал не доверять дружбе ляхов и воевать с турками и укорял Серко за то, что он не помнит доброты гетмана и питает к нему вражду: «Лучше любовь иметь, нежели питать недружбу: любовь доброе между людьми умножает, а несогласие все развевает и ни во что обращает. О Келеберде, которую просил себе господин кошевой, пусть не теряет надежды: если он пожелает жить с нами в городах, то для него не только это местечко, но и другие найдутся, и так как в Келеберде нет еще никакого устройства, то об ней нечего и убиваться особенно. О Переволочном перевозе должен вам сказать, что одну половину его доходов будет вам доставлять полтавский полковник, а другую оставлять на полковые надобности. Пусть он, кошевой Серко, не претендует на нас и за то, что мы удержали у себя до царского указа королевских послов, ехавших из Сечи, и провожавших тех послов запорожцев: живя под властью монарха, мы должны делать то, что ему, как Богу, угодно. Впрочем, послов ваших мы держим не в заключении, а во всяком довольстве, и для них лично, и для их лошадей даем пропитание и корм. Когда придет царский указ, то мы готовы отпустить их туда, куда будет приказано нам»^[757].

Но задержка Самойловичем польских послов не могла остановить короля в предположенном им походе на Правобережную Украину для борьбы с мусульманами. Король вышел с начала года, в глубокую и холодную зиму, в Правобережную Украину для борьбы с гетманом Дорошенко и его союзниками-татарами, над которыми предводителями были нурредин и Хаджи-Гирей. При короле были: князь Дмитрий Вишневецкий, воевода Станислав Яблоновский, полковник Александр Поляновский, гетман Николай Сенявский, полковник Михайло Ржевуский и гетман литовский князь Михаил Радзивилл. Первые три весьма удачно действовали против татар и казаков под Жорнищами и Немировом; последние три – под городом Чигирином и местечком Паволочью. У Паволочи нурредин-султан был убит, а его четырехтысячное войско бежало; самое местечко Паволочь было осаждено князем Радзивиллом с трехтысячным отрядом войска и после жестокого приступа отдалось на милость короля. После взятия Паволочи вождь запорожских казаков Иван Серко, прославившийся в борьбе с татарами, волею польского короля объявлен был главнокомандующим («dictator») запорожским войском, причем ему посланы были войсковые знаки. Так передает об этом событии летописец Ян Юзефович^[758]. По другим указаниям, при взятии Паволочи было 800 человек каких-то казаков; из них польский король образовал потом особый корпус, раздал им жалованье и платье и назначил за «гетмана» Ивана Серко. Но и тут все-таки ясных указаний не имеется на то, чтобы Серко был при осаде Паволочи^[759]. Историк польского народа Шмидт говорит, что польский король Ян Собеский, желая поколебать значение Дорошенко, объявил «атаманом» вместо него Ивана Серко, и Серко в конце апреля напал под Злочовом на отряд союзных Дорошенко татар и разбил их^[760].

В начале марта через гетмана Самойловича препровождено было, на имя кошевого Серко, запорожскому войску царское жалованье – 500 червонцев, 150 половинок анбургского и польского сукна, 50 пудов свинца и 50 пудов пороха; а в начале апреля того же года гетман писал жалобу на кошевого Серко воеводе князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, в которой называл Серко тайным недоброжелателем русского царя и явным сторонником польского короля: «Извещаю тебя, благодетеля моего, что давний враг, Серко, на Сырной неделе присылал к нам писаря своего с некоторыми товарищами войска, под предлогом требования запасов, а в действительности для разведки о поведении наших полков и о месте нахождения польских войск. А про то, что всегда говорил Серко, мне сам писарь, по совести, сказал и своею рукой на бумаге написал, а именно: Серко служить Москве не помышляет и что-де присягал он в Москве поневоле, а как родился за ляхами, так и умереть хочет за ними. А что освободили его из Сибири, то он о том никого не просил, да, кроме того, у него с несколькими людьми была и такая мысль, чтобы самим оттуда уйти. А что он, помимо гетманского ведома, выпросил себе местечко Келеберду, то он недаром того добивался: если б только он мог туда войти, то у него было бы прямое убежище. Было и есть у Серко намерение заодно действовать с ляхами, но только войско с ним в том не соглашается, а что до пущенной им молвы о приходе в нашу Украину ляхов, то это он делал для того, чтобы склонить на свою сторону Полтавский полк. Напоследок он войску так сказал: «Хотя-де в десяти конях поеду, а буду там». И я, гетман, зная непостоянство Серко, посылал нарочных посланцев к запорожским казакам, советуя им держаться нашего государя и быть со мной в добром совете. А он, собака, отписал мне лист, как к безумному, – тот лист посылаю твоей милости и прошу о возврате его мне обратно; а что до его угроз, то об них совестно и писать твоей милости: грозит поднять орду, произвесть бунты и замешание. И несмотря на все это, вновь посылает к царскому величеству, чтобы ему дали войска, в особенности позволили бы набрать калмыков и призвать их в Запорожье. Увидишь, твоя милость, что он, взяв калмыков, минует Крым. Да и самозванца он держал потому, что, надеясь на калмыков, с которыми большое знакомство ведет, думал идти к Астрахани и к Сибири. Моя мысль такова, чтобы калмыков тех вручить или кому-нибудь на Дону, или твоей милости, или харьковскому полковнику, – оттуда с ними надежнее будет промышлять Крым, нежели из Запорожья… О всем том писарь Серко, рассказав мне, просил меня, чтобы я не ославил его в этом деле, за что обещался мне и впредь тайно извещать обо всем»^[761].

Совсем иное говорили посланцы Серко, полковник Грицько Минченко и 41 человек товарищей, прибывших в Москву 2 мая. Послы передавали, что когда, по выезде из Сечи, они прибыли в Батурин, то гетман, осердясь на Серко за то, что кошевой прежде отправления своих посланцев писал ему, гетману, о присылке в Сечь жалованных на Келеберду и Переволочный перевоз царских грамот и об отдаче запорожцам армат, взятых Ханенко, задержал посланцев у себя полторы недели, не дав им листа к царю и не послав Серко жалованных грамот. Относительно сношений Польши с Запорожьем кошевые посланцы передали то, что польский король четыре раза присылал зимой на Кош к Серко с приглашением идти к нему в обоз, но Серко всякий раз отказывал королю тем, что без указа царского величества идти к нему не смеет. Этот ответ Серко давал через королевских посланцев, но своих он никогда к королю не посылал; не посылал он к королю и тех двух чечельничан, которых задержал было в Батурине и которые добровольно пришли с королевскими послами; не получал Серко и жалованья от короля Яна Собеского, только от умершего короля Михайла Вишневецкого казаки получили 1000 ефимков, а больше того не бывало. Не сносился Серко и с Дорошенко, да и Дорошенко к Серко никого не присылал. Серко только и сделал то, что после Рождества Христова, в мясоед, посылал 300 человек пехоты с несколькими конниками, под начальством полковников Миско да Волошенко, под турецкий город Очаков, что над лиманом; те полковники, взяв стада под Очаковом, вернулись на Кош перед Сырной неделей. Да в Филиппов пост приходило к Серко калмыков 100 человек, посланных от тех, которые стояли на Молочных Водах, в 100 верстах от Сечи, но Серко с ними никуда не ходил, во-первых, потому, что лошадей не было, а во-вторых, потому, что послать было некого: войско разделилось пополам и стояло врозь. Серко дал калмыкам хлеба и соли и отпустил их с Коша. Ко всему этому посланцы прибавили еще то, что когда прошлой весной возвращался с Украины калга-султан в Крым, то в 60 верстах ниже Сечи, на Тавани^[762], запорожцы разбили его, и большой ясырь и намет у него отбили, и тот намет гетману в подарок отослали. Запорожцы и теперь бы большую помеху туркам чинили, своим войском на море беспрестанно ходили б, но у них больших челнов на то нет; есть суда малые, в которых, для собственной нужды, может сесть самое большее 10 человек, но на тех судах в море ходить нельзя, держатся же они только для рыбной ловли и для всякого хоромного и дровяного припасов^[763].

Вслед за Грицьком Минченко послан был Серко лист царю через Грицька Дробиненко, прибывшего в Москву 3 мая. И тут Серко уверял царя в своей преданности ему. «Божиего милостию, великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу верные слуги войско запорожское днепровое, кошевое, верховое, низовое, будучее на полях, на лугах, на полянках и на всех урочищах днепровых и полевых, и морское, кошевой атаман Иван Дмитриевич Серко, старшина и чернь, вашему царскому пресветлому величеству многолетия и одоления над неприятелями и вашим царского пресветлого величества наследникам от всесильного Христа Спаса от верной службы нашей усердно желаем и нижайшие наши поклонения до лица земного, падши перед вашим царским пресветлым величеством, сотворяем. В нынешнем 1675 году, марта 8 дня, посылаем мы из Коша наших товарищей Грицька Дробиненка и Федьку к вашему царскому пресветлому величеству, объявляя вам, что его королевское величество в третий раз пишет нам о том, чтобы мы шли к нему на службу и чинили бы общий на бусурман промысел. Но мы, верно служа вашему величеству, без указа вашего величества не идем, а будет на то указ, тогда идти готовы. Да чрез этих же посланцев наших бьем челом вашему величеству прислать нам в Запороги 20 000 войска, кроме того, просим послать донскому войску и калмыцкому тайше Аюку указ о присоединении к нам для общего промысла над крымскими улусными людьми, а гетмана направить в Крым Муравскими шляхами. И как придет к нам на Кош гетманское войско, то мы тот же час пойдем единодушно за веру православную и за церкви Божие чинить промысел на Крым и на крымские улусы. Имеем подлинную весть, что вся воинская орда пошла на помощь к турскому султану, а коль скоро хан услышал бы о нашем выходе, то он тотчас же покинул бы чужую и вернулся в свою землю. Бьем челом вашему величеству и о пушках, порохе, ядрах, о всех наших прямых клейнотах и о войсковых конях, которые забрал гетман Иван Самойлович у Михайла Ханенко, теперь держит у себя и не возвращает их нам в Кош. Да чтобы ваше царское пресветлое величество пожаловали нас перевозом в Переволочне, которого нам не дали. Просим и о морских челнах, сколько их есть готовых, чтобы они присланы были нам в Переволочну. Смилуйся, великий государь, не презри нас, верных слуг своих, своим милостивым оком. При сем нижайшие услуги наши вашему царскому величеству в премногую милость отдаем. Дан с Коша над Чертомлыком, в нынешнем 1675 году, марта в 4 день. Вашему царскому пресветлому величеству верные нижайшие слуги кошевой атаман Иван Серко со всем войском запорожским до лица земного челом бьем»^[764]. В мае месяце того же года Серко снова написал лист царю, в котором просил великого государя взять его, Серко, окруженного в Сечи опасностями, из Запорожья и позволить жить, с женой и детьми, в прежнем дому своем, в Мерефе^[765].

На этот лист царь, настроенный наветами гетмана Самойловича, отвечал Серко полным отказом по всем пунктам его просьбы: к польскому королю не ходить, а идти одному с казаками на море; о клейнотах не хлопотать, потому что клейноты те вручены польским королем Ханенко, а Ханенко их передал Самойловичу; а о Келеберде и Переволочанском перевозе узнать от гетмана, который ответит Серко по своему рассмотрению; ни о царском войске, ни о донском казачестве, ни о калмыцком тайше не просить, – калмыцкие тайши, вместе с черкасским князем Каспулатом Муцаловичем, ногайскими и едисанскими ордами, особо от Серко, пойдут на крымские улусы; а сам гетман, соединясь с князем Григорием Ромодановским, пойдет против турского султана и крымского хана. Наконец, тут же царь внушал Серко и то, чтобы впредь из Запорожья являлось в Москву не полтораста, не сто и не сорок человек посланцев, а всего лишь десять человек, лишние же будут кормиться в Москве на свой счет^[766].

После этого немудрено, что Серко не исполнил одного из приказаний царя – прекратить сношение с польским королем: 13 мая того же года коронный региментарь Андрей Мондреевский писал из Межибожья письмо Серко, в котором извещал, что, услышав от господина Стремежского, бывшего с Серко на подъезде, о походе Серко на оборону веры христианской, на защиту королевского престола и на побеждение гордости басурманской, он, Мондреевский, тот же час о двуконь известил короля о двукратной победе Серко над неприятелями и об освобождении им многих полоняников^[767] из неволи, и в заключение приглашал его приехать с товарищами к королю, за что обещал ему самому большую милость и вечное воздаяние от короля, а всем его товарищам «барвы», то есть богатые платья и довольство во всем; местом, куда бы Серко мог приехать к нему, Мондреевский назначал городки Бар и Деразну. К этому письму приложено было другое письмо к тому же Серко и от того же лица. В нем, от 5 июня, региментарь извещал Серко, что к нему отправлен, на услугу, сотник и товарищ Мондреевского с десятью хоругвями, которым Серко может приказать присоединиться к себе у Олатычева и Брагилова. Но так как эти хоругви представляют из себя пехоту и Серко оттого не требует сотника к себе, то поэтому Мондреевский просил Серко, чтобы он прислал к нему на подъем кошевое войско, потому что врагов сойдется далеко не столько, как предполагалось, а несколько десятков тысяч, да и к тому же пешее войско всегда удобнее оставлять при крепости, а конным делать нападение на неприятеля. А если бы самому Серко захотелось осадить пехотой Винницу, хотя бы со стороны Седлища, то там такую всегда можно будет приманить, лишь бы о том господину Стахорскому, где бы он ни был, сказать^[768].

В самом конце мая гетман Самойлович известил царя, что кошевой Серко принимал у себя в Сечи посла польского короля Яна Собеского ротмистра Ивана Завишу и, отпуская его от себя, под видом того, чтобы проводить посла из Сечи, взял с собой немалую часть войска и вышел в степь, но тут войско, видя, что он замыслил идти к королю, остановилось и, выбрав себе другого старшого, вернулось в Сечь; Серко же, с небольшой, но верной ему дружиной и с польским послом, направился к королю^[769]. Однако это известие гетмана оказалось не совсем верным, в чем уверяли сами запорожцы письмом на имя царя. По словам запорожцев и их наказного атамана Ивана Брекала, дело происходило так: 21 апреля казаки принимали у себя московского посла Василия Перхурова, привезшего им царское жалованье – 500 червонцев, 150 половинок сукна, 50 пудов свинца и пороха, – и задержали у себя царского посла с 21 апреля по 1 июня; задержали же они посла потому, что поджидали к себе кошевого Ивана Серко, а почему и как Серко вышел из Сечи, казаки объясняли так: весной на святую Четыредесятницу приезжал к ним польский посол Иван Завиша, приглашая казаков на службу к польскому королю, но войско от предложения отказалось и послало с тем послом к королю двух своих казаков; обо всем этом войско известило и гетмана Самойловича. Дело произошло 12 апреля; в этот же день Серко, взяв с собой часть конного войска, пошел в поля за Буг для добычи и языка; разгромив за Бугом орду, Серко расположился там станом с отрядом несколько более двухсот человек и поджидал случая, чтобы вновь напасть на врагов. В это самое время и прибыл царский посол Василий Перхуров; запорожцы, со дня на день поджидая Серко в Сечь и не дождавшись его, решили наконец не удерживать больше посла в Запорожье и отправили его от себя 1 июня, обещаясь известить царя о приходе Серко в Сечь и о всех вестях, которые он привезет с собой^[770]. Сам Серко, вернувшись в Сечь, писал обо всем, что с ним произошло по выходе из Запорожья на Буг, к боярину князю Ромодановскому следующее письмо: «Апреля 12-го числа вышел я из Коша, с частью конных казаков, не для чего иного, как для того, чтобы чинить промысел над турками и татарами и узнать обо всех их замыслах. Пробыв несколько в Кугмане и в других обыкновенных местах, где обращаются неприятели, я одним погромом орду разгромил и 1000 человек христианского ясыря из неволи освободил, потом, узнав, что присланный турецким султаном Ибрагим-паша от Днестра к Рашкову перешел, а крымский хан у Черного острова стал и оба вместе под Киев положили идти, я, нимало не медля, на Кош повернул. Идя полем близ реки Великого Ингула, я наткнулся на крымскую орду и на городчан, к Дорошенко шедших; тут, Божьего помощью и счастьем великого государя, я их всех разбил и языков взял; те языки сказали мне, что они шли к ханову сыну, который стоял при Дорошенко с 500 татар. Пришед же на Кош июня в 16-й день, я обо всем твоей княжей милости подробно написал. А прежде моего прихода на Кош, другим днем, пришли к нам больше двухсот человек калмыков и донских казаков, имея большую охоту с неприятелем побиться, а особенно на Крым ударить, потому что там теперь, кроме одного Калги-султана в Перекопе, совсем войска нет. И если бы твоей милости угодно было с господином гетманом нам казацкого войска и ратных людей прислать, то мы могли бы большое замешание нынешним временем в Крыму учинить»^[771].

Иначе изложил все это дело царский посол Василий Перхуров, возвратившийся в Москву 24 июня. Перхуров рассказывал следующее. Приехав в Сечь, он кошевого атамана Серко там не застал, потому что 10 апреля^[772] кошевой из Запорожья ушел; ушел же он вот почему: приезжал к нему польский посол Иван Завиша и обнадежил Серко, что королевское величество пожалует его честью, сделает гетманом над всеми гетманами, так как королевское величество всегда сетует, что Серко, такой славный воин, в ратном деле большой промышленник, много лет на поле подвизавшийся, но и по настоящее время не взыскан и не пожалован честью. Привез тот посол войсковой старшине королевского жалованья – кошевому 40, судье, писарю, есаулу по 10 червонцев; казаки, узнав о том, отняли у старшины те все 70 червонцев и подложили их в войсковую скарбницу. Серко, по приезде посла, собирал две рады, и на тех радах Завиша говорил казакам, чтобы они вновь сделались подданными польского короля и шли бы к нему на помощь, обнадеживая их и деньгами, и сукнами, и жалованьем. Но войско, выслушав это, ответило, что прежде того ходило оно на помощь к польским королям в штанах, а возвращалось от него без штанов. Тогда Серко, выкинувшись из рады, пошел из круга сперва один с Завишей, а потом к нему пришло в поле около 300 человек казаков. Рассердившись на казаков, питая надежду на польского короля и будучи недоволен на гетмана за то, что именно он, а не Серко получил этот чин, кошевой назначил вместо себя наказного атамана Ивана Брекала, а сам ушел к королю. На отходе казаки говорили Серко, чтобы он к польскому королю не ходил; если же пойдет и станет ему служить, то они отыщут его жену и будут держать ее в крепости, на что Серко им отвечал, что прежде всего он желает сделать угодное королю, а король, пожаловав его гетманом, прикажет и жену его отыскать. По выходе из Сечи от Серко отделились около ста человек казаков с Власом Бородавченко во главе и пошли под турецкие города Кизыкермень и Касмин. Потом Влас Бородавченко вернулся в Сечь и привел с собой трех человек языков; те языки сказали, что турецкие паши стоят под Рашковом и Брацлавом, а сколько всего войска, того не знают. Во время пребывания царского посла в Запорожье ходил из Сечи, с 300 казаков, бывший кошевой атаман Луцык, под город Перекоп, а обратно из Крыма – в Белогородчину; он был в походе полтрети недели и пришел в Сечь с большой добычей и ясырем, – на каждого казака по одному ясырю. А раньше приезда в Сечь посла ходило около 40 человек казаков под турские города на море, и те казаки благополучно вернулись ва Сечь, достав себе по 15 ефимков да по два ясыря на человека. За неделю перед самым отъездом царского посла из Запорожья 500 человек казаков ходили под Перекоп с начальным человеком Василием Трофимовым, тем самым, который раньше задержан был в Москве до привоза туда самозванца; да на море, кроме того, ходило человек 800 или больше того. Все запорожцы очень желали, чтобы к ним пришли калмыки, человек 800 или 500, тогда бы они немедленно ударили на Крым; давно были бы казаки и под Перекопом, да Серко своим походом их остановил^[773].

Сводя к общему все четыре показания – Самойловича, Серко, Брекала и Перхурова, – мы видим, что запорожцы со своей стороны утаивали обо всех своих намерениях, а Самойлович и Перхуров со своей стороны чересчур подозревали их в коварных замыслах. Несомненно здесь одно – что хотя Серко и сносился с польским королем, желая через него добиться гетманской булавы, но он вовсе не думал изменять русскому царю, а тем более мирволить крымскому хану.

И точно, 1 октября 1675 года Серко доносил гетману Самойловичу, что в Сечь, по царскому указу, присланы были черкасский князь Каспулат Муцалович, стольник Иван Леонтьев, голова стрельцов Иван Лукашкин, донской атаман Фрол Минаев (с 200 донцов) и калмыцкий начальник мурза Мазан. С ними Серко, имея у себя 1500 человек казаков, ходил 17 сентября под город Перекоп и, будучи в Крыму, несмотря на известие перебежчика-кумычанина, сообщившего татарам о приходе в Крым казаков, несмотря на татарские заставы, заранее против казаков устроенные, разбил большой неприятельский отряд, опустошил села огнем, взял большую добычу, освободил из неволи много христианских душ и после всего этого в полной целости и без всякого урона вернулся в Сечь^[774].

Нужно думать, что этот самый поход Серко в Крым, так счастливо для него окончившийся, разумеет и малороссийский летописец Величко. Об этом же походе Серко в Крым говорит и летописец Ригельман. Из того обстоятельства, что Ригельман, живший позже Величко, но вовсе не знавший летописи его, говорит о факте, известном Величко, следует, что основой рассказа для обоих бытописателей послужило какое-то, так сказать, бродячее сказание. Из двух летописцев, Величко и Ригельмана, у первого оно длиннее, у второго короче. Ригельман рассказывает о походе Серко в Крым в нескольких строках^[775]; Величко – в большой главе. Величко относит это событие к 1675 году, Ригельман – к 1679 году. Из двух названных летописцев нужно отдать предпочтение Величко. Дело в том, что, по возвращении запорожцев из Крыма в Сечь, казаки, приписывая вражду татар и турок к себе науськиванию гетмана Дорошенко, написали ему укорительное письмо. Но писать Дорошенко можно было в 1675 году, а не в 1679 году, когда он уже давно был лишен гетманства и находился не на Украине, а на далеком севере России. Сравнивая показания современных событию актов с рассказом летописи Величко, находим, кроме краткости первых и полноты второй, некоторую разницу в частностях. Разница эта состоит прежде всего в том, что по актам Серко совершил поход не один, а с союзниками – атаманом донских казаков, князем кавказских черкесов, русскими с отрядом стрельцов, воеводами и калмыцким тайшей с ордой. Затем имеется разница и в показании времени совершившегося события: в актах сам Серко говорит, что поход в Крым сделан был им 17 сентября, в летописи Величко – предпринят был в начальных числах июля. Впрочем, нельзя не отметить того, что Величко, приводя письмо запорожцев, писавших его после возвращения из Крыма в Сечь, приводит дату его 23-м числом того же сентября. Наконец, есть разница и в показании количества запорожцев, ходивших в Крым и действовавших в нем: в актах показано запорожского войска только 1500 человек, у Величко – до 20 000 человек. Конечно, если взять во внимание серьезность самого предприятия, то нельзя не согласиться, что такое большое дело, как поход вовнутрь Крыма, должно было быть предпринято с большими силами. Но в актах, кроме числа донцов (200 человек), не показано ни число стрельцов, ни число черкес, ни количество орды. Если взять произвольные цифры – калмыков не менее 6000, черкесов не менее 5000, стрельцов не менее 2000 человек, донцов 200 и запорожцев 1500, то тогда полученная цифра 15 200 человек может приблизиться к цифрам, показанным Величко. Но такой расчет будет расчетом только измышления, а не действительности.

Оставляя в стороне все указанные частности, событие это, поход Серко в Крым и самый повод к тому, произошло, по словам Величко, следующим образом.

Глава 23

План турецкого султана Мухаммада IV о разрушении Сечи. Присылка им в Крым 15 000 человек янычар. Поход крымского хана с 40 000 татар и 15 000 янычар в Сечь, случайный спаситель Сечи Шевчик. Избиение 13 500 янычар в Сечи. Погоня казаков за ханом и очищение Сечи от неприятельских трупов. Письмо хана в Сечь с просьбой о выкупе пленных. Поход Серко в Крым, разделение на две половины войска и страшный погром Крыма, возвращение назад, отдых в степи и избиение 4000 человек христиан. Прибытие Серко в Сечь и отправка листа крымскому хану и смехотворного письма турецкому султану

Не насытившись поглощением премногого казацко-русского народа, разорением семнадцати городов во главе с Лодыжином и Уманью, не удовольствовавшись обращением их в пепел и сравниванием с землей, турский султан Мухаммад IV задумал истребить все запорожское войско и разорить самый Кош его. На это дело он прислал осенью 1675 года на кораблях из Константинополя в Крым пятнадцать тысяч отборных стамбульских янычар и велел крымскому хану с этими янычарами и со всей крымской ордой, при наступлении зимы, постараться выбить всех запорожцев до конца, а самую Сечь их разорить до основания. Хан, желая слышать о том приказание из уст самого султана и его визиря, бегал налегке той же осенью в Стамбул и, недолго оставаясь там, повернул в Крым; все время после этого он советовался со своими крымскими султанами, агами и мурзами и выискивал способы, какими можно было бы исполнить свой злой умысел над войском низовым запорожским и его Кошем. После совета постановлено было привести в исполнение злое приказание турецкой Порты непременно в предстоящую зиму, на Святках Рождества Господня, когда войско запорожское привыкло гулять и выпивать. И вот, как скоро тогдашняя зима, «чрез майстерство крепких морозов своих», замуровала днепровские глубины и полевые речки твердыми льдами и приодела достаточными снегами, тогда крымский хан тот же час приказал сорока тысячам крымской орды быть готовыми для военного похода, а пятнадцати тысячам янычар велел дать лошадей, не объявляя никому, куда именно он поведет их в поход. Когда кончился Филиппов пост, тогда сам хан, снявшись из Крыма со всем названным своим войском, пошел по направлению к Запорожской Сечи, стараясь держаться в нескольких милях от берега Днепра, чтобы не быть замеченным запорожцами, зимовавшими по днепровским островам и веткам, и чтобы все войско запорожское низовое каким-нибудь способом не узнало о том. На третью или четвертую ночь Рождества Христова, в самую полночь, хан, приблизившись к Сечи, захватил сечевую стражу, стоявшую в версте или в двух верстах от Сечи на известном месте, и от этой стражи узнал, что пьяное войско спит беспечно по куреням и что другой стражи нет ни около, ни в самой Сечи; хан очень обрадовался этому и сейчас же, выбравши самого лучшего из пойманных сторожевых и пообещав ему свободу и большую награду, приказал ему провести пехотных янычар вовнутрь Запорожской Сечи через ту форточку^[776], которая, по показанию самих сторожевых, не была заперта на ту пору. Итак, отправивши всех янычар в Сечь с названным запорожским сторожевым, хан приказал им, вошедши в нее, «учинить належитий военный над пьяноспящими запорожцами промысел». Сам же между тем, объехавши с ордой вокруг Сечь и густо обступивши ее, стоял неподалеку наготове, чтобы не выпустить и «духа имеющих утекать» запорожцев. Но на этот раз над турками и татарами сбылась старая пословица: «Що человек себе обецуе, тое Бог ницуе» – надежда хана выгубить все запорожское войско и разорить самый Кош не осуществилась. Хотя хан и знал, что запорожское войско привыкло в праздничные дни выпивать и беспечно спать, но не припомнил того, что множество этого же самого войска имело обыкновение собираться в праздник Рождества Христова до Сечи со всех низовых днепровских лугов^[777] и что большинство из этого войска были трезвые, а не пьяные люди. Но вот настал «полуночный час». Все войско, не слыша ни о какой тревоге и не имея вести о намерении басурман, «зашпунтовавшись» в куренях, опочивало; в это самое время янычары, тихо введенные через открытую фортку пойманным запорожским сторожевым, вошли в Сечь и наполнили собой все ее улицы и переулки, и так стеснились, как то бывает в церкви. Однако, имея в руках готовое оружие, они помрачены были всевидящим Богом в их разуме: войдя в Сечь, они и не подумали о том, что дальше делать и каким способом разорить то рыцарское гнездо низоводнепровских казаков, наших мальтийских кавалеров, и как их всех выбить до конца; или, быть может, начальники янычар, за теснотой, не могли сойтись и посоветоваться между собой, как начать и кончить свой злодейский умысел. Так или иначе, но, наполнив собой всю Сечь, захватив все сечевые арматы, заступив все открытые места, янычары стояли несколько времени в недоумении и тихом молчании. Когда же повернуло с полночи и Бог Вседержитель благословил соблюсти в целости то православное и преславное низовое запорожское войско, тогда он отогнал сон некоему Шевчику, казаку одного куреня; этот Шевчик, вставши для своего дела и отворивши кватерку^[778], начал присматриваться сквозь оконную щель, рано ли еще или нет, и неожиданно увидел людей, неприятелей-турок, заполонивших собой всю улицу. Шевчик пришел в ужас; однако тот же час тихо засветил несколько свечей в своем курене, сообщил знаками пятерым или шестерым своим товарищам, еще не ложившимся спать, но сидевшим в углу куреня, закрывшимся там и игравшим в карты. Товарищи, услышав слова Шевчика и побросав карты, зараз бросились тихонько ко всем окнам куреня своего и, не отворяя их, стали присматриваться в оконные щели, чтобы убедиться, правда ли то, что сказал Шевчик. Когда же и сами увидели, что Сечь их наполнена неприятелями-турками, то немедленно и возможно тихо побудили всех товарищей своего куреня, которых было до полутораста человек, и сообщили им о грозившей беде. Товарищи быстро повставали, тихо поодевались, осторожно забрали в руки оружие и потом, после совета с куренным атаманом, решили устроить следующее: поставить к каждому окну по нескольку человек лучших стрельцов, чтобы они беспрестанно стреляли, а другие чтобы только заряжали ружья и первым подавали. Устроивши все это без великого шума и помолившись Богу, казаки сразу поотворяли все окна и оконницы и начали густо и беспрестанно стрелять в самое скопище янычар, сильно поражая их. Тогда другие курени, услышав выстрелы и увидевши неприятеля, тот же час открыли со всех сторон через окна густой и беспрестанный мушкетный огонь и как бы молнией осветили темную ночь в Сечи, тяжко поражая турок, кои от одного выстрела падали по двое и по трое человек. Янычары же, не имея возможности, вследствие своей тесноты, направлять оружие прямо против куренных окон, стреляли в воздух и, «аки козлы между собою мятущися», падали на землю убитыми и утопали в собственной крови. Когда же толпы янычар стали редеть по улицам и переулкам, так что их едва третья часть осталась в живых, тогда запорожцы, видя, что, стреляя из куреней по неприятелям, они стреляли друг против друга и наносили себе тем вред, крикнули единогласно до ручного бою; и так по той команде тотчас все разом, высыпавши из куреней, с мушкетами, луками, копьями, саблями и дрекольем, начали доканчивать ручным боем еще оставшихся в живых турок, нещадно поражая их. На самом рассвете дня они покончили с турками и всю Сечь, и все курени со всех сторон, и всю Божественную церковь, и все арматы окрасили и осквернили басурманской кровью, а все сечевые улицы и переулки завалили неприятельскими трупами. Трупы те лежали, облитые их же собственной кровью, склеенные и замороженные сильным морозом, бывшим в то время. Как велико было их число, видно из того, что из пятнадцати тысяч янычар едва полторы тысячи ушло из Сечи и было спасено татарами на лошадях. А между тем хан, стоявший около Сечи и ожидавший конца задуманной облавы, увидев несчастный конец неудавшегося замысла, взвыл, как волк, подобно древнему Мамаю, побежденному русскими на Куликовом поле при реке Непрядве, видя, какое великое число отборных стамбульских янычар он потерял, рассчитывая завоевать Запорожскую Сечь. Пораженный, вследствие этого несчастья, великим страхом, он бросился от Сечи, днем и ночью спешил в Крым, боясь, чтобы раздраженные запорожцы, севши на коней, не догнали и не разгромили его самого.

Скоро после смутной и кровопролитной ночи людским очам пришлось увидеть пасмурный и невеселый день. В тот день, после войскового совета, а более всего после приказа кошевого Серко, около двух тысяч доброго панцирного запорожского товарищества, севши на коней и объехав всю Сечь кругом, бросились по следам хана. Но потом, пройдя от Сечи миль «о полтрете» и убедившись, что хан от боязни действительно убежал в Крым, товарищество повернуло назад к Сечи и пришло назад как раз к концу Божественной службы. По окончании службы все войско отпело общий благодарственный молебен Пресвятой Деве Богородице и своей всеблагоутробной защитнице, а затем приступило к похоронам своих товарищей, сраженных в бою; всех их было убито в ночной «заверусе» пятьдесят человек, а ранено до осьмидесяти^[779]. Убитых товарищей тогда же, прежде похорон янычар, предали земле «честным и знаменитым погребением» и приказали сечевым священникам служить по ним сорокоуст неотлагаемо и беспрестанно с приличным за труды вознаграждением, а раненых распорядились отдать на излечение сечевым цирюльникам с награждением из войскового скарба. После этого казаки разошлись по своим куреням и весь тот день гуляли в своих куренях, стреляли из ружей, палили из пушек, так густо окропленных басурманской кровью. Смерзшиеся трупы янычар пока оставались на улицах и переулках и представляли собой настоящие валы и могилы.

На другой день, как только стало светать, тот же час, по приказу кошевого, ударили в котлы на раду. Собравшееся на раду войско держало совет о том, как поступить с трупами янычар. Одни советовали повыволакивать трупы из Сечи и сжечь их по басурманскому обычаю; другие находили удобным передать их на съедение зверям и птицам, подальше оттащив от Сечи; третьи предлагали в землю позагребать, а четвертые – покидать в воду. Из этих советов три не были приняты: первый, если в землю погребать, то много времени придется употребить, да и никто даром работать не станет, мерзлой земли копать; другой, если палить, много дров пришлось бы истребить; третий, если отдать на съедение зверям, то звери, расстервившись, и живому войску могут принести шкоду; а на четвертом совете все войско остановилось: повытащив из Сечи все трупы убитых янычар, отдать их днепровским глубинам и быстринам.

Тотчас после этой рады отправлено было несколько сот человек на Днепр для рубки «полонок»; другим приказано было разделить смерзшиеся вместе трупы и приготовить их для выволакивания из Сечи, а третьим велено быть готовыми с конями и арканами. Так, около условленного часа казаки, работавшие на Днепре, дали знать кошевому и куренным атаманам, что они уже приготовили пять или шесть обширных «полонок» на Днепре. Тогда немедленно приказано было цеплять арканами окровавленные собственной кровью и смерзшиеся от сильных морозов трупы янычар, привязывать их до кульбачных стремян по десять, по двадцать и больше того, «плитами и брилами» прочь из Сечи таскать и около «полонок» оставлять; а бывшей на Днепре пехоте велено те смерзшиеся трупы янычар в «полонки» втаскивать и под лед пускать. А так как за один день все трупы выволочь из Сечи не могли, то и на другой день до обеденной поры войско должно было заниматься тем же.

Из добычи от убитых янычар, кроме оружия, осталось запорожцам очень мало, ибо на мертвых и смерзшихся трупах кафтаны, кунтуши, кожухи, шаровары, шапки, пояса, сапоги были точно вымочены в басурманской крови и казались сплошными смерзшимися плитами, так что если бы кто захотел снять с них что-либо и тем осквернить руки свои, то разве отрубливал бы один труп от другого топором, а дорогое одеяние сдирал бы шматками; также, если кто хотел вынуть из-под трупов оставшееся оружие (первое оружие тот же час по окончании битвы вынуто было из-под трупов еще несмерзшихся), то опять-таки должен был разрубать трупы, а рога и шабелтасы^[780] просто обрезывать около них.

Когда же, наконец, все трупы отданы были днепровским глубинам, тогда все войско, собравшись вместе, поочищало и повыскабливало все улицы и переулки в Сечи и за Сечь все повыметало со снегом, также пообтесало и пообмывало все страшно облитые кровью куренные стены и сечевые арматы; а переночевавши и отправивши рано заутреню, за ней Божественную службу и за Божественной службой отпевши молебен и освятивши воду, все сечевые священники со всем церковным клиром пошли по улицам, переулкам и куреням, беспрестанно читая молитвы и окропляя все места святой водой. По окончании очистительной церемонии все войско до самого вечера весело гуляло и выпивало, простые казаки – собравшись в куренях, а знатные – у кошевого атамана Серко, но гуляло тихо, без арматных и мушкетных громов^[781].

На другой день после всего этого запорожцы поднялись рано, вновь собрались на раду, поделили по жребию все оружие, найденное между трупами янычар и до времени сложенное в общую кучу, и затем решили написать гетману Дорошенко «прикрое и досадительное» письмо, приписывая злодейский умысел нападения татар и турок на Сечь его злобе и коварству. Отправка письма Дорошенко возложена была на кошевого Серко. Серко послал его с Чигиринскими чумаками, случившимися на ту пору в Сечи. Дорошенко, прочитав то письмо, страшно разъярился на запорожских казаков, но потом, одумавшись и успокоившись от гнева, послал им со своей стороны пространное письмо, уверяя клятвами и присягами, что он чист в отношениях к ним, что он даже питает дружбу и особенную приязнь ко всему запорожскому войску. Запорожцы, получив от гетмана это письмо, скоро смягчились и в свою очередь уверяли, что они, кроме приязни, ничего другого не питают к гетману.

После страшной и кровавой битвы, кроме тринадцати тысяч пятисот человек, убитых в Сечи, осталось еще в плену полтораста человек янычар и четыре аги: они скрылись в разных местах между строениями. Крымский хан, узнав об этом, тот же час написал Серко и всему запорожскому войску письмо, в котором усердно просил отпустить невольников в Крым. Серко и все войско согласились на то. Тогда хан прислал за ними подводы, а вместе с подводами и подарки низовому товариществу: двенадцать тысяч киндяков и шесть больших бутылок доброго крымского вина. Запорожцы, приняв подарок, отпустили полтораста невольников янычар, снабдив их в дорогу хлебом, мясом и рыбой, но четырех аг оставили у себя, потому что хотели получить за них выкуп по две тысячи левов с каждого. Но как скоро деньги пришли, тогда и четыре аги, получив вспоможение на дорогу, были честно отпущены в Крым. Между тем турецкий султан, услышав о гибели своих янычар в Запорожской Сечи, страшно озлился на своего визиря, который посоветовал ему отправить на запорожцев янычар. Он готов был предать его смертной казни, но потом, однако, даровал ему жизнь; зато забрал все его имущество в казну, а самого отправил в вечную ссылку на остров Родос.

После этого истребления янычар в Сечи турки на все время не осмеливались предпринимать походов против запорожских казаков с целью искоренения их войскового Коша. Напротив того, нападение татар и турок на Сечь дало повод самим запорожцам вторгнуться в Крым. В том же 1675 году, в последних числах июля месяца, созвав в Сечь запорожское товарищество из ближних и дальних полевых веток и речек, кошевой атаман всего низового запорожского войска, Иван Серко, предложил ему на главной раде идти на Крым и отомстить крымскому хану за прошлозимнее нападение, вред и беспокойства, причиненные им всему низовому войску; а именно за то, что хан, пришедши ночью с турецкими янычарами и ворвавшись, подобно злодею, в Запорожскую Сечь, хотел разрушить ее до основания, а все находившееся в ней низовое войско истребить и забрать в плен. На предложение Серко все войско охотно согласилось, прося его вести на такое доброе дело. Тогда Серко распустил из Сечи все войско по речкам и веткам, приказал ему изготовиться в поход на Крым на три недели, запастись харчами и прочими военными принадлежностями и через две недели явиться в Сечь. Войско, охотно исполнив приказание кошевого, явилось со всем необходимым в Сечь. Тогда Серко, выбрав лучших из казаков, числом около двадцати тысяч человек, и перешедши Днепр на крымскую сторону, двинулся со всевозможной поспешностью в предстоящий путь. Но, не желая идти прямо к Перекопу, он взял налево в степь, остерегаясь встречи с блукавшими, ради промыслов, по степи татарами. Расчет его вполне удался: татары действительно не заметили его и не могли дать знать о нем в Крым. Между тем Серко, быстро прошедши со всем своим войском длинные степи и переправившись в Крымское царство через Сиваш на месте, ему хорошо известном, оставил Перекоп далеко в правой руке.

Потом, оставивши при себе самых лучших молодцов, три или четыре тысячи, и расположившись с ними внутри Крыма над Сивашем, у названной переправы, Серко все остальное войско, под начальством добрых вождей, хорошо знавших все крымские места и оседлости, отправил в самый Крым, приказавши тем вождям весь Крым «несчадно струснути» и на пятый день возвратиться к сивашской переправе. Тогда войско, сев на своих «ветроногих» коней, внезапно ворвалось внутрь крымских селений и, разделившись, с общего совета, на несколько частей, засеяло и наполнило собой весь Крым, предавая огню и мечу как самый Крым, так и города его Козлов, Карасев, даже столицу ханскую Бахчисарай и другие города, причиняя везде страшные беды и разорения населению. Хан, узнав «о такой фурии несподеванных и недишкретных гостей», едва успел выхватиться из Бахчисарая со всеми своими султанами, мурзами и крымскими начальниками и убежать в Крымские горы. Туда же бежала к хану одна часть татар, успевшая спастись от запорожского оружия; другая часть ушла в крепкие города, а третья часть боевым оружием была положена на крымских полях и селах. После этого, когда хан узнал от пойманных запорожских языков, какое то было войско, кто над ним был начальником и главным вождем и каким трактом пришло оно в Крымскую державу, тогда, поднявшись со всем своим крымским войском, которого пришло к нему в горы до пятидесяти тысяч человек, устремился к той самой сивашской переправе, через которую вторглись в Крым запорожские казаки; он не знал, что там стояла другая часть запорожского войска. У сивашской переправы хан имел намерение остановиться и ждать возвращения всего запорожского войска, грассовавшего по Крыму.

И действительно, хан прибыл со своей ордой как раз в тот самый день, когда и запорожское войско рассчитывало возвратиться из Крыма к Серко на переправу. Увидев у переправы запорожское войско под начальством Серко, хан вообразил, что здесь собралось все казацкое войско, приказал спешиться и готовиться к бою. А между тем к Серко поворачивало из Крыма с большой добычей и пленниками то самое войско, которое там гостило и оставило в нем после себя великие руины. Узнав от пойманного татарского языка, что хан пошел к Сивашу на переправу, войско сейчас же свернуло в сторону, оставило с отрядом часть своей добычи и денег, потом подняло для обмана татар мусульманские знамена, взятые в добычу, и поспешило вслед за ханом.

Хан, видя позади себя войско с ордынскими знаменами и воображая, что то идут к нему на помощь разогнанные татары, крепко и со всей силой ударил на Серко; но, не смогши сломить его, напротив того, потерявши в один раз до четырех тысяч орды, сделал отступление. Серко, увидев позади хана войско и узнав, что то было его собственное, стал строиться, чтобы вторично схватиться с ханом; хан, в свою очередь, ожидая, что позади него идет на помощь орда, также выстроился против Серко. Но, ударив вторично на Серко, он, подобно первому разу, встретил такой отпор, что с большим для своей орды уроном вновь отступил. Тогда Серко, севши со всем своим войском в одно мгновение на коней, сильно ударил на орду и начал налегать и разить ее. Орда, бывшая с ханом, увидев позади себя не ордынские, а казацкие войска, сразу потеряла мужество и воинскую доблесть, стремительно рассыпалась по крымским полям и прямо попала в глаза казацкому войску, бывшему позади. А казаки, гоняясь по полю за перепуганными татарами, несколько тысяч из них убили, несколько тысяч забрали в плен, за малым не поймав и самого хана.

После такой счастливой и блестящей победы над ханом все казацкое войско, соединившись с Серко и забравши свою добычу, оставленную на время в стороне, пришло к сивашской переправе как раз около полудня. Отдохнув здесь немного после военных подвигов и подкрепившись пищею, оно немедленно двинулось из Крыма через Сиваш на ту сторону, которая идет от Сиваша до Запорожья. Пройдя Сиваш перед заходом солнца и уже не следуя тем трактом, которым шло из Сечи в Крым, войско вдалось от переправы на Каланчак, к Черной долине и Кочкарам, оставив Перекоп в левой стороне. Струснувши около Черной долины и Кочкар все поля и крымские скотные пастбища, захвативши много рогатого скота и овечьих ватаг вместе с бывшими при них татарами, войско запорожское двинулось вверх по Днепру, до своей Сечи, имея у себя множество добычи и тринадцать тысяч ясырю – пленных татар и бывших в крымской неволе христиан. Отдалившись со всем войском и добычей на несколько миль от Крыма и остановившись в удобном для полуденного попаска месте, Серко одним из казаков приказал наварить побольше каши, чтобы ее было достаточно как для войска, так и для ясыря, а другим велел разлучить надвое ясырь: христиан особо, а басурман особо. Когда это было сделано, тогда Серко приказал всех басурман повязать, а к христианам, которых было мужского и женского пола семь тысяч, сказал такое слово, испытывая их: «Кто хочет, идите с нами на Русь, а кто не хочет, возвращайтесь в Крым». Христиане и родившиеся от христиан в Крыму «тумы», услышав то слово Серко, разделились на две половины: одни, числом три тысячи, нашли за лучшее вернуться в Крым, нежели идти в христианскую землю; другие, числом четыре тысячи, пожелали вернуться в свою землю на Украину. Серко приказал всех их накормить и потом одних оставил при себе, а других отпустил в Крым. Отпуская последних, спросил у них, зачем они стремятся в Крым; спрошенные отвечали, что в Крыму у них есть оседлости и господарства, и потому там им лучше будет жить, нежели на Руси, где они ничего не имеют. Отпуская тех людей, Серко не вполне еще верил, чтобы они действительно пошли в Крым, но надеялся, что они вернутся на Русь, и, поднявшись на бывшую там могилу, смотрел на них до тех пор, пока их не стало видно. Когда же убедился в их твердом намерении идти в Крым, тогда приказал молодым казакам сесть на коней, догнать отпущенных и всех до единого и без всякой пощады выбить и вырубить, имея намерение и сам тот же час за ними поехать и посмотреть, все ли будет исполнено по его приказу. Получив от Серко такое приказание, казаки, догнав названных людей, поступили сообразно приказу, не оставив в живых ни одной души. Немного погодя и сам Серко, сев на коня, поскакал туда, где исполнялось его приказание.

Прибежав на место и увидев, что его воля в точности исполнена, он поблагодарил трудившихся там казаков, а к мертвым телам сказал следующие слова: «Простите нас, братия, а сами спите тут до Страшного суда Господня, вместо того чтобы размножаться вам в Крыму между бусурманами на наши христианские молодецкие головы и на свою вечную без крещения погибель». После этого Серко вернулся к войску и двинулся в путь от становища. Приблизившись к Сечи, он одарил все свое войско добычей и добром.

Прибывши же в самую Сечь, первым делом со всем своим войском отдал хвалу всесильному Богу, своему помощнику, и молебное благодарствие Пресвятой Деве Богородице. Потом, приготовив на все курени довольное число мяса из крымского скота и овец, которых было захвачено до восемнадцати тысяч, устроил со всем войском в Сечи генеральный банкет; два дня гуляли Серко и все войско и тешились беспрерывными арматными и мушкетными громами. После этого казаки разошлись в речки и ветки, а выведенные из Крыма христианские пленники с новокрещеными в Сечи басурманами, которых обоего пола было полторы тысячи, отправлены в Малую Россию. Из басурманского же ясыря одна часть была послана в Москву, другая к гетману Самойловичу, а третья, числом четыре тысячи, оставлена в Сечи. Последним Серко с атаманами объявил, чтобы каждый из них, если желает быть в Крыму, постарался о скором выкупе; если же невольники не будут стараться о своем выкупе, то все они скоро будут отосланы в Москву в вечную неволю. Услышав эти слова Серко, все татары вздрогнули и сейчас же начали торговаться с Серко и атаманами и предлагать за себя выкуп по своему состоянию. И так все, от мала до велика, пообещав за себя выкуп, написали по-татарски реестр своих имен и обещанного выкупа, выпросили у Серко трех татар и послали через них тот реестр хану с горячим прошением поскорее собрать выкуп и прислать его в Сечь. Через этих же татар и Серко со всем товариществом написал письмо хану; в этом письме он сообщал о причине вторжения казаков в Крым, происшедшего по вине самих же татар, а не по вине запорожских казаков, и тут же напомнил хану о древней доблести и рыцарстве войска запорожского.

«Ясневельможнейший мосце хане крымский со многими ордами, близкий наш соседе! Не мыслили би мы, войско низовое запорожское, входить в войну и неприязнь с вашею ханскою милостью и со всем крымским панством, если бы не увидели начала ея с вашей стороны. Ваша ханская милость, послушав дурного совета сумасбродного и безумного цареградского визиря, а по нем и приказания наияснейшего и наивельможнейшего султана своего, начали с нами войну прошлой зимы. Вы приходили к нам, низовому запорожскому войску, с султанскими янычарами и со многими крымскими ордами; подкравшись ночным временем к нашей Сечи и сняв стоявшую за ней нашу стражу, вы отправили в Сичь пятнадцать тысяч янычар, которым приказали (что стыдно было вам делать) не «по кавалерству» выбить и истребить всех нас, молодцов, войско запорожское, сонных и не чающих никакой беды, а кучку нашу сечевую до основания раскопать и разорить; сами же вы с ордами стали было около Сечи, чтобы и духа уходивших молодцов не упустить. Но ваше намерение и замысел Христос Бог и премилосерднейший наш Спаситель обратил на благо, а болезнь и бедствия наши в болезнь и бедствия на головы турецких янычар, о чем ваша ханская мосць хорошо знает. Не предвидя от вас никакого злого умысла и скрытного действия (ибо вы хотели действовать тайно в отношении тех людей, которые занимаются рыцарским делом), мы нигде не ожидали вас, не брали предосторожности и не были готовы к тому, чтобы дать вам отпор. Один Господь Бог Спаситель сохранил и защитил нас от вашей напасти и нашего крайнего бедствия. И так как ваш поступок огорчил нас и причинил нам, войску запорожскому, досаду, то мы, по примеру древних предков и братьев наших, решили постараться за обиду и огорчение воздать и отомстить вашей ханской мосце и всему ханству равным за равное, но не тайно, как вы поступили, а явно, по-рыцарски. И Бог сердцеведец за нашу правду помог нам лучше погостить в вашем крымском панстве, нежели вам в нашей сичевой кучке. И если та «гостина» наша в вашем панстве показалась вам «недишкретною», то, быть может, так оно и есть, ибо казаки, как не одной матери дети, так и не одного нрава: одни стреляли направо, другие налево, а третьи прямо, но так добре, что все в цель попадали. Да и «недишкреции» той мы от вас научились, а не сами выдумали, ибо, не принявши нас за гостей и добрых кавалеров в самом Крыму, ваша ханская мосць поспешили было со своими сильными ордами до Сивашу, к той самой переправе, чрез которую мы вошли в ваше панство; стоя здесь и ожидая нашего возвращения, вы хотели нас истребить, не пустить через переправу. Но и тут опять тоже всемогущий Бог не допустил исполниться вашему намерению, а нам за нашу правду явил свою милость и дал возможность восторжествовать над вами. И если мы в этом торжестве чем-нибудь обеспокоили вашу ханскую мосць и вам показалось что-нибудь с нашей стороны «недишкретным», то извини нас на том, ваша ханская мосць; не забывай, однако, что всякая «недишкреция» обыкновенно платится за такую же «недишкрецию». Разумеется, вашей ханской мосце ничего подобного и не снилось, чтобы наше низовое запорожское войско, в таком малом и ничтожном числе, осмелилось наступать войной на знаменитое и многолюдное крымское панство. Но этого и не могло бы быть (конечно, не вследствие нашей боязни, а вследствие соседственной с Крымом приязни), если бы с вашей стороны не было подано повода и причин для вражды и войны с нами, запорожским низовым войском. Не изволь, ваша ханская мосць, смотреть на сражение, как на пугало, и нас, войско запорожское, ни во что ставить, а впредь на нас открытой войной наступать; в противном же случае, если будешь наступать иначе, то и мы взаимно, собравшись уже гораздо лучше и в большей силе, явимся в крымское панство не на сивашскую переправу, а прямо в самый Перекоп, выломав в нем и отворив для себя ворота, на что имеем все средства, и до тех пор из него не выйдем, пока, при всесильной Божьей помощи, не увидим конца своего дела. Ибо если и прежние отважные кавалеры и мужественные вожди войска запорожского, наши предки и славные предшественники, издавна морем и землею воевали Крым и царство турецкое, как-то: Самусь Кошка, атаман и гетман кошевой, воевал на Черном море; после него 1575 года^[782] Богданко воевал и разорял Крым с казаками; потом в 1616 году^[783] Петро Конашевич Сагайдачный, раньше своего гетманства, выплывши с запорожцами на челнах в вашу Таврику, взял в ней знаменитый и крепкий город Кафу и счастливо с большою добычею вернулся в Сечь; после него в 1621 году бывший гетман Богдан Хмельницкий, воюя по Черному морю на своих моноксидах, захватил много турецких кораблей и каторг и благополучно в Сечь вернулся; потом в 1624 году братия наши запорожцы, с надежным вождем, воюя на челнах по Евксинскому морю, мужественно коснулись самых стен Константинополя и, достаточно окуривши их мушкетным дымом, навели превеликий страх и смятение на султана и на всех обывателей цареградских и, сжегши некоторые окрестные с Константинополем селения, также счастливо в Сечь возвратились; в годе Божием 1633-м Сулима, гетман войска запорожского, пробравшись в моноксидах от Сечи по Днепру в Черное море и оттуда через Киммерийский остров выплывши в Меотическое озеро (Азовское море), взял прекрепкий турецкий город Азык (Азов); но хвалебнее и достаточнее из всего этого то, что те славно именитые казацкие и скифославянские вожди наши задавали страх не только Царьграду, но и всему царству греческому и первейшим из соседственных народов; тут они, переплывши Евксинопонт, на тысячу миль и больше, кроме Константинополя, выстинали и разоряли славные азиатские города Синоп и Трапезонт и другие по тамошнему берегу замки и не только не раз осмаливали крылья могущественному Белограду, но и Варну, Измаил и другие дунайские крепости поразорили и в ничто пообращали, – и если этому ваша ханская мосць не поверишь, то изволь приказать своим писарям поискать в крымских и константинопольских летописных книгах, и без сомнения отыщешь; больше же всего ссылаемся на греческих, римских и польских летописцев, в которых ясно оглашается немерцающая слава казацкая и хвалебные дела воинские войска запорожского. По всему этому нам, наследникам их (тех героев), кто же может запретить идти тем же славным воинским путем наших предков? И так мы, войско запорожское низовое, не желаем воевать и быть в распре с вашею милостию и со всем крымским панством; однако если снова увидим с вашей стороны повод к войне, то мы взаимно не побоимся напасть на крымское панство. А что до того, что некоторые ватаги ваших и наших охочих молодцов, гуляя по широким и диким степям, будут сходиться и вступать между собою в борьбу, того нам и вам не следует ставить в причину великой войны. Не будем распространяться больше в нашем письме к вашей ханской мосце; сообщим лишь, что ваших крымских невольников, начальных и простых, у нас в Кошу найдете еще четыре тысячи. Эти невольники сами, написав список своих имен и обозначивши за себя выкуп, выпросили у нас, войска, трех татар и посылают чрез них свой список в руки вашей ханской милости. Если ты изволишь, ваша ханская милость, приказать родственникам невольников доставить тот выкуп как можно скорей и прислать его к нам в Кош с особым от вашей ханской дишкреции на нас, войско запорожское, подарком, то мы всех невольников ваших немедленно отпустим в Крым. А если же далее полутора месяца того выкупа не будет, то объявляем, что мы отошлем всех невольников до пресветлейшего его царского величества, доброго и богатого государя и добродетеля нашего, который несомненно вознаградит нас из своей монаршей казны за присылку тех татар. Изложив все это, желаем вашей ханской мосце доброго здоровья и счастливой жизни. Писан в запорожской Сечи 1675 года, сентября 23 дня. Вашей ясневельможной ханской мосце доброжелательные приятели Иван Серко, атаман кошевый, со всем войска низового запорожского товариществом».

Однако ненависть мусульман к запорожским казакам и всему христианскому населению Украины после этого события так сильно возгорелась, что турки решились предпринять поход на Запорожскую Сечь и разорить ее до основания. Существует предание, что прежде чем отправить войска на Запорожскую Сечь, турецкий султан Мухаммад IV послал запорожцам письмо с требованием добровольно покориться ему как непобедимому рыцарю; на это письмо запорожцы, не стесняясь в выражениях, ответили султану собственным письмом, в котором отрицали всякую доблесть у него и жестоко смеялись над кичливостью «непобедимого рыцаря». У многих любителей южнорусской старины и до сих пор хранятся копии этого, может быть, мнимого, но совершенно согласного с духом запорожских казаков письма турецкого султана и курьезного ответа на него запорожцев.

«Султан Махмуд IV запорожским казакам. Я, султан, сын Магомета, брат солнца и луны, внук и наместник Божий, владелец царств – Македонского, Вавилонского, Иерусалимского, Великого и Малого Египта, царь над царями, властелин над властелинами, необыкновенный рыцарь, никем не победимый, неотступный хранитель гроба Иисуса Христа, попечитель самого Бога, надежда и утешение мусульман, смущение и великий защитник христиан, – повелеваю вам, запорожские казаки, сдаться мне добровольно и без всякого сопротивления и меня вашими нападениями не заставлять беспокоить. Султан турецкий Махмуд /V».

«Запорожские казаки турецкому султану. Ты – шайтан^[784] турецький, проклятого чорта брат и товариші, и самого Люцыперя секретарь! Який ты в чорта лыцарь? Чорт выкидае, а твое вийско пожирае. Не будеш ты годен сынив хрестиянських пид собою мати^[785]; твого війська мы не боимось, землею и водою будем бытьця з тобою. Вавилонский ты кухарь, македонский колеснык, ерусалимський броварнык^[786], александрийский козолуп, Великого й Малаго Египта свынарь, армянська свыня, татарский сагайдак^[787], каменецький кат^[788], подолянський злодиюка, самого гасвида^[789] внук и всего свиту и пидсвиту блазень^[790], а нашого Бога дурень, свыняча морда, кобыляча с…а, ризныцька собака, нехрещеный лоб, хай бы взяв тебе чорт! Оттак тоби казаки видказали, плюгавче^[791]! Невгоден еси матери вирных хрестиян! Числа не знаем, бо календаря не маем, мисяць у неби, год у кнызи, а день такий у нас, як и у вас, поцилуй за те ось – куды нас!..

Кошовый атаман Иван Серко зо всим коштом запорожсъким».

Глава 24

Дружба и вражда Самойловича к Серко. Доносы Самойловича на Серко в Москву и оправдательное письмо Серко к царю. Сношения Серко с Дорошенко и старания его склонить гетмана на сторону Москвы. Присяга Дорошенко московскому царю. Присяга запорожцев новому царю Федору Алексеевичу. Старое дело Серко – просьба о принятии Дорошенко в подданство царя. Старание Самойловича о разрыве дружбы между Дорошенко и Серко. Недоразумение между запорожцами и Самойловичем. Инструкции Самойловича для усмирения Серко и Дорошенко и для прибрания к рукам запорожских казаков. Продолжение сношений Серко с Дорошенко. Упреки Самойловича Серко по этому поводу. Донос Самойловича на Серко в Москву и оправдательное письмо кошевого

Узнав о действиях Серко против татар, гетман Самойлович стал показывать ему видимое расположение, для чего прислал в Сечь гостинец – хлебные запасы, ветчину и вино. Впрочем, через 18 лет после этого запорожцы говорили, что дружеское расположение Самойловича к Серко вызвано было угрозой со стороны Серко за отнятых гетманом у запорожцев пленников. «Когда бывший гетман Самойлович попробовал сделать над нами такой подкоп, – писали запорожцы Мазепе, – то Серко написал ему, что на него готовится 100 000 сабель, и Самойлович так струсил, что тотчас прислал к нам и вина, и ветчины, и всякого запасу»^[792]. Так или иначе, но Серко отвечал гетману благодарственным листом за полученный гостинец, причем высказывал полную готовность примириться с гетманом и сообща действовать против наступающих неприятелей на благо отчизны и верность царю: «Так как мы некогда перед образом Христа и Богоматери обязались истинное приятство между собой соблюдать, то я всею душою хочу сдержать свое обещание, хотя злохитрый враг постоянно, с обеих сторон, дает повод к разрыву той дружбы и доброго союза меж нами. Теперь же, когда твоя вельможность прислал мне ласковый лист с выражением дружбы своей ко мне, то я готов вспомнить обоюдную клятву нашу перед святым образом и призвать на помощь всемогущего Бога, чтобы он продолжил згоду между нами на благое дело отчизны дорогой». Тут же Серко не забыл попросить гетмана походатайствовать о нем перед царем, чтобы царь, видя старость кошевого, позволил ему жить в собственном доме и тем избавиться от всяких бед^[793].

Но дружба гетмана с кошевым оказалась дружбой двух котов, посаженных в один мешок. Не прошло и двух недель после обмена письмами гетмана с кошевым, как Самойлович, узнав о сношениях Серко с Дорошенко, снова начал строчить доносы на кошевого в Москву, подозревая его в коварстве и в неверности царю. Но Серко и на этот раз не думал об измене ни гетману, ни царю.

«Гетман войска запорожского Петр Дорошенко, – писал Серко царю, – от давних лет имея подданственное намерение к пресветлому престолу вашего царского величества, не мог, за многими некоторых завистных людей препонами, привести его в совершение. Но теперь, желая его совершить, писал к войску низовому, дабы мы для этого доброго дела приехали к нему. Мы, учинив раду войсковую общую, решили к нему идти^[794], и как скоро подошли к Чигирину с войском низовым запорожским и частию донского^[795], то Дорошенко тотчас, в присутствии чина духовного, со всем старшим и меньшим товариществом и со всем своим войском и посполитыми людьми, перед святым Евангелием присягнул на вечное подданство вашему царскому величеству; а мы присягнули ему, что он будет принят вашим царским величеством в отеческую милость, останется в целости и ненарушен в здоровье, в чести, в пожитках, со всем городом, со всеми товарищами и войском, при милости и при клейнотах войсковых, без всякой за прошлые преступления мести, от всех неприятелей, татар, турок и ляхов будет войсками вашего царского величества защищен, места все запустелые на той (западной) стороне Днепра опять людьми населятся и будут они вольностями своими тешиться и разживаться, как и заднепровская (восточная) сторона»^[796].

Летописец Величко, рассказывая об этом свидании Серко с Дорошенко почти буква в букву с приведенным письмом, прибавляет к нему лишь то, что после присяги Дорошенко Серко несколько дней гулял в Чигирине, а при отпуске получил, вместе со всем значным товариществом, большие подарки; кроме того, особо для всего войска – три добрых арматы с конями и со всем прибором^[797].

О том же писали сам Серко^[798], Дорошенко и гоголевский священник Исакий гетману Самойловичу, а переяславский полковник Войца-Сербин – киевскому воеводе Алексею Голицыну. Серко лишь скрыл то, как отнеслось к нему большинство казаков во время пребывания его в Чигирине: полтавский полковник Левенец сообщал по этому поводу гетману, что запорожские казаки, рассердившись на кошевого и войскового товарища Квашу за какую-то казну, чуть не предали их смерти посреди Чигирина; а гадячский полковник Михайлов сообщал гетману, что Серко едва не был убит, уже идя назад из Чигирина, во-первых, за то, что он не захватил в свои руки Дорошенко, когда представился такой удобный случай к тому; во-вторых, за то, что он взял с собой не все войсковые клейноты и оставил много пушек за городом; в-третьих, за то, что раньше присяги Дорошенко перед Серко, не доезжая до города, за пять верст, гетман кланялся Серко зауряд гетманства и хотел вручить ему свою булаву. Это последнее всего больше раздражило казаков, и когда Серко отозвался, что сами же они, позволяя покрыть сырно (то есть стол) знаменами, гетманство ему давали, то казаки ему отвечали, что он с гетманом выдумал что-то губительное для своей отчизны. По всему этому Серко едва успел «собственным вымыслом» уйти от озлобленных казаков; один гадячский казак рассказывал, что Серко, нагнав его, сам лично, одвуконь, спросил, которого куреня он, и, узнав, что это городовой казак, побежал шляхом от него. По догадкам казака, Серко спросил о курене потому, что запорожцы хотели делить полученную ими водку в Чигирине по куреням, а когда окончился тот дележ, то казаки, перепившись, побили старшину^[799].

Оставив Чигирин и приняв от Дорошенко присягу на подданство русскому царю, кошевой Серко вслед за тем разослал об этом всем полковникам гетмана Самойловича такие листы: «Объявляю, что гетман Петр Дорошенко от турского султана и крымского хана отступил и под высокодержавную руку царского величества подклонился; так извольте междоусобную брань между народом христианским оставить и иным заказать, которых много, что общему христианскому делу не рады; ибо все мы единого Бога создание, надобно жить, чтобы Богу было годно и людям хвально, дабы Бог обратил ярость злую на бусурман. Всем людям прикажите, чтобы никто не ходил на ту сторону обиды делать».

Узнав обо всем происшедшем в Чигирине, гетман Самойлович прежде всего написал об этом в Москву царю Алексею Михайловичу, потом известил «о хитростях и коварстве Дорошенка и Сирка» всех полковников и весь малороссийский народ; в тот же день (19 декабря) он написал и кошевому Серко. Последнему он советовал внушить Дорошенко, если он искренно желает перейти к царю, приехать в Батурин со старшиной и там, в присутствии гетмана и бояр, установить присягу на подданство православному монарху. В это же самое время Самойлович писал боярину Артамону Сергеевичу Матвееву письмо, в котором называл Серко коварным и хитрым человеком и советовал не во всем верить черкесским и калмыцким посланцам, ехавшим из Сечи в Москву с известием о победе казаков в Крыму: «Ныне уразумел я, что Серко подучил их так, как перед нами и перед всеми нашими в Батурине явно говорили черкесы и калмыки: «вам сказывают, с Москвою трудно ходить, потому что русские тяжко ходят, пусть с нами одни казацкие войска ходят». «Да и в деле с Дорошенком ни ему, ни Дорошенку верить нельзя: и турки и татары Дорошенка оставили без помощи совсем, гетмановать ему не над кем теперь, потому что от Днепра до Днестра и духа человеческого нет, кормить войско, вследствие наступления зимы, нечем ему, оттого и придумал он подданство православному царю, чтобы вновь, с весной, идти против нас. А Серко и по прошлым делам известен нам: в прошлом году, как и теперь, он помешал нам сделать доброе дело и через своих посланцев Белого и Кривоноса говорил Дорошенку такие слова: если будет на тебя Москва наступать, тотчас войско запорожское к тебе в помощь придет, а клейнотов войсковых отнюдь Москве не отдавать».

Тут же, к случаю, гетман через посланца своего доносил в Москву, что в Чигирин писали Серко 100 человек запорожских черкас, завезенных Ханенко к польскому королю, вышедших потом со знаменем и литаврами на левую сторону Днепра и поселенных было гетманом по разным городам. Теперь, после сношения их с Серко, они были лишены своих клейнотов и разосланы в дальние места.

Царь на письмо Самойловича отвечал грамотой 25 ноября на имя гетмана Петра Дорошенко, в которой приказывал ему, если он желает поступить в подданство Москвы, учинить присягу о том в присутствии боярина Ромодановского и гетмана Самойловича; а о клейнодах царь написал Серко, чтобы он отослал их к гетману в Батурин. О том же извещены были гетман Самойлович и боярин Ромодановский.

Получив требование от гетмана и воеводы о приезде к ним для присяги царю и о привозе турских санджаков^[800] с собой, Дорошенко, боясь за свою безопасность, послал к Серко спросить совета его на этот счет, отдавать ли ему санджаки за Днепр или нет^[801].

В то же время, не чувствуя за собой никакой вины перед царем, гетман Дорошенко отправил в Москву собственного посланца Ивана Сенкевича с подробным изъяснением всего происшедшего между ним и Серко в Чигирине. Сенкевич, прибыв в Москву, рассказал, что, будучи послан от Дорошенко, он прежде всего явился к гетману Самойловичу, от Самойловича поехал к воеводе Ромодановскому; выехал с 30 запорожскими казаками – Евсевием Шашолом с товарищами, оставленными Серко в Чигирине; гетман их не принял у себя, а воевода, отпустив Сенкевича, задержал у себя Шашола с 30 товарищами; на отпуске Дорошенко наказал посланцу бить челом великому государю быть в вечном подданстве под самодержавною рукой у его царского пресветлого величества; а о гетмане Самойловиче и воеводе велел сказать, что к ним он для присяги потому не поехал, чтобы не случилось того, что случилось с Брюховецким и Сомко; оттого, имея это опасение, он написал в Запорожье к кошевому Ивану Серко, чтобы он приехал в Чигирин быть свидетелем присяги Дорошенко на подданство его царскому величеству; по тому зову кошевой атаман, взяв с собой около 1500 запорожских казаков, донского станичного атамана Флора Минаева и 200 человек донцов, пришел и стал в пяти верстах не доходя Чигирина; тогда Дорошенко, с людьми духовного и мирского чина и с малыми детьми, вышел навстречу Серко; не доходя полверсты до города, был пропет молебен за государское многолетие; после чего Дорошенко, со всей старшиной и поспольством, в присутствии Серко, Минаева и всего войска, принес присягу перед святым Евангелием на верное и вечное подданство его царскому величеству, и все войсковые клейноты поручал Серко и войску; после той присяги чинили стрельбу из пушек и из мелких ружей почти весь день; приехав в самый город, Серко и Минаев обедали у Дорошенко; после того они прожили в Чигирине 13 дней; оставив в Чигирине вышеупомянутых запорожцев с Евсевием Шашолом во главе, числом 30 человек, да донских казаков 3 человека и взяв с собой клейноды – булаву, знамя, 6 полковых пушек да две бочки пороху, ушли в Запорожье, а об остальных клейнодах сказали ему, чтобы он берег их до весны и до царского указа; Серко также велел ему, Дорошенко, писать себя по-прежнему гетманом, до царского указа^[802].

Само собой разумеется, что поступок Серко и Дорошенко не мог понравиться царю, и потому царь на донесение Дорошенко и Серко отвечал кошевому так: «Ты сделал это не по нашему указу, не давши знать князю Ромодановскому и гетману Самойловичу: и впредь бы тебе и всему войску запорожскому низовому с Дорошенком не ссылаться и в дела его не вступаться, и тем с гетманом Иваном Самойловичем не ссориться. Да нам известно, что ты взял у Дорошенка клейноты войсковые гетманские, данные нами прежде гетманам, булаву, бунчук, знамя, и отвез их к себе на Запорожье, и теперь эти клейноты у тебя; и ты б сейчас же отослал их к князю Ромодановскому и гетману, потому что прежде на Запорожье никогда гетманских клейнотов не бывало». Вместе с этим ответом Дорошенко и Серко послана была царская грамота для ведома и гетману Ивану Самойловичу. По той грамоте гетман послал кошевому письмо, в котором упрекал его за то, что он писал листы свои к полковникам Самойловича об отпадении Дорошенко от турецкого султана и крымского хана и что он вступил в дружбу с таким, как Дорошенко, обманчивым человеком, отдавшим стольких людей туркам и татарам из своих рук; а в заключение советовал Серко не приставать к развращенному расколу Дорошенко, не посылать листов к гетманским полковникам и не утверждать Дорошенко на гетманстве^[803].

Тем не менее Серко и после всего этого не переставал просить царя (через посланца своего Максима Щербака) оказать премногую свою милосердую милость гетману Дорошенко, причем извещал государя, что турские санджаки, дарованные Дорошенко султаном, Серко посылает в Москву. На лист кошевого царь Алексей Михайлович отвечал грамотой Дорошенко, в которой приказывал гетману ехать к Ромодановскому и Самойловичу и в присутствии их учинить присягу, а о безопасности его со стороны боярина и гетмана царь приказал послать^[804] особые грамоты как Самойловичу, так и самому Дорошенко^[805]. В грамотах было сказано, что если Дорошенко окажется поистине верным царю, то о прежних делах его будет забыто все; и если пожелает он со всеми родственниками приехать в Москву, то получит там премногую милость и жалованье и будет отпущен, по желанию, в один из малороссийских городов.

В то время, когда Серко так усердно хлопотал о том, чтобы склонить Дорошенко на сторону московского царя, в это самое время польский король Ян III Собеский хлопотал о том, чтобы склонить на свою сторону и привести к подданству королевского величества самого Серко. С этою целью к Серко был послан, 23 декабря, из местечка Жолквы королевский посол Соколовский^[806].

Между тем об отпадении Дорошенко от турок тот же час узнал султан; узнал он и о том, что виною всему тому кошевой Серко, и потому решил обоим им отомстить: «Уведав про то, что Дорошенко турскому султану изменил, он велел крымскому хану быть готову и идти, как снег сойдет и вода вскроется, на Дорошенка и на Сирка. Да турский же султан хочет послать нынешнею весною на Сечу на Сирка, сухим и водяным путем, ратных людей, чтоб в Сече город поставить для того, дабы запорожские казаки впредь на море не выходили и им, туркам, разорение не чинили»^[807].

Но пока турки готовились к походу против Серко и Дорошенко, в это время, в январе 1676 года, в Москве скончался царь Алексей Михайлович, и запорожцы должны были присягать новому царю Федору Алексеевичу с его братьями, Иоанном и Петром Алексеевичами, за что кошевому и всему войску запорожскому обещано было дерзать их на жалованье, призрении и обороне от всех врагов и не нарушать прав на вольности ни в чем. «Великого государя царя и великого князя Феодора Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца, его царского величества, подданные войска запорожского низового, аз кошевой атаман Иван Серко и будучие при нем судья, писарь, есаулы, атаманы куренные и все старшие и меньшие войска запорожского поспольство обещаемся Господу Богу пред святым Евангелием, по непорочной заповеди Его, якож в сем святом Евангелии указася, еже ей-ей, на том служити великому государю царю и великому князю Феодору Алексеевичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, и его государским наследником и матери его великой государыне царице и великой княгине Наталии Кирилловне и братьям его».

Присягая на верность новому русскому царю, Серко принес ему старое свое дело о подданстве Дорошенко Москве. Дорошенко все еще оставался в Чигирине, говоря, что Чигирину, согласно пословице «где булава – там и голова» – невозможно быть без гетмана. Гетман Самойлович, приписывая все бедствия на Украине не кому иному, как Дорошенко, по вступлении на престол царя Феодора Алексеевича, начал писать письма в Москву на своего противника, будто бы он вторгает в его тогобочный реймент орды крымские и белогородские. Узнав о том, Дорошенко, снимая с себя всякую вину за бедствия на Украине, написал (21 марта 1676 года) Серко и запорожцам письмо, в котором красноречиво и прочувствованно изобразил бедствия отчизны от нашествия мусульман на Украину и причиной всех несчастий выставил «Сарданапала» Самойловича, который «гетмановать любит, а из перин деликатных, як щур, вылезти и взяться за оружие до обороны отчизны от волков крымских не хочет». Серко, получив письмо Дорошенко, велел созвать со всех лугов и днепровых веток низовое запорожское войско, учинить войсковую раду и на ней прочитать гетманский лист. Во время чтения листа «мало не все запорожцы плакали, на несчастье упадлой отчизны своей малороссийской тогобочной с болезненными сердцами вздыхали». На скорбный лист Дорошенко запорожцы отвечали своим листом, в котором совершенно соглашались с гетманом, что Самойлович действительно затеял «душевредное» дело, и советовали ему защищаться всеми мерами против левобережного гетмана, обещая со своей стороны помощь в его борьбе^[808]. После этого дружественные отношения между Серко и Дорошенко еще более того укрепились. Поддерживая во всем Дорошенко, Серко в конце февраля послал к нему двенадцать человек казаков и через них писал, чтобы он был у великого государя в вечном подданстве, но в Москву из Чигирина без войсковой рады не ходил, а раде под Переяславом быть, и на ту раду ехать как Дорошенко, так и Самойловичу, о чем он, Серко, имеет намерение писать великому государю^[809].

Так доносил Самойловичу гоголевский священник Исакий, и Самойлович платил за то Серко сторицей. Прежде всего он отправил в Запорожье к Ивану Серко Карпа Надточия с увещательным письмом отстать от Дорошенко, возвратить клейноды, смут на Украине не заводить и о выборе нового гетмана не думать. Карп Надточий, приехав 12 января, к вечеру, в Сечь, на другой день, когда только стало светать и когда запорожское войско, по обычаю своему, собралось на войсковую раду, явился к Серко, еще не выходившему к войску, в его курень, поклонился кошевому и подал ему гетманский лист. Вместе с Надточием вошли в курень Серко Луцык и какой-то русский человек, по имени Иван Иванович, подавший Серко грамоту князя Ромодановского с наказом ему явиться к боярину и жить в своем дому в Слободской Украине. Серко тех листов и грамоты в курене не принял, а взял их по выходе на площадь к казакам. На раде сперва прочтены были грамоты царя, а потом – лист гетмана Ивана Самойловича. Не дослушав и половины того гетманского листа, войско стало кричать, что армат, взятых от Дорошенко, оно не выдаст и что гетману прилично было бы еще несколько новых прислать в Сечь, а не то чтобы прежние отбирать. После этих слов говорил к казакам Надточий: «Не хорошее вы, господа братия, сделали постановление на весну раду созывать и нового гетмана избирать. Ведайте, что на то не будет воли государя, чтобы вам, помимо Ивана Самойловича, кого другого можно было в гетманы выбрать, потому что вы и без того, являясь в города, большое смятение производите». Выслушав ту речь Надточия, два казака Мышастовского куреня поддержали его: «То правду говорит Карп, потому что, выбрав гетмана промеж себя, мы, позволяя людям, живущим в городах, всякия пакости, нестерпимые обиды и шарпанины, до пущего разорения и опустошения Украину приведем». Когда после таких речей рада разошлась, то во всех куренях атаманы и знатное товарищество стали говорить такие речи: «Если гетман вздумает задерживать запасы, ватаги и охочее войско, идущее в Сечь, то мы найдем себе иного царя, который неподалеку от нас, и сделаем всю сторону Украины, находящуюся под рукою царя, так же пустою, как гетман и боярин Дорошенкову сделали». Сам Серко в своем курене вел речь в том же духе: «Пусть гетман идущих на Запорожье ватаг и охочих войск не задерживает, в противном случае мы знаем, что нам предпринять. А что в грамоте царского величества повелено было мне в дом и к боярину ехать, того я ни в коем случае не исполню, ибо знаю, что меня опять хотят уловить и в соболи запровадить; довольно уж и того, что было, – больше не поеду». И потому, ходя по куреням, он наговаривал войску, чтоб государю отписало, будто все войско не пожелало к боярину его отпустить^[810]. В феврале гетман Самойлович писал царю, что готов ему, как и блаженной памяти отцу его, верно служить и неверных бить, но чтоб только не было препоны в том от Дорошенко и Серко и чтоб государь своими государскими грамотами, а боярин своими напоминательными листами Серко и Дорошенко от непостоянства удержали, да чтоб Серко до боярина, ради совета о крымских промыслах, из Запорожья в Курск приезжал, а к Серко на Запорожье и запасы и охотных людей пропускать заказал, а также своевольные рады в городах созывать и гетманов выбирать воспретил^[811]. Тут же Самойлович извещал, что на посланный им через казака Карпа Надточия к Серко лист вместо Серко отвечали куренные запорожские атаманы, доказывавшие ему, что напрасно он, гетман, поносит их разными способами, так как они с тем Дорошенко часть гордости турку сломили и половину бедной отчизны из рук его вырвали, а сам он, гетман, имея больше, чем нужно, войска, не вызволил Дорошенко из беды, не оказал помощи несчастным лодыжинцам и уманцам против татар и турок. Напрасно он, гетман, также говорит и о клейнодах, будто им не надлежит быть на Коше: как начало казачества у Днепра стало и как здесь первые гетманы живали, то сюда и клейноты государями дадены, а после уж, в новом Запорожье и в новые времена, вследствие неустройства отчизны, те клейноды стали переноситься с места на место на необыклые места, так же как и рады, для которых особое место, Росава, есть, которые теперь забрели в Стародуб. Напрасно также гетман упрекает запорожцев и в самовольном их поведении: доброе дело никого не спрашивая нужно делать, да и возможно ли за много верст постоянно спрашивать гетмана обо всем? Также нельзя требовать от запорожцев отчета в делах их, когда они и славу, и продовольствие, и корм – все привыкли добывать себе самопалами да саблями, с опасностью за свою жизнь работать за всех, и не будь их вовсе, то давно бы уже среди отчизны казацкой завелись татарские кочевища. Напрасно, наконец, упрекая запорожцев в неповиновении своей воле, он забывает, что сам не исполняет воли царской: государь пожаловал запорожцев Переволочанским перевозом, а гетман спрятал царскую грамоту на то пожалование у себя^[812].

Получив и прочитав письмо, писанное куренными атаманами, гетман Самойлович ответил Серко оправдательным листом от взводимых на него обвинений и, указав на вредные поступки Дорошенко, снова напоминал кошевому о необходимости быть верным русскому государю и послушным ему, гетману^[813], а вслед за этим отправил в Москву, через своих посланцев, Леонтия Полуботка и Карпа Надточия, целую инструкцию о том, как устранить собрание своевольных рад, затеваемых Дорошенко и Серко, как успокоить Украину и прибрать к рукам запорожских казаков. Для этого нужно: во-первых, отправить к Серко посла^[814] и привести кошевого к присяге на верность русскому царю; во-вторых, заказать Серко, чтобы он только в своем уряде, в низовом Коше, пребывал и свой порядок остерегал, а на малороссийские города не дерзал и своих запорожцев не пускал; в-третьих, в случае непослушания Серко, объявить ему грамотой, что гетман всех своевольных, вышедших в города, запорожских казаков будет хватать и как беглецов казнить^[815].

Инструкция гетмана была принята и одобрена царем: из Москвы послан был царский указ Серко о том, чтобы он, помня свою клятву, данную в Москве, подущений Дорошенко не слушал и от своевольных рад своевольных людей всякими мерами, промыслом и радением удерживал; запорожцам ходить в города не позволял, а всячески старался чинить промысел над неприятелями и верно служить царскому величеству, за что царь жаловал казакам 500 червонцев, 150 половинок сукон и 50 пудов свинца, также зелья; а на случай их своевольства и бунтов в малороссийских городах объявлял, что их будут по войсковым правам унимать боярин и гетман. В один и тот же день с таким же распоряжением о запорожских казаках послан был указ и гетману обеих сторон Днепра Ивану Самойловичу^[816].

Но Серко, ведя переговоры с Дорошенко, вовсе не имел, однако, мысли о том, чтобы мириться с мусульманами; напротив того: склоняя всеми силами Дорошенко на сторону московского царя, он с тем вместе не упускал случая, чтобы причинить вред врагам Христа. Так, когда в начале марта 1676 года татары появились в соседстве с польско-русскими областями (Волынью и Подолией) и стали разорять там города, села и деревни, хватать жителей и уводить в плен, то Серко три раза разбивал татар, каждый раз отнимая у них несчастных пленников и возвращая всем им свободу^[817].

Такие действия ни Серко, ни Дорошенко не считали, однако, поводом к обоюдной вражде, и сношения между ними по-прежнему продолжались, о чем сторонники Самойловича старались сообщать ему со всей подробностью. Так, 15 марта стависский протопоп Иван Дзеня извещал гетмана, что Серко прислал в Чигирин к Дорошенко своих посланцев, через которых приглашал его ехать в Запорожье, а войсковых клейнодов гетману Самойловичу не отдавать, потому что Самойлович выбран гетманом на переяславской стороне, где запорожских старшин и старшин других казаков не было и где раде быть вовсе не подобает, а подобает ей быть в урочище Росаве. Тем посланцам Дорошенко сказал, что не может поехать в Сечь единственно потому, чтоб кто другой не завладел городом Чигирином. О сношениях Серко с Дорошенко доносил гетману и переяславский полковник Войца-Сербин^[818]. Сам Дорошенко, чувствуя за собой силу в связи с Серко, открыто высказывался против гетмана. «Пью на том, что мне не отдавать булавы Ивану Самойловичу, силою у меня Ивану Самойловичу булавы не взять!» – говорил он на обеде, в присутствии посланца князя Ромодановского, Горяйнова. «Не выдайте меня, как донцы Стеньку Разина выдали; пусть донцы выдают, а вы не выдавайте!» – сказал Дорошенко сидевшим тут же за столом посланцам Серко. «Не выдадим!» – отвечали запорожцы.

Для того чтобы укротить Серко и расположить его к Москве, царь нашел нужным смирить прежде всего Дорошенко. К Дорошенко послан был сперва стольник Деремонтов, а потом против него пошел с семью полками сам гетман Самойлович. Переправившись за Днепр, Самойлович отправил к Дорошенко черниговского полковника Василия Бурковского с поручением передать ему приказание государя сложить с себя начальство и принести присягу русскому царю. На это приказание заднепровский гетман отвечал отказом, ссылаясь на то, что он не может ничего делать без согласия всего запорожского низового войска. После этого один из полковников Дорошенко, тайно съехавшись с Бурковским, сказал ему, чтобы он отнюдь не верил Дорошенко, потому что он сносится с Крымом и с Запорожьем^[819]. Обо всем этом Самойлович донес особой грамотой царю и спрашивал у него совета, как поступить с коварным гетманом. Вопреки ожиданиям гетмана, царь, вероятно не желавший иметь дела ни с Крымом, ни с Запорожьем, приказал действовать в отношении Дорошенко не оружием, а словом: задоров с ним не чинить, а всеми мерами склонять к переходу на царскую сторону. Получив такой ответ, Самойлович впал в сильное беспокойство, особенно ввиду слухов о новой затее Дорошенко собрать черную («черневую») раду для выбора гетмана обеих сторон Днепра^[820].

Кроме Дорошенко, немало беспокоил гетмана и кошевой Серко: Серко явно игнорировал Самойловича и выказывал ему открытую вражду. Для того чтобы смирить Серко, Самойлович отправил к нему с увещательным листом войскового канцеляриста Василия Романовского; вместе с Романовским ехали в Сечь стряпчий Иван Протасьев, жилец Василий Перхуров^[821] и слуга Квитковский. Романовский привез Серко увещательный лист не отрываться от подданства христианского монарха и не склоняться на сторону турецкого султана и крымского хана. Серко, приняв и выслушав лист, стал упрекать гетмана за то, что он не пускает никаких запасов в Запорожье, а запорожская чернь в это самое время кричала и говорила про гетмана всякие поносные слова. На другой день (дело происходило в конце апреля) после этого Серко, сильно подвыпивший, призвал к себе в курень Василия Романовского, схватил его за грудь, требовал у казаков подать ему саблю и в сильном гневе говорил: «Знаешь ли ты, что я тебе голову могу отсечь? Узнает тогда твой гетман, как я от Стародуба зайду и начну оттуда его бить! Хоть я и присягнул русскому царю, но только дедичного государя польского не оставлю!» Досталось от Серко и слуге гетмана, Квитковскому: этого Серко за волосы и драл и бил и тут же про гетмана говорил поносные слова. Ругая гетмана, Серко говорил: «Как гетман Иван Самойлович придет к нам на Запорожье и войску поклонится, то будет гетманом, а не придет к нам Самойлович, придет Дорошенко к нам, и гетманом Дорошенко будет». Отправляя посланцев гетмана из Сечи, кошевой Серко вместе с ними послал гетману свой лист (22 марта), в котором, благодаря царя за присланную с Перхуровым войску казну, посылал Самойловичу упрек за его «непотребное» увещание казаков отрываться от христианскаго монарха (того и надежды на то никогда не будет) и к неверному склоняться, а также за то, что он царских указов не исполняет: царского борошна в Сечь не посылает, ватагам с кормом ходить забороняет, залоги, чтоб на Кош ни одного человека не пустить, по крайним днепровым городам учиняет; оттого «казаки, нисколько не жмуря своих очей перед гетманом, а даже, напротив того, проглядев все очи свои, до сих пор не получили от него и самой ничтожной милости». О клейнодах Серко в листе писал, что гетман получит их тогда, когда, сойдясь с Дорошенко, ради предстоящей войны с Крымом, «случится» с запорожцами^[822].

Разумеется, гетман обо всем происшедшем в Сечи и в городе Чигирине немедленно донес в Москву. Но в ту же Москву пошла жалоба и от Серко на гетмана. Серко жаловался на Самойловича за то, что он удержал у себя грамоту царя Алексея Михайловича на пожалование кошевому местечка Келеберды, а запорожскому войску – Переволочанского перевоза и мельниц в Полтавском полку; за то, что он велел выбить запорожское войсковое с коньми товарищество из городов и запретил ватагам ходить с хлебными запасами в Запороги. Царь и на донесение гетмана, и на жалобу Серко отвечал одной грамотой, 14 мая, на имя Самойловича, отослав вместе с грамотой и самые листы кошевого с приказанием объявить Серко, что все жалобы его на гетмана и впредь будут отсылаться гетману же. Тут же приказано было объявить Серко с войском, что грамоты блаженной памяти царя Алексея Михайловича о даче Келеберды и Переволочанского перевоза не приведены в исполнение потому, что просьба, поданная об этом царю, послана без ведома гетмана, да и впредь запорожцы не должны ни о чем просить царя, не предварив о том гетмана. Кошевому приказано было для жительства его с женой, вместо Келеберды, предложить слободу Мерефу, где он «наперед сего жил», а о Келеберде вовсе забыть: «Мы, великий государь, указали, по прежнему нашего царского величества указу, каков послан тебе апреля 14 числа (1676), по твоему челобитью, кошевому атаману Ивану Сирку и войску низовому запорожскому в том во всем отказать, потому исстари никогда того не бывало, чтоб войско низовое запорожское, для прокормления, в городах чем владели… Только б ватаги тебе, гетману, к ним на Кош с хлебными запасами отпускал поволить, чтоб задержанием запасов их, запорожцев, от нашие государские милости не отлучить»^[823].

Между тем сношения Серко с Дорошенко не прекращались, о чем усердно доносили гетману его сторонники. Так, в самом конце мая гетман был извещен, что Дорошенко прислал в Сечь на волах 40 полтей ветчины, 4 бочки вина, 1 воз табаку, и все то, вместе с волами, отдал войску^[824]. Тут же уведомлен был гетман, что Серко с Дорошенко имеет постановить мир, для чего хочет собрать раду в городе Крюкове, под Крыловом. В самом конце июня гетману доносили, что запорожское войско требовало Дорошенко к себе в Кош с войсковыми клейнодами, а сам кошевой Серко словесно, под строгим секретом, передавал через человека Дорошенко, чтобы он, несмотря на просьбу войска, отнюдь в Запорожье не шел, сидел бы спокойно в Чигирине и ни гетману и ни боярину отнюдь, если желает быть живым, не сдавался. В этом, кроме Серко, поддерживал Дорошенко и нежинский протопоп Симеон Адамович, лишенный многих маетностей черниговским архиепископом Лазарем Барановским, с согласия гетмана Ивана Самойловича^[825].

Сам же Серко, не переставая сношаться с Дорошенко, по-прежнему уверял, что он далек от всякой мысли вступать в переговоры с турками и татарами. Так, 14 июля он послал письмо князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому по поводу выкупа из плена его сына, Андрея, и сына Скуратова, Александра, и в этом письме говорилось следующее: «Послали мы о выкупе или о розмене за турков, 8 человек, которые взяты были нашим товариществом и которые хотели за себя дать деньгами 5000 или же вместо денег прислать сына твоей княжей милости или окольничего Петра Скуратова; но та их речь не пришла в совершение: те 8 человек турков за две тысячи в откуп пошли. Листы от твоей княжей милости, писанные в Крым к князю Андрею Григорьевичу и от Скуратова к сыну его Александру, мы добрыми посланцами послали, но на то ответа никакого не имеем, и какой будет на то ответ, известить не замедлим. А что при нынешнем выкупе, по давним войсковым обычаям, как и на Дону бывает, мы вступили в дружбу с городчанами и очаковцами до святого архистратига Михаила, то сделали это для того (а не для иного чего, храни Боже), дабы иметь вольный для войска проход на Низ за солью и за иными промыслами. А о хановом походе твоей княжей милости чиним, что стоит он со всеми силами у Каланчака».

Однако ни князь, ни гетман, ни его сторонники не верили такому заявлению Серко. В том же июле месяце Самойлович получил известие из Жовнина, что крымский хан с сильными ордами стоит на речке Ингуле, у Белых Колодезей, и ждет к себе кошевого Серко с войском, и коль скоро Серко придет, то союзники двинутся к Чигирину, а из Чигирина Серко пойдет левой стороной Днепра, а Дорошенко – правой на Украину. Впрочем, скоро оказалось, что к Чигирину, вместе с татарами, пошла только часть запорожцев, сам же Серко туда не пошел и оставался в Сечи^[826].

В это же время на Серко жаловались во Львове поляки посланцу гетмана Самойловича, Борису Моршевскому. Они говорили, что Серко, взяв перемирие с крымцами, пропустил тем большое число орды в Польшу, потому что крымцы, не имея опасения со стороны Серко, свободно шли из Крыма и причинили Польше большие бедствия. Но тут же гетманский посланец узнал, что Серко, неизвестно для чего, прислал послов, 50 человек, к польскому королю; королевское величество пожаловал тех послов 20 рублями на человека и отослал их к коронному гетману во Львов; во Львове им дано было корму по 6 рублей, после чего они, без писем, без подвод и без подорожного листа, уехали назад. Те посланцы просили Бориса Моршевского и его товарищей взять их с собой, но последние отказались от них^[827].

Глава 25

Окончательная развязка с Дорошенко. Поход Серко против татар. Первый поход турок под Чигирин. Искание дружбы у Серко со стороны царя, султана и хана. Сношение Серко с Юрием Хмельницким. Прибытие в Сечь царских послов Перхурова и Карандеева. Переписка Серко с Самойловичем. Бегство турок и татар из-под Чигирина. Уклонение Серко от похода к Чигирину и укорительное письмо по этому поводу гетмана кошевому. Приезд царского посла в Сечь с расспросом о причинах уклонения Серко от похода. Ответ на этот запрос Серко и запорожцев. Возвращение посла в Москву и рассказ его о замыслах и действиях запорожцев

Тревожное состояние умов в Правобережной Украине и недобрые вести из Константинополя в Москву относительно видов турецкого султана на Россию заставили царя снова взяться за Дорошенко и так или иначе покончить с ним. Против Дорошенко, по царскому указу, двинуты были вторично к Днепру русские, под начальством Ромодановского, и казацкие войска, под начальством Самойловича. На этот раз дело уладилось и очень мирно, и очень скоро: Дорошенко, после небольшого колебания, сдался союзникам, сложил перед ними войсковые клейноды и открыл Чигирин для вступления русских и казацких войск. При расспросе Дорошенко относительно замыслов турок и татар он, между другими статьями, показал, что турки, собираясь идти на Украину, имели намерение построить в Запорожье свои города: в Сечи на Чертомлыке, у Хортицы, в узком Днепре и в Кодаке, на правом берегу Днепра, откуда можно всей Украиной управлять^[828].

Прибрав к рукам гетмана Дорошенко, московский царь поспешил известить о том польского короля, но польский король не мог извлечь для себя никакой выгоды от этого. Сильно стесненный турецко-татарской армией в лагере при Журавне, он принужден был заключить постыдный для Польши мир, 1 октября 1676 года, по которому области Киевская, Белоцерковская, Наволочская и некоторые другие оставались за казаками, в подданстве Польши, а Чигиринская область и Запорожье поступали под турецкое покровительство^[829].

Принимая в подданство Дорошенко, Москва тем самым выражала свою претензию и на управлявшуюся им дотоле Чигиринскую область, а стало быть, становилась лицом к лицу и с турками, признанными, после Журавнинского мира, фактическими обладателями Чигирина. Турки все еще были грозными воителями в глазах Европы того времени, и потому для России такой факт был слишком знаменательным и серьезным: Россия до тех пор еще ни разу не воевала с турками. И положение ее было тем затруднительнее, что, в силу политических комбинаций того времени, она оставалась совершенно одинокой среди западноевропейских держав, и ни Польша, ни Германия, ни другая какая держава не могла или не хотела подать ей руку помощи в предстоявшей борьбе с Турцией. Тем не менее Дорошенко был принят в подданство Москвы и доставлен гетману Самойловичу.

Смирением Дорошенко и присягой его на верность царю Москва всецело была обязана кошевому Серко. Но возникает вопрос, почему Серко так усердно хлопотал о том, чтобы преклонить Дорошенко к русскому царю? По некоторым действиям Серко и планам, которыми он задался к концу своей жизни, но глубоко таил их в своей душе, можно думать, что в этом случае он работал если не единственно, то главным образом с той целью, чтобы, сдав Дорошенко Москве, занять его место в Правобережной Украине себе, потом низложить с гетманского уряда Самойловича и сделаться обоесторонним гетманом. Запорожское войско не только не могло препятствовать в том Серко, но, ненавидя от всей души Самойловича, даже могло поощрять его в том.

Так или иначе, но после сдачи Самойловичу Дорошенко Серко, по-видимому, совершенно успокоился, и наказный кошевой атаман Василий Крыловский извещал Самойловича, что 11 ноября Серко, выбравшись чинно с товариществом из Сечи, сошелся с товариществом, бывшим на Низу, и, не переставая в природной к воинскому делу над басурманами своей охоте, а также желая оказать услугу отчизне, всему христианскому миру и царскому величеству, пошел против татар, возвращающихся из Польши в Крым, имея намерение учинить урон татарским войскам и освободить из мучительных рук христианских невольников^[830].

Между тем возник вопрос, куда девать гетмана Дорошенко, то есть оставлять ли его в Малороссии или же отправить в Москву? В начале декабря 1676 года гетман Самойлович по этому поводу писал царю, что отсылать Дорошенко в Москву неудобно именно ввиду неприятности, которая может произойти от кошевого Серко: «Серко со всею своею старшиной, услыша о том, сейчас же расславит по всей Украине, меж войсковыми людьми и посполитым народом, разные слухи для возвращения против рассказов, воды на свое колесо, для порухи вашего царского величества и для поношения моего нерадения: он станет упрекать меня в том, что я допускаю в отношении Дорошенко бесправие и имею намерение заслать его в Сибирь». Царь вполне согласился с такими доводами гетмана, и потому Дорошенко на время оставлен был в Малороссии и только спустя несколько времени после этого отправлен был в Москву. Но и тут гетман просил царя, чтобы Дорошенко жил в Москве на виду у всех, «дабы посланцы мои и Серковы, как будут на Москве, его видели и ведали, что он живет при милости царского величества». Царь и в этом не отказал гетману, и вслед за отсылкой Дорошенко в Москву кошевой получил от него письмо с приятным известием о том, что бывшему гетману оказана была в Москве «великая честь и премногая царская милость». За то Серко верно служил царю: «Серко ныне на Запорожье, из Коша под турские и крымские городки ходил и с татарами перемирие разорвал»^[831].

26 января 1677 года царь извещал грамотой запорожское войско о том, что польские гетманы решили заключить мир с турками и татарами в то самое время, когда князь Григорий Ромодановский и гетман Иван Самойлович были за Днепром «для отвращения из-под бусурманскаго ига гетмана Дорошенка». Заключая мир с мусульманами, польские гетманы написали письмо к Ромодановскому и Самойловичу о том, будто бы запорожцы, учинив, по царскому указу, перемирие с крымским ханом, нарочно пропустили татар в польские владения. На этот упрек князь и гетман отвечали полякам, что запорожцы хана с ордами не пропускали; напротив того, по стародавнему войсковому своему обычаю, чинили промысел над ним и давали помощь христианам. Уведомляя обо всем этом запорожских казаков, царь вместе с тем уведомлял их и о том, что поляки, по миру с басурманами, уступили туркам Украину и Запорожье, предупреждал «своею милостивою грамотою остерегаться льстивого приятства бусурманского», служить верно великому государю, чинить промысел над неприятелями и подавать вести о всех его замыслах^[832].

Как бы в ответ на это кошевой атаман Иван Серко в конце марта отправил к гетману Самойловичу войскового есаула Ивана Шило с турецким языком, захваченным у Кизыкерменя, и с листом о разных просьбах от Коша. Вместе с Шилом Серко послал и одного какого-то грека, который, сделавшись басурманином, несколько десятков лет служил в Крыму толмачом, из Крыма приезжал на Украину к Дорошенко, потом «призрением Божиим» сам добровольно перешел в Сечь и снова обратился в христианство. Гетман отправил к царю запорожский лист, турецкого языка и греческого толмача для вестей о неприятелях и калмыках, а есаула Шило отпустил на Сечь, просил царя сделать то же и для толмача – отпустить его на Кош^[833].

Настроением Серко и запорожцев в пользу русского царя и малороссийского гетмана теперь очень дорожили в Москве. Да и было основание дорожить. Это было накануне так называемого первого Чигиринского похода татар и турок. Татары и турки, давно грозившие новым походом на Украину, решили наконец весной 1677 года привести свое намерение в исполнение. В Москве рассчитывали, что турки, перейдя границу своих владений, главное внимание свое устремят на старинный и дорогой русским людям город Киев. В Батурине, напротив того, гетман и его советники полагали, что турки, прежде чем дойти до Киева, должны будут взять передовое укрепление Чигирин. Чигирин, на взгляд гетмана, был ключом, открывавшим вход во всю Малороссию, и потому на него-то прежде всего и должно быть обращено внимание защитников Украины. Но в том и другом случаях как для царя, так и для гетмана весьма важную поддержку могло оказать Запорожье: запорожцы могли бы или действовать в тылу турок, или отвлечь внимание их союзников, татар, нападением на Крым. Отсюда естественны старания со стороны московского правительства привлечь к такому делу запорожских казаков и так же естественны старания царя расположить низовое войско в свою пользу и мирить его с гетманом малороссийских казаков.

Чуя беду, русский царь начал брать разные меры предосторожности. Прежде всего из Москвы была послана Серко известительная грамота о замыслах неприятелей и о чинении промысла над ними; в этой же грамоте предписано было кошевому, с полной гарантией за его безопасность, явиться к гетману Самойловичу для общего совета в действиях против неприятелей. Затем приказано было Петру Дорошенко написать о том же письмо кошевому Серко; велено было снова допросить Дорошенко о том, какими путями, во сколько времени турки могут прийти к Киеву и где, намереваясь завладеть Украиной, они хотели укрепиться городами, на что получен был прежний ответ, что для турок существует три пути – Каменец, Тятин и Запорожье, каждый в пяти или более дней ходьбы, и внимание их всегда было обращено на остров Хортицу, урочище Кичкас и город Кодак, от Сечи в 70 верстах. «Если, борони Боже, те места неприятели осядут, то уж ни единого в Запороти казака не пропустят, а на них уже нельзя наступать будет и водою в землю их ходить, на море не пропустят уже казацких челнов. Тогда навечно пропадет Запорожье». Поэтому, во избежание того, чтобы неприятель имел пристанище в Кодацкой крепости, отдано было приказание войском низовым ту крепость осадить и послать туда липы (лодки)^[834].

Но в то время, когда царь и гетман так напряженно простирали свои взоры к Серко, на него имели свои виды и турки. Султан, лишившийся Дорошенко, искал новое лицо, чтобы назначить его гетманом всей Малороссии и тем «создать внешний признак обладания страной или выставить знамя», к которому стекались бы бесприютные сыны раздвоенной Украины. Внимание султана, по указанию совета патриарха, было обращено на узника семибашенного замка, Юрия Хмельницкого. Юрий Хмельницкий два раза дотоле держал в своих руках гетманскую булаву, два раза лишался ее, потом постригся в монахи, был архимандритом монастыря, находился в плену у поляков, от поляков перешел пленником к татарам, от татар поступил к турецкому султану. Находясь в заключении, Хмельницкий сделал неудачную попытку к побегу и за то готовился принять смертную казнь, но судьба на этот раз судила ему другое: по воле султана к нему неожиданно явились в темницу патриарх Константинополя Парфений и драгоман Порты Маврокордат и объявили ему свободу. С Хмельницкого сняли монашеское платье, надели золотой кафтан, дали с конюшни султана лошадей и объявили гетманом Малороссии^[835].

Весть о появлении Юрия Хмельницкого поразила всех украинцев своей неожиданностью: все считали его давно погибшим, и вдруг оказалось, что он жив и что он пишет послание к кошевому атаману запорожских казаков, Ивану Серко: «Апреля 5 дня Юрий Хмельницкий, гетман, вождь и князь малороссийского войска, кошевому атаману Ивану Сирку. Спасителю нашему все возможно – нищего посадить с князьями, смиренного вознести, сильного низложить. Лихие люди не допустили меня пожить в милой отчизне; убегая от них, претерпел я много бед, попал в неволю. Но Бог подвигнул сердце наияснейшего цесаря турского: он даровал мне свободу, удостоил меня своею милостию и князем малороссийским утвердил… Когда я был на Запорожье, то вы мне обещали оказать любовь и желательство и вождем меня иметь хотели; исполните теперь ваше обещание и отправляйте послов своих в Кизыкермень для переговоров со мной».

Получив лист Хмельницкого, Серко отправил его гетману и вместе с ним приложил и собственный лист: в последнем он писал (22 апреля), что прошлой зимой из города Кизыкерменя против запорожцев был послан турецкий подъезд, взявший в лугу^[836] двух запорожских казаков и отправивший их в неволю; оба казака, однако, успели вернуться в Сечь – один «бодрым своим промыслом освободился из неволи», а другой, будучи в Бабе и свидевшись там с Хмельницким, через него сделался свободным; с этим последним казаком Хмельницким и прислал в Сечь свой лист Серко 5 апреля. Объявляя об этом гетману Самойловичу, Серко тут же объявлял последнему и о том, что он послал свой лист и Юрию Хмельницкому в Тягин с просьбой ходатайствовать перед турским султаном об освобождении казаков, взятых в плен в Лодыжине, из турецкой неволи.

Прочитав послание Юрия Хмельницкого и лист Ивана Серко, гетман за присылку письма Хмельницкого благодарил кошевого, а за отправку к нему собственного листа упрекнул его, говоря, что ему совсем не следовало бы сношаться с Юрием, «дабы не дать тем Хмельниченко к горе возвыситься и паче пред турками подкрепиться». Гетман советовал кошевому на будущее время воздержать себя от сношений с Хмельницким, а посланного к нему запорожца, когда он вернется в Сечь, «для выразумения о намерении неприятельском», к нему, гетману, прислать. Вместе с этим Самойлович не замедлил обо всем происшедшем в Сечи известить царя и к нему же отправить письма Хмельницкого и Серко^[837].

Полученному от гетмана известию царь придал особенно важное значение и немедленно отправил к нему гонца Алексея Иванова, с царской грамотой для передачи ее Серко. Через этого гонца царь приказывал Самойловичу, выбрав какого-нибудь знатного человека из своих старшин, возможно скорее отправить его к Серко и через него наказать кошевому отстать от перемирия с крымцами, разменов пленниками не делать, по своему древнему воинскому обыкновению, над Крымом и крымскими городками промысел чинить.

Гетман, выслушав приказание царя, немедленно отправил царскую грамоту Серко и к ней приложил от себя собственный лист. В последнем гетман писал, что кошевой, забыв страх Божий, милость и жалованье государя, под видом обмена пленными помирился с ханом, вместо того чтобы в такое тревожное время воевать с ним: «Тебе б кошевому, для сохранения церквей Божиих, для милости великого государя и для целости малороссийских городов, то перемирие оставить и розмену ту отложить, а промысел над неприятелями чинить»^[838].

Между тем Юрий Хмельницкий вновь прислал Серко, одно за другим, три письма, в которых он, изъявляя готовность просить султана о взятых в неволю и находящихся в цареградской башне казаках, с тем вместе приглашал кошевого, когда дойдет дело до войны, со всем своим конным войском, с частью пехоты и с пушками, к нему, князю Юрию, Гедеону, Венжику приходить, за что как ему самому, так и всему войску низовому обещал исходатайствовать милость у турецкого султана, даровать вольности войску и со стороны Крыма от всех препон устранить: «Как от источника всякие струи истекают, так и от вас, войска запорожского низового, всякое основание исходит… И если ваша милость немедленно в Бендеры приедет, то там, даст Господь Бог, посоветовавшись с вами насчет того, как поступить, мы благодатно отпустим вас назад».

Серко и эти письма Хмельницкого отправил гетману, а вместе с ними послал и два собственных; в последнем из своих писем он писал гетману так:

«Известно милости твоей, что мы ни о чем другом не думаем, как о воинском промысле, имея целью оплаканную отчизну охранить от неприятеля креста Господня, которого ведет наследник Хмельницкого. Известно тебе также и то, что Хмельницкий присылал к нам свой лист; по тому листу мы отправили к нему самых надежных казаков, Трофима Троцкого, Леонтия Коржа да войскового писаря Петра, и сделали то не для чего иного, как для ходатайства через него у турского султана о пленных наших товарищах, а также и для того, чтобы узнать о всех замыслах и намерениях врагов. И те посланные наши сказывали, что первое намерение неприятелей состоит в том, чтобы идти со всеми силами к нам под Сичу, а потом, разделавшись с нами, идти под Чигирин, чего, как говорят посланцы, ожидать надо очень скоро, потому что, при отпуске посланцев, в тот же час неприятели пошли от моста с этой стороны Дуная к Тягину и путь свой имеют держать на урочище Головню, а именно на Андреевский остров (в устье Буга), на речки Ингул, Ингулец, Каменку^[839], а все эти урочища близко нас находятся. Будучи там, наши посланные слыхали, что Хмельницкий сделан князем Украины и княжество его будет приурочено к таким же удельным, как и иные княжества турецкого царства. Да тем же посланным визирь турецкий Ибрагим-паша говорил, что если мы примем Хмельницкого за отчинного господина, то от турецкого войска против нас никакого произыскания и хитрости не будет; в том он обещал и обнадеживал нас, низовое войско, клятвенными словами, говоря, что если он обманет нас, то пусть сабля его на шее будет его. Объявляя обо всем этом, мы просим вашу милость дать нам совет, как ныне нам поступить. Раньше этого много раз мы писали вашей милости просить у его царского величества для нас помощи и необходимых военных припасов, но только не могли ни доступить к вам, ни умолить вас. И теперь, не имея силы, чтобы сопротивляться такому большому неприятельскому наступлению, поневоле должны будем повиноваться Хмельницкому. Не изволь удивляться в том нам: по нынешним временам мы иначе не можем сохранить себя в целости; не смотри, ваша милость, легко и об отчизне нашей и об нас имей радение и совет».

Гетман снова все письма Хмельницкого и все ответы на них Серко немедленно отослал в Москву^[840]. «До сего времени, – писал Самойлович 2 июня царю, – никогда ничего доброго от кошевого не исходило, так и ныне деется». От самого Серко гетман Самойлович потребовал, чтобы он немедленно разорвал перемирие с крымским ханом и прекратил бы с ним всякие сношения. Но Серко на то отвечал гетману, что он помирился с ханом только до Петрова дня, чтобы, по установившемуся между запорожцами и татарами обычаю, сделать обмен пленными. Извещая о том царя, Самойлович доносил, что Серко замирился с ханом «чаять навсегда». Отказав Самойловичу в требовании прекратить сношения с ханом, Серко отказал ему и на приглашение с его стороны приехать в Батурин для совещания по поводу защиты Украины от мусульман; он ответил Самойловичу тем, что в Батурин не поедет из опасения быть захваченным и отосланным «на вечное житье» в Сибирь. Высказав свое нерасположение к гетману, Серко с тем вместе высказался и против самой Москвы. «Великим удивлением дивлюсь тому, что не получаю даров, какие присылал нам великий государь царь Алексей Михайлович. Для чего то дело делается, ведаешь, ваша милость, пане гетмане! Я здесь на славном Запорожье много времени не стадо пасу, но, по воле Божией и по любви всего войска, есть над войском начальный сего места вож; не домашние дела делаю, но, служа великому государю, для целости отчизны воински тружусь»^[841].

Беспрерывные сношения Серко с Юрием Хмельницким и постоянные доносы на кошевого со стороны гетмана заставили царя Федора Алексеевича исследовать дело Серко на месте, в самой Сечи. Поручение по этому делу возложено было на Василия Перхурова, отправленного в Сечь с царским жалованьем и с тайным наказом разведки о сношениях Серко с Хмельницким. Посол направился сперва в Батурин, из Батурина, взяв охранных казаков, двинулся в Запорожье. Прибыв в «город», посол не застал в нем Серко, потому что он был в это время на пасеке, в 5 верстах от Сечи. На другой день, когда Серко явился в Сечь, посол отправил к нему сопровождавших его казаков с просьбой, чтобы кошевой и все поспольство велели принять посла с царской грамотой и с жалованьем «без мотчания». Кошевой Серко и все бывшее при нем поспольство приказали послу идти к ним в Сечь на Кош с грамотой и с жалованьем. Когда посол пришел в Сечь, то казаки приветствовали его ради приезда пальбой из пушек, мушкетов и мелкого ружья. Через четыре дня после этого (24 июня) кошевой и все поспольство собрали в Сечи раду, и на раде кошевой принял царскую грамоту, печать на ней целовал и клал на голову, после чего ту грамоту стали читать казакам вслух. Выслушав царское слово, Серко бил государю за его милость челом, но казаки стали на раде громко кричать, что им прислано так мало сукон, что и поделиться нечем – только и достанется им, что по одной рукавке на казака; служили они отцу государеву, служат и теперь верно царю и над басурманами промысел постоянно великий чинят, а жалуют их скупо; да и самое жалованье они находят слишком ничтожным, хотя все же впредь обещаются верно служить государю. Кричали казаки на раде также о том, что гетман отнял у них Переволочанский перевоз и запретил к ним в войско присылать запасы. Кошевой сам от себя говорил, что войско его не слушает, потому что у него ни знамени, ни булавы нет, а если бы была ему государская милость и присланы были булава и знамя, то и казаки послушны были бы ему.

Высказывая последнее желание, Серко, по-видимому, высказывал давно затаенное желание быть гетманом Заднепровской Украины вместо Дорошенко. С видами Серко согласны были и сами запорожцы, ненавидевшие Самойловича и желавшие гетманства своему кошевому.

Находясь в Сечи, посол узнал, что казаки посылали к Хмельницкому лист с просьбой о товарищах своих, взятых под Уманью и Лодыжином в плен. От самого Серко посол узнал, что Юраско Хмельницкий ожидает к себе крымского хана и турских послов, чтобы с ними идти на Запорожье, Киев и Чигирин, и что если то турское войско придет на Кош, то Серко сожжет весь город, а сам с казаками пойдет по островам на воду, в самой же Сечи им не придется сидеть, потому что запаса у них там никакого нет. А с крымским ханом и кизыкерменским беем запорожцы учинили перемирие для того, чтобы возвратить пленников, срок же тому перемирию до Петрова или до Ильина дня: теперь к ним съезжаются турские люди и ведут невольную торговлю. До приезда посла отправлены из Запорожья в турский город три человека аманатчиков, для размена и выкупа пленников, а из турского города прислан в Сечь аманатчик, турчанин, один человек. К крымскому хану послали запорожцы послов без ведома Серко, когда он был на пасеке.

Собрав все эти сведения, посол 25 июня отбыл из Сечи в Москву^[842].

Вскоре после этого гетман снова сообщил царю, что он много раз писал Серко, чтобы он не мирился с татарами, а главное, не передавался бы Хмельницкий, однако Серко делает по-своему и к Хмельницкому постоянно посылает своих казаков^[843].

Вслед за отъездом Перхурова, 5 июля, прибыл в Батурин стольник Александр Карандеев с жалованьем гетману и всей старшине и расспросивши о делах в Малороссии и в Запорожье. Излагая дела государя по наказу гетману, посол сказал, что, по челобитью гетмана, великий государь велел послать грамоту к Ивану Серко и в ней приказал прежде всего известить кошевого о том, что царское величество будет всеми своими силами боронить всю Украину от турского султана, затем велел всем сообщить о Дорошенко, что он у подлинных дел его царского величества на Москве живет. А сказано Серко о Дорошенко для того, чтобы Серко, зная об его отъезде в Москву, не думал, что его взяли в неволю, и чтобы кошевой, отчаявшись, не бросился к хану, да чтоб он, Серко, с гетманом любовно и советно жил и приехал бы к нему, гетману, в Батурин на некоторое время на совет, какими средствами неприятелю отпор дать, а гетман, посоветовавшись с Серко, снова отпустил бы его на Кош. И ныне стало известно великому государю, что он, Серко, по воле государя, приезжал к гетману для свидания и разговора, как дать отпор наступающему неприятелю. И хотя он, Серко, особенно выхвалял любезность гетмана, но для самого дела из того свидания ничего хорошего не вышло, потому что посланцы, приехав к гетману, сказывали, как он, Серко, великого государя грамоту и лист его гетманский приняв, говорил вслух перед всем войском, что государь и гетман только манят его своими письмами, надеяться же на них нельзя, а надо о своей целости промышлять самим, – знают запорожцы гетманскую оборону: далась она им знать давно. После этого посол стал с гетманом говорить о том, как бы Серко, ради наступающих неприятельских замыслов, отвратить от перемирия с крымским ханом, чтобы тем перемирием не порадовать неприятеля креста святого и не причинить православному христианству плена и разорения. На то гетман отвечал послу, что, когда выступит с полками боярин и князь Григорий Григорьевич Ромодановский, тогда, сойдясь и посоветовавшись с ним, он пошлет знатных и опытных людей, которые могли бы разорвать то злое намерение Серко. Поговорив о Серко, посол коснулся крепости Кодака; он требовал, для недопущения турок, овладеть городом, осадить его своими людьми раньше прихода врагов. Но на то гетман отвечал царю, что тем городом Кодаком ведает и для оберегания его посылает туда людей кошевой Серко, и ему, гетману, от себя посылать людей в город Кодак, когда запорожцы не просят его о том, нельзя, чтобы через то злобы им не учинить. А как гетман сойдется с князем, то они оба напишут Серко, как бы тот город Кодак укрепить от неприятелей^[844].

Из всего разговора с гетманом царский посол вынес то, что хотя Серко и запорожцы и сношались с Юрием Хмельницким, но делали это с видимой целью освободить через него из турецкой неволи своих пленных товарищей. Сам гетман Самойлович под конец объявил гонцу, что Серко уже дал свое согласие действовать совместно с великороссийскими и украинскими войсками против турок; что запорожцы, когда получили в Сечи пригласительный универсал Хмельницкого, отвечали ему тем, что турки просто хотят сделать с ними то же, что сделали с Уманью, – казаков выманить в поле, а Кош разорить и остальных побрать в плен. Кроме того, еще до приезда царского гонца Карандеева Серко спокойно принял известие о прибытии в Кодак гетманского гарнизона и даже сам предложил гетману усилить его гарнизон запорожским войском и обеспечить продовольственными запасами. Такое же предложение сделано было гетману, помимо кошевого, и самим казацким товариществом^[845].

Тем не менее, отпустив царского гонца, гетман Самойлович по-прежнему зорко следил за всяким движением Серко и скоро убедился, что Серко снова вошел в сношения и с крымским ханом, и с Юрием Хмельницким.

С начала июля гетману доносили, что Серко с крымским ханом и турецкими городками подлинно в мире; что кошевой посылал от себя в Крым двух человек аманатов, но хан тех аманатов не принял, потому что он будет с ним и с войском низовым и без аманатов в мире, а если Серко с ханом не захочет быть в мире, то сам увидит, что будет ему от хана. С Юраском Хмельницким Серко также в мире. Хмельницкий писал кошевому, что если Серко с запорожцами не придет к нему, то все басурманские силы подлинно обратятся на Сечь, оттого Серко и помирился с крымцами и думает «идти к Юраске в случение». Такое же мирное к туркам настроение показывали и сами казаки: так, у башни над лиманом («разливом») Днепра сидели с турками, живущими там, четыре казака и, по-приятельски беседуя с ними, уверяли их в полной безопасности от войска запорожских казаков. Впрочем, в то же время гетману передали и о том, как Серко отправил к Хмельницкому с поклоном своих послов и как Хмельницкий не особенно любезно принял их, зато Ибрагим-паша выдал посланцам Серко по восьми ефимков да по кафтану платья и приказал передать Серко, чтобы сам кошевой, оставаясь пока в Сечи, выслал бы навстречу визирю к реке Бугу 800 лучших казаков с поклоном от себя. «И Серко перемирие с ханом учинил и дал в аманаты двадцать двух человек; только запорожцы на то не глядели, забрали под Тятином у пашей со ста и тридцать лошадей»^[846]. «Июля 13 дня приехал в Батурин запорожский казак Миско. Тот казак повернулся из Запорот и ехал близко Тятина и своими очами видел, что на этой стороне Днестра стояли многие турецкие силы. А когда приехал в Сечь, то видел у Серко турецких и крымских людей и слыхал, что Серко действительно помирился с ханом; но пойдет ли войною или нет, того не знает»^[847].

Собрав подлинные сведения о сношениях Серко с крымским ханом Селим-Гиреем и с гетманом Юрием Хмельницким, гетман Самойлович написал кошевому письмо, в котором, выставляя на вид святотатственный поступок Юрия Хмельницкого, бывшего некогда архимандритом и служителем православной церкви, а теперь союзником турок, врагов Христовой веры, с этим вместе укорял Серко и запорожцев за то, что они, услышав о Хмельницком, точно вода за ветром, в тот же час стали с ним пересылаться; против православного царя, вместе с турками, собирались воевать, а самому гетману и украинским казакам подавали совет – ожидая, какой конец всему будет, о государских людях не радеть и не покоряться им. Взамен всего этого гетман советовал запорожцам, чтобы они, взявшись вместе с другими за руки, сколько можно, при помощи Божией, отражали наступление врагов. Самому Серко он напоминал о клятве, принесенной им, после возвращения из Сибири, на верность русскому царю. «От престола царского величества не отступать и никакой разности в запорожском войске не чинить». В заключение письма гетман указывал Серко и на то, «что турки на Чигирин и на Киев, а никак не на Сичу имеют свое внимание обратить»^[848].

Неизвестно, это ли самое письмо или подлинное известие, полученное в Сечи об изменении маршрута неприятелями вместо Запорожья на Украину под Чигирин, подействовало на Серко, но только в своем союзе визирю Ибрагим-Шайтану и гетману Юрию Хмельницкому кошевой отказал: «Ибрагим-Шайтан-паша писал на Запорожье к кошевому атаману к Ивану Сирку, чтоб он прислал к Юраску Хмельницкому запорожских казаков хотя с 500 человек, но в том ему кошевой атаман и все товарищество отказали и войска своего с Запорожья к нему ничего не прислали». Напротив того, кошевой написал гетману письмо, в котором обещал прийти к нему и к боярину на помощь под Чигирин, на что боярин и гетман отвечали Серко, чтобы он как можно скорее, не мешкав, самыми ближними местами шел к Чигирину^[849].

Это было 12 августа 1677 года, а через пятнадцать дней после этого, 27 августа, в день преподобного Пимена, турки и их союзники татары, волохи, мултяне, переправившиеся через Днестр под Тятином и вторгшиеся на Украину, были побиты под Чигирином и бежали в западные пределы вольностей запорожских казаков, за реку Большой Ингул; и тут, не доходя Буга, разделившись на два отряда, крымский хан пошел на Кизыкермень, дойдя до которого «стал перелазить под городом реку вплавь, друг дружку выпережая»; а Ибрагим-паша ударился бегом к Бугу и Днестру на прежний свой путь, оставив за Великим Ингулом, на речке Каменке, во ста верстах от Чигирина, большой обоз свой из 200 возов, 600 волов, нескольких буйволов, около 3000 талеров и больше 500 людей, побитых и взятых гетманом в плен: «А как были от того погрому они с 20 верст, то в то время, как их добывали, они многое число денег в обозе в землю закопали и на то место уже назад не ворочались»^[850].

Ни в деле под Чигирином, ни во время бегства неприятелей в запорожскую степь Серко и запорожцы участия не принимали и врагов не преследовали. Так говорят об этом современные акты. Только малороссийский летописец Самуил Величко показывает, будто бы в первом Чигиринском походе запорожцы принимали участие в Бужинском деле: «В тот час, когда Ибрагим-паша, оставив Чигирин, прибыл к Бужину, тогда несколько тысяч московского войска, особливо же из Низу запорожцев от Сирка кошевого отправленных, приплыли лодками в помощь казакам (гетмана Самойловича) до шанцев, отнятых у турок»^[851]. Но сам Величко, приступая к описанию первой осады турками Чигирина, говорит, что для этого он не имел под руками ведомости реестровых казацких записок, а черпал свои сведения из панигиричных рифм Александра Бучинского. Ни в современных событию актах, ни в «Истории России» Соловьева мы также не находим указания о том, чтобы Серко и запорожцы принимали участие в первом Чигиринском походе^[852]. Носились слухи, будто Ибрагим-паша хотел сперва ударить на Запорожье и оттуда уже идти на Чигирин и будто бы Серко отвратил грозу только тем, что пообещал великому визирю поддаться Хмельницкому. После бегства турок из-под Чигирина Серко лишь подробно сообщал гетману Самойловичу в особом письме о разделении крымского хана и турецкого визиря за Ингулом-рекой и о бегстве хана к низовью Днепра, усердно поздравлял его со счастливой победой над врагом и вместе со своим письмом отправил в Чигирин письма нескольких невольников-христиан, присланных из Крыма в Сечь, с просьбой обмена взятых под Чигирином мусульман на невольников, томившихся в Крыму у татар^[853]. Приехавшему 6 октября в город Батурин стольнику Василию Михайловичу Тяпкину с милостивым от царя Феодора Алексеевича словом и с запросом, как поступить со взятым городом Чигирином, гетман о поведении Серко в прошедшую войну говорил, что когда хан бежал из-под Чигирина и очутился ниже Сечи, возле Днепра, то Серко и запорожцы с ним на три года учинили перемирие, оттого казаки Серко перевозили многих татар через Днепр на своих байдаках; с тем вместе гетман узнал, что в это же время хан обещался Серко прислать в Сечь и в город Кодак хлебные запасы и много всякого борошна, а также самопалов, зелья и свинца казакам. И после того, действительно, с тем же обещанием хан присылал своих послов вновь к Серко. А турецкий султан отправил 30 000 червонцев для склонения в свое подданство Серко и его казаков – в город Кызыкермень, с моравским беем. Тот моравский бей учился многим языкам в школах и с кошевым Серко съезжался в поле: поставив свои полки каждый на особых местах, сойдя с коней и отошед далеко от них, кошевой Серко и моравский бей брали друг друга за руки и так ходили долго между кустов; в это время Серко принял подарки от бея и присягнул на подданство турецкому султану. Впрочем, при кошевом Серко осталось теперь малое число казаков – все перешли на зимовье к гетману за Днепр, и все они и ругают, и проклинают Серко, хотя думают, что подданство его туркам и помощь басурманам будет непрочна и недолга, потому что лучшие из запорожских казаков, старшина и товарищество, от него отступают, а держатся его лишь гультяйство да худые казачишки. Однако ж и этих плутов нельзя считать за ничто, и Чигирин от них зимой надо держать в крепкой осторожности, потому что как станет река Тясьмин, чтобы они тогда в нижнем городе, вследствие худых стен, не выкинули какой хитрости; особенно опасно это потому, что у них, запорожцев, в Чигирине имеется немало родных и тайных друзей^[854].

Одновременно с этим показанием о действиях Серко гетман послал в Кош письмо с выговором кошевому и казакам за то, что они сдружились с басурманами и помогали им на переправах во время бегства их из-под Чигирина: «В то время, когда вся ваша отчизна особенно требовала от врагов обороны и когда мы, о целости ея промышляя, чуть ли не со слезами к вам много раз писали, чтобы вы помощь нам во время неприятельского наступления подали, в это самое время вы, учинив противную меж собою раду, без царского и нашего ведома, с ханом и со всем Крымом примирились. А потом, забыв свою клятву и свое обещание великому государю и Божию помазаннику, свое товарищество, Троцкого и Пиковца, с листом, который и теперь у нас имеется, к Хмельницкому посылали. А теперь, после всего этого, прислав мне лист, о запасах пишете, на что отвечаем вам, что запасов тех, без указа его царского пресветлого величества, посылать к вам не можем»^[855].

Вслед за грамотой гетмана, посланной Серко и всем запорожцам, пришла грамота царя гетману о Серко и всех запорожцах. Царь, перечисляя все недобрые поступки Серко, однако прощал ему все это, потому что за все соделанное им воздастся ему в день праведного суда Божия, и, не соглашаясь с представлением гетмана о задержке казакам хлебного и денежного жалованья, приказывал ему отпустить по-прежнему запасы на Запорожье и с тем вместе извещал его об отправке в Кош посла Шестакова, к Серко и запорожцам, для расспроса о поступке их во время неприятельского наступления^[856].

Выехав из Москвы 1 декабря, подьячий Емельян Шестаков прибыл сперва в Батурин и, взяв здесь в провожатые Артема Золотаря с товарищами, отправился в Сечь, куда прибыл 11 декабря и остановился в Батуринском курене у грека Павла. В тот же день он объявился в Сечи, прося кошевого принять его у себя. Кошевой, узнав о прибытии посла, сам отправился к нему в курень и, поблагодарив царя за грамоту, объявил, что примет ее на раде, после чего оставил посла в курене, а сам пошел в свой курень. В тот же день пришел из Крыма в Сечь и ханский есаул Тегай, или Тягия, для откупа пленных. Войсковой есаул Иван Шило распорядился было поставить крымского посла в одном курене с царским послом, но русские не позволили ставить с собой в курень ханского посла. На другой день Серко прислал к послу войскового есаула Ивана Шило с просьбой идти с грамотой на раду к кошевому и всему войску запорожскому. Придя в раду, посол вручил грамоту кошевому, а кошевой, судья и все казачество, принимая ту грамоту, приказали положить знамя свое на земле на шапках; поцеловав печать на грамоте, Серко передал ее судье Кудлаю, а Кудлай приказал читать ее войску. Прослушав грамоту до конца, войско било челом и кланялось государю за его милостивое к нему слово; а откланявшись государю, стало просить посла говорить о делах, ради которых он прибыл в Сечь. Посол сперва отказался, мотивируя тем, что он устал от пути и потому может только через день говорить свою речь. Но кошевой и судья пригласили посла говорить свою речь в этот же день, потому что собрать казаков для другой рады будет трудно, так как многие казаки разойдутся из города по рекам для рыбных промыслов. Тогда посол начал свою речь так: «Ведомо вам, что великий государь, жалуя вас, атамана и все войско низовое, своим жалованьем, приказал вам во время неприятельского наступления на Чигирин идти со своими ратями против неприятеля, а вы не только не пошли под Чигирин, а даже над крымским ханом, когда он бежал к Днепру, промысла не чинили. Почему этого вы не сделали?» Кошевой атаман, судья и есаул, выслушав ту речь, отвечали: «Под Чигирин мы не ходили потому, что войска было на Коше мало, да и потому еще не ходили, что турки и татары прежде Чигирина на Сичу приходить думали, а взяв Сичу, осадить и своими людьми укрепить город мыслили. Чтоб упредить этот злой замысел, мы с ханом помирились, имея вместе с тем намерение предать им татарских полоняников, потому что войско наше, не имея ни добычи, ни запасов, было голодно. Да и потому помирились мы с ханом, чтобы нашим промышленникам вольно было идти на море и на реки для рыбных промыслов, а также и потому, что много раз мы к гетману Ивану Самойловичу писали, чтоб царское величество прислал к нам своих ратных людей на оборону, как присылал царь Алексей Михайлович, и чтоб гетман сам пустил из городов казаков к нам, или полк какой и запасу прислал; но гетман казаков не пустил и запаса не прислал к нам, отчего наши казаки должны были только одною рыбою кормиться; а когда мы с ханом заключили перемирие, тогда за татар брали большой откуп и за солью к морю свободно ходили; а если бы с ханом не помирились мы, то все с голоду померли бы. А турских и крымских людей, бежавших из-под Чигирина, не громили мы потому, что войска в Сечь мало было: все, надеясь на мир с ханом, разошлись по промыслам, и теперь войска в Сичи мало: все по промыслам. Бьем челом великому государю, чтобы он пожаловал нас, велел бы прислать к нам ратных людей, а гетману приказал бы прислать Полтавский полк, и мы, по весне, как скоро войска и запасы будут к нам присланы, перемирие с ханом нарушим и пойдем в Крым войною». После этого подали кошевому гетманский лист, и кошевой велел зачитать его, а сказали на него казаки то же, что и на царский лист. В тот же день вечером к царскому послу приходил крымский посол и, пив вино, грозился царскому послу, что-де будет он, москаль, у него в руках; а гетманского посла называл братом своим, считая его запорожцем. А как тот посол приехал в Сечь, в тот же день дал известие в свой город и о царском после. На третий день после этого кошевой Серко, призвав к себе в курень гетманского посла, наедине ему говорил, клялся и целовал крест, вынув его из-за пазухи, что царскому величеству он никогда не изменял, а с Хмельницким мирился для того, чтобы схватить его и отправить в Москву, и просил посла передать гетману о том, чтоб он за изменника его не считал. 14 декабря все собрались в церкви, против куреня Серко; тут Серко вручил послу лист для передачи царю и отпустил от себя. 17 декабря Серко, придя в курень к послу, объявил ему, чтобы он ехал назад лугом подле Днепра на крепость Кодак, а на следующий день советовал ехать на Переволочну, то есть тем же путем, каким ехал в Сечь посол, полем, для того чтобы крымский есаул Тегай, бывший в Сечи, не дал знать о нем в Аслам или Кизыкермень и татары не переняли бы его. Посол поехал степью на Переволочну, как советовал ему Серко; с ним послано было пять человек, Роман Малюк и Семен Хорошко с товарищами, с листом к гетману^[857]. Будучи в Сечи, посол узнал, что отправленные из Сечи от кошевого к Хмельницкому Брекало и товарищи возвращены от Перекопа назад беем; бей говорил им, что если они хотят ехать к Хмельницкому, то их отвезут туда, куда и его отвезли. Но они, повернув от Перекопа, пришли в Сечь вместе с ханским есаулом. А гетманский посол расположил к себе казака Васильева и просил его доносить обо всех замыслах запорожцев, если Артемий Золотарь (имя гетманского посланца) пришлет к нему узнать о его здоровье. После Шестакова боярин и гетман, для того чтобы вернее отвратить Серко от неприятеля, отправили к нему зятя, наказав последнему убеждать Серко оставить свое злое дело и служить царю по своему обещанию^[858].

Получив и прочитав лист Серко, гетман не поверил искренности и раскаянию кошевого, о чем тот же час поделился своими мыслями и с царем посредством письма^[859].

Глава 26

Угроза со стороны турок и татар московскому царю. Слухи о сношениях Серко с турецким султаном, крымским ханом и гетманом Юрием Хмельницким. Извещение от Серко Самойловичу о движении врагов к Чигирину. Отправка Серко к гетману письма Юрия Хмельницкого. Совет Серко о разрушении Чигирина и просьба о присылке клейнодов в Сечь. Недовольство гетмана тем и другим и увещательное письмо его к кошевому. Верность Серко русскому царю. Угрозы Серко со стороны султана. Неудача русских и малороссийских казаков под Чигирином. Подвиг Серко на Днепре. Сношения его с ханом и поход его на Кизыкермень и Тавань. Смерть Серко. Предания и песни о нем. Моровая язва в Запорожье осенью 1680 года. Проезд через Запорожье московских послов Зотова и Тяпкина в Бахчисарай для заключения мира. Новый кошевой атаман Волошанин. «Прелестные листы» Яна Собеского к запорожцам и увещательный универсал гетмана к запорожцам по этому поводу. Смерть Федора Алексеевича и присяга запорожцев Петру. Объявление запорожцам условий Андрусовского перемирия с поляками

Настал 1678 год. России вновь грозила беда от нашествия турок на Украину. Турки и татары снова собрались идти под Чигирин. Ходили слухи, что турецкий султан приказал идти на войну всем своим подданным от 12 лет; что в одной Волошской и Мутьянской земле он велел заготовить 60 000 тесниц и 60 000 кирок, лопат и топоров. На этот раз предводителем турецких войск был объявлен визирь Кара-Мустафа – человек, испытанный в ратном деле. Царь и гетман вновь стали готовиться к отпору и потому вновь должны были ведаться с Иваном Серко. А между тем о Серко снова стали приходить недобрые вести. Гетману доносили, что кошевой поддался турскому султану и в большой дружбе с крымским ханом, что он сношается с ними через обоюдных, с той и другой стороны, послов, что он пересылает все царские грамоты и гетманские листы к султану и обнадеживает его отстать от подданства русскому царю, так как ему без того сильно далась Сибирь, попасть куда он вовсе теперь не желает. Говорили и о том, что Серко сношается с Хмельницким через своего посланца Яненко, а Хмельницкий сношается с Серко через Коваленко, подкупая запорожцев деньгами и, по султанскому указу, всякими запасами обнадеживая их, «только б слов своих не дерзали переменяти, на Крым и на иные города наступати», за что запорожцы и кошевой Серко со своей стороны отправили послом войскового есаула Шило, «чтоб султан письмом своим их подкрепил и в походе своем на Москву заднепровских городов не занимал и черными Муравскими шляхами шел». Указывали также на то, куда Серко, для преклонения под басурмана, имел намерение выходить, а именно на реку Ингул^[860]. Наконец, сообщали о Серко и то, что, отправив к Хмельницкому своих послов, Ивана Яненко и Семена Гречку, Серко заключил с ним тайный договор на том, чтоб веру православную не гнать, чтоб податей и ясырю не давать, чтоб вольностей и прав запорожских не нарушать, чтоб старшин турецкого войска и татар в малороссийские города не допускать, и за все это, если султан согласится на эти статьи, он, Серко, его, Юраску, примет за князя и всю Украину по обе стороны Днепра приведет под турецкую державу. Впрочем, более дальновидные люди, те, которые лучше понимали Серко, доносили гетману, что Серко этим всем «просто манит врагов, чтобы враги на него самого прежде времени не наступили, Запорожьем и Сечью не овладели и разорения не учинили; что он только времени выжидает, чтобы над Крымом и над крымскими людьми промысл чинить; оттого ж и гетману о всяких тамошних (крымских) ведомостях в то же время пишет»^[861]. И точно, 26 января Серко доносил гетману о движении татар на Чигирин; взамен чего гетман извещал его о приказании царя всем силам идти под Чигирин, а малым войскам, по совету Серко, стать у Муравских шляхов, в Белгороде и на Осколе-реке^[862]. В то же время Серко писал письмо и царю, прося его, через своих казаков, об отпуске из Москвы на Сечь Махмета, мурзы белогородской орды, на освобождение из Крыма кровных своих^[863].

Не доверяя ни в чем кошевому, гетман особенно был возмущен, когда ему прислано было письмо Хмельницкого к Серко.

7 февраля Хмельницкий писал Серко, что, по его просьбе, он готов стараться у султана об освобождении из неволи пленных казаков, зато просил кошевого прислать к нему или товарища своего, или 100 человек нарочных послов; если же он послов не пришлет, то тем его, Хмельницкого, в большой стыд перед султанским величеством приведет, который постоянно о них спрашивает, да и своих товарищей, находящихся в неволе, погубит всех. Получив это письмо, Серко отослал его, вместе с собственным письмом, Самойловичу. В собственном письме Серко в свое оправдание писал, что просил Хмельницкого за прежних своих товарищей, взятых у Лодыжина. В заключение письма Серко говорил, что посольства к Хмельницкому он никакого не посылал, а только лишь просил о своих товарищах, в доказательство чего приложил и ответ Хмельницкого на свою просьбу. Вслед за этим письмом Серко отправил гетману и другое письмо. В нем он советовал гетману, как поступить, на случай прихода врагов, с городом Чигирином. Совет его состоял в том, что вместо того, чтобы защищать разоренный неприятельским мечом город, было бы удобнее оборонять Киев, святой город: «Лучше бы жителей всех тамошних (Чигирина) из города вывесть, а самый замок сжечь, потому что поганый на пожарное место не пойдет, да и нам на две доли войско неудобно разделять»^[864].

Получив листы кошевого Серко и приложенное к ним письмо Юраси и усмотрев в них «злосливое» против христиан намерение, гетман немедленно отправил их в Москву с грамотой к царю, в которой писал: «Не для чего иного советует он (Серко) покинуть Чигирин, как для того, чтобы, вместе с Хмельниченком, привести злобный замысел свой. Пусть только Чигирин достанется в руки им, тогда они снова укрепят его, Хмельниченко сделает в нем столицу княжества своего, а Серко объявит главным гетманского регимента своего, потому что уже и теперь Серко величает Хмельниченка князем Малой России, а Хмельниченко Сирка – гетманом кошевым войска запорожского низовых казаков^[865]. Гетман Самойлович, как и прежде, особенно настаивал на защите Чигирина. «Почему, – говорил он, – запорожцы, несмотря на расположение к Хмельницкому и к туркам, не соединились с ними явно (во время первого Чигиринского похода) и не помогли им в войне? Потому что запорожцы смотрели на Чигирин и следили за его судьбой: кто будет владеть Чигирином, тому поддадутся запорожцы и вся Малороссия по ту сторону Днепра»^[866].

Еще более, чем совет Серко о разрушении Чигирина, возмутила гетмана просьба кошевого о присылке в Сечь войсковых знамен и о даровании кошевому местечка Келеберды, с чем он обратился к Самойловичу через своих посланцев, отправленных в Батурин, пользуясь, разумеется, затруднительным положением гетмана и царя и надеясь через то успеть в своей просьбе. «К чему затеяли они теперь просьбу свою? Никогда того не бывало, да и теперь не годилось им о том вашего государского престола утруждать, – писал гетман царю Федору Алексеевичу. – Во все времена, как стало войско запорожское под вашею православною государевою обороною, одному региментарю гетману давались знамена и булава, за которые войско запорожское на службу вашу государскую ходить должно; а всякий полковник, по христианскому обыкновению и по стародавним войсковым правам, делает сам себе для воинского дела, какие может, знамена, что и запорожцам можно было бы сделать. И если бы у них не оказалось денег на то, то и я мог бы им какою вещью помочь или, сделав готовое знамя, на Кош послать. И то удивительно, для чего они не искали знамен и никуда не посылали по них тогда, когда у них самозванец был, а сами сделали их для него, да и теперь хранят у себя. К чему же они просят именно теперь царских знамен? К тому, чтобы прибрать побольше малорассудных и легкомысленных к себе людей и от Чигирина их отвлечь. Говорили они и наказывали, чтобы дать им Полтавского полка местечко Келеберду и Переволочанский перевоз на Днепре. И то они новое дело вымышляют: от начала, как стало Запорожье, и по настоящее время ни местечком, ни селом, ни другим меньше того запорожцы на Украине не владели и просить о том за стыд себе почитали; также и сам я размышляю, что того местечка Келеберды отдать им непригоже, потому что тогда в одном полку два начальства будет, одно давнее, другое новое, отчего распри между людьми станут, да к тому ж, основав там свою власть, запорожцы внушат другим не повиноваться нам. Обращаясь к нам с такими неподобными просьбами, они просто возносятся от того, что к ним, на Запорожье, от вас, великого государя, и от меня, вашего государского подданного, частые в эту зиму посылки были: они воображают, что без них никакое прибыльное дело не совершится»^[867].

Не менее того гетман злился на Серко и за то, что он все еще не переставал сношаться с Хмельниченко, принимал письма из Крыма и не прекращал вопроса об обмене пленными. 2 марта писал Серко из Крыма Ширин-бей, что хотя хан и султан с государства сходят, но он, бей, готов додержать с Серко учиненный между крымцами и казаками договор, лишь бы только и запорожцы додержали его, о чем просил известить его, будут или нет казаки крымцам верны. Серко, отсылая гетману письмо бея, вместе с тем писал ему, что бею дано слово быть с Крымом в мире не для чего иного, как для размена пленных, но и то только до святого Георгия, а после святого Георгия гетману будет дана весть, и как гетман Серко посоветует, так он с Крымом и поступит^[868].

Узнав доподлинно о всех сношениях Серко с врагами русского царя, Самойлович, отправляя в Сечь царского посла с жалованьем войску низовых казаков, приказал, для разузнания дела, казаку Полтавского полка Ивану Красноперченко и товарищам его собрать сведения о всех намерениях запорожцев. Прибыв в Сечь, Красноперченко и товарищи его узнали, что турский султан имеет намерение идти на Украину, что запорожцы готовы выступить против него; что с крымским ханом они будут держать перемирие, ради откупа пленных, только до святого Георгия; что Юрий Хмельницкий присылал в Сечь трех казаков, чтобы склонить запорожцев на свою сторону, но запорожцы в том ему отказали, а во всем положились на государскую волю. Сам Серко призывал Красноперченко в свой курень одного и спрашивал его о своей жене, детях и доме, потому что он, Иван Красноперченко, с его женой «в прежние лета был воспреемником». Призывал к себе Серко и Тишка Ганусенко, которого гетман из Батурина посылал к Серко; тому Серко, сняв со стены Спасов образ и поцеловав его, говорил, что если он не верен царскому величеству и враг гетману, то пусть бы тот образ побил и душу, и тело его^[869].

Собрав все сведения о Серко и усмотрев в них «явные свидетельства» нерасположения к царю и вражды к себе, гетман все-таки нашел нужным ладить с Серко и для того, чтобы отвлечь его от злого намерения пересылок с турками и Юрием Хмельницким, определил послать ему увещательное письмо и удовольствовать разными запасами. В письме гетман советовал кошевому и всем казакам не обольщаться обещаниями князя-чернеца о готовности его способствовать освобождению пленных товарищей их, а более всего не надеяться на басурман, которые подданным своим христианам ни вольностей не дают, ни креста святого ставить на храмах, ни пения божественного в церквах, ни открытых знамений на себе творить не позволяют; а во время войны не для сражений и воинских дел, а только лишь для сооружения мостов и для починки переправ употребляют, – того же не было бы и запорожским казакам. В заключение письма гетман извещал казаков, что он велел изготовить им в Переволочне 200 бочек муки, 40 бочек пшена, несколько полтей ветчины, за которыми советовал им, по прежнему обычаю, прислать в Переволочну нескольких своих товарищей^[870]. О посылке своего письма и о всех намерениях Серко гетман донес грамотой в Москву, за что получил монаршую благодарность от царя^[871].

Между тем турецкий султан, не получая определенного ответа от Серко, решил или, по крайней мере, велел распустить слух о решении своем послать часть турецкого войска, числом 40 000 человек, на 40 каторгах к Сечи и выше ее к урочищу Кичкасу, чтобы здесь устроить свой город и отсюда чинить промысел над Чигирином. Тогда Серко снова заговорил с крымцами о размене пленных, взятых уже не в Лодыжине, а в Переволочне, на что от крымцев получил новое предложение – быть с Крымом в мире, за что крымцы обещались по самый Киев не поить в Днепре своих лошадей. Обо всем этом Серко известил гетмана своим письмом (10 мая) и просил его прислать к ним с войском своего сына, Семена Самойловича, для отпора врагам. На письмо кошевого гетман советовал запорожцам решительно разорвать с крымцами мир, потому что они, как он имеет о том подлинное известие, намерены каким-нибудь способом снесть все Запорожье. Вместе с этим гетман извещал Серко, что к нему едет нарочный царский гонец, стольник Василий Перхуров, с увещательной грамотой от царя, дабы превратить казаков к истинной царского величества верности и к единомыслию с гетманом^[872].

Царский гонец действительно прибыл в Сечь и, по обыкновению, был принят в ней с приличными случаю почестями. Получив от стольника грамоту, кошевой, старшины и все товарищество трижды поклонились перед ней в землю и, испрашивая прощения в прежних своих винах перед царем, поклялись на этот раз соблюдать верность московскому царю, повиноваться малороссийскому гетману, размириться и начать военные действия с неприятелями. Сам Серко с клятвой объявил гонцу, что он уже сделал распоряжение о сборе к Светлой неделе всего войска в Сечь и о немедленном выступлении в поход. Высказывая верность московскому царю и готовность к войне на неприятелей, Серко и запорожцы тут же заметили, что в Запорожье слишком «малолюдно и голодно» и настает большая надобность в запасах и войске: «Хотя бы малую часть русских войск прислал государь для славы имени своего, но с пушками, которых нет в Запорожье, а гетман прислал бы Полтавский полк, тогда вместе с ними мы отправились бы воевать Крым». Кроме того, запорожцы по-прежнему жаловались на гетмана за то, что он не отдает им ни Келеберды, ни Переволочны; а кошевой по-прежнему просил государя прислать ему бунчук и знамя: «Без знамени государского ходить ему никуда невозможно, потому что слывут они государские подданные». В беседе с царским гонцом Серко открылся даже, что ему сам крымский хан не советовал отступать от московского государя: «Зачем вы ищете другого государя? Есть у вас московский государь, есть и гетман; одну сторону Днепра опустошили, хотите разорить и другую. Если турки завладеют и этою стороною Днепра, то не только вам, но и Крыму будет плохо, – лучше повиноваться одному гетману, нежели преклоняться пред многими»^[873]. На просьбу Серко и запорожцев ответили тем, что прислали в Сечь царское денежное жалованье, пушки, свинец и царское знамя, и также Полтавский полк казаков с видимой целью помогать запорожцам в борьбе против неприятелей, но в действительности наблюдать за их действиями.

С этих пор Серко все свои сношения с неприятелями решительно разорвал. 10 июня гетман Самойлович писал литовскому гетману Цацу, что кошевой Серко и все войско низовое должную к монарху христианскому веру свою додерживают и к регименту гетманскому непременную склонность сохраняют, о чем через своих посланных по должности своей ведомость чинят. И точно, оставив в Сечи наказного атамана Шиша, Серко с товариществом спустился на низовье Днепра и стал поджидать там неприятелей. 12 июля над днепровским лиманом, против урочища Красникова, в устье речки Корабельной, кошевой разбил несколько^[874] турецких каторг и корабельных, с хлебом и запасами, судов, которые шли под начальством каторжного паши к Очакову и Кизыкерменю, откуда паша имел намерение направить запасы сухим путем к басурманским войскам. Серко сделал это тотчас по приезде^[875] в Сечь царского гонца Василия Перхурова, перед которым он хотел показать свою преданность царю; из всех турецких судов, по словам самого Серко, спаслось только одно, с парусами и с несколькими людьми, о чем кошевой извещал гетмана через казака Игната Уфедя, послав через него турского языка, а также семь пушек и двадцать знамен. Оставив кош с ясырем в Кардашине над Днепром, Серко, желая опередить турок, шедших из-под Чигирина, двинулся к Бугу, к заставе и турскому мосту; мост тот сжег, заставу разгромил, много усталых, голодных и раненых мусульман истребил, а христианских пленников из неволи вызволил, и всем этим многих татар заставил вернуться из похода в Крым^[876].

Однако геройский поступок Серко не спас Украины от беды: в то время, когда Серко громил татар на Днепре, в это самое время (11 августа) русские ратники и украинские казаки понесли поражение и отступили от Чигирина. Падение Чигирина произвело сильное впечатление на украинцев, и потому немудрено, что современники стали винить в этом князя Григория Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича. Летописец Самуил Величко объясняет, не утверждая, однако, положительно, неудачу русских и украинцев под Чигирином во время второго Чигиринского похода турок бездеятельностью гетмана Самойловича и князя Ромодановского: Ромодановский боялся нападать на турок будто бы потому, что в их руках находился его сын, князь Андрей Ромодановский, взятый в плен десять лет тому назад. Турецкий визирь угрожал князю, что если он осмелится помешать ему взять город Чигирин, то получит в подарок облупленную и набитую соломой кожу с головы пленного сына его. Самойлович же, «знюхавшись с князем и следуя его воле», вовсе не сочувствовал рвению казаков к войне с турками и проиграл успех войны. Но едва ли этому обвинению Величко можно придавать серьезное значение: ни предшествующее, ни дальнейшее поведение князя Григория Григорьевича Ромодановского не дает никакого основания подозревать его верность русскому престолу; тем более что сын его находился в руках татар, в Бахчисарае, а не в руках великого визиря. Самый же неуспех русских и украинцев под Чигирином объясняется неуменьем и медлительностью со стороны князя и гетмана, а не изменой их и какой-то непонятной злобой к Чигирину. Так же нужно смотреть и на укор кошевого Серко по адресу гетмана Самойловича. Серко, под влиянием страсти и гнева, возмущенный вестью о падении Чигирина, написал Самойловичу следующее, исполненное жестоких и большей частью незаслуженных укоризн и насмешек, письмо: «Вельможный мосце пане гетмане тогобочный украинский малороссийский, Иоанне Самойлович. После кончины славно памятного, доброго нашего гетмана, Богдана Хмельницкого, поистине дорогого отчизне своей малороссийской сына, когда стали являться частые и непостоянные гетманы и когда, через действия враждебных соседних монархов (что ясно из Андрусовских постановлений 1667 года), единая Малая Россия, наша бедная отчизна, разделилась пополам, сперва на два гетманства, начав от полтавского Пушкаря и переяславского Сомко, потом через Ханенко уманского на три гетманства, и, вследствие постоянных междоусобий, достаточно обагрилась кровию нашей братии; тогда мы, войско низовое запорожское, тот же час перспективою нашего ума издалека усмотрели и поняли наступавший упадок и всеконечное запустение отчизны нашей малороссийской. В действительности оно так и сталось с вашей гетманской антецессоров, тогобочных гетманов, ласки. Смотря издалека оком нашего разума на этот приближавшийся упадок отчизны, мы нигде не могли без сердечного сожаления вкусить хлеба и отпочить спокойно после трудов дневных, потому что нас постоянно беспокоило и одолевало то, что, вследствие войны и неприязни обосторонних Днепра гетманов, приходилось нам полными слез глазами смотреть на пустую и мертвую Малую Россию, матку нашу, и вместо богатых жилищ отцов и праотцев наших видеть жилища диких зверей. Желая предупредить это по мере сил наших, мы письмами нашими и усовещевали и убеждали сегобочных гетманов, чтобы они, для общего отеческого добра, отринули все циркумстации войн и неприязни и оставались бы в приязни и згоде с сегобочными гетманами, антецессорами вашими, и отнюдь не склонялись бы на обманчивые польские приманки и обещания. Однако все наши доводы мало имели действия, и чем дальше, тем больше между гетманами обеих сторон вражда и злоба возрастала и чрез их междоусобные войны нашу братию искореняла. И хотя все те прошлые гетманы наружно показывали себя усердными устроителями и опекунами отчизны нашей, однако каждый из них скрытно и без всякой совести, с немалым ущербом для отчизны и с погублением подчиненного ему христианского народа, ради исполнения своего властолюбия и ненасытных афектов (желаний), больше старался забрать воды на свои лотаки (мельничные колеса) и затем до тех пор сушил свою голову таким неспасительным ремеслом, пока, вместе с урядом своим, вовсе не терял ее, с немалым для отчизны бедствием. После всего этого, не удивляйся, ваша вельможность, войску запорожскому, если нам пришлось, после случившегося збурення турчином Чигирина, Канева и всех остальных сегобочных городов и сел украинских малороссийских, и тебя записать в реестр прошлых, не особенно усердных к отчизне нашей, гетманов; ибо, зная, какое внимание и готовность к обороне от турок оказал ты на слезные суплекации (просьбы) лодыжинцам, уманцам и жителям других городов и поветов, не иначе можем и разуметь о вас, мосце пане, как сказали выше. И точно, вместо военного похода и обещания обороны лодыжинцам и уманцам ты, счастливо назад от Лысянки повернувши и предоставивши дело одним братьям нашим, добрым и отважным рыцарям, за здравие отчизны и Лодыжина свой живот там утратившим, ты вместо щирости своей дырку Мурашкою заткнул^[877], а сам, яко журавель на купине стоящий, издалека через Днепр смотрел до Лодыжина и У маня, что там будет твориться, обгородившись хорошо наметными стенами, для защиты своего здоровья, чтобы оттуда не залетела по ветру пуля какая и твоему здоровью, в роскошных перинах, как паве в краснопестром пере, не причинила ущерба. О нещирости же вашей к Чигирину мы уже и не пишем вам, когда не только мы, войско низовое запорожское, но и весь великороссийский и малороссийский свет ясно то видеть может, что он, с прочими городами и украинскими селами, погиб через вашу с князем Ромодановским нещирости и незичливость и окончил дни свои полным запустением с премногим пролитием христианской крови и с погублением истой братии нашей, ибо какая могла быть к Чигирину приязнь ваша, когда у вас издавна сильная злоба к нему была? И если прежде вы, ваша мосць, не стыдились на Дорошенка и на Чигирин со своим и с московским войском приходить и открыто воевать его, то как могли вы устыдиться, чтобы не оборонять и препятствовать падению его? Объясни же теперь, пане гетмане Самойлович, что доказал ты, какую услугу Богу и отчизне сделал: Дорошенко в непрестанную неволю заслал, Чигирин со всею Сегобочною Украйною потерял, многому множеству крови христианской напрасно пролиться допустил и после такого мнимого благополучия обеих сторон гетманом титуловаться стал. Что же тебе от той запустелой сегобочной стороны? Рассмотри, какого ты чаешь от нея пожитка и обогащения. Нам кажется, что лучше было бы вам двоим быть на обеих сторонах гетманами и жить, как братьям, в любви и единомыслии, чрез что вы были бы и неприятелям страшны, и в корыстях своих Речи Посполитой украинской всегда умножались бы. Теперь же ты настоящий погубитель Чигирина и остатка Сегобочной Украины, потому что если бы ты не добывал и не взял его, вместе с Дорошенко, под свою власть, то и турчин не приходил бы добывать его. А впоследствии, через разумные медияусы, могла бы и вся Сегобочная Украина от турской власти, без всякого кровопролития, под высокую руку православного монарха с Дорошенко приклониться и тебя как единого пастыря знать; но ты так ожесточился на Дорошенка и на всю Сегобочную Украину, что и мало не хотел обождать до такого счастливого времени. А ныне дождался крайнего упадка и запустения отчизны нашей и уже теперь гимны, сложенные Дорошенку, тебе суть приличны, потому что за тебя, гетмана Самойленка, вконец опустела Сегобочная Украина, за что дашь ответ перед Богом всевидящим. Твоему разуму показался лучшим один человек, сын князя Ромодановского, нежели тысячи братии нашей, христиан православных, великороссийских и малороссийских, оставленных, без должной помощи твоей, на убиение бусурманам в Чигирине, Каневе и других местах. Кто тут слепоте твоего ума не удивится? Кто, рассмотревши такое жестокосердие твое, может с приязнью и зичливостью приклониться к тебе? И если кровь одного праведного Авеля вопияла от земли до Бога об отмщении Каину, то, как ты думаешь, не будет ли пролитая по твоей причине кровь премногих христиан скаржитися на тебя и просить справедливости у Господа Создателя, Судии праведного? Знай хорошо, что вскоре постигнет тебя то, о чем и не мыслишь, и ты кровию своею и чад своих заплатишь кровь братии нашей; за погубление многой братии нашей неожиданное на дом твой найдет губительство. Богатства твои, которые ты уже собрал и думаешь еще собрать, в день гнева Божия не помогут тебе, ибо одна правда избавляет мужа от смерти. Они перейдут в руки не трудившихся, и ты останешься сирым и бедным, и как по твоей вине отчизна наша сегобочная малороссийская запустела, так и дом твой возносящийся запустеет и в жилищах твоих живущего не будет; ею бо мерою мерил еси, тоею возмерится, по неложному глаголу евангельскому. Излагая все это вследствие сердечного сожаления о постигших бедствиях и крайнем упадке отчизны нашей малороссийской, Сегобочной Украины, мы вместо благополучия поздравляем тебя, желая, чтобы ты чрез тот упадок очнулся и, остерегаясь своего падения, поискал бы милости Божией для вечного живота и благополучия, невозбранно подаваемой всем просящим и ищущим ее, усердно прося которой и для себя, остаемся вашей вельможности зичливые приятели и братия, Иван Серко, атаман кошовий, зо всем товариществом войска низового запорожского. З Сичи Запорожской, септемврия 25, року 1678»^[878].

Отступив от Чигирина и переправившись через Днепр, Кара-Мустафа отдал приказание, ввиду того чтобы прекратить запорожцам выход в Черное море, вновь возвести на устье Днепра три крепости: на правом берегу Днепра – Кизыкермень, на острове среди Днепра, против Кизыкерменя, – Тавань и на левой, или крымской, стороне, при самом берегу реки, – Арслан, или Аслан. Между этими городами велено было протянуть железные цепи через Днепр и его левые рукава для того, чтобы загородить путь казакам к морю и соляным ямам; к цепям прикрепить маленькие колокольчики, чтобы слышать, когда запорожцы будут своими лодками ударять в цепи. Возведение этих крепостей поручено было главному надзирателю всех строений, Мимай-аге; защита же работников поручена была Каплан-паше с шестью янычарскими полками. Но едва строители начали возведение крепостей, как на них напал Иван Серко с 15 000 человек запорожцев. Сперва он побил татар, забрав у них скот и лошадей; потом напал на турок-работников и янычар-охранителей, работников изрубил, а янычар разогнал. Деятельную помощь в этом случае оказал Серко царский стольник Василий Перхуров с московскими ратными людьми^[879].

Осенью того же года Серко через своих послов Прокопа Голоту и Андрея, казака Калниболотского куреня, извещал гетмана, что крымский хан прислал к кошевому посла с просьбой заключить на три месяца с ним мир для откупа пленных, а главным образом для отыскания знатного аги Мустафы. По той просьбе Серко отправил к хану своего толмача, через которого узнал, что хан, по приказу султана, имеет намерение в Заднепровскую Украину, для соединения с Хмельницким, выходить и там промысел свой чинить; теперь же кошевой предлагает гетману взамен знатного аги взять из плена боярского сына Андрея Ромодановского или же вместо него потребовать 40 000 ефимков с татар за выкуп Мустафы-аги. На письмо Серко гетман отвечал листом, что, видя искреннее желание к православному монарху и доброе расположение к нему, региментарю своему, он донес пресветлому монаршему престолу о службе и благих делах Серко, а насчет знатного турка, взятого в плен, советовал ему не избывать его за малый откуп; если же его почему-либо неудобно держать в Сечи, то лучше было бы к нему, гетману, прислать. Подавая по-прежнему добрый совет Серко отнюдь ни туркам, ни Хмельницкому не доверять, гетман с тем вместе писал ему, что, несмотря на запрещение царя посылать в Москву больше 10 человек запорожских посланцев, гетман на этот раз позволил идти, по прошению Серко, 50 казакам, «дабы великий государь, взирая на ваши труды, в вашем челобитье явил вам милость свою». Вслед за отбытием запорожских послов в Москву к гетману пришло известие от Серко, что крымский хан «под государские города» идет войной^[880].

В 1679 году, в воздаяние подвигов прошедшего года, царь Федор Алексеевич послал в Сечь казакам милостивое жалованье: 2 пушки, 200 ядер, 50 пудов пороха, 50 пудов свинца, 500 червонцев, 170 половинок сукна; кроме того, особо кошевому Серко: две пары добрых соболей, два сорока соболей, два червчатых бархата, два сукна – одно малинового, другое червчатого цвета по пяти аршин длины, гладкого атласа и камки по 10 аршин длины^[881].

В этом же году разнеслась весть о том, что султан, желая отмстить запорожцам и Серко за разорение турецких крепостей при устье Днепра, а также за истребление 18 500 человек янычар в 1674 году в самой Сечи, решил уничтожить гнездо казаков, Сечь, и для этого послал пашу Кара-Мухаммада с войском вверх по Днепру^[882]. Серко, узнав о приближении к Чертомлыку Кара-Мухаммад-паши и не надеясь на силы казаков, перенесся из Сечи на урочище Лободиху, между островами. Турки приблизились к Сечи всего лишь на один переход^[883]. В это время царь Федор Алексеевич, узнав об опасности, угрожавшей Серко и казакам, отправил, для обеспечения южных границ, большую конную и пешую рать, под начальством Якова Корецкого, на Запорожье в помощь Серко, чтобы кошевой соединенными силами мог «противиться» туркам и татарам. Но враг, проведав о том, «ужаснулся и аки некая змия, устрашенная, спрятал свою гордую главу»^[884]. В этом же году разнеслась было весть о том, будто Серко убил изменника русскому царю Юрия Хмельницкого, но то оказалось одной лишь молвой^[885]. Напротив того, самого Серко в это время покушался зарезать какой-то татарский мурза, но кошевого предупредил один запорожский казак, и раздраженный Серко убил мурзу^[886].

Гетман Иван Самойлович, узнав об опасности, угрожавшей Сечи от турок, написал Серко письмо с готовностью помогать ему против врагов; на то письмо кошевой и казаки отвечали ему своим листом. Они благодарили гетмана за высказанное сочувствие, но отклонили предложение его о помощи им: «Если вы, ваша вельможность, станете беспокоить вашу гетманскую особу с такою приязнью и усердием, какую выказали у Лодыжина, У маня, Чигирина, Канева и других украинских сегобочных городов и поветов, то лучше вам оставаться в собственном доме и не смотреть на наше падение сблизка, как смотрели вы беспечально на падение Чигирина; а мы поручаем себя всемогущей Божией защите и сами будем, при всесильной помощи Божией, промышлять о своей целости, в случае прихода неприятелей»^[887].

Это было писано 6 апреля, а 29 мая коломацкий сотник Остафий Подерня в своем листе к ахтырскому полковнику Федору Сагуну писал, что в этот день ехали через Коломак^[888] орельские да серковские казаки и сказывали ему, Остафию: «Посланы-де из Запорожья, из Сечи, от кошевого атамана Ивана Серка во все города листы о том, что бусурмане хотели учинить с ним мир и не учинили»^[889].

Спустя два месяца после этого известия Серко уже не стало в живых.

«Того ж лета, августа первого числа, представился от жизни сей, через некоторое время после болезни, в Грушевке, в пасеке своей, славный кошевой атаман, Иван Серко. Препровожденный водою до Запорожской Сечи, он погребен был честно всем войском низовым запорожским в поле, за Сичею, против московского окопа, где погребалось и другое запорожское товарищество. Хоронили его знаменито августа 2 дня со многою арматною и мушкетною стрельбою и с великою от всего низового войска жалостью, как прилично оказывать то такому справному и счастливому вождю, который с молодых лет и до старости своей, пробавляясь военными промыслами, не только удачно Крым воевал и пожег в нем многие города и не только в диких полях, по разным местам, татарские загоны громил и христианских полоняников отбивал, но, выплывая в Черное море лодками, в разных местах немалые шкоды и разорения бусурманам чинил, а по самому морю корабли и каторги, плывшие из Константинополя в Крым, Азов и другие места, разбивал и с великою добычею счастливо с запорожским войском до Коша возвращался. Все войско его любило и за отца своего почитало. Похоронивши же его, как выше сказано, с жалостию великою, знатную над ним насыпали могилу и на ней каменный крест поставили с надлежащим именем и надписом его деяний»^[890].

Гетман узнал о смерти Серко из письма к нему нового кошевого атамана Ивана Стягайло, который, извещая Самойловича о кончине Серко, вместе с тем сообщал, что войско запорожское, гуляя на Азовском море, разгромило турецкий корабль на нем, девять человек турок взяло в плен, а остальную, большую, часть потопило в море.

«Если жизнь людей находится в руках Бога, то по воле Его термин смерти берет всякого человека со света; таким способом, августа первого числа, пришедший смертельный час взял от животного мешкання, наполнив нас жалостию, и пана Ивана Сирка; тело его несчастного после его страданий мы похоронили, по обычаю христианскому и набожному обряду церковному, в поле, при Коше, августа 2 дня. А сами, оставаясь в неотменной и верной службе нашему государю, его царскому пресветлому величеству, готовимся все войско собрать на Кош для приведения в надлежащий порядок Запорожья, чтобы быть всегда готовыми на всякую царю услугу. При этом извещаем вельможность твою, что после смерти небожчика (Сирка) наше запорожское товарищество, будучи на Азовском море, августа 8 дня, турецкий корабль громило: большую часть людей его побило, а девять человек неприятелей до Коша привело; последние нам объявили, что ни от татар, ни от турок никакой войны на нашего государя и на Украину не будет, потому что [мусульмане] завелись войной с французским королевством. Для того все турецкие каторги (морские суда) из Черного моря и от Константинополя пошли в Белое (Мраморное) море; только и осталось четыре каторги, которые пошли, да и то ненадолго, с казной в Азовское море. Оттого же ни на Дунае, ни на Днестре, нигде нет турецких войск; только в Крыму носятся вести, будто орда весной двинется на Украину. Узнали мы и о том, что царское пресветлое величество с найяснейшим королем польским хотя и братски живут, но не смакуют и на ляхов ропщут. Что до того, что мы не посылаем наших посланцев до великого нашего государя, то это происходит от того, что ваше товарищество ни с поля, ни с воды до сих пор не явилось к нам, а если, даст Бог, с их приходом, мы получим какую-нибудь весть о неприятелях, то в тот же час пошлем сказать о том царскому пресветлому величеству. А так как твоя вельможность обещала нам испросить ласку у великого государя, то просим уторовать (проторить) наперед для этого дорогу. С этими прописанными вестями посылаем до твоей вельможности наших товарищей Кузьму с Семеном Ганженком и при них одного из взятых невольников, Волошина, который все так же хорошо знает, как и те турки, и так же, как они, расскажет; мы сами сперва его допросили, а потом то же самое от других слышали. Прося взаимно известить нас о движении войск его царского пресветлого величества с войском твоей вельможности и возможно скорей возвратить нам назад нашего посланца, желаем твоей вельможности от Господа Бога иметь многолетнее здоровье и счастье в помыслах, а себе ласки твоей до нас. Вельможности твоей зичливые приятели и нижайшие слуги Иван Стягайло, атаман кошовий войска его царского пресветлого величества запорожского низового, со всем товариществом. 3 Коша, августа 10, року 1680»^[891].

В Москве о смерти Серко узнали в сентябре того же года по приезде запорожских послов, полковника Щербины и бывшего писаря Быховца. В тайном расспросе писарь Быховец^[892] о последних годах жизни Серко сказал следующее:

«Когда Серко был кошевым, то от него никакого добра великому государю не было; а говорить ему явно никто о том не смел, потому что все его, или вследстие попущения Божия, или вследствие хитрости какой, чрезмерно боялись, и что он было задумает, то и сделает, а если б кто не захотел его слушаться, того тотчас бы убили, потому что в кругу у нас всякому вольность, и если бы на кого Серко что-нибудь затеял, то без всякого розыска тут же и смерть тому была. Серко не хотел добра великому государю, во-первых, за то, что был в ссылке в Сибири; во-вторых, за гетмана, от которого Сирку, его жене и детям теснота и обида великая была и который отнял у Запорожья маетности и промыслы и не присылал запасов. Были к Сирку посылки от польского короля, чтоб он ему служил, и кошевой начал думать, как бы в Украине сделать кровопролитие. Прослышав об этом намерении, король прислал к нему из Белой Церкви попа; Серко через этого попа обнадежился, послал к королю сына своего и с ним сотню казаков, отзываясь с верною службою и с таким замыслом, чтоб король навел хана с ордою на слободские украинские города, а свои войска послал по Задесенью; Серко же в это время под королевским знаменем пойдет также к слободским городам, и когда малороссийские жители увидят на себя такую тесноту, а про Сирка услышат, что он служит королю, то начнут бунт, убьют гетмана, а Сирка провозгласят гетманом, обнадеживаясь на то, что он через польского короля от турок и татар даст им покой. Сила Божия не допустила этого намерения до совершения, мы с судьею Яковом Константиновым поработали тут Богу и послужили верно великому государю, до злого намерения Сирка не допустили, не дали ему с Крымом договориться, чтоб быть под обороною турецкого султана. С этих пор Серко пришел в отчаяние, что не мог исполнить своего намерения, и начал хворать; заболел у него левый бок, отчего стал чрезмерно худ. Во время болезни войском не занимался, а постоянно жил в пасеке своей, которая от Сечи в десяти верстах в днепровых заливах со всякими крепостями. Войско стало негодовать, но он говорил казакам: «Слушайтесь меня, я человек старый и воинский, знаю, что в какое время делать, и так вы добрых молодцов растеряли, что без моего совета посылали их в степь». Король присылал к нему волоха, именем Апостольца, который всякими тайными разговорами приводил его к исполнению вышеобъявленных злых дел; мы с судьею узнали об этом от Апостольца, который начал нам говорить, чтоб мы слушались старого воина Сирка, что нам прикажет, исполняли бы. Мы спрашивали у Сирка, зачем приехал Апостолец, но он нам не объявил, только вычитал свои и войсковые обиды. Незадолго перед смертью Серко велел себе сделать гроб и в нем ложился, говорил, что прежнего здоровья себе не чает, и августа 1 дня умер в своей пасеке скоропостижно»^[893].

Произнесенный над свежей могилой Серко суд, сделанный самым влиятельным в Запорожье лицом и, по-видимому, очень близким к кошевому человеком, может служить исходной точкой для оценки всей деятельности знаменитого кошевого низовых казаков. Прежде всего нужно заметить то, что Серко был человек безусловно честный, не запятнавший себя ни корыстолюбием, ни алчностью, ни продажностью; что он был человек простой и доступный в обхождении, чуждый всякого чванства и надменности, каковыми всеми качествами представлял собой полную противоположность своему противнику, гетману Самойловичу^[894]. Затем нужно сказать и то, что Серко был истинный патриот, беспредельно и свято любивший свою родину, под которой он разумел не только Запорожье, но и всю вообще Малороссию, не исключая Слободской Украины: за родину он всю жизнь, не покладая своих рук, сражался; ради нее он пренебрегал личными интересами, не знал ни отдыха, ни покоя, ни во что ставил всякие опасности на войне; ради нее же, а не ради личных выгод и капризов, переходил от одного государя к другому, от русского царя к польскому королю, от польского короля – к турецкому султану или крымскому хану. Любя свою родину, не щадя за нее ни сил, ни здоровья, Серко хотел видеть ее свободной и ни от кого не зависимой. В этом отношении для Серко был врагом всякий, кто только стремился наложить свою руку на вольности низовых казаков. Конечно, из всех соседних запорожцам державцев симпатии Серко всегда направлены были к русскому царю, православному и соплеменному государю, и если Серко говорил и клялся, что он верно служит московскому царю, то это в сущности и было так. Но, служа царю и симпатизируя ему, Серко все же не хотел поступиться перед ним ни личной свободой, ни политической независимостью всего Запорожья. Однако, не будучи в состоянии идти в этом отношении прямым путем, Серко принужден был избирать окольные пути и нередко метаться из стороны в сторону, хвататься то за одно, то за другое средство, простирать свои взоры то к одному, то к другому из соседних государей, чтобы только заручиться помощью одного против другого и тем спасти «дорогую матку» Сечь и сохранить свою свободу и независимость, которая, по словам самих запорожцев, казалась им милее всего на целом свете и была столь же им необходима, как птице необходим воздух, а рыбе необходима вода. Серко, как самый дальновидный из своих современников человек и как человек, взлелеянный на свободе, любивший свободу выше собственной жизни, политическим идеалом своим считал полную независимость и полную неприкосновенность Запорожья и в этом смысле действовал всю свою жизнь. Он махал своей саблей на все четыре стороны, как сказочный богатырь, защищая рыцарскую честь, православную веру и полную независимость, действуя против всех, кто выступал врагом свободы, и за всех, кто стремился к ней. Оттого мы и видим Серко почти одновременно сражающимся и против короля, и за короля, действующим и в пользу царю, и во вред ему, воюющим и против мусульман, и иногда заодно с мусульманами. В этом нет ни верности кому бы то ни было, ни измены, а есть только страстное желание сохранить политическую независимость украинского и запорожского народа. Исходя из этой точки зрения, едва ли можно заподозрить показания войскового писаря Быховца относительно замыслов Серко в последние годы его жизни: Серко действительно мог прийти к мысли об отторжении Украины от Москвы с целью обеспечения Малороссийского и Запорожского края в отношении его политической независимости. По-видимому, он ясно прозревал и то, к чему должна привести протекция Москвы над Запорожьем, и бросался из стороны в сторону с тем, чтобы навсегда обеспечить независимость Запорожья. Серко не жил минутою дня и потому, не всегда понимаемый молодым поколением, говорил: «Слушайтесь меня, детки, я старый человек и знаю, что делать». Однако большинству современников мысли Серко были чужды: масса запорожской черни и казачества или вовсе не задавалась вопросами о далеком будущем, или же если и задавалась вопросами, то не шла дальше того, чтобы получить от Москвы побольше подарков и выразить свою независимость от нее криками по адресу Москвы на раде или ограблениями и погромом московских послов и торговых людей в степи. Оттого уже тотчас после смерти Серко главные его сподвижники и вся масса войска отнеслись, по-видимому, совершенно равнодушно к его заветным мыслям и тайным замыслам.

Личность Серко как воина и как непобедимого героя производила большое впечатление на современников и на последующее поколение как запорожских, так и малороссийских казаков. Говорили, что равного Серко не было, не будет и никогда не может быть: на то есть заклятие от самого Серко: «Хто ляже рядом зо мною, то ще брат, а хто выше мене – той проклят». Говорили, будто запорожцы после смерти своего славного и непобедимого вождя, отправляясь в какой бы ни было поход, брали с собой и гроб Серко и таким образом пять лет подряд возили его тело и по воде, и по суше, твердо веруя, что Серко и после смерти своей страшен врагам казацким и что с ним, даже мертвым, можно побеждать басурман^[895]. Говорят еще и теперь, что после смерти Серко казаки отрезали его правую руку и с ней везде ходили на войну, а в случае беды выставляли ее вперед, говоря: «Стой, душа и рука Сирка с нами!» И по тому слову враги, как зайцы, бежали от казаков. Только потом, когда уж и самая Сечь была снесена, и все Запорожье уничтожено, казаки схоронили в могиле руку Серко, но не схоронили они с ней души его: он вовсе не умер, он жив до сих пор, он и теперь воюет где-то с врагами Христовой веры и казацкой вольности^[896].

Могила Серко, по-теперешнему, находится в деревне Капуливке Екатеринославской губернии и уезда, раскинувшейся при устье речки Чертомлыка, где некогда была Чертомлыцкая Сечь, в которой подвизался Серко. Она находится в огороде крестьянина Николая Алексеевича Мазая и представляет собой небольшой земляной холм, обсаженный кругом кудрявыми шелковицами да высокими тополями и увенчанный небольшой, поднятой вверх, в два без полутора вершка аршина высоты, каменной, на подставке, плитой, на которой сделаны с обеих сторон начертания. На восточной стороне этой плиты высечено распятие Христа с обычными при нем буквами И, Н, Ц, И; НС, ХР, НН, КА, К, П, Т, Р, М, Л, Р; на западной стороне, в самом верху, высечен небольшой четырехконечный крест и ниже креста помещена следующая надпись: «Року Божого 1680 мая 4 преставися рабь Бож Иоань Серько Дмитрови атамань кошовий воска запорозкого за его ц. п. в. (царского пресветлого величества) Феодора Алексеевича. Памят праведного со похвалами».

Сравнивая показание этой надписи с показанием современников Серко, кошевого Стягайло и писаря Быховца, а также с показанием летописца Величко, мы видим разницу в месяце в дне смерти Ивана Серко: надпись гласит, что он умер 4 мая; современники и летописец свидетельствуют, что он скончался 1 августа. Чему в данном случае отдать предпочтение? Основательнее будет отдать предпочтение свидетельствам современника и летописца на том основании, что едва ли памятник, стоящий теперь на могиле Серко, – тот самый, который поставлен был ему тот же час после смерти его. Дело в том, что через двадцать лет после смерти Серко запорожцы, отделившись от русского царя, перешли на сторону шведского короля, и когда русский царь восторжествовал над всеми врагами своими, а в числе их и над войском запорожских казаков, то он приказал всю Сечь, прославленную именем Серко, раскопать до основания и все ее могилы сровнять с землей. Русские войска, посланные в Чертомлыцкую Сечь и встретившие здесь упорное сопротивление со стороны казаков, до того дошли в своем ожесточении, что, по свидетельству современников, раскапывали могилы мертвецов и выбрасывали трупы погребенных в них казаков. Поэтому трудно допустить, чтобы в это время уцелел памятник Серко; напротив того, нужно думать, что он один из первых был разбит и брошен на землю. Потом, когда запорожцы вновь возвратились на свое гнездо, они могли соорудить Серко новый памятник и тут, делая по памяти надпись на нем, допустили некоторую неточность в показании месяца и дня смерти Серко.

Со смертью Серко слава низовых казаков надолго померкла, и запорожцы уже не играли никогда такой выдающейся роли в истории Южной России, какую они играли при своем знаменитом кошевом. В Сечи выступили другие вожаки, менее сильные и менее предприимчивые, чем Серко. Зато на Украине и в Москве, после Самойловича, царей Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, напротив того, явились выдающиеся деятели, каковы гетман Иван Мазепа и в особенности царь Петр Алексеевич. Мазепу запорожцы ставили наряду с Хмельницким и сложили на этот счет поговорку: «От Богдана до Ивана не було гетьмана». Оттого все попытки запорожцев после смерти Серко составить себе независимое положение и играть прежнюю роль оканчивались одними неудачами. Запорожье по-прежнему «шаталось» между Россией и Польшей с одной стороны и Крымом и Турцией с другой, ища везде точку опоры для своей политической независимости. Разница была лишь в том, что в прежнее время запорожцев боялись и заискивали везде, теперь же их только терпели и пользовались ими лишь в крайней необходимости.

В ноябре, после смерти Серко, в Сечь прибыл с царским жалованьем запорожскому войску посол Бердяев и, вышедши в раду, говорил казакам, чтобы они не думали делать того, о чем замышлял Серко, и присягнули бы на верность русскому царю. Запорожцы, приняв жалованье, в присяге послу отказали: «Для чего нам присягать? Мы великому государю не изменяли и изменять не хотим, а сукон прислано нам мало, поделиться нечем, не будет на человека и по пол-аршину: на Дон великий государь посылает денег, сукон и хлебных запасов много; мы против донских казаков оскорблены». Присутствовавший на войсковой раде посланец гетмана Ивана Самойловича, Соломака, слыша те речи запорожцев, заметил: «Гетман обещается присылать вам хлебные запасы, пошлите только ему сказать, сколько вам в год надобно, и денег будет присылать, из тех, что сбираются с аренд».

После этого стал говорить сам кошевой атаман Иван Стягайло: «Хотите ли вы или не хотите великому государю присягу дать, а я от себя дам, потому у бывшего кошевого атамана Ивана Сирка с гетманом Иваном Самойловичем была недружба и непослушание, и войску было худо, государева жалованья и от гетмана хлебных запасов не приходило много лет». «Есть за что присягать! К вам, старшим, прислано государево жалованье большое; вы и в Москву посылали бить челом себе о жалованье, а чтоб войску было жалованье, о том челом не били». Несмотря на такое заявление, кошевой Стягайло все-таки выказывал готовность на присягу царю и направился было для этого в сечевую церковь, но казаки заступили ему дорогу и не пустили. Всех больше шумел и протестовал войсковой писарь Петро Гук, не получивший из Москвы никаких подарков. Но это произошло вследствие простого недоразумения: в Москве не знали, что Быховец был старым писарем и вместо него давно уже выбран был Петро Гук, оттого последнего и не включили в реестр лиц, которым определены были подарки. Через ночь настроение Гука изменилось, и на раде, происшедшей следующим днем, после заутрени, он стал убеждать казаков присягнуть на верность русскому царю, и казаки послушались писаря и поцеловали крест в сечевой церкви. По возвращении царского посла в Москву в Сечь было отправлено еще 50 половинок сукон для войска и особое жалованье для Гука^[897].

Осень 1680 года, после смерти Серко, ознаменовалась в Запорожье моровым поветрием: «значне пограссовав в турецком городе Кизыкермене, оно оттуда распространилось по всему Запорожью и тут великую шкоду учинило»^[898].

Осенью этого же 1680 года через Запорожье ехали в Крым стольник Василий Михайлович Тяпкин и дьяк Никита Моисеевич Зотов для заключения Бахчисарайского мира с турками и татарами; этот мир был следствием походов турок к Чигирину. Проезд через Запорожье и пребывание в Сечи послы описали в своем статейном списке, составленном ими в Цареве-Борисове городке и пропущенном «через огонь»^[899].

Выехав из Москвы в августе, 8 октября они были у северных границ запорожских вольностей и прошли от реки Берестовки Муравским шляхом через Берестовую, Малую Орель, Орельские озера, Большую Орель, Терновку, Малую Самарь, Большую Самарь и вершину Конских Вод. У Конских Вод послы видели запорожский обоз из восьми рядов, ехавший из Сечи к реке Тору, или Дону, вероятно за солью или за рыбой; а кроме того, заметили каменное, давних времен, развалившееся басурманское строение и слыхали от крымских гонцов, что у Конских Вод некогда было жилище крымских татар – при хане Мамае. От Конских Вод послы вступили в пределы татар и 19 октября прибыли в Перекоп.

В обратный путь послы повернули уже в 1681 году; 21 марта они пришли в Запорожье и, не дошедши верст десять до Сечи, остановились на реке Базавлуке. На Базавлуке послов встретили с радостью запорожские казаки и перевезли их в липах^[900] с правого берега реки на левый, «на свою сторону». Тут послы простились с провожавшими их двумястами кизыкерменских татар под начальством родного брата кизыкерменского бея Михаила Муравского, а сами от Базавлука пошли к Сечи и, не дошед верст пять до нее, благополучно ночевали в степи; с ними на том месте ночевал и запорожский войсковой есаул с небольшим числом казаков, который встретил послов и принял их по приказу кошевого атамана Ивана Стягайло. 22 марта, перед обедом, послы пришли к Сечи и, став под городом в лугах, снеслись с кошевым атаманом и поехали к Божьей церкви вознести Господу молитвы. Когда послы приблизились к городским воротам, тут их встретил кошевой атаман Иван Стягайло с казаками и, приняв их с радостью, любовью и честью, пошел с ними в город, прямо к церкви. Пришедши к церкви Покрова Пресвятой Богородицы, все помолились и отпели молебен за государево многолетнее здравие. После молебного пения кошевой атаман взял послов к себе в курень к обеду и во время обеда спрашивал их о мирном постановлении. Послы объявили ему по достоинству то, что надлежало, а вместе с тем прибавили, чтобы он верно служил царскому величеству и находящемуся в Запорогах царскому войску, да чтобы он накрепко приказал, дабы со времени приезда и после отъезда послов из Сечи запорожцы ни с турками, ни с пограничными татарами не чинили никаких задоров и воинских зацепок и пребывали в мире и тишине. На эти слова кошевой атаман отвечал послам, что он и сам лично, и все его войско верно служат его царскому величеству и впредь будут верно служить и во всем повиноваться царским указам и повелениям гетмана; а услышав о мирном постановлении между государствами, он, кошевой, отдаст крепкое приказание о том, чтобы казаки не чинили задоров и зацепок с турскими и крымскими людьми и пребывали в мире. А о том мирном постановлении он, атаман, и все войско благодарят Господа Бога и очень радуются. После обеда и разговора кошевой отпустил послов в стан с честью. 23 марта, простившись с кошевым и со всей старшиной, послы отправились от Сечи в путь степью по направлению к Переволочной и через три дня после этого перевезлись через Днепр на московскую сторону^[901].

Условия Бахчисарайского мира, состоявшие из семи пунктов, четырьмя пунктами касались и Запорожья: 1) Перемирию быть на 20 лет; рубежом быть реке Днепру. 2) В перемирные 20 лет от реки Буга до реки Днепра султанову и ханову величествам вновь городов своих не ставить и старых казацких разоренных городов и местечек не починивать; со стороны царского величества перебежчиков не принимать, никакого поселения на упомянутых казацких землях не заводить, оставить их впусте. 3) Крымским, очаковским и белогородским татарам вольно по обе стороны Днепра, на степях, около речек, кочевать, для конских кормов и звериных промыслов ездить; а со стороны царского величества низовым и городовым казакам войска запорожского, промышленным людям, плавать Днепром для рыбной ловли и по всем степным речкам на обеих сторонах Днепра для рыбы и бранья соли и для звериного промысла ездить вольно до Черного моря. 4) Запорожским казакам оставаться в стороне царского величества, султану и хану до них дела не иметь, под свою державу их не перезывать^[902].

Хан принял все статьи, предложенные русскими послами, и отправил их в Константинополь, для подписи, султану Махмуду IV. Султан, однако, не принял всех условий мира целиком, – он пропустил статьи о свободном плавании казаков по Днепру и об отдаче русскому царю Запорожья. Послы не хотели принять султанской части в таком виде и взяли грамоту только «поневоле» на усмотрение царского величества. Царское величество также «поневоле» должен был принять грамоту султана. Но само собой разумеется, что Запорожье как было, так и осталось в фактической зависимости от самого себя и в номинальной – от турецкого султана. Условия о двадцатипятилетием перемирии России с Крымом объявлены были запорожцам царской грамотой на имя кошевого атамана Ивана Стягайло в 1681 году, 1 июля^[903].

На запорожских казаков условия Бахчисарайского мира произвели весьма тяжелое впечатление, и они вскоре отправили, помимо воли малороссийского гетмана, письмо к крымскому хану с просьбой о дозволении казакам свободного добывания соли у низовья Днепра. На это письмо хан Мурат-Гирей отвечал, на имя кошевого Ивана Стягайло, собственным письмом:

«Во Иисусове христианском законе атаману кошевому здоровье и ведомо чиним, что посланные ваши у нас, у нашего величества, были и от вашего лица нам ханову величеству били челом и очи наши видели и о чем нам словесно говорили и писмо подали, и то писмо переведено и любителное ваше слово нам в дружбе и в приятстве приятно и в крепости добро и для соли под Кизыкеремень ездили б, а которые посланники их были в Крыму и о том с ними договорились и отпущены они к вам, а как даст Бог от вашей стороны в нашу сторону с нашими посланники своих посланников пришлете и мир нам с вами совершенно учинитца по вашему прошению и в то время мы о соли у турского султана просить и писать будем, а естьли кому нужна соль и они б для того приезжали в Перекоп и в какову цену мы покупаем, и казаки также б покупали, а посланным вашим на отпуске наше жалованье было. Мурат Гирей хан»^[904].

Летом того же 1681 года некоторая часть запорожских казаков, под предводительством Петра Суховия, ходила в Тогобочную Украину, под город Корсунь. Суховий хотел повторить роль Дорошенко, то есть сделаться гетманом Западной Украины и отдаться под протекцию Турции. Против него выступил гетман Иван Самойлович, и Суховий, не вступая с ним в битву, повернул назад до Сечи^[905].

Вскоре после этого запорожцы сменили своего кошевого атамана Ивана Стягайло на Трофима Константинова Волошанина и в конце июля написали гетману два просительных письма об исходатайствовании у крымского хана позволения свободно ходить на Низ за солью, рыбой и зверем и у московского царя – о пожаловании на все войско запорожское сукон и денежного жалованья. Письмо это было таково.

«Ясновелможний мосцевий пане гетмане, наш ласкавий мосцевий пане и добродею. Любо теж не без уприкреня жесмо с Коша посилали товариство свое с писмом нашим до хана его мосце без ведомости и воле велможности вашей, добродея нашего, але муселисмо то учинить не з воле старшого нашего, але з ради нашее посполитой всего войска запорожского, добываючись у хана его мосце, жебы нам войску запорожскому позволил ити на Низ посюль (по соль), овож хан отказал посланцом нашим устне, же я^[906] до того жадной речи не маю позволяти вам войску запорожскому ити на Низ посюль, бо гдиж цесарь наш турский поставил тут замки у Днепре, же бы жаден дух з межи войска запорожского не прошол на Низ, же юж монархове, мовит, ограничена промежку собою постановили по городки на чужом грунте, жебы войско запорожское жадного лову собе не мало нижше городков на Низу и на полях, так теж и в реках полювих и во всех урочищах днепрових, а велможность ваша, яко рементар наш през посланого своего Игната Порпуру уведомилисте нас писаням своем всему войску запорожскому о святом покою меж монархами так его царского пресветлого величества монархи нашего православного яко теж и межи султаном турским и ханом кримским же нам войску запорожскому низовому и городовому увесь Днепр от верху и з реками полювими обваровано (дозволено) и волность всякую на рибах, на соле и на зверу добуватися на всяких добичах волно; теди ни войско запорожское тешилисьмося с того през усе лето, а теперешнего часу до пожитку и для добичи жадного (никакого) дела не маем, же (что) бей кезакерменский жадного товарища нашего не пускает на Низ не тілко для добичи, але и которий товарищ с писмом нашим войсковим идет на Низ по зосталие свое рупески; то и тих не пропущает, же гди есмо зоставали з оними неприятелми креста святаго ворогов не в миру, то нан войску запорожскому волность всякая била на полах и в реках полювих и во всех урочищах днепрових, а теперешнего часу за оним примирьем власне, як у заточение войско запорожское зостает, през уселе (прежде всего) то, же не комунному (конному), не пешому товариству некуди ходу не мает, чекаючи ведомости от велможности вашей и жадаючи поради и якую будем меть, то се будем кріпко и держатися, прето велможность ваша яко реементара покорно просимо: рач и до его царского пресветлого величества писати о том, жеби нам войску запорожскому била водность у Днепре на всякие добичи, яко за инших аптицесаров велможности вашое водность вшелякая була нам войску запорожскому у Днепре, так не вонпим из стараня велможности вашей рейментарской тое все нам у монархи вашею справити, можем бо ми (мы) за тое при совете велможности вашей и пресветлому конаршому его тронове служити обе дуемся и за достоинство ею не щадно помирати готовя будем, прияючи в себе велможности вашей. Велможности вашей всех добр приязливий и унежаний слуга Трохим Костянтиев Волошин атаман кошевой войска его царского пресветлого величества запорожского низового с товариществом. С Коша июля 29 дня 1681 року.

Сими ж посланцами нашими Климом Кислицею атаманом куреня Незамаювского и Сергием куреня Ирклеювского и лист ханский, а другий везиря ханского по-турецку писаний посылаем до велможности вашей, а велможность ваша переписавши с турецкого на руское и вам сим же товариством пришлете, жеби и ми знали, що у в оних листах хан пишет и устне Сергий велможности вашей сповесть, що от хана чув, бо он же Сергий и до хана ходив от войска»^[907].

«Ясневелможный милостивый господине гетмане, ваш зело милостивый господине и благодетелю.

Поклон наш нижайший и всецелую вашу поволность и желательство милости и велможности вашей благодетеля нашего вручив, всяких благ временных и вечных от Вседержителя Христа Бога нашего при непорушимом добром здравии и щасливом в долгой век владении вей купно вашей велможности благодетелю нашему многомилостивому поволно и усердно желаем, а при сем покорном писме нашем через посланное товарство наше посылаем к велможности вашей Клима Кислицу куреня Незамаевского да Сергея с товарыщством, изволь ваша милость, яко региментарь ваш к его царскому пресветлому величеству за нас войско запорожское прошение свое внесть, чтоб он великий государь наш помазанник Божий в милость свою отеческую причел нас с нашими ему, великому государю вашему, службами, как и сперва не лишая нас милостивого своего обыклого на Запорожье жалованья сукнами и денежною казною, зельем и свинцом, а особно велможности вашей бьем челом: не забывай вас запасом, железом и смолою да и невод на осень изволте прислать. Хотя и досажаем нашим частым писмом и докучаем в надобьях наших, изволь вашей скудости помочь (помощь) учинить и паки просим велможности вашей, изволь заступят к его царскому пресветлому величеству. При сем милости твоей себя вручаем. Дан с Коша июля в 29 день. Велможности вашей всего добра желателый приятель и слуга Трофим Костантинович, атаман кошевой войска его царского пресветлого величества запорожского низового с товарством»^[908].

Получив эти письма от запорожских казаков, гетман Иван Самойлович отправил их в Москву и от себя написал царю Федору Алексеевичу лист следующего содержания:

«Божиего милостию великому государю царю и великому князю Феодору Алексеевичу всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу и многих государств и земель восточных и западных и северных отчичу и дедичу и наследнику и государю и обладателю вашему царскому пресветлому величеству.

Иван Самойлович, гетман войска вашего царского пресветлого величества запорожского, упад ниц до лица земного пред наяснейшим вашим монаршеским престолом у стопы ног, смиренно челом бью. Хотя уж надокучил есмь вашему царскому пресветлому величеству, частократно пишучи к вам великому государю о запорожцах и о их волностях в добычах разных, на Низу Днепра будучих, однак когда они запорожцы беспрестанно мне о том докучают прошением своим, тогда имею всякого часу к прошению их приклонялся, бити челом за них наяснейшему вашему монаршескому престолу и ныне не хотел было есмь утруждати пресветлого вашего государского престола, положився уж совершенно на радетелное ваше монаршеское попечение, которое вы, великий государь, помазаник Божий, имеете, творя ныне с турским султаном и с крымским ханом пожелаемый всем нам верным подданным своим мир чрез своих государских послов, так о распространении преславныя своея монаршеские росийского царствия державы, как и о нас войске запорожском городовом, а особо и о тех помянутых волностях запорожских, чтоб им волно было проходить из Сечи вниз Днепра меж городками для добычи соли и для рыбной ловли и для всякого в полевых речках зверя, которым вашим царского пресветлого величества радением хотя и их запорожцов по указу вашему монаршескому обнадеживал есмь многократно, чтоб возвращения послов ваших государских, к турскому султану посланных с помышленным всем вам желаемый надежды совершенством ожидая в обыклых своих работах о помянутой добыче в Днепре и в днепровых речках, ниже городков обретающихся, терпели бы; однако, когда они знатно для скудости своего нужного надобья не терпя моему обнадеживанью до возврату послов ваших государских дерзнули писать мимо мою ведомость к хану доведываясь, поволить ли там на Низу добыватца на вся потребы их или ни, как мне о том ведомо учинили чрез особой свой лист, которой лист ко мне принесли товарство их нарочно присланные, которых они от себя и в Крым посылали, и я уведав из листа их ко мне писанного, что не имеют волного проходу Днепром вниз для приобретения соли и иных нужных потреб своих; а опасая чтоб чрез то зло какое меж ими не занеслось, покорно даю сие вашему царскому пресветлому величеству на высокое монаршеское рассуждение, чтоб вы, великий государь, изволили послать свой государевой указ послу своему государскому, к турскому султану посланному, буде мочно где его вблизи догнать с тем вашим государским указом, чтоб он туды приехав, крепко домогался, с кем належать будет, дабы те помянутые низового запорожского войска внизу обретающийся волности, именно в шертной турского солтана грамоте были описаны, чтоб волный и безопасный был Днепром меж городками для всякой их добычи им путь, понеже в Крыму их как належало при постановлении мирных договоров не утвердили, есть ли бы там у султана в шертной грамоте особою статьею то не могло быть изображено, тогда никаковы (никаковой) они запорожцы из тех мирных договоров не имели бы прибыли, как и ныне совершенно не имеют, понеже толко татаровя везде по степям около речек с скотинами своими безопасно, как слышу, кочуют, а запорожцам ни мало вниз Днепра нигде от городков не волно проезжатца. И для того пристойно бы тому вашему монаршескому послу ваш государевой наскоро послать указ и паки покорное мое подданское ко пресветлейшему вашему царского величества престолу посылаю совещание два листа от запорожцев, под именем новообранного атамана кошевого некакого Трофима Волошенина, писанные вместе с листами ханским и везирским к кошевому по-турски писанными для достоверные о всем ведомости при сем моем листе к вашему царскому пресветлому величеству в приказ Малыя России посылаю чрез почту. Вручаю себя милосердой вашей монаршеской милости. Из Батурина августа в 12 день 1681-го.

А чтоб они запорожцы впредь не смели, как ныне, к хану в Крым и никуды в иную сторону мимо мою ведомость посылать, но чтоб во всем надежны были на милость вашу государскую и радетелное монаршеское попечение, о том как словесно послов их, у меня будучих увещевал, так и чрез лист всех их запорожцев на Коше будучих увещевать не забыл, которого листа моего список для пропитания в вам великому государю в приказ Малыя России при сем моем листе посылаю. Вашего царского пресветлого величества верный подданный и слуга нижайший Иван Самойлович гетман войска вашего царского пресветлого величества запорожского»^[909].

Отправив письмо к царю Федору Алексеевичу, гетман Самойлович вместе с этим послал письмо с упреком за своеволие – смену старого кошевого и сношение с крымским ханом – и запорожским казакам.

«Мои милостивые приятели, господине атамане кошевой и все старшее и меньшое войска его царского пресветлого величества запорожского низового товарищества.

Имеет то быть в великом подивленим нам, что вы войско низовое, послушав нездравого совета некакова (некоего) нежелательного Богу и православному царю, а сверх того и самим вам человека, дерзнули мимо воли монарха своего и мимо ведомость нашу посылать послов своих к хану крымскому; могл всяк из вас доброй молодец то рассудить, что где государь и монарх дела свои себе подобные с монархом договариваетца, там слугам вдаватца непристойно, почто было вам сверх изящных монарха своего о перемирье содевающихся договоров касатися с своими посолствами постороннему государю; отзывалися есте к нам чрез многократные свои листы, что досадно вам всему войску запорожскому, что бей кизыкерменской не пущает товарищество вниз Днепра для добычи и просили есте нашей региментарской к себе помочи, а самим мимо нашего совета не довелося чинить никаких самохотных посолств и для чего не додержали есте того слова; мы писали к вам многократно, что о волностях ваших войска низового, которые к вам належат, радеем крепко. Бог то видит, что докучил есмь уже монарху своему, его царскому пресветлому величеству, челобитьем, чтоб монаршеским преизяществом своим в преизящных своих с султаном турским о перемирье и договорех опас (сохранил) и утвердил те волности наши, хотя бы то и с проторми быть имело, будет совершенно по прошению нашему. Ведаете бо сами, что та сторона Днепра вымыслом некоторых людей совершенно турскому (султану) отдана и от ляхов бутто записью записана, чему оперетца трудно, а однакож православный наш монарх ревнително о целости народа християнского радея, как Запорожье, так и Киев столной малороссийской город с уездными городками в перемирном постановлении под свою высокодержавную руку, а что вниз Днепра и в полевых речках войсковые волности тех не трудно монарху опасти, но вам всему войску хотя то досадно, подождать было надобно самого совершенства радения монаршеского, о чем мы региментарским желанием нашим как вседушно радеем и радети будем, чем обнадежил есмь вас совершенно. Лист ханской, к вам писаной, с турского писма на руское велели есмь перевесть, которой перевод по желанию вашему посылал к вам, вы разумеете из того переводу, как постерегает хан своего дела, чтоб ничего противно вами султана турского не учинить, а что в том листу благодарит вас и за то, что с поволною услугою своего к нему отзывались, тогда знатно отсего, что отзывалися есте к нему как к свойственному государю с послушанием, чего чинить не годитца. Не может быть и то нам приятно, что ваша милость бывшего атамана своего кошевого Ивана Стягайла сложили с чину без нашего региментарского ведома, достоин он был войсковой милости, понеже быв на том уряде, как обещал монарху своему и мне региментарю желателство, так постоянно слово свое исполнял и во всем поступал изрядно и только почал было привыкать в порядок войсковых дел, и вы тотчас безрассудно, не дав ему в том уряде утвердитца, иново человека вновь на тот уряд посадили есте, которому надобно еще опознаватца с урядом, – и то вам предлагаем, что о частых старшины переменах не может быть порядок совершенный; к его царскому пресветлому величеству о монаршеском его жалованье, вам надобном, прошение наше обещаем донести, а что от нашего лица региментарского по слову нашему вам надлежит, все вскоре – запас, невод, железо и смола и сыными надобными вещми будет к вам прислано, понеже то все до посылки вашей изготовлено было. Понеже из царствующего града Москвы в турскую землю в один месяц не можно посолства отправить, надобно на то много времени и для того терпеливо подождать было милости Божии, а понеже не потерпели есте и толь скоро за нерассудным советом посылали есте к хану, то не может быть вам с похвалением у православного нашего монарха и как не годилось было тово вам делать, так постерегитесь в своей повинности, чтоб есте были верны монарху своему его царскому пресветлому величеству и желателные и не дерзали мимо воли его и мимо ведомость нашу региментарскую всчинать, что естли инако что будете творить, то прогневаете милость монаршескую, а при немилости и жить будет немочно. Рассудите, что хан крымской отказал на ваше посолство, что без воли султана турского не хотел вам поводить водной вниз Днепра дороги, сам он хан будучи великим паном и монархом, однакож почитает и боитца болши себя и мимо воли его ничего делать не хочет, а вы будучи монарха своего подданными, как дерзаете договоры свои заводить с ханом без позволения монаршеского. Ведайте, ваша милость, что вы сами своим раденьем ничего не сделаете, покамест монарх наш раденья своего не приложит. Видите, что шутками хан отбыл ваших посланных, а то для того, что вы сами от себя, а не от монарха посолство чинили, а так самохотных поступков, которые чрез лехкомысленные советы меж вами вносятца, перестанте и будете в доброй надежде и в милости монаршеской его царского пресветлого величества, который отеческою своею добротою вас пестуя, по Бозе обрадует достаточно опасением (сохранением) належащих волностей»^[910].

Ответ на письмо гетмана Самойловича и на просьбу запорожских казаков последовал из Москвы 29 августа. Царь вполне снисходил к просьбе запорожцев и приказал своим посланцам, ехавшим в Крым, «промышлять и радеть» о пользе низовых казаков, но зато требовал от них не сношаться ни с какими государями помимо ведома малороссийского гетмана: «А что к нам великому государю к нашему царскому величеству ты ж нашего царского величества подданной в листу своем писал о волностях войска низового запорожского и о том по нашей государевой милости тебе нашего царского величества подданному ведомо по нашим государским грамотам, каковы к тебе посланы с подьячим с Тимофеем Протопоповым и чрез почту, что нашим царского величества послом, посланным к султану турскому о тех делех наказано и в нашей царского величества грамоте писано, велено им о том промышлять всякими меры, а ныне к тем же нашим царского величества послом наша государская грамота о том в дорогу послана ж и велено потому о том радеть и промышлять с великим радетелным промыслом^[911] нашие государские что пристойно смотря по тамошнему войску низовом за помощию Божиего учинить, чтоб кошевой атаман и все будучее при нем посполство о том нашем государевом милостивом к ним призренье ведали и на нашу великого государя нашего царского величества милость были надежны и о настоящих своих делех к тебе нашего царского величества подданному писали, а к хану впредь не обослався с тобою нашего царского величества подданным ни о чем не писали и никуды в иную сторону не посылали, а от нас великого государя нашего царского величества к нему кошевому атаману и ко всему низовому войску запорожскому нашу царского величества грамоту послать указали, а какова наша царского величества грамота к кошевому атаману и ко всему посполству послана и с той нашей великого государя нашего царского величества грамоты послан для ведома к тебе нашего царского величества подданному список с сего ж нашего царского величества грамотою, а ту нашу царского величества грамоту тебе нашего царского величества подданному войска запорожского обоих сторона Днепра гетману Ивану Самойловичю послати б от себя на Кош с кем пригоже по своему рассмотренью, буде пристойно, а в которое время прежнего кошевого атамана Ивана Стягайла переменили и за какие причины, – о том бы разведав к нам великому государю к нашему царскому величеству писал ты нашего царского величества подданной подлинно»^[912].

В это же время смута, произведенная в Москве раскольниками во время управления государством царевной Софьей, отозвалась на Украине и Запорожье, впрочем, в обоих под влиянием близких казакам соседей, поляков: поляки все еще никак не могли помириться с мыслью о потере Малороссии и при всяком благоприятном случае простирали свои руки на Украину. Воспользовавшись смутой в Москве, польский король Ян III Собеский приказал отправить на Украину и Запорожье «прелестные листы», чтобы оторвать Малороссию от России. Эти листы вручены были монахам Феодосию Храпкевичу и Ионе Зарудному; им дана была особая инструкция, с чего начать, как действовать, что обещать и чего избегать. Самая инструкция состояла из шестнадцати пунктов, и два из них касались Запорожья: в одном пункте сказано было, что Запорожье, через уступку Украины по Днепр туркам, заперто и через то должно погибнуть, а вместе с ним должно погибнуть и самое имя казаков. В другом пункте инструкции приказано было внушать украинскому войску быть заодно с Запорожьем, чтобы выбиться из неволи негодного и невоинственного человека (гетмана Самойловича) и тянуть к польскому королю, который и любит, и почитает с младенчества украинский народ^[913].

Повод и средства, которыми старался привлечь на свою сторону запорожских казаков польский король, раскрывает под 1682 годом малороссийский летописец Величко. Он говорит, что Ян Собеский воспользовался просьбой германского императора, ведшего войну с турками, и стал засылать скрытным способом листы и универсалы на Украину и Запорожье, приглашая казаков на службу с платой по 12 талеров в месяц на человека: «Позасылавши свои листы и универсалы для Запорожской Сечи, посланцы короля перебавляют и захватывают людей наших и войско низовое на житье в Тогобочную пустую Украину, а особливо на затяги военные, обещая обманчивые великие свои респекты и давние вольности, в особенности же поступают великую плату товариству затяжному»^[914].

Само собой разумеется, что о сношениях польского короля с украинскими и запорожскими казаками гетману Самойловичу донесено было немедленно, а гетман, в свою очередь, поторопился сообщить о том в Москву^[915]. Московское правительство, узнав об этом, поспешило прислать приказание гетману воздерживать ненадежных и легкомысленных людей от «лядских прелестей». Вследствие этого приказания гетман написал к украинским казакам несколько универсалов, в которых внушал им отстать «от шкодливых, на Запорожье возросших, лядских прелестей и отводить от того же малоумных и легкомысленных людей, чтобы сохранить, помощию всесильного Бога, целость Украины»^[916].

Вслед за этим послана была в Сечь, на имя кошевого атамана Трофима Волошанина, царская грамота с извещением о вступлении на престол, после смерти Федора Алексеевича, Петра Алексеевича и об учиненим кошевым атаманом со всем войском, в присутствии стряпчего Бартенева, присяги на вечное и верное подданство новому государю. Гетман Самойлович, пересылая эту грамоту, со своей стороны предписывал запорожцам отстать от всяких сношений с Крымом и быть верными России. Запорожцы, учинив присягу, отправили от себя в Москву куренного атамана Паска Васильева и товарищей с поздравительной грамотой к государям Иоанну и Петру Алексеевичам по поводу принятия ими российского престола^[917].

В конце июня того же года запорожцы послали посольство с письмом к царю из 38 человек, во главе со Степаном Белым и Яковом Проскурою, которое прибыло в Москву 3 июля.

В своем письме запорожцы прежде всего сообщали царям и великим государям Иоанну и Петру Алексеевичам об учиненной ими, в присутствии царского стольника Александра Протасьева, присяге на верное и вечное подданство Москве и об обещании не ссылаться, без воли государей, с соседними государями, немедленно сообщать в Москву о всяком приезде в Сечь послов польского короля и крымского хана. Вслед за тем казаки извещали царей «о снятии кошевого атаманства», во время самой присяги, с Трофима Волошанина и «об избрании всем низовым войском запорожским» Василия Алексеенко кошевым атаманом. Далее запорожцы просили царское величество пожаловать их жалованьем, сукнами, порохом, свинцом, хлебными запасами и дозволить войску вольную добычу зверя, рыбы и соли в низовьях Днепра и в полевых речках, как было раньше того при царе Алексее Михайловиче, но потом не стало того со времени царя Федора Алексеевича, когда Москва заключила с Турцией и Крымом мирный договор и когда через то кизыкерменский бей запретил запорожцам проход на Низ Днепра.

Цари, по ходатайству и по челобитью гетмана Ивана Самойловича, приняли лист запорожцев, всем посланцам их «государские очи милостиво видеть повелели», войско низовое за учиненную им присягу милостиво похвалили, но зато внушали ему никаких противных поступков не чинить, никаким «плевосеятельным» речам и письмам не верить, ни на какие «прелести» и тайные и явные присылки не склоняться, с гетманом Иваном Самойловичем быть в соединении и должном послушании. За все то царское величество, пресветлейшие цари и великие государи, обещали держать запорожское войско в своем «призрении и от неприятелей в обороне» и извещали об отправке к нему на Кош еще 13 июня, со стольником Гавриилом Суворовым, денег, сукон, зелья и свинца. «А посланцев ваших было к нам в приезде 38 человек, а 10 человек оставлено в Батурине, и тебе бы нашего царского величества подданному кошевому атаману Василью Алексенку посланцов своих к нашему царскому величеству впредь присылать по прежнему обыкновению по 10 человек, а больше того указанного числа не присылать. А что кизыкерменский бей вниз турских городков чинит вам в добычах ваших сухим и водяным путем помешки и заказ, и мы великие государи, наше царское величество, писали о том к султану турскому, чтоб он хану крымскому и бею кизыкерменскому приказал и указ свой к ним послал, чтоб они по мирным договорам жили с вами в совете и волностей ваших и добыч водяным и сухим путем не отъимали и заказу вам в том не чинили, а знамени и пушек с посланцы вашими на Кош вам ныне не посылано для того, чтоб присылкою того знамени и пушек мирным договорам, каковы у нас ваших государей у нашего царского величества с султаном турским и с ханом крымским учинены, какой противности не учинить, а учинен вам о том наш великих государей указ впредь будет. А что у тебя кошевого атамана и у всего войска низового объявитца ныне и впредь каких ведомостей, и вам бы писать о том нашего царского величества к подданному гетману Ивану Самойловичу и ссылатись с ним и советовати о важных делех почасту, а вышепомянутые ваши посланцы, которые были на Москве и наши государские очи видели и которые оставлены были в Батурине, нашим государским жалованьем пожалованы и на Кош отпущены»^[918].

Отправив грамоту запорожским казакам, цари вслед за тем велели отправить гетману копию с грамоты о мирном договоре России с Турцией. Гетман Иван Самойлович, извещая царей Иоанна и Петра Алексеевичей о получении им копии с монаршей грамоты, «дерзновенно» доносил своим листом (20 июля), что ему кажется «досадительной и вредительной» та из статей, которая касается Запорожья: «Не выговорено, чтобы войско запорожское, сообразно своим древним вольностям, имело права ходить по реке Днепру, вниз, и по полевым речкам для рыбной и звериной ловли и для добывания соли, что султан турецкий запрещает, а визирь говорит, будто бывшие в Крыму от пресветлого монаршего престола послы, чиня с ханом мирные договоры, относительно Запорожья не договаривались, и в записи своей, на мирные договоры учиненной, между иными статьями написали не рядом, а на конце, после всего дела, чего они, султан и визирь, во внимание не принимают». Но кроме этой статьи «досадительными статьями» казались гетману и некоторые другие, как то: об обязательстве русского царя не строить и не подчинивать на той (левой) стороне Днепра городов и крепостей; о дозволении туркам заводить между Бугом и Днепром «людские и владельческие селения» и о беспрепятственном переходе людям с русского на крымский берег Днепра^[919].

10 ноября кошевой атаман Григорий Иванович Еремеев извещал гетмана Ивана Самойловича о приходе к казакам и поселении на Запорожье четырех человек волохов с их имуществом, пришедших «с межи бусурманов» в Запорожье.

В ответ на это извещение гетман Самойлович отправил в Сечь, 1 декабря 1682 года, с целью так или иначе добыть у запорожцев «польскую инструкцию». В этом письме Самойлович прежде всего упрекал запорожцев в том, что они, несмотря на много раз высказанные им просьбы, не присылают ему «прелестной инструкции», которая доставлена им через Ворону из Польши; затем поставлял им на вид то, что раньше этого, за жизнь Ивана Серко, все, самые секретнейшие, письма, отовсюду шедшие на Кош, никогда не скрывались перед гетманом; далее доказывал, что между «одностайным запорожским войском» нужно и в городах и на Низу всегда иметь единомыслие, ничего ни перед гетманом, ни перед государем не таить; наконец, напоминал о присяге, данной войском, верно, до кончины своей, служить всероссийским великим государям и ничего пред ними не утаивать, да и можно ли что скрывать перед государем? Как перед Богом, так и перед монархом поступков не утаивают. «Итак, именем Бога убеждаем вас поступать разумно и верить, чтоб вам, добрым молодцам, и на будущее время было хорошо; не нарушайте вашей прежней верности и не теряйте тем издавна, от предков, добытой вами и славы, и чести… Да о чем сами-то поляки хлопочут, искушая вас своими письмами? Конечно, о том, чтобы мы заколотились между собой, а они, глядя на наше падение, радовались бы тому и тешились. Сами вы, добрые молодцы, старые товарищи, знаете польскую ласку и расположение, как, еще в недавнее время, поляки всякими способами губили и истребляли нашу братию, казаков на Украине, и как теперь в их польской державе православная вера наша, за которую от века запорожское войско убивается, унижена». Заканчивая свое письмо, гетман Самойлович извещал запорожцев о том, что к нему прибыл из Сечи посланец Опанас Губа с товарищами, привезший с собой бежавших из басурманской земли волохов, но не привезший лядской инструкции, которую гетман так хотел получить от запорожцев: хотя все волохи в своих поступках – люди непостоянные и ожидать от них никакого проку нельзя, однако, так как они «заневоленные» христиане и бегут до христианской веры, то гетман должен оказать им должное внимание. Напоминая запорожцам снова о присылке польской инструкции, гетман сообщал, что ему прислано от царского величества 50 половинок сукна, и волен он, гетман, отправить или не отправить то сукно запорожскому войску, и когда войско пришлет значного казака с польской инструкцией, то тогда получит и царский подарок^[920].

На все изложенные гетманом требования кошевой Григорий Иванович отвечал ему тем, что прислать листы и инструкции он, без согласия всего войска, не может.

Вслед за тем гетман стал получать известие за известием о грабежах и разбоях, чинимых толпами своевольных запорожцев над проезжавшими через их степи купцами, о чем доносили ему переволочанский дозорный Иванович и полтавский полковник Павел Семенов. Так, в это время запорожские казаки Иваника и Лихопой, проживавшие «по ласке» самого гетмана Самойловича в зимнее время «на станции» в Полтавском полку, услыхав о проходящих из Сечи на Украину богатых купцах, трех татарах и двух армянах, прибрали к себе ватагу из своевольных казаков всякой «збродни» на 20 конях и сделали «засежку» на купцов в 20 милях от Сечи, в урочище Ковтобах. Когда купцы поравнялись с местом засады Иваники и Лихопоя, то последние объявили им, что кошевой атаман требует их возвращения назад, в Сечь. И когда купцы отошли немного назад, то ватага бросилась на них, взяла у них три арбы с добром, а их самих побила и потопила в Ковтобах. Другие из таких же своевольников, пешие, делали нападения на людей, проезжавших по трактовым шляхам, и однажды наскочили на одного украинского торговца, родом из Кобеляк, ехавшего из Сечи с рыбой. Они забрали у него рыбу и ковш, а когда он, заплакав от горя, стал их корить и грозить им казнью, то они отвечали, что казни никакой не боятся, и пошли себе прочь от шляха. Из таких «збродников», кроме названных, известны были еще Гусачок и Куличок.

Последнего еще раньше того времени поймал, с двумя конями, на Украине полтавский полковник, коней у него отобрал, а самого его велел было послать в Батурин, но он, имея других «зайвых» коней, ушел в Сечь к запорожцам, а запорожцы, как бы ничего не зная о действиях Куличка, стали писать письма к полтавскому полковнику с требованием вернуть взятых им коней^[921].

Отказывая гетману в присылке польских писем, запорожцы в то же время не переставали просить царей о собственном жалованье: в конце июля 1683 года из Запорожья в Москву отправлены были с этой целью кошевым атаманом Григорием Ивановичем посланцы Трофим Волошанин и Юрий Андреевич с товарищами; кроме жалованья, посланцы просили и о том, чтобы цари отправили требовательную грамоту турецкому султану о дозволении запорожцам свободно ходить в турецкие и татарские городки для добычи рыбы и соли. На эту просьбу из Москвы ответили запорожцам грамотой, 7 августа, в которой обещалось исполнить просьбу казаков, но вместе с тем требовалось, чтобы казаки непременно прислали «прелестную инструкцию польского короля»^[922].

Но запорожцы по-прежнему оставались непреклонны: 31 января 1684 года гетман жаловался на их непостоянство, all марта он извещал государей Иоанна и Петра о разбитии запорожцами татарского гонца: «Хан жалуется на разбойников запорожцев, что они его ханского гонца, от султана турского возвращающегося, разбили и животы при нем будучие разграбили и самого его в полон взяли». Хан просил наказать «разбойников запорожцев» и возвратить пограбленное ими добро, в противном случае грозил набегом на Украину^[923]. Великим постом того же года гетман имел новую неприятность от запорожцев: в это время он отправил за реку Самару, левый приток Днепра, несколько сот человек великороссийских ратников и казаков Гадячского полка с приказанием выжечь, ввиду безопасности от татар, всю степь по левую сторону реки. На посланных гетманом людей наткнулся запорожский разъезд и сильно напугал их. Тогда гетман, узнав о происшедшем, послал к запорожцам через гадячского полковника Вечорку свой лист. Запорожцы, прочитав тот лист и узнав в то же время о царском указе, касавшемся построения вдоль Днепра от Самары крепостей, пришли к заключению о том, что русские имеют намерение оттеснить низовое войско от Днепра и его лугов, и написали гетману просительное письмо, в котором объясняли столкновение своих конных разъездных с людьми гетмана простым недоразумением, царское приказание о построении самарских крепостей – нарушением староказацких прав и привилегий, и в заключение письма просили гетмана забыть всю прежнюю вражду и ненависть к ним и не допустить до падения Украину и Запорожье^[924]. Просьба запорожцев оставлена была, однако, без последствий, и вражда их на гетмана через то усилилась.

Тем временем в Западной Европе произошло важное событие – поражение, в 1683 году, под стенами австрийской столицы Вены, огромной турецкой армии от соединенных сил германского императора Леопольда и польского короля Яна Собеского. Но турки, несмотря на свою неудачу, готовились к новой борьбе с Польшей и Австрией. Тогда император и король начали искать себе союзников для борьбы с турками и между другими обратились к московскому правительству. Москва, потерпевшая перед тем неудачу в борьбе с турками под городом Чигирином, естественно, не могла отнестись к такому предложению равнодушно. К тому же, оказывая помощь Польше, она могла продлить время Андрусовского перемирия с правительством Речи Посполитой и поставить вопрос о том, чтобы навсегда удержать за собой священный для всей России город Киев, уступленный русским пока лишь на известное время. Сообразив это обстоятельство, московские правители изъявили свое согласие на священный союз против турок, но потребовали от польского короля уступки в пользу России Киева. В январе 1684 года начались переговоры по этому поводу, но уполномоченные с той и с другой стороны 39 раз съезжались по этому случаю и не пришли ни к какому соглашению: поляки не хотели уступить Москве Киева, русские не хотели подать Польше помощи.

Тогда польский король решил привлечь к себе, помимо воли московских правителей, запорожских казаков. 5 мая Ян Собеский послал к кошевому атаману Григорию Ивановичу Еремееву и всему низовому войску письмо с известием об отправлении на Кош через двух комиссаров, Порадовского и Мондреновского, с товарищами 1000 червонцев и других подарков с убеждением склониться на сторону Польши против турок и татар и с просьбой проводить польских послов к калмыкам^[925]. Прибыв в Сечь и сделав здесь свое дело, комиссары от себя и от кошевого атамана Григория Еремеева^[926] отправили посланцем запорожца Грицко к донским казакам и калмыкам, приглашая их к себе на помощь. По этой присылке донское войско отписало польскому королю, что время для похода (весна и лето) истекло, а кошевому Григорию Еремееву ответило, что оно во всем с ним будет держать совет и списываться. Тем не менее на просьбу комиссаров и кошевого поднялось 200 человек донцов и 70 человек калмыков; они вышли в Запорожье, к речке Солоной, и отсюда, вместе с польскими комиссарами и кошевым Григорием Еремеевым, пошли в Польшу. Московское правительство, узнав об этом, отправило к донскому войску грамоту с крепким приказом, чтобы впредь никто не дерзал чинить такого своевольства и тем не наводить государского гнева и опалы, а запорожского посланца Грицко с письмом кошевого Еремеева прислать в Москву^[927]. Кошевой нашел полезным для войска известить об этом гетмана через особого посланца, куренного атамана Софрона, а гетман нашел необходимым донести об этом в Москву, причем от себя присовокупил, что он еще зимой задержал у себя пришедших в Батурин, с Иваном Стягайло, нескольких человек запорожцев и заменил соболя сукном при выдаче жалованья низовому войску.

Между тем польский король Ян Собеский, так настойчиво добивавшийся союза с Москвой и не преуспевший в том, снова возобновил переговоры о том с московским правительством. К тому принуждала его неудача в борьбе с турками, в 1684 году, под Каменцом. Для того чтобы «удержать правую руку султана», нужно было направить против турок малороссийского гетмана с казаками. Московское правительство снова выразило свое согласие на союз с Польшей, но с тем же условием закрепления за собой Киева. По этому поводу спрошено было мнение у гетмана Ивана Самойловича. Самойлович представил в Москву, 12 января 1685 года, через находившегося там своего посланца Василия Кочубея, обширную «инструкцию» вместо ответа на предложенный ему вопрос. В этой «инструкции» он коснулся и Запорожья: «Горше всего снедает нас жалость, что польская сторона природною лукавою хитростию своею на Андрусовской комиссии доступила таких речей, которые как взглядом Киева, так и взглядом Запорожья ныне великих государей наших стороне с шкодою остаются… И тако то лукавою хитростию своею тая лядская сторона в договорах перемирных вымогши тое, абы Запорожье как до их великих государей належит, так и им належало, теперь с той причины берет себе способ вдиратися во всю Малую Россию и своими прелестями тое еще раз запорожцам в свежую приводит память, будто сей край дедичный правом Польше приналежит и будто когда отданный в то время в польскую область быти мает, а не только запорожцам то прикладывают, но и городовым оседлым людям малороссийским в прелестных своих проповедях недавно перед сим прекладали». Гетман хотел во что бы то ни стало отобрать Киев от Польши: как отстоял его «Божиея премудрости вразумлением великий государь царь Алексей Михайлович, так и наследники его державы должны содержать вечно за собой тот город. Кроме того, подобает им, великим государям, и от Запорожья, для лучшего державы их монаршей охранения власть лядскую отставите»^[928]. Помимо этого, гетман высказал в своей «инструкции» и многие другие свои соображения, но они касались исключительно Украины, а не Запорожья.

В течение всего этого времени военные действия поляков с турками и татарами не прекращались. В 1685 году в Молдавии действовал коронный гетман Яблоновский; но поляки и на этот раз не были счастливы в борьбе с турками, а потому вопрос о союзе с Москвой снова был поднят. На этот раз коронный гетман хотел привлечь на свою сторону, по крайней мере, Запорожье, но ни московскому правительству, ни украинскому гетману это не понравилось.

В сентябре того же года гетман Самойлович, занося жалобу царям Иоанну и Петру Алексеевичам на польского коронного гетмана Яблоновского за то, что он называет его гетманом только заднепровским, а не гетманом обеих сторон, вместе с этим извещал о военных действиях польских войск против татар и турок, выражал свое негодование на поляков за то, что «они радеют о заключении с неверными мира, а подданных царского величества, московских государей, к войне прелестию своею поощряют, чтоб чрез такие причины турская и татарская сторона против великих государей стороны взяла ожесточение».

Излагая о таких намерениях поляков и о могущем через то произойти вреде для России, гетман Самойлович коснулся и запорожских казаков. «Да и запорожцы как неправдивы суть, так и лживы показались, что чрез своих посланных Афанасья Губу с товарищи писали ко мне да и после также отозвались, будто они по истине вам великим государем радеют и мне гетману повиноваться будут и никуда на сторону листов своих не посылают и ничего без моего гетманского совету починати не будут; а ныне ложь их явно учинилась, понеже донские в своем прежде реченном листе к ним запорожцам то изобразили, что они к ним о полской посылке посланника нарочного от себя на Дон присылали и имеет то у них запорожцев быти, что тою же полскою прелестью надуты будучи, хотели б также, как и донские против турской и татарской стороны приняти воинской промысл о чем и снова их склонные проникают, толко будучи пред нашими очима в частных и беспрестанных увещаниях не могут имети на то способу, для которых мер хотя они запорожцы недостойны были премилосердой милости вашей монаршеской и нашего гетманского спомогателства, однако когда вы, великие государи, для славы преславного имени своего изволили их обослати своим монаршеским жалованьем, тогда примерялся к вашей монаршеской вашего царского пресветлого величества воле и неколико еще имеяй надежды, что когда ни есть за приводом желателных молотцов, меж ими будущих в верности своей к вам, великим государям, постоянствовати будут, послал им на Запорожье при вашем монаршеском жалованье 2000 золотых и 10 куф вина, а в присылке того запасу им подводами отговорился, было им совершенно для того, что посполитым людем есть великая обида в тех подводех, однако потом когда Трофим Волошанин, атаман бывшей кошевый, с товариществом несколько на десять в Киеве по обещанию на поклонение святым местам, заехали ко мне в Батурин, отдав мне гетману честь и имянуяся быти верными вашими великих государей работниками, просили крепко всему войску вспоможения запасу, и я на то их желательных людей прошение, хотя и тех, которые в злобе суть, хлебом к верности вам великим государем привлечь, велел им отвесть запасу 1000 бочек, с которым запасом тотчас по отпуске преждереченных запорожцев послал сотника батуринского Ерему Андреева, чрез которого каков от себя лист на Запорожье к войску с обличением атамана запорожского непорядку писал, того список к вам великим государем посылаю тут же, тут же посылаю в приказ Малыя России 2 листа из Переволочни, от дозорцов наших перевозного ко мне присланные, в которых изображено, что запорожцы и кроме полских беспрестанных прелестей имеют ныне побуждение от донских казаков, которые их запорожцев на то дело приводят, чтоб с татарами воевали, по которым мерам они запорожцы склонны к войне, где и во время приему милостивого вашего монаршеского жалованья, некоторые блеяли на раде доведетца де им с татары розмиритца, а иные и спосреди их обретаютца такие промышленники в полях, что татарам вредят и людей наших за пристойными промыслы ходячих грабят и показуетца от них неудержимое зло, для которых своих недобротворений недостойны были милости вашей монаршеской, которая им всегда от монаршеских ваших щедрот непрестанно изливаетца, в которой злобе, понеже и запорожцем и донским казаком полская прелесть есть предводитель, и я на полскую обманчивую лукавность негодую прозирая мысленным рассуждением, что они поляки не токмо чрез то войну турскую на преславное ваше росийское государство обратить хотят, но и сами нечто злое доказать помышляя, желают, чтоб имя их меж запорожцы и меж донскими было и дале памятно и чтоб во время злого их намерения и они на помощное их зло были подняты, для чего и к калмыкам прелесть свою посылают и везде денежные дачи бросают, как слышим, что и на Дон началным войсковым Флору Минаеву теж денежные подарки к нему посланы, того для как принуждает меня моя верность о всем вам великим государям доносить, так я о тех неприятельских вражиих намерениях покорно вам, великим государям, доношу особою верности моей должностию, а для того при запасе по всему войску низовому вместе, а не к атаману кошевому от себя лист писал, чтоб все войско видели его неправые поступки, на который лист мой о приеме запасу и о нем атамане как ко мне отпишут, о том вам, великим государем, я верный подданный учиню известно и о том покорно тут доношу вам великим государем, был у меня Петр Мурзенко, донских казаков несколько человек, которые ходили молитися по обещанию своему в Киев и я имея усердную ревность о превысокой вашей великих государей чести, которую не только нам верным вашим царского пресветлого величества подданным, но и всем окрестным народом чтити достоит и видя, что донские не хранят той таковым своим ослушанием указу вашего монаршеского, зачиная войну мимо вашей монаршеской воли, рассудил пристойно быти послать мне к донским казакам лист, предлагая им приятелски, чтоб они ваше царского пресветлого величества повеление соблюдали и прелесных полских подсылок не слушали и войны мимо вашей великих государей воли не вчинали, понеже всякое дело их, без вашего великих государей указу начинающееся, не может имети прибылного конца и того моего листа, писанного к донским, список при сем листе в Малоросийской приказ посылаю и естли то угодно вам, великим государям, прошу о том милостивого извещения; если было неугодно, то я болши к ним донским писать не буду, однако верностию моею предлагаю, дабы вашим царского пресветлого величества указом запретителным донские в тех своих самоволных начинаниях воздержаны были, гонца ханского вышеименованого задержал есмь при себе не малое время для того, чтоб он за скорым отпуском в проездех не пропал, того для за возвращением из царствующего града Кутлуши-мурзы, гонца ханского, у вас великих государей бывшего и его с ним мурзою отпустил, а каков лист чрез него писал к хану, список тут же в приказ Малыя Росии посылаю и сей мой лист чрез нарочного моего гонца товарища сотни батуринской Дмитрея Нестеренка, который при посланых ваших великих государей на Запорожье был, к вам великим государям посылая, отдаю себя премилосердой вашей монаршеской благостыни. Из Батурина сентября в 28 день 1685 году. Вашего царского пресветлого в-ва верный подданный и нижайший слуга Иван Самойлович, гетман войска вашего царского пресветлого величества запорожского»^[929].

О намерениях запорожских казаков кроме гетмана Самойловича знали и сами татары: так, 26 октября кизыкерменский бей Белей через посланцев, отправленных от наместников крымского хана и перекопского бея в Сечь, писал казакам письмо, в котором высказывался, что, ввиду установившегося между Портой и Россией святого мира, запорожцы обязаны непременно прекратить свои набеги на селения и города мусульман; а между тем они вовсе и не думают о том, беспрестанно делают шкоды кизыкерменским и крымским жителям, захватывают по десяти и даже по пятидесяти лошадей у татар, наносят им большие убытки и нарушают общий покой. В заключение письма бей требовал от кошевого атамана дать ему надлежащий ответ через крымских посланных и вместе с тем послать своего войскового есаула на Низ Днепра, чтобы согнать оттуда всех вольных казаков в Сечь, запретить им впредь делать всякие шкоды мусульманам и, ввиду избегания неприязни между Россией и Портой, навсегда усмирить своевольников. На это письмо запорожцы отвечали листом, что «нестатечная» та речь, чтобы ради гультяев и своевольников выгонять с Низу Днепра и его веток добрых молодцов, и что естественнее будет самим татарам остерегаться и ловить своевольников и поступать с ними по своему усмотрению^[930].

В следующем, 1686 году запорожцы снова вошли в пререкания с гетманом Самойловичем. Поводом к этому послужило следующее обстоятельство. Вскоре после праздника Рождества Христова гетман получил известие о том, что жители орельских городов^[931] разбили где-то в поле крымского посла и с ним вместе «замордовали» московского гонца. Вместе с этим пошла «суспеция и ураза», что в этом деле принимали участие и запорожцы. Тогда гетман послал универсал орельским жителям, а вслед за тем через особого посланца отправил «вельми доткливое» письмо и к запорожским казакам, в котором укорял их в совершенном ими злодеянии. На то письмо запорожцы отвечали гетману собственным письмом, в котором энергично отстаивали свою непричастность к позорному делу, резко выражали свое негодование за бесчестие, возводимое гетманом на низовое товарищество, и тут же припоминали ему всю неблаговидность его стремления оттеснить казаков от речки Самары, днепровских лугов и веток.

«После разрушения Чигирина ваша мосць, мосце пане, писали к вам и обещали всеми силами вашего реймента усердно защищать вас от неприятельского бусурманского нападения. А теперь оказывается иначе, не защищать, а разорять наше низовое войско, ваша мосць, выискиваете способы: чтобы вытеснить нас из лугов и веток днепровских, вечных наших жилищ, вы посоветовались с московскими боярами, а больше всего со своим сватом Шереметевым^[932], и решили построить города ниже Самары по-над Днепром, чего мы никогда от вас не ожидали… Изволь, ваша милость, впредь с ними (доносчиками) жить и нас, войска запорожского, ни в чем не трогать и не досаждать; мы тоже с своей стороны не станем докучать вашей рейментарской милости, сообразно пословице: святый Бернардине, мы тебе не молимся, ты нас не милуй»^[933].

В это время у запорожских казаков кошевым атаманом был Григорий Сагайдачный. Задумав поход против турских и крымских людей, Сагайдачный написал о том письмо к донским казакам и просил у них содействия. Но донцы, получив письмо Сагайдачного, отослали его в Москву, и из Москвы отправлен был указ гетману Самойловичу о том, чтобы ни жители малороссийских городов, ни запорожские казаки отнюдь не чинили бы ни с турками, ни с татарами никаких задоров и держались бы с ними на мирной ноге^[934].

В 1686 году, по истечении тридцатилетнего Андрусовского перемирия, между Россией и Польшей заключен был, 21 апреля, вечный мир. 1 мая отправлен был из Москвы в Сечь с известием об этом подьячий Федот Рогов; он привез царскую грамоту на имя кошевого атамана Федора Иванова, в которой говорилось о мире русских с поляками, о бытии Киева и Запорожья со всеми черкасскими городами в вовеки неподвижном подданстве у России и о походе их на татар и турок^[935].

Весть о заключении Польши с Россией вечного мира немедленно дошла и в Крым и была очень неприятна крымскому хану. В борьбе с польским королем хан рассчитывал на помощь со стороны запорожских казаков, но теперь запорожцы не могли уже действовать вопреки воли московских правителей.

1 июня 1686 года в Москву прибыли от кошевого атамана Федора Иваника^[936] и всего низового войска посланцы Трофим Волошанин да куренной атаман Василий Кузьмин с 50 казаками – с просьбой о жалованье и с разными вестями о намерениях крымцев. Явившись в приказ Малой России, запорожские посланцы дали следующее показание:

«К великим государям царям и великим князьям Иоанну Алексеевичу, Петру Алексеевичу, всея Великия, и Малыя, и Белыя России самодержцам, послали их кошевой атаман и все войско запорожское бить челом за их царского величества милости; хан крымский, по их царского величества указу и по грамоте, какова послана была к хану крымскому о их обидах, позволил им, войску запорожскому, быть в промыслах для звериной и рыбной ловли без всякого налога и без десятины; а о соляных промыслах, чтоб соль им брать беспошлинно, писал он, хан, к турскому султану. Да и о том послали их кошевой атаман и все войско бить челом великим государям, их царскому величеству, чтобы великие государи пожаловали их, велели к ним послать на Кош своего великих государей жалованья по прежнему их государскому указу. А с грамотою великих государей их царского величества к крымскому хану посылали атаман кошевой и все войско запорожское Трофима Волошанина да Василия Кузьмина с товарищами. А как они были в Крыму, то ханский визирь, призвав их к себе, говорил им, не будет ли от них помощи против польского короля: в прежнее время от них, без ведома царского величества, запорожские казаки, собравшись до 500, 600 и даже до 1000 человек и назначивши себе полковника, ходили с ними, крымцами, на войну вместе. Они же, Трофим с товарищами, на то визирю сказали, что хотя раньше того так и водилось, но ныне без воли и указа царского величества делать они того не будут. В то время хан крымский, нурредин и калга султаны были в Крыму и турский султан прислал в Крым своего каймакана с жалованьем и с приказанием, чтобы хан и султаны, собравшись со всеми крымскими силами, немедленно шли на войну, потому что польский король, собравшись со своими силами, хочет идти под Каменец-Подольский».

Вести, привезенные запорожскими посланцами в Москву, очень понравились московским правителям, и запорожскому войску с его старшинами назначено было жалованье: кошевому атаману Федору Иванику – две пары соболей, по семи рублей пара, 2 сорока соболей, по пятидесяти рублей каждый сорок; судье, есаулу и писарю по паре соболей в семь рублей пара да по сороку соболей, в пятьдесят рублей каждый сорок. Кроме того, тому ж кошевому атаману на шапки два вершка бархатных, камки куфтерю да атласу гладкого по 10 аршин, 2 портища сукна кармазину, по 5 аршин портище; судье, есаулу, писарю по вершку бархатному, по 5 аршин сукна кармазину да по атласу – по 10 аршин атлас человеку; всему войску да кошевому атаману – 150 половинок сукон анбургских, 50 сукон половинок шиптуховых, которые велено было дослать к 150 половинкам, посланным в прошлом году из приказа Малой России. Для отправки царских подарков на Сечь назначен был стольник Лев Миронов Поскочин. Не забыты были также и посланцы запорожские, прибывшие в Москву: им велено было выдать, сверх поденного корму и приказной дичи, рыбы соленой белужины и осетрины, хлеба, калачей, круп, соли, перцу, чесноку и луку на 4 рубля, питья с отдаточного двора – вина 10 ведер, меду столько же, пива 30 ведер; кроме того, особое «царское милостивое жалованье»^[937].

Посланцы запорожских казаков отпущены были из Москвы 18 июня, и вместе с ними в тот же день послана была царская милостивая грамота кошевому атаману «Федору Ивановичу» и всему бывшему при нем поспольству^[938].

Примечания

1

Наливкин. Русско-сартовский и сартовско-русский словарь. Казань, 1884, 57.

(обратно)

2

Левшин. Описание киргиз-кайсацких орд. СПб., 1832, II, 47.

(обратно)

3

Яворницкий. Путеводитель по Средней Азии. Ташкент, 1893, 171, 173.

(обратно)

4

Герберштейн. Записки о Московии. СПб., 1866, 339.

(обратно)

5

Мельник. Мемуары Южной Руси. Киев, 1890, I, 68; примет. 2-е.

(обратно)

6

Соловьев. История России, М., 1865, V, 117.

(обратно)

7

Архив мин. ин. дел, дела турец., № 1, 63, 160, 244.

(обратно)

8

У г л а и е – многочисленные потомки царей от равных жен.

(обратно)

9

Хартахай. Истории, судьба крым. татар // Вест. Евр., 1866, VI.

(обратно)

10

Зубрицкий. Критико-историческая повесть о Червонной Руси. М., 1845, 388.

(обратно)

11

Szajnocha. Dwa lata dziejow naszych, I, 41.

(обратно)

12

Мельник. Мемуары Южной Руси, 6.

(обратно)

13

Акты Южной и Западной России, II, 157.

(обратно)

14

Максимович. Собрание сочинений. Киев, 1876, I, 310.

(обратно)

15

Kronika Marcina Bielskiego, Sanok, 1856, II, 882.

(обратно)

16

Антонович. Лекции по истории мал. казачества. Киев, 1882.

(обратно)

17

Акты Западной России, том I, № 170, II, № 1.

(обратно)

18

Архив Юго-Западной России. Киев, 1863, т. I, ч. Ill, № 1.

(обратно)

19

Земельная собственность Польши разделялась на два вида: имения наследственные и имения, отдаваемые во временное владение; в числе последних были староства; староства раздавались королями, в виде награды, равным сановным лицам, которые оттого назывались старостами (Карнович. Замечательные богатства в России. СПб., 1885, 257).

(обратно)

20

Акты Южной и Западной России, I, 219.

(обратно)

21

Piasecki. Kronika, Krakow, 1870, 52.

(обратно)

22

Kronika Marcina Bielskiego, II, 950

(обратно)

23

Kronika Bielskiego, II, 963, 991; Самовидец. Летопись, 1878, 329.

(обратно)

24

Соловьев. История России, М., 1865, V, 434, 437.

(обратно)

25

Kronika Marcina Bielskiego, II, 1043.

(обратно)

26

Миллер. Истор. сочинение о Малой России, М., 1847, 3, 4.

(обратно)

27

Город Черкассы построен при литовском князе Витовте (1392–1430) и осажден пятигорскими черкесами, выведенными сюда с крайнего юго-востока Европы (Антонович. История Великого Литовского княжества, 62, 63). Город Канев возник около того же времени и населен выходцами из теперешней Полтавской губернии.

(обратно)

28

Kronika Marcina Bielskiego, 1055, 1059.

(обратно)

29

Акты Западной России, II, № 195.

(обратно)

30

Акты Южной и Западной России, II, 141.

(обратно)

31

Речка левого берега Днепра, выше лимана.

(обратно)

32

Акты Южной и Западной России, I, 109.

(обратно)

33

Kronika Marcina Bielskiego, II, 1093.

(обратно)

34

Антонович. Лекции. Киев, 1882; Акты, II, 3–4.

(обратно)

35

Воейков. Историческое описание земли войска Донского, Новочеркасск, 1889, 4.

(обратно)

36

Kronika Marcina Bielskiego, II, 1100; Гвагнин в Собрании историческом Лукомского: Летопись Самовидца. Киев, 1878, 333.

(обратно)

37

Описания украинских замков // Киевская старина. 1884. Август, 588.

(обратно)

38

Там же, 589.

(обратно)

39

Бантыш-Каменский. История Малой России. М., 1842, I, 99, 101.

(обратно)

40

Киевская старина, 1884, IX, 587; Антонович. Исторические деятели Юго-Западной России. Киев, 1885, I, 2; Максимович. Собрание сочинений, I, 310.

(обратно)

41

Киевская старина. 1889. Март, № 3, 741.

(обратно)

42

Архив Юго-Западной России, т. III, ч. III, 4.

(обратно)

43

Киевская старина. 1884. Сентябрь, 45.

(обратно)

44

Миллер. Рассуждение о запорожцах. М., 1857, 14, 59.

(обратно)

45

Источники: Летопись по Никонову списку. СПб., 1791, 266, 272–275, 293, 298; Kronika Bielskiego, II, 1145–1449; Korona polska Niesieckiego, 1728–1748, IV, 545; Акты Южной и Западной России, I, II; Горецкий. Мемуары Южной России. Киев, 1890, I, 98.

(обратно)

46

Грамота не датирована месяцем.

(обратно)

47

Акты Южной и Западной России, II, 148.

(обратно)

48

Теперешней Тульской губернии, на 125 верст ниже Тулы.

(обратно)

49

Слово «улус» на татарском языке значит «народ», «племя».

(обратно)

50

Акты Южной и Западной России, II, 152.

(обратно)

51

Акты Южной и Западной России, II, 155, 157.

(обратно)

52

Акты Южной и Западной России, II, 156.

(обратно)

53

Там же, 134.

(обратно)

54

Байда, байдак, на общетюркском языке «буйдак» значит «холостой», «бобыль»: (Наливкин. Русско-сартовский и сартовско-русский словарь, II, 25).

(обратно)

55

Писатель XVI века Леонард Борецкий о кончине Дмитрия Вишневецкого говорит коротко, что он умер «мучительною смертью» от турок (Мемуары Южной России, I, 98).

(обратно)

56

«Чабан» с татарского на русский – овечий пастух.

(обратно)

57

Архив Юго-Западной России, т. І, ч. III, 4.

(обратно)

58

Соловьев. История России. М., 1879, VII, 30.

(обратно)

59

Ригельман. Летопись. М., 1847, I, 21; Гвагнин в Собрании историческом Лукомского: Летопись Самовидца, 333.

(обратно)

60

Соловьев. История России, М., 1887, VI, 237.

(обратно)

61

Антонович. Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I, XXXIII.

(обратно)

62

Акты Южной и Западной России, II, 175.

(обратно)

63

Киевская старина, 1884, август, 601.

(обратно)

64

Мельник. Мемуары Южной России, I, 101–134.

(обратно)

65

Журнал Министерства народного просвещения, 1837, август, 496.

(обратно)

66

Точных указаний о первом кошевстве Кошки не имеется.

(обратно)

67

Величко. II, 380; Грабянка. 25; Летописи Белозерского, 56; Heidenstein. II, 448.

(обратно)

68

Исторические песни мал. народа. Киев, 1874, I, 227, 228.

(обратно)

69

К этому названию подходит Кухарев остров, который лежит между порогами и выше острова Хортицы (Яворницкий. Вольности запорожских Козаков, 73).

(обратно)

70

Кучмань-шлях, шедший через правые притоки Буга Саврань, Кодыму и Кучмань мимо Бара ко Львову (Кулиш. История воссоединения Руси, I, 55).

(обратно)

71

Ни в XVII, ни в XVIII веке не встречается с таким названием речки ниже Хортицы (Яворницкий. Вольности запорожских казаков, 122).

(обратно)

72

Этих рек также не имеется ни на каких планах ни XVII, ни XVIII века.

(обратно)

73

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1358–1360; о том же Александра Гвагнина: Собрание историческое Лукомского в Летописи Самовидца, 329–332.

(обратно)

74

Г-н Новицкий высказывает предположение, что Богданко Ружинский носил и другое имя, Михайлы, по отчеству Евстафиевича; обыкновенно же его называют Богданом Михайловичем (Киевская старина, 1882, II, 83; Исторические песни малорусского народа, I, 166).

(обратно)

75

Князья Ружинские: Киевская старина, 1882, II, апрель, 59–84; Bielskiego, Kronika, Sanok, 1856, 111, 1367.

(обратно)

76

Соловьев. История России, М., 1879, VII, 31.

(обратно)

77

Мельник. Мемуары Южной Руси, I, 136. По словам Бельского, поводом к походу Богданки на Крым было вторжение татар за Днепр и захват ими в местности возле Синявы до 50 000 человек христиан в плен (Kronika, III, 1366).

(обратно)

78

Мельник. Мемуары Южной Руси. Киев, 1890, I, 136.

(обратно)

79

Грабянка. Летопись. Киев, 1854, 22. То же говорит и Гвагнин: Собрание историческое Лукомского, 349, 350.

(обратно)

80

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 380; Грабянка. 21, 260, 349.

(обратно)

81

Niesiecki. Korona polska, 1740, III, 896; Kronika Marcina Bielskiego, III, 1367; Бантыш-Каменский. История Малой России, I, 124.

(обратно)

82

После набега татар на Украину в 1575 году, когда взято было в плен 35 000 человек жителей, послы из русских провинций, по словам современного историка Оржельского, прибыли на сейм в траурной одежде.

(обратно)

83

Исторические песни малорусского народа. Киев, 1874, I, 163.

(обратно)

84

Шмидт пишет «Тчев» (История польск. народа. СПб., 1866, II, 103).

(обратно)

85

Самовидец. 1878, 381; Шмидт. История польского народа, II, 103.

(обратно)

86

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1430; Heidenstein. Dzieje polskie. СПб., 1856, I, 285.

(обратно)

87

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1430–1435, 1440.

(обратно)

88

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1440, 1441; To же Гвагнин в Собрании Лукомского: Самовидец. 1878, 357.

(обратно)

89

Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1874, I, 90.

(обратно)

90

Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1878, I, 91.

(обратно)

91

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1442.

(обратно)

92

Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1878, I, 92, 94.

(обратно)

93

Кулиш. История, I, 93; Шмидт. История польского народа, II, 107.

(обратно)

94

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1440, 1507; Гвагнин в собрании историческом Лукомского: Самовидец. 1878, 357.

(обратно)

95

Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I, 12–14.

(обратно)

96

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1447, 1449, 1454, 1457, 1460, 1467, 1480.

(обратно)

97

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1485.

(обратно)

98

Hammer. Geschichte des osmanischen Reichs, Pest, 1827, IV, 152, 155.

(обратно)

99

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1507, 1444.

(обратно)

100

Albetrandy. Panowanie Stephana Batorego, Warszawa, 1823, 222; Kronika Marcina Bielskiego, III, 1512.

(обратно)

101

Heidenstein. Dzieje polskie. СПб., 1857, II, 361.

(обратно)

102

Albetrandy. Panowanie Stephana Batorego, 387.

(обратно)

103

Соловьев. История России, M., 1879, VII, 32.

(обратно)

104

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1516; Albetrandy. Panowanne Stephana Batorego, 237–239.

(обратно)

105

Летопись Грабянки, 1854, 21, 22; Собрание историческое Лукомского в летописи Самовидца, 1878, 349; Сборник летописей. Киев, 1888, 3; Ригельман. Летопись, I, 25.

(обратно)

106

Kronika Marcina Bielskiego, III, 1441.

(обратно)

107

Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1874, I, 94.

(обратно)

108

Киевская старина, 1884, сентябрь, 45.

(обратно)

109

То есть города, в котором складывали артиллерию и продовольствие.

(обратно)

110

Лукомский. Собрание историческое: Самовидец. Киев, 1878, 349.

(обратно)

111

Копия универсала хранится в Московском отделении общего архива Главного штаба. Дела князя Потемкина, опись 194, связка 181, № 1.

(обратно)

112

Миллер. Исторические сочинения. М., 1846, 43.

(обратно)

113

Киевская старина. 1884. Сентябрь, X, 43, примеч. 2.

(обратно)

114

Миллер. Исторические сочинения, 43; Киевская старина, 1884, X, 44.

(обратно)

115

Грабянка. Летопись. Киев, 1854, 21, 22; Краткое описание Малороссии в летописи Самовидца, 214; Лукомский. 349; Ригельман. 25; Piasecki, Kronice, Krakow, 1870, 52; Бантыш-Каменский. История, I, 124.

(обратно)

116

В 1584 г. в Луцком замке, в церкви Иоанна Богослова, сложено было несколько кусков сукна, приготовленного для казаков (Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I, 14).

(обратно)

117

Киевская старина. 1884. Сентябрь, X, 51–52.

(обратно)

118

В Средней Азии, в Кафиристане, мужчины племени сияк-пуши и теперь бреют себе головы, кроме круглого места, около 3 дюймов в диаметре, на темени, где предоставляют волосам расти свободно (Биддедьф. Народы, населяющие Гиндукуш. Ашхабад, 1886, 170).

(обратно)

119

Б р ы н з а – любимое кушанье во всех городах Персии, смежных с нашим Закаспийским краем.

(обратно)

120

Акты Южной и Западной России, II, 59.

(обратно)

121

Potem byl od nizowych kozakow, ktorzy sie zaporozkiimi molojcy zowia, deklarowan za hetmana.

(обратно)

122

По Папроцкому, Зборовский вышел в Запорожье в 1583 г., а по Несецкому, в этот год он окончил на Запорожье все свои похождения.

(обратно)

123

Paprocki. Panosza rycersztwa polskiego, Krakow, 1584, 103–112; Niesiecki. Korona polska, 1740, IV, 717, 718; Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1874, I, 112–130.

(обратно)

124

Hammer. Geschichte des osmanischen Reichs, IV, 155, 209.

(обратно)

125

Соловьев. История России. М., 1879, VII, 280.

(обратно)

126

Князья Ружинские: Киевская старина. 1882. Апрель, 67.

(обратно)

127

Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1878, I, 135.

(обратно)

128

Соловьев. История России. М., 1879, VII, 312.

(обратно)

129

Соловьев. История России. М., 1879, VII, 313.

(обратно)

130

Л и в н ы – уездный город Орловской губернии.

(обратно)

131

Соловьев. История России. М., 1879, VII, 280.

(обратно)

132

Соловьев. История России. М., 1879, VII, 313.

(обратно)

133

Там же, 314.

(обратно)

134

Hammer. Geschichte des osmanischen Reichs, Pest, 1827, IV, 155, 209.

(обратно)

135

Соловьев. История России, VII, 351. Были ли низовые казаки в 1569 г. при погроме на Волге волжского атамана Волдыря с товарищами – в точности неизвестно, так как эти казаки названы просто «черкасами» без эпитета «запорожские» или «низовые». Соловьев. VII, 350.

(обратно)

136

Volumena legam. СПб., 1860, II, 310; Костомаров. Богдан Хмельницкий. СПб., 1884, I, 22; Соловьев. История России, М., 1860, X, 67; Кулиш. История воссоединения Руси, I, 139.

(обратно)

137

Heidenstein. Dzieje polski, Petersburg, 1857, II, 297; Ioachima Bielskiego Dalszy ci?g kroniki polskiej, Warszawa, 1851, 145.

(обратно)

138

Архив Юго-Западной России, т. І, ч. III, 32, 34, 36, 39, 45, 49, 58; Listy Zolkiewskiego 22, 23; Bielskiego Dalszy ci?g kroniki, 151, 178, 188, 189, 190; Heidenstein. 317.

(обратно)

139

Архив Юго-Западной России, т. I, ч. Ill, 58, 55, 57–62.

(обратно)

140

Кулиш на основании имени и происхождения Косинского считает его если не католиком, то лютеранином, но малороссийские летописцы Грабянка и другие считают Косинского человеком православной веры.

(обратно)

141

Listy Zoikiewskiego, Krakow, 1868, 34, примет.

(обратно)

142

Бантыш-Каменский. История Малой России, 1, примет. 110.

(обратно)

143

Listy Zoikiewskiego, 27.

(обратно)

144

Николайчик: Киевская старина. 1884. Март, 432.

(обратно)

145

Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I, 31.

(обратно)

146

Там же, 33–35.

(обратно)

147

Listy Zoikiewskiego, Krakow, 1868, 21.

(обратно)

148

Костомаров. Исторические моногр., 1867, III, 250

(обратно)

149

Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I, 38–40.

(обратно)

150

Ныне местечко Новград Волынского уезда.

(обратно)

151

Николайчик: Киевская старина, 1884, март, 435, примеч. 2.

(обратно)

152

Bielskiego Dalszy ci?g kroniki, Warszawa, 1851, 178.

(обратно)

153

Архив Юго-Западной России, ч. Ill, т. I, 36.

(обратно)

154

Там же, 38–44.

(обратно)

155

Там же, 44–46.

(обратно)

156

Volumena legum. СПб., 1860, II, 364.

(обратно)

157

Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I, 47–52.

(обратно)

158

Listy Zolkiewskiego, 25; Heidenstein. II, 317; Bielski. 188–190.

(обратно)

159

Николайчик: Киевская старина. 1884. Март, 438, пр. I.

(обратно)

160

Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I, 53–57.

(обратно)

161

Bielskiego Dalszy ci?g kroniki polskeij, 190; Heidenstein. Dzieje polski, II, 318; Listy Zolkiewskiego, 26.

(обратно)

162

Соловьев. История России. М., 1879, VII, 295; Чтения Общества истории и древностей, 1863, II, 269.

(обратно)

163

Соловьев. История России. М., 1879, VII, 295.

(обратно)

164

Л а с о т а (по догадке Кулиша, от корня «ласый») был славянин – мораванин, родом из Блашевиц, понимавший свободно по-украински, но писавший по-немецки.

(обратно)

165

«Донесения патера дона А. Комулео, благочинного св. Иеронима Римского, о турецких делах». Эти донесения, писанные на итальянском языке, доставлены автору профессором Харьковского университета, М.С. Дриновым. Комулео был иллирийским священником; зная по-славянски, он мог объясниться с казаками без переводчика.

(обратно)

166

См. Яворницкий. Вольности запорожских казаков. СПб., 1890, 152, 158.

(обратно)

167

Bielskiego Dalszy ci?g kroniki polskiej, 275—281.

(обратно)

168

Bielsky. 212, 213; Heidenstein. II, 321–322; Listy Zo?lkiewskiego, 64.

(обратно)

169

Дневник Ласоты: Мемуары Южной Руси. Киев, 1890, I, 183.

(обратно)

170

Кулиш. История воссоединения Руси, II, 91.

(обратно)

171

Заклинский. Зношеня цесаря Рудольфа II з казаками, Львов, 1882, 23.

(обратно)

172

Заклинский. Зношеня, 23–25; Bielski, 225; Heidenstein. II, 327.

(обратно)

173

Рукопись импер. публич. библ., польск., F. IV, № 223, л. 66; Кулиш. История воссоединения Руси, II, 94.

(обратно)

174

Heidenstein. II, 363.

(обратно)

175

Кулиш. История воссоединения Руси, II, 434, 435.

(обратно)

176

Listy Zolkiewskiego, 59–60.

(обратно)

177

Кулиш. История воссоединения Руси, II, 431.

(обратно)

178

Там же, 103.

(обратно)

179

Кулиш: История воссоединения Руси, II, 435.

(обратно)

180

Listy Zolkiewskiego, Krakow, 1868, 65.

(обратно)

181

Кулиш. История воссоединения Руси, II, 104.

(обратно)

182

Heidenstein. Dzieje polski, II, 363.

(обратно)

183

Разбойник, грабитель.

(обратно)

184

Listy Zolkiewskiego, 83.

(обратно)

185

Listy Zulkiewskiego, 86–90.

(обратно)

186

Там же, 86.

(обратно)

187

Listy Zoikiewskiego, 114–117.

(обратно)

188

Heidenstein. Dzieje polski, Petersburg, 1857, II, 448.

(обратно)

189

Кулиш. Материалы для истории воссоединения Руси, I, 77.

(обратно)

190

Величко. Летопись. Киев, 1864, IV, 155, 156.

(обратно)

191

Краткое описание Малороссии в летописи Самовидца, 216; Летописи Белозерского. Киев, 1856, III, 131; Грабянка. 25, 260.

(обратно)

192

Киевская старина. 1883. Июнь, 232: Происхождение думы о Кошке.

(обратно)

193

Listy Zoikiewskiego, Krakow, 1868, 117.

(обратно)

194

Соловьев. История России. М., 1888, X, 82.

(обратно)

195

Киевская старина. 1883. Июнь, 380.

(обратно)

196

Listy Zoikiewskiego, Krakow, 1856, 118–121.

(обратно)

197

Соловьев. История России. М., 1888, X, 83.

(обратно)

198

Кулиш. История воссоединения Руси, II, 173.

(обратно)

199

Там же, 175.

(обратно)

200

Рукопись ими. публ. библиотеки, польск., f, IV, № 71; Костомаров. Богдан Хмельницкий. СПб., I, 54–56; Кулиш. История воссоединения Руси, II, 171–177.

(обратно)

201

Записки гетмана Жолкевского. СПб., 1871, 264.

(обратно)

202

Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I, 152.

(обратно)

203

Соловьев. История России. М., 1883, VIII, 82, 434–437.

(обратно)

204

Соловьев. История России. М., 1883, VIII, 96, 97; Кулиш. История воссоединения Руси, II, 154.

(обратно)

205

Иловайский. Смутное время. М., 1894, 30.

(обратно)

206

Соловьев. История России. М., 1883, VIII, 170, 174.

(обратно)

207

Там же, 196.

(обратно)

208

Киевская старина. 1882. Апрель, II, 76.

(обратно)

209

Соловьев. История России. М., 1883, VIII, 218, 219, 223.

(обратно)

210

Иловайский. Смутное время. М., 1894, 144, 148, 149.

(обратно)

211

Соловьев. История России, VIII, 235, 237, 239, 240, 242, 255, 272.

(обратно)

212

Там же, 276.

(обратно)

213

Акты Южной и Западной России, II, 66.

(обратно)

214

Соловьев. История России. М., 1883, VIII, 358.

(обратно)

215

Соловьев. История России. М., 1859, IX, 77.

(обратно)

216

Там же, 77.

(обратно)

217

Фамилия Сагайдачного восточная: «сагайдак» с тюркского на русский значит дикий козел, в переносном значении – лук, обтянутый кожею дикого козла; Конашевич означает отчество от имени Конон или Конаш. Родом Сагайдачный из с. Вишенька близ Самбора.

(обратно)

218

Соловьев. История России. М., 1883, IX, 36; Киевская старина. 1886. Январь, 201.

(обратно)

219

Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1874, II, 182

(обратно)

220

Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1874, II, 183, 184.

(обратно)

221

Там же, 185.

(обратно)

222

Hammer. Geschichte des osmanischen Reichs, IV, 470.

(обратно)

223

Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1874, II, 186, 198.

(обратно)

224

Костомаров. Богдан Хмельницкий. СПб., 1884, I, 61.

(обратно)

225

Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1874, II, 207.

(обратно)

226

Там же.

(обратно)

227

Бантыш-Каменский. История Малой России, I, 163; Кулиш. История воссоединения Руси. СПб., 1874, II, 208–210. Год взятия Кафы казаками у равных исследователей показан различно: у Максимовича 1606-й (Собрание сочинений, I, 359); у Антоновича в одном месте 1616-й, в другом и третьем 1606-й (Истории. песни мал. народа, I, 203; Киевская старина, 1882, IV, 139; История, деятели Юго-Зап. России, I, 4); у Костомарова 1616-й (Б. Хмельницкий, 4-е изд. I, 64); у Кулиша 1616-й (История воссоединения Руси, II, 209). Доводы в пользу 1616 г. см. в приложении настоящего тома.

(обратно)

228

Антонович и Драгоманов. История, песни мал. народа, I, 203.

(обратно)

229

Записки Одесского общества истории и древностей, VIII, 172.

(обратно)

230

Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 65.

(обратно)

231

Там же, 208.

(обратно)

232

От гетмана Дмитрия Барабаша дошел до нас приказ переяславской старшине о возвращении казаку Колушкевичу отнятой у него казаками Саченками земли.

(обратно)

233

Костомаров. Богдан Хмельницкий. СПб., 1884, I, 66.

(обратно)

234

Киевская старина. 1885. № 12, 684–689.

(обратно)

235

Соловьев. История России. М., 1885, IX, 127, 128, 136. Другие обстоятельства жизни и деятельности гетмана Сагайдачного относятся к истории малороссийских, а не запорожских казаков и изложены в монографии М.А. Максимовича в «Собрании сочинений».

(обратно)

236

Записки Западно-сибир. отд. Рус. геогр. общ., кн. XIV, вып. I, Омск, 1893, 8, 21.

(обратно)

237

Соловьев. История России. М., 1885, IX, 186, 187.

(обратно)

238

У Антоновича взятие Варны отнесено к 1605 г. и приписывается гетману Сагайдачному, но Костомаров относит взятие Варны к 1620 году и первое появление Сагайдачного в качестве казацкого предводителя ставит под 1612 годом (Богдан Хмельницкий, I, 68, 59; Истор. деятели, I, 4).

(обратно)

239

Соловьев. История России. М., 1879, X, 85; Собрание государственных грамот и договоров. М., 1828, III, 215.

(обратно)

240

Антонович и Бец. Исторические деятели Юго-Западной России, I, 7.

(обратно)

241

Ригельман. Летопись, I, 38; Дневник Титлевского, 13, 14.

(обратно)

242

Антонович и Бец. Исторические деятели Юго-Западной России, I, 7.

(обратно)

243

Величко. II, 381; Антонович и Бец. Исторические деятели, I, 9.

(обратно)

244

Hammer. Geschichte des osmanischen Reichs, IV, 526–528.

(обратно)

245

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 381.

(обратно)

246

Hammer. Geschichte des osmanischen Reichs, IV. 565.

(обратно)

247

Соловьев. История России. М., 1859, 273, 275, 277, 279.

(обратно)

248

Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 71.

(обратно)

249

Смирнов. Крымское ханство. СПб., 1887, 493.

(обратно)

250

Hammer. Geschichte des osmanischen Reichs, V, 43–45.

(обратно)

251

Кулиш. Материалы для история воссоединения Руси, I, 290–294.

(обратно)

252

Костомаров. Богдан Хмельницкий, 1, 73; Бошан. Описание Украйны. СПб., 1832, 64.

(обратно)

253

Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 74–75.

(обратно)

254

Там же, 76; Соловьев. История России. М., 1879, X, 87.

(обратно)

255

Архив Министерства иностранных дел, 1625, № 2, св. № 1.

(обратно)

256

Соловьев. История России. М., 1859, IX, 177–179.

(обратно)

257

Там же. М., 1879, X, 95.

(обратно)

258

Подробности всего Куруковского дела касаются собственно истории городовых, а не запорожских казаков.

(обратно)

259

Киевская старина. 1889. Октябрь, 52–62: Дневник комиссии против войска запорожского; Костомаров. I, 78, 79; Соловьев. История России. М., 1879, X, 90, 91.

(обратно)

260

Latopisiec Jerlicza, Warszawa, 1853, I, 35; Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 83, 79; Соловьев. История России, X, 95.

(обратно)

261

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 380.

(обратно)

262

Казаки берут верх над поляками, но во всем уступают им.

(обратно)

263

Hammer. Geschichte des osmanischen Reichs, V, 128; то же Histore de Pempeire ottoman, t. X–XI; Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 85.

(обратно)

264

Соловьев. История России, М., 1888, X, 94; Костомаров. Богдан Хмельницкий. СПб., 1884, I, 93.

(обратно)

265

Шмидт. История польского народа. СПб., 1866, II, 218.

(обратно)

266

Бантыш-Каменский. История Малой России, I, 185.

(обратно)

267

Маркевич. История Малороссии, М., 1842, I, 131.

(обратно)

268

Соловьев. История России, М., X, 94—102; XI, 102.

(обратно)

269

Ригельман. Летопись. М., 1847, I, 41.

(обратно)

270

Величко. Летопись, II, 381, IV, 180.

(обратно)

271

Соловьев. История России, М., 1885, IX, 213; Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 117.

(обратно)

272

Соловьев. История России, М., 1859, IX, 291.

(обратно)

273

Соловьев. История России. М., 1859, IX, 293; Арцыбашев. I, I. примет. 499; Величко. IV, 181. 182.

(обратно)

274

Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 132.

(обратно)

275

Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 152.

(обратно)

276

Volumena legum, III, 440.

(обратно)

277

Бошан. Описание Украины. СПб., 1832, 21.

(обратно)

278

Акты истории войска Донского. Новочеркасск, 1891, 20–24.

(обратно)

279

Записки Одесского общества истории и древностей, VIII, 168, 172; Hammer. Geschichte des osmanischen Reichs, Pest, 1827, V, 269–270.

(обратно)

280

Hammer. Geschichte des oeinanischen Reichs, V, 269–270.

(обратно)

281

Акты Южной и Западной России, III, 33.

(обратно)

282

Записки Одесского общества истории и древностей, VIII, 163–165.

(обратно)

283

Теперешней Харьковской губернии, Изюмского уезда.

(обратно)

284

Соловьев. История России. М., 1859, IX, 306.

(обратно)

285

Дневник Освецима / Киевская старина. 1883. Январь, 139–146.

(обратно)

286

Величко. Летопись. Киев, 1878, I, 29; Акты Южной и Западной России, III, 167.

(обратно)

287

Памятники киевской комиссии, т. І, отд. III, 18.

(обратно)

288

Буцинский. О Богдане Хмельницком. Харьков, 1882, 38.

(обратно)

289

Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 253.

(обратно)

290

Там же, 254.

(обратно)

291

Величко. Летопись. Киев, 1878, 1, 32–43; Грабянка. Летопись. Киев, 1859, 40; Памятники киевской комиссии, І, от. III, 10, 21.

(обратно)

292

Памятники киевской комиссии, т. І, от. III, 19.

(обратно)

293

Там же, 18.

(обратно)

294

Величко. Летопись. Киев, 1878, I, 44.

(обратно)

295

Летопись Грабянки, 41.

(обратно)

296

Величко. Летопись. Киев, 1878, I, 49.

(обратно)

297

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 48–54.

(обратно)

298

Желтые Воды и Княжие Байраки в теперешнем Верхнеднепровском уезде Екатеринославской губернии. Что под Желтыми Водами разумеется не балка Днепра, а степная речка, это видно из письма самого Хмельницкого к царю Алексею Михайловичу, писанного 8 июня 1648 года: «Господь Бог помог нам одолети [поляков] на Желтой Воде, в поле, посередь дороги запорожской» (Акты Южной и Западной России, III, 207, 216, 281).

(обратно)

299

Акты Южной и Западной России, III, 185.

(обратно)

300

Летопись Грабянки, 42.

(обратно)

301

Мышецкий. История о казаках. Одесса, 1852, 7; Акты Южной и Западной России, III, 207, 216, 281.

(обратно)

302

По точному определению Мариана Дубецкого, под 48°29? северной широты и 51°20? восточной долготы (Rozprawy і sprawozdania, Krakow, 1880, tom XII).

(обратно)

303

Dubecki. Rozprawy і sprawozdania, tom XII.

(обратно)

304

Это несколько неточно: по балке Княжий Байрак рос и теперь растет крупной породы лес.

(обратно)

305

Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 283, III, 336; Акты Южной и Западной России, III, 281.

(обратно)

306

Антонович и Драгоманов. Исторические песни мал. нар. Киев, 1874.

(обратно)

307

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 65.

(обратно)

308

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 75.

(обратно)

309

Там же, 91.

(обратно)

310

Костомаров. Богдан Хмельницкий, I, 365.

(обратно)

311

Памятники киевской комиссии, II, 20.

(обратно)

312

Костомаров. Богдан Хмельницкий, II, 394.

(обратно)

313

Там же, III, 89.

(обратно)

314

Акты Южной и Западной России, XI, 13.

(обратно)

315

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 165.

(обратно)

316

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 167–170.

(обратно)

317

Акты Южной и Западной России, X, 442.

(обратно)

318

Historia panowania Jana Kazimierza, Posnan, 1840, I, 182.

(обратно)

319

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 183–185.

(обратно)

320

Чтения Московского общества истории и древностей, 1848, № 6, 43.

(обратно)

321

Акты Южной и Западной России, X, 599, 668, 670.

(обратно)

322

Записки Одесского общества истории и древностей, VIII, 172.

(обратно)

323

Акты Южной и Западной России, XI, 713.

(обратно)

324

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 13.

(обратно)

325

Памятники киевской комиссии, III, 300, 302.

(обратно)

326

Акты Южной и Западной России, IV, 9.

(обратно)

327

Там же, 11.

(обратно)

328

Акты Южной и Западной России, IV, 388.

(обратно)

329

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 306–309.

(обратно)

330

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 309–312.

(обратно)

331

Акты Южной и Западной России, V, 35.

(обратно)

332

Акты Южной и Западной России, IV, 49.

(обратно)

333

Там же, 35.

(обратно)

334

Там же, 51.

(обратно)

335

Там же, 64, 65.

(обратно)

336

Акты Южной и Западной России, IV, 67.

(обратно)

337

Там же, 56; XV, 4–6.

(обратно)

338

Там же, 70; XV, 9, 10.

(обратно)

339

Там же, 51–56.

(обратно)

340

Акты Южной и Западной России, IV, 56–58, 64. Костомаров считает Стрынджу посланцем Пушкаря (Гетманство Выговского. СПб., 1862, 29), но сам царь называет Стрынджу «посланцем Барабашенковым» (Акты, VII, 199).

(обратно)

341

Акты Южной и Западной России, VII, 184, 185.

(обратно)

342

Введение в Малороссию воевод было весьма желательным для Москвы еще со времени Богдана Хмельницкого; ни запорожские, ни украинские казаки не желали этого, и если в данном случае сетевые посланцы ответили в желательном духе для Москвы, то это можно объяснить двумя обстоятельствами. Во-первых, самим положением посланцев: они во что бы то ни стало хотели свергнуть Виговского и потому соглашались на все, что хотели в Москве в отношении Украины; в самой же инструкции послов, как мы видели, ни слова не было сказано о воеводах. Во-вторых, истинным желанием введения на Украине воевод со стороны простой черни и казацкой голоты, изверившихся в своей старшине и искавшей защиты от нее у царских воевод.

(обратно)

343

Акты Южной и Западной России, VII, 187–190.

(обратно)

344

Там же, 191–194.

(обратно)

345

Акты Южной и Западной России, IV, 59.

(обратно)

346

Козулина ветка ниже Чертомлыка (Яворницкий. Вольности запорожских казаков. СПб., 1890, 105).

(обратно)

347

Акты Южной и Западной России, IV, 68.

(обратно)

348

Там же, 66.

(обратно)

349

Там же, 73, 78.

(обратно)

350

Акты Южной и Западной России, IV, 67.

(обратно)

351

Там же, V, 78.

(обратно)

352

Там же, IV, 42, 62, 63, 66.

(обратно)

353

Акты Южной и Западной России, IV, 80.

(обратно)

354

Там же, 81.

(обратно)

355

Акты Южной и Западной России, IV, 82, 83.

(обратно)

356

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 317.

(обратно)

357

Ригельман. Летопись, II, 2.

(обратно)

358

Акты Южной и Западной России, VII, 199.

(обратно)

359

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 317.

(обратно)

360

Акты Южной и Западной России, XV, 83.

(обратно)

361

Акты Южной и Западной России, IV, 88, 91; XV, 10.

(обратно)

362

Там же, 93, 94.

(обратно)

363

Там же, VI, 126.

(обратно)

364

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 326.

(обратно)

365

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 935.

(обратно)

366

Там же, 326; Акты Южной и Западной России, IV, 95.

(обратно)

367

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 329.

(обратно)

368

Акты Южной и Западной России, IV, 102.

(обратно)

369

Там же, VII, 199.

(обратно)

370

Там же, IV, 105.

(обратно)

371

Акты Южной и Западной России, VII, 218.

(обратно)

372

Акты Южной и Западной России, VII, 206–215; IV, 107–111.

(обратно)

373

Там же, VII, 215–217.

(обратно)

374

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 329.

(обратно)

375

Число войска у летописцев показано различно: у Величко (I, 330) 10 000; у Самовидца 40 000 (53).

(обратно)

376

Акты Южной и Западной России, III, 233–237.

(обратно)

377

Акты Южной и Западной России, VII, 221–224.

(обратно)

378

Акты Южной и Западной России, VII, 223–225.

(обратно)

379

Акты Южной и Западной России, IV, 119, 120.

(обратно)

380

Там же, IV, 124, 125.

(обратно)

381

Акты Южной и Западной России, IV, 112, 113.

(обратно)

382

Там же, 124, 125.

(обратно)

383

Акты Южной и Западной России, V, 83–85, 91–93.

(обратно)

384

Акты Южной и Западной России, V, 97—104.

(обратно)

385

Там же, IV, 127.

(обратно)

386

Там же, VII, 240.

(обратно)

387

В Актах сказано, что Барабаш стоял в каком-то городе возле Полтавы (IV, 127), в летописи Величка – что он был в самой Полтаве (I, 332).

(обратно)

388

Другая часть ушла в украинские города (Акты, VII, 241).

(обратно)

389

Величко. Летопись, I, 332; Акты, IV, 126, 127.

(обратно)

390

Акты Южной и Западной России, XV, 272.

(обратно)

391

Там же, ИЗ, 114.

(обратно)

392

Акты Южной и Западной России, XV, 272.

(обратно)

393

Там же, 273.

(обратно)

394

Акты Южной и Западной России, IV, 141, 148, 149, 153, 155, 157, 158, 166, 189, 190; XV, 272, 273, 278, 289, 313; V, 316.

(обратно)

395

Там же, XV, XV, 336.

(обратно)

396

Бантыш-Каменский. История Малой России, II, 31; Соловьев. История России. М., 1880, XI, 36.

(обратно)

397

Ригельман. Летопись, II, 9. Ригельман говорит, что запорожцы и на этот раз действовали будто бы под начальством Якова Барабаша. Если это известие верно, то в таком случае остается неизвестным, как Барабаш ушел от Виговского.

(обратно)

398

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 373–377.

(обратно)

399

Акты Южной и Западной России, XV, 283–287, 296.

(обратно)

400

Там же, VII, 297, № 98.

(обратно)

401

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 353–356.

(обратно)

402

Памятники киевской комиссии, III, 223.

(обратно)

403

Акты Южной и Западной России, XV, 307–312.

(обратно)

404

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 365.

(обратно)

405

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 365.

(обратно)

406

Акты Южной и Западной России, XV, 385.

(обратно)

407

Величко. Летопись. Киев, 1848, I, 373–377.

(обратно)

408

Акты истории войска Донского, 60.

(обратно)

409

Акты Южной и Западной России, IX, 606, 607; XII, 643.

(обратно)

410

Яворницкий. Запорожье в остатках старины. СПб., 1888, II, 76.

(обратно)

411

Соловьев. История России. СПб., XI, 194.

(обратно)

412

Акты Южной и Западной России, IX, 606.

(обратно)

413

Там же; XI, 363, 562; XIII, 386, 404.

(обратно)

414

Jerlicz. Latopisiec, Warszawa, 1853, II, 92.

(обратно)

415

Соловьев. История России, М., 1863, XIII, 275.

(обратно)

416

Киевская старина. Киев, 1893, XL, 310.

(обратно)

417

Акты Южной и Западной России, IV, 272.

(обратно)

418

Там же, XII, 139.

(обратно)

419

Акты Южной и Западной России, XII, 633, 634; XIII, 438.

(обратно)

420

Там же, XI, 479.

(обратно)

421

Яворницкий. История запорожских казаков. СПб., 1892, I, 355.

(обратно)

422

Яворницкий. Запорожье в остатках старины, II, 76. В действительности в слове «Чертомлык» филологи видят киргизское слово «чортан» – щука и окончание «млык», означающее богатство того, что выключается в корне слова; отсюда Чертомлык – значит река, изобилующая щуками.

(обратно)

423

Акты Южной и Западной России, VII, 301, 316.

(обратно)

424

Соловьев. История России, М., 1880, XI, 59.

(обратно)

425

Летопись Самовидца. Киев, 1878, 60.

(обратно)

426

Богдан Хмельницкий впервые был женат на сестре Сомка, Анне Сомковне.

(обратно)

427

Акты Южной и Западной России, IV, 272; Собрание государственных грамот и договоров. М., 1828, IV, 51; Величко. Летопись, I, 400.

(обратно)

428

Величко. Летопись, I, 397–399; Самовидец. Летопись, 61.

(обратно)

429

Акты Южной и Западной России, V, 28–29.

(обратно)

430

Акты истории войска Донского. Новочеркасск, 1891, 62–70.

(обратно)

431

Акты Южной и Западной России, V, И, 26.

(обратно)

432

Акты истории войска Донского, 62–70.

(обратно)

433

Акты Южной и Западной России, V, 11, 26.

(обратно)

434

Величко. Летопись. Киев, 1851, 12–16.

(обратно)

435

Там же. Киев, 1848, 1, 396.

(обратно)

436

Акты Южной и Западной России, V, 57.

(обратно)

437

Акты Южной и Западной России, V, 93.

(обратно)

438

Там же, 94.

(обратно)

439

Акты Южной и Западной России, V, 96–97.

(обратно)

440

Акты Южной и Западной России, VII, 337.

(обратно)

441

Там же, V, 101.

(обратно)

442

Там же, 100.

(обратно)

443

Акты Южной и Западной России, V, 100–101.

(обратно)

444

Яворницкий. Вольности запорожских казаков. СПб., 1890, 167.

(обратно)

445

Акты Южной и Западной России, V, 102.

(обратно)

446

Там же, 103.

(обратно)

447

Там же, 106.

(обратно)

448

Акты Южной и Западной России, V, 110–113.

(обратно)

449

Соловьев. История России. М., 1880, XI, 131.

(обратно)

450

В е р ш а – плетенный из хвороста снаряд для лова рыбы.

(обратно)

451

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 31–35.

(обратно)

452

Там же, 36; Соловьев. История России. М., 1880, XI, 129.

(обратно)

453

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, с. II, III.

(обратно)

454

Там же, с. IV.

(обратно)

455

Соловьев. История России, М., 1880, XI, 131–133.

(обратно)

456

Там же, 134.

(обратно)

457

Киевская старина, 1885, VIII, 555.

(обратно)

458

Акты Южной и Западной России, V, 135.

(обратно)

459

Акты Южной и Западной России, V, 171.

(обратно)

460

Там же.

(обратно)

461

Там же, 172–173.

(обратно)

462

Акты Южной и Западной России, V, 170.

(обратно)

463

Самовидец. Летопись. Киев, 1878, 70.

(обратно)

464

Ригельман. Летопись. М., 1847, II, 56.

(обратно)

465

Самовидец. Летопись. Киев, 1872, 72.

(обратно)

466

Самовидец. Летопись. Киев, 1872, 73.

(обратно)

467

Киевская старина, 1888, май, 134, примеч. I.

(обратно)

468

Киевская старина. 1888. Май, 135–136.

(обратно)

469

Дальнейшие подробности о Сомке и Брюховецком относятся к истории украинских казаков.

(обратно)

470

Самовидец. Летопись, 78; Акты Южной и Западной России, V, 173.

(обратно)

471

Самовидец. Летопись. Киев, 1878, 79.

(обратно)

472

Акты Южной и Западной России, V, 137.

(обратно)

473

Там же, 136, 146.

(обратно)

474

Там же, 147.

(обратно)

475

Там же, 137.

(обратно)

476

Летопись Самовидца. Киев, 1878, 86.

(обратно)

477

Акты, V, 137; Соловьев. История России, XI, 148.

(обратно)

478

Акты Южной и Западной России, V, 138, 163.

(обратно)

479

Там же, 138, 139.

(обратно)

480

Там же, 139, 140.

(обратно)

481

Акты Южной и Западной России, V, 138.

(обратно)

482

Там же, 191, 192.

(обратно)

483

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 78.

(обратно)

484

Акты Южной и Западной России, V, 141.

(обратно)

485

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 79.

(обратно)

486

Акты Южной и Западной России, V, 143–145.

(обратно)

487

Акты Южной и Западной России, V, 145, 146

(обратно)

488

Акты Южной и Западной России, V, 142.

(обратно)

489

Там же, 148, 149.

(обратно)

490

Там же, 149.

(обратно)

491

Там же, 148, 149.

(обратно)

492

Акты Южной и Западной России, V, 149.

(обратно)

493

Соловьев. История России. М., 1880, XI, 155.

(обратно)

494

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 78.

(обратно)

495

Акты Южной и Западной России, V, 153, 154.

(обратно)

496

Акты Южной и Западной России, V, 151, 152.

(обратно)

497

Там же, 150.

(обратно)

498

Latopisiec Joachima Jerliesza, Warszaw?, 1853, II, 1892.

(обратно)

499

Соловьев. История России. М., 1880, XI, 157.

(обратно)

500

Акты Южной и Западной России, V, 156.

(обратно)

501

Акты Южной и Западной России, V, 201.

(обратно)

502

Величко. II, 86; Самовидец. Киев, 1878, 85.

(обратно)

503

Ригельман. Летопись, II, 74.

(обратно)

504

Акты Южной и Западной России, V, 202, 200.

(обратно)

505

Latopisiec Joachima Jerlicza, II, 92.

(обратно)

506

Акты Южной и Западной России, V, 154, 155, 157.

(обратно)

507

Там же, 199.

(обратно)

508

Акты Южной и Западной России, V, 200.

(обратно)

509

Там же, 206.

(обратно)

510

Там же, VI, 85; V, 204.

(обратно)

511

Акты Южной и Западной России, V, 203.

(обратно)

512

Летопись Самовидца. Киев, 1878, 86.

(обратно)

513

Акты, V, 157, 203; Самовидец. 86; Ригельман. II, 76.

(обратно)

514

Акты Южной и Западной России, V, 201, 206, 207.

(обратно)

515

Шмидт. История польского народа. СПб., 1866, II, 320.

(обратно)

516

Акты Южной и Западной России, V, 209, 211, 215.

(обратно)

517

По летописи Белозерского Маковский. Киев, 1856, I, 76.

(обратно)

518

Летопись Самовидца, 86; Акты, V, 217.

(обратно)

519

Акты Южной и Западной России, VI, 85.

(обратно)

520

Там же, V, 223–225; Бантыш-Каменский. Источники малороссийской истории, М., 1858, I, 163.

(обратно)

521

Акты Южной и Западной России, V, 160.

(обратно)

522

Между последними был харьковский сотник Лащенко.

(обратно)

523

Акты Южной и Западной России, V, 160, 161, 163, 164.

(обратно)

524

Там же, 165, VI, 170.

(обратно)

525

Акты Южной и Западной России, VI, 169.

(обратно)

526

Там же, 216–218.

(обратно)

527

Акты Южной и Западной России, VI, 218.

(обратно)

528

Там же, 227.

(обратно)

529

Акты Южной и Западной России, VI, 237, 240.

(обратно)

530

Там же, 239.

(обратно)

531

Вследствие порчи письма имя кошевого исчезло.

(обратно)

532

Акты Южной и Западной России, V, 261, 262.

(обратно)

533

Акты Южной и Западной России, V, 265.

(обратно)

534

Архив Мин. иност. дел, 1665, св. 20, № 23.

(обратно)

535

Акты Южной и Западной России, V, 276.

(обратно)

536

Там же, 283, 284, 289.

(обратно)

537

Летопись Самовидца. Киев, 1878, 91.

(обратно)

538

Полное собрание государственных законов, I, 376, 615.

(обратно)

539

Там же.

(обратно)

540

Акты Южной и Западной России, VI, 18, 19, 17.

(обратно)

541

Летопись Самовидца. Киев, 1878, 91.

(обратно)

542

Полное собрание государственных законов, I, 376, 619.

(обратно)

543

Ригельман. Летопись, II, 89.

(обратно)

544

Акты Южной и Западной России, VI, 29, 32.

(обратно)

545

Там же, 34, 41, 54.

(обратно)

546

Ригельман. Летопись, II, 96; Акты, VI, 25, 36, 47, 86.

(обратно)

547

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 98–100.

(обратно)

548

Акты Южной и Западной России, VI, 177.

(обратно)

549

Latopisiec Joachima Jerlicza, II, 106; Акты, VI, 30, 31, 35.

(обратно)

550

Акты Южной и Западной России, VI, 28.

(обратно)

551

Соловьев. История России. М., 1880, XI, 190.

(обратно)

552

Грабянка. Летопись, 192, 193.

(обратно)

553

Акты Южной и Западной России, VI, 159.

(обратно)

554

Соловьев. История России. М., 1880, XI, 191.

(обратно)

555

Акты Южной и Западной России, VI, 85.

(обратно)

556

Акты Южной и Западной России, VI, 86, 87.

(обратно)

557

Там же, 89–93.

(обратно)

558

Акты Южной и Западной России, VI, 151.

(обратно)

559

Там же, 96.

(обратно)

560

Там же, 98, 99, 104.

(обратно)

561

Акты Южной и Западной России, VI, 101, 103, 97, 102.

(обратно)

562

Там же, 104.

(обратно)

563

Там же, 118.

(обратно)

564

Акты Южной и Западной России, VI, 134, 136, 153.

(обратно)

565

Там же, 141.

(обратно)

566

Акты Южной и Западной России, VI, 144, 145, 150, 151.

(обратно)

567

Там же, 149.

(обратно)

568

Акты Южной и Западной России, VI, 132, 181, 193.

(обратно)

569

Величко. Летопись, II, 96; Самовидец, 47; Грабянка, 190

(обратно)

570

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 107, 121, 130.

(обратно)

571

Акты Южной и Западной России, VI, 174.

(обратно)

572

Там же, 177, 178.

(обратно)

573

Акты Южной и Западной России, VI, 178–180.

(обратно)

574

Там же, 184, 199.

(обратно)

575

Там же, 184.

(обратно)

576

Акты Южной и Западной России, VI, 181, 182, 184, 185, 196, 197.

(обратно)

577

Там же, 197.

(обратно)

578

Акты Южной и Западной России, VI, 199, 200.

(обратно)

579

Акты Южной и Западной России, VI, 203, 204.

(обратно)

580

Там же, 205.

(обратно)

581

Акты Южной и Западной России, VI, 187, 188.

(обратно)

582

Там же, 189.

(обратно)

583

Акты Южной и Западной России, VI, 201–203.

(обратно)

584

Там же, 185.

(обратно)

585

Там же, 207.

(обратно)

586

Там же, 205, 206.

(обратно)

587

Самовидец. Летопись, 95; Ригельман. Летопись, II, 100.

(обратно)

588

Акты Южной и Западной России, VI, 238, 249.

(обратно)

589

Там же, VII, 1, 2.

(обратно)

590

Latopisiec Joachima Jerlicza, II, 120.

(обратно)

591

Летопись Самовидца, 96; Летопись Грабянки, 193.

(обратно)

592

Архив Министерства иностранных дел, 1668, янв., № 3, св. 26; Акты, VII, 48.

(обратно)

593

Летопись Самовидца. Киев, 1878, 160.

(обратно)

594

Акты Южной и Западной России, VII, 70–75, 63

(обратно)

595

Там же, 89, 90, 31; Ригельман. Летопись, II, 104.

(обратно)

596

Акты Южной и Западной России, VII, 15, 16, 96, 89, 90.

(обратно)

597

Акты Южной и Западной России, VII, 27, 28.

(обратно)

598

Там же, 31–34, 41, 42.

(обратно)

599

Акты Южной и Западной России, VII, 61, 62.

(обратно)

600

Там же, 43–50; IX, 116.

(обратно)

601

Летопись Самовидца. Киев, 1878, 98.

(обратно)

602

Акты Южной и Западной России, VII, 92.

(обратно)

603

Известие Орновского, будто Серко в это время был харьковским полковником, неверно, так как должность полковника занимал в это время Федор Репка (Ornowskie do Boraty wiridarz leg. Theodorowi Zacharzewskiemu, Lawrze, 1705; Филарет. Историко-статистическое описание Харьковской епархии, М., 1857, II, 51).

(обратно)

604

Филарет. Историко-статистическое описание Харьковской епархии, II, 52, 53.

(обратно)

605

Акты Южной и Западной России, VII, 102, 104.

(обратно)

606

Акты Южной и Западной России, VII, 91, 115.

(обратно)

607

Там же, 65.

(обратно)

608

Там же, 111.

(обратно)

609

Там же, 101, 158.

(обратно)

610

Там же, 154.

(обратно)

611

Акты Южной и Западной России, VII, 102, 103, 141, 142.

(обратно)

612

Акты Южной и Западной России, VII, 82, 98.

(обратно)

613

Архив Министерства иностранных дел, 1866, № 13, св. 26.

(обратно)

614

Самовидец. 99–102; Грабянка. 198; Величко. II, 168–170.

(обратно)

615

Акты Южной и Западной России, VIII, 6, 7.

(обратно)

616

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 178.

(обратно)

617

Акты Южной и Западной России, VII, 151, 157.

(обратно)

618

Там же, 152.

(обратно)

619

Там же, 152

(обратно)

620

Акты Южной и Западной России, VII, 1, 12, НО, 111, 150, 158.

(обратно)

621

Там же, VIII, 34, 60, 62, 113.

(обратно)

622

Акты Южной и Западной России, VIII, 109.

(обратно)

623

По другим указаниям, на раде было 11 человек запорожцев с войсковым есаулом (Акты Южной и Западной России, VIII, 145).

(обратно)

624

Акты Южной и Западной России, VIII, 137, 138, 145, 161, 187.

(обратно)

625

Акты Южной и Западной России, VIII. 180, 182, 221.

(обратно)

626

Там же, 161, 162, 163, 167, 168.

(обратно)

627

Акты Южной и Западной России, VIII. 208, 188, 165, 189, 223.

(обратно)

628

Акты Южной и Западной России, VIII, 176–178.

(обратно)

629

Там же, 173.

(обратно)

630

Там же, 246.

(обратно)

631

Акты Южной и Западной России, VIII, 250, 238, 232, 24.

(обратно)

632

Там же, 263, 270, 260, 250.

(обратно)

633

Там же, 271; IX, 242.

(обратно)

634

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 223.

(обратно)

635

Акты Южной и Западной России, IX, 42, 82.

(обратно)

636

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 224–226.

(обратно)

637

Акты Южной и Западной России, IX, 159.

(обратно)

638

Там же, 185, 186.

(обратно)

639

Акты Южной и Западной России, IX, 226.

(обратно)

640

Там же, 222.

(обратно)

641

Там же, 231.

(обратно)

642

Акты Южной и Западной России, IX, 242.

(обратно)

643

Там же, 232–235.

(обратно)

644

Бантыш-Каменский. Источники. М., 1858, I, 232.

(обратно)

645

Акты Южной и Западной России, IX, 262.

(обратно)

646

Там же, 265, 266, 263.

(обратно)

647

Там же, IX, 285.

(обратно)

648

Самовидец. Летопись. Киев, 1878, 107.

(обратно)

649

Акты Южной и Западной России, IX, 259.

(обратно)

650

Антонович. Исторические деятели Юго-Зап. России, I, 96.

(обратно)

651

Акты Южной и Западной России, IX, 268.

(обратно)

652

Там же, 290–293.

(обратно)

653

Там же, 326.

(обратно)

654

Акты Южной и Западной России, IX, 282–284.

(обратно)

655

Там же, 350.

(обратно)

656

Акты Южной и Западной России, IX, 350–357; Величко. II, 269–272.

(обратно)

657

Акты Южной и Западной России, IX, 346.

(обратно)

658

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 295–302.

(обратно)

659

Акты Южной и Западной России, IX, 346.

(обратно)

660

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 295–302.

(обратно)

661

Акты Южной и Западной России, IX, 381, 382.

(обратно)

662

Там же, 391–397.

(обратно)

663

Самовидец. Летопись. Киев, 1878, 110.

(обратно)

664

Акты Южной и Западной России, IX, 415, 419, 448.

(обратно)

665

Там же.

(обратно)

666

Там же, 454.

(обратно)

667

Там же, 445, 446.

(обратно)

668

Там же, 448.

(обратно)

669

Там же, 454, 451.

(обратно)

670

Самовидец. Летопись. Киев, 1878, III, 112; Акты, IX, 573.

(обратно)

671

Акты Южной и Западной России, IX, 573.

(обратно)

672

Там же, 572, 580, 582, 585.

(обратно)

673

Там же, 581.

(обратно)

674

Там же, 575, 576.

(обратно)

675

Там же, 548, 585.

(обратно)

676

Акты Южной и Западной России, IX, 585.

(обратно)

677

Там же, 587, 590.

(обратно)

678

Там же, 646, 647.

(обратно)

679

Там же, 587, 590.

(обратно)

680

Речек с названием Куяльник три: Верхний, Средний и Нижний; первые две в Ананьевском, последняя в Тираспольском уезде Херсонской губернии.

(обратно)

681

Акты Южной и Западной России, IX, 647.

(обратно)

682

Там же, 895.

(обратно)

683

Там же, 612.

(обратно)

684

В актах он не назван по имени.

(обратно)

685

Акты Южной и Западной России, IX, 624, 895, 894.

(обратно)

686

Там же, 613–615.

(обратно)

687

Там же, 640, 641, 628, 830.

(обратно)

688

Акты Южной и Западной России, IX, 647.

(обратно)

689

Там же, 639.

(обратно)

690

Там же, 633.

(обратно)

691

Там же, 894, 895.

(обратно)

692

Акты Южной и Западной России, IX, 751, 759.

(обратно)

693

Там же, 797, 798.

(обратно)

694

Там же, 834, 835.

(обратно)

695

Акты Южной и Западной России, IX, 850, 851, 892; XI, 361, 836.

(обратно)

696

Акты Южной и Западной России, XII, 10–12.

(обратно)

697

Акты Южной и Западной России, XII, 15, 113.

(обратно)

698

Архив Министерства иностранных дел, 1672, № 27, св. 38.

(обратно)

699

Как известно, Кодак сооружался французом де Бопланом, но для русского человека того времени что француз, что немец было одно и то же.

(обратно)

700

Акты Южной и Западной России, XII, 12–15.

(обратно)

701

Там же, 16.

(обратно)

702

Акты Южной и Западной России, XII, 182.

(обратно)

703

Там же, 49.

(обратно)

704

Там же, 29, 30.

(обратно)

705

Акты, XII, 100; Ригельман. Летопись, II, 140.

(обратно)

706

Акты Южной и Западной России, XII, 51–53, 106.

(обратно)

707

Акты, XII, 57; Соловьев. История России. М., 1880, XIII, 120.

(обратно)

708

Акты Южной и Западной России, XII, 57.

(обратно)

709

Акты Южной и Западной России, XII, 84–88.

(обратно)

710

Сечь и город Кодак гетман Дорошенко, будучи в походе под Каменец-Подольским, обещал отдать хану (Акты Южной и Западной России, XII, 169).

(обратно)

711

Акты Южной и Западной России, XII, 112, 118, 126, 173, 225.

(обратно)

712

Архив Министерства иностранных дел, 1673, № 3, св. 38; Бантыш-Каменский. Источники, I, 248.

(обратно)

713

Акты Южной и Западной России, XII, 91, 92.

(обратно)

714

Там же, XIII, 538; XII, 140.

(обратно)

715

Там же, XII, 137, 138.

(обратно)

716

Акты Южной и Западной России, XII, 213.

(обратно)

717

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 339.

(обратно)

718

Акты Южной и Западной России, XII, 259–261.

(обратно)

719

Там же, 272.

(обратно)

720

Там же, 284.

(обратно)

721

Бантыш-Каменский. Источники малороссийской истории. М., 1858, I, 248; Собрание государственных грамот и договоров. М., 1828, IV, 287.

(обратно)

722

Акты Южной и Западной России, XII, 321, 322, 318, 319.

(обратно)

723

Акты Южной и Западной России, XII, 812, 313, 316, 324.

(обратно)

724

Там же, XI, 338, 330.

(обратно)

725

Архив Министерства иностранных дел, 1673, св. 39, № 35.

(обратно)

726

Акты Южной и Западной России, XII, 334–336; Собрание государственных грамот и договоров. М., 1828, IV, 292.

(обратно)

727

Акты Южной и Западной России, XII, 339.

(обратно)

728

Собрание государственных грамот и договоров. М., 1828, IV, 325.

(обратно)

729

В Древней Руси со словом «вор» соединялось понятие о беглеце, бродяге, пройдохе.

(обратно)

730

Нужно разуметь верховье Чертомлыка, где он действительно подходил к речке Томаковке верст на десять.

(обратно)

731

Иван Самойлович был сын священника западной стороны Днепра, из села Красного.

(обратно)

732

Это подтвердили потом и другие свидетели (Акты, XII, 563).

(обратно)

733

Акты Южной и Западной России, XII, 342–364.

(обратно)

734

Там же, 610.

(обратно)

735

Акты Южной и Западной России, XII, 429, 443, 446.

(обратно)

736

Там же, 478.

(обратно)

737

К Тимофею Самойловичу писал мая 23-го дня о возвращении запорожских послов и «царевич» Симеон Алексеевич (Собрание государственных грамот и договоров, IV, 314).

(обратно)

738

Акты Южной и Западной России, XII, 480–483.

(обратно)

739

Там же, 659.

(обратно)

740

Л о х в и ц а – уездный город Полтавской губернии.

(обратно)

741

Акты Южной и Западной России, XII, 562; Собрание государственных грамот и договоров, 1828, IV, 312.

(обратно)

742

Собрание государственных грамот и договоров, IV, 323.

(обратно)

743

У летописца Величко дело о Мазепе рассказано под 1673 годом, II, 341; в действительности это было в 1674 году: Костомаров. Русская история. СПб., 1876, II, 788; Соловьев. История России. М., 1862, XII, 165; Акты Южной и Западной России, XI, 496.

(обратно)

744

Несколько иначе передает об этом Величко: он говорит, что колодники были запорожские казаки, захваченные, по приказу Дорошенко, еще раньше его столкновения с Самойловичем в разных городах Правобережной Украины и отправленные в Чигирин; это была месть запорожцам за их ненависть к Дорошенко, как подданному султана. Сравни: Величко. II, 341, и Соловьев. XII, 165.

(обратно)

745

Акты, XII, 497, 525, 559; Собрание государственных грамот и договоров, IV, 315; Величко. Летопись, II, 341.

(обратно)

746

Акты Южной и Западной России, XII, 497, 525, 559, 562,575, 579, 580.

(обратно)

747

Там же, 538.

(обратно)

748

Ригельман. Летопись. М., 1847, II, 143.

(обратно)

749

Письмо это помечено 1673 г., октября 26-го дня; хотя в подлинности его трудно сомневаться, потому что оно не противоречит событию и содержит в себе указание на другое, раньше посланное в Сечь, письмо, но дата его сомнительна, потому что Мазепа пойман Серко в 1674 г., июня 11-го дня.

(обратно)

750

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 343–346.

(обратно)

751

Акты Южной и Западной России, XII, 556–562.

(обратно)

752

Акты Южной и Западной России, XII, 579, 582–586.

(обратно)

753

Там же, 659.

(обратно)

754

Там же, XIII, 3, 15.

(обратно)

755

Акты Южной и Западной России, XIII, 22.

(обратно)

756

Там же, 33.

(обратно)

757

Там же, 50.

(обратно)

758

Сборник летописей Южной и Западной Руси. Киев, 1888, 202.

(обратно)

759

Бантыш-Каменский. История Малой России. М., 1842, II, 143; Миллер. Рассуждение о запорожцах. М., 1846; О малороссийском народе. М., 1846.

(обратно)

760

Шмидт. История польскаго народа. СПб., 1866, III, 54.

(обратно)

761

Акты Южной и Западной России, XIII, 90; Архив Министерства иностранных дел, 1675, св. 44, № 2.

(обратно)

762

В подлиннике стоит на «Тамани», но это явная ошибка.

(обратно)

763

Акты Южной и Западной России, XIII, 97–99.

(обратно)

764

Акты Южной и Западной России, XIII, 100–102.

(обратно)

765

Попов. Русское посольство в Польше. СПб., 1854, 215.

(обратно)

766

Акты Южной и Западной России, XIII, 102–104.

(обратно)

767

Где и когда происходила эта битва – в письме не сказано.

(обратно)

768

Акты Южной и Западной России, XII, 105–107.

(обратно)

769

Там же, XIII, 111, 112.

(обратно)

770

Акты Южной и Западной России, XIII, 112–115, 128.

(обратно)

771

Там же, 132–184.

(обратно)

772

Днем выхода Серко называл 12-е число, Перхуров – 10-е число.

(обратно)

773

Акты Южной и Западной России, XIII, 111, 137, 161.

(обратно)

774

Акты Южной и Западной России, XIII, 260.

(обратно)

775

Ригельман. Летопись. Киев, 1847, II, 167–170.

(обратно)

776

Ф о р т к а – в смысле калитки, прохода или «пролаза».

(обратно)

777

Ввиду предстоящих выборов войсковой старшины, происходивших у запорожцев 1 января каждого нового года.

(обратно)

778

«Кватерка» с польского собственно значит «четвертая часть» окна, в нашем смысле «форточка» окна.

(обратно)

779

Число истребленных в Сечи янычар (13 500 человек) и число убитых запорожцев (50 человек) едва ли могут быть приняты за действительные числа.

(обратно)

780

Шабелтасы с татарского «шабультас» на русский значит пороховая сумка, носимая при помощи ремня через плечо.

(обратно)

781

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 358–364.

(обратно)

782

Большая часть годов поставлена приблизительно; в частности, относительно похода Богдана Хмельницкого Костомаров отрицает участие в этом походе Хмельницкого и относит его к 1622 г.; Антонович допускает участие в этом походе Хмельницкого и относит его к августу 1621 г. (Богдан Хмельницкий. СПб., I, 70; Исторические деятели Юго-Западной России. Киев, 1885, 9).

(обратно)

783

В своем месте было сказано, что взятие Кафы Сагайдачным Костомаров и Кулиш относят к 1616 г. и что последний представил неопровержимые доказательства в пользу 1616 г.

(обратно)

784

Ш а й т а н – черт.

(обратно)

785

М а т и – иметь.

(обратно)

786

Б р о в а р н ы к – пивовар.

(обратно)

787

С а г а й д а к – козел.

(обратно)

788

Намек на разорение султаном Каменца-Подольского.

(обратно)

789

Г а с в и д – дьявол.

(обратно)

790

Б л а з е н ь – глупец.

(обратно)

791

П л ю г а в е ц ь – поганец.

(обратно)

792

Соловьев. История России. М., 1864, XIV, 209.

(обратно)

793

Акты Южной и Западной России, XII, 258–260, 374, 288.

(обратно)

794

Вместе с Фролом Минаевым, также с частью калмыков (Акты XII, 275).

(обратно)

795

По указанию Величко, у Сирко было 1500 доброго товариства (Летопись, II, 170).

(обратно)

796

Акты Южной и Западной России, XII, 444–446.

(обратно)

797

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 370, 371.

(обратно)

798

12 октября 1675 г. (Акты, XII, 273–276, 266, 368).

(обратно)

799

Акты Южной и Западной России, XII, 326, 287–290, 305.

(обратно)

800

«Санджак» с турецкого на русский значит «знамя».

(обратно)

801

Акты Южной и Западной России, XII, 248, 272, 280, 312, 319–321, 324, 329, 337, 355.

(обратно)

802

Акты Южной и Западной России, XII, 372, 305.

(обратно)

803

Там же, 393–898.

(обратно)

804

Акты Южной и Западной России, XII, 398, 401, 464.

(обратно)

805

Там же, 444–446, 462.

(обратно)

806

Там же, 420.

(обратно)

807

Там же, 417.

(обратно)

808

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 390–396.

(обратно)

809

Акты Южной и Западной России, XII, 477, 489, 513.

(обратно)

810

Акты Южной и Западной России, XII, 548–550.

(обратно)

811

Там же, 516, 545, 546.

(обратно)

812

Акты Южной и Западной России, XII, 522–527.

(обратно)

813

Там же, 590.

(обратно)

814

Назван был в качестве посла стряпчий Иван Протасьев.

(обратно)

815

Акты Южной и Западной России, XII, 545–562.

(обратно)

816

Там же, 537, 559.

(обратно)

817

Сборник летописей Южной и Западной Руси. Киев, 1888, 204.

(обратно)

818

Акты Южной и Западной России, XII, 562, 565, 575.

(обратно)

819

Акты Южной и Западной России, XII, 596–602, 604.

(обратно)

820

Там же, 602, 610, 622.

(обратно)

821

Московские люди везли запорожцам жалованье.

(обратно)

822

Акты Южной и Западной России, XII, 632–636.

(обратно)

823

Акты Южной и Западной России, XII, 641–647.

(обратно)

824

По Самовидцу, живность, горилку, тютюн и деньги (Летопись, 128).

(обратно)

825

Акты Южной и Западной России, XII, 655, 661, 774.

(обратно)

826

Акты Южной и Западной России, XII, 682, 698, 701, 718.

(обратно)

827

Там же, 829, 832.

(обратно)

828

Акты Южной и Западной России, XII, 818.

(обратно)

829

Бантыш-Каменский. История Малой России. М., 1842, II, 149.

(обратно)

830

Акты Южной и Западной России, XII, 820.

(обратно)

831

Там же, 823, 834; XIII, 56, 57, 25, 75.

(обратно)

832

Акты Южной и Западной России, XIII, 15–17.

(обратно)

833

Там же, XIII, 94, 95.

(обратно)

834

Акты Южной и Западной России, XIII, 90, 92, 122, 123, 163, 100.

(обратно)

835

Попов. Турецкая война // Русский вестник, 1857, VIII, 154.

(обратно)

836

Нужно разуметь так называемый Великий Луг против Чертомлыцкой Сечи.

(обратно)

837

Акты Южной и Западной России, XIII, 105–111, 141.

(обратно)

838

Там же, XIII, 185, 186.

(обратно)

839

К а м е н к а – речка между Бериславом и Меловым, где была впоследствии Каменская Сечь.

(обратно)

840

Акты Южной и Западной России, XIII, 169, 167, 179, 180, 173; Бантыш-Каменский. Источники малороссийской истории. М., 1858, I, 266.

(обратно)

841

Акты Южной и Западной России, XIII, 181–188.

(обратно)

842

Акты Южной и Западной России, XIII, 194–197.

(обратно)

843

Маркевич. История Малороссии. М., 1847, IV, № XIX.

(обратно)

844

Акты Южной и Западной России, XIII, 181–188.

(обратно)

845

Попов. Турецкая война // Русский вестник, 1857, VIII, 155.

(обратно)

846

Акты Южной и Западной России, XIII, 205, 206, 213–216, 226, 227.

(обратно)

847

Там же, 227.

(обратно)

848

Акты Южной и Западной России, XIII, 228, 232.

(обратно)

849

Там же, 274.

(обратно)

850

Там же, 270, 274, 377, 343.

(обратно)

851

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 429, 428.

(обратно)

852

Соловьев. История России. М., 1863, XIII, 268, 269.

(обратно)

853

Акты Южной и Западной России, XIII, 274, 370, 377, 343.

(обратно)

854

Акты Южной и Западной России, XIII, 330.

(обратно)

855

Акты, XIII, 344–348; Бантыш-Каменский. Источники. М., 1858, I, 267.

(обратно)

856

Акты Южной и Западной России, XIII, 352–356.

(обратно)

857

Листы царю и гетману (Акты Южной и Западной России, XIII, 437, 439).

(обратно)

858

Акты Южной и Западной России, XIII, 423–430, 432–434, 486.

(обратно)

859

Там же, 436.

(обратно)

860

Акты Южной и Западной России, XIII, 595, 602, 448, 455, 458.

(обратно)

861

Там же, 642, 603.

(обратно)

862

Там же, 453, 473, 487.

(обратно)

863

То есть близких родственников, захваченных раньше того в неволю.

(обратно)

864

Акты Южной и Западной России, XIII, 517, 515, 516.

(обратно)

865

Там же, 513.

(обратно)

866

Архив Министерства иностранных дел; малор. дела, 1677, № 24.

(обратно)

867

Акты Южной и Западной России, XIII, 505–508.

(обратно)

868

Там же, 560, 532, 537, 538.

(обратно)

869

Там же, 546–548.

(обратно)

870

Акты Южной и Западной России, XIII, 528, 549–552.

(обратно)

871

Там же, 550, 566.

(обратно)

872

Там же, 590.

(обратно)

873

Архив Министерства иностранных дел, малор. дела, 1678, № 2.

(обратно)

874

У Величко означено 40 судов (Летопись, 429–464).

(обратно)

875

Это был второй приезд стольника Василия Перхурова.

(обратно)

876

Акты Южной и Западной России, XIII, 666, 694, 697; Величко относит разорение и сожжение Серко моста на Буге к первому Чигиринскому походу (II, 452), но из современных событию актов видно, что это было во втором Чигиринском походе.

(обратно)

877

Намек на охотницкого полковника Мурашку, которого гетман вместо себя к Лодыжину послал и который страшною смертью от турок погиб (Величко. Летопись, II, 353).

(обратно)

878

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 467.

(обратно)

879

Ригельман. Летопись. М., 1847, II, 170; Бантыш-Каменский. История Малой России, II, 162; Самовидец. Летопись. Киев, 1878, 148.

(обратно)

880

Акты Южной и Западной России, XIII, 700–703, 748; VIII, 34.

(обратно)

881

Архив Министерства иностранных дел, 1679, № 4; Бантыш-Каменский. История Малой России, II, примет., с. 29.

(обратно)

882

Ригельман. Летопись. М., 1847, II, 170.

(обратно)

883

Акты Южной и Западной России, V, 155.

(обратно)

884

Летописец Леонтия Бородинского. Киев, 1854, 315.

(обратно)

885

Ригельман. Летопись. М., 1847, II, 171.

(обратно)

886

Бантыш-Каменский. История Малой России. М., 1842, II, 168.

(обратно)

887

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 489–493.

(обратно)

888

К о л о м а к – слобода Харьковской губернии, Волковского уезда.

(обратно)

889

Филарет. Историко-статистическое описание Харьков, ей. М., 1857, II, 263.

(обратно)

890

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 497–498.

(обратно)

891

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 498.

(обратно)

892

Иначе называется Быховецким и Быхоцким.

(обратно)

893

Соловьев. История России. М., 1887, XIII, 274.

(обратно)

894

Самойлович в особенности был жаден к деньгам и, по выражению малороссийского летописца, собирал свои скарбы всякими способами; после его падения у него нашлось множество золотых и серебряных кубков, четвертин, братин, блюд, кружек, поясов, жемчуга, драгоценных перстней и тому подобных вещей (Карпович. Замечательные богатства в России. СПб., 1885, 228).

(обратно)

895

Мышецкий. История о казаках запорожских. Одесса, 1852, II.

(обратно)

896

Эварницкий. Запорожье в остатках старины. СПб., 1888, II, 76.

(обратно)

897

Соловьев. История России. М., 1887, XIII, 274–276.

(обратно)

898

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 500.

(обратно)

899

Правильнее: через окурку, или через дым, для избежания занесения чумной заразы внутрь России.

(обратно)

900

Л и п а – лодка, меньше по размерам дуба.

(обратно)

901

Записки Одесского общества истории и древностей, т. II, от. II и III, 572, 646.

(обратно)

902

Соловьев. История России. М., 1887, XIII, 270; Записки Одесского общества истории и древностей, т. II и III, 653.

(обратно)

903

Архив Министерства иностранных дел, 1681, св. 56, № 14.

(обратно)

904

Архив Министерства иностранных дел: малор. дела, 1681, св. 56, № 14.

(обратно)

905

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 510.

(обратно)

906

Это говорит крымский хан.

(обратно)

907

Архив Министерства иностранных дел; малорос, подлин. акты, 1681, св. 5, № 404.

(обратно)

908

Архив Министерства иностранных дел; малорос, подлин. акты, 1681, св. 5, № 404.

(обратно)

909

Архив Министерства иностранных дел: малорос, дела, 1681, св. 56, № 14.

(обратно)

910

Архив Министерства иностранных дел, 1681, св. 56, № 14.

(обратно)

911

Вследствие порчи документа исчезла строчка.

(обратно)

912

Архив Министерства иностранных дел; малор. дела, св. 56, № 14.

(обратно)

913

Соловьев. История России. М., 1864, XII, 5.

(обратно)

914

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 524.

(обратно)

915

Архив Министерства иностранных дел, 1682, св. 59, № 40.

(обратно)

916

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 526.

(обратно)

917

Собрание государственных грамот и договоров. Москва. 1828, IV, 449.

(обратно)

918

Архив Министерства иностранных дел; сношения с Малороссией; грамоты, 1682 г., июля 15 дня, св. 2, № 21.

(обратно)

919

Бантыш-Каменский. Источники. Москва, 1858, I, 279–282.

(обратно)

920

Архив Министерства иностранных дел; малор. подл, дела, 1882, св. 5, № 426.

(обратно)

921

Архив Министерства иностранных дел; малор. подл, дела, 1883, св. 5, № 432, 433.

(обратно)

922

Архив Министерства иностранных дел, 1683, св. 60, № 13, 15.

(обратно)

923

Там же, 1684, св. 64, № 18.

(обратно)

924

Архив Министерства иностранных дел, 1684, св. 64, № 444; Величко, II, 539.

(обратно)

925

Архив Министерства иностранных дел, 1684, св. 64, № 20, 22; подл. № 454.

(обратно)

926

Октября 28-го дня он называется уже «бывшим» кошевым атаманом.

(обратно)

927

Акты истории войска Донского, I, 129, 132, 341.

(обратно)

928

Архив Министерства иностранных дел; подлин. мал. акты, 1635, св. 5, № 458.

(обратно)

929

Архив Министерства иностранных дел; малор. дела, 1685, св. 67, № 18.

(обратно)

930

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 552.

(обратно)

931

О р е л ь – левый приток Днепра, выше Самары.

(обратно)

932

Самойлович выдал свою дочь за сына Петра Шереметева, Федора Петровича.

(обратно)

933

Величко. Летопись. Киев, 1851, II, 557, 558.

(обратно)

934

Акты истории войска Донского, I, 140.

(обратно)

935

Архив Министерства иностранных дел, 1686, св. 69, № 18.

(обратно)

936

В одних актах он назывался Иваником, в других – Иванисом.

(обратно)

937

Архив Министерства иностранных дел; малор. дела, 1686, св. 69, № 19.

(обратно)

938

Там же; малор. подл, акты, 1686, св. 2, № 23.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1

Глава 2

Глава З

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg